Сергей ЮРСКИЙ Теорема Ферма РАССКАЗ - Неужели так больно? - Еще бы не больно - иголку втыкают прямо в глаз. - Кто, Таня? - Нет, Юля. - А-а, Юля... Да, она твердо работает. Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две стороны свои жидкие седые усики. - Теперь легче вже? - Вроде немного легче. Но все равно ужасно больно. Дело в том, что я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят операцию без наркоза? - Они дают новокаин. - Я имею в виду - без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить. - Ну нет, нет, не надо думать об этом! Я имел три операции. Это можно терпеть. Ради глаз можно. Мне делали укол в глаз каждое утро. Вечером, когда гасили свет в палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе. В девять, после завтрака, мы становились в очередь к сестре. Потом в курилке час примерно я плясал от боли. А после, в одиннадцатом часу, проваливался наконец в блаженный сон. Ничто мне не мешало - ни жаркое июньское солнце, ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти со- седей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало. Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым пациентом и выпросил одиночную каморку. Без соседей, но и без окна и почти без пространства - кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длин- ной скамье с высокой спинкой в темном тупике коридора. Скамья была старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и задов. И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Ивано- вич был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет. Западный был человечек. Хотя вся его жизнь на Западе - это время оккупации и сидение в гестапо. Потом - и гораздо дольше - он сидел в лагере под Пермью. А на свободе и до, и после лагеря Вацлав Иванович преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе Белоруссии и Литвы. Он был чех. Я-то думал - поляк, раз Литва, Бело- руссия... Но он сказал: нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнацие- вич. Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем. Какие сильные гены! Ведь всю жизнь, можно считать, абсолютно всю жизнь он "наш". А вот - не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным во- ротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и са- мое поразительное - не стрелка, но все же складка на пижамных брюках. Ну, еще и европейские усики. - Нэвжели вы любили в школе математику? - Обожал. Остальное было легко. А это... одолеть алгебру... Это бы- ло как спорт. - Математика - это логика, а логика - это разум. Все мои ученики ненавидели алгебру. Почти все. (Он еще иногда окал и сказал: пОчти все). КОтОрый час? - Уже начало восьмого. - НадО ужинать. Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно свободно. Он попадал сюда уже много раз и знал пространство по сантиметрам. Но в коридоре стояли две одинаковые скамьи - друг против друга. И чех за- был, на какую из них мы сели. Вставая, он свернул направо, в глухую стену. Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот ма- ленький пируэт вдруг ясно показал мне: Вацлав Иванович был слеп. Я взял его под руку. - Квадрат суммы двух чисел забыли? - Это как раз помню. - Нэвжели не забыли? - А2+2ав+в2 - Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне. Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма? - Да, слыхал... но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже сто лет никто не может решить. - Доказать не может,н поправил меня Вацлав Иванович.н Она совсем простая в задаче. Вы поймете. Заходите ко мне после ужина, я покажу вам. - Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам! - По зубам, по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Фер- ма. Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные по- лосы, звук то исчезал, то возвращался. После программы "Время" нес- колько человек ушло, освободилось кресло. Я опустился в него и стал задремывать под однообразный документальный фильм про галерею Уффици. Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Ка- жется, сегодня завалюсь без всяких мыслей про уколы, про боль, про завтра. Какая там теорема Ферма! Да и старик, наверное, забыл, о чем говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без задников. Надо бы зубы почистить... но это еще идти на тот край отде- ления в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил. Каморка Вацлава темна - из-под двери света не видно. Уснул, конеч- но. Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь. Старик сидел на аккуратно застеленной кровати, чинно положив руки на колени. Слабая лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке. На кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга. - Входите, входите! - сказал Вацлав Иванович.н Зажигайте верхний свет. Сейчас вы все поймете. - Он нервно разгладил на стороны свои плоские усики. - Садитесь, садитесь на стул. Я смертельно хотел спать. - Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипоте- нузы равен... - Сумме квадратов катетов. - Это так, и это очень красиво. Значить,н он произнес слово с мяг- ким знаком на конце,н если в прямоугольном треугольнике меньший катет равен трем, больший - четырем, то три в квадрате - девять, четыре в квадрате н шестнадцать, девять плюс шестнадцать будет двадцать пять. Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это так. Это понятно? - Угу. - Что? - Понятно, понятно. - Теперь я буду говорить тише - десять часов, там, за стенкой, женская палата, они рано ложатся. Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему стулу. Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу: - Значить, так, откройте. В книге была закладка. Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обыч- ная фотография пса. Пес сидел возле парадной, раскрыв пасть и свесив на сторону язык. - Это ваша собачка? - Нет, это Искра, овчарка-поводырь. Морозова Николая Герасимовича, который умер. - Ага... Отчего умер? - У меня слипались глаза, и даже, кажется, что-то снилось. - Он умер от инфаркта. А Искру взяли обратно в питомник. - Ага-а... Мне снилась светлая комната в деревянном доме. Окно выходило на ве- ранду. За верандой колыхалась под ветром сирень. Звучный женский голос говорил: "Позовите сестру, позовите сестру!" - У них в палате две лежачих,н сказал Вацлав Иванович. Я поднялся и пошел в дежурную комнату за сестрой. - Да, я знаю,н сказала сестра Таня,н уже иду. Ей укол надо. Сейчас. Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки. - Идет? - Да, сейчас придет. Идет сестра! - крикнул я в женскую палату. Мы снова сели на свои места - колени в колени. - Теперь смотрите. Вот, значить, формула: an+bn=cn Видите? Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу. Там через все секции учет- ной разлиновки четко было выведено: an+bn=cn. - Так вот, еще в семнадцатом веке Ферма предложил доказать, что, если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, an+bn cn - Больше двух? - Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно. - А если больше двух, то невозможно? - Невозможно. - А зачем доказывать отрицательную истину? - Как?! - тихо вскрикнул чех.н Отрицательная истина отличается от положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля. - Ну! - От желания спать я начал терять вежливость. - Переверните страницу,н сказал чех.н Смотрите. Теперь я начинаю мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое - допус- тить на время, что nн целое число, кратное одному из однозначных чи- сел. Понятно? - Ну... да. - То есть двадцать один - годится, оно кратно трем и семи, да? Оно делится на три и на семь. Так. Двадцать два - годится или нет? - Годится. - Кратно чему? - Двум и одиннадцати. - Одиннадцать - не однозначное число. Однозначное только от двух до девяти. Кратно двум. Двадцать три - годится? - Годится. - А чему же кратно двадцать три? - А? - Чему кратно? - Чему? - Ничему. Значить, не годится. - Да, не годится. Ну... - Второе допущение. Переверните страницу. Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза. Нехорошо было пользоваться слепотой собеседника, но я ничего не мог с собой поде- лать. - Теперь мы приходим к простому уравнению... Переверните страницу. Я перевернул вслепую и, кажется, даже не одну, а сразу несколько страниц зацепилось. - Остается признать, что an+bn всегда меньше Х. Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу. Страница, о которой говорил старик, была давно потеряна, и нить рассуждений окончательно ускользнула от меня. На расчерченной бумаге громоздились какие-то со- вершенно неведомые буквы, знаки, степени, корни. Может быть, это была уже другая теорема. - Теперь вы видите это неравенство? - спросил чех. Я захлопнул книгу. - Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно. - Вы устали. Отложим до завтра. - Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее ре- шил или нет? - Пьер Ферма написал несколько знаков на полях возле формулы и ссылку на другие свои бумаги. - Значит, у него решение было? - Видимо, так. - А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постанов- ка задачи? - О, да вы математик! - засмеялся старик.н Вы такие слова знаете... Почему некорректная? - Да потому что я применяю это к обычной жизни! - Я начал злиться, и сонливость прошла, отодвинулась.н Это то же самое, что сказать чело- веку: докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу. - Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некор- ректных. - А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов ка- тетов равна квадрату гипотенузы - это колоссально, потому что это всегда так. Это - открытие. И это нужно для дела, для людей. А здесь... Допустим, вы доказали, что никогда так быть не может. Ну и что? Это же бездна. Никогда... - Это и есть бездна,н тихо сказал чех и облизал свои плоские уси- ки.н Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там, в бесконечности, есть дно, что там уравнение может сойтись. А оно не может. Бездна. Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел. - Вы говорили, что у вас много друзей - больших физиков и математи- ков,н продолжал Вацлав Иванович.н Я бы только хотел, чтобы кто-нибудь познакомился с этим доказательством. Это моя мечта. Я долго стряхивал с простыни непонятно откуда набившиеся крошки, песчинки. Стряхнул, лег и все равно почувствовал множество крупинок, въевшихся в тело. Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней. Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, ка- кие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедли- ва жизнь! Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй, больше замечен, чем Вацлав Иванович, и что это несправедливо. Потом захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновре- менно. Я перевернулся на другой бок, и мысли мои повернулись. Я стал думать, что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырча- той простыне в палате с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в глаз. А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать... Потом я уснул. Мне снилась внутренность гладкой черной трубы. Я летел по ней, слегка касаясь плечами маслянистого металла. Потом меня прижало всем правым боком - поворот. Скорость была громадная. Крутая извилина кон- чилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет - труба кон- чалась раструбом, и там, в конце, под сильным ветром колыхалась си- рень. В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой жидкостью. Рюмку привязали к голове резиновым бинтом. Подсоединили к торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток. Я откинулся на спинку кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно, пышное тепло июня. Легкое потрескивание никому непонятных электропри- боров, бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно говоря, никакой веры в это лечение - уж слишком все это симпатично, слишком умиротворяюще. Тебя просто греют, просто не тревожат. Тебя просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что нет. А все-таки приятно. У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек. А от ножек шли про- водочки к черным коробочкам на стене. Мы походили на инопланетных на- секомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы. Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и лег- ко я думал ни о чем. Потом я стал мысленно разглядывать внутренность моей головы. Я подбирался с фонариком к местам, где глаз крепится к глазнице. Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-про- водочки. Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело - оно похо- дило на непрозрачное волнистое стекло в дверях учрежденческих туале- тов. На нем была пыль. Я думал о том, что человек, лишенный зрения, видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть ин- дульгенция, позволяющая ему не думать о других. Это его право, и в этом есть определенная соблазнительная степень свободы. Например, я лично свободен еще минут двенадцать - до конца процедуры - не задумы- ваться, не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Ива- нович, тот вообще... Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие тревоги. Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу, сплошь исписанную почти совершенно слепым человеком. Вспомнил его напряженную сосредоточен- ность. Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших услови- ях. Ему все труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сде- лать своим секундантом, чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю..... Мне стало стыдно, и лицо вспотело под резиновыми бинтами. Вацлав не подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня. - Я его отпустила домой за документами. У него завтра комиссия,н сказала мне завотделением. У меня с ней были славные шутливые отношения. Как бы не замечая своего жуткого вида - больничной пижамы, тапочек, бахил,н я в ее при- сутствии постоянно обозначал все признаки салонной галантности - вска- кивал со стула, шаркал ножкой, кланялся. Ей это нравилось. - А далеко живет наш Вацлав? - Ох, далеко! На окраине. - И что же, сам поехал или кто его забрал? - Сам, сам. Он одинокий. Потихоньку, с палочкой, с палочкой. - Вот что, мадам, Любовь, свет, Володимировна... позвонить бы мне по телефону, да не из автомата, а для тихой беседы, а? - Во как! - Она кокетливо покачала головой.н Идите ко мне в каби- нет. Ключ в двери. Запритесь изнутри. Из больницы легко разговаривать даже с тем, кому не собрался позво- нить месяцы, а то и годы. - Я уж думала, ты совсем пропал. Может, думаю, зазнался или, может, эмигрировал. Или, думаю, влюбился... - Что ты, что ты, дорогуша моя! Просто так получилось. Я сейчас из больницы звоню... - Как? Что? Где? - Да нет, все уже нормально... Все! Мои ви'ны уже позабыты, и вроде уже должок за ней - она дома, а я вот в больнице. Уважают в России болезнь. - Кстати, о птичках... Что ты думаешь о теореме Ферма? Трубка замолчала. Потом послышался легкий смешок... хмыканье. - Ну, ну, продолжай. - Ты не подумай чего плохого, я еще не свихнулся, скажи только - ты ведь работала в этом математическом издании, как оно называется? Ты еще там? - Я давно не там. Ты мне, дорогуша, не звонил два года. Вот что... апельсинов я тебе привезу и что я о тебе думаю, скажу откровенно, а насчет Ферма... позвони Саше. Он в журнале работает, и он тебе скажет, что он думает о Ферма и что я думаю о Ферма. Целую. Пока. Я позвонил Саше и произнес все положенные слова вежливости вроде: "Брось, старик, да знаю я тебя" или "Да надо плюнуть на все, сесть нам вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки". Когда я до- шел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз. - Алло, ты здесь? - Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет? - Семьдесят, может, больше. Слепой