САЛЬВАДОР ДАЛИ
                   Тайная жизнь Сальвадора Дали,
                      рассказанная им самим

                                 A
                           Gala-Gradiva
                         celle qui avance.
                           ГАЛА-ГРАДИВЕ
                         той, что вела меня
                              вперед

   Ну не гений ли я?
   В шесть лет я хотел стать поваром. В семь - Наполеоном. Да и  позднее  мои
притязания росли не меньше, чем тяга к величию.
   В дневнике Стендаля приведены слова некоей итальянской маркизы, отведавшей
мороженого  в  знойный  летний  вечер:  "Как  жаль,  что  это  не   греховное
удовольствие!" Так вот, когда мне было шесть лет, есть прямо  на  кухне  было
серьезным прегрешением. Входить в эту часть дома мне было запрещено родителя-
ми. Помню, часами, глотая слюнки, я улучал момент, чтобы проникнуть в  святая
святых, место безумных наслаждений. И, наконец, прорывался туда, преследуемый
криками служанок... И, рискуя и задыхаясь, хватал то ломтик сырого  мяса,  то
жареный гриб, испытывая такую радость и невыразимое  счастье,  что  одно  это
усугубляло вину.
   Все остальное мне позволяли. А вот входить на кухню - ни-ни. Я  писался  в
постель чуть ли не до восьми лет - только ради своего удовольствия. В доме  я
царил и повелевал. Для меня не было ничего невозможного. Отец  и  мать  разве
что не молились на  меня.  На  день  Инфанты  я  получил  среди  бесчисленных
подарков  великолепный  костюм  короля   с   накидкой,   подбитой   настоящим
горностаем, и корону из золота и драгоценных камней. И долго потом  хранилось
у меня это блистательное (хотя и маскарадное) подтверждение моей избранности.
Помню: служанки бдительно следили, чтобы запрет не нарушался, и  чуть  что  -
прогоняли меня... И вот я стою как вкопанный в полутьме  коридора,  одетый  в
свое королевское платье, в одной руке  -  скипетр,  в  другой  -  вздрагивает
хлыстик: вот я их сейчас отхлещу, этих скотин, будут знать, как смеяться надо
мной! Такие сцены разыгрывались,  как  правило,  ближе  к  полудню  -  в  тот
томительный летний час, когда в спертом воздухе рождаются миражи.  Я  прячусь
за приоткрытой  дверью  кухни  и  слышу,  как  скачут  за  мной  галопом  эти
женщины-животные с красными руками, вижу их могучие крупы, встрепанные гривы.
Из полуденного зноя и смутного шума обеденных приготовлений ко мне  доносится
кисловатый дух женского пота, виноградных ягод, топленого  масла,  выдранного
из кроличьих подмышек пуха, почек и майонеза - предвосхищающих аромат еды - и
все вместе сливается в какое-то  подобие  конского  запаха.  Белок  разбитого
яйца, сверкающий как луч солнца, пробивается сквозь клубы дыма и тучи  мух  и
блестит точь-в-точь как пена, что сбивается на  губах  исхлестанных  в  кровь
лошадей после долгого пыльного бега. Как уже говорилось, я был  избалованным,
испорченным ребенком...
   Мой брат умер от менингита семи  лет,  года  за  три  до  моего  рождения.
Отчаявшиеся отец и мать не нашли иного утешения,  кроме  моего  появления  на
свет.  Мы  были  похожи  с  братом  как  две  капли  воды:   та   же   печать
гениальности(Позже, в 1929 году, у  меня  появилось  четкое  осознание  своей
гениальности, и оно так укрепилось  во  мне,  что  не  вызывает  никаких  так
называемых возвышенных чувств. И все же должен признать, что эта вера во  мне
- одно из самых приятных постоянных ощущений.), то же выражение  беспричинной
тревоги. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Да еще взгляд  у
него был другой - как бы окутанный меланхолией, "неодолимой" задумчивостью. Я
был не так смышлен и, видимо, взамен наделен  способностью  все  отражать.  Я
стал в высшей степени отражателем из-за своей "искаженной  полиморфности",  а
также феноменальной  отсталости  в  развитии;  запечатлев  в  памяти  смутные
райские  воспоминания  грудного  младенца  -  эротического  происхождения,  я
цеплялся за удовольствия с безграничным  упрямством  эгоиста.  И  не  втречая
сопротивления, становился  опасным.  Как-то  вечером  я  до  крови  исцарапал
булавкой щеку моей дорогой кормилицы - только за то, что лавка, куда она меня
водила покупать мои любимые лакомства, была уже заперта. Итак, без  сомнения,
я  был  жизнеспособен.  Мой  брат  был  только  первой  пробой  меня  самого,
вплотившегося в невозможном, абсолютном избытке.
   Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия  над
материей. Пространство давит на  нее  со  всех  сторон  -  и  материя  должна
упираться и напрягаться, хлестать через край до предела  своих  возможностей.
Кто знает, сколько раз материя,  одушевленная  порывом  абсолютного  избытка,
гибнет, уничтожается? И даже куда более скромная в своих  притязаниях,  более
приспособленная материя сопротивляется  тирании  пространства,  согласуясь  с
сутью своей оригинальной формы. Есть ли что-либо легче, вольнее,  фантазийнее
цветения минеральных  кристаллов?  Но  и  они  -  продукт  принуждения  более
концентрированной "коллоидной среды", которая, мучая их, заключает в  жесткую
структуру. Самые совершенные,  самые  воздушные  разветвления  -  всего  лишь
график агонии, отчаянных мук, последних вздохов материи, которая умирает,  но
не сдается, последнее цветение мира минералов. Но и для розы  закон  тот  же!
Каждый цветок распускается в неволе. Свобода бесформенна.  Морфология  (слава
Гете, изобретшему  это  слово  в  восторге  перед  творческой  бесконечностью
Леонардо) - так вот, морфология открывает  нам,  что  наряду  с  триумфальным
царством жесткой иерархии форм есть  более  анархические,  более  разнородные
тенденции, раздираемые противоречиями.
   Так узкие и ограниченные умы были опалены кострами  Святой  Инквизиции,  а
разнородные и анархические души несли на  себе  отсвет  высокого  огня  своей
духовной морфологии. Брат мой, как я уже говорил, обладал неодолимой задумчи-
востью уникального свойства, неспособной к изменчивости, гнетущей самое себя.
Я же, по контрасту, был полиморфным искажением, живучим и  анархическим.  Все
мои сознательные действия выражались в чревоугодии,  и  все  мое  чревоугодие
становилось сознательным действием. Все  меня  видоизменяло,  ничто  меня  не
изменило. Я был вялым, трусливым и противным. В суровости испанской мысли моя
натура  искала  высшее  проявление  полнокровных,  изощренных  и  прихотливых
кристаллов своего неповторимого гения. Родители окрестили  меня  Сальвадором,
как и брата. И - по значению имени - мне было предназначено ни много ни  мало
как спасти Живопись от небытия модернизма, и это в  эпоху  катастроф,  в  той
механической и обыденной вселенной, где мы, к  счастью  и  несчастью,  живем.
Если бы я мог попасть в  Прошлое,  Рафаэль  и  иже  с  ним  казались  бы  мне
истинными  богами.  Наверно,  я  единственный,  кто  понял,  почему   сегодня
невозможно приблизиться хотя б ненамного к  совершенству  рафаэлевских  форм.
Мое собственное творчество кажется мне большим несчастьем.  Как  бы  я  хотел
жить в эпоху, когда ничего не надо  спасать!  Но,  возвращаясь  в  Настоящее,
почитаю благом, что, оценивая многих мастеров гораздо выше  себя,  я  тем  не
менее ни за что на свете не желал бы поменяться местами ни с кем  из  живущих
ныне.
   В одиночку постичь и выразить смысл жизни значит сравниться с великими ти-
танами Возрождения. Такова моя жена Гала (Елена Дмитриевна Дьяконова, русская
по происхождению-прим. пер.), которую я обрел себе на счастье. Ее  мимолетные
движения, жесты,  ее  выразительность  -  это  все  равно  что  вторая  Новая
Симфония:    выдает    архитектонические    контуры     совершенной     души,
кристаллизующиеся в благодати самого  тела,  в  аромате  кожи,  в  сверкающей
морской  пене  ее  жизни.  Выражая  изысканное  дыхание  чувств,  пластика  и
выразительность материализуются в  безукоризненной  архитектуре  из  плоти  и
крови.
   Когда Гала отдыхает, могу сказать, что она  равна  своей  грацией  часовне
Темпьетто ди Браманти, что близ собора Святого Петра Монтозио в Риме.  И  как
Стендаль в Ватикане, я позже и независимо от него могу поставить на одну дос-
ку стройные колонны с ее гордостью, нежные и упорные перила с ее  детскостью,
божественные ступени с ее улыбкой. Долгими часами перед мольбертом,  украдкой
любуясь ею, когда она этого не замечала, я твердил себе,  что  она  такое  же
прекрасное полотно, как работы Вермеера и Рафаэля. Тогда как другие, кто  нас
окружает, кажутся всегда .так мало прорисованными, так посредственно отделан-
ными, что похожи скорее на гнусные карикатуры, намалеванные  на  скорую  руку
голодным художником на террасе кафе.
   В семь лет я желал быть Наполеоном... Вот как  это  произошло.  На  втором
этаже нашего дома жили аргентинцы Mammaс. Одна из дочерей этой семьи, сказоч-
ной красоты Урсулина Mammaс, по слухам, стала Каталонкой 1900 года, и еще по-
говаривали, что образ Каталани списал с нее Эухенио (д'Орс в своей книге  "Ла
Вен плантада" ("Дивно сложенная"). И мой седьмой год начался с того, что меня
захватила либидо-светская привлекательность второго этажа.  В  теплые  летние
сумерки я подолгу торчал на  террасе,  пока  еле  слышимый  шорох  вверху  не
подсказывал, что надо мной отворяется балконная дверь. На втором  этаже  меня
обожали так же, как и у нас. К шести вечера вокруг  монументального  стола  в
салоне, на котором высилось чучело аиста, собирались пить матэ очаровательные
пышноволосые  особы  с  аргентинским  акцентом.  Матэ  подавали   в   большом
серебряном сосуде, который передавали от губ к  губам.  Эта  тесная  близость
ртов особо волновала и рождала в душе целый вихрь  страстей,  в  котором  уже
посверкивали острые шипы ревности.
   В свой черед и я тянул сладкую жидкость, на мой вкус, слаще меда, а мед  -
слаще крови. Ведь моя мама, моя кровь, всегда бывала  тут  же.  Мое  светское
становление, таким образом, было триумфальным шествием от губ  к  губам,  ото
рта ко рту, и я желал испить чашу Наполеона, ибо Император также  пребывал  в
салоне второго этажа, ну если не собственной персоной, то уж во всяком случае
тут присутствовало его цветное изображение на боку небольшого деревянного бо-
чонка, в котором держали матэ. Этот Наполеон, олимпийски важный,  с  белым  и
сытым брюшком, с розовыми мясистыми императорскими щечками, в  черной  шляпе,
точь-в-точь соответствовал моим представлениям о том, каким бы монархом был я
сам.
   Тогда в моде была песенка.

            Napoleon en  el final
            De un ramillette colossal

   Это изображение Наполеона на боку бочонка  овладело  моим  воображением  -
столь же нестойким, как яичный желток на блюдце, (разве что  без  блюдца).  И
под воздействием питейного Наполеона через посредство матэ  произошел  резкий
скачок моих притязаний от повара до императора. Точно также мои первые эроти-
ческие ощущения женщин-лошадей, галопировавших по .нашей кухне, были незамет-
но вытеснены светлым образом прелестной Урсулы Mammaс, красотки образца  1900
года. Позже я объясню и опишу со скрупулезностью "думающей машины" мои открытия. Одно из них, в  частности,  основано  на  идее  питейного  Наполеона,  в
которой  материально  воплотилось  два  призрака  моего   раннего   детства.
навязчивый бред губ (ртов) и  слепой  духовный  империализм.  Это  объясняет,
почему пятьдесят чашек теплого молока, поставленные на качающийся  стул,  для
меня то же самое, что и пухлые ляжки Наполеона - и до какой степени это верно
для всего на свете. Не надо быть сумашедшим, чтобы суметь представить  такое!
Выразилось это и в других вещах, не менее странных и еще более неоспоримых  в
свете этой сенсационной книги. Во всяком случае, достоверно:  все,  абсолютно
все, о чем я говорю здесь, целиком мой грех и единственный мой грех.

                         ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                         Глава первая

                  АВТОПОРТРЕТ   В АНЕКДОТАХ

                               Я знаю, что я ем (и что переварю).
                               Не ведаю совсем, что я творю.

   Я не из тех счастливчиков, кто, улыбаясь, рискует показать застрявшие  меж
зубов остатки - даже самые крошечные - жуткого и унижающего растения, именуе-
мого шпинатом. Это не значит, что я очень тщательно чищу зубы, просто-напрос-
то я никогда не употребляю шпинат в пищу. Кроме того, что это еда, я приписы-
ваю шпинату  эстетические  и  даже  нравственные  свойства.  Отвращение,  как
часовой, всегда начеку и бдительно следит за моим меню, строгим своим  штыком
принуждая меня строго ограничивать рацион.
   В самом деле, я могу есть лишь то, что имеет явную и понятную форму. И ес-
ли я терпеть не могу шпинат, то лишь из-за того, что он бесформен, как свобо-
да. Противоположны шпинату краб, омар, рак. Я предпочитаю их, а больше  всего
люблю маленьких креветок. Они как бы воплощают великолепную философскую идею:
носят костяк снаружи и берегут под ним нежную мякоть - так что  я  назвал  бы
эту идею ДЕРМА-СКЕЛЕТОМ (понятно, не от дерьмо, а от дермакожа).  Их  твердая
анатомия защищает мягкую и питательную сущность, они остаются  неуязвимы  для
внешних провокаций и профанаций и заключены в столь  совершенный  сосуд,  что
один только его вид сводит на нет все имперские притязания нашего нёба. А ка-
кое наслаждение - с хрустом размалывать зубами головки мелких  птиц(Заметьте,
что птица способна и в ангелах пробудить каннибалов.  В  своей  "Естественной
магии" Лапорт дает рекомендации, как  приготовить  индюка,  не  забивая  его,
живьем. Высший изыск для гурмана!)? Да и возможно ли  иным  способом  вкушать
мозги?
   Челюсти - вот главный инструмент наших  философских  познаний.  Что  может
быть более философским, чем высший миг, когда вы всасываете мозг  из  костей,
хрустящих под вашими коренными зубами? Освобождая костный мозг от всех покро-
вов, вы кажетесь себе равным богу. Это брызжет вкус самой  истины,  мягкой  и
нагой, извлекаемый из костной скважины, - ухватив ее зубами,  вы  становитесь
обладателем истины в первой инстанции!
   Да, стоит лишь раз нарушить свой собственный запрет не есть  бесформенного
- и не найдете ничего постыдного и позорного в том, чтобы употреблять в  пищу
нечто клейкое, вязкое, желеобразное, будь то липкий стеклянный глаз, или моз-
жечок птицы, или сперматозоидноподобный костный мозг, или вялое сладострастие
устриц( Я неизменно отказываюсь есть бесформенную груду  устриц,  разделенных
раковинами и поданных в суповой миске, пусть даже самых свежих в  мире.).  Но
предвкушаю ваш вопрос: любите ли вы сыр камамбер и есть ли у него форма?  Да,
я обожаю камамбер в любом виде, начиная с его изготовления и заканчивая  тем,
что он невольно приобретает форму моих знаменитых мягких часов. Но,  добавлю,
если бы кому-то удалось придать камамберу форму шпината, по всей вероятности,
я отказался бы от него наотрез.
   Прощу также не забывать: бекас с душком,  выдержанный  в  крепком  вине  и
поданный в собственном соку, как это модно  в  лучших  парижских  ресторанах,
всегда  остается  для  меня-  в  важной  гастономической  сфере  -   символом
наибольшей изысканности  и  подлинной  цивилизованности.  Стройные  очертания
ображенного  бекаса  на  блюде  поражают   меня   просто-таки   рафаэлевскими
пропорциями!

   Итак, я знаю точно и определенно,  ЧТО  ИМЕННО  я  хочу  есть!  Тем  более
поразительно видеть вокруг святотатцев, поглощающих невесть  что,  как  будто
есть нужно только чтобы выжить! Я всегда четко сознавал,  что  именно  жаждал
постичь умом. Иное дело мои чувства, легкие и непрочные, как мыльные  пузыри,
- я никогда не мог предвидеть истеричного и нелепого хода  своего  поведения.
Больше того, конечная развязка моих действий поражает  меня  первого!  И  так
всякий раз: из тысячи радужных шаров моих чувств лишь одному удается спастись
от смертельного падения и удачно приземлиться, воплотившись в этот миг в одно
из окончательных действий, таких  же  опасных,  как  взрыв  бомбы.  Анекдоты,
которые я расскажу, проиллюстрируют  это  лучше  всего.  Я  изложу  их  не  в
хронологической  последовательности,  а   наудачу   погружаясь   а   Прошлое.
Изложенные всерьез и без фальши, они - дерма-скелет меня самого, копии  моего
автопортрета. Они не предназначались для чужих глаз, но в этой книге я  решил
во что бы то ни стало расправиться с тайнами - и убиваю их своей рукой.
   Мне пять лет. Весна в деревне близ Барселоны, в Камбриле. Я гуляю  в  поле
вместе с маленьким, беленьким и кудрявым мальчиком, он младше меня и, значит,
я за него в ответе. Он едет на  трехколесном  велосипеде,  а  я  иду  пешком,
подталкивая его сзади рукой. Мы проезжаем мост, у которого еще  не  достроены
перила. Оглядевшись и заметив, что нас никто не видит, я грубо толкаю ребенка
в пустоту. Он падает с высоты в четыре метра на уступи. Затем  я  бегу  домой
сообщать новость. И все часы пополудни полные крови тазы то и дело выносят из
комнаты, где ребенку предстоит лежать в постели больше недели. Из непрерывно-
го хождения взад-вперед и, главное, из стыда, который я почувствовал дома,  я
извлекаю  сладкую  иллюзию.  Я  в  маленьком  салоне  ем   фрукты,   сидя   в
кресле-качалке,  украшенном  плетеным  кружевом.  Огромные  вишни  из   плюша
усеивают это кружево на подлокотниках и на  спинке  кресла.  Маленький  салон
граничит с входом, откуда мне видно самое важное. Ставни из-за  жары  закрыты
снаружи, и внутри - прохладный сумрак. Не припомню, чтобы  в  течение  дня  я
испытывал хоть малейшее чувство вины. В тот же  вечер,  на  обычной  вечерней
прогулке, я чистосердечно наслаждался красотой каждой былинки.

   Мне шесть лет. В салоне полным-полно визитеров. Все только и говорят о ко-
мете: если будет ясно, ночью ее можно будет увидеть. Некоторые достоверно ут-
верждают, что если комета хвостом заденет землю, наступит конец света. У меня
хватает духу с иронией воспринимать эти достовернейшие сведения. И все же  от
страха меня всего колотит. Служащий отца появляется в дверях и объявляет, что
комета появилась на горизонте и ее можно  видеть  с  террасы.  Гости  тут  же
хлынули на лестницу, а я  в  каком-то  оцепенении  остался  сидеть  на  полу.
Наконец, и я осмелел и двинулся к террасе. В коридоре мне попалась  на  глаза
моя трехлетняя сестренка,  путешествующая  на  четвереньках.  Я  остановился,
после секундного колебания изо всей силы  ударил  ее  по  голове  ногой  -  и
побежал дальше, весь в горячечной радости от своей дикой  выходки.  Но  сзади
шел отец и видел всю сцену. Он тут же нагнал меня, схватил и запер до ужина у
себя в кабинете.
   Эта  кара,  помешавшая  мне  видеть  комету,  оставалась  одной  из  самых
нестерпимых обид моей жизни. Я так ревел, что потерял  голос.  Родителей  это
привело в полный ужас. Я понял, что  подобные  вещи  можно  использовать  как
военную хитрость - и не раз в дальнейшем пугал отца, зная, что он не  устоит.
Однажды, подавившись рыбьей косточкой, я бросился вон из  столовой,  надрывно
кашляя и заходясь в судорогах. Мне и в самом деле было плохо, но  с  каким-то
тайным удовольствием я преувеличивал и кашель, и судороги, безошибочно  зная,
чем привлечь к себе внимание растревоженной семьи.
   Примерно в те же дни, как-то после полудня к нам домой явился доктор, что-
бы проколоть ушки моей сестренки. Я полюбил ее еще нежнее с тех пор, как уда-
рил ногой. Предстоящая операция казалось мне ужасно жестокой, и я решил поме-
шать ей во что бы то ни стало.
   Дождался, пока доктор сядет и водрузит на нос очки, собираясь начать рабо-
ту... Тут я внезапно вломился в комнату, где меня никто не ждал,  и  веничком
для пыли исхлестал доктору все лицо. Бедняга заплакал от боли и, опираясь  на
плечо моего  отца,  заковылял  к  выходу,  сказав  прерывающимся  от  рыданий
голосом: "Никогда не думал, что он способен на такое, а я его так  любил!"  С
того дня я полюбил болеть, чтобы над моей кроваткой как можно чаще  склонялся
старик, которого я довел до слез.

   Снова в Камбриле, приблизительно  и  пять  лет.  Я  на  прогулке  с  тремя
хорошенькими дамами. Одна из них мне особенно  мила.  Она  носит  широкополую
шляпу с вуалью, закрывающей лицо. К тому же берет меня за руку - и  это  меня
волнует. Гуляя, мы доходим до уединенного уголка поля, и  мои  дамы  начинают
пересмеиваться и перешептываться между  собой,  намекая  на  кой-какие  малые
надобности. Я смущен и ревную к их секретам. Они пробуют услать меня поиграть
подальше. Но я не отстаю, и в общем то, даже не собираюсь шпионить, как  вдруг
замечаю, что они  делают  что-то  ужасно  забавное.  Моя  красавица  держится
посредине, со смехом поглядывая на подруг, а они в шутку шлепают ее. Наклонив
голову, она раздвигает ноги, при этом изящно подбирая юбки до  высоты  бедер.
На какое-то время она замирает. Вот-вот что-то произойдет.  В  полной  тишине
проходит почти минута, как вдруг сильная струя бьет из-под  юбок,  тотчас  же
образуя между ее ногами  пенистый  островок.  Что-то  впитывается  иссушенной
почвой, но большая часть жидкости растекается мелкими змейками - они множатся
так стремительно, что успевают замочить легкие белоснежные  туфельки  дамы  с
вуалью,  как  она  не  увертывается.  Сырые  сероватые  пятна  впитываются  в
туфельки, как в промокательную бумагу. Дама под вуалью так поглощена, что  не
замечает моего остолбенелого внимания. Но вот она подымает голову,  встречает
мой взгляд - и насмешливо улыбается сквозь вуаль, еще больше волнуя меня. Она
смотрит на подруг,  как  бы  говоря  им:  "Слишком  поздно,  ничего  не  могу
поделать". Дамы хохочут. Теперь я уже понимаю - над чем  и  над  кем,  и  мое
сердце колотится еще сильнее. Еще две струи орошают  почву.  Я,  не  в  силах
отвернуться, пялю глаза: что там делается за вуалью? Мне ужасно стыдно, кровь
как безумная, приливает и отливает. Пурпур заката  сменяется  сумерками.  Три
струи  бьют,  как  три  барабана,  долго  изливаются  и  сверкают,  как   три
драгоценных кипящих каскада.
   Уже стемнело, когда мы возвращаемся в Камбриль. Я не хочу давать  руки  ни
одной из трех дам и держусь далеко позади, чувствуя, как сердце сжимается  от
горя и наслаждения. В сжатом кулаке я прячу светляка, подобранного у  дороги.
Время  от  времени  осторожно  разжимаю  пальцы,  чтобы  посмотреть,  как  он
сверкает. Моя рука так стиснута,  что  ладонь  вспотела.  Я  боюсь  раздавить
светляка или утопить его в поту и все время меняю руку. Когда в очередной раз
перекладываю его из ладони в ладонь, светляк падает. Мне нужно поднять его из
бесцветной пыли, которую лунный  свет  подкрашивает  голубизной.  Капля  пота
стекает с моей руки и падает в пыль, просверливая в  ней  дырочку.  Почему-то
при виде этой дырочки я весь покрываюсь гусиной кожей. Хватаю  светляка  и  в
паническом ужасе бросаюсь догонять дам, которые ушли далеко вперед.  Услышав,
что я бегу, они удивленно останавливаются. Моя красавица с вуалью хочет взять
меня за руку. Но я не даю руки. Я хочу идти один. Когда мы подходим  к  дому,
нас встречает мой двадцатилетний кузен. На плече у него карабин, а в поднятой
руке что-то непонятное,  что  он  хочет  показать  нам.  Подходим  поближе  и
различаем: это маленькая летучая мышь, кузен ранил ее в крыло. Входим в  дом.
Кузен кладет животное в  металлическое  ведерце  и  отдает  его  мне.  Я  так
счастлив! Бегу в купальню - одно из  любимейших  моих  мест  в  доме.  Там  в
перевернутом стакане у меня уже есть божьи коровки, металлически мерцающие на
листочках мяты. Туда же сую светляка и кладу стакан в ведерце, где  съежилась
летучая мышь. Час перед ужином проходит в каком-то бреду. Я вовсю трезвоню  о
летучей мыши, о том, как горячо ее  люблю.  То  и  дело  ласкаю  и  целую  ее
шерстистую головку. На следующее утро страшный спектакль продолжается. Стакан
перевернут, божьи коровки получили вольную, светляк исчез,  а  летучая  мышь,
кишащая муравьями,  хрипит  раскрытой  пастью,  обнажая  мелкие  стариковские
зубки. В этот то момент перед решетчатой дверью и появляется дама с вуалью.  Я
хватаю камень, запускаю в нее  -  и  промахиваюсь.  Она  смотрит  на  меня  с
удивлением и нежным любопытством. Я весь дрожу,  мне  .невыносимо  стыдно.  И
вдруг я делаю нечто ужасное, от чего дама испуганно  кричит.  Хватаю  летучую
мышь, как бы желая пожалеть ее, приласкать, а на самом деле - причинить боль,
и кусаю животное, с такой силой лязгнув  зубами,  что  его  голова,  как  мне
показалось, чуть ли не распалась надвое. Содрогнувшись, я бросаю летучую мышь
в бассейн и бегу прочь. Овальное зеркало бассейна и без того  усеяно  черными
гниющими фигами, падающими с нависающей ветви большого  дерева.  Когда  через
несколько метров я оглядываюсь, то сквозь  слезы  на  глазах  различаю  среди
плавающих фиг лишь расчлененное тельце бедняжки  летучей  мыши.  После  этого
случая я и близко не подходил к купальне. Еще и  теперь,  всякий  раз,  когда
черные точки напоминают мне фиги в бассейне, где погружалась в  воду  летучая
мышь, я так же, как и тогда, содрогаюсь от ужаса.
   Мне 16 лет, и я учусь в коллеже братьев Maristes в фигерасе. В дворик  для
отдыха надо выходить из классов по очень крутой каменной лестнице. Как-то ве-
чером мне захотелось спрыгнуть с самого верха лестницы. Но я трушу, я в нере-
шительности - и откладываю на завтра исполнение своего  жгучего  желания.  На
следующий день, спускаясь с товарищами по лестнице, я поддаюсь искушению, со-
вершаю фантастический прыжок, падаю, конечно, на ступеньки  и  скатываюсь  до
самого низа. Сильно ушибаюсь, но боли не чувствую. Меня охватывает  огромная,
невыразимая радость. И - о чудо! - я стал значительной фигурой для  товарищей
и братьев. Меня окружают, за мной ухаживают, обо мне заботятся, кладут на лоб
холодные компрессы... Надо сказать, в то время я был болезненно застенчив. От
любого пустяка заливался краской до ушей. Все дни,  как  отшельник,  проводил
один. И вдруг вокруг столько  людей!  У  меня  закружилась  голова...  Спустя
несколько  дней  я  повторил  свой  подвиг  на  второй  переменке,  пользуясь
отсутствием брата надзирателя. Перед прыжком, чтобы привлечь  внимание  всего
двора, я дико заорал. И снова  расшибся,  и  снова,  пьяный  от  радости,  не
чувствую ни синяков, ни шишек.  Теперь  всякий  раз,  стоит  мне  ступить  на
лестницу, мои товарищи смотрят на меня затаив дыхание.
   Мне навсегда запомнился один октябрьский вечер. Только что  прошел  дождь.
Со двора подымаются запахи мокрой  земли  и  ароматы  роз.  В  закатном  небе
очерчиваются легкие облачка, которые кажутся мне то  крадущимися  леопардами,
то профилем Наполеона, то кораблем на  раздутых  парусах.  Я  стою  на  верху
лестницы - нет, на  вершине  славы,  и  на  моем  лице  играют  ее  отблески.
Спускаюсь,  ступень  за  ступенью,  в  полном  молчании,  под   восторженными
взглядами моих товарищей, которые тут же  отводят  глаза...  И  не  хотел  бы
поменяться местами с самим Господом Богом.
   Мне 22 года и я учусь в Школе изящных искусств в Мадриде. Перед  выставкой
на высшую художественную  премию  я  заключаю  пари,  что  сделаю  конкурсную
работу, ни разу не прикоснувшись кистью к полотну. И  выполняю  это  условие:
пишу заданный сюжет, с расстояния в метр набрызгивая на холст краски, которые
образуют  нечто  наподобие  удивительной  живописи  пуантилистов.  Рисунок  и
колорит так точны и удачны, что я получаю первую премию.
   На следующий год мне нужно держать экзамен  по  истории  искусств.  И  мне
представляется возможность блеснуть. Впрочем, я не особенно усердно готовился
к экзамену. Поднявшись  к  трибуне,  где  заседало  жюри,  я  вытащил  первый
попавшийся билет - и мне невероятно повезло. Это был тот вопрос, на который я
и сам хотел ответить. Но, оказавшись перед публикой, я был охвачен  внезапной
апатией и находился как бы в ступоре. И неожиданно заявил, что не знаю меньше
трех профессоров, вместе взятых, и отказываюсь им отвечать, потому что  лучше
осведомлен в данном вопросе.
   Все еще в Школе искусств в Мадриде... Стремление всегда и во всем противо-
поставлять себя миру толкает меня на экстравагантности, которые не то просла-
вили, не то ославили меня в мадридской  артистической  среде.  Как-то  раз  в
художественном классе  после  натуры  нам  предложили  зарисовать  готическую
статуэтку Девы. Профессор порекомендовал каждому делать то, что он "видит", и
вышел. Повернувшись к работе спиной, что возможно только  в  неистовой  жажде
мистифицировать  всех  и  вся,  я  начал  рисовать,  вдохновляемый   каким-то
каталогом, весы - и изобразил их со всей возможной точностью. Студийцы сочли,
что я и впрямь свихнулся. К концу сеанса явился профессор, чтобы поправить  и
прокомментировать наши работы, да  так  и  остолбенел  перед  моим  рисунком.
Студийцы окружили нас в тревожном молчании. Я дерзко заявил слегка сжатым  от
застенчивости голосом: "Может быть, вы видите Богоматерь как все  люди,  а  я
вот вижу весы".(Только сейчас, когда я пишу эти строки, меня  поразила  своей
очевидностью связь между Девой  и  Весами  Зодиака.  Деву  в  изобразительном
искусстве представляют преимущественно  "небесным  шаром".  Эта  мистификация
оыла  лишь  первой  ласточкой  моей  изобразительной   философии:   внезапное
воплощение внушенного извне образа.)
   Мне 29 лет - лето в Кадакесе. Я ухаживаю за Гала. Мы обедаем с друзьями на
берегу моря, под вьющимся виноградом, оглушенные гудением пчел. Я на  вершине
счастья, вдобавок я уже ношу в себе зреющую тяжесть любви,  она  рождается  и
вцепляется  мне  в  горло,  как  золотой   массивный   осьминог,   сверкающий
томительными самоцветами. Я ем четыре жаренных лангуста,  политых  слабеньким
местным вином без претензий, но в  этом-то  и  заключены  изысканные  секреты
Средиземноморья.
   Обед затянулся так, что превращается в  ужин.  Солнце  садится.  Мои  ноги
обнажены. Одна приятельница, которая всегда  восхищается  мной,  уже  не  раз
намекала на красоту моих ног. Это поистине верно в  Ла  Палис,  но  я  считаю
глупыми ее назойливо повторенные комплименты. Она сидит на земле,  ее  голова
слегка опирается на мое колено. Вдруг  она  кладет  руку  мне  на  ногу  -  я
чувствую еле ощутимую ласку  ее  трепещущих  пальцев.  И  тут  же  вскакиваю,
охваченный чувством ревности к самому себе, как если  бы  внезапно  сам  стал
Гала. Отталкиваю свою поклонницу, бросаю ее наземь и топчу  ногами  что  есть
силы. Меня с трудом отрывают от нее, окровавленной.

   Я обречен на эксцентричность, хочу того или нет.  Мне  33  года.  Со  мной
только что говорил по телефону блестящий молодой психиатр. Он прочел в "Мино-
тавре" мою статью "Внутренние механизмы паранойальной деятельности". Он позд-
равляет меня и удивляется точности моих научных познаний - таких редкостных в
наши дни. Он хочет меня видеть, чтобы обсудить все это с глазу  на  глаз.  Мы
договариваемся встретиться вечером в моей мастерской на улице Гоге в  Париже.
Все последующие часы я возбужден этой предстоящей встречей и силюсь составить
план - о чем мы будем говорить. Втайне я польщен, что мои идеи, которые  даже
среди самых близких  друзей-сюрреалистов  воспринимались  как  парадоксальная
причуда, привлекли серьезное внимание в научной  среде.  Хочется,  чтобы  наш
первый обмен мыслями прошел нормально и значительно. В ожидании гостя, я про-
должаю по памяти свою-начатую работу, - портрет виконтессы Ноайе. Работать на
меди особенно трудно, нужно видеть собственный рисунок на пластине, отполиро-
ванной до зеркального блеска. Я заметил, что детали легче различать при свет-
лом блике. Поэтому, работая, я наклеил на кончик своего  носа  кусочек  белой
бумаги в три квадратных сантиметра. Отсвет этой белизны позволил мне отчетли-
во видеть рисунок.
   Ровно в 6 часов позвонили в дверь. Я отложил в сторону медную пластинку  и
отворил дверь. Это был Жак Лакан, и мы тут же начали весьма серьезную беседу.
Мы поразились, насколько наши  взгляды,  по  схожим  мотивам,  противоположны
утверждениям конституционалистов, которые  были  тогда  в  большой  моде.  Мы
проговорили два часа в настоящем диалектическом  сумбуре.  Уходя,  Жак  Лакан
обещал поддерживать со мной регулярные контакты для обмена мнениями.
   После его ухода я долго размашисто ходил по мастерской, стремясь  обобщить
наш разговор и более объективно сопоставить те  редкие  расхождения,  которые
обнаружились  между  нами.  Но  не  меньше  меня  заинтересовало,  а  точнее,
обеспокоило, почему молодой психиатр так настойчиво разглядывал меня, что  за
странная улыбка скользила по  его  губам  и  отчего  он  еле  сдерживал  свое
удивление.  Предавался  ли  он  морфологическому  изучению  моей  физиономии,
оживленной волнующими меня идеями? Я получил  ответ  на  эту  загадку,  когда
отправился мыть руки - при этом всегда особенно  ясно  видно,  какие  вопросы
чего стоят. Но на этот раз мне ответило зеркало. Оказывается,  на  протяжении
двух часов  я  рассуждал  с  молодым  светилом  психиатрии  о  трансцедентных
проблемах, забыв отклеить  квадратик  белой  бумаги  с  кончика  носа!  И  не
подозревая о смешном маленьком обстоятельстве, толковал важно,  объективно  и
серьезно! Какой циничный мистификатор мог бы сыграть эту роль до конца?
   Мне 23 года. Я живу в доме родителей в Фигерасе и  пишу  красками  большое
кубистское полотно у себя в мастерской. Почему-то потерялся пояс от домашнего
халата, это затрудняет движения. Время от времени я беру электрический прово-
док и обматываю его вокруг талии. Но на самом конце проводка - маленькая лам-
почка. Что ж, тем хуже, я не хочу избавляться от нее и затягиваю ее на  манер
пряжки. Чуть погодя сестра предупреждает меня, что в  салоне  ждут  визитеры,
пришедшие без моего ведома. В дурном расположении духа отрываюсь от работы  и
вхожу в салон. Родители бросают неодобрительные  взгляды  на  мой  измазанный
красками халат, но не замечают лампочки, свисающей с  бедра.  После  взаимных
представлений я сажусь. И лампочка, придавленная к креслу и моим задом, лопа-
ется с оглушительным треском бомбы...
   Ах, эта память - она упорно оживляет какие-то незначительные  происшествия
моей жизни, а другие опускает.
   В 1928 году я читал лекцию в моем  родном  Фигерасе.  Председательствовали
мэр  и  местные  авторитеты.  В  зале  было   непривычно   многолюдно.   Свои
разглагольствования я закончил яростным: "Мадам,  месье,  лекция  закончена".
Тон резкий, почти агрессивный. Зал не понял конца моей речи, а я был зол, что
плохо  следят  за  ходом  моей  мысли.  Но  как  только  я  выговорил   слово
"закончена", мэр падает замертво у моих ног!
   Невозможно описать, что тут поднялось, ведь этот  человек  был  невероятно
популярен и любим всеми, кто с ним работал. Юмористические газеты утверждали,
что это я уморил его своей дикой лекцией. На самом  деле  его  просто  сразил
внезапный приступ грудной жабы.
   В 1937  году  я  должен  был  читать  в  Барселоне  лекцию  "феноменальная
сюрреалистическая мистерия на ночном столике". Этот  день  совпал  с  мятежом
анархистов. Часть публики все же пришла и, слушая меня, оказалась запертой  в
помещении, в котором, как и следовало, опустили  железные  жалюзи  на  окнах,
выходящих на улицу. И все время, что я говорил, был  слышен  прерывистый  шум
перестрелки и взрыв бомб Иберийской анархической федерации.
   На другой лекции в Барселоне седобородый врач в припадке безумия  поднялся
из зала и хотел меня убить. Беднягу связали и вывели.
   1936 год, наша квартира по улице Бекерель, 7, рядом с Сакре-Кёр.  Гала  на
следующее утро должны были оперировать,  и  ей  следовало  вечером  прийти  в
клинику. Операция очень серьезная. Несмотря на это, Гала ни в  малейшей  мере
не озабочена, и мы проводим часы пополудни,  создавая  две  сюрреалистические
композиции.  Она  забавляется   как   дитя,   готовя   ошеломительную   смесь
ингредиентов, которую потом механически  напыляет.  Позднее  я  признаю  себя
побежденным, ведь ее вещь вся наполнена  бессознательными  аллюзиями  близкой
операции. Разве не очевиден  их  в  высшей  степени  биологический  характер?
Металлические  антенны  готовятся  терзать  мембраны,  чашка  муки   передает
потрясение торса, у которого  петушье  перо  на  месте  грудей.  Я  же  делал
"Стенные  часы  гипногогии":  огромный  батон  хлеба  возлежит  на  роскошном
пьедестале, а  хлеб  -  инкрустирован  12  чернильницами,  которые  наполняет
чернилами Пеликан. В каждой -  перо  другого  цвета.  Я  был  в  восторге  от
полученного эффекта.
   Вечером Гала закончила свою вещь, и прежде чем отправиться в  клинику,  мы
решили  отвезти  ее  к  Андре  Бретону.   Остановили   такси   и   со   всеми
предосторожностями перенесли композицию Гала. Но, к несчастью, после  первого
же рывка все развалилось. Чашка с мукой  перевернулась  -  и  весь  килограмм
высыпался на нас. Время от времени шофер  такси  оборачивался  посмотреть  на
нас, белых. Его взгдяд выражал скорее недоумение, чем жалость. Он остановился
перед булочной, где мы купили еще муки.
   Так, с приключениями, очень поздно мы добрались наконец в  клинику.  Перед
санитарами, встречавшими нас, мы появились в самом оригинальном виде. И Гала,
и я отряхивались от мучной пыли, которая облаками летела с нашей одежды и во-
лос. Я оставил Гала в клинике и уехал, время от времени все еще  отряхиваясь.
С аппетитом поужинав устрицами и жареным голубем, после трех кафе я попал до-
мой, где продолжил начатое днем. Все это время мне не терпелось  вернуться  к
работе.  Я  думал  только  о  ней,  хотя  меня  слегка  удивляло  собственное
бесчувствие по отношению к жене и ее операции. Но, как я ни силился,  все  же
не чувствовал ни малейшего беспокойства. Как же так? Я утверждал, что  обожаю
Гала, и вместе с тем так равнодушен к ее страданиям.
   Как музыкант на волне вдохновения, я чувствовал в себе множество идей. На-
рисовал на маленьких квадратиках 60 акварелей и подвесил их на  ниточках  над
батоном хлеба. Я был в восторге от абсурдного вида и ужасной реальности  моей
вещи, а в 2 часа ночи уснул тяжелым сном ангела. В 6 утра проснулся,  но  уже
демоном. Самая страшная тревога  пригвоздила  меня  к  постели.  И  последним
жестом, на который я был способен, я отбросил одеяло, под которым  задыхался.
Меня покрывал  холодный  пот,  терзали  угрызения  совести.  Начинался  день.
Неистовые крики птиц подняли и меня.
   Гала, Галючка, Галючкинита! У меня из  глаз  хлынули  горькие,  обжигающие
слезы, безудержные, как детские рыдания.  А  когда  слезы  высохли,  я  снова
увидел перед собой Гала, прислонившуюся к оливковому дереву в Кадакесе,  Гала
конца лета, наклонившуюся, чтобы подобрать блестящие от слюды камешки со скал
на мысе Креус, Гала, плывущую так долго, что я уже не вижу ее маленькое улыб-
чивое лицо. Каждую из этих картин мой поток слез вернул мне  еще  прекрасней,
как если бы механизм чувств заключал в себе мускульные диаграммы моих  орбит,
чтобы выплеснуть до последней капли  светлые  видения  моей  любви  -кислотой
лимона и бледностью воспоминаний.
   Я бросился в клинику и в такой дикой тоске вцепился в белый халат хирурга,
что ему пришлось уделить мне исключительное внимание. Неделю я  проплакал  не
переставая и вне зависимости от обстоятельств, к общему удивлению группы сюр-
реалистов. Наконец, в  воскресенье  опасность  миновала.  Смерть  почтительно
попятилась. Галючка улыбается. Я держу в своей руке руку моей радости и думаю
в глубокой нежности: "После всего этого я могу тебя убить!"
   У меня было три поездки в Вену. Они на удивление похожи. По утрам я  ходил
смотреть на полотна Вермеера в собрании Чернин, а во второй половине  дня  не
ходил смотреть на Фрейда, поскольку каждый раз мне сообщали, что  он  убыл  в
деревню для поправки здоровья. В памяти сохранились печальные прогулки по Ве-
не, скрашенные шоколадными тортами и визитами к антикварам. Вечера я проводил
у себя один в долгих воображаемых беседах с Фрейдом. Однажды он  даже  оказал
мне честь, проводив меня до отеля в Саше, и остался у меня в номере до самого
утра, укрывшись за пыльными портьерами.
   Несколько лет спустя последовала моя последняя попытка встретить Фрейда. Я
ужинал с друзьями в ресторане "Сена". Мы ели мое любимое блюдо - улитки,  как
вдруг я случайно замечаю у соседа фото мэтра на обложке  журнала.  Тотчас  же
раздобываю себе такой же экземпляр, читаю сообщение о приезде Фрейда в Париж,
точнее,  о  его  изгнании,  и  издаю  крик  радости.  Мне  тут  же   открылся
морфологический секрет Фрейда. Его череп - это улитка. Хочешь переварить  его
мысль  -  надо  выковыривать  ее  иголкой.  Это   открытие   я   воплотил   в
одном-единственном его портрете, сделанном мною незадолго до его смерти.
   Череп Рафаэля отличается от фрейдовского: он восьмиугольный, как  граненый
алмаз, а мозг его напоминает жилу в камне. Мозг Леонардо - как орех, это сви-
детельствует о его более земной природе.
   Напоследок расскажу о встрече  с  Фрейдом  в  Лондоне.  Я  в  компании  со
Стефаном Цвейгом и поэтом Эдвардом Джеймсом. Пересекая двор  меблирашек,  где
жил старый профессор,  я  увидел  прислоненный  к  стене  велосипед.  К  нему
привязана красная резиновая грелка. На этой-то грелке и прогуливались улитка!
   Вопреки моим ожиданиям мы говорили мало, но поедали  друг  друга  глазами,
Фрейд ничего не знал обо мне - только  живопись,  которая  его  восхищала.  Я
казался ему разновидностью "интеллектуального"  денди.  Позже  я  узнал,  что
произвел  на  него  при  встрече  совершенно   противоположное   впечатление.
Собираясь уходить, я хотел оставить ему журнал со своей статьей  о  паранойе.
Раскрыв журнал на странице, где было напечатано мое исследование, я  попросил
его прочитать,  если  у  него  найдется  для  этого  время,  фрейд  продолжал
внимательно смотреть на меня, не обращая ни малейшего внимания на то,  что  я
ему показывал. Я объяснил ему, что эта  не  причуда  сюрреалиста,  а  статья,
претендующая на подлинную научность. Несколько раз повторил  ему  название  и
пальцем подчеркнул его на странице. Он был  невозмутим  и  равнодушен  -  мой
голос от этого  становился  все  громче,  пронзительней,  настойчивей.  Тогда
Фрейд, продолжая изучать меня,  поскольку  стремился  при  этом  уловить  мою
психологическую сущность, воскликнул, обращаясь к Стефану Цвейгу:  "Сроду  не
видывал такого - настоящий испанец? Ну и фанатик!"

                   Глава вторая

            ВНУТРИУТРОБНЫЕ  ВОСПОМИНАНИЯ

   Думаю, мои читатели вовсе не помнят или помнят очень  смутно  о  важнейшем
сроке своего бытия, проходящем в материнском лоне и предшествующем  появлению
на свет. Мне же он помнится так отчетливо, как вчерашний день. Вот  почему  я
начну  с  самого  начала  -  с  ясных  и  уникальных  воспоминаний  о   своей
внутриутробной жизни. Без сомнения, это будут первые мемуары  такого  рода  в
мировой литературе.(Г-да Хаакон и Шевалье, первые переводчики этой  книги  на
английский язык, сообщают не известный мне прежде факт: один  из  их  друзей,
г-н Владимир Познер, обнаружил главу о  внутриутробной  памяти  в  "Мемуарах"
Казановы.)

   Уверен, что пробужу в читателях подобные же воспоминания или,  по  меньшей
мере,  помогу  им  вычленить  из  потока  сознания  первые  неопределенные  и
невыразимые впечатления, образы состояния души и  тела,  воплощенные  еще  до
рождения в некое  предчувствие  своей  судьбы.  Советую  также  обратиться  к
сенсационной   книге   доктора   Отто   Ранка   "Травма   рождения",   весьма
познавательной в научном плане. Мои собственные внутриутробные  воспоминания,
ясные и подробные, полностью подтверждают тезис доктора Ранка об этом периоде
как об утраченном рае.
   В самом деле, на вопрос о моих тогдашних ощущениях я  тотчас  бы  ответил:
"Мне было хорошо, как в раю". А каким был этот рай? Наберитесь терпения  -  и
подробности не заставят себя ждать. Начну с общих ощущений. У внутриутробного
рая  -  цвет  адского  пламени:  красно-оранжево-желто-синий.   Это   мягкий,
недвижный, теплый, симметрично-двоящийся и вязкий рай. Уже тогда  он  даровал
предвкушение всех наслаждений, всех феерий. Самым великолепным  было  видение
глазуньи из двух яиц, висящей в пространстве. Не  сомневаюсь,  что  именно  в
этом - причина моего смятения и волнения, которые я испытывал  на  протяжении
всей жизни перед этой образной галлюцинацией. Увиденная до рождения  глазунья
была  огромной,  фосфоресцировала,  я  различал  каждую  складку  и  морщинку
голубоватого белка.  Два  "глаза"  то  приближались  ко  мне,  то  удалялись,
перемещались  то  направо,  то  налево,  то  вверх,  то  вниз.   Перламутрово
переливаясь, они медленно уменьшались, пока не исчезали совсем.  Одно  только
то, что и сегодня я могу воскрешать при желании подобное видение (пусть  даже
и не такое яркое и лишенное былой  магии),  заставляет  меня  вновь  и  вновь
воспроизводить этот  фосфорически  сверкающий  образ,  напоминающий  световые
вспышки, возникающие под опущенными  веками,  если  давить  на  глаза.  Чтобы
заново почувствовать это, мне достаточно принять характерную  позу  зародыша:
сжать кулаки у закрытых глаз. Это  немного  напоминает  детскую  игру,  когда
перед глазами возникают цветные круги  (их  иногда  называют  "ангелами").  В
таких случаях полный ностальгии ребенок в поисках зрительных воспоминаний  об
эмбриональном периоде до  боли  давит  на  глазницы.  Появляющиеся  при  этом
световые и цветовые  пятна  воскрешают  нимбы  ангелов,  некогда  виданных  в
утраченном раю.
   Мне кажется, вся образная жизнь человека - лишь попытка символически восп-
роизвести первоначальное состояние рая в сходных ситуациях и  представлениях,
а также преодолеть кошмарную травму рождения, когда нас изгоняют из рая, гру-
бо выталкивая из замкнутой и оберегающей среды в открытый всем  опасностям  и
ужасно реальный мир. Все это сопровождается асфиксией, сдавлением, ослеплени-
ем, удушьем и остается затем в нашем сознании чувствами  тоски,  поражения  и
отвращения.
   Жажду смерти нередко можно объяснить сильнейшим импульсом вернуться  туда,
откуда мы пришли. Самоубийцами становятся чаще всего те, кто не  смог  изжить
травму рождения. Вот почему умирающий на поле брани зовет: "мама"  -  в  этом
желание обратного рождения, нового обретения рая, из  которого  нас  изгнали.
Лучшее подтверждение этого - обычай некоторых отсталых племен хоронить  своих
умерших скрученными и спеленутыми в позе зародыша.
   Однако вовсе не  обязательно  умирать,  чтобы  проверить  сказанное  мною.
Достаточно  заснуть.  Ибо  во  сне  человек  хоть  ненадолго  приближается  к
состоянию рая, пытаясь восстановить его в мельчайших подробностях. Погружаясь
в сон, я характерным образом сжимаюсь, точнее даже, свертываюсь в клубок. Это
целая пантомима из микрожестов, тиков, движений, разновидность  таинственного
балета  -  предверье  забытья  в  краткой  нирване  сна,  возвращающего   нам
драгоценные крупицы утраченного рая. Перед сном я свиваюсь в  позе  зародыша,
до боли зажав  в  кулаках  большие  пальцы  рук.  Спиной  пытаюсь  слиться  с
воображаемой плацентой - простыней, в которую укутываюсь как  можно  плотнее.
Даже в самый зной я не обхожусь без простынного покрова,  не  могу  без  него
уснуть.  И  всегда  именно  в  таком  положении.  Стоит   мизинцу   на   ноге
переместиться  чуть  влево  или  вправо,  стоит  верхней  губе  непроизвольно
коснуться подушки - и бог-сон тут же уносится от меня. По мере засыпания тело
мое все уменьшается и наконец остается только голова,  тяжелея  и  наполняясь
всем моим весом. Такое представление о себе (во  сне)  связано  с  памятью  о
внутриутробной жизни, которую я определил бы как некую  тяжесть  вокруг  двух
кругов - глаз. Я часто представлял сон как чудище с огромной тяжелой  головой
и нитевидным телом, подпираемым для равновесия костылями реальности. Ломаются
подпорки -и мы падаем.  Почти  все  мы  испытываем  это  ощущение  внезапного
падения в пропасть именно в то мгновение, когда целиком погружаемся в сон.  А
внезапно проснувшись с бешено колотящимся сердцем, мы не сомневаемся, что это
потрясение - реминисценция изгнания из рая при рождении.
   Благодаря Фрейду мы знаем об эротическом значении  всего,  что  связано  с
полетами.(Очень показательны в этом  смысле  занятия  Леонардо.)  Нет  ничего
более символического, чем полеты во сне.( В  отличии  от  явлений  гравитации
полет - символ эрекции.) Современная мифология  в  обожествлении  самолета  и
парашюта видит исступленную и смехотворную иллюзию покорения неба.  Все,  кто
бросается в пустоту, в глубине души, между тем, хотят лишь обратного рождения
любой ценой, пусть  иным  способом,  но  остаются  привязанными  к  пуповине,
символизируемой  парашютом.  Военная  хитрость  наподобие  парашюта   знакома
сумчатым животным, детеныши которых для защиты от жестокой реальности находят
временное убежище в сумке на животе матери. Так они  постепенно  привыкают  к
внешней  жизни.  К  таким  животным  я  отношу  и  выдуманных  мною  сумчатых
кентавров.
   Внешняя  опасность  во  многом   порождает   и   культивирует   миражи   и
представления нашей внутриутробной памяти. (Много красноречивых примеров дает
война 1939 года. В Париже во время воздушных тревог я зарисовывал  скрюченные
позы зародышей, которые принимали люди в убежищах. Кроме  внешней  опасности,
внутриутробное ощущение давал еще и темный и сырой подвал.  Люди,  укрывшиеся
от бомбежки, засыпали со счастливой, почти восторженной улыбкой.)
   Я вспоминаю летние грозы, от  которых  мы  детьми  прятались  под  столом,
покрытым скатертью, устраивали укрытия из стульев и покрывал, чтобы  поскорее
спрятаться там и закрыть глаза. И когда снаружи  раздавались  раскаты  грома,
сердце замирало от наслаждения!  Сколь  восхитительны  воспоминания  об  этой
игре! Прячась в своих постройках, мы лакомились конфетами или сладкой  водой,
искренне веря, что живем в другом мире. Я называл эту игру во время  грозы  -
"строить грот" или "играть в дядюшку Патуфэ". Дядюшка Патуфэ испокон веку был
популярнейшим героем маленьких каталонцев. Крошечный этот  человечек  однажды
был  проглочен  огромным  деревенским  быком,  который  хотел  его  защитить,
спрятать. Родители искали его повсюду, звали: "Патуфэ, где же ты?" Наконец он
отозвался: "Сижу я в брюхе у быка, где ни дождя, ни ветерка".
   Как крошка Патуфэ, я в  своих  искусственных  убежищах  от  грозы  находил
множество образов, связанных с жизнью до  рождения.  Они  появлялись,  стоило
сесть на корточки и обхватить руками колени. Я свешивал голову и,  раскачивая
ею из стороны в  сторону,  чувствовал,  как  кровь  приливает  к  голове(Одна
молодая красивая мама недавно открыла мне  по  секрету:  ее  пятилетняя  дочь
утверждает, что помнит, как жила на небе, которое она  описывает  как  темное
теплое пространство, в котором она размещалась вниз головой.).
   И делал так, пока не начинала сладко кружиться голова. Тогда, не  закрывая
глаз, я видел тени,  чернее  реальной  темноты,  и  фосфорические  круги,  из
которых являлась пресловутая глазунья. Пламенеющие яйца смешивались, наконец,
в  мягкий  и  бесформенный  белый  омлет,   растекающийся   вширь,   тягучий,
принимающий  по  моему  желанию  любые  очертания,  то   скручивающиеся,   то
разворачивающиеся. Я был на вершине блаженства и хотел  бы,  чтобы  так  было
вечно.
   Механические предметы становились моими злейшими врагами  -  и  даже  часы
должны были размякнуть или растаять.

                               Глава третья

                          РОЖДЕНИЕ  САЛЬВАДОРА ДАЛИ

   Фигерас, 11 часов 13 мая 1904 года. Перед  г-ном  Мигелем  Комас  Кинтана,
просвешенным муниципальным судьей, и его секретарем Франсиско  Салаи-и-Сабриа
предстал дон Сальвадор Далии-Куси (уроженец Кадакеса провинции Жерона, 41 го-
да, женатый, нотариус, проживающий в Фигерасе по улице Монтуриол, 20),  чтобы
внести в книгу регистрации актов  гражданских  состояний  запись  о  рождении
ребенка. Вот она: "Означенный ребенок родился по улице  Монтуриол,  20,  в  8
часов 45 минут 11 мая сего года. Наречен отныне Сальвадором  Фелипе  Хасинто.
Является законным сыном заявителя и его супруги доньи Фелипы Дом Доменеч,  30
лет, уроженки Барселоны, также проживающей по улице Монтуриол, 20. Предки  по
отцовской линии: дон Гало Дали Винас, рожденный и погребенный в  Кадакесе,  и
донья Тереса Куси Маркое, уроженка Росаса. Предки его по  материнской  линии:
дон Ансельмо Доменеч Серра и донья Мария Феррес Садурни, уроженцы  Барселоны.
Свидетели:  дон  Хосе  Меркадер,  уроженец  Ла  Бисбала   провинции   Жерона,
кожевенник, проживающий по улице Калсада де Лос  Монхас,  20,  и  дон  Эмилио
Баиг, уроженец Фигераса, музыкант, проживающий  по  улице  Перелада,  5,  оба
совершеннолетние".
   Звоните во все колокола! Пусть  крестьянин,  сгорбленный  на  своем  поле,
расправит спину, подобную стволу оливы, искривленной трамонтаной(Северный ве-
тер на Средиземном море (прим. пер.).), подопрет щеку мозолистой рукой в бла-
городном жесте мыслителя...
   Глядите! Родился Сальвадор Дали. Стих ветер, и небо ясно. Средиземное море
спокойно и на его гладкой поверхности радугой сверкают семь лучей солнца, как
на рыбьей чешуе... Все они наперечет - и что с того? Сальвадору Дали больше и
не нужно!
   Точно таким же утром греки и финикийцы вошли в проливы Росас  и  Ампуриас,
чтобы создать здесь колыбель цивилизации, - и вот театрально  чистые  пеленки
Сальвадора Дали оказались посреди равнины Ампурдан, в центре самого четкого и
прозрачного пейзажа в мире.
   Пусть рыбак с мыса Креус положит весла под подогнутые колени и задержит их
на мгновение, чтобы стекла вода, пусть  выплюнет  в  море  окурок  изжеванной
сигары и утрет рукавом сладкую слезу, вот  уже  четверть  часа  копившуюся  в
глазу. И пусть он обратит взор в мою сторону!
   И ты, Нарсиссе Монтуриол, великий сын Фигераса, изобретатель и конструктор
первого батискафа, подыми на меня свои серые глаза. Посмотри!  Ты  ничего  не
видишь? И все остальные тоже?
   В доме на улице Монтуриол родители любуются своим новорожденным.
   Бедные мои! Запомните, что я вам сейчас скажу. Все будет иначе в день моей
смерти!

                         Глава четвертая

                   ЛОЖНЫЕ  ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА

   Мне исполнилось семь лет, и отец решил отдать меня в  школу.  Он  вынужден
был применить силу и потащить меня за руку. Я заорал и закатил такой скандал,
что все торговцы  бросились  из-за  прилавков  поглазеть  на  нас.  Родителям
удалось научить меня двум вещам: я знал алфавит и умел писать свое имя. Через
год учения в школе они обнаружили, что я полностью забыл эти  азы.  И  не  по
своей вине. Просто мой учитель весь  учебный  год  приходил  в  класс  только
затем, чтобы поспать. Звали  его  г-н  Траитер,  что  по-каталонски  означает
"омлет".  Это  был  поистине  фантастический  персонаж;   концы   его   седой
раздвоенной бороды были так длинны,  что  спускались  ниже  колен,  когда  он
садился. Борода цвета слоновой кости вечно была в желтых  и  рыжих  пятнах  -
такими бывают пальцы курильщиков, а иной раз клавиши пианино, хотя пианино не
курит.
   Г-н Траитер тоже не курил.  Это  помешало  бы  ему  спать.  Но,  ненадолго
пробуждаясь, он нюхал чрезвычайно крепкий  табак,  от  которого  оглушительно
чихал в огромный, весь в охряных пятнах, носовой  платок,  который  он  очень
редко менял.
   Г-н Траитер был похож на помесь Толстого и Леонардо. Плохо  одетый,  дурно
пахнущий, он к тому же носил цилиндр - редчайшую в наших краях  вещь.  Однако
его спасала репутация умного человека. По воскресеньям он совершал вылазки  и
возвращался на повозке, битком набитой готическими фигурками и рельефами, ко-
торые он выкрадывал из церквей или скупал за бесценок. Однажды,  обнаружив  в
нише колокольни античный рельеф, он был под таким впечатлением,  что  решился
отбить его ночью. Но  рельеф  был  одним  целым  со  стеной  -  и  колокольня
обрушилась, а два колокола упали на соседний дом, пробили  крышу,  всполошили
жившую там семью и подняли на ноги всю округу. Г-н Траитер  едва  унес  ноги,
сопровождаемый градом камней. Этот случай взбудоражил  жителей  Фигераса,  но
послужил лишь к вящей славе  учителя,  прослывшего  отныне  жертвой  любви  к
Искусству. В результате своих  поисков  г-н  Траитер  выстроил  в  предместье
довольно безвкусную виллу и захламил ее  всеми  сокровищами,  накопленными  в
обобранном им крае.
   Почему отец выбрал для меня  школу  с  таким  чудаком  учителем,  как  г-н
Траитер? Мой отец был одним из вольных каталонских мыслителей, сыном чувстви-
тельной Барселоны, членом хора Хосе Ансельмо Клаве, фанатиком процесса Ферре-
ра. И он был принципиально против обучения в школе Братьев, куда я должен был
бы поступить по своему происхождению. Он решил, что я должен учиться в  общей
школе, и это было воспринято как эксцентричность. Никому не было  известно  о
способностях г-на Траитера - ибо никто, кроме бедняков, не доверял ему  своих
детей. Таким образом, я провел первый учебный год с самыми бедными детьми Фи-
гераса, и это развило мою естественную склонность к мании величия. Мог я раз-
ве не думать о себе как об исключительном, бесценном и  утонченном  существе,
будучи богачом среди окружавших меня  бедняков?  Я  единственный  приносил  с
собой горячий шоколад в термосе, на чехле которого были вышиты мои  инициалы.
Стоило мне слегка поцарапаться - и мне тут же перевязывали палец  или  колено
чистым бинтом. Я носил матросский костюмчик, расшитый  золотом  на  манжетах.
Мои тщательно расчесанные волосы были всегда надушены - и  простодушные  дети
поочередно подходили ко мне, чтобы понюхать мою голову. Я единственный  носил
начищенные ботинки, а случалось мне потерять с них серебряную  пуговицу  -  и
мои босоногие соученики дрались до крови, лишь бы завладеть ею. Я не играл  с
ними и даже не разговаривал. Впрочем, и для них я оставался настолько  чужим,
что они настороженно подходили ко мне лишь затем, чтобы полюбоваться  носовым
платком  или  новехонькой  тростью   из   гибкого   бамбука   с   серебрянным
набалдашником.
   Чем я занимался целый год в  этой  нищей  начальной  школе?  Вокруг  меня,
одинокого  и  молчаливого,  играли,  дрались,  орали,  плакали   и   смеялись
жизнерадостные детишки. Как я был далек от них, от владеющей ими  потребности
действовать! Я был им полной противоположностью. И меня восхищали эти лукавые
бестии, умеющие чинить перья и мастерить фигурки из листка сложенной  бумаги.
Как ловко они завязывали и развязывали шнурки на своих паршивых  башмаках!  А
я... я мог провести взаперти весь день лишь потому, что не мог  справиться  с
дверной ручкой. Я терялся  в  любом,  даже  знакомом  доме.  Мне  никогда  не
удавалось самому снять матросскую курточку, а любые попытки сделать это  были
связаны с риском погибнуть от  удушья.  Какие  бы  то  ни  было  практические
действия были мне чужды - и приметы внешнего мира все больше пугали меня.
   Г-н Траитер вел все более растительный образ жизни, почти  не  просыпаясь.
Казалось, сны укачивают его, то как легкую тростинку, то  как  тяжелый  ствол
дуба. Краткие пробуждения позволяли ему сделать  понюшку  табаку,  чихнуть  и
дернуть за ухо сорванца, нарушившего его сон. Итак, что же я делал весь  этот
пустой год? Только одно, но очень пылко - я  сочинял  "ложные  воспоминания".
Разница между ними и подлинными такова же, как между фальшивыми и  настоящими
бриллиантами: фальшивые выглядят более естественно и ярче сверкают. Уже тогда
я любил ностальгически вспоминать действо, которого на самом  деле  не  было.
Якобы я наблюдаю, как купают голенького младенца. Меня не интересует, мальчик
это или девочка, я смотрю на ягодицу, где в дыре величиной с апельсин  так  и
кишат муравьи. Малыша вертят из стороны  в  сторону,  на  миг  укладывают  на
спину, и я думаю - муравьев вот-вот раздавят. Но ребенок вновь на ножках -  и
муравьев больше  не  видно.  И  дыра  исчезла.  Мне  трудно  определить  дату
появления этого ложного воспоминания, но оно из самых ярких.
   С семи до восьми лет я жил во власти мечтаний и грез. Позднее я так  и  не
смог отделить подлинное от воображаемого. Моя память так смешала реальность и
вымысел, что  лишь  сейчас,  объективно  оценивая  события,  я  могу  понять,
насколько абсурдны некоторые из них. К примеру, одно воспоминание  связано  с
Россией - и я знаю, что оно ложное, поскольку никогда не бывал в этой стране.
   Первые представления о России связаны для меня с  г-ном  Траитером.  После
так называемых уроков наш учитель приводил меня иногда к себе домой. Это мес-
то долго оставалось в моей памяти страшно загадочным. Должно быть, это стран-
ное жилье походило на кабинет Фауста. На полках огромной библиотеки вперемеш-
ку с толстыми пыльными томами было немало таинственных и  причудливых  вещиц,
возбуждавших мое любопытство и будивших воображение. Г-н Траитер сажал меня к
себе на колени и неуклюже трепал по подбородку большим и указательным пальца-
ми руки, которая цветом, запахом и сморщенностью  напоминала  увялившийся  на
солнце и слегка подгнивший картофель. (В это же время в России, в Ясной Поля-
не, другое дитя.  Гадючка,  моя  жена,  сидела  на  коленях  другого  старца,
земного, кряжистого и задумчивого, - графа Льва Толстого.)
   Г-н Траитер начинал всегда одной и той же фразой: "А теперь я покажу  тебе
то, что ты еще не видел". Он ненадолго исчезал и возвращался,  еле  удерживая
на плечах огромные четки, которые с адским грохотом волочились за -ним по по-
лу. "Моя жена - да хранит ее Бог! - добавлял он, - попросила меня привезти ей
четки из Святой Земли. Я купил ей  эти,  самые  большие  в  мире,  -  они  из
древесины с Масличной горы". И г-н Траитер улыбался в усы.
   В другой раз он вынул из  большой  шкатулки  красного  дерева,  отделанной
внутри гранатовым бархатом, красную блестящую статуэтку Мефистофеля.  Зажигая
хитроумное устройство - трезубец, воздетый сатаной, - он устраивал  фейервейк
до потолка, в сумраке поглаживая бороду и отечески радуясь моему удивлению.
   В его комнате на нитке висела высушенная лягушка. Он называл ее  "La  meva
pubilla" или "моя  красавица"  и  то  и  дело  повторял:  достаточно  на  нее
взглянуть, чтобы узнать погоду. Положение лягушки менялось изо  дня  в  день.
Это пугало, но и завораживало, меня влекло к этому забавному существу.  Кроме
огромных четок, Мефистофеля и лягушкибарометра,  у  г-на  Траитера  было  без
счету незнакомых мне  предметов,  возможно,  предназначенных  для  физических
опытов, но я позабыл их, поскольку выглядели они слишком точно и определенно.
Однако самое сильное впечатление произвел на меня оптический театр,  которому
я обязан самыми смелыми детскими мечтами. Так мне никогда и не понять, на что
он был похож: сцена предстает в памяти как бы сквозь стереоскоп или  радужный
спектр. Картины скользили передо мной одна за другой, подсвеченные  откуда-то
сзади,  -  и  эти  движущиеся  рисунки   напоминали   гипнотические   миражи,
порожденные  сном.  Что  ни  говорио  точности  воспоминаний,  но  именно   в
оптическом театре г-на Траитера  я  впервые  увидел  поразивший  меня  силуэт
русской девочки. Она явилась мне, укутанная в  белоснежные  меха,  в  русской
тройке, за которой мчались волки с фосфоресцирующими  глазами.  Она  смотрела
прямо мне в глаза с  выражением  горделивой  скромности,  и  у  меня  сжалось
сердце. Выразительные ноздри и глаза делали ее похожей на лесного зверька. По
контрасту с их поразительной живостью черты всего лица были гармоничны, как у
рафаэлевской Мадонны. Гала? Я знаю, это была уже она.
   В театрике г-на Траитера мелькали также виды русских городов со сверкающи-
ми  на  фоне  горностаевых  снегов  куполами.  Мне  чудился   хруст   снежка,
блестящего, как все драгоценные огни Востока. Видение  далекой  белой  страны
так отвечало моей потребности в "абсолютной экзотике", что  стало  весомей  и
реальней, чем расплывающиеся улочки Фигераса.
   Идет снег. Я вижу это впервые. Фигерас и ближайшая к нему деревушка видят-
ся мне в идеальном снежном покрове, который, как  мне  и  хочется,  погребает
постылую реальность. Я  ничему  не  удивляюсь,  и  меня  наполняет  спокойный
восторг, я предвкушаю волнующие волшебные приключения, которые являются будто
из только что прерванного сна, как только начинаешь о нем рассказывать.
   К утру снег перестает идти. И я отхожу от заиндевевщего окна,  к  которому
прилипал, расплющив нос о стекло, чтобы не пропустить ничего интересного. Ма-
ма выводит нас с сестрой на прогулку. Каждый шаг по хрусткому  снегу  кажется
мне чудом, и мне жаль, что другие уже  запятнали  этот  безупречный  снег,  я
хочу, чтобы он принадлежал только мне.
   Мы выходим из города, туда, где белизна еще не тронута. Пройдя через парк,
попадаем на поляну... и я замираю перед снежным полем.  Но  тут  же  бегу  на
середину поляны, где лежит крошечный  коричневый  шарик  платана.  Падая,  он
слегка раскололся, так что в щелочку я могу разглядеть внутри желтый пушок. В
этот миг из-за туч выглядывает солнце и заливает светом  всю  картину:  шарик
платана отбрасывает на снег голубую тень, а желтый пушок словно загорается  и
оживает.  Мои  ослепленные  глаза  наполняются  слезами.   Со   всевозможными
предосторожностями подойдя к разбитому шарику, я подбираю  его,  нежно  целую
трещинку и говорю сестре: "Я нашел карликовую обезьянку, но тебе не  покажу".
И чувствую, как моя обезьянка шевельнулась в носовом платке!
   Меня неудержимо тянет  к  заброшенному  источнику,  и  я  с  присущим  мне
тиранством  требую  продолжить  прогулку  именно  к  нему.  Неподалеку   мама
встречает знакомых и говорит мне:  "Иди  поиграй  к  источнику,  только  будь
осторожен. Я подожду тебя здесь".
   Знакомые расчищают для мамы  от  снега  каменную  скамью.  Но  камень  еще
влажен, и я исподлобья смотрю на них, дерзнувших предложить такое место  моей
маме, - она, по моему мнению, заслуживает лучшего. Впрочем, мама отказывается
сесть, сославшись на то, что стоя она  будет  лучше  видеть  меня.  Это  меня
утешает. Я  поднимаюсь  по  ступеням  и  сворачиваю  направо  к  заброшенному
источнику. Она здесь! Она здесь, русская девочка из  волшебного  театра  г-на
Траитера. Я назову ее Галючкой - уменьшительным именем моей жены, так глубока
моя вера, что вся долгая жизнь моей любви связана с единым  женским  образом.
Галючка здесь, рядом со мной, сидит на скамье,  как  на  тройке.  И  кажется,
давно наблюдает за мной. Я поворачиваю обратно,  чувствуя,  что  от  сильного
сердцебиения меня  может  вырвать.  В  моей  руке,  в  носовом  платке  шарик
шевелится, как живой.
   Мама, заметив, что я возвращаюсь в каком-то  смущении,  говорит  знакомым:
"Видите,  какой  он  капризный!  Всю  дорогу  просил  пойти  к   заброшенному
источнику, а когда мы здесь, передумал". Я отвечаю, что забыл носовой платок.
Но мама видит его у меня в руке. И я добавляю:
   - В этот платок я закутал мою обезьянку. Мне нужен другой - вытирать нос.
   Мама утирает мне лицо своим платком. И я снова ухожу. Но в этот раз  делаю
крюк, чтобы подойти к источнику с другой стороны. Так я смогу видеть  Галючку
со  спины,  оставаясь  незамеченным.  Мне  нужно  пробраться  через   колючий
кустарник, и мама кричит: "Все у тебя не как у людей! Что, не  можешь  просто
подняться по лестнице?" Я ползу на четвереньках, и на вершине  холма,  как  и
ожидал, вижу Галючку, сидящую ко мне спиной. Мне становится спокойно - ведь я
боялся не застать ее здесь. Мне кажется странным, что ее спина неподвижна, но
я не отступаю, а становлюсь на колени  в  снег,  прячась  за  стволом  старой
оливы. Время как будто остановилось: я превратился в библейский соляной столб
без мыслей и чувств. Зато все отчетливо вижу и слышу. Какой-то человек пришел
наполнить кувшин, и слышу журчание льющейся и проливающейся воды.  Очарование
исчезает. Остановившееся было время вновь начинает бег. Вскочив  на  ноги,  я
чувствую, что застенчивости как не бывало. У меня замерли и онемели  коленки.
Непонятно откуда взялось чувство легкости - то  ли  от  волнения,  то  ли  от
открытия, что  я  влюблен,  то  ли  от  застывших  коленок.  Мной  овладевает
отчетливая мысль: я хочу подойти и поцеловать Галючку в  затылок,  но  вместо
этого достаю из кармана перочинный ножичек, чтобы совсем  очистить  шарик  от
кожуры и подарить желтый пушок Галючке.
   И в эту же минуту обожаемая моя девочка встает и бежит  к  колодцу,  чтобы
наполнить маленький кувшин. Я быстро кладу под газету на скамье свой подарок.
Весь дрожу от волнения - вернется ли она и сядет ли на  газету,  под  которой
спрятан шарик? За мной приходит мама: оказывается, она меня звала-звала, а  я
не слышал. Она боится, чтобы я не простудился, и  укутывает  меня  в  большую
шаль. Ее тревожит, что, пытаясь заговорить, я начинаю стучать зубами, и я ту-
по и покорно иду за ней, испытывая пронзительное сожаление оттого, что ухожу.
   История моего милого шарика лишь начинается. Запаситесь  терпением,  и  вы
услышите рассказ об удивительных и  драматичных  обстоятельствах  моей  новой
встречи с этим талисманом. Игра стоит свеч!
   Снег растаял, а с ним исчезло волшебство преображенного города и пейзажа.
   Три дня я не ходил в школу. Продолжал грезить наяву. Вернувшись  в  сонное
царство г-на Траитера, я облегченно вздохнул после всех треволнений. И  в  то
же время возвращение к реальности больно ранило меня. И рана эта зарубцовыва-
лась медленно. Я был безутешен, потеряв мой шарик - карликовую  обезьянку.  И
находил утешение, уставившись  в  потолок  мерзкой  школы.  Пятна  коричневой
плесени  становились  в  моем  воображении  облаками,  превращаясь  затем   в
определенные образы, постепенно обретавшие свое лицо. День за днем я искал  и
восстанавливал картины, увиденные накануне, и совершенствовал  свои  видения.
Как только они становились чересчур реальными, я отказывался  от  них.  Самое
удивительное в этом явлении  (которое  позже  легло  в  основу  моей  будущей
эстетики) - по своему желанию я всегда мог восстановить  любой  образ,  и  не
только в той форме, в которой видел его в последний  раз,  но  в  развитии  и
завершении,   что   происходило   почти   автоматически.   Галючкина   тройка
превращалась в панораму русского города с куполами, затем в сонное  бородатое
лицо г-на Траитера, которое сменялось жестокой схваткой  голодных  волков  на
поляне. Картины мелькали у меня в голове, которая  все,  что  происходило  во
мне, как настоящий киноаппарат, проецировала в  мои  ослепшие  глаза.  Как-то
вечером, поглощенный своими видениями, я почувствовал  прикосновение  чьих-то
рук  к  своему  плечу.  Я  подскочил,  поперхнулся  слюной,  и,   побагровев,
закашлялся. И тут же узнал в мальчике, стоявшем рядом, Бучакаса.
   Он был постарше меня и получил свое прозвище, которое по-каталонски значит
"карман", из-за своего причудливого платья с невообразимым количеством карма-
нов. Он был симпатичнее других, и я уже давно обратил на  него  внимание,  но
осмеливался взглянуть на него лишь украдкой. Всякий  раз,  встречаясь  с  ним
глазами, я замирал. Безусловно, я был в  него  влюблен,  иначе  никак  нельзя
объяснить то смятение, которое  охватывало  меня  в  его  присутствии,  и  то
верховное место, которое с недавних пор он занимал в моих грезах, где  я  уже
не мог спутать его с Галючкой или другим персонажем.
   Я не слышал, что сказал мне Букачас. Я был близок к обмороку, в ушах стоял
легкий шум, отделявший меня от звуков внешнего мира. Но Бучакас раз и навсег-
да стал моим лучшим другом и при каждом прощании мы с ним долго целовали друг
друга в губы. Ему единственному я открыл тайну карликовой обезьянки. Он пове-
рил мне - или сделал вид, что поверил, и в сумерках мы не раз отправлялись  к
заброшенному источнику, чтобы снова отыскать карликовую обезьянку - милый ша-
рик, который в своих фантазиях и наделял всеми свойствами живого существа.
   Бучакас был белокур (я принес домой его волос, настоящую золотую нить, ко-
торую бережно хранил между страницами книги). Его голубые глаза и розовая ко-
жа были полной противоположностью моей оливковой бедности, над которой, каза-
лось, нависла тень черной птицы - менингита, уже унесшего жизнь моего брата.
   Бучакас казался мне красивым, как девочка, несмотря на его толстые коленки
и увесистый зад, обтянутый чересчур узкими брюками.  Нестерпимое  любопытство
подзуживало меня смотреть на его туго натянутые штаны всякий раз, когда из-за
резкого движения они, казалось, готовы  лопнуть.  Однажды  вечером  я  открыл
Бучакасу свои чувства к Галючке. И с радостью  обнаружил,  что  он  вовсе  не
ревнует. И даже обещает мне любить шарик и Галючку так же, как  их  люблю  я.
Крепко обнявшись, мы без конца говорили, как сбудутся наши мечты.  А  поцелуй
мы приберегали на минуту расставания. С растущим  волнением  мы  ждали  этого
трогательного момента. Бучакас стал для меня всем: я  дарил  ему  свои  самые
любимые игрушки. Он забирал их с нескрываемой жадностью. Когда же мои игрушки
иссякли, я стал совершать набеги и на прочие  вещи:  трубки  и  медали  отца,
фарфоровые статуэтки и, наконец, большую фаянсовую супницу, которая  казалась
мне чудесной и поэтичной.
   Мать Бучакаса сочла, что этот подарок слишком значительный и крупный.  Она
вернула супницу моей маме, которой  сразу  стало  ясно,  почему  в  доме  все
необъяснимо пропадает. Я был  страшно  огорчен  и  горько  плакал:  "Я  люблю
Бучакаса, люблю Бучакаса". Мама, неизменно терпеливая, успокаивала  меня  как
могла  и  купила  мне  роскошный  альбом,  в  который  мы   вклеивали   сотни
превосходных картинок с тем, чтобы, как только он  заполнится,  подарить  его
моему любимому Бучакасу.
   Но подарков становилось  все  меньше,  да  и  были  они  теперь  не  столь
существенны - и внимание Бучакаса остыло. Теперь он играл с другими детьми  и
в разгар этих шумных игр уделял мне минуту-другую. Полного  жизни,  его  день
ото дня уносил от меня все дальше  бешеный  водоворот  -  и  я  терял  своего
идиллического наперсника. Как-то вечером я сказал ему, что нашел свой шарик -
карликовую обезьянку. Этой жалкой  уловкой  я  надеялся  снова  привлечь  его
интерес.
   И в самом деле, он стал настаивать, чтобы я показал ему обезьянку  и  даже
проводил меня до самых дверей моего  дома,  где  мы  спрятались  у  входа  на
лестницу. Смеркалось. Волнуясь, я вынул платок с завернутым  в  него  шариком
платана, подобранным в лесу.  Бучакас  грубо  выхватил  платок  с  шариком  и
выбежал на улицу, высоко подняв свой трофей и  смеясь  надо  мной.  Потом  он
бросил шарик. Я даже не выбежал подобрать его. Ведь это был не мой  настоящий
шарик. Потом Бучакас плюнул несколько раз в мою сторону и ушел. Он стал  моим
врагом. Я проглотил комок и затаился, чтобы выплакаться вволю.
   По-моему, я опять в России, хотя на этот раз не вижу больших снегов. Веро-
ятно, лето, вечереет, какие-то люди поливают главную  аллею  большого  парка.
Элегантная толпа, состоящая главным образом из дам, медленно прогуливается по
обеим сторонам аллеи. На помосте настраивает инструменты  сверкающий  военный
оркестр. Медь отбрасывает такие же  ослепительные  лучи,  как  дароносица  на
деревенской мессе. Хаос звуков усиливает томительность ожидания.
   В годы, когда  происходит  описываемая  сцена,  тревога  доводила  мня  до
обмороков и всегда сопровождалась желанием  помочиться,  которое  разрядилось
при первых набегающих  тактах  "Пассадобля",  разрывающих  закат  в  кровавые
лохмотья. В этот же миг неудержимая слеза обжигает уголок моего глаза - такая
же  горячая,  как  и  водопад,  обрушившийся  в  штаны.  Сегодня   напряжение
удваивается оттого, что я внезапно замечаю Галючку,  забравшуюся  на  скамью,
чтобы лучше разглядеть парад. В полной уверенности, что она тоже видит  меня,
я тут же ныряю за монументальную спину  какой-то  кормилицы  и  укрываюсь  от
проницательного взгляда Галючки. Меня ошеломляет  наша  неожиданная  встреча,
мне кажется, что все вокруг расплывается и я  вынужден  прислонить  голову  к
опоре - широкой спине кормилицы. Зажмуриваюсь, а когда открываю  глаза,  вижу
даму с обнаженными руками и с чашкой  шоколада  у  губ(Впоследствии,  в  1936
году, роясь в почтовых карточках на  лотке  уличного  торговца  с  набережной
Сены, я нашел  одну  открытку,  точно  воспроизведшую  мое  видение:  дама  с
обнаженными  руками  и  чашкой  у  губ.  ).  Испытываю  удивительное  чувство
отстранения, и это удваивает остроту моего зрения:  и  рука  дамы  появляется
передо мной с невероятной ясностью  и  детальной  точностью.  Все  это  имеет
характер явного бреда.
   Я все больше вжимаюсь в спину кормилицы, ритм ее  дыхания  так  напоминает
пустынные пляжи Кадакеса. Я хочу лишь одного - чтобы настала ночь и как можно
быстрее.
   Темнота прячет мое смущение, и я могу смотреть на  Галючку,  не  опасаясь,
что она увидит, как я покраснел. Но каждый раз, бросая на нее взгляд, я заме-
чаю, что она пристально рассматривает меня. Так пристально, что спина толстой
кормилицы  становится  все  тоньше  и  тоньше,   как   стекло,   немилосердно
открывающее меня этому сверлящему взгляду. Галлюцинация доходит до того,  что
я наяву вижу в спине кормилицы окно. Но оно выходит не на толпу и Галючку,  а
на  огромный  пустынный  пляж,  откровенно  залитый  меланхолическим   светом
закатного солнца.
   Внезапно вернувшись к действительности, я  вижу  ужасное  зрелище.  Передо
мной уже нет кормилицы. Вместо нее -  лошадь  с  парада,  поскользнувшаяся  и
упавшая на землю. Я едва успеваю отскочить и прижаться к стене, чтобы меня не
затоптали ее копыта. Одна из оглобель телеги, которую она  тянула,  вонзилась
ей в бок - и хлынула густая кровь, пачкая все вокруг. Два солдата бросились к
животному, один поддерживает ее голову, другой двумя руками вонзает ей нож  в
лоб. Последняя конвульсия  -  и  лошадь  неподвижна,  одна  из  ее  судорожно
поджатых ног поднята вверх, к первым звездам.
   С другой стороны Галючка делает мне энергичный знак.  Она  показывает  мне
что-то маленькое и коричневое. Я не смею верить в чудо. И все же... Мой милый
шарик, потерянный у источника, нашелся. Я смущенно опускаю глаза. Из крайнего
замешательства меня может вывести только героический и совершенно не объясни-
мый поступок. Я подхожу  к  лошадиной  голове  и  крепко  целую  ее  в  зубы,
приоткрытые отвислыми губами.  Потом,  обойдя  животное,  бегу  к  Галючке  и
останавливаюсь в метре от нее. Тут меня охватывает новый приступ смущения,  и
я возвращаюсь в толпу. На сей раз Галючка сама идет  ко  мне,  отступать  уже
некуда и я втягиваю голову в свой матросский воротник, задыхаясь от  крепкого
запаха фиалковых духов, которыми он пропитан. Кровь  ударяет  мне  в  голову,
когда Галючка слегка прикасается к моей одежде. Я что есть силы бью ее  ногой
- и она вскрикивает, хватаясь руками за коленку. Она  отходит  прихрамывая  и
садится в другом конце парка, на последнем ряду сдвоенных  скамеек,  у  самой
стены, увитой плющом. И вот мы сидим лицом к лицу, до боли прижавшись друг  к
другу гладкими холодными коленями. Сбивчивое дыхание мешает нам  говорить.  С
этого  места  к  верхней  аллее  ведет  длинный  подъем.  Дети  с  самокатами
поднимаются по нему и потом с ужасным грохотом катятся вниз.  Какова  же  моя
досада, когда я замечаю среди шумных мальчишек красное потное лицо  Бучакаса!
Он уже не кажется мне красивым, я смотрю на него с неприязнью. И в его глазах
читаю такую же ненависть. Он бросает свой самокат и бухается на  мою  скамью,
нахально крича и смеясь. Мы с  Галючкой  пытаемся  укрыться  между  стеной  и
большим платаном. Так я защищаю ее от  вероятной  опасности,  а  сам  остаюсь
перед  этим  сумашедшим,  который  при  каждом   очередном   спуске   яростно
набрасывается на меня. Эта время от времени обрушивающаяся на нас буря делает
особенно  приятными  мгновения,  когда  мы  одни.  Наши  сердца   переполнены
чувствами. А томительное ожидание нового штурма Бучакаса  только  увеличивает
чистоту и страсть нашего восторга.
   Галючка играет тоненькой цепочкой, которую носит на шее и, наверно,  хочет
этим кокетливым движением показать  мне,  что  к  концу  цепочки  прикреплено
какое-то сокровище.
   Из ее лифа и впрямь постепенно показывается  предмет,  который  я  еще  не
вижу, но надеюсь увидеть. Мои глаза не отрываются от  нежной  белой  кожи  ее
выреза, как вдруг Галючка  притворно  роняет  цепочку  -  и  предмет  змейкой
ускользает в свой тайник. Она заново принимается за свою маленькую игру  -  и
берет цепочку зубами, откидывая голову, чтобы приподнять медальон.
   - Закрой глаза!
   Я подчиняюсь, зная уже, что именно  мне  предстоит  увидеть,  когда  я  их
открою, - мой маленький милый шарик, мою карликовую обезьянку. Но как  только
я делаю вид, что хочу его схватить, Галючка тут же прячет его под блузку.
   - Закрой глаза!
   Снова я подчиняюсь, зажмуриваясь  до  боли,  а  Галючка,  взяв  мою  руку,
настойчиво и нежно направляет ее в глубину своего лифа, и я прикасаюсь  к  ее
нежной коже. Отскакивает пуговица блузки  -  и  моя  онемевшая  рука  сковано
движется к теплой груди. Наконец я чувствую горстку  блестящих  медальонов  и
выбираю из них мой потерянный и обретенный шарик.
   Но не успеваю я насладиться счастьем, как Бучакас самокатом сшибает меня с
ног и я падаю на четвереньки. Цепочка разорвалась от удара, и  я  делаю  вид,
что ищу под скамейками шарик и медальоны. Галючка дает понять  взглядом,  что
ее не проведешь, и я отдаю ей спасенное сокровище, застрявшее в складках мое-
го матросского галстука. Галючка отходит от меня  и  садится  подле  платана,
поглаживая шарик порывистыми и в то же время матерински нежными движениями.
   Отупев от избытка чувств, я прислоняюсь к стулу, заваленному одеждой  двух
очаровательных дам, которые сидят  рядом  и  заливисто  хохочут  над  шутками
ухаживающего за ними военного.  На  другую  скамью  военный  положил  красную
шинель и шпагу, блестящий  эфес  которой  привлекает  мое  внимание.  У  меня
мелькает ужасная мысль о мести. Ничто в мире не сможет помешать мне совершить
преступление. Приговор обжалованию не подлежит, я  холоден,  не  чувствую  ни
малейшего волнения и  спокойно  поворачиваюсь  к  спуску,  откуда  появляется
Бучакас, волоча за собой самокат. Протягиваю  руку  к  эфесу  шпаги,  которая
легко выскальзывает из ножен. Блестит полоска металла. Здорово! Бучакас будет
жестоко наказан...
   Для осуществления своего преступного замысла я должен действовать осторож-
но и взвешенно, насколько это возможно при моей ревности и страсти возмездия.
Нужно вынуть шпагу из ножен и спрятать ее под вещами. Эту операцию необходимо
произвести как можно незаметнее, особенно для Галючки, которая просто ужасну-
лась бы, если бы я вздумал посвятить ее в свои жестокие намерения. Но она  не
спускает с меня глаз. Как только удастся вынуть  шпагу,  я  спрячу  ее  между
скамьями, чтобы пустить в ход именно в тот момент, когда Бучакас со своим са-
мокатом нападет на нас. Уже темнеет, он не сможет заранее заметить шпагу, и я
сильно раню его. Но сперва надо отвлечь внимание Галючки, которая  следит  за
каждым моим движением. Я делаю вид, что хочу подойти к  ней,  чтобы  отобрать
шарик. Удивленная моими решительными действиями, она ставит между нами  стул.
Я просовываю голову сквозь прутья спинки - и вдруг чувствую, что застрял.  Мы
оба замираем - и смотрим друг на друга в полутьме, стирающей подробности лица
Галючки, ямочки на ее  щеках,  локтях  и  коленках.  Вдалеке  замолк  военный
оркестр,  его  сменяет  назойливое  и  одинокое  уханье  совы.  Галючка,  под
предлогом, что хочет показать  мне  шарик,  совсем  расстегивает  блузку.  Ее
растрепанные волосы в беспорядке падают на лицо, в уголках губ  чуть  блестит
слюна. Я хочу подойти к ней, но лишь все  глубже  увязаю  в  прутьях  спинки,
волоча стул за собой. Мои ребра больно сжаты в  ловушке.  Галючка  с  лукавой
нежностью подносит шарик к моим губам и осторожно отводит его. Боль  пронзает
мой закованный позвоночник. Галючка снова приближает шарик и  отводит  его  -
это так жестоко, что мне на глаза наворачиваются слезы. В каждом выражении ее
невинного загорелого лица таится язвительная улыбка. И я набрасываюсь на  нее
с такой быстротой, с  какой  ускоренная  съемка  позволяет  кинематографистам
наблюдать однодневную жизнь цветов. Я наступаю,  яростно  одержимый  желанием
укусить, наконец, горстку медальонов, где прячется мой шарик.  Галючка  ловко
направляет в мой алчущий рот бесценный  предмет  и  я  одновременно  чувствую
металлический вкус ребер медальонов и терпкий -  моей  собственной  крови  из
пораненых десен.
   Вот минута, которой ждет Бучакас, чтобы напуститься на меня. Удар отбрасы-
вает меня головой к земле, щеку я оцарапал о гравий. Издав рев, я поворачива-
юсь к противнику, чье красное, как петушиный гребень, искаженное яростью лицо
кажется мне безобразным. Он пятится, чтобы продолжить подъем, но,  передумав,
возвращается и ударяет меня ногой. Галючка, тоже ушибленная стулом, отброшена
от меня на метр. У нее  на  лбу  появляется  пятно  крови,  она  бессмысленно
смотрит на меня. Ее ноги с бесстыдной небрежностью приоткрылись, и я  впервые
замечаю, что она без трусиков. Легкая, как сон,  тень  прячет  верхушки  ног,
уходящих в глубокую тьму юбки.  Несмотря  на  тень,  укрывающую  ее  тело,  я
догадываюсь, что там, в глубине, она совсем голая. Она  улыбается  мне,  и  я
встаю. На этот раз моя месть не совершилась. Рядом с нами военный  болтает  с
двумя дамами, они не  обращают  на  нас  никакого  внимания.  Под  прикрытием
платана никто не видит, как я вынимаю шпагу из ножен. Обернув  руку  платком,
чтобы не пораниться, я прячу шпагу за спину и прикрываю  эфес  своей  шапкой.
После первой удачной операции я прячу клинок под  тряпки  на  скамье,  чтобы,
когда понадобится, сделать выпад в сторону съезжающего сверху Бучакаса.
   Я еще не вполне готов. Но мысленно уже наслаждаюсь  страданиями  Бучакаса.
Нужно теперь силой своего взгляда удержать Галючку на месте. После полученно-
го ею удара она вся сжалась и дрожит. Я уставляюсь на  нее,  гипнотизируя,  и
через несколько секунд чувствую, что она полностью в моей власти.
   Теперь не остается ничего другого,  как  только  ждать  следующего  спуска
Бучакаса и не шевелить шпагой. Он не заставляет себя ждать. Но на сей раз  не
лезет в драку. Он слезает с самоката, подходит и, не глядя на меня, спрашива-
ет:
   - Где она?
   Я не отвечаю. Он и сам прекрасно знает.  Обойдя  платан,  он  застывает  в
довольно глупой позе  и  долго  рассматривает  Галючку,  которая  не  отводит
взгляда от моих глаз и делает вид, что не замечает его.
   - Покажешь мне карликовую обезьянку Дали - и не трону  больше,  честно,  -
говорит он Галючке. Она, вздрагивая, прижимает мой милый шарик к груди.
   - Поиграем? - предлагает он.
   - Во что?
   Мой ответ заставляет его поверить в наше примирение. Он смотрит на меня  с
не приятной мне признательностью.
   - В "полицейские и воры".
   - Ладно. Поиграем.
   Мы обмениваемся рукопожатием. Но в левой ладони я сжимаю эфес шпаги.
   - Кто первый? - спрашивает он.
   - Тот, кто выше.
   Он тут же соглашается, поскольку знает, что из нас двоих он более  рослый.
Мы меряемся, делая две насечки на стволе платана, и он выигрывает. Теперь  мы
с Галючкой должны успеть спрятаться, пока он подымается  наверх,  чтобы  дать
нам время. Поднявшись, он должен спуститься на самокате как можно быстрее.  Я
настаиваю на этом, потакая его тщеславию. Бучакас направляется к  подъему.  Я
смотрю, как он поднимается своей неуклюжей походкой, толстый зад в узких шта-
нах. И чувствую, как успокаивается мое сознание, возбужденное угрызениями со-
вести от лицемерного примирения, и тороплюсь уточнить последние детали своего
кровавого плана. Бучакас оставил отметку на платане - и, таким образом, я мо-
гу точно рассчитать, куда ударить шпагой. Я проверяю устойчивость стульев, на
которых лежит мое оружие.
   - Бучакас спускается, - говорю я Галючке. Она подходит ко мне и я невольно
приостанавливаю  свои  военные  приготовления.  Чтобы  отвлечь  ее,  я  прошу
понаблюдать за Бучакасом, который готовиться к спуску. Я нежно обнимаю ее,  а
свободной рукой, почти не двигаясь, готовлю  шпагу.  Еле  видимое  в  темноте
оружие блестит холодным благородством и  бесчеловечной  справедливостью.  Уже
слышен шум самоката Бучакаса, катящегося на полной скорости. Бежим!
   Мы бежим, смешиваясь с толпой гуляющих,  ударяясь,  как  слепые  мотыльки,
сталкиваясь с ее слишком медленным течением. Первые такты "Пассадобля" гаснут
вместе с вечером. Мы останавливаемся там,  где  я  видел  павшую  лошадь.  На
асфальте огромная лужа крови, напоминающая  большую  птицу  с  распростертыми
крыльями. Вдруг становится так холодно, что нас бьет озноб. Мы ужасно грязны,
запачканы землей, одежда разорвана в лохмотья.  Мое  сердцу  стучит  прямо  в
обжигающую рану расцарапанной щеки. Я трогаю голову, украшенную  шишкой,  это
доставляет приятную боль. Галючка смертельно бледна. Вокруг пятна крови на ее
лбу появляется синеватый ореол. А Бучакас? Где его кровь? Я закрываю глаза.

