Сергей СНЕГОВ
Рассказы

ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ
К ПРОБЛЕМЕ СРЕДНЕГО
МАШИНА СЧАСТЬЯ
ОГОНЬ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА В ТЕБЕ
ПРИНУЖДЕНИЕ К ГЕНИАЛЬНОСТИ
ПРЫЖОК НАД БЕЗДНОЙ
РОЖДЕННЫЙ ПОД НЕСЧАСТНОЙ ЗВЕЗДОЙ
СВЕРХЦЕНТР БЕССМЕРТИЯ
СКВОЗЬ СТЕНЫ СКОЛЬЗЯЩИЙ
СТРЕЛА, ЛЕТЯЩАЯ ВО ТЬМЕ
ТЯЖЕЛАЯ КАПЛЯ ТЩЕСЛАВИЯ
ТРИДЦАТЬ ДВА ОБЛИЧЬЯ ПРОФЕССОРА КРЕНА
УМЕРШИЕ ЖИВУТ
ЧУДОТВОРЕЦ ИЗ ВШИВОГО ТУПИКА
ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА БРАНТИНГА
БРИТВА В ХОЛОДИЛЬНИКЕ

                              Сергей СНЕГОВ

                       ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ

                                 РАЗВИЛКА

     Конрад Подольски подошел к шоссе  и  присел  на  камешек.  Надо  было
спокойно обдумать, куда идти и что делать.  Позади,  под  углом  к  шоссе,
кривилась тропка к отцовскому дому. Всего час  назад  он  выбежал  оттуда,
сгибаясь под тяжестью отцовских проклятий и благословений. Среди проклятий
были, несомненно, и пророческие, а среди благословений  -  полезные.  Весь
этот бесценный груз Конрад стряхнул уже на первом километре, и было темно,
чтобы  разглядеть,  куда  что  свалилось.  Больше  других  егозил  в  душе
последний отцовский выкрик: "Все знаю, что  сделаешь,  хорошего  не  жду!"
Отец имел великое преимущество перед сыном: он знал, что сын будет делать,
сам Конрад и понятия об этом не имел.  Будущее  было  темно,  как  ночь  в
погребе, но и долго сидеть на  камешке  не  хотелось.  Конрад  зашагал  по
шоссе.
     Он решил идти в город, хотя и знал, что  Анатра  охвачена  смутой.  В
ночном сообщении -  отец  в  ярости  разбил  приемник,  чтобы  не  слушать
неприятных вестей, -  уже  говорилось  о  баррикадных  боях.  Сражения  на
баррикадах Конрада не привлекали, но коли выбирать между уличными  драками
и ссорами с неистовым отцом, то уж лучше баррикады.
     Не пройдя и километра, Конрад снова остановился. Шоссе на этом  месте
разветвлялось на три дороги, и указателей,  куда  какая  ведет,  не  было.
Конрад задумался - по какой идти? И тут в нем заговорил Внутренний  Голос.
Конрад не раз поступал по его предписаниям и советам,  бегство  из  отчего
дома тожепроизошло по его уговорам. Но раньше Внутренний Голос лишь  менял
интонации: то был мягким, то гневным, то категоричным, то молящим -  но  в
сущности оставался самим собой. А сейчас он  как  будто  был  не  один,  а
разделился на три Голоса. Впрочем, Голоса соблюдали очередность речи и  не
наскакивали друг на друга, так что их можно  было  принять  и  за  прежний
дружественный Внутренний Голос, только вдруг зазвучавший на разные голоса.
     - Болван, чего ты остановился? - мощно  прогремел  первый  Внутренний
Голос. - Говорю тебе, крой по правой дорожке. Именно она ведет  в  Анатру.
Ибо правое всегда правильно, а что на нашей  паршивой  планете  правильней
мерзкого городишки Анатры? Старина, ты ведь всегда мечтал сыграть  великую
роль, а где и найти такую роль, как не в смуте и раздоре? Правая  ведет  к
могуществу и славе! А что слаще славы и могучей  могущества?  Соображаешь,
старик?
     - Иди, дорогой, по  средней,  -  прозвенел  второй  Внутренний  Голос
тоненьким голоском, когда утихли первые громовые  раскаты.  -  Среднее  не
знает крайностей, среднему неведомы жалящие углы,  разве  не  так,  милый?
Вспомни, как ты хотел прославиться своим  умом  и  добротой,  смелостью  и
благородством! Вспомни, как по ночам  ты  плакал  в  подушку  от  счастья,
вообразив себя благодетелем нашей маленькой несчастной  планетки!  Иди  по
средней, там ты осуществишь лучшее в себе. Говорю любя тебя  -  только  на
средней ждет тебя истинное счастье!
     - Иди по левой, иди по левой, - хмуро пробормотал Внутренний Голос  в
третью свою очередь - красноречие его, видимо,  иссякло,  и  он  ничем  не
сумел расцветить свою последнюю просьбу.
     Конрад огляделся.  По  обе  стороны  шоссе  простиралась  каменистая,
неплодоносящая  равнина.  Всходила  Москита  -  далекое  красное  светило,
холодная недобрая ночь постепенно превращалась в холодный  недобрый  день.
Все три дороги, ответвлявшиеся от шоссе, вели в такую же каменную пустыню,
как и та, что раскидывалась вокруг. Конрад зашагал по правой дороге.
     - Молодец! - оглушающе рявкнул  Внутренний  Голос.  -  Не  молодец  -
молоток!  Не  молоток  -  кувалда!  Теперь  одна   проблема,   старик,   -
размахнуться пошире, жахнуть покрепче.

                              ПРАВАЯ ДОРОГА

     Конрад Подольски больше  часа  одиноко  шагал  по  пустынному  шоссе.
Временами от основной дороги к невидимым за холмами  домикам  ответвлялись
боковые тропки, но и на тропках не встречалось ни людей, ни  машин:  время
было  плохое,  крестьяне  побаивались  ехать  в  город.  Красная   Москита
совершила треть своего унылого небесного пути, когда  Конрад,  утомленный,
воззвал к Внутреннему Голосу - правильно ли он все-таки делает, что шагает
в город, куда кроме него никто не стремится? Он не успел, однако, услышать
ответа, ибо как раз в эту минуту  услышал  грохот  приближающейся  машины:
прямо с каменного бездорожья  на  шоссе  вырвался  стреломобиль,  пролетел
несколько метров и с визгом опрокинулся на правое крыло.  Из  стреломобиля
вывалился израненный, окровавленный человек и,  судорожно  извиваясь  всем
телом, пополз на обочину. Он, видимо, хотел укрыться в придорожных камнях.
Конрад поспешил к нему и сделал попытку поднять. Но незнакомец на ногах не
стоял, он был страшно бледен, на  шее  кровоточила  открытая  рана,  глаза
непроизвольно закрывались. Конрад осторожно  положил  раненого  на  клочок
травки и стал искать в  карманах,  чем  бы  перевязать  рану.  До  Конрада
донесся прерывистый шепот:
     - Друг, спеши в Анатру... Скажи, Марк Фигерой... Пусть  продолжают...
Победа близка... Приказываю... Друг, берегись!
     Последние слова прозвучали как тихий крик. На шоссе вывалился  второй
стреломобиль и остановился в трех шагах. Из него вылезли  два  зверомордых
военных с импульсаторами в руках.
     - Фигерой и перед смертью вербует слуг в  свою  шайку,  -  насмешливо
сказал одни из военных, он был в офицерской форме. -  Вот  же  неугомонная
натура! Парень, отойди. Мы с тобой поговорим после, а пока прикончим этого
бандита.
     Внутренний Голос немедля приказал отойти в  сторону  от  раненого,  и
Конрад послушался. Лучше всего было бы вообще бежать подальше, но Голос не
разрешил бегства, ибо второй военный - по всему, простой солдат  -  держал
имульсатор дулом на Конрада и только ждал команды, чтобы  послать  в  него
убийственный резонансный луч. Офицер подошел к Марку Фигерою,  тот  сделал
слабую попытку приподняться, но офицер  ткнул  его  дулом  импульсатора  в
лицо, и раненый снова бессильно распластался на грунте.
     - Итак - конец, великий Марк Фигерой! - с издевкой заговорил  офицер.
- Больше тебе не орать в тавернах, не взбудораживать бешеных  ночлежников,
не устраивать тайных сборищ в вертепах, не смущать армию в казармах. Думал
стоять сотнями собственных статуй на площадях и перекрестках? Нет,  будешь
лежать и распадаться в грязи, и скоро никто не припомнит, как тебя  звали,
министр экономики Марк Фигерой!
     Офицер  нажал  на  спуск  и  водил  дулом,   облучая   тело   Фигероя
резонансными импульсами. И там, куда ударял убийственный луч,  вспухала  и
чернела кожа. Не прошло и минуты, как вместо молодого, довольно красивого,
стройного мужчины на грунте громоздилась черная горка,  потерявшая  всякие
человеческие очертания.
     Покончив с  Фигероем,  офицер  обернулся  к  трепещущему  безгласному
Конраду и почти печально сказал:
     - Мне очень жаль, парень, ты выглядишь  довольно  безобидным.  Но  ты
смотрел, как я расправился с подлым бандитом, два года  служившим  у  меня
министром. А у него столько сторонников, и они  будут  так  пылко  жаждать
мести! А моя жизнь - важное достояние общества, и ее нельзя прерывать  без
вреда для хороших людей. Надеюсь, я  убедил  тебя,  что  для  блага  нашей
страны ты должен пойти вслед за Марком Фигероем.  И  уверен,  что  ты  сам
благоразумно и благородно поставишь общее  благо  выше  маленького  своего
сопливого личного благополучьица. Я не ошибся, парень?
     Внутренний Голос панически  прокричал  в  Конраде:  "Он  убьет  тебя,
беги!" Конрад прыгнул в сторону в тот миг, когда офицер направил  на  него
дуло импульсатора. Офицер был решителен, но неповоротлив. Он только  успел
повернуться к Конраду, как тот уже схватил камень  и  метнул  его.  Камень
ударил офицера в висок,  офицер  зашатался,  выронил  импульсатор.  Конрад
схватил оружие еще до того, как оно упало на грунт,  и  направил  дуло  на
солдата.  Солдат,  растерянный,  стоял  неподвижно,  как   столб,   только
переводил глаза с Конрада на тяжело ворочающегося на  грунте  офицера.  Он
крепко сжимал обеими руками свой импульсатор, но не собирался пускать  его
в ход - солдат был из тех, кто без приказа не стреляет.
     - Бросай оружие! - приказал Конрад. - И отойди на десять шагов.
     Солдат покорно опустил на грунт импульсатор и отошел на  предписанное
расстояние. Конрад проворно овладел вторым стволом.
     - Слушай меня, солдат! - сказал Конрад. - Я уйду,  а  вы  оба  десять
минут не двигайтесь с места. И не смейте меня преследовать, в  моих  руках
стволы излучают без промаха.
     - Так не пойдет, господин прохожий! - ответил солдат. - Знаете,  кого
вы свалили? Перед вами  лежит  майор  Шурудан!  Величайший  воин  и  глава
правительства, вот на кого вы подняли руку, господин!
     - Фердинанд Шурудан! - Конрад с любопытством поглядел на офицера,  со
стонами старавшегося подняться и снова падавшего.  Лицо  его  было  залито
кровью, мундир в пыли. В таком жалком виде он  и  отдаленно  не  напоминал
грозного командира правительственных войск, имя которого  по  всей  стране
произносили только шепотом. - Уж не хочешь ли ты, солдат,  чтобы  я  помог
человеку, который собирался без всякой моей вины уничтожить меня?
     - Если вы поможете майору Шурудану,  он  казнит  и  вас,  и  меня,  -
рассудительно возразил солдат. - Вас - за то, что вы ранили его самого,  а
меня - за то, что я не успел вам помешать. Надо убить  моего  командира  и
бежать в Анатру, вы будете там приняты как герой.
     - Подойди поближе и  облучи  Шурудана!  -  велел  Конрад  и  протянул
солдату импульсатор.
     Солдат, и шага не сделав, грустно сказал:
     - Лучше казните меня, ибо у меня рука не поднимется на моего великого
командира майора Фердинанда Шурудана!
     Внутренний Голос свирепо заорал в душе Конрада:  "Бей  сам,  остолоп!
Бей сам, говорю тебе! И  поживей,  майор  вот-вот  оклемается!"  Повинуясь
велению своего наставника, Конрад быстро провел  лучом  по  лицу  и  груди
офицера. Только увидев, как чернеет безжизненное  тело  командира,  солдат
осмелился подойти поближе.
     - Дайте мне импульсатор, господин мятежник! - сказал солдат.  -  Боже
мой, как вы с ним разделались! Никто бы в армии не поверил,  что  с  самим
господином майором можно так легко!.. Возьмите меня в охранники, господин.
Я буду ваш раб, теперь только в вас моя защита от кары правительства.
     Конрад вернул солдату оружие. Внутренний Голос подсказал,  что  этому
коренастому уродливому  крестьянину  можно  верить.  Конрад  понимал,  что
совершилось абсолютно непредвиденное и чрезвычайно  опасное  событие:  он,
отнюдь этого не желая, замахнулся на само правительство  и  так  преуспел,
что один из влиятельнейших его членов, его военный вождь, превращен  рукой
Конрада в горку мусора. Сбывались мрачные предсказания отца: тот  не  ждал
ничего хорошего от выхода сына в самостоятельность и  грозил  заранее  его
покарать собственными  узловатыми  кулаками  за  преступления,  какие  он,
несомненно, совершит по выходе  из  дома.  От  отцовских  кулаков  удалось
увильнуть, от отцовского предвидения -  нет.  Конрад  два  часа  шагал  по
правой дороге "наобум Лазаря", со смутной надеждой чем-нибудь  выдвинуться
в городской  смуте.  Как  страшно  сузилась  сейчас  дорога,  показавшаяся
поначалу столь широкой! Она обернулась кривой тропкой  в  мятеж.  И,  хоть
повинуясь ору Внутреннего Голоса и доброму  совету  неизвестного  солдата,
Конрад своевременно, до того как тот покончил с ним, расправился с грозным
вождем  правительственных  войск,  теперь  его   бил   запоздалый   страх.
Дальнейшая  жизнь  стала  чудовищно  необеспеченной.  И  Конрада   утешала
спокойная рассудительность, с какой  этот  немолодой,  крестьянского  вида
правительственный воин рассуждал  о  переходе  в  мятеж,  сразу  причислив
самого Конрада к мятежникам и согласившись служить ему верным  охранником,
будто он уже был в мятеже крупной фигурой. Раз  так  -  значит,  мятеж,  -
отчаянно решил Конрад, и Внутренний Голос одобрительно рявкнул:  "Молоток!
Что я тебе говорил? Размахивайся пошире! А крепко бить умеешь, это точно!"
     - Стреломобиль Фигероя  поврежден,  господин  мятежник!  -  заговорил
солдат. - По  приказу  господина  майора  я  метнул  в  этот  стреломобиль
крылатую гранату, и господин майор похвалил меня за удачное попадание.  Но
наш стреломобиль в исправности,  господин  мятежник,  мы  на  нем  отлично
доберемся в Анатру.
     - Как тебя зовут, солдат? - поинтересовался  Кондрад,  усаживаясь  на
второе сиденье стреломобиля и с облегчением вытягивая порядком уставшие на
каменистом шоссе ноги.
     - Микаэл Убуби, с вашего разрешения, господин мятежник. И не  сочтите
нескромностью с моей стороны полюбопытствовать, как вас величать  и  каков
ваш высокий чин и ответственный пост в мятеже?
     - Зови меня Конрадом Подольски - и не ошибешься. А что  до  чина,  то
еще  не  удостоен  чинов,  а  посты  пока  занимал  не  ответственные,   а
безответные.
     - Ха-ха, господин  Конрад,  -  не  ответственные,  а  безответные,  -
сдержанно посмеялся солдат Микаэл Убуби и тут же  уверенно  предсказал:  -
Такому геройскому мятежнику, как  вы,  господин  Конрад,  судьба  идти  на
высоты, я это сразу понял, когда вы так решительно  метнули  тот  решающий
камень в господина майора.
     - Решающий камень? - переспросил Конрад.
     - Так точно - решающий. Ибо он решил не только исход  сражения  между
вами и страшным  господином  майором  Шуруданом,  но  всю  судьбу  мятежа.
Правительство без своего военного вождя теряет половину силы.
     Разговаривая,  солдат  Микаэл  Убуби  ловко  оперировал   клавиатурой
стреломобиля.  Стреломобиль   сперва   неуклюже   потоптался   на   шоссе,
переваливаясь с колеса на колесо, потом приподнялся над  грунтом,  вытянул
крылья и взмыл. Микаэл Убуби для осторожности  нажатием  кнопки  переменил
рыжую окраску  машины  на  красновато-фиолетовую  -  под  цвет  неба.  Под
крыльями стреломобиля неторопливо пробегали каменистые рыжие сопки,  сухие
русла бывших ручьев и рек, одинокие крестьянские домики.  Конрад  мысленно
прикидывал,  как  держаться  в  Анатре.  Главное  -   не   напороться   на
правительственные отряды, встреча с которыми добром не кончится. Он отыщет
подпольную квартиру мятежников и попросит зачислить его в боевую  дружину.
Он объяснит, что хорошо владеет импульсатором и что после убийства  майора
Шурудана можно не сомневаться в его верности мятежу. Мятежники  смелы,  но
подозрительны, об этом говорил отец, они часто страдают от  измен,  но  он
убедит их, что не предатель. "Как я могу перейти на службу  правительству,
- скажет он, - когда столь провинился перед ним, а  ведь  законная  власть
свирепа и беспощадна. Вот так я объяснюсь с  вождем  мятежа",  -  закончил
Конрад размышление, и Внутренний Голос одобрил: "Правильно, старик, что  я
тебе говорил? Так держать!"
     - Правительственные машины! -  с  тревогой  сказал  солдат,  проворно
втянул крылья в бока стреломобиля  и  снова  сменил  высотную  окраску  на
защитную рыжую, для бреющего полета: теперь машина мчалась над холмиками и
впадинами, держа дистанцию метров двадцать от грунта. Личная боевая машина
командира правительственных войск  была  отменного  качества,  но  Конрад,
схватившись за поручни, предпочел  бы  пассажирский  аппарат  попроще:  те
неспособны так точно держать высоту, зато их не швыряет и не качает  столь
жестоко над неровностями почвы. У Конрада кружилась голова, его тошнило.
     - Пронесло!  -  бодро  сказал  солдат  и  стал  сбрасывать  скорость:
показались первые городские здания.
     Машина по-прежнему летела стрелой, не выпуская крыльев, но больше  не
трясло. Испугавшие солдата правительственные машины - три маленьких, почти
неразличимых пятнышка в сумрачном полудневном небе -  исчезли  в  стороне.
Они, по-видимому, патрулировали над городом, пресекая  попытки  мятежников
завоевать господство в воздухе. Благодаря умелому маневру Микаэла Убуби  с
уборкой  крыльев,  переменой  окраски  и  быстрым  снижением,   патрульные
стреломобили не обнаружили их машины. Теперь опасностей надо было ждать не
с воздуха, а с земли,  ибо  на  улицах  шло  сражение:  там  бежали  люди,
слышались хлопки гранат, зудящее пенье  больших  орудийных  импульсаторов.
Конрад хотел было приказать своему спутнику не ввязываться с бухты-барахты
в уличный бой, но солдат  и  сам  разобрался  в  обстановке.  Он  привалил
стреломобиль  к  стене  продовольственного  склада  и  ловко   набрал   на
клавиатуре окраску машины под кирпич, и скоро уже в двадцати шагах  нельзя
было различить, где стена, а где летательный аппарат.
     - Быстрей наружу, господин мятежник! - крикнул солдат и помог Конраду
выбраться на улицу, ибо, оставаясь в машине, они демаскировали  ее  цветом
своей одежды.
     - Пойдемте искать штаб боевых дружин, - сказал Конрад  и  двинулся  в
глубь города. Солдат  Микаэл  Убуби  шел  следом,  страхуя  своего  нового
начальника от нападения сзади.
     Они прошли всего несколько шагов, как из-за  угла  вывернулась  орава
вооруженных,  разномастных,  дико  орущих   людей.   Последний,   наставив
импульсатор на Конрада, яростно закричал:
     - Стой, кто идет? Почему в армейской форме? Солдаты  правительства  у
нас в тылу! К стенке шпионов!
     У Конрада от страха перехватило  горло.  Внутренний  Голос  не  подал
голоса - видимо, тоже растерялся. Но  солдат  Микаэл  Убуби  смело  шагнул
вперед и молодцевато отрапортовал:
     - Я больше не  солдат  правительства,  я  личный  охранник  господина
Конрада  Подольски.  Мой  славный  командир  стоит  перед  вами,  господин
предводитель, и ждет знаков почтения, ибо он собственной  своей  геройской
рукой...
     - С ума слезть, какое вранье! Еще ни один шпион не  уходил  живым  из
могучих рук Франциска Охлопяна! К стенке, говорю вам!
     К предводителю  подошел  высокий,  страшно  худой  человек  в  одежде
летающего монаха и положил руку на его плечо.
     - Умерься, Франциск!  Надо  допросить  этих  молодцов.  Если  они  из
правительственных войск, то они смогут рассказать,  по  какой  дороге  нам
безопаснее скрыться.
     К ярости в голосе Франциска Охлопяна стало примешиваться отчаяние. Он
все так же неистово орал, но в его выкриках слышался уже не  только  гнев,
но и слезы.
     - О чем допрашивать? Для  чего?  Мы  окружены!  С  минуты  на  минуту
прибудет их страшный  дракон  Фердинанд  Шурудан  и  заглотает  нас  всех.
Солдаты ждут только его прилета, чтобы двинуться в последнее  наступление.
А Фигероя нет и нет! Пропал наш великий Марк Фигерой! Сгинул, провалился в
преисподнюю! Бежим, Антон Пустероде, бежим,  пока  живы.  Вот-вот  в  небе
промчится стреломобиль дракона!  Расправимся  с  этими  правительственными
ублюдками - и деру!
     - Можете не опасаться прилета господина майора Шурудана! -  промолвил
солдат Микаэл Убуби. - Майор импульсирован, а его стреломобиль стоит вон у
той стенки, мы на нем прилетели. Я был личным охранником майора  Шурудана,
а теперь я - верный охранник господина Конрада Подольски, который на  моих
глазах своей бестрепетной рукой предал майора заслуженной казни.
     Франциск  Охлопян  впился  ошалелыми  глазами  в  Конрада,   еще   не
проронившего ни звука.
     Летающий монах довольно проворно подбежал к стреломобилю  и  радостно
крикнул:
     - Машина майора, я ее узнаю! Я  сам  благословлял  ее  за  неделю  до
мятежа. При благословении я  поцарапал  дверную  ручку,  мне  так  за  нее
досталось от майора! Не сомневаюсь, что дракон, живой, не дал бы  похитить
свой личный стреломобиль! Ура, нет дракона!  Слава  нашему  другу  Конраду
Подольски!
     Все это летающий монах говорил и выкрикивал уже возвращаясь  обратно.
В толпе мятежников  гремело  "ура!"  в  честь  гибели  майора  Шурудана  и
"слава!" в честь нового отважного друга.  Предводитель  отряда  мятежников
сменил яростный тон на радостный и бешенство - на почтительность.
     - Дорогой  друг,  почему  вы  молчите?  Так  важно,  так  нужно,  так
великолепно  знать,  что  проклятого  Шурудана  больше  нет!  Ах,   почему
задерживается наш великий Фигерой? Он бы вас прижал к своей груди!
     Конрад молчал, потому что Внутренний Голос во время перепалки твердил
ему подождать с объяснением, пусть раньше обо всем растолкует  солдат.  Но
теперь Внутренний Голос, окрепнув звуком,  грохотнул:  "Твоя  взяла,  бей,
старина, с размаху!" И Конрад сказал с холодной надменностью:
     - Я молчал, ибо меня поразила ваша  недисциплинированность,  Франциск
Охлопян! Вы слишком распускаете нервы!  Не  ждите  Марка  Фигероя,  он  не
придет. Великий противник правительства  был  уже  ранен,  когда  появился
майор Шурудан. Я не сумел спасти Фигероя, но отомстил  за  него.  А  перед
смертью Фигерой поручил мне потребовать, чтобы вы...
     Из-за угла показалась кучка  мятежников.  Они  кричали,  что  солдаты
теснят их из квартала в квартал, надо поскорее бежать.
     - Приказывайте! - сказал Франциск Конраду. - Теперь вы командир.
     Конрад поманил к себе летающего монаха, тот угодливо подбежал. Конрад
много  слышал  об  этом  удивительном  человеке.  Антон  Пустероде  первым
облачился в  форму,  которая  его  прославила  и  породила  многочисленные
подражания:  гибкий  панцирь   с   фонариками   на   плечах,   заменившими
доисторические военные погоны, и  круглыми  пластмассовыми  крылышками  на
спине. Фонарики яркого света не давали, а  крылышки  в  далекий  полет  не
уносили,  но  мистический  эффект  обеспечивали.  Когда   летающий   монах
возносился над головами прихожан и прохожих,  а  в  сумраке  проникновенно
сияли его фонарики, высвечивая худое  фанатичное  лицо,  людьми  овладевал
экстаз: кто только тихо плакал, кто надрывался в истошном вопле.  Антон  к
тому же умел проповедовать и голосом был одарен мощным - утробно гремящим,
зловеще проникновенным.
     Конрад приказал летающему монаху:
     - Проберитесь к солдатам и возвестите им свыше, что майора  Шурудана,
командующего  правительственными  войсками,  больше  нет  в  живых  и  что
восставших поведу в бой я, его убийца. А вы, Франциск, - обратился Кондрад
к  предводителю  мятежников,  -  соберите  свой  растерявшийся   сброд   в
правильный отряд, поставьте засадой на углу - и, когда  солдаты  появятся,
ударим на них. Думать о бегстве запрещаю! Теперь наша возьмет!
     - Теперь наша возьмет! -  восторженно  повторил  Франциск  Охлопян  и
кинулся строить мятежников.
     По улице пронесся натужный рев. Летающий монах, взмыв на недосягаемую
для импульсаторов высоту, кричал о новых событиях. Голос Антона  Пустероде
не приближался и не отдалялся - солдаты, услышав его, так растерялись, что
позабыли наступать. Летающий монах  все  снова  повторял,  что  преступный
командир  правительственной  армии  казнен  могучей  рукой  нового   вождя
восставших и что новый вождь готов помиловать всех, кто  перейдет  на  его
сторону, а офицеров правительства, сложивших оружие,  хорошо  наградит.  И
когда солдаты возобновили натиск, в нем уже не было ни той уверенности,  с
какой они всего час назад вытеснили мятежников из городских кварталов,  ни
автоматической дисциплины боя. Из-за угла выбежало  несколько  солдат,  за
ними показались остальные  -  нестройная  кучка,  охваченная  сомнением  и
беспокойством. Франциск  Охлопян  мгновенно  оценил  перемену  и  громовым
криком бросил мятежников на солдат. Солдаты побежали, мятежники мчались за
ними, восторженно импульсируя отстающих.
     Конрад, увидев, как легко мятежники обратили в бегство солдат,  хотел
было и сам ринуться в преследование, но Внутренний  Голос  мощно  крикнул:
"Стой! Справятся без тебя". Личный охранник Конрада, бывший солдат  Микаэл
Убуби, не подозревая, что его начальник в этот миг прислушивался к  своему
Внутреннему Голосу, но заметив его колебания, поспешно сказал:
     - Господин мятежный вождь, вам лучше оставаться здесь,  пока  солдаты
не отрапортуют о победе.
     Первым воротился Антон Пустероде. Летающий монах так  устал,  что  не
снизошел с высоты, а неуклюже  плюхнулся  на  грунт.  Он  сиял  не  только
фонариками на плечах, но и всем своим худым неистовым лицом.
     - Даже крылья вспотели! - похвастался он, вытирая рукой пластмассовые
кружочки, поникшие на спине. В отличие от летающих монахов низшего ранга -
их крылья представляли собой набор из трех кружочков - у Антона  Пустероде
каждое крыло составлялось из пяти кружков, он и возносился выше,  и  летал
быстрей.  Правда,  когда  Пустероде  примкнул  к   мятежу,   правительство
постановило лишить  его  обоих  крыльев,  но  мятежники  не  дали  унизить
знаменитого проповедника. Антон Пустероде продолжал с  самодовольством:  -
Вам понравилась моя вдохновенная речь,  господин  вождь?  Мне  кажется,  я
блестяще раскрыл всем врагам вашу блестящую роль в нашей победе.
     - Победы еще нет, не слышу рапорта о ней, - надменно возразил Конрад:
Внутренний Голос приказал ему разговаривать только начальственным тоном.
     - Победа уже близка,  -  предсказал  летающий  монах,  и  из-за  угла
выбежал ликующий Франциск Охлопян; за ним торопились другие мятежники.
     - Победа! Полная  победа!  -  возгласил  предводитель  мятежников.  -
Солдаты сдаются в плен! На нашу сторону перешло  восемь  офицеров,  больше
трети вражеских командиров. Мы овладели всем городом! Вас  ждут  в  ратуше
городские власти, наши воины и бывшие сторонники правительства. Все  хотят
знать, какие блага вы возвестите нам.
     "Иди и возвещай!" -  приказал  Внутренний  Голос,  и  Конрад  ответил
предводителю мятежников:
     - Ведите меня. Будут блага, равные блаженству, пусть никто в этом  не
усомнится.
     Конрад  шел  по  городу,  окруженный  отрядом  мятежников,  -  верный
охранник, бывший солдат правительства Микаэл Убуби шагал  позади,  защищая
от коварного удара в спину, - и внутренне терзался. Надо было до появления
в ратуше выстроить программу возвещаемых благ и блаженств, без Внутреннего
Голоса такой план не осилить, а Внутренний Голос в этот  важнейший  момент
бормотал   что-то   невразумительное.   Чтобы   продлить   время,   Конрад
останавливался у каждого поврежденного здания, спрашивал, из какого орудия
импульсировали по дому, были ли убитые жители или всем удалось скрыться  в
подвалах.
     - Разрушений  хватило,  -  радостно  объяснял  Франциск  Охлопян,   -
правительство  не  церемонилось  с   жителями,   в   каждом   оно   видело
потенциального  врага.  И  не  ошибалось,   -   с   гордостью   похвалился
руководитель мятежников, - ибо не было дома, где бы нас не  прятали,  хоть
при этом и проклинали, - честно добавил он. - Зато и  солдатам  досталось,
когда они побежали. Вот что значило ваше появление у нас, господин Конрад!
Великолепный  поворот  событий!  Мы  ждали  нашего  дорогого  вождя  Марка
Фигероя, но с ним и отдаленно не связывали столь радостных  надежд,  какие
сейчас уже стали не надеждами, а реальностью.
     Радостное  признание  руководителя  мятежников  пробудило  Внутренний
Голос. Он мигом набросал программу поведения,  широкими  мазками  высветив
обстановку. "Победа мятежа - это твоя, Конрад, личная победа.  Не  двинься
ты по правой дороге, была бы не победа, а разгром. Отсюда первый вывод: ты
достоин высшего почета как  единственный  спаситель  мятежников.  Принимай
знаки почета без благодарности, как должное, а не  наградное.  Как  назвал
тебя  этот  психоватый  верзила?  "Господин  Конрад",  -  так  он  сказал.
Поставить нахала на место! Ты не какой-то их неудачный божок Марк Фигерой,
трусливо бежавший от правительственного  дракона  Фердинанда  Шурудана,  -
пусть до всех дойдет величие твоих дел".
     Так говорил - горячо и  убедительно  -  Внутренний  Голос,  и  Конрад
Подольски понимал, что и на этот раз, как и всегда, должен вести  себя  по
советам своего  верного  друга  и  руководителя.  Но  в  какие  конкретные
поступки воплотить свое  твердое  решение  взойти  на  вершину  величия?..
"Оставь это на ход обстоятельств", - мудро посоветовал Внутренний Голос.
     Ход обстоятельств немедленно указал решение.
     - Представлять вас городским сановникам буду  я,  -  сказал  летающий
монах. - Как бы вы повелели именоваться? Марка Фигероя мы называли  просто
вождем, иногда более скромно - великим Фигероем,  иногда  и  фюрером  -  в
честь его древнего  земного  предшественника,  некоего  Гитлера.  Но  ваши
заслуги, несомненно, выше и глубже, я бы даже  осмелился  выразиться,  они
более пылающие. Вы не находите, что формула "пылающая заслуга" единственно
точная?.. Может быть, государь или император?
     - Я человек скромный, и эти выспренние наименования - вождь,  великий
фюрер, император - не по  душе  мне,  -  спокойно  ответил  Конрад.  -  Вы
просите, чтобы я повелел... назвал вам свой чин и ранг? Вот так  и  зовите
меня - Повелителем. И даже без господина. Не господин Повелитель, а просто
Повелитель. Скромно и значительно, не так ли?
     - Удивительно  скромно,  необыкновенно  значительно!  -   восторженно
высказался Антон Пустероде. -  Я  бесконечно  горд,  Повелитель,  что  моя
просьба повелевать нам... что она воодушевила вас возложить  на  себя  сан
Повелителя. Повелитель, Повелитель!.. Какое сладостное слово, как радостно
произносить его! Сколь почетно будет выполнить повеление Повелителя!
     Отряд  мятежников  двигался  с  прежней  медлительностью,  и  тусклая
Москита уже успела  закатиться,  когда  показалась  ратуша  -  трехэтажное
здание на десять окон в каждом этаже. Ратуша мощно возвышалась над одно- и
двухэтажными зданиями великого города - Анатра протянулась в  длину  почти
на километр и захватывала больше полукилометра  в  ширину;  все  остальные
города планеты, вместе собранные, не  могли  бы  сравниться  величиной  со
столицей. Конрад еще в детстве дважды побывал в Анатре, и  с  той  поры  в
душе его застыло восхищение ее красотой и богатством. И сейчас  он  многое
бы дал,  чтобы  безмятежно  пошляться  по  улицам,  любуясь  изысканностью
таверн,  роскошью  вертепов,  удобствами  ночных  берлог   -   он   как-то
переночевал с отцом в одной такой  ночлежке.  И  во  рту  у  него  надолго
остался восхитительный вкус проданного им  на  последний  отцовский  медяк
варева, которое отец уважительно  назвал  гороховой  баландой.  Но  Конрад
сегодня не мог дать волю душе. И хоть при воспоминании о гороховой баланде
непроизвольно  облизнулся,  он  никому  не  позволил  подозревать,   какие
плотские вожделения им овладевают. Ибо он теперь был не праздным  зевакой,
позвякивающим в кармане двумя-тремя монетками, а Повелителем - и вел  себя
соответственно сану.
     У  входа  в  ратушу  его  встретили  отцы  города  -  три   величавых
седобородых  старика.  Отряд  мятежников  остался  на  улице,   а   Конрад
прошествовал с отцами города внутрь. Со спины  его  по-прежнему  страховал
бывший  солдат,  а  ныне  верный  охранник  Микаэл  Убуби;  с  боков,   на
почтительном отдалении  в  два  шага,  двигался  предводитель  мятежников,
могучий рыцарь Франциск Охлопян и  проповедник  Антон  Пустероде,  главный
летающий   монах   планеты,   создатель    этого    крылатого    воинства,
насчитывающего, как он гордостью поведал Повелителю по  дороге  в  ратушу,
уже ровно четырнадцать отважных и красивых летунов, не считая его  самого.
Сановники расселись на парадных сосновых пнях у стены, а Конрад уселся  на
троне,  вывезенном  еще  с  Земли  в  качестве  богатого  трофея,  о   чем
свидетельствовала почтительно  сохраненная  бирка:  "Кресло-кровать.  ГОСТ
12345. 2034 год".
     Летающий монах вышел вперед  и  возвестил  собранию,  что  на  Марите
произошел   успешный   и   внеплановый   переворот.   Он   успешен,    ибо
правительственная армия сложила оружие.  А  внеочередной  он  потому,  что
совершился раньше нормального срока. С того незабываемого дня, когда отряд
Архидео Марадоны, покинув Землю на захваченном им звездолете, высадился на
Марите, прошло ровно 105 лет, и в этот не такой уж  огромный  исторический
интервал вместилось ровно 35 государственных  переворотов.  Иначе  говоря,
перевороты совершались с точностью  астрономического  события  каждые  три
года.  А  этот  возник  на  год  раньше,  ибо  правление  военного   вождя
правительства майора Фердинанда Шурудана стало поистине нестерпимым и  его
великий противник, Марк Фигерой, министр экономики,  счет  нужным  поднять
народ на досрочный мятеж. А внеплановость мятежа в  том,  что,  во-первых,
благодаря его внеочередности  в  душах  солдат  не  накопилось  достаточно
отвращения к правительству и армия поддержала майора Фердинанда  Шурудана,
хотя не только на улицах, но и  в  казармах  майора  и  шепотом  и  громко
именовали страшным драконом и он сам, это точно известно,  гордился  своим
несколько нехорошим прозвищем. А во-вторых,  ни  Шурудан,  ни  Фигерой  не
одержали победы, а, наоборот, оба погибли; а  исход  мятежа  непредвиденно
решил новый человек, удивительный человек Конрад Подольски,  принявший  на
себя титул и сан Повелителя. Итак, в связи с вышеизложенным, мятеж  против
ныне не существующего  майора  Шурудана  следует  считать  не  мятежом,  а
освободительным  переворотом,  что  же  до  последующего,  то  пусть   сам
Повелитель объявит свои повеления.
     - Прежде  чем  высказать   повеления,   прошу   ознакомить   меня   с
обстановкой. Что в Анатре и в других городах?
     Отвечал  старший  из  трех  отцов  города.  Анатра   покорна   своему
Повелителю. По всем улицам объявлена мирная  обстановка.  Уже  открываются
бытовые и увеселительные заведения - пивные таверны, танцевальные вертепы,
пищевые  берлоги,  трущобы  для  командированных,  подвалы  для  почтенных
гостей, а также казематы для торжественных приемов. Отцы города,  конечно,
знают,   что   при   государственном   перевороте    победители    требуют
благодарственных  денег.  На  этот  случай  заранее  подготовлен   особый,
неприкасаемый - в мирное время, естественно, - денежный фонд. Но в связи с
досрочностью и внеплановостью переворота... Денег меньше,  чем,  возможно,
потребует Повелитель.
     - Все деньги передать армии, - повелел Конрад.  -  И  срочно  собрать
такую же сумму для моих личных государственных нужд. Слушаю дальше.
     Франциск Охлопян доложил, что положение в  армии  стабилизируется.  В
Анатре правительственные  войска  побеждены,  в  других  городах  они  без
сопротивления переходят под власть Повелителя. Он с радостью извещает, что
все  двадцать  три  офицера  армии  высказались  за  новую  власть.  Такой
ошеломительно быстрой, такой всецело полной победы еще не  бывало  ни  при
каких прежних переворотах. В знак особого величия одержанной  победы  надо
бы выдать каждому офицеру поощрительную награду или  наградное  поощрение.
Если   Повелитель   не   возражает,   для   этого    можно    использовать
благодарственный финансовый дар города Анатры.
     - Не возражаю. Как настроение крестьянства?
     О настроениях крестьянства доложил летающий монах.
     - Крестьянство затаилось в своих хижинах.  Крестьян  гораздо  больше,
чем горожан, - почти шесть тысяч по налоговой переписи, - но  они  исстари
ненавидят всякую власть. Крестьяне на Марите  традиционно  скупы,  и  хотя
правительство никогда не требовало от них больше половины их доходов, но и
эту жалкую мзду без армии не сыскать. А ведь половина доходов крестьянства
- тот минимум, без которого власть не может функционировать. И безвременно
погибший великий Марк Фигерой, и злой  дракон  Фердинанд  Шурудан  в  этом
единственном пункте были одинакового мнения. Слушаю повеления по  проблеме
крестьянства.
     Конрад со злорадством припомнил, как  кричал  отец,  выгоняя  его  из
дому.  Отец  не  был  способен  понять,  что  Конрад  созрел  для  великих
свершений. Пришло время показать ему, как  страшно  он  ошибался  в  сыне.
Конрад прислушался к  Внутреннему  Голосу.  Внутренний  Голос  гремел  так
мощно, что его могли услышать и со  стороны.  "Что  я  тебе  обещал,  если
пойдешь по правой дороге? -  разливался  Внутренний  Голос.  -  Ты  теперь
Верховная власть, вот ты на какой высоте! Но  власть  тем  выше,  чем  она
властней. Соображаешь? Руби и круши -  в  том  истинное  величие  властной
власти. Пусть отец и жалкие соседи почувствуют твою руку!"
     - Как относились крестьяне к правлению Фердинанда Шурудана? - спросил
Конрад, хотя и  сам  знал  ответ:  отец  этот  ответ  часто  произносил  в
сопровождении жутких проклятий.
     - Ненавидели! Они-то и прозвали его государственным драконом.
     - Значит, крестьяне рады, что мы освободили их от дракона?
     - Не сомневаюсь ни единой минуты, Повелитель!
     - И они благодарны нам за освобождение?
     - Как может быть по-иному, Повелитель?
     - Тогда повелеваю: пусть крестьяне в благодарность за освобождение от
старой власти вручат новой власти дополнительно к старым  налогам,  равным
половине  их  доходов,  еще  одну  десятую.  Итого  шесть  десятых.   Сбор
шестидесятки  поручаю  офицерам  армии,  которые   получат   поощрительную
награду. Повеление ясно?
     - Вполне  ясно,  Повелитель,  -  объявили   в   один   голос   бывший
предводитель мятежников, а ныне командир правительственных войск  Франциск
Охлопян и летающий монах, ныне министр экономики Антон  Пустероде.  Конрад
объявил им о новых должностях, когда они подходили к ратуше, и оба жаждали
функционировать.
     Конрад сказал, что хотел бы отдохнуть, ибо день был трудный.  Старший
из отцов  города  отвел  Повелителя  в  роскошные  апартаменты.  Это  была
обширная комната на два  окна  с  настоящей  кроватью  и  тремя  стульями,
умывальником и ковриком у порога - все  предметы  обстановки  были  еще  с
Земли. Конрад подошел к окну и долго всматривался в площадь.  По  ратушной
площади ходили радостные солдаты, то один,  то  другой  возглашал:  "Слава
Повелителю!" Москита  закатилась,  и  темная  звездная  ночь  нависла  над
городом. Звезды лихорадочно мигали; раньше Конрад не  мог  без  содрогания
смотреть на слишком живое ночное небо, но сегодня оно  его  не  пугало.  В
Конраде фонтаном било молчаливое ликование. Внутренний Голос  не  обманул.
Правая дорога была верной. Самые яркие  мечты,  самые  сладостные  надежды
осуществлены. Никому до того не известный - кроме злого отца,  разумеется,
- он теперь повсеустно славится на всех улицах великой  Анатры,  а  в  ней
живет  более  тысячи  маритян.  Завтра  же  вся  Марита  с   восторгом   и
признательностью будет твердить его имя!
     Вместе с Конрадом в  его  однокомнатный  апартамент  вошел  и  бывший
солдат Микаэл Убуби.
     - Ты чего? - спросил Конрад.
     - Буду лежать на пороге. - Микаэл Убуби показал на роскошный потертый
коврик у двери. - Теперь я от вас ни на шаг. И каждого,  кто  осмелится!..
Можете положиться на меня, Повелитель,  расправлюсь  не  хуже,  чем  вы  с
грозным майором Шуруданом.
     - Грозному майору досталось, - скромно согласился Конрад.
     - Еще как! - восторженно воскликнул бывший солдат. - Боже мой, кто бы
мог подумать, что  найдется  человек,  который  так  смело,  так  ловко...
Простите, Повелитель, но  когда  вы  неподвижно  стояли  под  дулом  моего
импульсатора и  я  ждал  лишь  команды  великого  майора  Шурудана,  чтобы
импульсировать вас вдоль и поперек... В  общем,  вы  были  такой  бледный,
такой растерянный, что и в голову не могло прийти,  что  одним  прыжком...
Голова  кружится,  когда  припоминаешь  это!  Такая   небывалость!   Спите
спокойно,  Повелитель,  после  такого  дня  нужно  хорошо   отдохнуть.   Я
позабочусь, чтобы сюда никто и носа не сунул.
     Бывший солдат, ныне личный охранник Повелителя растянулся на  коврике
и  спустя  минуту  смачно  захрапел.  Для  человека,   хвалящегося   своей
бдительностью, он мог храпеть и не так громко. Конрад  смотрел  на  Убуби.
Было, конечно, приятно, что этот человек своевременно подал  добрый  совет
расправиться со страшным  майором,  а  теперь  добровольно  и  восторженно
вызвался в личные охранники, а без охраны, понимал Конрад, небезопасно. Но
Конрад предпочел бы, чтобы ему  не  напоминали,  каким  он  в  тот  момент
выглядел бледным и растерянным. Внутренний Голос  проворчал:  "Поставь  ты
этого болтуна на место, иначе он наворотит!" Конрад еще раз  посмотрел  на
Убуби, обдумывая, как его поставить на место. Верный охранник не стоял,  а
лежал, заливисто храпя. Он был на своем месте - на полу, у ног Повелителя.
     За два дня в Анатре  восстановился  порядок.  Как  и  пообещали  отцы
города,  открылись  все  пивные  таверны,  танцевальные  вертепы,  пищевые
берлоги, гостиничные ночлежки, подвалы для больших пиров  и  казематы  для
торжественных приемов. Из других городов  приходили  добрые  вести:  везде
признавали власть Повелителя, везде торжествовали по случаю гибели  майора
Шурудана. Летающий монах порадовал Конрада, что в одном городишке из самых
заплеванных некий горожанин публично высказался: "Хрен редьки не  слаще!"-
и странная эта фраза, по письменному объяснению горожанина, немедленно  от
него  затребованному,  означает  высшую  степень  одобрения.   Сам   Антон
Пустероде был склонен именно к такому толкованию,  хотя  и  не  знал,  что
такое хрен и что такое редька, и в толковом словаре языка Мариты  тоже  не
нашел значения этих слов.
     Зато сообщения из деревень не радовали. Скупые крестьяне, и раньше не
жаловавшие пятидесятипроцентное изъятие  доходов,  поголовно  как  с  цепи
сорвались, услышав о шестидесятке. Кое-где дополнительные десять процентов
приходилось изымать под дулами импульсаторов. На  исходе  недели  летающий
монах, ныне министр  экономики,  доложил  о  возмутительном  происшествии,
случившемся неподалеку от Анатры на маленьком хуторке.
     - Хозяин того хутора схватил дубину и кинулся на предводителя отряда.
Еле-еле удалось его усмирить. А когда ему благожелательно разъяснили,  что
дополнительное  изъятие  совершается  по  вашему  личному   указанию,   он
разбушевался еще сильней. По долгу службы обязан  известить  вас,  что  он
яростно  кричал  непотребные  слова,  вроде:  "В  гробу  я  видел   вашего
Повелителя! Буду дубиной полосовать его повелительную задницу, как не  раз
полосовал!"  И  прочее  в  том  же  духе.  Предводителю  отряда   пришлось
импульсировать старого буяна. А потом он узнал, что  старик  носил  ту  же
фамилию,  что  и  вы,  Повелитель.  Он  опасается,   что   казнил   вашего
родственника.
     - Нет, казненный мне не родственник,  -  спокойно  сказал  Конрад.  -
Предводитель поступил правильно. Передайте ему мою благодарность.
     Все же спокойствие далось нелегко. По уходе министра экономики Конрад
впал в горесть. То ли терзали печеночные колики, то ли грызла совесть.  Он
не любил отца, отец не терпел сына. Но никогда  их  свары  не  раскалялись
настолько, чтобы он пожелал  отцу  смерти.  И,  дерзя,  и  возмущаясь,  он
сохранял сыновнее почтение. Он и бежал из дому, чтобы не перейти в  запале
этого почтения. А сейчас отец погиб по велению сына, хоть  и  не  прямому,
стал только косвенной жертвой, но все  же  жертвой  сыновних  приказов.  И
Конрад в отчаянии воззвал к утешению Внутреннего Голоса. Внутренний  Голос
отозвался без промедления. "Старик, я тебя понимаю! - горько изливался он.
- Боже, как я тебе сочувствую! Такое горе нелегко  пережить,  но  пережить
надо. Страна нуждается в твоем ясном уме, в твоей твердой  воле,  в  твоем
безмятежном спокойствии, и потом, между нами говоря, больно уж шебутной он
был, твой безвременно погибший отец.  Он  единственный  не  верил  в  твое
величие и делал все, чтобы величия не осуществилось. Он был тебе не только
отцом, но и врагом, так это нехорошо получается. И нет сомнения, что он бы
не ограничился руганью, после того как узнал,  что  ты  -  Повелитель.  Он
такую бы на тебя покатил телегу! Попросту не дал бы  достичь  той  великой
цели, которую тебе предначертала судьба. Сколько бы людей погибло, разожги
он восстание, а он бы перед этим не остановился.  Так  что  его  маленькая
личная смерть спасет от общественных потрясений, от сотен других  смертей.
С государственной точки зрения надо одобрить его гибель. Вот так оно очень
непросто и очень закономерно получается, старина! Возьми  себя  в  руки  и
успокойся!"
     Аргументы Внутреннего Голоса были объективны  и  убедительны.  Конрад
взял себя в руки и успокоился.
     Вскоре, однако,  возник  новый  повод  смущаться  душой.  Командующий
войсками Повелителя, майор - он теперь стал  майором  -  Франциск  Охлопян
информировал Конрада, что его верный  охранник  Микаэл  Убуби  повел  себя
плохо. Бывший солдат свергнутого правительства собирает молодых  воинов  и
рассказывает, как импульсировали великого Фигероя и презренного  Шурудана.
И так расписывает, каким растерянным и жалким выглядел  тогда  Повелитель,
что солдаты удивляются.
     - Байки  такого  рода  подрывают  основы  государственного  строя,  -
высказал твердое убеждение майор Охлопян.
     - Что вы предлагаете, майор?
     - Прикажите своему охраннику держать язык за зубами, Повелитель.
     Конрад промолчал. Внутренний Голос орал, заглушая все  мысли:  "Гнать
его, пса! Вот же гад! Такую клеветню на тебя!" Но, стараясь не выдать, как
яростно в нем голосит Внутренний Голос, Конрад холодно произнес:
     - Сомневаюсь, чтобы такой запрет был эффективен. Прошу  вас  прислать
другого охранника. Человек,  который  не  может  охранить  мою  честь,  не
способен охранять мою жизнь.
     - Как  прикажете  поступить  с  государственным  изменником  Микаэлом
Убуби?
     - Сделать так, чтобы у него  больше  не  было  возможности  совершать
государственную измену.
     - Понимаю, Повелитель.
     Теперь на коврике у двери спал другой охранник  -  молодой,  статный,
молчаливый.  Конрад   немного   поогорчался,   что   понадобилось   убрать
словоохотливого  Микаэла  Убуби,  тот  все  же  хоть  и  был  некрасив  до
уродливости, но добродушен и незлобен.  И  он  первый  поверил  в  величие
Конрада.  Внутренний   же   Голос   запальчиво   твердил,   что   человек,
безответственной болтовней  бросающий  тень  на  светлый  лик  Повелителя,
заслуживает самого жестокого наказания и что даже вспоминать  его  нечего,
ибо не следует обременять свою память теми, кого уже нет на свете.
     Новые доклады министра экономики окончательно отвратили Повелителя от
тягостных воспоминаний.
     - Я пролетел по всей Марите. Везде славят  ваше  имя,  Повелитель!  -
восторженно делился новостями летающий  монах.  -  В  вашем  восшествии  в
повелительность многие видят чудо, считая, что без  божественного  участия
не обошлось. Я слышал, как один говорил о вас:  "Послал  нам  его  Бог  на
голову!", а другой еще определенней: "Ну и шутку вытворил Господь!"  Некая
божественность присваивается вашей личности как ее важный  государственный
признак. Этим великим историческим фактом надо воспользоваться.
     - Как это понимать, министр? - милостиво поинтересовался Конрад. Лишь
большим усилием воли он не разрешил себе запрыгать  в  кресле.  Внутренний
Голос покрякивал от удовольствия.
     - Шестидесятка идет плохо, -  откровенно  сказал  министр.  -  Солдат
бесит неразумное сопротивление крестьян. Уже в трех  деревнях  применялись
импульсаторы. Если бы назвать ваши приказы велениями свыше...
     Предложение  летающего  монаха  было   хорошее,   но   недостаточное.
Внутренний  Голос   прекратил   восхищенное   покрякивание   и   заговорил
по-деловому: "Не кусочничай, не мелочись! Размахивайся пошире! Сколько раз
повторять, что тебе нужны величайшие посты в этом мире.  А  какой  пост  -
величайший? Усек, болван?"
     - Почему бы не объявить себя богом? - спросил Конрад. - Повелитель  и
Господь  Конрад  Подольски...  Звучит  внушительно  и   просто.   Скромное
титулование: "Ваша божественность" вместо "Ваше величество", тем  более  -
"Ваша повелительность". А вам присвоим ранг летающего ангела.
     Летающий монах впал в тихое обалдение и так вытаращился, словно узрел
у носа змею. И поперхнулся ответом, будто проглотил лягушку.
     - Да, конечно. Господь  Бог  Конрад  Подольски...  Все  очень,  очень
просто... Но, видите ли...
     - Не вижу, - строго ответил Конрад. - Объяснитесь определенней.
     Летающий монах кое-как справился с растерянностью.
     - Отличнейшая идея, хотел я сказать. Ваша удивительная голова рождает
ошеломительные проекты... Однако любое божество  отличается  от  смертного
тем, что способно сотворить чудо. К сожалению, ваши уникальные способности
не простираются до творения чудес, Повелитель.
     - Вы сами  сказали,  что  многие  видят  чудо  в  моем  вступлении  в
повелительность.
     Было ясно, что министр экономики в своем преклонении дошел  до  межи,
через которую перешагнуть не осмеливается.
     - Чудо совершено, так сказать, с вами, а не вами. Вы появились чудом,
но сами не явили Марите чудес.
     - Я предвидел такое возражение, - спокойно сказал Конрад. - И  я  его
опровергну. В пещере Альдонса хранится звездолет, на котором  наши  предки
сто пять лет назад  прилетели  с  Земли.  Звездолет  получил  при  посадке
большие повреждения, его целое столетие не могли восстановить.  Но  сейчас
он способен к новому полету.  И  это  совершил  механик  Бартоломей  Хапи,
большой друг моего отца. Отец говорил, что  Хапи  способен  в  своем  деле
творить чудеса. Чудо в наше время, министр, - проблема научно-технического
уровня, не так ли? Я  велю  Бартоломею  Хапи  разработать  аппаратуру  для
творения  чудес.  Когда  она  будет  в  наших  руках,  ничто  не  помешает
провозгласить меня Богом, а вас - летающим ангелом.
     - Слушаюсь, Повелитель. Но если Бартоломей Хапи...
     - Мы  летим  в  Альдонсу.  Пусть  командующий   войсками   подготовит
правительственный стреломобиль. Майор Охлопян полетит с нами.
     Пещера Альдонса представляла собой огромную выемку  в  теле  горы.  В
глубине хранился звездолет  "Гермес".  Его  столетие  восстанавливали  три
поколения  механиков.  Только  четвертый  мастер  из   рода   Хапи   сумел
рапортовать правительству, что звездолет снова обрел способность взмыть  в
космические просторы. Правда, Бартоломей Хапи честно предупреждал, что  не
уверен в длительности полета - о возвращении на Землю пока и не мечтать.
     Бартоломей Хапи, хмурый, рослый мужчина, так посмотрел  на  прибывших
вельмож, что это могло сойти за вызов. А официальное  "Слава  Повелителю!"
скорей напоминало: "Убирайтесь к чертовой матери!"
     - Вам ясна  ваша  задача,  Бартоломей  Хапи?  -  осведомился  Конрад,
изложив причины приезда.
     - Мне ясно, что это не моя задача, - грубо отпарировал механик.
     - Не понял. Изложите вторично и доходчивей.
     - Вторично и доходчивей будет так: никакой  аппаратуры  для  творения
чудес не получите. Даже не мечтайте об этом.
     - Да вы понимаете, механик, с кем говорите?  -  закричал  командующий
армией майор Охлопян. - Повелитель Мариты заставит вас склонить колени.
     Только этого окрика не хватало, чтобы механик Бартоломей Хапи раскрыл
свою суть.
     - Повелитель? - заорал он, размахивая рукой перед лицом побледневшего
Конрада. - Отцеубийца,  а  не  повелитель!  Моего  лучшего  друга,  своего
родного отца подставил под дуло импульсатора! Тиран и кровопийца,  вот  ты
кто! И помочь тебе еще сильней зверствовать?
     - Да вы  мятежник!  -  воскликнул  майор.  -  Бунт  против  законного
Повелителя!
     - Сегодня еще не бунтовщик. Но завтра буду им! А сейчас проваливайте,
пока я не сжег вас огнем двигателей звездолета.
     Конрад поспешно отошел от  разъяренного  механика.  Внутренний  Голос
приказал: "Этот урод способен на все, а  твоя  жизнь  нужна  государству!"
Конрад вскочил в стреломобиль. Командующий армией и министр экономики  шли
за Повелителем, как побитые собаки. Бартоломей  Хапи  прокричал  им  вслед
несколько прощальных проклятий. В воздухе Внутренний Голос обрел  временно
утраченную смелость и сменил страх на гнев. "Грош тебе цена, если простишь
оскорбление", - прорычал он. Конрад обратился к своим помощникам:
     - Мне  кажется,  этот  мерзкий  тип,  механик   Бартоломей   Хапи   -
государственный изменник. Как по-вашему?
     - Очень опасный изменник, - мрачно подтвердил майор Франциск Охлопян.
     А министр экономики добавил:
     - Ходят слухи, что этот  негодяй  со  своими  сообщниками  вынашивает
планы бегства на восстановленном звездолете на Землю.
     - Значит так, майор, - сказал Конрад. -  Завтра  он  намерен  поднять
бунт, вы сами слышали это. Повелеваю  сегодня  ночью  выслать  в  Альдонсу
вооруженный отряд и импульсировать Бартоломея Хапи и всех, кто встанет  на
его защиту.
     - Через час  отряд  вылетит.  И  никакое  чудо  не  спасет  мятежного
механика. Утром я доложу вам о его заслуженной казни.
     Утром Конраду явились оба его помощника. По  их  взволнованным  лицам
Конрад понял, что надо ждать нехороших вестей.  Чудо  все-таки  произошло.
Механик Бартоломей Хапи не только взбунтовался сам,  но  и  подговорил  на
бунт солдат, что пришли его импульсировать.  Мятежный  отряд  движется  на
столицу. Надо противопоставить бунтовщикам верное войско.
     - Какие есть возможности, майор? - спросил Конрад.
     - Одна, но хорошая. У восставших нет  вождя.  Бартоломей  Хапи  может
ремонтировать звездолеты, но не способен командовать армией.  А  у  верных
вам солдат, Повелитель, имеюсь я. Я поведу армию на  подавление  мятежа  и
ровно через час восстановлю государственное спокойствие.
     Майор Франциск Охлопян  удалился,  а  Конрад  продолжал  обсуждать  с
министром экономики, как завершить взимание шестидесятки. Прошел  час,  но
майор не воротился. Второй час тоже прошел без вестей от него.  Внутренний
Голос приказал Конраду встревожиться. Конрад, встревожась, велел летающему
монаху разведать, что с  командующим  армией.  Антон  Пустероде  ушел,  но
вскоре, воротясь, еще с порога закричал:
     - Измена! Майор возглавил  мятежников.  Армия  взбунтовалась.  Только
охрана вашей резиденции еще верна.
     Внутренний Голос так растерялся, что не проронил ни  слова.  Летающий
монах продолжал:
     - Я сам возглавлю верных вам солдат, Повелитель. Я полечу во главе их
навстречу мятежникам. Я заклеймлю измену гневным  словом,  испепелю  мятеж
огненным проклятием. Даю вам торжественное обещание: через час армия снова
склонится перед вашим величием.
     Министр экономики,  летающий  монах,  будущий  летающий  ангел  Антон
Пустероде убежал, а Внутренний Голос, обретший дар слова, закричал: "Беги,
не то погибнешь! В глухой заначке тот стреломобиль, на котором ты прилетел
с  несчастным  Микаэлом  Убуби.  Спасайся,  пока   машину   не   захватили
мятежники!"
     - За мной! - велел Конрад молодому охраннику и побежал на улицу.
     Стреломобиль стоял в том же укрытии у продовольственного склада,  где
Конрад с  Убуби  схоронили  его.  Чтобы  добраться  до  продовольственного
склада, нужно было пробежать половину города. К счастью, улицы были пусты,
никто не задержал Конрада с его охранником. На каком-то повороте  охранник
отстал.  "Сбежал,  предатель!"-  мрачно  констатировал  Внутренний  Голос.
Конрад один прокрался к стреломобилю. Влезая на  сиденье,  Конрад  услышал
глас с небес.  Над  продовольственным  складом  пронесся  летающий  монах,
натужно  ревя:  "Солдаты,  все  на   штурм   ратуши!   Смерть   кровопийце
Повелителю!" Голос его затих вдали - Антон Пустероде не углядел с  высоты,
куда укрылся Повелитель. Конрад  быстро  вывел  стреломобиль  на  улицу  и
взмыл. Управление машины было простым, но Конрад не сумел проворно сложить
крылья и пролетел над городом не стрелой, а  стрекозой.  Воздушная  охрана
города засекла его побег, за стреломобилем ринулась погоня. Крылья наконец
втянулись в машину, но погоня вошла  в  стреловидность  раньше  и  поэтому
догоняла. За Конрадом гнались три машины. Он различил в передней Франциска
Охлопяна с импульсатором на коленях и Антона Пустероде с  импульсатором  в
руках. Конрад резко  вывернул  стреломобиль  на  посадку.  Внизу  тянулись
заросли колючего  кустарника,  они  давали  надежду  на  спасение.  Конрад
выскочил из машины и ринулся в дебри. Стреломобиль врагов, не приземляясь,
пронесся над ним, и оба - майор Охлопян и летающий монах, так и не ставший
летающим ангелом, - разом полоснули  из  импульсаторов.  Мучительная  боль
свела все клетки тела Конрада.
     Он упал лицом в колючий кустарник - и очнулся.