старичок. - Я все понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого. - В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку? - Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее - сумасшед- ший. Я это все десятки раз видел. Теорема Ферма в математике - это как перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть, но ведь не укусишь. - Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два прос- тых допущения и... всех дел полчаса... а? Он, Сашок, и в гестапо си- дел, и в лагере сидел. - Ну, ладно. Потом, может, занесешь, и я тебе объясню. Только не давай ему моего телефона. В дверь три раза стукнула Люба Владимировна: - Это я, хозяйка, иду покурить. Я повесил трубку. В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой. Еще раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился на- бок. Искра улыбалась. Двое моих сокамерников играли в шахматы. Трое остальных давали со- веты и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры ру- ками и отталкивать друг друга. Потом вся партия просыпалась на пол, и мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки, крича одинаково: "Ты играл за "Пищевик" или я играл?" Я лег на спину поверх одеяла и попробовал читать доказательство сначала. an +bn=cn; при n>2 an +bn=cn Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли, как де- тектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванул- ся через страницу вперед, и опять накатились сонливость и равнодушие. "А на хера мне с ним играть? - кричал храпун.н Он поля не видит в сра- ку, он пешки жрет - и п.....ц!" "Во, во! - говорил от окна Володя, ко- торому шибануло глаз взорвавшимся кислородным баллоном.н Вот ты ис- пользуй! Ты выиграй! Попробуй!" "Одна попробовала, да весь и сжевала". "Все, статус! - крикнул плешивый дядя Леша.н Развели, ё моё, экологию. Я футбол буду слушать".н И он стал прилаживать наушники. Вацлав Иванович появился перед ужином. "Ручаться не могу,н сказал я ему,н но, может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с кем". Чех не дрогнул. Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообще- ние. - Могу я попросить ту фотографию с тетрадки? - Искру? - Да, да, Искру. Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ру- гань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, от- вернувшись друг от друга. Я взял книгу и вышел. Вацлав ждал меня у распахнутой двери своей каморки. "ЗахОдите". Он снова подчеркнул букву "О". Мы уселись во вчерашнюю позицию - я на стуле, он на кровати. Я вложил в его руки бухгалтерскую книгу. Он вжикнул большим пальцем во всю толщину страниц, определяя - где фотография? Взял карточку и осто- рожно положил поверх гроссбуха. Несколько раз быстро пригладил усики. Только теперь я заметил, что он сильно взволнован: руки слегка тряс- лись, кожа на лице стала совсем пергаментной. - Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой. Обратно меня привез на машине сосед. Потому что мне стало нехорошо около двери. - А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились? - О, это не им. Это мне. Завтра комиссия. Они мне два раза' (он сделал ударение на последнем слоге), два раза' вже отказывали. - В чем отказывали? - Я хочу собачку. Мы помолчали. - Если бы это была Искра, то это как семья. Мы давно знаем друг друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка. - Из питомника? Это специально, что ли - поводыри? - Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю. - А почему вам могут отказать? Ведь вы же...н Я замялся.н Чего им надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли? - Да, да... тут и группа инвалидности, и еще, и еще... Большие инт- риги. Надо, с одной стороны, доказать, что ты абсолютно одинок и не имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны,н что имеешь средства хорошо содержать собачку. Потому что ты стар и умрешь, а она еще пе- рейдет к другому. Я жду уже два года, но там очередь, и много человек на одно место. - Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пой- ду. Это здесь, в больнице? - Да, внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю... Там интриги - у всех свои кандидаты. Там, говорят, дают взятки, но я не уверен. Это слухи. Я не знаю, кто берет, сколько и когда нужно дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации... Он протянул мне прозрачную фиолетовую папку, в которой лежало де- сятка два документов. - Ну, вот видите,н сказал я.н Какая у вас кипа. - Да, да, это со школы - и с Белоруссии, и с общества слепых - я там преподавал... И с жека... Два года это все собирал. - Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали? - Да, да, там есть.н Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фи- олетовой папке.н Но, знаете, все же оккупация. Там, на комиссии, по-разному на это смотрят. - Даже теперь? - Нэвжели ж нет?! Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали, а я... - А вы в гестапо прохлаждались. - Вот именно, так они и говорят. - Ну ладно, пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать ва- шим адвокатом. Не спалось. Мучила жара. Болел глаз. В коридоре ходили, двигали кровати. Несколько раз привозили больных по "скорой". В полудреме все путалось: всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с песка графин с водой. По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил из графина, выплевывал песчинки и говорил: "Развели, ё моё, экологию". Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похоло- дало. Утро было серое. Володя у окна надрывно кашлял. Вчерашний мой адвокатский азарт куда-то улетучился, и я не представлял, как присту- пить к делу. В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрю- мость и неврастению. Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: "Сходила моя Элка на- лево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево". В коридоре стало тесно - привезли новеньких, а в палатах мест не было: кровати стояли вдоль всей стены до самого буфета. Из буфета шел Вацлав Иванович, держа впереди себя чайник с кипят- ком. - Во сколько ваше судилище? - спросил я. - Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого не пускают. Мы вошли в его клетку без окон. На кровати распластались черные брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький не- видимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит. Вацлав Иванович накрыл брючину на тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней горячим чайником. - Зачем это вы? - А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна нет. Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он произнес "штепсел" без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сей- час уже скоро конец. Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно. Слепой... с кипятком... в комнате без окон... и эти маленькие брючки с маленького тела. Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спаси- тельное раздражение: чего он в самом деле?.. "Чего он наворачивает?" - неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завот- делением. - Я, конечно, буду на комиссии,н сказала мне Любовь Владимировна.н Но голоса у меня там нет. Я только докладываю. И вот что, голубчик мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет. - Любовь, свет, Владимировна, смотреть на него просто невозможно. Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря. - Да...н Ее сигарета потухла, она начала щелкать зажигалкой, встря- хивать ее, но огня не было. Я протянул ей свою сигарету, и она прику- рила от нее.н Да...н повторила она.н На всех на вас смотреть невозмож- но. Там, на комиссии, такие судьбы всплывают, что уже непонятно, кого жалеть, а кого... - У него в питомнике даже знакомая собачка. - Да знаю... Искра. Она занята, я спрашивала. Окно распахнулось от ветра. Взлетели к потолку занавески. С подо- конника полилась вода. Я с трудом наводил порядок. Любовь Владимировна не шевелилась. Курила. - Но шансы у него есть все-таки? - спросил я. - Мало. Когда Вацлав Иванович явился в коридоре при полном параде - в чер- ных коротких брючках с идеальными стрелками, в пиджачке на четыре пу- говицы, при галстучке,н я и сам понял, что шансов у него ноль. Такой он был иностранный, чужой нашему миру. Без палки, с фиолетовой папкой в руке, он держался очень прямо и походил на дипломата капитулирующе- го маленького государства. С моей "защитой" все решилось само собой. Мы спустились вниз и уви- дели целую толпу слепых и провожатых возле двери комиссии. Выкликали по фамилии и каждый раз добавляли жестко: "Без сопровождения! Без соп- ровождения!" Мы просидели около часа. Люди входили, выходили. Ответ давался не сегодня. Все это еще должно было рассматриваться, оформляться, кем-то утверждаться. Потом пришла сестра из отделения и вызвала меня на кон- сультацию. Я выписался из больницы, но продолжал заходить через день на ос- мотр, на процедуры. Пару раз принес гостинцы - хорошие конфеты заведу- ющей, шоколадки сестрам, фрукты для Вацлава. Мы с ним спустились в сад и посидели на скамейке. Я еще раз предложил ему показать для журнала его теорему. Он странно заупрямился. - Ну давайте, давайте, пусть они посмотрят,н настаивал я. - Нет, надо все переписать. Я понял: там есть одно нечеткое место. Возможно произвольное толкование. Могут придраться. Я еще поработаю. Говорили и про собаку. Я спросил: а нельзя ли просто купить такого поводыря? Вацлав засмеялся: - Этому нет цены! Ни у кого нет таких средств. Мелькнула мысль о сборе денег, об обращении по телевидению, о пись- ме министру. Но дела... дела все туже напрягали время. Вацлав отодви- гался на дальний план моей жизни. В больнице я бывал редко. Однажды Любовь Владимировна завела меня к себе в кабинет. - Ну вот, отказали ему. Мы его выписываем. Если хотите, попробуйте дать ему денег. - Сколько? - Сколько можете. Только он вряд ли возьмет. - Да, придется без собачки,н сказал мне Вацлав Иванович. Мы помол- чали.н А неравенство,н заговорил он снова,н неравенство доказать мож- но. Я это чувствую нутром. Задача Ферма правильная. Если больше двух, то неравенство абсолютно. Это без дна, как вы говорите. Я это еще до- кажу. Было жарко и ветрено. Неровные плиты двора были вычищены и высуше- ны. Ветер продул и вымел каждую песчинку. За нашими спинами в больнич- ном саду с морским шумом металась сирень. - Вы завтра выписываетесь? - Завтра. Я хотел спросить: "Ну, и как же вы теперь будете?" - но почувство- вал, что этого вопроса задавать нельзя. Москва. Лето 1994 |