                                  Глава пятая

                                   ИСТИННЫЕ
                             ВОСПОМИНАНИЯ  ДЕТСТВА

   Закрываю глаза и ищу в своей памяти  то,  что  явится  мне  произвольно  и
зримо. Вижу два кипариса, два больших кипариса, почти одного роста. Тот,  что
слева, все же чуть пониже, и клонится верхушкой к другому, который, наоборот,
высится прямо, как латинское "i". Я смотрю на них в окно первого класса школы
Братьев в Фигерасе - этап, следующий  за  пагубными  педагогическими  опытами
г-на Траитера. Окно, обрамляющее эту картину, открывалось только после обеда,
но с этой минуты целиком поглощало мое внимание. Я следил  за  игрой  тени  и
света на двух деревьях: перед самым заходом солнца  острая  верхушка  правого
кипариса темно-красная, как будто ее залили вином, а левый уже в тени и  весь
как черная масса. Звенел колокол Анжелюса - и весь класс стоя хором  повторил
молитву, которую наизусть читал тихим голосом Старший брат, сложив руки перед
грудью. Кипарисы таяли в вечереющем небе подобно восковым свечам - и это было
единственное, что давало мне представление о течении  времени,  прошедшего  в
классе. Если у г-на Траитера я то и дело отсутствовал, то в новом классе -  в
том-то и заключалась разница - мне надо было бороться с доброй волей Братьев,
усердно, а порой и жестоко пытавшихся научить меня прилежанию. Но я не желал,
чтобы меня трогали, чтобы  со  мной  говорили,  чтобы  "беспокоили"  то,  что
творилось во мне. Я продолжал витать в облаках, как и  у  г-на  Траитера,  и,
догадываясь, что моим грезам грозит опасность, все больше  цеплялся  за  них,
как за спасательный круг. Вскоре  кипарисы  совсем  растворялись  в  вечерних
сумерках, но и тогда, когда исчезали их очертания, я продолжал смотреть туда,
где они стояли. Справа в коридоре, ведущем в класс, зажигали свет,  и  сквозь
стеклянную дверь мне были видны написанные маслом картины, висящие на стенах.
Со своего места я видел только две  картины:  одна  изображала  голову  лисы,
вылезающей из норы и держащей  в  пасти  дохлого  гуся,  другая  была  копией
"Анжелюса" Милле.
   Эта картина вызывала во мне беспричинный страх, такой  пронзительный,  что
воспоминание о двух неподвижных силуэтах сопровождало меня в  течение  многих
лет, вызывая одно и то же чувство подавленности и тревоги.  Это  тянулось  до
1929 года, когда картина исчезла из моей памяти. Тогда же я нашел другую реп-
родукцию и был заново охвачен подобной тревогой. Изображение снова  навязчиво
преследовало меня, и  я  стал  записывать  психологические  явления,  которые
следовали  за  его   восприятием,   затем   вдохновляясь   на   свои   поэмы,
картины,композиции. Наконец я написал эссе, которому еще  предстоит  выйти  в
свет: "Трагический миф "Анжелюса" Милле", который я считаю одним  из  главных
документов далинийской философии.
   "Анжелюс" вызывал у меня тревогу и одновременно скрытое наслаждение, кото-
рое проникало мне куда-то под кожу, как серебристое лезвие ножа. Долгими зим-
ними вечерами, когда я ждал нежного звонка колокольчика, извещавшего о  конце
уроков, мое воображение постоянно охраняли пять преданных стражей, могучих  и
величественных: слева от меня два кипариса, справа - два силуэта  "Анжелюса",
а передо мной - Бог в лице молодого Христа, пригвожденного к кресту из черно-
го дерева, стоявшего на столе Брата. У Спасителя на коленях было два страшных
рубца, прекрасно инкрустированных блестящей эмалью, которая позволяла увидеть
кость под кожей. Ноги Христа были грязные, противного серого цвета: ежедневно
каждый из нас перед уходом целовал волосатую руку Старшего,  а  затем  должен
был обязательно коснуться черными от чернил пальцами раненых ног Распятого.
   Братья заметили, что я упорно гляжу на кипарисы. Меня пересадили на другое
место, но без толку: я продолжал смотреть сквозь стену, будто все  еще  видел
деревья. Чтобы они не потерялись,  я  проигрывал  в  воображении  исчезнувшее
действо. Я говорил  себе:  "Сейчас  начнется  катехизис,  значит,  на  правом
кипарисе тень дошла до ржавого просвета, откуда  выглядывает  сухая  ветка  с
привязанной к ней белой тряпкой. Пиренеи окрасятся в  сиреневый  цвет  в  тот
миг, когда, как я успел  заметить,  в  далеком  селении  Витабертран  блеснет
оконное  стекло".  И  стекло  внезапно  сверкало  на  солнце  с  подлинностью
бриллианта - в моем сознании, грубо травмированном запретом видеть милую  мне
равнину Ампурдан, которая впоследствии должна была насытить своей  уникальной
геологией завершенную эстетику пейзажной далинийской философии. Вскоре  стало
ясно, что перемена места не дала ожидаемого  результата.  Я  был  так  упрямо
невнимателен, что приводил всех в отчаяние. Как-то за ужином мой  отец  вслух
прочел учительскую запись в  дневнике  и  был  крайне  огорчен.  Хвалили  мою
дисциплинированность, мою доброту, спокойное  поведение  на  переменах,  зато
заканчивали так: "Он настолько закоренел в умственной лени,  что  это  делает
невозможным любые успехи в учении". Помню, в этот вечер мама плакала. За  два
года учебы у Братьев я не выучил и пятой части того, что усвоили за это время
мои товарищи. Меня оставили на второй год. И я стал совершенно одинок. Теперь
я утверждал, что не знаю и того,  что  запомнил  и  выучил  непроизвольно.  К
примеру, я небрежно, неровно писал, испещряя тетради кляксами.  Между  тем  я
знал, что надо делать, чтобы писать чисто.  Однажды  мне  выдали  тетрадь  из
шелковой бумаги - и я  старательно,  с  колотящимся  сердцем,  смачивая  перо
собственной слюной целую четверть часа перед тем,  как  начать,  правильно  и
чисто написал прекрасную страницу и занял первое место  по  каллиграфии.  Эту
страницу даже выставили под стекло.
   Мое внезапное разоблачение поразило всех окружающих, а меня вдохновило  на
продолжение мистификаций и симуляций. Чтобы избежать на уроке неминуемых воп-
росов Брата, я резко вскакивал, отбрасывая книгу, которую час держал в  руке,
делая вид, что учу, но на самом деле не прочитав ни страницы. Изображая безу-
мие по собственному желанию, я вскакивал на парту, потом спрыгивал,  в  ужасе
закрывая лицо руками,  как  если  бы  мне  грозила  какая-то  опасность.  Эта
пантомима давала мне возможность  выходить  одному  на  прогулку  в  сад.  По
возвращению в класс мне давали попить лечебного хвойного бальзама.  Родители,
которых, разумеется,  уведомили  об  этих  фальшивых  галлюцинациях,  просили
старших по школе окружить меня удвоенной и исключительной заботой. Меня  и  в
самом деле окружили особой атмосферой и уже даже не пробовали выучить чему бы
то ни было.
   Меня часто возили к врачу, которому как-то  в  приступе  ярости  я  разбил
очки. У меня были настоящие головокружения, если я быстро подымался или спус-
кался по лестнице, и время от времени я болел ангиной. Всего  день  лихорадки
давал право на целую неделю выздоровления при невысокой температуре. Я прово-
дил эту неделю в своей комнате и даже свои дела делал тут  же.  Потом,  чтобы
избавиться от дурных запахов, у меня сжигали душистую бумагу из Армении(Город
в Колумбии (прим. пер.).) или сахар. Я любил болеть ангиной и  с  нетерпением
ждал блаженного выздоровления.
   По вечерам приходила составить мне компанию моя старая  нянька,  Лусия,  а
подле  окна  садилась  бабушка  с  шитьем.  Мама  иногда  приводила   гостей,
усаживалась с ними в уголке.  Вполуха  слушая  сказки  Лусии,  я  воспринимал
непрерывно  умеренный,  как  хорошо  поддерживаемый  огонь,   шелест   беседы
взрослых. Если  повышалась  температура,  все  мешалось  в  каком-то  тумане,
который убаюкивал и усыплял меня. Лусия и бабушка были две самые  чистенькие,
морщинистые и деликатные старушки, каких я когда-либо видел.  Огромная  Лусия
смахивала на священника; бабушка была маленькая,  похожая  на  катушку  белых
ниток.  Меня  восхищала  их  старость!  Какой  контраст  между  этими   двумя
сказочными существами с пергаментной кожей - и грубой, туго натянутой  шкурой
моих  одноклассников.  Я  был  -  и  продолжаю  быть  -   живым   воплощением
анти-Фауста. Бедняга Фауст, пройдя высшую науку старения, продал душу,  чтобы
очистить лоб от морщин и омолодить кожу. Пусть избороздит  мой  лоб  лабиринт
морщин, пусть мои волосы побелеют  и  станет  неуверенной  моя  походка!  Мне
спасти бы разум и душу, научиться тому, чему другие не могут меня  научить  и
что лишь сама жизнь может вылепить из меня.
   В каждой морщинке Лусии или бабушки я читал природную силу,  запечатленную
скорбь всех прошедших радостей. О подспудная власть Миневры, владычицы усиков
виноградной лозы, уничтожающей все!
   Конечно, я ничего не смыслил в математике, был не  способен  вычитать  или
умножать. Зато в девять лет я,  Сальвадор  Дали,  не  только  открыл  явление
мимикрии, но и вывел полную и всеобщую теорию, о которой расскажу дальше.
   В Кадакесе у самого берега моря рос кустарник. Вблизи на  нем  можно  было
различить маленькие неправильной формы листочки на тонких стебельках, дрожав-
шие при малейшем ветерке. Однажды мне показалось, что  некоторые  из  листьев
шевелятся, когда другие неподвижны. Каково же было мое удивление, когда я за-
метил, что они перемещаются! Я взял один листок и  осмотрел  его.  Оказалось,
что это насекомое, которое по виду ничем не отличалось от листа, если  бы  не
крохотные, почти не заметные лапки. Это открытие изумило меня. Мне  казалось,
что я раскрыл один из важнейших секретов природы. Мимикрия помогла кристалли-
зации паранойальных изображений, которые призрачно населяют большинство  моих
нынешних картин.
   Окрыленный успехом, я стал мистифицировать окружающих. Объявил, что благо-
даря магическому дару мне удастся оживить неживое. На самом-то  деле  я  брал
листок, под ним прятал  лист-насекомое.  Потом  камнем,  который  играл  роль
волшебной палочки, я сильно  ударял  по  столу,  чтобы  "оживить"  лист.  Все
думали, что лист шевельнулся  от  удара.  Тогда  я  ударял  слабее,  а  потом
отбрасывал камень. Все зрители вскрикивали  от  изумления  и  восторга:  лист
продолжал двигаться. Много раз я повторял свой опыт, особенно перед рыбаками.
Все знали растение - никто никогда не замечал насекомых.
   Позднее, в начале войны 1914 года, увидев на горизонте Кадакеса замаскиро-
ванный корабль, я записал в дневнике:  "Сегодня,  когда  я  увидел  печальные
замаскированные суда, у меня появилось объяснение моего "моррос де кон"  (так
я назвал свое насекомое). Но от  кого,  от  чего  защищалось  мое  насекомое,
прячась и маскируясь?"
   В детстве маскарад был сильнейшим из моих увлечений. Одним из лучшим сюрп-
ризов, который я когда-либо получал, был уже упомянутый  королевский  костюм,
подаренный моими дядьями из Барселоны. Как-то вечером я смотрюсь  в  зеркало,
наряженный в белый парик и корону, подбитая горностаем  мантия  наброшена  на
плечи, а под ней я в чем мать родила. Признаки пола я прячу, зажав  их  между
ляжками, чтобы походить на девушку. Меня уже восхищали  три  вещи:  слабость,
старость и роскошь.
   Но над этими тремя понятиями, к которым стремилось  мое  существо,  царила
настоятельная потребность одиночества, доведенная до крайности  соседством  с
другим чувством, которое как бы обрамляло первое: чувство "высоты", высокоме-
рия. Мама всегда спрашивала  меня:  "Что  ты  хочешь,  сердце  мое?  Чего  ты
желаешь?" Я знал, чего хочу: чтобы мне отдали  прачечную  под  крышей  нашего
дома. И мне отдали ее, позволив обставить мастерскую по своему вкусу. Из двух
прачечных одна,  заброшенная,  служила  кладовой.  Прислуга  очистила  ее  от
всякого барахла, что в ней громоздилось, и я завладел  ею  уже  на  следующий
день. Она была такой тесной, что цементная лохань занимала ее почти  целиком.
Такие пропорции, как я уже говорил, оживляли во мне  внутриутробные  радости.
Внутри цементной лохани я поставил стул,  на  него,  вместо  рабочего  стола,
горизонтально положил доску. Когда было очень жарко, я раздевался и  открывал
кран, наполняя лохань до пояса. Вода шла из резервуара по соседству, и всегда
была теплой от солнца. В узком пространстве между лоханью и стеной  теснились
самые странные предметы. Стены я увешал картинами, которые рисовал на крышках
шляпных коробок, похищенных  в  ателье  моей  тетушки  Каталины.  Усевшись  в
лохани,  я  нарисовал  две  картины:  одна  изображала  Иосифа,  встречающего
братьев, другая, немного подражательная, была  невеяна  "Илиадой":  Троянская
Елена  смотрит  вдаль.  Последнюю   я   сопроводил   названием   собственного
изобретения: "И спящее сердце Елены наполнилось воспоминаниями..." На  втором
плане виднелась башня, на которой был различим некто маленький: конечно,  это
был я сам. Еще я вылепил из гончарной глины копию Венеры  Милосской,  получив
от этого  истинное  эротическое  наслаждение.  И  приволок  в  прачечную  всю
подшивку "Art Jouns", которую подарил мне отец, даже не подозревая,  что  она
так сильно повлияет  на  мою  судьбу.  Я  как  свои  пять  пальцев  знал  все
иллюстрации из Истории Искусств с малых лет.  Особенно  мне  нравились  "ню".
"Золотой век" и "Источник" Энгра казались мне лучшими картинами в мире. Чтобы
закончить рассказ о том, как я обитал в прачечной  перед  стиральной  доской,
добавлю: бесспорно, первые щепотки соли и перца моей  своеобычности  родились
именно в лохани. Пока мне смутно представлялось, что я готов сыграть гения. О
Сальвадор Дали, ныне тебе известно все!  Если  ты  играешь  в  гения,  ты  им
становишься!
   Когда гости, друзья дома, спрашивали:
   - А как дела у Сальвадора? - мои родители не затруднялись с ответом:
   -  Сальвадор  на  крыше.  Он  говорит,  что  сделал  мастерскую  в  старой
прачечной, и целыми часами играет там, наверху, совершенно один.
   "Наверху"! Вот прекрасное слово!  Вся  моя  жизнь  была  определена  этими
противоположностями: верх-низ. С детства я безнадежно стремился быть наверху.
И вот я там. Ныне, когда я достиг вершины, я умру, оставаясь на ней.
   Какая волшебная  сила  уводила  меня  из  родительской  кухни,  заставляла
одержимо взбираться под самую крышу и закрываться на ключ  в  своей  каморке?
Здесь мое одиночество чувствовало себя неуязвимым. С высоты (а отцовский  дом
был из самых высоких в Фигерасе) я  оглядывал  город,  открывавшийся  мне  до
самого залива Росас. Я видел, как выходили  из  коллежа  сестер  Францисканок
девочки, которых я ужасно стеснялся, встречая на улице. А на этом  насесте  я
ничуть их не конфузился. Порой, однако, когда ко мне доносились их счастливые
крики, я жалел, что не бегаю по улицам и вечерами не  играю  с  мальчиками  и
девочками. Этот гомон надрывал мне сердце. Домой? Нет! Нет!  Ни  за  что!  Я,
Сальвадор, должен оставаться в лохани, сурово оградив от себя  несбыточных  и
каверзных мечтаний. И все же как я уже стар! Чтобы уверить  себя  в  этом,  я
туго нахлобучиваю корону с белым париком, так что становится больно  лбу:  но
не могу же я допустить, чтобы размер головы соответствовал моему возрасту!  В
сумерках я выходил на террасу. Был час, когда  вслед  за  плавно  скользящими
ласточками нерешительно пускались в полет летучие мыши.  Корона  так  сжимала
голову, что виски давила дикая боль. И все же я терпел, как ни хотелось снять
ее. Ходил тудасюда, твердя: "Еще чуть-чуть, еще немного...", пытаясь при этом
обдумывать  какую-то  возвышенную  мысль.  В  минуты   такого   ожесточенного
страдания я произносил пламенные  и  грандиозные  речи,  испытывая  пылкую  и
фанатичную нежность к собственному  гению.  (Впоследствии  я  понял,  почему,
готовясь к своим лекциям, сажусь неудобно, до сильной боли подогнув  ногу,  и
чем больше болит, тем более я красноречив. Физическое страдание (хоть  зубная
боль) усиливает и укрепляет во мне ораторские наклонности.)
   Мои речи, как заведенные, следовали одна за другой, и чаще всего слова  не
имели ничего общего с течением моих мыслей, которые, мне казалось,  достигают
высшего величия. Каждый миг я будто открывал загадку, происхождение и  судьбу
каждого предмета. Загорались фонари в городе и звезды на небе.  Каждая  новая
звезда рождала отзвук в селении. Ритмичное кряканье диких уток и кваканье ля-
гушек волновали мои чувства, к боязни темноты  примешивались  самые  приятные
ощущения. Внезапно появлялась луна - и доводила меня до приступа  восторга  и
волнения, мания величия достигала вершины эгоцентризма, и я  уже  видел  себя
среди самых недосягаемых звезд. Моя  самовлюбленность  достигала  космических
вершин, пока интеллигентская слеза не стекала по моей щеке, разрядив душевное
волнение. Уже минуту я чувствовал, как моя рука поглаживает что-то маленькое,
странное и влажное - и я с  удивлением  увидел,  что  это  было  мое  мужское
отличие.
   Тут я снял корону и с наслаждением растер лоб. Пора спускаться  на  кухню.
Но есть я не хотел и выглядел неважно, чем огорчил родителей. Глаза мамы  как
будто вопрошали: "Почему ты не ешь? Чего не хватает моему сердечку? Я не могу
спокойно смотреть на мое сердечко. Ты бледный, ты зеленый".
   Зеленый я или нет, но любой повод хорош,  чтобы  подняться  на  террасу  и
затем на крышу маленькой прачечной. Тут я впервые понял, что больше ничего не
отделяет меня от пропасти. И с закрытыми глазами долго  лежал  без  движения,
сопротивляясь непобедимому искушению.
   Больше я не повторял свой опыт, но в лохани под крышей мне нравилось вспо-
минать то наваждение, которое помещалось на крыше и oт которого защищал  меня
потолок прачечной.
   Мой цементный трон казался все выше, все привилегированней.  А  что  такое
высота? Точная противоположность низа. Вот чудесное название для  наваждения!
Что такое низ, если не хаос, масса, теснота, скученность, младенчество, безд-
на темного человеческого безумия, анархия. Низ - эта левая  сторона.  Верх  -
сторона правая, где располагаются монархия, иерархия,  купол,  архитектура  и
Ангел. Все поэты стремятся к Ангелу, но природный негативизм испортил вкусы -
и они ищут лишь падших ангелов. А вот художники крепко стоят на земле. В  очи
входит к ним вдохновение, в сто раз превосходящее поэтическое. Чтобы  открыть
и показать настоящих ангелов - как те, что у  олимпийца  Рафаэля,  художникам
нет нужды маяться в липкой умственной путанице поэтов. Что касается меня, то,
чем больше я бредил, тем оживленнее был мой взгляд.
   Итак, подытожим: вот я, одинокий ребенок на девятом году жизни, сижу в це-
ментной лохани наверху, под самой крышей, и у меня часто  идет  носом  кровь.
Внизу остается пушечное мясо, биологический конгломерат волос в носу, майоне-
за,  волчка,  душ  чистилища,  дебильных  детей,  которые  выучат  все,   что
пожелаешь, вареной рыбы и прочего. Меня никогда не  тянуло  на  улицу,  чтобы
чему-нибудь научиться.  Я  был  настойчив  -  и  все  еще  таков.  Моя  мания
одиночества доходила до патологии. Мне так не терпелось подняться под  крышу,
что к концу обеда я ссылался на  колики,  чтобы  убежать,  закрыться  и  хоть
мгновение побыть одному. Эти побеги смягчали  пытку  едой,  конца  которой  я
должен был дожидаться, чтобы вскарабкаться в свою клетушку.
   В коллеже я был агрессивным  и  не  выносил,  чтобы  вольно  или  невольно
нарушали мое уединение. Детей, которые все реже и реже пытались сблизиться со
мной, я встречал так  неприязненно,  что  они  не  повторяли  своих  попыток.
Незапятнанная чистота этого мира одиночества была, между тем,  потревожена  в
один прекрасный день и, конечно, женским образом.
   Это была девочка, которую я увидел со спины, когда она шла  впереди  меня,
возвращаясь из коллежа. Талия у нее была такой хрупкой и тоненькой,  что  мне
было страшно, как бы она не переломилась пополам.  Две  подружки  шли  с  ней
рядом, нежно  обнимали  за  талию  и  расточали  улыбки.  Несколько  раз  они
оборачивались назад. Но та, что  шла  посредине,  по-прежнему  не  показывала
своего лица. Увидев ее такой гордой и стройной, я понял, что  она  отличается
от  остальных,  что  она  королева.  И  во  мне  родился  такой   же   прилив
влюбленности, какой я раньше чувствовал к Галючке. Подружки громкими голосами
называли ее: Дуллита. Я пришел домой, так и не лицезрев  и  не  мечтая  вновь
увидеть ее. Это была она, Дуллита, Дуллита! Галючка! Галючка! Редивива!
   Я поднялся прямо на крышу. Мои уши были  больно  сжаты  тесной  матросской
шапкой. Я снял шапку - и свежий вечерний воздух овеял  уши.  Любовь  овладела
мною, и на этот раз она началась с ушей.
   С тех пор у меня появилось  желание:  пусть  Дуллита  придет  искать  меня
наверху, в прачечной, пусть она поднимется ко мне.  Я  знал  -  это  случится
неизбежно. Но как? И когда? Ничто не могло утолить мое  безумное  нетерпение.
Как-то после ужина у меня потекла носом кровь, да  так  сильно,  что  вызвали
врача, и несколько часов я провел с запрокинутой головой, обложенный отжатыми
в уксусе салфетками. Горничная положила мне под затылок большой холодный ключ
и он грубо мял мою кожу, но я так ослаб, что не мог шевельнуть рукой.  Сквозь
закрытые ставни проникали лучи солнца, и  щели,  как  объектив  киноаппарата,
проецировали на потолок подобие китайских теней. Это позволяло мне видеть пе-
ревернутое изображение людей и автомобилей на улице - в бреду я  принимал  их
за ангелов. Я думал: вдруг там пройдут Дуллита и ее подружки? - и я увижу  их
на потолке. Вероятность этого была ничтожной - с чего бы им  гулять  по  моей
улице?  Но  я  мало  считался  с  логикой,  главное  -   существовала   такая
возможность. И эта надежда держала меня  в  напряженной  тревоге,  в  которой
смешались надменность, радость, ожидание и иллюзия. Две мысли пугали меня:
   1.Если она пройдет по потолку, то я окажусь внизу.
   2.Головой вниз она может упасть в бездну.
   Все время я видел ее со спины: тонкая талия готова  переломиться  пополам,
как фарфоровая подставка для яиц. Она заслуживает  лучшего,  чем  потолок,  в
последний момент мне хотелось все же спасти ее... Но стоило чуть двинуться  -
и тут же  напоминал  о  себе  железный  ключ,  мои  вериги.  Вся  моя  любовь
сосредоточилась в затылке, вся любовь к Дуллите, Галючке Редивива.
   На другой день родители решили  отправить  меня  на  отдых  в  деревенское
имение семейства Пичот(Это семейство сыграло в моей жизни большую  роль:  мои
родители тоже испытали влияние семейства Пичот. Псе в  нем  были  артистичны,
обладали большими талантами  и  безупречным  вкусом.  Рамон  был  художником,
Рикардо-скрипачом,  Луис-виолончелистом  Мария-оперной  певицей,  контральто.
Пепито был, возможно, самым артистичным из всех, но не развивал  ни  одно  из
своих дарований. Это он построил дом в Кадакесе. Мерседес, -тоже Пичот на все
сто процентов, до фанатизма  мистически  настроенная  дама,  вышла  замуж  за
знаменитого испанского поэта Эдуарде Маркина, который придал этой  живописной
каталонской семье акцент суровой  кастильской  нежности,  столь  необходимой,
чтобы цивилизованность семейства Пичот достигла  своего  расцвета.),  в  двух
часах езды от Фигераса. Имение называлось "Мулен  де  ла  Тур"  ("Мельница  с
Башней"). Я еще  не  видел  его,  но  уже  имя  казалось  удивительным.  И  я
согласился уехать (с поразительным послушанием), потому что  меня  неудержимо
притягивала воображаемая башня.
   Быть в "Мулен де ла Тур" значило отомстить Дуллите. Там я надеялся восста-
новить  равновесие  и  вновь  обрести  одиночество,  нарушенное  встречей   с
девочкой.
   Мы поехали в кабриолете: месье и мадам Пичот, их приемная дочь, шестнадца-
тилетняя Юлия, и я. Г-н Пичот сам управлял кабриолетом. Это был один из самых
красивых мужчин, которых я когда-либо видел, с бородой и усами цвета  черного
дерева, с длинными стриженными волосами. Чтобы подстегнуть лошадь, ему доста-
точно было чуть слышно щелкнуть языком - в этом деле он был дока.
   Добрались на закате солнца. "Мулен де ла  Тур"  почудилась  мне  волшебным
местом. Здесь будто все было создано для того, чтобы  подтвердить  мелькавшие
во мне мечтания. Мне тут же показалось,  что  я  снова  выздоровел.  Огромная
радость захлестнула меня, изгнав  утомительную  и  меланхолическую  усталость
последних дней. Меня пронзила дрожь забытого было счастья. Так бывает,  когда
места, куда вы только что попали, вселяют в вас уверенность, что они  созданы
для вас, а вы для них, и что их приверженность вам будет безгранична(Это было
в "Мулен де  ла  Тур",  где  происходили  почти  все  мои  мечтания,  точнее,
эротические мечтания. Одно из них. в котором героиней были  Гала  и  Дуллита,
описано в "Сюрреализме на службе Революции". Но  очень  специальный  характер
этого текста не позволяет привести его здесь.).
   Утром солнце поднялось над зеленым селением, гудящим от пчел. Май застучал
в мои виски. Любовь к Дуллите стала безудержным пантеизмом,  распространилась
на все вокруг и  сделалась  такой  универсальной,  что,  если  бы  она  вдруг
появилась тут, это жестоко бы разочаровало меня.  Я  восторгался  ею,  только
оставаясь в одиночестве, более суровом, чем всегда.
   Мельничный механизм мало интересовал меня, но вскоре монотонный скрип про-
ник в мое воображение как  зов  чегото  неведомого.  Башня,  как  можно  было
догадаться,  зная   мои   вкусы,   стала   святилищем,   алтарем,   престолом
жертвоприношений. К слову, именно в башне мне предстояло  принести  жертву...
Позже я расскажу об этом, насколько позволит волнение. Мне нужно было выждать
два дня, прежде чем подняться "наверх", пока кто-то не принес ключ.  Наконец,
на третье утро мне отперли дверь, которая выходила на верхнюю террасу.  Здесь
было очень  высоко,  намного  выше,  чем  я  предполагал.  Я  наклонился  над
пропастью и плюнул. Мой  плевок  исчез  в  зарослях,  где  виднелись  остатки
старого курятника.  Дальше  можно  было  разглядеть  речку,  которая  крутила
мельничное колесо. Имение окружали огороды, а в отдалении пейзаж  простирался
до самых гор, увенчанных облаками, четко очерченными в каталонском небе. Была
бы здесь Дуллита - я до смерти напугал бы ее, заставляя сильно наклониться  и
не давая упасть.
   Нужно  было  методично  организовать  все  последующие  дни,  поскольку  я
чувствовал, что кипучий прилив моих жизненных сил, если я не  хочу  растерять
его в одновременных противоречивых желаниях, требует режима. Мне  и  в  самом
деле хотелось быть повсюду в одно и то же время. Очень скоро я понял, что, то
и дело нарушая распорядок дня, я ничем не смогу насладиться. Далинийская сис-
тематичность, сделавшая меня с тех пор  знаменитым,  проявлялась  уже  тогда.
Итак, я педантично  расписал  программу,  где  заранее  были  определены  мои
занятия, а также то, что я должен был извлечь  из  них.  Моя  систематичность
выражалась  не  столько  в  неверном   составлении   программы,   сколько   в
преувеличенной  дисциплине,  которую  я  собирался  соблюдать  со  строжайшей
точностью.
   Я понял важную истину: чтобы придать хоть какую-то "форму" бесконечным мо-
им желаниям, нужно было ее изобрести. И я придумал  ее  сам  единственно  для
тренировки ума. Вот в общих чертах распорядок дня в "Мулен де ла Тур". Подъем
сводился к процедуре публичного обнажения. Чтобы она прошла удачно, мне  надо
было проснуться до прихода Юлии в мою комнату, где  она  по  утрам  открывала
ставни. Вымотавшись за день, я спал как убитый, и проснуться ни свет ни  заря
было настоящей пыткой. Но мне все же удавалось усилием воли продрать глаза за
четверть  часа  до  прихода  Юлии.  Эти  минуты  я  проводил  в   эротических
наслаждениях: отбрасывал простыню и особо обдумывал позу, каждый  день  иную,
подстать моему страстному желанию показать себя обнаженным и самую  волнующую
для Юлии и меня самого. Так  я  принимал  самые  разные  положения,  пока  не
раздавались ее шаги. Тут нужно было собраться с духом - и этот последний  миг
стыдливости был самым приятным. Дверь  открывалась,  я  замирал,  притворяясь
мирно спящим. Но присмотревшись, можно было бы заметить, что меня так и  бьет
дрожь, настолько сильно, что мне приходилось стискивать зубы,  чтобы  они  не
стучали. Юлия отворяла ставни и  подходила  к  кровати,  чтобы  прикрыть  мою
наготу простыней, которую я сам же и сбросил. В этом возрасте я  считал  себя
идеально красивым, и удовольствие, которое я испытывал, когда на меня ктолибо
смотрит, было таким захватывающим, что, продлевая его, я не хотел  одеваться.
Каждое утро приходилось выдумывать новый  предлог:  "Юлия,  у  меня  тут  нет
пуговицы! Юлия, смажь мне йодом ляжку! Юлия!.."
   Затем следовала церемония завтрака, накрытого в столовой для меня  одного:
два ломтика жареного хлеба с медом и чашка горячего  кофе  с  молоком.  Стены
столовой были увешаны прекрасными картинами  в  масле,  надо  отдать  должное
таланту Пепито, а также Рамона, жившего в Париже,  -  благодаря  им  завтраки
означали для меня введение в импрессионизм. Это была самая впечатляющая школа
в моей жизни, первая встреча с революционной и  антиакадемической  эстетикой.
Мои  глаза  неустанно  рассматривали  густые  и  бесформенные  мазки  краски,
расположенные на полотне так прихотливо, что стоило  отступить  на  метр  или
мигнуть - и  их  форма  чудесным  образом  являлась  их  хаоса.  И  с  холста
изливались воздух, пространство, свет, весь мир. Самые  давние  картины  г-на
Пичота  напоминали  манеру  Тулуз-Лотрека.  Эротичность   этих   литературных
экивоков на  моду  1900  года  пылала  в  глубине  моей  гортани,  как  капля
арманьяка, которой  я  подавился.  Особенно  мне  запомнилась  танцовщица  из
Табарина, занятая своим туалетом: у  нее  было  болезненно  порочное  лицо  и
красные волосы подмышками.
   Больше всего меня восхищали картины, в которых импрессионизм  переходил  в
откровенные приемы пуантилизма. Постоянное сочетание оранжевого и фиолетового
цветов доставляло мне чувственную радость и создавало иллюзию, будто я смотрю
на предметы сквозь призму и вижу все в радужных переливах. Здесь же, в столо-
вой,  был  хрустальный   графин,   пробка   которого   вполне   могла   стать
импрессионистской. Я спрятал ее в карман,  чтобы  тайком  унести  с  собой  и
смотреть на вещи под углом "импрессионизма". Безмолвное  утреннее  созерцание
задержало меня, и я торопливо допил кофе с молоком, притом так  неловко,  что
жидкость потекла по подбородку и  шее,  заливая  рубашку.  Было  так  приятно
ощущать, как высыхает теплый кофе, оставляя на коже липкие, но  не  противные
пятна, что, наконец, я стал делать это нарочно. Бросив беглый взгляд на  Юлию
и убедившись, что она не смотрит на меня, я пролил  на  рубашку  еще  немного
кофе с молоком, который потек до самого живота. И вот меня застукали на месте
преступления. В  течение  многих  лет  г-н  Пичот  и  его  жена  впоследствии
рассказывали об этом случае, а  также  о  тысяче  других  не  менее  странных
историй,  связанных  с  моей  беспокойной  личностью.  Г-н  Пичот  обожал  их
коллекционировать. И всегда начинал одними и теми же словами:
   - Знаете ли вы, что еще натворил Сальвадор?
   И все уже  знали,  что  последует  очередной  рассказ  об  одной  из  моих
невероятных фантазий, над которыми - самое меньшее - можно смеяться до  слез.
Не смеялся лишь мой отец. По его лицу  проходила  тень  беспокойства  о  моем
будущем.
   После завтрака я побежал к сараю, где сохли на земле кукурузные початки  и
мешки с зерном. Сарай стал моей мастерской благодаря г-ну Пичоту,  принявшему
такое решение, потому что по утрам туда беспрепятственно проникало солнце.  У
меня был большой этюдник, на котором я всегда рисовал и писал - и тут же раз-
вешивал свои листы и холсты на  стенах.  И  вскоре  израсходовал  весь  рулон
полотна. Тогда я взялся за старую, больше ни на что  не  годную  дерматиновую
дверь.  Положив  ее  горизонтально  на  два  стула,  решил  исписать   только
центральное панно, так,  чтобы  резьба  по  бокам  служила  рамой  для  моего
произведения. Уже давно я загорелся желанием написать натюрморт с вишнями.  И
вот высыпал на стол полную корзину ягод. Солнце лилось из окна, оживляя вишни
тысячами огней. Я начал работать сразу тремя цветами, накладывая их прямо  из
тюбиков. В  левой  руке  я  зажал  два  тюбика:  ярко-красного  цвета  -  для
освещенной солнцем стороны вишни и карминного - для затененной стороны,  а  в
правой руке у меня была белая краска для блика на каждой ягодке. Я набросился
на работу. На каждую вишню я тратил три цвета: так, так, так  -  свет,  тень,
блик. Однообразный скрип мельницы задавал ритм моей работе. Так, так,  так...
Моя картина стала упражнением в ловкости: как быстрее приступить к  следующей
вишне. Мой успех казался мне сенсационным,  а  имитация  -  совершенной.  Моя
возрастающая ловкость заставила усложнить  игру.  "Усложню  задачу!".  Вместо
того, чтобы изобразить вишни горкой, как они и лежали на столе,  я  нарисовал
по несколько штук отдельно в одном и в другом углу.  Подчиняясь  прерывистому
мельничному шуму, я буквально скакал от одного края лежащей двери к  другому.
Со стороны было похоже, будто  я  пустился  в  какой-то  странный  танец  или
упражняюсь в шаманстве. Так - здесь, так - там,  так  -  тут,  так...  Тысячи
красных огней зажигались на моем импровизированном холсте, по каждому  щелчку
мельницы. Я был хозяином,  господином  и  изобретателем  этого  небывалого  в
истории живописи метода.
   Готовая картина всех удивила. Г-н Пичот горько сожалел, что  она  написана
на какой-то двери, тяжелой и неудобной и к тому же насквозь изъеденной древо-
точцами. Крестьяне, разинув рты,  стояли  перед  вишнями,  изображенными  так
натурально, что хотелось протянуть руку и взять их.  Кто-то  заметил,  что  я
забыл нарисовать хвостики ягод. Тогда я взял горсть вишен и  начал  их  есть,
вдавливая каждый хвостик в картину. Это окончательно придало  ей  неотразимый
эффект. Что касается древоточцев, изгрызающих дверь и  дырявящих  мазки,  они
напоминали настоящих плодовых  червячков.  Желая  следовать  самому  строгому
реализму, я начал булавкой заменять одни другими. Взяв древоточца из двери, я
вкладывал его в настоящую вишню, а из нее вынимал червячка, чтобы сунуть  его
в  дырочку  двери.  Я  уже  проделал  несколько  таких  странных  и  безумных
перемещений, когда был захвачен врасплох  г-ном  Пичотом,  который  мгновенье
незамеченный стоял позади меня. Он не смеялся над моими сумасбродствами,  как
бывало обычно. На  сей  раз  я  расслышал,  как  он  после  долгого  раздумья
пробормотал: "Это гениально". И безмолвно вышел.
   Я сел на пол, на согретые солнцем кукурузные початки. У меня из головы  не
шли слова г-на Пичота. Казалось, они высечены в моем сердце. Я знал, что смог
бы осуществить гораздо больше, чем то, что сделал.  В  один  прекрасный  день
весь мир поразится моему таланту. И ты, Дуллита, Галючка Редивива, ты тоже  и
больше всех.
   Было славно сидеть на початках, и  я  пересел  туда,  где  солнце  согрело
местечко потеплее. Я мечтал о славе. Мне  хотелось  надеть  свою  королевскую
корону, но для этого нужно было встать и найти ее в моей комнате, а  мне  так
хорошо сиделось на кукурузе. Я  вытащил  из  кармана  хрустальную  пробку  от
графина, посмотрел сквозь нее на вишни, потом на свою картину. Затем  перевел
на кукурузные початки - они были лучше  всего.  Бесконечная  истома  охватила
меня, и я снял штаны, чтобы кожей чувствовать теплую кукурузу. Я  высыпал  на
себя мешок зерна, чтобы над моим животом и  бедрами  получилась  пирамида.  Я
думал, что г-н Пичот ушел на долгую утреннюю прогулку и, как всегда, вернется
только к обеду. И мне хватит времени снова ссыпать кукурузные зерна в  мешок.
Я высыпал  второй  мешок,  когда  на  пороге  внезапно  появился  г-н  Пичот.
Казалось, я на месте умру от стыда, в этой же  сладостной  позитуре,  но  он,
поглядев на меня в крайнем изумлении, не сказал  ни  слова  и  прошел  прочь,
чтобы больше не возвращаться. Прошел час, и солнце  перестало  согревать  для
мое импровизированное ложе. Я чувствовал, что не могу двинуться. Но надо было
пересыпать зерно в мешки. Сложив ладони ковшиком, я  взялся  за  бесконечную,
изнурительную работу. Несколько раз я хотел плюнуть на все и  уйти,  но  меня
удерживало чувство вины. Последний десяток пригоршней был крестной  мукой,  а
последние зернышки весили столько, что мне казалось - я не смогу поднять их с
пола. Мне едва хватило  сил  подняться  по  лестнице  в  столовую,  где  меня
встретили выразительным молчанием. Чувствовалось,  что  только  что  обо  мне
говорили. Г-н Пичот жестко сказал:
   - Я поговорю с твоим отцом, чтобы он нанял для тебя учителя рисования.
   - Нет, - страстно  возразил  я,  -  мне  не  нужен  учитель  рисования.  Я
художник-импрессионист.
   Мне не было точно известно значение слова "импрессионист",  но  ответил  я
вроде бы вполне логично. Г-н Пичот расхохотался:
   - Поглядите на этого ребенка - как самоуверенно заявляет, что он импресси-
онист!
   Я умолк и продолжал обгладывать куриную косточку. Г-н Пичот стал говорить,
что с конца будущей недели надо начинать сбор цветков липы.  Этот  сбор  имел
для меня немало последствий. Но прежде, чем рассказать  об  этом,  закончу  о
своем регламенте в незабываемом имении "Мулен де ла Тур". Это подведет  черту
и  расположит  к  последующим  головокружительным  любовным   сценам.   Прошу
простить, но несколькими строчками напомню начало  моего  расписания,  прежде
чем продолжу описывать его в деталях с того самого места, где остановился.
   Десять часов: пробуждение с публичным обнажением. Эстетический завтрак пе-
ред импрессионистскими полотнами Рамона Пичота. Теплый кофе с молоком, проли-
тый на рубашку. С одиннадцати до двенадцати с половиной: мастерская и мои жи-
вописные изобретения: второе открытие импрессионизма, второе рождение эстети-
ки мании величия.
   Завтрак: слушаю  во  все  уши  беседу  г-на  Пичота,  нередко  изобилующую
эвфемизмами. Это мне необходимо, чтобы уточнить распорядок дня в соответствии
с домашними делами  и  предвидеть  иной  раз  с  трудом  оберегаемые  радости
одиночества. Все сельскохозяйственные или любые другие события в "Мулен де ла
Тур" могли быть поводом для придумывания новых мифов, так как выводили  новых
персонажей в их естественном  обрамлении:  косилыциков,  работников,  сборщиц
фруктов или меда.
   Вторую половину дня я посвящал только животным, которых держал  в  большом
курятнике за такой мелкой металлической сеткой, что сквозь нее не ускользнула
бы даже ящерка. Здесь у  меня  были:  два  хомячка  -  один  большой,  другой
маленький, множество пауков, черепаха и мышка. Мышь, пойманная  в  мельничной
муке, жила сейчас в белой жестяной коробке из-под печенья, на которой по слу-
чайному совпадению были  изображены  мышата,  грызущие  печенье.  Каждому  из
пауков  я  соорудил  местечко  в  картонной  коробке,   что   облегчало   мои
медитативные опыты. Всего  у  меня  набралось  около  двадцати  пауков,  и  я
увлеченно наблюдал за их повадками.
   Был в моем зоо и монстр - ящерица с двумя хвостами: один нормальной длины,
другой зачаточный. Этот символ раздвоения был для меня тем более  загадочным,
что существовал у живого  мягкого  существа.  Раздвоения  давно  интересовали
меня. Каждая встреча с минеральной или вегетативной развилкой заставляла меня
задумываться. Что означала эта проблема раздвоенной линии  или  предмета?  На
деле я не вполне понимал - они равно относятся к жизни и смерти,  движению  и
удержанию; "оружие или защита, объятие или ласка, форма, одновременно поддер-
жанная содержанием". Как знать? Как знать? В задумчивости  я  гладил  пальцем
место, где хвосты разделялись, а между ними оставалась пустота, которую могло
наполнить только мое неуемное воображение. Я разглядывал свою руку  и  четыре
раздвоения пальцев, которые мысленно продолжал в пространстве до бесконечнос-
ти. Как знать? Может быть, это линька? Наступала ночь - и только она выводила
меня из глубочайшей задумчивости.
   Закат солнца означал, что пришла пора сбегать в огород полакомиться плода-
ми земных садов. Я откусывал от всего  -  от  свеклы,  дыни,  сладкого  лука,
нежного, как молодая луна. Я откусывал лишь раз, чтобы  не  наедаться.  Я  бы
очень скоро объелся, если бы не  перебегал  от  одного  фрукта  или  овоща  к
другому. Вкус каждого обжигал мое нёбо так же бегло, как просверк  светлячков
в зарослях. Иногда достаточно было лишь взять плод, коснуться его губами  или
прижать к горячей щеке. Мне нравилось кожей ощущать кожицу нежной и  влажной,
как собачья морда, сливы. Я оставался в огороде, пока не  сгущались  сумерки.
Все-таки мой распорядок предусматривал некоторые нарушения регламента:  можно
было набрать в саду вволю жирных червей - вот и все. Я хотел нанизать  их  на
шелковую нитку и сделать эффектные бусы для  Юлии.  Она,  конечно,  сразу  бы
испугалась, и тогда я смог бы подарить их моей  малышке  Дуллите.  Пыжась  от
гордости, я представлял ее украшенной моими червячными бусами(Подобные бусы -
не  мое  собственное  изобретение,  как  может  показаться.  Это   постоянная
игра-забава крестьянских детей из окрестностей "Мулен де ла Тур".).
   Наступала темнота - и меня неодолимо тянуло к башне, на которую  я  взирал
снизу пылким взглядом верности и преданности.  Ее  озаряли  розовые  отблески
почти спрятавшегося солнца. Над ней парили три огромные черные птицы. Мое пу-
тешествие туда, наверх, было самым торжественным  мигом  всего  дня.  Но  при
подъеме огромное  нетерпение  смешивалось  с  некоторым  сладостным  страхом.
Как-то я долго смотрел с башни на горы, которые и в  сгущающийся  тьме  можно
угадать по сверкающей золотой волнистой линии, которую высвечивал на горизон-
те закат солнца, а прозрачная чистота воздуха делала  весь  пейзаж  точным  и
стереоскопическим. С высоты башни я мог снова предаваться  самым  грандиозным
мечтам, таким, как дома в Фигерасе. Со временем они принимали все более опре-
деленные   социальные   и   моральные   очертания,   несмотря   на    стойкую
двусмысленность и постоянное смешение с парадоксами. То  я  представлял  себя
кровавым тираном, обращающим в рабство народы лишь для  удовлетворения  своих
блистательных прихотей,  то  я  был  парией  и  погибал  самой  романтической
смертью. От жестокого полубога до  смиренного  труженика,  минуя  гениального
художника, я возвращался всегда к... Сальвадору,  Сальвадору,  Сальвадору!  Я
мог  без  конца  повторять  свое  имя.   Воображая   жертву,   обреченную   и
отвратительно трусливую, я вглядывался в  сумрак  ночи,  уверенный  в  одном:
жертвой буду не я.
   Ужин в слабо освещенной столовой становился приятным выздоровлением  после
разгула башенного красноречия. Сидя на соседнем стуле, меня ждал  сон.  Порой
он даже толкал меня ногой под столом - и я поддавался  ему.  Как-то  вечером,
наполовину уснувший к концу ужина, я расслышал, как г-н  Пичот  неразборчивым
шепотом объявил, что сбор цветков липы начнется послезавтра. Наконец,  настал
этот день. А вот рассказ, которого вы так ждали: КОСТЫЛЬ И СБОР ЛИПОВОГО ЦВЕ-
ТА
   Рассказ о жгучем солнце и буре, о любви,  и  страхе,  о  липовом  цвете  и
костыле, рассказ, по ходу которого меня не покинет призрак смерти, -  назовем
это так.
   В назначенный день мы поднялись в раннюю рань. Юлия,  две  работницы  и  я
взобрались на чердак башни, чтобы разыскать  там  лестницу.  Огромный  темный
чердак был загроможден  всякой  причудливой  всячиной.  Мне  до  сих  пор  не
приходилось тут бывать. Переступив порог, я обнаружил два  предмета,  которые
сразу же отделил от другого безликого хлама. Первый - массивная  позолоченная
корона в виде лаврового венца, с которого  свисали  две  шелковые  выгоревшие
ленты с надписями на не знакомом мне языке. Вторая  вещь,  очаровавшая  меня,
был костыль. Я никогда раньше не видел костыля, и он  особенно  поразил  меня
своим необычным видом. Взяв себя в руки, я понял, что в жизни  не  смогу  его
потерять, что бы не случилось. Костыль был  величав  и  торжественней,  и  он
прекрасно заменял мой  скипетр  (ручку  старого  веника),  который  я  где-то
потерял. Развилка костыля,  на  которую  опираются  подмышкой,  была  покрыта
каким-то тонким потершимся материалом с запахом  тленья,  к  которому  так  и
хотелось с наслаждением прижаться  ласковой  щекой  или  задумчивым  лбом.  Я
спустился и вышел в сад, держа в руке костыль и размахивая им.  Этот  предмет
придавал мне уверенности  и  такого  высокомерия,  на  какое  я  еще  не  был
способен. Под большими липами только что поставили три большие  лестницы.  На
земле  были  растянуты  белые  полотнища,  чтобы  сбрасывать  на  них  первые
сорванные ветки, усыпанные цветами. На лестницах стояли  незнакомые  молодки,
две из них были похожи друг на друга и очень хороши собой.  У  одной  из  них
была  прекрасная  полная  грудь,  до  мельчайших  деталей  обрисованная   под
шерстяным корсажем, обтягивающем формы. Третья товарка  была  безобразна,  ее
желтые зубы торчали вперед из выступающих  десен.  Казалось,  будто  она  все
время гогочет. Кроме этих трех теток, там была девочка  лет  двенадцати,  она
стояла на нижней ступеньке лестницы -и смотрела вверх, на  мать.  Внезапно  я
влюбился в нее, наверно, потому, что своей манерой немного выгибать  спину  и
вертеть бедрами она напоминала Дуллиту. Я никогда не видел лица Дуллиты  -  и
мне легко было спутать двух девочек так же, как раньше  я  спутал  Дуллиту  и
Галючку Редивива. Костылем я дотронулся до спины девочки, она повернулась  ко
мне, и я самоуверенно и непререкаемо заявил ей:
   - Ты будешь Дуллита!
   Ее загорелое лицо было ангельской  красоты.  Она  сразу  же  заняла  место
Дуллиты - и все три образа моей мечты слились в  один.  Моя  увлеченность  ею
выросла  настолько,  что  стало  трудно  ее  сдерживать.  Отныне  моя  любовь
воплотилась в новой личности. Мое выпущенное  на  волю  беспокойство,  годами
сдерживаемое тоскливым одиночеством, сейчас выкристаллизовывалось  как  бы  в
ограненном алмазе,  в  котором  я  смог  наконец  увидеть  воедино  три  свои
неутоленные любви. Был ли я уверен, что  это  не  сама  Дуллита?  Я  пробовал
отыскать в загорелом  лице  деревенского  ребенка  следы  бледности  Галючки,
которая с минуты на минуту становилась все более на нее похожа.
   Хриплым от избытка чувств голосом я повторил:
   - Ты будешь Дуллита!
   Она растерянно отступила. Мой тиранический вид должен был победить всю  ее
детскую самоуверенность. Но по мере того, как я  приближался,  она  все  выше
взбиралась по ступенькам лестницы, приближаясь к своей матери, и  у  меня  не
было возможности погладить  ее  по  голове  костылем,  чтобы  этим  действием
выразить всю идиллическую  нежность  моих  чувств.  Прекрасная  Дуллита  была
вправе испугаться меня.  Знала  бы  она,  что  нам  сулит  будущее,  как  раз
набиравшее силу! Я уж и сам не без страха наблюдал, как развиваются некоторые
импульсы моего причудливого характера. Сколько раз,  шатаясь  в  одиночку  по
селению в  погоне  за  мечтаниями,  я  чувствовал  непреодолимую  потребность
прыгнуть с какой-нибудь скалы или  стены.  Я  закрывал  глаза  и  бросался  в
пропасть, вставал наполовину оглушенный, но с успокоенным сердцем. И  говорил
себе: "Сегодня опасность миновала". И  я  снова  получал  вкус  к  обретенной
реальности(Один крестьянин, свидетель моих прыжков, рассказал  об  этом  г-ну
Пичоту. Но ему никто не поверил. Падая с такой высоты, я неминуемо должен был
разбиться. Это свидетельствует, что в своем необычном виде  спорта  я  достиг
удивительной ловкости. В школе в Фигерасе я  лучше  всех  прыгал  в  длину  и
высоту. Еще и сейчас я знаменитый прыгун.).
   Понимая после первой встречи, что не смогу  добиться  доверия  Дуллиты,  я
отошел, послав ей на прощанье долгий и нежный взгляд, который как бы говорил:
"Ничего не бойся, я вернусь".
   Я побродил по саду еще немного. Приближался час, когда я обычно погружался
в живопись в своей мастерской. Но в этот день все было так  необычно,  что  я
решил сделать исключение из распорядка дня. Но из-за этого почувствовал такую
угнетенность  и  угрызения  совести,  что  сделал  круг  и  вернулся,   чтобы
запереться в мастерской. Но и там мне не стало легче.  Мне  хотелось  быть  в
ином месте, быть другим, вольно бродить повсюду, думать только о ней,  ни  на
что не отвлекаясь, и обдумывать планы нашей будущей встречи. Меня  без  конца
осаждали соблазнительные образы Дуллиты, но  и  на  ясном  небе  гремел  гром
неодолимой досады на ту, которая только что разрушила  мой  храм  Нарцисса  и
нарушила мое уединение, с таким трудом обретенное в "Мулен де  ла  Тур".  Мне
надо было бороться и для этого начать, хотя бы, рисунки с натуры,  которые  я
намеревался сделать с животных. Надо разыскать мышку, она стала бы  идеальной
моделью. И я смогу сделать нечто  равноценное  в  стиле  картины  с  вишнями.
Вместо того, чтобы использовать один и тот же эстетический элемент, я мог  бы
варьировать ее разнообразные движения до бесконечности.  У  мышей  тоже  есть
хвосты, и, возможно, мне снова удастся сделать аппликацию. На самом же деле я
мало верил в новую работу и не обманывался собственной экзальтацией. И все же
возбуждение, рожденное во мне явлением Дуллиты, играло на руку и моим планам,
и картине, в которой я хотел  показать  мышиную  суету.  Итак,  я  побежал  к
курятнику, искать мышь. Она была очень  плоха.  Ее  гибкое  тельце  раздулось
настолько, что старо серым  пушистым  шариком.  Она  не  шевелилась  и  часто
дышала. Я поднял ее за хвост, как вишенку. Да,  она  была  похожая  не  серую
вишню. Я бережно положил ее на дно коробки, но вдруг в ужасном  конвульсивном
прыжке она ударилась о мое  лицо,  а  затем  упала  без  сил.  Это  было  так
неожиданно, что сердце у меня забилось и я долго чувствовал его  перебои.  От
внезапной слабости я опустил крышку коробки, оставив лишь небольшую щель  для
воздуха. Еще не придя в себя от волнения, я сделал новое, не  менее  страшное
открытие. Еж, которого я не  мог  найти  целую  неделю  и  считал  сбежавшим,
внезапно нашелся в углу курятника: оказался за грудой кирпичей, в крапиве. Он
был неживой. Я подошел к нему. На спинке, покрытой иголками, кишели черви.  А
на голове их было так много, что это был настоящий разлагающийся вулкан.  Мои
ноги подкосились, по  спине  пробежали  мурашки.  Превозмогая  гадливость,  я
подошел еще ближе, как зачарованный, глядя на этот  ужасный  шар.  Надо  было
разглядеть его вблизи. Неописуемая вонь заставила меня отступить.  Я  выбежал
из курятника и умчался к  сборщицам  липы,  сполна  вдыхая  ее  очистительный
запах. Но искушение вернуться к дохлому ежу было сильно, и я вернулся, рискуя
задохнуться во время своих наблюдений. Так  несколько  раз  я  курсировал  от
мертвого животного к липовому цвету, аромат которого приводил меня в чувство.
И каждый раз, проходя мимо девочки, я выливал темную  воду  моего  взгляда  в
солнечный колодец небесных  глаз  Дуллиты.  Снование  туда-сюда  стало  таким
возбужденным, таким истеричным, что я  понял  -  теряю  контроль  над  своими
действиями. Приближаясь к ежу, я  жаждал  совершить  неслыханное:  подойти  и
притронуться к нему.  Подступая  к  Дуллите,  я  испытывал  еле  сдерживаемое
желание задушить ее и выпить из ее приоткрытого, как свежая рана,  рта,  душу
этого пугливого деревенского ангела. Вновь возвращаясь  к  ежу,  не  в  силах
остановить свой слепой бег, я решил перепрыгнуть через него. И  чуть-чуть  не
свалился прямо на кишащих паразитов. Я разозлился на себя за свою  неловкость
и решил дотянуться до ежа костылем. Сперва я довольно ловко кидал  камни,  но
от волнения никак не мог попасть в зловонный шар. Тогда я  протянул  костыль,
держа его за нижний конец, а другим дотронулся до  ежа.  Кто  из  нас  держал
костыль: еж или я? Потом, чуть не  падая  в  обморок,  я  перевернул,  орудуя
костылем, гниющий трупик. На брюхе, между лапками,  я  увидел  клубок  червей
величиной с кулак, они прорвали тонкую кожу и  вывалились  на  землю.  Бросив
костыль, я в страхе побежал к липам. Прошло немало  времени;  отдышавшись,  я
сообразил, что осквернил  дорогой  мне  предмет  его  соседством  с  червями.
Благословенный талисман стал символом смерти. Но я не мог  утратить  костыль,
который я боготворил, и который с тех пор, как я  его  нашел,  стал  мне  еще
дороже. И я придумал, как мне вернуть свое добро, совершив ряд ритуалов. Надо
было забрать  костыль  и  опустить  его  в  прозрачные  воды  реки,  в  самую
стремнину. После омовения я осушу костыль среди цветов липы, потом заберу его
наверх, чтобы ночь, заря и роса моего раскаяния довершили очищение.
   Так я и сделал. Костыль уже лежал под липами, когда я, уже немного успоко-
ившись, все еще представлял движение черного шара смерти.
   Обед прошел безо всяких историй, а во второй половине  дня  я  вернулся  в
сад, рассеянно созерцая сбор липового цвета. Дуллита смотрела на меня в упор,
так же, как Галючка. Не сводила с меня глаз ни на минуту. А я был уверен, что
отныне она будет покоряться мне, как  рабыня.  Я  так  уверовал  в  это,  что
заранее наслаждался утонченными роскошествами любви,  когда  позволяешь  себе
быть невнимательным, а обожаемое существо считает каждую божественную  минуту
рядом с тобой. Только распущенность дает нам силу не замечать  это  существо,
пренебрегать им как собакой, хотя мы знаем, что в  следующее  мгновение  сами
будем готовы ползти за ним, как собака.
   Итак, Дуллита крепко привязана  к  концу  желтого  кожаного  поводка  моей
страсти, а я смотрю куда-то в сторону. Мой взгляд особенно привлекает подмыш-
ка полногрудой  сборщицы.  Это  приятное  углубление  перламутровой  кожи,  в
которой живет кустик черных волос. Мои глаза  переходят  от  этого  гнезда  к
округлым грудям, чья божественная полнота, кажется, нависает над самыми моими
веками. Но вскоре, стряхнув оцепенение,  я  чувствую  сильное  желание  чтото
сделать. Вот что захотелось Сальвадору! Я откопаю мой  костыль  из  цветочной
могилы и тем же концом, которым перевернул ежа,  нежно  дотронусь  до  теплой
сверкающей груди крестьянки, зажму развилкой шелковые полушария.
   Вся моя жизнь состояла из капризов такого рода. И каждый миг  я  готов  бы
пожертвовать шикарным путешествием в Индию ради подобной  детской  пантомимы.
Однако сделать такое не так легко, как кажется. И это подтверждал мой опыт: в
голове у меня роились тысячи планов, в которых моя сила, хитрость и лицемерие
были пущены в ход для достижения удивительных результатов.  Вот  после  всего
этого костыль мог бы стать королевским скипетром!
   Садилось солнце, пирамида цветов росла, и Дуллита легла среди них. Желание
потрогать костылем грудь женщины стало  таким  острым,  что  я  предпочел  бы
умереть, нежели отказаться от него. Надо было действовать  решительно  и  уже
сейчас переодеться королем. Выйди я одетым, ляг в цветы подле Дуллиты - и она
умрет от любви. Я побежал к себе в комнату и надел на голову корону.  Никогда
в жизни я не казался себе таким красивым, как в тот день. Сквозь загар на мо-
ем лице пробивалась восковая бледность, под глазами были круги. Я выбежал  из
комнаты. На первом этаже нужно было миновать коридор, из которого в сад выхо-
дило небольшое  окошко.  Три  дыни,  подвешенные  на  бечевке,  высыхали  под
потолком. Я остановился на миг, посмотрел на них - и мне в  голову  мгновенно
пришла мысль, которая позволяла осуществить мою утонченную фантазию.
   Коридор был в полумраке, окошко давало немного света, Если сборщица поста-
вит лестницу совсем близко к окну и поднимется на определенную высоту, я смо-
гу увидеть в рамке окна ее груди, отдельно от всего тела. И смогу  разглядеть
все подробности, не боясь, что меня кто-то заметит. Рассматривая их, я  легко
приподыму вилкой костыля одну из дынь, подвешенных к потолку. Эта затея пока-
залась мне в сто  раз  ужасней,  чем  первоначальный  замысел,  -  ведь  дыня
символизировала сейчас всю зрелую значительность моего желания. Плод был  тем
ароматнее и слаще  для  меня,  что  его  выпуклость,  на  мой  взгляд,  точно
соответствовала груди крестьянки. Я не только смогу погладить  его  костылем,
но даже укусить потом.
   Но как заставить сборщицу подойти к окну? Я нашел  только  одно  средство.
Залез на верхний этаж и уронил колесико на шнурке так, чтобы оно застряло  на
вьющихся розах фасада. Бамбуковой палкой я так перепутал  шнурок  с  ветвями,
чтобы расцепить их можно было не сразу. Затем  я  побежал  в  сад  и,  хныча,
попросил красавицу с чудными грудями найти мое колесико с помощью лестницы. И
тут же откопал свой костыль из цветочной груды. В "Мулен де ла Тур" всем было
ведено исполнять мои прихоти, к тому же сборщица, наверно, была рада прервать
свою работу хоть ненадолго. Так или иначе, но она спустилась с  лестницы,  на
удивление грациозно перехватывая перекладины руками. Капля пота из открывшей-
ся подмышки упала и попала мне прямо  в  лоб,  как  одна  из  крупных  теплых
капель, предвещающих летнюю грозу. Но эта предвещала иную грозу, бушевавшую в
моей душе второй день. С помощью Дуллиты молодка подтащила лестницу и  слегка
прислонила ее к стене дома. А я в это время успел побежать к себе в комнату и
раздеться донага. Я казался себе красивым, как никогда. Вот бы они обе увиде-
ли меня! Но поскольку мне никогда не удавалось быстро раздеться и одеться, на
плечи я просто набросил красный плащ. Спустившись в коридор,  я  увидел,  что
женщина уже влезла на лестницу и се груди оказались в раме окна.  Мой  расчет
оказался точным. Нижняя рама пересекала ее на высоте бедер, а верхняя скрыва-
ла голову. Ее тело обозначилось передо мной, еще больше затеняя  и  без  того
темный коридор. Было очень душно, и я сбросил мантию.  Пока  она  распутывает
шнурок, так хорошо запутанный моими стараниями на кусте розы, у  меня  хватит
времени  на  задуманное,  а  когда  она  спустится,  я  спрячусь  за  стеной.
Лирическая слеза блистала в моих глазах.  Я  протянул  костыль  к  дыне.  Она
оказалась более спелой, чем я думал,  и  костыль  вонзился  в  ее  мякоть.  Я
повернулся к грудям, которые заслоняли мне свет. Шары грудей и шары дынь были
так похожи, что это сходство лишь обостряло мое желание. Движением костыля  я
сильней надавил на дыню, она треснула и на  меня  потек  липкий  сок,  сперва
капля за каплей, потом струей. Я открыл рот, чтобы поймать немного сладкого и
слегка отдающего аммиаком сока.  Безумная  жажда  охватила  меня.  Мои  глаза
метались от дыни к грудям, от грудей к дыне такими скачками, что движения мои
стали неконтролируемые. Костыль крошил дыню, и кончилось дело  тем,  что  она
упала мне на голову как раз тогда,  когда  женщина  с  пресловутыми  грудями,
распутав наконец шнурок  колеса,  стала  спускаться  по  лестнице.  Я,  чтобы
спрятаться, бросился на пол и упал на свой красный плащ,  пропитанный  дынным
соком. Хромающий,  измученный,  я  боялся,  что  крестьянка,  увидев  меня  в
коридоре голым, не поверит своим глазам и поднимется на одну  ступеньку,  но,
вопреки моим ожиданиям, она не заметила меня и скрылась из виду. Свет  солнца
снова проник в окошко и осветил высоко на стене две нетронутые дыни.  У  меня
не было больше желания играть с  ними.  Очарование  развеялось  и  больше  не
повторится. Мои мышцы ослабели от крайней усталости. Тени двух дынь больше не
напоминали груди сборщицы липового цвета. Напротив, они мрачно  воскрешали  в
памяти шарик разлагающегося ежа. Меня била дрожь, я пошел  к  себе  и  лег  в
постель. Так меня застала ночь.
   Надо было торопиться, чтобы с  вершины  башни  застать  последний  луч.  С
костылем в руке я пробрался на террасу к звездному небу, которое  так  тяжело
нависло над моим одиночеством, что я не осмелился ни на одно из моих  обычных
длительных мечтаний. Посреди террасы  был  маленький  цементный  постамент  с
отверстием, наверно, чтобы устанавливать в нем в праздничные дни знамя.
   Я всадил туда мой костыль, основание которого свободно двигалось в отверс-
тии. Он наклонился, и это понравилось мне больше, чем если  бы  он  оставался
вертикальным. Я ушел с башни, размышляя: если я проснусь ночью,  буду  знать,
что милый мне предмет дежурит за меня там, наверху, и охраняет меня. Но прос-
нусь ли я? Тяжелый сон гудел уже у меня в голове.  После  такого  насыщенного
дня я хотел уже только спать. Спускался по лестнице как лунатик, натыкаясь на
стены и повторяя про себя то и дело: "Ты будешь Дуллита, ты  будешь  Дуллит
а..."
   Назавтра продолжили сбор  липового  цвета.  И  там  была  Дуллита.  Солнце
поднялось к зениту, сборщица сбрасывала цветы на белые  полотнища,  ее  груди
тяжело свисали, как дыни с  потолка  накануне,  но  влечение  исчезло,  я  не
находил в себе и следа от него. Наоборот, стоило лишь  об  этом  подумать,  и
меня охватывала брезгливость. Красный плащ, намокший от сока  дыни,  и  груди
больше не казались мне эстетически  целомудренными,  я  был  не  в  состоянии
выжать из всего этого хоть каплю  чувствительной  поэзии.  Зато  сейчас  меня
завораживала талия Дуллиты, которая была еще тоньше, чем вчера, мнилось  мне,
и делалась все тоньше по мере того, как вставало солнце и исчезали все земные
тени.
   Я ничего  не  сказал  моей  Галючке  Редивива,  лишь  подумал:  "Весь  мой
сегодняшний день я  посвящу  ей".  И  стал  играть  колесиком.  Но  играл  не
бесцельно. Покатав колесо во всех направлениях, я подбросил его очень  высоко
и поймал на шнурок, натянутый между двух бамбуковых палок.  Дуллита  заметила
меня: интересно, восхищается ли она мною?  Чувствуя  ее  взгляд,  я  двигался
особенно красиво. Наконец, я забросил колесико так высоко, что не поймал его.
Дуллита подобрала его и, не решаясь сразу отдать его мне, спросила, можно  ли
ей играть со мной. Не  отвечая,  я  продолжал  свои  упражнения,  подбрасывая
колесо все выше и выше, пока снова не уронил его.  Дуллита  хотела  подобрать
колесо, но я в ярости помешал ей. Она уступила мне с  нежной  улыбкой.  Казня
себя за то, что даже не ответил на ее просьбу, я тут же разозлился. Зачем  ей
играть со мной? -она должна мною восхищаться  и  только.  Я  забросил  колесо
вверх так высоко, что опять уронил, и оно упало очень далеко. Дуллита  обидно
засмеялась и побежала за ним. Пусть бежит, а у меня остались палки, я поиграю
с ними. Но она все не отдавала мне колесо,  и  я  направился  к  ней,  гневно
сверкая глазами. Она поняла, что ее не ждет ничего хорошего, и, похоже,  была
готова убежать без оглядки. Мы несколько раз обежали вокруг сада, пока она не
упала на ворох цветов, отброшенных от главной цветочной пирамиды оттого,  что
они немного увяли. Я подошел к ней, растроганный, думая, что она  мне  вернет
игрушку, и забросал ее цветами. Но  Дуллита  перевернулась  на  живот,  чтобы
лучше спрятать колесо. Ее спина красивым изгибом прогнутой талии переходила в
маленькую попку. Я прижал се коленом и нежно обнял.
   - Отдай колесо.
   - Нет, - жалобно ответила она. Я прижал ее сильнее.
   - Отдай колесо.
   - Не отдам.
   Я сжимал ее все сильнее и сильнее. Она  заплакала  и  отпустила  колесико,
спрятанное у груди. Я взял его и ушел. Не глядя на меня, она встала и подошла
к лестнице, на которой работала ее мать.  Опираясь  на  веревку,  которая  не
давала раздвинуться двойной лестнице, она заплакала без единой  гримасы,  так
благородно и трогательно, что я устыдился. Мне  хотелось  исчезнуть  из  поля
зрения ее  обжигающих  глаз  и  совершить  что-то  необыкновенное.  Например,
взобраться на башню и там, наверху, запустить изо  всей  силы  в  воздух  мое
колесо. Упади оно мимо терассы, потеряй я его - тем лучше! Тут  Юлия  позвала
на обед. А мне как раз нужно было  испробовать  перед  едой  свой  бросок.  Я
бросил колесо, и оно упало почти мимо террасы. Я чудом поймал его,  наклонясь
над перилами и наполовину нависнув над пустотой. От этого опасного  безумства
меня охватило такое головокружение, что мне пришлось присесть на плиту, чтобы
прийти в себя. Перила и склоненный костыль, торчащий в  отверстии,  кружились
вокруг меня. Снизу меня кто-то позвал несколько раз. Я сошел, спотыкаясь, как
человек, страдающий морской болезнью. Я был не в состоянии  есть.  Оказалось,
что и г-н Пичот не в лучшей форме, чем  я.  Мигрень  заставила  его  обвязать
голову странной белой повязкой. Я торопился вернуться к своей игре, дав  себе
слово больше  не  рисковать  жизнью  так  опасно.  Но  тут  же  пожалел,  что
присутствие Дуллиты помешает  мне  полностью  отдаться  этому  увлекательному
занятию. Ну ничего, я еще вернусь на башню вечерком, на закате.
   Не беспокойся, Сальвадор, нынче же вечером ты станешь свидетелем одной  из
самых трогательных сцен в своей жизни. Подожди! Подожди!
   Пообедав, г-н Пичот собственноручно закрыл ставни и приказал, чтоб  то  же
сделали во всем доме. Собирается гроза, полагал  он.  Я  посмотрел  на  небо,
такое голубое и чистое, как зеркало спокойной воды. Но г-н Пичот подвел  меня
к балкону и показал крохотные облачка, двигающиеся от горизонта.
   - Видишь эти точки? Через час-другой начнется гроза и,  возможно,  даже  с
градом.
   Я стоял, вцепившись в перила балкона, пораженный очертаниями туч,  которые
вдруг напомнили  мне  сырые  пятна  на  потолке  класса  г-на  Траитера.  Мне
казалось, я вижу в них все хаотичные фантазии моего  детства,  погребенные  в
забвенье и  чудом  воскресшие  в  тугой  пене  сверкающего  кучевого  облака.
Крылатые кони во весь опор неслись оттуда, где клубились женские груди,  дыни
и колеса моих желаний. Облако в виде слона с человечьей головой распалась  на
два облачка  поменьше,  которые  превратились  в  двух  гигантских  бородатых
борцов, чьи тела бугрились мускулами. Еще миг назад отдаленные друг от друга,
они сближались с  бешеной  скоростью.  Страшный  удар!  Я  увидел  два  тела,
проникших одно в другое, смешавшихся и образовавших  смутную  кипящую  массу,
которая тут же преобразилась в другое  -  в  бюст  Бетховена.  Меланхолически
склонясь над равниной, бюст композитора все рос, обретая серый, как  гипсовая
пыль, грозный цвет. Вдруг лицо Бетховена  скрылось  под  его  огромным  лбом,
который стал свинцовым черепом. Молния расколола его,  и  в  трещине  засияло
небо. Прокатился гром и задребезжали окна "Мулен де ла Тур". Цветки и  листья
липы закружились в  вихре  сухого  и  удушливого  ветра.  Ласточки  с  криком
проносились над самой землей. Редкие тяжелые и  медленные  капли  предвестили
ливень, который вскоре обрушился на сад, хлеща  его.  Уже  два  месяца  земля
изнемогала в эротической и животной жажде.  Под  дождем  она  ожила  запахами
мокрого мха и свежих цветов.
   Весь день до вечера продолжались буря и ливень, будто бы они были участни-
ками драмы, которая должна была разыграться между мной и Дуллитой  на  склоне
дня, отмеченного разгулом стихий и наших собственных душ.
   Она вбежала ко мне в дом, чтобы спрятаться от грозы, и мы молча  забрались
на  чердак,  где  царила  почти  полная  темнота.   Низкий   потолок,   мрак,
обособленность чердака позволяли завершиться нашей близости. Страх, который я
здесь испытывал раньше, улетучился. Я был наедине с  Дуллитой,  полностью  во
власти моей любви, во дворе хлестал проливной дождь, и мрачный характер этого
места  окончательно  развеялся.  Оно  стало  самым  святым  в  мире.  Молнии,
блиставшие в щелях закрытых ставен, шевелили наши тени,  бросали  отблеск  на
корону с позолоченными лаврами, которая  произвела  на  меня  когда-то  такое
впечатление. Моя новая Дуллита, моя Галючка Редивива переступила через корону
и легла посреди чердака, как мертвая, закрыв глаза.  Предчувствие  сжало  мне
сердце, будто между нами должно было произойти что-то страшное. Я встал перед
ней на колени и смотрел на нее  с  бесконечной  жалостью.  Глаза  привыкли  к
темноте, и я мог разглядеть все подробности ее  лица.  Я  еще  придвинулся  и
прислонился к ней головой. Она приоткрыла глаза и сказала:
   -Давай поиграем - потрогаемся языками.
   Она разжала губы и высунула кончик розового языка. Мне до того стало стыд-
но, я резко встал и оттолкнул ее так сильно,  что  она  со  стуком  ударилась
головой о корону. Я стоял  в  угрожающей  позе,  и  она  выразила  готовность
поладить. Ее покорный  взгляд,  ее  покладистость  разожгли  во  мне  желание
причинить ей боль. Одним прыжком я  очутился  над  ней,  она  испугалась,  но
продолжала лежать головой на короне. Молния  на  миг  озарила  темноту,  и  я
увидел, как средь бела дня, ее тоненькое тело, ее.осиную талию. Я бросился на
нее и сжал так же, как утром, на ворохе цветов. Она немного  посопротивлялась
- и наша борьба закончилась. Дуллита поверила, что это  признак  нежности,  и
ласково обвила меня руками. Какое-то время мы лежали на  полу,  обнимая  друг
друга. И в эту минуту я рассчитывал, что с ней сделать. Надо было подмять  ее
под себя, ведь мне хотелось причинить ей боль именно в нежном  изгибе  талии,
может быть, сделать так, чтобы металлические листья  короны  вонзились  в  ее
нежную кожу. Я искал глазами какой-нибудь тяжелый и громоздкий предмет, каким
можно бы прижать ее к полу. Мой взгляд остановился на старом  книжном  шкафу.
Смогу ли я его сдвинуть с места? Легкий ветер отворил  дверь  чердака.  Дождь
перестал идти, маячило обновленное ясное небо.
   - Пошли наверх, - сказал я, разжал объятье и побежал по лестнице.
   Дуллита послушалась не сразу. Значило ли это, что  она  разочарована  тем,
сколь грубо были прерваны наши ласки? Так или иначе, но, увидев, что  она  не
идет, я вернулся и налетел на нее, с яростью дикого зверя схватив за  волосы.
Мне удалось приподнять ее и протащить вверх три-четыре ступеньки. Как  только
я чуть отпустил ее, она вскочила и побежала на террасу. Ну, теперь-то я ее уж
не  упущу!  Со  сверхествественным  спокойствием  я  поднялся  по   последним
ступенькам. Осуществится моя мечта еще времен Фигераса.  Дуллита  поднимается
не иначе как в мою прачечную или хотя бы на  террасу,  опередив  меня.  Какая
победа!  Я  хотел  бы  вкушать  ее  медленно,  растянуть   ее,   чтобы   века
запечатлелись в этих ступенях. Наконец, я на террасе. Посредине,  по-прежнему
кренясь, стоял промокший от дождя костыль, отбрасывая  длинную  темную  тень.
Рядом блестело мое колесо,  перехваченное  посредине  металлическим  кольцом.
Лиловое облако уходило прочь, край голубого  неба  обнимала  радуга.  Дуллита
уселась на перилах, у нее высохли слезы. С притворством, в  котором  меня  ни
уличали даже в критические моменты жизни, я сказал:
   - Я подарю тебе колесо, только не наклоняйся больше над перилами, тут мож-
но упасть.
   Дуллита взяла колесико, затем опять подошла к перилам и сильно перегнулась
через них, восклицая:
   - Ой, как красиво!
   Лукавая улыбка  осветила  ее  лицо.  Ей  казалось,  что  я  расстроган  ее
внезапными слезами. Но я притворился испуганным и спрятал глаза. Я предвидел,
что ее кокетство было лишь уловкой. Она села  на  низенький  парапет,  свесив
вниз ноги.
   - Подожди минутку, я найду для тебя другой подарок.
   Прихватив костыль, я сделал вид, будто ухожу, но потихоньку,  на  цыпочках
вернулся. Вот сейчас! Я продвигался медленно-медленно, сжимая в руке костыль.
Дуллита, опершись ладонями на камень, болтала ногами, разглядывая в синеватом
небе большое облако в форме крокодила. Смеркалось.
   С  бесконечными  предосторожностями  я  дотянулся  развилкой  костыля   до
тоненькой талии Дуллиты. Во мне дрожью  нарастало  такое  напряжение,  что  я
закусил губу и струйка крови потекла по моему подбородку. Что я сейчас
   Дуллита, как будто почувствовав мое движение,  обернулась  и  без  всякого
страха перегнулась назад, так что ее тонкая талия оказалась в развилке косты-
ля. Ее лицо было самым прекрасным в мире, ее улыбка радугой  перебросилась  к
моей улыбке. Я опустил глаза и всадил костыль в зазор между плитами  террасы.
Затем я подошел к Дуллите и выхватил колесо у нее из рук.
   - Ни мне, ни тебе!
   И бросил его куда-то в пустоту, где оно исчезло навсегда. Жертвоприношение
свершилось. С тех пор костыль стал для меня символом  смерти  и  одновременно
символом воскрешения.(В этой моей истории  колесо  точь-в-точь  соответствует
агнцу, в жертвоприношении Авраама заменившему Исаака. Его смысл  также,  безо
всяких иносказаний, - смерть Дуллиты и Галючки Редивива, подразумевающая, та-
ким образом, возможность воскрешения.)