                               ЛЕВАЯ ДОРОГА

     Конрад сидел на камне у развилки дорог. Тусклая  красноватая  Москита
выплывала из-за горизонта.  Мир  был  уныл  и  невыразителен.  От  долгого
сидения на холоде тело свело. Конрад встал и потянулся.
     - Я, кажется, крепко уснул, и мне  приснился  отвратительный  сон,  -
сказал он себе. - Вроде бы я  пошел  по  правой  дороге,  и  там  со  мной
произошло что-то скверное.
     Что сон был плох, Конрад понимал отчетливо, но что в нем плохого,  не
вспоминалось. Это и  раньше  случалось:  в  сонном  мозгу  разворачивались
удивительные  видения,  а   потом   оставалось   лишь   смутное   ощущение
необычайности - и ни единой ясной картины. Впрочем, сегодня  хороших  снов
можно было не ожидать. Безобразная ссора с отцом не стимулировала радужных
видений. Зато физически Конрад ощущал себя как бы подкрепившимся. Домашняя
ссора порядком взвинтила нервы, сон дал им отдых.
     - Так по какой дороге все же идти?  -  спросил  себя  Конрад,  и  тут
заговорил Внутренний Голос:
     - Милок! - сказал Внутренний  Голос  очень  недовольно.  -  Твой  сон
вещий, хоть ты и не запомнил отчетливо, что  снилось.  Опасайся,  дорогой,
правых дорог, они неправильны. Шагай подальше от  них.  Послушай  -  и  не
раскаешься.
     Конрад зашагал по левой дороге.
     Поначалу левая дорога мало отличалась от главного шоссе  -  такая  же
широкая, прямая, утрамбованная красной щебенкой. А  дальше  она  сузилась,
покривилась,  ушла  вбок  и  запетляла  меж  холмов,   проросших   колючим
серо-зеленым  кустарником.  Конрад  взобрался  на  небольшую   высотку   и
огляделся.  Вокруг  лежал   неприветливый,   однообразный   мир:   скудная
растительность на каменистом грунте, тусклое и пустынное - ни единой тучки
- небо и торопливо  скользящее  по  нему  холодное  светило,  лишь  слегка
освещающее, но не животворящее. И чем дальше  уходила  левая  дорога,  тем
скудней становился пейзаж, от него начинало сводить  скулы  и  ныли  зубы.
Впереди не виделось ни хорошего, ни плохого.
     - Занес меня черт на эту дурацкую левую дорогу,  -  с  укором  сказал
Конрад своему настойчивому Внутреннему Голосу.
     Внутренний Голос проворчал хмурым голосом  без  твердой  уверенности:
"Иди, иди! Шагай, раз начал шагать!"
     Конрад выругался,  но  послушался  Внутреннего  Голоса.  На  каком-то
обходе одного из бесчисленных холмов щебенка кончилась,  дальше  шел  путь
непроезжий. Впрочем, Конрад двигался пешком, его мало  тревожили  рытвины,
колдобины и выбоины, вздутия и валуны. Но ноги уставали быстрей. Он присел
на придорожный камешек и с минуту отдыхал. Внезапно из кустов  он  услышал
приглушенный стон. Стон повторился и перешел в тихий плач. Плакал  ребенок
и, по всему, плакал  так,  чтобы  не  привлечь  ничьего  внимания.  Конрад
раздвинул кусты и пробрался вглубь. В гущине кустарника притаился  мальчик
лет двенадцати. Лицо его было измазано грязью, залито слезами. Он с  таким
страхом посмотрел на Конрада, словно боялся, что  тот  его  убьет.  Конрад
улыбнулся, присел рядом. Страх  у  мальчика  не  проходил.  Он  полулежал,
обхватив обеими руками правое колено, - видимо, оно болело.
     - Ушибся? - спросил Конрад.
     Мальчик ответил не сразу.
     - Ушибся. - И сквозь слезы пояснил: - Бежал и упал на камень.
     - Всегда вы, ребята, несетесь, не глядя куда. Дай я посмотрю,  что  у
тебя.
     Мальчик отшатнулся с таким ужасом, будто Конрад хотел не полечить,  а
оторвать больную ногу.
     - Не надо, прошу вас! Уже почти не болит. Вот совсем уже не болит.  Я
сейчас встану, вы сами увидите.
     Мальчик, и вправду,  сделал  попытку  встать,  но  тотчас  со  стоном
повалился на землю. Конрад ласково погладил его по голове.
     - Да лежи, чудак. Не хочешь, чтобы я лечил твою ногу  -  и  не  надо.
Впервые встречаю трусишку, который так трясется при виде врача.
     Мальчик, похоже, почувствовал себя обиженным.
     - А вы разве врач? Вы, наверное, солдат.
     - Нет, не врач, - сказал Конрад с сожалением. - Был  бы  врач,  я  не
посчитался бы с твоими протестами, а вылечил насильно. И не  солдат  тоже.
Так от кого ты так сильно бежал, что с размаху налетел на камень? Подрался
с товарищами?.
     - Я бежал от солдат, - сказал мальчик. Он глядел  исподлобья,  он  не
был уверен, какое впечатление окажет на Конрада его признание.
     - А какое у тебя отношение к солдатам?
     - Они начали драться на дороге, я испугался и побежал.
     - Мог бы и не пугаться. Солдаты воюют не против тебя. Кстати, что это
были за солдаты? Хотя откуда тебе знать!
     - Я знаю. Мятежные солдаты Марка Фигероя напали  на  законных  солдат
Фердинанда Шурудана. У них произошел ужасный бой.
     - Если ты так хорошо знаешь, кто за кого воюет, то, наверное, знаешь,
кто кого победил?
     - Победил Марк Фигерой. Мятежники погнались за солдатами Шурудана.  А
вы за кого?
     - Я ни за кого. Я за себя. Кстати, меня  зовут  Конрад  Подольски,  а
тебя?
     - Меня -  Кристиан  Кренстон.  Я  сын  Джозефа  Кренстона,  помощника
Бартоломея Хапи, механика при звездолете.
     - Слышал такую фамилию - Хапи. О твоем отце не слышал ничего. Что  ты
думаешь делать дальше, Крис?
     - Помогите  мне  добраться  до  дома,  господин  Конрад.   Мы   живем
неподалеку. Мой отец поблагодарит вас, вы  отдохнете.  Мой  сестра  сейчас
дома, отец тоже, наверное, вернулся, он сегодня работал ночью.
     - Видишь ли, Крис, -  сказал  Конрад,  колеблясь.  -  Я  тороплюсь  в
Анатру. Меня ждут в столице важные дела.  Можно  сказать  -  важнейшие.  Я
должен тебя покинуть, дружок.
     Мальчик явно страшился одиночества.
     - В столице сегодня ужасно воюют,  господин  Конрад.  Я  оттуда,  там
отовсюду стреляют, ни один житель не  высовывает  носа  на  улицу.  Вы  не
сможете там сделать никаких дел. Очень прошу вас, господин Конрад!
     Внутренний Голос помог мальчику. "Пожалуй, мальчик прав,  нет  смысла
идти в столицу, охваченную пожаром раздора, -  внезапно  став  говорливым,
убеждал Внутренний Голос. - Отведешь  его  домой,  отдохнешь,  перекусишь,
познакомишься с отцом и  сестрой.  Взгляни,  какой  он  хорошенький,  этот
сорванец, а сестра, наверно, просто красавица, с такой невредно и  сойтись
поближе. И вспомни, ведь ты всегда мечтал совершить что-то выдающееся, вот
тебе отличное первое деяние - оказать помощь мальчонке, без  твоей  помощи
он не доберется к своим!"
     - Навязался ты на мою голову! - с досадой сказал Конрад, адресуясь не
столько к мальчику, сколько к Внутреннему Голосу, а мальчику  приказал:  -
Ухватись за меня и вставай!
     Встать мальчик сумел, но, ступив на больную ногу, вскрикнул, застонал
и так побледнел от боли, что Конрад подхватил его. Мальчик, стоя на  одной
ноге, прижался головой к Конраду и тяжело дышал.
     - Придется понести тебя, - сказал Конрад. - Вынесу на дорогу,  а  там
оставлю и пойду за твоим отцом. Пусть он сам решает, что с тобой делать.
     - Оставьте меня здесь, господин Конрад,  -  прошептал  мальчик.  -  Я
боюсь один лежать на дороге, там меня увидят солдаты. Вы не  сердитесь  на
меня, я и вправду не могу идти сам.
     - Дались тебе солдаты, Крис.  Будто  у  них  нет  другого  дела,  как
гоняться за тобой. Я понесу тебя. Держись крепче за мою шею.
     Мальчик не был тяжел, но дорога была из тех,  по  каким  и  без  ноши
шагать нелегко. Конрад минут десять нес Кристиана,  потом  усадил  его  на
придорожный камень и присел рядом. Кристиан, измученный, прикрыл глаза. Он
и вправду был красив: черные длинные кудряшки обрамляли худенькое лицо,  а
большие  глаза  приличествовали  скорей  девочке,  чем  пареньку.   Конрад
почувствовал  нежность  к  робкому  мальчишке,  сперва  так  испугавшемуся
незнакомого мужчину, а потом столь искренне доверившемуся.  "Навязался  ты
на мою голову", - тихо повторил Конрад.
     - Отдохнул, Крис? Может, пойдем?
     - Я не устал, это вы устали, господин  Конрад.  Я  только  ходить  не
могу. Я такая обуза для вас, господин Конрад.
     - Пустяки! Неудобно, конечно, но не больше.
     На каком-то  отрезке  дороги  Кристиан  сказал,  что  скоро  появится
высокий холм, надо повернуть около него на боковую тропку - она приведет к
его дому. У холмика Конрад  сделал  привал.  Он  хотел  было  присесть  на
обочине, но мальчик попросил его пройти за холм, чтобы  их  не  увидели  с
дороги: по ней часто идут солдаты.
     - Меня все-таки удивляет, Крис, твой страх перед солдатами, -  Конрад
сел рядом с мальчиком. - Что тебе до того, кто с кем  воюет?  Ты  ведь  не
участник мятежа и не защитник правительства, ты слишком мал для этого. Или
твой отец замешан  в  сваре  военных?  Ты  что-то  скрываешь  от  меня,  а
напрасно: я тебе не враг.
     Кристиан старался не глядеть в глаза Конраду. Он явно что-то таил.
     - Не хочешь - не говори. В конце концов, твои тайны меня не касаются.
     - Я скажу вам, господин Конрад, -  прошептал  мальчик,  решившись  на
признание. - Мой отец - конструктор больших стреломобилей.
     - Ты сказал, что он - помощник  главного  механика  пещеры  Альдонса,
известного Бартоломея Хапи, - напомнил Конрад.
     - Да, он помощник Хапи. Но он еще  сконструировал  два  стреломобиля.
Очень большие, на тридцать солдат каждый.
     - Понятия не имел, что такие гиганты существуеют. Где же они?
     - Один в казармах  у  майора  Шурудана,  другим  завладели  мятежники
Фигероя. Стреломобили повреждены, без отца  их  не  поднять  в  воздух.  И
Шурудан и Фигерой разыскивают отца, чтобы он им пособил.
     - Кому же пособляет твой отец?
     - Никому. Фигерой пригрозил отцу смертью, если он услужит Шурудану. А
Шурудан поклялся казнить нас всех, если отец поможет мятежникам.
     - Положеньице! Как все-таки поступил твой отец?
     - Он скрылся. Никто не знает, где наш дом, отец его недавно построил.
А я побежал в город, чтобы передать  в  Альдонсу,  что  отца  не  будет  в
пещере, пока идет война. Мятежники Фигероя узнали меня, когда я подходил к
городской квартире Бартоломея Хапи, я хотел передать весть об  отце  через
жену главного механика. Меня задержали, но я  вырвался  из  рук  солдат  и
убежал.
     Конрад покачал головой.
     - С тобой, оказывается,  опасно  быть  знакомым.  Теперь  я  понимаю,
почему ты боишься и тех, и других солдат. Но ты уверен, что твоего отца не
найдут?
     Мальчик повторил, что никто не знает об их новом доме,  кроме  самого
Хапи, а главный механик не выдаст своего помощника. Господину  Конраду  не
нужно нести его до самого дома. Господин Конрад может донести  его  только
до маленького лесного озера, откуда они,  он  и  сестра,  берут  воду.  Он
полежит там на берегу в кустах, а утром окликнет сестру, когда она  придет
за водой. Господин Конрад может спокойно удалиться, когда уложит его возле
озера, и никто на свете тогда не узнает, что  он  помогал  сыну  человека,
которого стремятся захватить обе враждующие стороны.
     - Навязался ты на мою голову, Крис! - с чувством повторил  Конрад.  -
Но как же я тебя брошу в кустарнике на ночь глядя? Нет, уж я вызову твоего
отца и сдам тебя с рук на руки. Или  вручу  сестре,  если  твой  отец  так
спрятался, что и на голоса наши не отзовется.
     - Сестра отзовется, если мы покричим ее, господин Конрад.
     - Вот и отлично. Сестра старше тебя, Крис?
     - На пять лет старше. Ей скоро семнадцать.
     - Она добрая? Как ее зовут?
     - Катарина. Она лучше всех на свете.
     - Лучше всех на свете? Значит, и красивая?
     - Самая красивая на Марите. Я слышал,  как  механик  Бартоломей  Хапи
называл ее первой красавицей планеты.
     - Вот видишь, красавица и вообще лучше всех. Я не могу  оставить  без
присмотра раненного брата такой сестры. Обхвати мою шею покрепче, Крис.

     Конрад  опять  нес  мальчика,   с   удовольствием   прислушиваясь   к
Внутреннему Голосу. Внутренний Голос уверял, что благородство всегда  было
важнейшей чертой характера Конрада, только на  этом  поприще  -  в  помощи
всем, кто просит помощи - и найдет себя Конрад Подольски, прекраснейший из
граждан Мариты, юноша высокого духа  и  выдающейся  личной  смелости.  "Не
понимал  тебя  твой  хмурый  вспыльчивый  отец,  когда  уверял,   что   ты
беспринципен  и  потому   равно   способен   и   на   злодейство,   и   на
самопожертвование, - нет,  и  отдаленно  не  понимал  он  тебя,  -  горячо
доказывал Внутренний Голос. - А вот посмотрел бы он, как ты  несешь  этого
мальчонку и как он доверчиво прижимается к тебе головой; нет, поглядел  бы
только - и наверняка попросил бы прощения, ибо не дано  ему  постичь  твою
натуру, да и сам ты еще не полностью провидишь, каких наград достоин".
     Под сладкий шепот Внутреннего Голоса Конрад нес мальчика до  высокого
холма, где начиналась боковая тропка. Здесь он укрыл Кристиана под  кустом
и укрылся сам. В небе пронесся стреломобиль, спустя минуту  пролетели  еще
два. Над дорогой промчался  на  низкой  высоте  какой-то  летающий  монах,
трубный рев донесся до обоих притаившихся путников и заглох  в  отдалении.
Конраду  показалось,  что  он  узнает  голос  Антона   Пустероде,   самого
известного из летающих  монахов.  Впрочем,  Конрад  еще  не  видел  Антона
Пустероде вблизи, только изредка слышал его с высоты.  Отдаление  искажало
голос, было неясно, за кого ратует монах: то ли призывает к мятежу, то  ли
славит  правительство.  Увидев,  что  в  небе  больше   нет   ни   грозных
стреломобилей, ни опасных летающих монахов, Конрад со  своей  живой  ношей
двинулся дальше.
     Он подошел к озерку, прошел  по  его  берегу,  пересек  кустарниковую
заросль, углубился в густой низкорослый лесок.
     - Мы у дома, - сказал мальчик. - Поднимите меня повыше, я покричу.  -
Конрад приподнял  его  над  своей  головой,  мальчик  прокричал:  -  Отец!
Катарина! Это я, идите ко мне.
     Он два раза воззвал к родным, чтобы они шли к нему, но из леса  никто
не отозвался. Конрад потянул носом воздух - пахло гарью.
     - Что-то у вас дома случилось, Крис. Пойдем посмотрим.
     Гарью тянуло все сильней, меж деревьев поплыли струйки  дыма.  Конрад
вышел на поляну и увидел охваченный пламенем  домик.  Мальчик  заплакал  и
закричал, но никто не отозвался.
     - Отец, Катарина, где вы? - рыдал мальчик. - Где вы, отзовитесь!
     - Полежи  здесь  на  траве,  -  сказал  Конрад,   осторожно   опуская
Кристиана. - Я обойду домик и поищу. Вероятно, отец и  сестра  убежали  от
пожара. Но ты не двигайся, тебе нельзя напрягать больную ногу.
     - Я буду лежать неподвижно,  господин  Конрад,  -  пообещал  мальчик,
давясь слезами. - А вы сами позовите их - они, наверное, недалеко.
     Пройдя всего с десяток шагов, Конрад понял, что кричать хозяев домика
не нужно. У стены, противоположной от места, откуда они с мальчиком вышли,
лежал  пожилой  мужчина,  пересеченный  по  груди   и   по   ногам   лучом
импульсатора. Он глядел в красноватое небо широко  распахнутыми  незрячими
глазами. Был полдень,  тусклая  Москита  стояла  точно  над  мертвецом.  А
неподалеку лежала мертвая девушка. Возможно, при жизни она  была  красивей
всех на планете, но разряд импульсатора изуродовал ее. Конрад оглянулся на
мальчика. Тот не мог увидеть, что заставило Конрада остановиться и на  что
он  сейчас  смотрел.  Мальчику  нельзя  было  сообщать,  какое   несчастье
случилось с его родными. Конрад очень громко и раздельно прокричал во  все
стороны леса:
     - Джозеф Кренстон,  Катарина!  Отзовитесь!  Идите  скорей  сюда!  Вас
ожидает Кристиан.
     После каждого выкрика  он  делал  вид,  что  прислушивается,  нет  ли
ответа. Внезапно ответ донесся тихим стоном из кустарника.  Конрад  быстро
шагнул на голос. Шагах  в  двадцати  от  горящего  домика  лежал  раненный
солдат, рядом валялся импульсатор. Солдат устало взглянул  на  Конрада,  с
усилием прошептал:
     - Ты кто, приятель? Подлый мятежник или наш?
     - Не ваш и не их, - ответил Конрад. - Я сам по себе. Но я  постараюсь
вам помочь. Куда вы ранены?
     - Не старайся, мне жить до  вечера.  Погляди,  -  солдат  показал  на
правую ногу, и Конрад увидел широкую полосу от резанувшего по ней луча.  -
Кто получит такой импульс, тому крышка. Жаль,  что  ты  не  наш.  Хоть  бы
отомстил бандитам Фигероя.
     - Что здесь случилось? Почему горит дом? Кто убил старика и  девушку?
Если я не могу помочь вам, то хоть объясните,  кому  я  должен  мстить  за
гибель механика Кренстона  и  его  дочери.  Такое  преступление  не  может
остаться безнаказанным!
     - Не было преступления, парень. Был  приказ  -  и  только!  -  Солдат
говорил с трудом, но ясно. - Нашли, где старик скрылся,  и  пришли  брать.
Сам майор велел его доставить. Он сопротивлялся, а ведьма девка вцепилась:
"Отец! Отец! Не отдам!" Вырывала у меня импульсатор... Я  ее  полоснул.  А
тут  мятежники  Фигероя.  Кто-то  старика  резанул,  потом  меня...   Наши
побежали, бандиты за ними. Я отполз. Буду здесь умирать. Жаль, что  ты  не
наш, отплатил бы за меня. Возьми импульсатор, передай нашим.
     Конрад поднял оружие и долго смотрел в лицо солдату, потом сказал:
     - Хорошо, что тебя уже импульсировали, я бы добавил луча.
     - Так и знал: мятежник, - равнодушно сказал солдат и  устало  прикрыл
глаза. Он был длинный, рыжий, широкоротый, узколицый, на груди красовалась
ленточка "За примерную службу". Он умирал бесстрастно. Он привык  к  чужим
смертям и давно знал, что и сам умрет вот так:  перерезанный  смертоносным
лучом, постепенно охватываемый окостенением. Не было причин выделять  свою
гибель как чрезвычайность.
     Конрад быстро отошел от него.
     Мальчик с таким страхом поглядел на  него,  что  Конрад  счел  нужным
почти весело улыбнуться.
     - Там в кустах лежит умирающий солдат. Он рассказал, что они  явились
сюда, чтобы забрать твоего отца, но не нашли ни его, ни сестры.  Очевидно,
твои  родные,  услышав  приближение  солдат,  убежали  подальше.  А  потом
нагрянули мятежники и произошло сражение между ними и солдатами. Мятежники
победили и сейчас преследуют удравших солдат. Скоро они возвратятся, чтобы
захватить твоего отца. Но отец не воротится; он  понимает,  что,  раз  его
убежище раскрыто, ему здесь больше не жить. Мы с тобой тоже  уберемся,  не
хочется встречаться ни с воинами Шурудана, ни с мятежниками Фигероя.
     - Вы уходите, а я останусь, господин Конрад, - тихо сказал Крис.
     - И думать об этом не смей! Нужно  тебе  сталкиваться  с  разъяренной
солдатней!
     - Я не могу идти, а вам тяжело нести меня, господин Конрад.
     - Долго и не буду нести. И ты еще побежишь быстрей меня.
     - У меня немеет вся нога, - пожаловался мальчик. - Я уже не  чувствую
ноги. Даже перестала болеть.
     - Покажи рану. Что ты стесняешься,  как  девочка?  Лежи  спокойно,  я
посмотрю сам, что можно сделать с твоей раной.
     Мальчик запрокинул голову и  закрыл  глаза,  приготовившись  к  боли.
Конрад быстро стащил с мальчишки брюки. Ошеломленный, он молча  глядел  на
черную полосу, наискосок протянувшуюся по ноге. Не было никакого ушиба - и
никакой надежды на выздоровление. Кристиан попал под разряд  импульсатора.
Резонансный импульс, лишь опалив одежду, умертвил живые ткани. Омертвление
неотвратимо распространялось дальше, уже вся нога начинала чернеть.  Время
жизни для Кристиана исчислялось теперь часами.
     - Почему ты мне этого не сказал, Крис? - горестно воскликнул Конрад.
     - Я боялся, - грустно ответил мальчик, снова раскрывая  глаза.  -  Вы
могли испугаться, что солдаты стреляли в меня. Как  вы  думаете,  я  умру,
господин Конрад? Мне бы  хотелось  перед  смертью  повидаться  с  отцом  и
сестрой. Но, может быть, рана заживет! Я очень хотел бы, чтобы она зажила,
господин Конрад!
     - Ты встретишься с родными, уверен  в  этом.  А  теперь  -  побыстрей
бежать, пока не воротились солдаты или мятежники. Руки у тебя крепкие,  не
разнимай их.
     Конрад торопился так, словно погоня уже за плечами. У высокого холма,
где тропка сливалась с левой дорогой,  он  положил  мальчика  на  грунт  и
осторожно выглянул. Дорога была пуста - самый раз зашагать по ней, пока не
появились  солдаты  или  мятежники.  Конрад,  измученный,  свалился  около
Кристиана. Мальчик был плох.  Окостенение  поднималось  уже  выше  колена.
Бледный, с запекшимися губами, он  тревожно  следил  за  каждым  движением
Конрада. Он понимал, что приближается час, когда случайно появившийся друг
захочет покинуть его, чтобы самому не попасть в беду. Конрад  с  отчаянием
спросил себя: что делать? Внутренний Голос, вот уже два часа  молчавший  -
видимо от растерянности, - наконец внятно заговорил.  "Навязался  тебе  на
голову паренек с большими, как у девчонки, глазами, - посетовал Внутренний
Голос, - но как теперь от него отвязаться? Он,  нет  сомнения,  умрет,  но
ведь пока живой! Всего благоразумней оставить его у холма, пообещать пойти
на поиск его родных и скрыться. Но ты этого  не  сделаешь,  я  тебя  знаю,
дорогой, ты не покинешь беззащитного и еще не верящего, что он умрет. Хоть
бы скорее он умер, раз уж ему не жить. Но все же он еще живой,  он  живой,
этот несчастный мальчик, пойми меня, Конрад, мальчик еще живой! И  у  него
нет другого защитника, кроме тебя!"
     Из кустарника вдруг показался солдат и заорал:
     - Сюда! Сюда! Здесь тот мальчишка!
     Конрад схватил Кристиана и побежал по склону холма. Нога запнулась, и
Конрад с ношей свалился в яму. Он  хотел  было  снова  вскочить  и  бежать
дальше, но из кустарника появились новые солдаты. Впереди быстро шагал  их
предводитель. Конрад узнал Марка Фигероя,  недавнего  министра  экономики,
теперь вождя мятежников: портреты этого красивого рослого человека  вместе
с обещанием крупной премии каждому, кто доставит его  живым  или  мертвым,
были расклеены повсюду. Конрад  пригнулся  в  яме,  чтобы  наружу  глядели
только  глаза,  и  выставил  вперед  импульсатор.  Фигерой  остановился  в
отдалении и закричал:
     - Слушай, парень, ты кто - наш или враг?
     - Не знаю, - ответил Конрад. - Еще не думал, кто я.
     - Значит, будешь нашим. Опусти импульсатор, это  не  игрушка.  Слушай
меня внимательно. Мы видели, что ты тащил мальчишку, сына казненного  нами
механика. Механик предался солдатам Шурудана, они его уводили. В общем, не
достался ни нашим, ни вашим, ты меня понял, парень? Нам нужен мальчик.  Он
покажет, где отец спрятал чертежи большого стреломобиля, без  чертежей  не
разобраться, как поднять машину в воздух. Да  убери  импульсатор,  говорят
тебе. Сейчас мы подойдем, и ты выдашь нам мальчишку.
     Конрад обернулся к мальчику. Кристиан лежал с закрытыми  глазами.  Он
потерял сознание, услышав, что его отца казнили. Конрад крикнул:
     - Мальчик не может вам помочь. Он  тяжело  ранен  и  к  тому  же  без
сознания.
     - Это не твоя забота, парень, в  каком  он  состоянии.  У  меня  есть
добрый человек, который и мертвых заставляет говорить. Да опустишь  ли  ты
наконец импульсатор?
     Конрад наставил ствол прямо на медленно подходящего Фигероя.
     - Стойте на месте! Я не дам вам мальчика.
     Фигерой остановился, сделал знак рукой, и с  разных  сторон  на  холм
ринулись  мятежники.  Конрад  услышал   противное   жужжание   резонансных
разрядов, взвизг взметнувшихся вокруг него  мелких  камешков  и  нажал  на
кнопку спуска. Фигерой согнулся, переломился и покатился  вниз  по  холму.
Импульсатор был последней модели, со страшной убойной  силой,  к  тому  же
сразу включен на полную мощность: резонансный луч так перерезал тело вождя
мятежников, что обе ноги отвалились сразу, за ними с плеч слетела голова.
     Воины  погибшего  Фигероя  с  воплями  помчались  вниз  и  пропали  в
кустарнике. Минуты  две-три  Конрад  тешил  себя  надеждой,  что,  потеряв
предводителя, они уберутся восвояси. Но блестевший то тут,  то  там  среди
рыжих веток металл показывал, что враги замаскировались и ждут лишь  ночи,
чтобы  взять  приступом  рытвину,  где  оборонялся  Конрад.  Он  с  тоской
посмотрел на небо. Тусклая Москита теряла и ту  жалкую  яркость,  с  какой
пробиралась по небу днем. Наступал вечер - вероятно, последний вечер в его
и Кристиана жизни. Конрад в отчаянии и  бешенстве  воззвал  к  Внутреннему
Голосу - что делать? Но Внутренний Голос потерянно молчал: он не знал, что
делать. Мальчик по-прежнему лежал  с  закрытыми  глазами,  без  памяти,  с
бледных  щек  скатывались  капельки  пота,  он  тоже   не   мог   что-либо
посоветовать. "Навязался ты на мою голову, - с грустной нежностью  подумал
Конрад. - И тебя не спасу, и сам погибну".  Он  посмотрел  вверх.  О  том,
чтобы искать спасения внизу, не приходилось и думать, там были разъяренные
солдаты. Но, может, удастся прокрасться наверх с мальчиком  на  руках?  Не
найдется ли там неожиданного пути к спасению?
     И тут Конрад услышал тонкое  пение  стреломобиля.  Машина  летела  на
полной скорости - со втянутыми крыльями. Это была обычная боевая машина на
двоих:  Конрад  увидел  в  кабине  водителя  и  стрелка  с  импульсатором.
Стреломобиль пролетел и  мигом  пропал  вдали.  Видимо,  пассажиры  что-то
заметили, машина повернула назад, выбросила крылья и стрекозой зависла над
холмом. "Будет меня обстреливать", - со  страхом  подумал  Конрад,  но  из
кустов прожужжали импульсы по машине - и  стрелок  в  стреломобиле  провел
резонансным лучом по кустам. Конрад услышал крики,  из  кустов  по  машине
било уже с десяток лучей, отчетливо видных в красноватом  сумраке  вечера.
Затем из-за холма вынырнули еще стреломобили и  выбросили  наружу  крылья.
Сумрак сгущался, и все отчетливей становились лучи с  земли  и  на  землю.
Конрад весь сжался, чтобы сражавшиеся его не заметили. Если бы удалось так
продержаться до полного захода Москиты, можно было надеяться, что  в  пылу
сражения мятежники его потеряют, а солдаты не заметят. Но издалека донесся
трубный рев, над холмами показался летающий монах и  сделал  два  круга  в
вышине. По летающему монаху обе стороны старались  не  импульсировать,  он
только криком, а не оружием участвовал  в  сражении.  Отец  -  Конрад  это
хорошо запомнил, - однако,  часто  говаривал:  "Больше  всего  боюсь  этих
крылатых бестий, ибо они все до одного - порождения сатаны".
     Вскоре Конрад разобрал, что кружащий над ним монах - знаменитый Антон
Пустероде. Только у него так мрачно сияли на плечах фонарики погон, только
ему могли принадлежать  пятикружковые  могучие  крылья.  Антон  Пустероде,
видимо, служил в правительственных войсках, ибо, заметив труп Фигероя,  он
радостным ревом  оповестил  своих,  что  предводитель  мятежников  сражен.
Конрад еще плотней приник к грунту. Если нашли  труп  Фигероя,  то  должны
искать его убийцу. Внутренний Голос пискнул было, что правительство хорошо
наградит убийцу своего  главного  врага  и  что  поэтому  больше  не  надо
прятаться. Но Конрад не внял Внутреннему  Голосу  и,  точно,  в  следующую
минуту убедился, что сомнения его обоснованны.  Летающий  монах  разглядел
Конрада и дико завопил, что сын механика обнаружен и его надо хватать.  Из
двух стреломобилей, зависших над холмом, вывалились солдаты и  кинулись  к
яме, где затаился Конрад. Летающий монах кружил низко, показывая им,  куда
бежать. Конрад повернулся к  Кристиану.  Мальчик  открыл  и  снова  закрыл
глаза, что-то шепнул. Он умирал, это было явно. Конрад встал во весь рост.
     - Будь ты проклят, летающий дьявол! - крикнул он Антону  Пустероде  и
выдал полный импульс.
     И последней картиной, ярко отпечатавшейся в мозгу Конрад Подольски  -
беспутного юноши, бежавшего от  недоброго  отца  -  был  пейзаж  вечернего
сражения  на  высоком  каменистом  холме:  вспыхивающие  длинными   нитями
смертоносные лучи с земли и на землю, рушащийся на Конрада с пронзительным
клекотом импульсированный летающий монах Антон  Пустероде  и  два  бегущих
солдата, не успевших спасти своего крылатого соглядатая, но прибывшие  как
раз вовремя, чтобы расправиться с самим Конрадом.
     Конрад упал на  скорчившегося  на  дне  ямы  мертвого  мальчика  -  и
проснулся.

                              СРЕДНЯЯ ДОРОГА

     Конрад сидел на камне у развилки дорог. Тусклая  красноватая  Москита
выплывала из-за горизонта. Мир был уныл. От долгого  сидения  на  холодном
камне тело свело. Конрад потянулся.
     - Опять дурной сон, - сказал он с возмущением. - И вроде  бы  сон  во
сне. Но разве так бывает, чтобы во сне приснилось, что видишь другой сон?
     Очевидно, так бывает, раз это случилось с ним. Конрад не стал  ломать
голову над законами сновидений. Но его  одолела  досада  -  он  видел  два
нехороших сна, возможно, даже один сон в другом, но что происходило в  тех
сновидениях, вспомнить не мог. Были приключения, удивительные события,  но
какие, черт побери? Было плохо, даже очень плохо  -  вот  и  все,  что  он
помнил о них. Конрад посмотрел на развилку дорог. Все три дороги  казались
одинаковыми, но на двух с ним случилось несчастье. Он не чувствовал себя в
силах сделать хотя бы шаг к ним. Правда, несчастья произошли во сне, а  не
наяву, но ведь и сны бывают вещими. Но надо было идти, он задумал  достичь
удачного будущего, а на пустой развилке не виделось  никакого  будущего  -
просто скучное, пустое, ничего не выражающее и ничего не сулящее местечко.
Для уверенности он обратился к своему неизменному наставнику - Внутреннему
Голосу.  Правильно  ли  он  поступит,  выбирая  теперь   среднюю   дорогу?
Внутренний Голос был из  породы  агитаторов,  он  не  просто  советовал  и
наставлял, а требовал, настаивал, горячо убеждал,  Конрад  знал  его  лишь
таким. Но сейчас Голос только убежденно прозвенел: "Средняя - это  истинно
твоя счастливая дорога".
     И Конрад зашагал по единственной не испытанной ни во снах,  ни  наяву
дороге - средней.
     Он неторопливо двигался, предчувствуя, что хорошего не ждать.  Дорога
шла явно не в Анатру, а в сторону от города. Ни на дальнем, ни на  близком
расстоянии от столицы не было ничего, что манило бы  к  себе:  ни  крупных
городов, хоть отдаленно напоминающих Анатру с ее огромным населением почти
в тысячу человек, ни больших заводов. Все промышленные  предприятия  -  их
отец  называл  почему-то  кустарными  мастерскими;  название,  по   всему,
выражало особенное уважение - располагались в  Анатре.  Правда,  была  еще
долина Альдонсы с ее обширной пещерой, где уже больше ста лет  возились  с
поврежденным при посадке звездолетом, и Альдонса была как раз где-то  там,
куда шел Конрад. Но к пещере и близко не подпускали, да  и  что  делать  у
звездолета человеку, ничего не понимающему в древней космической технике -
в ней, так говорил отец, теперь и сами механики не разбираются.
     Эти мысли настраивали на грусть. Конраду уже начинало  казаться,  что
он, поссорившись с отцом и удрав из  дому,  поступил  не  лучшим  образом.
Впереди - он все определенней удалялся от столицы - не светило радужным, а
окружающее было  таким,  что  впору  ругаться,  а  не  радоваться.  Воздух
затянула багровая дымка. Тусклая Москита превратилась  во  что-то  темное,
потянуло вечерним холодом, хотя до вечера было еще  не  близко.  А  дорога
превратилась в полосу препятствий: нигде на равнине  не  виделось  столько
ям, сколько зияло на ней,  и  нигде  не  было  навалено  столько  валунов,
сколько  вместила  она.  И  Конрад,  падая  духом  от  бесперспективности,
запросил Внутренний Голос, не  пора  ли  возвращаться  и  просить  у  отца
прощения, на  что  Внутренний  Голос  недовольно  ответствовал:  "Иди  как
идешь!"
     Над дорогой  пролетели  два  стреломобиля.  Они  выбросили  крылья  и
стрекозами покружились над Конрадом, потом сели на дорогу - один  впереди,
другой позади Конрада. Из передней машины вышел высокий, красивый мужчина,
Конрад сразу узнал его:  портреты  этого  человека,  Марка  Фигероя,  были
развешаны на дорогах, правительство за  доставку  его  живым  или  мертвым
сулило  почти   состояние.   Из   второй   машины   выбрался   вооруженный
импульсатором солдат и  бравый  офицер,  и  его  Конрад  узнал:  за  этого
человека, Франциска Охлопяна, друга и правую руку вождя  мятежников,  тоже
обещался солидный куш.
     - Прохожий, ты наш или не наш? - строго спросил Марк Фигерой.
     У Конрада перехватило дыхание, он не набрал силы  ответить.  За  него
ответил приблизившийся Франциск Охлопян:
     - Господин Фигерой, даже слепой безошибочно увидит,  что  перед  нами
презренный солдат правительства, закамуфлированный под мирного  прохожего.
Если позволишь мне дать ему разок-другой по уху, он мигом признается,  что
шпионит в пользу проклятого майора Шурудана.
     Конрад наконец обрел способность говорить:
     - Нет, нет, господин министр экономики, я  не  шпион!  Я  никогда  не
служил в войсках правительства. Я не люблю правительства.
     - Ты, я вижу, парень, знаешь  меня,  -  сказал  Фигерой  смягчившимся
голосом. - Но я уже не министр экономики. Подлый интриган  майор  Шурудан,
которого мы все - и ты, надеюсь, тоже - дружно ненавидим, возмутительно  и
незаконно выставил меня из  правительства.  За  это  он  поплатится  своей
головой. Беру тебя, парень, к себе. Господин Охлопян, выдайте ему запасной
импульсатор. Ты умеешь пользоваться  оружием?  Отлично.  Полетишь  в  моем
стреломобиле, будешь охранять меня от нападения в воздухе.
     - Я бы все-таки поставил тебя к стенке, парень, - с сожалением сказал
Франциск Охлопян, вручая Конраду импульсатор. - Тебе не кажется,  что  так
было бы надежней?
     - Нет, не кажется, господин Охлопян! - отрезал  Конрад  и  на  всякий
случай поспешно отдалился от  человека,  которого  называли  правой  рукой
вождя мятежников.
     В мутном багровом воздухе показались светящиеся  точки.  К  маленькой
группке Фигероя прибывало подкрепление  -  три  летающих  монаха.  Впереди
мощно махал крыльями широкоплечий верзила с такими  яркими  фонариками  на
плечах, что их можно было разглядеть  и  за  километр.  И  крылья  у  него
выделялись: из пяти, а не из трех пластмассовых дисков каждое, да и  диски
покрупней. Два других летающих  монаха  были  щупленькие,  узкоплечие,  со
слабенькими светящимися погонами, с трехдисковыми маломощными крылышками.
     - Что  случилось,  почтенный  Антон  Пустероде?  -  спросил   Фигерой
крылатого верзилу. - Почему ты мчишься, будто за тобой  гонится  проклятый
Шурудан?
     - Я спешил доложить, что Шурудан неподалеку и  что  его  можно  взять
голыми руками, господин Фигерой. Отряд, им возглавляемый, взимает в данную
минуту пятидесятку на соседнем хуторке. Солдаты  так  увлеклись  грабежом,
который они называют  получением  законных  налогов,  что  их  можно  всех
проимпульсировать, прежде чем они схватятся за оружие.
     - Отлично. Сейчас мы нападем на них. Господин Франциск Охлопян,  лети
за нашим пешим отрядом и поведи его в  хутор.  Я  полечу  вперед  выбирать
позицию для внезапного удара.
     Взгляд Антона Пустероде упал на скромно стоящего в сторонке  Конрада.
Летающий монах безмерно удивился.
     - Посторонний? И с оружием в руках? Тебя еще не расстреляли, парень?
     - Как видите, господин Пустероде, - хмуро ответил Конрад.
     - Расстрел от тебя не уйдет, - успокоил его  летающий  монах.  -  Как
тебя зовут? Конрад Подольски? Никогда не слыхал такого малозначащего имени
и такой невыразительной фамилии.  Впрочем,  в  списках  казненных  у  меня
хватает и других недостойных имен  и  возмутительных  фамилий:  ты  будешь
среди приличествующих тебе мертвецов.
     - Надеюсь, что нет!  -  Конрад  повернулся  спиной  к  рыгочущему  от
удовольствия крылатому шпиону.
     Марк  Фигерой  велел  Конраду  садиться   рядом   с   собой.   Второй
стреломобиль и летающие монахи умчались. Конрад, как ему  было  приказано,
бдительно всматривался в проплывающую  внизу  равнину.  Впереди  все  было
пусто и уныло. Позади, среди красноватых  кустарников  и  невысоких  рыжих
холмов, двигался отряд мятежников, над ним стрекозою висел стреломобиль  и
реяли три летающих монаха.  Марк  Фигерой  направил  свою  машину  вниз  и
посадил на поляне, окруженной кустарником.
     - Будем ждать прихода наших здесь, - сказал предводитель  мятежников.
- Проклятая солдатня проклятого Шурудана уже недалеко. Гляди, чтобы с  той
стороны к нам кто-нибудь незаметно не  подобрался.  Не  спрашивай  кто,  а
сразу импульсируй, в той стороне наших нет.
     - Лучше бы мне пролезть немного дальше, я бы охранял вас  спереди,  -
предложил несмело Конрад.
     Фигерой с подозрением посмотрел на него, подумал и разрешил.  Конрад,
крадучись, зашел за холм и прислушался. В кустарнике стояла неживая тишина
- ни звука впереди, где, по донесению крылатого  разведчика,  злобствовали
правительственные солдаты,  ни  шороха  позади,  откуда  пробирался  отряд
мятежников. Конрад в  унынии  запросил  Внутренний  Голос  -  что  делать?
Внутренний Голос высказался нерешительно: "Жди,  что  еще  делать?"  Ждать
пришлось  недолго.  В  кустах  послышался  шорох  -  мимо  крался   солдат
правительства.  Конрад  осторожно  попятился   назад   и   доложил   вождю
мятежников:
     - Господин Фигерой, в наше расположение проник солдат Шурудана.
     - Далеко не уйдет, с той стороны идут  наши,  -  ответил  Фигерой.  -
Главное, чтоб они не двинулись всей армией, пока мы неожиданно  не  напали
на них, ибо неожиданность - залог удачи.
     Прошло еще несколько времени, и  подошел  отряд  Франциска  Охлопяна.
Охлопян вел за ворот пойманного шпиона: жалкий коротышка  солдат  опасливо
оглядывался - он знал, что его ожидает.
     - Зачем ты пробрался в  наше  расположение?  -  строго  спросил  Марк
Фигерой.
     Шпион пробормотал, что его послал  сам  майор  Шурудан  -  разведать,
далеко ли мятежники. Солдат был из недотеп, которые  со  страху  сразу  во
всем признаются и заранее с покорностью  примиряются  с  горькой  судьбой.
Марк Фигерой поинтересовался, сколько солдат  сейчас  у  майора  Шурудана.
Ответ шпиона Фигерою не понравился:  отряд  Шурудана  был  слишком  велик,
чтобы возникло хорошее настроение и можно было пожалеть пленника.  Фигерой
кивнул Конраду.
     - Кончай  его,  парень,  двумя  хорошими  импульсами  накрест,  а  мы
поглядим, как ты владеешь оружием.
     Франциск Охлопян зловеще улыбнулся и  наставил  свой  импульсатор  на
Конрада. Тотчас подоспел со своим оружием и летающий монах, - эта крылатая
бестия, по всему, от души жаждала прошить Конрада резонансным лучом.
     - Прости, друг! - тихо сказал Конрад застывшему от  горя  пленнику  и
нажал кнопку пуска.
     - Теперь ты наш,  -  удовлетворительно  высказался  Марк  Фигерой.  -
Выброси в кусты эту падаль и отдохни, мы скоро выступаем.
     Конрад повалился на грунт. Горе душило его, но не было  сил  -  да  и
страшно на  виду  мятежников  -  вылить  горе  слезами.  Неподалеку  лежал
уничтоженный им человек - он будет отныне вечным  укором  совести.  Конрад
заговорил  со  своим  Внутренним   Голосом.   "Я   шел   добывать   славу,
независимость и богатство, - горько упрекнул он Внутренний Голос, -  и  ты
посоветовал мне пойти по средней дороге, и я пошел, а куда пришел?" - "Еще
не все потеряно, еще будет удача и  слава,  -  без  уверенности  в  голосе
пообещал Внутренний Голос. - Ты можешь бежать: смотри, все  повалились  на
землю, даже глаза закрыли, набираясь сил перед боем.  Беги,  и  тебя  ждет
успех!"
     Конрад сорвался с места и ринулся  в  кусты.  Кто-то  закричал,  один
мятежник  погнался  за  беглецом.  Конрад  бежал   изо   всей   мочи,   но
преследователь настигал. Это был рослый воин, он кричал, что  импульсирует
Конрада на бегу, если тот не остановится. Конрад не  останавливался,  лишь
спину сводило от страха, что вот-вот в нее вопьется убийственный луч.
     Внезапно из кустов раздался повелительный возглас:
     - Стойте оба! Немедленно остановитесь!
     Обоих - Конрада и преследователя -  окружила  толпа  солдат.  Впереди
бронированной башней возвышался  сам  грозный  глава  правительства  майор
Фердинанд Шурудан.
     - Ты куда бежал? - спросил Конрада Шурудан. - А ты  зачем  гнался  за
ним? - обратился он тут же к преследователю.
     - Я бежал от мятежников, потому что они захватили меня насильно. Я не
воин, я простой крестьянин, - ответил Конрад.
     - Я бежал за ним, потому что он бежал от нас, замыслив измену  нашему
вождю Марку Фигерою, - честно признался мятежник.
     - Один из вас враг, другой может стать  другом,  -  постановил  майор
Шурудан. - Ты, парень, - сказал майор Конраду, - должен доказать, что тебе
можно доверять. Импульсируй нашего врага, который  едва  не  догнал  и  не
импульсировал тебя самого.
     Вокруг Конрада выстроились солдаты и направили на него  оружие.  Куда
он ни поворачивался, на него глядели смертоносные  дула.  Никто  не  думал
расправляться с мятежником,  но  Конрада,  сделай  он  неверное  движение,
немедленно прошьют десяток лучей. Конрад нажал на спуск, пленник зашатался
и повалился на грунт.
     - Мятежники!  -  крикнул  из  кустов  дозорный,  и  на  поляну,   где
совершался допрос  и  расправа,  вырвался  отряд  Фигероя.  Майор  Шурудан
скомандовал отступление, и солдаты, отбиваясь  лучами,  в  полном  порядке
отошли в глубь кустарника. Конрада глава правительства держал около  себя.
Охрана  командующего  страховала  Шурудана  позади  и  с   боков.   Вскоре
показалась группа строений. Солдаты ввалились в дом и сараи. Майор Шурудан
торжественно возгласил:
     - Нас надежно защищают стены, а если мятежники сунутся на приступ, мы
переимпульсируем всех как куропаток.
     Марк   Фигерой   не   хуже   Шурудана    понимал,    что    положение
правительственных войск лучше, чем положение мятежников.  Для  поддержания
духа мятежники из кустов исполосовали лучами стены дома и  сараев,  но  на
мертвый камень  резонансные  импульсы  не  действовали.  Потом  все  вдруг
затихло и в воздух взмыл с белым  флагом  в  руках  летающий  монах  Антон
Пустероде.
     - Переговоры!  Переговоры!  -  трубно  гремел  Антон   Пустероде.   -
Переговоры! Не импульсируйте!
     Он сделал два круга над убежищем майора Шурудана,  плавно  опустился,
сложил  крылья,  притушил  светящиеся  погоны  и  ловко  юркнул  в  домик.
Переговоры начались с дикого ора, его  все  слышали  сквозь  стену:  майор
Шурудан зло грохотал, Антон Пустероде  зычно  ревел,  потом  голоса  стали
тише, потом и вовсе смолкли. На поляну  вышли  майор  Шурудан  с  летающим
монахом, и Антон Пустероде во всю мощь голоса залился:
     - Вечный мир! Вечный мир! Великий майор Шурудан, глава  правительства
и главнокомандующий, жаждет братски прижать к сердцу своего лучшего  друга
и любимого министра великого Марка Фигероя. Вечный мир! Вечный мир!
     Из дома и сараев выскакивали солдаты,  из  кустов  выбегали  давешние
мятежники, а  теперь  верные  слуги  правительства.  Все  радостно  орали:
"Вечный мир! Вечный мир!" Майор Шурудан трижды торжественно облобызался  с
Марком   Фигероем.   В   честь   примирения   недавние   враги    радостно
проимпульсировали багровое небо резонансными лучами. Взгляд Марка  Фигероя
упал  на  Конрада,  тоже  выбежавшего  из  дома,  но  из  осторожности  не
совавшегося вперед.
     - Это ты, негодяй! - гневно воскликнул Марк Фигерой.  -  Знаешь,  мой
друг, этот мерзавец пристал к нам и объявил  себя  мятежником,  -  сообщил
Фигерой Шурудану.
     - Нет, он пристал к  нам  и  объявил  себя  слугой  правительства,  -
возразил майор Шурудан.
     - Чтобы доказать, что он предан мятежу, он  собственноручно  умертвил
твоего разведчика, дорогой майор.
     - Чтобы доказать верность правительству,  он  собственноручно  казнил
одного из твоих людей, дорогой Фигерой.
     - Ах, предатель! - воскликнули они оба одинаковыми голосами,  и  Марк
Фигерой обратился к майору Шурудану:
     - В закрепление нашей дружбы, прошу тебя, дорогой майор,  выдать  мне
этого негодяя, чтобы я мог его здесь публично казнить.
     - Нет,  это  я  прошу  тебя  в  ознаменование  нашего  вечного   мира
предоставить мне этого двойного изменника на публичную  казнь,  -  ответил
майор Шурудан.
     - В таком случае - казним его совместно, ибо  он  предал  каждого  из
нас.
     Конрада поставили в центре  полянки  перед  домом,  солдаты  Шурудана
встали  справа,  воины  Фигероя  зашли  слева.  Антон  Пустероде   сверкал
плечевыми  фонариками  и  победно  ревел,  рея  над  обреченным  Конрадом.
Внутренний Голос отчаянно завопил: "Беги, беги, пока жив,  не  то,  говорю
тебе, точно казнят!" И Конрад ринулся  в  кустарник,  опрокинув  на  землю
Марка Фигероя и так тяпнув ногой Шурудана, что тот взвыл.  Солдаты  сперва
растерянно попрыгали и потолкались, потом пустились преследовать  беглеца.
Но Конрад спасал собственную жизнь, а преследователи ничего не  спасали  и
потому не усердствовали. Они вскоре отстали так далеко, что и голосов  уже
не  было  слышно.  Конрад,  однако,  бежал  со  все   той   же   отчаянной
торопливостью  и  не  остановился,  пока  не  выскочил  на  затерянную   в
кустарнике новую полянку.
     Здесь, измученный, он свалился у домика, стоявшего на  краю  полянки.
На скамейке сидел жилистый старик и молча глядел на Конрада. В неистовстве
бега Конрад примчался к собственному дому, откуда еще сегодняшней ночью  с
таким облегчением удрал на широкую  волю  -  отец  с  хмурым  любопытством
ожидал, как поведет себя Конрад дальше.
     - Я воротился, как видишь,  -  пролепетал  Конрад  и  сделал  немалое
усилие, чтобы встать на ноги.
     - Я знал, что ты воротишься, Конрад, - сказал отец. - Я всегда верил,
что ты не вовсе потерял совесть, хотя к этому шло.  Расскажи  теперь,  что
тебе пришлось пережить за этот день. Судя по тому, как  ты  рвался  сквозь
кусты, выход в другую жизнь не принес тебе радости.
     Отец еще не кончил, а Конрад сразу  вспомнил,  что  испытал  на  трех
избранных дорогах. Все восстановилось в памяти с  такой  яркостью,  словно
было только что пережито, и уже не казалось трижды одолевавшим его сном, а
было как бы трижды повторенной явью. Отец слушал и кивал, потом сказал:
     - Не уверен, что реально было, как ты рассказываешь,  но  что  должно
было быть именно так, убежден. Ибо в тебе бог смешан с чертом, и ты  равно
годен и на зло, и на добро, и на подвиг, и на позор. И  не  ты  командуешь
обстоятельствами, а они - тобой, хоть тебе и воображается по-иному. А  как
ты поведешь себя, зависит не так от тебя, как от  обстановки,  ибо  каждая
найдет в тебе, что ей нужно. Сколько раз я  колотил  тебя,  но  так  и  не
выколотил неопределенности из твоего характера. И еще бы надо поотдубасить
- да бесполезно.
     - Отец, ты же не будешь отрицать, что я не инертен, не безучастен, не
равнодушен...
     - И много других "не". Активен,  активен,  даже  чересчур.  На  нашей
проклятой планете это чаще всего ведет к катастрофе.
     - У меня под рукой нет другой планеты, отец.
     Отец долго вглядывался в  Конрада  -  крепкий  старик,  как  бы  весь
вырубленный из плотного узловатого дерева, с густой, как смола,  кровью  -
не жиденькой водицей. Его жесткую руку Конрад хорошо знал, его советами  и
наставлениями перенебрегал,  слушал  только  свои  Внутренние  Голоса.  Но
сейчас Внутренние Голоса молчали,  и  Конрад  был  готов  выслушать  самый
жестокий совет, был бы он только полезен.
     - Есть такая планета, сын. Сто лет назад группа людей сбежала с Земли
и скрылась вот на  этой  скудной,  поганой  Марите.  Здесь  мы  постепенно
вырождаемся,  истребляем   один   другого   в   бесчисленных   мятежах   и
кратковременных захватах власти. Возвращайся на Землю, сын. Уверен, там не
обстоятельства командуют людьми, а люди обстоятельствами. Надо  же,  чтобы
где-нибудь в мире было местечко, где не дорога выбирает тебя, а ты -  свою
жизненную дорогу. Иди там по главной, а не по боковой душевной склонности;
по основной, а не по второстепенной способности. И ты  будешь  там  стоить
ровно столько, сколько реально стоишь. Не больше - но и не меньше.
     - Слышал, слышал: Земля - прародина, утраченный рай, - сказал  Конрад
с досадой. - Но в знаменитой и затхлой пещере в ущелье  Альдонсы  все  эти
сто  лет  покоится  поврежденный  звездолет.  И  нет  надежды,   что   его
восстановят для самостоятельного похода.
     - Его уже восстановили, Конрад. Механик Бартоломей Хапи и его опытный
помощник Кренстон закончили долгий  ремонт  космического  корабля.  И  они
тайно  подготовили  группу  людей,  мечтающих  о  прародине.  Завтра   они
отлетают. Мне тоже предложили присоединиться, я отказался.
     - Почему? Разве ты не мечтаешь о рае?
     - Мечтаю, Конрад. Всегда мечтал. Но я слишком стар для такого полета.
Другое дело - ты. Ты сможешь еще увидеть зеленую горячую Землю  -  уверен,
уверен, что она именно такая!
     - Мысль в этом есть, но я устал, отец. Сколько было  событий  сегодня
на этих трех дорогах! Ты говоришь - отлетают завтра утром? В таком  случае
ночь я посплю, а на рассвете ты меня разбуди. Что я должен сказать  твоему
другу механику Бартоломею Хапи?
     - Только то, что ты мой сын и что я послал тебя. Этого  будет  вполне
достаточно для побега на Землю.
     - Впервые ты убедил меня, отец. Цени  мою  покладистость.  Теперь  не
буди меня до утренней Москиты.
     Конрад направился к дому, но отец задержал его.
     - Боюсь, у тебя не будет ночи для отдыха, Конрад. Прислушайся к  шуму
в кустах. Вон там, там...
     Он показывал в сторону, откуда прибежал Конрад. Из  кустов  доносился
треск далеких шагов, Конраду послышался даже трубный рев Антон Пустероде.
     - Это  солдаты  Шурудана  и  Фигероя!  -  воскликнул  Конрад.  -  Они
разыскивают меня. Что делать, отец?
     - Отдай мне свой импульсатор и беги! На час я их задержу,  а  за  это
время ты пробежишь половину пути до  пещеры  Альдонса.  Торопись,  Конрад,
твои враги приближаются.
     Конрад опрометью кинулся к кустам. На  краю  зарослей  он  оглянулся.
Отец  торопливо  сложил  баррикаду  из  бревен,  залег  за  ней,  направил
импульсатор на кусты. Конрад не видел лица отца, но не сомневался, что оно
светится  торжеством.  В  годы  военной   службы   отец   хорошо   овладел
импульсатором и собирался теперь действовать, как давно жаждала душа.