                   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                   Глава шестая

                   Юность-   Кузнечик- Исключение
                   из коллежа и конец европейской войны

   Я подрос и у меня появились первые волосы. Это обнаружилось в одно  летнее
утро в заливе Росас. Я только что искупался нагишом вместе с другими детьми и
обсыхал на солнце, как вдруг, разглядывая свое тело с самоупоением  Нарцисса,
увидел несколько тонких, редких и длинных волосков, которые неравномерно пок-
рывали мой лобок и поднимались к животу.
   С трудом я выдрал один из них и удивленно стал разглядывать  его  по  всей
длине. Как он мог вырасти так, что я его не заметил, я, знающий  все  секреты
своего тела? На солнце он был красновато-коричневым с золотым отливом, играю-
щим всеми цветами радуги. Забавляясь, я сделал из волоска  колечко,  а  когда
послюнил его, внутри кольца натянулась прозрачная пленка. Мой волосок оказал-
ся отличным моноклем, сквозь который я разглядывал сверкающий  пляж  и  небо.
Время от времени я прорывал пленку из  слюны,  протыкая  ее  острием  другой,
невыдранной волосинки лобка  -  бессознательно  разрешая  тем  самым  загадку
девственности.
   Моя юность была временем, когда я сознательно углублял все мифы, страннос-
ти, дарования и черты гениальности, лишь слегка намеченные в  детстве.  Я  не
хотел ни в чем ни исправляться, ни меняться. Больше того, я был одержим жела-
нием любой ценой заставить себя любить. Моя личность, самоутверждаясь с неис-
товой силой, уже не довольствовалась примитивным самолюбием, а устремилась  к
антисоциальным и анархистским наклонностям. Ребенок-король  стал  анархистом!
Из принципа я был против всего. С малых лет я  безотчетно  делал  все,  чтобы
"отличаться от других". В юности я делал то же, но  нарочно.  Стоило  сказать
"нет" - я отвечал "да", лишь бы передо мной почтительно склонялись, а я смот-
рел свысока. Необходимость постоянно чувствовать себя  то  таким,  то  эдаким
заставляла меня плакать от бешенства. Я неустанно повторял себе:  "Я  сам  по
себе!", "Я сам по себе!". Под сенью знамени, на котором  были  впечатаны  эти
слова, стеной огораживающие крепость моего внутреннего мира,  я  считал,  что
буду неуязвимо одинок до самой старости.
   Я избегал девушек, которые со времен криминальной сцены  в  "Мулен  де  ла
Тур" казались мне самой большой опасностью  для  моей  души,  такой  уязвимой
перед бурей страстей. Однако я собирался быть  всегда  влюбленным  -  но  при
условии, что никогда не встречу предмет своего желания, девушку с перекрестка
соседнего города, которую я точно не увижу.
   Эти влюбленности, все более и более нереальные и неудовлетворенные, позво-
ляли моим чувствам скользить от одного  женского  образа  к  другому  посреди
самых страшных душевных бурь. Из этого я извлек веру в непрерывность женского
перевоплощения, будто бы я был влюблен только в одно существо с тысячью  лиц,
целиком зависящих от моей всемогущей воли.
   Подобно тому, как на уроках г-на Траитера я мог по своему желанию и  вкусу
разглядеть в облаках каталонского неба "все, что пожелаю", я стал  абсолютным
демиургом жизни своих чувств,  сформулировав,  таким  образом,  свой'  первый
принцип идентичности. Любовь подчинялась воображению и  все  возвращалось  на
круги своя - к Галючке.
   Я уже говорил, что моя сверхиндивидуальность проявлялась в  антисоциальных
наклонностях. С начала  учебы  на  бакалавра  они  обрели  форму  абсолютного
дендизма,   мистифицирующего   и   противоречивого.   Случайность   придавала
театральности любым моим  действиям,  закрепляя  тем  самым  мою  собственную
легенду.
   После христианской школы Братьев я поступил к  Братьям  Маристес,  которые
давали среднее образование. В  этот  период  я  претендовал  не  сенсационные
открытия в математике, которые позволили бы мне заработать денег.  Я  покупал
монеты по 5 сантимов на монеты по 10 сантимов. Игра была никому не понятной и
очень разорительной. Истратив все свои деньги, я прикинулся, что заношу счета
в секретную записную книжку, которую бережно спрятал в карман. После этого  я
довольно потирал руки.
   - Ура, еще раз в выигрыше!
   И отходил от своей импровизированной кассы, изображая невольно прорвавшую-
ся радость, которая как бы говорила: "Глупец, я тебя облапошил!" Мои товарищи
восклицали: "Он поистине сумашедший!". Я наслаждался этими словами.
   Чтобы удивить товарищей, я придумал нападать на них по вечерам при  выходе
из коллежа.  Жертвами  становились  дети  слабее  меня.  Первое  нападение  я
совершил на мальчика лет тринадцати, который как животное пожирал свой хлеб и
шоколад: кусок хлеба, кусок шоколада, кусок хлеба, кусок  шоколада  -  и  эта
автоматичность с самого начала раздражала меня. Кроме того, он был  некрасив,
а его шоколад дурного качества. Я возненавидел его. Делая вид,  что  поглощен
чтением книги князя  Кропоткина,(Я  никогда  не  читал  этой  книги.  Но  мне
казалось, что портрет князя на обложке и даже  название  книги,  "Порабощение
хлеба", страшно разрушительны, и делают меня интересным для людей, которых  я
встречаю на улицах.) я незаметно подошел к нему. Моя жертва видела меня,  но,
ничегошеньки не  подозревая,  продолжала  глотать  свой  полдник.  Я  немного
выждал, оставив себе свободу передвижения и наблюдая, как он  жадно  уплетает
еду в своей отвратительной, раздражающей манере. Потом внезапно я отвесил ему
сильную затрещину, так что хлеб и шоколад отлетели прочь. Он  был  удивлен  и
так долго соображал, что это с ним случилось, что я успел  убежать  подальше.
Он не стал догонять меня,  а  нагнулся,  чтобы  подобрать  еду  и  продолжить
полдник.
   Безнаказанность моего удара подогрела  мою  дерзость.  Я  уже  не  мог  не
нападать. Злоба и презрение не играли уже никакой роли,  мной  овладела  лишь
тяга к приключениям и к осуществлению намеченного.
   В другой раз я напал на ученика-скрипача, которого почти не знал и которым
вообще-то восхищался из-за его таланта. Он был высокий, худощавый и  бледный.
По его болезненному виду я предполагал, что у него не будет быстрой реакции и
он не сможет защититься. Больше четверти часа  я  следил  за  ним  и  все  не
находил подходящего случая, потому что  он  все  время  был  среди  учеников.
Наконец, в какую-ту минуту от отстал от  товарищей  и  опустился  на  колено,
чтобы завязать шнурок. Это было мне на руку. Мигом подскочив к нему, я сильно
пнул его ногой в зад и прыгнул на футляр скрипки, растоптав его на  куски.  И
тут же  отбежал  подальше,  но  моя  жертва,  недолго  думая,  подстегиваемая
яростью, бросилась за мной. У этого  мальчика  ноги  были  подлиннее  моих  и
расстояние между нами быстро сокращалось. Я понял, что бегство  бесполезно  ,
остановился и, бросившись к его ногам, в страхе просил его простить  меня.  Я
унизился до того, что предложил ему 35 песет, лишь бы он меня не  тронул.  Но
его гнев был, наверное, так силен, что  он  никак  не  хотел  простить  меня.
Тогда, защищаясь, я закрыл голову руками. Но этого  оказалось  мало,  сильный
удар ногой и затрещина свалили меня наземь. Но он не  успокоился  и,  схватив
меня за волосы, вырвал клок. Я истерически закричал и так сильно забился, что
мальчик, испугавшись, отпустил меня.
   Нас  окружили  ученики,  а  проходивший  мимо  учитель  литературы   решил
вмешаться и спросил, что произошло. И тут из моей ушибленной головы  родилась
на свет удивительная выдумка.
   - Я только что растоптал его скрипку, чтобы наконец неопровержимо доказать
ему превосходство живописи над музыкой.
   Мой ответ был встречен в безмолвии, сопровождаемый неясным шепотом и смеш-
ками. Возмущенный профессор спросил:
   - Но как ты доказал это?
   - Ботинками.
   На сей раз вокруг нас раздался шум. Профессор жестом восстановил тишину  и
сказал почти с отеческим упреком:
   - Это ничего не доказывает и не имеет никакого смысла.
   - Мне отлично известно, - отчеканил я каждый слог,  -  что  это  не  имеет
смысла для большинства моих товарищей и даже для большинства профессоров, за-
то могу вас уверить, что мои ботинки так не думают(Всю жизнь меня  беспокоили
ботинки. Я дошел в своих сюрреалистических и эстетических  поисках  до  того,
что сделал из них какое-то божество. В 1936 году я даже надел их  на  голову.
Эльза Скиапарелли сделала такую шляпу,  а  г-н  Деизи  Феллоу  обновил  ее  в
Венеции. Ботинок - самый реалистически мужественный предмет, по  контрасту  с
музыкальными  инструментами,  которые  я  всегда  изображаю   изломанными   и
одрябшими. Одна из моих последних картин - пара ботинок, которые я выписал  с
такой же любовью и так же предметпо, как Рафаэль свою Мадонну).
   Все вокруг опять беспокойно стихли, все ожидали выволочки за мою наглость,
но профессор, внезапно задумавшись, лишь  нетерпеливо  махнул  рукой,  давая,
таким образом, понять, к всеобщему удивлению  и  разочарованию,  что  считает
инцидент исчерпанным, по крайней мере, сейчас.
   С этого дня у меня появился ореол дерзости,  который  последующие  события
превратили в настоящую легенду. Ни один из  моих  соучеников  никогда  бы  не
осмелился отвечать профессору с таким апломбом, как я. Все  сошлись  на  том,
что моя  самоуверенность  лишила  собеседника  дара  речи.  Дерзость  вовремя
поправила мою репутацию,  несколько  подорванную  моими  безумными  обменными
операциями и другими чудачествами. Я стал предметом дискуссий. Сумашедший  он
или  нет?  Может,  он  чокнутый  только  наполовину?  Необыкновенный  он  или
ненормальный? Необыкновенным считали меня профессора рисования, каллиграфии и
психологии. Зато  математик  утверждал,  что  мои  способности  намного  ниже
средних.
   Теперь все, что происходило аномального  и  феноменального,  автоматически
приписывалось мне. Чем больше я был  "один"  и  "сам  по  себе",  тем  больше
привлекал внимание. Мне удалось буквально выставить напоказ свое одиночество,
и я гордился им, как гордятся наставником, увешанным медалями, как будто  это
твоя собственная заслуга.
   Когда из  кабинета  естественной  истории  исчез  череп  скелета,  в  этом
заподозрили меня и чуть не сломали мою парту, чтобы посмотреть, не прячу ли я
его там. Как плохо они меня знали! Я так боялся и боюсь скелетов, что  ни  за
что в мире не дотронулся бы до него. На другой день после пропажи обнаружился
"виновник" - это был профессор, который взял череп домой для работы.
   Как-то утром, после нескольких дней отсутствия из-за моей обычной  ангины,
я направлялся в коллеж и вдруг заметил группу возбужденно  орущих  студентов.
Накануне в газетах  были  опубликованы  политические  информации,  угрожавшие
каталонскому сепаратизму. В знак протеста студенты  сжигали  испанский  флаг.
Когда я подошел ближе, люди растерянно разбежались во все стороны. Думая, что
бы могло быть причиной этого, я один стоял,  рассматривая  дымящиеся  остатки
флага. Убежавшие смотрели на меня издали со страхом и  восхищением,  а  я  не
понимал, почему. Я не заметил,  как  солдаты,  случайно  проходившие  мимо  и
оказавшиеся  тут,  принялись   выискивать   виновных   в   антипатриотическом
кощунстве. Мне пришлось несколько раз объяснять,  что  я  оказался  здесь  по
чистой случайности. Но все был напрасно, меня схватили и повели  в  трибунал,
который оправдал меня только из-за молодости. И все же продолжались  пересуды
и лишь увеличивали мою славу: говорили,  что,  не  убоявшись  солдат,  я  дал
пример революционной стойкости и великолепного хладнокровия.
   Я отпустил волосы, как у девушки, и часто разглядывал себя в зеркале, при-
нимая позу и меланхолический взгляд,  как  на  рафаэлевском  автопортрете.  С
нетерпением я ждал, когда же появится первый  пушок  на  лице,  чтобы  начать
бриться или всё же оставить бакенбарды. Мне надо было превратить свою  голову
в шедевр, найти свой образ. Нередко, рискуя быть застигнутым, я входил в ком-
нату матери, чтобы стащить у нее немного пудры или подкрасить карандашом рес-
ницы. На улице я покусывал губы, чтобы  они  казались  розовее.  Мне  льстили
взгляды прохожих, которые, встретив меня, шептали:
   - Смотрите, сын нотариуса Дали. Это он сжег флаг.
   Между тем события, превратившие  меня  в  невольного  героя,  внушали  мне
глубокое  отвращение.   Во-первых,   слишком   многие   из   моих   товарищей
симпатизировали им, во-вторых, мне,  жаждавшему  величия,  приступы  местного
патриотизма казались смешными. Я чувствовал себя  анархистом,  хотя  и  очень
личного, антисентиментального толка. Анархия представлялась мне королевством,
в котором я высший владыка и абсолютный монарх. Я сочинил множество гимнов во
славу анархической монархии.
   Все мои соученики знали мои песни и тщетно пытались подражать им. Влияние,
которым я пользовался благодаря гимнам, понемногу наводило на мысль  об  иных
"занятиях".  Воздерживаясь  от  одиноких  удовольствий,  практикуемых  обычно
мальчиками моего возраста, я ловил обрывки бесед,  полные  намеков,  которые,
несмотря на все старания, я так и не мог понять. Сгорая от стыда  и  опасаясь
обнаружить свое невежество, я никогда не  осмеливался  спросить,  как  делать
"это". Как-то я пришел к выводу, что "это" можно делать  и  одному,  но  ведь
"это" могло быть взаимной операцией двух или нескольких  человек,  надо  было
поскорее разузнать, так ли это. Я видел, как удалились два моих приятеля, за-
метил, как они молча обменялись взглядами, - и это интриговало меня несколько
дней. Они скрылись, а вернувшись, показались мне прекрасными, преображенными.
Целыми днями я терялся в догадках, поразительно наивных для моего возраста. Я
слабовато сдал экзамены за первый год, но ни одного  не  провалил,  чтобы  не
тратить лето на переэкзаменовки. Летнее  время  было  для  меня  святыней.  Я
страстно ждал его. Каникулы падали на Святого Хуана, а я помнил, что  издавна
проводил этот  день  в  Кадакесе,  выбеленном  известкой  селении  на  берегу
Средиземного моря.
   С детства эти места восхищали меня. Я был фанатично к ним  привязан,  знал
наизусть все уголки и закоулки  селения,  все  его  бухточки,  мысы,  высокие
скалы. Здесь заложена вся моя сентиментальная и эротическая  жизнь,  здесь  я
изучал, как за день мучительно перемещаются тени со скалы к  скале,  пока  не
появляется восковая луна. Во время прогулок  я  оставляю  знаки  (чаще  всего
маслину высоко на пробковой коре) - точь-в-точь на том месте,  куда  попадает
последний луч солнца. Потом я бегу  к  ближайшему  колодцу  и  утоляю  жажду,
неотрывно глядя на  маслину,  которая  в  определенный  момент  сверкает  как
драгоценный камень. Я пью прохладную воду, и это один из элементов  странного
обряда. Затем я засовываю маслину себе в ноздрю. Бегая, я ощущаю, что маслина
мешает моему учащенному дыханию, и  вытаскиваю  ее.  Теперь  остается  только
помыть ее и положить в рот, чувствуя вкус прогорклого масла.
   Я больше всего любил этот пейзаж.  Мне,  так  хорошо  знакомому  с  тобой,
Сальвадор, ведомо, что ты не мог бы так любить пейзаж Кадакеса,  не  будь  он
самым прекрасным в мире, ибо он поистине прекраснейший. Не так ли?
   На человеческом лице есть только один нос, а не сотня носов, которые росли
бы во всех направлениях. Так же уникален на земном шаре возникший в результа-
те чудесных и неясных  обстоятельств  пейзаж  на  берегу  Средиземного  моря,
подобного которому нет больше нигде. Любопытно,  что  самый  красивый,  самый
одухотворенный,  самый  исключительный  из  всех  пейзажей  располагается  по
счастливой случайности в окресностях Кадакеса. Вот оно, точное место,  где  с
самого нежного возраста Сальвадор  Дали  раз  в  году  проходит  эстетические
летние курсы. Красота и преимущество Кадакеса кроются в его структуре. Каждый
холм, каждая скала будто нарисованы  самим  Леонардо.  Что  есть  еще,  кроме
структуры? Растительность скудна, мелкие оливковые деревца  покрывают  своими
золотыми волосами задумчивые лбы холмов с полустертыми морщинами тропинок. Со
склонов исчезли виноградники, истребленные филлоксерой. Но пустынность только
обнажает  структуру  побережья.  Террасы  от  старых  виноградников,  подобия
геодезических  линий,  образуют  бесформенные  ступени,   по   которым   горы
величественно  спускаются  к  морю.  Как  огромные  палладины  или  персонажи
Рафаэля, с вершинами, полными  ностальгии  по  вакханкам,  безмолвно  смеясь,
сходят по ступеням цвести у самого берега. На этой неплодородной  и  одинокой
земле с жалкими буграми  и  сегодня  высятся  еще  огромные  обнаженные  ноги
светлого ароматного призрака, который  воплощает  и  олицетворяет  всю  кровь
утраченных античных вин.
   Вдруг, когда меньше всего этого ожидаешь,  на  тебя  прыгает  кузнечик!  О
ужас! И так всегда. В  холодный  миг  моих  самых  восхитительных  созерцаний
скачет кузнечик. Его страшный прыжок парализует меня, вызывая скачок страха в
моем потрясенном существе. Гнусное насекомое. Кошмар, мучение и галлюцинатор-
ное сумасшествие жизни Сальвадора Дали.
   Еще и сегодня этот страх не уменьшается. Может быть, он даже больше.  Если
б я был на краю пропасти и кузнечик  прыгнул  мне  в  лицо,  я  предпочел  бы
броситься в бездну, чем вынести прикосновение насекомого.  Этот  ужас  так  и
остался загадкой моей жизни. Ребенком я восхищался кузнечиками и охотился  за
ними с моей тетушкой и сестрой, чтобы  затем  расправлять  им  крылышки,  так
напоминающие своими тонкими оттенками небо Кадакеса на закате.
   Однажды утром я поймал небольшую, очень клейкую  рыбку,  которую  в  наших
местах называют "слюнявкой". Я зажал ее в руке, чтобы она нс выскользнула,  а
выглядывающую из кулака голову поднес к лицу, чтобы  получше  разглядеть.  Но
тут же в страхе закричал и отбросил "слюнявку" прочь.  Отец,  увидев  меня  в
слезах, подошел ко мне, чтобы успокоить. Он не мог понять, что меня так напу-
гало.
   - Я... сейчас... - пробормотал я, - увидел голову "слюнявки".  Она...  она
точь-в-точь как у кузнечика...
   Стоило мне заметить сходство рыбы с кузнечиком, как я начал бояться  этого
насекомого. Неожиданно появившись, оно доводило меня  до  нервных  приступов.
Мои родители запрещали другим детям бросать в меня кузнечиков, а те то и дело
нарушали запрет, смеясь над моим страхом. Мой отец постоянно повторял:
   - Удивительное дело! Он так их раньше любил.
   Однажды моя кузина нарочно сунула кузнечика  мне  за  ворот.  Я  сразу  же
почувствовал  что-то  липкое,  клейкое,  как  будто   то   была   "слюнявка".
Полураздавленное  насекомое  все  еще  шевелилось,  его   зазубренные   лапки
вцепились в мою шею с такой силой, что их скорее  можно  было  оторвать,  чем
ослабить хватку. На  миг  я  почти  потерял  сознание,  прежде  чем  родители
освободили меня от этого кошмара. И всю вторую  половину  дня  я  то  и  дело
окатывался морской водой, желая смыть ужасное ощущение. Вечером, вспоминая об
этом, я чувствовал, как по спине бегут мурашки и рот кривится  в  болезненной
гримасе.
   Настоящее мучение ожидал меня в Фигерасе, где снова проявился  мой  страх.
Родителей, чтобы защитить меня, не было, и мои товарищи радовались  этому  со
всей жестокостью, свойственной своему возрасту. Они  налавливали  кузнечиков,
обращая меня в бегство, и, конечно, я уносился как сумасшедший,  но  спастись
удавалось не всегда. Мерзкий полудохлый кузнечик падал,  наконец,  на  землю.
Иной раз, раскрывая книгу, я находил вложенное между страниц  насекомое,  еще
шевелящее лапками. Ну и страху же было, когда он вдруг прыгал прямо на  меня.
Как-то утром я так испугался, что отбросил книгу и попал ею в дверь.  Дверное
стекло со звоном разбилось, прервав объяснения профессора математики. Мне ве-
лено было покинуть класс, и я опасался, что об этом узнают родители. В колле-
же мой страх перед кузнечиками достиг такой степени,  что  полностью  занимал
мое воображение. Я видел их повсюду,  даже  там,  где  ничего  не  было.  Мои
отчаянные крики развлекали  соучеников.  Комочек  ластика,  брошенный  мне  в
затылок, заставлял меня вскакивать, содрогаясь. Я стал  таким  беспокойным  и
нервным, что мне пришлось пуститься на уловку, чтобы избавиться  если  не  от
страха, то хотя бы от жестокости других детей. Я  смастерил  контр-кузнечика:
скомкал  белую  бумагу  и  уверял,  что  комок  пугает  меня  больше   всяких
кузнечиков. Просто-таки умолял не показывать мне белые бумажные комки.  Когда
мне угрожали кузнечиком, я изо всех сил сдерживал страх, приберегая крики для
белых комков. Эта фальшивая фобия имела бешеный успех.  Куда  проще  скомкать
бумагу, чем поймать кузнечика. Благодаря этой хитрости, я почти избавился  от
насекомых. Мне  приходилось  притворяться  вдвойне,  ведь  если  бы  я  забыл
"испугаться" бумаги, то был бы разоблачен. Разыгрывались целые спектакли, и в
классе был  такой  беспорядок,  что  профессора  забеспокоились.  Они  решили
наказывать учеников, дразнящих меня  комками,  растолковывая,  как  преступно
провоцировать  меня  на  нервные  срывы.  Однако  никто  не  внимал  гуманным
призывам. Как-то во второй половине дня, когда наш класс проверял Старший,  я
обнаружил у себя в шапке белый комок. Чтобы не выдать себя, я  тут  же  выдал
ожидаемую реакцию - заорал. Возмущенный профессор велел мне отдать  комок.  Я
отказался. Он настаивал.  "Ни  за  что  на  свете!"  И  охваченный  внезапным
вдохновением,  я  перевернул  чернильницу.  Комок  стал  темно-синим.  Тогда,
осторожно взяв бумажку двумя пальцами, я бросил ее,  капающую  чернилами,  на
профессорскую кафедру.
   - Вот теперь, - сказал я, - я могу выполнить ваше требование. Он больше не
белый, и мне не страшно.
   Эта новая далинийская авантюра стоила мне исключения из коллежа...
   О войне 1914-1918 годов не  могу  вспомнить  ничего  плохого.  Нейтралитет
Испании принес стране  эйфорию  и  экономическое  процветание.  Яркой  фауной
расплодились нувориши. О них ходили тысячи  анекдотов.  Я  также  придумал  и
распространил их немало. Повсюду задавались экстравагантные празднества. Дамы
выучились  танцевать  аргентинское  танго  и  петь  под  акомпанемент  гитары
немецкие песни.  Мир  взорвался,  как  бомба.  Перемирие  прошло  под  знаком
всеобщей радости по всей франкофильской Каталонии, сохранившей самые  золотые
воспоминания о наполеоновском нашествии. Победа союзников была  заразительна.
Всем хотелось извлечь из нее толк, по улицам Фигераса шествовали  горожане  и
люди из  ближайших  селений  с  флагами  и  повязками.  Танцевали  популярный
"сардан". Образовалась "студенческая группа", должны были избрать  комитет  и
обсудить в нем участие студентов в манифестациях Победы. Председатель  группы
разыскал меня и попросил сказать речь на открытии.
   - Вы единственный студент, - сказал  он  мне,  -  способный  сделать  это.
Будьте поистине сильным и взволнованным,  будьте  самим  собой.  У  вас  есть
сутки, чтобы подготовиться.
   Я согласился и сразу же взялся писать речь,  которая  начиналась  примерно
так: "Только что свершенное кровавое жертвоприношение пробуждает политическое
сознание  угнетенных  народов"  и  т.п.  Я  упражнялся   перед   зеркалом   в
мелодраматических позах. Но чем дальше продвигалась моя речь, тем больше меня
охватывала подспудная робость. Первая публичная речь не должна была  развеять
мою легенду. Какой будет позор,  если  в  последний  момент  меня  парализует
детская застенчивость. Может, притвориться больным? Моя отвага таяла,  а  моя
речь все больше расцветала пышными цветами риторики  и  самыми  оригинальными
философскими идеями. Зная уже назубок окончательный вариант речи,  я  терялся
даже наедине с собой и не мог вновь ухватить ускользающую  нить.  Нет,  я  не
смогу! В ярости я топнул ногой и закрыл руками лицо, горящее от унизительного
бессилия овладеть собой. Вечерняя прогулка не вернула мне равновесия, к  тому
же на обратном пути я встретился с группой студентов, заранее  подтрунивавших
над моей речью.
   На другой день я проснулся с сердцем, сжатым  смертельным  страхом,  не  в
состоянии проглотить ни кусочка на завтрак.  Я  взял  текст  речи  и  скрепил
рулончик резинкой.  Тщательно  причесавшись  и  приведя  себя  в  порядок,  я
направился в "Республиканский центр",  место  нашего  собрания.  Дорога  была
мучительной. Я пришел на час раньше, надеясь за это время привыкнуть к залу и
постепенно приходящей публике, вместо того,  чтобы  без  подготовки  выйти  к
алчной аудитории. Едва вошел, краска бросилась мне в лицо, ноги  подкосились,
и я должен был сесть. Мне принесли стакан воды.  Оправившись,  я  со  страхом
заметил, что в зале находятся важные персоны и смущенные девушки.  Сцена,  на
которой стояли три  стула,  была  обрамлена  республиканскими  флагами.  Стул
посредине был предназначен для меня. Справа от меня был председатель, слева -
секретарь. Пока мы усаживлись, нас приветствовали несколькими  смешками  (они
вонзились мне в кожу, как занозы). Я обхватил голову руками,  как  бы  изучая
свою речь, которую  развернул  с  вдруг  удивившей  меня  самого  решимостью.
Секретарь встал и начал  длинно  излагать  причины  собрания,  его  постоянно
прерывали шутками те же, кто раньше смеялся. Я делал вид,  что  занят  только
собственной речью, но не упускал ни одного из  сарказмов.  Секретарь  скомкал
конец своего выступления и передал слово мне, кратко упомянув мой героизм при
сожжении флага. В зале стихли, наступила впечатляющая тишина. И я  догадался,
что пришли послушать именно меня. Впервые в жизни я  испытывал  удовольствие,
которое позже нередко повторялось, - стал предметом  "всеобщих  ожиданий".  Я
медленно встал, не зная еще, что  буду  делать.  От  напряжения  я  с  трудом
подыскивал новые слова. Тянулись секунды, и в гнетущей тишине я не  раскрывал
рта. Чем ее прервать? Чем же? Кровь прилила к моей  голове  и,  вскинув  руку
вызывающим жестом, я закричал во всю силу легких:
   - Да здравствует Германия! Да здравствует Россия!
   После чего ударом ноги отправил трибуну в первые ряды аудитории. Несколько
секунд царило нарастающее замешательство, но, против моего ожидания, на  меня
больше никто не обращал внимания. Зал,  разделившись  на  несколько  лагерей,
дрался, ругался, спорил. Успокоившись, я ускользнул  и  побежал  домой.  Отец
спросил:
   - Ну, как твоя речь?
   -Отлично.
   И  это  была  правда.  Мое  заявление  имело   оригинальные   политические
последствия. Мартин Вилланова, один из агитаторов области, так  объяснил  мое
странное поведение: "Больше нет ни  союзников,  ни  побежденных.  В  Германии
революция. У нее столько же  прав,  как  у  победителей.  А  в  России  война
принесла самый обнадеживающий плод - революцию". Он добавлял, что пинок ногой
по трибуне имел целью лишь расшевелить публику,  слишком  неповоротливую  для
осмысления моей политической мысли.
   На другой день на демонстрации я уже шел с кортежем и тащил немецкий флаг.
Рядом Мартин Вилланова размахивал знаменем с инициалами Страны Советов: СССР.
Это был, без сомнения, первый подобный стяг во всей Испании. Чуть позже груп-
па Виллановы решила назвать одну из улиц  Фигераса  именем  президента  Вудро
Вильсона. Мартин при Шел ко мне с большим флагом и попросил  сделать  на  нем
надпись следующего содержания: "Фигерас чтит Вудро Вильсона, борца за свободу
малых народов". Мы поднялись на крышу и закрепили флаг  на  четырех  бельевых
крючках. Я дал слово сразу же взяться за работу, чтобы на следующий день  все
было готово. Наутро я проснулся с угрызениями совести, так как накануне ниче-
го не сделал. А  если  написать  сейчас,  не  успеет  высохнуть  краска.  Мне
казалось, что я нашел другой выход:  если  буквы  вырезать  на  горизонтально
натянутом полотне, слова проявятся голубизной неба. Однако, перейдя к делу, я
понял: ткань настолько плотная, что ножницами ее не разрезать. Тогда  я  взял
большой кухонный нож и проткнул им полотно, но получилась слишком большая ды-
ра. После ряда неудачных попыток я изобрел новую, не менее безумную  технику.
Речь шла о  том,  чтобы  выжечь  "гроссо  модо"  (в  общих  чертах)  и  затем
подровнять буквы. Я приготовил несколько ведер воды на случай,  если  полотно
загорится. Само собой, только я зажег огонь - и погасить пламя стоило больших
трудов. После двух часов работы результат был катастрофическим. На ткани зия-
ли две дыры: поменьше - от ножа, побольше - от огня. Все было кончено. У меня
больше не было времени. Обескураженный, измученный, я заметил, что  натянутое
на четырех крючках полотно похоже на удобный гамак. Я развалился на нем и по-
качивался так славно, что едва не заснул. Но я помнил, что отец предостерегал
меня: берегись солнца, заснешь на солнцепеке -  можешь  получить  инсульт.  Я
разделся и поставил ведро воды прямо под дырой в полотне. Лежа  на  животе  в
этом импровизированном гамаке, я мог  сунуть  голову  в  дыру  и  освежиться.
Отверстие, увы, все увеличивалось, и  я  вывалился  бы  совсем,  если  бы  не
уцепился ногой за дыру от ножа.  Чтобы  подняться,  достаточно  было  напрячь
ногу. Все шло как по маслу, пока я не согнул ногу  и  под  моей  тяжестью  не
треснуло полотно. Я не мог вытащить голову из ведра, она застряла  глубоко  в
воде. Мое положение было не только  смешным,  но  и  трагическим:  я  был  на
волоске от гибели. Дрыгая ногами,  я  лишь  бесполезно  раскачивал  гамак.  Я
задохнулся бы в этой нелепой позе, если бы  меня  не  спас  пришедший  Мартин
Вилланова. Видя, что я не принес флаг,  он  прибежал  ко  мне  домой  узнать,
почему я опаздываю. Мартин нашел Сальвадора Дали полумертвым, почти утонувшим
в ведре воды - на той же крыше фигераса, где, несколькими годами  ранее,  он,
король-ребенок, познал пьянящее головокружение над пропастью.
   - Что же ты там делал в чем мать родила, головой в ведре?  А  мэр  уже  на
месте! Вся толпа ждет уже полчаса. Отвечай, что ты делал?
   На этот раз у меня был неожиданный ответ.
   -  Я  изобретал  противоподводную  лодку(Нарссисе  Монтуриол,  как  я  уже
говорил, изобрел первую испанскую подводную лодку. В Фигерасе  есть  памятник
ему. Я всегда испытывал к нему ревность и питал честолюбивые надежды  сделать
такое же важное изобретение).
   В тот же вечер Мартин Вилланова растрезвонил мою историю  среди  тех,  кто
гулял в Рамбла. "До чего ж велик Дали! Пока мы ждали его с важными  персонами
и музыкой, он на своей крыше голяком изобретал противоподводную лодку,  сунув
голову в ведро с водой. К несчастью, я пришел вовремя, иначе пришлось бы  ему
утонуть. До чего велик Дали! До чего велик!"
   На следующий день "сардан" танцевали уже  на  улице  президента  Вильсона.
Флаг, который я все же  успел  разрисовать,  развевался  над  улицей.  В  нем
сквозили две темные дыры, но только Вилланова и я знали, что  в  них  недавно
были шея и ноги Сальвадора Дали. Тот Сальвадор, что лежал на флаге, - вот он,
собственной персоной, и жив-здоров.
   Были и другие приключения... Но терпение: всему свое  время.  Вот  он  уже
после войны, изгнанный и коллежа, продолжает  учиться  в  институте,  терзаем
страхами, избегает девушек,  вечно  влюблен  в  Галючку.  Он  еще  не  познал
"этого".  Волосы  на  лобке  растут.  Он  анархист,  монархист  и   противник
каталонского   сепаратизма.   На   него    уже    составлен    протокол    об
антипатриотическом кощунстве. На собрании, где все были сторонниками Союзного
Альянса, он  крикнул:  "Да  здравствует  Германия!  Да  здравствует  Россия!"
Наконец, он чуть не захлебнулся, изобретая  противоподлодку.  Как  он  велик,
посмотрите на него, до чего же он велик, этот Сальвадор Дали!

                          Глава седьмая

                   "Это" - Философские штудии - Неуто-
                   ленная любовь - Открытия в технике -
                   Мой "каменный век" - Конец любви -
                   Смерть мамы

   Я вырос. В Кадакeсе, в имении г-на Пичота, кипарис посреди двора тоже под-
рос. Мои щеки наполовину покрывают  бакенбарды  в  виде  котлет.  Я  одеваюсь
только в костюмы тонкого черного бархата и, прогуливаясь, попыхиваю трубочкой
в виде головы смеющегося араба. Во время  экскурсии  к  развалинам  Ампуриаса
хранитель местного музея продал моим родителям серебряную монету,  украшенную
греческим женским профилем. Я прикрепил ее на галстучную булавку и всегда но-
шу с собой, утверждая, что это портрет Троянской Елены. Я никогда  не  выхожу
из дому без тросточки - их у меня собралась целая коллекция, а у самой краси-
вой золотой набалдашник в виде двухглавого орла. Я вырос. И  мои  руки  тоже.
"Это" случилось однажды вечером в туалете Института и ужасно меня разочарова-
ло. Мной овладело чувство вины: я был уверен, что "это" совсем другое. Вопре-
ки своему разочарованию, я снова прибегнул к "этому",  уговаривая  себя,  что
"это" будет в последний раз.
   Но  спустя  три   дня   искушение   повторилось.   Мне   редко   удавалось
сопротивляться ему подолгу, и чем дольше я боролся с собой, тем дольше  затем
тянулось "это". И это еще не все!
   Я все более ревностно изучал рисунок и это  помогало  заглушить  угрызения
совести, вызванные моим падением. Все вечера я проводил  в  Школе,  занимаясь
рисунком. Мой учитель месье Нуньес был блестящим  рисовальщиком,  подвижником
изящных искусств, когда-то он получил Римскую премию за  лучшую  гравюру.  Он
уводил меня к себе, чтобы растолковать все тайны светотени, которые постиг  в
совершенстве,  и  объяснить  каждую  линию  оригинальных  гравюр  Рембрандта,
которого он глубоко чтил. Я уходил от Нуньеса взволнованный и  вдохновленный,
щеки мои горели от творческих  амбиций,  я  был  полон  поистине  религиозным
почитанием искусства. Вернувшись домой, я запирался  в  туалете  и  занимался
"этим", день ото дня все более  совершенствуясь.  Мой  психологический  склад
позволял мне делать "это" все с большими  интервалами.  Теперь  я  больше  не
давал себе зарока, что это в  последний  раз,  напротив,  обещал  себе  снова
заняться "этим" в  воскресенье.  Мысль  о  предстоящем  наслаждении  каким-то
образом успокаивала мои эротические мечты и я находил сладострастие  в  самом
ожидании воскресенья. Чем дольше я ждал, тем чудеснее становилось "это",  сам
акт удваивался приятными головокружениями.
   В коллеже я  оставался  весьма  посредственном  студентом.  Все  как  один
советовали моему отцу отпустить  меня  в  художники.  Г-н  Нуньес,  абсолютно
уверовавшей в мой талант, настаивал больше всех,  но  отец  ничего  не  желал
менять. Он не хотел, чтобы я становился художником. И тем не менее делал  все
от него зависящее,  чтобы  развивать  мои  наклонности:  покупал  мне  книги,
журналы и все необходимые инструменты и материалы.
   - Все решим, когда он станет бакалавром, - говорил он.
   Для себя я давно все решил! А пока я не читал - глотал книги из  отцовской
библиотеки. И за два года я перечитал их все. "Философский словарь"  Вольтера
произвел на меня огромное впечатление, а вот "Так говорил Заратустра", по мо-
ему мнению, я мог бы написать лучше.  Самым  моим  любимым  наставником  стал
Кант, из которого я не понял ровным счетом ничего - и это наполняло меня гор-
достью и удовлетворением. Я обожал  блуждать  в  лабиринте  его  рассуждений,
которые отзывались во мне небесной музыкой. Человек, написавший такие  важные
и бесполезные книги, был не иначе как  ангелом!  Мое  пристрастие  к  книгам,
которых я не понимал, шло от огромной духовной  жажды.  Как  иногда  нехватка
кальция  в  организме  заставляет  детей  соскребать  и  съедать  известь   и
штукатурку со стен, точно  так  же  мой  дух  нуждался  в  этих  категоричных
императивах, которые я пережевывал в те годы, не глотая. И вдруг однажды  мне
удалось проглотить! Дверца открылась, и я все понял.  От  Канта  я-перешел  к
Спинозе и  увлекся  им.  Все,  что  я  усвоил,  позже  стало  методической  и
логической основой моих дальнейших поисков. Начав читать философию со смехом,
закончил это чтение в слезах. То, что не могли сделать романы  и  театральные
постановки, совершилось в тот же  день,  когда  мне  открылось  ослепительное
определение априорного знания. Еще и сегодня, когда меня  уже  не  интересует
чистая философия, примеры,  которые  приводит  Кант,  говоря  о  практическом
разуме, вызывают у меня слезы на глазах.
   По вечерам в коллеже один их профессоров вел факультатив по философии, и я
тотчас же записался к нему. Той весной нам жилось особенно славно, и  занятия
проходили, по Платону, на свежем воздухе, под сосной, увитой плющом. Помощни-
цами профессора были многочисленные девицы. Я не был знаком с ними и всех на-
ходил очень хорошенькими. Я выбрал одну. Наши взгляды встретились.  Она  тоже
выбрала меня. Это было так очевидно, что мы поднялись и ушли не сговариваясь.
Охватившее нас чувство было столь сильным, что мы не произнесли  ни  слова  и
лишь ускоряли шаги, и наконец, побежали, как сумасшедшие, и бежали  до  самой
вершины холма, а за холмом оказались в чистом поле, на маленькой тропинке меж
двух хлебных полей. Девушка изредка бросала на меня пылкие  взгляды,  как  бы
меня подбадривая, и задыхалась, не в силах произнести ни слова. А я только  и
смог сказать, показывая ей на что-то вроде ниши в полегшей пшенице:
   - Здесь!
   Она бросилась наземь, растянувшись во весь рост, и  показалась  мне  вдруг
очень рослой, немного больше,  нежели  я  думал.  Она  была  очень  белая,  с
красивыми грудями - обняв ее, я чувствовал, как они шевелятся  под  корсажем,
как два живых существа. Я долго целовал ее в губы, а когда они  приоткрылись,
я прижался ртом к ее зубам так, что мне сделалось больно. У нее  был  сильный
насморк, в руке она держала крошечный носовой платок, которым утирала нос,  и
он вымок насквозь. У меня не было с собой платка, чтобы предложить ей, и я не
знал, что делать. Она поминутно  сморкалась,  сопли-то  и  дело  набегали  на
краешки ее ноздрей, смущаясь, она отворачивалась и сморкалась в подол юбки. Я
хотел ее еще раз поцеловать, чтобы показать -мне  не  противно,  и  это  была
правда, ее жидкие прозрачные сопли текли точь-в-точь как слезы. И я все время
забывал, что у нее простуда, мне казалось, она плачет.
   - Я тебя не люблю, - сказал я ей в утешение. - Я  вообще  не  могу  любить
женщин. Я всегда буду один.
   Сказав это, я почувствовал у себя на щеке клейкие сопли  девушки.  Ко  мне
вернулось спокойствие. И в то же время я принял дальнейший  план  действий  с
таким холодным расчетом, что ощутил, как замерзает моя собственная душа.  Как
в эту минуту я мог так владеть собой? Девушка моя, напротив, становилась  все
более смущенной. Видимо, насморк развил в  ней  комплекс  неполноценности.  Я
дружески обнял ее. Ниточки ее соплей так крепко пристали к моей щеке, что мне
пришлось  сделать  вид,  будто  я  хотел  погладить  лицом  ее  плечо,  чтобы
отделаться от них. Она вся взмокла во время нашего безумного бега, и теперь я
вдыхал тонкий запах пота из ее подмышки, - напоминавший смесь гелиотропа, ов-
цы и жареного кофе. Когда я поднял голову, она посмотрела на меня  с  горьким
разочарованием:
   - Так мы не увидимся?
   Помогая ей подняться, я успокоил ее.
   - Завтра - само собой. И еще пять лет. Но ни днем больше.
   Таким был мой пятилетний план. И в самом деле, она была моей  возлюбленной
на протяжении пяти лет, не считая каникул, проведенных в  Кадакесе.  Все  это
время она хранила мне какую-то мистическую верность. Я виделся с  ней  только
вечерами, в удобные мне часы. Когда же мне хотелось побыть  одному,  я  через
уличного мальчишку посылал ей  записочку.  Чтобы  встретиться  со  мной,  она
пускалась на тысячу ухищрений, прибегая к помощи подруг и  их  кавалеров.  Но
мне это не нравилось, и мы почти всегда встречались наедине в поле.
   Эта пятилетняя идиллия  позволила  мне  пустить  в  ход  все  запасы  моей
извращенной чувствительности. Сперва я  сильно  привязал  ее  к  себе.  Затем
цинично распределил частоту наших встреч, сюжеты разговоров, мои  собственные
обманы, на изобретение которых я был горазд. Мое влияние на нее увеличивалось
с каждым днем. Это  было  методическое  оболыцение,  окружение,  уничтожение,
убийство. Стоило мне почувствовать, что мы дошли до "точки", до предела,  как
я тут же начинал требовать жертв. Разве она не повторяла мне без  конца,  что
готова умереть ради меня? Хорошо же, поглядим, так ли это!
   Читателю, готовому приписать успех этой страсти моим качествам Дон  Жуана,
подскажу, что между мной и девушкой на  протяжении  пяти  лет  ровным  счетом
ничего не происходило. Я целовал ее в губы,  гладил  ее  груди  и  смотрел  в
глаза. Вот,  собственно,  и  все.  Ее  чувство  неполноценности,  несомненно,
проистекало из первого дня нашей встречи, из так смущавшего ее насморка.  Она
жаждала оправдать себя в моих глазах, и чем я казался  холодней,  тем  больше
это подстегивало ее любовь и увеличивало тревожную жажду, все более тонкую  и
отвлеченную, подтолкнувшую ее к нервному кризу. Неутоленная любовь  была  для
меня, после этого опыта, самой  большой  галлюцинацией  в  мифологии  чувств.
Тристан и Изольда были прототипами одной из таких трагедий неутоленной  любви
- жестокого каннибала чувств, пожирающего  самца  во  время  соития.  Мы  оба
знали, что я не люблю ее. Из неутоленной  любви  моя  возлюбленная  воздвигла
храм своих моральных пыток. Я знал, что не люблю ее,  она  знала,  что  я  не
люблю ее, я знал, что она знает, что я не люблю ее, она знала,  что  я  знаю,
что она знает, что я не люблю ее. Мое одиночество ничто  не  тревожило,  и  я
даже  мог  воспринимать  свои  "принципы  лирических  действий"   как   нечто
прекрасное, в эстетической форме. Я был уверен, что любить, как я обожаю  мою
Галючку, мою Дуллиту Редивива, значило совсем  другое  -  полное  уничтожение
всех чувств. Моя возлюбленная, напротив, служила мне мишенью. Я испробывал на
ней ту меткость, которая служила мне и позже. Любовь включала в  себя  еще  и
попадание пущенной стрелы. Она вонзилась в тело девушки,  но  и  я  испытывал
чувства Святого Себастьяна, будто стрелы торчали в моей собственной плоти и я
хотел освободиться от них, подобно змее, сбрасывающей кожу. Сознавая, что  не
люблю ее, я мог продолжать обожать мою Дуллиту, Галючку и  других  Прекрасных
Дам идеальной, абсолютной, прерафаэлитской любовью, потому что обладал теперь
возлюбленной во плоти и крови, с  грудями  и  соплями,  которую  я  оболванил
любовью к себе и крепко запер от своего тела. Потаенное желание подняться  на
вершину башни не связывалось у меня с ней, такой земной, такой реальной.  Чем
больше ее поглощала страсть, тем хуже она  выглядела  в  моих  глазах  и  тем
меньше заслуживала башни. Мне хотелось, чтобы она сдохла.  Иногда,  когда  мы
лежали в траве, я говорил ей: "Сделай, как будто ты умерла".  Она  скрещивала
руки на груди и затаивала дыхание. Она так  долго  была  неподвижной,  что  в
страхе, будто она и в самом деле лишилась жизни,  я  начинал  хлопать  ее  по
щекам.
   Она писала мне все более экзальтированные письма, на которые я редко отве-
чал. А если делал это, то обязательно не упускал случая ядовито  уколоть  ее,
чтобы она пожелтела от досады и чтобы отравить ей остаток лета.
   В последние дни моих каникул в Кадакесе лило как из ведра. Я забыл  пиджак
и промок до нитки. Письмо от моей возлюбленной, которое я  взял  с  собой  на
прогулку, намокло, чернила почти смылись. Я  направился  в  пустующее  имение
г-на Пичота к моему любимому кипарису,  который  вырастал,  как  на  дрожжах.
Машинально я скатал письмо в такой плотный шар, что, как я заметил,  он  стал
похож на шары кипариса, которые на изломах напоминали кость черепа.  Сходство
так бросалось в глаза, что я решил заменить два плода моими бумажными шарами.
Потом продолжил прогулку к морю и, осыпаемый брызгами водяной пыли, пробыл на
берегу больше часа, пока не стемнело. Привкус морской соли на губах воскресил
в моей памяти неизбежный миф о Бессмертии. Обратно я шел в темноте, наугад, и
вдруг, вздрогнув, поднес руку к сердцу: меня как будто  укололо.  Я  чуть  не
столкнулся с кипарисом Пичота, два бумажных шара светились во мраке, как  два
чудовищных глаза. Предчувствие пронзило меня: она умерла? Обливаясь  холодным
потом, я  поспешно  вернулся  домой,  где  нашел  новое  письмо  от  нее:  "Я
поправилась. Все говорят, что я хорошо  выгляжу,  а  меня  интересует  только
одно: что скажешь ты, когда увидишь меня. Целую тебя тысячу и  один  раз.  Не
забываю тебя ни на миг..." Вот идиотка!
   Мой отец сменил гнев на милость. Хорошо его зная, я готовился стать худож-
ником после экзамена на степень бакалавра. Надо было ждать еще три  года,  но
речь шла о Мадридской Школе изящных искусств или даже Римской - и  я  одержал
победу. Я взбунтовался против идеи следовать обычным путем. Я хотел быть сво-
бодным, чтобы никто не имел права вмешиваться в мой внутренний мир. Я предпо-
лагал уже борьбу насмерть со своими профессорами. У того, что  я  планировал,
не должно было быть свидетелей.
   Единственный свидетель той поры, месье Нуньес,  не  знал  больше  со  мной
покоя. Каждый день я ошеломлял его и задавал ему неразрешимые загадки. У меня
был период открытий и технике. Они были совершенно оригинальны: ведь я после-
довательно делал все наоборот, а не так, как говорил мой профессор.
   Как-то мы рисовали старого нищего с белоснежной  мелко  вьющейся  бородой.
Месье Нуньес указал мне, что мой рисунок слишком заштрихован карандашом и что
я не передал пушистости этой белоснежной бороды.  Нужно  взять  чистый  лист,
сказал он, оставить как можно больше белого и  лишь  слегка  касаться  бумаги
мягким карандашом. Профессор отошел,  а  я  продолжал  все  больше  и  больше
чернить и грязнить рисунок. Мне казалось, что все студийцы столпились  вокруг
меня. И в этот момент из чувства противоречия я вдруг  понял,  что  близок  к
верному  решению.  Я  продолжал  штриховать  так  усердно,  что  мой  рисунок
превратился в сплошные черные пятна. Подойдя ко мне  для  поправки  еще  раз,
месье Нуньес в отчаянии вскричал:
   - Вы все сделали вопреки моим советам - и вот результат!
   Ни на секунду ни растерявшись, я ответил, что нашел выход, и  покрыл  свой
рисунок китайской тушью.
   - Вы хотите сделать негатив, - сказал месье Нуньес.
   - Я хочу сделать в точности то, что вижу.
   - Если вы надеетесь использовать мел, то ошибаетесь. Мел  не  держится  на
китайской туши.
   Он отошел, качая головой. Оставшись один, я вынул перочинный нож  и  начал
скоблить бумагу. Сквозь тушь появилась яркая белизна. Борода нищего  внезапно
возникла  из  черноты  моего  рисунка  с  необычайной  точностью.  Когда  мне
понадобился более темный оттенок  белого,  я  плюнул  на  рисунок,  растер  и
добился плавных серых переходов. Разлохматившаяся  масса  бумаги  великолепно
передавала шелковистый пушок бороды нищего(Позднее, наблюдая акварели Мариано
фортуни,  изобретателя  "испанского  колорита",  одного   из   самых   лучших
рисовальщиков в мире, я убедился, что  он  использовал  подобные  специальные
соскребы, чтобы добиться сияющей белизны; это удавалось ему лучше,  чем  мне,
благодаря его рельефам и неровностям, в которых отражался свет, что усиливало
эффект свечения). Я завершил мое творение, осветив рисунок рассеяным светом.
   Увидев мою работу, месье Нуньес утратил дар речи. Он так  растерялся,  что
не мог выразить своего восторга, и обнял меня так сильно, что я задохнулся, а
потом повторял почти слово в слово реплику Мартина Виллановы:  "Смотрите!  До
чего он велик, этот Дали!"
   Эта  история  натолкнула  меня  на  размышления  о   свойствах   света   и
возможностях его передачи. Мои поиски длились целый год, и я пришел к выводу,
что только рельеф самой краски, умело  положенной  на  холст,  передает  этот
эффект глазам. Это было время, которое мои родители назвали "каменным веком".
Камешками я пользовался,  чтобы  добиться,  к  примеру,  сияющих  облаков.  Я
наклеивал их на полотно и затем подкрашивал нужными цветами. Самым удачным  в
этом роде был закат солнца в багряных облаках. Небо  было  выполнено  камнями
разной величины, некоторые были размером с яблоко. Эта картина  долго  висела
на стене семейной столовой, и я помню, как однажды  мирную  вечернюю  трапезу
прервал внезапный шум: это отклеивались и падали на пол камни. Мама перестала
есть, а отец успокоил ее:
   - Это всего лишь камень, которое падает с неба нашего дитяти. - И добавил:
   - Мысль сама по себе хорошая,  но  кто  захочет  купить  картину,  которая
рассыпается да еще заваливает камнями весь дом?
   Для жителей Фигераса мои творческие поиски стали темой постоянных шуточек.
Они со смехом повторяли: "Вот теперь, когда сын Дали  начиняет  камнями  свой
картины!.." В период "каменного века" меня  попросили  подготовить  несколько
работ для местной выставки. В  ней  участвовали  около  тридцати  художников,
которые приехали из Жероны и Барселоны. Мои произведения были  замечены.  Два
известнейших критика, Карлос Коста и  Пуиг  Пожадес,  объявили,  что  открыли
новое дарование, и сулили мне блестящую карьеру.
   Первые признаки славы усиливали страсть моей возлюбленной, а я пользовался
этим, чтобы еще больше подчинить ее, сделать рабой своих прихотей, чтобы  она
совсем отказалась от своих друзей и подруг. Она должна была существовать лишь
для меня одного, в единственном числе -  дневник,  открытый  для  славы.  Как
только я узнавал,  что  она  с  кем-то  познакомилась,  стоило  ей  о  ком-то
снисходительно упомянуть, я тут же стремился развенчать этого "кого-то" в  ее
глазах. И мне всегда это удавалось - я находил в  нем  какую-нибудь  черту  и
безжалостно ее высмеивал. Ее чувства  должны  были  приноравливаться  к  моим
желаниям, ни больше ни меньше. Все нарушения установленного мной порядка  тут
же жестоко  подавлялись.  От  моего  презрительного  слова  она  готова  была
умереть, ибо, отчаявшись быть любимой, желала сохранить хотя бы мое уважение.
Вся ее жизнь укладывалась в полчаса прогулки со мной - а я все реже уделял ей
время. Все приближалось к концу. У меня на горизонте маячил  дворец  Академии
изящных искусств, с его лестницами, фронтонами, колоннами и славой. Я говорил
своей возлюбленной:
   - Ты мне еще пригодишься. Но у тебя не больше года.
   Ради нескольких минут нашей встречи она жила и  старалась  быть  красивой.
Румянец бросался ей в лицо всякий раз, когда она  обижалась  на  меня,  и  я,
безошибочно определяя это, каждый день заставлял ее плакать.  На  прогулке  я
показывал ей номера "Эспри нуво", который я выписывал. Она смиренно  пыталась
хоть что-то  понять  из  репродукций  кубистов.  В  это  время  у  меня  было
увлечение, которое я помпезно называл  "Категорический  императив  мистицизма
Хуана  Гриса".  Моя  возлюбленная  ничего  не  понимала  в  моих   загадочных
заявлениях: "Слова, - говорил я ей, - это блестящая вещь, острая  и  режущая,
как раскрытые ножницы". Она впитывала каждое мое  слово  и  сохраняла  его  в
сердце.
   - Как ты вчера сказал об этих раскрытых ножницах?
   На наших прогулках мы часто видели издалека внушительную массу  "Мулен  де
ла Тур". Там я любил садиться и вперяться вдаль.
   - Видишь, - говорил я ей, - это белое пятно свидетельствует, что здесь си-
дел Далито.
   Она смотрела и не видела ничего из того, что я ей показывал. В руке я дер-
жал ее грудь. Когда мы встречались, ее юная грудь  становилась  твердой,  как
камень.
   - Покажи их мне, - приказывал я.
   Она расстегивала корсаж  и  показывала  свои  прекрасные,  нежной  белизны
груди. Соски были как две смородины, а вокруг был  легчайший  пушок,  как  на
настоящих плодах.  Она  хотела  застегнуться,  но  я  приказывал  ей  немного
взволнованным голосом: "Нет! Еще!" Она опускала руки  вдоль  тела  и  прятала
глаза. Ее грудь вздымалась. Когда я позволял ей застегнуться, она подчинялась
со слабой улыбкой. Я нежно брал ее за руку и мы возвращались назад.
   -Знаешь, когда я буду в Мадриде, тебе писать не стану.
   Еще десяток шагов - и она плачет. Я страстно ее обнимаю и чувствую, что ее
слезы, крупные, как лесные орехи, радостно обжигают меня.
   В моих помыслах блестит слава, как раскрытые  ножницы.  Работай,  работай,
Сальвадор! Ты  способен  не  только  на  жестокость,  но  и  на  работу.  Моя
работоспособность вызывала у всех уважение. Я вставал в семь утра и  не  знал
отдыха весь день. Даже прогулки с девушкой входили в  мою  программу:  работа
соблазна. Родители всегда повторяли:  "Он  никогда  не  развлекается!  Он  не
отдыхает ни минуты! Ты молод, Сальвадор. Пользуйся  своим  возрастом".  А  у.
меня в мыслях было совсем  другое,  противоположное:  "Торопись  стареть!  Ты
ужасно незрел и суров". Как бы мне избавится от этого ребяческого недостатка,
именуемого юностью?
   Прежде чем стать кубистом, надлежало выучиться рисовать. Но это  не  могло
остудить мой пыл деятельности. Мне  хотелось  быть  изобретателем  и  описать
великие философские открытия, как написанная годом позже "Ла Тур  де  Бабель"
("Вавилонская Башня"). Я уже наплодил полтысячи страниц и это был пока только
пролог. Сексуальное волнение уступало место философскому беспокойству, больше
ничего меня не занимало. "Ла Тур де Бабель" начиналась длинным изложением фе-
номена  смерти,  на  нем,  как  я  думал,   основывались   все   воображаемые
конструкции. Антропоморфист, я не  принимал  во  внимание  себя,  как  живого
человека, а только в виде ожившей "неодушевленной  аморфности"  моих  причуд.
То, что ниже "Ла Тур де Бабель" было для всех понятной жизнью, для меня  было
смертью и  хаосом,  И,  наоборот,  все,  что  было  выше  и  казалось  другим
мешаниной, беспорядком, было для меня "логосом" и возрождением. Моя жизнь,  в
постоянной борьбе за утверждение личности,  была  в  каждый  миг  новеллой  о
победе моего "Я" над смертью, тогда как в  своем  окружении  я  видел  только
сплошной компромисс с этой смертью. Я же отказывался вступать с ней в сговор.
   Смерть моей матери, в том же году, была для меня самой большой из  потерь.
Я обожал ее. Для меня она - единственная и неповторимая. Я знал, что ее золо-
тая, ее святая душа  настолько  выше  всего  самого  человечного,  и  не  мог
смириться с утратой существа, на которое бессознательно расчитывал невидимыми
изъянами своей души. Она была так добра, что я  думал:  "Этого  хватит  и  на
меня". Она любила меня всепоглощающей и возвышенной любовью -  а  значит,  не
могла заблуждаться. Даже мои злые выходки должны  быть  чем-то  чудесным!  Ее
смерть показалась мне насмешкой Судьбы. Невозможно, чтобы такое  произошло  с
ней или со мной. Мстительное чувство наполняло мое сердце.  Стиснув  зубы,  я
поклялся, что вырву мать у смерти и судьбы, даже если потребуются  для  этого
снопы света, которые в один прекрасный  день  дико  засверкают  вокруг  моего
прославленного имени!

                           Глава восьмая

                     Обучение славе - Исключение из
                     Мадридской Академии изящных искусств
                     -Дендизм-Тюрьма

   Чтобы справиться с обилием всего нового, что хлынуло в наш дом, отец решил
завести толстую тетрадь, в которую заносил все, что  касалось  моих  дел.  По
этому случаю, он  написал  предисловие,  предназначавшееся,  разумеется,  для
потомков. Вот его полный текст:
   Сальвадор Дали и Доменеч, начинающий художник.
   За двадцать один год забот, тревог и усилий я увидел наконец  своего  сына
готовым определиться в жизни. Отцовский долг - не такое уж легкое  дело,  как
кажется. Уступаешь во всем, позволяешь превзойти себя и отказываешь  себе  во
всех желаниях. Мы, родители, ни за что не хотели, чтобы сын полностью отдался
Искусству, к которому был предрасположен с детства. Я по-прежнему считаю, что
Искусство - это не способ заработать на жизнь. Это лишь развлечение души, ко-
торому можно предаваться на досуге. Добавлю - мы,  родители,  были  убеждены,
что художнику трудно войти в число первых. Мы знали, сколько горечи, печали и
разочарования несет в себе неуспех, и делали все возможное, чтобы убедить сы-
на заняться другой свободной профессией по своему выбору. Но после того,  как
он стал бакалавром, надо было признать очевидное: его призвание рисовать было
сильнее  всего.  Не  считаю  себя  вправе  препятствовать  столь   очевидному
призванию, учитывая к тому же "умственную лень", проявленную им во всех  иных
сферах. Ныне я предлагаю своему сыну компромисс: пусть поступает в Мадридскую
Академию изящных искусств и проходит весь необходимый  для  получения  звания
профессора  живописи  курс.  Обладая  этим  званием,   он   сможет   добиться
академической должности, которая обезопасит  его  от  всяческих  материальных
затруднений. Тогда он сможет полностью посвятить себя  Искусству,  и  я  буду
уверен в его будущности. К тому же  он  сможет  вести  творческую  жизнь  без
финансовых неустройств, ожесточающих неудачников. Ныне я  обещаю  приобретать
моему сыну  все,  в  чем  он  материально  нуждается,  чтобы  завершить  свое
образование студента. Эта огромная  обязанность  для  меня,  поскольку  я  не
располагаю значительным состоянием  и  все  расходы  покрываю  из  заработков
нотариуса. А каждому известно, что нотариусы в Фигерасе не  загребают  деньги
лопатой. Сейчас мое дитя посещает занятия в школе, невзирая  на  препятствия,
зависящие не от него, а от отвратительной организации  наших  образовательных
центров. Официально он учится хорошо. За два года он занял два первых  места,
одно по Истории Искусств, другое за "Этюд с цветами".  Я  пишу  "официально",
потому что он мог бы учиться лучше, но увлечение живописью отвлекает  его  от
основных занятий. Почти все время он проводит, рисуя для себя самого картины,
которые потом отсылает на выставки. Приобретенный им успех превзошел все  мои
ожидания. Я, вероятно, предпочел бы, чтобы эти успехи пришли позже, когда  он
будет обеспечен должностью профессора, и таким образом  избежит  обязательных
искушений. Написав эти строки, я слукавил бы,  утверждая,  что  успехи  моего
сына мне не по душе. Даже если мой сын не станет профессором, меня достаточно
убедили окружающие, что его творческая  направленность  -  не  ошибка.  Любая
другая карьера рискует увенчаться провалом, ибо он чувствует  себя  одаренным
исключительно в живописи.
   Эта тетрадь содержит также документы о годах его пребывания в коллеже,  об
исключении из него и  времени,  проведенном  в  тюрьме,  -  они  представляют
интерес для тех, кто желал бы видеть в нем гражданина. Я веду  записи  каждый
день и делаю это впредь, пока буду в силах, собираю все - хорошее или плохое,
что имеет к нему отношение. По этим  страницам  можно  понять  истинную  цену
моего сына как художника и гражданина. Пусть тот, кто  вооружится  терпением,
прочтет все и беспристрастно рассудит.

                                    Фигерас, 31 декабря 1925 года.
                                    Сальвадор Дали, нотариус.

   Мы приехали в Мадрид  с  отцом  и  сестрой.  Экзамен  в  Академию  изящных
искусств заключался в выполнении рисунка по античной модели. Моя модель  была
копией Бахуса Джакопо Сансовино. Надо было уложиться в шесть дней. Моя работа
шла нормально. Но на третий день отец, ожидая во дворе, пока я выйду, погово-
рил со смотрителем и тот выразил опасение, что меня не примут.
   - Я не знаю, - сказал он, - насколько хорош или плох рисунок вашего  сына,
но он нарушил экзаменационные правила. Там ясно указано, что  рисунок  должен
быть во  всю  величину  листа.  А  ваш  сын  сделал  его  таким  мелким,  что
незаполненное место вряд ли посчитают полями.
   С этой минуты мой отец перестал жить. Он не знал,  что  посоветовать  мне:
рисовать заново или продолжить начатое невзирая ни на что. Во время  прогулки
и вечером в кино он непрестанно повторял: "Найдешь ли ты в себе отвагу начать
все заново?" И после долгого молчания: "У  тебя  осталось  три  дня".  А  мне
доставляло даже какое-то  удовольствие  мучить  отца.  И  все  же  его  страх
передался мне. Перед сном он сказал:
   - Постарайся выспаться и ни о чем не думать. Чтобы завтра принять решение,
ты должен быть в отличной форме.
   На другой день я не раздумывая стер прежний рисунок. Но лист бумаги, кото-
рый вдруг стал чистым, как  бы  парализовал  меня.  Мои  конкуренты  работали
четвертый день и уже начинали штриховать  тени.  Еще  сеанс  -  и  работа  их
завершена, останется только  отделать  детали.  Чтобы  стереть  рисунок,  мне
хватило полчаса. Усилием воли  я  вновь  взялся  за  работу.  Но  оставшегося
времени было мало, чтобы набросать контуры нового рисунка -  не  пришлось  бы
стирать также и его.
   Отец ждал у входа.
   - Ну, что у тебя получилось?
   - Я все стер.
   - И как идет новый рисунок?
   - Я его еще не начинал. Только стирал и примеривался.  Надо  точно  знать,
что я нарисую на этот раз.
   - Ты прав, - ответил он, - но примериваться два часа - это слишком  долго.
У тебя остаются два дня.
   Каждый раз за столом он заставлял меня есть.
   - Кушай получше. Ведь завтра тебе надо быть в форме.
   Мы были раздражены. Моя сестра тоже выглядела неважно.  Отец,  мучаясь  от
мысли, что не надо было стирать рисунок, за всю ночь не сомкнул  глаз  ни  на
минуту. На следующий день я начал работу, даже не взглянув на модель, которую
знал назубок. И только к концу сеанса я понял, что рисунок получился чересчур
большим и на листе не поместятся ноги модели. Это было еще хуже, чем оставить
слишком большие поля. Я стер все еще раз.
   У выхода я встретил отца, мертвенно-бледного от тревоги.
   - Ну как?
   - Слишком крупно! - ответил я.
   - И что ты будешь делать?
   - Я уже стер его.
   Слезы выступили в его серо-голубых глазах.
   - Ладно, сказал он, как бы уговаривая сам себя, - у тебя еще  целый  сеанс
завтра. Сколько раз ты делал рисунки меньше чем за два часа!
   Но я-то знал, что это не по силам человеку, ведь нужен был один  день  для
эскизов и еще один для теней. Все было испорчено. Мой отец тоже знал это. Как
мне вернуться в Фигерас с позором, мне, который был там первым  Месье  Нуньес
уверял, что меня примут на ура, даже если мой рисунок окажется одним из самых
посредственных.
   - Если ты не сдашь этот экзамен, - сказал отец, - то из-за моей  ошибки  и
по вине этого дебильного смотрителя. Зачем он вмешался? Если твой рисунок был
хорош, какое значение имели размеры?
   Я зло ответил:
   - Я тебе говорил об этом! Хорошо нарисованная вещь видна сразу.
   - Но ты же сам признал, что рисунок был слишком  мелким,  -  с  сожалением
возразил он, накручивая на палец прядь волос.
   - Я не говорил, что он был слишком мелкий. Я только сказал: мелкий.
   - А я подумал, что ты мне  сказал:  он  слишком  мелкий.  Может,  и  такой
подошел бы? Укажи мне его точные размеры, чтобы я понял.
   Вот тут-то я его помучаю.
   - Мы столько обсуждали размеры, что мне трудно вспомнить точно. Мне кажет-
ся, что мой рисунок был в самый раз, мелкий, но не слишком.
   - Попробуй все-таки вспомнить. Он был такой?
   И отец показал мне вилку.
   - Разве я сравнивал мой рисунок с гнутой вилкой?
   - Представь себе, - спокойно сказал он. - Посмотри на этот нож. Вот такого
размера?
   - Кажется, да, а может, и нет.
   - Так да или нет? - в бешенстве потребовал он.
   - Может, да, может, нет.
   Отец взад-вперед ходил по комнате в тревоге и ярости. Он бросил на пол ку-
сочек хлеба и встал на колени:
   - Он был маленький, как этот хлеб, или большой, как этот зеркальный шкаф?
   Сестра заплакала - и мы пошли в уже знакомый  кинотеатр.  В  антракте  все
обернулись посмотреть на меня, как на  что-то  необычайное.  Я  выглядел  как
переодетый актер: трость  с  позолоченным  набалдашником,  бархатный  пиджак,
волосы, длинные, как у женщины, бакенбарды, наполовину  покрывшие  щеки.  Две
девочки рассматривали меня с раскрытыми ртами. Отец забеспокоился:
   - Скоро мы уже не сможем никуда пойти с тобой. Стоило отпускать  волосы  и
отращивать бакенбарды, чтобы вернуться в Фигерас с поджатым хвостом.
   Уже второй день его голубые глаза смотрели горько и устало. Он уже даже не
накручивал на палец прядь белых волос,  которая  сейчас  торчала  как  рог  и
воплощала  всю  его  муку.  Следующий  день  начался  хмуро  и  сулил  полное
поражение. Я был готов ко всему. Никакой провал не мог быть хуже  тех  минут,
что мы пережили накануне. С самого начала сеанса я принялся за работу.  И  за
час закончил все, даже самые легкие тени. Все оставшееся время я  восторгался
изяществом своего творения, как вдруг заметил, что рисунок совсем  крошечный,
даже меньше первого.
   У входа отец читал какой-то журнал.  Не  решаясь  расспрашивать  меня,  он
ждал, что я скажу.
   - У меня получился удивительный рисунок.
   И чуть погодя добавил:
   - Жаль, что он меньше первого.
   Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Однако итоги экзамена были
не менее ошеломительными. Меня приняли в Академию изящных искусств со следую-
щим примечанием: "Несмотря  на  то,  что  рисунок  выполнен  не  в  указанных
размерах, он настолько совершенен, что жюри принимает его".
   Отец с  сестрой  уехали,  и  я  остался  один  в  комфортабельной  комнате
Студенческой  Резиденции.  Чтобы  поселиться   там,   нужны   были   отличные
рекомендации. Там жили отпрыски лучших испанских  семейств.  Вскоре  я  начал
посещать занятия Академии изящных искусств. И это занимало все мое  время.  Я
не болтался по улицам, никогда не ходил в кино, не посещал своих товарищей по
Резиденции. Я возвращался и закрывался у себя  в  комнате,  чтобы  продолжать
работать в одиночестве. В воскресные утра  я  ходил  в  музей  Прадо  и  брал
каталоги картин разных школ. Путь от Резиденции до Академии и  обратно  стоил
одну песету. Многие месяцы  эта  песета  была  моей  единственной  ежедневной
тратой. Отец, уведомленный директором и поэтом Маркина (под  опекой  которого
оставил меня) о том, что я веду жизнь отшельника, тревожился.  Несколько  раз
он писал мне, советуя путешествовать по окрестностям, ходить в театр,  делать
перерывы в работе. Но все было напрасно. Из Академии в комнату, из комнаты  в
Академию, одна песета в день и  ни  сантимом  больше.  Моя  внутренняя  жизнь
довольствовалась этим. А всякие развлечения мне претили.
   В своей комнате я написал мои первые кубистические полотна, намеренно под-
ражая Хуану Грису. Употреблял только черный, белый, оливково-зеленый цвета  и
"ла терр де Сиенн", в противовес  своим  прежним  цветовым  излишествам.  Мой
наряд дополняла большая фетровая шляпа, а также трубка, которую я никогда  не
зажигал. Взамен длинных брюк я носил короткие штаны  с  мини-носками,  иногда
заменяя их обмотками. В дождливые дни меня защищал непромокаемый плащ,  почти
волочившийся по земле. Сегодня я отдаю себе отчет, что мой странный наряд был
немного "фантастическим". Об этом шептались не таясь, и каждый раз, входя или
выходя из своей комнаты с высоко поднятой головой, я видел, как любопытствую-
щие собираются поглазеть на меня.
   Несмотря на первоначальный энтузиазм, я вскоре  разочаровался  в  Академии
изящных искусств. Отягощенные летами и привычкой к  декорированию  профессора
ничему не могли меня научить. В самом деле, они,  далекие  от  отступлений  в
академическом  приспособленчестве,  были  "уже"  прогрессистами,  готовыми  к
"новизне". Тогда как я ждал  от  них  ограничений,  суровости,  техники,  они
давали мне свободу, лень, приблизительность.  Эти  старики  уже  были  смутно
знакомы с французским импрессионизмом по форсированным  примерам  "испанского
типизма". Соролья был для них богом, а я был уже  заражен  кубизмом,  который
они готовились принять через несколько поколений. Я задавал своему профессору
назойливые вопросы: как смешивать масло и с  чем?  как  постоянно  добиваться
цельной вещественности?  какому  методу  следовать,  чтобы  получить  эффект?
Изумленный моими вопросами профессор отвечал крайне неопределенно.
   - Мой друг, каждый  должен  найти  свой  метод.  В  живописи  нет  закона.
Выражайте то, что видите. Вложите в это свою душу. В  живописи  идет  в  счет
только темперамент. Темперамент!
   Я грустно думал: "Темперамента мне у вас ни занимать, профессор, но скажи-
те мне, ради Бога, в каких пропорциях смешивать лак и масло?"
   - Смелее, смелее, - повторял он, - будьте осторожны, не детализируйте. Уп-
рощайте, упрощайте, без всяких правил и принуждения. В моем классе любой уче-
ник должен работать в согласии со своим темпераментом!
   Профессор живописи! Профессор - и такой дебил! Сколько нужно было  войн  и
революций, чтобы вернуться к высшей реакционной истине, что "строгость" - это
первое условие любой иерархии, что принуждение - только и отливает форму фор-
мы. Профессор живописи! Профессор! Какой дурак!
   В Мадриде я был единственным парадоксальным художником, который, занимаясь
кубизмом, в то же время требовал от профессоров точной науки -  как  рисовать
перспективу и создавать колорит. Мои товарищи принимали меня как реакционера,
противника прогресса. Они называли себя революционерами и новаторами,  потому
что им позволяли рисовать как попало и потому что черный цвет на своих палит-
рах они сменили на лиловый! Нет черного цвета, утверждали они,  все  окрашено
только в цвета спектра, а значит, тени лиловые. Эту импрессионистскую револю-
цию я совершил еще в двенадцать лет, но даже в этом возрасте не сделал подоб-
ной ошибки - не изгнал черный  цвет  из  своей  палитры.  Одного  взгляда  на
небольшое полотно Ренуара в барселонском собрании было достаточно, чтобы  все
понять. А они годами топчутся в своих полукруглых залах. Боже, до чего глупы-
ми могут быть люди!
   Все подтрунивали над старым профессором, который один глубоко постиг  свою
науку и был по-настоящему знающим.  Я  сам  не  раз  сожалел,  что  не  очень
внимательно прислушивался к его советам.  Хосе  Морено  Карбонеро  был  очень
хорошо известен во Франции. Некоторые из ело  картин,  вдохновленные  сценами
"Дон Кихота", и сегодня нравятся мне  больше,  чем  когда-либо.  Он  ходил  в
черном пиджаке, с черной жемчужиной в галстуке и проверял наши работы в белых
перчатках, не пачкая  их.  Два-три  прикосновения  угольным  карандашом  -  и
рисунок чудесным образом преображался. Два маленьких  медиумичных  глаза  как
будто все мгновенно фотографировали. Ученики ждали его ухода,  чтобы  стереть
поправки и переделать рисунки по своему "темпераменту". Их лень не имела себе
равных, так же, как и их безосновательные и сомнительные претензии на  славу,
тогда как они были не способны  ни  опуститься  до  уровня  здравомыслия,  ни
подняться к вершинам величия.  Какие  вы  дебилы,  мои  товарищи  по  Изящным
искусствам!
   Однажды я принес свой каталог Жоржа Брака. Никто никогда не  видел  картин
кубистов и никто из учеников Академии не был готов  принять  такую  живопись.
Только профессор анатомии, славившийся научным складом ума, попросил  у  меня
на время эту маленькую книгу. Он уверял, что никогда не видел работ кубистов,
но считает правильным уважать то, чего не понимаешь. Тем более, если о подоб-
ных вещах было написано черным по белому, значит, в них был какой-то  здравый
смысл. На следующее утро, прочтя предисловие, он вернул мне книгу. Доказывая,
что во всем разобрался, он привел мне множество в высшей степени  абстрактных
и геометрических примеров. Я ответил, что он не совсем прав и кубизм  следует
внятно воспринимаемому рисунку. Профессор анатомии открыл коллегам оригиналь-
ность моих эстетических идей. Все  стали  смотреть  на  меня  как  на  высшее
существо.
   Внимание, проявленное к моей персоне, чуть было не пробудило во мне  былую
детскую страсть к публичному обнажению. Раз они не могут меня ничему научить,
думал я, объясню-ка им сам, что значит "личность". И все же я продолжал вести
себя примерно: никогда не пропускал занятий, демонстрировал уважение, над лю-
бым сюжетом работал в десять раз быстрее и лучше, чем первый ученик в классе.
Однако профессора не решались считать меня "творцом".
   - Он слишком серьезен, - говорили они, - очень искусен и  успевает  делать
все, за что берется. Но он холоден, как лед, в его работах нет  чувства,  ибо
он не является личностью.
   Погодите, господа, погодите, вы еще увидите, что  я  за  личность!  Первая
искра вспыхнула во время визита в Академию короля Альфонса III. В  эту  эпоху
его популярность падала  и  предстоящее  посещение  разделило  школу  на  два
лагеря. Противники не  хотели  приходить  в  назначенный  день,  и  дирекция,
предвидя возможный саботаж, чтобы  заставить  всех  явиться,  вынуждена  была
издать строгий приказ. За неделю  началась  уборка  вечно  грязной  и  ветхой
Академии. Было умело продумано, как скрыть от  короля,  насколько  нас  мало.
Ученики должны были, перебегая по внутренним лестницам,  заполнять  следующие
по  ходу  визита  залы.  Жалкие  и  чахлые  натурщики,  получавшие  нищенский
заработок, были заменены смазливыми девицами из  числа  мадридских  шлюх.  На
стенах были развешаны картины, на окнах появились занавеси, повсюду  блестели
позументы. Все было готово к  прибытию  короля  в  сопровождении  официальной
свиты.  Инстинктивно  противореча  общему  мнению,  я  нашел   короля   очень
симпатичным. Ему приписывали дегенеративность, а он, напротив, понравился мне
подлинно   аристократической   уравновешенностью,    затмевающей    заурядное
окружение. Он держался так непринужденно  и  естественно,  будто  только  что
сошел с благородного полотна Веласкеса. Я почувствовал, что он сразу  заметил
меня среди товарищей. Мой необычный наряд, мои волосы,  как  у  девушки,  мои
бакенбарды должны были бросаться  в  глаза.  К  тому  же,  по  непредвиденной
случайности, меня сочли представительным учеником, и я сопровождал короля  из
одного класса в другой. Я смертельно стыдился при мысли, что король обнаружит
уловку, использованную Академией, чтобы произвести благоприятное впечатление.
После  нескольких  перебежек  я  чувствовал  искушение  разоблачить  комедию,
которую играли перед ним, но вовремя воздержался.
   В конце посещения короля сфотографировали с учениками. Было  велено  найти
кресло, но он, предвидя это, с  великолепной  непосредственностью  уселся  на
пол. Потом щелчком указательного и большого пальцев отправил в  плевательницу
окурок сигареты. Этот жест, характерный для  мадридских  уголовников,  вызвал
оживленный смех и расположил к королю учеников и особенно служителей, которые
никогда бы не осмелились на такое ни перед профессорами, ни даже перед  нами.
Именно в эту минуту я убедился, что король отличил меня от других. И в  самом
деле,  он  бросил  на  меня  взгляд,  чтобы  проверить  мою  реакцию.  В  его
проницательном взгляде я прочел опасение, как бы ктонибудь не  увидел  в  его
жесте демагогического заигрывания. Я покраснел, и король, посмотрев на  меня,
наверняка заметил это.
   Снимок был сделан, и король каждому из нас уделил время. Я был  последним,
кому он пожимал руку, и единственным, кто выразил ему уважение, преклонив ко-
лено. Подняв голову, я заметил на его нижней губе,  по-бурбонски  выпяченной,
почти неуловимый тик. Мы узнали друг друга!
   Когда двумя годами позже король  подписывал  мое  исключение  из  Академии
изящных искусств, он, очевидно, не сомневался, что исключенный был тем  самым
единственным учеником, так эффектно выражавшим свою почтительность.
   Прошло четыре месяца, как я приехал в Мадрид, а моя жизнь текла так же ме-
тодично, уныло и прилежно, как и в первые дни. Точнее сказать, я довел ее  до
аскетизма. Предпочел жить в тюрьме, и если бы я в самом деле жил в тюрьме, ни
капли ни сожалел бы о своей свободе. Мои картины  становились  все  строже  и
строже. Я загрунтовал холсты очень толстым  слоем  клеевой  краски.  На  этих
поверхностях, содержащих  гипс,  я  написал,  за  четыре  месяца  в  Мадриде,
несколько капитальных работ, в том числе и впечатляющее "Аутодафе". Это  и  в
самом деле было аутодафе, потому что грунт покрылся кракелюрами и мои картины
раскрошились на кусочки. Однако перед  этим  их  открыли,  а  вместе  с  ними
открыли меня.
   Студенческая Резиденция разделилась на группы и подгруппы. Одна из них на-
зывала себя литературно-художественным нонконформистским авангардом. Послево-
енные катастрофические миазмы уже бродили в ней. Эта группа переняла парадок-
сальную и негативистскую традицию другой группы литераторов и художников, ко-
торые называли себя "ультраистами", используя  слабые  отражения  европейских
"измов". Они более или менее соответствовали "дадаистам". В группу Резиденции
входили Пепин Бельо, Луис  Бунюэль,  Гарсиа  Лорка,  Педро  Гарфиас,  Эухенио
Монтес, Р.Баррадас и другие. Из тех,  с  кем  я  познакомился,  только  двоим
суждено было достичь вершин: Гарсия Лорке в поэзии и драме, Эухенио Монтесу и
духовности и уме. Один был из Гранады, другой из Сент-Жаке-де-Компостель.
   Как-то в мое отсутствие хозяйка  оставила  мою  дверь  открытой,  и  Пепин
Бельо, проходя по коридору, заметил две мои кубистические работы. Он сразу же
поделился своим открытием с группой, которая до сих пор знала меня  только  в
лицо. Я был для них предметом упражнений в едком юморе,  одни  называли  меня
"музыкант" или "артист", другие - "поляк". Мой смешной костюм, так  непохожий
на европейский, заставлял их презирать меня и считать какойто убогой романти-
ческой фигурой. Мой прилежный вид, мое лицо без тени юмора делали меня  в  их
глазах жалким, умственно отсталым  и  разве  что  живописным.  Ничто  так  не
отличалось от их щеголеватых английских костюмов, как мои  велюровые  куртки,
мой галстук,  завязанный  бантом,  мои  носки-обмотки.  Они  стриглись  очень
коротко, я же отпускал волосы  длинные,  как  у  девушек.  Когда  мы  с  ними
познакомились,  они  были  во  власти  настоящего  комплекса  элегантности  и
цинизма, которым страшно кичились. Одним словом, я стеснялся их  и  почти  до
обмороков боялся, как бы они не вошли в мою комнату.
   После открытия Пепино Бельо они пришли посмотреть на меня и со своим обыч-
ным снобизмом преувеличивали свое восхищение. Они думали обо  мне  бог  знает
что, но не ожидали, что я художник-кубист. Они откровенно признались во всем,
что говорили обо мне, и взамен предложили свою  дружбу.  Менее  великодушный,
чем они, я сохранял  какую-то  дистанцию  между  нами,  спрашивая  себя,  что
конкретно они могут мне дать. Между тем, меньше чем за неделю я  произвел  на
них такое впечатление превосходства, что вскоре вся группа  повторяла:  "Дали
сказал тото...", "Дали нарисовал то-то...", "Дали ответил...", "Дали  думает,
что...", "Это похоже на Дали...", "Это далинийское...". Вскоре я  понял,  что
они все у меня возьмут и ничего не дадут. Все, чем они  распологали,  было  у
меня в квадрате или в кубе. Мне нравился только Гарсия Лорка. Он воплощал со-
бой  целостный  поэтический  феномен,  был   самим   собой   -   застенчивый,
полнокровный, величавый и  потный,  трепещущий  тысячей  мерцающих  подземных
огней, как любая материя, готовая вылиться в  свою  собственную  оригинальную
форму. Моей первой реакцией  было  отрицательное  отношение  к  "поэтическому
космосу":  я  утверждал,  что  ничто  не  могло  остаться  без   названия   и
определения. Для всего были установлены какие-то "рамки" и "законы". Здесь не
было ничего, что нельзя было бы "съесть" (к тому времени это уже  стало  моим
излюбленным  выражением).  Когда  я  чувствовал  заразительный  огонь  поэзии
великого Федерико и меня охватывали безумные и прихотливые языки его пламени,
я прилагал все усилия, чтобы укротить и погасить их  оливковой  ветвью  своей
преждевременной  анти-фаустовской  старости,  готовя   уже   решетку   своего
трансцедентального прозаизма, на котором на следующий день, когда от  пламени
Лорки останутся только угли, я буду  жарить  шампиньоны,  котлеты  и  сардины
своих идей. Все будет вовремя сервировано и подано теплым на чистых страницах
книги, которую вы собираетесь прочесть. Одним махом я  утолю  духовный  голод
нравственности и воображения нашей эпохи.
   Наша группа все больше стремилась к интеллектуалам, это  приводило  нас  в
кафе,  где  в  сильном  запахе  горелого  масла  уже  варилось  литературное,
художественное и политическое будущее Испании... Двойной  вермут  с  маслиной
великолепно  воплощал  послевоенную  сумятицу,  привнося  дозу  еле   скрытой
сентиментальности, неуловимых проявлений героизма, дурной  веры,  элегантного
канальства, кислого пищеварения и антипатриотизма. Все это было  замешано  на
солидной и прочно установленной вражде, нацеленной пробивать  себе  дорогу  и
каждый день открывать новые нелимитированные кредитные филиалы -  до  первого
удара пушек гражданской войны.
   Я уже упоминал, что принявшая меня и признавшая  своим  группа  ничему  не
могла научить меня. Я хорошо знал, что это не совсем так, что они должны нау-
чить меня одной вещи, которая осталась бы моей. Они научили  меня  "прожигать
жизнь"...
   Надо рассказать об этом подробнее. Как-то после ужина группа  повела  меня
пить чай в элегантную достопримечательность  Мадрида,  "Хрустальный  Дворец".
Едва войдя, я все понял. Мне нужно было радикально изменить внешний вид.  Мои
друзья, которые проявляли по отношению ко мне больше  самолюбия,  чем  я  сам
(моя огромная надменность  мешала  мне  быть  внимательным  к  таким  вещам),
пытались защитить и оправдать  мой  странный  наряд.  Они  готовы  были  всем
пожертвовать  ради  этого,  принимали  весь  огонь  на  себя.  Их  оскорбляли
сдержанные  взгляды,  брошенные  исподтишка,  которыми   сопровождалось   мое
появление в элегантном чайном зале. На их яростных лицах было написано: "Ну и
пусть наш друг похож на помойную крысу. Ну и что! Это самая  важная  персона,
какую вы когда-либо видели, и при малейшей бестактности с  вашей  стороны  мы
набьем ваши физиономии".
   Бунюэль, самый сильный и толстый, с вызовом оглядел зал,  ища  повода  для
драки. Ему нужна была любая зацепка. Но на этот раз ее  не  было.  Выходя,  я
сказал своим телохранителям:
   - Вы прекрасно защитили меня. Но я не хочу подставлять вас под удар. Завт-
ра я оденусь, как все.
   Группу взволновало это решение. Один раз приняв мой нелепый вид, они наме-
ревались и дальше защищать его. Такого смятения среди интеллектуалов  мир  не
видывал с того дня, когда  Сократ  согласился  выпить  цикуту  в  присутствии
учеников. Меня пробовали переубедить, как будто, постригшись и  переодевшись,
я бы утратил свою личность.
   Я не отменил своего решения. Ведь в глубине души я  и  сам  был  не  лишен
здравого смысла. Мне хотелось нравиться элегантным женщинам, которых я увидел
в чайном зале. А что такое  элегантная  женщина?  Это  женщина,  которая  вас
терпеть не может и у которой подмышками нет волос.  Когда  я  впервые  увидел
нежно-голубоватую выбритую подмышку, это показалось мне шикарным и потрясающе
развратным. Я решил изучить это вопрос  так  же  "основательно",  как  и  все
остальные.
   На следующий день  я  начал  с  главного  -  с  головы.  Было  бы  неловко
отправиться прямиком к парикмахеру "Ритца", как советовали мне друзья. Сперва
нужен был "оптовик", который стрижет  всех  подряд.  Уже  затем  я  тщательно
отделаю прическу в "Ритце". Полдня я бродил по Мадриду в поисках мастера,  но
всякий раз застенчивость не давала  мне  переступить  порог.  Наконец,  после
мучительных  сомнений  я  решился  -  и  парикмахер  набросил  мне  на  плечи
полотенце. Когда под ножницами упали первые пряди  волос,  я  словно  лишился
рассудка. А вдруг и вправду существует комплекс Самсона? Я смотрел на себя  в
зеркало, и мне казалось, что вижу короля на троне с белым полотенцем - нет, с
алой мантией на  плечах.  Меня  охватил  вдруг  такой  страх,  что  первый  и
последний раз в жизни я потерял веру в  самого  себя.  Правда,  на  несколько
минут. Мое обличье  ребенка-короля  показалось  мне  вдруг  жестоким  случаем
биологического    несовершенства,    несоответствием    между     болезненным
телосложением и ранним созреванием разума. Был ли я также слабоумен, как  все
остальные?
   Я расплатился и отправился в "Ритц". На пороге парикмахерской я почувство-
вал, как развеялись мои последние опасения. Я  ни  о  чем  ни  сожалел.  И  в
"Ритце" пошел не к парикмахеру, а прямиком в бар.
   - Дайте мне, пожалуйста, один коктейль, - попросил я бармена.
   - Какой именно, сударь?
   А я и не подозревал, что есть несколько видов, и ответил наугад:
   - Любой, лишь был бы хорош!
   Коктейль показался мне сперва ужасным, но уже спустя пять минут  я  нашел,
что он неплох. Я передумал идти к парикмахеру и заказал вторую порцию. А пос-
ле нее вдруг с ошеломительной ясностью понял: первый раз я прогулял занятия в
Академии и нисколько не чувствовал  себя  виноватым.  Наоборот,  считал,  что
период прилежания завершен. Сомнений нет, я больше нс вернусь в  Академию.  В
моей жизни появилось нечто новое.
   Допивая последний коктейль, я нашел в стакане белый волосок. Меня до  слез
взволновало это доброе предзнаменование. Мысли мелькали у меня в голове с не-
обычайной скоростью, будто алкоголь отпустил их с тормозов. Я повторял  себе:
вот мой первый белый волос! И зажмурившись, выпил крепкий коктейль.  Это  был
эликсир "долгой" жизни, старости, анти-Фауста. Сидя  в  отдельном  уголке,  я
громко произнес эти слова, но, к счастью, меня никто не услышал. Я один был в
баре, не считая гарсона за кассой и седовласого старика, у которого так тряс-
лись руки, что он приложил немало усилий, прежде чем взял стакан, не расплес-
кав его. Как бы и мне хотелось так элегантно трястись!
   Я опять уставился на белый волос в своем стакане.
   - Хочу рассмотреть тебя поближе, ведь еще никогда в жизни мне не случилось
брать белый волос, чтобы изучить его и разгадать его секрет.
   Затем я сунул указательный и большой пальцы в стакан, но короткими ногтями
не мог ухватить волосок. В  это  время  вошла  элегантная  женщина  в  легком
платье, с наброшенным на плечи мехом. Она фамильярно перекинулась несколькими
словами с барменом, который, размешивая стакан для нее, бросил на меня беглый
взгляд, за которым последовал другой, на сей раз ее. Они  говорили  обо  мне.
Делая вид, что не замечает меня, она притворилась, что ищет глазами кого-то в
зале, но ее взгляд еще раз как бы случайно остановился на мне. Бармен дождал-
ся, пока она насмотрится на меня, и снова заговорил с ней,  сопровождая  свои
слова скорее иронической, чем приветливой улыбкой. Женщина бесцеремонно расс-
матривала меня. Раздраженный этими шпионскими взглядами, а также своей нелов-
костью - мне никак не удавалось подцепить белый волосок, - я  сунул  палец  в
стакан и, сильно прижав его к стенке стакана, стал  медленно  вытягивать.  Но
белый волосок не отклеивался, а я почувствовал боль в пальце и тут  же  вынул
его. С пореза крупными каплями стекала кровь. Чтобы не запачкать кровью стол,
я снова сунул палец в коктейль. В нем и в помине не было никаких белых волос-
ков, зато на стакане блестела длинная трещина. Порез все  больше  кровоточил,
коктейль окрасился в красный цвет, а женщина пристально наблюдала за мной.  Я
был уверен, что бармен сказал женщине: одиноко пьющий в углу - всего лишь не-
задачливый провинциал, который ни в чем не знает толку  и  наивно  заказывает
любой коктейль, "лишь был бы хорош!". Теперь я поклялся бы,  что  именно  это
прочел по его губам!
   Кровь все текла. Обернув и перетянув  палец  двумя  носовыми  платками,  я
остановил кровь и вложил руку в карман. И собрался уходить, как вдруг у  меня
мелькнула очередная далинийская мысль. Подойдя к бару, я протянул гарсону ку-
пюру в двадцать пять песет. Он поспешно  отсчитал  мне  сдачу,  двадцать  две
песеты, но я отказался:
   - Оставьте их себе!
   Никогда я не видел более удивленного лица. Это напомнило мне товарищей  по
коллежу, с которыми я совершал пресловутые операции по обмену монет в  десять
сантимов на монеты в пять. Такой же трюк вполне годился и для взрослых. В ба-
ре я понял, какое преимущество дают деньги. И это еще не все. Алкоголь разве-
ял мою застенчивость, я чувствовал себя уверенно и свободно.
   - Мне бы хотелось, - сказал я, - купить вишню.
   На. тарелке горкой лежали засахаренные ягоды. Бармен поспешно подвинул  ее
ко мне.
   - Возьмите все, что пожелаете, сударь! Я взял одну  ягодку  и  положил  на
кассовый аппарат.
   - Сколько с меня?
   - Нисколько, сударь, совершенно ничего.
   Я снова вынул купюру в двадцать пять песет и дал ему. Но он  отказался  ее
взять.
   - Тогда я возвращаю вам вашу вишню!
   И я положил ее на тарелку с  мелочью.  Бармен  подвинул  тарелку  ко  мне,
настойчиво просил взять вишню и не шутить так больше. Мое лицо стало  бледным
и серьезным и он осекся:
   - Если господин желает сделать мне подарок...
   -Желает!
   Испуганно глядя, он взял  деньги.  Может,  он  решил,  что  имеет  дело  с
сумасшедшим? Он бросил быстрый взгляд на одинокую даму, которая в-  изумлении
наблюдала за моими действиями. Во время этой сцены я не смотрел на нее, будто
ее не существовало. Однако настал и ее черед.
   - Мадам, - сказал я, - прошу вас, подарите мне вишенку с вашей шляпы.
   - С удовольствием, - ответ-ила она, слегка кокетничая.
   Она наклонила голову, я протянула руку и взял одну из вишен.  По  счастью,
искусственный вишни не представляли для меня секрета с тех пор, как я ходил в
швейное ателье моей тетушки Каталины. Я не стал тянуть  стебель,  а  перегнул
его и - крак! - тоненькая проволочка переломилась. Я  выполнил  эту  операцию
одной здоровой рукой, но с удивительной ловкостью.
   Зубами я надкусил искусственную вишню, и  показался  краешек  белой  ваты.
Тогда, взяв засахаренную вишню, я насадил ее на конец железной проволочки ря-
дом с искусственной. Для завершения эффекта я взял соломинкой из стакана дамы
немного взбитых сливок и осторожно положил их на  настоящую  вишню.  Сходство
стало полным. Теперь никто бы не смог сказать, где настоящая, а где фальшивая
ягода.  Бармен  и  молодая  женщина,  не  находя  слов,  следили   за   моими
ухищрениями.
   - А сейчас, - добавил я,-вы увидите самое главное.
   Я сходил к своему столику, взял красный от крови коктейль  и,  вернувшись,
поставил его на стойку. Потом осторожно опустил в стакан обе вишни.
   - Поглядите внимательно на этот коктейль, - сказал я бармену. - Такого  вы
еще не видели.
   Я вышел из "Ритца" в полном спокойствии, размышляя, что же  я  только  что
сделал, и в таком же волнении, как Иисус в день, когда он придумал Причастие.
Как решил бармен проблему алого коктейля, который ничем не  походил  на  тот,
которым он меня угостил? Попробует ли он его? О чем  они  будут  рассказывать
друг другу после моего ухода? Эти вопросы  привели  меня  в  безумно  веселое
настроение. Мадридское небо было ярко-голубым, стояли дома из бледно-розового
кирпича, и все это сулило мне блистательные надежды. Я феномен, я феномен...
   Остановка моего трамвая была довольно далеко, и я  побежал  со  всех  ног.
Прохожие не обращали на меня никакого внимания. Недовольный их  безразличием,
я стал разнообразить свой бег все более экзальтированными прыжками. Я  всегда
был хорошим прыгуном, но на этот раз совершал такие чудеса, что прохожие пуг-
ливо сторонились, а я, подпрыгивая, каждый раз кричал: "Кровь слаще меда!"  -
и словно "мед" звучало громче других, подобно воинственному кличу. И нечаянно
свалился как раз  рядом  с  одним  из  моих  товарищей  по  Академии  изящных
искусств, который, безусловно, никогда не видел  меня  в  таком  возбужденное
состоянии. Я решил еще больше удивить его и, приблизившись к его  уху,  будто
хотел ему шепнуть что-то  конфиденциальное,  изо  всех  сил  заорал:  "Мед!".
Трамвай тронулся, я вскочил на подножку, оставив своего товарища ошеломленным
и приросшим к тротуару. На другой день, несомненно, он растрезвонил  по  всей
школе:
   - Дали не в своем уме, он скакал, как козел!
   Это еще не все, чем я удивлю их. Наутро я пошел на занятия очень,  поздно.
Только что я купил у самого дорогого мадридского  портного  самый  элегантный
костюм и надел под него ярко-голубую шелковую рубашку с сапфировыми запонками
на манжетах. Целых три часа я держал волосы в специальной сетке,  наводил  на
них глянец столярным лаком(Вот была беда избавляться от этого лака!  Пришлось
сунуть голову в тазик  со  скипидаром.  Позже  я  пользовался  менее  опасным
средством, добавляя в жидкость желток.).  Они  стали  похожи  на  однородное,
твердое и очень гладкое тесто или напоминали грамофонную пластинку, отлитую у
меня на голове. Если бы их сломали, они издали бы металлический звук. Эта ме-
таморфоза, происшедшая за один день, потрясла всех учеников в Академии.  А  я
понял, что даже одевшись как  все  и  накупив  вещей  в  самых  дорогостоящих
мадридских  магазинах,  я   все   же   останусь   оригиналом.   Мне   удалось
скомбинировать детали таким образом, что все оборачивались, когда я  проходил
мимо. Вслед за колкостями последовало восхищенное  и  смятенное  любопытство.
Вдобавок я купил себе гибкую бамбуковую трость  с  набалдашником,  отделанным
кожей.
   Усевшись на террасе кафе "Регина"  и  выпив  три  вермута  с  маслиной,  я
оглядывал плотную толпу проходящих по улицам  моих  будущих  зрителей,  таких
умных, исполненных мадридского духа.  К  часу  дня  я  нашел  группу  в  баре
итальянского ресторана и взял еще два вермута. Я  заплатил  бармену,  оставив
ему такие огромные чаевые, что по ресторану пробежал легкий шум  и  мгновенно
прибежали официанты, готовые к любым услугам. Я точно помню меню,  заказанное
в этот день: самые необычные закуски, крепкий мадридский бульон-желе, жареные
макароны и голубь. Все это было обильно  залито  красным  итальянским  вином.
Кофе и коньяк все больше оживляли наши беседы, темой  которых  была  анархия.
Хотя нас было только двенадцать,  между  нами  уже  произошел  раскол.  Часть
выступала  за  либеральный  социализм,   который   вскоре   станет   игрушкой
сталинизма. Моя личная позиция была  такова:  счастье  или  несчастье  -  это
ультраличная вещь и не имеет ничего общего с устройством общества, в  котором
жизненный уровень растет по мере того, как люди получают  новые  политические
права.  Напротив,  надо  увеличивать  коллективную  угрозу  и  незащищеность,
методично дезорганизуя все, чтобы  распростронять  страх,  в  соответствии  с
психоанализом, являющийся одним из принципов  наслаждения.  Если  же  счастье
зависит от чей-либо воли, то  тогда  оно  принадлежит  религии.  Надо,  чтобы
правительство максимально ограничивало себя в исполнительной власти.  Из  его
действий и реакции на них может возникнуть духовная структура или форма, а не
рациональные механические или бюрократические  организации,  ведущие  лишь  к
обезличиванию и постредственности. Есть и другая, утопическая, но  заманчивая
возможность,  наподобие  "абсолютно  анархического   монарха"   Людовика   II
Баварского - согласитесь, не самый дурной пример.
   Споры  придавали  мыслям  все  более  отчетливую  форму.  Они  никогда  не
переубеждали меня, наоборот, всегда укрепляли в своем мнении. Я  требовал  от
друзей анализировать вместе со мной пример Вагнера и его миф  о  Парсифале  с
социальной и политической точек зрения...
   Прервав раздумья, я подозвал гарсона,  который,  под  тлетворным  влиянием
чрезмерной интеллектуальности, ловил каждое слово из наших уст.
   - Гарсон, - подумав, сказал я, - принесите, пожалуйста, поджаренного хлеба
и сосисок.
   Он бросился выполнять заказ, и мне пришлось откликнуть его еще раз:
   - И немного вина1
   Парсифаль, рассматриваемый  с  политической  и  социальной  точек  зрения,
разбудил мой аппетит.
   Из итальянского ресторана  я  направился  в  Резиденцию,  чтобы  захватить
немного денег. Те, что я утром положил в карман, непонятным образом  исчезли.
Нет ничего проще, чем получить деньги.  Я  обращаюсь  в  кассу  и  подписываю
квитанцию.
   Поправив свои материальные дела, я снова встретил группу, на сей раз в не-
мецкой пивной, где подавали темное пиво. Мы съели добрую сотню вареных раков,
их очистка от скорлупы особенно подходила к  обсуждению  Парсифаля.  Наступал
вечер, и мы переместились в Палас, чтобы выпить сухого шампанского.  Тогда  я
впервые я попробовал его и остался верен ему. Бутылки молниеносно исчезали  с
нашего стола, и бармен едва  успевал  их  менять.  Но  вот  вопрос:  гае  нам
ужинать? В любом  случае  больше  не  пойдем  в  чистую  и  скучную  столовую
Резиденции. По  моему  предложению  группа  единогласно  решила  вернуться  в
итальянский ресторан. Мы позвонили и заказали отдельный зал.
   Он был восхитительным, с черным роялем,  освещенный  розовыми  свечами,  с
большим винным пятном на стене. Что мы ели? Я солгал бы, если б  сказал,  что
помню. Было вдоволь белого и красного вина. Полемика стала настолько  бурной,
что я уже не вмешивался, а сел за рояль и одним пальцем наигрывал "Лунную со-
нату" Бетховена. Когда  я  начал  импровизировать  возвышенный  аккомпанемент
левой рукой, меня оторвали от рояля - и мы поехали в Ректорский клуб  Паласа,
одно из самых элегантных местечек Мадрида, где можно было выпить немного шам-
панского. "Немного" - это так, к слову. На самом деле я знал,  что  мы  будем
пить много, и был настроен напиться.
   Бунюэль, который играл у нас в застолье роль тамады, решил, что сначала мы
выпьем виски, закусим, а потом, по случаю торжества, возьмемся за  шампанское
перед тем, как отправиться спать. Мы одобрили это решение и  продолжали  свои
беседы. Все были согласны, что надо делать революцию, но как? С чего  начать?
И почему? Не все было ясно с самого начала. Поскольку не  грозила  опасность,
что революция вспыхнет сегодня же ночью, и у нас оставалось время, мы заказа-
ли еще выпивки  на  всех  и  терпеливо  дожидались  следующего  виски.  Затем
второго, третьего, четвертого,.. пока наконец не осведомились у Бунюеля:
   - И это шампанское?
   Мы явились туда в два часа ночи, было поздно, нас мучил голод.  Надо  было
что-то заказать к шампанскому. Я попросил спагетти, а  остальные  -  холодных
цыплят. Я позавидовал им, но не стал  заменять  заказ.  Наша  дискуссия,  все
оживляясь и делаясь все  более  лиричной  по  мере  того,  как  рекой  лилось
шампанское, перешла на тему "любовь и дружба".
   - Любовь, -  утверждал  я,  -  странно  напоминает  некоторые  болезненные
гастритные ощущения, сопровождаемые ознобом и тошнотой, да так, что не знаешь
сам, влюблен ты или тебя тянет на рвоту. Но уверен, вернись мы  к  Парсифалю,
нас могло бы осенить.
   Все запротестовали. Парсифаль им надоел.
   - Ладно, оставим это на потом. Но пока мы не ушли, дайте мне хоть крылышко
цыпленка.
   Было пять утра, и Ректорский клуб закрывался. Мы чувствовали,  что  просто
преступно идти спать, когда нам  так  хорошо!  И  открыли  следующую  бутылку
шампанского. Глаза моих друзей были  полны  слез.  Чернокожий  оркестр  играл
замечательно, и его синкопы переворачивали все внутри, не отпуская нас ни  на
миг. Пианист играл как сумасшедший  и  в  самых  сильных  местах  можно  было
услышать его прерывистое дыхание, громче аккомпанемента.  Черный  саксофонист
выдул в свой инструмент всю свою страстную кровь  и  упал  без  движения.  Мы
только что открыли для себя джаз и, должен честно признаться, он произвел  на
меня  определенное  впечатление.  Несколько  раз   мы   посылали   музыкантам
банковские билеты в конвертах. Эти подарки их так  трогали,  что  каждый  раз
чернокожие подымались по команде их руководителя, пианиста, раскланивались  и
приветствовали нас  всеми  своими  белоснежными  зубами.  Мы  предложили  .им
бутылку шампанского, чокнувшись с ними издалека, так как по правилам им  было
запрещено подходить и садиться за  столики.  Деньги  уже  не  имели  для  нас
никакого  значения.  Мы  были  тем  более  щедры,  что  тратили  родительские
средства.  Последняя  бутылка   шампанского   вдохновила   моих   друзей   ни
торжественный договор, и мы все поклялись следовать ему: что бы не  случилось
в жизни, каковы бы ни были наши политические убеждения  и  наши  материальные
затруднения (даже если разбежимся по заграницам)  ,  мы  обязуемся  собраться
через пятнадцать лет на том же месте, а если  Палас  будет  разрушен,  то  на
месте, где он стоял.
   Продолжали спорить, как узнать, будут ли свободные места в гостинице нака-
нуне нашей встречи в последующие годы и  как  мы  поступим  в  том  или  ином
случае. Я не стал  уточнять  детали  и  разглядывал  элегантных  и  увешанных
драгоценностями дам, которых много было вокруг и от которых сжималось сердце.
Что это означало - уж не в самом ли деле легкий позыв на рвоту, как я говорил
час назад, играя циника? Мне все-таки оставили ляжку цыпленка, и я  ее  съел.
Нужна была последняя бутылка шампанского, чтобы  закрепить  наше  соглашение.
Нас было шестеро, и мы  разорвали  на  шесть  кусочков  карточку  Ректорского
клуба, на которой был написан номер стола (цифра 8, которую я запомнил  из-за
символического значения для меня этого  числа).  Каждый  получил  по  кусочку
картона, на котором мы все расписались и поставили дату. Шампанским  скрепили
договор. Как мы нашли бы друг друга в назначенный срок?  Ведь  свирепствовала
гражданская война. И отель  Палас,  который  видел  нашу  золотую  молодость,
превратился в окровавленный госпиталь. Но все же - какой прекрасный сюжет для
нравоучительного романа: наше сборище, одиссея шестерых  друзей,  разлученных
временем  и  фанатично  непримиримой  враждой,  но  поднявшихся  над   своими
разногласиями, чтобы сдержать данное слово. Не знаю, имел ли  место  или  нет
этот химерический ужин. Единственное, что могу шепнуть вам по  секрету:  меня
там не было(Через девять лет я встретил в Париже одного  из  тех  друзей.  Он
уверял меня, что заботливо сберег кусок договора. И  меня  еще  раз  поразило
ребячество человека. Из  всех  животных,  растений,  архитектур,  скал  -  не
стареет один человек.).
   Все в мире кончается, и наша ночь в Ректорском клубе подошла к концу  -  в
кабачке, переполненном проезжими,  ночными  сторожами  и  людьми,  одержимыми
манией ловить поезда в  невозможные  часы.  Мы  выпили  здесь  по  последнему
стакану одинарной анисовой. Первый луч  рассвета  позвал  нас  спать.  Спать!
Пошли спать! На сегодня хватит! Завтра будет новый  день.  Завтра  начинается
мой настоящий "Парсифаль".
   Мой  "Парсифаль"  начался  с  позднего  подъема,  затем  последовали  пять
вермутов с маслиной. В два часа - сухое вино с ветчиной и хамсой, чтобы убить
время до прихода группы. Об обеде у меня нет никаких воспоминаний, кроме пяти
стаканов шартреза, напомнивших мне завершение обедов у моих родителей в Када-
кесе. И я заплакал. В пять или шесть вечера я оказался за столиком на ферме в
окресностях Мадрида. Там было маленькое патио с чудесным видом на Сьерра Гуа-
дарама и черную дубраву. Группа догнала меня и мы  сели  перекусить.  Я  съел
большой кусок моруна в томатном соусе.  Люди  за  соседним  столом  дали  мне
понять, что рыбу надо есть ножом. Металлический привкус ножа вместе со вкусом
рыбы показался мне нежным и на редкость аристократическим. После  моруна  мне
страшно захотелось чего-ниоудь вкусненького и я заказал куропатку. Увы, ниче-
го такого не было. Взамен хозяйка предложила горячего кролика с луком или го-
лубя. Я сказал, что не хочу ничего горячего и выбрал голубя. Но обиженная хо-
зяйка настаивала на своем - горячий кролик. А я  стоял  на  своем  -  голубь.
Единственное, что огорчало меня, это то, что в ближайшие  два-три  часа  надо
будет еще поесть.
   - Ну ладно, несите кролика!
   До чего же она была права! Благодаря тонкоразвитому вкусу я вмиг понял все
тайны и секреты горячих олюд. Соус таял во  рту,  и  я  мог  только  поцокать
языком. Поверьте мне,  это  прозаическое  цоканье  языком,  так  напоминающее
хлопанье  пробки  шампанского,  -  очень  точный  звук,   означающий   редкое
наслаждение. Одним словом, горячий кролик - мое любимое блюдо.
   Мы уехали с фермы на  двух  шикарных  машинах,  которые  я  только  сейчас
заметил. Но стоило приехать в Мадрид, и  наши  планы  перехватить  в  полночь
чего-нибудь холодного развеялись, как дым. Перед нами  во  всей  своей  красе
встал призрак голода.
   - Начнем с какой-нибудь выпивки, - сказал я. - Мы не так уж торопимся. Там
видно будет.
   Выпить было просто необходимо, так как вино на ферме было плохим и с горя-
чим кроликом я пил только воду. Я взял три порции сухого вина  и  понял,  что
мой настоящий "Парсифаль" лишь начинается. По счастью, у меня  был  выработан
план, и под предлогом, что я  иду  в  кабинку,  я  неторопливо  направился  к
выходу.
   На улице я с наслаждением вдохнул чистый воздух свободы. Меня  слегка  бил
озноб. Наконец я один! Я взял такси, которое довезло  меня  до  Резиденции  и
ждало целый час, пока я наводил красоту для моего "Парсифаля". Я принял  душ,
побрился и нанес на волосы  лак  для  картин,  невзирая  не  все  последующие
несчастья.  Но  мой  "Парсифаль"  заслуживал  того.  Потом  я  подвел   глаза
карандашом. И приобрел ужасно роковой вид  в  стиле  "танцора  аргенитинского
танго" Рудольфе Валентине, который  тогда  казался  мне  воплощением  мужской
красоты. Из одежды я выбрал брюки  светло-кремового  цвета  и  серый  пиджак.
Рубашка была из такого тонкого шелка, что  казалась  прозрачной  и  позволяла
видеть имперского орла волос на моей  груди.  Но  вдруг  она  показалась  мне
слишком свежей и. чистой, и я стал ее мять. Это особенно удалось с твердым  и
белоснежным воротничком.
   Такси по-прежднему ждало меня.
   - Во "Флориду", - сказал я водителю, - но сперва остановите у какой-нибудь
цветочницы.
   У цветочницы я купил гардению, которую она приколола  к  моей  бутоньерке.
"Флорида" была модным .танцевальным залом, где я еще не бывал, но  знал,  что
там бывают лучшие люди Мадрида. Я  хотел  поужинать  здесь  один  и  привлечь
внимание самых элегантных женщин - того материала, который был мне необходим,
чтобы любой ценой осуществить безумную и неодолимую идею, почти невозможную и
отдающую тяжелым эротизмом -  то,  что  со  вчерашнего  дня  называлось  моим
"Парсифалем"!
   Я не знал, где находится "Флорида", и при каждом торможении такси с сильно
бьющимся сердцем готовился выходить. Во весь голос я распевал из "Парсифаля".
Боже мой, какая предстояла ночь! Она состарит меня лет на десять, не  меньше.
Опьянение от трех порций сухого вина проходило и появлялись  строгие  тяжелые
мысли. Моя злость была притуплена аперитивами, и теоретически я уже был анти-
алкоголен, ведь алкоголь все запутывает  и  набрасывает  на  шею  узду  самой
жалкой субъективности и сентиментальности. Потом не помнишь  ничего,  а  если
помнишь, тем хуже! Все, о чем думаешь пьяным, кажется гениальным, и как потом
стыдишься этого! Пьянство уравнивает, делает  единообразным  и  обезличивает.
Только существа заурядные могут чувствовать  себя  выше  благодаря  алкоголю,
злой и гениальный человек несет алкоголь в себе,  алкоголь  своего  ветшания.
Тем не  менее  я  спрашивал  себя  в  такси,  собираюсь  я  осуществить  свой
"Парсифаль" с алкоголем или без него. В любом  случае  мои  действия  в  этот
вечер уже несколько часов хорошо подогревались.  При  каждом  просветлении  в
мыслях я тщательно обдумывал детали  и  безумел  при  мысли  об  этом.  Чтобы
наилучшим образом сотворить "Парсифаль" (и чтобы ничего не  помешало  этому),
мне нужны были пять элегантных женщин и шестая, которая помогала бы во  всем.
Ни одна ни должна была  раздеваться,  ни  тем  более  я  сам.  Было  бы  даже
желательно, чтобы они были в шляпах. Очень важно,  чтобы  у  четырех  из  них
подмышки были выбриты, а у двух других, наоборот, были подмышками волосы.
   Денег у меня с собой было достаточно, хотя я был уверен, что и сам по себе
достаточно соблазнителен. Наконец, я приехал  во  "Флориду",  как  оказалось,
слишком рано, и сел за столик, откуда  мог  бы  наблюдать  все  происходящее,
прислонясь к какой-либо стене(Пространство  позади  моей  головы  всегда  так
мучительно тревожило меня, что это делало  невозможной  любую  работу.  Ширмы
было недостаточно для меня: мне нужна настоящая стена. Если она очень прочна,
я знаю, что моя работа наполовину удалась.). Меня продолжал занимать  тот  же
вопрос:  выпить  или  нет?  Безусловно,   алкоголь   поможег   победить   мою
стеснительность в решающий момент, когда я выложу свою просьбу. А как за  это
взяться? Задержать сразу двоих и пригласить их в  отдельный  зал,  чтобы  они
нашли мне остальных и сами все уладили? С другой стороны, если я выпью, чтобы
побороть застенчивость первых минут, потом  надо  будет  быстро  протрезветь,
чтооы  быть  бодрым  и  видеть  все  остальное.  Как  только   начнется   мой
"Парсифаль", мне не хватит самого трезвого, пристального и коварного взгляды,
чтобы судить, осуждать и  решать,  ад  то  или  рай,  испытывая,  несомненно,
отвращение, но такое желанное, такое прекрасное  и  ужасно  унизительное  для
всех  семи  главных  действующих  лиц  "Парсифаля",  дирижером  которого  мне
предстояло быть до самой утренней зари, до петушиных криков, которые в  наших
утомленных воображениях воскресят самые острые  наслаждения,  вызовут  краску
стыда и угрызения совести.
   - Что вам угодно, сударь?
   Хозяин отеля, стоя перед моим столиком, ждал, когда я спущусь с облаков.
   - Кролика под луком,.. горячего, - сказал я без раздумий.
   В конце концов я грустно  довольствовался  безвкусным  скелетом  цыпленка.
Когда я отрезал крылышко, в зал хлынули желающие поужинать, а до  сих  пор  в
зале был я один, не считая официанта и хозяина отеля, оркестра и пары профес-
сиональных танцоров на сцене.  С  первого  взгляда  я  исключил  женщину,  на
которую бросил взгляд. Не могло быть и речи о ее участии в моем  "Парсифале":
она была красивой, страшно и неприятно здоровой и безо  всякой  элегантности.
Кстати, мне никогда в жизни не встречалась элегантная женщина,  которая  была
бы хороша собой, - эти две черты исключают друг друга  по  природе  своей.  В
элегантной женщине всегда есть искусный компромисс между  уродством,  которое
должно быть умеренным, и красотой,  которая  должна  "подразумеваться"  и  не
более. У элегантной женщины не должно быть совершенной красоты лица,  избыток
которой так же раздражает, как постоянный звук трубы. Если элегантная женщина
может позволить себе некоторую усталость и неуравновешанность, у нее есть за-
то абсолютные возможности рук, подмышек, их очевидной красоты. Груди не имеют
никакого значения. Если они  хороши,  тем  лучше,  если  нет,  тем  хуже.  От
остального ее тела я ничего не требую, за  исключением  того,  чтобы  женщина
была елегантной: это особое сложение подвздошных костей,  которое  видно  под
любым платьем и сразу же делает всех присутствующих агрессивными. Линия  плеч
может быть какой угодно, правильной или нет. Я никогда  не  рассержусь,  если
она смутит меня. Взгляд - это очень важно. Он должен быть очень, очень  умным
или же "делать вид, что..." Элегантная женщина непредставима  в  сочетании  с
глупым взглядом,  который,  наоборот,  пристал  совершенной  красоте.  Венера
Милосская  тому  явный  пример.  Также   приличествует   элегантной   женщине
неприятный, антипатичный рот при условии, что иногда, приоткрываясь, он чудом
приобретает  ангельски  неузнаваемое  выражение.  Нос  элегантной  женщины...
Элегантные женщины не имеют носа. Только у красавиц он  есть!  Волосы  должны
быть здоровыми:  это  единственный  здоровый  компонент  элегантной  женщины.
Наконец, необходимо, чтобы ее терзали драгоценности и платья -  для  нее  это
главный мотив бытия, чтобы она внутренне истощалась,  коллекционируя  их,  до
такой степени, что ее любовь была бы без эмоций, ее увлечение было строгим  и
требовательным. Только грубая и алчная  эротика,  рафинированная  и  лишенная
чувства, может сочетаться с ее шиком! Что ей ее тело, которое она всего  лишь
презирает!
   Вот  почему  я  пришел  сюда,  к  элегантным  женщинам,  чье  приглушенное
презрение к сладострастию было мне необходимо для совершения  "Парсифаля".  В
этот вечер надо было найти шесть элегантных презрительниц, которые  могли  бы
буквально   подчиниться   мне,   шесть   персон,   свирепо,   но   равнодушно
наслаждающихся. Мои широко раскрытые глаза тщетно искали вокруг объекты моего
желания. Были красавицы, элегантных я не заметил. Срочно надо  было  идти  на
кое-какие уступки, ведь "Флорида" была уже переполнена и других женщин уже не
будет. Один  раз  мне  уже  показалось,  что  появился  один  приблизительный
"Парсифаль". Но может ли существовать приблизительная элегантность? Не тот ли
это обман, когда вам прописывают "приблизительное"  лекарство  и  уговаривают
вас принять его?
   Наконец, вошли  две  элегантные  женщины  и  удачно  уселись  за  соседним
столиком. Не хватало еще четырех. Но первые две были  как  раз  то,  что  мне
нужно.  Не  знаю,  насколько  они  безобразны,  но  их   ноги   должны   быть
божественными, так же как и руки, которыми они обнимают с таким хладнокровным
цинизмом, что я вздрагиваю. Я средне набрался второй бутылкой  шампанского  и
мое сосредоточенное внимание рассыпалось по подробностям моего плана.  И  Бог
знает, были ли  эти  подробности!  Посмотрим:  ты  Дали  или  не  Дали?  Будь
серьезней, ты испортишь свой "Парсифаль". Элегантно ли это запястье?  Да,  но
надо его отдать другому  рту.  Если  бы  можно  было  соединять  человеческие
существа. Итак, попробуй и действуй по-хозяйски. Как тебе это понравится?  Ты
уже нашел три элегантных подмышки, ищи рот, холодный взгляд.  И  не  забывай,
что тебе не  хватает  еще  одной  подмышки...  Сейчас,  когда  ты  ее  хорошо
различаешь, начни  сначала;  подмышка,  руки,  взгляд,  руки,  подмышка.  Еще
быстрее: подмышка, руки, взгляд... Рот, подмышка, подмышка, рот, рот, взгляд,
взгляд, рот... Подходит?
   Голова перестала кружиться и мною овладело желание вырвать. На сей  раз  я
не мог принять его за любовный страх. Позыв был таким сильным, что я аккурат-
но поднялся и вежливо спросил у продавщицы папирос, одетой по моде времен Луи
XV, где умывальник. Она сделала мне знак, которого я не понял, и  я  вышел  в
комнату, где стоял стол, покрытый напечатанными листами. Я оперся ладонями  о
стол, и меня обильно стошнило. После первого потока я  остановился.  Я  знал,
что это еще не все, что мне еще предстоит литургическая работа - вырвать все.
Продавщица папирос в костюме времен Луи XV молча стояла на пороге  и  следила
за мной. Я протянул ей пятьдесят песет и попросил:
   - Позвольте, я сейчас.
   Я запер  дверь  на  ключ  и  торжественно,  как  будто  собирался  сделать
харакири, подошел к столу. И снова вырвал, еле сознавая, как из меня  выходит
душа, смешанная с выворачиваемыми внутренностями.  Будто  бы  два  дня  оргий
вернулись  ко  мне,  но  наизнанку,  повторив,  таким  образом,  христианский
приговор: "Первые будут последними". Тут было все: и горячий  кролик,  и  две
выбритые подмышки, и анархия, и хамса, и абсолютная монархия, горячий кролик,
желчь, подмышки, желчь, желчь...
   Когда не осталось больше ничего, я утер со лба  струящийся  пот  и  слезы,
стекавшие по щекам. Все прошло. Все,  даже  абсолютная  монархия,  до  самого
донышка моего ностальгического и прискорбного "Парсифаля".
   Следующий день я провел в постели, попивая лимонный сок, а послезавтра по-
шел в Академию изящных искусств, откуда меня вечером исключили.
   Придя, я нашел группу жестикулирующих студентов, которые что-то  оживленно
обсуждали.  У  меня,  кажется,  было  предчувствие  того,  что  должно   было
случиться, и я мог бы вспомнить сцену с сожженным знаменем в Фигерасе. Второй
раз мне предстояло стать жертвой собственной легенды, как будто некоторые со-
бытия моей жизни, довольно ограниченные по теме, но страшно характерные и не-
смешиваемые, развивались. Когда со мной что-то случается, как было  с  вишней
или костылем, будьте уверены, на том дело не кончится, до самой  моей  смерти
будут другие приключения с другими вишнями и другими костылями. Знай я это  -
и при первом моем исключении предвидел бы уже второе  событие,  ясное  любому
рассудку без паранойального внушения.
   Но вернемся к ученикам, встреченным мной в Академии. Я поспешил  узнать  у
них причину их. возмущения. Они предложили мне быть не  более  не  менее  как
знаменосцем их нонконформизма.  Готовился  конкурс  на  должность  профессора
живописи. Конкурсантов  было  множество,  поскольку-  этот  класс  был  очень
прославленным. Профессоракандидаты выполняли  каждый  по  две  картины,  одну
обязательную, другую произвольную. Только что их выставили в Академии. Но все
казалось жалкой посредственностью, кроме работ Даниэля Васкеса  Диаса,  стиль
которого соответствовал тому, что называли тогда  "постимпрессионизмом".  Мои
семена упали на благодатную почву, и уже немало учеников среди самых активных
и одаренных восторгались Васкесом Диасом, который, не  будучи  еще  кубистом,
был под  сильным  влиянием  кубизма  и  многое  воспринял  из  того,  что  не
признавали у меня.
   По логике вещей я должен был стать сторонником Васкеса Диаса. К несчастью,
ученики узнали, что из-за чьих-то гнусных интриг он был побежден кем-то,  кто
нисколько не заслужил победы на конкурсе. Я пошел со своими товарищами в выс-
тавочный зал. Сомнений не было. Я сразу согласился с ними, хотя в глубине ду-
ши предпочел бы не известного никому старого академика, который хотя бы  умел
смешивать краски. Но такой вид полностью вымер уже несколько лет тому  назад.
Поэтому я выступал за Васкеса Диаса. Во второй половине дня он кратко расска-
зал  о  своих  педагогических  принципах.   Потом   жюри   удалилось,   чтобы
посовещаться,  а  вернувшись,  заявило,  что  назначен  другой  профессор.  Я
бесшумно поднялся и вышел еще  до  того,  как  председательствующий  произнес
заключительное слово. Меня ждали мои друзья по группе: они принимали  участие
в собрании республиканских интеллектуалов  под  руководством  Мануэля  Асанья
(позже он стал президентом Испанской республики).
   Когда на следующий день я пришел в Академию, среди учеников царила паника.
Мне сообщили, что меня исключают из-за инцидента накануне. Я не принял  этого
всерьез, поскольку думал, что мой незаметный уход не мог быть причиной исклю-
чения. Но, оказывается, после моего молчаливого  протеста  ученики  выступили
против членов жюри, угрожали им и даже напали на них, из-за  чего  академикам
пришлось запереться на ключ в одном из залов Академии. Им не удалось бы отси-
деться, потому что разъяренные ученики уже пробовали выломать дверь,  но  тут
подоспела конная полиция. Главой бунта, подавшим первый  знак  к  возмущению,
сочли меня. Я защищался, утверждая, что ничего подобного не было.  И  все  же
меня исключили из Академии на год. Какое-то время после этого я был в Фигера-
се. Там меня арестовали гражданские гвардейцы и даже  заключили  в  городскую
тюрьму Жероны. Вскоре, правда, освободили: следствие не сумело найти ни одной
причины, чтобы задержать меня на длительный срок. Я застал Каталонию в разга-
ре революции. Генерал Примоде Ривера - отец Хосе Антонио, будущего  создателя
Фаланги - энергично, хотя и довольно мягко подавил восстание в самом  начале.
Все мои друзья детства по Фигерасу  стали  революционерами  и  сепаратистами.
Отец   по   своей   должности    нотариуса    засвидетельствовал    некоторые
злоупотребления и нарушения Дворца во время выборов. Я же без конца только  и
говорил об анархии, монархии, стремясь объединить их и внося  свой  вклад  во
всеобщую путаницу умов.
   Мое заключение упрочило мою славу. А для меня это было очень приятное вре-
мяпровождение. Меня поместили вместе с политзаключенными, друзья  и  родители
которых завалили меня подарками. По  вечерам  мы  пили  шампанское.  Я  писал
продолжение  "Ла  Тур  де  Бабель"  и  мысленно  вновь  переживал   последние
мадридские дни, извлекая из них замечательный  опыт.  Я  был  счастлив  вновь
увидеть  прекрасный  пейзаж  Ампурдана.  Только  любуясь  им  сквозь  решетки
жеронской тюрьмы, я наконец понял, что все-таки немного состарился. Это  было
все, чего я желал и все, что дала мне  мадридская  жизнь.  Мне  было  приятно
почувствовать себя немного старее - даже сидя в тюрьме. Какая разрядка для

                  Глава девятая

                   Возвращение в Мадрид - Окончательное
                   исключение   из  Академии   изящных
                   искусств -  Путешествие в Париж   -
                   Встреча с Гала - Начинается  нелегкая
                   идиллия  моей  единственной любовной
                   истории - Меня изгоняют из дому

   В один прекрасный день меня освободили из жеронской тюрьмы, и  к  ужину  я
приехал в Фигерас. В тот же вечер я отправился в кино. По городу уже разнесся
слух о моем освобождении и, когда я вошел в зал, все с чувством зааплодирова-
ли. Через несколько дней родители увезли меня в Кадакес, где продолжилась моя
аскетическая жизнь: я целиком занялся живописью и  чтением.  Мои  занятия  не
вытравили память о моей разгульной жизни в Мадриде, я уже знал, что  держу  в
руках задыхающуюся птицу нового экстатического опыта, и вернувшись в столицу,
смогу продолжить ту же жизнь. Пока мне предстояло стариться и стариться - ра-
ботать, бороться, собирать все интеллектуальные и физические силы, чтобы одо-
леть направленный против меня крестовый поход.
   К концу лета я был похож на  скелет,  напоминая  чудовищ  Иеронима  Босха,
которых так любил Филипп II, - чудовищ без тела, с одной рукой, одним  глазом
и одним мозгом.
   В нашей семье было принято после обеда пить кофе и полрюмки ликеру. Я сле-
довал этой традиции, пока в один прекрасный день по рассеяности  не  наполнил
рюмку доверху и  даже  пролил  немного  ликеру  на  скатерть.  Отец  в  ужасе
закричал:
   - Что ты делаешь? Ты же знаешь, что это спиртное!
   Я отлил половину в бутылку, сославшись на рассеяность. И  отец  отправился
вздремнуть. А о чем думал я? Будет лучше, если я сохраню  несколько  секретов
(так же, как о моем "Парсифале")! Это только пойдет на пользу следующим изда-
ниям моей книги. Вас устаивает, что я весь перед своими современниками, отдаю
вам на растерзание тело и душу? Тогда пусть устраивает и то, что я забочусь о
своих будущих интересах и уже сейчас думаю о последующем издании.
   Моя ссылка закончилась и я вернулся в Мадрид, где меня с нетерпением ждала
группа. Без меня, утверждали они, все "не слава Богу". Их воображение изголо-
далось по моим идеям. Мне устраивали овации, заказывали особые галстуки, отк-
ладывали места в театре, укладывали мои чемоданы, следили за моим  здоровьем,
подчинялись любому моему капризу и как кавалерийский эскадрон напускались  на
Мадрид, чтобы любой ценой победить  трудности,  препятствующие  осуществлению
самых невообразимых моих фантазий. Усвоив прошлогодний опыт, отец выделял мне
каждый месяц весьма скромную сумму,  которой  хватало  на  жизнь,  но  не  на
разгульную, какую я собирался вести. Кроме того,  он  оплачивал  мои  прошлые
долги. Но это ровным  счетом  ничего  не  меняло.  В  это  время  вся  группа
поддерживала меня своими средствами. Каждый из друзей умея  добыть  в  нужный
момент сумму, в которой мы все нуждались: один отнес в Монт-де-Пиете кольцо с
великолепным  бриллиантом,  фамильную  ценность,   другой   заложил   крупную
недвижимость, которая  принадлежала  не  ему,  третий  продал  машину,  чтобы
оправдать наши баснословные затраты в течение двух-трех дней. Мы пользовались
своей  репутацией  -  сыновья  богачей,  -  чтобы  занимать  деньги  у  самых
невероятных людей. Мы сделали список, тянули жребий - и двое из нас  садились
в такси, чтобы поехать взять в долг у кого-то из этих людей дома или в  кафе.
К концу дня, таким  образом,  удавалось  собрать  значительную  сумму,  часто
превышающую то, на что мы могли надеятся, и покрывавшую наши траты. Время  от
времени мы возвращали долг  тем,  кто  давал  больше  всего,  -  чтобы  иметь
возможность занять еще раз. Пока нам доверяли.  Но  когда  доверие  исчерпало
себя, наши родители получили горы счетов, которые им  предстояло  оплачивать.
Нашими    настоящими    жертвами    стали    самые    скромные    из    наших
кредиторов-приятелей, которые давали нам взаймы не потому,  что  считали  нас
богатыми, а потому, что восхищались нами,  чем  мы  низко  пользовались.  Они
дорого заплатили за милость, которую мы  оказывали  им  несколькими  минутами
беседы. После чего я цинично говорил им: "Вы обокрали нас! То, что я сказал о
реализме и католичестве, стоит раз в пять дороже". И  сам  верил  в  это  без
угрызений совести.
   Как-то вечером я выслушал признания одного художника, искренне восхищенно-
го моим творчеством. Он горько сетовал  на  свое  умственное  и  материальное
нищенство. Может, он надеялся растрогать меня и затем вернуть долг?  Так  это
или иначе, но в конце, подавленный моим долгим и  равнодушным  молчанием,  он
сказал со слезами на глазах:
   - Но вас это не интересует... Что вы скажете?
   - Я? Я стою очень дорого.
   Он уткнулся в платок сомнительной чистоты и тихо заплакал.  Я  отдал  дань
своему дендизму, и на  миг  меня  охватил  порыв  сострадания.  Мне  пришлось
сделать усилие, чтобы не поддаться ему. Нежно положив руку ему  на  плечо,  я
заметил:
   - Отчего бы вам не повеситься... или броситься вниз с какой-нибудь башни?
   За этот год я познал множество  элегантных  женщин,  которыми  -  устно  и
эротично - насытил свои самые яростные  желания.  Я  стал  избегать  Лорку  и
группу, которая все больше становилась "его" группой. Это  .была  кульминация
его непреодолимого влияния на всех и, пожалуй, первый случай  в  моей  жизни,
когда я испытал муки ревности. Иногда мы прогуливались  по  улице  Кастелана,
направляясь в кафе, где были завсегдатаями. Я, зная, что Лорка будет блистать
там подобно бриллианту, внезапно убегал и исчезал дня на три. Куда я исчезал?
- никто никогда не мог выпытать у меня  тайну  этих  побегов,  и  я  пока  не
намерен ее раскрывать.
   Одна из моих любимых забав заключалась в следующем:  я  погружал  в  виски
банковские билеты и ждал, чтобы они размокли. Я любил это делать перед  одной
из полусветских дам, причем мы с утонченной скупостью обсуждали указанные  на
них суммы. И вот после года распущенности мне сообщили о  моем  окончательном
исключении из  Академии.  Официальный  указ  об  этом,  подписанный  королем,
появился в "Ла  Гасета"  20  октября  1926  года.  В  своем  "Автопортрете  в
анекдотах" я изложил инцидент, который определил мое исключение. Могу  только
добавить, что я не был ни удивлен, ни разозлен. Любое жюри решило бы так же.
   Я надеялся, что этот окончательный приговор положил конец моей  разгульной
жизни. Мне хотелось вернуться в Фигерас и поработать в течение года, а  потом
убедить отца, что мне нужно продолжить образование в Париже. А уж в Париже  я
бы показал себя!
   Последний день в Мадриде. Я исходил сотни улиц, которых раньше не замечал,
- они  так  глубоко  отражают  сущность  этого  города,  в  котором  народ  и
аристократия связали свою судьбу в одной и той  же  истории.  В  кристалльном
воздухе октября Мадрид блестел как большая  голая  кость,  слегка  окрашенная
оттенками розового цвета. Вечером я уселся в своем любимом уголке Ректорского
клуба и, против обыкновения, выпил всего два виски. Я так и просидел  в  углу
до зари, а когда вышел, ко  мне  пристала  какая-то  маленькая  старушонка  в
лохмотьях,  прося  милостыню.  Я  не  обратил  на  нее  никакого  внимания  и
направился к Испанскому Банку, где миловидная девушка продавала  гардении.  Я
дал ей сто песет за весь букет, потом внезапно  вернулся  к  этой  малышке  и
подарил ей его. Немного отошел и обернулся, чтобы  увидеть  ее  в  рассеянном
свете зари, вросшую как соляной столб в край тротуара. Корзина гардений в  ее
руках .была как белое пятно.
   На другой день я уехал с пустыми чемоданами, просто  поленился  уложиться.
Мое возвращение в Фигерас потрясло семью. Исключен и без единой рубашки, что-
бы переодеться! Какое ждет меня будущее! Чтобы утешить их, я повторял:
   - Клянусь, я думал, что уложил чемоданы, но должно быть, перепутал со сво-
им отъездом два года назад.
   Отец был подавлен. Исключение разбило его надежды, что мне удастся сделать
официальную карьеру. Он и сестра позировали мне для рисунка графитом,  одного
из самых удачных в тот период. В выражении его  лица  можно  уловить  грусть,
снедавшую отца в те дни. Эти рисунки сделаны в строгой классической манере, я
все больше пытался связать свой опыт кубиста с традицией. Несколько моих кар-
тин были выставлены в больших галереях Мадрида и Барселоны. Далмо, с  фигурой
одного из персонажей Эль Греко, посвятил мне персональную  выставку  в  своем
магазине, одном из самых анти-авангардистских. Об этом много толковали. Я ос-
тавался равнодушным к спорам, занятый работой в фигерасской мастерской.
   Но слухи о том, что в Испании появился  новый  художник,  донеслись  и  до
Парижа. Пикассо, проезжая через Барселону, увидел мою "Девушку  со  спины"  и
очень хвалил ее. Об этом я узнал из письма Поля  Розенберга,  который  просил
фотографии моих работ, а я нарочно их не выслал. Я знал,  что  в  день  моего
приезда в столицу всех их заткну за пояс.
   Впервые я пробыл в Париже всего неделю с тетушкой  и  сестрой.  Состоялось
три важных визита: в Версаль, в музей Гревен и к Пикассо. Меня представил Пи-
кассо художниккубист Мануэль Анхело Ортис из Гранады, с которым меня познако-
мил Лорка. Я приехал к Пикассо на улицу Ла Боети такой взволнованный и почти-
тельный, как будто был на приеме у самого папы.
   - Я пришел к вам прежде чем посетить Лувр, - сказал я ему.
   - И правильно сделали, - ответил он.
   Я принес бережно упакованную маленькую картину "Девушка из  Фигераса".  Он
рассматривал ее в течение четверти часа и не сделал  ни  одного  комментария.
Потом мы поднялись на верхний этаж, и Пикассо показал мне  множество  картин.
Он ходил взад-вперед, таскал огромные холсты и устанавливал их на  мольберте.
В загроможденном хаосе мастерской он находил все, что хотел показать мне, со-
вершая титанический труд для меня  одного.  С  каждым  следующим  холстом  он
бросал на меня такой мудрый и живой взгляд, что я вздрагивал. Я уходил, также
не  сказав  ни  слова.  На  пороге  мы  обменялись  взглядами,   означавшими:
"Понимаешь?"-"Понимаю!"
   Вернувшись, я устроил вторую выставку в галерее Далмо и послал  картины  в
Зал Иберийских художников Мадрида. Моя популярность укрепилась.
   Как-то пришла телеграмма от Жоана Миро, уже хорошо известного в 1926 году,
он сообщал мне, что приедет в Фигерас в сопровождении своего  торговца  Пьера
Лойба. Мой отец разволновался и поверил, что мне необходимо поехать  в  Париж
надолго. Миро понравились мои последние картины, и он великодушно  взял  меня
под свое покровительство. Зато Пьер  Лойб  отнесся  к  моим  произведениям  с
искренним скептицизмом. Пока Лойб беседовал с моей сестрой, Миро отозвал меня
в сторонку:
   - Эти парижане, - сказал он, - намного глупее, чем мы думаем. Вы убедитесь
в этом, когда приедете. Но это не так легко, как кажется.
   А через неделю я получил письмо от Пьера Лойба, который, вместо того, что-
бы предложить блестящий контракт, написал мне  дословно  следующее:  "Ставьте
меня в известность о своей деятельности, но то, что вы  делаете,  для  начала
очень невнятно и лишено индивидуальности.  Работайте,  работайте!  Развивайте
ваши бесспорные способности. Надеюсь, что придет день, когда я смогу заняться
вами".
   Почти одновременно отец получил письмо от Миро, который объяснял ему,  как
мне необходимо поехать в Париж, и заканчивал так: "Я совершенно  уверен,  что
вашего сына ждет блестящее будущее".
   Примерно в то же время Луис Бунюэль рассказал мне идею фильма, который  он
хотел  поставить,  а  его  мать  финансировать.  Его  идея   показалась   мне
сомнительной и примитивно авангардистской: ожившая  от  первой  до  последней
страницы газета. Финал: газету подметает с тротуара гарсон из кафе. Я сказал,
что это отдает дешевой сентиментальностью, не стоит ломаного гроша, но у меня
есть другой сюжет, короткий и гениальный, совершенно  иной,  чем  современное
кино. И правда, сценарий у меня был уже написан. Бунюэль  был  в  восторге  и
сообщил мне, что  приедет  в  Фигерас.  Мы  стали  работать  вместе,  уточняя
второстепенные детали фильма,  который  должен  был  называться  "Андалузский
пес". С нашим произведением Бунюэль уехал в Париж. Он взялся за постановку  и
монтаж. Немного позднее, уже находясь в Париже, я вблизи  наблюдал  за  ходом
нашего фильма, участвуя в постановке и  бесконечно  беседуя  каждый  вечер  с
Бунюэлем, который автоматически соглашался со всеми моими предложениями.
   Но до этого было еще два месяца. Пока я готовился к отъезду,  я  оттачивал
свою линию поведения с помощью маленького ядра  барселонских  интеллектуалов,
группировавшихся вокруг журнала "Друзья искусства". Я управлял  этой  группой
по своему желанию и своими трюками будоражил  артистическую  среду  Барселоны
так же, как в Фигерасе. Этот опыт пригодился, прежде чем подняться к вершинам
Парижа, особенно для проверки эффектности моих самых разных и  противоречивых
"трюков". Накапливаясь, они невольно уже входили в Историю. У меня всегда был
дар легко подчинять себе свое окружение и какое наслаждение, когда вокруг те-
бя люди, входящие во мрак этого чистилища без малейшего колебания.(Совсем не-
давно, в предисловии каталога из моих выставок, подписанном моим  псевдонимом
Хасинто Фелипе, я, между прочим, предложил написать обо мне эссе с  примерным
названием "Антисюрреалист Дали". Мне нужны были различные доводы, своего рода
"паспорта", поскольку я сам слишком большой дипломат, чтобы первым произнести
эти слова. Статья не заставила себя ждать (заглавие было приблизительно такое
же, как мое) и появилась в скромном, но симпатичном журнале, издаваемом моло-
дым поэтом Шарлем Анри Фором.)