                              Сергей СНЕГОВ

                           К ПРОБЛЕМЕ СРЕДНЕГО

                                    1

     - Не поеду, - сказал Генрих. - Что я потерял на  Леонии?  И  что  там
найду? Такие командировки не для меня. Я физик, а не социолог.
     - Я тоже физик, - сдержанно заметил Рой. - И добавлю  к  этому,  если
разрешишь...
     Генрих вспылил. Когда он выходил из себя, спорить было напрасно.
     - Не разрешаю! Поезжай сам.  С  твоего  благосклонного  согласия  нас
превращают в оракулов, важно объявляющих разгадки любых тайн. Роль  пифии,
даже вооруженной инструментарием двадцать пятого века, меня не устраивает.
До нескорого свидания!
     Рой удалился к себе. Генриху и вправду  нужно  было  некоторое  время
провести в одиночестве. Исследование "пропасти без  дна"  отняло  у  брата
слишком много нервных сил. И если раньше он быстро преодолевал  усталость,
то теперь предписанный медиками отдых смахивал  на  обыкновенное  лечение.
Рой понимал, что непрестанно возникающие  задания  перенапрягают  душевные
ресурсы брата.  И  Рой  предложил  поездку  на  Леонию  лишь  потому,  что
рассматривал командировку как своеобразную форму отдыха.  Генрих  сердился
от одного упоминания о Леонии. Убеждать  его  было  легко,  переубедить  -
невозможно.
     Перед выездом в космопорт Рой  все  же  зашел  к  брату.  Электронный
секретарь сообщил, что Генрих взял туристскую  путевку  на  Меркурий.  Рой
покачал головой. Экскурсии по сожженному яростным светилом Меркурию  много
трудней прогулок по сумрачной Леонии. Вряд ли кому другому подошли  бы  те
методы восстановления сил, которые применил к себе Генрих. С предписаниями
медиков он считался еще меньше, чем с уговорами брата.
     В космолете  Рой  завершал  незаконченные  земные  дела  -  радировал
распоряжения по лаборатории, распределял задания между сотрудниками.  Лишь
перейдя на Марсе с космолета  на  звездолет,  Рой  передвинулся  из  сферы
земных интересов в сферу космических загадок. Пассажиров в звездолете было
немного. Рой любовался в салоне сверканием светил на  звездных  экранах  и
размышлял о Леонии. Для физика Леония была малоинтересна - мир  погасающей
звезды,  деградирующая  цивилизация  слабосильных  существ,   похожих   на
тысячекратно  увеличенных  земных  кузнечиков.   Генрих   имел   основания
отказаться от поездки - Леония нуждалась, по общему мнению, в  социологах,
а не в физиках. Рой испытывал удовлетворение,  что  согласился.  Просил  о
помощи социолог Крон  Квама.  Никому  на  Земле  не  пришло  бы  в  голову
усомниться  в  способностях  Квамы.  Если  такой  человек  признавался   в
бессилии, значит, задача выпала трудности необычайной.
     Иногда Рой включал информационный отчет Управления дальних маршрутов.
В салоне звучал приглушенный голос: Квама, докладывая  Большому  совету  о
порядках на Леонии, неторопливо разматывал  путаную  историю  междоусобных
распрей и  кровопролитных  войн.  Общество  на  Леонии  погибало,  скудное
существование становилось все скудней.  В  преданиях  леонцев  сохранились
воспоминания о золотом веке относительного материального благополучия,  но
о хотя бы кратковременном периоде общественного спокойствия не было даже и
легенд. Группа сильных в этом обществе была группой хищных.  Слой  знатных
был слоем жадных.  Захватывающие  власть  становились  захватчиками  благ!
Облеченные высокими  правами  запасались  бездонными  карманами.  Общество
распадалось на враждебные полюсы. Это постепенно приводило к деградации  и
обнищанию. Четырехкрылые обитатели  Леонии,  в  преданиях  своих  -  лихие
летуны, переставали летать, лишь ползали - одни  от  бессилия,  другие  от
прожорливой сытости.
     Примерно сто местных лет назад власть захватил некий  Карр.  Диктатор
отменил все права и привилегии, упразднил  все  общественные  различия,  а
крылатых объединил одной священной обязанностью - поклоняться  ему.  После
короткого, свирепо подавленного сопротивления леонцы  покорились.  Карр  с
приближенными  неистовствовали  в  пиршествах   вокруг   фонтанов   симбы,
измывались над покорной массой. Со смертью Карра власть тихо  выскользнула
из пьяных лап его друзей и ее столь же тихо подобрали средние леонцы - так
стали называть себя новые правители планеты.
     Правители Леонии - в точном значении средние, докладывал  Земле  Крон
Квама, они подбираются из средних слоев  общества,  проходят  проверку  на
среднесть роста, веса, интеллекта, образа мыслей, привычек и  пристрастий.
Идеальными считаются особи, лишенные своеобразия. Кабинет  министров  -  и
такой имеется на Леонии - составляется из леонцев,  выдержавших  испытание
на   взаимную   схожесть.   Официальное    наименование    правителей    -
"неразличимые". Жизнь  протекает  под  лозунгом:  "Никаких  происшествий!"
Леонцы  утверждают,  что  история  Леонии,  полная  ярких  событий,   себя
исчерпала.  Отныне  не  должно  быть  истории,  а  лишь  одно   непрерывно
повторяющее себя существование. Только то, что уже было. Та же пища, те же
жилища, те же  позы,  одежда,  слова,  краски,  мысли.  Полное  запрещение
нового. Новое равнозначно преступному. Леонец, передавший соседу  новость,
подлежит суду. Он будет оправдан,  если  докажет,  что  новости  не  было,
сурово оштрафован, если в сообщении  обнаружится  забытая  "прежнесть",  и
арестован,  если  суд  установит,  что  инкриминируемое  сообщение  -  "из
небывалых". Четыре раза в сутки  с  вершин  городских  скал  дикторы  поют
мелодичным среднегласием: "Радуйтесь - новостей нет!"
     И извещение встречается воплем восторга точно размеченной  звучности,
громкости, продолжительности и душевной удовлетворенности.
     Леония - рай для уставших,  делился  печальными  наблюдениями  земной
социолог. Это царство  нищих  духом  чем-то  напоминает  секту  "безмолвия
мысли", возникшую на заре человеческой цивилизации в эпоху  распада  Рима.
Леония уродливо пытается осуществить консервацию обретенного благополучия,
претворить в жизнь  старинное  изречение:  "Остановись,  мгновенье,  -  ты
прекрасно!" Но мгновение  -  мгновенно.  Абсолютизируя  "сегодня",  леонцы
уничтожают свое  "завтра".  Внутреннее  тление  сжигает  ячейки  леонского
общества. Редкие попытки уйти от  страшного  конца  лишь  приближают  его.
Философия, выражаемая формулой "только известное", возникла как  глубокий,
по-своему искренний протест против  надвигающейся  гибели.  И  парадоксом,
недоступным разуму леонцев, является то, что  такой  философией  они  лишь
ускоряют бег к гибели.
     "Мы стараемся помочь леонцам, - заканчивал доклад Квама. -  Но  любая
помощь  связана  с   нововведениями,   а   их   категорически   отвергают.
Возглавляемая  мной  группа   социологов   извещает   о   неосуществимости
разработанных проектов помощи.  Прошу  командировать  на  Леонию  опытного
физика".

                                    2

     - Я рад, что приехали именно вы, - сказал Квама, обнимая Роя. -  Даже
и не мечтал о такой удаче!
     - Удача небольшая. - Рой, польщенный, засмеялся.  -  Не  смог  бы  я,
приехал бы другой.
     - Другой - это другой! - серьезно возразил социолог. - То, что  легко
сделаете вы, другим может оказаться не по силам.
     - Пока я не представляю  себе,  что  должен  делать...  Какой  унылый
пейзаж на Леонии, друг Квама!
     Они летели с космодрома на открытой двухместной авиетке.
     Внизу простиралась гористая  сумрачная  планета.  Красноватые  мхи  и
трава окантовывали коричневые склоны  холмов,  между  холмами  открывались
озерки - черно сверкала леонийская смоляная вода. На  вершинах  вспыхивали
оранжевые огоньки; там размещались пещерные поселки леонцев. Ни лесов,  ни
кустарников на планете не водилось, а высокорослые растения, создававшиеся
для Леонии на земных астроботанических станциях, еще не были конструктивно
доработаны. Все было низкорослое, со  стертыми  очертаниями,  приглушенных
тонов - господствовали красный и фиолетовый.
     Странное это сочетание поражало взгляд. Рой привык, что красный  цвет
противоположен фиолетовому:  на  планетах,  где  ему  приходилось  бывать,
красный соседствовал с оранжевым, а фиолетовый - с синим.  Законы  спектра
на Леонии были свои. Совершенно черная вода была совершенно  прозрачной  -
на  трехметровой  глубине  виднелся  каждый  камешек.  Плотная   атмосфера
окрашивала  предметы  в  фиолетовые  тона.  Рой  хорошо  знал,  что   Лон,
животворящий Леонию, -  звезда  типа  М-6,  стандартное  красное  светило,
звездный старичок, основательно поживший  и  своевременно  тускнеющий.  Но
странная атмосфера преобразила и Лон - в сумрачном небе планеты, озаренном
синими облаками, сияло удивительное красно-фиолетовое солнце.  Оно  давало
мало света и еще меньше тепла.
     - Жизнь здесь возможна лишь в экваториальной области, - сказал Квама.
- Кислорода, впрочем, хватает.
     - Вы уверены, что  удастся  изменить  к  лучшему  физические  условия
Леонии?
     Квама пожал плечами.
     - Наши  астроинженеры  настроены  бодро.   Прервать   прогрессирующее
старение звезды мы не в силах. Но это  процесс,  продолжающийся  миллиарды
лет. Леония слишком далеко от своего светила, в этом ее горе.  По  проекту
аннигиляционные двигатели, заложенные в тело планеты, смогут  изменить  ее
орбиту. Но ведь осуществление такого проекта потребует сотен  лет,  а  что
будет за это время с леонцами?
     - Вы опасаетесь, что их цивилизации грозит гибель?
     - Они деградируют, - грустно сказал Квама. - Вам  нелегко  вообразить
себе, Рой, с какой скоростью  идет  распад  общества,  начавшийся  еще  до
нашего появления. И мы его пока не можем остановить.
     Авиетка  опустилась  на  крышу  здания,  выстроенного  людьми.  Квама
пригласил Роя внутрь. Рой  задержался  на  террасе.  Вдалеке  поблескивало
черное  озерко,  тускло  мерцали  оранжевые  огоньки  пещерных  поселений,
сумрачно светила красно-фиолетовая звезда. Здесь дышалось  без  труда,  но
воздух был лишен легкости, он тоже был какой-то сумрачный. Все здесь  было
сумрачно - вечер существования.
     - Итак, помочь леонцам вы не можете, - сказал Рой, когда они вошли  в
салон. - Речь идет не о материальных благах, а  о  социальном  устройстве,
так я понял ваш доклад Земле, Крон?
     - Не совсем так, - возразил  социолог.  -  Мы  упорядочили  плантации
питательных мхов, удобрили почвы,  ввели  пещерный  обогрев.  Материальные
лишения леонцев удалось значительно ослабить. И они это ценят.
     - Я говорил о социальном устройстве.
     - Оно  по-своему  удовлетворительно.  Здесь  больше  нет   враждующих
классов, нет эксплуатации. Трагедия в том, что Леония - общество  средних.
Трудности здесь не столько социальные, сколько моральные, я бы даже сказал
- психологические.
     В салоне было по-земному светло. Самосветящиеся стены бросали  мягкое
сияние на лица. Квама  один  встречал  Роя,  один  и  беседовал  с  ним  -
сотрудники  его  были  на  дежурстве  или  отдыхали.  Социолог,   плотный,
широкоплечий, большегубый, был на голову ниже Роя. От негритянских предков
у него сохранился  черный  цвет  кожи:  он  не  пожелал  изменить  его  на
солнечно-бронзовый, модный теперь на Земле. Он говорил с волнением -  этот
человек во все свои дела вносил страсть. Рой старался определить для себя,
какова мера объективности в анализе  Квамы.  И,  вдумываясь  в  объяснения
социолога, Рой  размышлял  о  нем  самом.  Крон  Квама  не  принадлежал  к
старожилам Леонии. Когда он появился здесь, на планете уже функционировала
отлично оборудованная астроинженерная станция. До Леонии Квама  двенадцать
лет трудился на страшном Тиболде-3. Он получил назначение в  систему  семи
Тиболдов сразу после университета и вылетел туда с молодой женой  Региной,
тоже социологом. Командировка у супругов была на три года. За эти три года
Крон с  Региной  сумели  далеко  продвинуть  социальное  развитие  трудной
планеты. Но полного спокойствия не установилось. В  день  отлета  Крона  с
Региной  в  столице  Тиболда-3  произошло  восстание  бывших   властителей
планеты. Оно было подавлено самими жителями, но Регина в схватке  погибла.
Крон погрузил тело жены на звездолет и остался на планете.
     Кое-кто высказывал опасение, не станет ли социолог мстить  существам,
убившим его жену. Крон Квама был безукоризненно справедлив.  В  сфере  его
понятий не существовало категории мести. Он  девять  лет  усовершенствовал
то, что не успел закончить в годы командировки. И когда Земля  затребовала
Крона на Леонию, на Тиболде-3 снова чуть не вспыхнуло волнение:  тиболдяне
не хотели отпускать своего друга. Они засыпали Большой совет  жалобами,  а
покорившись, устроили Кваме удивительные проводы.
     Крон Квама считался теперь лучшим в мире специалистом по  социальному
оздоровлению обществ, нуждавшихся в срочной помощи. И он принадлежал к тем
представителям Земли, требования которых Большой совет удовлетворял быстро
и полно, даже если они  вызывали  огромные  траты  материальных  ресурсов.
Жителям  Леонии  повезло,  что  они  заполучили  такого  защитника   своих
интересов. Но Квама мог и сгущать краски.
     - Все дело в проклятой философии среднести,  -  со  вздохом  повторил
социолог. - На Леонии я убедился, что среднесть - самое абстрактное  среди
абстрактных  понятий.  И  оно  фальшивое!  Ему  не  соответствует  никакой
реальный объект. Средних не существует, а убедить  в  этом  леонцев  я  не
могу.
     - Боюсь, что и меня вы тоже не убедили, - сдержанно заметил Рой.
     Социолог нетерпеливо махнул рукой.
     - Но  это  же  проще  простого!  Нужно  лишь  вдуматься  в   понятие,
называемое средним леонцем. Это нечто  математическое,  а  не  физическое,
набор цифр, каталог размеров и весов, таблица названий! Берут всех леонцев
и выводят среднее арифметическое ста четырех показателей  -  роста,  веса,
формы и цвета крыльев, окраски глаз, характера, влечений, призваний и  еще
черт  знает  чего!  И  полученную  груду  цифр  любовно   раскладывают   в
четырехугольную матрицу и называют матрицу нормальным леонцем. Нет реально
этого  нормального  леонца!  Есть  раса  слабосильных   существ,   которая
опускается все ниже, потому  что  старается  сохранить  свою  норму.  Рой,
постарайтесь вдуматься! В природе не может быть стабильности,  в  ней  все
меняется. Не будем даже  говорить  о  мутациях,  достаточно  и  того,  что
трудные условия жизни порождают уродства и болезни,  значительно  ухудшают
расу. Но ведь и уродства включены в расчет средней нормы! Еще  до  нас  на
Леонии устраивали госпитали и с некоторым успехом  подтягивали  выпадающих
из нормы. Боролись, конечно, и с отклонениями вверх - чрезмерно  сильными,
даровитыми экземплярами, но таких было гораздо меньше  и  поэтому  они  не
казались большой опасностью. Зато с уродствами и болезнями, по  мере  того
как множились уродства и болезни, борьба ослабевала.
     Рой поднял брови:
     - Мне кажется, должно  быть  наоборот  -  чем  шире  распространяются
болезни, тем сильней с ними борются.
     - Да, должно быть! - с досадой воскликнул социолог.  -  Но  по  нашей
логике! А у них своя. В расчет нормы они включают и больных и уродливых. И
чем таких больше, тем норма ниже. А чем норма  ниже,  тем  уродства  менее
уродливы, болезни менее болезненны. Если этот кошмар  продолжится  дальше,
полностью здоровый леонец станет у них социально опасным.
     - Разве  улучшение  социальных   условий   не   вызовет   прекращения
заболеваний и уменьшения уродств?
     - Да, конечно! Но если резко улучшатся условия жизни, появится  много
совершенно нормальных леонцев - и тогда их объявят чрезмерно несредними. И
начнут усердно лечить от здоровья, избавлять от дарований! Вы забываете  о
социальной философии этой расы. Она так отличается от нашей,  что  кажется
безумной. Быстрое улучшение условий жизни леонцев  не  менее  опасно,  чем
нынешняя медленная деградация. Их мрачная философия - главный враг на пути
социального подъема.
     - Вы просили на Леонию физика, а не философа.
     - Да, Рой,  физика.  Хочу  попытаться  спасти  леонцев  в  рамках  их
философии.  Психика  леонцев  не  справится  с  крутым  поворотом,   нужно
действовать осмотрительно и  неторопливо.  Для  начала  принять  категорию
среднего леонца в качестве нормальной общественной единицы, но  изъять  из
подсчета хотя бы уродства. Это сразу повысит среднюю норму. Они  страшатся
новшеств. Я убеждаю их, что уродства - новшества, а не  обычность,  и  что
Министерству обеспечения среднести - у них есть и такое - нельзя  включать
их в расчет нормы. Отсечение уродств дало бы возможность удержать норму от
падения, и уже это одно явилось бы крупным шагом вперед. А впоследствии мы
подвергли бы сомнению законности самой философии среднести.
     - Я должен помочь вам в этом инструментально, Крон?
     - Именно, Рой. Мне нужен фильтр, автоматически отсекающий из подсчета
нормы все уродливые новообразования. Нечто вроде электронной  приставки  к
схемам расчетов Министерства обеспечения среднести. И такой, в который они
сами поверят как в  надежного  помощника.  Вы  меня  понимаете?  Чтобы  он
находился в их пещерах, под их печатями, работал по их критериям. Но чтобы
при этом он вычерчивал линию на улучшение расы!..
     - Что ж, поработать над таким прибором можно.  Ответьте  мне  еще  на
один вопрос, Крон. Я понимаю, у вас такая профессия - помогать бедствующим
звездным братьям. Ну, не профессия - миссия,  -  поправился  Рой,  заметив
протестующий жест Квамы. - Всем известно, что  в  астросоциологи  выбирают
людей с незаурядными душевными качествами. Но вы в  службу  спасения  расы
леонцев вносите такую страсть... Трудно объяснить ее одним чувством долга.
     Квама тихо засмеялся. Его удлиненное, в резких линиях лицо стало шире
и мягче. Он вдруг  на  мгновение  превратился  из  сдержанного  стареющего
человека в доброго, по-ребячьи наивного мальчишку.
     - Нет ничего легче, чем ответить на ваш вопрос. Ответ  заключается  в
одном слове: любовь!
     - Значит, не одно только профессиональное сочувствие к бедствиям...
     - Рой, я просто не  знаю  другой  звездной  расы,  которая  столь  же
заслуживает любви! Это очаровательные существа, вы скоро  сами  убедитесь.
Они добры,  приветливы,  очень  искренни,  очень  привязчивы.  Анализаторы
показывают гигантскую потенцию мозга - только человек  превосходит  их.  В
умственном отношении они выше всех известных звездных народов. И  они  так
беспомощны, Рой, у них такое трудное существование!..
     Рой встал.
     - Я хочу отдохнуть. Когда можно приступить к работе?
     - Я подниму вас, Рой. Вы познакомитесь с  важнейшими  леонцами  -  из
самых средних, конечно. Мы вместе посетим госпитали и профилактории.
     Отведенное Рою помещение совмещало в себе кабинет и спальню.  Щиты  с
аппаратурой - отводы от экспедиционной МУМ, обзорные  экраны,  музыкальная
приставка  -  соседствовали  с  постелью  и  санузлом,  напротив   постели
возвышалась пустая стена. Это была стандартная экспедиционная комната. Рой
и  раньше  часто  жил  в  таких.  Он  уверенно  нажал  одну   из   кнопок,
расположенных на стене, стена расступилась,  открывая  выход  наружу.  Рой
вышел на веранду.
     Леония была такой же, какой увиделась с  авиетки:  сумрачная,  тихая,
фиолетово-красная,  -  вечер  существования.  Несколько  блекло-фиолетовых
существ пролетело вдали, неслышно и  плавно  махая  крыльями.  На  вершине
скалы, близко подступавшей к  экспедиционному  зданию,  загорелся  неяркий
огонек. Оттуда донеслась мелодичная музыкальная фраза, ее  внятно  выпевал
тонкий, печальный голосок: "Дзидзинано - дзидан  дзень!"  Голос  три  раза
произнес  эту  фразу  и  замолк.  Рой  поглядел  на  наручный  дешифратор,
оставленный на столике, но не взял его. Фраза была понятна и без перевода.
"Радуйтесь - новостей нет!" - уверял печальный голосок. Рой усмехнулся. Он
был  уверен  в  своих  силах.  Взорвать  изнутри  философию  леонцев  было
несложно. И проще простого  -  сконструировать  прибор,  выполняющий  роль
взрывного запала.

                                    3

     Они влетали один за другим  -  четыре  фиолетовых  кузнечика,  только
гигантски увеличенные сравнительно с земными. Когда первый из  посетителей
опустился перед Роем на четыре ноги - две задние и две средние,  -  голова
его оказалась на уровне глаз стоящего  Роя.  На  шее  каждого  поблескивал
гибкий  дешифратор,  преобразующий  речь   леонцев   в   человеческую,   а
человеческую - в леонскую. Тонкий голос, неразличимо  схожий  с  тем,  что
вчера извещал об отсутствии новостей, пропел приветствие.
     - Группа неразличимых в составе министра и  его  помощников  радуется
тебе, Рой! Неразличимый Изз, министр  обеспечения  среднести,  средний  до
трех миллионных в периоде,  допуск  переменный,  -  услышал  Рой  перевод;
дешифратор говорил по-человечески, но тем же мелодичным голоском леонца.
     - Неразличимый  Узз,  помощник  по  статистике,  среднесть  до  одной
десятитысячной, допуск плюсовый, - представился второй гость.
     - Неразличимый Озз, помощник по восстановлению  нормы,  среднесть  до
пяти десятитысячных, допуск плюсовый, - доложил третий.
     - Неразличимый    Язз,    помощник    по    пресечению    сверх-    и
ниженормальностей,  среднесть  до  одной  тысячной,  допуск  плюсовый,   -
закончил знакомство четвертый и склонился в церемонном поклоне.
     Рой молча кланялся, протягивал руку -  ее  дружески  касались  своими
длинными усиками крылатые "неразличимые".  У  Роя  перехватило  горло.  Он
знал, что встретится с разумными существами, милыми и беспомощными, так  и
аттестовал их Крон Квама, и не было причин не доверять социологу. Но Рой и
помыслить не мог, что существа,  внешне  так  непохожие  на  людей,  будут
глядеть такими умными глазами, что во всем облике их, в каждом движении  и
звуке, в блеске крыльев обнаружится такая грациозность,  такое  сдержанное
благородство. И что они будут изъясняться так по-человечески  ясно  и  так
по-детски важно! Роя пронизала горячая симпатия к жителям  Леонии.  Теперь
он знал, что, подобно Кваме, будет действовать не только из чувства долга.
     - Пойдемте, друзья! -  предложил  Квама.  -  Знакомство  продолжим  в
профилактории.
     Леонцы вылетели в порядке ниспадающей среднести - сперва сам министр,
за ним Узз, Озз и Язз. Квама вызвал авиетку. В  сумрачном  воздухе  тускло
мерцали  фиолетовые  крылья  леонцев,  уносящихся  к  дальней  горе.   Рой
обратился к Кваме:
     - Что означает допуск  переменный  и  плюсовый?  Видимо,  это  важная
характеристика, если они так значительно упоминают о нем.
     - Допуск - характеристика существенная, - подтвердил социолог.  -  Он
показывает отклонение от среднего леонца. Положительный  допуск  означает,
что носитель его превосходит норму в допустимых пределах. Отрицательный  -
что леонец  ниже  нормы.  А  переменный  -  что  отклонения  случайны,  то
плюсовые, то минусовые, то есть что налицо точное совпадение с высчитанным
образом среднего леонца.
     - Для министра такая идеальная среднесть, видимо, обязательна?
     - Совершенно обязательна. Между  прочим,  общество  леонцев  устроено
по-своему даже  демократично.  Каждый  может  стать  правителем,  если  он
достаточно средний. Министры переизбираются периодически - из тех,  кто  в
данный момент наиболее средний. И они должны быть очень близки друг другу,
почему и называются неразличимыми.
     - Между прочим, все помощники имеют плюсовый допуск, то есть  немного
выше средних.
     - Вы уловили суть проблемы в этом "между прочим". Плюсовый  допуск  у
них появился  после  последнего  подсчета.  В  момент  избрания  они  были
идеально средними. Изз имел минусовый допуск и был помощником Язза.  После
очередного обследования Язз передвинулся в плюсовики и уступил место Иззу,
ставшему идеально средним. И  так  как  норма  постепенно  понижается,  то
следующее статистическое выравнивание выведет Язза из группы правителей, в
этом у меня нет сомнений.
     - Это ему чем-нибудь грозит?
     - Ничем, кроме уязвленного  самолюбия.  Язз  превратится  в  обычного
гражданина общества. Действующий ныне норматив - одна  десятая  отклонения
от идеала. Яззу с его одной тысячной до предела далеко.
     - Еще вопрос, Крон. Если эти милые  кузнечики  так  ненавидят  всякие
новшества, то как они отнеслись  к  высадке  людей  на  их  планете?  Были
возмущения в связи с таким чрезвычайным происшествием?
     - Возмущений не произошло, а смятение было. Но  наши  астроразведчики
быстро снискали дружбу леонцев. Сейчас  экспедиционная  станция  в  глазах
леонцев - обычное явление их действительности.  Взаимоотношения  с  людьми
включены в норматив среднести.
     - В этом есть что-то обнадеживающее, - задумчиво сказал Рой.  -  Было
бы   хуже,   если   бы   мировоззрение   леонцев    исчерпывалось    тупой
консервативностью...
     - Оно консервативно, - со вздохом возразил  социолог.  -  Просто  оно
тоньше и гибче обычного грубого консерватизма.
     Склон горы был испятнан темными отверстиями.  Четверо  "неразличимых"
исчезли в одном из них. Социолог сказал, что  надо  выходить  из  авиетки,
дальше придется идти пешком. Он первым проник в отверстие. Рой шел за ним.
     "Неразличимые" поджидали людей в узком туннеле. Конец его  терялся  в
густой черноте, но вблизи все было хорошо видно - в том  же  типичном  для
планеты красновато-фиолетовом  свете.  Рой  с  удивлением  обнаружил,  что
источником света являются сами леонцы - сияли их тела, их  гибкие  крепкие
ноги, глаза казались фонариками, особенный, мягкий свет испускали  крылья.
Еще на станции Рой обратил внимание, что крылья леонцев покрыты  рисунками
тех же фиолетовых и красноватых  тонов,  -  теперь  каждая  линия,  каждое
пятнышко  на  крыльях  сверкали;  когда  леонцы  поводили   крыльями,   то
приближая, то отдаляя их от стен, стены то озарялись, то темнели.
     В  туннеле  "неразличимые"  уже  не   летели,   а,   сложив   крылья,
передвигались на ногах. И было видно, что им тяжело соразмерять свой бег с
неторопливым человеческим шагом. Они останавливались,  распускали  крылья,
поджидали, снова устремлялись вперед,  снова  останавливались.  Когда  они
начинали бег, в туннеле темнело, только четыре светящихся пятнышка мерцали
поодаль. Зато когда они останавливались, туннель сразу озарялся  сумрачным
сиянием, - темнота и свет, причудливо борясь, сменялись попеременно.
     - Мы в профилактории, - сказал социолог. Рою показалось, что он попал
в  гигантский  зал  старинного  земного  вокзала.  Сходство   с   вокзалом
усиливалось и тем, что кругом сновали леонцы: усеивали почву, мельтешили в
воздухе, пропадали в недоступной глазу высоте. И хотя гигантское помещение
было щедро освещено, всюду был один и тот же свет, тот, что создавали сами
леонцы, - факелы их тел, светильники их крыльев.
     Обитатели  профилактория  заметили,  что  пожаловали  гости.   Сперва
взлетели и приветственно закружились  над  людьми  ближние  леонцы,  затем
взмывали  те,  что  гнездились  подальше.  Рою  чудилось,  что  в   пещере
забушевала цветовая буря, гигантское красно-фиолетовое  пламя  разбегалось
круговой волной. Прошла минута - и Рой с Квамой и  "неразличимыми"  стояли
уже как бы в фокусе взрыва, ликующего и озаряющего.
     - Что же вы стоите как  истукан?  -  с  упреком  сказал  социолог.  -
Помашите рукой, они поймут.
     Рой помахал двумя руками. На первый световой взрыв наложился  второй,
так забушевало  сияние  крыльев  и  тел.  А  затем  наступило  успокоение,
кузнечики разлетелись по своим местам, крылья складывались. "Неразличимые"
все в том же субординационном порядке торопливо перебирали крепкими сухими
ногами, люди двигались за ними.
     - Странное для кузнечиков жилье - пещера, - сказал Рой.
     - Для земных кузнечиков странное, - возразил Квама, -  но  леонцы  не
кузнечики, а особая раса мыслящих существ. На Леонии  временами  возникают
атмосферные бури. Если бы леонцы  устраивали  жилища  снаружи,  первый  же
ураган погубил бы их. Вас не удивляет,  Рой,  что  это  помещение  названо
профилакторием?
     - Я просто жду объяснений.
     - Здесь все, кто выпадает из узаконенных допусков среднести. Те,  кто
выше среднести, и те, кто ниже.
     - А что делают с несчастными, отошедшими от стандарта?
     - Почему с "несчастными"? У вас чрезмерно земные критерии  счастья...
В профилактории всех отклонившихся от  стандарта  стараются  возвратить  в
норму.
     - Их лечат?
     - Лечат в госпиталях. Леонцы выработали особые приемы  возвращения  в
норму. Попавших в профилакторий окружают заботой, сердечной теплотой...
     - Дом отдыха!
     - В профилактории работают, так что  это  не  дом  отдыха.  Но  здесь
особая пища, для каждого своя, физические и умственные упражнения, в общем
- оздоровительный режим.
     Рой  пожелал  узнать,  кого  и  от  чего  оздоравливают.  Изз  вызвал
дежурного, такого же леонца, только без звука "з" в имени: его звали  Агг.
Агг выкликал оздоравливаемых, они  подлетали  один  за  другим.  У  одного
погнулось крыло; у другого ослабло зрение; третий жаловался на слабость  в
ногах;  у  четвертого  выросли  слишком  большие  крылья,  полет  его  был
недопустимо шумным; кто-то,  по  натуре  меланхолик,  впадал  временами  в
беспричинную апатию; кто-то столь же беспричинно радовался.
     Попадались и ленивцы, отлынивающие от труда, но с охотой  поглощавшие
пищу.
     - Вы считаете, что не следует помогать этим существам  избавиться  от
их недостатков? - с удивлением спросил Рой социолога.
     Квама с укором посмотрел на него:
     - Вы все-таки не уяснили моих намерений, Рой! Во всех  цивилизованных
обществах с недостатками надо бороться, недочеты выправлять. Я лишь против
того, что недостатки здесь включают в расчет нормы, иначе говоря - считают
чем-то если и не нормальным, то  нормообразующим.  В  госпитале,  куда  мы
сейчас перейдем, вам это станет ясней.
     Госпиталь, отделенный от профилактория  новым  туннелем,  представлял
собой такой же обширный зал, тоже  подземный,  но  освещенный  значительно
хуже. Здесь появление гостей не породило столь  бурной  световой  радости.
Тусклое сияние от копошащихся тел стало лишь немногим ярче.  Изз  подозвал
дежурного. Его звали Арр. Он показался Рою менее услужливым, чем  Агг.  Он
не торопился знакомить Роя с обитателями госпиталя.
     Они и сами не торопились представляться. Рой переходил  от  одного  к
другому.  На  каждом  лежала  зловещая  печать  уродства  или  вырождения.
Нормальные  леонцы  обладали  четырьмя  крыльями,  шестью  ногами,   двумя
глазами, гладким туловищем, звучной речью, все они были проворны,  логично
мыслили... А здесь перед Роем возникали  однокрылые  инвалиды,  одноглазые
полуслепцы, трехногие, со скрюченными ногами, с перекореженным  туловищем,
шипящие, шелестящие, смутно  светящиеся,  вовсе  лишенные  сияния,  трудно
мыслящие, начисто лишенные речи...
     - Какая страшная больница! - воскликнул побледневший Рой. -  Скажите,
друг Квама, все они  безнадежны?  Наша  станция  не  может  помочь  своими
лекарствами?
     - Большинство не поддается излечению. Мы помогаем леонским врачам, но
земные  лекарства  созданы  против  болезней,  а  не  против   вырождения.
Предотвращать мутации мы пока бессильны.
     К  гостям  приблизился  один  из  обитателей  госпиталя.  Он  казался
совершенно нормальным, только крылья светили  сильней,  чем  у  больных  и
"неразличимых",  стоявших  компактной  группкой.  Рой  залюбовался  мощным
сиянием незнакомца.
     Умные выпуклые глаза подошедшего были  обращены  на  министра  и  его
помощников.
     - Язз, ты был мне другом! - прозвенел леонец. - Вспомни, Язз, ты  был
мне другом! И ты обещал ввести потребление осадков симбы!
     - Илл, ты ведешь себя нестандартно! - вмешался Арр. - Возвращайся  на
свое место, Илл!
     Дежурный махнул на  Илла  крылом.  Тот  стоял,  не  отрывая  глаз  от
опустившего голову помощника министра. По телу Язза пробежала судорога, он
потускнел. И без объяснений Квамы Рой  догадался,  что  уменьшение  сияния
выражает смущение. Ответ Язза подтвердил это:
     - Ты превзошел плюсовый допуск, Илл... Ты  слишком  выпал  из  нормы.
Осадок симбы тоже выпадает... Я не могу тебе помочь!
     Ничего больше не сказав, Илл унесся в полутьму. Рой  следил  за  ним,
пока он не скрылся, потом обратился к Яззу:
     - Что означает жалоба Илла, друг Язз? Чем он болен или в чем виновен?
     Вместо потерявшего голос Язза Рою важно ответил Изз:
     - Ты видел перед  собой,  друг  Рой,  нашего  бывшего  врача,  нашего
бедного Илла. Он лечил переломы крыльев и ног. Он  обнаружил,  что  осадок
симбы помогает сращиванию костей. В этом его единственная вина.
     - Разве вина - найти хорошее лекарство?
     - Симба  у  нас  запрещена.  Правда,  на  осадок  симбы   запрет   не
распространяется. Но осадок не только помогает сращиванию, но и  усиливает
сияние. Ты видел это у  самого  Илла.  Он  испытывал  лекарство  на  себе.
Допустить такое увеличение сияния мы не можем.
     - Что было бы плохого, если бы все сияли сильней?
     - Было бы новшество. Новшества  запрещены.  Мы  долго  терпели  опыты
Илла, пока сам он сохранялся в плюсовом допуске. Мы его очень  любили.  Он
хороший.  Но  после  последнего  пересчета  он  из-за  чрезмерного  сияния
превзошел  допуск,  и  его  пришлось  поместить  в  госпиталь.  Когда   он
потускнеет, его выпустят.  Озз,  мой  помощник  по  восстановлению  нормы,
старается, но хорошего результата пока нет.
     - Теперь понимаете, Рой? - хмуро поинтересовался социолог, когда  они
двинулись к выходу.
     - Да, кажется, теперь понятно, - отозвался Рой.
     - Я требую от вас не слишком много?
     - Наоборот, вы просите меньше того, что мне хотелось бы совершить!
     - Быстрые меры опасны, - с грустью сказал социолог. - Мы  на  станции
думали об этом. Психологию надо менять исподволь.
     Четверо "неразличимых" двигались в новом туннеле, который вел  наружу
в обход профилактория. Они по-прежнему уносились вперед,  останавливались,
поджидали людей, снова убегали. Дорогу открывал  Изз,  помощники  цепочкой
устремлялись за ним.  Рою  казалось,  что  Язз  изнемогает  от  усталости.
Помощник по пресечению сверх- и ниженормальностей спотыкался, никак не мог
восстановить  прежнее  сияние.  Рой  испытывал  жалость  и  к  нему,  и  к
несчастному Иллу, ответившему таким гордым молчанием на безнадежный  ответ
бывшего  друга,  и  к  двум  помощникам,   молчаливо   догонявшим   своего
руководителя, и даже к самому руководителю, самодовольному и доброму Иззу,
- ко всем, кого Рой узнал и кого еще  не  успел  увидеть  на  Леонии,  кто
медленно вырождался на этой странной планете.  Рой  понимал  Крона  Кваму.
Так, вероятно, и у Крона начиналась любовь к  народу  Леонии  -  с  острой
жалости.

                                    4

     Посреди салона  возвышалось  внушительное  сооружение  с  двенадцатью
сигнальными окошками. Техники станции потрудились на славу. Даже на  Земле
любой  контроль  принял  бы  этот  механизм  -  специальную  анализирующую
приставку к экспедиционной МУМ.
     Квама так волновался, что темная кожа его лица превратилась в серую.
     - Вы уверены, друг Рой?.. - спрашивал он в сотый раз.
     - Абсолютно, - сказал улыбающийся Рой. - Механизм надежен и полностью
реализует заложенный в него критерий. Не знаю только, удастся ли  доказать
леонцам выгоды разработанного вами алгоритма среднести, тем более что вы в
таком возбуждении...
     - Я воззову  к  их  логике,  это  единственный  путь,  -  пробормотал
социолог. - Смотрите, они уже летят!
     Окно в салоне было раскрыто, и четверо  "неразличимых",  не  утруждая
себя блужданием по коридорам, влетели в окно.
     Они уселись на полу в обычном порядке: впереди министр Изз, по бокам,
чуть отдаляясь, Озз и Узз, а позади всех Язз.
     - Мы поделились с народом вашим  предложением,  -  церемонно  сообщил
Изз. - Всем оно нравится. Упрощение подсчета среднести нам по душе. Сейчас
между двумя подсчетами проходит слишком много времени, ведь надо  получать
сведения по ста  четырем  показателям...  Если  непрерывный  анализ  будет
осуществлен, мы примиримся,  что  вводим  новшество.  Новшество,  делающее
более  твердыми  наши  традиции,  может  рассматриваться  как  продолжение
традиций. И если сама машина и является новшеством, зато своей работой она
должна  реализовать  принцип  "никаких  новшеств".  Таково  наше   главное
требование. По этому вопросу мы ждем от вас дополнительных разъяснений.
     Социолог подошел к прибору.
     - Дополнительные разъяснения будут кратки. Шесть  световых  окошек  с
правой стороны сигнализируют о шести градациях  плюсовых  допусков,  шесть
окошек с левой - о шести минусовых.
     - Очень хорошо! - одобрил Изз.  -  Но  ты  не  ответил  на  вопрос  о
реализации основного принципа, друг Квама.
     - Он реализуется полностью. Никаких новшеств - таков критерий  работы
машины. И смею  заверить,  друзья,  в  машине  он  осуществляется  гораздо
строже, чем в нашей житейской практике.
     - Великолепно!  -  Изз  взмахнул  передними   ножками   и   пошевелил
сложенными крыльями, выражая крайнюю степень восторга.
     Сидевшие по бокам помощники тоже зашевелили крыльями и  прозвенели  о
своей радости. Один Язз  за  их  спинами,  молчаливый  и  неподвижный,  не
выразил довольства.
     Он был  слишком  близок  к  шестой  верхней  степени  допуска,  чтобы
радоваться.
     - Вы вводите в машину данные о каждом леонце, - продолжал социолог. -
И не только о существующем поколении, но и  обо  всех  предшествующих,  по
которым сохранились подсчеты. И машина выдает средний  образ  леонца.  Она
исключает из подсчета лишь тех, кто резко выпадает из  нормы  и  не  имеет
аналогов в предшествующих поколениях.
     - Исключает кого-то из подсчета?  -  Изз  с  сомнением  посмотрел  на
помощников. - До сих пор мы этого не делали.
     - Не делали! -  одинаковыми  голосами  подтвердили  Озз  и  Узз.  Язз
промолчал.
     - И тем, что не делали этого, вступали  в  противоречие  с  принципом
"никаких новшеств"! - холодно отпарировал социолог. - Ибо если  попадается
индивидуум, выпадающий  из  допусков,  но  повторяющий  кого-то,  кто  уже
существовал, то здесь имеется нарушение нормы, но новшества  еще  нет.  Но
если он выпадает, никого не повторяя, он образует новшество. Впрочем, если
вы желаете отказаться от своего священного критерия...
     - Никогда! - поспешно объявил Изз.
     - Тогда берите машину,  закладывайте  в  нее  формулировку  основного
принципа и загрузите ее память данными обо всех предшествующих поколениях.
И машина будет непрерывно выдавать вам расчет нормы и  отклонения  от  нее
для каждого жителя Леонии.
     - Отлично! - Министр встал и расправил крылья.  -  Прикажи  доставить
машину в пещеру правительства, друг Квама.
     Он первый вылетел в окно, за ним унеслись помощники.
     Когда машину  увезли,  Квама  устало  опустился  на  диван.  Рой  сел
напротив.
     - Я сделал все, что вы просили, - сказал Рой.  -  Но  уверены  ли  вы
сами, что теперь начнется улучшение  этого  народа  или  хоть  прекратится
деградация?
     - Абсолютно уверен! - Социолог вскочил и стал возбужденно  ходить  по
салону. - Вы видели леонцев в госпитале. Машина удалит их из подсчета, ибо
они жертвы мутаций, которых раньше не было.
     - Машина отсечет не одни уродства, но и совершенства.
     - Уродств на Леонии много  больше.  И  еще  одно  учтите,  друг  Рой:
совершенства продолжают наши естественные  способности,  достоинства  лишь
усиливают и гармонизируют нас, не вступая  в  противоречие  с  натурой.  А
уродства опровергают натуру! Они  именно  новшества,  зловещие  новшества!
Говорят: истина одна, отклонений от истины - тьма. В какой-то степени  это
справедливо и для совершенства и для уродств.
     - Буду надеяться, что вы не ошибаетесь. Итак, мое задание  выполнено,
и я завтра улетаю. Меня интересует еще одно, друг Квама. Когда вы пришли к
выводу, что только машина может вам помочь?
     - Мысль о такой машине возникла у меня при посещении  госпиталя.  Там
всего наглядней парадоксы Леонии. Я уже говорил  вам,  что  леонцы  мягки,
отзывчивы, дружелюбны, честны, по-своему умны... А нелепо возникшая у  них
концепция обязательной среднести становится философией раздора  и  вражды.
Ведь нижесредние жаждут понижения соседей - тогда им не грозит  чрезмерное
удаление  от  нормы.  Каждое  излечение  ухудшает  шансы  остальных,   ибо
излеченный  увеличивает  норму.  Не  забывайте,  выпиской  из   госпиталей
командуют статистики, а не врачи. Но теперь,  не  сомневаюсь,  все  пойдет
по-другому!
     Рой задумчиво сказал:
     - Ситуация на Леонии вызывает у меня одно желание. Фильтр от  уродств
вам что-то даст, но  он  очень  несовершенен.  Хорошо  бы  сконструировать
машину,  автоматически  регулирующую  уровень  общественного   и   личного
благополучия   для   любого   общества   и    выдающую    программы    его
усовершенствования. На Земле такие приборы созданы давно, но  они  годятся
лишь для человечества. Нужно бы переконструировать один из таких аппаратов
на все формы разумного существования.
     - И  опытный  экземпляр  пришлите  на  Леонию.  Здесь  он   наверняка
понадобится.
     - Будете ли вы еще  на  Леонии?  -  возразил  Рой,  улыбаясь.  -  Как
виднейшего специалиста по усовершенствованию недоразвитых цивилизаций  вас
передвинут на какую-нибудь новую планету.
     - Почему вы мне не верите, Рой? - с упреком  спросил  социолог.  -  Я
везде  буду  выполнять  возложенную  на  меня  миссию  помощи  бедствующим
цивилизациям. Но здесь меня задерживают не одни доводы разума. Думаю,  что
до конца моей жизни хватит на Леонии радостной для меня работы.

                                    5

     Рой садился в авиетку, чтобы лететь  на  космодром,  когда  примчался
чрезвычайно расстроенный Изз. На этот раз он был без помощников.
     - Я протестую, друг Квама! - прозвенел он на самой  высокой  ноте.  -
Совершилось возмутительное новшество! Требую пресечения!
     Крон Квама холодно посмотрел на расстроенного  министра.  Изз  нервно
переминался на всех своих шести ногах и  беспорядочно  шевелил  опущенными
крыльями.
     - Друг  Изз,  у  вас  есть   специальный   помощник   по   пресечению
ненормальностей.
     - Я уже вызвал моих помощников, просто они задержались. Но они  здесь
бессильны. Требуется ваше срочное вмешательство, друг Квама!
     - Объясните, во что я должен вмешаться.
     Из взволнованной речи  Изза  стало  ясно,  что  машина  выдала  новый
уровень среднести  и  что  министр  из  абсолютно  среднего  передвинут  в
минусовый допуск и находится на опасной  грани  однотысячного  отклонения.
Он, совершеннейший из абсолютно средних, выброшен в  минусовики!  Как  это
вытерпеть? Как с этим примириться?
     Вдали показались быстро  несущиеся  помощники  министра.  Изз  гневно
обратился к ним:
     - Вы недопустимо задержались! Сообщите: ошибки в расчете найдены?
     Ему ответил, вежливо склонив голову, Узз, помощник по статистике:
     - Расчет подтвержден. Я с  Оззом  тоже  передвинут  в  минусовики  из
плюсовиков. Правда, у нас не столь большое отклонение, как у тебя, Изз.
     - Вы  слышали,  люди?  -  закричал   Изз.   -   Ваша   машина   плохо
функционирует. Срочно измените ее алгоритм. Я требую этого не  только  как
несправедливо  оскорбленный  леонец,  но   и   как   облеченный   высокими
полномочиями министр...
     Вперед выдвинулся Язз и прервал разгневанного Изза:
     - Ты больше не министр, Изз. Ты слишком отошел  от  нормы.  Министром
стал я, ибо достиг совершенной среднести. Ты мой помощник, как Узз и  Озз.
Машина, предложенная людьми, функционирует исправно. У народа  Леонии  нет
причин требовать изменения ее алгоритма.
     У бывшего министра был такой растерянный вид, что Рой едва  удержался
от смеха.
     Язз обратился к социологу:
     - Спешу тебя порадовать, друг Квама. По новому расчету врач Илл лежит
в хорошем допуске. Он выпущен из  госпиталя.  Употребление  осадков  симбы
тоже вошло в приемлемость. Илл  спешно  готовит  лекарство  для  излечения
инвалидов. Он обещает возвратить к нормальной жизни половину больных! Я  с
охотой покажу пример своему народу и без страха приму осадок симбы.
     - И все вы теперь будете ярче сиять, - радостно сказал социолог. -  В
ваших темных помещениях добавка света просто необходима!
     Рой сел в авиетку и помахал рукой четырем леонцам  и  социологу.  Ему
ответили взмахами рук и крыльев. Примирившийся со своей судьбой  Изз  тоже
приветственно взметнул крылья.

                              Сергей СНЕГОВ

                              МАШИНА СЧАСТЬЯ

                                    1

     После расследования трагической  гибели  Фреда  Редлиха  Генрих  стал
жаловаться, что его с Роем превращают из физиков в космических детективов.
Рой попробовал было опровергнуть брата. Он  рассудительно  доказывал,  что
детективы  ищут  преступников,  совершивших  убийства  или  иные   крупные
нарушения человеческих законов,  а  они  исследуют  загадочные  явления  в
космосе и обществе, которые представляют опасность для человека.
     Доказательства не убеждали, а раздражали  Генриха.  Генрих  временами
становился глух к любому разумному доводу, если тот, по  словам  Роя,  "не
попадал в жилу" настроению. Разговоры кончались тем,  что  Генрих  начинал
кричать на брата, или убегал из лаборатории, или - и это казалось Рою хуже
всего - в полной прострации заваливался в кресло и часами  не  откликался.
Наконец Рой потерял терпение.
     - Что ты хочешь? - спросил он. - Объясни  по-человечески,  чего  тебе
надо?
     "По-человечески" Генрих объясняться не умел. Ему что-то не  нравилось
в их новой специализации, он неспособен точно сформулировать - что,  пусть
к нему не пристают с педантическими вопросами. У него скверно на душе, это
он знает. И еще он знает, что физику не пристало наклоняться над  трупами,
искать на теле следы насилия и потом рысью бежать по горячему следу;  ему,
Генриху, безразлично, чей именно это след - злоумышленника на  двух  ногах
или зловещего, никому еще пока не известного космического явления.
     У других работа как работа, открытия и находки совершаются на стендах
с приборами, а не на операционных столах и в моргах. Он хочет вычислять, а
не  копаться  в  следственных  докладах.  Ему  надоело  отталкиваться   от
изуродованных тел как от основы  для  теоретических  изысканий.  Он  будет
основываться на формулах и интегралах, отталкиваться от формул. И все, что
не имеет отношения к письменному или лабораторному столу, может безмятежно
ухнуть в преисподнюю.
     Рой обладал способностью быстро облекать смутные ощущения  Генриха  в
одежды точных формулировок.
     - Понимаю, - сказал он спокойно.  -  Ты  хочешь  разработать  прибор,
который  автоматически  разыскивал  бы  укрывающихся  преступников  и  сам
обнаруживал неведомые опасные явления.
     Генрих, развалившийся в кресле, даже привскочил от удивления.
     - Знаешь, Рой, в этой мысли что-то есть, - сказал он.
     - Конечно, - подтвердил брат. - Это ведь твоя мысль, а на глупости ты
не способен.
     Рой любил изображать их отношения так, будто все  значительное  в  их
работе придумано Генрихом, он же лишь помогал  превратить  блестящие  идеи
брата в практическое действие.
     Генрих забегал по  комнате.  Он  должен  был  выплеснуть  в  движении
охвативший его восторг. В нем клокотал и пенился проект новых изысканий.
     - Так, так, - радостно бормотал он. - Совершенно верно! Не руками,  а
электроникой хватать за шиворот преступников. Испытывать опасные  ситуации
не на живом теле, а на модели. Моделировать опасность. Создать электронную
схему уголовного деяния. Но как? Вот он, вопрос вопросов: как?
     Через  минуту   Генрих   остановился   перед   братом,   хладнокровно
наблюдавшим за его метаниями, и сообщил, что у него все  разработано.  Уже
давно открыт способ  физически  измерять  уровень  общественного  счастья.
Любое  преступление  и  несчастье  понижают  этот  уровень.  Им   остается
отыскивать случаи падения общественного благополучия, все крохотные ямки и
впадины на плавной кривой и определять,  кто  и  что  вызвало  их.  В  чем
причина таких падений -  в  преступлении  или  в  непредвиденной  беде.  А
созданный ими прибор сам отыщет места падений, сам обнаружит причины,  сам
укажет, кто преступник или в чем состоит неизвестная опасность.
     - Отлично, - одобрил Рой. - Я предлагаю  назвать  наш  новый  аппарат
розыскным прибором.
     - Согласен! - Если криминалистика превращалась в электронный процесс,
Генрих ничего не имел против нее.
     Два месяца братья с увлечением работали над  розыскным  прибором.  На
испытании он показал неплохие  результаты  -  удалось  отыскать  пропавшие
несколько  лет  назад  индукционные  эталоны  тихой  радости,  психической
удовлетворенности  и  хорошего  физического   самочувствия.   Исчезновение
эталонов в свое время наделало много шума. Их изготовили  для  колонии  на
планете  Сигма-3,  с  планеты  долго  поступали  запросы   и   жалобы   на
невыполнение  заказа.  Институту  космических  проблем   пришлось   срочно
изготавливать дубликаты уникальных катушек. Теперь они нашлись в  собачьей
будке в саду. Розыскной прибор указал и виновника - веселую овчарку Приму.
Собака, по-видимому, проникла в лабораторию через открытое  окно,  изящные
катушки ей понравились, и она утащила их к себе.
     Розыск  эталонов,  скорее  забавный,   чем   серьезный   -   катушки,
основательно изгрызенные, в дело уже не годились, -  показал,  что  прибор
надежен. Генрих, однако,  досадовал,  что  не  пришлось  испытать  его  на
крупном деле. Он несколько успокоился, когда братьям сообщили, что  прибор
затребован   на   контрольную   проверку   в   Управление    общественного
благополучия. Рой, наоборот, разнервничался, что с ним  бывало  не  часто.
Все  испытания  в  Управлении  общественного  благополучия  происходили  в
присутствии членов  Большого  совета.  Это  означало,  что  любая  неудача
становилась катастрофическим провалом. Правда, и любой успех превращался в
триумф.