   Я приехал в Париж, памятуя о названии какого-то романа, прочитанного в Ис-
пании: "Или Цезарь, или Никто". Я взял такси и спросил водителя:
   - Вы знаете хорошие бордели?
   Слегка обидевшись, он все же ответил мне с отеческими нотками:
   - Садитесь, садитесь, сударь, и не беспокойтесь, я их прекрасно знаю.
   Все я не увидел,  но  побывал  во  многих,  а  кое-какие  мне  чрезвычайно
понравились.  В  "Шабанэ"  мне  больше  всего  понравилась  обстановка.  Меня
восхитили эротическое ложе,  заказанное  Франсуа-Жозефом  для  удовлетворения
многочисленных желаний, лепные ванны  в  форме  лебедя,  лестницы  из  пемзы,
зеркала и позументы Второй Империи. Если бы я должен был выбрать три места  в
мире, которые произвели на меня самое глубокое впечатление, я сказал бы:  дом
"Шабанэ" было самое таинственное и самое уродливое "эротическое" место, Театр
"Паладио" в Висене -самое таинственное и  самое  эстетически-божественное,  а
вход в гробницы испанских королей в Эскуриале - самое  таинственное  и  самое
прекрасное из кладбищ в мире. Поэтому для меня  эротизм  должен  быть  всегда
некрасивым, эстетизм - божественным, а смерть - прекрасной.  Если  внутреннее
убранство  борделей  очаровало  меня,  то   девушки,   наоборот,   показались
неподходящими. Их прозаичность и вульгарность были  противоположностью  тому,
что мне требовалось для моих рузнузданных фантазий. К этим я  не  притронусь,
пообещал я  себе,  увидев  их  появляющимися  одна  за  другой,  заспанных  и
перепуганных, как  будто  их  только  что  подняли  с  постели.  Единственная
возможность была - воспользоваться обстановкой и, может быть, взять  одну  из
подобных "Креолок" в качестве "помощницы". Но женщин надо было где-то найти и
привезти с собой. В любом случае это посещение не было бесполезным: всю жизнь
я   могу   питать   свои   эротические   мечты   невероятными   аксессуарами,
подсмотренными в борделях.
   Затем я направился к Жоану  Миро.  Мы  вместе  пообедали.  Он  молчал  или
говорил очень мало(Миро рассказал  мне  марсельский  анекдот.  Путешественник
обещает своему другу провезти попугая из Африки: Вернувшись,  он  вспоминает,
что забыл о попугае, и покупает сову, которую перекрашивает в  зеленый  цвет.
Спустя какое-то время друзья встречаются  и  один  спрашивает  другого:  "Как
поживает попугай, которого я тебе подарил? Уже  говорит?"  "Нет,  -  отвечает
друг, -он пока не разговаривает, он размышляет".) и сообщил мне, что  вечером
познакомит меня с Маргарит. Я думал, что речь идет о  бельгийском  художнике,
которого я считал одним из интереснейших  творцов  нашего  времени.  Когда  я
узнал, что этот художник  был  женщиной,  а  не  мужчиной,  как  я  думал,  я
загорелся и решил, даже если она будет не очень красивой, я влюблюсь в нее.
   - Она очень элегантная? - спросил я у Миро.
   - О нет, она очень проста.
   Мое беспокойство росло. Проста или нет, надо будет сопроводить ее в "Шаба-
нэ". Вечером Маргарит пришла в мастерскую Миро  на  улице  Турлак.  Это  была
высокая и худая девушка с  маленьким  подвижным  лицом,  похожим  на  ожившую
голову покойника. Я сразу отказался от всяких эротических  проектов,  но  был
очарован этим странным существом, которое, в довершение ко всему, говорило не
больше, чем Миро. Мы поужинали в  ресторане  на  площади  Пигаль  печенкой  и
довольно хорошим вином. Это был самый спокойный и самый  интригующий  ужин  в
моей жизни с самыми немыми гостями. Единственный вопрос,  который  мне  задал
Миро: есть ли у меня смокинг. Голос его был очень озабоченным.  Я  попробовал
по их загадочным произведениям воссоздать их мысли и  привычки,  а  также  их
интимные и идеологические отношения.
   - Надо заказать смокинг. Мы будем выходить в свет.
   На другой день я пошел к портному и по мерке заказал себе смокинг. Я посе-
лился в отеле на улице Вивьен, на которой, как я узнал, жил  поэт  Лотреамон.
Когда у меня появился смокинг, Миро повел меня на ужин к герцогине  де  Дато,
вдове  министра-консерватора,  убитого  на  улице  Мадрида.  Среди  множества
приглашенных  могу  вспомнить  только  графиню  Куевас   де   Вера,   которая
несколькими годами позже станет моим большим другом. Она  была  очень  хорошо
осведомлена обо всех мадридских интеллектуальных движениях и  мы  говорили  о
том, что всем давно и явно надоело. Миро, закованный в пышную  накрахмаленную
сорочку, продолжал молчать, но наблюдал и размышлял, как сова из марсельского
анекдота. После ужина мы отправились в "Бато ивр"  ("Пьяную"  лодку")  выпить
бутылку шампанского. Там я обнаружил уникальное ночное создание, призрачное и
фосфоресцирующее, откликавшееся на имя Якоби. Лотом в течение всей моей жизни
я видел его и сталкивался с ним в полумраке  всех  ночных  кабачков.  Сам  не
понимаю, почему бледное лицо Якоби стало одним из моих парижских  наваждений.
Настоящий светлячок был этот святой Якоб!
   Миро небрежно заплатил по счету, чему я позавидовал. Мы возвращались одни,
и он наконец заговорил. После каждой фразы он энергично сжимал губы:
   - Вам придется нелегко, но не отчаивайтесь. Не говорите слишком много (тут
я понял, что его  молчаливость  -  это,  может  быть,  всего  лишь  тактика),
занимайтесь спортом. У меня есть  учитель  и  я  вечерами  занимаюсь  боксом.
Завтра мы посетим Тристана Тзару, лидера  дадаистов.  У  него  есть  влияние.
Возможно, он пригласит нас на какой-нибудь концерт, но  придется  отказаться.
Мы должны бежать музыки как чумы... Главное в жизни - быть упорным. Когда мне
не удается выразить в картинах то, что я хочу, я до  крови  бьюсь  головой  о
стенку...
   И он ушел, крикнув: "Салют!" На миг я мысленно  увидел  эту  окровавленную
стену. Кровь была такой же, как моя. В этот период творчество Миро уже не от-
вечало тому, о чем я думал и чем восхищался. Но не имеет значения, кровь  там
была!
   На другой день мы ужинали у Пьера Лойба, было также с полдюжины  новичков.
Они работали по контракту  и  пользовались  маленькой  удобной  известностью,
которая только появилась, но уже проходила. Из  этой  группы  мне  запомнился
один Павел Челышев, первый в мире человек, который после ужина повел  меня  в
метро. Я ни за что на свете не хотел туда входить и Челышев до  слез  смеялся
над моим страхом. Когда он сказал, что должен выйти на одну остановку  раньше
меня, я схватился за него и умолял не бросать меня.
   - Да это очень просто, - сказал он, - на следующей станции вылезешь из ва-
гона и увидеть надпись большими буквами: "Выход". Несколько ступенек вверх -и
ты на улице. А проще всего идти за людьми, которые выйдут на той же станции.
   А вдруг никто не выйдет?  Наконец,  я  доехал,  поднялся  и  вышел.  После
давящего ужаса метро мне все показалось простым. Челышев указал мне не только
подземный переход, но и точную формулу моего успеха.  Впоследствии  я  всегда
пользовался тайными и скрытыми от  ума  метрополитенами.  Самые  близкие  мои
друзья не раз спрашивали меня, где я бываю каждые три-четыре месяца.
   - Где Дали? Что он делает? Чем занимается?
   Дали путешествовал в своем метро и выходил из него в самый неожиданный мо-
мент: "Я приезжаю, я поднимаюсь, я выхожу!" Поезд убегал с бешеным  грохотом,
оставляя  меня  наверху,   полузадохнувшегося,   повторявшего   неустанно   и
монотонно: "Пришел, увидел, победил...  Пришел,  увидел,  победил...  Пришел,
увидел, победил..."
   Несмотря на успех моей первой поездки в  метро,  я  остерегался  повторять
ужасный опыт и брал такси, который повсюду меня подолгу ждали и разоряли фан-
тастическими чаевыми.
   Я приезжаю! Я приезжаю! Шло время. Бунюэль снимал  "Андалузского  пса".  У
Пьера Бачева была точь-в-точь такая внешность, о какой я мечтал для моего ге-
роя. Он уже кололся и постоянно нюхал эфир. Как только  фильм  был  завершен,
Бачев покончил с собой. "Андалузский пес" был фильмом подростков и смерти - я
собирался вонзить его, как кинжал, в самое сердце элегантного,  просвещенного
и интеллектуального Парижа. Эухенио Монтес(Поэт и философ Эухенио Монтес вхо-
дил в нашу мадридскую группу. Ныне он член  Королевской  Испанской  Академии,
государственный советник и один из создателей Фаланги.) по этому поводу напи-
сал в 1929 году: "Бунюэль и Дали решительно нарушили грань того, что французы
называют хорошим вкусом. Фонограф синхронно с фильмом играл из "Тристана"  Но
он  скорей  должен  был  играть  "Хоту  Поликаза"(Народная  песня  старинного
Арагонского  королевства,  образец   расистского   насилия.),   не   желающую
становиться   французской,   желающую   оставаться   арагонской,   испанской,
иберийской, с берегов Эбро, этого иберийского Нила (Арагон, ты -  Египет,  ты
воздвигаешь пирамиды испанских плясок смерти). Варварски дикая красота  луны,
почва пустыни или "кровь слаще меда", наконец, вновь появилась на свет.  Нет,
не ищите там розы Франции. Испания - не сад, испанец - не садовник. Испания -
планета, где вместо роз - смердящие ослы.  Ни  рассудочности,  ни  декораций.
Испания - это Эскуриал, а не изысканность, ибо она не выносит фальши. Испания
не может ни рисовать черепах,  ни  обряжать  ослов  в  хрустальные  шкуры.  В
Испании Иисус Христос истекает кровью на крестах, а когда его носят по улицам
в процессиях, он движется меж двумя живыми изгородями гражданских стражей".
   Монтес заключает: "Это дата в истории кино, дата, отмеченная  кровью,  как
этого желал Ницше, как всегда это делалось в Испании".
   Фильм добился того, чего я хотел. В один вечер он разрушил все десять пос-
левоенных лет лжеинтеллектуального авангардизма. Неземная вещь, которую назы-
вали абстрактным искусством, пала к нашим ногам, смертельно  раненная,  чтобы
уже не подняться, - после первых кадров нашего фильма: глаз девушки, разреза-
емый  бритвой.  В  Европе  больше  не   осталось   места   для   маниакальных
прямоугольников Мондриана.
   Студийные режиссеры - это,  как  правило,  люди,  которые  уже  ничему  не
удивляются. Наш  признался,  что  думал,  будто  ему  снится  сон,  когда  мы
представили ему список всего необходимого: голую женщину с морским  ежом  под
каждой подмышкой, маску безо рта для Бачева и другую маску,  где  вместо  рта
росли волосы, как куст подмышкой, четырех  смердящих  ослов,  размещенных  на
четырех роялях, настоящую оторванную руку, коровий глаз и три муравейника.
   Должен сказать, что постановка доставила немало хлопот, особенно когда  мы
снимали сцену со смердящими ослами. Я добился эффекта  разложения  с  помощью
трех бидонов липкого клея, который вылил на них. Я выдавил им глаза из  орбит
и раскромсал раны ножницами. Еще я подрезал их отвислые губы, чтобы лучше бы-
ли видны зубы. Для пущего впечатления пришлось увеличить челюсть. Походило на
то, как если бы ослы изрыгали собственную смерть на другие челюсти -  клавиши
роялей, черные, чернее, чем полсотни гробов.
   "Андалузский пес" заставил меня отступить от светской карьеры,  к  которой
приобщал меня Жоан Миро. Я сказал ему:
   - Я предпочитаю начинать смердящими ослами. Это не  терпит  отлагательств.
Остальное само приложится.
   И я не ошибся. Как-то вечером я встретил Робера Десноса в баре Французской
Академии. Он повел меня к себе. Как обычно, у меня с собой была картина  и  я
показал ее. Деснос пожелал ее купить, но у  него  не  было  при  себе  денег.
Безусловно, он сразу понял оригинальность этого полотна,  названного  "Первый
весенний день". Наслаждения распутства были  изображены  на  нем  удивительно
предметно.
   - Это не похоже ни на что, что делают в Париже, - сказал он мне.
   После  чего  разразился  нескончаемой  горячей  тирадой  о  Робеспьере   в
напряженном и бесконечно лиричном духе, который наводит неодолимый  сон.  Как
всякий раз, когда я слышал длинные рассуждения о  Французской  революции,  на
следующее же утро я заболел сильнейшей ангиной.  Подавленный,  я  должен  был
лежать в постели, один в своем гостиничном номере - я, которого при  малейшей
температуре  окружали  тысячей  забот  и  всяческим  вниманием.  Отель  сразу
показался мне жалким, а чистота его - сомнительной. Накануне выздоровления  я
обнаружил на потолке трех насекомых. Тараканы или  клопы?  Я  швырнул  в  них
подушкой, но был так слаб, что не попал. И  снова  тяжело  упал  на  кровать.
Утомившись, я забылся  в  лихорадочном  сне.  Проснулся  -  посмотрел  вверх.
Осталось два насекомых. Одно, наверно, упало мне на постель. С отвращением  я
принялся перетряхивать простыни и покрывала, не находя его. И  вдруг  страшно
закричал. Проведя  рукой  по  спине,  я  почувствовал  -  там,  куда  я  могу
дотянуться лишь кончиками пальцев, к моей  коже  присосалось  насекомое.  Его
невозможно было оторвать, сколько я ни тянул и ни пытался схватить  его,  оно
все сильнее вгрызалось  мне  в  кожу.  Соскочив  с  кровати,  я  встал  перед
зеркалом. Изогнувшись, я разглядел внедрившееся в мою кожу  насекомое  -  оно
было круглое и досыта напившееся кровью. Наверно, это  был  клещ.  Так  и  не
сумев вытащить его, я злобно  раздавил  его  между  пальцами.  .Но  клещ  так
глубоко проник мне в кожу, что, казалось, он стал с моим телом единым  целым.
Неужели мне никогда не удастся выковырять его и  он  станет  неким  зародышем
моего "сиамского брата"? Страх и отвращение были так велики  во  мне,  что  я
принял дикое решение: лезвием бритвы стал отрезать клеща от кожи. Я  резал  и
резал вдоль и поперек, пока не рассек его на части и по спине не хлынул поток
крови. У меня началось такое кровотечение, что я почти  терял  сознание,  еле
дополз до двери и позвал на помощь горничную.  По  паркету  стелился  широкий
красный след. Я пытался из  простыней  сделать  перевязку,  чтобы  остановить
поток крови. На полотне просочилось большое пятно, и я вернулся в ванную,  но
вода не уменьшила кровотечение. Горничная все не шла. Мой номер стал похож на
мясницкую: лужи крови на постели, на ковре, на стенах  и  на  зеркале  шкафа.
Наконец на пороге появилась горничная,  вскрикнула  от  ужаса  и  убежала.  В
коридоре мне сказали, что сюда движется целая процессия, и несколько  человек
одновременно во главе с директором спросили меня, что случилось.
   - Это...это...
   Но я не знал, как будет по-французски "клещ".  Директор  подбадривал  меня
отеческим взглядом. Он был как будто таким человечным, все понимающим...
   - Это меня укусил клоп!
   Наконец, пришел врач. Но я уже и сам понял, что не было в помине  никакого
клопа или клеща, вцепившегося в спину, а была только  моя  родинка,  знакомая
мне наизусть. Врач заявил: крайне опасно самому делать себе  такие  операции.
Тщетно я твердил, что принял родинку за паразита, он мне не верил:
  - Я  понимаю, когда хотят удалить родимое пятно, если
оно на лице, то это неприятно. Но чем оно мешало вам на
спине?
   Я был ослаблен и расстроен, мне казалось, что былое  здоровье  ко  мне  не
вернется.  Видел  все  в  черном  свете.  Еще   не   представленный   публике
"Андалузский пес" показался мне отвратительным. Если бы я мог, я бы уничтожил
его. Ну и что, что исчезли бы несколько смердящих ослов, жалкие  актеришки  и
сценарий, отдающий поэтическим бессилием. А что я сделал, кроме  фильма?  Мои
визиты проходили без всякого толку. Застенчивость мешала мне блистать, я  был
недоволен  самим  собой.  Камилл  Гойман,  торговец  картинами,  обещал   мне
контракт, но его подпись что-то запаздывала.
   Мне не удалось отыскать  элегантную  женщину,  которая  отвечала  бы  моим
эротическим фантазиям. Я, как бешеная собака, гонялся по улицам, но ничего не
находил. Когда подворачивался случай, робость  мешала  мне  подойти.  Сколько
дней подряд я слонялся по  бульварам,  присаживался  на  террасах  кафе,  ища
случая  перемигнуться.  Мне  казалось  естественным,   чтобы   все   женщины,
прогуливающиеся  по  улицам,  разделяли  мои  желания.  Но   нет!   Предельно
разочарованный, я преследовал одну дурнушку, не оставлял ее ни на минуту,  не
сводя с нее пылкого  взора.  Она  села  в  автобус  -  я  уселся  напротив  и
прикоснулся к ее колену. Она поднялась и пересела. Мне надо было снова  выйти
и влиться в толпу женщин (я видел только их), в поток  враждебного  бульвара,
который не замечал меня. Ну что? Где тот пояс, за который ты  хотел  заткнуть
весь Париж? Что за скотину ты изображаешь? Даже уродин и то нет!
   Вернувшись в свой прозаический номер в отеле с гудящими ногами,  я  ощутил
горечь на сердце. Мое воображение занимали все недостижимые женщины,  которых
я пожирал глазами. Перед зеркальным шкафом я занялся "этим", как жертвоприно-
шением себя, стараясь продлить это как можно дольше и перебирая в памяти  все
образы, увиденные в течение дня, чтобы они явились мне и явили то, чего я же-
лал от каждой из них. Смертельно  изнуряя  себя  четверть  часа  раздраженной
рукой, я наконец с животной силой вызвал последнее наслаждение,  смешанное  с
горькими слезами. Сколько было женских ляжек в Париже! И ни одну я не залучил
в свою кровать, куда свалился в одиночестве, без мыслей и чувств. Перед  тем,
как уснуть, я всегда произносил краткую католическую молитву.
   Я часто ходил в Люксембургский сад. Усевшись на скамью, я  плакал.  Как-то
вечером мой будущий торговец картинами  Гойманс  повел  меня  на  бал  в  сад
Табарен. Он показал мне какого-то человека,  который  вошел  в  сопровождении
женщины в платье с черными блестками.
   - Это поэт-сюрреалист Поль Элюар. Он страшно знаменит в  Париже  и,  кроме
всего прочего, покупает картины. Его жена сейчас в Швейцарии. А это его прия-
тельница.
   Мы  двинулись  им  навстречу  и  познакомились  за  несколькими  бутылками
шампанского. Элюар показался мне легендарным героем - он спокойно попивал  из
бокала и разглядывал  прекрасных  женщин,  окружавших  нас.  На  прощанье  он
пообещал приехать в Кадакес следующим летом.
   На другой день вечером на вокзале Орсей я сел в поезд, идущий  в  Испанию.
Похоже, все небесные ангелы назначили мне свидание в буфете, где я  ужинал  в
одиночестве каким-то блюдом с вермишелью. Впервые после  последней  ангины  я
проголодался.
   - Не болей больше, Сальвадор, тебе ведь уже не нужно затыкать Париж за по-
яс.
   Опыт учит, что если хочешь что-то заткнуть за пояс и не получается, то за-
болеваешь. Кто владеет ситуацией, никогда  не  болеет,  даже  если  его  тело
намного слабее и уязвимей. И вот я  нацепил  на  вешалку  вокзала  Орсей  мою
болезнь, как если бы это было старое летнее  пальто,  от  которого  следовало
торжественно избавиться. Если понадобится к следующей зиме, я куплю новое. До
свидания. На другое утро я проснулся в Каталонии. Мы проезжали милые мне поля
Ампурдана и миновали  "Мулен  де  ла  Тур".  Паровоз  просвистел,  въезжая  в
Фигерас.
   Как вслед за бурей появляется небо, так после  моей  болезни  в  Париже  я
вступил в период  здоровья,  самого  "прозрачного",  ибо  я  как  бы  "видел"
насквозь свое тело, точное функционирование всех маленьких сцепленных друг  с
другом механизмов моей вновь цветущей  анатомии.  Я  нутром  чувствовал:  это
выздоровление предзнаменовало любовь. Мне предстоит  нынешним  летом  познать
любовь. Казалось, я ощущаю уже недостающую женскую фигуру,  которая  издалека
шла ко мне. Это могла быть только Галючка, возродившаяся в женской плоти.
   Я приехал в Кадакес и меня окружили воспоминания детства. Все  происшедшее
в юности и моих двух завоеваниях Парижа вытеснили образы, которые я не всегда
мог определить во времени, но которые я точно видел в детстве. Я воочию видел
прелестных молоденьких ланей. Они были желтые, с темно-коричневыми рогами. Их
очертания были такими точными, что мне было бы проще  простого  рисовать  их.
Другие образы были сложнее: голова зайца с глазом попугая в многократном пре-
ломлении или рыба с кузнечиком во рту. Сосредоточась,  я  видел  вокруг  себя
множество разноцветных зонтиков, которые на весь день  оставляли  после  себя
удивительное ощущение легкости.
   Через несколько дней, насладившись этими образами, я решил сделать картину
- изобразить их по  времени  появления  и  без  примеси  собственного  вкуса.
Получилось бы одно из самых правдоподобных произведений, сюрреализм  которого
говорил бы сам за себя. Оно было бы априори  необычным  и  очень  далеким  от
дадаистских аппликаций своей  поэтичной  композицией,  апостериори  -  полной
противоположностью метафизической  живописи  Кирико.  Мы  были  бы  вынуждены
признать его  исконно  биологический  характер,  что  было  противоположно  и
поэтической  размягченности  абстракциорнистов.   Я   был   один-единственный
художник-сюрреалист, по крайней мере, такой, каким  его  желал  видеть  Андре
Бретон, лидер и папа движения. Тем не менее, когда Бретон увидел мою картину,
ему показалось сомнительными некоторые ее грубые элементы: на первом плане со
спины изображалась фигура в исподнем, измаранном дерьмом. Казалось бы,  такой
элемент вполне укладывается во всю психопатическую  иконографию.  Но  Бретону
требовались мои оправдания: это, дескать, только видимость  дерьма.  Подобная
ограниченность,  идеалистская  по  своей  сущности,  была,  на  мой   взгляд,
фундаментальным   "пороком   мышления"   начального   периода    сюрреализма.
Устанавливались некие каноны там, где в них не было нужды.  Что  дерьмо,  что
осколок каменного кристалла, оба возникшие из подсознания, были равноценны. И
при этом сюрреалисты боролись против канонов традиции!
   На заре я проснулся и, не умывшись, сел перед мольбертом, стоявшим в  моей
комнате рядом с кроватью. Первый образ сутра был -  мое  полотно,  последнее,
что я видел перед  сном.  Я  пытался  уснуть,  фиксируя  его  глазами,  чтобы
сохранить его очертания во время сна, и несколько раз посреди  ночи  вставал,
чтобы на миг взглянуть на него в  лунном  свете.  Или,  проснувшись,  включал
свет, чтобы видеть изображение, которое меня не оставляло. Весь  день,  сидя,
как медиум, перед мольбертом, я фиксировал полотно и  видел,  как  появляются
фрагменты   моего   собственного   воображения.   Когда   изображение   точно
закреплялось в картине, я тут же рисовал  его.  Но  иногда  надо  было  ждать
часами,  бездельничая  с  неподвижной  кистью  в  руке,  прежде  чем   что-то
появлялось. Бывали у меня и ложные изображения,  я  задыхался  и  недоумевал,
потом они рассеивались, и я говорил себе:  "Ну  что,  теперь  искупаемся?"  Я
взбирался по скалам при легких дуновениях ветерка, загорал, потом разом нырял
в глубину воды, в более бездонные глубины, чем те, что я  смутно  различал  с
высоты башни в "Мулен де ла Тур". Мое  обнаженное  тело  обнимало  и  ласкало
душу, приговаривая: "Подожди, она придет!" Но моя душа не любила этих объятий
и желала избавиться от слишком бурных порывов молодости. "Не торопись так,  -
отвечала она мне, - ты ведь знаешь, что она придет к тебе!" Затем  моя  душа,
которая никогда не купалась, садилась в тени и говорила мне,  точьв-точь  как
кормилица, когда я был ребенком: "Иди, иди поиграй. Устанешь - вернись забери
меня и мы пойдем домой".
   После обеда я снова был перед полотном  и  рисовал  дотемна.  Полная  луна
вызывала у меня в душе прилив материнских  чувств  и  освещала  своим  слабым
светом призрачное в летнем платье  тело  моей  Галючки,  которая,  как  и  я,
выросла со времен моих ложных воспоминаний. Я желал ее всею своею душою.  Она
приближалась, но чем ближе подходила,  тем  сильнее  я  хотел  растянуть  это
страстное ожидание. Я говорил себе: "Лови, лови этот удивительный случай.  Ее
еще нет здесь". И я выжимал из своего тела одинокое наслаждение, слаще  меда,
кусая, подушку так, что трещала ткань. Ах, ох, кричала моя душа, и я засыпал,
не  осмеливаясь  прикоснуться  к  Галючке,  растянувшейся  сбоку,   немой   и
неуловимой.
   Она просыпалась раньше меня, и когда на рассвете  я  открывал  глаза,  уже
стояла перед картиной, разглядывая ее. Прошу  простить  меня  за  неточность,
когда я уподобляю душу некоей аллегории.  Но  она  была  вольной  аллегорией,
которая занимала определенное место в моих тогдашних фантазиях. Я  говорю  об
этом потому, что ниже расскажу о единственной настоящей галлюцинации, которую
испытал в жизни. Изложу ее максимально точно, чтобы не спутать с другими мои-
ми видениями, которые никогда не достигали подобной зрительной силы. -
   Однажды в воскресенье я, как обычно  в  этот  день,  встал  очень  поздно,
примерно в половине первого  дня.  Меня  разбудила  неотложная  биологическая
потребность, я вышел из комнаты и направился в туалет  на  первом  этаже.  На
лестничной площадке я встретил отца,  с  которым  говорил  минут  пятнадцать.
Стало быть, это исключает, что мой путь в туалет  был  игрой  воображения.  Я
совсем проснулся. А когда поднялся к себе и открыл дверь,  увидел  сидящую  у
окна довольно крупную женщину в ночной  сорочке.  Хотя  она  была  совершенно
реальна физически, я сразу же понял, что у  меня  галлюцинация,  но,  вопреки
ожиданию, нисколько не удивился. Я снова лег в постель,  чтобы  изучить  этот
удивительный феномен с наибольшими удобствами. Я устроился так, чтобы  хорошо
его видеть, но стоило мне чуть повернуть голову, чтобы  подложить  под  спину
подушку, как я не  увидел  больше  ничего.  Она  не  растаяла  медленно,  она
внезапно исчезла.
   Эта галлюцинация заставила меня мечтать о других. Но больше никогда  такое
не повторилось. Однако  теперь  всякий  раз,  открывая  дверь,  я  чувствовал
возможность увидеть чтото ненормальное. Как бы там ни было, в тот период я  и
в самом деле не был "нормальным". Впрочем, как определить для живого существа
лимиты "нормальности" и "ненормальности"? Я говорю, что в 1929 году в Кадаке-
се я не был нормальным - и  это  означает,  что  это  верно  по  отношению  к
сегодняшнему дню, когда я пишу книгу. Несомненно, я сделал  огромные  успехи,
приспосабливаясь  к  действительности.  Когда   у   меня   появилась   первая
галлюцинация,  я  получал  удовольствие  от   своей   необычной   психики   и
стимулировал свои "необычности". Каждое утро я немного поливал растение моего
безумия, до тех пор, пока оно не стало цвести и давать плоды, которые чуть не
пожрали мою жизнь, и так  было  до  тех  пор,  пока  я  не  понял,  что  пора
уничтожить это растение, растоптать его каблуками, зарыть в  землю  и  начать
снова завоевывать свое "жизненное пространство". Девиз "безумие для  безумия"
я должен был за  год  сменить  на  "Обуздание  безумия",  который  носил  уже
католический характер. Безумие  открыло  мне  некоторые  из  своих  секретов,
которые  я   тщательно   оберегал   даже   тогда,   когда   пристрастился   к
разрушительному  его  обузданию  и  пытался  увлечь  за  собой   всю   группу
сюрреалистов  (я  не  преуспел  в  этом.  Политические   интересы   разрушали
сюрреалистическую деятельность подобно раковой опухоли. Мои самые прозорливые
лозунги принимались, но этого было мало, чтобы оживить движение. И  я  понял,
что должен отныне или писать картины или умереть без чьей-либо помощи.).
   Итак, в 1929 году я был человек в Кадакесе,  выбеленом  известкой  селении
моего детства и отрочества. Я был человек, и каждый день делал  себя  немного
безумнее. Тогда у меня начались приступы смеха. Они были такой силы, что  мне
приходилось ложиться на кровать, чтобы отойти. Из-за чего  я  смеялся?  Почти
без причины. К  примеру,  я  представлял  себе  трех  маленьких  священников,
гуськом переходящих мост вслед за осликом из  японского  зоопарка,  наподобие
того, что в Царском Селе. Когда последний и самый  крошечный  из  священников
уже сходил с моста, я давал ему. сильный пинок ногой. Он останавливался,  как
перепуганная мышка, и метался туда-сюда, стараясь убежать. Страх,  написанный
на лице священника, когда я давал ему пинка, казался мне прекомичным.  Стоило
мне представить эту сцену-и  я  хохотал  до  упаду,  где  бы  и  в  каких  бы
обстоятельствах не находился.
   Другой пример среди прочих: я представлял своего собеседника или кого-либо
из знакомых с маленькой совой, сидящей у него на голове. А у совы на голове -
какашка. Сова была скульптурной, а какашка,  конечно,  моей.  Эффект  совы  с
какашкой не всегда был одним и тем же у разных лиц, которых я  представлял  с
подобным балансом. У некоторых все выглядело так, что я доходил  до  приступа
смеха, у других ничего не получалось. Не раз мне приходилось заменять сову на
голове другими особями, прежде чем найти ту птицу, которая отвечает моему же-
ланию. Но когда это удавалось, ничто не могло сравниться с моей радостью, ес-
ли я видел лицо ничего не подозревавшего человека, а на голову  ему  водружал
сову, которая выкатывала на меня глаза. Взрывы смеха у меня были так  сильны,
что вызывали судороги. Мой хохот был слышен в саду, и отец на миг  переставал
поливать костлявый шиповник, задушенный жарой.
   - Что с ним? Что он все смеется и смеется? - удивлялся и беспокоился он  и
снова брался за работу.
   В это время я получил  телеграмму  от  моего  торговца  картинами  Камилла
Гойманса, с которым у меня было подписано соглашение: за 3000 франков он имел
исключительное право на всю мою летнюю продукцию. В начале учебного  года  он
выставил бы мои картины в своей галерее и получил бы свои проценты. Во всяком
случае, за 3000 франковой стал бы владельцем трех моих картин по своему выбо-
ру. Мои отец считал эти условия подходящими. Что касается меня, то  я  ничего
не понимал в деньгах и твердо верил, что монета в 500 франков -  это  больше,
чем билет в 1000 франков. Читателям это покажется маловероятным, но их сомне-
ния рассеяли бы свидетельства друзей, которые знали меня в  то  время.  Итак,
Гойманс дал телеграмму и приехал. Он был захвачен моей "Мрачной игрой" (я  не
преуспел  в   этом.   Политические   интересы   разрушали   сюрреалистическую
деятельность  подобно  раковой  опухоли.  Мои   самые   прозорливые   лозунги
принимались, но этого было мало, чтобы  оживить  движение.  И  я  понял,  что
должен отныне или писать картины или умереть без чьей-либо помощи), тогда еще
не завершенной. Через несколько дней приехали также  Рене  Магритт  с  женой,
затем Луис Бунюэль. Поль Элюар известил о своем приезде письмом.
   Я впервые  был  окружен  сюрреалистами,  которые  съехались,  привлеченные
странной, только что открытой им личностью. И в  самом  деле,  они  оказались
здесь только ради меня, ведь Кадакес не предлагал ни одного из удобств дачной
жизни, а я жил здесь у отца.
   Мои взрывы смеха всех удивляли. Удивление, которое я видел на лицах,  лишь
усиливало приступы. По вечерам, прохлаждаясь на пляже, они вели  серьезнейшие
беседы; я проявлял желание вставить слово, но стоило мне открыть рот  -  и  я
заходился в бесконечном хохоте, доводившем меня до  слез.  Потом  я  внезапно
умолкал, чтобы не испытывать больше искушения смеяться. Мои друзья сюрреалис-
ты  смиренно  воспринимали  эти  взрывы   смеха,   считая   их   проявлениями
странностей, присущих гению.
   - Не стоит, - говорили они, - спрашивать мнение Дали, поскольку он, конеч-
но, начнет смеяться и это растянется на добрую четверть часа!
   Изо дня в день мои приступы смеха все учащались и наконец я понял по неко-
торым взглядам и перешептываниям, что мое состояние стало их беспокоить.  Это
показалось мне чрезвычайно уморительным  -  я-то  ведь  знал  причину  своего
смеха. И я объяснил им:
   - Видели бы вы то, что мне представляется, хохотали бы больше меня!
   Такое название дал картине Поль Элюар с моего согласия.
   Растерянные и заинтригованные, они захотели побольше узнать об этом.
   - Представьте, к примеру, довольно респектабельное лицо...
   - Да-да, продолжай...
   - Теперь представьте маленькую сову со стилизованным телом и головой,  как
у настоящей совы. Понимаете?
   Изо всех сил они пытались представить то, что я описывал.
   -Да-да, продолжай...
   - Теперь представьте на голове совы какашку, любую, да хоть мою!
   Все ждали продолжения, никто не смеялся.
   - Вот в этом-то и соль!
   На сей раз они как-то неуверенно засмеялись. Я прекрасно понял, что сдела-
но это из вежливости.
   - Нет-нет, - сказал я,-вы не видите это так, как я, иначе  бы  лопнули  со
смеху.
   Однажды утром, когда я помирал от смеха, перед домом остановилась  машина.
Из нее вышел Поль Элюар со своей женой. Они устали от длительного путешествия
- только что побывали у Рене Кревеля в Швейцарии. Они тут же отбыли  в  отель
"Мирамар", чтобы как следует отдохнуть, и договорились встретиться с  нами  в
пять часов.
   Лицо Гала Элюар было, на мой взгляд, очень интеллигентным, но выражало ус-
талость и досаду - ну и дыра этот Кадакес!
   В пять мы все поехали к ним и уселись на террасе в тени плантанов. Я выпил
перно и не мог удержаться от приступа смеха. Элюару объяснили, в чем дело, и,
похоже, он очень заинтересовался. Очевидно, все еле  удерживались,  чтобы  не
сказать ему:
   - Погодите, это пока ерунда. То ли еще будет!
   Вечером на прогулке  я  обсуждал  множество  серьезных  вопросов  с  женой
Элюара,  Гала.  Ее  удивила  стройность  моих  рассуждений,  и  тут  же,  под
плантаном, она призналась, что приняла меня за противного и невыносимого типа
из-за моих лакированных волос, которые придавали  мне  вид  профессионального
танцора аргентинского танго. В самом деле,  от  мадридского  периода  у  меня
осталось пристрастие к фатовству. У себя в комнате я всегда ходил нагишом, но
если надо было отправиться в селение, я целый час приводил  себя  в  порядок,
нафабривал  волосы  и   брился   с   маникальной   тщательностью.   Я   носил
безукоризненно белые брюки, фантастические сандалеты, шелковые рубашки, колье
из фальшивого жемчуга и браслет на запястье. По вечерам я надевал расписанные
мною шелковые рубашки с очень открытым воротом и пышными рукавами, что делало
меня похожим на женщину.
   После прогулки я побеседовал с Элюаром и тут же понял, что он поэт  уровня
Лорки, из великих и настоящих. Я терпеливо ждал, чтобы он  попросил  показать
пейзаж Кадакеса, но он еще "не увидел" его. Затем я попытался  возложить  ему
на голову маленькую сову, но не смог. Потом я попробовал сделать то же с Лор-
кой, но ничего не получилось. Я попрактиковался на других поэтах,  но  ничуть
не развеселился. Даже те, кто прежде вызывал у меня смех, ничем не могли  мне
помочь. Наконец я вообразил  сову  вниз  головой,  приклеившуюся  какашкой  к
тротуару. Это вызвало у меня  такой  хохот,  что  я  не  мог  идти  дальше  и
повалился наземь.
   Мы проводили Элюаров в отель "Мирамар", назначив им свидание на  завтра  в
одиннадцать часов на пляже, чтобы пойти купаться.
   Наутро я проснулся задолго до рассвета, дыхание мое прерывалось от ужасно-
го страха. Как?  Мои  друзья  и  особенно  Элюары  будут  на  пляже  ровно  в
одинадцать, а мне из вежливости надо быть точным и прервать работу  на  целый
час раньше обычного! Эта мысль ужасала меня и заранее отравляла все утро. Мне
хотелось остановить солнце, погрузить его  в  воду,  откуда  оно  появлялось,
иначе я предчувствовал в себе внутреннюю борьбу.
   Какая борьба, зачем? Утро сияло легким  покоем,  что  обычно  предшествует
глобальным событиям. Дом жил обычной жизнью, приходила  прислуга  и  отпирала
кухню, ударяли по воде весла рыбака Энрике, под моими окнами шли  стада  коз,
ведомые козлом. А тем временем... Что должно случиться? Я не  мог  оставаться
перед своим мольбертом. Я примерил серьги сестры - ну уж нет,  это  украшение
мало подходит для купания. И все же мне хотелось пококетничать с Элюаром. По-
чему бы не появиться голым и растрепанным? Ведь накануне они видели  меня  со
слипшейся прической и таким же увидят вечером. Когда  они  придут,  думал  я,
спущусь с палитрой в руке, с колье на шее и растрепанным. В сочетании с  моей
загорелой, как у араба, кожей,  это  произведет  интересный  эффект.  Оставив
наконец мольберт, я стал криво обрезать свою самую  красивую  рубашку,  чтобы
она была не ниже пупа. Надев ее, я рванул ткань и проделал  большую  дыру  на
плече, другую на груди посредине, обнажив черные волосы,  третью  сбоку,  над
коричневым соском. А ворот? Оставить его открытым или застегнуть? Ни  то,  ни
другое. Вооружившись ножницами,  я  отрезал  его  совсем.  Оставалось  решить
последнюю  задачу:  плавки.  Они  казались  мне  слишком  спортивными  и   не
соответствовали  наряду  светского   экзотического   художника,   который   я
смастерил. Я вывернул их на левую сторону,  выставив  на  всеобщее  обозрение
грязную хлопковую изнанку в ржавых пятнах от  окислившегося  пояса.  Чем  еще
развить тему сильно ограниченного купального костюма? Это было только начало:
я выбрил подмышки,  но,  поскольку  не  добился  идеального  голубого  цвета,
который видел у элегантных мадридских  дам,  взял  немного  бельевой  синьки,
смешал ее с пудрой и покрасил подмышки. Получилось очень красиво, но лишь  до
тех пор, пока  от  пота  мой  макияж  не  потек  голубыми  ручьями.  Протерев
подмышки, чтобы смыть подтеки, я увидел, что кожа  покраснела.  Это  было  не
хуже голубизны, и я понял, что мне нужен красный цвет. Бреясь минуту назад, я
слегка порезался и справа  появилось  пятнышко  засохшей  крови.  Я  еще  раз
выбрился "Жиллетом" и вскоре мои подмышки были в  крови,  которую  я  не  без
кокетства размазал по телу. Теперь надо подождать, чтобы кровь  подсохла.  На
коленях получилось так красиво, что я не удержался и еще немного изрезал  там
кожу. Какая работа! Но и это еще не все: за ухо я сунул цветок герани. Теперь
нужны духи. Одеколон неприятен. Что же? Сидя  на  табуретке,  Сальвадор  Дали
глубоко задумался. Ах! Если бы он  смог  надушиться  запахом  козла,  который
каждое утро  проходит  под  его  окнами!  Внимание:  Дали  внезапно  вскочил,
осененный гениальной идеей...
   Я нашел духи! Я включил паяльник, которым пользовался для гравюр, и сварил
в воде рыбий клей. Сбегал на зады дома, где, я знал,  стоят  мешки  козлиного
помета, аромат которого до сих пор нравился мне лишь наполовину, взял  горсть
помета и бросил в  кипящую  воду.  Потом  размешал  пинцетом.  Теперь  сперва
шибануло рыбой,  затем  козой.  Но  немного  терпения  -  микстура  достигнет
совершенства, когда я добавлю несколько капель лавандового масла. О чудо! Вот
это точь-в-точь запах козла. Охладив его, я получил  массу,  которой  намазал
тело. Теперь я готов.
   Готов к чему? Я подошел к окну, которое выходило на  пляж.  Она  была  уже
там. Кто Она? Не перебивайте меня. Хватит с вас того, что я говорю: Она  была
уже там. Гала, жена Элюара. Это была она! Галючка Редивива! Я узнал ее по об-
наженной спине. Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч - почти со-
вершенной  округлости,  а  мышцы  талии,  внешне  хрупкой,  были  атлетически
напряжены, как у подростка. Зато изгиб  поясницы  был  поистине  женственным.
Грациозное сочетание стройного, энергичного  торса,  осиной  талии  и  нежных
бедер делало ее еще более желанной.
   Как я мог провести с ней полдня и не узнать ее, ни о чем  не  заподозрить?
Это для нее я сфабриковал безумный утренний наряд, для нее измазался козлиным
дерьмом и выбрил подмышки! И вот,  увидев  ее  на  пляже,  я  не  осмеливаюсь
появиться в таком виде. Теперь, стоя перед зеркалом, я нашел его жалким.
   "Ты похож на настоящего  дикаря,  Сальвадор,  и  ненавидишь  все  это".  Я
разделся и стал изо всех сил отмываться, чтобы избавиться от удушающей  вони,
исходившей от меня. Осталось лишь  жемчужное  колье  и  наполовину  сломанный
цветок герани.
   На пляже я подошел к своим друзьям, но когда собирался поздороваться с Га-
ла, меня  сотряс  взрыв  хохота  и  я  не  мог  сказать  ни  слова.  Приступы
повторялись всякий раз, как  она  заговаривала  со  мной  и  я  собирался  ей
отвечать. Смирившись, друзья оценили это так:
   - Ну вот. Теперь этого хватит на целый день.
   И они сидели, гневно швыряя в воду камешки. Особенно разочарован был Буню-
эль, ведь он приехал в Кадакес поработать со мной. Но я только и пытался сов-
ладать со своим безумием, а все мои планы, мысли и внимание были заняты Гала.
Не в силах говорить с ней, я окружил  ее  тысячей  мелких  забот:  принес  ей
подушки, подавал стакан воды, поворачивал ее так, чтобы она лучше видела пей-
заж. Если бы я мог, я бы тысячу раз снимал и надевал ей туфли. Когда во время
прогулки мне удавалось хотя бы на секунду прикоснуться к  ее  руке,  все  мои
нервы трепетали и я слышал, как вокруг меня падают дождем зеленые плоды,  как
будто я не касался руки Гала, а до срока тряс неокрепшее пока  деревце  моего
желания. Гала, которая с уникальнейшем в мире интуицией видела  мою  малейшую
реакцию, не замечала, что я без памяти в нее влюблен. Но я хорошо чувствовал,
как растет ее любопытство. Она  распознала  во  мне  наполовину  сумасшедшего
гения, способного на большую отвагу. И поскольку она творила  свой  миф,  она
начала думать, что я единственный, кто способен ей помочь.
   Моих друзей занимала моя картина "Мрачная игра". Замаранные дерьмом  трусы
были изображены с такой милой естественностью, что они задавали себе  вопрос,
не являюсь ли я копрофагом (копрофаги -  животные,  питающиеся  экскрементами
(примеч. пер.). Они тревожились, не поразила ли меня эта неприятная  болезнь.
Гала решила покончить с их сомнениями. Она сообщила мне, что хочет поговорить
со мной на очень важную тему и попросила меня уделить ей время для беседы.  Я
успел ответить ей без смеха, что это не зависит от меня. Даже если я взорвусь
хохотом, это не помешает мне внимательно выслушать ее и серьезно ответить ей.
Я опасался, что внимание Гала спровоцирует у меня  новый  безумный  смех,  от
которого я удерживался лишь силой воли. Мы договорились на следующий вечер. Я
должен был встретить ее у отеля и повести на прогулку среди  скал.  Поцеловав
ей руку, я ушел.
   Едва она повернулась ко мне спиной, я так расхохотался, что  был  вынужден
присесть на чей-то порог, чтобы прошел приступ. По дороге я встретил  Камилла
Гойманса с женой - они заметили меня и остановились поговорить.
   - Будьте внимательны, -  сказал  он  мне.  -  Вы  с  некоторых  пор  очень
нервозны. Слишком много работаете.
   На другой день я встретился с Гала и мы отправились  гулять  в  планетарно
меланхоличные скалы Креус. Я ждал, когда Гала заговорит на важную тему, а она
не знала, с чего начать. Мне нужно было протянуть  ей  руку  помощи  хотя  бы
намеком. Она приняла это с признательностью, хотя и дала мне понять,  что  не
нуждается в помощи. Вот приблизительно какой была наша беседа.
   - Кстати, о вашей картине "Мрачная игра"...
   Она на миг умолкла, давая мне время догадаться о дальнейшем. Я не ответил,
ожидая, что последует за первыми словами.
   - Это очень значительное произведение, - продолжала она, - вот почему  все
ваши друзья, Поль и я хотели бы понять, чем вызвано, что некоторым  элементам
вы, похоже, уделяете особое внимание. Если у них есть  соответствие  в  вашей
жизни, то в таком случае я в большом разладе с вами, потому что  мне  -  моей
жизни - это  кажется  ужасным.  Но  это  ваша  личная  жизнь,  и  мне  нельзя
вмешиваться в нее.  Однако  дело  вот  в  чем:  если  вы  пользуйтесь  своими
картинами, чтобы доказать пользу  какого-либо  порока,  который  вы  считаете
гениальным, это, как нам кажется, значительно  ослабляет  ваши  произведения,
сужает их, низводит их до уровня психопатического документа.
   Меня так и подмывало солгать в ответ.  Признайся  я  в  том,  что  являюсь
копрофагом, как подозревали мои друзьясюрреалисты, я стал бы в их глазах  еще
интересней и феноменальней. И все же серьезность Гала, выражение ее лица,  ее
абсолютная честность заставили меня сказать правду:
   - Клянусь, я не копрофаг. И так же, как вы, боюсь этого рода  безумия.  Но
думаю, что подобные грубые элементы можно использовать  как  терроризирующие,
они так же имеют право на  существование,  как  кровь  или  моя  кузнечиковая
фобия.
   Я ожидал, что Гала с облегчением услышит мой ответ,  но  ее  нежно-бледное
лицо по-прежнему выражало озабоченность, будто  что-то  еще  мучило  ее.  Мне
хотелось сказать ей: "А вы? Что мучает вас? О чем вы молчите?" Но и я промол-
чал. Мне мешала говорить ее кожа, такая близкая ко мне,  такая  естественная.
Кроме болезненной красоты лица, в ней  таилось  еще  немало  элегантности.  Я
смотрел на ее стройную талию, на победительную походку и говорил себе с неко-
торой долей эстетического юмора: "У Победы тоже может быть омраченное  плохим
настроением  лицо.  Не  надо  прикасаться  к  этому".  И  все  же  я  захотел
прикоснуться к ней, обнять ее, когда Гала взяла меня за  руку.  Тут  подкатил
смех и я стал хохотать, и чем сильнее, тем это было обиднее для нее в  данный
момент.  Но   Гала   была   слишком   горда,   чтобы   обижаться   на   смех.
Сверхчеловеческим  усилием  она   сжала   мою   руку,   а   не   бросила   ее
пренебрежительно, как  сделал  бы  любая  другая  женщина.  Ее  медиумическая
интуиция объяснила ей значение моего смеха, такого необъяснимого для  других.
Мой  смех  не  был  "веселым",  как  у  всех.  Он  не  был  скептическим  или
легкомысленным, но он был фанатизмом, катаклизмом,  пропастью  и  страхом.  И
самым ужасающим, самым катастрофическим хохотом я дал ей понять,  что  бросаю
его к ее ногам.
   - Малыш, - сказала она, - мы больше не расстанемся.
   Она  будет  моей  Градивой  ("Градива"  ("Gradiva")  -  роман   В.Иенсена,
переложенный Зигмундом Фрейдом в работе "Бред и сны в  "Градиве"  В.Иенсена".
Героине  этого  романа,  Градиве,  удается  излечить  психику  героя.  Только
взявшись за роман во фрейдовской интерпретации, я сразу же сказал: "Гала, моя
жена, в сущности является Градивой".) ("ведущей вперед"), моей Победой,  моей
женой. Но для этого надо, чтобы  она  излечила  меня.  И  она  излечила  меня
благодаря своей беспримерной, бездонной любви, глубина которой проявилась  на
практике и превзошла самые  амбициозные  методы  психоанализа.  Вначале  наши
отношения были отмечены болезненной необычностью  и  явными  психопатическими
сиптомами. Мой смех из эйфорического стал мучительным и раздраженным и я  был
близок к истерическому состоянию, которое начинало  тревожить  меня,  хотя  я
снисходительно относился к своим взрывам смеха. Я совершенно впал в  детство,
и это подтверждалось тем, что Гала казалась мне той же маленькой девочкой  из
моих ложных воспоминаний, которую я назвал Галючкой -  уменьшительным  именем
Гала. С новой силой нахлынули головокружения  и  видения.  На  экскурсиях  по
скалам бухты Креус я безжалостно требовал, чтобы Гала карабкалась со мной  по
всем самым опасным и самым высоким уступам. Эти восхождения содержали с  моей
стороны явные  криминальные  намерения  -  особенно  в  тот  день,  когда  мы
взобрались на самую вершину огромной глыбы розового гранита, макушка  которой
напоминала развернутые крылья орла над пропастью. Спускаясь с орла, я вздумал
столкнуть в пропасть огромные куски гранита. Они с грохотом катились до моря.
Я никогда не устал бы от такой игры. Но почувствовал искушение толкнуть  Гала
вместо одного из гранитных обломков и испугался.  Этот  страх  заставил  меня
уйти от  этого  места,  где  я  ощущал  постоянную  опасность  и  был  ужасно
возбужден. В моем сердце начинала просыпаться та же досада, какую вызывала  у
меня Дуллита. Гала ворвалась ко мне и нарушила мое одиночество. И  я  изводил
ее несправедливыми упреками, твердя, что она  мешает  мне  работать,  что  ее
присутствие обезличивает меня. Больше того, я убеждал себя, что она  причинит
мне зло и говорил ей, как будто внезапно охваченный страхом:
   - Не причиняйте мне зла. Я тем более не причиню вам зла.  Надо,  чтобы  мы
никогда ни причиняли друг другу зла.
   Затем я  предложил  ей  прогулку  туда,  откуда  открывается  удивительная
панорама Кадакеса. Наконец мы нашли такую точку зрения. Хочу  воспользоваться
ею, читатели, чтобы сверить с вами часы. Созерцайте пейзаж вместе со  мной  в
этой кульминации нашей прогулки и всей моей жизни. Восхождение было  нелегким
и утомило нас. Эта глава переходит в свою вторую половину, и  нам  необходимо
передохнуть, прежде чем спускаться более элегически, отдохнувшим шагом людей,
уже имеющих опыт пройденного пути. Пока наши  тела  отдыхают,  позвольте  мне
взволновать вас, рассказав историю,  которую  я  слыхал  от  своей  кормилицы
Лусии. Здесь вы не только узнаете Гала в Девушке, но и меня самого в  Короле.
Вот эта сказка, которую я назвал для вас- ВОСКОВАЯ КУКЛА СО СЛАДКИМ НОСОМ.

   Жил однажды король не без любовных странностей. Каждый день он  звал  трех
самых красивых девушек королевства поливать гвоздики в своем саду. Целыми ча-
сами сидел он в высокой  башне,  наблюдая  за  ними  и  выбирая  ту,  которая
проведет  ночь  на  королевском  ложе,  вокруг  которого  курились  редчайшие
благовония.  Наряженная  в  самое  красивое  платье  и  украшенная   дорогими
самоцветами, избранница короля должна была всю ночь спать  рядом  с  ним  или
притворяться спящей. Король не прикасался к ней и  только  любовался  ею  всю
ночь. На рассвете он отрубал ей голову одним взмахом меча.
   Сделав свой выбор, король перегибался через крепостную стену башни и обра-
щался к одной из трех девушек с неизменным вопросом:
   - Сколько гвоздик в моем саду?
   Та, на которую падал выбор, узнавала таким образом свою судьбу и в  то  же
время свой смертный приговор и должна была неизменно отвечать:
   - Сколько звезд на небе!
   После этого король скрывался, а девушка бежала домой - сообщить  родителям
о свадьбе-похоронах и надеть свое самое красивое платье.  Шли  годы.  Однажды
король выбрал себе в ночные невесты самую прекрасную и самую  мудрую  девушку
королевства. Она была настолько умна, что когда  король  задал  ей  вопрос  и
получил ожидаемый ответ, успела вернуться к себе и смастерила по  собственной
затее восковую куклу, к которой приклеила сахарный нос. Очутившись в спальне,
озаренной тысячей свечей, и  ожидая  прихода  царственного  мужа,  она  ловко
уложила на роскошное ложе восковую куклу с сахарным носом, а сама  спряталась
под кровать. Вошел король, разделся, лег на ложе рядом с куклой  и  всю  ночь
провел, любуясь ею, как ему было привычно. На заре он обнажил меч  и  отрубил
голову своей восковой невесте. От сильного  удара  сладкий  нос  отклеился  и
попал прямехонько в рот королю, который распробовал  его  сладкий  вкус  и  с
сожалением изрек: Сладкая была жива, Сладкая теперь мертва,  Если  б  я  тебя
познал, То тебя б казнить не стал!
   Услышав  такие  слова,  хитроумная  красавица  выбралась  из   укрытия   и
повинилась перед королем в своей уловке. Излечившись  от  своего  преступного
пристрастия, он женился на ней.  Конец  сказки  уверяет  нас,  что  они  жили
счастливо. ТОЛКОВАНИЕ СКАЗКИ
   Попробуем растолковать сказку в свете  нашего  собственного  психоанализа.
Начнем с исходного элемента системы: восковая кукла. Воск с  его  характерным
мертвенно-бледным цветом  (говорят  ведь  "мертвенно-бледный"  или  "восковая
бледность")- материал,  который  позволяет  имитировать  живые  фигуры  самым
страшным и мрачным образом. Он не отталкивает, мы даже находим  его  приятным
(сладким) по разным причинам, а не  только  из-за  его  неразрывной  связи  с
медом. Его проводимость равна нулю. "В тепле воск плавится, тогда как  другие
пластичные вещества, например, гончарная глина,  имеют  свойство  высыхать  и
твердеть. Это таяние идентично гниению  трупов,  с  той  лишь  разницей,  что
умирание воска приятно, а не отталкивающе. На головокружительной вершине моей
гипотезы надо вообразить кладбище, обкуриваемое ароматом  зажженных  восковых
свечей, который сменяется запахом смерти. Восковая свеча, истаивающая без по-
та, без затхлой вони жизни, смешиваясь с естественным запахом смерти, придает
ей скоротечную иллюзию увлекательного представления.  Итак,  на  мой  взгляд,
воск .своим идеализированным представлением о смерти способен довести желания
и  некрофильские  порывы  до  копрофагических   миражей,   присущих   "низким
желаниям".
   Но вернемся к нашей сказке. И мы  заметим:  некрофильские  чувства  короля
заставляли его  скрывать  и  прятать  свою  "неутоленную  любовь"  до  самого
финального взмаха мечом. В самом деле, надо было, чтобы жертва оставалась не-
подвижной  всю  ночь:  она  спала  -   или   притворялась   спящей,   словом,
прикидывалась мертвой.  Фантазия  короля  требовала  также,  чтобы  она  была
наряжена в свое лучшее платье, как покойница. Вокруг горели свечи, как  около
покойницы. Эта нервическая преамбула имела  своей  целью  лишь  патологически
имитировать  серию  идеализированных   погребальных   представлений.   Король
воображал свою жертву мертвой намного раньше кульминации,  когда  он  наконец
воплощал свое желание и реально убивал мечом невесту одной ночи.  И  это  был
миг наслаждения,  которое,  по  его  заблуждению,  подменяло  миг  оргазма  и
семяизвержения.
   Поучительный момент сказки: хитроумная красавица ведет себя как самый тон-
кий  знаток  современных  психологических  методов.  Она  осуществляет  почти
магическую замену, которая должна излечить ее мужа. Восковая кукла  предстает
перед  королем  как  самая  прекрасная   и   подлинная   покойница.   Иллюзия
совершенная, и, если можно так выразиться,  метафизическая.  Просто  отвались
нос  -  король,  может  быть,  испытал   бы   в   душе   угрызения   совести.
Бессознательный каннибал-копро-некрофил в душе,  он  стремился  лишь  познать
истинный вкус смерти, но  его  зацикленность  мешала  ему  сделать  это  иным
образом и естественным путем, без псевдосна, воска и погребальных  декораций.
Вкусный сахарный нос смог лишь удивить и глубоко разочаровать  его,  а  также
показаться необычным. Король хотел поглотить труп и вместо  ожидаемого  вкуса
нашел сахар. Этого было достаточно, чтобы он излечился. Он  больше  не  желал
есть трупы. Между прочим, сахар играет еще более тонкую роль в  моей  сказке.
Если король разочарован, то только наполовину: во-первых, речь идет о сахаре,
во-вторых, в этот миг король насладился и вновь смог мгновенно приобщиться  к
реальности. Вкус сахара послужил "мостом" для желания, переходом от смерти  к
жизни. И  сладострастное  семяизвержение  фиксируется  в  ту  секунду  жизни,
которая так неожиданно заменяет секунду смерти. Сладкая  была  жива,  Сладкая
была мертва, Если б я тебя познал, То тебя б казнить не стал!
   Король сожалеет, что  убил,  и  это  подтверждает  предвидение  хитроумной
красавицы. Вот еще раз воплощенный миф, лейтмотив моей жизни и моей эстетики:
смерть и возрождение! Восковая кукла с сахарным носом тоже оттуда.  Это  одно
из  тех  "существ-предметов",  порожденных  бредом,   выдуманных   увлечением
женщины, как сказочная героиня, как Градива и  Гала,  с  помощью  которых  из
нравственного потемок прорастает побег ясного ума безумцев.
   Для моего безумия и ясного разума проблема была в том, где провести грани-
цу между Галючкой моих ложных воспоминаний, химерической и умиравшей сто  раз
в моем желании абсолютного одиночества, и истинной  Гала  Редивива.  В  своем
тогдашнем безумии я не мог провести и этой границы. В сказке  моей  кормилицы
такая межа размещается в пределах поистине "сверхестественного  предмета"  (В
самом деле, героиня, изобретательница восковой куклы с сахарным носом, созда-
ла удивительный "сверхестественный предмет с символическим функционированием"
(наподобие тех, которые в 1930 году я изобрету в Париже). Этот предмет должен
быть "пущен в ход" ударом меча, а развязка - прыжок носа в рот некрофила, ко-
торый в миражах  и  представлениях,  в  тоскливых  чувствах  бессознательного
копро-некрофила  прерывает  жизнь)  там,  где  кончается  восковая  кукла   и
начинается сахарный нос и Зоя Бертранд в "Градиве" Иенсена(  Зоя  Бертранд  -
истинная героиня - двойник мифического образа Градивы  в  романе  Иенсена,  о
котором я упоминал выше.) Вся сложность дилеммы в установлении этих границ.
   Теперь, когда мои  читатели  знают  эту  сказку  и  ее  психоаналитическую
интерпретацию, возобновим наш путь и проведем параллель между мной и королем.
Я продолжу рассказ о моей истории с Гала. Как вы знаете, я также был королем.
Все детство я прожил переодетым в короля. Подростком я развивался лишь в нап-
равлении абсолютной автократии. Так же, как король, я решил, что  образ  моей
любви должен притворяться, что спит. Всякий раз, когда он пытался  двигаться,
я кричал ему "Ты мертва!" -  и  невидимый  химерический  образ  "прикидывался
мертвым". В редких случаях, когда образ Галючки материализовался (например, в
лице Дуллиты), авантюра рисковала плохо  обернуться.  Опасность  подстерегала
меня, я был близок к преступлению. Как король из сказки, я порочно любил нас-
колько возможно растягивать тоскливое ожидание, в котором таилось беспокойное
сладострастие величайшего мифа "неутоленной любви". Я также...
   Но этим летом я узнал его, этот образ Галючки Редивива! Воплотившийся ныне
в Гала, он  не  подчинялся  более  простой  авторитарной  команде  -  явиться
"изобразить покойницу" у моих ног.  Я  приближался  к  величайшему  испытанию
своей жизни - испытанию любовью. Моя любовь,  любовь  полубезумца,  не  могла
быть такой, как у других. Чем больше приближался  час  жертвоприношения,  тем
меньше я осмеливался думать об этом.  Иногда,  простившись  с  Гала  у  двери
"Мирамара", я глубоко вздыхал: "Это ужасно, - говорил я себе, -это ужасно!  И
что же? Ты провел жизнь, желая того, что появилось; и больше того - это  Она!
А сейчас, когда желанный миг приближается,  ты  умираешь  от  страха,  Дали!"
Приступы смеха и истерии обострялись, мой разум обретал гибкость и  ловкость,
свойственные защитным механизмам. Мои увертки и мои капеас (в бое быков капеа
(сареа) - это начальных выход тореро в плаще  (cape),  который  помогает  ему
защититься от животного.) - с ними мне предстояло стать торреадором в главном
вопросе моей жизни: это бык из моего желания собирался предстать передо  мной
с минуты на минуту и поставить ультиматум, кому быть убитым - ему или мне.
   Гала начала  делать  намеки  на  "что-то",  что  "неизбежно"  должно  было
произойти между нами, что-то решающее, очень важное для наших  отношений.  Но
могла ли она рассчитывать на мое состояние  -  нервное  и  очень  далекое  от
нормализации, разодетое в самые яркие лохмотья безумия? Однако мое  состояние
передавалось и ей  и  тоже  лишало  ее  равновесия.  Мы  медленно  шли  среди
оливковых посадок, ничего не  говоря  друг  другу,  во  взаимном  напряжении.
Долгие прогулки не могли усмирить наших подавленных и раздраженных чувств. Не
нужно утомлять  разум,  как  мы  хотим.  Пока  инстинкты  остаются  преступно
неудовлетворенными, нет передышки ни душе, ни телу. Эти  прогулки  напоминали
блуждания двух сумасшедших. Иногда я падал на землю и страстно целовал  туфли
Гала. Что происходило во  мне  в  эту  минуту,  если  мои  угрызения  совести
обретали такую безумную форму? Как-то вечером за  время  прогулки  ее  дважды
вырвало, ее скрутили  болезненные  судороги,  остаточные  явления  длительной
психической болезни, терзавшей ее в юности. В то время я  писал  "Аккомодацию
желаний", картину, в  которой  желания  представали  в  виде  львиных  голов,
внушающих страх. Гала говорила мне:
   - Скоро вы будете таким, каким я хочу вас видеть.
   Я думал, что это  немногим  отличалось  от  моих  львиных  голов,  заранее
стремясь  привыкнуть  к  ужасным  образам,  о  раскрытии  которых  мне   было
объявлено. Никогда я  не  настаивал,  чтобы  Гала  ускорила  свои  признания,
наоборот, ждал их как  неизбежного  приговора,  после  которого,  раз  бросив
жребий, мы уже не смогли бы отступить.  Я  еще  не  превратил  свою  жизнь  в
любовь.  Этот  акт  казался  мне  ужасным  насилием,  несоответствующим  моей
физической силе... "Это не для меня". Сколько мог, я повторял Гала:
   - Главное - мы обещали никогда не делать друг другу больно.
   Стоял сентябрь. Друзья-сюрреалисты уехали в  Париж.  И  Элюар  тоже.  Гала
осталась в Кадакесе. С каждой новой встречей мы как бы говорили себе: "Пора с
этим  покончить".  Начался  сезон  охоты,  и  наши  прогулки   сопровождались
выстрелами, отраженными гулким горным эхом. Чистое и ясное августовское  небо
исчезло, пришли спелые осенние  облака.  Скоро  будем  собирать  плоды  нашей
страсти. Сидя на  куче  камней,  Гала  ела  черный  виноград.  И  становилась
прекрасней с каждой ягодой. Виноград таял, и тело Гала казалось мне созданным
из мякоти белого муската. Завтра? Мы думали об этом  непрерывно.  Принося  ей
гроздья, я давал ей выбирать: белый или черный.
   В решающий день она оделась в белое и такое тонкое платье, что  увидев  ее
рядом на тропинке, я вздрогнул. Дул сильный ветер, и я изменил  наш  маршрут,
повернув с Гала к морю, к скамье, высеченной в скале и укрытой от ветра.  Это
было одно из самых пустынных мест в Кадакесе. И сентябрь повесил  над  нашими
головами серебрянную подковку луны. У нас в горле стоял ком. Но мы не  хотели
плакать, мы хотели покончить с этим. У Гала был решительный вид. Я обнял ее:
   - Что вы хотите, чтобы я сделал?
   Волнение мешало ей говорить. Она пыталась несколько раз, но не могла. Сле-
зы текли по ее щекам. Я настаивал на ответе. Тогда, разжав зубы, она  сказала
тонким детским голоском:
   - Если вы не захотите это сделать, не говорите об этом никому!
   Я поцеловал ее приоткрывшиеся губы. Я никогда еще так  не  целовался,  так
глубоко и не думал, что такое может быть.  Все  мои  эротические  "Парсифали"
пробудились от толчков желания в так  долго  подавляемом  теле.  Этот  первый
поцелуй, в котором столкнулись наши зубы и  сплелись  наши  языки,  был  лишь
началом голода, который побуждал нас вкушать и поедать из глубины самих себя.
Так я пожирал ее рот, кровь которого смешалась с моей  кровью.  Я  исчезал  в
этом бесконечном поцелуе, который разверзся подо мной как бездна  водоворота,
в который меня  затягивало  преступление  и  который,  я  чувствовал,  грозил
проглотить меня...
   Я оттянул голову Гала за волосы и истерично велел ей:
   - Немедленно скажите мне, что вы хотите, чтобы я с вами сделал. Ну скажите
же  мне,  тихо,  глядя  в  глаза,  самыми   безжалостными   словами,   самыми
непристойными, пусть даже будет стыдно нам обоим!
   Я не хотел упустить ни одной детали  этого  разоблачения,  таращил  глаза,
чтобы лучше видеть, чтобы лучше чувствовать, как я умираю  от  желания.  Лицо
Гала  приобрело  самое  прекрасное  выражение,  какое  только  может  быть  у
человека, и оно показало мне,  что  нас  не  спасет  ничто.  Мое  эротическое
влечение довело меня в этот миг до уровня слабоумия, и я повторил:
   -Что-вы-хо-ти-те.что-бы-я-сде-лал-с-ва-ми?
   Ее лицо изменилось, стало жестким и повелительным:
   - Я хочу, чтобы вы вышибли из меня дух.
   Никакое толкование в мире не могло  изменить  смысл  этого  зова,  который
выражал то, что хотел выразить.
   -Вы сделаете это? - спросила она.
   Меня поразило и разочаровало, что мне предложили  в  дар  мою  собственную
"тайну"  вместо  эротического  предложения,   которого   я   ждал   от   нее.
Растерявшись, я не сразу ответил. И услышал, как она повторила:
   - Вы сделаете это?
   Ее  дрогнувший  голос  выдал  ее  колебания.  Я   овладел   собой,   боясь
разочаровать Гала, рассчитывающую на мое безумство и отвагу.  Я  обнял  ее  и
торжественно сказал:
   -Да!
   И снова крепко поцеловал ее, в то время как внутренний  голос  твердил  во
мне: "Нет, нет, я не убью ее!". Этот поцелуй Иуды, лицемерие  моей  нежности,
оживил Гала и спас мою душу. Гала  стала  объяснять  мне  подробности  своего
желания. И чем больше она объясняла, тем больше охватывали меня  сомнения.  Я
говорил себе: "Еще не сказано окончательно, что она просит меня  убить  ее!".
Но никакая щепетильность нравственного порядка  не  могла  мне  помешать.  Мы
достигли согласия, и преступление легко можно было бы выдать за самоубийство,
особенно если бы Гала заранее  оставила  мне  письмо,  раскрывавшее  подобные
намерения. Она описывала сейчас свой  страх  "часа  смерти",  мучивший  ее  с
детства. Она хотела, чтобы это произошло и  она  не  узнала  ужаса  последних
мгновений. Мысль молнией обожгла меня: а если  сбросить  ее  с  высоты  башни
Толедского собора? Я уже думал об этом, поднимаясь  туда  с  одной  из  самых
красивых своих подруг мадридского периода. Но эта идея не  понравилась  Гала:
она боялась испугаться за время долгого падения. И потом - как бы я  объяснил
свое присутствие с ней рядом наверху? Простая процедура с ядом не подошла еще
больше, и я постоянно  возвращался  к  своим  роковым  пропастям.  На  миг  я
возмечтал  об  Африке,  которая  казалась  мне  особенно  благоприятной   для
преступлений такого рода, но отказался и от этой идеи. Там было очень  жарко.
Я отвлекся от поиска смертельных уловок и  перенес  свое  внимание  на  Гала,
которая  говорила  с  исключительным  красноречием.  Ее  желание  умереть   в
непредсказуемый  и  счастливый  миг  жизни  не  было  вызвано   романтическим
капризом, как можно было бы подумать. С самого начала я сразу же  понял,  что
это было, наоборот, жизненно важно  для  нее.  Ее  восторг  не  мог  оставить
никаких сомнений по этому поводу.  Идея  Гала  была  смыслом  ее  психической
жизни. Она сама могла бы раскрыть истинные причины своего  решения.  Несмотря
на ее позволение, я отказываюсь  раскрыть  ее  тайную  жизнь.  В  этой  книге
один-единственный колесованный, четвертованный и распятый, с содранной заживо
кожей - и пусть это буду я. Я делаю это не из садизма  или  мазохизма,  а  из
самовлюбленности. Я только что  видел  Гала,  терзаемую  муками.  И  вот  она
явилась мне еще прекраснее, еще величественнее и  горделивее.  И  я  еще  раз
сказал себе: она права, еще не было сказано, что я этого не сделаю...
   Сентябрь "сентябрил" вино и луны мая, луны сентября превратили в уксус май
моей старости, опустошенной страстями... Горечь моего  отрочества  под  сенью
колокольни Кадакеса высекла в новом камне моего сердца: "Лови момент  и  убей
ее..." Я думал, что она научит меня любви и что потом я снова буду один,  как
всегда желал. Она сама этого хотела, она этого хотела и потребовала от  меня.
Но мой энтузиазм дал трещину. "Ну что с тобой, Дали? Тебе подарили случай со-
вершить твое преступление, а ты  его  больше  не  хочешь!"  Гала,  хитроумная
красавица из сказки, по своему желанию неловким ударом  меча  отсекла  голову
восковой кукле, которую я с  детства  видел  на  своей  одинокой  постели,  и
мертвый нос только что впрыгнул в сахар, обезумев от моего  первого  поцелуя!
Гала спасла меня от моего преступления и излечила  мое  безумие.  Спасибо!  Я
буду любить тебя. Я женюсь на тебе.
   Истерические симптомы исчезли один за другим как по волшебству, и я  снова
стал хозяином своей улыбки, своих движений. Здоровье, как роза, расцветало  в
моей голове. Проводив Гала до вокзала в Фигерасе, где она  садилась  на  свой
парижский поезд, я воскликнул, потирая руки:
   - Наконец-то один!
   Ведь  если  мои  смертельные   детские   головокружения   были   излечены,
требовалось время, чтобы излечиться от моего желания одиночества.
   - Гала, ты реальна!
   Я часто думал об  этом,  сравнивая  ее,  создание  из  плоти  и  крови,  с
идеальными образами моих псевдо-любовей. И с трудом  натягивал  ее  шерстяную
пляжную майку, которая немного сохранила ее запах. Я хотел знать ее, живую  и
естественную, но мне требовалось также время от  времени  оставаться  одному.
Новое одиночество показалось мне более достоверным, чем прежде, и  я  полюбил
его еще больше. На целый месяц я заперся в фигерасской мастерской и  вернулся
к моей монашеской жизни, завершая портрет Поля Элюара и еще два полотна, одно
из которых станет очень известным. Оно изображало большую мертвенно-бледную и
восковидную голову с розовыми  щеками  и  длинными  ресницами.  Огромный  нос
упирался в землю. Вместо  рта  был  кузнечик,  брюшко  которого,  разлагаясь,
кишело муравьями. Голова  заканчивалась  орнаментацией  в  стиле  девятисотых
годов. Картина называлась "Великий Мастурбатор".
   Законченные произведения я передал фигерасскому столяру, который  упаковал
их с маниакальной заботой, чего я от него и требовал. Этого человека поистине
следует внести в список моих безвестных мучеников. Я уехал в Париж, где с  20
ноября по 5 декабря должна была состояться моя выставка в  галерее  Гойманса.
Первое, что я сделал по приезде, - купил цветы для Гала. Я зашел к цветочнице
и спросил, что у нее лучше всего. Мне посоветовали алые розы.  В  вазе  стоял
огромный букет. Указав на него, я справился о цене.
   - Три франка, сударь.
   - Дайте мне десять таких.
   Продавщицу ужаснул этот заказ. Она не знала, найдется ли у нее такое коли-
чество. Но я настаивал на своем,  и  она  быстро  подсчитала,  пока  я  писал
записочку для Гала. Я взял счет и прочел: "3000 франков". У меня с  собой  не
было столько, и я попросил объяснить тайну такой цены. Букет,  на  который  я
показал, состоял из ста роз, по три франка каждая. А я думал, что три  франка
стоит букет.
   - Тогда дайте мне на 250 франков!
   Больше у меня с собой не было. Полдня я бродил по улицам. Мой обед состоял
из двух перно. Затем я отправился в галерею Гойманса, где встретил Поля Элюа-
ра, который сказал мне, что Гала  ждала  меня  и  была  удивлена,  что  я  не
назначил час нашей встречи. А я так и намеревался бродить  несколько  дней  в
одиночестве, радуясь сладострастному удовольствию ожидания. Наконец,  вечером
я нанес визит Гала и  остался  на  ужин.  Гала  лишь  на  миг  показала  свое
недовольство,  и  мы  сели  за   стол,   уставленный   невероятным   кортежем
разнообразных бутылок. Алкоголь, выпитый в  Мадриде,  встал  в  могиле  моего
дворца, как мумия Лазаря, которому я скомандовал: "Иди!" И она пошла к испугу
всех людей. Это возрождение  вернуло  мне  утраченное  красноречие.  Я  велел
мумии: "Говори!" - и она заговорила. Это  было  открытие  -  обнаружить,  что
кроме картин, которые я был способен писать, я не был законченным идиотом  во
всех других отношениях. Оказалось, что я  могу  еще  и  говорить,  и  Гала  с
преданным и настойчивым упорством взялась убедить друзей-сюрреалистов, что  я
способен  писать  даже  философские  тексты,  содержание   которых   обгоняло
предвидение группы. В  самом  деле,  она  собрала  в  Кадакесе  отрывочные  и
непонятные тексты, которым ей удалось придать связную  "форму".  Эти  заметки
были уже довольно развитыми, я  восстановил  их  и  собрал  в  поэтический  и
теоретический сборник,  который  должен  был  выйти  под  названием  "Видимая
Женщина". Конечно, "видимой женщиной" моей  первой  книги  была  Гала.  Идеи,
которые  я  излагал  в  книге,  были  встречены  в  сюрреалистической  группе
недоверчиво, а порой даже враждебно. Гала, между прочими делами, должна  была
сражаться,  чтобы  мои  идеи  были  хотя  бы  приняты   к   сведению   самыми
расположенными к нам друзьям. Все  уже  бессознательно  догадывались,  что  я
пришел разрушить их революционные попытки - их  же  собственным  оружием,  но
более грозным  и  лучше  отточенным.  Уже  с  1929  года  я  выступал  против
"интегральной революции", развязанной суетой этих послевоенных дилетантов.  С
таким же жаром, как  и  они,  пускаясь  в  самые  разрушительные  и  безумные
умозрительные построения, я с коварством  скептика  готовил  уже  структурные
основы будущих исторических ступеней вечной традиции. Сюрреалисты,  создавшие
группу, казались мне единственным средством, которое служило бы  моим  целям.
Их лидер Андре Бретон был,  на  мой  взгляд,  незаменим  в  главной  роли.  Я
пробовал было править, но мое влияние было  бы  скрыто  оппортунистическим  и
парадоксальным. Выжидая, я изучал свои сильные места и слабые точки, а  также
достоинства и недостатки моих друзей, ибо они были моими друзьями. Я поставил
перед собой  аксиому:  "Если  ты  решишь  воевать  ради  собственной  победы,
неумолимо разрушай тех, кто схож  с  тобой.  Всякий  союз  обезличивает.  Все
коллективное означает твою гибель. Воспользуйся коллективом себе на пользу  и
потом наноси удар, ударь сильно и оставайся один!"
   Я остался один, но постоянно с Гала. Любовь сделала меня снисходительным и
великодушным. Меня переполняли завоевательские планы, Но вдруг они показались
мне преждевременными. И я, самый амбициозный из современных художников, решил
уехать с Гала в свадебное путешествие ровно  за  два  дня  до  открытия  моей
первой выставки в Париже, столице художников. Так я даже не увидел афишу моей
первой выставки. Сознаюсь, что в путешествии Гала и я были так заняты  своими
телами, что  почти  не  думали  о  моей  выставке,  которая  была  уже  нашей
выставкой. Наша идиллия разворачивалась в  Барселоне,  затем  -  на  соседнем
курорте Ситчесе, пустынный пляж которого сверкал под зимним средиземноморским
солнцем.
   Уже месяц я ни строки ни писал родным, и легкое чувство вины одолевало ме-
ня каждое утро. Я сказал Гала:
   - Это не может длиться вечно. Вы знаете, что я должен жить один.
   Гала оставила меня в Фигерасе и уехала в Париж. В семейной столовой разра-
зился ураган. В меня метали громы и молнии по малейшей жалобе отца, опечален-
ного все более и более высокомерным отношением, которое я проявлял  к  семье.
Шла речь и о деньгах. Я в самом деле подписал контракт на два года с галереей
Гойманса и даже не вспоминал о продлении этого контракта.  Отец  просил  меня
найти его. У меня не было времени, ответил я, и в любом случае  я  был  очень
занят в тот период. Также  я  добавил,  что  потратил  весь  аванс,  выданный
Гоймансом, и это встревожило всю семью. Тогда, пошарив по карманам и вывернув
их, я по одному вытащил помятые и почти не использованные банковские  билеты.
Мелочь я выбросил в каком-то сквере перед вокзалом. На стол я  выложил  более
трех тысяч франков, оставшихся после путешествия.
   На другой день в Фигерас приехал Бунюэль. Он получил от виконта Ноайе пра-
ва на постановку фильма, который мы придумали.  Это  был  тот  самый  виконт,
который купил мою "Мрачную игру". Почти все картины, выставленные у Гойманса,
продавались по цене от шести до двенадцати тысяч франков. Я уехал в  Кадакес,
задрав голову от своего успеха, и взялся за "Золотой  век".  По  моей  мысли,
этот фильм должен был передать силу любви и запечатлеть великолепные творения
католических мифов. Уже тогда я был поражен и одержим величием и роскошью ка-
толичества.
   - Для этого фильма, - сказал я Бунюэлю, - нужно много архиепископов, мощей
и ковчегов. Особенно мне нужны архиепископы в вышитых митрах, купающиеся сре-
ди скал бухты Креус.
   Бунюэль со своей арагонской наивностью и упрямством превращал  все  это  в
наивный антиклерикализм. Я все время останавливал его, говоря:
   - Нет, нет. Ничего комического. Архиепископы нравятся мне. Даже очень нра-
вятся. Мне хочется несколько кощунственных образов, но в это надо вложить фа-
натизм, как в настоящее святотатство.
   Бунюэль уехал со сценарием, чтобы начать делать монтажные листы в  Париже.
И я остался в Кадакесе один. Здесь  я  съедал  в  один  присест  три  десятка
морских ежей,  залитых  вином,  и  шесть  отбивных,  поджаренных  на  побегах
виноградной лозы. По вечерам я наслаждался рыбными супами, треской  в  томате
или жареной с укропом. Как-то, открывая морского ежа, я увидел рядом с  собой
на берегу моря белую кошку, из глаза которой били серебрянные лучи. Я подошел
к ней, но кошка не убежала. Наоборот, она в упор  смотрела  на  меня  -  и  я
увидел, что ее глаз проколот  большим  рыболовным  крючком,  острие  которого
выступает из расширенного и залитого кровью зрачка. Было страшно смотреть  на
это и невозможно вытащить крючок, не вынув глаз из орбиты. Я стал  бросать  в
нее камни, чтобы прекратить это кошмарное  действо.  Но  в  последующие  дни,
открывая морских ежей, я видел образ кошки, и  меня  охватывал  ужас  (больше
всего на свете я люблю вкус морских  скалистых  ежей,  красных  и  отливающих
средиземноморской луной. Мой отец любил их еще больше).
   Я понял, что кошка что-то предвещает. И в самом деле, через несколько дней
я получил письмо от отца, который сообщил мне, что меня окончательно  изгнали
из семьи. Я нераскрою здесь тайну, которая объяснила бы нашу ссору. Это каса-
ется лишь отца и меня. И я не намерен бередить рану,  которая  на  протяжении
шести лет мучила нас обоих.
   Первая моя реакция на письмо - отрезать себе волосы. Но я сделал по-друго-
му: выбрил голову, затем зарыл в землю свою шевелюру,  принеся  ее  в  жертву
вместе с пустыми раковинами морских ежей, съеденных за ужином. Сделав это,  я
поднялся на один из холмов Кадакеса, откуда открывалось все селение, и провел
там два долгих часа, любуясь панорамой моего детства, отрочества и зрелости.
   Вечером я заказал  такси,  которое  на  следующий  день  довезло  меня  до
границы, где я пересел в парижский поезд. За завтраком  я  ел  морских  ежей,
политых  терпким  кадакесским  вином.  На   стене   виднелся   профиль   моей
свежевыбритой головы. Я возложил на голову раковину и предстаю перед  вами  -
как Вильгельм Телль. Дорога от Кадакеса до ущелья Пени  -  серпантин.  Каждый
поворот возвращает вид селения  и  бухты.  На  последнем  повороте  с  самого
детства я всегда оборачивался, чтобы еще  раз  наполнить  глаза  милым  моему
сердцу пейзажем. Но сегодня, в  такси,  не  повернув  головы,  чтобы  вобрать
последнее изображение, я продолжал смотреть вперед.