                                    2

     Братья привезли прибор в управление и установили его  в  операционном
зале.
     Это было одно из немногих мест,  где  педантично  хранились  традиции
старины. Все здесь поражало  древней  примитивностью  -  и  самосветящиеся
стены, и щиты со схемами,  и  стереоэкраны  связи  с  городами  на  других
солнечных планетах, и допотопные пластиковые диваны.
     Порывистый  Генрих,  забывший,  что  здесь   нет   силовых   стульев,
появлявшихся в момент, когда в них возникала нужда, немедленно  растянулся
на полу. Он  поворчал,  что  не  понимает,  как  жили  предки;  они  были,
очевидно, рабами вещей и не то  что  лечь,  но  и  сесть  не  могли,  если
поблизости не имелось специальных приспособлений.
     Точно в назначенное время явилась проверочная комиссия  -  почти  все
были членами Большого совета.  И  возглавлял  ее  Альберт  Боячек.  У  Роя
несколько отлегло от души. Президент  Академии  наук  хорошо  относился  к
братьям. О Генрихе можно было даже сказать, что он - любимец Боячека.
     - Начнем, друзья! - предложил Боячек.
     Розыскной прибор подключили к третьему щиту. Всего щитов  было  пять,
они полукругом охватывали  центральный  пульт,  тоже  древнее  устройство.
Первый  щит  вмещал  интеграторы   общественного   здоровья,   на   втором
размещались уровнемеры наличного общественного счастья,  третий  показывал
развитие человеческого  благополучия  с  начала  истории  человечества,  а
четвертый суммировал положение на других  планетах,  заселенных  людьми  и
звездными их друзьями. Этот щит был поновее, и показатели  можно  было  бы
изображать   не   такими   архаическими   приборами,   как   самописцы   и
автоматические интеграторы, но Большой совет и  тут  не  пожелал  нарушать
традиции.
     А на пятом щите красовался  экран  общественного  пси-поля,  это  был
регистратор  суммарного   творческого   потенциала   общества,   механизм,
разработанный самим Боячеком. Генрих подошел было к этому щиту, но  Боячек
показал на второй и третий.
     - Нас прежде  всего  интересует,  что  мешает  подъему  общественного
благополучия, - сказал президент. - Подъем и падение  творческого  духа  -
явления  столь  сложные,  что  пока  нет  нужды  вручать  их  исследование
приборам.
     У третьего  щита  розыскной  прибор  вел  себя  отлично.  Ему  задали
первобытную историю, период Древнего Рима по всем годам  римской  истории.
Прибор с большой точностью перечислил причины, препятствовавшие в те  годы
общественному    благополучию:    малую    экономическую     эффективность
рабовладельческого строя, войны  с  соседями  Рима,  борьбу  за  власть  в
правящей верхушке,  религиозные  суеверия,  неурожаи,  болезни,  стихийные
бедствия... Члены комиссии только кивали головами, когда розыскной  прибор
выпечатывал на выходной ленте свои комментарии для  каждого  года  римской
истории.
     Боячек сделал знак, чтобы прибор передвинули ко второму щиту.
     Рой вздохнул. Регистраторы наличного общественного счастья показывали
такой  ровный  уровень,  что  поисковым  лучам  прибора  не  за  что  было
уцепиться. И он был сконструирован вовсе не  для  таких  случаев.  Он,  по
расчету, исследовал особые события, нарушения и выпадения из норм, поэтому
братья и назвали его розыскным, а не оценочным. Рой в унынии уже предвидел
провал.
     Но Боячек  неожиданно  остался  доволен  и  теми  маловразумительными
пояснениями, какими  прибор  сопроводил  кривую  имеющегося  общественного
благополучия.
     - Великолепный механизм! - сердечно сказал  Боячек  братьям.  -  Меня
просто  взволновала  показанная  им  высокая  энтропичность  общественного
счастья.
     - Высокая энтропичность? Я правильно понял? - с  опаской  переспросил
Рой.
     - Именно высокая энтропичность.  Счастье  в  современном  обществе  -
категория сугубо энтропическая. Ибо счастье,  как  и  энтропия,  не  может
уменьшаться, но только расти.  Сумма  человечности  и  благополучия,  этих
главных компонентов нашего социального счастья, непрерывно  увеличивается.
Наша эпоха полностью исключает  такие  антигуманистические  энтропии,  как
голод, эпидемии, войны, которые  столь  часты  были  в  прошлом.  И  этому
основному требованию энтропичности счастья ваше изобретение  удовлетворяет
полностью.
     - Вот как? Я очень рад, - ошеломленно сказал Генрих.
     Остальные члены комиссии  единодушно  присоединились  к  поздравлению
президента Академии наук.
     - Можно  ли  считать,  что  розыскной  прибор  экзамен  выдержал?   -
осторожно поинтересовался Рой.
     - Можно, - ответил Боячек. - В связи с этим поговорим о  практическом
применении вашего аппарата. Вы назвали его розыскным? И предназначаете для
обнаружения преступлений?
     - И  явлений,  нарушающих  общественное  и  личное  благополучие,   -
поспешно добавил Рой. Ему не понравилось  сомнение,  вдруг  зазвучавшее  в
вопросе президента.
     - Второе лучше, - сказал Боячек. - Дело в  том,  что  преступления  в
нашем обществе давно уже не совершаются.  Мы  хотим  предложить  вам  иную
специализацию изобретения.  Мы  хотели  бы,  чтобы  вы  занялись  обратной
проблемой - разысканием возможностей увеличивать счастье. Это осуществимо?
     Рой быстро взглянул на Генриха. Генрих молчаливо развел  руками.  Рой
уверенно сказал:
     - Ничего  трудного  нет.  Переменим  знак  минус  на  знак   плюс   в
программах, только и всего.
     - Тогда мы присваиваем вашему аппарату официальное название -  Машина
Счастья. И просим немедленно приступить  к  практической  работе.  Задание
будет такое. На планете Дельта-2 в  системе  Капеллы  нарушены  социальные
энтропические законы. Нас тревожит, что в  человеческой  колонии  на  этой
планете уже два поколения не растет сумма счастья. Подъем благосостояния и
душевного довольства вызывается там исключительно притоком переселенцев  и
командированных с Земли, а  сами  аборигены  застыли  на  раз  достигнутом
уровне.
     - А каков этот уровень? - осторожно поинтересовался  Рой.  -  Я  хочу
сказать, не подошел ли он к максимальному?..
     Боячек не дал Рою договорить:
     - Предела  для  счастья,  как  и  для  горя,  не   существует.   Пути
совершенствования беспредельны, как и дороги  деградации.  Таков  основной
закон социальной  энтропии.  Разница  лишь  в  том,  что  в  прогрессивном
обществе энтропично счастье, а в гибнущем в образе  общественной  энтропии
выступает горе. Вы уловили разницу? Завтра  на  специальном  сверхсветовом
звездолете  ваш  аппарат  и  вы  будете  направлены  на  Дельту-2,   чтобы
восстановить там здоровую энтропичность счастья. Желаю успеха.
     Когда братья возвратились в свой  институт,  Генрих  долго  ходил  по
лаборатории. Рой молчал.
     - В кого они нас превращают? - сказал  Генрих,  останавливаясь  перед
братом. - На какую дорогу мы вступили?
     - Дороги изобретательства темны, - задумчиво сказал Рой.  -  Пошагаем
немного и по этой тропке.

                                    3

     - Планетка, однако! -  проворчал  Рой.  -  Я  и  не  подозревал,  что
существуют люди, столь всеобъемлюще упоенные собой, как некоторые  местные
жители.
     - Не бубни! - устало  попросил  Генрих.  -  Что  за  скверная  манера
говорить под руку одно плохое! Я отказываюсь признать этого Пьера  Невилля
обыкновенным человеком. Второй раз машина возводит его в ранг небожителя.
     - Раз он не кодируется, проверь, нет ли у него  на  спине  ангельских
крылышек, - посоветовал Рой. - Это будет  лучше,  чем  перегружать  машину
непосильным заданием.
     Генрих в отчаянии пробормотал:
     - Такие душевные добродетели, что плавятся предохранители и пробивает
конденсаторы! Куда ему еще повышать уровень своего счастья?
     Вскочив, он вышел наружу. Домик  Хранителя  Туманов,  отведенный  для
работы Машины Счастья, располагался на вершине  холма.  Отсюда  открывался
великолепный обзор города и  долины.  Из  каменистой  почвы  били  фонтаны
тумана, город сверкал золотыми крышами домов.
     Генрих присел на камень. Все шло плохо, надо было успокоиться.  Рядом
с Роем,  упрямо  добивавшимся  невозможного,  Генрих  раздражался.  Только
хорошая порция  тумана  могла  возвратить  утраченную  ясность  духа.  Так
недолго и пристраститься, невесело подумал Генрих.
     Он посмотрел вверх. По сине-фиолетовому небу  катились  два  светила.
Капелла-А была подобна Солнцу, Капелла-Б, такая же  оранжево-желтая,  была
чуть поменьше. Генрих расстегнул рубашку. Планета Дельта-2  находилась  от
звезд-близнецов раза в четыре дальше, чем Земля от Солнца, но и на  полюсе
здесь пекло, как в Сахаре.
     - Пойду, - вслух сказал Генрих  и  торопливо,  чтобы  не  передумать,
заскользил вниз по крутому склону.
     Вскоре  около  него  взметнулся  первый  гейзер  цветного  ароматного
тумана. С каждым шагом дымов становилось  все  больше,  они  были  ярче  и
благоуханней. У Генриха кружилась голова. Так всегда происходило, когда он
начинал вдыхать этот удивительный воздух, вырывавшийся из недр планеты.
     Генрих постоял около одного гейзера.  Голова  понемногу  прояснялась,
постепенно возвращалось хорошее настроение, тело становилось легким. Минут
через пять захочется петь и танцевать, с веселым удивлением определил свое
состояние Генрих.
     - Здравствуй, друг! - услышал он из цветного сумрака голос  Хранителя
Туманов.
     Генрих  зашагал  навстречу,  стараясь  обходить  молодые  гейзеры,  -
неосторожный шаг мог непоправимо попортить эти слабенькие создания.
     Хранитель Туманов был рослым молодым мужчиной, сдержанным,  внутренне
словно бы отсутствующим: он разговаривал, не глядя на  собеседника,  часто
отвечал невпопад, глаза  его  постоянно  обрыскивали  окрестности,  словно
отыскивая гейзерок, нуждающийся в срочной  помощи.  В  руке  у  него  была
небольшая электролопата, он держал ее клинком вперед, как боевое оружие.
     - Не наглатывайся, для землян наши туманы небезопасны, - поглядев  на
Генриха, сказал Хранитель Туманов.
     - Обойдется, - ответил Генрих. - Я человек здоровый.
     Хранитель Туманов, не дослушав, отошел. Генрих последовал за ним.
     Изогнувшись, Хранитель не то вглядывался, не то вслушивался во что-то
на почве. Местечко было как местечко:  камень,  густо  пронизанный  нитями
золота, - обычный  здешний  грунт.  Генрих  прошел  бы  мимо,  не  обратив
внимания.  Хранитель  осторожно  коснулся  почвы  острием  лопаты  и  стал
медленно передвигать клинок. Лопата вибрировала, вибрация то  усиливалась,
то уменьшалась, и там, где она показалась максимальной,  Хранитель  вонзил
острие в почву. Клинок запрыгал, загрохотал,  в  воздух  полетели  осколки
камня и крупинки золота.  Генрих  заслонил  ладонью  лицо,  чтобы  шальная
золотинка не вонзилась в глаз.
     Почва быстро  разрыхлилась.  Хранитель  нажатием  рукоятки  превратил
клинок в совок и стал выбирать землю. Вскоре образовалась лунка  диаметром
и глубиной с полметра. Хранитель вторым нажатием превратил совок в метлу и
подмел дно и бока лунки.
     - Скоро народится, - предсказал он.
     Новорожденный гейзерок сообщил  о  своем  появлении  на  свет  тонким
свистом, потом вырвался язычок синего пламени.  Пламя  устремилось  вверх,
разрастаясь,  из  синего   становилось   зеленым   и   оранжевым,   теряло
пронзительную яркость - туманный султан заколебался  над  головами  людей,
края его размывались. Генрих шагнул вперед и жадно ухватил ртом гейзерок в
том месте, где пламя было  еще  пламенем,  а  не  теряющим  цвет  и  форму
туманом.
     Но и здесь, в фокусе огня, это был  воздух,  только  воздух;  правда,
великолепно выделанный - ароматный, легкий, - он словно сладостно  звучал,
наполняя легкие: Генрих понимал, что  сравнение  выспренне,  но  оно  было
единственно точным.
     - Не наглатывайся! - повторил Хранитель. - Переедать тумана нехорошо.
     - Отличный фонтанчик! - похвалил Генрих. - И  много  тут  нарождается
таких детишек?
     - Пять-шесть  в  сутки.  Столько  же  иссякает  старых.  Горожане  не
жалуются на плохой воздух.
     - Я их вообще здесь не вижу.
     - Им хватает и того, что доносится ветром. Однако,  друг,  выйдем  из
леса.
     Хранитель шел впереди,  осторожно  выбирая  дорогу  между  гейзерами.
Генрих честно впечатывал шаги в его следы.
     Приспособиться   к   условиям   странной   планеты   было    нелегко.
Необыкновенны были и два одинаковых солнца на  фиолетовом  небе,  и  недра
каменистого шарика, порождавшие питательный воздух, - если здесь  разок  в
два дня приходилось прибавлять еды к калориям и витаминам,  вводившимся  в
тело при дыхании, то это уже было много. Генрих не ел здесь по неделе;  он
ворчал,  что  Рой  обжора,  когда  тот,  скорее  по   привычке,   чем   по
необходимости, вскрывал  консервы.  Но  всего  странней  были  дельтяне  -
рослые, неторопливые, рассудительно-уравновешенные.
     - Скажи, друг, тебе ничего не хочется? - спросил  Генрих,  когда  они
поднялись над лесом цветного тумана. - Я говорю о  больших  стремлениях  и
целях, а не о желании делать каждодневную работу получше.
     - Нет, ничего, - отвечал Хранитель, подумав.
     Не подумавши, здесь никто не отвечал,  даже  если  спрашивали,  какая
погода на дворе или день сейчас  или  ночь.  Рой  утверждал,  что  местные
беседы на три четверти состоят из взаимного молчания и лишь на четверть из
слов.
     - Но значит ли это, что ты полностью счастлив? - допытывался  Генрих.
- Понимаешь, друг? Абсолютно счастлив!
     Хранитель с удивлением взглянул на Генриха.
     - Счастлив,  конечно.  -  Он  подумал  с  полминуты.   -   А   насчет
абсолютно... Я не уверен, что знаю, что это за штука - абсолютное счастье.
     Генрих со вздохом отвернулся. Над головой  жарко  сияли  два  солнца,
вдали сверкал золотыми крышами город, в долине клубились  цветные  султаны
гейзеров.
     - Я пойду, друг, - сказал Хранитель. - Вечером прибывает звездолет  с
Земли, надо подготовиться.
     - А тебе-то что? Автоматы сами погрузят золото в трюмы.
     Хранитель раздумывал больше минуты.
     - Надо провести экипаж в  Долину  Туманов.  Земляне  любят  принимать
воздух в местах его выделения.
     Генрих постоял перед  домиком,  потом  рванул  дверь.  Успокоение  не
пришло, хоть он до дурной сытости наглотался тумана. "Поссоримся с Роем, -
подумал Генрих - обязательно поссоримся. Удивительный  это  человек,  Рой!
Обязательно он к чему-нибудь придерется, а я не  выдержу,  обязательно  не
выдержу, это уж точно!"
     Рой задумчиво шагал по комнате.
     - Все в порядке, Генрих, -  сказал  он.  -  Единственная  возможность
усовершенствования таится в этом треклятом  беспорочном  Пьере.  Теперь-то
швырнем  в  горние  высоты  счастья  всех  этих  местных  ангелочков   без
крылышек... Чего ты молчишь, как истукан?
     "Нельзя нам не поссориться,  -  думал  Генрих  -  обязательно  начнем
сейчас ссориться".
     А вслух он сказал:
     - Я не молчу, а размышляю! Итак, ты что-то открыл?
     Рой долго глядел на него. "Не хочет ссориться, -  подумал  Генрих.  -
Вот же человек - ни за что не хочет ссориться!"
     - Ладно, - сказал Рой. - Ты ведь ищешь ссоры, я  это  вижу.  Так  вот
условие: никаких ссор, даже если тебе не понравятся мои расчеты.  Хотя  до
такой дури, чтоб опровергать математику, ты не дойдешь, надеюсь.

                                    4

     Рой по своему обыкновению начал с начала. Он просто не  мог  не  быть
обстоятельным. Они второй месяц по местному счету, то есть земных полгода,
торчат на планете Дельта-2. Первую неделю они знакомились с бытом дельтян,
помогали грузить на звездолет добытое здесь золото и удивлялись, зачем так
много золота понадобилось на Земле, там этого  строительного  материала  и
своего хватает.
     - Удивлялись, - подтвердил Генрих. - Не понимаю, к чему ты клонишь.
     - Ты обещал сдерживаться, - напомнил Рой.
     Вторую неделю они  налаживали  Машину  Счастья  и  испытывали  ее  на
холостом ходу. Лишь после этого они начали вводить в  приемное  устройство
характеристики  дельтян,  запрошенные  у  местной  МУМ,   серийной   малой
универсальной машины, впрочем достаточно точной. В объективности ее данных
ни разу не возникло сомнения.
     - Если ты собираешься клепать на МУМ, Рой...
     - Успокойся! Я уважаю МУМ не меньше  твоего.  Дело  не  в  МУМ,  а  в
дельтянах.
     Итак, они стали работать с дельтянами. Дельтяне - неудачный  материал
для машин: счастье здесь на таком высоком энергетическом  уровне,  что  не
хватает емкостей  и  сопротивлений  для  его  закодирования  в  физические
величины. Похоже, что на Дельте-2 не действует основной  закон  социальной
энтропии, столь четко сформулированный  Боячеком:  пути  совершенствования
беспредельны, верхнего предела счастья не существует. На Дельте существует
верхний предел счастья,  и  он  уже  достигнут  -  пути  совершенствования
перекрыты. Так им в унынии казалось, когда они занялись  Пьером  Невиллем.
Парадоксально, что Пьер был  не  только  последним,  но  и  самым  трудным
объектом  исследования.  Этот  странный  человек  не  поддавался  цифровой
зашифровке, все добродетели у него были лишь в  превосходной  степени.  Но
сейчас его характеристика проработана, и выяснилось, что он,  единственный
среди дельтян, может быстро повысить свое счастье, хотя и не подозревает о
том.
     - Короче! - не выдержал Генрих. - Что за натура - или отвлекаешься на
пустяки, или мямлишь!
     - Короче так: Пьер должен встретиться со Стеллой.
     Генрих изумленно воззрился на Роя:
     - Стелла? Это еще что за существо?
     - Дельтянка. Двадцать три года, рост сто восемьдесят  четыре,  волосы
подобраны под цвет глаз, окраску глаз меняет раз в три месяца, сейчас  они
салатно-зеленые.  Живет  в  Южном  полушарии,  оператор  на  втором  южном
руднике, увлекается теннисом, обожает маслины - их, ты знаешь, привозят  с
Земли, здесь они не привились, - отличный  альпинист...  Что  еще?  Хорошо
танцует. В общем, одна из трех тысяч восьмисот сорока  четырех  дельтянок,
которые не являются женами Пьера.
     - Естественно, ибо его жена - некая красивая ведьма  по  имени  Мира,
что, кажется, означает "удивительная". Ты это хотел сказать?
     - Нет, другое. Если женой Пьера вместо Миры станет Стелла, не  только
индивидуальному счастью Пьера будет дан толчок  вверх,  мы  ведь  с  тобой
здесь не для того, чтобы устраивать счастливые альянсы, нет, общий уровень
дельтянского общественного счастья испытает подъем, которого здесь не было
уже примерно полтора столетия.
     - Ты это берешься доказать?
     - Я это уже доказал.
     Рой подал выходное отверстие Машины Счастья на экран, висевший  между
окон.
     На экране  вспыхнули  две  кривые:  оранжевая,  кривая  общественного
счастья дельтян, и над ней зеленая, личная  кривая  Пьера.  Оранжевая  шла
параллельно абсциссе, это был  график  монотонной  повторяемости,  уровень
счастья не рос и не падал, сегодня было так же хорошо, как и вчера, как  и
сто лет назад, ни на атом хуже, но  и  не  лучше.  Кривая  индивидуального
счастья  Пьера  тоже   шла   параллельно   абсциссе   и   тоже   монотонно
возобновлялась от дня ко дню, но уровень ее был так высок, она так  близко
подобралась  под  верхний  край  экрана,  что  вид  ее   изумлял.   Генрих
почувствовал  возмущение.  Рой  безобразно  подшучивал.  Повысить   личное
счастье у этого  невообразимо  счастливого  человека  было  невозможно  не
только морально, но и физически.
     - Подожди! - невозмутимо сказал Рой. - Посмотри, что получится, когда
я задам программу встречи Пьера со Стеллой.
     Он проворно вложил в приемное устройство карточку с расчетом свидания
Пьера и девушки  с  салатными  глазами  и  такими  же  волосами.  То,  что
произошло вслед за этим, заставило Генриха вскочить. Обе кривые, и зеленую
и оранжевую, свела внезапная судорога.  Концы  их  заплясали,  изогнулись,
глубокое потрясение  взорвало  размеренную  жизнь  дельтянского  общества:
кривая Пьера полетела вниз, с высот достигнутого счастья в низины  горя  и
отчаяния, общественная оранжевая кривая тоже испытала падение, но не такое
сильное.
     - Помолчи! - закричал Рой. - Молчи и смотри!
     Генрих медленно опустился в кресло.  После  кратковременного  падения
обе кривые устремились вверх. Если и прежде кривая  Пьера  изумляла  своим
уровнем, то теперешний ее рост ошеломлял. Кривая его счастья  унеслась  за
пределы экрана. Рой изменил координатную сетку, но  и  в  новом  масштабе,
уменьшенное вдвое, счастье Пьера ошалело росло, безудержно распухало. Этот
удивительный человек и раньше, с Мирой,  был  счастливей  любого  другого,
теперь, со Стеллой, он был безмерно, невероятно, нечеловечески блажен.
     Но главным, что заставило Генриха промолчать,  был  ход  общественной
кривой. Она тоже устремилась вверх - с запаздыванием против кривой  Пьера,
не так круто, с двумя остановочками, даже крохотным падением, но в целом -
на новый, куда  более  высокий  уровень.  И  лишь  достигнув  его,  кривая
общественного счастья стабилизировалась, теперь она опять шла  параллельно
оси  абсцисс,  ни  на  миллиметр   не   сбрасывая   степени   достигнутого
общественного довольства.
     - Надеюсь, ты не проглотил язык, Генрих? - насмешливо поинтересовался
Рой.
     - Все ясно, - восторженно заговорил Генрих. -  Этот  Пьер  повстречал
Стеллу и влюбился в нее без  памяти.  Вначале  помучился,  что  приходится
бросать нелюбимую жену Миру...
     - Ужасно сварливая особа, между прочим. Ведьма,  как  ты  справедливо
заметил!
     - ...ради  любимой  Стеллы.  Колебания  и  муки  Пьера,  естественно,
понизили уровень общественного довольства, к тому же колония дельтян  была
возмущена неэтичным - так  им,  видимо,  показалось  вначале  -  поступком
Пьера,  и  это  придало  кривой  те  зигзаги  и  всплески.  А  потом  Пьер
успокоился, и счастье его стало бурно  расти,  дельтянское  общество  тоже
утихомирилось, и к его обычному удовлетворению добавилось новое блаженство
Пьера. Соответственно умножению личного счастья Пьера повысилась  и  сумма
общественного счастья. Так это рисуется мне в первом приближении.
     - Самого важного ты не указал, Генрих.
     - Правильно. Самое важное состоит  в  том,  что  взлет  общественного
счастья значительно превышает ту долю, что вносит в него личное блаженство
Пьера. Чем-то  соединение  Пьера  и  Стеллы  полезно  обществу,  настолько
полезно, что революционизирует устоявшийся уклад дельтян.  По-твоему,  что
может тут таиться?
     - Могу лишь гадать. Возможно, у  них  родится  ребенок,  который  все
перевернет какими-нибудь изобретениями,  либо  Пьер  со  Стеллой  сотворят
что-то полезное...
     - Скажи мне вот что: комбинацию Стелла-Пьер придумала машина?
     - Неужели же я? Когда она обсчитала Пьера, я  снова  задал  программу
усовершенствования, которая до сих пор не удавалась с другими  дельтянами,
и машина указала на Стеллу.
     - Остается одно: осуществить рекомендацию машины.
     - Сделаем это так. Вызываем под любым  предлогом  Пьера  и  Стеллу  и
устраиваем им  свидание,  а  машине  задаем  излучение,  создающее  в  них
взаимное притяжение. Просто, правда?
     - Та самая простота, которая хуже воровства, Рой.
     - Ты разработал проект получше?
     - Никаких  проектов  я  не  разрабатывал.  Надо   бы   посмотреть   в
отдельности на Пьера  и  Стеллу,  прежде  чем  порождать  у  них  взаимное
притяжение.
     Рой думал ровно столько, сколько было  нужно,  чтобы  обойти  опасные
рифы в предложении брата.
     - В тебе чувствуется непонятный холодок, - объявил он. - Не спорь,  я
вижу тебя насквозь. К Пьеру  и  Стелле  пойдешь  ты  сам.  Кстати,  машина
указала на одну опасность. За Стеллой ухаживает превосходный парень,  тоже
из южных дельтян. Если мы в ближайшие дни не познакомим Стеллу  с  Пьером,
она выйдет за того парня,  и  радикальное  усовершенствование  дельтян  не
осуществится.  Я  пробовал  энергетически  заблокировать  парня,  но   он,
понимаешь, слишком ее добивается. Надо заблаговременно создать у Пьера  со
Стеллой взаимную неосознанную тоску друг по другу. - Рой протянул  Генриху
карманный передатчик. - Если они тебе  понравятся,  дай  сигнал  включения
машины. А я пока настрою ее на их взаимную тоску, и тогда предотвратить их
соединение в любящую пару не удастся самым расчудесным южным паренькам.

                                    5

     Мира оправдывала свое имя - она была удивительна.
     Среди медлительных плотных дельтянок  эта  стройная  быстрая  женщина
казалась чужеродной ветвью. Чем-то она напоминала древних земных  цыганок,
какими они  сохранились  в  стереофильмах.  Вероятно,  она  лихо  плясала,
возможно, умела и петь.  Еще  лучше  она,  несомненно,  при  необходимости
ругалась.   Бой-баба   или,   по-научному,   баба-яга,   подумал   Генрих,
представляясь Мире.
     Она небрежно, полуоткинувшись,  сидела  на  почти  невидимом  силовом
диване в пустой - по последней земной моде - комнате.
     На  Дельте-2  земные  интерьерные  поля  были  уже  внедрены:  Генрих
уверенно присел, зная, что под ним развернется удобное кресло. Он  положил
руки на радужные прозрачные подлокотники, полуприкрыл  веки.  У  Миры  был
острый взгляд,  она  слишком  пристально  вглядывалась.  Неприятное  лицо,
размышлял  Генрих,  красивое,  но  неприятное,   -   сочетание,   конечно,
нетривиальное. Вслух он сказал:
     - Да. Некоторые земные дела. Проблемы экспорта.
     - Я не люблю, когда Пьера отрывают даже ради дел. Для экспортных  дел
я не делаю исключения.
     Генрих снисходительно усмехнулся:
     - Сколько я знаю, друг Мира, Земля  не  давала  гарантии,  что  будет
делать лишь то, что вы любите.
     Мира порывисто поднялась, подошла к окну. Генрих спокойно  глядел  на
место, где недавно проступал  силуэт  силового  дивана.  Он  слышал  сзади
шуршание длинного платья - Мира одевалась с изысканностью, давно позабытой
на Земле, это было единственное немодное в ней. Женщина, жертвующая  модой
ради красоты, уже одним этим была необычайна. Шуршание платья  раздавалось
то справа, то слева. Мира, как пленная тигрица, ходила за спиной  Генриха.
Он безмятежно покоился в кресле, снова прикрыв  веки.  Он  и  не  подумает
поворачиваться вслед за каждым движением  сумасбродной  женщины.  Молчание
разорвал резкий голос Миры:
     - Я не хочу вашего свидания с Пьером. Я прошу вас уйти.
     Генрих медленно приподнялся. Кресло исчезло,  чуть  он  оторвался  от
него. Интерьерное поле работало безупречно.
     - Попросить меня уйти вы можете,  но  не  допустить  моей  встречи  с
Пьером не в ваших силах. Мы встретимся с ним завтра  на  космодроме,  если
свидание в вашем доме исключается.
     Мира боролась с собой. В ее черных глазах появились  растерянность  и
мольба.
     - Почему Пьер? Он не  занимается  экспортом  золота.  В  его  ведении
погрузка нерудных ископаемых.
     - Именно нерудные ископаемые меня  и  интересуют.  Золотые  крыши  на
домах давно уже не в моде на Земле и  других  планетах.  Лишь  у  вас  еще
увлекаются этими архитектурными излишествами.
     Мира сделала жест, и в комнате появился диван.
     - Садитесь. Лучше вам встретиться с Пьером в моем присутствии, чем  у
него на работе. Не выношу, когда он делает что-либо без меня!
     Генрих присел и со скукой посмотрел на Миру. Она была  очень  хороша.
Генрих и не подозревал, что глаза, настороженные и тоскующие, вдруг  могут
так увеличиваться. Красота этой женщины тяготила.
     - Мне  кажется,  друг  Мира,  что  вы  и  тут   ошибаетесь.   Да,   я
действительно собираюсь встретиться с Пьером у вас на квартире,  но  вовсе
не в вашем присутствии.
     Только  теперь,  растерянная  и  негодующая,  Мира  стала  похожа  на
дельтянку.
     - Почему вы так неприязненны ко мне, друг Генрих? Я вижу вас впервые,
но знаю, что вы пришли с недоброй целью...
     - Ничего вы не знаете! У вас скверный характер, Мира. На Земле, между
прочим, различают обязанности жен и нянек.  Не  кажется  ли  вам,  что  на
Дельте-2 такого различия не делают?
     Женщина так напряженно раздумывала над словами Генриха, что ему стало
ее жалко. Чувство неведомой опасности у нее было развито отлично.
     Вообще эта Мира предстала неучтенным фактором. И  Машина  Счастья,  и
Генрих с Роем сосредоточились на Пьере со  Стеллой,  Мира  же  осталась  в
стороне. Ей придется  несладко,  думал  Генрих,  те  падения  общественной
кривой, очевидно, вызваны ее реакцией на  потерю  мужа.  Хорошо,  что  они
крохотные, всего лишь маленькое личное горе. Мира сказала очень медленно:
     - Не знаю, что вы подразумеваете, когда говорите о жене и няньках. Я,
возможно, с земной точки зрения плохая жена, тем более  нянька,  но,  смею
надеяться, Пьер мной доволен...
     - Не говори неправды! - раздался громкий мужской голос.
     В комнату вкатился веселый краснолицый человечек, до  того  округлый,
коротконогий, короткорукий,  что  он  походил  скорее  на  шарик,  чем  на
дельтянина. Безбровый, почти безволосый, на голову ниже Миры, к тому же  с
уродливо несимметричным лицом, он разительно отличался от красавицы жены.
     - Что за нелепое слово:  доволен!  Я  не  доволен  -  я  восхищен,  я
очарован, я околдован!
     Лицо Миры  вспыхнуло,  потом  побледнело.  Прилила  и  отлила  кровь,
деловито оценил ее состояние Генрих.
     - Ты опоздал на сорок семь минут, - сказала она. Голос ее  дрожал.  -
Ты опоздал на целых сорок семь минут, Пьер!
     - Я опоздал на сорок семь  минут!  -  пропел  мужчина  фальцетом.  Он
схватил жену за руки и закружился с ней по комнате. - Я опоздал  на  сорок
семь минут! - Он отпустил ее руки и заплясал вокруг нее.
     - Ты  бы  мог  предупредить,  Пьер.   Ты   ведь   знаешь,   что   мой
индивидуальный приемник настроен только на твое излучение! - Она кружилась
с охотой, временами обгоняя мужа, тогда он смешно топотал, догоняя ее.
     - Я ничего не излучал! Я ничего не  излучал!  -  пропел  мужчина  еще
веселее. Он катился  по  большому  кругу  возле  жены.  -  Я  погружал,  я
разгружал, я автоматы снаряжал! Я ничего не излучал! - Внезапно  лицо  его
из  веселого  превратилось  в  озабоченное.  -  Постой!   -   сказал   он,
останавливаясь. - Ты опять не обедала? - Он грозно  насупился.  -  Сколько
говорить, что не надо ждать,  если  я  запаздываю  на  обед!  -  Он  опять
повеселел, закружился и запел, запрокинув голову: - Меня не надо  ждать  к
обеду! Меня не надо ждать к обеду!
     - Перестань! - сказала жена. - У тебя ни голоса, ни слуха, Пьер. Я не
могу больше  слушать  твое  пение.  Лучше  уж  танцуй.  Только  не  упади,
пожалуйста.
     - Я слушать не могу, как ты поешь! -  громко  пропел  мужчина  и  еще
усердней заплясал по комнате. - Я слушать не могу, как ты поешь! - пел  он
с упоением.
     И при каждом обороте вокруг жены взгляд его падал на Генриха.
     Но Генрих знал, что Пьер только  глядит,  но  не  видит  его.  Генрих
вначале опасался, что Пьер в самозабвенном  кружении  налетит  на  стоящее
посреди комнаты кресло, но Мира осмотрительно держалась подальше от гостя,
а Пьер хоть и не сознавал, что в комнате кто-то третий, физически  все  же
ощущал неведомое препятствие.
     - Есть! - закричал Пьер, останавливаясь. - Хорошую порцию тумана. Ты,
я и туман! Живо, Мира, живо!
     - Мы не одни, - сказала Мира. - У нас в гостях землянин.
     Только сейчас Пьер увидел Генриха.
     - Прошу прощения за невнимательность! - сказал он непринужденно. - Мы
с Мирой, когда танцуем, забываем все на свете. - Он  плюхнулся  на  тускло
мерцающий  диван  и  обернул  к  Генриху  радостное   лицо.   -   Счастлив
познакомиться, друг! Пообедаем и поговорим.
     - Раньше поговорим, - предложил Генрих.
     - Можно и так, - быстро для дельтянина согласился Пьер.
     - И разговор в моем присутствии, - предупредила Мира, садясь рядом  с
Пьером.
     Генрих долгую минуту молча смотрел на них.
     На Земле такая пауза была бы  сочтена  за  вызов.  Здесь  можно  было
молчать и дольше, не рискуя вызвать недоумение и обиду.  В  Генрихе  мутно
клубилась злость  на  эту  красивую  и  неприятную  женщину,  так  ревниво
оберегающую своего безобразного и веселого мужа.
     Генрих нащупал в кармане передатчик. Пусковая кнопка  торчала  сбоку,
на нее можно было незаметно надавить пальцем. "Надавлю - и  кончится  твоя
тирания, - думал  он.  -  С  лица  твоего  Пьера  мигом  исчезнет  улыбка.
Пронзенный непонятной тоской, он отвратит от тебя лицо,  твои  заигрывания
станут ему противны, твои настояния - омерзительны.  Вот  как  оно  будет,
стоит мне нажать кнопку. И я ее нажму, можешь не сомневаться в этом!"
     - Я, однако, настаиваю на разговоре наедине.
     - Ничего не выйдет, раз Мира не хочет, - добродушно разъяснил Пьер. -
Ужасная женщина моя Мира, вы такой еще не встречали.
     "Я и такого, как ты, пожалуй, еще не встречал, -  подумал  Генрих.  -
Недаром машина так долго билась с твоей зашифровкой. У тебя, собственно, и
зашифровывать нечего, ты весь на виду".
     Пьер продолжал, шумно засмеявшись:
     - Я открою вам страшную тайну: без  меня  Мира  худеет  за  сутки  на
килограмм.
     - А ты без меня за сутки на килограмм толстеешь, - заметила Мира.
     - Худеет? - переспросил Генрих мрачно.  Он  недоверчиво  поглядел  на
Пьера. - Толстеете?
     - Худеем и толстеем! - воскликнул толстяк. - Она без меня  ничего  не
ест от тоски, а я объедаюсь веселящимся туманом, чтобы  заглушить  скорбь.
Так что не заставляйте нас уединяться друг от друга, а говорите спокойно.
     "Ничего я говорить не буду, - размышлял Генрих. - Вот нажму на кнопку
- и оборвется наша говорильня, и не понадобятся объяснения. Все равно я не
скажу, какую роль ты можешь сыграть в общественном подъеме дельтян, даже о
Стелле я не скажу, к Стелле ты устремишься всей душой, еще не зная  ее,  а
узнаешь - полюбишь без памяти, куда сильнее влюбишься, чем в эту  Миру,  и
не будет больше в твоей жизни Миры, а будет  предназначенная  тебе  высшей
справедливостью Стелла..."
     Он вынул из кармана передатчик и положил на колени кнопкой вверх.
     Всего одно нажатие пальца -  и  будет  поставлена  желанная  точка  в
затянувшемся разговоре.
     - Дело в том, что мое предложение секретное, - начал Генрих.
     Начало было неудачное: секретов Генрих не имел.
     Пьер, подумав, опроверг Генриха:
     - У вас, возможно, есть секреты от меня, но тогда зачем ими  делиться
со мной? А у меня секретов от Миры нет.
     - И не будет, - добавила Мира с вызовом.
     "Нажму кнопку - и точка на объяснении", - вяло  думал  Генрих,  падая
духом.
     На уродливом лице Пьера играла беззаботная улыбка, черные глаза  Миры
впивались в Генриха. Интересно, думал Генрих, как она  почувствовала,  что
над ее головой собралась гроза? Вот же дьявольская настройка души - и  без
специальных излучений ощущает таинственную опасность!
     - Я собирался пригласить  вас  на  Землю  в  командировку,  -  сказал
Генрих. - Но одного...
     - Исключено! - одинаковыми голосами воскликнули Пьер и Мира.
     - Теперь-то я и сам вижу, что исключено, - согласился Генрих.
     Он встал, и передатчик со стуком ударился о пол. Прежде чем он  успел
схватить  его,  передатчиком  завладела  Мира.  Вскрикнув,  Генрих  вырвал
коробочку из ее рук.
     - Что с вами? - спросила Мира с испугом. - Вы так побледнели, друг!
     - Вы не нажали на эту кнопочку? - волнуясь, спросил Генрих. - Вот эту
кнопочку - видите? Вы случайно не  нажали  на  нее?  Только  не  скрывайте
правды!
     - Нет, не нажала! - быстро  ответила  Мира.  Ужас  Генриха  мгновенно
передался ей. - Даже не дотронулась, уверяю вас!
     - А на кнопочку надо нажать? - поинтересовался Пьер. -  Дайте-ка  эту
штучку мне, я отлично нажму.
     Генрих с грустной улыбкой спрятал передатчик в карман.
     - Именно этого и не надо делать. Разрешите пожелать вам долгой жизни,
друзья. Счастья вам не желаю, у вас его, судя по всему, хватает.

                                    6

     - Не мог я этого сделать,  -  оправдывался  через  час  Генрих  перед
братом. - Она так на меня смотрела... Поищем других путей. Впрочем, можешь
назвать меня дураком...
     Рой молча переливал из бутылки в стаканы плотный цветной туман. Когда
синеватый дым заклубился у краев, Рой протянул свой стакан Генриху.
     - Выпьем за дураков! - сказал Рой. - Я имею в виду хороших дураков, -
добавил он педантично.
     - Все-таки лучше было бы специализировать  нашу  машину  для  розыска
преступников и опасностей.  Напрасно  мы  уступили  Боячеку,  -  запоздало
посетовал Генрих после того, как осушил стакан.

                              Сергей СНЕГОВ

                       ОГОНЬ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА В ТЕБЕ

                                    1

     Создателем  индивидуальной  музыки  общепризнан  Михаил  Потапов.  На
концерте Потапова  -  он  состоялся  первого  мая  2427  года  по  старому
летосчислению - изумленное человечество познакомилось с новой и такой ныне
популярной  формой  музыкального  самозвучания  (Потапов,  как   известно,
употреблял термин "музыкальное самопознание"). Но  не  стоит  думать,  что
новая форма музыки появилась  сразу,  как  Афродита  из  морской  пены.  У
великого творения Потапова есть не только история, повествующая о том, как
оно заполонило в короткий срок умы и чувства, но  и  предыстория  -  и,  к
сожалению, трагическая.
     Недавно разбирали архив известных физиков  прошлого  века  -  братьев
Генриха и Роя Васильевых. Среди прочих документов нашли в нем и материалы,
которые бросают свет на истоки индивидуальной музыки. Материалы эти  будут
опубликованы в сорок седьмом круге пленок "Классики  науки",  а  здесь  мы
воспроизведем лишь речь  Роя  на  собрании  членов  Общества  классической
музыки. Речь эта никогда  не  передавалась  в  эфир  и  не  печаталась  на
официальных  пленках  общества.  Возможно,  это   объясняется   тем,   что
классическая музыка, сегодня снова имеющая немало поклонников, в  те  годы
была почти полностью позабыта и собрания ее  немногочисленных  адептов  не
привлекали к себе широкого внимания.
     Ниже дан сохранившийся текст речи; начало, к сожалению, утрачено.
     "...Это произошло незадолго перед последней болезнью Генриха. Он  уже
прихварывал: ранения,  полученные  при  загадочной  аварии  звездолета  на
Марсе, - тайна, впоследствии им же с таким  блеском  распутанная,  -  были
залечены, но не преодолены.  Внешне  Генрих  оставался  бодрым,  красивым,
быстрым, но я уже смутно догадывался, куда идет дело, и в  один  нехороший
день - я потом объясню, почему  он  нехорош,  -  силой  вытащил  брата  из
лаборатории.
     - Ты дурак, Генрих, - сказал я. - А я скотина. Не спорь со мной. Я не
терплю преувеличений и если говорю, то объективную истину.
     - Я не спорю, - возразил он кротко. - Но я хотел бы знать,  что  тебе
от меня надо?
     - Сейчас мы выйдем наружу. И будем ходить по  городу.  И  погуляем  в
парке. А возможно, слетаем на авиетках к морю и покувыркаемся на волне.  И
если мы этого не  сделаем,  я  буду  чувствовать  себя  уже  не  скотиной,
равнодушно взирающей, как брат неразумно губит себя, а прямым убийцей.
     Он с минуту  колебался.  Он  глядел  на  приборы  с  грустью,  словно
расставался с ними надолго. Мы в  это  время  исследовали  записи  второго
механика звездолета  "Скорпион",  единственного  человека,  оставшегося  в
живых после посадки галактического корабля на планетку Аид в системе Веги.
Загадок была масса, многие не разъяснены и поныне, а  тогда  все  казалось
чудовищно темным.
     Генриху не хотелось бросать эту работу ради  прогулок,  мне  тоже  не
хотелось, но это было необходимо, так ослабел Генрих. И я  бы  за  шиворот
оттащил его от приборов, если бы он не уступил.
     Но он покорился, и мы вышли за город. Я не буду  описывать  прогулку.
Самым важным в ней, как вскоре выяснилось, было то,  что,  на  общую  нашу
беду, мы повстречали в парке Альберта Симагина.
     Он несся по пустынной аллее, словно  запущенный  в  десять  лошадиных
сил. У него был полубезумный вид, рот перекосился, он молчаливо, без слез,
плакал на бегу. Генрих остановил Альберта.  Генрих  дружил  с  ним  еще  в
школе. Мне же в Альберте  не  нравилась  несдержанность,  слишком  громкий
голос, глаза тоже были нехороши: я не люблю хмурых глаз.
     - Откуда и куда? - добродушно спросил  Генрих.  Я  особо  подчеркиваю
добродушие тона, с Альбертом Генрих всегда разговаривал только  так.  Я  и
сейчас не понимаю, чем этот шальной фантазер привлекал Генриха.
     Альберт закричал, будто о несчастье:
     - Из музея! Откуда же еще?
     - Зачем же бежать из музея?
     Как вы понимаете,  это  спрашивал  Генрих,  а  не  я.  Я  лишь  молча
рассматривал Альберта.
     - Ничего ты не  понимаешь!  -  произнес  Альберт  яростно.  -  Просто
удивительно, как некоторые люди бестолковы!
     - Объясни - пойму.
     Объяснением путаную, шумную речь Альберта  можно  было  назвать  лишь
условно.
     Я понял одно: в музее Альберт рассматривал четверку несущихся коней -
недавно законченную картину Степана Рунга, не то "Фаэтон на взлете", не то
"Тачанки в походе", названия не помню.
     Лихие лошадиные копыта сразили Альберта. Он ошалел от  облика  коней,
его истерзала экспрессия бега,  опьянила  музыка  напрягшихся  мускулов  -
именно такими словами он описал свое состояние. Картина ему звучала, он не
так видел, как слышал ее. Он  сказал:  "Трагическая  симфония  скачки".  С
этого и начался его спор с Генрихом. Генрих удивился:
     - Вещь Степана я знаю, во мне она вызывает иные ассоциации. И если уж
оперировать музыкальными терминами, то я бы  сказал,  что  картина  звучит
весело, а не трагически.
     - Чепуха! - прогремел Альберт. Черноволосый, лохматый, с очень темным
лицом,  с  очень  быстро  меняющимся   выражением   диковатых   глаз,   то
вспыхивающих, то погасающих, - он всегда казался мне малость свихнувшимся.
Колокольно гремящий голос Альберта  меня  раздражал,  и  я  опасался,  что
разговор взволнует Генриха, а ему было вредно волноваться. Генрих, правда,
улыбался, а не сердился. - Ты примитивен! Ты не понимаешь главного: каждый
слышит в картинах свою собственную музыку.
     - Ты отрицаешь объективную реальность?..
     - Я не отрицаю, я утверждаю. Отрицают люди, не умеющие  создавать.  Я
создатель. Я утверждаю, что там, где тебе послышится хохот, мне  раздастся
плач.
     - Но это и есть отрицание объективной всеобщности восприятия.
     - Вздор! Это есть утверждение объективной всеобщности своеобразия. Ты
проходишь мимо тысяч женщин равнодушно, а одна потрясает тебя - та  самая,
мимо которой равнодушно прошли все твои товарищи. Она  зазвучала  тебе,  а
другие не зазвучали. А если бы прав был ты, то все парни влюблялись  бы  в
одних и тех же  женщин,  в  тех,  в  которых  больше  объективных  женских
совершенств. Но ты ищешь в женщине свою музыку, а  не  глухие  объективные
добродетели.
     - Странный переход от картины в музее к влюблению в женщин!
     - Нормальный. Живопись - музыка красок, а любовь -  музыка  чувств  и
поступков.
     - Короче, все звучит?
     - Все звучит! Все музыкально: вещи и дела, слова и чувства. И  каждый
человек воспринимает мир по-своему - музыка мира у каждого своя. Для  тебя
скачка коней на картине  Рунга  -  веселая  пляска,  для  меня  -  мрачный
реквием.
     Генрих радовался диковинам. Он лукаво поглядел на меня.
     - Выходит, я слышу в Пятой симфонии Бетховена шаги судьбы, а ты, Рой,
драку у кабака.
     - Не говори о Бетховене! - зарычал Альберт. - Древние мастера  писали
принудительную музыку. Они бесцеремонно  навязывали  слушателям  созданные
ими мелодии. Я же толкую о свободной музыке, которая звучит в  твоей  душе
вот от этой тучи, этого солнца, этой зелени, этих домов, этих прохожих, от
самого тебя, наконец, хотя, сказать честно, ты не очень хорошо звучишь!
     Запальчивость Альберта все больше веселила Генриха. В ту минуту  и  я
порадовался, что он с увлечением спорит, я и догадаться  не  мог,  к  чему
приведет этот странный спор.
     - Как жаль, что твоя индивидуальная музыка - нечто абстрактное, ни на
каком инструменте не услышать.
     - Опять врешь! Такой инструмент есть! Я его  сконструировал  сам.  Он
записывает музыку моего восприятия. Я бежал из музея, чтобы не потерять ни
одной ноты из зазвучавшей во мне  мучительной  симфонии  бега.  Встреча  с
тобой спутала гармонию инструментов моей души: вместо симфонии  получается
какофония. Идите оба к чертям! До нескорого свидания!
     Генрих помахал ему рукой, я сказал:
     - До  свиданья,  Альберт!  -   И   это   были   единственные   слова,
произнесенные мной за все время встречи.

                                    2

     А на другой день мы узнали, что Альберт умер. И еще оказалось, что мы
были последними, кого он видел перед смертью,  это  засвидетельствовал  он
сам, прокричав роботу-швейцару: "Повстречал Роя и Генриха! Вот  же  бестия
Генрих, он жутко меня расстроил дурацкими  сомнениями,  но  теперь  я  ему
покажу, теперь я ему покажу!" После этого он заперся  в  кабинете,  откуда
послышались непонятные звуки, тоже запечатленные  на  пленке  швейцара,  а
часа через два наступило молчание. Робот воспринял молчание  как  сон,  но
это была смерть.
     Утром Генриха и меня вызвали в квартиру Альберта.
     Альберт лежал на полу около исчезнувшего силового дивана -  очевидно,
скатился в агонии, так и не успев  ни  крикнуть  о  помощи,  ни  выключить
интерьерное поле. Я часто  видел  мертвых  и  на  Земле  и  в  космосе,  в
последние годы мне  с  Генрихом  приходилось  распутывать  загадки  многих
непонятных смертей, но такого странного  трупа  мы  еще  не  видели.  Тело
Альберта свела жестокая судорога, и руки  и  ноги  были  столь  невозможно
выкручены, что, казалось, это немыслимо совершить,  не  ломая  костей,  но
кости были целы, так установила медицинская экспертиза.
     Первое, что бросалось в глаза, был этот ужасный облик тела, молчаливо
кричавший о безмерном страдании. И вот тут начинается  странное:  на  лице
Альберта закоченело выражение  счастья,  он  радовался  своей  гибели,  он
ликовал, он восхищался - такое у меня создалось  впечатление;  и  чувство,
возникшее у Генриха, было таким же. И вторая странность: тело почернело  -
Альберт словно бы обгорел.
     Я с минуту стоял около трупа, потом отошел. Мне было страшно  глядеть
на Альберта. Я не дружил с этим человеком, как Генрих, но неожиданная  его
гибель была так ужасна, что разрывалось сердце.
     - У тебя трясутся губы, Рой, - сказал  Генрих.  Он  еле  держался  на
ногах от волнения. - Мне кажется, тебе плохо.
     - Не хуже, чем тебе, - возразил я, силясь улыбнуться. - На тебе  тоже
лица нет. Смерть это смерть, ничего не попишешь.
     В комнате уже были следственные врачи. Я обратился к ним:
     - Что случилось с Альбертом?
     Один из врачей ответил:
     - Похоже на отравление каким-то ядом, вызывающим гибельное  повышение
температуры. Ожоги на теле, по всему, произошли от внутреннего огня. Точно
узнаем на вскрытии, а пока скажу:  в  моей  практике  еще  не  было  столь
загадочной смерти.
     - В моей тоже, - сказал я.
     Генрих молчал и осматривался. Не помню  случая,  чтобы  Генрих  сразу
высказал свое мнение в трудных ситуациях:  ему  предварительно  надо  было
посмотреть  сто  вещей,  продумать  сто  мыслей,  прежде  чем  он  решится
выговорить одну фразу.
     В комнате стоял  незнакомый  аппарат,  и  вокруг  него  стал  кружить
Генрих, после того как справился с первым волнением. Труп отнесли в  морг.
Я отвечал и за себя и  за  Генриха  на  вопросы  следователей-врачей,  сам
задавал им вопросы - на три четверти их они ответить не  смогли,  -  потом
поинтересовался, что  обнаружил  Генрих.  Ничего  важного  он  не  открыл.
Аппарат  был  усилителем  электрических  потенциалов,   довольно   сложное
сооружение, но для чего он предназначен и как действует, понять из осмотра
было непросто, а отпечатанной схемы ни на приборе,  ни  в  комнате  мы  не
нашли.
     - По-моему, эта штука связана с работой мозга, -  проговорил  наконец
Генрих. - Вот эти гибкие зажимы накладываются на руки, эти - на шею...
     - А эти проглатываются, - хмуро сострил я,  показывая  на  два  шара,
похожие и величиной и цветом на апельсины. - Закуска неудобоваримая,  что,
впрочем, Альберт доказал своей трагической гибелью.
     Так мы еще  некоторое  время  перебрасывались  словами,  а  потом  на
стереоэкране зажглась картина вскрытия трупа и мы, не  выходя  из  комнаты
Альберта,  стали  свидетелями  того,  что  происходило  в   морге.   Вывод
прозектора был таков: Альберт скончался  от  ожога,  охватившего  все  его
тело. Это был  редчайший  случай  внутреннего  самовозгорания,  гибель  от
пламени, промчавшегося по нервам, бурно закипевшего в  артериях  и  венах,
безжалостно обуглившего кости и мышцы.  Один  из  медиков  сказал,  что  в
древние времена насквозь проспиртованные алкоголики,  у  которых  в  крови
было больше спирта, чем кровяных шариков, вот так же воспламенялись, когда
к ним подносили спичку. Другой возразил, что Альберт алкоголиком не был  и
горящей спички к нему не подносили. Этот врач считал, что Симагин погиб от
электрического тока: если на тело наложить электроды, подвести  напряжение
в несколько тысяч вольт, то сквозь ткани промчится  ток  такой  силы,  что
порожденная им теплота изнутри убьет человека. Третий медик  заметил,  что
электрической казни Альберта не подвергали, а сам он не  смог  бы  выбрать
подобный вид самоубийства, ибо у него не было  высоковольтной  аппаратуры.
Этот рассудительный врач собственного суждения о причинах смерти  Альберта
не имел.
     Я попросил следователя,  вместе  с  нами  наблюдавшего  стереокартину
вскрытия:
     - Разрешите нам остаться в квартире Симагима. Мы хотели бы  на  месте
трагедии поразмыслить о ее причинах.
     Он ответил, по-моему, с большим облегчением:
     - О, пожалуйста! Мы будем признательны,  если  вы  прольете  свет  на
загадку этой смерти.

                                    3

     - Ну? - сказал Генрих, когда мы остались одни. - Не сомневаюсь, что у
тебя уже готова версия драмы, и настолько невероятная, что только она одна
справедлива. Ибо ты не раз говорил, что загадки только потому  и  загадки,
что в основе их лежат редкие причины, а мы чаще всего ищем тривиальностей.
Или не так?
     Он шутил с усилием, у него было грустное лицо. Вы  понимаете,  что  и
мне было не легче. Но я поддержал  его  иронический  тон,  чтобы  не  дать
расходиться нервам. Меня все больше беспокоило  состояние  Генриха.  Мы  в
свое время раскрыли тайну гибели  Редлиха,  были  свидетелями  трагической
кончины Андрея  Корытина,  очень  близкого  нам  человека.  Все  это  были
грустные истории, наш успех в распутывании тех тайн не доставил радости ни
Генриху, ни мне. Но еще ни разу я  не  видел  Генриха  таким  подавленным.
Теперь я знаю, что он уже был  болен,  но  тогда  еще  не  понимал  этого,
сверхмудрые медицинские машины тоже не обнаружили проницательности. Одно я
представлял себе с отчетливостью: Альберта уже не воскресишь, нужно,  чтоб
рана, нанесенная его гибелью Генриху, не оказалась для  брата  непосильной
тяжестью.
     - Искал, конечно, невероятного, но в голову лезут одни тривиальности,
- сказал я.
     - Ладно.  Объяви  свою  тривиальность,  если  на   невероятное   стал
неспособен.
     Все было в традициях наших обычных разговоров. Генрих часто издевался
над моим методом работы, хотя все  важные  идеи,  принесшие  этому  методу
известность, принадлежали ему, а не мне. Он был такой: сперва  насмехался,
потом загорался. И в тот день, начиная рассуждение, я не  сомневался,  что
где-то в середине он, увлекаясь, прервет меня и продолжит сам - и  гораздо
лучше продолжит, чем мог бы сделать я.
     - Альберта сжег внутренний пламень, -  сказал  я.  -  Так  установили
медики.  Остается  раскрыть,  что  породило  гибельный   огонь.   Алкоголь
отпадает, электрический разряд тоже. Тем не менее был какой-то  физический
агент, породивший испепеляющий свет.
     - Иначе говоря, смерть произошла не  чудом.  С  таким  проницательным
выводом можно согласиться.
     Я спокойно продолжал:
     - Итак, глубинное потрясение. Что могло потрясти  Альберта?  Он  умер
через несколько часов после встречи с нами.  Робот  свидетельствует,  что,
раздраженный твоими возражениями, Альберт собирался тебе что-то  доказать.
И оно, это пока непонятное нам "что-то", его доконало.
     - Значит, я - косвенная причина его непонятной смерти?
     - Не ты, а то,  чем  он  собирался  побить  тебя  в  споре.  Какой-то
неопровержимый аргумент против  тебя,  который  он  разыскал,  -  вот  что
погубило его.
     - Постой, постой! - сказал  Генрих.  Брошенная  мной  и  неясная  мне
самому, признаюсь честно, мысль уже превращалась у него во  все  озаряющую
идею. Так бывало и раньше, так было и в тот раз. - Давай вспомним,  о  чем
мы спорили с Альбертом. Я утверждал, что музыку великих  композиторов  все
люди воспринимают в общем одинаково, а он возражал. Говорил, что у каждого
в душе творится своя особая музыка и что при помощи  такой  индивидуальной
музыки люди познают мир. "Все звучит: вещи, слова, чувства" - разве не так
он сказал?
     - Именно так. Но чем он мог опровергнуть  тебя?  Я  говорю  об  этом:
"Теперь я ему покажу!"
     - Только одним: показать физически, что вещи и события создают в  его
психике музыку. Он  сказал,  что  картина  Рунга  звучит  ему  трагической
симфонией, неким мрачным реквиемом. Я был  бы  опровергнут,  если  бы  ему
удалось записать эту симфонию,  и  не  просто  записать  -  как  нечто  им
сотворенное, так работают все композиторы, но и показать, что каждая  нота
порождена картиной, он лишь звучащий инструмент, а не творец.
     - Итак, Альберта сожгла музыка, порожденная картиной Рунга.  А  накал
ее вызван страстным желанием  убедить  тебя,  что  мелодия  вещей  реально
существует. Но как и где зазвучала убийственная музыка?
     - Этого пока не знаю. Надо думать.
     Генрих быстро заходил по комнате. Он  всегда  молчаливо,  возбужденно
бегал взад и вперед, когда его озаряла новая идея.
     - Вот он, убийца Альберта! - сказал  Генрих  и  показал  на  аппарат,
возвышавшийся посреди комнаты.