                   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                   Глава десятая

                   Светские дебюты -  Бекиль - Аристок-
                   ратия  -  Отель замка Карри-ле-Руэ -
                   Лидия - Порт-Льигат -  Изобретения -
                   Малага - Бедность - "Золотой век"

   Едва приехав в Париж, я тут же уехал оттуда. Мне  не  хотелось  прекращать
живописные поиски, намеченные в  Кадакесе  и  прерванные  моим  изгнанием  из
семейства. Я хотел написать "Человеканевидимку". Ничуть  не  меньше!  Но  это
можно было делать где угодно, хоть в деревне.  Мне  также  хотелось  взять  с
собой Гала. Мысль о том, что у меня в комнате будет находиться живая  женщина
- с грудями, волосами, деснами -  показалась  мне  такой  заманчивой,  что  с
трудом верилось в ее материальное воплощение. Гала была готова ехать со  мной
и нам оставалось лишь выбрать  место,  куда  отправиться.  Перед  отъездом  я
высказал сюрреалистской  группе  несколько  смелых  лозунгов.  Вернувшись,  я
увидел бы, какой они произвели  деморализующий  эффект.  Я  сказал:  "Руссель
против  Рембо,  предмет  современного  стиля  против  африканского  предмета;
изображение, создающее иллюзию реальности, против пластики,  имитация  против
интерпретации". Всего этого должно было хватить с лихвой, чтобы они  питались
несколько лет. Я нарочно дал мало объяснений. Я не был еще  "собеседником"  и
хотел лишь набросать  главные  слова,  предназначенные  опьянять  людей.  Моя
болезненная застенчивость рождала во мне  ужасный  страх  всякий  раз,  когда
нужно  было  открывать  рот.  Все,  что  мое  загнанное  внутрь   красноречие
накапливало за длительное молчание, я выражал с чисто испанской жестокостью и
фанатичностью. Мой полемический задор подвергался ста одной муке  французской
беседы, блистающей остроумием и здравым смыслом, под которым нередко прячется
отсутствие костяка. Начав с критики искусства, которое без конца  твердило  о
"материале", с "материала" Курбе и его манипуляций  с  этим  "материалом",  я
заканчивал вопросом:
   - Вы это ели? Дерьмо стоит дерьма, я предпочитаю то, что у Шардена.
   Однажды вечером я ужинал у Ноайе. Их  дом  стеснял  меня,  но  я  надеялся
увидеть мою "Мрачную игру", повешенную на верхнем карнизе  между  Кранахом  и
Ватто. Сидящие за столом были самыми разными  представителями  артистического
мира. Вскоре я  понял,  что  был  предметом  всеобщих  ожиданий.  Думаю,  моя
застенчивость трогала Ноайе от  всего  сердца.  Каждый  раз,  когда  официант
наклонялся к моему уху, чтобы тихо и как бы тайно  шепнуть  марку  и  возраст
вина, я думал, что  речь  идет  о  чем-то  важном:  Гала  попала  под  такси,
какой-нибудь  рьяный  сюрреалист  пришел  поколотить  меня...,  я  бледнел  и
вздрагивал, готовый выскочить из-за стола. Но нет, ничего подобного. Официант
повторял  погромче,  внушительно,  ни  на  миг  не  теряя   своего   строгого
достоинства: "Шатонеф-дю-Папье 1923  года".  Одним  глотком  я  осушал  вино,
которое  так  напугало  меня  и  с  помощью  которого  я  надеялся   победить
стеснительность, чтобы  сказать  хоть  слово.  Я  всегда  восхищался  людьми,
которые в течение длительного  ужина  на  двадцать  персон  болтали,  как  им
вздумается, не прерывая еды и заставляя всех себя слушать, хотя, в  сущности,
что сенсационного они могут изречь? Им неважно, что они жуют, главное  -  они
умеют элегантно повернуть ход беседы, и никто даже не подумает,  что  они  не
слишком-то вежливы.
   На первом ужине у Ноайе я сделал два открытия. Первое: аристократия -  так
тогда  называли  "светских  людей"  -  более  чувствительна  к  моему  образу
мышления, чем художники и интеллектуалы. В  самом  деле,  светские  люди  еще
сохранили наследственную  часть  изысканности  и  цивилизованности,  которыми
последующее  поколение  -   буржуазное   и   социализированное   -   радостно
пожертвовало ради новых идей и коллективных устремлений.
   Второе: я открыл карьеристов.  Эти  брюзги,  пожираемые  неистовой  жаждой
успеха, садились за все столы, уставленные прекрасным хрусталем и  серебряной
посудой, и начинали плести свои интриги с коварством сплетников.
   В тот же вечер я решил, что использую обе группы: людей света - чтобы под-
держивали меня, карьеристов - чтобы они клеветой и беспардонной завистью отк-
рыли мне дорогу к успеху. Никогда я не опасался сплетен и даю им  возможность
появляться. Пусть карьеристы трудятся в поте лица своего. Когда сплетня хоро-
шо созрела, я рассматриваю ее, анализирую и всегда  нахожу  наилучший  способ
повернуть ее себе на пользу. Есть недоброжелатели? Отлично! Пусть они толкают
вперед корабль вашей победы. Главное - ни на минуту не упускать из рук бразды
правления. Карьера сама по себе не интересна. Гораздо интересней являться.  С
моего первого появления на вокзале Орсей я понял, что победил, хотя меня ник-
то не узнавал и я был без паспорта и багажа. Надо было получить их  и  нанять
"носильщиков". Еще требовалось завизировать документы. Эти походы и  бумажная
волокита рисковали поглотить остаток моих дней. Итак, я осмотрелся  вокруг  в
поисках тех, кто мог бы стать для меня "носильщиками". Я отыскал их  и  нашел
им применение. У меня был большой багаж и я отправлялся слишком далеко, но  и
при иных обстоятельствах я находил других, уснащая ими путь к славе,  которая
ожидала меня. Как я уже говорил, мне  не  хотелось  прибывать,  мне  хотелось
являться. Пусть остальные считаются с этим.
   Что из себя представляют люди света? Вместо того, чтобы  стоять  на  обеих
ногах, они, подобно фламинго, балансируют на одной-единственной ноге. Они де-
лают это из жажды аристократичности, чтобы смотреть на все свысока, и спуска-
ются на землю лишь по крайней необходимости. Такое положение вскоре утомляет.
Светские люди, как и все, нуждаются в поддержке и для  устойчивости  окружают
себя толпой одноногих педерастов,  наркоманов,  чтобы  защититься  от  первых
порывов "народного  фронта".  Поняв  это,  я  присоединился  к  толпе  калек,
набросивших иго снобизма и декадентства на шею аристократии, прилагающей  все
усилия, чтобы спасти традицию. Но я пришел не с пустыми  руками  -  я  принес
целые охапки костылей, чтобы они смогли устоять. Из  моего  первого  детского
преступления я создал "патетический костыль" как  символическую  послевоенную
поддержку. Одни  костыли  подпирали  чудовищно  разросшиеся  черепа,  как  бы
пораженные энцефалитом, другие костыли закрепляли  элегантные  пропорции  или
хореографические па.  Костыли,  костыли,  повсюду  костыли.  Я  даже  изобрел
миниатюрный личный костыль в золоте и рубинах,  который  можно  приставить  к
губе и подпереть нос. Этот бесполезный и скандальный предмет предназначен для
нескольких  женщин,  элегантность  которых  приобрела  бы  с  ним  совершенно
фантастический характер.
   Мой символический костыль соответствовал - и все еще отвечает - неосознан-
ным мифам нашего времени. Я повсюду расставил костыли и все задавались вопро-
сом: "К чему столько?" Пока аристократия устойчиво держалась благодаря тысяче
моих костылей, но я честно предупредил ее в конце своего первого эссе:
   - Сейчас как дам по ноге!
   Аристократия немного подогнула свою и так уже поднятую лапу  и  героически
ответила мне сквозь зубы, стараясь не заорать:
   - Пошел вон!
   Тогда я изо всех сил ударил ее по икре. Она  устояла.  Значит,  костыли  я
сделал неплохо.
   - Спасибо! - сказали мне.
   Не беспокойтесь. Я вернусь. С одной-единственной ногой и с моими костылями
вы солидней, чем все революции, затеянные интеллектуалами.  Аристократия,  ты
старая, падшая и мертвая от усталости. Но место,  где  твоя  нога  неразрывно
связана с землей, - это традиция. Если ты решишь умереть, я поставлю  ногу  в
след твоей и подожму другую, как фламинго. И готов стареть в этом  положении,
не утомляясь.
   Правление аристократии всегда было моим  увлечением.  Уже  тогда  я  искал
средство  придать  элите   историческое   сознание   роли,   которую   судьба
предназначила ей сыграть в ультра-индивидуальной Европе после грядущей войны.
Тогда мало прислушивались к моим пророчествам о будущем нашего континента,  и
я сам почти не  придавал  значения  своим  предсказаниям  о  коллективизме  и
массах,  которые  пожрут  демократию  и  развяжут  губительные   для   Европы
катаклизмы,  тогда  как  спасение  было  бы  в  индивидуальной   католической
традиции, аристократизме и, может быть, в монархизме.
   Пока осуществляются мои пророчества, пока сюрреалисты переваривают мои ло-
зунги, пока карьеристы ведут меня к славе, а  люди  света  желают  мне  всего
хорошего, я уехал на Лазурный Берег. Гала знала один отель, откуда  никто  бы
нас не выкурил. Мы заняли две комнаты, одна из которых стала моей мастерской.
Чтобы никто нас не беспокоил, мы  запасли  в  коридоре  целую  поленницу  для
печки. Я поставил электролампу, чтобы освещать полотно, а  остальная  комната
была темна от плотно закрытых ставней. Обычно мы  заказывали  обед  в  номер.
Лишь изредка спускались в столовую, а  на  улицу  носу  не  казали  несколько
месяцев. Это время запомнилось мне, также как и  Гала,  как  самое  бурное  и
волнующее в нашей жизни. Во  время  этого  добровольного  "затворничества"  я
познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал.  "Человек-невидимка"
был наполовину готов. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную  дорогу.
Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло  рассеять
все, что угрожало  моему  счастью.  Гала  предсказала  денежное  известие  от
какого-то господина,  шатена  или  брюнета.  И  вскоре  действительно  пришло
письмо, подписанное виконтом Ноайе. Галерее Гойманса угрожало банкротство,  и
виконт предлагал свою финансовую помощь. Он просил меня не беспокоиться ни  о
чем и предлагал нанести ему визит.  Его  машина  подъедет  за  мной  в  день,
который я назначу сам.
   Наконец-то  мы  вышли  на  прогулку,  во  время  которой  хотели  обсудить
ситуацию. На улице нас ослепили сверкающие лучи зимнего солнца. Мы подставили
им свои бледные  физиономии  узников.  Тепло  и  солнце  изумили  нас,  и  мы
пообедали в уличном кафе: съели прекрасное блюдо под винным  соусом  -  такой
радости мы были лишены уже два месяца. Решили так: Гала поедет в Париж, чтобы
попробовать, пусть и с опозданием, получить деньги, которые была  нам  должна
Галерея, а я нанесу визит виконту в его замке Сен-Бернар в Иере.  Я  пообещаю
ему написать для него большую работу и получу заранее аванс в 29000  франков.
Эти деньги и сбережения Гала позволят нам уехать  в  Кадакес,  построить  там
маленький домик для двоих, где я мог бы работать и время от времени  наезжать
в Париж. Я любил лишь Кадакес и не желал видеть никакого другого пейзажа.
   И вот мы встретились: она с небольшой суммой от Галереи, я с чеком, выдан-
ным виконтом Ноайе. Я помню, как полдня разглядывал этот чек, и в первый  раз
понял, какая важная вещь - деньги.
   Мы уехали в Испанию. И там начался самый романтический,  самый  трудный  и
самый интенсивный период моей жизни. Все благоприятные случайности, которые я
воспринимал как должное, внезапно прекратились. Началась борьба, в которой  я
надеялся победить. Теперь я боялся лишь препятствий своего  воображения.  Мне
везло во всем, начиная с любви, которой я отдавался как сумасшедший. Но вдруг
в Кадакесе я оказался не сыном нотариуса Дали, а лишь опозоренным блудным сы-
ном, изгнанным из семьи и вне брака живущем с русской женщиной! Как  сложится
наша жизнь в Кадакесе? Мы могли рассчитывать лишь на одного человека -  Лидию
Ла Бен Плантада. Лидия была деревенской  вдовой  моряка  Нандо,  отважного  и
голубоглазого. В двадцать лет Эухенио д'0рс провел лето  в  доме  Лидии.  Его
поэтический дух был поражен простыми беседами каталонских  мыслителей.  Когда
д'0рс уходил в море вместе с Нандо, он иногда  кричал  Лидии,  принесшей  ему
стакан воды:
   - Взгляните на эту Лидию, как она дивно сложена!
   Следующей зимой он опубликовал свою  известную  книгу  "La  Ben  Plantada"
("Дивно сложенная"), и Лидия вскоре  сказала:  "Это  я!"  Она  выучила  книгу
наизусть и стала писать  д'Oрсу  письма,  в  изобилии  насыщая  их  странными
символами. Разумеется, он никогда не отвечал. В это время он  вел  рубрику  в
ежедневной газете "Ветер Каталонии" - и  Лидия  решила,  что  статьи  Эухенио
д'0рса содержат подробные, пусть и воображаемые, ответы  на  ее  письма.  Она
утверждала, что это экстравагантный, но единственный способ переписки,  иначе
одна из ее соперниц, которую  она  называла  "матушкой  августовского  Бога",
перехватила бы письма. Очевидно, объясняла она, д'0рс вынужден  был  отвечать
ей скрыто и фигурально.  Я  никогда  не  знал  более  утвердительного,  более
паранойального  мозга  (не  считая  моего),  чем  у  Лидии,  способного   все
максимально связывать с преследующим ее бредом. Конечно, это омрачило всю  ее
оставшуюся жизнь, которую она посвятила  этим  играм  в  безумном  упоении  и
полном убеждении, даже заведомо зная о полной абсурдности своих бредней.  Она
была способна истолковать критическую статью так последовательно, так точно и
остроумно, что можно было только удивляться вечному ее помешательству.
   Как-то д'0рс написал статью под названием "Курсант авиационной школы и Эль
Греко". В тот же вечер к нам пришла  Лидия,  размахивая  журналом.  Приподняв
юбки,.она церемонно села, что означало - у нее есть что сказать, и это надол-
го.
   - Начало его статьи - это окончание моего письма, - тихо сказала  она  мне
на ухо.
   Действительно, случайно получилось так, что в своем последнем  письме  она
упомянула двух простаков из Кадакеса. Прозвище одного было "Пуза", а другого,
грека по происхождению, "Эль Греко". Аналогия была очевидной. Пуза и Эль Гре-
ко, курсант авиашколы и Эль Греко! И это еще не все: Лидия уловила эстетичес-
кие и философические параллели, проведенные д'0рсом между двумя  художниками.
Это было на грани гениальности!
   Вечером Лидия добралась домой, надела очки, села рядом с сыновьями, скром-
ными  рыбаками  мыса  Креус,  которые  чинили  сети,  и  погрузила   перо   в
чернильницу, чтобы на лучшей линованной бумаге, какая  только  продавалась  в
Кадакесе, писать новое письмо тому, кого она называла "мастером". Обычно  она
начинала следующим образом:
   "Семь войн и семь мартирологов, да иссякнут оба колодца  селения  Кадакес!
Дивно сложенная умерла! Она убита Пуза, Эль Греко, а также недавно  созданным
обществом коз и анархистов. Когда вы решите приехать, дайте мне ясный знак  в
своей газетной статье. Мне надо знать на день раньше, чтобы купить в Фигерасе
мясо. В это время летом у здешних людей невозможно ничего "хорошего" найти  в
последний момент" и т.д.
   Однажды она появилась и таинственно сказала мне:
   - Д'0рс позавчера в Фигерасе был приглашен на банкет!
   Этого не могло быть, и я спросил, как она узнала об этом.
   - Да это написано в газете, - ответила она. И показала мне статью, в кото-
рой было опубликовано меню и написано: "Закуска".
   - Мне, конечно, очень хотелось бы, чтобы речь шла о нем, но как это связа-
но?
   Лидия немного подумала и ответила:
   - Это как бы сказали "инкогнито". Д'0рс здесь инкогнито. Он не хочет, что-
бы о нем знали.
   Так она существовала в высшем мире, отбрехиваясь  от  остального  селения.
Она витала в облаках, но те, кто подсмеивался над историями господина  д'0рса
и "дивно сложенной", добавляли:
   - Лидия не сумасшедшая. Попробуйте всучить ей пуд плохой рыбы. Ей пальца в
рот не клади!
   Она как никто готовила лангусты с рисом и дентос (дентос  -  очень  сочная
рыба, которую рыбаки считали морской свиньей) под маринадом, поистине божест-
венные блюда. Для дентоса она придумала формулу, поистине достойную Аристофа-
на.
   - Чтобы дентос в маринаде удался, - говорила она, - нужны три разных типа:
сумасшедший, скупердяй, и транжира. Сумасшедший занимается  огнем,  скупердяй
наливает воду, а транжира - масло.
   Если Лидия еще  время  от  времени  спускалась  на  землю,  ее  два  сына,
наоборот, были настоящими сумасшедшими и позже их поместили  в  больницу.  Им
казалось, что они обнаружили на просторах Креуса залежи полезных  ископаемых,
и все лунные ночи они проводили, роя в земле ямы. Я  был  единственный,  кому
они доверились, и однажды они поделились со мной, что отыскали радий.
   У сыновей Лидии был жалкий домишко с разрушенной крышей в маленькой  бухте
под названием Порт-Льигат, в четверти часа  ходьбы  от  Кадакеса,  по  дороге
через кладбище. Порт-Льигат - одно из самых  засушливых  мест  на  земле.  По
утрам здесь царит дикая и  жестокая  красота,  на  закате  восток  становится
свинцовым. Морской ветер, который на рассвете  играет  маленькими,  веселыми,
как улыбки,  волнами,  потом  стихает,  и  море,  как  зеркало,  с  эпическим
спокойствием отражает небо.
   За два месяца, проведенные в Карри-ле-Руэ, единственная почта,  которую  я
получал, были письма от  Лидии.  Я  классифицировал  и  анализировал  их  как
паронойальные документы важнейшего значения. Получив деньги от виконта Ноайе,
я первым делом решил купить домишко сыновей Лидии, обставить его и жить  там,
где мне хотелось больше всего в мире. Гала желала лишь того, чего желал я,  и
мы написали Лидии. В ответном письме она подтвердила, что мы  договорились  и
что она ждет нас. Сыновья готовы были передать нам главные залежи радия.
   Мы приехали в Кадакес зимой. Отель "Мирамар" был на стороне моего  отца  и
выдумывал предлоги, чтобы не принять нас. Мы расположились в крошечном панси-
оне, где пожилая домовитая горничная делала все, чтобы наше  пребывание  было
приятным. Все, кто что-либо значил для меня и с кем я хотел  быть  в  хороших
отношениях, - это двенадцать рыбаков Порт-Льигата. Они  держались  независимо
от общего мнения Кадакеса. Если поначалу у них и были кое-какие сомнения,  то
потом они поддались симпатии к Гала и моему влиянию. Рыбаки знали, что  пишут
обо мне в газетах, и сказали: "Он молод. Ему не нужны деньги отца и он  волен
жить своей жизнью, как он ее понимает".
   Мы наняли столяра  и  вместе  обсудили  все,  от  количества  ступеней  до
слухового окна. Ни один из  дворцов  Людовика  II  Баварского  не  вызывал  у
монарха и половины тех забот, которыми заняла нас эта  хибара.  Одна  комната
примерно четыре на четыре метра должна  была  служить  столовой,  мастерской,
прихожей и спальней. Несколько ступенек вели в душ,  туалет  и  кухню,  такие
крохотные, что в  них  можно  было  с  трудом  повернуться.  Мы  привезли  из
парижской квартиры блестящую  никелированную  мебель.  Ограниченные  средства
позволяли нам вить гнездо лишь на двоих. Единственным украшением дома  должен
был стать зуб, маленький молочный белый зуб, прозрачный, как  рисовое  зерно.
Он шатался у меня в десне, и я решил, когда он  выпадет,  просверлить  его  и
подвесить на  ниточке  к  потолку.  Этот  зуб  заставлял  меня  забывать  все
трудности и тяготы.
   - Не думай больше об этих проблемах, - сказал я Гала, - не думай о расходе
воды, электричества, о комнате для прислуги. В день,  когда  ты  увидишь  мой
зуб, подвешенный к потолку на ниточке, ты придешь в такой же восторг,  как  и
я, больше того, у нас никогда не будет ни  цветов,  ни  собаки,  только  наша
страсть, которая нас скоро состарит. Однажды я напишу о тебе книгу, и ты ста-
нешь в один ряд с Беатриче.
   Когда все детали перестройки домика были решены, мы уехали в Барселону,  о
которой крестьяне толкуют так: "Хороша  Барселона,  коль  кошель  полон".  Мы
оставили задаток кадакесскому столяру и у нас не осталось ни гроша. Мне нужно
было пойти в банк, чтобы получить по чеку на 29000, выданному виконтом Ноайе.
Склонившись к окошку, я удивленно услышал  свое  имя.  Я  не  думал  о  своей
популярности в Барселоне и фамильярность служащего сделала меня недоверчивым.
   - Он знает меня, - сказал я Гала, - а я его не знаю.
   Она была вне себя от моего ребячества и сказала мне, что я всегда останусь
каталонской деревенщиной. Я сделал передаточную надпись  на  чеке,  потом,  в
последнею минуту, когда служащий уже протянул руку, отказался дать ему чек.
   - Нет. Пусть он сначала принесет мои деньги, тогда отдам ему чек.
   - Что, по-твоему, он может сделать с этим чеком? - пыталась  убедить  меня
Гала.
   - Он может съесть его.
   - Зачем ему съедать чек?
   - Будь я на его месте, я непременно бы съел чек.
   - Но даже если он съест чек, ты все равно не потеряешь ничего из денег.
   - Знаю, но мы не сможем вечером пойти поесть "ле тордс" и "ле ровеллонс  а
льянна" ("Ле тордс" - это маленькие птички,  а  "ле  ровеллонс  а  льянна"  -
грибы, жаренные на вертеле: два каталонских  блюда,  излюбленных  Сальвадором
Dали. )
   Мы немного отошли от окошка, и служащий банка ошеломленно смотрел на  нас,
не понимая, о чем мы спорим. Наконец Гала уговорила меня отдать чек, и  я  со
вздохом "казал:
      - Ну что ж... Идите сюда!
   Всю мою жизнь мне действительно было очень трудно свыкнуться с озадачиваю-
щей "нормальностью" существ, которые населяют мир.  Я  всегда  говорил  себе:
ничто из того, что могло произойти, не происходит. Не могу  понять,  как  это
человеческие существа могут быть так мало индивидуализированны и всегда руко-
водствуются самыми  строгими  законами  приспосабливаемости.  Возьмите  такую
простейшую вещь, как крушения поездов. Сколько тысяч железных дорог покрывают
пять континентов - и так немного крушений. Тех, кто  устраивают  крушения,  в
тысячи раз меньше, чем тех, кто любит  путешествовать  по  рельсам.  Когда  в
Венгрии арестовали диверсанта Марушку, устраивавшего  крушения  поездов,  это
был сенсационный и уникальный случай. Не верю, что  человек  настолько  лишен
фантазии, чтобы у водителей автобусов время от времени не появлялось  желание
выбить витрину Присуник, чтобы на лету не выхватить  несколько  подарков  для
своих семей. Не понимаю, не могу понять, почему фабриканты бачков для  спуска
воды не вложат в их конструкцию бомбу, которая взрывалась бы, когда  потянешь
за цепочку. Мне не понять,  почему  все  ванны  одной  формы.  Почему  бы  не
придумать страшно дорогие такси - почти как все, но  с  искусственным  дождем
внутри, чтобы путешественник надевал плащ, когда на улице прекрасная  погода.
Не понимаю, почему мне  не  приносят  отварной  телефон,  когда  я  заказываю
жаренного омара, почему охладиться в ведерке со льдом ставят шампанское, а не
вечно теплых и липких телефонных абонентов. И почему  бы  не  заворачивать  в
соболиные меха разбитые телефоны с зеленой  мятой  в  форме  омара  с  дохлой
крысой внутри - прямо Эдгар По, почему бы не водить  их  на  поводке  или  не
ставить  на  спину  живой  черепахе...  Поражает  ослепление  людей,   всегда
совершающих одно и то же. Меня  также  удивляет,  почему  служащий  банка  не
съедает чек,  мне  удивительно,  что  художники  раньше  меня  не  додумались
рисовать "мягкие часы"...
   Естественно, я получил деньги по чеку без всяких осложнений и  вечером  мы
устроили пир с двумя десятками тортов и шампанским. Весь ужин мы  проговорили
о нашем доме в Порт-Льигате. На другой день у Гала обнаружился плеврит. Я так
тревожился, что впервые почувствовал, как огромную архитектуру моего  эгоизма
расшатывает подземное землетрясение. Неужели кончится моя любовь?
   Во время болезни Гала я принял приглашение  приятеля  мадридского  периода
посетить его в Малаге. Он оплачивал мое пребывание там, обещая купить у  меня
картину. Итак, мы планировали встретиться в Андалузии, как только Гала выздо-
ровеет, и пообещали друг другу не трогать ни единого су из денег виконта Ноа-
йе, так как деньги были предназначены для дома в Порт-Льигате - и пусть  себе
лежат, запертые в сейфе нашего барселонского отеля. Часами я придумывал заба-
вы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой,
что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, - казалось,
они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной  гардении.  Меня
охватила жалость и  при  каждом  движении  Гала  мне  хотелось  плакать.  Эта
нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича  на
нее: "Ты слишком красива", и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал  в  объятиях.
Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком  пылким  объятиям,  тем
больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это  лишь  разжигало
меня.  Наконец  Гала  заплакала.  Тогда  я  исступленно  набросился  на  нее,
исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал  губы,  что
вызывало у нее гримасу, и снова обнимал  ее,  прижимая  ей  уши  к  щекам.  Я
стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве,  как  будто  месил  кусок
теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.
   Однажды вечером я заставил ее впервые  выйти,  и  на  какой-то  машине  мы
поехали на Барселонскую  международную  выставку.  С  закрытыми  глазами  она
поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так
слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек.  Наконец  мы
оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.
   - Посмотри, - сказал я ей. Она открыла глаза и увидела  удивительный  мир.
На  первом  плане  выступали  огромные  фонтаны,   которые   рассыпались   на
невероятной высоте и постоянно меняли свои  цвета  и  формы.  Небо  прорезали
зигзаги фейерверка. Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.
   - Ты все делаешь для меня, - сказала мне она. - Ты  заставляешь  меня  все
время плакать.
   Невдалеке от нас оркестр играл сардан. Безликая толпа лениво таскалась  по
аллеям. Никто не плакал.
   Послезавтра мы уехали в  Малагу.  Долгое,  в  три  дня,  путешествие  было
слишком ранним после болезни Гала. В нашем купе  второго  класса  она  сидела
неподвижно, прислонясь ко мне головой. Я никогда не поверил  бы,  что  голова
может быть такой тяжелой - самой большой тяжестью  было  выражение  ее  лица.
Можно было сказать, что ее маленькая голова наполнена свинцом. Я  представлял
ее белой и чистой,  с  ровными  торжественно  блестящими  зубами,  каждый  из
которых, как зеркало, отражал ее розовый язык. Я сравнивал ее челюсти и череп
с моим. У меня поистине были уже рот старика и ни один  зубной  врач  никогда
ничего не мог понять в моих зубах (перекличка, по меньшей мере символическая,
установлена между зубами и сексом.  Во  снах  выпадение  зуба,  по  народному
толкованию, - признак смерти, хотя это  более  явный  намек  на  мастурбацию.
Любопытно, что у некоторых африканских племен  церемонию  обрезания  заменяют
выдергиванием зуба. ). Ни один зуб не расположен как надо. У  меня  нет  двух
коренных зубов - они просто не выросли. Два нижних резца в 1930 году были еще
молочными. Они выпали, и на их месте больше никогда не выросли зубы.
   Я думал о наших головах как о головах покойников - такая белая голова Гала
и моя, уже разлагающаяся, охряная, с огромными дугами бровей. В купе рядом  с
нами, несмотря на мух, дремали другие головы. Это был поезд смерти и сна, ко-
торый прибыл в Малагу при африканской жаре,  планируя  над  городом  почти  с
королевским величием. Шофер нашего такси подошел  к  носильщику,  спавшему  в
углу двора в тени дверного косяка, и попытался его разбудить,  толкая  ногой.
Но  носильщик  ответствовал  ленивым  движением  руки:  "Не  сегодня!"  Город
готовился к процессии на святую пятницу, и царило  буйство  цветов.  Водитель
остановил трамвай у какого-то бара, заказал стакан одинарной анисовой и ушел,
напевая. На улице мы встретились  с  несколькими  Пикассо  (Малага  -  родина
Пикассо. Его морфологический образец здесь  часто  встречается  -  с  тем  же
выражением яркой мудрости, подобно бычьей) с гвоздикой за ухом.  Их  глаза  с
сильной и грациозной  мудростью  наблюдали  проходящую  толпу.  Был  объявлен
большой бой быков. Вечером  после  заката  вместо  свежего  морского  ветерка
поднялся теплый ветер, как в африканской пустыне. Это любимый  час  испанцев,
час, которого они ждут, чтобы  заняться  любовью,  час,  когда  больше  всего
благоухают  поля  гвоздик,  как   пламенеющий   африканский   лев   испанской
цивилизации.
   Мы наняли дом рыбака в Торремолиносе, маленьком селении в пятнадцати кило-
метрах от Малаги. От него до самого моря тянулось поле гвоздик. Это было наше
огненное свадебное пиршество. Мы так же загорели, как рыбаки.
   Наша кровать была жесткой, будто набитой сухарями. Неудобная для сна,  она
способна была изнурить нас, напоминая, что у нас только одно тело, что мы об-
нажены. Гала, загорелая, как мальчишка, расхаживала  по  селению  с  открытой
грудью. Я снова надел свое колье.  Рыбаки  Торремолинаса  не  знали  стыда  и
снимали штаны, чтобы сделать свои дела, в нескольких метрах от нас.  Одно  из
самых  больших  удовольствий  подстерегало  нас  на  пляже,  где  мы  слышали
эпическое сквернословие или подбадривающие драчунов голоса  парней.  Дрались,
кидаясь  камнями,  и  после  каждой  драки  оставались  разбитые   головы   и
окровавленные лица. Тогда рыбаки переставали какать, вспоминали старые обиды,
вставали, надевали штаны, хорошо уложив  в  них  свои  красивые  и  прекрасно
вылепленные приборы, и вынимали ножи. И женщины, одетые в черное, приходили с
распущенными волосами и простирали вверх руки,  молясь  Иисусу  и  непорочной
Деве. Не было ничего печального или грязного.  Даже  злость  была  веселой  и
естественной. Даже кучки рыбаков были  чистыми,  украшенными  сверху  ягодами
непереваренного муската, такого же свежего, как и до съедения.
   В то время я был увлечен оливковым маслом. И во все добавлял  его.  Ранним
утром я макал в него поджаренный хлеб с хамсой. Остатки я выпивал или  кропил
ими свою голову и грудь, втирая в волосы, которые росли как на дрожжах.
   По  приезде  я  снова  стал  писать   "Человека-невидимку",   начатого   в
Карри-ле-Руэ, и одновременно дописывал  текст  "Видимой  женщины".  Время  от
времени к нам приходила маленькая группа  интеллектуалов-сюрреалистов,  между
которыми началась настоящая ненависть  и  которых  разъедали,  объединившись,
черви коммунизма  и  фашизма.  Вскоре  я  понял,  что  в  день,  когда  черви
разрастутся до змей, разразится большая и кровавая гражданская война.
   Все шло своим чередом, пока однажды мы не получили множество плохих новос-
тей. Галерея Гойманса, которая задолжала нам, месяц назад разорилась. Бунюэль
в одиночку снимал "Золотой век", значит, практически я был отстранен.  Столяр
из Кадакеса выслал нам счет, который вдвое превышал предполагаемый.  Наконец,
наш богатый друг из Малаги уехал на три недели, не оставив нам  адреса.  Наши
деньги были израсходованы и оставались какие-то крохи, дня  на  четыре.  Гала
предложила заказать наши деньги, хранившиеся в сейфе отеля в Барселоне. Но  я
не согласился, так как их не хватило бы даже оплатить  счет  столяра.  Дом  в
Порт-Льигате пошел прахом. Единственным  выходом  было  -  телеграфировать  в
Париж, чтобы взять взаймы в счет картин и вернуть деньги по возвращении.  Три
дня не было ответа. Мы пересчитали оставшуюся у нас мелочь - было две песеты.
По счастью, с нами пришел повидаться в тот вечер один сюрреалист, сочувствую-
щий коммунистам. Я попросил его дать телеграмму в барселонский  отель,  чтобы
нам выслали деньги. Два дня мы ждали ответа. В доме не было ни  крошки.  Наше
бедствие объяснялось моим упрямым нежеланием следовать  совету  Гала.  Вскоре
ситуация  показалась  мне  началом  трагедии.  Африканское  солнце  пекло   и
заставляло меня все видеть в красном и черном свете. В довершении ко всему  в
соседнем доме полусумасшедший парень  убил  свою  мать  молотком,  да  еще  и
карабинеры вечером подняли стрельбу по стае ласточек. Гала  пыталась  убедить
меня, что наше положение скучное, но не трагическое, что нужно  устроиться  в
отеле в Малаге и ждать денег из Барселоны, которые не дошли  из-за  страстной
недели. Но я не слушал ее и продолжал абсолютно все видеть в черном  свете  с
тех пор, как столкнулся с первыми экономическими трудностями. Я воспринял  их
как  оскорбление  судьбы,  не  дающей  мне,  Дали,  завершить  редактирование
"Видимой женщины". Галючка была  низведена  до  унизительного  положения  без
горничной и без хлеба, поскольку у нас больше не было  денег.  Чаша  терпения
переполнилась.
   Я вышел из дому, полный угрызений совести, оставив Гала укладывать  багаж,
и направился к морю по полю гвоздик. В ярости я сшибал палкой головки цветов,
как обезглавленные шеи в картинах Карпаччо. На берегу моря, между  скал  была
пещера, в которой поселились оливковые цыгане. Они жарили в  огромных  котлах
рыбу, масло трещало и шипело, как гадюки моей злости. В несколько  секунд  во
мне созрело желание бросить дорожную сумку - изобретение Гала - и жить  среди
цыганок, которые открывали грудь и кормили детей в эротической атмосфере жут-
кой грязи. Воспламененный этими грудями и огромным задом женщины, которая го-
товила на огне, я убежал в  пустынное  место  и  яростно  предался  одинокому
удовольствию своего отрочества. Все  неистовство  моей  души  перешло  в  эти
безнадежные движения. Мои ноги подкосились, и  я  упал  на  колени  прямо  на
острые  камни,  похожий  на  отшельника  в  экстазе,  каких  рисовал  Рибера.
Свободной рукой я гладил и царапал свое тело, как бы душа его. От возбуждения
кожа моя дрожала. Мои карманы были пусты, но я еще могу расходовать это! И  я
уронил на землю теплую монету моей бесценной жизни, которая, казалось,  вышла
из самой моей глубины, из мозга костей.
   Эта новая бесплодная потеря углубила мое разочарование. Мое безденежье по-
казалось совсем невыносимым. Моя злость обернулась против меня  самого,  и  я
стал бить себя кулаками  так  сильно,  что  выбил,  наконец,  свой  маленький
блестящий зуб. Я подобрал его. Ибо сказано: зуб за зуб.
   Вернулся возбужденный, но веселый. И показал Гала сжатый кулак.
   - Угадай?..
   - Блестящий червяк?
   - Нет, мой  зуб,  мой  молочный  зуб.  Надо  повесить  его  на  ниточке  в
Порт-Льигате.
   Зуб был маленький и прозрачный, а посередке была темная точечка. Если пос-
мотреть на нее в  микроскоп,  может  быть,  увидишь  нимб  Лурдской  Девы?  (
Лурдский монастырь - место паломничества католиков (прим-пер).
   На другой день мы сели в автобус и поехали в Малагу, чтобы занять денег  у
сюрреалиста, сочувствующего коммунистам. Оставалось только  занять  несколько
сантимов на обратную дорогу. Если мы не найдем их, то не сможем  вернуться  в
Торремолинос. После многочисленных попыток мы обратились к нему -  нам  нужно
не меньше 50 песет,  сказал  я  ему,  чтобы  дождаться  денег,  высланных  из
Барселоны, если вы сразу же послали телеграмму. Наш друг поклялся, что послал
телеграмму в тот же вечер, после нашей встречи. У него не было 50  песет,  но
он вызвался занять их для нас. Дожидаясь его, мы сели  на  террасу  какого-то
кафе. Подходило время последнего автобуса, а его  все  не  было.  Наконец,  в
последний миг он появился, красный и запыхавшийся.
   - Скорее садитесь, все устроено.
   Мы двинулись. Он заплатил в кафе и догнал нас на  остановке.  Одной  рукой
стирая пот с лица, другой он подал мне руку и вложил в нее маленький, сложен-
ный вчетверо билет.
   - До свидания, до свидания.
   - Вы скоро получите долг, деньги вот-вот придут.
   Пока он убеждал  нас  в  том,  что  весь  в  нашем  распоряжении,  автобус
тронулся. Билетик, вложенный мне в  руку,  был  важнее  всего  на  свете.  Он
означал  для  Сальвадора  и  Гала  Дали  три  дня  жизни.  Это  будут   самые
удивительные  дни.  Я  медленно  разжал  руку,   чтобы   получше   разглядеть
удивительный символ, и замер, когда увидел, что это не чек  на  50  песет,  а
просто квитанция за телеграмму. В шутку или в насмешку  мой  друг  сюрреалист
сунул мне в руку эту бумажку, которая напоминала, что мы и так обязаны ему  и
что он несомненно не договаривался с нами о  чем-либо  другом.  Мы  не  имели
денег расплатиться за автобус. Гала схватила меня за  руку  -  удержать.  Она
знала, какое бешенство охватывает меня в подобные мгновения. Если бы  ко  мне
подошел кондуктор, я вышвырнул бы его на улицу ударом ноги. Я уже  был  готов
бог знает к какому взрыву,  когда  контролер  нажал  на  звонок  и  остановил
машину. Думая, что он догадался о моих намерениях, я чуть не прыгнул на него.
Именно  в  эту  минуту  наш  сочувствующий  коммунистам  сюрреалист  внезапно
появился в автобусе и протянул мне 50 песет. Он спутал бумажки в  кармане  и,
обнаружив это, нанял такси, чтобы догнать  нас.  Успокоившись,  мы  уехали  в
Торремолинос, где нас ждали несколько писем с добрыми новостями и  известием,
что деньги мы можем получить в одном из банков Малаги. Я съел хамсу в  томате
и проспал весь вечер  как  убитый.  Когда  я  проснулся,  красная  луна,  как
облатка, висела над компотницей  Торремолиноса:  этот  натюрморт,  который  я
воспринимал в кубистических тонах Пикассо, был вставлен в раму окна. Лежа  на
кровати и размышляя о проблемах художественного видения,  я  с  удовольствием
ковырял в носу и вдруг вынул из  него  слишком  большой  для  засохшей  сопли
комок. Исследовав его, я обнаружил, что это  кусочек  полученной  телеграммы,
которую по своей обычной нервозности я мял и месил и сунул в нос по  какой-то
мании, характерной для меня в то время.
   Гала раскрыла чемоданы и  торжественно  выгрузила  их,  чтобы  остаться  в
Торремолиносе, раз у нас были теперь деньги.
   - Нет. Погоди, мы уезжаем в Париж.
   - Зачем? Мы можем побыть здесь еще денька три.
   - Нет-нет. Вчера, после обеда, когда я ушел, хлопнув дверью, я видел,  как
желтый луч солнца пронзил облако. Как раз в эту минуту я был готов  потратить
свой жизненный сок. Потом я сломал свой молочный зуб, когда открыл у себя  во
плоти "великий миф" о Данае. Я хочу поехать в  Париж  и  сделать  так,  чтобы
прогремел гром и пошел золотой дождь! В Париже мы раздобудем деньги и достро-
им дом в Порт-Льигате.
   Ненадолго мы остановились в Мадриде, Барселоне - и Кадакесе, чтобы посмот-
реть там на наш дом. Мечта осуществлялась. Конкретная и прямая личность  Гала
воплотила здесь мой дефективный бред. Пока были только четыре стены и  дверь,
но уже и это было героизмом. Настоящий героизм ждал нас,  однако,  в  Париже.
Нам предстояло защищать свои личности в безвыходном положении, в самой жесто-
кой, самой длительной и самой великой борьбе. Все вокруг подло предавали нас.
По мере того, как мое имя внедрялось, как рак, в глубину общества, которое не
желало слышать и говорить обо мне, практическое существование становилось все
труднее. Все, кто выступал против  моего  интеллектуального  влияния  и  моих
идей, которые подрывали их в основе, заражали меня болезнью, которая тревожит
всех: денежные заботы. Я предпочел им эту болезнь. Я  знал,  что  выздоровею.
Бунюэль только что завершил "Золотой век". Я был  ужасно  разочарован.  Фильм
стал карикатурой моих идей. С первого же образа, безо всякой поэзии, атакова-
лось католичество. Все же он произвел некоторое впечатление. Особенно удалась
сцена неудавшейся любви, когда неудовлетворенный партнер жадно сосет  большой
палец ноги мраморного Аполлона. Бунюэль, который  спешно  уехал  в  Голливуд,
где, он думал, его ждут сказочные контракты, даже не был на премьере  фильма.
Публику нашли среди  сюрреалистов:  здесь  практически  не  было  инцидентов.
Несколько  смешков,  несколько  возражений  вскоре  потонули  в   единодушных
аплодисментах зала. Но через два дня все изменилось.  В  фильме  есть  кадры:
подкатывает  шикарный  автомобиль,  водитель  распахивает  дверцу  и  достает
ковчег, чтобы поставить его  на  тротуар  (крупный  план).  Потом  из  машины
появляются две прекрасные женские ноги. Это  был  момент,  выбранный  группой
хулиганствующих  молодчиков,  -  они  швырнули  в  экран  бутылки  с  черными
чернилами. В ответ на. крики "Долой бошей!" они стреляли  в  воздух,  бросали
вонючие бутылки и банки со  слезоточивым  газом.  Только  кончился  газ,  как
публику доконали сторонники "Французской акции". Полетели осколки стекла. Все
фойе студии 28,  где  размещалась  выставка  сюрреалистических  картин,  было
разгромлено. Одно из моих полотен спасла билетерша - спрятала его  в  туалет,
но остальные разорвали в клочья. Полиция прибыла  слишком  поздно.  Беда  уже
произошла.
   На другой день в парижской прессе разразился скандал. Несколько дней газе-
ты спорили по поводу моего фильма, затем он был запрещен префектурой. Некото-
рое время я опасался, что меня выдворят из Франции. К  счастью,  общественное
мнение было на моей стороне. Скандал "Золотого века" остался висеть над  моей
головой  подобно  дамоклову  мечу,  поэтому  я  решил  больше  ни  с  кем  не
сотрудничать. Я отвечал за святотатство еще до того, как оно появилось в моих
планах.  Мне  казалось  абсурдным  и  неинтересным  вызвать  антиклерикальный
скандал, когда в фильме было столько более  подрывных  идей  (позднее,  когда
Бунюэль стал коммунистом, он  вырезал  из  "Золотого  века"  самые  неистовые
куски, желая подладить его к марксистской идеологии.  Не  спрося  даже  моего
мнения, он изменил название, позаимствовав новое у Маркса. Если  в  фильме  и
была какая-то ценность, это только анархия. Я никогда не видел второй версии.
). Мой отказ никто бы  не  понял.  Сделав  "Золотой  век",  я  смогу  создать
апологию  Месонье  (Эрнест   Месонье   (1815-1891),   французский   живописец
(прим.пер.) в  живописи.  Поскольку  никто  другой  так  и  не  мог  отделить
мистификацию от настоящего в моих идеях и произведениях, вскоре привыкли  мне
все позволять и говорили: "похоже, это Дали". Это значило мало, между тем как
Дали только что сказал нечто, .что хотел сказать, и это было наконец сказано,
а он тут же брался за то, что не  осмеливался  говорить  никто  другой.  Меня
считали  самым  сумасшедшим,  самым  губительным,  самым  неудержимым,  самым
сюрреалистом, самым революционным из всех. Их невежество  делает  лишь  более
взрывным мой день и  мое  небо,  в  котором  я  воздвиг  монумент  ангелам  и
архангелам классицизма. Это небо будет всегда более мощным  и  жизнеподобным,
чем идеальный ад "Золотого века", мой классицизм более  сюрреалистичным,  чем
их романтизм,  мой  реакционный  традиционализм  более  скандальным,  чем  их
недоношенная  революционность.  Все  современные  послевоенные  потуги   были
ложными и заслуживали смерти. Традиция же заставила признать себя в  живописи
и во всем, без чего любая духовная деятельность обречена на  небытие.  Больше
никто не умел ни писать, ни рисовать. Все  стало  на  одно  лицо  и  на  одну
национальность. Уродство и бесформенность были вскормлены  ленью.  Мастерские
слышали лишь разговоры в кафе. Музы вдохновения покинули их Парнас взамен  на
Пуссена. Выходили на улицу пройтись и пощупать девок. Художники  сотрудничали
с оппортунистическими демагогами, непомерные амбиции делали  их  буржуазными,
они пьянели от повального  скепсиса,  окунувшись  в  распутство  счастья  без
трагедии и без  души!  Таковы  были  мои  враги,  которые  ни  перед  чем  не
останавливались, как бешеные псы.

                  Глава одиннадцатая

                   Моя борьба - Участие в сюрреалистичес-
                   кой революции и моя позиция - Объект
                   сюрреализма против пересказанного сна -
                   Паранойольно-критическая деятельность
                   -Противавтоматизма

                                 Моя борьба:

         ПРОТИВ                         ЗА

         простоты                                сложность
         однообразия                             разнообразие
         уравниловки                             иерархию
         коллектива                              индивидуальность
         политики                                метафизику
         музыки                                  архитектуру
         природы                                 эстетику
         прогресса                               постоянство
         механичности                            мечту
         абстракции                              конкретность
         молодости                               зрелость
         оппортунизма                            фанатизм
         шпината                                 улитки
         кино                                    театр
         Будды                                   маркиза де Сада
         Востока                                 Запад
         солнца                                  луну
         революции                               традицию
         Микеланджело                            Рафаэля
         Рембранта                               Вермеера
         диких предметов                         ультрацивилизованные
         африканского                            предметы современного
         искусства                               искусства 1900 года
         философии                               Возрождение
         медицины                                религию
         призрака                                магию
         женщин                                  Гала
         мужчин                                  меня самого
         скептического Времени                   мягкие часы
         гор                                     Веру