                                    4

     Мне тот аппарат тоже показался подозрительным, но утверждать,  что  в
нем корень несчастья, я бы не решился. Ни одно из моих сомнений Генрих  не
опроверг. Он умоляюще поднял руки:
     - Не требуй от меня слишком многого! Я еще не нашел, а ищу. Это  пока
голая идея.
     - Любые идеи, голые и  одетые,  надо  доказывать.  Лишь  диспетчерам,
объявляющим посадку в планетолеты, верят на слово.
     Мы опять с осторожностью осмотрели аппарат. Он не кусался, но и яснее
не стал. В нем таились по крайней мере две загадки:  непонятно  было,  для
чего он, и еще темнее -  как  он  действует.  Генрих  стоял  на  своем:  в
аппарате материализовалась музыка, испепелившая  беднягу  Альберта.  И  до
самой кончины несчастный не понимал, что гибнет, вот отчего  на  лице  его
окаменело выражение счастья, когда тело перекрутила судорога паралича.
     - Я приду к тебе на помощь,  -  сказал  я  Генриху.  -  Я  знаю,  где
источник питания таинственного аппарата. Если в нем творилась музыка  души
Альберта, то питался он  жизненной  энергией  его  тела.  Не  надо  искать
подключений  к  внешним  энергетическим  станциям.   Это   аппарат-вампир,
высасывающий тело, чтобы усладить душу.
     Генрих задумчиво смотрел на гибкие провода с зажимами на  концах;  от
аппарата шло пять таких проводов.
     - Это можно проверить, Рой. Если я закреплю зажимы  на  своих  руках,
ногах и на шее...
     - Ты не закрепишь их, Генрих. Ты меня часто раздражаешь,  это  верно,
но погибнуть на моих глазах я тебе не разрешу.
     - Если это будет на твоих глазах, я не погибну. И ты  должен  понять,
что иного способа проверки не существует.
     Тут я приближаюсь к самому трудному  пункту  моего  рассказа.  Как  я
осмелился поставить такой опасный эксперимент на человеке  с  расстроенным
здоровьем, к тому же на моем брате? Ответить на этот вопрос сейчас,  после
известных событий, непросто, тем более что я хочу объяснить  факты,  а  не
оправдываться.
     В продиктованной мной  большой  биографии  Генриха,  где  я  подробно
рассказывал о наших совместных работах, я уже отмечал,  что  Генрих  бывал
невыносимо упрям. Он мог кричать и упрашивать, был то мучительно молчалив,
то еще мучительней красноречив, умел находить такие неожиданные аргументы,
что парировались они лишь с трудом, если их вообще  удавалось  парировать.
Об этой особенности его характера часто забывают историки наших работ,  но
я не мог с ней не считаться.
     Но главное было все-таки  не  в  этом.  С  упрямством  Генриха  я  бы
как-нибудь справился, противопоставив ему собственное упрямство.
     Была и другая причина, почему я согласился, и очень  важная  причина,
смею вас уверить! Вначале мы ставили опыты  над  собою  попеременно,  даже
чаще подопытным бывал я, с детства у меня здоровье крепче. Ничего хорошего
из этого не вышло.  Генриху  не  хватало  хладнокровия,  чтобы  руководить
рискованными опытами. Он то увлекался экспериментом и забывал обо мне, то,
пугаясь моего состояния, раньше времени обрывал опыт. В своей  выдержке  я
был уверен больше. Но вы вскоре убедитесь, что если в общем это правильно,
то в том конкретном случае я переоценил себя, и это едва не породило новую
трагедию.
     - Согласен, но ставлю жесткие условия, -  объявил  я.  -  Первое:  мы
раньше обследуем этот прибор в нашей лаборатории, и, пока не  получим  его
подробной схемы, никаких экспериментов  не  будет.  Второе:  если  в  этом
дьявольском сооружении творится музыка, то ее должен  воспринимать  не  ты
один, но по крайней мере и  второй  слушатель  -  я.  Стало  быть,  раньше
разработаем приставку, делающую явными неслышные внутренние  звуки,  потом
начнем вызывать их к жизни, или вернее к смерти, ибо звуки эти - убийцы. И
последнее:  чтобы  установить,  насколько   музыкальна   продукция   этого
треклятого  аппарата,  мы  пригласим  на  испытание  еще  двух  человек  -
толкового медика из породы тех, которые не  только  лечат  болезни,  но  и
привлекают к ответственности объекты, вызывающие заболевания, и настоящего
музыканта,  умеющего  и  воспроизводить  музыку,  и   критически   в   ней
разбираться.
     - Медика ты найдешь легко, - сказал Генрих, усмехаясь. -  Но  отыщешь
ли столь разностороннего музыканта?
     - Уже отыскал. И могу тебя заверить - парень что надо!

                                    5

     Так в нашей компании появился Михаил Потапов.
     Мы с ним вместе учились в школе. В детстве Михаил  был  медлительным,
молчаливым увальнем. Я не могу сказать, чтоб его  тогда  увлекала  музыка.
Его ничто по-настоящему не увлекало, а если увлечения нарождались, то  они
долгие годы созревали в латентном  состоянии,  внешних  плодов  созревания
никто не видел. Он был в те годы до серости  неприметен.  А  вскоре  после
школы он вдруг прославился как создатель своеобразной музыки,  неровной  и
непонятной, временами вызывающей боль,  а  не  наслаждение.  Она  ввергала
слушателей в транс. "Гипнотическая симфония" - так он сам назвал  одно  из
своих произведений.  Не  сомневаюсь,  что  все  эти  факты  вам,  знатокам
классических мелодий, - их сейчас многие обругивают "принудительными",  по
несчастному словечку Альберта, получившему столь широкое  распространение,
- вам, повторяю, эти общеизвестные истины знакомы куда лучше, чем мне.  Но
я должен напомнить о них, ибо  без  этого  не  смогу  вывязать  рассказ  о
событиях, чуть не погубивших Генриха.
     Итак, в нашей лаборатории, в то утро, когда мы возились  со  звучащей
приставкой к аппарату Альберта, возник Михаил Потапов.
     Он вошел без стука, не поздоровался, не проговорил ни  слова,  только
хмуро и молча поглядел. Генрих его не знал, он ведь был на семь лет моложе
нас с Михаилом, но догадался, кто пришел.
     - Ага, это вы! - сказал Генрих приветливо.
     - Да, я, - ответил Потапов  и,  посмотрев  в  мою  сторону,  деловито
моргнул. Моргание и раньше заменяло у него кивок головой.
     Я вызвал интерьерное поле и усадил  гостя  в  кресло.  Михаил  всегда
сидел  охотнее,  чем  ходил,  к  тому  же  ходить  в  нашей   заставленной
механизмами лаборатории было неудобно. Он сидел и молча смотрел  на  меня.
Он не любил говорить. Он говорил так, словно  его  рот  набит  камнями.  В
древности один оратор закладывал за щеку каменья, чтоб речь звучала ясней.
Михаил на того оратора не походил.
     - Ты уже слыхал о загадочной смерти Альберта Симагина, - сказал я. Он
опять моргнул. - Но  ты,  вероятно,  не  знаешь,  что,  отличный  инженер,
Альберт увлекся музыкой - не старинной и даже не твоей, а какой-то особой,
отвергающей и опровергающей всех до него существовавших композиторов.
     Потапов шевельнулся в кресле и промямлил:
     - Моя музыка самая современная. Она неопровержима и неотвергаема.
     - Всех вас! - повторил я. Мне захотелось его позлить. - Он утверждал,
что вы своевольно  навязываете  слушателям  свои  звучания,  насильственно
порождаете желаемые вами эмоции. Он обругал вашу музыку принудительной. Он
стремился создать музыку вольную, исполняемую для  всех  одновременно,  но
для каждого слушателя - свою.
     - Интересно, - пробормотал Михаил.  Глаза  его  оставались  тусклыми.
Пробить этого человека было нелегко. Он подумал и добавил:  -  Даже  очень
интересно. - Он еще подумал. - А результат?
     - Альберт погиб, вот результат. А теперь сиди и смотри. Мы с Генрихом
подготавливаем к испытанию созданный Альбертом аппарат, у каждого творящий
свою музыку.
     Потапов сидел, смотрел и молчал, временами закрывал  глаза,  и  тогда
казалось, что он засыпает, но  через  минуту-другую  медленно  приподнимал
веки, снова всматривался в нашу работу, взгляд  его  становился  понемногу
осмысленным,  на  серых   щеках   забрезжил   румянец.   Мы   с   Генрихом
переговаривались. Собственно, говорил я, Генрих откликался. Думаю, однако,
из нашего  отрывистого  разговора  любой  мог  уяснить  себе,  к  чему  мы
готовимся, а Михаил тупицей, конечно, не был.
     Через некоторое время он заволновался.
     - Рой, - пробормотал он, - у меня мысль. Я хочу вместо Генриха.
     - Если это мысль, то  неудачная.  Испытание  опасно.  Генрих  опытный
экспериментатор, чего нельзя сказать о тебе.
     - Моя мысль не в этом, Рой. Я не  ищу  этого...  опасностей.  Я  хочу
проверить, как понимал музыку Альберт.
     - Мы этого тоже хотим. И сейчас будем  проверять.  А  ты  по-прежнему
молчи и слушай. Скоро музыка, вызванная  к  жизни  Альбертом,  зазвучит  в
твоих ушах. И твоя задача эксперта - сказать, стоит ли она чего.
     После этого уже ни словом, ни движением он не прерывал  подготовки  к
эксперименту. В лаборатории появился медик с ассистентами.  Руки,  ноги  и
шею Генриха сковали зажимы  от  аппарата,  другие  провода  и  теледатчики
сигнализировали о состоянии жизненных параметров, а музыкальная  приставка
готова была усладить наш  слух  любыми  мелодиями,  рождавшимися  в  мозгу
Генриха.
     - Начинай, - сказал Генрих, и я включил аппарат. Минуты две мы ничего
не слышали. Генрих лежал с закрытыми глазами и о чем-то думал. Мы обалдело
таращили глаза  один  на  другого.  Лицо  Михаила  стало  апатичным.  Могу
поклясться, что в эти первые две минуты он  забыл  и  о  нас,  и  о  нашем
эксперименте - вероятно, творил свои  путаные  симфонии.  А  затем  музыка
Генриха зазвучала в  приставке,  усилители  доносили  ее  до  наших  ушей,
аппарат же Альберта словно ожил, в нем засверкали глазки и  сигнализаторы,
разноцветные  вспышки  озаряли  его  изнутри.  Объективности  ради  должен
признаться, что вначале я больше следил за аппаратом, чем вслушивался,  но
вскоре музыка захватила меня всего, и, кроме нее, уже, казалось, ничего не
было ни во мне, ни вокруг.
     После моего доклада вы сами услышите музыку Генриха, поэтому не  буду
ее описывать, тем более - я не музыкант  и  обязательно  в  чем-нибудь  да
совру. Скажу лишь, что за  всю  свою  жизнь  я  не  слыхал  мелодии  столь
красивой и столь печальной. Не знаю,  какие  инструменты  могли  порождать
этот гармоничный плач, нечеловечески прекрасный,  нечеловечески  терзающий
душу плач. Он доносился отовсюду, исторгался из меня и во мне, все  вокруг
пленительно рыдало. Я просто не могу подобрать другого эпитета, кроме  вот
этого: "пленительный", он единственно точный,  и  я  был  пленен,  я  тоже
молчаливо рыдал в такт этому плачу, это была уже  не  мелодия  Генриха,  а
терзаемая душа всего мира, и она рыдала во мне, со мной, рыдала всем мною!
     Чувство, захватившее меня, повторялось у каждого  слушателя,  все  мы
как ошалелые, как бы внезапно ослепнув, уже не видели ни  друг  друга,  ни
Генриха, и всем в себе отдавались магии тоскующих звуков.
     Вдруг я очнулся. Не знаю, как удалось прорваться сквозь коварную сеть
полонящей мелодии,  но  я  пришел  в  себя  и  увидел,  что  Генрих  почти
бездыханен и кривые на самописцах, фиксирующих жизненные параметры, все до
единой катятся вниз.
     - Доктор, он умирает! - заорал я и кинулся сдирать с Генриха зажимы.
     Медик, охнув,  выключил  аппарат.  Его  ассистенты  суетились  вокруг
Генриха. Кто облучал его из живительных радиационных пистолетов, кто делал
инъекции, кто прикладывал к щекам и ко лбу примочки, кто  из  индукционных
аппаратов пронизывал нервы электрическими разрядами.  Прошло  минут  пять,
прежде чем Генрих  открыл  глаза.  Мы  подняли  его  и  поставили,  он  не
удержался на ногах. Мы  опять  положили  его  на  диван,  опять  энергично
обстреливали,  примачивали,  вводили  растворы,   терзали   электрическими
потенциалами.
     - Что с тобой?  Скажи,  что  с  тобой?  -  спрашивал  я.  Он  наконец
откликнулся - бессвязно, на  полуслове  останавливался,  повторялся.  Даже
после страшной аварии на Марсе, даже  после  отравления  диковинным  мхом,
когда мы с ним открыли общественное радиационное кси-поле, он не  был  так
ослаблен. Он объяснил, что, ожидая  музыки,  вспомнил  Альбину  и  захотел
опять разобраться в тайне ее гибели, но, как и раньше, ничего достоверного
не установил, и его охватило отчаяние, что она умерла такой молодой, а  он
не сумел ей помочь и даже не понимает причин ее смерти.
     Рассказ  Генриха  прервало  громкое   рыдание   Михаила.   Композитор
скрючился на диване и заливался слезами. Я подумал было, что и  ему  плохо
от порожденных Генрихом мелодий, но Михаил с  раздражением  отмахнулся  от
меня.
     - Вы не понимаете! Вы не способны  понять!  -  лепетал  он.  -  Самый
страшный тупица - я! В мире еще не существовало человека бесталаннее меня!
Был только один гений, только один - Альберт, теперь я знаю это!
     - Обстреляйте его успокаивающими лучами! - приказал  я  медику.  -  А
если ваши средства не помогут, я надаю этому болвану  оплеух!  -  Нервы  у
меня разошлись, я и в самом деле мог полезть в драку.
     Михаил вскочил. Глаза его исступленно горели. Даже не  верилось,  что
это те сонные зенки, какими он обычно озирал мир.
     - Альберт был величайшим гением, но и он ошибался! Он ошибался, я  не
ошибусь! Я сотворю то, что ему не удалось!
     И, продолжая что-то кричать на бегу, он ринулся вон.

                                    6

     Только через несколько дней мы с точностью  установили,  что  вырвали
Генриха из тенет смерти буквально в последний момент. Еще  две-три  минуты
такой убийственной музыки - и  он  был  бы  испепелен.  Это  не  словесная
фиоритура, а беспощадный факт: болезнь, поразившая Генриха,  больше  всего
напоминала внутренний ожог. И лечили его,  как  мне  сотню  раз  объясняли
медики, и знаменитые, и обыкновенные  -  они  стадами  паслись  у  постели
Генриха, - от ординарного ожога внутренних тканей.  Я  сказал  "ординарный
ожог" и печально усмехаюсь: вероятно, во всей  истории  медицины  не  было
болезни удивительней той, что  погубила  Альберта  и  едва  не  прикончила
Генриха. Я приведу лишь один факт, чтобы  вам  стала  понятна  серьезность
события: за час музыкального сеанса Генрих похудел  на  семь  килограммов,
так велик был отток энергии из тела.
     В эти суматошливые дни борьбы Генриха с хворью я позабыл  о  Михаиле,
он тоже не давал знать о себе, даже не поинтересовался здоровьем  Генриха.
Он словно бы не ушел, а бежал - и боялся снова с нами соприкоснуться.
     Он появился недели через две. Генрих уже вставал на  короткое  время,
он хотел побольше ходить, но медики сомневались, полезно ли это ему,  и  я
не давал. Я, как вы понимаете, и работал и ночевал  в  комнате  Генриха  и
если выходил из нее, то ненадолго.
     - Жив? - приветствовал я Михаила. - А мы думали, тебя взяла нелегкая.
     Он понял "нелегкая" в смысле "нелегкая музыка" и торжествующе засиял:
     - Мелодия губительная, но я превратил ее  в  свою  противоположность.
Расскажите, как вы объясняете изобретение Альберта?
     Я посмотрел на Генриха. Он прошептал:
     - Говори ты.
     Мы с Генрихом много размышляли о происшествии, я высказал не свое,  а
общее мнение. Я начал с того, что человек и вправду познает  окружающее  и
себя не одним разумом, но и эмоциями, и среди них немаловажно  музыкальное
восприятие. Вещи мира не только видятся, не только  осязаются,  не  только
пахнут,  но  и  звучат.  Каждому  предмету  мира,  каждой  комбинации   их
соответствует в психике  человека  особое  музыкальное  звучание.  Древние
греки говорили о "гармонии сфер" - и они не были такими уж дураками.  Один
поэт некогда писал:

                И все звучит. На камень иль траву
                Ступаешь, как на клавиши рояля.
                И прислонясь к стволу, росу роняя
                На звезды, облепивши листву,
                Звучишь и сам.

     Обратное  тоже  верно  -  каждому  психическому  состоянию   человека
соответствует мелодия,  выражающая  это  состояние.  Разумеется,  все  эти
звучания - симфонии внешнего мира, музыкальные ритмы психики - обычно  так
слабы, что составляют неопределенный шумовой фон восприятия и размышления.
     Альберту удалось - и в этом сила его изобретения - гигантски  усилить
внутреннюю музыку человеческого познания и страстей. Но изобретение таит в
себе  и  угрозу.  Природа  недаром  скрыла  музыку  чувств  и   мыслей   в
микрозвучании, растворила ее в шумовом фоне.  Альберт  распахнул  зловещий
ящик Пандоры, скрывавший страсти души. И в своем натуральном  виде  эмоции
почти всесильны, под их действием люди гневаются, рыдают, тоскуют, впадают
в  неистовство,  бесятся,  сходят  с  ума.  Тысячекратно   же   музыкально
увеличенные,  они  убивают.  Любое  ощущение,  крохотное  и   неприметное,
усилитель Альберта делает великим чувством. Человек не способен вынести ни
великое горе, ни великую радость, человек гармоничен, такова его  природа,
- все чрезмерное губительно для человека. И сам  Альберт,  испытывая  свой
аппарат, был сожжен гигантским наслаждением и, уже умирая, не понимал, что
гибнет, а не наслаждается. И Генриха едва не испепелила  вечно  тлеющая  в
нем печаль  об  Альбине,  когда  печаль  из  обычного  чувства  выросла  в
обжигающе громадную. И чтобы больше  не  повторялись  такие  трагедии,  мы
теперь постараемся наглухо закрыть грозное открытие Альберта Симагина...
     - Нет! - закричал Михаил. - Вы этого не сделаете! Я не позволю!
     - Не  позволишь?  Между  прочим,  мы  пригласили  тебя   в   качестве
музыкального эксперта, а не на роль верховного судии. Улавливаешь разницу?
     - Выслушайте меня! - попросил он. - Только об одном прошу: выслушайте
меня спокойно. Не надо так волноваться.
     - Волнуешься ты, а не мы. Говори. Обещаю слушать без усиления эмоций.
     Он говорил путано и торопливо, воспроизвести его бессвязную речь в ее
буквальности я не сумею. Он соглашался с нами: гениальный аппарат Альберта
- он так его и назвал - безмерно усиливает звучания,  уже  существующие  в
психике, они и впрямь становятся опасными. Защищать усилитель  Альберта  в
его сегодняшнем варианте  он  не  намерен.  Но  Симагин  совершил  великое
открытие, об этом надо твердить, об этом надо кричать: окружение порождает
в человеке музыку, в эти внешние звучания  вплетаются  мелодии  психики  -
удивительная, но, к сожалению, почти неслышная симфония  творится  в  душе
каждого человека, индивидуальная его музыка, музыка  его  восприятия,  его
мыслей, его чувств, не навязанная волей композитора. Он,  Михаил,  намерен
эту музыку сделать явной, не усиливая страсти  души,  а  гармонизируя  их.
Душа  неизменно  алчет  не  умножения  того,  что  уже  есть  в   ней,   а
противопоставления. Если человек яростен, то все в нем  жаждет  усмирения,
если он горюет - радости, если буйно весел - тишины.
     - Гасить страсти? - сказал я. - Так, что ли? На огонь лить воду,  под
лед подводить пламень?
     - Не так! - запротестовал он. - Не гасить, а гармонизировать, неужели
вы не понимаете?  Совмещать  противоположности,  свет  отчеркивать  тенью.
Полная, совершенная гармония - и особая для каждого человека!
     - В идее звучит неплохо. А как в осуществлении?
     - Уже  осуществлено!  -  объявил  он  торжественно.   -   Я   написал
изумительную вещь, никто еще до меня... С  принудительной  музыкой  отныне
покончено, только та, что создается самим слушателем...  Называется  "Твоя
собственная симфония". Публичный концерт - через месяц, первого мая.
     - Придем, - пообещал я. - К тому времени Генрих  поправится.  А  пока
извини, разговор затянулся.
     - Пожалуйста, - поспешно сказал Михаил, но не ушел. Лицо у него стало
жалким.
     Генрих удивленно взглянул на меня. Всю беседу он промолчал, это с ним
случалось. Но если  собеседником  он  бывал  не  отменным,  то  слушателем
образцовым. Я нетерпеливо сказал:
     - Говорю тебе, мы придем. Что еще?
     - Без вашей помощи концерт не состоится, - промямлил Михаил. - Дело в
том, что...  Мне  нужен  аппарат  Альберта.  Я  его  немного  переделаю...
Знакомые конструкторы обещали... Понимаешь?
     Я обернулся к Генриху. Генрих засмеялся.
     - Отдай,  -  сказал  он  с  облегчением.  -  И  пусть   он   покрепче
переделывает эту чертову машину. Сказать по совести, я боюсь  смотреть  на
нее.

                                    7

     О первом концерте индивидуальной музыки мне  говорить  нечего,  он  у
всех вас в памяти.
     И вы, конечно, помните речь, произнесенную Потаповым перед концертом.
Я лишь добавлю,  что  Генрих  смеялся,  а  я  удивлялся.  Михаил  держался
заправским оратором. Он так развязно нападал на музыку прошлых веков,  что
уже  это  одно  покорило  молодых  буянов,  начинающих  утверждение  своей
личности со словечка "нет", обращенного на все и на  всех.  Тогда  впервые
публично  и  прозвучал  изобретенный  Альбертом   термин   "принудительная
музыка", отныне  столь  обычный,  что  уже  не  замечают  его  ругательной
природы. Зато общепринятое сегодня название "индивидуальная музыка" Михаил
употребил всего раз или два; он напирал на формулы  "свободная  музыка"  и
"музыкальное самопознание".
     Что до самого концерта, то меня смешило, что в зале  собралось  почти
двадцать  тысяч  человек  и  все  молчат  и  чего-то  ждут,  а  ничего  не
происходит: оркестра нет, наушники тоже  отсутствуют  и  только  на  сцене
возвышается небольшой деревянный ящик - переделанный аппарат Альберта.  Во
мне индивидуальная музыка всегда звучит слабо,  я,  вероятно,  воспринимаю
мир не музыкально, а рационально. Михаил не раз сетовал, что я  феномен  и
его творения не про меня.
     Но эта забавная музыка все-таки зазвучала  и  во  мне.  Я  назвал  ее
забавной, потому что во мне она скорее была иронической,  звуки  смеялись,
особенно когда я опять озирал сосредоточенно  молчавший  зал.  Генрих  же,
когда концерт закончился, оказал мне со вздохом:
     - Опять те же печальные мелодии! - Он увидел, что я забеспокоился,  и
добавил: - Но не было ничего страшного, на такую музыку я  мог  бы  ходить
каждый день.
     Пока мы выбирались наружу, я прислушивался к разговорам вокруг нас.
     - Гигантское произведение! - говорил  один,  растерянно  улыбаясь.  -
Нет, это поразительно, почти сверхъестественно! Никогда в жизни не  слышал
такой величественной симфонии!
     - Я плакал, - признавался другой. - Я ничего не мог с собой поделать,
слезы лились сами. Просто невероятно, как Потапову удалось построить такую
большую вещь на  вариациях  одного  траурного  мотива,  правда  нежного  и
красивого, этого отрицать не могу.
     - Вот же было веселье! - восторгался третий. - Если бы не  соседи,  я
пустился бы в  пляс,  так  хороши  те  радостные  мотивчики!  А  тебе  они
понравились? - спрашивал он свою подругу, немолодую женщину.
     - Веселые? - переспросила она. - Я  что-то  их  не  услышала.  -  Она
содрогнулась. - Больше я на такие концерты не  пойду.  Звуки  были  грубы,
некоторые мотивы непристойны. У меня впечатление, будто меня  раздевали  и
освистывали. Если и слушать такую музыку, то запершись в одиночестве.
     - Этот концерт нужно слушать в постели, а не в зале, - утверждал  еще
один. - Удивительно успокаивающая вещь, после нее хорошо заснуть.
     Впрочем, я ломлюсь в открытую дверь: вы не  хуже  моего  знаете,  как
действует индивидуальная музыка. И что она теперь публично не исполняется,
а  стала  интимным  занятием,   совершаемым   в   одиночестве,   по-моему,
естественно. Мы с Генрихом не раз потом говорили об этом с  Михаилом.  Он,
как вы знаете, долго боролся против переселения его индивидуальной  музыки
из концертных залов в спальни, он видел в этом реванш, взятый  ненавистной
ему классической принудительной музыкой".

                              Сергей СНЕГОВ

                        ПРИНУЖДЕНИЕ К ГЕНИАЛЬНОСТИ

                                    1

     Дом был как дом - трехэтажное здание в  саду.  Генрих  включил  экран
карманного телеискателя. На экране появился фасад,  украшенный  колоннами,
балкон, опоясывавший весь второй этаж, башенка,  ощетинившаяся  антеннами.
"Особняк", - сказал себе Генрих. Он  называл  этим  старинным  словом  все
здания особой архитектуры. На современные дома строение в саду ни с  какой
стороны не походило, если не принимать во  внимание  частокола  антенн  на
башенке. К тому же оно и стояло особняком.
     Кто-то тронул Генриха за плечо. Генрих обернулся. Над ним  возвышался
насупленный верзила.
     - Что вы здесь делаете? - спросил гигант,  пронзая  Генриха  недобрым
взглядом.
     Генрих знал, что особняк в саду -  вероятно,  единственное  здание  в
Столице - охраняется специальными людьми,  для  которых  недавно  ввели  в
употребление позабытое было древнее  словечко  "сторож".  Генрих,  однако,
сделал вид, что не догадывается, кто этот незнакомец.
     - Не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете! - Как ему казалось,
он отлично разыграл удивление.
     Провести сторожа не удалось.
     - Отлично понимаете, друг Генрих!
     На этот раз Генрих удивился искренне:
     - Разве вы знаете меня?
     - Неужели я похож на дикаря? - отпарировал сторож.  -  По-вашему,  на
Земле имеются люди,  которые  не  посещают  Музей  космоса  и  не  смотрят
стереопередач?  Вам  с  братом  не  приходится  жаловаться  на  недостаток
внимания к себе.
     Генрих сдался.
     - Я, конечно, знаю, что Институт специальных  проблем  получил  свою,
тоже специальную, охрану. Но я думал,  что  рассматривать  особняк  издали
можно, друг... друг...
     - Дженнисон.  Джеймс   Василий   Дженнисон,   если   не   возражаете.
Рассматривать, разумеется, не возбраняется,  но  не  при  помощи  ближнего
телеискателя марки ТИБ-812, модель 13, специальный выпуск  для  работников
следственного отдела Управления космоса. Лишь в том  единственном  случае,
если вы позаботились получить разрешение на пользование телеискателем этой
модели и выпуска и там нет оговорок по пунктам 14 и 15, касающимся как раз
нашего института...
     Генрих рассмеялся и спрятал  телеискатель  в  карман.  Сторож  Джеймс
Василий Дженнисон оказался орешком не по зубам.
     - Телеискатель  мне  дал   во   временное   пользование   следователь
названного вами отдела в Управлении космоса. Я еще  не  работал  с  такими
приборами, и мне было интересно...
     - Фамилия вашего друга, если не секрет?
     - Почему же секрет? Прохоров. Александр Платон Прохоров. Одолжив  мне
прибор, разрешением он меня не снабдил.
     - И не снабдит, - важно уточнил Дженнисон. - Сомневаюсь, что  у  него
самого есть разрешение. Я говорю лишь о пунктах 14 и 15, остальные меня не
касаются. Эти два пункта подписывает  один  президент  Всемирной  Академии
наук Боячек.
     - Я в хороших отношениях с Боячеком, - заявил Генрих.
     Дженнисон величественным жестом остановил его:
     - Попробуйте.  Но  сомневаюсь.  Президент,  сколько  знаю,   не   раб
дружеских чувств. Он сказал директору нашего института Павлу Эдгару Домье,
что станет мощной преградой на пути всех любопытных и даже  сам  не  будет
нас излишне беспокоить. Только в том случае, если вы понадобитесь нам  для
работы...
     Сторож,  несомненно,  отлично  ориентировался   во   всех   проблемах
Института специальных проблем. Бесполезный разговор надо было  прекращать.
Генрих сделал последнюю попытку добиться хоть какого-то результата.
     - Не буду скрывать, друг Дженнисон, пока никто в вашем институте мной
не интересовался. Но зато я очень интересуюсь одним из ваших  сотрудников.
Вы не могли бы передать ему маленькое сообщение от меня?
     Генрих  вытащил  из  кармана  блокнот,  чтобы  нашептать  на   листок
несколько слов. Дженнисон протянул руку:
     - Только для вас, друг Генрих. Такому  знаменитому  ученому  совестно
отказывать. Можете быть спокойны. Через десять минут ваша словечня,  -  он
со вкусом употребил жаргонное название для записанной на  пленке  речи,  -
ляжет на стол Домье, а через час ее услышит ваш друг.
     - Я бы хотел, чтобы адресат получил  мою  запись  без  посредничества
директора института.
     - Отпадает, - с сожалением сказал Дженнисон. - Разве  вы  не  знаете,
что наши сотрудники находятся на казарменном положении? Я не имею  с  ними
прямого контакта. Я вижу только директора и его заместителей.
     - На казарменном положении? - переспросил Генрих. - Что означает  это
странное выражение?
     В первый раз Дженнисон был в затруднении.
     - Нам объясняли... Столько диковинных старинных словечек  -  всех  не
запомнишь! Если разрешите, я посмотрю в своем служебном  словарике.  -  Он
вытащил пластинку с  клавиатурой  и  набрал  какое-то  слово.  -  Казарма,
казарма,  -  повторил  он,  приставив  к  уху   пластинку,   нашептывающую
объяснение. - Казарма - это казенное здание, общежитие для  сотрудников  -
служащих и рабочих, живущих в условиях особого режима,  обязательного  для
каждого  жильца.  Какое  удивительное  название  -  казенное  здание!  Вам
что-либо понятно, друг Генрих?
     - Все и вполне, - объявил Генрих и удалился.

                                    2

     - Вы уверены, что он в том особняке? - с сомнением спросил Генрих.  -
Отсутствие его мозгового излучения еще ничего не доказывает.  Может  быть,
сейчас  Джок  Вагнер  спокойно  летит  на  Нептун,  где   энцефалопаспорта
принципиально не фиксируются и каждый работник может назвать любую фамилию
вместо родной и объявить любую легенду вместо реальной биографии. Я уж  не
говорю о том, что он мог просто умереть.
     Александр   Прохоров,   молодой   следователь   Управления   космоса,
последовательно опроверг все предположения Генриха.  Звездолет  на  Нептун
отправился восемь  дней  назад,  на  нем  было  сто  семнадцать  мужчин  и
шестьдесят девять  женщин,  пожелавших  остаться  неизвестными.  Но  Джока
Вагнера среди них  не  было.  Дело  в  том,  что  его  мозговые  излучения
прекратились за сутки до отлета корабля на Нептун.
     Он мог оказаться на звездолете в качестве  мертвого  груза,  то  есть
трупа. Подозрительных грузов корабль не принимал.
     - Вы не допускаете, что Джок мог  быть  доставлен  на  звездолет  без
сознания? Усыплен или оглушен... Или в анабиозе...
     - Невероятно. Пока человек жив,  мозг  хоть  и  слабо,  но  работает.
Мощные анализаторы космопорта уловили бы жизнедеятельность мозга  в  любом
грузе, опускаемом в трюмы. Без такого контроля грузы не принимаются. И  не
для предотвращения преступлений, а по гораздо более элементарной  причине:
чтобы на другие планеты тайно не вывезли животных, на экспорт которых  нет
лицензии.
     - Вы ничего не сказали о гипотезе, что Джок мертв?
     - Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ее.  Тела  Джока  Вагнера
нет, никто не сообщал о несчастье с ним.
     - Кроме него самого.
     - Да,  кроме  него  самого.  И  это   его   показание   -   важнейшее
свидетельство  в  пользу  версии,  что  он  экранирован  и   находится   в
лабораториях Института специальных проблем. Во-первых, он упоминает Домье,
а Домье - директор института. И во-вторых, институт Домье  -  единственное
на Земле учреждение, где разрешено экранирование.  Дженнисон  сказал  вам,
что сотрудники института на казарменном положении. Его сообщение совпадает
с моими данными. Работники института, входя в него,  обрывают  все  личные
связи с Землей. Они пропадают для нас. Нет, друг Генрих, нет, Джок  Вагнер
у Домье!
     Генрих задумчиво проговорил:
     - Версия, конечно, убедительная, хоть и удивительная. Мне бы хотелось
еще  раз  услышать  обращение   Джока,   которое   вызвало   необходимость
расследования.
     - Необходимость расследования порождена исчезновением Джока, а не его
письмом,  -  возразил  следователь.  -  Письмо  является  лишь   стартовой
площадкой нашего розыска.
     Прохоров положил вырванный  из  блокнота  листок  в  свой  настольный
дешифратор.
     "Риччи, важные новости, помоги,  если  не  хочешь  меня  потерять,  -
доносился из приборчика тонкий голосок Джока.  Генрих  часто  слышал  его,
когда  работал  с  Вагнером  на  Марсе,  голос  с  совершенной   точностью
обрисовывал   самого   Вагнера,   такого    же    нервного,    подвижного,
неуравновешенного, вспыльчивого и очень доброго. - Меня преследуют  агенты
Домье. Они пристают с такой  чепухой,  я  уже  хотел  жаловаться,  но  они
предупредили, что раскрытие тайны...  Нет,  никого,  мне  показалось,  что
вошли! Так глупо прервался отпуск, лучше бы не прилетать на Землю. В конце
концов, я мог отдохнуть и в  тамошних  санаториях,  нет,  дернул  же  черт
помчаться сюда! Риччи, дорогой,  они  сейчас  придут,  я  брошу  незаметно
записку. Я мог бы позвонить тебе, но боюсь, что мои разговоры блокированы,
и сам я блокирован, у этих негодяев такие совершенные механизмы, какие нам
с тобой не снились. Выручай, выручай, иначе погибну, это уж как пить дать!
В такую неприятность влип, ты даже представить не можешь...  Какое  у  них
требование, просто дурацкие намерения, при встрече расскажу. Риччи, милый,
поубедительней стукни кулаком по столу, только  это  поможет,  но  скорей,
иначе полная крышка.  Говорю  тебе,  эти  сукины  дети  ни  перед  чем  не
остановятся. Позови на помощь братьев Васильевых, это мои  друзья,  и  они
вызволят меня, они сумеют доказать, что другие гораздо  больше,  чем  я...
Идут, идут! Риччи, помоги, кулаком покрепче..."
     Запись обрывалась воплем. Генрих улыбнулся.
     - Воображаю, в каком неистовстве Джок выкрикивал  свое  послание.  Вы
поставили в известность Риччи Варавию?
     - Вчера послали радиограмму вслед планетолету "Изумруд",  на  котором
Риччи улетел на Марс. Вряд ли это разъяснит ему происшествие с Джоком.
     - Риччи  очень  взволновался,  когда  увидел,  что   Джока   нет   на
планетолете?
     - Он просто известил нас, что один из его  сотрудников  задерживается
на Земле без объяснения причин. О каком-либо несчастье  с  Вагнером  он  и
помыслить не мог. Он с досадой сказал мне по видеофону: "Напрасно вы  всех
красивых девушек стараетесь задержать  на  Земле,  это  мешает  планомерно
осваивать планеты". Он считает Вагнера человеком влюбчивым. Юбочником, так
это, кажется, называлось в старину.
     Генрих засмеялся:
     - И не ошибается, если так  считает.  Но  в  данном  случае  вряд  ли
замешана девушка.
     - Я тоже так думаю. Записка Вагнера, как  я  уже  вам  говорил,  была
доставлена нам после отлета "Изумруда". Джок бросил  ее  в  ящик  в  такой
спешке, что не успел наговорить адрес, и  вначале  не  знали,  что  с  ней
делать. А когда я ознакомился с содержанием записки и узнал, что  мозговые
излучения Вагнера внезапно выпали из регистрации в Оперативном архиве,  то
сразу попросил, чтобы вы с Роем пришли...
     - Очень жаль, что вы опоздали на день. Рой, наверно, не улетел бы  на
Меркурий, если бы знал, что с Джоком какая-то передряга. Поговорим  теперь
об Институте специальных проблем. Что вы предлагаете делать?
     - Что бы предложили вы, друг Генрих?
     - По-моему, ситуация ясна. Я  бы  потребовал  свидания  с  директором
института.
     - Я уже говорил вам, что это было первой моей мыслью.  Мне  ответили,
что директор никого не принимает и никаких разговоров ни по каким темам не
ведет, что других объяснений я требовать не должен. А как можно проникнуть
на территорию института, вы сегодня сами проверили.
     - В таком случае надо добиться ордера на  обыск  в  институте  и  его
казармах, как назвал Дженнисон жилые помещения.
     Прохоров мрачно глядел в пол.
     - Пробовал и это. Неделю назад я напросился к Боячеку на прием.
     - Боячек разговаривал с вами?
     - В кабинете  Боячека  сидел  один  из  его  заместителей  -  толстый
старичок...
     - Хромин. Личность довольно неприятная. Что он сказал?
     - Он на третьем слове заорал на  весь  этаж:  "Нечего  совать  нос  к
Домье!  Дела  этого  института  вас  не  касаются.  Преступлений  там   не
совершают. Уходите, да поживей!" Редкий грубиян.
     - Хромин  способен  на  резкость.  Но,  может   быть,   он   прав   и
действительно нелепо видеть в происшествии с Джоком преступление?
     Прохоров нахмурился. Его лицо вдруг приняло упрямое выражение. Генрих
понял, что с этим человеком спорить не надо, можно лишь  подсказывать  ему
пути розыска, отвечать на вопросы, но не критиковать его действия.
     Генрих ошибся в характере следователя. При первом знакомстве Прохоров
показался добродушным парнем, изнывающим в своем отделе, где  давно  ничем
серьезным не занимались, потому  что  ни  на  Земле,  ни  на  планетах  не
случалось серьезных происшествий. Округлое, румяное лицо Прохорова, пухлые
губы, крохотный подбородок, носик кнопкой внушили Генриху  убеждение,  что
перед ним легкомысленный  юноша,  вызвавший  его  к  себе  для  выполнения
обязательной формальности: братья Васильевы упоминались в записке Вагнера,
не поговорить с ними было нельзя. А Прохоров  был  фанатик,  один  из  тех
энтузиастов следственного искусства, которые могут и равнину  заподозрить,
что она неспроста ровная, и горы обвинить, что они с намерением высятся.
     Генриху  изредка  встречались  такие  люди,  общаться  с  ними   было
непросто. Генрих удивился происшествию с Джоком, но и  помыслить  не  мог,
что в институте Домье совершаются преступления.  Прохоров  в  преступление
уверовал  сразу  и  с  несгибаемой  последовательностью  нагромождал  одно
доказательство на другое.
     И  даже  в  том,  что  ответил  он  с   подчеркнутой   сдержанностью,
чувствовалось, как раздражают его сомнения Генриха:
     - Человек исчез. Он предупреждал, что какие-то мерзавцы и сукины дети
- это  его  слова,  Генрих,  -  что  они  ни  перед  чем  не  остановятся,
подразумевается - ни перед чем скверным... И напоминаю  вам,  что  на  мой
официальный запрос, не находится ли Джок Вагнер в институте,  мне  так  же
официально - и бесцеремонно - ответили, что никаких объяснений  от  них  я
требовать не должен.
     Генрих понимал, что нужно посочувствовать стараниям следователя.
     - Думаю, что имеется управа и на руководителей института  и  даже  на
руководителей Академии наук.
     - Я тоже уповал  на  это.  Я  обратился  в  Управление  общественного
порядка.
     - Неудачно?
     - Из Управления ответили, что, пока я  не  представлю  доказательств,
что над Вагнером совершено  насилие,  и  совершено  именно  на  территории
института, я допуска туда не получу.
     Генрих пожал плечами. В Управлении общественного порядка,  по  всему,
разделяли его сомнения. Сознавая,  что  возмущает  Прохорова,  он  все  же
рискнул повторить вопрос.
     - Вы не ответили: следует ли ожидать преступления?
     - Как   вы   думаете,   почему   существуют   законы,   гарантирующие
общественный порядок? - сердито ответил Прохоров вопросом на вопрос.
     - Вероятно, именно для того, чтобы гарантировать порядок.
     - Совершенно верно: чтобы не допускать нарушения порядка. Нет закона,
обязывающего нас ходить ногами, а  не  руками.  Вы  ходите  ногами  и  без
предписания о том. Когда нарушения порядка отомрут,  люди  позабудут  и  о
законах, регулирующих нашу  жизнь.  И  моя  профессия  следователя  станет
отжившей. Но при моей жизни этого еще не будет.
     Генрих молчал, размышляя. Нахмуренный Прохоров не прерывал  молчания.
Генрих сказал:
     - Вы, между прочим, не интересовались, чем занимается институт Домье?
     - Интересовался,   конечно.   Тематика   института   могла    пролить
определенный свет на происшествие с Вагнером.
     - Что же вы узнали?
     - Только то, что ничего не вправе  знать.  Тематика  работ  института
имеет гриф "Особая засекреченность".
     - "Особая, особая"! - Генрих с удивлением смотрел на Прохорова. - При
такой всесторонней особости, отличающей институт, я  начинаю  думать,  что
там и вправду могут твориться странные дела.
     - Я в этом ни секунды не сомневаюсь!
     - У вас возник какой-нибудь  новый  план  розыска?  Или  вы  согласны
примириться с пропажей Джока?
     Вспыхнувшее гневом лицо Прохорова показывало лучше слов,  каковы  его
намерения.  И  опять  он  постарался,  чтобы  его  раздражение  не   очень
прорывалось.
     - Я хочу проникнуть в институт к Домье и  вблизи  посмотреть  на  его
сотрудников.
     - Без официального разрешения?
     - Я  не  собираюсь  вникать  в  существо  работ   института   -   они
засекречены. Но нельзя засекретить существование человека. Домье смешивает
разные понятия.
     - И  ему,  кажется,  разрешают  смешивать  засекречивание   работ   с
засекречиванием людей, - напомнил Генрих.
     - По  отсутствию  опыта.  Не  забывайте,  что  засекречивание,  столь
обычное в  древности,  с  момента  образования  мирового  правительства  и
прекращения межгосударственной  вражды  быстро  отмерло.  Домье  почему-то
возродил этот отживший обычай. Я ничего не имел  бы  против,  если  бы  не
подозревал, что он использует засекречивание для неблаговидных действий, а
может быть, и прямого преступления. Я не могу превратить мои подозрения  в
убедительное доказательство для тех, кого  Домье  чем-то  очаровал,  но  я
привык верить своей интуиции, она меня пока не  обманывала.  Домье  творит
грязные дела! Я выведу его на чистую воду. И вызволю бедного Вагнера.
     - Если он жив.
     - Уверен, что он жив, только попал в беду. Будете ли вы и дальше  мне
помогать, друг Генрих?
     - А что вы задумали? - осторожно спросил Генрих.
     - Моя профессия дает право на личное  экранирование.  Без  этого,  вы
понимаете, было бы трудно вести иные розыски. Правда,  это  не  оптическое
экранирование - разрешение на невидимость  у  нас  тоже  не  выдается  без
специального  ходатайства,  -  но,  во  всяком   случае,   гарантированная
недоступность для различных поисковых  лучей.  В  частности  -  защита  от
инфракрасных искателей. Это дает возможность спокойно передвигаться ночью.
Я могу дать вам второй костюм.
     Генрих заколебался. У него сейчас  так  много  дел  в  лаборатории...
Возможно, через неделю, когда Рой вернется из командировки.
     - Сегодня ночью, - непреклонно сказал  следователь.  -  Я  не  вправе
медлить, когда речь идет о спасении человека.

                                    3

     Ночь выдалась как по заказу. Тучи еще днем заволокли небо, а с десяти
часов вечера возник туман. К полуночи он так сгустился, что в  пяти  шагах
уже не  было  ничего  видно.  Экранирующие  костюмы  походили  на  обычные
спортивные, только были значительно тяжелей и теплы не по сезону. Прохоров
предупредил Генриха, чтобы тот ничего не пил. Генрих  для  гарантии  и  не
пообедал, но тем не менее обливался потом. Следователь с тревогой попросил
почаще вытирать лицо: испарения  не  экранировались  -  охранные  автоматы
института могли засечь струйки пара.
     - Туман нам, конечно, на руку, это тоже пар, - сказал он,  -  но  все
же, друг Генрих...
     Улица, на которой располагался институт, была освещена как все  улицы
Столицы, но туман поглощал свет. Прохоров все же побоялся перелезать через
ограду институтского сада перед зданием, а выбрал местечко сбоку, где  сад
почти вплотную подходил к темному озеру. Ограда была высотой метра в  два,
но Прохоров легко подтянулся, без шума перепрыгнул ее  и  подал  обе  руки
Генриху. Генрих спортивными дарованиями не  блистал.  Несмотря  на  помощь
Прохорова,  он  свалился  на  землю.  Следователь  минуты  две  напряженно
вслушивался. Высокие лиственницы и липы стояли так тихо, словно уснули,  в
большие туманы деревья как бы цепенели.  Из  сада  не  доносилось  никаких
звуков.
     - Теперь главное - идти тихо, - шепнул Прохоров и нажатием кнопки  на
поясе переменил синевато-туманный защитный цвет костюма на темный,  больше
соответствующий сумраку сада. - Предупреждаю: звук шагов не экранируется.
     Он чуть-чуть высветил экран телеискателя. На экране появились  стволы
деревьев. Следователь погасил их и повел луч телеискателя дальше. Когда  в
глубине засветился трехэтажный особняк, Прохоров определил  направление  и
расстояние и спрятал телеискатель.
     Прохоров шел впереди и ступал так тихо,  что  Генрих  не  слышал  его
шагов. Генрих тоже старался не производить  шума,  но  ему  это  удавалось
гораздо хуже: шагая по дорожке, он слышал скрип гравия  под  подошвами,  а
когда сбивался в сторону, влажно  шелестела  потревоженная  ногами  трава.
Генрих с тревогой думал о том, что человеческое ухо вряд ли  услышит,  как
он крадется, но звукоискатели могут  засечь.  И  когда  они  выбрались  на
полянку  перед  зданием,  он  облегченно  вздохнул,  хотя   только   здесь
начинались настоящие опасности.
     Два нижних этажа института были  темны,  вверху  светилось  несколько
окон. Прохоров  извлек  из  кармана  ручной  бесшумный  стеклорез.  Генрих
усмехнулся. В незапамятные времена этот нехитрый электронный приборчик был
любимым инструментом громил, сейчас им собирался орудовать следователь.
     Прохоров сделал Генриху знак, чтобы он оставался на  месте,  и  новым
нажатием кнопки сменил темный цвет костюма на лунно-желтый  -  именно  так
светились дорожки у здания.
     Полной невидимости смена окраски не давала, но  примитивную  мимикрию
обеспечивала.
     Генрих, притаившись в кустах, лишь восхищенно покачал головой,  когда
Прохоров лег на землю и пополз к зданию. Следователь  полз,  как  плыл,  -
легко и бесшумно. Он так проворно пересек освещенное пространство  и  тело
его так совершенно сливалось с дорожкой,  что  Генрих  видел  лишь  что-то
неясно колеблющееся и передвигающееся, а не человеческую фигуру.
     Следователь исчез за изгибом здания. Генрих выдвинулся из кустов.
     В это мгновение его схватили.  Чьи-то  могучие  руки  с  такой  силой
закрыли лицо и сдавили  голову,  что,  полуослепленный  и  полузадушенный,
Генрих не успел ни вскрикнуть, ни вырваться. Он лишь судорожно вцепился  в
схватившие его руки, сделал отчаянный рывок в  сторону.  Вторая  пара  рук
сдавила мертвым узлом икры, Генрих вдруг потерял почву под ногами и понял,
что его подняли и несут.
     Он еще пытался вырваться, но на лицо вдруг подуло  что-то  влажное  и
удушающее. "Одурманивают, ловкачи!" - мелькнула мысль, перед  тем  как  он
потерял сознание.
     Очнулся он на диване в большой светлой  комнате.  В  кресле  напротив
Генриха сидел  ухмыляющийся  Дженнисон,  а  рядом  стояли  двое,  вряд  ли
уступающие ему в росте. Генрих с гримасой ощупал ребра.
     - Вы не пробовали бороться с медведями в цирке,  друг  Джеймс?  Успех
будет обеспечен.
     - В цирке не боролся, а в зоопарках приходилось, - с  охотой  ответил
Дженнисон. - Говорят, в  древности  медведи  считались  могучими  зверями.
По-моему, легенда.
     - Я не иду в сравнение даже с современными  слабосильными  медведями,
не так ли? - Генрих старался не показать, что ему больно.
     - Хороший медведь обычно держится против меня две минуты. Вам о таком
времени и не мечтать, друг Генрих. Между прочим, в троеборье на штанге мое
лучшее достижение - семьсот двадцать килограммов. Не чемпион, но все же...
     - Ваши рекорды штангиста  еще  не  являются  достаточным  основанием,
чтобы внезапно хватать меня и тащить как  полено!  -  раздраженно  заметил
Генрих.
     - А что я должен был сделать, если вы внезапно проникли на охраняемую
мной территорию? Я и мои друзья, ночные сторожа, - он показал на радостно,
как и  он,  посмеивающихся  помощников,  -  ужасно  не  любим,  когда  нас
критикуют за просчеты. От нас ждут работы по способностям. Мы  способны  и
не на такое, будьте покойны, друг Генрих!  А  подробней  основания  вашего
ареста вам разъяснит директор института Павел Домье.
     - В таком случае позовите его! Я протестую против ареста!
     - Он появится в институте утром. Вы сможете неплохо отдохнуть до  его
прихода.
     Два новых сторожа ввели  под  руки  еле  передвигавшегося  Прохорова.
Истерзанный вид показывал, что захватить его  врасплох,  как  Генриха,  не
удалось. Охранники заботливо подвели Прохорова ко второму дивану и помогли
ему лечь. Дженнисон поднялся.
     - Теперь мы на время покинем вас. Не вздумайте  выпрыгивать  в  окно.
Пустой номер. Из этой комнаты не бегут.
     - Разговаривать можно? - слабым голосом поинтересовался Прохоров.
     - Разговоры записываются, - честно предостерег Дженнисон. - Но если о
погоде или кому какая девушка нравится...
     Прохоров окатил его ненавидящим взглядом.
     - Преступление, организованное по всем правилам науки!
     Дженнисон пожал плечами:
     - Я до сих пор думал, что преступники -  те,  кто  нарушают  запреты,
лезут  непрошеными  на  охраняемые  территории,  со  взломом  проникают  в
закрытые  помещения...  Впрочем,  о  философии  преступления   вам   лучше
поговорить с нашим директором, он хорошо разбирается  в  этом  деле,  как,
впрочем, и во всех остальных.
     Дженнисон с  охранниками  удалился.  Генрих  спросил  Прохорова,  что
теперь надо делать. Следователь устало опустил веки.
     - Я  посплю.  Итак,  Домье  примет  нас  утром?  Что  ж,  хоть  этого
результата достигли. Без попытки насильственно проникнуть в его загадочный
институт он, конечно, нас бы  не  принял.  Когда-то  говорили  о  подобных
случаях: не было бы счастья, да несчастье помогло.

                                    4

     О том, что наступило утро, Генрих узнал,  когда  в  комнате  появился
Дженнисон.
     Сторож приветствовал пленников легким взмахом руки.
     - Надеюсь, вы хорошо  себя  чувствуете,  друг  Генрих?  -  добродушно
осведомился он.
     - Я чувствую себя как медведь, продержавшийся против вас  не  две,  а
три минуты, - проворчал Генрих. - С такими, кажется, вы не церемонитесь.
     - И мы будем жаловаться на  вас,  -  строго  добавил  Прохоров.  -  Я
потребую, чтобы вас наказали за возмутительное нападение.
     - Я дам вам возможность пожаловаться, - бодро пообещал Дженнисон. - Я
проведу вас к Домье. Наш директор ждет вас, друзья.
     Когда они  шли  по  коридору,  Генрих  старался  побольше  увидеть  и
запомнить, но делал это не показывая чрезмерного  внимания.  Прохоров,  не
стесняясь, поворачивал голову вправо и влево, оглядывался, останавливался,
чтобы лучше разглядеть. Разглядывать, впрочем, было нечего.  Генрих  плохо
знал архитектуру старинных зданий, но впечатление,  что  они  находятся  в
особняке, подтвердилось, он только отнес этот особняк к  разряду  гостиниц
или общежитий - он вспомнил, что подобные здания  строились  по-особому  и
главным их признаком были длинные  коридоры  на  каждом  этаже  и  комнаты
справа и слева.
     Они как раз шли по  такому  коридору  с  комнатами  справа  и  слева.
"Особняк с коридорной системой, типа общаги, так их, кажется, называли", -
окончательно определил Генрих архитектуру здания. Он был не очень силен  в
древних терминах.
     Около  двери,  ничем  не   выделявшейся   среди   других,   Дженнисон
остановился.
     - Здесь. Прошу.
     В глубине комнаты сидел за столом невысокий человек  лет  сорока.  Он
знаком показал вошедшим на кресла и кивнул Дженнисону:
     - Вы свободны, Джеймс. Я доволен вами, отличная работа.
     - Рад стараться! - гаркнул Дженнисон и прикрыл за собой дверь.  Домье
обратился к пленникам:
     - У меня к  вам  вопросов  нет.  С  вами  все  ясно  -  пытались  без
разрешения  проникнуть  на  охраняемую  территорию,  вас  задержали.   Но,
вероятно, у вас имеются вопросы ко мне? Наверно,  вас  интересует,  почему
наша территория охраняется? Почему мы вынуждены задержать  вас?  И  какова
ваша дальнейшая судьба? Я правильно сформулировал ваши вопросы?
     Прохоров сухо сказал:
     - Добавьте еще один: почему мы вообще должны  были  проникать  к  вам
таким путем?
     Домье высоко поднял брови.
     - Вероятно, вам лучше известно, почему вы избрали такой способ.
     - Нет! - сердито сказал Прохоров. - Почему  мы  выбрали  именно  этот
способ, нам ясно. Но почему мы были должны выбрать его?  -  Он  подчеркнул
голосом слово "должны". - Почему не оказалось иного пути проникнуть к вам?
     - Это все тот же вопрос: почему  территория  охраняется?  -  возразил
Домье. - На все вопросы я  дам  исчерпывающие  ответы.  Но  должен  начать
издалека - с работ, которые в нашем институте были начаты ровно  два  года
назад. Эти работы...
     Следователь упрямо прервал его:
     - Может быть, начнем с событий более  близких,  чем  позапрошлогодние
работы? Снова формулирую основной вопрос:  какие  обстоятельства  вынудили
нас тайно проникать к вам?
     - Сколько я понимаю, - учтиво сказал Домье,  -  вас  интересует  Джок
Вагнер, астрозоолог с Марса?
     - Совершенно   верно!   Этот   человек    пропал    при    загадочных
обстоятельствах. Мы хотим знать, где он  и  что  с  ним  произошло.  И  мы
подозреваем, что если он не погиб, то находится где-то у вас! Вот на  этот
главный вопрос, пожалуйста, и отвечайте.
     Генрих, не вклиниваясь  в  перепалку  между  директором  института  и
следователем, молча рассматривал Домье. Давно ему не приходилось встречать
столь  красочно  уродливого  человека,  именно   такими   словами   Генрих
охарактеризовал про себя внешность директора. Домье  был  из  тех,  кто  в
ширину захватывает больше пространства, чем в высоту. На  тонких  ногах  -
что они болезненно тощи, стало видно, когда  Домье  привстал,  приветствуя
вошедших, -  массивно  покоилось  трапецеобразное  туловище;  ширине  плеч
директора мог позавидовать сам Дженнисон, хотя сторож был выше по  крайней
мере на полметра. А на гигантских плечах взметывалась  крохотная  лохматая
голова с такими огромными глазами и  таким  исполинским,  хищно  изогнутым
носом, что казалось, будто голова  состоит  из  этих  трех  частей:  копны
жестких седых волос, пронзительных, черно сияющих глаз и носа, похожего на
небольшой хобот, - кончик его почти доходил до нижней губы.
     Домье  посмеивался,  слушая  раздраженные   требования   следователя.
Смеялся он столь же удивительно - не раскрывающимся ртом, не суживающимися
глазами, не расплывающимися щеками, как другие люди, а  изменением  блеска
глаз и тем, что нос, вдруг становясь подвижным, начинал шевелиться. Улыбка
и смех директора  не  порождали  ответного  веселья.  "Когда  он  хохочет,
собеседников, наверно, пронзает ужас", - с любопытством подумал Генрих. Он
любил своеобразие, даже если оно исчерпывалось одним безобразием. Директор
ему нравился. От  человека  с  такой  незаурядной  внешностью  можно  было
ожидать необыкновенных поступков. Генрих вспомнил, что президент  Академии
высоко ценит Домье. Альберт Боячек посредственностей не жаловал.
     - Нет ничего проще, чем  удовлетворить  ваше  любопытство,  -  сказал
Домье. - Вы не ошиблись, друг Александр... так, кажется, вас зовут? Джок у
нас.
     - Он здоров?
     - Абсолютно.  Никогда  еще  Джок  Вагнер  не  был  в  таком  отличном
физическом состоянии.
     - Как он попал к вам?
     - Мы его похитили. Собственно, не мы, а я. Операция  похищения  Джока
была поручена мне одному.
     Следователь долго смотрел на Домье. Директор института спокойно вынес
его взгляд. Кончик носа Домье шевелился.
     "Улыбается носом", - констатировал Генрих. Прохоров снова заговорил:
     - Вы похитили Вагнера? Я не ослышался?
     - Нет,  не  ослышались.   Именно   так   мы   и   назвали   операцию:
насильственное похищение Джока.
     - Лишнее  словечко  "насильственное",  -  тоном   эксперта   возразил
Прохоров, - добровольных похищений не бывает. Но сама операция похищения -
в двадцать пятом веке?
     - Вы считаете,  что  в  этом  смысле  наш  двадцать  пятый  век  хуже
пятнадцатого,  когда  похищения   были   повседневностью?   -   язвительно
поинтересовался Домье.
     - Я считаю наш век лучше пятнадцатого! -  Прохоров  еще  усилил  свою
гневную отповедь. - И потому для меня  формула  "похищение"  -  нелепость,
анахронизм, дикая чушь.
     - Тем не менее мы его  похитили,  -  вежливо  сказал  директор.  -  К
сожалению, только эта  формула  точно  определяет  совершившееся  событие.
Вероятно, мы просто не знали,  что  она  считается  анахронизмом  и  дикой
чушью.
     Мысли следователя пошли по иному направлению. Он явственно примирился
с анахронической формулой.
     - Вы сказали: "Мне поручили  операцию  похищения".  Кто  поручал  вам
операцию? Итак, ваше преступление является плодом  коллективного  замысла,
хотя непосредственным исполнителем и были вы один. Я верно вас понял?
     - Послушайте, друзья, - ласково сказал директор, - вы не знаете  сути
проблемы, поэтому все ваши вопросы - вокруг  да  около,  а  две  трети  их
вообще излишни. Дайте наконец рассказать, что у  нас  происходит.  Раз  уж
пропажа Джока породила волнение и  вы  применили  типичные  для  древности
методы проникновения в чужие дома, что я тоже считаю анахронизмом, если  и
не дикой чушью, то скрывать, чем мы занимаемся и  почему  нам  понадобился
Джок, нет решительно никакого смысла.
     Прохоров вопросительно посмотрел на  Генриха.  Генрих  молча  кивнул.
Домье одобрительно улыбнулся Генриху - в своей манере:  изменением  блеска
глаз и пошевеливанием кончика носа.
     - Итак, наши позапрошлогодние работы, - лекторским тоном начал Домье.
- Мы тогда решали  астронавигационную  задачу,  связанную  с  прохождением
звездолета около коллапсирующего светила... Впрочем, тематика  той  работы
значения не  имеет.  Нас  было  тогда  в  лаборатории  всего  восемнадцать
человек, в основном математики, и кого-то поразило, что когда мы  сидим  в
старом здании, вот в этом самом, то расчеты  идут  быстрей,  чем  в  новых
корпусах Института космических проблем. Мы захотели проверить  наблюдение.
Оно  подтвердилось  при  решении  следующей  задачи.  Задача  сводилась  к
разработке логики нелогичностей с математическим обоснованием  возможности
невозможного и достоверности невероятного. Как вы сами понимаете, проблема
не из простых. И то, что она в старом здании шла легче, чем в  новом,  уже
не могло не стать объектом нашего внимания. Мы поставили себе вопрос, и  я
ставлю тот же вопрос вам: чем помещения нового корпуса отличаются от наших
здешних комнат?
     Он смотрел на Генриха, и ему ответил Генрих:
     - Я тоже работаю в Институте  космических  проблем.  -  Домье  кивком
подтвердил, что этот факт ему известен. - В наших помещениях предусмотрены
все удобства для научного исследования.  В  частности,  каждый  кабинет  и
лаборатория экранированы, чтобы соседи не мешали друг другу ни  шумом,  ни
излучением своих механизмов.
     - Вот-вот - экранирование! - воскликнул  Домье.  -  Вы  уловили  суть
загадки, друг Генрих! Кабинеты Института космических проблем  обеспечивают
каждому полный покой - чересчур  полный,  как  мы  установили.  Вы  хорошо
знаете, что существуют методы определения творческих способностей, вы сами
проверялись  этими  методами  и  получали   оценки.   Но   все   это   для
индивидуальных исследований. А мы разработали метод определения творческих
способностей коллектива, такой же точный, как и для индивидуума. И оценили
наш коллективный творческий  потенциал  числом  9,4.  Вам  это  что-нибудь
говорит, друзья?
     - Четвертая  степень  таланта  большого,  -  со  смесью  уважения   и
удивления сказал Генрих. Ему еще не доводилось слышать,  чтобы  творческая
способность, явление сугубо  индивидуальное,  рассматривалась  в  качестве
коллективного свойства.
     - Верно! Теперь  заметьте  две  поразившие  нас  особенности.  Первая
такова. Среди нас имелось трое людей с индивидуальными оценками выше  9,4.
В частности, ваш покорный слуга, как говаривали в старину,  оценен  баллом
9,8. Но среднеарифметическая оценка коллектива - я  имею  в  виду  простое
сложение наших творческих баллов - давала лишь цифру 8,9. Иначе говоря,  в
целом мы вроде бы не  должны  были  выходить  за  пределы  высшей  степени
таланта простого, а мы вышли из простого таланта в талант большой. Нас это
удивило.
     - Очевидно, коллектив ваш подобрался так, что вы  одухотворяете  один
другого,  -  заметил  Генрих,  все  с  большим  интересом   следивший   за
объяснением Домье.
     - И мы так  считали.  И  специальным  экспериментом  подтвердили  эту
гипотезу. Мы пригласили к себе  известного...  впрочем,  называть  его  не
буду, дело не в личности, а в явлении.  Короче,  этот  ученый  был  оценен
баллом 10,6 - гигантская величина, не правда ли?
     - Шестая степень таланта уникального! На всей Земле имеется  едва  ли
десяток  ученых,  характеризуемых   такими   баллами.   Мне   кажется,   я
догадываюсь, кто это.
     - Не сомневаюсь, что он хорошо вам  известен.  Важно  другое.  С  его
приходом творческий потенциал нашего коллектива должен был,  казалось  бы,
повыситься, а не понизиться,  а  он  понизился.  Теперь  выше  9,1  мы  не
вытягивали. Человек этот был талант уникальный, о чем свидетельствует  его
балл, а нас он не зажигал, а тушил. Он подавлял нас.  Он  был  вреден  для
коллектива.  И  когда  мы  избавились  от   него,   отпустив   в   прежнее
индивидульное существование, наш творческий потенциал  снова  поднялся  до
9,4.
     - Не понимаю, зачем  вы  нам  рассказываете  все  это!  -  воскликнул
следователь. - Речь о Вагнере, которого вы насильственно...
     - Именно о Вагнере! Все, что я говорю, имеет к Джоку непосредственное
отношение. Итак, вторая поразившая  нас  особенность.  Она  вам  известна:
различие экранированного и неэкранированного корпусов. В новом здании  наш
творческий потенциал был 9,4, а в старом, вот в  этом  самом,  но  еще  не
перестроенном, - 10,1. Мы становились здесь почему-то из таланта  большого
талантом уникальным. Здесь взаимное одухотворение делалось интенсивней. Мы
объяснили это так.  Не  только  наши  беседы  и  споры,  но  и  само  наше
соприсутствие увеличивает творческий потенциал. Мы  воздействуем  друг  на
друга мозговыми излучениями. Мы составляем в целом единое умственное поле,
каждый непроизвольно генерирует в  него  свои  лучи.  Мы  экспериментально
проверили и этот вывод. Мы, перестроив, экранировали здание - не кабинеты,
отгораживающие каждого сотрудника от других, а  всех  нас  в  целом  -  от
остального мира. И что же? Творческий потенциал подскочил до 10,7.
     - Приближение к гениальности! - заметил Генрих, усмехнувшись.
     - Да, если принять, как обычно, что степени гениальности лежат  между
одиннадцатью и двенадцатью баллами. Еще мы открыли, что  выпадение  одного
из работников во время разработки какой-либо проблемы -  скажем,  прогулка
его в город, уход в отпуск - болезненно отзывается на величине творческого
потенциала. Мы добровольно согласились на время работы над  особо  важными
проблемами ввести для себя также и особый режим жизни.
     - Перевели институт на казарменное положение,  -  насмешливо  уточнил
следователь.
     - В словаре имелось древнее слово "казарма", мы  воспользовались  им.
Думаем, впрочем, что  придали  и  ему  иной  смысл.  У  нас  оно  означает
интенсивное духовное общение, не прерываемое внешними факторами. Защита от
внешнего воздействия - посещений, встреч с  другими  людьми  и  прочего  -
становится для нас в период формирования коллектива абсолютно необходимой.
Это и вызвало тот режим, который характеризуется древним термином "система
секретности". Кстати, могу  порадовать  вас,  друг  Александр:  вскоре  мы
закончим создание  полноценного  творческого  коллектива  и  откажемся  от
секретности. У нас, так сказать, пусковой  период,  он  не  может  длиться
долго. Смешно было бы засекречивать содержание  наших  научных  работ,  не
правда ли? Сама по себе тематика  наша  открыта,  как  и  во  всех  других
институтах... Но я отвлекся от рассказа о подборе  сотрудников.  Продолжая
само исследование, мы установили, что наш творческий потенциал -  величина
векторная.  Он  был  разным  при  решении  разных  проблем.  Мы  -   почти
гениальность при решении одной задачи, но лишь собрание  способностей  при
переходе к другой. Мы вычислили общую  формулу  творческого  потенциала  и
назвали ее матрицей гениальности. И вскоре  обнаружили,  что  для  решения
любых проблем, если  не  хотим  понижения  творческого  потенциала,  нужно
выводить из коллектива те или иные умы и вводить новые. И ум,  порождающий
в одном случае особую остроту коллективной мысли, то есть гениальность,  в
случае другом искусственно  отупляет  коллектив,  как  я  вам  показал  на
примере того знаменитого ученого,  фамилию  которого  не  называю.  У  нас
имеется один сотрудник. Он доводит свою группу до инженерной гениальности,
но стимулирует у нее в целом поэтическую бездарность. Матрица гениальности
требовала частой перестановки членов при перемене изучаемых задач.
     - Вот мы и переходим к бедному Джоку, - заметил Генрих. - Он, сколько
понимаю, оказался полезным членом для вашей матрицы?
     - Еще несколько слов, перед тем  как  займемся  Джоком  Вагнером.  Мы
обследовали многих ученых на предмет их пригодности для нашего коллектива.
Разумеется, обследование шло  негласно,  результаты,  если  они  неудачны,
способны  ударить  по  самолюбию...   Необходимость   щадить   спокойствие
талантливых ученых тоже явилась одной из причин, почему мы выхлопотали для
себя "особую секретность". Между прочим, среди проверенных  были  и  вы  с
братом, друг Генрих. Не краснейте, мы вас не попросили к себе  не  потому,
что вы понижали наш потенциал. Просто вы с братом  и  своими  сотрудниками
составляете такое гармоничное целое, что прибыль от перевода вас к нам  не
покрывала  ущерба  от  развала  ваших  собственных   работ.   Сам   Боячек
рекомендовал мне обследовать вас и брата и утвердил  наш  вывод,  что  вас
можно оставить в покое.
     - Я очень рад, что он утвердил такой вывод, -  с  облегчением  сказал
Генрих. - Мне,  знаете  ли,  почему-то  совсем  не  улыбается  перспектива
дополнять кого-то до гениальности.
     - Не  кого-то,  а  также  и  себя  как  члена  коллектива,   ставшего
гениальным. Теперь о Джоке. Мы натолкнулись на  него  случайно.  У  нас  в
лаборатории имеется прибор, суммирующий  отдельные  мозговые  излучения  и
рассчитывающий степень их совместимости с  коллективными.  Прибор  показал
гигантскую пригодность Джока для нас и нас для  Джока.  Мы,  так  сказать,
созданы друг для друга. Но убедить в этом Джока  мы  не  сумели.  Он  был,
наоборот, убежден, что создан  для  астрозоологии.  Он  объявил  нам,  что
мечтал о Марсе с детства и не собирается менять милые марсианские  пустыни
на осточертевшие ему земные сады. Он послал  нас  к  дьяволу  и  пригрозил
размозжить голову каждому, кто станет уверять, что его голова годится  еще
на что-нибудь, кроме наблюдения за хлевами марсианских свиней.  Вы  знаете
Джока и можете вообразить себе, какие он подбирал выражения.
     - И  тогда  вы  решили  похитить  Вагнера?  -  деловито   осведомился
следователь.
     Домье пожал плечами.
     - Что нам оставалось делать? Он улетал на Марс.  Это  была  последняя
возможность приобщить его к коллективу.  Боюсь,  вы  неясно  представляете
себе, чем дорог для нас Джок Вагнер. Он  весь  как  бы  струя  внимания  к
неизвестному. Там, где для других -  тусклый  шум  неопределенностей,  для
него - арена остро звучащих загадок. Шум  обычно  усыпляет  пытливость,  у
Джока же  обостряет  ее.  Введение  его  творческих  способностей  в  нашу
коллективную матрицу повысило наш потенциал  до  11,3.  Сам  он,  как  вы,
вероятно,  знаете,  выше  8,9  никогда  не  поднимался.  Как  член  нашего
коллектива он почти равновелик Ньютону, вот что мы, в свою очередь, значим
для него.
     - Это  не  оправдание.  Он   сам,   добровольным   решением,   должен
присоединиться  к  вам.  Никакая  софистика  не  может  оправдать   такого
возмутительного самоуправства: свободного человека схватывают, возможно, и
связывают, отрывают от близких, друзей, насильно и навсегда  переводят  на
какое-то выдуманное казарменное положение.
     - Не навсегда, друг Прохоров, отнюдь не  навсегда.  На  определенный,
точно оговоренный срок, достаточный для его самопроверки.
     - Когда кончится оговоренный срок? Мы хотим увидеть похищенного Джока
Вагнера.
     - Срок самопроверки уже кончился. - Домье вскочил. - Идите  за  мной.
Вы будете разговаривать с самим Джоком.

                                    5

     Домье так проворно уносил на тонких ногах свое  массивное  тело,  что
следователь и Генрих отстали. У одной из дверей Домье подождал  их,  затем
пригласил внутрь.
     В комнате, заставленной аппаратами, сидел Джок Вагнер.
     Он вскочил при виде вошедших, шагнул  к  Генриху,  восторженно  обнял
его.
     - Я  знал,  что  ты  придешь  вызволять  меня!  -  воскликнул  он   с
благодарностью. - Только вы с братом могли!.. Тебе Риччи  сообщил  о  моем
исчезновении?
     Домье сидел в сторонке  и  со  странной  своей  улыбкой  -  оживленно
пошевеливая носом  -  наблюдал  за  встречей  друзей.  Прохоров  церемонно
протянул руку Вагнеру:
     - Следователь экспедиционного  отдела  Управления  космоса  Александр
Платон Прохоров. Можете звать меня просто Александром, Джок. Дело о  вашем
похищении веду я, поскольку Марс в компетенции моего отдела. У нас  только
что был весьма тяжелый разговор с директором Института специальных проблем
другом Павлом...
     Джок нетерпеливым нервным жестом прервал следователя:
     - Ваша беседа транслировалась во все лаборатории. Можете  представить
себе, как сотрудники в других комнатах надрывали животики  от  смеха.  Они
сплошь негодяи, им дай только повод посмеяться!
     - Рад, что вижу тебя в добром здравии и хорошем настроении,  Джок,  -
сердечно сказал Генрих.
     Следователь проговорил с предостерегающей холодностью:
     - Могу ли я толковать ваше высказывание, что сотрудники  института  -
все сплошь негодяи, в том смысле...
     - Именно в том! Отличнейшие ребята, Генрих, я был  такой  идиот,  что
отказывался от работы в институте! Теперь я отсюда никогда не уйду.  Такие
проблемы, такие поиски! Жаль, что ты не подошел при  тайном  обследовании,
ты был бы так рад - самым нахальным образом счастлив! А Риччи  я  передам,
чтобы он со своим Марсом убирался ко всем чертям! Ко всем чертям!
     - Негодяи - и отличнейшие ребята! - Прохоров пожал  плечами.  -  Надо
сказать,  у  вас  своеобразный  способ  доносить   до   других   правдивую
информацию.
     - Она в характере Джока, - весело возразил Домье. - Зато к тем,  кого
недолюбливает, он относится с изысканной  вежливостью.  Можно  ли  считать
наши разногласия исчерпанными, друг Александр?
     - Если не возражаете, я сделаю  официальную  запись,  мы  скрепим  ее
нашими голосами и поставим точку на деле о  похищении  астрозоолога  Джока
Вагнера.
     Джок  вдруг  схватил  следователя  за  руку  и  объявил,   охваченный
внезапным вдохновением:
     - Павел, нужно испытать Александра! Вы не смотрите, что  он  держится
дурачком, я угадываю в нем такого умницу!.. И потом,  нам  нужен  железный
тормоз против сумятицы, эдакий ледяной пресекатель пустого взлета! Короче,
мыслитель с горячим внутренним накалом педантизма. Столько хаоса  в  наших
озарениях! Ставлю свою голову против кочана капусты, что Сашка именно тот,
кого нам сегодня не хватает.
     Домье вопросительно посмотрел на следователя. Тот сказал, колеблясь:
     - Если  я  и  вправду   окажусь   полезным...   Работа   следователя,
по-честному, мне приелась, такая все однообразица!.. В общем - пожалуйста,
я согласен обследоваться!

                              Сергей СНЕГОВ

                            ПРЫЖОК НАД БЕЗДНОЙ

                                    1

     Рой знал,  что  новое  задание  по  номенклатуре  проблемного  отдела
Академии наук относится к высшей категории трудности.  Боячек  не  скрывал
опасений:
     - Ни с чем похожим на это мы  не  встречались.  И  пока  не  способны
оценить,  что  сулит  возня  с  таинственным  шаром.   Возможны   открытия
ошеломляющей важности, а всего вероятней, что  проблема  вообще  не  имеет
решения. Мы  пока  слишком  мало  знаем  о  структуре  Вселенной,  хотя  и
астрофизики и космологи уверяют обратное.
     Вряд ли президент Академии наук употребил бы столь сильные выражения,
если бы не имел серьезных оснований. Рой иронически поинтересовался:
     - Нам, стало быть, предстоит найти решение проблемы,  которая  вообще
не имеет решения? Я верно понял?
     - Нет, конечно, - и сами это знаете, Рой.  Вам  надлежит  всесторонне
исследовать загадку, а что получится - решение загадки или доказательство,
что решения нет - будет видно. Я просил Корытина помогать вам. Он придет к
вам в лабораторию.
     Рой мог многое возразить против нового задания. В лаборатории братьев
было полно незавершенных  работ.  Рой  не  считал  себя  подготовленным  к
распутыванию астрофизических тайн. Вылет на Виргинию был  несвоевременным.
И если бы Рой надеялся, что Генрих его поддержит,  он  выложил  бы  полный
набор убедительных возражений. Но Генрих, отмахивавшийся  от  любых  новых
тем, исключение для заданий Боячека делал.  На  нежность  к  нему  старого
ученого Генрих отвечал горячей  привязанностью.  Просьбы  Боячека  звучали
Генриху  неотвергаемыми  приказами.  А   взаимоотношения   братьев   давно
сложились так, что когда Генрих запальчиво  кричал  "нет",  это  вовсе  не
означало реального "нет". Генрих легко отказывался от своих отказов.  Зато
если он объявлял "да", то это было "да", и ничто иное.  На  всякий  случай
Рой усилил неопределенность задания и сгустил черные краски трудностей.
     - Старик не уверен, имеет  ли  загадка  шара  физическое  решение,  -
сказал Рой осторожно. - Во всяком случае, привидение с того света...
     - Ты прав, привидение! - с восторгом воскликнул  Генрих.  -  И  мы  с
тобой установим меру материальности  космического  призрака!..  Если  тебе
нужно мое согласие, считай, что оно у тебя есть.
     - Я рад, что ты не возражаешь против рейса на  Главную  Космостанцию,
Генрих. - Хоть немного  и  разочарованный  быстрым  согласием  брата,  Рой
немедленно перешел к действию. - Планетолет на  Марс  уходит  завтра,  там
пересядем на рейсовый звездолет. Лабораторию оставим на Армана.
     Вечером в Институт Космоса ворвался Андрей Корытин. Этот  человек  не
приходил,  а  вторгался,  не  появлялся,  а  возникал,  не  здоровался,  а
накидывался. И говорил с такой страшной торопливостью, что не находил пауз
для знаков препинания, - речь лилась сплошным потоком,  не  разделяясь  на
фразы и не  останавливаясь  на  точках.  И  он  любил  поговорить,  спешил
поделиться мыслями. Беда была в том, что мыслей у него всегда было больше,
чем слов, и мысли проносились быстрей, чем он мог  их  высказать,  -  речь
Андрея превращалась в столкновение мыслей, они  вспыхивали  и  погасали  в
беге фразы. Генрих как-то пошутил: "Поймать Андрея  трудно,  его  слова  -
взрывающиеся искры,  зато  его  хорошо  слушать  без  света:  речь  Андрея
тысячами вспышек озаряет физическую темноту".
     Андрей пришел с двумя сотрудниками; оба - миловидная женщина и  юноша
- были братьям незнакомы, но Корытин и не подумал  представлять  их:  надо
было немедля освободиться от  распиравших  его  идей.  Он  закричал,  едва
распахнув дверь:
     - Здравствуйте, братцы мистикофизики, здоровы, здоровы, и я тоже,  не
надо  пустых  пожеланий.  Замечательное  событие,  правда,  удивились,  не
сомневаюсь, что распутывать назначено вам, тут  посодействовал  я,  у  вас
обоих дьявольский нюх  на  необыкновенное,  я  так  и  бухнул  президенту:
"Только они, никому другому!", ведь главное в  чем,  поймите,  ведь  тайна
какая: куда девается поглощаемая шаром энергия,  пропасть  без  дна,  одно
слово - непостижимо, вот почему я думаю...
     Рой мог  так  форсировать  голос,  что  легко  заглушал  скороговорку
Андрея. Он воспользовался своим преимуществом:
     - Может, начнешь с того, что познакомишь со спутниками?
     Андрей редко обижался, если его обрывали, он знал свои недостатки. Он
засмеялся: добродушный смех над собой, так он считал, вполне извинял любую
нетактичность. Юноша, казавшийся мальчишкой, был уже известным космологом,
Андрей с увлечением перечислял его  работы.  Об  одной  братья  слышали  -
гипотеза пузырчатой вселенной, так автор назвал ее. В ответ на восхваления
шефа он покраснел, умоляюще замахал рукой, но братья заметили,  что  глаза
Курта Санникова, так звали юношу, смотрели  холодно  и  уверенно.  "Парень
знает себе цену", - сказал о нем Генрих потом.
     А миловидная женщина, Людмила  Корзунская,  астроэнергетик,  свободно
протянула руку, открыто глядела в глаза, ни в движениях, ни в словах, ни в
выражении лица не показывала стеснительности или смущения. И хоть  братьям
имя ее ни о чем не говорило -  а  сами  они,  знаменитые,  размноженные  в
миллионах фотографий, были ведомы каждому,  и  это  накладывало  отпечаток
неравенства при  любом  знакомстве  -  Корзунская  держалась  так,  словно
понятия не  имела  о  каком-то  неравенстве:  возраста,  званий,  научного
авторитета, того, что она женщина и четверо ее собеседников  мужчины  и  о
троих - Генрихе, Рое, Андрее - известно, что  они  одиноки  и  что  многие
женщины с радостью  "составили  бы  их  счастье",  как  именовалось  такое
событие. И  Генрих,  после  гибели  своей  невесты  Альбины  сторонившийся
молодых женщин, с  приятным  удивлением  почувствовал,  что  ему  нравится
свобода Людмилы и что он сам может держать себя с ней  раскованно,  и  что
вообще это изящное, хрупкое, коротковолосое, сероглазое существо в обычном
рабочем комбинезоне - чуть лишь покрасивей  скроенном  -  из  тех,  о  ком
говорят "парень свойский".
     - Надеюсь, нам удастся распутать все тайны, - сказала она просто, как
если бы говорила: "Надеюсь, не холодно, надевать пальто не будем".
     Голос - низкий, звучный, медленный - не очень вязался с  фигуркой,  в
нем было больше силы, чем обаяния, но и голос  понравился  Генриху.  Когда
гости  ушли,  он  сказал  брату:  "В  этой  девушке  прекрасно   даже   не
прекрасное". И Рой,  не  столь  увлекающийся,  согласился,  что  новая  их
помощница показывает себя с лучшей стороны одним  тем,  что  не  старается
этого делать.
     Андрей вскочил.
     - Представления закончены: программа ясна, теперь пойду,  терпеть  не
могу  напрасно  болтать,  а  у  вас  так  забалтываешься,  спасу  нет,  не
забывайте, что тайна - одна, на другие  не  отвлекайтесь,  выясните,  куда
девается энергия, все остальное - пустяк, пропасть без  дна,  говорю  вам.
Люда, это по вашей части, Курт, не зарывайтесь, шар Петра Кэссиди - это не
то волшебное яйцо, из которого возникла вселенная, иду, иду,  тысяча  дел,
просто удивительно, до чего вы  задерживаете  занятого  человека,  Генрих,
проводи меня, Рой, не таращись, у меня к Генриху  важное  дело,  он  потом
тебе расскажет.
     За дверью Андрей говорил так же торопливо и бессвязно,  лишь  понизил
голос.  Он  вручает  своих  спутников  персональному  попечению   Генриха.
Собственно, о Курте он не беспокоится. Этот человек зарывается в идеях, но
не в поступках, он точен, исполнителен и осторожен. А Людмила, по  древней
поговорке, - "большой джентльменский набор"  сумасбродства.  От  нее  надо
ждать любых  неожиданностей,  предвидеть  одно  непредвиденное,  считаться
только с нерассчитываемым, и вообще, самое  вероятное  в  ее  поведении  -
устраивать самое невероятное. Она из  породы  тех,  кто  на  посту  раньше
стреляет, а  потом  кричит:  "Кто  идет?"  И,  стало  быть,  пусть  братья
поберегутся выставлять ее на  передовые  посты  исследований  -  втянет  в
опаснейшие эксперименты, целым из них не вылезть.  Зато  прислушиваться  к
ней стоит,  в  десяти  случаях  она  врет,  просто  рукой  махнуть,  такие
глупости,  а  в  одиннадцатый  раз  выдает  ослепительную   идею,   только
зажмуривайся от яркости!
     - Твоя черта! - Генриху удалось найти щелочку в плотно  летящей  речи
друга. - И ты десять раз - носом в лужу, один раз - на такую  высоту,  что
голова кружится - у меня, во всяком случае.
     - Моя черта, моя,  Генрих.  Кое-чему  научилась,  третий  год  вместе
работаем, только я о другом, последнее по счету,  но  не  по  важности,  в
общем, не хочу скрывать, если суждено мне быть женатым, то на  ней,  я  на
женщин не падок, а здесь вот просто споткнулся и рухнул...
     - Неужели ты?..
     - Не прерывай, отвратительная у вас с Роем привычка, никогда не даете
договорить!  Короче,  она  согласна,  но  поставила   условие   -   раньше
командировка на Главную Космостанцию, замужество по возвращении, блажь, но
уступил, возьми ее под персональную опеку, тактично, мягко, дружески,  без
роевского диктата, в очень опасные дела не назначай, у тебя хорошая  душа,
ты понимаешь!
     - Невесту мы тебе возвратим в добром здравии и  хорошем  расположении
духа, - пообещал Генрих с улыбкой.
     Просьба Андрея немного растрогала Генриха, он и  не  подозревал,  что
властный, страстно преданный науке Корытин способен на такие  "посторонние
делу"   поступки,   как   любовь.   Генрих   возвратился,    не    погасив
радостно-сочувствующей улыбки, она мигом стерлась, когда на него поглядела
Корзунская. Чувства на ее лице отчетливо выпечатывались: ей не  нравилось,
что Генрих улыбается. Она нахмурилась, глаза  потемнели,  она  показывала,
что  поняла,  о  чем  шел  разговор  за  дверью,  и   что   ее   возмущает
покровительство: она такой же сотрудник экспедиции, как и  остальные,  она
не позволит к себе относиться по-особому.
     Генрих смешался, он всегда терялся, встречая отпор -  молчаливый,  но
явный. Рой вопросительно поднял брови, он уловил что-то  неладное.  Генрих
чуть заметно кивнул головой - правильно, кое-что есть, после расскажу.

                                    2

     На Марсе братья с сотрудниками  пересели  в  рейсовый  звездолет.  До
Виргинии было  больше  месяца  пути,  и  добрая  треть  рейсового  времени
тратилась в окрестностях солнечной системы,  где  сверхсветовые  скорости,
связанные с разрывом пространства, запрещались.  Этот  первый,  досветовой
этап, был самым интересным - звездолет облетал дальние планеты. На Уране и
на  Нептуне  разрешалось  выбраться  наружу  и   побродить   по   древнему
космическому льду обеих планет. Генрих,  забывший  счет  своим  посещениям
дальних планет, с охотой играл роль экскурсовода. Курт с часок походил  по
Урану, еще меньше отдал нептуновым прогулкам, зато  Корзунская  резвилась.
Она все взбиралась на холмы и катилась вниз, даже старалась  скользить  по
гладким поверхностям, но мертвые льды держали крепко, по  ним  можно  было
катиться и бегать, но не скользить: коньки примерзали ко льду, она тут  же
падала, пытаясь оторвать от него ногу.
     - Возьмите пример с Курта, Людмила, - советовал Генрих. -  Он  знает,
что на морозе в двести градусов коэффициент скольжения почти равен нулю, и
не думает бороться с этим непреложным фактом.  Он  мудро  усвоил,  что  до
возвращения на Землю нечего и думать о конькобежных развлечениях.
     - Вы путаете мудрость с  вялостью,  -  возражала  Корзунская.  -  Ему
просто лень восстать против скверных физических  законов.  Он  раб,  а  не
революционер  науки!  -  И  быстро   сменив   пренебрежение   на   лукавую
мечтательность, добавляла: - А как бы хорошо потом похвалиться: я каталась
на аммиачном льду, присыпанном кислородным снежком, при минус двухстах или
двухстах тридцати, точно не помню, только было холодновато.
     Она хохотала, Генрих улыбался. Так  -  со  смехом  -  они  бегали  по
планетному космодрому. Рой не выходил из каюты: ни Уран, ни Нептун его  не
интересовали, надо было изучить материалы, полученные от Боячека, - доклад
Петра  Кэссиди,  командира   "Протея",   штурманский   дневник,   рассказы
участников экспедиции - материалов было уже столько, что, показав на ленты
и кристаллы с записями, Рой двумя словами мрачно  охарактеризовал  Генриху
их содержание: "Голова пухнет!"
     На Нептуне Санников  учтиво  попросил  Роя  о  разрешении  поговорить
наедине. Рой все не мог привыкнуть к противоречию смущенно краснеющих щек,
вежливых до униженности фраз и холодного, почти дерзкого  взгляда.  Парень
нетривиален, все снова говорил себе Рой.
     - Давайте договоримся, Курт, - предложил Рой. - Мы разговариваем друг
с другом, не спрашивая разрешения. Прошу заходить ко мне в любое время.
     Санников вскоре постучался к Рою.
     - Прежде всего объясню,  почему  разговор  наедине,  -  начал  он.  -
Собственно, против вашего брата у меня возражений нет. Но Людмила стала бы
меня обрывать, она без этого не может. Она считает меня рабом науки.
     - Следует считать, что такое обвинение  ложно  и  вы  вообще  не  раб
науки? - уточнил Рой.
     - Нет, почему же? Все верно. Вообще, замечу в скобках, Людмила  редко
ошибается в оценках, у нее дар  схватывать  существенное.  И  во  мне  она
уловила главное мое свойство - не разрешаю себе отступаться от науки.  При
желании поиронизировать это можно квалифицировать и как научное рабство.
     Санников сидел на диване пригнувшись, положив руки на колени. Гораздо
проще было бы откинуться  на  спинку,  закинуть  ногу  на  ногу,  сам  Рой
признавал только непринужденные позы,  а  юноша  показывал,  что  скромен,
смирен, почти смиренен. И он, похоже, искренне не сознавал, что  сама  его
старательно культивируемая скромность - вызывающа, что  нарочитая  робость
сходна с дерзостью. Рою захотелось подразнить Санникова.
     - Вам нравится моя каюта, Курт? - Рой обвел рукой стены.
     Санников непроизвольно повел головой вслед движению руки Роя.  В  его
глазах засветилось удивление.
     - Какие странные краски! Вы сами выбирали их?
     Каюта мерцала безднами оттенков фиолетового цвета, в ней не было двух
одинаковых   участков:    красно-фиолетовое    сияние    превращалось    в
золото-фиолетовое, золото-фиолетовое становилось зелено-фиолетовым  -  все
было фиолетовым: и стены, и мебель, и потолок, и полы, - и  все  светилось
по-иному, чем рядом, и ярко-фиолетовое погасало в сумрачно-фиолетовом.
     - Я люблю фиолетовый цвет, Курт. В нем что-то увлекательно нездешнее,
недаром  ваш  шеф  назвал  нас  с  братом  мистикофизиками.  Фиолетовость,
по-моему, равнозначна таинственности. Я и попросил окрасить  мою  каюту  в
цвет, напоминающий, что великие тайны - типичность мира. Ведь фиолетовость
- крайняя граница видимого спектра, она предвещает закат в невидимость.
     - Нет, я реалист, - сказал  юноша.  -  Мир,  по-моему,  очень  прост,
только мы не всегда понимаем его простоту. У нас не  хватает  фантазии  на
простое,   мы   нагромождаем   сложности.   Это   от   нашей   собственной
примитивности.
     - Сложность от примитивности? Я правильно понял, Курт?
     - Совершенно  правильно,  Рой.  Вы  не   изучали   дикарский   период
человечества? Мне пришлось. Дикарь - интеллектуально  примитивен,  а  ведь
как  дьявольски  сложно  его  представление  о  мире!  Всюду   непонятное,
необъяснимое, загадочное, всюду потусторонние силы, призраки,  привидения,
духи,  боги,  черти  -  в  общем,  мистика.  А  в  основе  мистики   лежит
мистификация. Дикарь мистифицирует природу тем, что видит в ней  лишь  то,
что открывается его скудным чувствам, и  пытается  внести  логику  в  хаос
восприятий. Вот так он придумывает сложнейшую теорию  эпициклов  Птолемея,
чтобы объяснить себе видимое движение планет.
     - Дикарь придумывает теорию эпициклов Птолемея? Впервые слышу!
     Курт разрешил себе показать небольшое раздражение:
     - Птолемей,  я  знаю,  писал  книги,   принимал   ванны,   умащивался
благовониями: не дикарь,  но  примитивный  по  логике  человек,  строивший
координатную систему отсчета от себя как от пупа мироздания. Полагать себя
центром природы примитивно, от этого мир жутко усложняется, в его  простые
законы  вторгаются  разные   фиолетовости,   граничащие   с   провалом   в
потусторонность.
     Рой с интересом наблюдал, как спадает с молодого космолога напяленная
на себя смиренность. Рой вежливо уточнил:
     - Вы пришли изложить мне философию того,  как  примитивное  понимание
природы порождает мистику?
     - Вы сами знаете,  что  не  для  этого.  Меня  тревожит  практическая
программа поисков, а не общефилософские проблемы.
     - Я все-таки не понимаю...
     - Выслушайте меня терпеливо, Рой! Знаете, почему-то  никому  не  могу
методично рассказать все свои... Людмила взрывается на второй фразе, но  у
других внимание тоже быстро исчерпывается. Вероятно,  я  чем-то  раздражаю
слушателей...
     Рой засмеялся.
     - Валяйте, Курт. Обещаю внимательность. Догадываюсь,  что  вы  хотите
связать проблему шара с гипотезой пузырчатой вселенной.
     Да, именно это он и хотел сделать. Он постарается быть  кратким.  Его
теория происхождения вселенной абсолютно проста и логична - как,  впрочем,
и сама вселенная. Мировой вакуум - бесконечно сжатая  среда,  нечто  вроде
теста, распираемого внутренним  брожением  и  порождающем  пузыри.  Пузыри
вырываются из вакуума. Они  и  есть  то,  что  мы  называем  материальными
частицами. Иначе говоря, вся наша материальная вселенная - не  больше  чем
собрание пузырей вакуума.
     - Это и есть ваша теория  пузырчатой  вселенной?  И  вы  считаете  ее
новой?
     Санников явственно подводил Роя к какой-то новой идее, но зашел очень
уж издалека. Он, вероятно, всегда так изъяснялся,  от  ветхого  Адама.  Не
удивительно, что слушатели теряли внимание, пока он добирался до сути. Рой
постарался  показать,  что  интереса  не  потерял,  юноша  может  спокойно
продолжать.  Санников  продолжал,   но   беспокойно.   Предписанная   себе
почтительность позы стесняла, он стал вдруг поворачиваться на  диване,  то
откидывался, то снова наклонялся, порывисто поднимал руки с  колен,  опять
опускал их на колени - как рвущийся в бег конь, которого ездок,  в  данном
случае собственная воля, осаживает, с любопытством думал о юноше Рой. Нет,
Санников отнюдь не выдает за свою идею пузырчатости вакуума, ее  обсуждали
еще в двадцатом веке старой эры. Он просто определил, при  каких  условиях
вакуум вспучивается, выпенивая то, что мы называем веществом, а при  каких
вещество  намертво  сковано  в  вакууме.  В  доказательстве,  что   вакуум
неоднороден, что в нем появляются слабины и  перенапряжения,  и  заключено
все  новое,  что  он  внес,  на  большее  он  не  претендует,   он   готов
удовлетвориться этим скромным вкладом.
     - Хорош маленький вклад!  -  Рой  покачал  головой.  -  Теперь,  надо
полагать, мы перейдем от общих проблем мироздания к делам Космостанции?  Я
правильно понял ваши намерения?
     Да,  именно  это  Санников  и  хотел  предложить.  Он  напомнил,  что
звездолет  "Протей"   обнаружил   шар,   когда   пролетал   мимо   звезды,
превращавшейся в тот  момент  из  нормального  светила  в  "черную  дыру".
"Черных дыр", то есть небесных тел размером с  Луну  и  массой  Солнца,  в
космосе не меньше, чем блох в шерсти  бродячей  собаки.  Но  еще  ни  один
человек не присутствовал при коллапсе  звезды,  то  есть  при  космической
катастрофе, когда гигантский газовый шар за считанные  секунды  чудовищным
взрывом опадает в себя, превращаясь  в  крохотное  тельце  с  веществом  в
миллиарды раз  более  плотным,  чем  вода.  И  едва  штурманские  аппараты
установили, что чуть в стороне от курса готовится опасть  в  себя,  как  в
бездну, какая-то звезда, командир "Протея" без колебаний повернул  корабль
в район катастрофы. И он сообщает в  отчете,  что  неподалеку  от  "черной
дыры", в которую превратился звездный гигант, обнаружен шар размером с  их
звездолет "Протей"и взял  его  на  буксир  своими  силовыми  полями.  Петр
Кэссиди  считает  шар  искусственным   сооружением,   может   быть,   даже
летательным аппаратом, внутри которого - неведомые  разумные  существа,  и
видит одну загадку - как наладить с ним контакт?
     На контакте с инозвездными цивилизациями чуть не свихнулись все  наши
астронавигаторы, раньше на эту  тему  писали  одни  авторы  фантастических
романов,  теперь  районы  возможного  гнездования  инопланетян  внесены  в
космические лоции. Кэссиди поддался моде и выискивает в  космосе  "братьев
по разуму".  И  никто  не  дает  себе  отчета,  что  тайна  не  столько  в
конструкции шара, объявленного инозвездным кораблем  -  он,  Курт,  голову
положит на плаху, что никаких разумных существ в шаре нет, -  а  совсем  в
ином: в месте, где увидели шар, во времени,  когда  он  возник.  Он,  Курт
Санников, утверждает, что  коллапс  звезды  и  возникновение  шара  -  два
явления  одного  физического  процесса,  возникшего  в   районе   мирового
пространства, где пролегал курс  "Протея".  Не  нужно  искать  контакта  с
несуществующими существами, все это от примитивного восприятия  мира,  все
это дикарство.  Когда-то  кругом  виделись  духи  и  призраки,  а  планеты
изворачивались на небе в эпициклах,  а  не  в  простеньких  коперниковских
орбитах, а  сейчас  выдумывают  призрачных  разумных  братьев  и  в  любом
космическом шатуне выискивают искусственное сооружение.  Все  тысячекратно
проще - надо только понять физику процесса, поглотившего в бездне звезду и
выбросившего наружу крохотный шарик. Остальное несущественно.
     - Разве мы делаем не то, что вы  хотите,  Курт?  -  Рой  искренне  не
понимал, к чему клонит молодой космолог. - Изучить все, связанное с шаром,
- таково наше задание. Что, собственно, вам не нравится? Доказывайте,  что
шар не больше чем забавное физическое явление. Никто вам не помешает.
     Санников  смотрел  так,  словно  не  знал:  то  ли  вспылить,  то  ли
расплакаться. Он выглядел растерявшимся ребенком - губы подрагивали,  лицо
покраснело, глаза влажно блестели. Он тихо сказал:
     - Не умею объяснять. И вам не сумел.
     - Я слушал вас внимательно. И не прерывал.
     - Не в этом дело - не прерывали... Я хотел короче, а  все  краткое  -
сложно. На длинные мысли у людей не хватает терпения.
     - Вы сегодня говорите одними парадоксами, - добродушно заметил Рой. -
Примитив сложнее простоты. Фундамент мистики - мистификация. Еще и длинные
мысли. Никогда не думал, что истинность мысли можно измерить в метрах.
     - Шар должен  скоро  исчезнуть,  -  печально  сказал  Санников.  -  Я
проделал все вычисления... Шар, трофей  космического  поиска  "Протея",  с
которым так возятся на  Виргинии,  от  курса  появления  перешел  на  курс
уничтожения. Он должен бесследно раствориться в вакууме.
     - Знаете что? Устроим теоретическое собеседование, - предложил Рой. -
Отчет Кэссиди я  усвоил,  в  нем  нет  ничего  неясного,  кроме,  конечно,
непонятной природы самого шара. А в ваших объяснениях не разобрался. Может
быть, совместно поправим дело?
     Генрих, узнав о беседе брата с Санниковым, равнодушно пожал  плечами.
У  Генриха  бывали  периоды  увлечения,  периоды  безучастности,   периоды
легкомыслия. Рой отнес  его  состояние  к  третьепериодному.  Он  шучивал,
отвлекался на пустяки, говорил о мелочах. Рою казалось, что  брат  увлекся
Корзунской: до любви не дошло, но душевная приязнь  проглядывала.  Рой  не
был уверен, что увлечения такого рода способствуют  делу,  у  Генриха  две
страсти в душе не умещались. Рой утешил себя: послушаем доклад  Санникова,
тот столько всякого наговорит, что не сможет Генрих остаться безучастным.
     Санников докладывал два часа, идеи его Рою  снова  показались  весьма
смутными, но математика была безупречна: получалось,  что  шар  от  гибели
удерживала только вливаемая в него энергия, но и ее надолго не хватит.
     - Интересно? - спросил Рой, когда братья остались одни.
     - Не хуже многих других теорий мирового вакуума! - отозвался  Генрих.
Поняв, что брата  такой  ответ  не  удовлетворяет,  добавил:  -  Не  будем
торопиться, Рой, поглядим собственными глазами на загадочный шарик.
     - Мне кажется, ты слишком много времени посвящаешь Корзунской - и это
тебя отвлекает, - упрекнул Рой.
     Брат отшутился:
     - Она столь очаровательна, что становится безопасной.  Я  не  Андрей,
господ себе, даже в  женском  облике,  не  ищу.  А  Людмила  из  тех,  кто
главенствует. И потом я обещал Андрею вернуть ее невредимой  на  Землю.  Я
слово держу, ты это знаешь.

                                    3

     В  посещении  Главной  Космостанции  Рою  была  своя  радость  -   он
встретился со старым другом, командиром "Протея"  Петром  Кэссиди.  Восемь
лет они не виделись, и - судя по тому, что Петр готовил свой  звездолет  в
новый рейс - встречи не было бы еще восемь лет,  не  появись  сам  Рой  на
Виргинии - планетке, где разместили Галактическую базу и ремонтные заводы.
     Рой с волнением, радостно и грустно рассматривал друга. Петр был  тот
же - и иной. Он  постарел.  Одного  года  рождения  с  Роем,  он  выглядел
человеком другого поколения. На Земле больше  ста  лет  говорили,  писали,
свято верили  в  то,  что  при  околосветовых  скоростях  возраст  как  бы
консервируется и звездопроходцы, воротившиеся после дальних рейсов, должны
выглядеть среди земных сверстников юнцами.
     Петр своим обликом опровергал это утверждение. Он согнулся,  посерел,
поседел, лицо исполосовали морщины,  в  нем  мало  что  осталось  от  того
жизнерадостного, энергичного, средних  лет  мужчины,  какой  сохранялся  в
памяти Роя. Прежним  в  нем  были,  пожалуй,  милая  улыбка,  неторопливая
походка, только ему присущая доброта голоса, внимательность,  с  какой  он
каждого слушал, да еще, пожалуй, нападавшая на  него  порой  задумчивость,
почти отрешенность...
     Петр встретил друзей на космодроме. Он вызвал авиетку,  чтобы  лететь
на Космостанцию, но Генриху захотелось размять ноги, Людмила заверила, что
обожает пешие прогулки, особенно по незнакомым местам, а Рою  и  Санникову
было безразлично - шагать или лететь.
     По дороге Корзунская спросила:
     - Мы сможем сразу увидеть шар? Не терпится познакомится с ним.
     Звездопроходец с улыбкой покачал головой.
     - Шар на другой стороне Виргинии, а Виргиния - с нашу Луну. Но завтра
мы туда полетим, обещаю.
     - Скажите, с шаром изменений нет? - поинтересовался Санников.  -  Вам
не кажется, что он...  вроде  бы...  Я  хочу  сказать,  он  не  собирается
исчезнуть?
     Кэссиди с удивлением посмотрел на молодого космолога.
     - Нет, - сказал звездопроходец,  подумав.  -  Признаков  исчезновения
нет. Зато  поглощение  энергии  увеличивается,  что  создает  трудности  у
энергетиков.
     - Увеличивается - это хорошо, - сказал Санников.
     Впереди шагали Рой с Петром, Генрих с  Людмилой  двигались  за  ними,
девушка то останавливалась, осматривая окрестности, то, хватая Генриха  за
руку, догоняла первую пару.
     - Как удивительно красиво! - твердила она. - Генрих,  мы  все  знаем,
что Виргиния прекрасное место, столько раз видели ее на стереоэкранах.  Но
только живому взгляду открывается вся прелесть! И воздух!  Честное  слово,
не хуже земного!
     Атмосфера на Виргиии была хуже  земной,  но  ходить  разрешалось  без
скафандров:  повышенное   содержание   озона   компенсировало   недостаток
кислорода. И ходилось здесь легче,  чем  по  Земле:  Виргиния  была  много
меньше, но сказывалось урано-платиновое ядро планеты - предметы весили  на
ней меньше лишь  процентов  на  сорок.  Людмила,  подпрыгивая  со  смехом,
убеждалась, что способна взять высоту, о какой рекордсменам по  прыжкам  и
не мечтается.
     На небе светили три звезды. Первая - в зените,  очень  яркая,  желтая
как Солнце; вторая -  оранжевая,  поменьше,  не  такая  блестящая,  -  шла
неподалеку от главного светила; а третья -  красноватая,  тусклая  -  лишь
поднималась над горизонтом. И все три светила  пробивались  сквозь  пелену
красноватого тонкого тумана, он всему придавал особый цвет. А на почве  от
каждого предмета разбегались три тени:  одна  короткая,  густая,  медленно
меняющая очертания, вторая - подлинней и побыстрей и третья,  от  красного
солнца, - самая длинная и быстрая, она явственно сокращалась.
     - Я  излучаю  тени,  я  вся  истенена!  -  с  восторгом   воскликнула
Корзунская. - И вы все истеняетесь, чудо как хорошо!
     - Вот и Космостанция, а рядом - гостиница, - сказал  Петр,  показывая
на группу зданий. - Отдыхайте, вечером встретимся в салоне Станции.
     Спустя час к Рою вошел брат - умытый, побритый, в новом комбинезоне.
     - Прихорашиваешься, - сказал Рой и  с  удовольствием  втянул  в  себя
запах духов: Генрих душился редко, но сильно,  иногда  даже  чрезмерно.  -
Снова повторяю: не теряй головы!
     - Голова на месте, Рой. Как тебе показался Петр?
     - Изменился в чем-то, а в чем-то прежний. Ты вот позади все болтал  с
Людмилой, а Петр сказал мне с десяток  слов  и  задумался,  спотыкался  на
колдобинках, потому что не видел их. Мы и раньше так с ним  прогуливались,
не произнося ни слова, а потом  он  мне  говорил  с  благодарностью:  "Как
хорошо мы с тобой потолковали, Рой". Он принимает свои молчаливые раздумья
за оживленную беседу.
     - Это и была беседа - телепатический обмен мыслями.
     - Самого важного не было - обмена. Он о чем-то размышлял,  а  во  мне
ответных мыслей не рождалось.
     - Мне нравится на Виргинии, - сказал Генрих. - Планета достойна того,
чтобы ею любоваться. Сюда надо приезжать для развлечений.
     - Пока здесь ни  один  не  выдерживает  больше  года.  Энергетические
заводы запущены на полную мощность, каждый виргинец обязан четыре  часа  в
день сверх  обычной  своей  работы  дежурить  у  аннигиляторов.  Выражение
"падает с ног от усталости" здесь деловая  характеристика  состояния.  Так
мне сказал Петр в те три-четыре минуты, когда разговаривал, а не молчал.
     - Возможно, завтра мы с тобой будем падать  с  ног  от  усталости,  а
сегодня мне хочется любоваться  планетой,  -  сказал  Генрих  и  вышел  на
веранду.
     С  веранды  открывался  вид  на  Виргинское  море,  освещенное  тремя
солнцами. По морю мчался катер, он покачивался на  волнах,  вместе  с  ним
качались три его тени, он метался меж  них,  как  бы  удирая  от  одной  и
набрасывась на две другие, от него уносящиеся. Генрих отметил, что тени на
виргинской воде гораздо отчетливее, чем на земных  морях,  на  Земле  тень
резка лишь на почве. Он любовался  метанием  черных  силуэтов  на  море  -
одного телесного, трех призрачных. Рой крикнул из комнаты:
     - Тебе еще не надоело бездельничать? Пора на Космостанцию.
     Главная Космическая Станция, управляющая  галактическими  полетами  в
звездных окрестностях Солнца, была трехэтажным зданием  с  высокой  глухой
башней. И башню, и здание прикрывали купола, один высокий, как богатырский
шлем, другой немного побольше, приплюснутый - сегмент на основном  здании.
Навигационные аппараты станции находились в  башне,  под  большим  куполом
разместился салон - обычный зал с креслами, столами и столиками, обзорными
экранами на стенах и потолке, одни  высвечивали  свои  районы  в  звездном
пространстве, другие служили для стереопередач.
     В салоне было человек десять,  обширный  зал  казался  почти  пустым.
Генрих уселся рядом с Людмилой.
     - Парадного приема мы устроить не смогли, столько у всех на  Виргинии
работы, друзья, - сказал Кэссиди. - С нами  штурманы  "Протея",  работники
энергозаводов, будем отвечать  на  ваши  вопросы.  Посмотрите  теперь  для
начала встречу с шаром.
     Один из экранов вспыхнул, он высвечивал путь  "Протея"  среди  светил
галактического региона ТК-273. Тысячекратно убыстренные на экране,  звезды
мчались на зрителей и, так и не ворвавшись в зал, разбегались в стороны  -
"Протей" как бы врезался в густое звездное  месиво,  расшвыривая  светила.
Кэссиди  комментировал   картину.   Вся   команда   взволновалась,   когда
анализаторы  донесли,  что  крейсер  приближается  к  звезде,  готовой   в
чудовищном антивзрыве внутрь себя превратиться из  гигантского  светила  в
крохотный темный шарик. Было безмерно опасно ворваться в район исполинской
катастрофы - было захватывающе интересно стать  свидетелем  еще  никем  не
увиденного антивзрыва. Он спросил экипаж, стоит ли зрелище риска, ни  один
не  сказал  "нет".  Были  усилены  экранные  поля,   боевые   аннигиляторы
приготовлены для уничтожения любого опасного излучения, любого  несущегося
навстречу материального тела. Но антивзрыв произошел раньше, чем  "Протей"
прибыл в район катастрофы, - звезда вдруг просто исчезла. А "черная дыра",
комочек невообразимо плотной материи, какой стало недавнее светило, вообще
не разглядывалась, это было черное  пятнышко,  что-то  вроде  типографской
точки, и только  сверхзоркие  анализаторы  свидетельствовали,  что  черное
пятнышко все же мерцает, от него лился слабый свет - призрак, а  не  тело,
воистину черный паук вселенной.
     - Теперь посмотрите наш трофей, - сказал Кэссиди.
     Это был  темный  шар  идеальной  сферичности,  вырвавшийся  вдруг  из
беснования взрыва. Звезда  рушилась  в  себя,  а  он  вымчался  из  центра
катастрофы, он был в самом пекле, в горниле невероятно  мощных  сил,  -  и
выскользнул, гладкий, тускло блистающий. Он летел сквозь район  катастрофы
как сквозь пустоту, исполинские  гравитационные  поля,  мгновенно  сжавшие
звезду в крохотный комочек, на него не действовали, он был словно из иного
мира, чуждого законам космоса. "Протей" осветил  космического  незнакомца,
шар повернул к звездолету, словно откликаясь на приглашение познакомиться.
Именно в этот момент корабельный компьютер объявил, что шар -  космический
корабль, управляемый разумными существами.
     - Если и вправду внутри шара обитают разумные существа, то в  контакт
с нами они не пожелали вступить, - говорил Кэссиди. - Они не  отвечают  ни
на какие сигналы. Посланец чуждого мира, призрак  в  металлическом  образе
существует, мы его наблюдаем, возможно, и нас из него наблюдают - и ничего
больше!
     - Но энергию нашу шар принимает, - заметил Рой. -  Как  вы  пришли  к
мысли, что незнакомца надо подкармливать? Это произошло случайно?
     Да, случайно,  подтвердил  Кэссиди.  Среди  прочих  попыток  наладить
контакт испробовали  и  обстрел  потоком  ротонов,  На  "Протее"  ротонный
генератор   смонтирован   приставкой   к    аннигиляторам    пространства,
обеспечивающим сверхсветовые скорости. Он не собирается читать  лекций  по
астрофизике,  но  должен  напомнить,  что  когда  аннигиляторы  уничтожают
пространство,  то  взамен  образуются  хорошо  известные   всем   протоны,
нейтроны, электроны,  мезоны,  нейтрино.  Эти  частицы  -  результат,  так
сказать, чистого сгорания пространства, но  стопроцентной  аннигиляции  не
бывает, какая-то доля деформируется в эти самые полуматериальные ротоны  -
частично уже вещество, частично  еще  пространство.  Для  астронавигаторов
ротоны - как угольная пыль из труб для  энергетика,  они  свидетельствуют,
что коэффициент полезного действия рейсовых аннигиляторов до ста не достиг
-  звездолет,  рассеивающий  много  ротонов,  пора  отправить  в   ремонт.
Исторгнутые из аннигиляторов ротоны обычно выбрасываются в  космос  и  там
постепенно сливаются с вакуумом - генератор ротонов, вроде  старой  трубы,
рассеивающей несгоревшую угольную пыль, служит как  раз  для  их  выброса.
Кому-то пришла в голову мысль направить эту пыль несгоревшего пространства
на шарообразного незнакомца, мчавшегося за "Протеем" в его силовых  полях.
Эффект был ошеломляющим. Шар  поглотил  все  ротоны.  Мы  увидели  в  этом
возможность контакта,  нам  показалось,  что  ротоны  -  тот  самый  агент
информации,  который  мы  ищем.  Никогда  еще  аннигиляторы  "Протея"  так
скверно, по космическим нормам, не  работали,  скорость  звездолета  упала
ниже навигационных границ, зато поток ротонов становился все  обильней,  и
шар жадно поглощал их. На  Виргинии  "Протею"  дали  отдых,  питание  шара
энергией взяли на себя местные заводы - и могу вас заверить, они  трудятся
на пределе.
     - А каков эффект в смысле контакта? - спросил Рой.
     Кэссиди пожал плечами. Никакого! Контакт - двусторонняя  связь,  один
передает,  другой  отвечает.  Связь,  несомненно,  есть  -  наши  передачи
воспринимаются. А ответов - ноль.
     - Сколько энергии уже влито в шар? - спросил Санников.
     - Можете посмотреть запись.
     На экране появился график подачи в шар энергии. Санников воскликнул:
     - Вы затратили столько энергии,  что  можно  было  изготовить  десять
таких шаров из чистого железа. Вы знаете, что отсюда следует?
     - По-моему, отсюда следует, что шар  не  из  чистого  железа.  У  вас
другое мнение?
     - Абсолютно другое! Никакое вещественное тело не может принять  такую
бездну энергии не  взорвавшись,  не  превратившись  из  скромного  шара  в
пылающую планетку. Вся доставляемая вами энергия рушится в шар, как в яму,
проносится сквозь него, как автомашина в открытые ворота.
     - Куда проносится?
     - Очевидно, в вакуум. Шар - открывшиеся в вакуум двери.  В  этом  его
загадка и в этом его значение.
     Рой снова спросил:
     - На чем вы все-таки основываете мысль, что внутри  шара  -  разумные
существа?
     - Мы их видим, - сказал Кэссиди. - А сейчас и вы увидите.
     Шар, увеличиваясь, захватил половину экрана -  по-прежнему  идеальная
сферическая  конструкция,  похожая  на  маслянистую  каплю,  взвешенную  в
жидкости. Цвет шара менялся при каждом повороте изображения, словно  и  не
было у него собственной окраски, а впечатления цвета  привносились  извне:
он виделся то густо-красным, то желтел, то зеленел, синел, снова  краснел.
И вдруг - Кэссиди молчаливым жестом призвал  зрителей  к  вниманию  -  все
краски шара стали слабеть,  он  казался  уже  холодно-беловатым,  потом  и
беловатость ослабла, теперь он был  как  бы  затянутый  туманом,  и  туман
рассеивался  -  шар  впадал  в  полную  прозрачность:  возникшее   в   нем
собственное освещение сделало видимым, что совершалось внутри.
     - Картинка! - удивленно бормотал Генрих.
     В шаре перемещались странные фигурки,  скорей  силуэты,  а  не  тела:
темные, расплывчатых очертаний, к тому же менявшие форму, то  круглые,  то
вытягивающиеся из круглых в цилиндрообразность, то превращавшиеся в  блин,
то  сворачивающиеся  змеями.  Силуэты  переплетались,  удалялись  один  от
другого, снова сходились,  ощетинивались  отростками,  как  будто  взаимно
ощупываясь, снова расходились... Внутри шара  толклась  толпа  теней,  все
казалось беспорядочным в  их  перемещениях,  а  когда  представилось,  что
какой-то порядок смутно улавливается, шар  утратил  прозрачность  и  снова
окрасился разноцветно - из желтого становился синим, из синего зеленым, из
зеленого красным.
     - Любопытные эти картинки мы видим  в  пики  потребления  энергии,  -
комментировал зрелище Кэссиди. - Но что означает пляска теней, понятия  не
имеем. Компьютеры квалифицируют силуэты как изображения живых существ.  Но
разумных сигналов от них мы ни разу не получали.
     - Может, непосредственное наблюдение даст больше данных?  -  спросила
Людмила.
     - Вы поглядите на шар завтра, - повторил Кэссиди. - И могу  заверить,
что это ничего не даст.  Шар  отчетливей  на  экране,  чем  в  натуре.  Не
забывайте, что анализаторы совершенней наших глаз.
     Рой спросил Генриха, когда они вышли из зала:
     - У тебя демонстрация шара вызвала какие-либо интересные мысли?
     - Никаких, - весело отозвал брат. -  Зато  у  Курта  таких  мыслей  -
тысячи, погляди, как он хмурится. Ручаюсь, он перекатывает в голове  новые
идеи, как валуны, - прямо-таки физическая работа. И Людмила раскраснелась,
у нее блестят глаза, это свидетельство обжигающих  мозг  идей.  Почему  бы
тебе не поспрошать обоих?
     - Они сами придут ко мне  докладываться,  -  предсказал  Рой.  -  Что
собираешься сейчас делать, Генрих?
     - Гулять, Рой. Прошвырнусь по-земному в виргинских  парках,  надышусь
до головокружения виргинским озоном.
     - Вместе с Людмилой?
     - Не с тобой же, Рой. Ты, несомненно, погрузишься в проекты и графики
срочных действий, - хотя тебе самому непонятно, зачем их делать.
     - Непонятно, - подтвердил Рой. - Но что-то же надо делать.