   Приехав в Париж, я понял: главный результат успеха моей выставки у Гойман-
са - я нажил врагов. Кто это были? Почти все. Современное искусство  объявило
тотальную мобилизацию против сильного, смелого и непонятного произведения. И,
наконец, моя выставка не была современным  "молодым"  искусством.  С  первого
взгляда было ясна, что я ненавижу свою эпоху. "Художественные трагедии" долж-
ны были игнорировать  меня  до  последней  минуты,  когда  старые  господа  в
изъеденных  молью  гетрах,  с  усами,  пятнистыми  от  табака,  в   пиджаках,
украшенных орденскими ленточками Почетного  легиона,  тянулись,  чтобы  лучше
разглядеть мои картины, и чувствовали сильное искушение увезти их и  повесить
у себя в столовой рядом с  каким-нибудь  Месонье.  Старики,  которым  уже  за
пятьдесят, не ленились  любить  живопись,  они  любили  и  понимали  меня.  Я
появился, чтобы защитить их, - и они это чувствовали. На самом же деле они  в
этом не нуждались, так как сами по себе были силой, и я просто  пристраивался
рядом с ними, рядом с традицией, - это вело к победе.
   Когда я приехал в Париж, гнилые интеллектуальные круги были под неизбежным
влиянием уже отвергнутого мной интуитивизма - его апология инстинкта, жизнен-
ного  импульса  привела  к  крупным  эстетическим   потерям.   На   парижскую
интеллигенцию набросилась дикая Африка. Все восторгались  черным  искусством,
благодаря Пикассо и сюрреалистам. Я краснел от стыда и бешенства, увидев, как
наследники Рафаэля упиваются уродством.  Мне  надо  было  найти  противоядие,
поднять знамя против плодов духовного  рабства  и  узости  мышления.  У  меня
появилась  идея  бросить  против  диких   предметов   декадентский   предмет,
цивилизованный европейский "стиль модерн". Я всегда рассматривал  эпоху  1900
года как следствие  психопатического  грекороманского  декаданса.  Я  говорил
себе, что эти. люди глухи к эстетике и увлечены только жизненным импульсом, -
и собирался доказать им, что в малейшей орнаментальной детали  предмета  1900
года  больше  тайны,  поэзии,  эротики,  безумия,  муки,  пафоса,  величия  и
биологической глубины, нежели в  их  диком  уродливом  фетишизме.  Однажды  в
центре Парижа я обнаружил вход в  метро  1900  года,  который,  к  несчастью,
собирались снести и заменить ужасными безликими постройками. Фотограф Брассай
сделал серию снимков декоративных элементов этих маленьких антре - и никто не
поверил своим глазам, насколько "стиль модерн"  показался  сюрреалистическим.
Стали  искать  предметы  1900  года  на  Блошином  рынке.  И   вскоре   стало
чувствоваться влияние 1900 года. Максим приостановил работу и  модернизировал
свой ресторан. Вошли в моду песенки и  костюмы  того  времени.  Отчасти  даже
стали спекулировать духом и анахронизмами 1900 года, изображая его в  наивных
и юмористических фильмах.  Кульминация  была  достигнута  несколькими  годами
позже Эльзой Скиапарелли,  которой  удалось  ввести  в  моду  подобранные  на
затылке волосы.
   Так я увидел, как Париж меняется у меня на глазах по моему повелению.  Но,
как всегда, мое влияние настолько превзошло меня самого, что я не мог  никого
убедить, что оно исходит от меня. Тот же феномен случился несколько лет спус-
тя, когда я второй раз высадился в Нью-Йорке и понял, что большинство  витрин
больших универмагов вдохновлено находками сюрреалистов  (и  моими,  в  первую
очередь). Вечная драма моего влияния - оно всегда ускользает из моих рук и  я
не могу ни управлять им, ни пользоваться. Итак, я находился в Париже, который
вслушивался  в  мои  лозунги.  Если  я  читал  статью,  направленную   против
функциональной архитектуры, я знал, что это  исходит  от  меня.  Если  кто-то
произносил невзначай: "Боюсь, что это модерн", я также знал, что это идет  от
меня. Публика еще не решалась следовать за мной, но я  рассеял  ее  сомнения.
Модернистские художники имели все основания ненавидеть меня.
   Пользоваться   моими   открытиями   было   невозможно,   меня    постоянно
обворовывали. Стоило мне объявить "стиль модерн" - и достаточно было выйти на
улицу,  чтобы  убедиться  в  его  распространении:  кружева,  фильмы,  ночные
сорочки, обувь - все тяготело к нему.  Сотни  ремесленников  зарабатывали  на
жизнь, мастеря все это, в то  время,  как  я  слонялся  по  Парижу,  не  имея
возможности что-то делать. Все могли осуществить мои идеи, кроме меня! Я даже
не буду знать, куда и как обратиться,  чтобы  стать  безвестным  статистом  в
одном из фильмов а 1а 1900 год, в котором снимались кинозвезды и  на  который
затрачены миллионы!
   Это был период, когда я разочаровался в своих изобретениях.  Продажа  моих
картин  упиралась  во   франко-каменно-строительные   работы   модернистского
искусства. Я получил письмо от  виконта  Ноайе.  Он  готовил  меня  к  самому
худшему. Надо было решаться зарабатывать на жизнь подругому. Я уточнил список
бесспорно моих изобретений.
   Я изобрел:
   искусственные ногти с маленькими зеркальцами, в которые можно смотреться;
   прозрачные манекены для витрин. В них наливали воду, в  которой,  имитируя
кровообращение, плавали рыбки;
   мебель из бакелита, отлитую по эскизам самого покупателя;
   вращающиеся скульптуры-вентиляторы;
   очки-калейдоскоп - их следует  надевать  в  машине,  если  вокруг  скучные
пейзажи;
   фотографические маски для современных репортеров;
   комбинированные макияжи, позволяющие стереть с лица все тени;
   туфли на пружинках для облегчения ходьбы;
   осязательное кино, которое посредством очень простого механизма  позволяет
трогать все, что видишь: ткани, меха, устрицы, мясо, сабли, собак и пр.;
   предметы для самых загадочных психических и  психологических  наслаждений:
одни неприятны настолько, что покупатель  разобьет  их  о  стенку  на  тысячи
осколков, другие издают  противные  звуки  -  так  вилка  сильно  скребет  по
мраморному столу, царапая нервы и доводя до  зубовного  скрежета,  покупателю
только остается грохнуть такой предмет о стену и услышать приятный мелодичный
звон; предметы, которые не знаешь куда  девать  и  испытываешь  удовольствие,
когда от них избавляешься, -  мазохисты  обеспечат  огромный  успех  торговле
подобными предметами;
   платья  с  фальшивыми  накладными  деталями,  с  анатомической   точностью
соответствующие тому, что внутри, - чтобы создать образ  женщины,  отвечающий
эротическим представлениям мужчины;
   дополнительные фальшивые  груди  на  спине,  которые  могли  бы  совершить
переворот в моде лет на сто;
   ванны всевозможных форм- и даже ванна без ванны, с искусственно подающейся
водой;
   каталог автомобилей аэродинамической формы - такие через десять лет  взяли
на вооружение все создатели машин.
   Эти изобретения были нашим мучением. Особенно  страдала  Гала:  во  второй
половине дня одержимо и преданно она пускалась в крестовый поход с моими про-
ектами под мышкой. Ее терпение превышало все границы человеческой выносливос-
ти. Она возвращалась вечером осунувшаяся, чуть живая от усталости, - и с теми
же рулонами, плодами моего увлечения.
   Я спрашивал:
   - Не пошло?
   Она рассказывала мне обо всем терпеливо и в мельчайших деталях.  Мы  часто
плакали, а потом, чтобы забыть про заботы, отправлялись в  полумрак  местного
кинотеатрика. Повторялась одна и та же история: сперва находили мои изобрете-
ния бессмысленными и не имеющим коммерческой ценности. Затем, когда Гала нас-
тойчиво убеждала их  в  практической  ценности,  ей  возражали:  вещь  внешне
эффектна, но ее невозможно создать  или  она  стоила  бы  сумасшедших  денег.
Приговор был беспощадным. Подавленные, мы должны были отказываться от  одного
проекта и приниматься за другой.
   - Раз не пошли искусственные ногти, может,  попробуем  осязательное  кино,
очки-калейдоскоп или аэродинамические автомобили?
   Гала наспех обедала и отправлялась на автобусе в новый крестовый поход. Но
перед этим крепко  целовала  меня  в  губы  и  говорила  :  "Мужайся!"  И  я,
расстроенный, полдня писал свою антимодернистскую картину, в то время  как  у
меня в голове кружились тысячи неосуществимых проектов.
   И все же... И все же раньше или позже мои проекты были осуществлены - дру-
гими людьми и так отвратительно, что я больше не мог вернуться к ним. Однажды
мы узнали, что кто-то выпустил искусственные ногти, в другой  раз  -  что  по
улицам разъезжают аэродинамические автомобили. Както утром я прочел в газете:
"Недавно в витрине поместили прозрачные манекены,  служащие  аквариумами  для
рыб. Это напоминает Дали". Еще хорошо, что меня хотя  бы  упомянули.  А  ведь
множество раз мне высказывали претензии, что я копирую в своих картинах чужие
идеи. Мои идеи начинали любить с того момента, когда неизвестно кто обесчещи-
вал их под предлогом улучшения. О ужасный французский добрый  здравый  смысл!
Он  сделал  из  моего  имени,  обретшего  известность,  какое-то  пугало  для
воробьев. "О, Дали! Это необыкновенно, но безумно и нежизнеспособно". А я так
хотел, чтобы было жизнеспособно! У  общества,  которое  восторгалось  мною  и
пугалось меня, я хотел всегонавсего отобрать немного золота. Тогда мы, Гала и
я, могли бы спокойно жить, без страха перед призраком нищеты, угрожавшим  нам
еще с Торремолиноса. Если я не заработаю денег, Гала опять  придется  творить
чудеса из того немногого, что  у  нас  еще  остается.  Никогда  грязные  уши,
цыганская жизнь и засаленные простыни не вступали  к  нам  на  своих  длинных
лапах. Мы  не  знали  жареной-пережареной  картошки  и  унизительных  визитов
служащих с неоплаченными  счетами  за  газ  и  электричество  и  безнадежными
звонками у запасного входа пустой кухни.  Никогда  не  сдавались  мы  бытовой
прозе. Мы  выкручивались  благодаря  чудесам  стратегической  ловкости  Гала.
Располагая небольшими средствами, мы питались скромно, но хорошо.  Мы  никуда
не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал  в  сто  раз  больше,  чем
любой посредственный художник. Я полностью  выкладывался,  готовясь  к  новым
выставкам и продавая работы редким товарищам. Гала иной  раз  упрекала  меня,
что я работаю за низкую плату, а  я  отвечал  -  удивительно,  что  есть  еще
товарищи, ведь я гений, а гениям предназначено умирать с голоду.
   - Мы изо дня в день находимся в постоянном, нечеловеческом  напряжении,  и
кончится тем, что мы не выдержим.
   А рядом -  забытые  ныне  художники  жили  на  широкую  ногу,  "тиражируя"
далинийские идеи. Если Дали вырабатывал неусваиваемую, слишком перченую пищу,
их рецепт зато заключался в том, чтобы  тошнотворные  холодные  блюда  слегка
присолить Дали и пустить на продажу. Щепотка Дали в  облаках  и  пейзажах,  в
меланхолии, в фантазии, в беседе, но всегда лишь щепотка - только  так  можно
добиться острого и пикантного вкуса. И чем более все это становилось приятным
и коммерческим, тем становилось ужасней, чем больше Дали лишался своей  доли,
тем больше свирепел. Я говорил себе: спокойно, продолжай свое.  Вместо  того,
чтобы отступить на шаг, я делал пять шагов вперед, поддерживаемый Гала, такой
же упрямой и несгибаемой, как  я.  В  день  успеха  все  крысы,  все  грязные
цыганские уши, все розовые щеки легкой жизни были бы у наших ног. Строгость и
само ограничение держали нас в  постоянной  форме,  в  то  время  как  другие
утопали в легкой  жизни.  Кокаин,  героин,  алкоголь  и  педерастия,  повсюду
кокаин, героин, пьянствография, опиум и педерастия  стали  средством  достичь
легкого успеха. Франкмасоны порока  помогали  друг  другу  с  сентиментальной
привязанностью из общего страха перед одиночеством. Все жили  вместе,  потели
вместе, мочились вместе в ожидании, пока кто-то упадет и можно будет  вонзить
ему в спину дружеский кинжал.
   Наша сила, Гала и моя, была в том, чтобы жить чисто среди этой скученности
- не курить, не колоться, не нюхать, не расстилаться - всегда одни и  вместе,
как это было в моем детстве и отрочестве. Мы не только  стояли  особняком  от
художников Монпарнаса, но равно  отмежевались  от  коммунистов,  сумасшедших,
буржуа. Мы стояли в стороне, чтобы сохранить и отстоять наш разум.
   Еще нам хотелось, чтобы у нас было свободное пространство, куда можно было
бы время от времени убегать. Этим свободным пространством стал  Кадакес,  где
мы укрывались месяцами, оставляя позади Париж, кипящий, как горшок  колдуньи.
Перед тем, как  уехать,  я  бросал  в  горшок  несколько  специй,  чтобы  они
сварились   за   наше   отсутствие,   -   необходимые   группе   сюрреалистов
идеологические лозунги. Для педерастов я реанимировал классический  романтизм
палладинов. Для наркоманов я выдвигал теорию, полную  образов  гипногогии,  и
говорил о масках собственного изобретения, которые позволяют  видеть  цветные
сны.  Для  светских  людей  я   ввел   в   моду   сентиментальные   конфликты
стендалевского  типа  или  давал  отражение   запретного   плода   революции.
Сюрреалистам я предлагал другой запретный плод: традицию.
   Перед отъездом я готовил  список  моих  последних  визитов:  утром  кубист
такой-то, монархист такой-то, коммунист такой-то;  после  обеда  -  избранные
люди света; вечер для Гала и меня! К этим вечерам мы рвались всей душой, и  в
ресторане пары за соседними столиками были поражены тем, с какой нежностью мы
беседуем, с каким трепетом влюбленных в разгар  медового  месяца.  О  чем  мы
говорили? Мы говорили о нашем уединении, о том, что возвращаемся  в  Кадакес.
Там мы увидим озаренную солнцем стену, что  укроет  нас  от  ветра,  колодец,
который  напоит  нас  водой,  каменную  скамью,  на  которой   мы   отдохнем.
Паранойальнокритическим методом мы возведем первые лестницы и продолжим  этот
титанический труд, чтобы жить вдвоем, чтобы не было никого  и  ничего,  кроме
нас самих.
   Мы приехали на вокзал Орсей, нагруженные как пчелы. Я всегда путешествовал
с кипой документов и десятком чемоданов, переполненных  книгами,  коллекциями
фотографий насекомых и памятников и бесконечными заметками. На  этот  раз  мы
везли еще мебель из парижской квартиры и керосиновые лампы, так  как  там  не
было электричества. Мои  этюдники  и  огромный  мольберт  были  малой  частью
багажа. Обустройство заняло целых два дня. Стены были еще сырыми и мы  сушили
их  лампами.  Наконец,  на  второй  вечер  мы  свалились  на  большой  диван,
приспособленный  под  кровать.  Северный  ветер   завывал   на   улице,   как
сумасшедший. На маленьком табурете перед нами сидела "дивно сложенная" Лидия.
Она толковала с нами о тайном, о Господе,  о  статье  про  Вильгельма  Телля,
которую она только что прочла.
   - Гийом и Телль - это два разных человека, один из Кадакеса, другой из Ро-
саса...
   Она готовила нам ужин и, развивая  мысль  о  Вильгельме  Телле,  пришла  в
комнату с ножом и цыпленком, чтобы тут его прирезать. Усевшись поудобнее, она
пересказывала нам последнюю статью Эухенио д'0рса и неловко вонзила нож в шею
цыпленка. Голова упала в тарелку с землей.
   - Никто не хочет верить, что "дивно сложенная" - это я. Я  понимаю  их.  У
людей голова не так хорошо варит, как у нас троих. Ума  им  не  хватает,  вот
что, ничего не видят за буквами на бумаге. Пикассо мало говорит, но очень лю-
бит меня, он жизнь бы отдал за меня! Однажды он дал мне на время  книжку  Гет
е...
   Цыпленок дернулся два-три раза и протянул лапы. Лидия ощипывала  перья,  и
пух разлетался по нашей комнате. Ударом ножа она разрубила тушку, окровавлен-
ными пальцами вынула потрошки и положила их в тарелку на стеклянном  столике,
рядом с ценнейшей книгой о Джованни Беллини. Увидев, что я встревожено  встал
и отодвинул книгу, Лидия горько усмехнулась и сказала мне:
   - Кровь не замарает. Мед слаще крови. Я кровь, а все остальные  женщины  -
мед. Мои сыновья восстали против крови и бегают за медом.
   Тут дверь открылась, и на пороге появились двое ее сыновей, один  суровый,
с рыжими усами, другой с постоянной ухмылкой.
   - Она сейчас придет, - сказал второй.
   "Она"  была  служанка,  которую  нашла  для  нас  Лидия,  чтобы  та  стала
заниматься домом после нашего приезда. Через четверть часа пришла женщина лет
сорока, с черными и блестящими, как лошадиная грива, волосами. Ее  лицо  было
будто написано Леонардо. В глазах поблескивало легкое безумие. Сколько раз  я
замечал, что безумные притягивают безумных. Где бы. я не появился - сумасшед-
шие и самоубийцы уже ждут меня там и следуют за  мной  почетной  свитой.  Они
инстинктивно чувствуют, что я из  них,  хотя  и  признают,  что  единственное
различие между сумасшедшим и мной - это то, что  я  не  сумасшедший.  Тем  не
менее я притягиваю их. Через два дня в  Порт-Льигате,  таком  пустынном,  моя
маленькая комната уже кишела сумасшедшими. Положение становилось невыносимым,
и я должен был принять меры. Каждый день я  встаю  в  семь  часов  и  начинаю
писать. Достаточно раз хлопнуть дверью, чтобы помешать моей работе. Больше не
войдет никто. Я всех увижу во дворе. Сумасшедшие могли  околачиваться  вокруг
дома сколько угодно, а входить им разрешалось  только  в  воскресенье.  Среди
назойливых порт-льигатцев был некий пятидесятилетний Рамон де Ермоса, похожий
на Адольфа Менжу. Это был самый ленивый человек на свете. Он повторял:
   - Бывают года, когда ничегошеньки не хочется делать.
   И такие годы тянулись для него с детства. Когда он видел, что кто-то рабо-
тает, он качал головой:
   - Не пойму, как такое выдерживают!
   Лень принесла ему известность среди кадакесских рыбаков. Повторяли как по-
говорку:
   - Не волнуйтесь, что Рамон согласился сделать это! Рамон этого не сделает!
   И если бы он это сделал,  все  были  бы  разочарованы.  Его  лень  местные
воспринимали, как  нечто  само  собой  разумеющееся.  Рыбаки  гордились  этим
паразитом. И все же... Както летом, после обеда они тащили свои тяжелые сети,
идя через площадь, и вдруг заметили Рамона,  сидевшего  на  террасе  какой-то
забегаловки с кофе, ликером и сигаретой. Они не упустили случая  усыпать  его
градом ругательств, которые вызвали у их жертвы самую непонятную улыбку.  Все
знали, что он не способен заработать себе на жизнь - и  буржуа  отдавали  ему
всякое старье и кое-какую мелочь, этим он  и  перебивался.  Вещи,  добротные,
пусть и поношенные, придавали ему  вид  барина.  Многие  годы  его  видели  в
английской спортивной куртке. Мэрия  оставила  в  его  распоряжение  большой,
наполовину обветшалый дом. Он должен был делить кров с  прохожими  бродягами,
ему приходилось готовить им еду и приносить ведра воды. Не раз  я  заходил  к
нему. Во дворе росли две прекрасные фиги, усеянные  гниющими  плодами:  Рамон
даже не удосуживался собрать их-он не любил фиги.  Дырявая  крыша  протекала,
скакало несметное количество блох, кошки гонялись за крысами.
   Однажды Гала позвала Рамона накачать ей воды, чтобы наполнился бак. Хвати-
ло бы часа днем, а потом он мог делать это после заката,  на  холодке.  И  на
второй день воды в баке было на дне, зато слышался непрерывный шум насоса.  Я
отправился поглядеть, в чем дело, и нашел Рамона: он  лежал  под  маслиной  и
двумя железками ловко  постукивал  друг  о  дружку,  изображая  звук  насоса.
Изобретенная им система посредством веревочки позволила ему прилагать минимум
усилий. Каждый день он то и дело приходил, выпрашивая объедки с нашего стола,
и я спрашивал у него:
   - Ну, что, Рамон, как дела?
   - Очень плохо, господин Сальвадор, хуже некуда.
   И хитровато улыбался себе в усы. У Рамона был дар рассказывать наискучней-
шие в мире вещи с безжалостной дотошностью и в эпическом тоне "Илиады". Самой
замечательной была его история о трехдневном путешествии, когда  он  подносил
чемоданы какого-то чемпиона по биллиарду. Ему нужно было три дня, чтобы расс-
казать ее минуту за минутой. После волнующих парижских бесед, полных намеков,
язвительности и дипломатии, россказни Рамона  поражали  своей  анекдотической
скукой. В то же время совершенно гомеровские рассказы порт-льигатских рыбаков
были для моего усталого мозга существенной реальностью. Мы с  Гала  проводили
целые месяцы, довольствуясь компанией Лидии, ее сыновей, служанки, Рамона  де
Ермоса и дюжины рыбаков,  которые  держали  в  Порт-Льигате  свои  лодки.  По
вечерам все, включая прислугу, уходили в Кадакес и мы  оставались  на  берегу
пустынной бухточки совсем одни. Наша лампа  не  гасла  до  пяти  часов  утра.
Бледнела луна, начинался день, и рыбак стучался в двери.
   - Я заметил свет и подумал, а не принести ли вам  морского  волка?  Завтра
утром я принесу его вам, свежего-пресвежего.  А  эти  камни  я  подобрал  для
госпожи Гала. Я знаю, что она любит всякие чудные камни. Господин  Сальвадор,
вы слишком много работаете. Позавчера вы тоже легли очень поздно...
   И, обращаясь к Гала:
   - Господину Сальвадору надо бы прочиститься. Я ему еще вчера говорил.  Все
эти бессонницы из-за желудка. Надо ему прочиститься раз и навсегда  и  больше
об этом не думать! Небо ясное,  как  рыбий  глаз!  Такая  луна  сулит  добрую
погоду. Спокойной ночи...
   Рыбак ушел, а я посмотрел на Гала и попросил ее:
   - Ложись, ради Бога. Тебе до смерти хочется спать. А я попишу еще полчаси-
ка.
   - Нет, я дождусь тебя. У меня  еще  тысяча  дел,  надо  все  разложить  по
местам, прежде чем лечь.
   Из моего хаоса Гала неустанно ткала полотно Пенелопы. Едва она раскладыва-
ла по местам документы и мои заметки, как я снова все приводил в беспорядок в
поисках какой-либо совершенно не нужной мне вещицы, что  было  не  более  чем
внезапным капризом. Почти всегда я оставлял лишнее в Париже по  совету  Гала,
которая отлично знала, что именно понадобится мне для работы. Пробило пять, и
луна исчезла со светлого неба. Гала снова раскрыла уложенные и закрытые чемо-
даны, без лени и без надежды, зная, что мы еще не  будем  спать.  Пока  я  не
спал, не ложилась и она, наблюдая за моей работой еще более  напряженно,  чем
я. Поэтому я нередко пускался на жульничество, извлекая удовольствие из драмы
и желая видеть ее страдающей.
   - Это ведь твоей кровью я пишу картины, - сказал я ей однажды.
   И решил всегда подписывать картины обоими нашими именами. Так  три  месяца
мы прожили в Порт-Льигате, впившись в это Время, как рак желудка и рак горла.
Четверть часа мы не могли прожить  без  ненасытных  объятий,  пожирающих  эту
субстанцию. Мы терзали Время, чтобы заставить его  думать  о  нас.  От  наших
поисков не ускользал ни один час. Нас окружали бесплодные, острые,  скользкие
скалы, голодные кошки, больная прислуга, возбужденные сумасшедшие,  разодетый
барином и покрытый блохами Рамон, дюжина рыбаков, благородно  державшихся  на
расстоянии в ожидании смертного часа, с ногтями, черными от рыбьих  потрохов,
с подошвами цвета полыни, твердыми от мозолей. А за  долиной,  на  расстоянии
четверти часа ходьбы, в доме, где я провел детство  и  отрочество,  затаилось
враждебное непрощение моего отца - это веяние я чувствовал и  на  расстоянии.
Во время прогулок видел издали дом отца,  он  казался  мне  кусочком  сахара,
обмокнутым в деготь.
   Порт-Льигат, символ жизни, уединения и аскетичности... Там я научился гра-
нить и оттачивать свой ум, чтобы он стал острым, как  секира.  Трудная  жизнь
без украшений и алкоголя, жизнь, озаренная светом вечности... Парижские разг-
лагольствования, городские огни, красоты улицы Мира не выдерживали  сравнения
с этим глобальным тысячелетним светом, ясным, как чело Минервы. Через два ме-
сяца я увидел в Порт-Льигате, как во мне пробуждаются  извечные  католические
основы. Наши души, как и весь пейзаж, купались в рафаэлевском  свете.  Каждый
вечер мы гуляли в моих излюбленных местах.
   - Давай углубим колодец на пять метров, - сказал я Гала, - и у  нас  будет
больше воды. Возле колодца посадим два апельсина. А  в  новолуние  отправимся
ловить сардин...
   Эти планы развлекали нас весь рабочий день. А наши глаза были устремлены к
чистейшему небу, огромному и вогнутому, как купол, который  ждал,  чтобы  его
расписали фресками в паранойально-критическом духе. О ностальгия по Возрожде-
нию, которое знало ответы куполам - небесным и каменным! Что стало в наши дни
с куполами религии, эстетики, морали, веками защищавшими  человеческую  душу,
ум  и  сознание?  Сегодня  душу,  как  собаку,  выгнали  на  улицу!  Изобрели
механические мозги - радио. Что могут нам дать эти проклятые шумы, идущие  из
Европы  или  Китая,  ползущие  как  черепаха  в  сравнении  с   молниеносными
пророчествами Нострадамуса, Парацельса и  египетских  астрологов!  Что  могут
изменить эти военные сводки, новости, орущие от одного полушария  к  другому,
что они для человека,  которому  даны  уши,  чтобы  внимать  эху  битв  между
небесными ангелами и архангелами? Что значат  телевизионные  аппараты,  когда
можешь закрыть глаза, увидеть самые дальние страны и  поднять  пыль  во  всех
Багдадах своей мечты? Что  такое  социальное  улучшение  "образа  жизни"  для
человека, верующего в воскрешение тела?  Если  взлетает  осел,  если  у  фиги
вырастают крылья, это. может удивить и развлечь нас на миг -  так  почему  мы
должны дивиться брошенному в воздух и  летящему  автомобилю,  будто  бы  утюг
меньше заслуживает полета, чем самолет? Что такое  летающая  машина,  если  у
человека есть душа для полета?
   Наше время  погубят  нравственный  скептицизм  и  смерть  разума!  Леность
воображения, доверясь механическому послевоенному псевдопрогрессу,  поглотила
разум, обезоружила  его  и  надругалась  над  ним.  Механическую  цивилизацию
разрушает война, а создавшие ее массы станут пушечным мясом. Я думаю  о  вас,
молодежь всех наций, вдохновенная и преданная, с  лицами  спортивных  героев,
возросшая в атлетических соревнованиях, веселая  и  возбужденная,  о  молодые
братья по глупости!
   - Гала, дай мне руку. Я боюсь упасть. Меня совсем измотала  эта  прогулка.
Как ты думаешь, служанка нашла сардины на ужин? Если завтра  будет  такая  же
прекрасная погода,  я  достану  шерстяной  спортивный  костюм.  Чтобы  хорошо
заснуть сегодня, мы примем снотворное.  Завтра  мне  предстоит  сделать  кучу
вещей, прежде чем наступит такой же час...
   Мы вернулись домой. Над нашей крышей поднимался дым. Неспешно варился рыб-
ный суп. Хотелось бы, чтобы в него добавили парочку крабов. Мы шли и шли, об-
нявшись, охваченные единым желанием заняться любовью. Вдруг меня охватила та-
кая радость, что я даже вздрогнул.
   - Боже мой, какое счастье, что ни я, ни ты-не Роден!
   Когда я закончил полотно, мы сделали исключение из правил и отправились  с
рыбаками жарить сардины и отбивные в скалах бухты Креус - там, где  кончаются
Пиренейские горы. На этих скалах, после долгого созерцания  и  размышления  и
родилась "морфологическая эстетика  мягкого  и  твердого",  вся  вышедшая  из
средиземноморской готики Гауди. Можно ли поверить, что Гауди, как и я,  видел
в  молодости  эти  так  повлиявшие  на  меня   скалы?   В   этом   для   меня
материализовался принцип паронойальной метаморфозы, о котором я уже несколько
раз говорил в этой книге. Все образы,  подсказанные  скалами,  изменяются  по
мере того, как вы продвигаетесь или отступаете. Не  мной  это  придумано,  но
рыбаки давно уже благословили эти мысы, бухты и скалы самыми разными именами:
верблюд, паук, воробей, мертвая женщина, львиная голова.
   Подгребая и двигаясь вперед, друзья обращали наши внимание на метаморфозы:
   - Глядите, господин Сальвадор, сейчас вместо верблюда стал, можно сказать,
петух.
   На голове верблюда появился гребень, из вытянутой нижней губы  образовался
клюв. Скалы без конца меняли свои "обличия". В этой вечной маскировке я обна-
ружил глубокий смысл застенчивости Природы, которую Гераклит выразил загадоч-
ной формулировкой: "Природа любит прятаться". Наблюдая за подвижными  формами
неподвижных скал, я "размышлял над скалами собственных мыслей.  Мне  хотелось
бы, чтобы они, как релятивистика Коста-Брава, менялись при малейшем перемеще-
нии в пространстве разума, противоречили друг другу, становились симулянтами,
лицемерами, притворщиками и в то же время  были  конкретными,  невыдуманными,
лишенными "удивительного неведомого", измеряемыми, постоянными,  физическими,
объективными, материальными и твердыми, как гранит. То, к чему  я  стремился,
уже было у софистов Греции, в иезуитских идеях святого Игнатия Лойолы в Испа-
нии, в диалектике Гегеля в Германии... У последнего, к сожалению, нет иронии,
важного элемента размышления. Больше того, Гегель -это зародыш революции...
   Неторопливая, ленивая манера, с которой гребли кадакесские  рыбаки,  таила
спокойствие и пассивность - также разновидности иронии. Я сказал себе: если я
хочу вернуться в Париж победителем, мне не надо выходить  из  своей  лодки  и
отправляться туда прямо на ней, сохраняя на челе  отражение  порт-льигатского
света. Разум, как и вино, трудно транспортировать. Чрезмерные  толчки  вредят
ему. Именно в ритме ленивых весел надо перевезти в спокойные  дни  редкостные
вина традиции. Для человека нет ничего губительнее скоростных современных ло-
комотивов, нет ничего  более  обескураживающего,  чем  побить  рекорд.  Какая
сказочная возможность - обогнуть землю за  день!  Какое  бедствие,  когда  мы
можем сделать то же за час или минуту! И,  наоборот,  какое  чудо,  если  нам
сообщат, что трассу Париж-Мадрид мы можем покрыть лишь за триста лет. Ну  это
уже из романтизма а ля Мелье (Жан  Мелье  (1664-1729),  французский  сельский
священник, утопический коммунист (прим. пер.). Триста лет - это уж  чересчур.
Идеальная скорость - это  по-прежнему  скорость  дилижансов,  везших  Гете  и
Стендаля в Италию. В те времена еще учитывали расстояние и  позволяли  разуму
делать передышку, внимая пейзажу, формам, состояниям души.
   Греби, Сальвадор Дали, греби! Или, вернее, дай грести другим -  прекрасным
кадакесским рыбакам. Ты знаешь, куда хочешь направиться. И они  отвезут  тебя
туда. Греби, окруженный прекрасными паронойальными рыбаками - с такими Колумб
открыл Америку. Пора было возвращаться в Париж. Когда мы приехали,  деньги  у
нас были на исходе, и теперь нужно было заработать "маленькие су", чтобы  как
можно скорее вернуться в Порт-Льигат. Это будет лишь через тричетыре  месяца.
Я старался как можно больше радости извлечь из этих последних дней, наполнен-
ных грустным привкусом неизбежного отъезда. Уже начинала чувствоваться весна,
слабая и едва живая, похожая на неожиданно вернувшуюся осень. На ветках  фиги
загорелись желтые, как пасхальные свечи, цветы. Бобы стали мягкими. Как-то  я
приготовил блюдо из этих овощей, так напоминающих крайнюю плоть. У каталонцев
есть свой замечательный способ готовить бобы, пальчики оближешь  -  с  салом,
очень жирной кровяной колбасой, лавровым листом и небольшим количеством шоко-
лада. Я доел бобы и посмотрел на хлеб: на столе лежал один кусок.  Я  уже  не
мог оторвать от него глаз. Взял его, поцеловал, пососал, надкусил. Кусок хле-
ба. Я изобрел колумбово яйцо: хлеб Сальвадора Дали. В то же время  я  раскрыл
тайну хлеба - он может остаться несъеденным. Насущную вещь, символ питания  и
святого бытия, я превращу в бесполезную, эстетическую.  Я  сотворю  из  хлеба
предмет сюрреализма. Что может быть легче, чем аккуратно вырезать  с  тыльной
стороны хлеба два отверстия и вставить в  них  чернильницы?  Что  может  быть
более унизительным и прекрасным, чем видеть, как  хлеб  постепенно  впитывает
чернила  Пеликана?  В  этом  хлебе-чернильном  приборе  маленький  квадратик,
вырезанный в корке, служит вставочкой для  перьев.  А  если  хочешь  вытирать
перья прекрасным, довольно свежим мякишем,  ничего  не  стоит  заменять  хлеб
каждое утро.
   Вернувшись в Париж, я выдвинул новый  загадочный  лозунг:  "Хлеб,  хлеб  и
ничего, кроме хлеба". Спрашивали не без юмора, не стал ли я  коммунистом?  Но
уже догадались, что хлеб Дали предназначен не для помощи многодетным  семьям.
Мой  хлеб  был  сугубо  антигуманным.  Он  символизировал  месть   роскошного
воображения   утилитарности   практического    мира.    Это    хлеб    станет
аристократичным,   эстетическим,   паранойальным,   софистским,   иезуитским,
феноменальным и ошеломительным. Два  месяца  работы,  размышлений,  изучений,
писаний привели меня накануне отъезда к озарению  этим  открытием,  возможно,
незначительным. Ломоть хлеба на моем столе подвел  итог  разумного  опыта  за
этот период моей жизни. Такова уж моя оригинальность.
   Однажды я сказал: "Вот костыль!" и можно было подумать,  что  это  смешная
прихоть. А через пять лет начали понимать ее значение. Теперь я говорил: "Вот
хлеб!" - и все уловили  в  этом  смысл.  Поскольку  у  меня  всегда  был  дар
материально реализовать замысел в сотворении магических  предметов,  я  после
размышлений, изучений и вдохновения решил этим заняться.
   Через месяц после  возвращения  в  Париж  я  подписал  контракт  с  Жоржем
Келлером и Пьером Колем. В галерее Коля  я  немного  позже  выставил  картину
"Спящий невидимый лев-конь", плод моих созерцаний в бухте  Креус.  Виконт  де
Ноайе купил ее, Жан Кокто приобрел "Профанацию причастия", а Андре  Бретон  -
"Вильгельма Телля". Критиков начало волновать мое искусство. Но на самом деле
только сюрреалисты и светские люди были задеты за живое. Через некоторое вре-
мя герцог Фосиньи-Люсенж купил "Башню желания" - эта картина представляла об-
наженных мужчину  и  женщину,  застывших  в  весьма  рискованном  эротическом
объятии рядом с головой льва.
   Все чаще в сопровождении Гала я посещал светские ужины, где меня принимали
с некоторой опаской, смешанной с восхищением. Я  воспользовался  этим,  чтобы
определиться со своим хлебом. Как-то вечером, после концерта у графини де По-
линьяк, меня окружила толпа чрезвычайно элегантных женщин,  среди  которых  я
чувствовал себя особенно в ударе и упражнялся  в  жанре  разглагольствований.
Навязчивая хлебная идея заставила меня возмечтать о создании тайного общества
Хлеба, цель которого - систематично кретинизировать сумасшедших. После каждой
бутылки шампанского я намечал в тот вечер генеральные линии. Мы были в  саду,
стояла дивная погода. В небе вспыхивали следы падающих звезд. Мне казалось, я
вижу: это душа моих прекрасных подруг, когда они  смеются,  отражается  в  их
блестящих ожерельях. Улыбки срывались с прелестных капризных уст. Они так  не
смеялись уже года три. Одни радовались, другие находили меня опасным,  третьи
изволили улыбаться с некоторым скептицизмом. Эти улыбки, перламутровые  веера
и  драгоценности  дышали  крепким  морским  ветром,  который  я   выдерживал,
продвигаясь все дальше в иронии и легкомыслии.
   Убедившись, что привлек их внимание, я заговорил о "тайном обществе"! Про-
ект мой был наивным, и я это знал. Но не мог не думать о  нем.  Меня  умоляли
продолжать: что эта за история с хлебом? что вы изобрели? И смеялись со слег-
ка нездоровым азартом. Я уступил...
   - Первое: хлеб пятнадцатиметровой длины.  Нет  ничего  легче,  достаточно,
чтобы была печь такой величины. Во всем, кроме размера, это  абсолютно  такой
же французский хлеб,  как  обычно.  Второе:  поиск  безлюдного  места,  чтобы
появление там хлеба было необъяснимым,  вот  что  важнее  всего  для  проекта
кретинизации. Итак, я предлагаю сад Пале-Рояль. Ночью туда принесут хлеб  две
группы фальшивых рабочих - это будут члены тайного общества, они сделают вид,
будто пришли чинить канализацию. Хлеб будет завернут в газеты. Члены  тайного
общества снимут квартиру с выходом в сад Пале-Рояль. Они будут  наблюдать  за
реакцией публики, когда обнаружат хлеб. Действительно, следует  предусмотреть
последствия подобного акта в таком городе, как Париж. Настанет минута,  когда
кто-то поймет, что под газетами какой-то хлеб. Он такой огромный, что его ос-
торожно и бережно перевезут в лабораторию префектуры для изучения и  анализа.
Может, в нем взрывчатка? Нет. Может, он отравлен? Нет. Это какая-то  реклама?
Нет, тем более не реклама. Возьмутся за дело  газеты,  алчущие  неразгаданных
тайн, а издатели пустятся в самые абсурдные споры на пустом месте. Начнут го-
родить безумные гипотезы. Столкнется множество  утверждений.  В  самом  деле,
маньякодиночка не в силах испечь хлеб и перевезти его в ПалеРояль.  Если  это
безумец, то какую он должен проявить практическую сметку, да  еще  вовлечь  в
тайну соучастников. Значит, версия об одиночке или нескольких сумасшедших  не
имеет серьезных оснований. Очевидно, это загадочный  социальный  протест.  Но
чего стоит хлеб-символ, если никто не понимает его смысла? Это не может  быть
акцией компартии. Что этим можно доказать? Нет, это просто  глупость!  Никого
не убедит и предположение, что речь идет о студенческой шутке. Безалаберность
и практическая беспомощность не позволяет  даже  сюрреалистам  сложить  печь,
способную выпечь пятнадцатиметровый батон. Что уж тогда говорить о студентах?
Возможно, подумают о Дали и его обществе, но и тут  один  шанс  из  миллиона.
Споры будут в разгаре, когда появиться новость:  появление  двадцатиметрового
батона у Версальского дворца. Чтобы объяснить появление второго хлеба, газет-
чики тут же выдумают тайное общество. Фотографы начнут вынюхивать, когда поя-
виться третий хлеб. Он не замедлит появиться  и  будет  еще  длинней.  И  так
далее. Во многих европейских городах в один и тот  же  день  и  час  появятся
хлеба длиной в тридцать метров.  На  другой  день  какой-нибудь  американский
полисмен объявит о находке еще одного французского батона в 40 метров длиной,
обнаруженного неизвестными на  тротуаре  улицы  Савой-Плаза  рядом  с  отелем
"Сент-Мориц"... Очевидно, что подобные таинственные  появления  могут  многое
сделать, их поэтический эффект был бы  велик  и  несомненно  мог  бы  создать
атмосферу смуты и никогда не виданной  коллективной  истерии,  систематически
разрушая логику разумного мира в пользу иерархической монархии...
   Меня слушали  легко  и  внимательно,  .что  так  свойственно  высокомерным
элегантным  женщинам.  Чуть  позже  я  обнаружил,  что  все  пользуются  моей
терминологией.
   - Моя дорогая, я безумно желаю вас кретинизировать...
   - Вот уже два дня я не могу локализовать мой половой инстинкт. А вы?
   - Я пошел на концерт Стравинского. Это было прекрасно. Это было навязчиво.
Это был позор!
   Повсюду я  узнавал  свои  фразы  и  идеи.  Все  называли  "съедобным"  или
"несъедобным". Последние картины Брака были "чересчур выспренными". Роскошная
фразеология каталонского происхождения, свойственная мне,  была  заимствована
между двух светских сплетен. Однако смысл моей мистификации ускользал от них,
как вошь в волосах.
   - Давайте посмотрим, Дали, почему хлеб, все время хлеб сейчас?
   - Это, - говорил я, - вы должны спросить у паранойального критика, моя до-
рогая.
   Тогда от меня потребовали объяснить мой паранойально-критический метод,  о
котором я слишком непонятно писал в статьях. Признаюсь сейчас, что тогда я  и
сам толком не знал, что это такое. Оно "было больше меня", как и  многие  мои
изобретения, и я вник в их значение лишь позднее. Всю свою жизнь я  только  и
слышал: что это такое? что это значит?
   Однажды я вынул мякиш из хлебной корки и вложил туда статуэтку Будды,  всю
покрытую дохлыми блохами. Затем я закрыл отверстие деревянной  затычкой,  все
заделал и сверху записал: "Конское варенье"  (название  заимствовано  у  Репе
Магритта). Декоратор Жан-Мишель Франк предложил мне два лишних стула в  стиле
1900 года. У одного из них я снял сиденье и заменил его  шоколадной  плиткой.
Потом я удлинил одну его ножку дверной ручкой. Другую ножку вставил в  пивную
кружку. Назвал это неудобный  предмет  "атмосферным  стулом".  Все,  кто  его
видел, ощущали себя не в своей тарелке. Что это было?
   Затем я пустился на поиски сюрреалистического, иррационального предмета  с
символическим функционированием в противовес пересказанным снам, автоматичес-
кому письму  и  пр.  Сюрреалистический  предмет  должен  был  быть  абсолютно
бесполезным как с практической, так и с рациональной точек зрения. Он  должен
был  максимально  материализовать  бредовые  фантазии   ума.   Эти   предметы
соперничали с нужными и практичными с такой силой, что это напоминало схватку
двух бойцовых петухов, из которой нормальный предмет чаще всего выбирался без
перьев.  Парижские   квартиры,   беззащитные   перед   сюрреализмом,   вскоре
наполнились сюрреалистическими предметами, загадочными, на первый взгляд,  но
их можно было  потрогать,  ими  можно  было  управлять  собственноручно.  Все
приходили пощупать поднятую из моего колодца мою  голую  каталонскую  истину,
когда предмет - это "милосердие".
   Популярность  сюрреалистических  предметов   (один   из   самых   типичных
сюрреалистических предметов -"Меховый прибор" (1936 год) - чашка  и  ложка  -
Мерета Оппенгейма, приобретенный Нью-Иоркским музеем современного искусства.)
дискредитировала популярность скучнейших пересказанных снов и автоматического
письма. Сюрреалистский предмет создавал необходимость реальности.  Больше  не
хотели - "удивительно рассказано", но - удивительно создано руками.  "Никогда
не виданное" вскоре стало интересовать лишь сюрреалистов Центральной  Европы,
японцев и отсталые страны.
   Своим предметом я убил  первоначальный  сюрреализм  и  вообще  современную
живопись. Миро сказал: "Хочу убить живопись!" И убил ее с моей  помощью  -  я
вероломно нанес ей удар в спину. И все же не думаю, будто Миро  понимал,  что
нашей жертвой станет современная, а не старая живопись - она,  как  могу  вас
уверить после того, что увидел коллекцию  Меллона,  чувствует  себя  отлично.
Увлеченный сюрреалистическими предметами,  я  написал  несколько  картин,  на
первый взгляд, нормальных, вдохновленных случайными фотографиями,  которым  я
добавил немного Месонье. Усталая публика сразу же попалась  на  удочку,  а  я
сказал себе: "Погоди у меня. Я покажу тебе действительность..."
   Этот период вскоре закончился, и у  нас  с  Гала  теперь  было  достаточно
денег, чтобы на полтора месяца вернуться в  Кадакес.  Мое  влияние  возросло.
Критики уже делили сюрреализм на ДО и ПОСЛЕ Дали. Видели и  мыслили  лишь  по
Дал и... Расплывающийся фон, клейкое биологическое разложение  -  это  как  у
Дали. Неожиданный средневековый предмет - это как у Дали. Невероятный фильм с
адюльтером арфисток и дирижеров - это как у Дали. Парижский батон  больше  не
был парижским - это был мой хлеб, хлеб Сальвадора, хлеб Дали.
   Секрет моего влияния - это то, что оно всегда было тайным. Секрет  влияния
Гала был, в свою очередь, в том, что оно  было  вдвойне  тайным.  Но  я  знал
секрет, как оставаться в тайне. Гала знала секрет, как оставаться  скрытой  в
моей тайне. Иногда похоже было, что мой секрет раскрыт: ошибка!  Это  был  не
мой секрет, а тайна Гала! Наша бедность, отсутствие у нас  денег  также  было
нашим секретом. Почти всегда у нас не было ни  гроша,  и  мы  жили  в  страхе
нищеты. Тем не  менее  мы  знали,  что  не  показывать  этого  -  наша  сила.
Сострадание  в  будущем  убивает.  Сила,  -  говорила   Гала,   -внушать   не
сострадание, а стыд. Мы могли умереть с голоду, и никто никогда не  узнал  бы
об этом. "Genio у figura, hasta la sepulfura", "с голоду помирай, а  виду  не
подавай" - вот каким был наш девиз.  Мы  были  похожи  на  испанца,  которому
нечего есть, но, как только пробьет двенадцать, он идет домой  и  садится  за
пустой, без хлеба и вина, стол. Он ждет,  пока  все  пообедают.  Под  палящим
солнцем спит пустая площадь. Из всех окон видно, кто уже поел  и  идет  через
площадь. Сочтя, что уже пора, человек  встает,  берет  зубочистку  и  выходит
прогуляться на площадь, как ни в чем не бывало ковыряя зубочисткой в зубах.
   Как только начинают таять деньги, надо увеличить  чаевые,  не  уподобляясь
посредственностям. Лучше лишиться чего-нибудь, чем  приспосабливаться.  Можно
не есть, но нельзя есть плохо. Со времени Малаги я ученик Гала, которая раск-
рыла мне принципы удовольствия и  научила  меня  реалиям.  Она  научила  меня
одеваться, спускаться по лестнице, не падая тридцать  шесть  раз,  не  терять
денег, есть, не бросая на пол куриные кости, и различать  наших  врагов.  Она
была Ангелом Гармонии, пропорции которой возвестили о  моем  классицизме.  Не
потеряв лица, я избавился от  тиков,  которые  меня  терзали.  Я  понял  свои
действия.
   Гала не ожесточила меня, как это сделала бы жизнь, но построила вокруг ме-
ня скорлупу рака-отшельника, так что с внешней стороны я был как крепость,  а
внутренне продолжал стареть. Решив написать часы, я написал их  мягкими.  Это
было однажды вечером, я устал, у меня была мигрень - чрезвычайно редкое у ме-
ня недомогание. Мы должны были пойти с друзьями в кино, но в последний момент
я решил остаться дома. Гала пойдет с ними, а я лягу пораньше. Мы поели  очень
вкусного сыру,  потом  я  остался  один,  сидел,  облокотившись  на  стол,  и
размышляя над тем, как  "супермягок"  плавленный  сыр.  Я  встал  и  пошел  в
мастерскую, чтобы, как  обычно,  бросить  взгляд  на  свою  работу.  Картина,
которую я собирался писать, представляла  пейзаж  окрестностей  Порт-Льигата,
скалы, будто бы озаренные неярким вечерним светом. На первом плане я набросал
обрубленный ствол безлистной маслины. Этот пейзаж  -  основа  для  полотна  с
какой-то идеей, но какой? Мне нужно было дивное  изображение,  но  я  его  не
находил. Я отправился выключить  свет,  а  когда  вышел,  буквально  "увидел"
решение: две пары  мягких  часов,  одни  жалобно  свисают  с  ветки  маслины.
Несмотря на мигрень, я приготовил палитру и взялся за работу. Через два часа,
когда Гала вернулась из кино, картина, которая должна  была  стать  одной  из
самых знаменитых, была закончена. Я усадил Гала и закрыл ей глаза:
   - Раз, два, три... Теперь можешь смотреть!
   Я наблюдал за тем, как она разглядывает картину и как отражается на ее ли-
це очаровательное удивление.  Так  я  убедился,  что  изображение  производит
эффект, ибо Гала никогда не ошибается.
   - Думаешь, через три года вспомнишь эту картину?
   - Никто не сможет ее забыть, увидев только раз.
   - Тогда пошли спать. У меня так сильно  болит  голова.  Я  приму  таблетку
аспирина. Что показывали в кино? Что-то хорошее?
   - Не знаю, не помню.
   Этим утром я получил от киностудии письмо с отказом от моей заявки на сце-
нарий, которую  я  тщательно  продумал  и  которая  поистине  отражала  самые
значительные  мои  мысли.  С  первых  же  строк  поняв,  что  речь  идет   об
отрицательном ответе, я не стал читать дальше. Успокоившись после  завершения
картины, я снова взялся за письмо и прочел, что  мои  мысли  показались  этим
господам замечательными, но фильм не будет "кассовым", его  невозможно  будет
продать и, главная причина,  зрители  не  любят,  когда  их  потрясают  таким
непривычным образом.
   Через несколько дней некая  птица  из  Америки  купила  мои  мягкие  часы,
которые я назвал - "Стойкость памяти".  У  этой  птицы  были  большие  черные
крылья, как у ангелов Эль Греко. Крылья эти нельзя было увидеть, зато  нельзя
было не заметить белого полотняного костюма  и  широкополой  панамы.  Звалась
птица  Джулиан  Леви  -  это  был  человек,  который  собирался   познакомить
Соединенные Штаты с моим искусством. Джулиан Леви уверял  меня,  что  считает
мое произведение потрясающим, но элитарным  и  не  коммерческим.  Ничего,  он
повесит мою картину у себя дома -для личного удовольствия. "Стойкость памяти"
не оправдала таких плохих прогнозов: ее продавали и перепродавали,  пока  она
окончательно не попала в Музей современного искусства,  где,  несомненно,  ее
увидело огромное число зрителей. Я часто видел в провинции ее  многочисленные
копии, сделанные художниками-любителями, которые  видели  картину  только  на
черно-белых фотографиях и сами придумывали цвета. Она также удостоилась чести
привлекать внимание публики в бакалейных и мебельных лавках.
   Позже я присутствовал при планировании так называемого комического фильма,
где заново приняли большинство моих идей из некогда отвергнутой сценарной за-
явки. Это было по-идиотски плохо, губительно сделано... "Идеи", конечно,  для
того и предназначены, чтобы их расточать, но жаль смотреть, как они гибнут  в
руках рвачей, прежде чем созреет главная идея. Как женщина в "Ляруссе", я дул
на цветок моих взрывных мыслей. Я сеял их при любом ветре, но то были семена,
пораженные вирусом. Нельзя безнаказанно копировать Сальвадора Дали. Кто осме-
лится - умрет! Обворованный и мошеннически обобранный, я не  чувствовал,  как
мое влияние с каждым днем восходит в зенит, если  взамен  не  получал  денег.
После стольких усилий мы с Гала  собирались  уехать  в  Порт-Льигат,  еле-еле
накопив денег на два месяца - полтора в Порт-Льигате и две недели в Париже. С
тех пор, как меня изгнали из семейства, отец не переставал меня  преследовать
и  стремился  сделать  мою  жизнь  в  Кадакесе  невыносимой,  как  будто  мое
пребывание там было постыдным для него.
   Приехав  в  Порт-Льигат,  я  написал  портрет  Гала  с  двумя   котлетами,
качавшимися  в  равновесии  на  ее  плече.  Это  означало,  как   я   позднее
узнал,вместо того, чтобы съесть Гала, я решил съесть пару сырых котлет.  И  в
самом деле,  котлеты  оказались  искупительными  жертвами,  вернее,  подменой
жертвы, так же  как  Авраам  предпочел  заколоть  агнца,  а  Вильгельм  Телль
прострелить яблоко. Я написал несколько автопортретов в виде ребенка с  сырой
котлетой на голове, символически искушая  отца  съесть  котлету  раньше,  чем
сына. В тот день обострились  мои  жевательные,  кишечные  и  пищеварительные
ощущения. Мне хотелось все съесть, и я хотел сконструировать огромный стол из
крутых яиц (который  можно  было  бы  проглотить),  и  даже  изваяние  Венеры
Милосской - надо было только разбить ее скорлупу, чтобы найти белок, а  потом
добраться и до желтка. В то лето меня мучил не только голод, но и жажда.  Мне
кажется, спиртное, которое я пил в  Париже,  чтобы  справиться  с  приступами
застенчивости,  сыграло  какую-то  роль  в  этом  раздражении  желудка,  и  я
почувствовал, как во  мне  пробуждаются  северо-африканские  атавизмы,  жажда
арабов, бросившая их на Испанию и заставившая изобрести тень и фонтан.
   Жаждая как арабы, я стал таким же воинственным, как  они.  Как-то  вечером
меня пригласили на барселонский праздник  осени,  чтобы  там  я  проверил  на
публике  свои  ораторские  таланты.  Конференция  должна  была  состояться  в
барселонском  саду  Атенеум,  интеллектуальном   центре   города.   Я   решил
напуститься  на  местных  интеллектуалов,  которые  в  то  время  паслись   в
каталонском патриотизме и  погрязли  в  филистерстве.  Я  нарочно  пришел  на
четверть часа позже и вышел к нетерпеливой и перевозбужденной  публике.  Безо
всяких предисловий я сразу же стал петь дифирамбы маркизу де  Саду,  которому
противопоставил как пример позорного интеллектуального упадка Анхеля  Гуимеру
(Анхель. Гуимера был  (это  я  узнал  позднее)  создателем  общества,  где  я
выступал. Получился такой скандал, что президент вышеназванного  общества  на
следующий же день подал в отставку), умершего несколько лет назад, которого я
знал, как самого святого из каталонских сепаратистских писателей.
   Едва я сказал: "Эта лоретка, эта огромная волосатая гниль,  которая  носит
имя Анхель Гуимера...", как понял, что моя конференция завершилась. Публика в
истерике стала швырять в меня стульями и бросилась  штурмовать  трибуну.  Мне
наверняка бы не поздоровилось, если бы не вмешались  дежурившие  в  тот  день
служители. Усаживая меня в такси, они сказали: "Ну и смельчак же вы!"  Думаю,
я и в самом деле проявил хладнокровие, но настоящее мужество показали  именно
служители, которые приняли на себя удары, предназначенные мне.
   После этого инцидента меня пригласила группа революционеров, тяготеющая  к
анархизму:
   - У нас,- сказал президент,- вы можете говорить все, что угодно, и чем это
будет сильнее, тем лучше.
   Я согласился и только попросил, чтобы для меня  приготовили  большой,  как
можно длиннее, батон и  ремни,  чтобы  можно  было  его  привязать.  В  вечер
конференции я пришел на  несколько  минут  раньше,  чтобы  наметить  сценарий
своего выступления. Мне показали большой хлеб, который мне отлично  подходил.
Я объяснил, что в определенный момент сделаю знак и скажу:  "Принесите  его".
Два помощника принесут хлеб, возложат его мне на голову и  закрепят  ремнями,
завязав  их  у  меня  подмышками.  Эту  операцию  надо  было   произвести   с
максимальной серьезностью. Лучше всего, если оба помощника  будут  мрачны.  Я
оделся вызывающе элегантно, и мое появление на трибуне было встречено  бурей.
Свистки заглушали аплодисменты. Кто-то сказал: "Пусть сперва  говорит".  И  я
выступил. На сей раз это была не апология маркиза  де  Сада  -  я  нес  самую
отборную похабщину, выдавал самые  крутые  выражения,  какие  мне  когда-либо
приходилось произносить. Несомненно, это было первый раз, когда такое  кто-то
осмелился говорить публично. Я  поддерживал  естественный  и  свободный  тон,
будто бы речь шла о дожде или прекрасной погоде. Аудитории стало дурно -  там
были нежные, гуманные анархисты, многие из них привели с собой жени  дочерей,
сказав им: "Сегодня мы славно повеселимся, слушая чудачества  Дали,  славного
мелкобуржуазного идеолога, который заставляет  выть  таких  же,  как  он".  Я
продолжал выступать, перемежая ругательства несколькими философскими  мыслями
о Карле Марксе, материализме и идеализме. Но похабщина  все  же  преобладала,
пока какой-то анархист, строгий, худощавый и красивый, как святой Иероним, не
встал и не прервал меня, с достоинством заметив, что мы не в борделе и  среди
публики есть женщины. Я ответил ему, что  анархистский  центр  тем  более  не
церковь и что раз здесь находится моя  собственная  жена  и  слушает,  что  я
говорю, их жены тем более могут меня послушать. Воцарилась  минутная  тишина,
но новый поток похабщины, выданной все с той же  непосредственностью,  больше
того, богохульства, заставили зал побагроветь. Мне трудно было различить, что
означает эта краска - бешенство или  удовольствие.  Я  считал,  что  наступил
психологически подходящий момент, и  махнул  рукой  помощникам,  стоявшим  за
кулисами. Их неожиданное появление вызвало эффект, которого я не ждал. Пока у
меня на голове устанавливали длинный батон, поднялся шум и все превратилось в
хаос. Зараженный общей истерией, я стал читать свое знаменитое  стихотворение
о "смердящем осле". Врач-анархист с белой бородой  и  красным,  как  у  рака,
лицом, вдруг разошелся в  настоящем  приступе  безумия.  Понадобился  десяток
людей, и его с трудом успокоили. Представьте себе эту сцену, в которой занято
немало народу... Короче, вечер закончился общей суматохой. Организаторы  были
довольны. Они сказали мне:
   - Вы, может быть, немного переборщили, но это было здорово!
   Какой-то мужчина подошел ко мне  поговорить.  Он  выглядел  беззастенчивым
здоровяком и жевал листья мяты, которые вынимал из бумажного кулька. Его ног-
ти были черны от грязи, что меня очаровало.
   - Всю жизнь,- сказал он мне,- я был анархистом. Питаюсь только  травами  и
время от времени крольчатиной.  Вы  мне  понравились,  но  есть  другой,  кто
нравится мне еще больше. Вы не поверите, если  я  скажу,  кто  это.  И  Иосиф
никогда не переубедит меня (очевидно, Иосиф Сталин!). Наоборот,  это  Гитлер.
Если вы немного поскоблите его поверхность, то найдете там  Ницше.  Так  вот,
этот Гитлер - un morros de  con,  способный  одним  пинком  взорвать  Европу.
Понимаете?
   И перед тем, как отойти от меня, он показал мне кулек с мятой и хитро под-
мигнул:
   - Привет! И до настоящего боя!
   В Барселоне того времени была такая идеологическая мешанина, по  сравнению
с которой Вавилонская башня была просто детской игрой. Все расходились, умно-
жались, разделялись, схватывались и преобразовывались в одном водовороте, и с
каждым днем росла всеобщая ненависть. Были три компартии, каждая  из  которых
претендовала на одного члена правительства, три-четыре разновидности троцкис-
тов, аполитичных синдикалистов, множество анархических группировок, более или
менее зависящих от F.A.I (Иберийская  анархическая  федерация  (прим.  пер.),
чистые сталинисты и сепаратисты, левые  республиканцы  и  пр.  Левые,  как  и
правые, были страшно раздроблены.  Весь  мир  предчувствовал,  что  вскоре  в
Испании случится что-то невероятное, всемирный потом и ливень  архиепископов,
хвостатых роялей и смердящих ослов. Один фигерасский крестьянин при мне нашел
точное определение положения в стране:
   - Если еще протянется вся эта  политическая  борьба,  мы  придем  к  такой
путанице, что сам Иисус Христос, спустившись на землю с часами  на  руке,  не
сможет узнать, который час!
   По возвращению в Париж мы  переселились  с  улицы  Бекерель,  7  на  улицу
Гогена, 7.  Это  современное  здание  казалось  мне  наказанием,  придуманным
архитекторами специально для нищих. А мы были бедны! Не в состоянии  обладать
удобствами  Людовика  XV,  мы   избрали   широкие,   открытие   свету   окна,
хромированные столы и зеркала повсюду.  У  Гала  был  дар  -  где  бы  мы  не
поселялись, она  заставляла  все  блестеть.  Но  эта  аскетическая  строгость
пробуждала во мне вкус к роскоши. Я чувствовал  себя  кипарисом,  растущим  в
ванной.
   Впервые я понял, что в Париже меня ждут, что с моим отсутствием образовал-
ся вакуум. Что делать дальше? Две барселонские конференции избавили  меня  от
остатков патологической застенчивости. Теперь я знал, что стоит мне  захотеть
- и я могу увлечь публику до неистовства. Во мне росло желание встретиться  с
"новой плотью", новой страной, не зараженной послевоенной гнилью. Америка!  Я
хотел  съездить  туда,  повезти  туда  свои  идеи,  возложить  хлеб  на  этот
континент. Джулиан Леви прислал мне газетные вырезки - отклики  на  маленькую
выставку, которую он недавно организовал в Нью-Йорке: с моими мягкими  часами
и одолженными у других владельцев работами. Продано было немного, но выставка
тем не менее прошла с успехом. Об этом свидетельствовали вырезки, во сто крат
более объективные и  информативные,  нежели  европейская  критика.  В  Париже
каждый осуждает и выносит приговор с единственной точки зрения -  собственных
предпочтений. В Европе я был окружен лишь сторонниками, которые все тянули  в
разные стороны и были  друг  против  друга.  Америку  еще  не  затронула  эта
гражданская война. То, что у нас сулило уже трагическое будущее, для них было
лишь забавой. Кубизм в Соединенных Штатах никогда не  имел  никакого  другого
значения, как уже устоявшегося опыта. Далекие  от  борьбы,  нетерпеливые,  не
имея что терять и что защищать или побеждать, они позволяли себе быть трезвы-
ми и с непосредственностью видели то, что принесет им наибольшую  пользу,  то
есть меня. В Европе ошибаются, когда  думают,  что  Америка  не  способна  на
поэтическую интуицию  и  интеллектуальное  чутье.  Осечки  происходят  не  по
традиции или из-за недостатка  вкуса,  но  в  силу  атавистических  опасений.
Америка выбирает не опытом или  сердцем,  а  лучше  -  могучей  биологической
силой. Она знает, чего ей не хватает и чего у нее  нет.  И  все,  что  ей  не
хватает в духовном плане, я дам ей в своих паранойальных произведениях.
   Мысль об Америке нашла подкрепление во время моей встречи с Альфредом Бар-
ром, директором Нью-Йоркского музея современного искусства. Я познакомился  с
ним на ужине у виконта Ноайе. Он был молод, бледен и очень печален. Его поры-
вистые жесты напоминали движения птиц, отыскивающих корм. И в самом деле,  он
искал современные ценности и мудро отделял зерна от плевел.  Его  познания  в
современном искусстве показались мне невероятными. Я поражался ему, зная кон-
серватизм  французских  музеев,   игнорировавших   Пикассо.   Господин   Барр
предсказал мне блестящий успех в Соединенных Штатах, если я  туда  отправлюсь
собственной персоной. Гала и я  решили  отправиться  в  путь.  Увы!  Как  это
сделать без денег?
   Тут мы познакомились с американкой, которая купила "Мулен де Солей" в саду
Эрменонвиль. Нас познакомил Рене Кревель, приведя меня на обед в ее парижскую
квартиру. На обеде все было белым, и только скатерти и тарелки были  черными.
Если сделать фотографию, то негатив превратился бы в позитив.  Вся  еда  была
белой. Пили мы только молоко. Портьеры, телефон, ковер были белыми и сама хо-
зяйка была во всем белоснежном. Она вскоре заинтересовалась моей идеей тайно-
го общества, и мы решили построить печь, способную выпечь батон длиной в пят-
надцать метров. Эрменонвильского пекаря со "странными" вкусами мы посвятим  в
тайну. Белую американку, как бы с черного негатива, звали  Керри  Кросби.  На
каждый уик-энд нас приглашали в "Мулен де Солей". Еду подавали в конюшне, за-
валенной соломой. На первом этаже была потрясающая библиотека. В каждом  углу
в ведерках со льдом стояли бутылки шампанского. Приглашенных всегда было мно-
го: сюрреалисты и светские люди, которые чуяли, что там "что-то  происходит".
Патефон играл без передышки "Ночь и день" Коля Портера.  Мне  в  руки  попали
первые номера "New Yorker" a и "Town and Gauntry". Я раскрыл их и наслаждался
фрагментами репродукций. "Хочу в Америку, хочу в Америку..." Это было уже на-
вязчивой идеей. Гала утешала меня:
   - Мы поедем, как только у нас появится хоть немного денег...
   Но, как назло, дела шли все хуже. Пьер Коль предупредил нас, что  контракт
не возобновят. Денежных забот  все  прибывало.  У  коллекционеров,  способных
купить картины Дали, их уже было немало, и нельзя было рассчитывать на  новые
покупки. Порт-Льигат поглотил все наши запасы, а также гонорары за  несколько
книг, изданных для узкого круга друзей. Мое влияние достигло  зенита,  а  мои
финансовые возможности клонились к закату. Внешне смирясь, я постоянно был  в
состоянии затаенного бешенства. Еще с Малаги я решил заработать  кучу  денег,
но так и не сумел сделать это. Ну посмотрим же. Я непрестанно бесновался.  На
улице я рвал пуговицы своего плаща,  кроша  их  зубами,  и  топал  ногой  так
сильно, будто хотел провалиться сквозь асфальт.
   Вечером, возвращаясь домой после целого дня безуспешных  хлопот,  в  конце
бульвара Эдгара Кинэ я увидел безногого слепого, сидевшего в коляске и руками
вращавшего резиновые колеса. Желая пересечь дорогу, он  остановился  на  краю
тротуара, достал палку и сильно постучал ею о землю, призывая  на  помощь.  В
этой дерзости и самоуверенности было что-то неприятное.  Он  требовал,  чтобы
его перевезли через дорогу.  На  тротуаре  было  пусто,  я  был  единственным
пешеходом. Неподалеку стояла проститутка и смотрела  на  меня.  Я  подошел  к
слепому и грубым ударом ноги толкнул  коляску  сзади.  Она  перелетела  через
дорогу и  стукнулась  о  противоположный  тротуар.  Слепой  мог  вылететь  из
коляски, но он, хитрец, как будто  предвидел  удар  и  схватился  за  поручни
обеими руками.  Теперь  и  я  перешел  дорогу  и  подошел  к  коляске,  чтобы
посмотреть на него. Он сразу же понял, что я - тот  человек,  который  только
что толкнул  его.  У  него  сразу  изменилось  выражение  лица,  он  не  стал
возмущаться, а принял покорный  и  скромный  вид,  как  и  подобало  при  его
физическом состоянии. Я понял, что если бы потребовал  у  слепого  денег,  он
отдал бы мне их, невзирая на собственную скупость.
   Так я открыл, что нужно предпринять, чтобы пересечь Атлантику.  Я  не  был
безногим, слепым, нищим, жалким, не бил палкой о землю,  бесцеремонно  требуя
от незнакомых людей помочь мне переплыть океан, отделяющий от  Америки.  Нет,
меня не угнетала совесть. Наоборот, я победно сиял. Было ясно: не стоит ждать
помощи тигра, особенно голодного. Оставалось только взять в руки палку слепо-
го и стучать по земле. Я не паралитик, пора действовать.
   На оставшиеся деньги я заказал два места в поезде к пароходу  "Шамплэн"  -
он должен был отплывать через три дня. Надо было найти остальную сумму, чтобы
оплатить каюту и не меньше двух недель прожить в Нью-Йорке. Три дня я мотался
по Парижу, вооружившись символической палкой слепого, которая  стала  в  моих
руках магической палкой гнева. Я стучал без разбора и почтения, и  повторился
миф о Данае. После того как я  три  дня  тряс  палку  Фортуны,  Даная  решила
отдаться наслаждению, и небольшой  золотой  дождик  позволял  с  уверенностью
смотреть на предстоящий отъезд.  Я  чувствовал  такую  усталость,  будто  без
передыху занимался любовью шесть раз подряд. Я боялся опоздать на  пароход  и
мы пришли на вокзал на три часа раньше отхода трансатлантического  поезда.  Я
смотрел на часы и на носильщиков, боясь, что они подведут. Гала держала  меня
за руку, чтобы я не нервничал. Но я знал,  что  успокоюсь  только  на  борту.
Когда я был уже в поезде, прибыли репортеры  и  фотографы  и  попросили  меня
выйти, чтобы сделать несколько снимков рядом с локомотивом.  Но  им  пришлось
довольствоваться тем, что я снялся у окна купе. Я боялся, что поезд  тронется
во время фотографирования, и дал фотографам абсурдное объяснение:
   - Локомотив - не пропорциональный со мной объект. То ли я слишком большой,
то ли он слишком маленький.
   Даже на "Шамплэне" я  не  совсем  избавился  от  страха  не  добраться  до
Америки. Мы оказались в открытом море.и меня охватил страх  перед  океанскими
просторами. Мне еще никогда не приходилось оставлять континент.  Кроме  того,
мне казались подозрительными треск  и  скрип  корабля:  он  какой-то  слишком
большой и слишком тяжелый в управлении,  чтобы  избежать  катастрофы.  Я  был
самым  исполнительным  пассажиром  и  при  любом  сигнале   тревоги   надевал
спасательный пояс на четверть часа раньше остальных. Хуже того,  я  заставлял
делать то же Гала, что возмущало ее или смешило до слез. Входя  в  каюту,  он
всегда видела меня читающим лежа в спасательном поясе. Я вздрагивал от мысли,
что могу стать жертвой кораблекрушения, и неодобрительно косился  на  морских
офицеров: они казались мне слишком беззаботными. Я постоянно пил  шампанское,
чтобы набраться  храбрости  и  избавиться  от  морской  болезни,  которой,  к
счастью, не было.
   Керри Кросби также плыла на "Шамплэне". Разочарованная тем, что ей не уда-
лось осуществить в Эрменонвиле наш  проект  пятнадцатиметрового  батона,  она
потребовала от капитана: прикажите испечь  нам  французский  хлеб  наибольшей
длины! Нас свели с хлебопеком, который  обещал  сделать  батон  в  2,5  метра
длиной, а внутри для прочности будет деревянная палка.  На  другой  день  мне
принесли в купе хлеб, роскошно завернутый в целлофан. Я хотел интриговать  им
газетчиков, которые придут брать у меня интервью. Все на  борту  неприязненно
отзывались о развязных и бескультурных репортерах, терзающих  нас  вопросами,
не переставая жевать жвачку. Каждый претендовал, что нашел средство  избежать
их, но это было не более чем лицемерие, так как все умирали от  желания  дать
интервью. Я, наоборот, твердил:
   - Я обожаю публичность. И если мне привалило такое счастье, что журналисты
узнали, кто я, и задают мне вопросы, я накрошу им от моего хлеба, как  святой
Франсуа птицам.
   Мои слова отдавали безвкусицей и собеседники показывали  мне  это,  высоко
подымая брови и прикусывая губы. А я упрямо спрашивал у каждого:
   - Как вы думаете, мой хлеб произведет впечатление на журналистов?
   Я снял целлофан и завернул хлеб в газету, чтобы более эффектно  развернуть
его перед фотографами и репортерами... Мы прибыли в Нью-Йорк и пока совершали
все необходимые формальности, меня предупредили, что журналисты ждут  меня  в
моей каюте. И со мной случилась та же незадача, что и с  Диогеном,  когда  он
вылез из своей бочки голый с зажженной свечкой в руке. Никто не спросил у не-
го, чего он ищет. Никто из журналистов так и не спросил о моем хлебе, который
я держал  то  подмышкой,  то  вертикально,  как  палку.  Зато  они  оказались
удивительно осведомленными о моей личности, моих произведениях и подробностях
моей личной жизни.
   - Это правда, - спросил один из них,- что вы недавно написали портрет сво-
ей жены с двумя жареными котлетами через плечо?
   - Да, это так, но котлеты не жареные, а сырые.
   - Почему?
   - Потому что Гала тоже сырая.
   - А какая же связь между котлетами и вашей женой?
   - Я люблю котлеты - и люблю свою  жену;  не  вижу  причины  не  писать  их
вместе.
   Бесспорно, эти журналисты дают сто очков вперед европейским  собратьям.  У
них холодный и обостренных вкус к "нонсенсу", они в совершенстве владеют сво-
ей профессией и хорошо знают, что можно извлечь из любой "истории". Их нюх на
сенсацию позволяет сразу же выхватить жареный факт и приготовить из него пищу
для нескольких миллионов голодных читателей. В Европе журналист  отправляется
на интервью с уже  составленной  статьей.  Он  идет  лишь  для  того,  .чтобы
подтвердить свое  мнение  или  мнение  своей  газеты,  а  читателю  предстоит
распутывать, прав  он  или  нет.  Европа  знает  толк  в  истории,  но  не  в
журналистике.
   В день моего приезда в Америку журналисты вернулись после утренней охоты с
хорошей добычей и парой сырых котлет, которые они победно подбрасывали вверх.
В тот же вечер читатели съели сырые котлеты и еще сегодня, я знаю, в отдален-
ных от Нью-Йорка штатах продолжают перемалывать мои кости...
   Я вышел  на  мостик  "Шамплэна"  и  сразу  увидел  зеленосеро-грязно-белый
Нью-Йорк, похожий на огромный готический рокфор. Я любитель  рокфора  -  и  я
воскликнул:
   - Нью-Йорк приветствует меня!
   И я тоже приветствовал его истинно космическое величие. Нью-Йорк, ты  есть
Египет! Но Египет наизнанку: фараоны воздвигли пирамиды рабства, а ты воздви-
гаешь пирамиды демократии, чтобы победить рабство!
   На  другой  день  я  проснулся  в  шесть  утра  на  седьмом  этаже   отеля
"Сент-Мориц" после продолжительного сна, полного эротики и львов.  Хорошенько
продрав глаза, я с удивлением услышал львиный рык, который как будто издавали
преследовавшие меня во сне звери.  Рык,  как  мне  показалось,  сопровождался
кряканьем диких уток и плохо различимыми криками других животных  и  птиц.  И
вместе с тем царила почти полная тишина. Я  ожидал  встретить  город  адского
грохота - и вот нашел тишь, едва нарушаемую  львиным  рыком.  Этажный  гарсон
принес мне завтрак, он оказался канадцем и отлично говорил по-французски.  Он
подтвердил, что я слышал именно львиный рев, так как мы  жили  над  зоопарком
Центрального Парка. В самом деле, в окна я увидел  не  только  клетки,  но  и
резвящихся в бассейне тюленей.
   Весь  опыт  этого  дня  противоречил  постоянным  клише   о   "современном
механическом городе", которыми пичкали нас эстеты  европейского  авангарда  в
качестве примера антихудожественности  и  выхолощенности.  Нет,  Нью-Йорк  не
только не был таким современным городом, но и  не  будет.  Перед  модернизмом
Нью-Йорк испытывает страх.
   Я был приглашен на коктейль-парти в дом на Парк-Авеню - уже на его  фасаде
проявлялся яростный антимодернизм. Это было новехонькое здание, и бригада ра-
бочих, вооруженных пистолетами с черным дымом,  скользила  по  слишком  белым
стенам, чтобы придать им слегка закопченный оттенок, столь присущий Парижу. В
это же время европейские архитекторы,. Корбюзье и другие, ломали головы,  как
открыть новые дешевые материалы, которые не темнеют,  чтобы  имитировать  так
называемый нью-йоркский стиль. Даже в лифте, заметил  я,  освещение  не  было
электрическим, горела  большая  свеча.  В  глубине  комнаты  висела  довольно
удачная репродукция Эль  Греко,  обтянутая  тесьмой  из  красного  испанского
велюра. Велюр, по-моему был настоящим, может быть, XVI века.  И  это  еще  не
все. Квартира не обманула моих ожиданий, здесь встречались готический  стиль,
испанское Возрождение, Дали и два органа...
   Весь день после обеда  я  потратил  на  посещение  других  апартаментов  и
номеров отеля. Мы переходили от одной коктейль-парти к другой. Многие были  в
том же здании и получалась  забавная  путаница,  усложненная  моим  незнанием
английского языка. Общее  впечатление  было  таково:  Нью-Йорк  -  город  без
электричества,   освещается   исключительно   свечами.   Повсюду,   где   был
электрический свет, его камуфлировали абажурами в форме юбок  эпохи  Людовика
XVI, пергаментными рукописями или партитурами Бетховена.
   По вечерам  я  посещал  храм  кинематографа.  Его  украшали  разнообразные
бронзовые  статуи  от  Ники  Самофракийской  до  фигурок  Карпо,   скабрезных
анекдотических  картин,  обрамленных   невероятными   позолоченными   лепными
багетами. Виднелся какой-то  фонтанчик  в  форме  соцветия  -  самой  крайней
безвкусицы. И повсюду органы, органы...
   Перед  тем,  как  идти  спать,  я  выпил  последнее  виски  в  баре  отеля
"Сент-Мориц" в компании церемонного квакера в высокой шляпе. Я  встретил  его
на скромной свадьбе в грязном ночном кабачке Гарлема. Он не отставал от  меня
и вполне сносно говорил по-французски, так что я его понимал. Я понял, что он
хочет поделиться со мной  тайной.  Гала  тоже  почувствовала  это,  поскольку
сказала ему простодушно:
   - Мне кажется, вы живете в том же состоянии души, как и сюрреалисты.
   Человек расслабился и рассказал нам, что он  и  в  самом  деле  квакер  из
совершенно оригинальной духовной секты. Ни один из друзей не знал его  тайны,
до, поскольку я был сюрреалистом, он собирался поделиться ею со мной, так как
надеялся, что я его пойму. Благодаря недавнему открытию,  члены  секты  могли
беседовать с покойниками. Это было возможно лишь в  течение  четырех  месяцев
после смерти, пока душа усопшего витала еще над местом упокоения. Гала проси-
ла более подробно рассказать об этом. Квакер только и  ждал  ее  слов,  чтобы
пуститься в объяснения.
   - С помощью резиновой присоски я прикладываю к стене маленькую алюминиевую
трубку. И вот уже два месяца после смерти моего отца каждый вечер  беседую  с
ним перед сном.
   Я намекнул  ему,  что  приближается  час  беседы  с  усопшим  и  нам  пора
расставаться...
   Перед  тем  как  уснуть  на  второй  нью-йоркский  день,  я  перебирал   в
воображении все подробности первой встречи с Америкой. Нет, тысячу  раз  нет,
поэзия Нью-Йорка заключалась не в том, что нам навязывали, и, уж конечно,  не
в суровой архитектуре Рокфеллер-Центра. Нет, поэзия НьюЙорка была старинной и
живой, как поэзия мира, как поэзия вечности...
   Каждое утро я выходил прогуляться в одиночестве по Нью-Йорку с хлебом под-
мышкой. Как-то я зашел в бистро на 57 авеню, заказал глазунью и стал  заедать
ее, откусывая прямо от длинного батона. Все вокруг изумились. Меня тут же ок-
ружили люди и стали задавать множество вопросов, которых я не понимал. Я  мог
только пожимать плечами и застенчиво улыбаться.
   Понемногу хлеб высыхал и крошился. Пора избавляться от него.  Но  как  это
сделать? Как-то  около  отеля  "ВальдорфАстория"  батон  переломился  надвое.
Пробило двенадцать - час привидений, и я решил пойти побоедать в "Sert-Roum".
Только я стал переходить дорогу, как поскользнулся и упал. Оба обломка батона
упали довольно далеко от меня. Прибежал полицейский и помог мне подняться.  Я
поблагодарил его и сделал вид, что ухожу прихрамывая. Сделав десяток шагов, я
вернулся, чтобы взглянуть на куски батона. Но они исчезли. Не  осталось  даже
следа. Эта пропажа осталась для меня загадкой. Хлеба не было ни в руках поли-
цейского, ни в руках прохожих. У меня создалось впечатление,  что  происходит
нечто субъективно безумное - хлеб где-то здесь, у меня перед глазами, но я не
вижу его и не могу разобраться в своих чувствах.
   Так я наткнулся на открытие, которое пообещал себе представить в Париж,  в
Сорбонну под вызывающим названием:  "Хлеб-невидимка".  В  своем  сообщении  я
изложу  и  объясню  феномен  внезапной  невидимости  некоторых  предметов   -
разновидность отрицательной галлюцинации. Не видишь того, на что смотришь, но
не потому, что невнимателен, а из-за галлюцинаторного  феномена.  Возможность
вызвать этот феномен по своему желанию, видимо, позволит  сделать  невидимыми
физически реальные предметы и  придаст  паранойальной  магии  одно  из  самых
эффектных орудий. У всех открытий, таким образом, есть одна отправная  точка:
Колумб открыл Америку в поисках антиподов, алхимики  в  поисках  философского
камня изобрели сплавы, а я, желая доказать навязчивую идею хлеба, открыл  его
невидимость. Это была та же проблема, которую  я  так  и  не  смог  разрешить
полностью в  своем  портрете  "Человекневидимка".  Но  то,  что  не  доступно
человеку, доступно хлебу.
   Моя выставка у Джулиана Леви пользовалась большим успехом. Большинство по-
лотен нашли покупателей, и пресса, хотя и агрессивная, не  подвергала  больше
сомнениям мой дар художника. Я  должен  был  отбыть  в  Европу  на  теплоходе
"Нормандия", он отправлялся из порта в десять часов  утра.  Накануне  вечером
Керри Кросби с несколькими американскими друзьями организовала  в  мою  честь
вечерний бал в  "Coq  Rouge".  Бал,  связанный  с  галлюцинациями.  Этот  бал
прославился в Соединенных Штатах  и  впоследствии  породил  множество  других
праздненств в различных городах  провинции.  Тема  "Сюрреалистическая  мечта"
разбудила в некоторых американских головах  безумную  фантазию.  Меня  трудно
чем-либо удивить, но и я был приятно поражен этим бурным и ярким ночным балом
в "Сoq  Rouge".  Одни  светские  дамы  появились  совершенно  обнаженными,  в
шапочках в виде птичьих голов. Другие изображали  ужасные  раны  и  увечья  и
цинично уродовали свою красоту, воткнув в кожу английские  булавки.  У  одной
тонкой, бледной и остроумной молодой женщины на ситцевом платье  был  "живой"
рот, а на щеках, подмышками, на спине,  как  страшные  опухоли,  выпучивались
глаза. Человек  в  окровавленной  ночной  сорочке  нес  на  голове  тумбочку,
удерживая ее в равновесии. Когда он открыл дверцу тумбочки, из  нее  вылетела
стая колибри. Посреди лестницы была установлена ванна с водой, которая каждое
мгновенье могла вылиться на гостей. Вечер шел полным  ходом,  когда  привезли
огромную тушу быка, освежеванного, со взрезанным брюхом, подпертым костылем и
фаршированным фонографами. Гала была одета "очаровательным трупом". На голове
у нее  была  кукла,  изображающая  крупного  ребенка  с  животом,  изъеденным
муравьями, и с черепом, раздираемым фосфоресцирующим омаром.
   На другой день, ни о чем не подозревая, мы уехали в Европу. Я говорю "ни о
чем  не  подозревая",  имея  в  виду  скандал  после  "бала,   связанного   с
галлюцинациями" - об этом мы узнали только в  Париже.  В  то  время  как  раз
вызывали  в  суд  похитителя  ребенка  семейства  Линдберг,   и   французский
корреспондент газеты "Пети Паризьен" господин  де  Русей  де  Саль  не  нашел
ничего лучше,  как  телеграфировать  в  своем  ежедневном  отчете,  что  жена
Сальвадора Дали отправилась на бал, держа на голове  кровавый  образ  ребенка
Линдбергов. Он описывал нью-йоркский скандал, которого никто, кроме него,  не
видел. Зато в Париже эта новость разошлась  по  всем  кварталам  и  произвела
настоящий фурор. Меня это ужасно  разозлило,  и  отныне  я  решил  больше  не
связываться с сюрреализмом, а быть самим собой.  Группа  распалась,  и  целая
фракция,  подчиняясь  лозунгам  Луи  Арагона,   этого   маленького   нервного
Робеспьера, слепо эволюционировала к  коммунизму.  Кризис  разразился  в  тот
день, когда я предложил создать машину размышлений, которая  состояла  бы  из
кресла-качалки, уставленного стаканами с теплым молоком. Арагон возмутился:
   - Покончим с эксцентричностями Дали! Теплое молоко - детям безработных!
   Бретон, понимая, какую опасность  представляет  коммунистическая  фракция,
решил исключить Арагона и его сообщников: Бунюэля, Юника, Садуля и  пр.  Рене
Кревель был единственным  искренним  коммунистом.  Он  не  решился  следовать
Арагону в его направленности к интеллектуальной посредственности.  Остался  в
стороне  и  от  нашей  группы,  а  немного  позднее,  не  в  силах  разрешить
драматические противоречия послевоенных проблем, покончил  с  собой.  Кревель
был третьим сюрреалистом, который покончил с собой, таким  образом  подкрепив
ответ на анкету, проведенную движением в самом начале:  "Самоубийство  -  это
выход?" Я тогда ответил отрицательно, обусловив своим "нет" продолжение своей
безумной  деятельности.  Иные  кончали  медленным  самоубийством,  утопая   в
болтовне на террасах кафе. Меня же никогда не интересовала политика. Я нахожу
ее смешной и жалкой,  хотя  порой  и  опасной.  Наоборот,  я  изучал  историю
религий, особенно католичества, которое с каждым днем казалось мне все  более
"совершенной архитектурой". Я отдалился от  группы  сюрреалистов,  без  конца
переезжая:Париж-Порт-Льигат-Нью-Йорк-Париж-ПортЛьигат. Мои появления в Париже
заставляли меня делать многочисленные выходы в свет. Я производил впечатление
на очень богатых людей, так же как и на бедняков в ПортЛьигате. Лишь  средний
класс оставлял меня без внимания. Вокруг сюрреалистов толпились тогда  мелкие
буржуа, фауна плохо отмытых неудачников. Они шарахались от меня, как от чумы.
Трижды в месяц я посещал Бретона, раз в неделю - Пикассо и Элюара  и  никогда
не встречался с их учениками. Но светских людей я видел каждое утро и  каждый
вечер. Большинство этих людей не отличались интеллигентностью. Их жены носили
тяжкие, как мое сердце, драгоценности, слишком сильно душились и восторгались
музыкой, которую я терпеть не мог. Но я оставался  каталонским  крестьянином,
наивным и хитрым, в теле которого жил король. У меня был свои претензии, и  я
не мог отделаться от заманчивого волнующего образа: обнаженная светская дама,
усыпанная драгоценностями и в пышной шляпе, бросается к моим ногам (я слышал,
как один каталонский крестьянин дурно о ком-то  отзывался:  "Представь  себе,
какая он свинья, - такая грязь, как у нас меж пальцев на ногах, у него  между
пальцами рук!"). Вот чего я желал больше всего.
   Меня захватил приступ элегантности, напоминающий мадридский.  Элегантность
казалась мне отличительным знаком рафинированной эпохи, трубным гласом дозор-
ного религии. На самом деле, ничего нет трагичней и тщетнее моды.  Точно  так
же, как война 1914 года прошла под знаком мадемуазель  Шанель  -  ателье  мод
Эльзы Скиапарелли предвестило наступление новой войны, войны, которая уничто-
жит социальную революцию, красную или белую.
   Как я оказался прав и на сей раз! Несколько  лет  спустя  немецкие  войска
войдут в Биарриц, одетые по моде Скиапарелли и Дали, в накидках, цинично мас-
кированных  мехом  животных  и  зеленой  растрепанной  листвой,  только   что
сорванной во Франции. Душой ателье Скиапарелли была Беттина Бержери,  похожая
на богомола и знающая об этом сходстве. Это самая  фантастическая  женщина  в
Париже, супруга Гастона Бержери, бывшего посла  в  Москве  и  Анкаре.  Гастон
Бержери - уникальное существо, с голубыми глазами северянина и умом Стендаля.
Беттина, мадемуазель Шанель и Руси Серт (урожденная княжна Мдивани) остаются,
несмотря на смерть и разлуку, моими лучшими друзьями...
   Лондон открыл мне свет прерафаэлитства, которое только я  мог  отличить  и
распробовать. Питер Уотсон владел безупречным вкусом в архитектуре и  мебели.
Он покупал все картины  Пикассо,  которые  чем-то  напоминали  ему  Россетти.
Эдвард  Джеймс,  самый  богатый,  естественно,  покупал  картины  Дали.  Лорд
Барнерс, как скафандром, защищенный оправой юмора, невозмутимо  присутствовал
на прекрасных концертах, устроенных графиней де Полиньяк в ее бывшем  салоне,
украшенном Хосе-Мария Сертом. У Миссии  Серт,  первой  жены  Серта,  варились
самые содержательные парижские сплетни. Других сплетен,  литературносветских,
можно было отведать по четвергам вечером  в  светло-сером  салоне  Мари-Луизы
Буке, где я встречал иногда Воллара и даже Поля Пуаре. Весной  у  графини  де
Полиньяк было чудесно. Из сада доносился струнный квартет, а в  салоне  свечи
озаряли  картины  Ренуара  и   пастельную   живопись   настоящего   копрофага
Фатена-Латура. Повсюду стояли печенье, конфеты и сахар.  У  виконтессы  Ноайс
было наоборот: контрапункт литературы и живописи, традиции  Гегеля,  Людовика
Баварского, Гюстава Доре, Робеспьера, де Сада и Дали. Здесь мы были как дома,
но вели себя как нельзя более почтительно.
   Задавали также балы  и  обеды  у  господина  Реджинальда  Феллоуза.  Здесь
двойным разочарованием было бы не услышать беседу Гертруды Стайн и не увидеть
ее в платьях, придуманных  специально  для  нее  Жаном  Кокто.  И  снобизм  и
элегантность были здесь наилучшего качества.
   Герцог и герцогиня де Фосиньи-Люсенж обладали  самым  бесспорным  "тоном",
столь же сильным, как "figura", испанская походка. У княгини этот тон отдавал
немного экзотическим душком элегантных образов Обри Бердслея.  В  ней  всегда
было нечто, вышедшее из  моды  и  способное  породить  моду.  Ее  анахронизмы
казались современными, она была женщина,  в  самом  точном  смысле  одаренная
парижской элегантностью.
   Граф и графиня де Бомон были театральным ключом для всех этих людей. Войти
к ним значило войти в театр. Можно  было  понять  это,  лишь  увидев  картину
Пикассо "серого" периода, повешенную на серебряных трубах  органа.  Этьен  де
Бомон говорил как театральный герой и носил очень редкие замшевые туфли.  Все
хореографические замыслы Дягилева и других русских балетов  рождались  в  его
саду, где  на  деревьях  висели  искусственные  цветы.  Можно  было  запросто
встретить у них Мэри  Лоуренсин,  полковника  Рока,  Леонида  Массина,  Сержа
Лифаря  (мертвого  от  усталости  и   выглядевшего   как   труп),   магараджу
Капурталского, посла Испании  и  сюрреалистов.  Парижский  "свет"  становился
узким и предвещал поражение 1940  года.  Поразительные  десны  Фернанделя  (я
считаю Фернанделя самым реалистичным и лучшим из комиков. Если б не  помешала
война, я написал  бы  его  портрет  в  костюме  карлика  в  духе  Веласкеса.)
очаровательно контрастировали  с  породистой  призрачной  бледностью  княгини
Натали  Палей,  одетой  в  тончайшее  платье  от  Лелонга.  Генри  Бернстайн,
галантный ночной Казанова,  рассказывал  цинично  и  сентиментально  развязку
сплетни о лице в  блюде  спагетти.  Повсюду  мелькала  борода  Бебе  Бернара,
которая, не считая моих усов, была самой интеллигентной бородой  художника  в
Париже,- в пятнах опиума и романского декаденса под Ле Найн.  В  Париже,  еще
пестрящем   реминисценциями   Людовика   XV,   представленными    бразильской
аптекарский  парой  Артуро  Лопеса,  все  было   готово   для   распутинства,
Бебе-дендизма и  Гала-Далинизма.  Кроме  редких  выдающихся  полотен,  Бернар
обладал тремя  вещами,  которые  я  считал  привлекательными  и  милыми:  его
грязнота, его глаза и его интеллигентность. А Борис Кошно, выбритый с яростью
и тщательностью казака, "освящал" русские балеты, быстро ел  и  очень  быстро
говорил, откланиваясь перед десертом с тем, несомненно, чтобы  съесть  его  в
другом месте. Когда он возбуждался, то краснел по странному контрасту с белой
рубашкой, приобретая вид  французского  флага.  Хосе-Мария  Серт  был  самого
иезуитского испанского ума человек. Он выстроил себе  дом  в  трех  часах  от
Порт-Льигата. Макс Янг было, конечно, самым бедным и самым роскошным местом в
Европе. Гала и я собирались провести там неделю. В конце лета туда  сбежалась
вся парижская группа и мы прожили там несколько дней, которые  остались  лишь
ностальгическим  воспоминанием  блестящего   и   бесподобного   послевоенного
периода. Очарование, убаюкиваемое музыкой испанских танцев и  всеми  морскими
прелестями Коста-Брава, было, к сожаленю, прервано автомобильной  аварией  на
дороге из Паламоса в Фигерас, в которой погибли князь Алекс Мдивани  и  барон
Тиссен. Сестра Алекса Руси угасла четыре года спустя, не вынеся  горя.  Чтобы
доказать, насколько я ее любил, достаточно просто сказать, что  она  как  две
капли воды похожа на портрет юной дочери Вермеера в музее "La Haye".
   Не торопитесь судить  слишком  строго  героев  отчаянной  и  романтической
послевоенной Европы. Пройдет век, прежде чем можно будет увидеть снова поэтов
и женщин, кончающих жизнь самоубийством от  одного  только  "да"  или  "нет".
Очень немногие из нас переживут катаклизмы. Континент, который мы так любили,
утонет в руинах, не оставив в Современной Истории ни памяти, ни славы.

                        Глава двенадцатая

                   Слава в зубах - Страх между ляжками -
                   Гала открывает и вдохновляет классику
                   моей души

   Мое второе путешествие в Америку можно было бы назвать официальным началом
"славы". Все картины были распроданы в день открытия выставки. Газета  "Таймс
Мэгэзин" поместила на обложке мою фотографию, сделанную Ман Роем, под броским
заголовком: "Сюрреалист Сальвадор Дали: кипарис, архиепископ и облако  перьев
вылетают через окно". Со всех сторон мне говорили об этом номере, но  пока  у
меня не было экземпляра "Таймс Мэгэзин", я был очень расстроен, поскольку ду-
мал, что речь идет о малотиражной газете. Лишь  потом  я  понял  чрезвычайную
важность этого издания, которым зачитывается вся Америка. В одном мгновение я
стал знаменит. Меня останавливали на улице и просили  дать  автограф.  Хлынул
поток писем из самых отдаленных уголков Америки: ко мне обращались  с  самыми
экстравагантными предложениями.
   Приведу одно доказательство своей известности. Я согласился сделать сюрре-
алистическую выставку в витрине магазина Бонвит-Теллера. (Все остальные  тоже
приняли потом сюрреалистскую форму). Я поставил там манекен - его голова была
украшена красными розами, а ногти покрыты ярко-алым лаком, на столе я устано-
вил телефон, превращающийся в омара, а на стул положил мою пресловутую потря-
сающую куртку, на которой были приклеены 88 ликерных стаканчиков, доверху на-
полненных зеленой мятой и увенчанных  соломинкой  для  коктейля.  Эта  куртка
пользовалась большим успехом на выставке сюрреалистов также в Лондоне, где  я
произнес большую речь в скафандре. Лорд Барнерс по  телефону  заказал  костюм
напрокат  и  у  него  спросили,  на  какую  глубину  намеревается   совершить
погружение мистер Дали. Чрезвычайно серьезно лорд Барнерс ответствовал:
   - На глубину подсознания. И тут же начнет подъем.
   - Очень хорошо, сударь,- сказал прокатчик,- в таком случае мы наденем  ему
специальный шлем.
   Свинцовые туфли оказались настолько тяжелыми, что я едва  смог  приподнять
ноги. Двое друзей помогли мне дотащиться до трибуны, где я появился  в  своем
странном костюме, держа на поводке двух белых борзых. Похоже, лондонская пуб-
лика очень перепугалась, поскольку в зале установилась  полная  тишина.  Меня
посадили перед микрофоном и  до  меня,  наконец,  дошло,  что  сквозь  стекло
скафандра говорить невозможно.  В  то  же  мгновение  я  понял,  что  вот-вот
задохнусь, и поспешно позвал друзей  развинтить  шлем.  К  сожалению,  знаток
скафандра вышел, и никто не знал, как взяться за  дело.  Пытались  сорвать  с
меня костюм и,  наконец,  разбили  стекло  молотком.  При  каждом  ударе  мне
казалось, что  я  умираю.  Публика,  уверенная,  что  перед  ней  разыгрывают
задуманную  заранее  пантомиму,  взорвалась  аплодисментами.   Наконец,   мне
освободили голову и когда я наконец появился бледный,  почти  умирающий,  все
были потрясены драматичностью происшедшего,  без  чего,  замечу,  никогда  не
обходится ни одно из моих действий.
   Этот невольный успех и более благополучный успех моей лондонской  выставки
(Мисгер Мак-Дональд открыл в своей галерее экспозицию:  Сезанн,  Коро,  Дали)
были признаками, что все идет хорошо. Я вроде должен был быть окрыленным.  Но
оказался в глубокой депрессии.  И  захотел  как  можно  быстрее  вернуться  в
Испанию. Неодолимая усталость увеличивала мою и без того не малую истерию.  Я
был  сыт  по  горло   скафандрами,   омарами-телефонами,   мягкими   роялями,
архиепископами и кипарисами, которые вылетают в окно, своей  популярностью  и
коктейль-парти. Мне снова хотелось увидеть Порт-Льигат,  где  я,  наконец-то,
возьмусь за "самое важное". Мы приехали в Порт-Льигат в конце  декабря.  Мне,
как никогда,  была  внятна  незабываемая  красота  этого  пейзажа.  Я  клялся
наслаждаться каждой секундой своего пребывания здесь, но где-то под  ложечкой
сидел тихий страх. В первую ночь я не мог заснуть. На другой день  отправился
на прогулку вдоль морского побережья. Блестящая  жизнь  последних  месяцев  в
Лондоне, Нью-Йорке, Париже показалась мне  долгой  и  нереальной.  Я  не  мог
определить ни причину, ни природу того, что меня угнетает.  Что  с  тобой?  У
тебя есть все, о чем ты мечтал десять лет. Ты в ПортЛьигате -  это  место  ты
любишь больше всего в мире. Тебя больше  не  угнетают  унизительные  денежные
заботы. Ты можешь  заняться  самыми  главными,  выношенными  в  глубине  души
произведениями. Ты  совершенно  здоров.  Ты  волен  выбирать  любой  из  всех
кинематографических или театральных проектов, которые тебе предлагают... Гала
будет счастлива и ее не будут беспокоить заботы, омрачающие лицо...
   Я яростно вздохнул - откуда этот страх, разрушающий мои иллюзии? Ничто  не
помогало. Даже самые разумные доводы. Если это еще  продлится,  я  заплачу...
Гала советовала мне успокаивать нервы холодным душем. Я  разделся  на  зимнем
пляже и окунулся в ледяную прозрачную воду. Солнце блистало, как летом.  Стоя
под ним нагишом, я почувствовал, как мурашки побежали по  моей  коже...  Гала
позвала меня завтракать, и я вздрогнул, инстинктивно  протянув  одну  руку  к
сердцу, а другую - к члену, издававшему слабый запах, который  показался  мне
запахом самой смерти. В один миг я почувствовал: это моя судьба между ляжками
- тяжелая, как грузная отрезанная  рука,  моя  смердящая  судьба.  Вернувшись
домой, я объяснял Гала:
   - Не знаю, в чем дело.  Моя  слава  созрела,  как  олимпийская  фига.  Мне
остается только сжать ее зубами, чтобы понять вкус славы. У меня нет  никаких
оснований для страха. И все же страх растет сам, не знаю, откуда он взялся  и
к чему приведет. Но он такой сильный, что пугает меня. Вот в  чем  дело:  нет
ничего, что могло бы напугать меня, но я боясь  испугаться,  и  страх  страха
пугает меня.
   Издали мы заметили фигуру "дивно сложенной" Лидии - одетая в  черное,  она
сидела на пороге нашего дома. Увидев нас, она встала и рыдая пошла навстречу.
Жизнь ее с сыновьями стала совсем  невыносимой.  Они  больше  не  рыбачили  и
только ссорились из-за залежей радия. Когда они не плакали,  то  в  приступах
ярости ужасно избивали ее. Она вся была покрыта синяками. Через неделю  обоих
должны были поместить в дом умалишенных  в  Жероне.  Лидия  приходила  к  нам
каждый день и плакала. Порт-Льигат был так же пустынен. Сильный  ветер  мешал
рыбакам выйти в море. Вокруг  нашего  дома  бродили  только  голодные  кошки.
Приходил к нам повидаться Рамон де Ермоса, но я увидел, что  он  весь  так  и
кишит блохами, и запретил ему приближаться к нашему дому. Каждый вечер  Лидия
относила ему остатки нашей еды. Служанка на кухне начала разговаривать сама с
собой. Как-то утром она залезла  на  крышу  голая,  с  соломенной  шляпой  на
голове. Она была сумасшедшей, и нам надо было искать другую. Мой страх страха
определился: я боялся сойти с ума и  умереть.  В  доме  умалишенных  один  из
сыновей Лидии умер с голоду. У меня тут же появился страх,  что  я  не  смогу
проглотить ни куска. Однажды вечером так и случилось. Невозможно было сделать
глоток. Изнуренный страхом, я  перестал  спать.  Днем  я  трусливо  убегал  и
скрывался  среди  рыбаков,  ожидающих,  когда  перестанет  дуть   трамонтана.
Рассказы об их невзгодах немного  освобождали  меня  от  навязчивых  идей.  Я
расспрашивал их, боятся ли они смерти. Им был неведом такой страх.
   -Мы,- говорили они,- уже наполовину мертвы.
   Один соскребал широкую пластину мозоли с подошвы, другой почесывал трещины
воспаленных рук. Гала приносила американские газеты, из  которых  я  узнавал,
что элегантные женщины пользуются алым цветом Дали и  что  супруга  магараджи
Капурталского  недавно   появилась   на   одном   garden-party   с   алмазом,
прикрепленным к настоящей розе как большая капля росы. Валтоза, самый  старый
из рыбаков, все время попукивал и приговаривал:
   -Больше в рот не возьму  осьминогов.  У  моей  старухи  блядская  привычка
добавлять в них слишком много масла, вот меня и пучит.
   -Да не от масла это,- говорил другой,- а от твоих позавчерашних бобов.  От
бобов пердишь и через два дня!
   Я принес шампанского, и мы распили его на пляже, закусывая морскими ежами.
Ветер будет дуть еще три дня.
   - Гала, поди сюда, принеси мне подушку и  крепко  сожми  мою  руку.  Может
быть, мне удастся заснуть. Я уже меньше боясь. Здесь так хорошо в этот час.
   И я наконец задремал под шум нескончаемых разговоров, ощущая крепкий  дух,
исходящий от этих гомерических рыбаков. Когда я проснулся, их  уже  не  было.
Похоже, ветер утих. Гала склонялась надо мной, оберегая мой сон,  заботясь  о
моем возрождении ( Гала Градива  раз  уже  излечила  меня  своей  любовью  от
безумия. Спустившись на землю, я преуспел в "славе" сюрреалиста. Однако новая
вспышка  безумия  угрожала  этому  успеху,  так  как  я  полностью   ушел   в
воображение. Надо было разбить эту  хризолиду.  И  реально  поверить  в  свое
творчество. Она научила меня ходить, а теперь  необходимо  идти  вперед,  как
Градива. Надо было разорвать буржуазный кокон моего страха. Или безумен,  или
жив! Я вечно повторял: жив - до самой старости, до самой смерти, единственное
мое отличие от сумасшедшего - то, что я не сумасшедший.).  Как  хризолида,  я
был закутан в шелковую нить своего воображения. Надо было разорвать ее, чтобы
паранойальная бабочка моего  разума  вышла  из  нее  преображенной,  живой  и
естественной. "Заточение", условие метаморфозы, без Гала угрожало стать  моей
собственной могилой.
   - Встань и иди,- велела она.- Ты ничего еще не успел. Не торопись умирать!
   Моя сюрреалистическая слава ничего не будет стоить до тех пор, пока  я  не
введу сюрреализм в традицию. Надо было, чтобы  мое  воображение  вернулось  к
классике. Оставалось завершить творение, на которое не хватило бы  оставшейся
мне жизни. В этом убеждала меня Гала. Мне предстояло,  не  останавливаясь  на
достигнутом смехотворном результате, бороться  за  главные  вещи:  первое  из
которых- воплотить в классику опыт моей жизни, придать ему форму, космогонию,
синтез, вечную архитектуру.

                        Глава тринадцатая

                   Метаморфозы - Смерть- Возрождение
                  /Дин-дон, дин-дон...

   Что это?
   Это бьют башенные часы Истории.
   О чем они звонят, эти башенные час, а, Гала?