                                    4

     Как и предупреждал Петр Кэссиди, осмотр шара вблизи  ничего  не  дал.
Шар покоился в облаке пыли. Дежурный энергоинженер объяснил,  что  пылевой
туман - результат непрерывного внедрения в шар  огромных  масс  энергии  -
состоит из захваченного вещества самой Виргинии. Посторонних веществ нет.
     Людмила объявила, что пыль мало  интересна.  Генрих  зевал.  Санников
один многозначительно качал  головой,  словно  объяснение  электроинженера
подтверждало самые смелые его догадки.
     В  гостинице  он  пришел  к  Рою,   на   этот   раз   не   испрашивая
предварительного разрешения.
     - Вы с новыми, невероятно сложными простыми идеями, Курт?  -  спросил
Рой. - У  меня  просьба  -  не  развивайте  долгих  объяснений.  Боюсь,  я
неспособен вникать в слишком длинные доказательства.
     - Хочу  предложить  план  исследований  шара,  -  сказал   юноша.   -
Доказательства буду излагать, если вы потребуете их сами.
     Прежде всего надо выяснить, говорил Санников, правильно ли, что шар -
пузырь, выбросившийся  из  вакуума  и  теперь  втягивающийся  обратно.  Он
настаивает  именно  на  таком  толковании.  Если   оно   верно,   проблема
упрощается. Энергия, вливаемая в шар, тормозит  его  исчезновение.  Отсюда
первое действие - сократить подачу энергии и понаблюдать, как поведет себя
шар.
     - Принимается, - сказал Рой. - Но допустим, что при сокращении подачи
энергии шар - в  соответствии  с  вашей  гипотезой  -  покажет  стремление
сбежать из нашего мира. Разрешим ему улизнуть?
     - Ни под каким видом! -  поспешно  сказал  Курт.  -  Только  тогда  и
начнется настоящее изучение.
     Он постарался, помня условия  Роя,  быть  кратким.  Если  шар  станет
быстро втягиваться в вакуум, подача энергии немедленно  восстанавливается.
Будет доказано, что внутри шара имеется провал в мировой  вакуум,  куда  и
рушится энергия. Превращение гигантского газового светила  в  сверхплотный
комочек вызвало разрыв вакуума. И шар не что  иное,  как  защитная  пленка
вокруг разрыва. Разрыв затягивается, пленка  вбирается  внутрь.  И,  стало
быть, следующее действие - найти в центре  шара  этот  самый  разрыв.  Для
этого проникнуть в его недра в  специальной  капсуле  -  сперва  автоматы,
потом и люди...
     - Вы с ума сошли, Курт! Какая безумная идея!  Вы  соображаете  -  при
таком потоке энергии,! Да это  же  в  миллионы  раз  опасней,  чем  вплавь
одолеть Ниагару. Любая капсула мгновенно превратится в плазму.
     - Я все продумал! - заверил юноша. - Во-первых, при  запуске  капсулы
подача энергии  прекращается.  Во-вторых,  мы  применим  ваше  собственное
изобретение. В  вашей  лаборатории  доработана  антигравитационная  защита
академика Томсона. Сквозь стену, не нарушая ее  целости,  у  вас  свободно
проскальзывает снаряд с человеком. Андрей говорил, что вы  сами  проходили
сквозь  гранитную   скалу   толщиной   с   десяток   метров.   Почему   не
воспользоваться вашими экранными полями? Игра стоит свеч!
     Юноша серьезней, чем показался поначалу, думал Рой, искоса поглядывая
на Курта. И если даже идея  его  неверна,  почему  не  доведаться,  в  чем
ошибка? И отчего не проверить экранирование на важном деле, а не только на
проскальзывании сквозь стены? Испытания, произведенные  на  Земле,  отдают
все  же  фокусничеством  -  игровые  спектакли,   красочные   демонстрации
возможностей экранных полей.
     - Хочу обратить ваше внимание, Рой,  еще  вот  на  что,  -  продолжал
Санников. - Силуэты, появляющиеся в шаре, глубоко убежден, лишь оптические
свидетельства неведомых физических процессов, а не фигуры живых существ. И
доказательство этого прекратит  распространение  необоснованных  надежд  и
нереальных планов.
     - Вы уже беседовали с кем-нибудь о своих предложениях?
     - Только с Корзунской.
     - Она, конечно, выдвинула массу возражений?
     Санников удивился.
     - Что вы,  Рой,  Людмилу,  правда,  раздражает  моя  манера  излагать
мысли... Она нетерпеливая, а я медлителен... Но еще не было случая,  чтобы
она не соглашалась по существу дела. Она  ведь  сама  захотела  лететь  со
мной. Андрей намечал меня одного, она сказала: "Нам с Куртом вместе хорошо
работается". Это правда, Рой. Мы с Людмилой работаем дружно... когда я  не
огрызаюсь на ее насмешки, этого она не любит.
     - Насмешек не любит? - иронически поинтересовался Рой.
     - Нет, насмехаться она любит, - серьезно сказал Санников.  -  Она  не
любит, когда не любят ее насмешки. Я стараюсь терпеть.
     - Я поговорю с братом, Курт.
     У Генриха продолжался период легкомыслия.  Он  не  захотел  обсуждать
идеи Санникова. Пусть Рой решает сам,  он  доверяет  мудрости  брата.  Рой
сказал, что для создания экранирующего поля понадобится  вызвать  с  Земли
Арутюняна с аппаратурой. Генрих воскликнул, что будет рад обнять Рорика на
Виргинии. Рой пожал плечами. Было хорошо, что Генрих соглашался без спора.
В  дни  "третьего  периода"  бывало,  что  он  восставал   против   любого
предложения Роя. И поспешное согласие, и  столь  же  поспешные  возражения
одинаково выражали одно: что Генрих временно потерял интерес к работе.  Но
неаргументированное  согласие  было  все  же   лучше   неаргументированных
возражений. Рой сказал:
     - Если Петр примет программу Курта,  я  дам  ротонограмму  Боячеку  с
просьбой прислать Рорика Арутюняна.

                                    5

     Арутюнян привез столько механизмов, что  один  из  трюмов  звездолета
загрузили доверху. Пока аппаратуру монтировали в специальном здании  около
шара, Арутюнян познакомил своих руководителей с делами их  лаборатории  на
Земле.
     - Рорик, ты знаешь, что предписывает нам старик?  -  Рой  показал  на
письмо Боячека, доставленное Арутюняном.
     - Знаю. Боячек устно высказал то же самое. Нам троим - тебе,  Генриху
и мне - запрещено пилотировать капсулы, проникающие в недра  шара.  Боячек
советует ограничиться засылкой автоматических  анализаторов,  он  считает,
что этого достаточно.
     - Этого недостаточно, Рорик. Боюсь, беспилотное зондирование  немного
даст. Поговори с Куртом Санниковым, его мысли  относительно  природы  шара
пока что подтверждаются:  при  сокращении  подачи  энергии  шар  явственно
уменьшается в размерах, как и предсказывал Курт.
     Арутюнян после объяснений Санникова признался братьям, что у него  не
лежит душа видеть в загадочнейшем объекте, когда-либо найденном в космосе,
только  пузырь,  вынырнувший  из  разрыва  в  мировом  вакууме:   звездная
катастрофа, самоуничтожение гигантского светила - и какой-то  пузырь!  Рой
посоветовал не распространять на природу  человеческие  эмоции,  пусть  он
назовет шар благопристойней,  скажем  бриллиантом,  выскочившим  из  пекла
звездной катастрофы - и успокоится на  таком  наименовании.  Их  задача  -
расследовать природу таинственного объекта, это физика, а не семантика.  И
готовить капсулу к безопасному проникновению в недра шара, что бы он собой
ни представлял - пузырь из вакуума, разновидность космических  бриллиантов
или, не исключено, корабль с экипажем разумных существ.
     Генрих засмеялся. Арутюнян с недоумением посмотрел  на  него.  Генрих
весело сказал:
     - Рою свойственно воспринимать  события  драматически,  а  я  смеюсь,
когда чего-либо не понимаю.
     - У тебя есть представление, что такое этот шар?
     - Только одно представление - непонимание. Я уже сказал о нем.
     - Ты будешь помогать мне в оснащении капсулы?
     - Я механик неважный. Но  среди  инженеров  Космостанции  ты  найдешь
много специалистов. Тебе помогут и Курт с Людмилой.
     Санников отговорился от помощи Арутюняну. Он с печалью  показал  свои
маленькие, тонкие пальцы: его руки не просто слабые, у них  отвратительное
свойство - все, за что они берутся, ломается или разлаживается. Корзунская
пошла  в  помощники  с  восторгом.  Она  мастерила  у  Корытина   приборы,
монтировала сложные установки, а экранирующие  поля  захватывают  ее,  она
сочтет за честь принять участие в сборке  генераторов  таких  удивительных
полей. Арутюнян сказал Рою, что загрузит Людмилу тонкими сборками,  он  не
знает, какой она космоэнергетик, но в наладчики аппаратуры и на Земле взял
бы ее без раздумий.
     Рой с иронией сказал брату:
     - Как тебе теперь  прогуливаться  без  спутницы  по  райским  уголкам
Виргинии?
     - Обойдусь без прогулок! - Генрих засмеялся. - Когда-нибудь  придется
же забросить приятное времяпровождение. Я вижу, как ты нервничаешь, Рой.
     - Пора, пора приступать к делу, Генрих. Нам не хватает твоего  живого
участия в выборке программы.
     - Не торопи меня, Рой, - попросил Генрих. -  Программу  испытаний  ты
наметишь и без меня. Поверь, ни одной стоящей мысли мне пока не  приходит.
Подождем, пока испытания принесут новые данные.
     Рой привык, что их трудовое содружество  мало  напоминает  нормальное
сотрудничество. И он  понимал,  что  Генриха  надо  порой  освобождать  от
мелочей, от методичного накапливания фактов - девять десятых лабораторного
труда сводилось к такому медленному умножению деталей.  Зато  мыслительные
силы Генриха вспыхивали, когда  исследование  тормозилось  непредвиденными
коллизиями.  Так  установилось  с  первых  лет  их  сотрудничества,  такие
отношения  особенно  усилились  после  двух  болезней  Генриха  -   аварии
планетолета на Марсе и неудачного испытания  аппарата  для  индивидуальной
музыки.
     Первое испытание капсулы дало меньше, чем ожидали.  Капсула  проникла
внутрь  шара  без  осложнений,  ее  анализаторы   фиксировали   все,   что
совершалось во время проникновения. Записи подтверждали то,  что  знали  и
раньше, - вокруг шара пылевое  облако,  за  пылью  -  оболочка  из  сплава
доброго десятка тяжелых металлов,  за  оболочкой  -  рыхлая  пемзообразная
сердцевина,  тоже  металлический   сплав.   Никаких   помещений,   никаких
механизмов, никаких существ!  И  никаких  странных  силуэтов,  похожих  на
движущиеся живые тела. Анализаторы капсулы дали меньше данных, чем  те  же
анализаторы, фиксировавшие шар с поверхности.
     - Может  быть,  слишком  велико  экранирование?  -  сказал  Арутюняну
огорченный Рой. - Возможно, оно не только  защищает  капсулу,  но  и,  так
сказать, ослепляет ее.
     Капсулу  вывели  из  шара.  Рой  подал  на   экран   запись   внешних
анализаторов.  В  салоне  возникла  знакомая  картина:   в   недрах   шара
перемещались  расплывчатые  силуэты.   Приборы   оконтурили   и   капсулу,
неторопливо скользившую  к  центру,  и  вызванное  ею  усиленное  движение
силуэтов: одни как бы разбегались от надвигающегося на них чужого снаряда,
другие как бы стремились к нему с периферии, извивались вокруг аппарата  -
порядка ни в разбегании, ни в сгущении не улавливалось.
     Рой  предложил  расширить  программу  исследований.   Капсула   снова
вводится внутрь, и экранирование ее меняется от самого мощного до  такого,
где появляется  угроза  разрушения,  -  может  быть,  тогда  и  произойдет
реальная встреча с призраком. Рискуем и разрушением, чтобы поглядеть,  как
оно пойдет. На этот случай надо собрать другие капсулы для замены.
     - Для  меня  и  брата  ваша  теория  провалов  в  вакууме  не   очень
привлекательна, - объявил Рой Курту Санникову. -  Куда  приятней  было  бы
встретить братьев по разуму. Мы уже как-то сжились с мыслью, что предстоит
деловой контакт с инозвездной цивилизацией. Но с  огорчением  констатирую:
факты опять складываются в вашу пользу. В первых экспериментах, во  всяком
случае.
     - Дальнейшие эксперименты еще убедительней подтвердят мою  концепцию,
- пообещал молодой космолог.
     Арутюнян  выполнил  новую  программу.  Капсула,  при  полном   снятии
экранирования, растворилась в массе непонятного вещества  в  центре  шара.
Рой констатировал, что науке разрушение  капсулы  ничего  не  дало,  кроме
знания факта, что без защитного  экранирования  материальные  тела  внутри
шара существовать не могут. "Это, возможно, тоже имеет значение", - сказал
он, пожимая плечами. Гораздо существенней было,  что  анализаторы  капсулы
фиксировали канализацию энергии к центру шара, а там она  вдруг  пропадала
бесследно.
     - Можно, конечно, принять, что  центр  шара  -  бездонный  колодец  в
вакуум, куда рушится вся энергия, - обратился Рой к Санникову. -  В  этом,
сколько понимаю, сущность вашей  теории.  Но  это,  по-моему,  равносильно
объяснению одной загадки при помощи другой,  вовсе  не  более  ясной.  Что
делать дальше, не знаю. Хотел бы услышать все мнения.
     - Пришел час человеку проникнуть в шар, - сказал  Санников.  -  Прошу
оказать мне честь быть первым пилотом капсулы.
     - И мне! - воскликнула Корзунская. - Напоминаю, что я  космоэнергетик
и  меня  специально  командировали  на  Виргинию  для  исследования,  куда
исчезает энергия. Я участвовала в сборке капсулы, мне знаком в ней  каждый
прибор. Роберт Арутюнян может подтвердить.
     Рой подвел итоги обсуждению.
     - Начинаем пилотное зондирование шара. Первыми пилотами капсулы будут
астрофизик Курт Санников и космоэнергетик Корзунская.

                                    6

     - У тебя другое решение? Тогда объяви его! - сказал Рой брату. - Твое
унылое лицо действует мне на нервы. Впечатление такое, что  ты  готовишься
не к эксперименту, а к похоронам. Может, расскажешь, что тебе не нравится?
     - Мне все не нравится. Все, Рой. Способен ты это понять?
     - Нет, не способен. Все - это ничего. Мы учили когда-то, что истина -
конкретна. Подави раздражение и объяснись поконкретней.
     Генрих  постарался  сдержать  раздражение.  Ему  не  нравится  теория
провалов в вакуум, это главное. Опытные данные подтверждают фантастическую
гипотезу космических пузырей, но он ничего  не  может  с  собой  поделать:
пузыри  ему,  как   и   Рорику   Арутюняну,   неприятны.   Он   не   может
противопоставить пузырной теории ни  одного  стоящего  возражения,  но  от
этого  его  отношение  к  ней  не  меняется.  И  его  беспокоит   пилотное
зондирование. Он боится вторжения людей в шар.
     - Опыт   показал,   что   капсула   свободно   проникает    туда    и
беспрепятственно возвращается. Ты не веришь опыту?
     - Рой, ведь речь идет не о том, во что я верю, а во что  -  нет.  Да,
экранирование пока надежное, это я вижу.  Но  ты  спрашиваешь  меня  не  о
надежности экранирования, а почему у  меня  плохое  настроение.  Вот  я  и
отвечаю: плохое настроение у меня оттого, что  мне  не  нравится  затея  с
проникновением в шар людей. Обосновать, почему не нравится, не могу.
     - Зато  я  могу  обосновать  это,  -  спокойно  сказал  Рой.  -  Тебя
беспокоит, что в капсулу сядет Корзунская. Не так?
     - А хотя бы и так? - сердито крикнул Генрих. - Здоровые мужчины будут
покоится в креслах салона, а женщину отправляют черт знает  в  какой  мир.
Или ты забыл, что мы обещали Андрею позаботится  о  безопасности  Людмилы?
Хороша забота, скажу тебе.
     - Рассмотрим твои соображения по  порядку,  -  предложил  Рой.  -  Ты
знаешь, я педант, я люблю так: пункт первый,  пункт  второй.  Итак,  пункт
первый. Мы покоимся  в  креслах,  ибо  нам  прямо  запрещено  пилотировать
капсулу. Пункт второй. Если бы мы находились в капсуле, толку было бы  кот
наплакал:  мы  не  инженеры,  с  навигационным  оборудованием  капсулы  не
знакомы. Пункт третий. Людмила и Курт имеют тысячи преимуществ перед нами:
он вооружен расчетами, с которыми ни ты,  ни  я  не  удосужились  детально
ознакомится, она превосходно справляется  со  всеми  механизмами  капсулы.
Рорик меня в этом заверил категорически. Пункт четвертый...
     - Хватит, Рой! - взмолился Генрих. - У  меня  от  твоих  бесчисленных
пунктов судорога в мозгу. Делай, как все вы решили, только снова  и  снова
повторяю: мне эта затея не нравится!
     Рой задумчиво сказал:
     - Главная опасность  связана  с  энергией,  подаваемой  в  шар.  Даже
томсоновское экранирование может отказать в бешеном вихре частиц. Мы будем
следить с пульта за продвижением к  центру,  но  сумеем  ли  справиться  с
аварийными ситуациями? Курт просит манипулировать величиной энергии, чтобы
точно определить место, где она пропадает. Он хочет  исследовать  шар  при
максимальной  подаче  энергии  и  полном  ее  прекращении.  По-моему,  это
резонно. У тебя нет возражений?
     - Никаких, - устало сказал Генрих.
     - Тогда завтра, - решил Рой. - Твое место на пульте.
     - Я провожу их и со стартовой площадки полечу на пульт.
     На стартовую площадку Генрих прибыл с Арутюняном, вместе с ним влез в
пустую капсулу. Она походила на штурманскую  рубку,  столько  в  ней  было
всяческих механизмов. Арутюнян сказал:
     - Генрих, эта капсула сквозь любой металл пройдет  так  же  свободно,
как раскаленный нож через масло.
     - Твоя капсула уже показала свои достоинства, - хмуро сказал  Генрих.
- Не знаю, схоже ли вещество шара с маслом, но капсула уже прорезала его.
     Он  вышел  и  прохаживался  возле   капсулы.   Арутюнян   возился   с
механизмами. Из авиетки вышли Людмила и Санников.  Корзунская  побежала  к
Генриху, издали протягивая руку.
     - Генрих, благословите меня на важные открытия в рейсе! - сказала она
весело.
     - Благословляю вас на благополучное возвращение, - сказал он.
     - Нет, нет, - настаивала она. - Благополучное  возвращение  -  норма,
оно предусмотрено программой.  А  важные  открытия  -  удача.  Нечто,  что
заранее трудно планировать. Благословите меня на удачу!
     - Благословляю вас на удачу! - сказал он, с усилием засмеявшись.
     Курт первым влез в кабину. Корзунская помедлила у входа в капсулу.
     - До скорого свидания! - радостно крикнула она. - Генрих,  выговорите
себе на завтра выходной - мы после  отдыха  устроим  большую  прогулку  по
виргинским просторам. И Курта заставим пойти с нами.
     Курт проворчал, не улыбнувшись:
     - Найду занятие поважней прогулок.
     Арутюнян  дал  старт.  Продолговатый,  похожий   на   огурец   снаряд
неторопливо двинулся к пылевому облаку и скоро пропал в нем. Арутюнян взял
Генриха под руку. На стартовой площадке больше нечего было делать.  Генрих
поспешил к авиетке.
     На пульте Рой встретил их восклицанием:
     - Все по программе, никаких сбоев!
     На экране была картина, какую уже неоднократно видели.  Продолговатая
капсула вползала в темную массу - в сплошной  сплав  десятка  металлов,  в
человеческой технике  такие  сплавы  были  неизвестны.  Без  томсоновского
экранирования  нельзя  было  бы  и  думать  о  рассечении  столь  плотного
вещества.
     Капсула двигалась  свободно.  У  Генриха  тяжело  стучало  сердце.  В
какой-то момент Санников включил оптические преобразователи,  кабина  ярко
осветилась. Санников держал  обе  руки  на  регуляторах  хода,  Корзунская
обернула радостное лицо к передатчику, ликующе крикнула:
     - Мы в центре. Варьируйте подачу энергии.
     Рой повел регулировку подачи, два инженера энергостанции, сидевшие по
бокам,  молча  следили  за  его  командами,   готовые   в   любой   момент
подстраховать оператора. Санников погасил свет, на экране виднелась только
темная масса неизвестного вещества вокруг  капсулы,  рыхлая  масса,  -  то
удивительное  место,  где   энергия,   вопреки   всем   законам   космоса,
превращалась в ничто. Генрих, не отрывая глаз от  экрана,  мысленно  видел
то, что экранные пленки были бессильны изобразить. Ему чувствовалось,  как
ум заходит за разум. Все, что совершалось в эту минуту там, в центре шара,
вокруг маленькой капсулы с двумя пилотами, было больше, чем непредставимо,
-  немыслимо!  Реальность,  которой  не  может  быть!  Бездна  энергии  от
генераторов Космостанции мчалась потоками частиц и волн от  поверхности  к
центру, она концентрировалась здесь, около капсулы с  двумя  людьми.  Даже
секунды такой подачи хватило бы,  чтобы  возник  чудовищный  взрыв,  чтобы
забушевало пекло раскаленной до миллиона  градусов  плазмы  -  так  вещали
фундаментальные законы мира, мир не допускал  ни  единого  исключения  для
своих фундаментальных законов. Вот оно - немыслимое исключение!  Может,  и
прав юный космолог Курт  Санников  -  и  в  центре  дыра  в  тартарары,  в
потусторонний мир, в чуждую нам вселенную? Но почему  грандиозный  водопад
энергии, рушащейся в подпол космоса, не увлекает с собой  и  капсулу,  она
ведь из тех же материальных частиц? Капсула повисла над неведомой бездной.
Не швырнет ли и ее туда же?
     Рой обернулся к брату и негромко сказал:
     - Передача уменьшена вдвое. Опасность стала меньше.
     - Опасность стала меньше, - бесстрастно повторил Генрих.
     - Уменьшаю еще на треть, - сказал вскоре Рой.
     Некоторое время подача шла на четверти обычной нормы.
     Санников попросил еще  уменьшить  подачу.  Рой  с  удивлением  сказал
инженерам Космостанции:
     - Впечатление, что команды стали тормозиться. Почему бы это?
     Один  инженер  связался  с  генераторами,  другой  проверял,  нет  ли
неполадок на пульте. На экране вдруг возникли и забегали силуэты - Генриху
показалось, что хаоса в их метаниях сегодня было больше.  Снова  вспыхнула
внутренность капсулы, Курт вертел какой-то регулятор, Корзунская кричала в
передатчик:
     - Друзья, что там у вас?  Никаких  изменений.  Продолжайте  уменьшать
подачу.
     Инженер Космостанции сказал Рою:
     - В генераторной вдруг  возникли  неполадки,  они  устранены.  Можете
продолжать операцию по программе.
     Рой повернул регулятор на  очередное  половинное  уменьшение  подачи.
Опять ярко вспыхнула внутренность капсулы. На полу судорожно катался  Курт
Санников, Корзунская хваталась  обеими  руками  за  стенки,  без  перерыва
кричала, передатчик донес ее исступленный, на одной мучительной ноте крик:
"Спасите! Спасите!"
     На мгновенье опередив брата, Генрих рывком из-за  спины  Роя  перевел
регулятор на увеличение подачи. Рой быстро сказал:
     - Буду выводить капсулу наружу, а ты поскорей на площадку!
     Генрих бросился к выходу. У авиетки его  догнал  Арутюнян.  Подлетела
вторая авиетка, в нее сели врачи. Генрих задал максимальный ход. Стартовая
площадка была пуста. Генрих прыжком выбросился из  авиетки.  Врачи  вынули
носилки, спешно готовили инструменты. Арутюнян тронул молчаливого  Генриха
за плечо:
     - Пожалуйста, успокойся. Что можно сделать  для  их  спасения,  будет
сделано.
     Генрих не ответил. Ничего нельзя было сделать, он  понял  это,  когда
увидел  свалившегося  на  пол   Санникова,   услышал   предсмертный   крик
Корзунской. Произошла непоправимая катастрофа, он один предчувствовал ее -
и не предотвратил! Из пылевого  облака  медленно  выползала  капсула,  она
казалась неповрежденной.  Из  третьей  авиетки  выскочили  Рой  с  Петром.
Капсула остановилась в центре площадки. Арутюнян разгерметизировал  двери,
первый шагнул внутрь, за ним врачи, за врачами Генрих с  Роем  и  Кэссиди.
Тесно сомкнувшись, чтобы не  наступить  на  то,  во  что  превратились  их
товарищи, вошедшие молча глядели на пол. На полу лежали два мертвых  тела.
Санников мало переменился - скрюченный,  с  искаженным  лицом,  он  только
казался несколько  меньше.  А  Корзунская  как  бы  опала,  она  выглядела
девчонкой,  странной  девчонкой,   без   кровинки   в   лице,   тощей,   с
руками-палочками, такими же тонкими  ногами  -  это  был  другой  человек,
совсем не тот, которого видели ежедневно. Врач сказал:
     - Друзья, выходите. Мы будем выносить пострадавших.
     На площадке Рой подошел к брату. Генрих сказал:
     - Рой, в их гибели виноваты мы с тобой. Мы убийцы, Рой!
     - Возьми себя в  руки!  -  приказал  брат.  -  Когда  освобожусь,  мы
обсудим, кто виноват и что виновато. А сейчас возьми себя в руки! Слышишь,
Генрих, возьми себя в руки!

                                    7

     Рой пошел с врачами в операционную, узнал  там,  что  воскрешение  из
мертвых, к тому же  столь  странно  деформированных,  выше  сил  медицины,
единственное возможное - законсервировать тела в нынешнем состоянии, чтобы
потом  их  обследовали  земные  медики.  Арутюнян,  осмотревший   капсулу,
доложил, что в ней отсутствуют и внешние, и  внутренние  повреждения.  Рой
влез в капсулу и тоже убедился, что капсула была такой же,  какой  ушла  в
последний эксперимент. Энергоинженеры доложили, что затруднений  в  подаче
энергии в шар нет, все совершается  так,  как  совершалось  все  дни.  Рой
попросил проверить, возникают  ли  тормозные  препятствия  при  уменьшении
подачи энергии, именно после них и  произошла  катастрофа.  Подача  трижды
уменьшалась почти до  нуля,  Рой  сам  проверил  переход  через  величину,
вызвавшую противодействие, - противодействия больше не  было.  Рой  сказал
Кэссиди: "Мне кажется, где-то здесь таится причина катастрофы, только пока
я не знаю, как связать ее с затруднениями в подаче энергии".
     Кэссиди согласился, что причину трагедии надо связать  с  неожиданным
торможением  подачи,  но  тоже  не  мог  сказать  ничего  определенного  -
затруднения не возобновлялись и было темно, почему  они  вообще  возникли.
Надо посоветоваться с Генрихом, решил Рой и  подумал,  что  уже  несколько
часов не видел Генриха: тот исчез сразу со стартовой площадки и больше  не
давал о себе знать. Рой с тревогой вспомнил, в каком  отчаянии  был  брат,
когда выносили из капсулы трупы, как побелел, как тряслись его  губы,  как
подрагивали руки. Рой гневно упрекнул себя: нельзя было покидать Генриха в
таком состоянии, нужно было придумать  ему  какое-то  срочное  задание  по
расследованию катастрофы, только не оставлять его одного с мыслями, что он
виновен в гибели товарищей.
     - Петр, меня беспокоит Генрих, - сказал Рой. - Пойдем поищем его.
     Генрих отыскался легко, он  был  у  себя:  ходил  взад  и  вперед  по
небольшой гостиничной комнате и  не  прекратил  нервного  хождения,  когда
вошли брат и Петр, только жестом предложил им усаживаться.
     - Генрих, хочу тебя информировать обо всем, что мы узнали,  -  сказал
Рой. - Новостей немного, но кое-какую пищу для размышлений они дают.
     Он говорил и вглядывался  в  молчаливо  шагавшего  перед  ним  брата.
Генрих взял себя в руки, это  было  несомненно.  И  следов  отчаяния,  так
встревожившего Роя, не было ни в лице, ни в словах. И нервное хождение  не
выдавало недавнего исступления, Генрих нередко - особенно когда  одолевали
трудные мысли - пускался в такой комнатный бег. И  еще  одно  стало  видно
Рою: брат стряхнул с себя так  долго  полонявшую  его  вялость.  Несчастье
преобразило его, он снова был собранным, быстрым  на  мысли:  то,  что  он
называл "моя рабочая форма". Именно в  таком  состоянии  он  находил  свои
лучшие идеи. Слишком поздно, с печалью подумал Рой.
     - Каковы ваши планы? - спросил Генрих, когда Рой закончил.
     - Пришли посоветоваться, Генрих.
     Генрих обратился к Кэссиди:
     - Вы не собираетесь прекратить перевод энергии  в  ничто?  Раньше  вы
высказывали столько недовольства по этому поводу.
     - И сейчас высказываем. Но короткое время еще можем  уничтожать  наши
энергетические запасы.
     - Рой, капсула годится для новых зондирований шара?
     - Рорик хоть сейчас может запустить ее в работу. - Рой  проницательно
посмотрел на брата. - Генрих, я должен тебя предупредить - больше  никаких
экспериментов с пилотами в кабине. Ни  один  человек  не  сделает  попытки
проникнуть в недра шара.
     - Это меня  устраивает.  Хочу  продолжить  беспилотное  зондирование.
Капсула внесет в недра шара один небольшой груз.
     - Какой груз, Генрих?
     - Цветы.
     Рой так удивился, что не  нашел  ответа,  Кэссиди,  привыкший  больше
слушать, чем говорить, невольно хмыкнул - таким  странным  ему  показалось
предложение. Генрих нахмурился.
     - Что вас так ошеломило? Да, цветы, обыкновенные цветы  в  вазонах  -
хорошие,  в  доброй  поре.  Хочу  дознаться,  действует  ли  на   растения
обстановка в шаре. Как на Виргинии с цветами, Петр?
     - Никогда цветами не интересовался. Но оранжерея у нас  есть.  Отсюда
можно заключить, что и цветы имеются.
     - Будут тебе цветы, - сказал Рой. - Сам пойду в оранжерею. Но объясни
на милость, зачем они понадобились?
     Генрих задумался и ответил не сразу:
     - Разрешите  мне  пока  помолчать.  Одна  идея...  Без  убедительного
доказательства она покажется слишком фантастической.
     - Цветы сыграют роль убедительного доказательства?
     - Надеюсь на это.
     Рой поднялся, Кэссиди тоже встал.
     - Не будем терять времени, Генрих. Завтра запустим  капсулу  с  самым
пышным букетом цветов, какой мне удастся достать.
     Рой постарался - набор цветов занял один из столов в салоне. Все, что
выращивалось   в   виргинской   оранжерее,   было   представлено   лучшими
экземплярами. Рой вызвал брата.  Его  в  комнате  не  было.  На  стартовой
площадке, где Арутюнян подготавливал капсулу к очередному запуску, Генриха
тоже не  нашли.  Рой  отправился  в  больницу.  В  прозрачных  саркофагах,
водруженных на топчаны, покоились останки  погибших.  Генрих  стоял  около
саркофага Корзунской. Рой увидел в глазах брата то же отчаяние, что  и  на
стартовой площадке. Рою показалось,  что  Генрих  расплачется.  Но  Генрих
сказал почти спокойно:
     - Рой, какие изменения ты находишь у Курта и Людмилы?
     Рой обошел оба саркофага. Санников изменился  мало:  врачи  выправили
гримасу боли, так искажавшую его лицо, он теперь походил на  себя  живого,
только похудевшего и измученного, словно от долгой болезни.  А  Корзунская
по-прежнему была иной, чем в жизни, Рой не узнал бы  ее  такую,  встреться
они на улице. Не изуродованная, сохранившая прежние изящные  очертания,  и
раньше довольно хрупкая,  она  теперь  казалась  девчонкой,  только-только
выбравшейся из отрочества.
     - Оба изменились по-разному, - сказал Рой. - А общее у  них  то,  что
они оба уменьшились в размерах. Если бы это не звучало кощунственно, я  бы
сказал, что оба в смерти как-то помолодели.
     - И мне так кажется, - глухо сказал Генрих.  Он  еще  раз  глянул  на
Корзунскую и пошел к выходу.
     В салоне Генрих так осматривал цветы, словно искал в них что-то иное,
кроме красивого вида и приятного запаха, - поднимал вверх ветки,  ощупывал
лепестки, проводил пальцами по листьям. Выбор его пал на  молодой  розовый
куст - большинство бутонов недавно распустились, некоторые лишь готовились
к цветению. Генрих залюбовался кустом.
     - Вот это - в капсулу. Остальные цветы поставьте у саркофагов.
     - Ты пойдешь на стартовую площадку? - спросил Рой. - Или на командный
пульт?
     - Я останусь  в  салоне.  В  одиночестве  хорошо  думается.  Не  буду
наблюдать за операциями, какие вы проводите, а постараюсь вообразить,  чем
вы заняты. Иногда это дает более правдивую картину.
     Говорил он ровно, даже улыбался. Приказ брата - взять себя в  руки  -
он выполнял. Рою захотелось шуткой поддержать его.
     - Ты натурфилософ, Генрих. Фигура  в  двадцать  пятом  веке  довольно
странная. Вместо того,  чтобы  экспериментально  исследовать  загадку,  ты
доискиваешься ее философской сути. Знаешь анекдот  о  художниках,  которым
поручили рисовать осла?
     - Я не любитель анекдотов. Особенно, когда анекдоты об ослах.
     - Ослы  в  них  действуют  за  экраном.  Итак,  трем   художникам   -
англичанину, французу и немцу - выдали заказ на портрет  осла.  Англичанин
пошел на конюшню и спокойно срисовал осла.  Француз  поспешил  во  дворец,
чтобы доведаться, какие ослы всего  приятней  фаворитке  короля.  А  немец
заперся в кабинете, стараясь мысленно обрисовать себе философское понятие,
выражаемое образом осла.
     Генрих принужденно засмеялся.
     - Вас  понял,  как   говорят   на   уроках   радиосвязи.   Ты   вроде
художника-англичанина, а я философ-немец.  Какая-то  доля  правды  в  этом
есть. Но не очень большая, Рой. Напомню, что ты  сейчас  будешь  проводить
эксперимент с цветами, но эксперимент придумал я. Так  что  и  я  не  чужд
экспериментальных конюшен.
     Рой шутил не только для того, чтобы подбодрить брата, и уж, во всяком
случае, не для того, чтобы поддразнить, хотя в иной обстановке не преминул
бы это сделать. Ему не хотелось отпускать Генриха. Брат  уединялся,  чтобы
свободно размышлять, так он сказал. Не превратится ли размышление в  новый
приступ горя? На людях Генрих сдерживается. Сумеет ли он сдержаться, когда
на стереоэкране в затемненном салоне развернется точно такая  же  картина,
какая привела к катастрофе? Но противиться столь явному настроению Генриха
Рой не мог.
     - Мы придем к тебе по окончании  эксперимента.  И  цветы  из  капсулы
доставим, - пообещал он.
     - Как условились, Рой: на минимальной подаче  держите  капсулу  всего
несколько мгновений, - напомнил Генрих.

                                    8

     Если бы Рой знал, зачем Генрих настаивал на одиночестве, ему стало бы
спокойней. Пора отчаяния прошла: случившегося  не  поправить,  так  сказал
себе Генрих, когда метался  в  гостиничной  комнатушке.  Он  весь  ушел  в
трудное размышление; постороннее - люди, разговоры, вызовы - отвлекало. Он
развивал странную мысль,  длинную  мысль;  она  была  похожа  на  сюжетную
историю,  возникавшую  сразу  со  всеми  картинными  деталями  и   скачком
перебрасывающуюся от главы к главе. Так бывало и раньше,  когда  монотонно
воспроизводимые измерения  утомляли  Генриха.  Среди  диковинных  гипотез,
прихотливо вспыхивающих в мозгу, Генрих всегда  ориентировался  свободней,
чем в столбцах цифр. В цифрах разберется машина, это дело компьютера, - не
раз защищался он от нападок брата;  цифры  имеют  лишь  ту  ценность,  что
опровергают или подтверждают идеи. Они и наводят на идеи,  доказывал  Рой.
Генрих огрызался: если тебя  наводят,  возись  с  ними.  Рой  мог  ворчать
сколько угодно, превратить брата в исправного лаборанта он  был  бессилен:
экспериментальная точность, экспериментальное изящество,  так  восхищавшее
Роя, оставляли Генриха равнодушным.
     Генрих включил стереоэкран. Покоясь в удобном кресле -  не  в  модном
силовом, как на Земле, а старого типа, из  дерева,  тканей  и  металла,  -
Генрих вглядывался в пейзаж, много раз виденный, но видел не  только  его.
Рой показывал пылевое облако, сигарообразную капсулу, медленно  исчезавшую
в пылевой завесе, но  то  была  одна  картина,  в  мозгу  была  и  вторая,
независимая, не показываемая операторами. В черной пустоте космоса,  среди
льдинок далеких звезд недвижно висел странный шарик;  он  временами  менял
окраску - то был совершенно  синий,  то  красный,  потом  зеленый,  сейчас
выглядел голубоватым; голубизна бледнела,  словно  выцветая,  в  ней  была
зелень, начинало теплиться золото, это были как бы побежалые цвета, но  не
мчавшиеся торопливо сменить друг друга, а выраставшие один из другого.  И,
тускло  вытениваясь  сквозь  наружные  краски,  в  шаре   сновали   темные
расплывчатые фигуры, не тела, скорей силуэты, нечто призрачное,  нечто  из
иного мира, не космической материи - капсула много раз углублялась в шар и
ни разу  реально  не  наталкивалась  на  привидения,  они  вещественно  не
существовали, они были изображениями, как  и  картинки  на  стереоэкранах:
яблоко на рисунке тоже не схватить рукой, не укусить зубом.
     - Вздор, - вслух сказал Генрих, - за экранным  образом  яблока  стоит
реальное яблоко, оно и породило изображение. А что стоит за  силуэтами  на
виргинских экранах?
     Рой вел капсулу в  центр  шара,  Генрих  следил,  как  сигарообразный
аппарат скользит в неизвестном веществе, словно торпеда в  воде,  и  снова
видел   то,   чего   на   экране   не   было   -   меняющие   свою   форму
неторопливо-подвижные силуэты. Он закрыл глаза,  так  было  лучше  видеть.
Погибшему юноше Курту Санникову вообразилось,  что  внутри  шара  открытые
ворота в неведомые подспудные миры, поглощающие нашу энергию. Нет, что  за
нелепая картина: вампир, присосавшийся  к  человечеству,  неистово  жадный
рот,  возникший  вдруг  в  космической   пустоте!   Куда   приятней   вера
звездопроходцев, что они, ухватив за собой  иноземный  корабль,  ведут  за
собой на силовом аркане плененных незнакомцев. Нехорошие для  межзвездного
контакта словечки - ухватили, ведут на аркане, плененные незнакомцы. Слова
нехорошие, а точные: если и существуют эти незнакомцы из иных миров, то  в
контакт пока не вступают, их принуждают к контакту - и безрезультатно.  Не
хотят или не могут? Сколько дней он ломает голову над этой тайной!  Может,
прав  Санников:  никаких  незнакомцев  нет,  нашли  неизвестное  до  того,
удивительнейшее астрофизическое явление - и все тут! Нет не все,  не  все!
Почему тогда погибли  Санников  и  Людмила?  Никуда  они  не  провалились,
остались в нашем  космосе,  но  остались  иными,  чем  были,  -  мертвыми,
непонятно преображенными. Ошибался Курт Санников, милый юный космолог, так
нелепо, так непредвиденно погибший. Истинно другое -  та  странная  мысль,
что впервые возникла у него, Генриха, когда он  рассматривал  два  мертвых
тела.
     Генрих откинулся в кресле, что-то бормотал вслух. Размышление не шло.
Мысль расплывалась, превращалась в грезу, в красочный полубред. Он уже  не
покоился в удобном кресле, не смотрел на экран, где в центре шара  замерла
капсула, - он был одним из тех  силуэтов,  мимо  которых  проскользил,  не
обнаруживая их, зондирующий снаряд: он был мыслящим существом,  диковинным
существом, он корчился от боли жить  не  в  своем  мире.  На  все  стороны
простиралась бесконечная вселенная, миллиарды световых лет черной  пустоты
с зернышками взвешенных в ней светил - и пустота была чужой,  и  скопления
звезд чужими. Это был не его мир, его вырвали в него взрывом  -  произошла
катастрофа, он оказался  в  горниле  чудовищного  разрыва  пространства  и
времени. И теперь он  чужестранец  в  незнакомой  стране,  слепой  в  мире
красок, безногий на шляху, безрукий  в  воде.  И  он  не  тонул,  он  даже
потонуть не мог, это был не его мир - в нем не было простора для жизни, не
было возможности смерти, и жизнь и смерть были привилегиями существ  этого
мира,  он  не  принадлежал  к  ним.  Он  мчался  в  чужой  вселенной,   не
соприкасаясь с ней, был ей потупределен - навечно,  всецелостно  отстранен
от ее предметов  и  существ:  одиночество,  равное  бесконечности.  Печаль
томила его - безнадежная, непостижимо величавая,  самое  сверхчеловеческое
из человеческих чувств.
     Генрих положил руку на сердце, так вдруг стало больно.  В  салоне  из
невидимых калориферов струился  напоенный  влагой  и  ароматами  воздух  -
воздуха  не  хватало.  Генрих  задыхался,  его  душила   вдруг   познанная
безмерность одиночества. Воздух не насыщал, словно и он был чужим.
     - Чертовщина! - нервно сказал Генрих вслух  и,  вскочив,  взволновано
прошелся по салону.
     В салон вошли Рой и Кэссиди.
     - Эксперимент закончен, Рорик спустя несколько  минут  доставит  сюда
твой розовый куст, - сказал Рой. - Знаешь, как проходило понижение  подачи
энергии?
     - На малых подачах снова появилось торможение? Я его ожидал.
     Рой переглянулся с Кэссиди.
     - А какие изменения ты ожидаешь в розовом кусте, Генрих?
     - Думаю, вазон не изменится. А цветы погибнут. И странно погибнут, не
завянут, а распадутся в труху, втянутся в себя.
     Вошедший  Арутюнян  поставил  на  стол  вазон   с   розовым   кустом.
Распустившиеся розы уменьшились и  сжались,  они  казались  скорей  вялыми
бутонами, чем недавними роскошными цветками.
     - Нет, друзья, нет, - сказал Генрих, когда Рой, Кэссиди  и  Арутюнян,
оторвавшись от роз, расселись в кресла. - Не ждите от  меня  обстоятельной
теории. Ничего в таком роде не  будет.  Я  хочу  изложить  одну  гипотезу,
скорее даже  фантазию,  чем  гипотезу.  И  начну  с  того,  что  установлю
некоторые исходные пункты. Если они ошибочны, то и моя гипотеза неверна. А
если верны, то...
     - То и твоя гипотеза верна, ты это хочешь сказать?
     - Почему ты всегда считаешь меня примитивней, чем я есть, Рой? Я хочу
сказать, что если предпосылки верны, то моя гипотеза становится  одной  из
возможных и следует проанализировать ее вероятность.
     Генрих остановился, ожидая реплики. Никто из слушателей не отозвался.
Генрих продолжал:
     - Итак,  исходные  пункты.  Первое:  шар   появился   в   космическом
пространстве при коллапсе звезды. Второе: он вырвался прямехонько из  того
ада, каким стал центр звезды в считанные  секунды.  Третье:  при  коллапсе
звезды,  превратившейся  в  "черную   дыру",   деформируется   не   только
пространство, но и время. Таковы мои исходные пункты. Считаете  ли  вы  их
правильными?
     - Все три пункта - правильны, - подтвердил Кэссиди. - Но ведь  в  них
не содержится ничего нового.
     - Новое привнесет в них моя фантазия. Допустим, что - кроме нашего  -
существует еще и другой материальный мир.  Например,  столько  говорили  о
звездах, о целых галактиках из антивещества. Мы пока их не  встречали,  но
возможность антимира  никто  оспаривать  не  будет,  ведь  так?  Так  вот,
прифантазируем необычный мир, существующий рядом с нашим  космическим,  но
отличающийся одной чертой - у него иное течение времени.
     - Иное течение времени? - разом воскликнули Рой и  Кэссиди.  Арутюнян
только изобразил на лице удивление.
     - Да, иное течение времени. Под  каким-то  углом,  может  быть,  даже
перпендикулярное нашему. Миры с разным  временем  не  стыкуются,  один  не
может перейти в другой. Мы с  вами  ведь  не  можем  встретиться  с  Юлием
Цезарем или Аристотелем, хотя и обитаем в одном с ними физическом времени:
мы в разных точках этого единого времени. А  если  бы  время  было  еще  и
физически разным по течению своему -  ведь  тогда  невозможность  встречи,
немыслимость соприсутствия в пространстве стала еще очевидней. Но  времена
разного  течения   могут   один   раз   пересекаться,   как   пересекаются
непараллельные линии.  И  только  одна  физическая  возможность  дается  в
космосе, чтобы мир одного времени мог проникнуть в мир времени иного.
     - Ты подразумеваешь коллапс звезды, Генрих? - спросил Кэссиди.
     - Именно это, Петр. При катастрофическом антивзрыве светила не только
вещество невообразимо плотно сжимается, но столь  же  невообразимо  плотно
сжимается  и  время.  Оно  становится  внеисторичным,  внефизичным,   оно,
собственно, здесь, в точке чудовищного сгущения массы, уже вовсе не время,
а некая всевременность, некое слияние в одно месиво  всего  прошедшего  со
всем будущим. Представьте себе теперь, что в мире иного времени  развилась
разумная цивилизация с очень высоким техническим уровнем,  скажем,  такая,
как мы, возможно, будем через десять или сто тысяч лет. И цивилизация  эта
дозналась, что существует иновременный мир - наш космос - и что проникнуть
в него можно лишь в точке, где коллапсирует одна из  наших  звезд  -  а  в
каждой галактике ежегодно схлопывается какое-нибудь светило, "черных  дыр"
везде полно, так что ворот  из  своего  мира  в  другой  хватает.  И  вот,
подчиняясь  главному  свойству  всякого  разума  -   пытливости,   -   эта
иноцивилизация захотела проникнуть в наш космос, чтобы завязать контакт  с
другими разумными цивилизациями, если они повстречаются. Выбрать местечко,
где готовится рухнуть в собственные свои недра какое-нибудь  светило,  для
иноцивилизации при ее техническом развитии труда не составляет.
     - И случайно около таких раскрывшихся в иномир ворот оказался  и  мой
"Протей", - продолжил Кэссиди мысль Генриха. - И мы притащили на буксирных
полях разведочный корабль иномирян? Что ж, это соответствует нашим прежним
предположениям. Мы ведь с самого начала думали что имеем дело с  кораблем,
а не с мертвым телом.
     - Генрих, твоя концепция порождает добрый десяток трудных вопросов, -
сказал Рой.
     - Тысячу, Рой, тысячу вопросов, а не десяток. Называй их,  попытаемся
найти ответы.
     - Буду удовлетворен, если дашь ответы хоть на пяток из тысячи.  Итак,
корабль и внутри него разумные существа. Почему же  они  не  дают  о  себе
знать? Почему нет контакта?
     - Они не в нашем времени, Рой. Они нам иновременны. Не требуешь же ты
контакта с фараоном Эхнатоном, хотя он в едином с нами времени,  только  в
другой его точке. Возможно,  странные  силуэты,  возникающие  в  шаре  при
усиленной подаче энергии, и являются попытками иновременников дать о  себе
знать в наших оптических образах.
     - Хорошо,  соглашаюсь,  -  иновременники.  Но   ведь   и   сам   шар,
примчавшийся из иного мира, тоже иновременен. А мы его видим, он физически
присутствует в нашем мире.
     - Он из тех же материальных частиц, что и космические  тела.  И  хоть
время, в котором находится вещество корабля, иное, но оно в нем течет  так
медленно, что какой-то интервал нашего времени, раз  уж  корабль  попал  в
него, он может существовать. Возьми кусок гранита.  Не  один  миллион  лет
должен пройти, чтобы он изменился. Чем больше срок существования предмета,
тем больше он может пробыть в чужом времени, не исчезая из него.
     - Малым сроком существования ты и объясняешь гибель друзей?
     - Да, Рой. Все дело было в подаче энергии  в  шар.  Она  предохраняла
капсулу от подчинения местному времени. А  когда  подача  упала  до  нуля,
капсула попала во власть  иновременных  процессов.  На  мертвом  материале
капсулы это сказалось мало, а  хрупкая  биологическая  ткань  не  вынесла.
Жизнь - процесс краткосрочный. И судя по характеру изменений в телах наших
погибших друзей, собственное время шара убыстрено сравнительно с  течением
космического времени и направлено в обратную сторону,  может  быть,  и  не
строго обратно, а под углом, но назад. Большая скорость времени  объясняет
быстроту гибели. Иное  направление  объясняет,  почему  за  короткий  срок
существования в чужом времени развитие шло назад. И Курт и Людмила как  бы
возвращались в детство, они, погибая, молодели.
     - Для проверки обратного хода времени ты  и  придумал  эксперимент  с
цветами?
     - Растение -  тоже  жизнь,  Рой.  И  продолжительность  существования
цветка несравнима с продолжительностью существования  камня  или  металла.
Эксперимент с цветами должен был дать ответ на два вопроса: верно ли,  что
внутри шара иновременность, и верно ли, что собственное время  шара  имеет
по сравнению с нашим обратный ход. На оба даны утвердительные ответы.
     - Но убедительные ли? Ибо появляются новые вопросы.  Один  из  них  -
почему в  момент,  когда  капсула  попадает  под  действие  того,  что  ты
называешь иновременем, возникает торможение? Ведь торможение в этом случае
означает, что кто-то  или  что-то  старается  предотвратить  гибель  наших
друзей и цветов.
     - Рой, ты коснулся самого важного и самого трудного пункта. И  четкой
постановкой вопроса даешь на него столь же четкий ответ. Да, именно это  -
существа иновременного мира стремились предотвратить гибель наших друзей и
растений, ибо  понимали,  что  биологическая  ткань  не  способна  вынести
переориентацию   времени.   Здесь   моя   гипотеза   стыкуется   с   почти
фантастическими идеями, не знаю, как и подойти к ним...
     - Подходи любым способом, мы уже столько наслушались  фантастического
и столько в экспериментах с шаром навидались  фантастики,  что  можем  без
ошеломления принять еще парочку ошеломляющих идей.
     Генрих  некоторое  время  собирался   с   мыслями.   Еще   на   Земле
сформулировали основную проблему - куда девается вводимая в  шар  энергия?
Свою попытку разъяснить это сделал Курт Санников. Он,  Генрих,  предлагает
иное решение. Шар - разведочный корабль, проникший в космос через  туннель
времени,  созданный   антивзрывом   звезды.   Возможно,   некоторый   срок
продержавшись в нашем времени, разведочный корабль без  помех  возвратился
бы в свое время. Аналогия примерно такая: чтобы взлететь вверх  на  Земле,
нужен мощный толчок,  а  для  падения  обратно  толчка  не  понадобится  -
достаточно  исчерпать  начальную  энергию  подъема.  Не   исключено,   что
иновременная цивилизация неоднократно предпринимала подобные проникновения
в космос, чтоб ознакомиться с его природой.  Но  получилось  так,  что  на
траектории вылета разведочного корабля оказался  наш  звездолет  "Протей".
Звездолет  энергично  ухватил  чужой  корабль  своими   силовыми   полями.
Иновременники могли скрыться в  свое  время,  вряд  ли  это  составило  бы
чрезмерную трудность. Но - пытливые, жаждущие прикоснуться  к  неведомому,
настоящие  исследователи  и  разведчики  -  они  воспользовались  энергией
звездолета, а потом и заводов Виргинии для смелой попытки - вывернуть свое
время на время космическое. Вот куда девается энергия  наших  генераторов:
при ее помощи меняют  течение  времени  шара,  иновременники  хотят  стать
современниками,   больше   чем    современниками    -    нашевременниками,
космовременниками.  Неизвестно,  как  далеко  они  продвинулись  в   своей
попытке, но намерение ясно: стать существами нашего тока времени, выйти  к
нам не только разведчиками - друзьями.
     - Не заносись, Генрих, - предупредил Рой.
     - Друзьями! - с силой повторил Генрих.  -  Настаиваю  на  этом,  Рой.
Разве при уменьшении подачи энергии они не тратят вещество своего корабля,
чтобы поддержать выкривление времени? Вот  почему  его  размеры  при  этом
уменьшаются. Разве они не пытались предотвратить гибель жизни,  уловленной
в  капсуле:  торможение,  обнаруженное  Роем,  свидетельствует,  что   они
пытались донести до нас весть об опасности. Я верю  в  их  разум  и  в  их
доброту, друзья мои!
     Наступившее молчание прервал Рой:
     - Петр, твое мнение обо всем этом?
     - Гипотеза Генриха вызывает во мне двойственное чувство, -  задумчиво
отвечал Кэссиди. - Она, если верна, порождает радость и  печаль.  Радость,
что мы повстречались с  цивилизацией  высокого  технического  и  духовного
уровня. И печаль, что настоящего знакомства не произойдет, ибо мы не можем
долго тратить запасы активного вещества, Земля  предупредила,  что  лимиты
его не увеличит.
     - Тогда шар вскоре выпадет из нашего времени. Он расплывется,  станет
призрачным, потом исчезнет, - сказал Генрих. - Прыжок над  бездной  чужого
времени не удастся. Как не удался он нашим погибшим друзьям...
     - Вряд ли шар возвратится в свое время, - педантично поправил Рой.  -
Время его мира тоже течет,  пока  он  обретается  с  нами  в  космосе.  И,
согласно твоей гипотезе,  течет  быстрее  космического.  Стало  быть,  шар
угодит или в будущее, или в прошедшее своего времени - если ток времени  у
них обратный по сравнению с нашим. Так что прыжок над бездной удастся,  но
не над бездной, разделяющей наше и их время, а над бездной между будущим и
прошедшим их собственного мира. - Рой встал. - Не  будем  терять  времени,
друзья. Нам троим - мне, Генриху и Рорику - нужно срочно  возвращаться  на
Землю. Это важно для дела.
     - Для какого дела, Рой? - с удивлением спросил Кэссиди.
     - Того самого, для какого мы прибыли на Виргинию. Неужели оставим  на
полусвершении знакомство с иновременной цивилизацией? Нужно  информировать
Землю о всех возможностях и обо всех трудностях, пусть там решат, выделять
ли сверхлимитное активное вещество или не выделять.  В  старину  говорили:
овчинка стоит выделки.
     - Не стоит выделки, говорили в старину, - сказал Петр, улыбаясь.
     - В данном случае - стоит. Генрих и Рорик, идемте в гостиницу,  будем
собираться в обратный путь.
     В гостинице Рой обратил внимание на сумрачный вид брата.
     - Неужели не хочешь  возвратиться  на  Землю?  -  спросил  он.  -  Ты
предложил замечательную гипотезу. Если она подтвердится,  совершится  одно
из  крупнейших  открытий  нашего  времени.  Или  ты  не  веришь,  что  нам
предоставят такую возможность?
     - Не в том дело, Рой, я хочу вернуться домой - и боюсь...
     - Чего боишься?
     - Как мне смотреть в глаза Андрею?  -  грустно  сказал  Генрих.  -  Я
сказал: "Возвращу тебе невесту в добром  здравии  и  хорошем  расположении
духа". И возвращаю - саркофаг!