   Через четверть часа после  "измов"  пробьет  час  индивидуумов.  Вот  твое
время, Сальвадор (весь  послевоенный  период  отличается  рождением  "измов":
кубизм,  дадаизм,  симультанизм,  пуризм,  вибрационизм,  орфизм,   футуризм,
сюрреализм, коммунизм, и между прочим, национал-социализм. У  каждого  "изма"
был свой лидер, свои сторонники и герои. Каждый претендовал на истинность, но
единственная доказанная "истина": от всех этих "измов",  так  скоро  забытых,
остается  -  среди  их  анахронических   развалин   -   несколько   настоящих
художников-индивидуумов.).
   Послевоенная Европа готова  разродиться  "измами",  их  хаосом,  анархией,
отсутствием четкости в политике, эстетике, морали. Европа разродилась скепси-
сом, произволом, бесхребетностью, отсутствием формы, синтеза и Веры. Ибо  она
уже вкусила от запретного  плода,  возомнила,  что  все  знает  и  доверилась
безличной лени всего, чем является "коллектив". Наш коллектив - это  то,  что
мы съели и переварили. Европа вкусила "измов" и революции. У ее  дерьма  цвет
войны и запах гибели. Она забыла, что счастье - штука личная и субъективная и
что ее  несчастная  цивилизация,  под  предлогом  уничтожения  всякого  сорта
принуждения, оказалась в  рабстве  собственной  свободы.  Карл  Маркс  писал:
"Религия  -  опиум  народа".  Но  Истории  предстояло  вскоре  доказать,  что
материализм  отравлен  самым  концентрированным  ядом  ненависти,  и   народы
погибнут, задохнувшись в грязных метро, среди вони, под  бомбами  современной
жизни (Марксизм также  несет  ответственность  за  русский  большевизм  и  за
немецкий национал-социализм, который был лирический, сентиментальной реакцией
против коммунизма, но был искажен тем же исконным пороком  -  механическим  и
антикатолическим коллективизмом).
   Гала пыталась  заинтересовать  меня  путешествием  в  Италию.  Архитектура
Возрождения, Паладиум и Браманте - вот все совершенное  и  непревзойденное  в
эстетическом направлении, чего достиг человеческий разум. У меня было желание
увидеть и прикоснуться к этим живым  воплощениям  гениальности.  Гала  начала
также строить второй этаж в нашем доме в Порт-Льигате,  видя  в  этом  другое
средство привлечь мое внимание к внешнему миру, рассеять мой страх, заставить
меня снова поверить в себя.
   - Невозможно, - отвечал я, - научиться, как в старину. Техника ныне совсем
исчезла. У меня  даже  нет  времени  научиться  рисовать  так,  как  рисовали
когда-то. Никогда мне не достичь техники Бёклина.
   Но Гала без устали приводила мне тысячи примеров и доказательств, вселяя в
меня вдохновение и уверенность, что я представляю собой больше, нежели просто
"самого знаменитого сюрреалиста", каким я был. Мы до изнеможения  восхищались
репродукциями творений Рафаэля. У него все было доведено до такого глобально-
го  синтеза,  какой   и   не   снился   нашим   современникам.   Послевоенная
анаметрическая близорукость разложила всякое "классическое творение"  на  ряд
отдельных элементов, в ущерб целому.
   Война превратила людей в дикарей. Их  чувствительность  ослабла.  Замечали
лишь преувеличенное или из ряда вон  выходящее.  После  изобретения  динамита
все, что не взрывается, оставалось  незамеченным.  Метафизическую  меланхолию
перспективы воспринимали лишь через схематичные  памфлеты  какого-то  Кирико,
тогда как хватило бы одного  взгляда  на  Рафаэля,  Перуджино,  Пьеро  де  ла
Франческа. Что еще нужно было изобретать, когда жил уже Вермеер  Делфтский  с
его оптической гипер-ясностью, превосходящей своей объективной поэтичностью и
оригинальностью гигантский метафорический труд - всех поэтов, вместе  взятых!
Классическое творение все использует и объединяет,  это  иерархическая  сумма
всех  ценностей.  Классика  значит  интеграция,  синтез,  космогония   вместо
раздробленности, экспериментаторства  и  скепсиса.  Речь  не  идет  о  вечном
неоклассическом  или  неотомистском   "возвращении   к   традиции",   которое
мало-помалу появлялось из  мусора  и  гадости  "измов".  Наоборот,  это  было
агрессивное подтверждение моего опыта "завоевания безумия"  и  веры,  которую
вселила в меня Гала.
   Эти идеи я собирался изложить на конференции, на которую меня пригласили в
Барселоне. Перед отъездом из Порт-Льигата мы выпили по стакану сухого вина  с
каменщиками и кровельщиками, которые достраивали крышу нашего дома. Они хоте-
ли поговорить о политике.
   - Среди самых стоящих вещей, -  толковал  один,  -  самая  стоящая  -  это
анархия, то есть анархистский коммунизм. Это прекрасная, но,  как  ни  жалко,
практически не осуществимая вещь. С меня хватило бы и либерального социализма
с кое-какими изменениями по моему вкусу.
   -Единственное, что мне по нраву, - говорил другой,-это полная свобода люб-
ви. Все беды от того, что мы не занимаемся любовью сколько хочется.
   -А по мне,  -  рассуждал  третий,  -  лучше  всего  профсоюзы  без  всякой
политики, и я ради этого пойду на все, даже переверну трамваи,  что  мне  уже
приходилось делать.
   - Ни то,  ни  другое,  -  утверждал  четвертый,  -  единственный  выход  -
коммунизм и сталинизм.
   - Я, конечно, согласен с коммунизмом, - отвечал пятый, - но  вот  с  каким
именно,  есть  разница,  ведь  существуют  пять  разновидностей,  не   считая
настоящего. Сталинисты, во всяком случае, доказали, что умеют убивать  добрых
людей не хуже фашистов.
   Проблему троцкизма затрагивали все, но не с такой остротой, как  во  время
гражданский войны. Для всех этих людей важнее всего  было  сначала  совершить
революцию. Старший каменщик, мастер, который до сих  пор  помалкивал,  подвел
итог:
   - Хотите, скажу вам, чем все это  кончится?  Военной  диктатурой,  которая
всех нас скрутит так, что ни вздохнем ни охнем...
   Приехав  в  Барселону,  мы  поняли,  что  обстановка  накаляется.  Повсюду
взрывались бомбы F.A.I. После обеда объявили  всеобщую  забастовку,  и  город
приобрел унылый вид. Старый торговец картинами Далмо, который был в Барселоне
пропагандистом  современного  искусства  и  организовал  в  этот   день   мою
конференцию, постучал в дверь нашего номера на  улице  Кармен  ровно  в  пять
часов.
   -Войдите!-крикнул я.
   Никогда  не  забуду   внезапного   появления   Далмо,   задыхавшегося,   с
взъерошенной бородой, растрепанными волосами. Он, наверно, хотел сообщить нам
что-то срочное, но пока стоял, задыхаясь, на пороге. Его ширинка была  широко
расстегнута, а в нее он сунул журнал, который я просил купить  для  меня.  На
обложке можно было прочесть: "Сюрреалистическая  революция".  После  короткой
передышки, наслаждаясь эффектом своего неожиданного появления, он предупредил
нас:
   - Уносите ноги. Барселону вот-вот начнут отбивать.
   Всю вторую половину дня мы провели в поисках шофера, который отвез бы  нас
к границе, и прошли все формальности, необходимые для получения  водительских
прав.
   На улицах вооружался народ. Группы мятежников сталкивались с конной нацио-
нальной гвардией, которая делала вид, что  не  замечает  их.  В  министерстве
Говернасион я ждал пропуска  два  часа.  Время  от  времени  там  переставали
печатать и ставили на  окно  пулемет.  Из  каталонских  флагов  женщины  шили
носилки для  раненых.  Пролетел  слух,  что  к  вечеру  в  Кампанисе  объявят
каталонскую  республику.  Каждую  минуту  на  Барселону,  если  армия  начнет
операцию, мог обрушиться град выстрелов. В ожидании своих бумаг  я  увидел  в
бюро двух лидеров каталонского сепаратизма,  братьев  Бадиа.  Они  напоминали
парочку  Бастеров  Китонов  своими   порывистыми   трагическими   жестами   и
бледностью, предвещающей  смерть.  И  в  самом  деле,  через  несколько  дней
анархисты убили их.
   Получив водительские  права,  я  снова  встретился  с  Далмо,  который  за
астрономическую сумму раздобыл для нас водителя и  автомобиль.  Гала,  Далмо,
шофер-анархист и я заперлись в туалете, чтобы договориться о плате за дорогу.
   - Я все предусмотрел, -  сказал  нам  этот  человек,  вынимая  из  кармана
каталонский флаг. - Это для дороги туда.
   Потом, вытащив из другого кармана небольшой испанский флаг, добавил:
   - А это для обратной дороги. Ведь совершенно точно регулярные войска пода-
вят мятеж. Впрочем, какое до этого дело  нам,  анархистам?  Пусть  Испания  и
Каталония сводят счеты. Наш час еще не пробил. Вы слышите  взрывы?  Это  наши
разминаются. Любые жертвы сейчас работают на нас. Но это  пока  все.  Еще  не
настал  день  большого  котла  (расхожее  каталонское  выражение,  означающее
революцию и беспорядки вообще)...
   Мы выехали. Путь, на который обычно требовалось часа четыре, на  этот  раз
растянулся втрое. Нас постоянно останавливали вооруженные группы людей и тре-
бовали пропуск. Большинство мятежников были опасно пьяны.  И  если  мы  ехали
дальше,   то    только    благодаря    убедительному    красноречию    своего
шофера-анархиста.  На  полдороге  мы  остановились  заправиться  бензином   в
деревушке на берегу моря.  Под  большим  "enlevat"  (большой  тент,  роскошно
украшенный  для  деревенских  праздников).  импровизированный  оркестр  играл
"Голубой Дунай". Девушки гуляли в обнимку с парнями. На белой от пыли  дороге
была опрокинута  бочка  темно-красного  вина.  В  открытых  дверях  кафе  два
человека средних лет играли в пинг-понг. Наполнив бак бензином, шофер  сказал
нам:
   - Извините, но мне перед дорогой нужно  полить  маслины  (эвфемизм  вместо
"мне нужно помочиться).
   Он скрылся в кафе и вскоре вернулся, одной  рукой  застегивая  ширинку,  а
другой утирая  подбородок  после  стакана  анисовой.  Отскочил  пинг-понговый
шарик, наш шофер подобрал его и, обменявшись с  одним  из  игроков  неловкими
ударами, вернулся к нам.
   -Надо  торопиться,-сказал  он.  -По  радио  сообщили,  что   в   Кампанисе
провозгласили Каталонскую республику и на улицах Барселоны уже сражаются.
   Оркестр под тентом завел "Голубой Дунай" в третий раз. Все вокруг казалось
спокойным и привычным, кроме вооруженной группы людей, которые стояли рядом с
нашим автомобилем и громко, чтобы мы их слышали, обсуждали вопрос, стоит  нас
расстреливать или нет. Во всяком случае, они сочли вызывающим качество  наших
с Гала чемоданов. Но наш шофер, устав дожидаться решения,  разразился  такими
проклятиями, что они уважительно удалились.
   На другой день мы  проснулись  в  маленьком  отеле  приграничного  вокзала
Сербер во Франции. Газеты извещали, что мятеж подавлен,  а  его  предводители
убиты или взяты в плен. Каталонская республика продержалась  всего  несколько
часов. Мы только что пережили историческую ночь 6 октября - и  с  тех  пор  я
представляю  историческую  ночь  не  иначе  как  нелепую,  когда  вас   могут
расстрелять из-за одного "да" или "нет", когда играют в пинг-понг и  кабацкий
оркестр наяривает "Голубой Дунай". Далмо написал нам в Париж, что наш  шофер,
возвращаясь, был убит пулеметной очередью в окрестностях Барселоны.
   У меня решительно не было  исторической  жилки,  исторического  духа.  Чем
дальше  развивались  события,  тем  больше  я  чувствовал  себя   аполитичным
противником  Истории.  Я  был  впереди  и  слишком  позади,   но   никак   не
современником игроков в пинг-понг. Меня преследовало предчувствие гражданской
войны. Вернувшись, я написал картину под названием "Предчувствие  гражданской
войны", в которой изобразил огромное человеческое тело, с  множеством  рук  и
ног, душащих друг друга в бреду.
   Первое известие о гражданской войне застигло меня в  Лондоне  на  ужине  в
"Савойе". Я заказал крутые яйца, напомнившие мне шарики пинг-понга в деревуш-
ке на побережье. Игроки и их шарики не переставали занимать  меня.  Я  сказал
моему соседу Игорю Марковичу: сколь  плачевно  было  бы  играть  в  пинг-понг
крутыми яйцами, даже хуже, нежели играть в теннис мертвыми птицами. Яйца  мне
отомстили: они скрипели на зубах, будто были приправлены песком. Повар "Саво-
йи" был ни при чем. Это африканский песок мятежной Испании взметнулся у  меня
во рту. Было лишь одно средство избавиться от него - залить его шампанским!
   Однако я не выпил ни капли. У меня начался период строгости  и  аскетизма,
которому предстояло стать доминантой в моем стиле, моем разуме и моей неурав-
новешенной жизни. Пламя Испании озарит драму эстетического  Возрождения.  Она
станет жертвой послевоенной Европы, терзаемой идейными драмами, нравственными
и художественными невзгодами.  Испанские  анархисты  бросались  в  огонь  под
стягом: "Viva la muerte!" - "Да здравствует смерть!", тогда как их противники
держались традиционного флага, на котором нужно было  только  изобразить  две
буквы: FE(Вера.). С первого взгляда из середины испанского трупа  бросался  в
глаза наполовину изъеденный паразитами и идейными червями иберийский  член  в
эрекции,  огромный,  как  собор,  наполненный  белыми  динамитом   ненависти,
происходящей от непрерывных закапываний и откапываний. Зарыть и отрыть! Чтобы
снова зарыть и отрыть!
   Таким было плотское желание  гражданской  войны  в  нетерпеливой  Испании.
Предстояло увидеть, как она станет страдать, заставит страдать, закапывать  и
откапывать, убивать и вызывать сострадание. Надо было грызть землю, чтобы от-
рыть традицию и все клады, спрятанные в недрах страны. Отрывая любовников Те-
руэля, воскрешали бы плоть, и любили бы, убивая друг друга. Однажды ополченец
войдет в кафе, неся мощи монахини XII века. Он не захочет бросить их и унесет
с собой в окопы. Один из моих старых друзей видел отрытое тело  Гауди  -  его
обвязали веревкой за шею и волочили по барселонским улицам, притом,  добавлял
мой друг, тело издавало довольно приятный запах и хорошо  сохранилось,  хотя,
тем не менее, попало в печальную переделку. В этом, в  сущности,  нет  ничего
удивительного: ведь Гауди был мертв уже двадцать лет. В Виче  солдаты  полдня
играли головой архиепископа...
   Из  растерзанной  Испании  исходил  запах  дыма,  сожженного  мяса   кюре,
разодранной  разумной  плоти,  смешиваясь  с  крепким  запахом  пота   толпы,
развращенной самой собой и Смертью. Анархисты переживали мечту, в которую они
никогда бы не поверили. Они входили в контору  нотариуса  и  испражнялись  на
стол.  Во  многих  селениях  установили  анархический  коммунизм   и   сожгли
банковские счета.
   Гражданская война не изменила ни хода моих мыслей, ни состояния духа.  Она
лишь вбила в меня еще сильнее страх любой революции. Мне не хотелось  быть  и
"реакционером", ибо я реагировал иначе,  чем  инертная  масса.  Мне  хотелось
оставаться Дали. Вокруг завывала  гиена  общественного  мнения  и  требовала,
чтобы я высказался: гитлерист я или сталинист? Нет, тысячу  раз  нет,  я  был
далинистом и ничем кроме далиниста. До самой смерти! Я не верил  ни  в  какую
революцию. Я верил лишь в высочайшую традицию. Если революция зачем-то нужна,
то лишь для  того,  чтобы  после  ее  конвульсий  заново  обрести  утраченные
элементы традиции. Нужно было пройти через  гражданскую  войну,  чтобы  вновь
обрести католическую традицию, свойственную Испании. Все  сражались  отважно,
воодушевленные Верой, - и атеисты, и верующие, и  святые,  и  преступники,  и
отрыватели, и зарыватели, и палачи, и мученики. Ибо все они  были  испанцами,
этой расой  аристократов  среди  других  народов(Лишь  одни  профессиональные
политики были выше всего. Предав самих себя, они предали и дело демократии. С
самого начала они стали рабами революции, и их слабость и  малодушие  служили
лишь  тому,  чтобы  придать  преступлениям  видимость  законности  в   глазах
международных правозащитников, нередко крайне наивных.).
   В самом начале войны мой большой  друг  поэт  "la  mala  muerte"  Федерико
Гарсиа Лорка  погиб,  расстрелянный  в  оккупированной  франкистами  Гранаде.
Красные тут же жадно ухватились за это ужасное  событие,  чтобы  использовать
его в спекулятивных целях. Какой позор! Лорка, потрясающий  поэт,  был  самым
аполитичным на земле. Он погиб - и это символично - как искупительная  жертва
революционной неразберихи. Эти три года убивали не  из-за  идей.  Убивали  по
личным причинам - по причинам личности. Как и я, Лорка был  известен  всем  и
каждому, и этого было достаточно, чтобы любой испанец расстрелял  его  раньше
всех остальных.
   Его смерть и отзвуки гражданской войны, докатившиеся до Парижа,  заставили
меня на время уехать из Франции. Я уехал в Италию, и пока моя партия расспра-
шивала  о  смерти  и  разрушениях,  я  вопрошал  сфинкса  грядущего,  сфинкса
Возрождения.
   Мое путешествие в Италию было нелепо расценено в  моем  кругу  как  пример
легкомыслия. Лишь несколько ближайших друзей догадались, что во  время  этого
путешествия мой дух был занят самыми трудными и решающими битвами.  Я  бродил
по Риму с  книгой  Стендаля  в  руке,  возмущаясь  вместе  со  Стендалем  той
заурядностью   современного   Рима,   в   какую   выродился   город   Цезаря.
Урбанистичекие потребности нового города  уничтожали  святой  миф  Рима  всех
времен, живого и естественного. Недавно открыли длинный современный  проспект
к Ватикану. И вместо того, чтобы пройти лабиринтом тихих улочек и выйти прямо
к его внушительным пропорциям,  поражающим  сердце,  сейчас  его  можно  было
увидеть  за  четверть  часа,  как  будто  он  был  замыслен  жалким   умишком
архитектора международной выставки.
   В Риме я провел длительный сезон, приглашенный к  поэту  Эдварду  Джеймсу,
рядом  с  садом,  в  котором,  кажется,  Вагнер  и   был   вдохновлен   своим
"Парсифалем". Я же думал о  моем  призрачном  "Безумном  Тристане".  Затем  я
переехал на Римский Форум к лорду Барнерсу, где провел два месяца  и  написал
"Африканские впечатления" - о короткой поездке  в  Сицилию,  которая  немного
напоминала мне мою Каталонию и Африку. В Риме я вел  совершенно  не  светскую
жизнь. Мы с Гала почти все время были одни.  Я  виделся  только  с  немногими
английскими друзьями. В это время по  Италии  путешествовала  Грета  Гарбо  в
сопровождении Леопольда Стоковского, и однажды вечером я встретил ее  одну  в
этрусском музее на вилле папы Джулио.  Меня  поразила  ее  неэлегантность,  а
измятое манто говорило о полном  отсутствии  кокетства.  Мы  не  были  с  ней
знакомы, и я не поздоровался с ней.  Как  вдруг  она  первая  так  приветливо
улыбнулась мне, что я поклонился, а потом продолжил осматривать  музей.  Едва
выйдя оттуда, я заметил, что она следует  за  мной.  Я  нарочно  прибегнул  к
двум-трем хитрым уловкам и снова заметил  ее  в  нескольких  шагах  от  себя.
Невероятность ситуации показалась мне крайне комичной.  Убегать  от  нее  или
догонять ее? В это время толпа устремилась к площади Венеции, где  произносил
речь Муссолини. Окруженные людским водоворотом, мы вскоре не могли  двинуться
ни вперед, ни назад. Дуче на балконе заканчивал речь, и  толпа  устроила  ему
овацию. Меня чрезвычайно удивило, с каким энтузиазмом Гарбо вскидывает руку в
фашистском приветствии. Она  посмотрела  на  меня  с  упреком:  почему  я  не
вскидываю руку и не делаю фотографии. Наконец в толпе образовалось  место,  и
она подошла ко мне на расстояние в метр, остановленная цепью пузатых  римлян.
Гарбо сделала мне знак, значения которого  я  не  понял,  вынула  открытки  и
показала их мне в  протянутых  руках.  В  этом  было  что-то  ненормальное  и
страшное. Открытки были с классическими видами Рима.  Держа  их  веером,  она
показывала их мне одну за другой. И вдруг...  Я  был  потрясен.  Среди  видов
вечного города я заметил порнографический снимок. Затем другой... И  вот  она
уже  закрыла  пачку  элегантным  и  стыдливым  жестом   с   видом   невинного
притворства. Невозможно в это поверить! Я пристально посмотрел ей в  глаза  и
все вдруг понял. Грета Гарбо существовала лишь  в  моем  воображении.  Я  был
введен в заблуждение. И даже  физическое  сходство  со  звездой  было  весьма
отдаленным. Эта женщина была натурщицей, приятельницей одной из моих моделей.
Она слышала от подруги, что я коллекционирую эротические рисунки(В Таормине я
приобрел  набор   прекрасных   фотографий,   которые   развесил   по   стенам
мастерской.). Затем встретив меня в музее и узнав, она решила предложить  мне
свою коллекцию и последовала за мной.
   Как можно было так ошибиться? Это меня насторожило. Что-то  не  ладится  у
меня в голове. В последнее время я делаю ошибку за ошибкой. Гала считала, что
я живу слишком замкнуто, и увезла меня в горы, в отель Тре Крочи,  неподалеку
от  Кортина,  рядом  с  австрийской  границей.  Оттуда  на  две  недели   она
отправилась в Париж и оставила меня одного.
   Там я получил плохие новости из Кадакеса.  Анархисты  расстреляли  человек
тридцать моих друзей и среди них трех рыбаков из Порт-Льигата.  Должен  ли  я
возвращаться в Испанию, чтобы меня постигла та же участь?  Я  не  выходил  из
своей комнаты, боясь разболеться до возвращения Гала. К тому же высокие  горы
мне никогда не нравились, и вершины, окружающие Тре  Крочи  со  всех  сторон,
стали для меня  настоящим  наваждением.  Может  быть,  надо  было  поехать  в
Испанию! Но если уж ехать туда, то совершенно здоровым, чтобы обладать макси-
мальной жизнеспособностью во время этого жертвоприношения. В заботе о себе  я
дошел до панической аккуратности. При малейшем насморке я торопился  закапать
в нос капли. Целыми днями я делал полоскания. Беспокоился при малейшем подоз-
рении на прыщик или экзему  и  немедленно  мазался  мазью.  Я  плохо  спал  в
ожидании  болезни,  то  и  дело  щупал  аппендикс  -  нет  ли  воспаления.  С
колотящимся сердцем, тщательнейше исследовал свой стул и  ходил  в  туалет  с
точностью башенных часов. Вот уже шесть дней мне озадачивала  большая  сопля,
налипшая на белой плитке стены. Весь остальной туалет блистал чистотой.  Меня
беспокоила только эта сопля. Сперва я притворялся, что не замечаю ее,  глядел
в сторону, но она все больше притягивала мое внимание. Эта  сопля  решительно
была эксгибиционисткой. Она висела на плитке как-то кокетливо, если можно-так
выразиться, и не увидеть ее было невозможно. Впрочем, это была чистая  сопля,
дивного  серо-жемчужного  цвета,  с  зеленоватым   оттенком,   более   темная
посредине. Она увенчивалась  острием  и  торчала  на  стене,  как  бы  требуя
чьего-то вмешательства. Прошло шесть дней, и я больше не  мог  сопротивляться
своей навязчивой идее. На седьмой день я перешел к действиям. Сопля отравляла
мне все удовольствие от сидения в туалете. Набравшись  храбрости,  я  обернул
указательный палец шелковой  бумагой  и,  сделав  усилие,  попытался  сорвать
соплю. Страшная боль пронизала мой палец. Твердая, как игла,  сопля  проникла
до самой кости. У меня потекла кровь, а от боли выступили  слезы.  У  себя  в
комнате я хотел продезинфицировать рану перекисью водорода, но -  о  ужас!  -
кусочек сопли вонзился мне под ноготь и я не мог  его  вынуть.  Боль  стихла,
сменилась  покалыванием.  Начинается  воспаление!  Бледный,  как  смерть,   я
спустился в столовую и рассказал все метрдотелю. С самого моего приезда  этот
человек выражал всяческую почтительность, но я так дерзко отвечал ему, что он
не продолжил своих попыток. Теперь, увидев меня в таком плачевном  положении,
он рассыпался в любезностях. И захотел взглянуть на мой палец поближе.
   - Не трогайте его, - сказал я. - Смотрите,  но  не  трогайте.  Это  что-то
серьезное?
   - Похоже, вошло глубоко, - ответил он, - но что это? Заноза? Иголка?
   Я не ответил. Да и как ответишь? Я не мог раскрыть  ему,  что  эта  темная
точка была соплей. Только с Сальвадором Дали может случиться такое.  Какая-то
сопля вонзилась в кожу - вот рука синеет, и ее надо  будет  отрезать,  прежде
чем столбняк поразит все тело!
   Я вернулся к себе в комнату и лег, полный самого черного отчаяния. Никакие
пытки гражданской войны никогда не сравнятся с воображаемыми муками,  которые
я перенес в этот день. Я представлял себе свою отрезанную  руку.  Что  с  ней
сделают? Есть ли в мире гробы для руки? Нужно ли ее сразу похоронить? Я  жить
не могу с мыслью, что моя отрезанная рука будет  гнить  в  какой-то  коробке.
Весь в поту от этого безумного бреда, я встал и побежал в туалет,  там  встал
на колени и нашел остатки сопли. Я внимательнейшим образом рассмотрел их.  Но
нет! То была не сопля. Всего лишь кусок  засохшего  клея,  упавший,  конечно,
когда покрывали плиткой стену.
   Мой страх сразу же рассеялся, и я сумел вытащить из-под ногтя глубоко вон-
зившийся кусочек. И тут же уснул мертвым сном. Проснувшись, я знал, что в Ис-
панию не поеду. Теперь я оттуда возвращался. Как Ессент, герой Гюисманса, ко-
торый перед своей поездкой в Лондон так живо представил себе все путешествие,
что ему не надо было туда отправляться, так и я только что пережил все  ужасы
гражданской  войны.  Лишь   существам   без   воображения   нужно   совершать
кругосветное путешествие или дожидаться  европейской  войны,  чтобы  получить
представление об аде. Мне же было достаточно остаться здесь и пережить случай
с соплей, к тому же еще и фальшивой.

                             Глава четырнадцатая

                   Флоренция - О Мюнхене  в Монте-Карло
                   - Бонвит- Теллер - Новая европейская вой-
                   на -  Битва между м-ль Шанель  и гос-
                   подином  Кальве  -   Возвращение  во
                   Францию-Лиссабон-Открытие машины
                   для фотографирования мыслей - Космо-
                   гония - Вечная победа акантового листа
                   -Возрождение

   Поль Элюар сформулировал геральдический девиз: "Жить ошибками  и  духами".
После ошибок с Гретой Гарбо и соплей я познал запах "ясновидения". Чем больше
я ошибался в сиюминутных повседневных делах, тем больше видел будущее.
   Мы сняли виллу неподалеку от Флоренции. Окруженный кипарисами, я обрел от-
носительное спокойствие. Лучшая моя подруга, мадемуазель Шанель, странствова-
ла в это время по Сицилии. Как-то вечером мне внезапно  показалось,  что  она
заболела тифом и я тут же ей написал: "Я ужасно боюсь, что вы больны  тифом".
На следующий день я получил телеграмму от Миссии Серт с известием, что Шанель
тяжело заболела  в  Венеции.  Я  помчался  повидаться  с  ней.  Она  страдала
паратифом с очень высокой  температурой.  Всех  нас  ужасало  воспоминание  о
смерти Дягилева.
   На ночном столике стояла большая раковина с острова Капри. Я, без  видимой
причины, всегда связывал Капри с лихорадкой и твердил:
   - Каприйский пейзаж всегда с конской лихорадкой. Надо  вылечить  Капри  от
пещер.
   Я велел вынести раковину из комнаты больной. Позже измерили температуру  -
она внезапно стала нормальной. С тех пор меня всегда преследовал вопрос: была
ли раковина с Капри на ночном столике Дягилева в день его смерти?
   Я верю в магию и уверен, что любой новый опыт в космогонии или  метафизике
должен опираться на магию, что надо вернуться к состоянию, управлявшему таки-
ми умами,  как  Парацельс  или  Раймунд  Луллий(Раймунд  Луллий  (1235-1315),
философ, теолог, миссионер, классик каталонской  литературы  (прим.  пер.).).
Паранойально-критическое толкование изображений, навязанных моему  восприятию
бурными  событиями  моей   жизни,   столь   частых   феноменов   "объективной
случайности", которые сопровождают мои  самые  незначительные  действия,  так
вот, толкование всего этого -  не  что  иное,  как  попытка  придать  знакам,
пророчествам и предзнаменованиям "объективную связь". Если мне иногда удается
предсказать некоторые ближайшие события, Гала зато подлинный медиум в научном
смысле слова. Она никогда не ошибается и гадает на картах удивительно  точно.
Так, она предсказала срок жизни моего отца, самоубийство Рене Кревеля и  день
объявления войны Германией. Гала верит в деревяшку,  которую  я  нашел  среди
скал бухты Креус в одну из наших первых прогулок. С тех  пор  мы  никогда  не
расставались  с  этим  далинийским  талисманом.  Однажды  я  потерял  его   в
лондонском КовентГардене, но нашел на следующий день. В  другой  раз  он  был
отправлен в химчистку вместе  с  бельем  в  отеле  "СентМориц"  в  Нью-Йорке.
Понадобилось переворошить  гору  грязного  белья,  чтобы  отыскать  его.  Эта
деревяшка превратилась для меня в маниакальный невроз. Когда  мне  вздумается
потрогать ее, я не могу удержаться.  Даже  сейчас  я  вынужден  встать  из-за
стола, чтобы дотронуться до нее... Вот она, здесь! И  мое  беспокойство  вмиг
проходит.
   До появления этого кусочка дерева я был напичкан невероятными маниями. Це-
ремония отхода ко сну непременно сопровождалась сумасшествием.  Ящики  должны
были быть закрыты, дверь полуотворена, вещи симметрично разложены на  кресле.
Малейшее  воображаемое  нарушение  заставляло  меня  вскакивать  и   наводить
порядок. Мой талисман избавил меня от  этих  странностей,  только  бы  я  мог
потрогать его, когда пожелаю... Вот и сейчас я встаю,  чтобы  прикоснуться  к
нему. Вот он! И я спокоен.
   Сентябрьское равноденствие принесло нам Мюнхенское соглашение. Хотя  карты
Гала уверяли нас, что это еще не война, мы потихоньку уехали из Италии и отп-
равились к Коко Шанель - в Позу, в Рокенбрюне, неподалеку от  Монте-Карло.  Я
пробыл у нее там четыре месяца вместе с великим поэтом Пьером Реверди. Ревер-
ди - единственный полный поэт из всех кубистов. Он "массивный", антиинтеллек-
туальный и вообще полная противоположность мне во всем. Удивительно, как мы с
с ним спорили и только укреплялись в собственном мнении. Это у нас называлось
"обработать вопрос" - и мы радостно дрались, как два  петуха.  Именно  в  это
время я составил план моей "Тайной жизни", подготовил выставку в Нью-Йорке  и
написал  "Загадку  Гитлера"  -  картину,  которую  мне  трудно  растолковать,
поскольку ее значение еще ускользает  от  меня.  Я,  несомненно,  перенес  на
полотно сны, которые одолевали меня после Мюнхена.  Смысл  картины  показался
мне  пророческим.  Она  точно  предрекала   период   средневековья,   который
предстояло пережить Европе. Зонт Чемберлена появлялся на  полотне  в  мрачном
виде летучей мыши...
   Приехав в Нью-Йорк, я был немало удивлен видом витрин на Пятой авеню.  Все
подражали Дали. БонвитТеллер снова  попросил  оформить  две  его  витрины.  Я
согласился, мне ведь и самому хотелось публично продемонстрировать, что такое
подлинный Дали в отличие от ложного. И все же я поставил условие:  пусть  мне
позволят сделать все, что придет мне в голову. Дирекция согласилась,  и  меня
познакомили с  руководителем  оформителей  витрин,  мистером  Лиром,  который
отнесся ко мне крайне деликатно. Я ненавидел современные манекены, уродливые,
грубые, малосъедобные создания, со смешными вздернутыми носами. Мне нужны бы-
ли вышедшие из моды искусственные тела. На чердаке одного из старых магазинов
мы нашли восковые манекены времен 1900 года. Длинные мертвые волосы придавали
им устрашающий вид. Пыль и паутина окутывали их много лет.
   - Ни в коем случае,-сказал я мистеру Лиру,-не трогайте эту пыль. Это самое
прелестное. Этими  манекенами  я  угощу  публику  Пятой  авеню,  как  угощают
бутылкой арманьяка, бережно извлеченной из погреба.
   С тысячей предосторожностей манекены спустили вниз. Я решил, по контрасту,
обить витрину атласом и уставить зеркалами. Тема двух  витрин  была  простой:
день и ночь. День: один из манекенов вступает в мохнатую ванну -  каракулевый
футляр, до краев наполненный водой. Прекрасные восковые руки держали зеркало,
символизируя миф о Нарциссе.  Настоящие  нарциссы  росли  прямо  на  ковре  и
мебели. Ночь: я поставил кровать, балдахин который венчался  головой  черного
буйвола, держащего в пасти окровавленного голубя. Ножки кровати были  сделаны
из копыт  буйвола  и  задрапированы  неровно  обожженным  черным  атласом.  В
отверстия можно было разглядеть искусственно  горящие  угли,  которые,  кроме
всего прочего, образовывали подушку, на которой  покоилась  голова  манекена.
Рядом  с  кроватью  находился  призрак   сна-мечты,   увешанный   сверкающими
драгоценностями, о которых мечтала восковая спящая красавица.
   Этот  манифест,  на  заполненной  людьми  улице,  должен  был  обязательно
привлечь внимание прохожих и показать  им,  что  такое  подлинно  далинийское
явление.
   Выйдя из "Метрополитен-Опера", куда мы ходили на "Лоэнгрина",  мы  с  Гала
отправились к Бонвит-Теллеру, где доделывали мои витрины. На месте я придумал
еще кое-что и мы  оставались  там  до  шести  утра,  развешивая  на  манекены
драгоценности, укрепляя цветы и обивая все тканью.
   На следующий день мы были на званом обеде  и  лишь  к  пяти  часам  смогли
отправиться на Пятую  авеню,  чтобы  судить  об  эффекте  витрин.  Как  же  я
разозлился и  удивился,  увидев,  что  все  изменили,  даже  не  удосужившись
предупредить меня. Мои пыльные манекены  были  подменены  обычными.  Не  было
кровати и спящей красавицы! Остались лишь стены, обитые атласом, то есть  то,
что я сделал шутки ради. Увидев, как  я  побледнел,  Гала  поняла,  что  я  в
ярости, и умоляла меня успокоиться.
   - Иди поговори с ними, - сказала она, - но пожалуйста,  не  теряй  головы.
Пусть они уберут весь этот мусор и больше ни слова об этом.
   И она оставила меня, понимая, что любой совет в этой  ситуации  излишен  и
только раздражает.  Я  пошел  к  БонвитТеллеру,  где  меня  сперва  заставили
прождать четверть часа в коридоре. Наконец меня принял какой-то  человек,  он
выразил счастье встретиться с таким знаменитым художником, как  я.  Я  крайне
вежливо ответил ему  через  переводчика,  что  мое  творение  переделали,  не
предупредив меня. Затем я  выразил  желание,  чтобы  сняли  мою  подпись  под
витринами или же  восстановили  декорации  в  том  виде,  как  представил  я.
Припудривание моих идей подрывает мою репутацию. Директор ответил, что  имеет
право сохранить некоторые из моих идей, которые ему понравились и что в любом
случае невозможно среди бела дня спустить шторы витрин. Я настаивал на своем.
Все изменения можно было проделать  за  десять  минут.  Грубость  собеседника
заставила меня высказать ультиматум: я требовал  немедленно  снять  мое  имя,
иначе я вынужден буду действовать. Директор пытался объяснить  мне,  что  они
изменили  витрины,  потому  что  останавливалось  слишком  много  прохожих  и
прервалось движение. Теперь все в порядке, и он не пойдет на попятную. Больше
я не настаивал, попрощался и спокойно спустился  к  витрине,  где  оставалась
ванна,  полная  воды.  Я  вошел  в  витрину  и  одно   мгновение   неподвижно
рассматривал через стекло людей, шедших по тротуару.  Мое  появление,  видно,
показалось необычным, потому что вмиг собралась толпа людей. Только этого я и
ждал. Схватив ванну двумя руками, я приподнял  ее  и  хотел  опрокинуть.  Она
оказалась тяжелее, чем я думал, и мне хотелось бы одолжить силушки у Самсона.
Ванна, наконец тронулась с места и медленно двинулась к стеклу. Вот я толкнул
ее - и стекло разбилось вдребезги, вода разлилась  по  тротуару,  а  толпа  с
криком отпрянула. Холодно взвесив ситуацию, я предпочел выйти через  разбитое
стекло, нежели в дверь магазина. И спрыгнул на тротуар. Через  секунду  после
этого сверху отломился огромный кусок толстого стекла и со звоном рухнул. Еще
немного - и мне отсекло бы голову. Сохраняя спокойствие, я застегнул  пальто,
боясь  простудиться.  Я  прошел  десяток   метров   -   и   тут   чрузвычайно
предупредительный детектив  положил  мне  руку  на  плечо,  извинившись,  что
задерживает меня.
   Гала с друзьями прибежала в участок, куда меня отвели. Мой адвокат предло-
жил два выхода: меня могут выпустить под залог и процесс состоится позже  или
я соглашусь остаться здесь на один-два часа с тем, чтобы сразу же судиться. Я
предпочел  второй  вариант,  хотя  теснота  тюрьмы  показалась  мне  ужасной.
Большинство задержанных были пьяницами и бродягами, их все время рвало. Я по-
пытался отъединиться в уголке, чтобы быть подальше от грязи и паразитов.  Мое
отчаяние так бросалось в глаза, что вскоре ко  мне  подошел  какой-то  малый,
несколько женоподобный и увешанный кольцами и браслетами.
   - Вы испанец, - сказал он мне. - Это сразу видно. Я из Пуэрто-Рико. Как вы
сюда попали?
   - Я разбил витрину.
   -  А,  ерунда,  всего  лишь  отделаетесь   штрафом.   Это   была   витрина
какого-нибудь бистро? И где?
   - Да нет, не бистро - универмаг на Пятой авеню.
   - О, на Пятой авеню ! - одобрительно сказал добряк. - Ну, потом расскажете
мне все. Держитесь около меня. Пока вы со мной, никто вас не тронет.
   И в самом деле, среди драчунов и пьянчужек этот малый, похоже,  неожиданно
пользовался уважением. Судья, выносивший мне приговор, несмотря на свой сугу-
бо строгий вид, не мог скрыть усмешки. Он вынес решение, что мои действия на-
до расценивать как хулиганство и я должен уплатить штраф за разбитое  стекло.
Этим он подтвердил право любого художника защищать свое творение до конца. На
другой день за  меня  вступились  пресса,  проявив  симпатию  и  трогательное
понимание.  Я  получал  сотни  писем  от  американских  художников,   которые
утверждали, что мой жест  со  всей  очевидностью  иллюстрирует  необходимость
защиты американского искусства. Сам того  не  ведая,  я  затронул  страну  за
живое.
   Анонимное общество предложило мне контракт на оформление другой витрины  -
для павильона международной ярмарки, во всем полагаясь на мой вкус.Мне обеща-
ли  "полную  свободу  художественного  самовыражения".Павильон   должен   был
называться "Сон Венеры".Этот сон был кошмарным,ибо вскоре я  обнаружил,что  у
анонимного общества есть собственные идеи.Оно желает  увидеть  сон  Венеры  в
соответствии со своими вкусами .Мое имя хотели использовать лишь для рекламы.
Между нами завязалась гомерическая борьба. Они навязали мне материалы,которые
я с наслаждением истреблял,вырезая резиновые хвосты сиренам,измазывая  парики
смолой, выворачивая зонты наизнанку и все подряд кромсая  ножницами.  Наконец
анонимное  общество  запросило  пощады  и  предоставило  мне  полную  свободу
действий. К несчастью, саботаж продолжался в мастерских - они  почти  никогда
не выполняли того, что я хотел. Измученный, я написал  манифест:  "Декларация
Независимости Воображения и Прав Человека на Безумие"(Нью-Йорк, 1939 год.). В
нем я снял с себя всякую ответственность за павильон международной ярмарки.
   Перед отъездом в Европу я был сыт по горло сном Венеры и даже не  взглянул
на окончательный вариант. На "Шамплэне" я наконец обрел спокойствие и подыто-
жил некоторые мысли и последние опыты. Несмотря на мои  злоключения,  Америка
казалась мне землей потрясающей свободы, где можно дискутировать и вести диа-
лог с ножницами в руках.Там была плоть, была жизнь.Европа, куда  я  вернулся,
была, увы, истощена изысканной мастурбацией.Америка таила  в  себе  несколько
отдельных светлых умов, которые дали нам, европейцем, уроки трансцедентальной
дидактики.
   Выбор  музеев  и  частных  коллекций,  столь   далекий   от   скептической
европейской эклектики, обещал уже  глубокий  синтез.  Джеймс  Тролл  Соби,  с
которым я подружился со своего первого путешествия, был первый,  кто  собирал
эстетические ценности, начиная с Пикассо. Он энергично отвергал абстрактное и
безобразное   искусство,   коллекционируя    ультра-образные    паранойальные
сюрреалистические  и  нео-романистические  картины.   Их   нужно   было   еще
"классифицировать". Ось Бернар-Дали была, в духовном смысле, более "реальна",
чем  внешнее  сюрреалистическое   сходство,   условно   связующее   некоторых
сторонников сектанства. И  романтико-классические  картины  Евгении  Белорман
были в тысячу раз более загадочными, чем у "официальных сюрреалистов". Соби и
Джулиан Леви работали в своей галерее ради единой цели:  иерархия  и  синтез.
Соби  был  также  первым,  кто  отказался  от  автоматизма  в  пользу   моего
паранойального-критического метода. Сторонники автоматизма упорно  отстаивали
свое топтание на месте и начетничество. Печально,  но  вернувшись  в  Париж,я
обнаружил, что группа погрязла в том же. Я  стремился  к  иерархии  -  а  мне
ответили сюрреалистической выставкой, где картины были классифицированы в ал-
фавитном порядке.
   Стоило ли трудиться все ставить с ног на голову, чтобы вернуться к тому же
порядку? Я так и не выучил алфавит и когда ищу слово в словаре, открываю  его
наугад, но всегда нахожу то, что мне  нужно.  Алфавитный  порядок  -  не  моя
специальность,  я  всегда  его  игнорировал.  Следовательно,  мне  предстояло
игнорировать алфавитный порядок сюрреализма, ибо,  волей-неволей,  сюрреализм
отныне принадлежал мне одному.
   Как  случалось  всегда,  "Безумный  Тристан",   мое   лучшее   театральное
произведение, не могло быть сыграно так, как  я  его  задумал.  Мне  пришлось
переделать его в "Venusberg", затем "Venusberg" превратить в "Вакханалию",  и
это был окончательный вариант. Я придумал  этот  балет  для  Русского  балета
Монте-Карло. Мы прекрасно нашли общий язык с Леонидом Массиным,  который  был
на все сто далинийцем.  Князь  Шервашидзе,  наряду  с  виконтом  Ноайе  самый
истинный  представитель  европейской   аристократии,   точно   воплотил   мои
декорации, а это такая редкость в наше  халтурное  время.  Шанель  нарисовала
самые роскошные  и  удивительные  костюмы,  щедро  украсив  их  горностаем  и
украшениями. К несчастью, международные события принудили труппу эмигрировать
в Соединенные Штаты раньше, чем мы с Шанель  завершили  работу.  "Вакханалию"
давали  в  "Метрополитен-Опера"  в  импровизированных  костюмах,  и  все  же,
несмотря на это, был огромный успех.
   Гала  решила,  что  мы  отправимся  в  Пиренеи,  рядом   с   границей,   в
"Гранд-отель" Фонт-Роме. Гигантскими шагами  приближалась  война.  Мой  отдых
заключался в том, что я писал по двенадцать часов в день. Когда мы приехали в
Фонт-Роме, нам сообщили, что самый большой номер отеля недавно занял  генерал
Гамелен, приехавший с проверкой. Я терпеливо  дожидался  его  отъезда,  чтобы
вселиться в эти апартаменты и превратить их в мастерскую. В первый  же  вечер
после его отъезда мы легли в кровать генералиссимуса. Гала  погадала  мне  на
картах и предсказала день объявления войны.  Началась  мобилизация,  и  отель
закрылся. Мы снова поехали в Париж. Там я по карте определил место своей зим-
ней кампании, чтобы оно сочетало в себе отдаленность от возможного  нашествия
и мою страсть к хорошей еде.  Мой  палец  наконец  остановился  на  одной  из
ностальгических точек французской кухни: Бордо. Немцы  придут  сюда  в  самую
последнюю очередь, в том  случае,  если  они  окажутся  победителями,  а  это
казалось мне маловероятным. Тем более - Бордо означает отличные вина, рагу из
кролика,  утку  с  апельсинами  и  аркашонские  устрицы!  Вот  оно,  местечко
неподалеку от Бордо. Мы пробыли там всего три дня, как была объявлена  война.
Я устроил мастерскую  на  вилле  в  колониальном  стиле,  обращенной  к  реке
Аркашон. Мы арендовали ее у господина  Кальве,  самого  большого  говоруна  в
мире. В этом я убедился,  когда  к  нам  приехала  ненадолго  погостить  Коко
Шанель. До этого самой большой говоруньей я считал ее.  Однажды  вечером,  за
блюдом жареных сардин и стаканом медока, я сравнивал, кто из  них  годится  в
чемпионы. И не был уверен в исходе борьбы на протяжении  долгих  трех  часов.
Лишь в конце четвертого часа победил господин Кальве. Своей  победой  он  был
обязан отличной дыхательной технике. Он так хорошо отрегулировал дыхание, что
ему не нужно было прерываться. А Коко страстно бросалась в беседу и время  от
времени останавливалась, чтобы отдышаться. В этот момент господин Кальве  без
передышки снова подхватывал нить беседы и  мчался  дальше.  Он  ловко  выбрал
тему, в которой Шанель хромала: завел речь о термитах. Вскоре она призналась,
что у нее иссякает запас сведений об этих насекомых, и г-н Кальве пустился  в
долгое повествование о своих африканских впечатлениях.
   В это время немецкие войска наступали и совершили прорывы на фронтах. Коко
Шанель слегка опущенной головой напоминала белого аиста, подхваченного волной
Истории, которой  вскоре  предстоит  все  затопить.  В  ней  было  лучшее  из
французской "расы". Она дивно говорила о Франции, о безумно  любимой  родине.
Она никогда, даже в самых ужасных бедствиях, не покинет страну.  Коко  Шанель
воплощала тот же послевоенный опыт, что  и  у  меня,  и  мы  почти  полностью
сходились во взглядах. Две недели, проведенные ею у нас в Аркашоне, заставили
нас  пересмотреть  свои  взгляды  и  более  четко  сформулировать  их.  Этого
требовала надвигающаяся война. Но своеобразие  Шанель  была  иным,  нежели  у
меня. Я всегда бесстыдно обнажаю мысль, а  она,  напротив,  не  прячет  и  не
обнажает, а одевает ее. Ее "от  кутюр",  высокая  мода,  всегда  основана  на
природе и целомудренно оригинальна. Тело и душа у нее  одеты  лучше  всех  на
свете.
   После Коко у нас гостил Марсель Дюшан, измученный бомбардировками  Парижа,
коих никогда раньше не было. Дюшан еще более ярый враг Истории, нежели  я.  У
нас он продолжал жить своей удивительной герметичной жизнью. Его  бездействие
подстегивало мою работу. Еще никогда я не работал с  таким  горячим  чувством
интеллектуальной ответственности, как во время войны. Я целиком отдался суро-
вой борьбе техники и материала. Это превращалось  в  алхимию  -  непримиримая
борьба за тончайшее смешение красок, масла и лака, чтобы в совершенстве пере-
дать все, что я ощущал. Сколько раз я проводил бессонные ночи только  оттого,
что налил на две капли больше масла, чем нужно! Одна Гала была свидетелем мо-
ей ярости,  моих  разочарований,  мимолетных  и  кратковременных  экстазов  и
приступов горечи. Лишь она знает, до какой степени в то время живопись  стала
для меня диким  мотивом  жить  и  еще  сильнее  любить  Гала,  ибо  она  была
реальностью, и портрет, который я напишу с нее,  станет  моим  Творением.  Но
чтобы подступиться к этому портрету моей Галарины,как я ее называл, мне  надо
было сперва  отдаться  работе,  определиться  во  всех  ценностях  и  создать
собственную космогонию! Она коллекционировала бордосские вина, в  компании  с
Леонардом Фини водила меня ужинать в "Шато Тромпетт" или в  "Шапо  фэн".  Она
клала ломтик душистого белого гриба  с  чесноком  на  кончик  моего  языка  и
приказывала:
   - Ешь!
   - Вкусно!-восклицал я.
   По сравнению с борьбой, которая  происходила  во  мне,  европейская  война
казалась мне детской дракой уличных мальчишек.  Эта  драка  казалась  веселой
забавой. И тем не менее однажды банда веселых и молчаливых  детей  обрушилась
на страну на танках, наивно  замаскированных  ветками.  Я  сказал  себе:  это
становится слишком исторично для меня.  Мы  уложили  багаж  и  уехали.  День,
проведенный в Бордо, совпал с первой бомбардировкой. Это было зловеще. За два
дня до того, как немцы заняли Эндэй, мы оказались в Испании. Гала умчалась  в
Лиссабон, где мы должны были встретиться, как только оформят  мои  документы.
Там она попробует одолеть бюрократические  трудности,  препятствующие  нашему
отъезду. А я из  Ируна  отправился  в  Фигерас  и  пересек  северную  границу
Испании. Я увидел свою родину в руинах, в благородной нищете, но воскресшую с
верой в судьбу. Солнечный миф смерти Хосе Антонио  был  высечен  алмазами  во
всех опечаленных сердцах.
   Я постучался в дверь.
   - Кто там?
   - Это я.
   - Кто это?
   - Я, Сальвадор Дали, ваш сын.
   Было два часа утра, и я стучал  в  дверь  своего  родного  дома.  Я  обнял
сестру, отца, теток. Они накормили меня супом из хамсы с томатом и  оливковым
маслом. Мне показалось, будто ничего не изменилось  со  времен  революции.  О
постоянство, сила и неразрушимость реального предмета! Я провел  там  ночь  и
мне казалось, что я переживаю сон наяву. Перед сном я долго  ходил  по  своей
комнате, находя все, что оставил в ней: старые пуговицы,  стершиеся  сантимы,
булавки кормилицы, кроликов из слоновой кости, ржавые ключи. Паук по-прежнему
ткал свою паутину за круглой рамкой. Да,  это  так  -  мою  сестру  пытали  в
Комитете военных расследований, пока она  не  сошла  с  ума,  но  сейчас  она
выздоравливала. Да, это так - бомба задела балкон дома, но сейчас  им  просто
не пользовались. Да, это так - посреди столовой паркет  почернел  от  костра,
разожженного анархистами, варившими еду. Но там стоял большой стол, и под ним
ничего не было видно.  Все  напоминало  фильм  о  катастрофе,  который  после
просмотра перекрутили назад и все стало на свои места. Исчезнувшее фортепиано
возвращалось - медленно, но возвращалось. Что за толк от  всех  революций?  Я
вспомнил своего друга, ярого антифашиста, активиста испанской войны, осевшего
в Париже после 1 апреля 1939 года, так вот он говорил мне:
   - Нашей стране всего лишь нужно свергнуть Франке и вернуться к конституци-
онной монархии. Только король!
   Я знал художников-иконоборцев, которые возвращались к рисунку и  стыдливо,
тайком принимались писать самые академические вещи! Дали среди них  не  было.
Дали ни к чему не возвращался. Даже после войны, которую он проклинал, он на-
меревался "возвысить" ее и включить в традицию, ибо отказ от традиции  -  это
уже традиция!
   На другой день в Кадакесе я обнял "дивно сложенную" Лидию. Она выжила, все
так же дивно сложенная. Рамон де Ермоса умер в приюте, но он был плохого сло-
жения. Лидия сказала мне:
   - Всю революцию меня любили. В те мгновения, когда гибнут люди, все  видно
ясней. Видно, где находится дух.
   - Но как же вам пришлось без сыновей, без мужской помощи?
   - Никогда мне не было так славно, - сказала она, смеясь моей наивности.  -
У меня было все, что нужно, а лучше всего я сберегла свой разум. Понимаете?
   - В чем же заключается ваш разум? Он съедобен?
   - Ну конечно, съедобен. Слезали  с  грузовика  ополченцы  и  располагались
лагерем на пляже. Они что-то обсуждали и все время переругивались меж  собой.
Я ничего не говорила,  находила  подходящее  местечко  и  медленно  разжигала
костер, как умею только я. Приближался час еды и  я  слышала,  как  ополченцы
окликают друг друга: "Кто эта  женщина?"  -  "Не  знаю".  -  "Она  уже  давно
разводит костер". Потом они снова что-то обсуждали. Стоило ли истреблять  все
селение, сжигать священика и церковь,  брать  власть  на  этой  неделе?  А  я
подкладывала в костер сухую виноградную лозу, она потрескивала на огне.  Рано
или поздно ополченцы подходили к костру, и кто-то говорил: "Пора подумать  об
обеде". Я не отвечала и продолжала разводить огонь. "Пойдем поищем еды!" Один
раздобудет отбивную, другой - барашка,  третий  -  голубя.  Насытившись,  они
заботятся обо мне и становятся кроткими, как ягнята, как будто бандитам охота
загладить все зло, что они уже успели натворить. Нет ничего лучше для  "дивно
сложенной" Лидии. Жизнь  была  как  в  земле,  обетованной.  Каждый  раз  они
заходили в дома за чистой посудой. Грязные тарелки  ополченцы  разбивали  или
выбрасывали в воду. Так, конечно, не могло продолжаться вечно.  В  один  день
появились другие ополченцы, которые убили тех. Потом пришли сепаратисты,  они
тоже хотели есть. Каждый раз мне доставались то скатерти, то ложки, то обувь,
то подушки. Никто не заботился о пропитании,  но  каждый  вечер  я  разжигала
костер и через некоторое время кто-нибудь подходил и говорил: "Пора  подумать
об ужине..." На следующий день другие солдаты выгоняли их, но всегда наступал
час еды... Какая Одиоссея, господи Боже!(Неологизм и непроизвольный  каламбур
Лидии, которая связала ненависть (odio) с "Одиссеей"). Не передать словами!
   Я встретился с добрыми рыбаками Порт-Льигата - они все как один  сохранили
кошмарные воспоминания о красном периоде.
   - Нет, нет, - говорили они, - это должно было кончиться. Было самое страш-
ное: воровство и бесконечные убийства. Теперь снова как всегда:  когда  идешь
домой, ты у себя дома.
   Я открыл дверь моего дома. Все исчезло: мебель, книги, посуда... Зато сте-
ны были покрыты непристойными или политическими надписями, спорившими друг  с
другом. Сверху донизу  были  слова  в  честь  победы  анархистов  из  F.A.I.,
коммунистов,  сепаратистов,  социалистических   республиканцев,   троцкистов.
Последняя  точка  была  поставлена  смолой:  "Tercio  de   Santiago!   Arriba
Espana!"("Tercios" были франкистские подразделения).
   Неделю я провел в Мадриде. Один из  первых  встреченных  мной  друзей  был
скульптор Аладреу, самый молодой  из  нашей  прежней  группы  времен  Изящных
искусств. У поэта Маркина я снова увидел одну из  моих  картин  классического
кадакесского периода. Из писателей я встретился с Эухенио Монтесом, с которым
двенадцать лет назад у нас было глубокое интеллектуальное сходство. Я  считаю
Эухенио Монтеса самым точным и лиричным из современных  философов.  Я  горячо
обнял Эухенио д'0рса, Мастера, Петрония Барокко, средиземноморского создателя
"La Ben Plantada", и привез ему несколько свежих новостей о кадакесской "див-
но сложенной" Лидии. Пышными и густыми бровями д'0рс все  больше  походил  на
Платона. Я познакомился с Дионисио Руидехо, владеющего самым крепким и  самым
ярким стилем из молодых поэтов. Встретив антигонгориста Рафаэля Санчеса Маза-
са с его католической дыхательной морфологией и маккиавелевским  взглядом,  я
сразу же понял, что он знает тайны итальянского Возрождения, а  еще  лучше  -
секреты западного Ренессанса.
   Все усвоили сюрреализм быстро и мудро. Они пришли к той же точке, что и я,
к тем же родовым мукам космогонии, построенной на традиции и сцементированной
нашей кровью.
   Но для "родов" мне нужны были тишина и забота. Шум и суматоха  европейской
войны могли вызвать у меня преждевременные роды. Следовало уехать  как  можно
быстрее, покинуть эту слепую  и  шумную  заваруху  Истории,  где  я  рисковал
умереть раньше родов и дать жизнь лишь выкидышу. Нет, я не из тех, кто делает
детей абы как и абы где! Я почитаю церемониал. И вот я займусь будущим и при-
даным младенца. Я вернусь в Америку зарабатывать деньги для нас с Гала...
   Я уехал в Лиссабон в разгар каникул и открыл  для  себя  этот  город:  под
неистовый стрекот кузнечиков он свистел  и  урчал,  как  огромная  печка  для
поджаривания тысячи странствующих рыб всех национальностей и рас. На  площади
дель Россис, где Инквизиция сожгла столько жертв, другие  позволяли  принести
себя в жертву красному железу виз и  паспортов.  Запах  этого  жареного  мяса
заставлял задыхаться. В  Лиссабоне  разыгрывался  последний  акт  европейской
драмы. Одинокая  бескровная  драма  разыгрывалась  в  спальнях  переполненных
отелей и заканчивалась в туалетах, куда еще надо было занимать очередь, чтобы
войти туда и вскрыть вены.
   Мое пребывание в Португалии видится мне сейчас как сон. У меня  все  время
было впечатление, что я встретил на улице друга. Оборачивались - это он.
   - Смотри, как эта женщина похожа на Скипарелли!
   - Это Скипарелли.
   - А это, мне показалось, Рене Клер.
   - Это был Рене Клер.
   Хосе Мария Серт выходил из трамвая, в то же время по тротуару  шел  герцог
Виндзорский и сталкивался с сидящим на скамье стариком, ужасно похожим на Па-
деревского, а это Падеревский и был. Банковский воротила прогуливался по ули-
це с птицей в золотой клетке. Человек в каштановом костюме, стоящий в очереди
перед конторой какой-то пароходной компании, внезапно обретал походку Сальва-
дора Дали...
   Наконец на "Эксембионе" я прибыл в США. И сразу же направился к нашему до-
рогому другу Керри Кросби в "Мулен де Солей", в Хэмптон-Мэнор. Мы все  хотели
немного пожить этим французским солнцем, которое село невдалеке от Эрменонви-
ля. Я провел там пять месяцев: писал книгу, работал, писал, укрывшись в идил-
лической Вирджинии, напоминающей Турень, которую я не видел никогда в  жизни.
Гала читала мне Бальзака, и я встречал призрак Эдгара По несколько ночей:  он
ехал из Ричмонда в  прекрасном  автомобиле  с  откидным  верхом,  запачканном
чернилами. В одну темную ночь он подарил мне черный телефон, как черные  носы
черных собак, он был обмотан черным шнуром, а внутри я  нашел  черную  дохлую
крысу и черный носок. Все это было мокрым от черной китайской туши. Шел снег.
Я поставил телефон Эдгара По на  снег  и  получилось  потрясающее:  черное  и
белое! Поразительная штука глаз! Мой глаз я  считаю  тончайшим  фотоаппаратом
для съемки кадров - не внешнего мира,  но  моих  самых  отчетливых  мыслей  и
мыслей вообще. Я сделал вывод,  что  можно  фотографировать  мысли  и  подвел
теоретическую  основу  моего  изобретения,  которое,  как  только  я  закончу
разработку, представлю на суд науки Соединенных Штатов. Мой аппарат  совершит
чудо: можно будет  объективно  увидеть  потенциальные  изображения  мыслей  и
воображения   любого   индивида.   Остаток   жизни    я    думаю    посвятить
совершенствованию моего аппарата совместно с учеными. Эта  мысли  пришла  мне
впервые 8 мая в Нью-Йорке,  в  номере  отеля  "Сент-Режис",  между  шестью  и
половиной седьмого утра. Проснувшись, я вчерне, в  основных  чертах  набросал
мое сенсационное изобретение, в которое и сам не осмеливался поверить. С  тех
пор, по зрелом размышлении, я пришел к выводу, что мой аппарат хоть  и  далек
от осуществления, но тем не менее есть все возможности для его создания.
   Книга завершается. Обычно писатели издают  свои  мемуары  в  конце  жизни,
подытоживая свой опыт. Наперекор всем  мне  казалось  умнее  сперва  написать
мемуары, а уж потом пережить их. Жить! Для этого надо  перечеркнуть  половину
своей жизни, чтобы приступить ко второй половине во всеоружии опыта.  Я  убил
свое прошлое, чтобы избавиться от него. Так змея избавляется от своей  старой
кожи -  моя  старая  кожа,  в  таком  случае,  бесформенная  и  революционная
послевоенная жизнь. Эти строки - конвульсии, которые позволят мне отбросить в
забвенье последние куски прошлого, еще приставшие ко мне.
   Новая кожа и новая земля! Земля свободы, столь возможной,  земля  Америки,
предпочитаемая потому, что она молода и не затронута даже  тенью  драмы.  Мою
старую кожу можно будет найти повсюду понемногу - она разбросана  на  дорогах
Нового Света, в аризонских пустынях и на равнинах Дальнего Запада, на  пляжах
Калифорнии и в промышленном Питсбурге, на берегу Соленого озера или на верши-
нах Ирокезских гор, вдоль  перил  "допотопного"  моста  в  СанФранциско,  где
десять тысяч обнаженных девственниц,  самых  красивых  в  Америке,  принимали
меня, выстроившись в обличье ангелов двумя рядами органных  труб,  с  лонами,
прикрытыми морскими раковинами...
   Моя метаморфоза традиционна, ведь традиция - самое драгоценное изменение и
появление новой кожи. Речь идет не о косметической хирургии или увечье, но  о
возрождении. Я не отрекаюсь ни от чего. Я продолжаюсь. И продолжаюсь началом,
ибо начал с конца. Состарюсь ли я наконец? Я всегда начинал со смерти. Смерть
и воскрешение,  революция  и  возрождение  -  таковы  далинийские  мифы  моей
традиции. Моя идиллия с Гала грозила обернуться смертью. В час, когда я  пишу
эти страницы, после семи лет совместной жизни, я решаю  закончить  эту  книгу
как роман  или  волшебную  сказку  -  и  обязательно  обвенчаться  с  Гала  в
католической Церкви. Приехав в Париж, я хотел  вместе  с  Жоаном  Миро  убить
живопись. Сегодня живопись убивает меня, ибо я больше не хочу  ее  спасать  и
никакая в мире техника не кажется мне способной заставить ее жить заново.
   Итак, доказано, что Дали равняется Дали, что я всегда тот же и что моя па-
радоксальная традиция - подлинная сила моей личности. Я продолжаюсь... Европа
также продолжается... Со сторожевой башни, где я стою на посту, я все вижу  и
все понимаю. Я провижу будущее. Европа в  межвоенный  период  прорывает  свою
старую кожу, свою заброшенность, свою лень, свои психологические оргии,  свой
материалистический скептицизм, свою ужасную обособленность,  свое  отсутствие
веры. Она проснется ясной и осушит слезы. Революции канут в катаклизмах и ес-
тественная сила католичества - философского во Франции, воинствующего в Испа-
нии - победит и создаст единую Европу. Ватикан остается символом  неделимости
старого континента.
   В начале нашей цивилизации люди, заложившие основы западной эстетики, выб-
рали из великого аморфного множества существующих орнаментов в  виде  листьев
единственный силуэт листа аканта - в этом они бессознательно воплотили посто-
янную космогонию греко-романской эстетики перед лицом Востока и Дальнего Вос-
тока. Отвердев в коринфской капители, лист аканта пронес бессмертную силу че-
рез Рим, Паладиум,  Людовиков  XIV  и  XV,  барокко,  французскую  революцию,
Империю и стиль модерн до мировой войны. В самое последнее время  можно  было
подумать, что он умер, но он уже раскрывает новые волюты в  мозгу  Сальвадора
Дали.  Да,  я  объявляю  жизнь,  объявляю   новый   стиль...   Пришло   время
интегрировать, а не дезинтегрировать, строить сюрреализмом такое  же  веское,
такое же полное и  классическое  искусство,  как  то,  что  в  наших  музеях.
Покончено с тем, с чем покончено! В день, когда я посетил высланного в Англию
Фрейда, незадолго до его смерти, он сказал мне:
   - В классических картинах и ищу подсознание, в сюрреалистических  ищу  то,
что сознательно!
   Иначе  говоря,  это  значило  приговорить  сюрреализм   как   доктрину   и
сектанство, чтобы классифицировать  его  в  "состояниях  духа"  -  так  же  у
Леонардо драма стиля включала трагизм искусства. Фрейд особо занимался  в  то
время "религиозным феноменом Моисея".  Я  вспоминаю,  с  какими  трепетом  он
произносил слово "сублимация". "Моисей - это сублимация во плоти".  Отдельные
науки нашего времени специализировались  на  изучении  трех  констант  жизни:
сексуальный  инстинкт,  чувство  смерти  и  страх  пространствавремени.   Эти
ценности,  раз  проанализировав,  важно  сублимировать:  половой  инстинкт  в
эстетике, чувство смерти в любви, страх пространства-времени в  метафизике  и
религии. Довольно отрицать! Надо утверждать. Довольно стремиться к излечению.
Надо сублимировать. Стиль заменит автоматизм,  техника  -  нигилизм,  вера  -
скептицизм,       строгость-небрежность.сдержанность-       непринужденность,
индивидуализм    и    иерархия     -     коллективизм     и     единообразие,
традиция-экспериментаторство.
   После Реакции и Революции - Возрождение.

                                   ЭПИЛОГ

   Сегодня 30 июля 1941 года - дата, к которой я обещал моему английскому из-
дателю поставить последнее слово в конце этой рукописи. Я совершенно  обнажен
и один в своей комнате в ХэмптонМэнор, Вирджиния. Подойдя к большому зеркалу,
я могу глаза в глаза  разглядеть  этого  Сальвадора  Дали,  коим  я  являюсь,
единственного, кого я близко знаю в течение тридцати шести лет. Вот мои прек-
расные волосы цвета вороного крыла, которые я так  люблю.  У  меня  даже  нет
мозолей на подошвах. Мои руки, ноги, тело те же, что и у славного  подростка,
каким я был. Только мой живот стал слегка выпуклым, но это совершенно меня не
волнует. Мне не предстоит ни путешествие в Китай, ни даже развод. Тем более я
не думаю покончить с собой или броситься в пропасть, безнадежно вцепившись  в
мягкую плаценту - теплый шелк парашюта. Я не намерен ни с кем драться на дуэ-
ли. Я желаю лишь: любить Гала, мою жену, и научиться стареть - это такое тон-
кое искусство, такое невозможное для других.
   И ты, Европа, которой я так дорожу, надеюсь, что в ближайшее время  обрету
тебя, чуть постаревшую во всех испытаниях. Я был злым ребенком и возрос в те-
ни зала. Я еще люблю заставлять страдать. Но вот уже некоторое время я  знаю,
что начинаю любить женщину, на которой женился  семь  лет  назад.  Вернее,  я
начинаю любить ее по закону католической и  римской  Церкви  и  могу  сказать
себе, как Унамуно, который дал такое определение: "Если у  твоей  жены  болит
левая нога, ты должен чувствовать такую же боль в левой ноге".
   Я написал большую книгу о тайнах моей жизни -  и  только  она  дает  право
понять меня. А я хочу быть понятым  целым  миром,  ибо  я  представляю  собой
воплощение послевоенной Европы, переживший  все  перипетии,  все  опыты,  все
драмы. Вольный стрелок сюрреалистической революции, я день за  днем  познавал
весь  упадок,  все  интеллектуальные   отголоски   эволюции   диалектического
материализма и ложных философских доктрин, создавшихся на мифах крови и  расы
во имя национал-социализма. Даже у теологии нет больше секретов от меня.  Мой
разум торопится стать первым среди всех, даже  если  надо  заплатить  за  эти
чрезвычайные  открытия  ценой  самого  большого   пота,   самого   страстного
увлечения.
   Если с фанатичностью испанца я участвовал во всех самых спекулятивных, са-
мых оппозиционных исследованиях, зато я никогда в своей жизни  не  соглашался
принадлежать ни к одной политической партии, какую бы идеологию она не пропо-
ведовала. И как мне принять ее сегодня, когда политику поглотила религия?
   С 1929 года я без передышки изучал все достижения и открытия Науки за пос-
ледние сто лет. И если  мне  не  удалось  проникнуть  во  все  секреты  из-за
устрашающей специализации, то  я  интуитивно  постигал  их  ориентацию  и  их
онтологическое значение. Среди множества вещей, которые остаются еще для  нас
загадочными и необъяснимыми, со все большей силой и  величием  подтверждается
одна  истина:  ни  одно  из   философских,   нравственных,   эстетических   и
биологических  открытий  не  позволяет  отрицать  Бога.  Во  времена,   когда
отдельные науки выстроили стены, тем более  нет  иной  крыши,  нежели  святые
Небеса.
   Небеса - вот чего взыскала моя влюбленная душа на протяжении всей жизни  с
некоторым смущением и, если можно  так  выразиться,  с  запашком  дьявольской
серы. О Небеса! Горе тому, кто  не  поймет  этого.  Увидев  впервые  выбритую
женскую подмышку, я искал Небо; разворошив костылем разлагающийся  и  кишащий
червями труп дохлого ежа, я искал Небо.
   А что же такое это Небо? Гала уже стала реальностью! Небеса -  ни  высоко,
ни низко, ни справа, ни слева. Небеса - прямехонько в груди человека, у кото-
рого есть Вера.
                              Сальвадор ДАЛИ,

             Хэмптон-Мэнор, ровно в двенадцать часов.

   P.S. -В этот час у меня еще нет Веры и я боюсь умереть без Неба.

                   ПРИМЕЧАНИЯ

   Арагон  Луи  (р.  1897)  -писатель,  участник  литературы   Сопротивления.
Принадлежал к группе дадаистов, затем сюрреалистов, с которыми порвал в  1930
году.
   Асанья   Мануэль(1880-1940)-   испанский   политический   деятель,   левый
республиканец. В 1931-33, 1936 гг. - премьер-министр Испанской республики,  с
1936 по 1939 гг. - президент. Умер в эмиграции во Франции.
   Баррадос, Рафаэль Перес де (1890-1929) - уругвайский  художник  испанского
происхождения, создатель вибрационизма - разновидности кубизма.
   Белы)  Пепин-Хосе  Белы)  Ласьерра  (р.  1904)  -  друг  Лорки   и   Дали,
неофициальный соавтор фильма "Андалузский пес", наряду с Бунюэлем и Дали.
   Бёклин   Арнольд   (1827-1901)-   швейцарский   живописец,   представитель
символизма и стиля "модерн".
   Бёрдслей Обри (1872-1898)- английский рисовальщик, повлиявший  на  графику
стиля "модерн".
   Брак Жорж (1892-1963)- французский художник-кубист.
   Браманте Донато (1445-1523)- итальянский художник Раннего Возрождения.
   Бретон  Андре  (1896-1966)-  французский  писатель,  один  из  основателей
сюрреализма.
   Бунюэль Луис (р. 1900)-инспанский кинорежиссер.
   Вермеер Делфтский Ян (1632-1675)- голландский живописец.
   Гарбо Грета (р. 1905)-американская киноактриса.
   Гарфиас Педро (1901-196/) - испанский поэт,  эмигрировал  после  поражения
республики в Мексику.
   Гауди Антончо (1852-1926)- выдающийся каталонский архитектор.
   Гучмера (Гимера) Анхель (1845-1924) - крупнейший каталонский  драматург  и
поэт.
   Гонгора  Луис  де  (1561-1627)-  блестящий  испанский  поэт  и  острослов,
произвел революцию в поэтическом языке.
   Грис Хуан (1887-1927)- испанский художник, с 1905 года работал с Пикассо в
Париже, видный и наиболее последовательный кубист.
   Гюисманс Шарль (1848-1907)- французский писатель, натуралист и декадент.
   Деснос Робер (900-1945) - поэт, активный участник Сопротивления, некоторое
время был близок к сюрреалистам.
   Диас Даниэль Васкес (1882-1969)- испанский художник-портретист.
   ДОрс- Эухенио O'Opc-u-Poвupo (1882-1954)- каталонский писатель,  критик  и
теоретик искусства.
   Дягилев Сергей (1872-1929)- русский театральный и художественный  деятель,
один из создателей объединения художников "Мир искусства". Организатор выста-
вок русского искусства,  русских  концертов.  Русских  сезонов  (с  1907)  за
рубежом. Создал труппу "Русский балет" (с 1911 г.).
   Карбонеро Хосе Морено  (1860-1941)  -  испанский  художник,  портретист  и
книжный график.
   Карпаччо Витторе (1455-1526) - итальянский художник Раннего Возрождения.
   Карпо Жан-Батист( 1827-1875)- французский скульптор.
   Кирико   Джоржо   де    (1888-1978)-    итальянский    живописец,    глава
"метафизической" школы.
   Клер Рене (р. 1898) - французский кинорежиссер и сценарист.
   Кокто Жан ( 1889-1963)- французский драматург, эссеист, художник,  деятель
киноискусства.
   Корбюзье  Шарль  Ле  (1887-1965)-  французский   архитектор   и   теоретик
архитектуры, один из создателей современного рационализма и функционизма.
   Коро Камилл (1796-1875)- французский живописец.
   Лорка Федерико Гарсиа (1898-1936)- выдающийся испанский поэт и драматург.
   Лотреамон граф (Исидор Дюкасс) (1846-1870)- французский писатель, предтеча
сюрреализма.

   Людовик Баварский ( 1845- 1886) - коронован в 1864 году, спустя  два  года
объявлен безумным и заключен в  замок  на  берегу  озера,  в  котором  его  и
утопили.
   Маркович Игорь (р. 1912 г.)- французский дирижер и  композитор,  родом  из
России, участник Сопротивления.
   Маркина Эдуарда (1879-1946) - испанский драматург, поэт и театральный дея-
тель.
   Микепанджело Буонарроти (1475- 1564) - итальянский  скульптор,  живописец,
архитектор, поэт Позднего Возрождения.
   Миро Жоан (р. 1893) - художник, родом из Каталонии,  большую  часть  жизни
провел в Париже.
   Монтес Эухе.нио (р.  1897)  -  галисийский  поэт,  писатель  и  журналист,
профессор философии, ставший впоследствии политиком крайне правого толка.
   Монтуриол Нарсиссе (1819-1885) -  испанский  изобретатель,  автор  проекта
подводной лодки.
   Падеревский Игнацы Ян (1860-1941) - польский пианист, композитор,
   Перуджино Пьетро (1445-1523)- итальянский художник Раннего ВозПикассо
   Пабло (1881-1973) - знаменитый французский живописец,  график,  скульптор,
керамист, испанец по происхождению.
   Пуссен Никола (1594-1665) - французский художник-классицист.
   Рафаэль Санти (1483-1520)- итальянский  живописец  и  архитектор  Высокого
Возрождения.
   Реверди Пьер (1889-1960) - французский поэт,  один  из  провозвестников  и
участник "сюрреалистического бунта".
   Рембрант Харменс ван Рейн (1606-1669)- голландский живописец, рисовальщик,
офортист.
   Ренуар Огюст (1841-1919) -  французский  живописец,  график  и  скульптор,
близкий и импрессионизму.
   РибераХосе (1591-1652)- испанский живописец и гравер.
   Роден Огюст (f840-1917)- французский скульптор.
   Россети Данте (1828- 1882)  -  английский  живописец  и  поэт,  основатель
"Братства прерафаэлитов" (1848).
   Садуль Жорж (1904-1967)- французский киновед, профессор.
   Сансовино Ждакопо (1486-1570) - итальянский скульптор.
   Сезанн Поль (1839-1923) - французский художникпостимпрессионист.
   СорольяХоакин(1863-1923) -испанскийхудожник.
   С таковский Леопольд (1882-1977)- американский дирижер.
   Стравинский Игорь (1882-1971) - русский композитор и дирижер, с 1910  года
жил за рубежом.
   Студенческая Резиденция - создана в 1910 году в Мадриде, по  сути  вольный
университет. Дали поселился в Резиденции в сентябре  1922  года,  поступив  в
Школу изящных искусств при Академии изящных искусств СанФернандо, и жил там с
перерывами до середины 1926 года.
   Тзара (Цара) Тристан- наст. имя Сами Розершток (  1896-1963),  выходец  из
Румынии. В 1919 году перебрался в Париж, возглавил кружок дадаистов, на рубе-
же 20-30-х годов примкнул к сюрреалистам.
   Ультраизм - авангардное течение в Испании, родственное футуризму. Возникло
после первой мировой войны и оформилось к 1919 году.
   Унамуно Мигель де (1864-1936) - выдающийся  испанский  философ,  романист,
драматург, поэт. филолог, общественный деятель.
   Франческа  Пьетро  делла   (1420-1492)-   итальянский   художник   Раннего
Возрождения.
   Шарден Жан-Батист (1699-1779)- французский живописец.
   Эскуриал (Эскориал) -  монументальное  сооружение  в  Мадриде,  включающее
монастырь, королевскую резиденцию, пантеон испанских королей.
   ЭлюарПоль(1895-1952)- поэт, участник литературы Сопротивления в 20-е  годы
 сблизился с дадаистами и сюрреалистами.
   Шар Рене (р. 1907) - французский поэт, участник Сопротивления.
   ЮникПьер (1909-1945)- поэт, киносценарист, журналист, участник  литературы
 Сопротивления.

Графические работы  С. Дали
      (стр. 257-287):
1. Портрет Гала, 1939 г.
2. Каннибализм
3. Плоть аэроплана
4. Сексуальная приблеКательность фантома
5. Каннибализм
6. Большая фигура для лоВли тунца, 1966 г.
7. Женщина В Red-Life-Class стиле
8-9-10-11. фрагменты графических работ
12. Суд Париса, 1948 г.
13. ЭсКиз k Атомной Леде, 1947 г.
14. СВятой Георгий и Дpakoн, 1947 г.
15. Гала Дали, 1947 г.
16. Эckuзы для Destino Уолта Диснея, 1946 г.
17. Фронтиспис k книге "Hidden Faces", 1944 г.
18. Кентавр. 1940 г.
19. Метаморфозы челоВеческого бюста, навеянные Вермеером.
1939 в.
20. Группа фигур, 1939 г.
21. Обнаженная - Взгляд со спины, 1938 г.
22. Эckuз ky6ka 1938 г.
23. Cюppeaлucmuчeckaя композиция с сифоном с содовой Водой,
 1937 г.
25. фасон платья, 1937 г.
26.Эckuз k kapmинe "Okpecmноcmu  параноидально-критического
города", 1935 г.
27. Пpeклонение перед Милле. 1934 г.
28. Судьи, 1933 г.
29. Женщина-лошадь, 1933 г.
30. Иллюстрации k "des chants de Maldor" Исидоры Дунkaн, 1933г.
31. Портрет отца и сестры Сальвадора Дали, 1925 г.

СОДЕРЖАНИЕ
Ну не гений ли я?
Часть первая
Глава 1. Автопортрет в анекдотах
Глава 2. Внутриутробные воспоминания
Глава 3. Рождение Сальвадора Дали
      Глава 4. Ложные воспоминания детства
      Глава 5. Истинные воспоминания детства
Часть вторая
      Глава 6. Отрочество - Кузнечики - Исключение из коллежа и
      конец европейской войны ................
      Глава 7. "Это" - Философские штудии - Неутоленная любовь
      -Открытия   в технике - Мой  "каменный  век" - Конец
      любви-Смертьмамы    ..................
      Глава 8. Обучение славе - Исключение из Мадридской Ака-
      демии изящных искусств - Дендизм -  Тюрьма  .....
      Глава 9. Возвращение в Мадрид - Окончательное исключение
      из Академии  - Поездка  в Париж  -  Встреча с Гала -
      Начинается трудная идиллия моей  единственной истории
      любви - Меня изгоняют из семейства ...........
Часть третья
      Глава 10. Светские дебюты - Бекий - Аристократия - Отель
      замка Карри-ле-Руэ - Лидия  -  Порт-Льигат  - Изобре-
      тения -Малага -  Бедность - "Золотой век" ......
      Глава 11. Моя борьба -Участие в сюрреалистической рево-
      люции  и моя позиция -Объект сюрреализма против пере-
      сказанного сна - Паранойально-критическая деятельность -
      Против автоматизма ...................
      Глава 12. Слава в зубах - Страх между ляжками - Гала откры-
      вает и вдохновляет классику моей души ,,,......
      Глава 13. Метаморфозы-Смерть-Возрождение   ......
      Глава 14. Флоренция - О Мюнхене в Монте-Карло - Бонвит-
      Теллер - Новая европейская война - Битва между м-ль Ша-
      нель и г-ном Кальве - Возвращение а Испанию - Лиссабон -
      Открытие машины  для фотографирования мыслей - Космо-
      гония-Вечная  победа акантовоголнста-Возрождение