                              Сергей СНЕГОВ

                     РОЖДЕННЫЙ ПОД НЕСЧАСТНОЙ ЗВЕЗДОЙ

                                    1

     Школьный товарищ Роя Шура Панов  говорил  о  себе,  что  родился  под
звездой Великих Провалов в созвездии  Скорбных  Путаников,  и  его  друзья
соглашались не только из вежливости.
     В школе Рой вел подробный мартиролог Шуриных неудач. В длинном списке
значились и приборы, вдруг сами собой распадавшиеся  на  составные  части,
когда к лабораторному стенду подходил Панов; и электронные  схемы,  упорно
не желавшие работать, если к  ним  прикасались  Шурины  руки;  и  невинные
химические вещества,  годами  мирно  покоившиеся  в  банках,  но  внезапно
воспламенявшиеся, едва он их брал. А завершало  тот  список  драматическое
происшествие на экзамене:  машина-математик  на  все  ответы  Шуры  сперва
бесстрастно выдавала одну и  ту  же  оценку:  "Неверно!",  а  когда  Шура,
доведенный  до  отчаяния,  воскликнул:  "Но  ведь  дважды   два   четыре",
электронный экзаменатор  громовым  голосом  рявкнул:  "Никогда  не  слыхал
подобной чепухи!" - и перегорел.
     В университете, где Шура и Рой учились на разных факультетах,  Панова
с прежним усердием преследовали неудачи. Курсовая  работа  "Математические
основы телепатии" два раза возвращалась обратно, а диссертация "Физический
смысл категории небывалости и элементарные приемы расчета  невозможного  и
неисполнимого" расколола надвое ученый совет.  Кандидатскую  степень  Шура
все  же  получил,  но  Боячек,  председательствовавший  на   защите,   так
сформулировал  отношение  к  его   открытиям:   "Кандидатом   сумасшествия
соискатель Александр Панов будет не один, а на доктора  безумия,  осмелюсь
утверждать, его труды пока не вытягивают".
     В последние годы Панов  изучал  воздействие  стереокино  на  зрителя.
Когда до Роя дошел слух, будто Шура увлекся доказательством  того,  что  в
восприятии и нереальности реальны, Рой  с  усмешкой  внес  в  свой  список
очередную  скорбную  запись:  "Неудача  расчета   степени   вещественности
привидений и градуса призрачности материальных предметов".
     Роя, сохранявшего чувство реальности даже в ситуациях, которые  иначе
как фантастическими и назвать было трудно, всегда раздражало, что Панов  в
любой  обыденности  выискивал  парадоксы.  Даже  надоевшие  всем   трюизмы
становились  загадочными  или  экстравагантными,  когда  о   них   начинал
рассуждать  Шура.  Насмешки   Роя   меньше   всего   свидетельствовали   о
злонамеренном нападении на друга, они скорей являлись своеобразной  формой
защиты от его необычных умозаключений.
     Встреча Роя с Пановым в Музейном городке произошла  случайно.  Друзья
не виделись уже два года, и Рой очень обрадовался.
     Шура сидел на скамейке у  фонтана  в  Садике  поэтов.  Он  пристально
глядел на мраморного Пушкина, шагавшего между Байроном  и  Гете.  Не  было
заметно, что дела Панова идут хорошо.
     Он похудел и почернел за те два года, что они не виделись, и  смотрел
так, словно не узнал друга. Рой присел рядом.
     - Здравствуй, Шура! Добрался наконец и до древних поэтов? Что тебя не
устраивает в их творениях? Уж не задумал ли ты поупражняться в уничтожении
поэзии? Очередная тщетная попытка  восстановить  несбывшееся  и  ввести  в
разговорный  обиход  несказанное?   Могу   предложить   любопытную   тему,
касающуюся как раз этого человека, на которого ты так загадочно  взираешь.
Сформулируем ее в твоей манере:  о  пронзительном  красноречии  и  высокой
интеллектуальности любовных признаний Пушкина в связи с его утверждением о
себе: "Но я, любя, был глуп и нем".
     Панов улыбнулся. В его  улыбке  было  много  печали.  Он  никогда  не
сердился, когда его  высмеивали,  только  огорчался.  Впрочем,  он  быстро
отходил и, захваченный новой идеей, забывал о насмешках. Сдачи он не давал
и зла не помнил, что облегчало иронизирование над его увлечениями. К  тому
же он только высказывал, но не навязывал никому свои парадоксальные  идеи.
Он сказал задумчиво:
     - Ты попал в точку, Рой. Я думал как раз о Пушкине, но только в связи
с другими его стихами. Меня волнует загадка  памяти.  Нет,  не  химические
реакции, протекающие  в  мозгу,  а  сущность  воспоминания,  его  огромное
психическое воздействие, его способность могущественно влиять на все  наши
поступки. Я бы назвал эту тему так: энергетическая мощность воспоминания.
     Рой не мог пропустить такой удачный случай поиронизировать:
     - Великолепно!  Память,  измеряемая  в   киловаттах!   Два   миллиона
килограммометров воспоминаний повесы о  совершенных  им  изменах!  Ты  это
имеешь в виду?
     Панов тихо засмеялся. Рой умел поиздеваться, зато слушал хорошо. Шура
ценил в друге вдумчивого слушателя и мирился с  его  иронией.  Иногда  Рой
давал дельные советы, это тоже было немаловажно. И он по натуре был добр -
шутил, не оскорбляя.
     - Как ни странно, именно это. Ты  вдумайся:  откуда  такая  власть  у
воспоминаний? И время прошло невозвратно, и людей тех нет,  и  события  не
повторяются, а ты все переживаешь заново былую радость и былую  горечь.  И
порой переживаешь острей, чем  в  реальности,  а  главное  -  многократно.
Событие - одноактно, воспоминание о нем воспроизводится бесконечно.
     Рой не мог не признаться, что некоторая здравая  идея  в  рассуждении
Шуры имеется. Он с удивлением  отметил  про  себя,  что  Панов  подошел  к
воспоминанию не как к тривиальному факту,  а  как  к  довольно  запутанной
проблеме. Скорей для уточнения, чем для иронизирования, Рой сказал:
     - Воспоминание как консервант и усилитель быстротекущей реальности! Я
правильно формулирую твою мысль?
     Шуре показалось, что друг продолжает насмехаться, и он ответил сухо:
     - Довольно поверхностно, как всегда,  когда  остришь.  Ты  просто  не
хочешь понять парадокса:  мир  воспоминаний  благодаря  своей  бесконечной
воспроизводимости несравненно обширней мира реального. И от этого вся наша
жизнь - диковинная равнодействующая давления бездны воспоминаний о прошлых
событиях и крохотного импульса, исходящего от сиюминутности. А что до силы
памяти - вспомни, как говорил тот же Пушкин о свитке воспоминаний в мозгу:

                И с отвращением читая жизнь мою,
                Я трепещу и проклинаю,
                И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
                Но строк печальных не смываю.

     - Не  хочешь  ли  предложить  какое-нибудь  снадобье,  ограничивающее
власть воспоминаний?
     - Во всяком случае, хотел бы серьезно разобраться в природе парадокса
памяти. Я намерен поработать над этой  проблемой.  Я  поищу  нетривиальное
решение...
     Рой возразил, пожимая плечами:
     - Все твои решения нетривиальны. О любом объекте можно сказать только
одну правду - и она тривиальна, ибо  одна  у  всех,  кто  ищет  правды.  А
ошибиться  можно   бесконечным   количеством   способов.   Ложь   безмерно
многообразней  правды.  К  тому  же  ты  не  только  одарен  артистической
способностью ошибаться, но также изумительно  отыскиваешь  самые  далекие,
самые неожиданные отклонения от истины!..
     На этот раз Панов обиделся всерьез,  что  у  него  бывало  редко.  Он
отвернулся, хмуро глядя на статуи трех великих поэтов. С  деревьев  падали
листья. Шел третий месяц осени, пора дождей и ветра.  Рой  с  наслаждением
глубоко втянул в себя воздух.
     Пахло  горечью  увядания.  Рой  любил  этот  терпкий   запах.   Липы,
обступившие статуи, медленно  шумели  широкими  ветвями.  Рой  понял,  что
перегнул палку. Он сказал мягче:
     - Ты, кажется, совершенствовал стереокино? Ну, и как?..
     Панов странно посмотрел на Роя. Казалось,  он  раздумывал,  стоит  ли
продолжать разговор.
     - Да нет,  ничего  особенного...  И  не  стереокино,  а  стереотеатр.
Впрочем,  ты  на  зрелищные  представления  не  ходишь,  тебе  разницу  не
объяснить. Кое-какие открытия совершены, из ряда тех же... неожиданных!  -
Он опять тихо засмеялся.
     Когда он смеялся вот так, шепотком, лицо  у  него  становилось  таким
грустным, что Рою немедленно  хотелось  утешить  друга.  Панов,  улыбаясь,
продолжал, не ожидая реплики Роя:
     - Как ты знаешь, я родился под магическим  многоугольником  созвездия
Скорбных Путаников, это сказалось и тут.
     - Ты родился под звездой Великих Провалов, - педантично напомнил  Рой
и засмеялся.
     - Нет, провалов не было, - задумчиво отозвался Панов. - Я уже сказал:
неожиданности... Как бы это назвать?.. - Он подбирал слова так  осторожно,
будто каждое было приговором.
     - Несуразности, - охотно подсказал Рой.
     - Надо бы  раньше  условиться,  что  называть  несуразностью,  а  что
"суразностью", но вот значения этого последнего словца никто не  знает.  И
вообще - с какой стороны подойти...
     - Подойди с  той  стороны,  с  которой  ты  не  мекаешь,  а  говоришь
нормально.
     Панов вскочил и потянул Роя за руку:
     - Пойдем быстренько.
     - Куда? Я сейчас отдыхаю. Вечером у меня трудный опыт в лаборатории.
     - До вечера мы управимся. В  экспериментальном  зале  я  покажу  тебе
стереозапись событий на Саргоне. Запись сделана по моей системе. В широкое
обозрение ленту пока не пустили, да и вряд ли пустят.
     - Догадываюсь почему. Очередная неудача?.. Постой, ты имеешь  в  виду
тот жуткий случай, когда Северцов попал в руки  туземцев  и  его  чуть  не
съели? Его спас кто-то из наших космонавтов, но я не  помню  кто.  Кстати,
правда, что саргоны нечто среднее между человеком и летучей мышью?
     - Через полчаса  ты  увидишь  Северцова  и  саргонов  и  сможешь  сам
определить, на кого они похожи.

                                    2

     Они сидели одни в зрительном зале, а с  экрана  надвигался  красочный
лес Саргоны  -  удивительные  деревья  с  зелеными,  желтыми,  красными  и
молочно-белыми стволами и пышными кронами, сверкавшими таким разнообразием
красок, что хотелось их притушить. Рой поспешно надел темные очки.  Он  не
помнил, как они очутились в руках,  но  они  появились  вовремя,  без  них
глазам  было  бы  больно.  В  воздухе  плыли  резкие  ароматы,  вызывающие
головокружение. Над Роем не то пролетела бесшумная птица, не то  обезьянка
прыгнула с дерева на дерево. Рой  испуганно  отшатнулся  и  схватил  рукой
слетевшую шляпу.
     - Тебе  не  кажется,  что  здесь  слишком  много   правдоподобия?   -
недовольно сказал он Панову. - Настоящее искусство требует...
     - Тише, пожалуйста! - нервно шепнул Панов. - Или ты хочешь, чтобы нас
услышали саргоны? Вон они идут!
     Саргоны и вправду появились в  зрительном  зале,  перепархивая  через
кресла; впрочем, это были не  кресла,  а  кусты,  причудливо  напоминавшие
кресла, такие же яркие, всех цветов радуги, как и  все  здешние  растения.
Рой с бьющимся сердцем  соскользнул  с  сиденья  и  затаился  за  передним
кустом; теперь он сознавал, что это не кресло, как  примерещилось  ему,  а
самый настоящий куст, густой, остро пахнущий, к тому же  колючий.  Правда,
облекавший Роя походный костюм смягчал уколы, в  земном  одеянии  было  бы
хуже. Рой порадовался, что, выходя из  планетолета,  натянул  этот  мешок,
тяжелый, плотный, но оказавшийся неожиданно удобным. За  соседним  кустом,
прильнув к рыжей, светящейся, как и все  здесь,  земле,  прерывисто  дышал
Панов. Рой догадывался, что он охвачен страхом. Шура был не из смельчаков,
он брал остротой мысли, а не тяжестью кулака. Рою было не до  Панова.  Рой
не  мог  оторвать  глаз  от  поляны.  На  поляне  стоял  Павел   Северцов,
кинооператор экспедиции. Рой содрогался от страха за друга, от  возмущения
его нелепым поведением, еле удерживался, чтобы не встать и не  разразиться
громкими, на весь лес, проклятиями. Он не понимал Северцова.  Павел  ведет
себя как недоучка.  Странно,  что  такого  недотепу  выпустили  в  далекий
космос. Экзаменаторы определенно ошиблись, вручив ему  диплом  космонавта.
Единственная возможность исправить ошибку - это  немедленно  подать  Павлу
сигнал бежать, поскорей бежать, во всю прыть умчаться в лес!
     - Не смей! - тревожно  зашептал  Панов,  когда  Рой  все-таки  сделал
попытку приподняться. - К нам  они  ближе,  чем  к  нему,  и  позади  него
деревья, он может скрыться в лесу, а нас переловят в кустах как зайцев.
     Рой медленно опустился на землю. Павел Северцов невозмутимо  орудовал
стереоаппаратом у шатра на краю полянки, где они трое - Панов, Рой и Павел
- собирались устроиться на ночлег. Туземцы появились неожиданно. Ближайшее
их поселение находилось отсюда километрах  в  ста;  они  просто  не  могли
очутиться в этом  лесу,  таковы  были  данные  инструментальной  разведки,
выяснившей, что лишь птицы и обезьянки, или  точнее  зверьки,  похожие  на
земных обезьянок, твари  надоедливые,  но  не  опасные,  -  что  лишь  эта
живность имеется в лесу на берегах озера, а саргонов и в помине нет.
     Они были здесь, саргоны,  анализаторы  возмутительно  врали!  Саргоны
вдруг высыпали из леса, с визгом понеслись через кустарник на поляну.  Рой
и Шура сумели притаиться в ветвях, а Павел, вместо того чтобы спасаться  в
лес, с преступной беспечностью, иного  слова  не  подобрать,  наставил  на
пришельцев свой аппарат и увековечивает сцену нападения на него!
     Передовой туземец - наверно, предводитель отряда, он был покрупней, -
промчался мимо Роя и Шуры. За предводителем торопились воины.  Анализаторы
не соврали  лишь  в  том,  что  объявили  аборигенов  Саргоны  существами,
обладающими признаками и человека и летучей мыши. От людей было  туловище,
две ноги, две руки, еще, может быть, оружие - мечи и колчаны со  стрелами,
- а от летучих мышей густая шерсть, два  мешковидных  крыла  за  спиной  и
морда с хищным, зубастым ртом взамен носа, ну и,  конечно,  уши:  странные
эти существа разговаривали, быстро двигая ушами, слушали тоже ими.
     Роя и Шуру при первом знакомстве с саргонами удивила странная функция
похожих на листья лопуха ушей, а Павел пришел в восторг. Он доказывал, что
человеческое разделение функций произнесения и восприятия речи куда  менее
совершенно -  надо,  надо  подетальней  зафиксировать  на  пленке  процесс
разговора саргонов... Вот он и фиксирует на свою голову.
     - Больше нельзя ждать! - гневно пробормотал Рой и  вытащил  карманный
гравимет. Шура протянул руку.
     - Рой, я не позволю!
     - Кто  начальник   поисковой   партии,   ты   или   я?   -   надменно
поинтересовался  Рой.  -  И  разве  я  не  вправе  действовать  по  своему
усмотрению в особых ситуациях?
     - Мне показалось, что ты собираешься убивать туземцев, -  пробормотал
Шура. - Пойми, мы ведь не для убийств высадились на этой планете!
     - Знаю. Но и не для того,  чтобы  безучастно  смотреть,  как  туземцы
убивают наших товарищей!
     - Мы не знаем намерений саргонов.  Прошу  тебя,  повремени  применять
оружие.
     Рой спрятал гравимет.  Применять  оружие  было  уже  поздно:  саргоны
вплотную окружили Павла. Гравитационные разряды теперь были  для  него  не
менее опасны, чем для них.
     Туземцы, остервенело визжа, набросились на Северцова, опрокинули  его
наземь, скрутили, связали и подняли на крылья -  Павел  лежал  на  крыльях
саргонов, как на носилках. Он и не  думал  сопротивляться.  До  последнего
мгновения он так и не верил во враждебность ринувшихся к  нему  диковинных
существ.
     Предводитель завладел стереокамерой и, повторяя  движения  Северцова,
наставлял аппарат то на одного, то на другого воина -  те  со  скрежещущим
визгом отшатывались, отчаянно взметывая морщинистые, кожистые, без  перьев
крылья. Не было сомнения, что непонятный предмет внушает им ужас.
     Предводитель один не боялся стереокамеры: вероятно, ему  по  сану  не
полагалось испытывать страх.
     Но и он не искушал судьбу долго - положил аппарат  на  сияющую  белую
траву около огненно-рыжего  дерева,  там,  связанный  и  беспомощный,  уже
покоился пленник: он не шевелился и молчал.
     Предводитель быстро заверещал ушами, до притаившихся в  кустах  людей
донеслось жужжание,  похожее  на  усиленный  в  сотню  раз  треск  цикады.
Вероятно, это был приказ - саргоны, услышав, разбежались по полянке. Панов
боязливо  тронул  рукой  плечо  Роя.  Не  следует  ли  им  заблаговременно
отступить? Саргоны могут направиться  в  их  сторону,  тогда  спастись  не
удастся. И помочь Павлу они отсюда не сумеют:  подобраться  к  нему  можно
только по лесу, не пересекая открытой полянки.
     - Хороши товарищи! Оставили друга в беде! -  с  горечью  сказал  Рой,
когда они укрылись за стволами деревьев. Он вынул бинокль и  направил  его
на полянку: было хорошо видно и Павла, и снующих вокруг него саргонов.
     - Что будем делать? Не подошло ли время прямым  нападением  вызволить
Павла?
     Шура, бледный и подавленный, был непреклонен:
     - Ты  руководитель  разведочной  группы,  ты  вправе  принять   любое
решение. Но снова напомню: мы явились сюда изучать, а не убивать саргонов.
Мне отвратительна даже мысль о нападении с гравиметом в руках на  бедолаг,
вооруженных лишь стрелами и собственными когтями!
     - Вызовем подмогу со звездолета?
     - Он далеко от Саргоны. Подмога опоздает.
     - У тебя есть, очевидно, какой-то иной план? Без  истребления  хищных
туземцев?
     - Саргонов нужно не истреблять, а ошеломить. И когда они растеряются,
освободить Павла.
     - Ахнуть предводителя  дубиной?  Гравиметы  исключаются,  лазеры  тем
более, а иных средств ошеломления я не вижу.
     - Скоро увидишь. Мне нужен час,  чтобы  добраться  до  планетолета  и
вернуться обратно. Если за это  время  саргоны  захотят  сделать  что-либо
плохое  с  Павлом...  В  общем,  постарайся  протянуть  время   до   моего
возвращения.
     - Я обойду лесом полянку и выйду к месту, где лежит Павел. Ищи меня в
той  стороне.  Но  помни,  что,  если  они  покусятся  на  его  жизнь,   я
церемониться с ними не буду.
     Панов бесшумно скрылся. Рой потратил минут пять,  чтобы,  держась  на
безопасном расстоянии, подобраться к Павлу. Северцов лежал на  том  месте,
куда его бросили. На поляне дымил костер.
     Несколько кольев, косо вбитых в землю, сходились над центром  костра,
на переплетении кольев висела туша. Рой с отвращением узнал в  ней  такого
же саргона, как и те, что  жарили  его.  Несчастный,  предназначенный  для
шашлыка, был только  без  крыльев  -  крылья,  наверно,  оборвали  как  не
представляющие гастрономической  ценности.  "Каннибалы!  -  с  отвращением
думал Рой, сжимая рукоять гравимета. - Вот  пошлю  импульс  в  разрешающее
устройство, и гравитационный удар  разнесет  вас  облачком  молекул.  И  я
обязательно это сделаю, если Шурка запоздает. Даже хочу  сделать,  как  бы
потом ни корили меня на Земле!"
     Закончив с устройством одного костра,  саргоны  соорудили  неподалеку
другой. Четыре воина подошли к Павлу, взвалили его на крылья и понесли  ко
второму костру. Рой вздохнул и выдвинулся вперед. Шура все  не  появлялся.
Ничего другого не оставалось, как применить оружие. Рой мысленно послал  в
разрешающее   устройство   гравимета   формулу,    снимающую    блокировку
гравитационного конденсатора. Теперь оставалось лишь нажать на спуск.  Рой
медленно поднял гравимет и прицелился в предводителя, важно восседавшего в
центре поляны.
     И тут из леса раздался мощный рев.  Саргоны  в  ужасе  заметались  по
поляне, визгливо прядая ушами и судорожно треща  кожистыми  крыльями.  Рой
радостно засмеялся и  опустил  гравимет.  На  поляну  вырвалось  существо,
напоминавшее гигантскую обезьяну. Раздутая грудная клетка зверя  исторгала
пламя, глаза свирепо пылали. Пришелец, вытянув две раскаленные  до  синевы
гофрированные лапы, снова трубно заревел. Светящийся состав,  каким  Панов
обмазал свой скафандр, сверкал так устрашающе, что саргоны, бросив костры,
устремились в лес.
     Рой подбежал к Северцову, быстро перерезал веревки и крикнул:
     - Беги к планетолету! Мы с Шуркой прикроем  отступление...  Куда  ты,
сумасшедший?
     - Не  пропадать  же  добру,  -  хладнокровно  возразил   Северцов   и
направился к стереокамере.
     Панов продолжал реветь и размахивать светящимися лапами.  Но  саргоны
быстро пришли в  себя,  в  пылающее  чудовище  полетели  стрелы.  Северцов
скрылся в чащобе. Рой схватил Панова за руку и увлек за  деревья.  В  лесу
Шура упал, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.
     - Тебя подстрелили! - крикнул Рой и выдернул стрелу из шеи Панова.  -
Стрела отравлена!
     Панов пытался идти и не мог. Рой взвалил его на плечи  и  помчался  к
реке, где стоял  планетолет.  На  берегу  он  свалился.  К  ним  подскочил
Северцов.
     - Скорей лекарства! - крикнул Рой. - Боюсь, это мгновенно действующий
яд! Скорей, скорей!
     Северцов бросился к планетолету. Панов последним усилием приподнялся,
слабо улыбнулся Рою.
     - Помнишь, Рой, - прошептал он. - Звезда Великих Провалов... Не везет
мне...
     - Все!  -  с  отчаянием  сказал  Рой,  бросая  на  землю  бесполезные
лекарства. - Он умер. Все, Павел!

                                    3

     - Все, Рой! - сказал Панов, встряхивая друга. -  Очнись.  И  довольно
плакать. Ты же видишь, я живой.
     Однако прошло немало времени, пока у Роя перестали  трястись  ноги  и
руки и восстановилось умение говорить.
     - Так вот оно, твое новое изобретение! - сказал он, когда  они  вышли
наружу.
     - Да, Рой. Изображение становится реальностью, а зритель превращается
в одно из действующих лиц. Скажи  мне,  пожалуйста,  мы  спасли  Павла  от
саргонов?
     - А разве ты не видел, как мы его спасали?
     - На моем стереотеатре каждый может смотреть свой  особый  спектакль.
Для себя я выбрал другую программу. Она немного связана с занимающей  меня
теперь проблемой воспоминаний, правда уже не моих личных, а, так  сказать,
общечеловеческих... В моей стереокартине мы с тобой перенеслись в прошлое,
в далекий двадцатый век, прогуливались по Москве... И  где-то  на  окраине
увидели горящий деревянный дом, откуда доносился плач девочки.
     - Ну, и...
     - Конечно! Я вскочил первый, за мной в  пылающее  здание  вбежал  ты.
Лопались стекла, мы перепрыгивали через горящую мебель...
     - Ты мне скажи, что с девочкой?
     - Ее вынес ты. Она даже не обгорела, только очень перепугалась.
     - А ты, Шурка?
     - Я погиб в огне, - грустно сказал Панов. - Все это очень странно, но
как-то всегда получается так, что во всех моих стереокартинах сам я всегда
погибаю.

                              Сергей СНЕГОВ

                          СВЕРХЦЕНТР БЕССМЕРТИЯ

                                    1

     - Я пригласил тебя, Генрих, чтобы ты спас меня от ужасной  опасности!
- так Франц начал то, что за минуту  перед  тем  назвал  "это  будет  моей
исповедью". - На мою жизнь замышляется покушение.
     - Ты лежи, лежи спокойно, -  ласково  сказал  Генрих.  -  Ты  слишком
ворочаешься. Я медик  плохой,  но  мне  кажется,  так  размахивать  руками
вредно.
     - Ах, мне все сейчас вредно! - простонал Франц. - Ты и представить не
можешь, до чего сузился спектр возможностей  моего  существования.  Тонкий
желобок  жизненных  допустимостей,  тонкий  желобок!  И  шаг  в   сторону,
маленькое отклонение от желобка - неотвратимая гибель. Опусти, пожалуйста,
штору - на улице светит солнце, для меня это опасно.
     - Да, трудно тебе стало, Франци, - с сочувствием  проговорил  Генрих,
возвращаясь от окна к постели больного. - Что,  кстати,  врачи  говорят  о
твоей болезни?
     - Они ничего не говорят. Они разводят руками. Самому гениальному и  в
голову не может прийти, чем я болен. Только  я  один  знаю  свою  болезнь,
потому что сам сотворил ее. И она даже не болезнь,  если  по-серьезному...
Ох,  Генрих,  пожалуйста,  немного  приоткрой  штору,  этот  полумрак  так
убийствен!.. Не сильно, не сильно... вот так, спасибо. Я ничего от тебя не
скрою, будет настоящая исповедь.  Дело  в  том,  Генрих,  что  я  захворал
бессмертием. Ты понимаешь? Моя болезнь - бессмертие!
     - Ты все-таки не отчаивайся, - осторожно  сказал  Генрих  и  легонько
поправил сползшее одеяло. - Теперь и не с такими  заболеваниями  научились
справляться.  Сама  смерть  отступает  перед  современными  лекарствами  и
оздоровительными приемами, что же там толковать о бессмертии. Уверяю тебя,
через месяц ты будешь здоров, как тяжеловес, вырывающий на штанге рекорд.
     - Пожалуйста, не говори так быстро, Генрих.  У  меня  молоты  бьют  в
мозгу, когда я слышу торопливую речь. И медленно тоже  не  надо,  это  еще
хуже. Ах, Генрих, мне так трудно стало разговаривать с  людьми!  Только  с
тобой я еще могу: ты мой старый, мой добрый друг, тебе одному  я  способен
довериться. И только ты можешь спасти меня.
     Генрих хотел было сказать, что постарается спасти от любой опасности,
даже от бессмертия, но вовремя сообразил,  что  больной  может  не  понять
шутки. Он еще раз молча поправил одеяло.
     Франц болезненно покривился. Вероятно, и  молчать  надо  было  как-то
по-особому, но Генрих побоялся расспрашивать.
     - Итак, ты теперь знаешь,  что  я  хвораю  бессмертием,  -  продолжал
больной.  -  О,  это  сладостная  болезнь,  но  такая  беспокойная,  такая
беспокойная! Так мало возможностей жизни оставляет бессмертие, если бы  ты
знал! И если бы я это раньше знал! Возможно, я никогда бы не начал  работ,
создавших у меня бессмертие, представь я себе заранее,  что  оно  с  собой
несет. И не давал бы Лоренцо углублять его исследования, вместо того чтобы
подзадоривать его,  как  делал  все  эти  три  года  с  такой  губительной
неосторожностью... Нет, все равно бы продолжал исследования! Ах,  мне  так
трудно говорить, Генрих!
     Он в изнеможении замолчал. Генрих, стараясь не беспокоить пристальным
взглядом, украдкой рассматривал его. Они с Францем не виделись  два  года.
Франц и раньше не отличался ни железным здоровьем, ни физической силой, ни
особенной общительностью: худенький, замедленный в движениях,  застенчивый
человек - таким он был  в  школе,  таким  остался  в  университете,  таким
являлся перед студентами и сотрудниками, когда  приобрел  известность  как
крупнейший исследователь жизнедеятельности  нервных  клеток.  В  дружеском
кругу о нем шутили: "Франц потому и занимается  синтезом  жизни,  что  ему
самому природой отпущено мало жизни".
     За те два года, что Генрих не  встречался  с  ним,  Франц  прямо-таки
зловеще переменился. Если бы кому-нибудь  понадобилось  продемонстрировать
человека, вконец измученного  болезнью,  Франц  бы  подошел  отлично.  Его
природная  худоба  превратилась  в   ужасающую   костлявость,   неизменная
бледноватость стала мертвенной бледностью, а щеки и лоб так  сжались,  что
как-то и не воспринимались при первом взгляде. Когда больной поворачивался
на бок, голова топориком-профилем выставлялась перед грудью. Но болезненно
блестящие глаза глядели разумно, это Генрих отметил сразу  и  с  некоторым
недоумением: умный взгляд мало вязался с путаной речью.
     Франц догадался, с каким  чувством  Генрих  поглядывает  на  него,  и
постарался,  чтобы  слабо   наметившаяся   на   губах   улыбка   выглядела
насмешливой. Он прошептал:
     - Да, конечно... Я упустил  из  виду,  что  мои  слова  кажутся  тебе
бредом.  Через  несколько  минут  ты  убедишься,  что  такое   впечатление
ошибочно. Дай мне немного собраться с силами.
     - Может быть, лучше поговорить потом?  -  Генрих  придал  голосу  тон
беззаботного равнодушия. - И  вправду,  Франци,  ты  немного  поправишься,
подкрепишься... Нам не к спеху.
     Больной покачал головой:
     - Мне к спеху. И я просил тебя не говорить так  быстро.  Это  ужасно,
как ты выбрасываешь слово за словом! -  Он  страдальчески  прикрыл  веками
глаза, снова раскрыл их, сказал с упреком: - Не хочешь  понять,  Генрих...
или  не  веришь.  От  бессмертия  не  поправляются,   от   бессмертия   не
выздоравливают. Пойми наконец! Бессмертия можно только лишиться - и лишь с
жизнью, лишь с жизнью! Бессмертие и жизнь во мне неразрываемы, Генрих, вот
где источник ополчившихся на меня несчастий. Очень  прошу  тебя,  выслушай
меня со всем вниманием.
     - Я слушаю тебя со всем вниманием, - покорно повторил Генрих.
     Франц в университете, несмотря  на  свою  болезненность,  числился  в
десятке лучших профессоров. У него был  прирожденный  лекторский  дар.  Не
прошло и минуты, как  бессвязная  речь  превратилась  в  аргументированную
лекцию. Генрих вскоре поймал себя на том,  что  слушает  с  интересом.  Он
намеревался  усердно  демонстрировать   внимание,   чтобы   не   волновать
обидчивого друга. Усилий не понадобилось, внимание пришло само. Если Франц
серьезно задумал исповедоваться, то он позаботился облечь свою исповедь  в
добротные логические одежды. Будь рядом доска, он чертил бы на ней  схемы.
Но доски не было, это одно сковывало больного.
     Все началось с того, что года три назад  Франца  Мравинского  посетил
Лоренцо Нгага, уроженец Южной Африки,  блестящий  знаток  и  исследователь
хромосом. Он приехал в Столицу  докладывать  о  своих  работах  по  физике
клеточного деления.  Франц  запальчиво  поспорил  с  Лоренцо,  вспыльчивый
Лоренцо  назвал  Франца  завершенным  образцом  научного   идиота!   Франц
презрительно бросил ему "бездаря". Обмен оценками происходил не в зале,  а
в лаборатории Франца, куда Лоренцо завернул  перед  официальным  диспутом.
Выговорившись  в  лаборатории,  оба  вели  себя  на  диспуте  с   яростной
вежливостью. Они так словесно расшаркивались один перед другим, что на них
поглядывали с недоумением. После диспута Лоренцо снова явился к Францу.
     - Вы обскурант, друг Мравинский, - сказал Лоренцо с  почти  дружеской
откровенностью. - Из-за того, что  вы  не  понимаете  физических  явлений,
происходящих при делении хромосом,  вы  отрицаете  их  значимость  вообще.
Разве это достойно настоящего экспериментатора?
     - А вы, друг Лоренцо,  открыв  малозначительную  зависимость  деления
хромосом от магнитных полей, гиперболизируете ее, - отпарировал  Франц.  -
Вы похожи на человека, изучавшего свечение  лампочки,  но  забывшего,  что
имеется рука, включающая и выключающая свет. Я уже объяснил  вам,  что  не
встречал столь совершенного пня, как вы. Надеюсь,  вы  не  заставите  меня
повторяться?
     - Я открыл способ сделать клетку бессмертной! - настаивал Лоренцо.  -
Почему вы так страстно нападаете на меня, Франц?
     - Кому нужна ваша бессмертная клетка,  если  умирает  управляющий  ею
мозг? Она бессмертна лишь в колбе, но не в теле.
     - По-вашему,  мозг  нельзя  заставить  так  же   управлять   делением
собственных клеток, как это делает изобретенный мной прибор?
     - Для этого нужно создать  в  мозгу  наряду  со  множеством  центров,
заведующих функциями организма, еще один центр,  специально  ответственный
за абсолютную регенерацию всех тканей.  Некий  сверхцентр,  обеспечивающий
бессмертие. Когда-нибудь, возможно, его создадут - и тогда человек обретет
вечность. Но пока никакого сверхцентра в мозгу нет.
     - Послушайте, Франц, а почему бы нам не вырастить такой сверхцентр? -
вдруг предложил Лоренцо. - В мире не  существует  человека,  так  блестяще
разбирающегося в физиологии мозга, как вы. Надеюсь, вы не будете отрицать,
что сегодня ни один не сравнится со мной в понимании процессов  клеточного
деления? Давайте объединим усилия!

     - Мы  еще  немного  поспорили,  -  вспоминал  Франц   с   неожиданной
нежностью, на миг преобразившей его измученное лицо, -  и  кончилось  тем,
что Лоренцо перевел свою лабораторию в Столицу. Теперь я должен сказать  о
самом Лоренцо, чтобы ты понял последующую трагедию. Я не буду  говорить  о
нем как об ученом. Он гениален... был гениален... так точней.  Равных  ему
по творческой силе интеллекта я просто не знал. Я  уж  не  говорю  о  том,
чтобы кто-то мог превзойти его. Но он  был  гениален  не  только  в  своей
специфической  области,  нет,  он  был  уникально,  сверхвозможно   одарен
способностями   вообще,   разнонаправленными   способностями,   он    лишь
сконцентрировал их в одной области, лишь нацелил их на одно направление. С
таким же успехом он мог бы стать величайшим математиком,  или  астрономом,
или историком, или лингвистом. Но он пожелал стать биологом, таков один из
важнейших факторов всей истории человечества, и это уже не переделать.
     - Мы, кажется, немного отвлеклись, Франци, - мягко заметил Генрих.  -
Может, все-таки...
     Франц  нетерпеливым  жестом  остановил  Генриха.  Он  и   не   думает
отвлекаться. Ему видней, о чем говорить, пусть Генрих  помолчит.  Нет,  не
надо так вызывающе  молчать.  Генрих  слишком  сжимает  губы,  это  ужасно
раздражает! Итак, Лоренцо. Лоренцо разместил свою лабораторию  неподалеку.
Он часто забегал к Францу, они столько разговаривали и так захватывали все
области знания, все уголки жизни, просто удивительно, как этого  человека,
Лоренцо Нгага, на все хватало. А на дружную  работу  его  не  хватило.  Он
оказался неспособным сотрудничать, он мог только руководить. Он изрекал, а
не доказывал. Вскоре стало ясно, что совместные  исследования  не  пойдут,
дело шло к ссоре. Ссора, возможно, и не произошла бы, если бы исследование
уперлось в тупик. Но успех обозначился сразу -  и  такой  огромный,  такой
ошеломляющий успех, что голова кружилась. Успеха Лоренцо  не  вынес.  Есть
много людей, которые терпеливо сносят неудачи, но мало, очень мало  таких,
что  выдерживают  торжество.  Природа  не   снабдила   Лоренцо   тормозным
устройством, обеспечивающим ясность мысли при крупном успехе.
     - Вы,  стало  быть,  открыли  в  мозгу  сверхцентр  бессмертия?  -  с
удивлением спросил Генрих. Понемногу, захваченный странным  рассказом,  он
позабыл, что обещал Францу хранить молчание.
     Нет, сверхцентра бессмертия они не открыли. Нельзя  открыть  то,  что
реально  не  существует.  Они  изобрели,  а  не  открыли  сверхцентр,  они
сотворили его. В человеческом мозгу сконцентрировано пятнадцать миллиардов
клеток, сколько-нибудь активна из них лишь  тысячная  часть,  остальные  -
резервные. И без особого труда удалось изъять  из  резерва  сто  миллионов
незагруженных клеток и поручить им новую  функцию  -  функцию  обеспечения
бессмертия в организме.
     Выделением этих клеток занимался Франц - структуру  мозга  он  изучил
гораздо глубже, чем Лоренцо. А переконструирование  отобранных  клеток  на
новую функцию взял на себя Лоренцо - этот человек орудовал  внутри  клеток
лучше, чем садовник на грядке, тут ничего не скажешь.
     Вначале  они  экспериментировали  с  бабочками  и  мухами,  потом   с
кроликами и курами. И каждый раз, без единого исключения, все удавалось. И
у Лоренцо, и  у  Франца  в  лаборатории  имеются  мухи,  пережившие  своих
прапраправнуков, столь же старые куры - те, возможно, переживут весь  свой
род, такие в них вконструированы возможности.
     И тогда на очереди встал вопрос о сотворении сверхцентра бессмертия в
человеческом мозгу.
     - Ты согласился  поставить  эксперимент  на  себе,  так?  -  высказал
догадку Генрих. - Ты разрешил Лоренцо поэкспериментировать с тобой?
     Нет, все было  по-иному.  Оба  решили  одновременно  стать  объектами
эксперимента. И каждый переконструировал себя сам, не  прибегая  к  помощи
другого. На этом настаивал Лоренцо. Франц согласился, ибо исследование так
продвинулось, что они, не вскрывая черепной коробки, могли  самостоятельно
прооперировать свой мозг. Ох, пусть Генрих не делает удивленного лица, нет
ничего столь раздражающего, как неумеренное удивление вместо  внимания!  И
пусть он задернет штору, ужасно, как светит солнце в  саду!  Сюда  оно  не
проникает, но одна мысль, что там оно такое яркое,  может  свести  с  ума.
Техника самой операции  в  мозгу  слишком  сложна,  он  не  может  на  ней
остановиться, он сделает это завтра, на сессии Академии наук, Генриху надо
набраться терпения. И не в ней  суть,  в  операции,  а  суть  в  том,  что
операций не одна, а две, и  одна  из  них,  рациональная  и  дальновидная,
полностью разработана Францем, а вторая, искаженная,  уродливая,  содержит
усовершенствования  Лоренцо  -   он   именно   так,   усовершенствованием,
провозглашает свое чудовищное творение.
     - Иначе говоря, его операция в мозгу неудачна,  то  есть  не  создает
сверхцентра бессмертия? - деловито уточнил Генрих.
     Лицо Франца перекосилось от возмущения. До чего примитивны иные люди,
даже считающиеся разумными!  Операция,  разработанная  Лоренцо,  неудачна,
конечно, - именно поэтому Франц и не принял ее, - но о  том,  что  она  не
творит сверхцентра в мозгу, не может быть и речи; так же просто и  надежно
творит, как и первая операция. Но только  какое  обеспечивает  бессмертие,
вот о чем спор!
     - Генрих, прошу тебя, не взмахивай руками, это так ужасно, когда ни с
того ни с сего размахивают руками! И не  егози  в  кресле,  неужто  нельзя
сидеть безмятежно, я же лежу спокойно, не вскакиваю, не действую другим на
нервы своей суетливостью, почему же мои друзья не могут вести себя так  же
невозмутимо?
     - Прости, жест  вырвался  случайно.  Итак,  две  операции,  создающие
сверхцентры? И соответственно два разных типа бессмертия?
     Да, да, наконец-то Генрих разобрался!  Два  сверхцентра  и  два  типа
бессмертного существования - и настолько разные, что даже мысленно  их  не
соединить! Еще при работе с мухами они обнаружили, что существует не один,
а два способа консервирования жизни. И каждый их  этих  способов  создания
бессмертия приводил к быстрой гибели подопытного организма.
     В этом месте Генрих снова не удержался от жеста удивления. Бессмертие
приводит к гибели? Как понять такой  парадокс?  Франц  не  видел  никакого
парадокса. Бессмертие осуществляется, но порождает свои особые  требования
к внешней среде. В одном случае сильно сужается область  внешних  условий,
при которых бессмертие, так  сказать,  действенно.  И  смертная  жизнь  не
функционирует при высоких и низких температурах,  больших  давлениях  и  в
вакууме, в  сильных  электрических  и  гравитационных  полях,  при  полной
недвижимости,  при  огромной  скорости...  Бессмертное  существование  еще
придирчивей к внешним условиям. Бессмертие осуществляется лишь в  безмерно
суженном спектре жизненных условий.
     - Взгляни на меня. Пойми меня, - потребовал Франц. - Вдумайся в меня,
Генрих! Я ныне в принципе бессмертен. Я  могу  существовать,  не  меняясь,
тысячелетия, десятки тысяч лет. Этого я достиг. Но бессмертие мое  реально
лишь тогда, когда  температура  воздуха  не  больше  чем  на  два  градуса
отличается от двадцати, давление не падает и не поднимается больше чем  на
два процента, никто меня не толкает, не заставляет  бегать,  не  ослепляет
чрезмерным светом, не терзает темнотой... Ох, как много  "если"  требуется
для  жизнедеятельности  бессмертного  организма!  Мне   требуются   особые
условия, но если их обеспечить, я буду жить вечно. И это главное - я  буду
жить вечно!
     - Живым  экспонатом  бессмертного  организма,  существующего  лишь  в
тепличной обстановке! -  не  удержался  Генрих,  потрясенный.  -  Как  это
ужасно!
     Замечание его произвело на Франца меньшее впечатление, чем Генрих мог
ожидать. Франц усмехнулся. Улыбка казалась неумело нарисованной  гримасой,
не вязавшейся с истерзанным лицом. Он остановился на этом возражении.  Что
значат формулы  "тепличные  условия",  "искусственный  мир"?  Вся  история
человечества   сводится   к   созданию   в   естественном   мире   своего,
искусственного мирка, внедрению в быт  тепличной  обстановки.  Огонь,  дар
Прометея, одежда, дома, скафандры, корабли - разве все это не обеспечивает
нам условий, не существующих в натуральном мире?  А  наши  книги,  музыка,
стихи, танцы, картины, фильмы? Ведь это же искусственно созданный  мир,  и
без него мы давно не можем жить! Кто осмелится утверждать, что в  природе,
самой по  себе,  существуют  симфонии  Бетховена,  драмы  Шекспира,  стихи
Пушкина? Нет, подбери возражение убедительней, это  слабовато,  Генрих!  Я
лишь продолжаю тенденцию создания искусственного  мирка,  характерную  для
всего  человечества.  Да,  правда,  я  довожу  до  высокой   остроты,   до
пронзительной узости спектр жизнеобеспечивающих  условий,  но  зато  дарую
людям бессмертие! Что труднее - обеспечить постоянство температуры в жилом
помещении или сделать существование вечным? И что важнее? На иных планетах
люди не снимают с себя скафандров, но зато они в других,  пусть  неудобных
для житья, мирах, а не на своей праматери Земле,  такой  удобной  и  такой
недостаточной. Непросто, непросто бессмертному среди  смертных  людей!  Он
всегда должен быть в каком-то скафандре, в коконе  специально  подобранных
жизненных условий. Но зато он бессмертен! Но зато он бессмертен!
     Франц закончил страстную тираду ликующим возгласом. Генрих  некоторое
время молчал, затем сказал:
     - Кажется, понимаю. Бессмертие в  узком  желобке  жизнеобеспечиваюших
условий. А что сделал Лоренцо?
     Лицо Франца страдальчески искривилось. Генриху показалось,  что  друг
разрыдался.
     Лоренцо  восстал  против  сужения  спектра  условий,   обеспечивающих
жизнедеятельность. Он, как и Генрих, обругал  полученное  в  экспериментах
над курами существование тепличным. Он потребовал расширения, а не сужения
возможностей. Он хотел просторного, как саванна, беспредельного, как море,
существования, узенькие желобки его не устраивали. И  он  добился  своего,
глупец!
     Две недели  назад  он  три  часа  просидел  на  обрыве  Этны,  вдыхая
сернистые испарения вулкана, и даже  насморка  не  схватил.  А  перед  тем
подверг себя месячной голодовке, неделю не утолял жажды - и все ему как  с
гуся вода. Он и не такое делал! Он размозжил камнем палец на левой руке  -
через час рана затянулась, через день палец полностью зажил. Он  хвастает,
что может вынуть глаз и вставить его обратно - и глаз будет видеть. А если
не вставит глаза, то вскоре вырастет новый! Правда, такого эксперимента он
на себе еще не ставил, но на курах они удались, отрицать это невозможно.
     - Но  ведь  это  великолепно!  -  Генрих  не  сумел   удержаться   от
восторженного восклицания.
     Франц смотрел на него с безмерной скорбью. Вот оно, суждение невежды,
- великолепно! Что великолепно? Какой ценой достигается великолепие? Может
быть, стоимость так чудовищно велика, что перекрывает все  мелкие  выгоды?
Не приводят ли крохотные приобретения жизнеустойчивости  к  потерям  иного
рода, гораздо более важным? И если подойти с этой стороны, то не  окажется
ли  жизнеустойчивое  бессмертие  Франца  выше,  неизмеримо   выше   тупого
всесуществования  Лоренцо?  Дело  в  том,  что   он   добился   своих   на
поверхностный взгляд столь поразительных  успехов  ценой  прогрессирующего
разжижения интеллекта!
     Да, да, события разворачиваются именно такой драмой, продолжал Франц,
выдержав минуту, чтобы до Генриха  дошло  значение  его  слов.  Лоренцо  -
великий  мастер  операций  над  клеткой,  но  плохо  разбирается  в  общей
структуре мозга.
     До  него  не  доходит   высшая   гармония,   подчиняющая   себе   это
величественное соединение пятнадцати миллиардов клеток. Мозг  для  Лоренцо
не более чем одна из тканей организма, орган, равноценный десяткам других.
И,  безмерно  укрепляя  центры  мозга,  ведающие  защитой  организма,   он
одновременно ослаблял интеллектуальное поле. Он нарушил равновесие  в  том
самом, что составляет высшую  функцию  мозга:  его  способность  порождать
мысль. Бессмертный  идиот  -  вот  венец  творения  Лоренцо.  Нечто  всюду
существующее, всеядное, всеустойчивое, но лишенное разума!
     - Ты тоже не остановился перед нарушением  жизненного  равновесия,  -
деликатно  заметил  Генрих.  -  Очевидно,  при  создании  бессмертия   без
нарушения возможностей существования не обойтись. Ты  только  выбрал  иной
путь жизненной диспропорции, если можно так выразиться.
     Да, так выразиться можно! Иной тип жизненной диспропорции, совершенно
правильно! У Франца в лаборатории, под стеклянным  колпаком,  в  условиях,
которые иначе чем  тепличными  не  назвать,  проживает  бессмертный  петух
Кешка. Кешка будет жить тысячелетия, если хоть на часок не выйдут из строя
калориферы,  кондиционеры  и  пекарни,  поставляющие  белый   хлеб.   Зато
интеллект Кешки пронзительно остер. Он уже сегодня свободно  ориентируется
в четырех действиях арифметики, отлично  вычитает  и  множит  и  с  особым
наслаждением, прямо-таки плотским наслаждением,  делит.  Деление  -  хобби
бессмертного петуха Кешки. В программу обучения, составленную  для  Кешки,
вставлены теория многоугольников, логарифмы и бином Ньютона, но  это  дело
будущего. Лет через сто петух  Кешка  станет  выдающимся  математиком,  до
которого  будет  далеко  прославленным  Декартам,  Гауссам  и  Нгоро.  Так
обостряет интеллект бессмертие,  создаваемое  по  методу  сужения  спектра
жизнеобеспечивающих условий.
     - Я предвидел, что ты мне не поверишь, Генрих, - говорил  Франц,  все
более возбуждаясь.  -  И  я  придумал  эксперимент,  который  сможет  тебя
убедить. Дело в том, что не только у петуха Кешки, но и у  самого  себя  я
безмерно  обострил  умственные  способности.  Ты   отлично   знаешь,   что
математику я не терпел.
     - Мало занимался ею - скажем так.
     - Будем говорить точно - ненавидел. А ненавидел потому, что не имел к
ней способностей. И вот, готовясь к разговору с тобой, я просмотрел твой с
Роем отчет о вашей последней работе. Вы под руководством академика Томсона
разрабатываете аккумулятор  гравитационной  энергии,  так?  У  вас  решена
проблема концентрации тяготеющего поля, но  вы  не  можете  найти  способы
постепенного, а  не  взрывного  ее  высвобождения,  правильно?  Постепенно
раскрывающийся кран из гравитационного бассейна - вот что нужно найти,  по
вашим словам. Читая вашу статью, я мигом нашел решение. Запиши его.  Пиши,
пиши.
     Чтобы не спорить с больным, Генрих послушно достал записную книжку.
     - Я высокого мнения о тебе и твоем интеллекте, - сказал Франц,  когда
Генрих рассматривал сделанную запись, - но все же  он  у  тебя  не  таков,
чтобы ты сразу разобрался в моем решении. Потрудишь над ним  мозги  позже.
Дай мне отдохнуть, я устал. И раскрой немного шторы, солнце наконец ушло в
тучи. Я чувствую себя хорошо только в первые минуты после заката, это  так
непривычно, Генрих. Посиди и помолчи, пожалуйста.
     Франц закрыл глаза и минуты три лежал не шевелясь.  Генрих  без  шума
раздвинул шторы, на  цыпочках  возвратился  в  кресло.  Только  теперь  он
разглядел, что комната, в которой лежал Франц, была овальная,  без  острых
граней и углов: полы переходили  в  стены  плавными  изгибами,  такими  же
изгибами со стенами смыкался потолок, а перехода от стены к  стене  вообще
нельзя  было  заметить,  настолько  они  были  мягко   вычерчены.   Мебель
соответствовала комнате  -  округлая,  зализанная,  мягких  кривых  линий.
Франц,  несомненно,  не  выносил   теперь   никакой   прямолинейности.   В
рассуждениях его, впрочем, особой округлости  нет,  с  удивлением  подумал
Генрих. В мыслях он разрешает себе резкость, ставшую ему отвратительной  в
вещах.
     - Ты не забыл, для чего я пригласил тебя? - спросил  Франц,  открывая
глаза.
     - Нет, конечно, - поспешно сказал Генрих.  -  На  твое  существование
замышляется  покушение,  и  ты  просишь  спасти  тебя.  Догадываюсь,   что
опасность исходит от Лоренцо.
     Франц слабо кивнул. В неярком  свете,  лившемся  от  единственного  в
комнате окна, сходство профиля Франца с топориком, установленным  на  шее,
сделалось сильней.  Франц  раскрыл  еще  не  все  тайны,  он  переходит  к
последней.  Расхождение  методов  творения  бессмертия  не   исчерпывается
проблемами устойчивости телесного бытия и остроты интеллекта.  Расхождение
трагически  шагнуло  дальше.  Бессмертные  по  методу   Франца   физически
несовместимы с бессмертными по методу Лоренцо!
     Верней,  не  физически,  а  химически.  Сама  структура   их   клеток
претерпела такие удивительные изменения, что при малейшем  соприкосновении
они вступают в бурные реакции, как натрий с водой или порох с огнем.
     - Это кажется невероятным, но это так, - с волнением продолжал Франц.
- Впервые это стало ясным, когда Лоренцо захотелось получить потомство  от
своего бессмертного петуха Васьки при сочетании его браком  с  бессмертной
курочкой Катенькой, выведенной Францем.  Васька  был  дикарь,  горлопан  и
забияка,  Катенька  -  тоненькая,  нежная  бессмертница  (такой  у  них  в
лаборатории прижился термин для выведенных насекомых и птиц: "бессмертник"
и "бессмертница"). Васька, только его впустили в  прозрачный  баллон,  где
хранила свое бессмертие Катенька, ринулся прямо к ней и мигом  вскочил  ей
на  спину.  Раздался  взрыв,  взвился  столб  пламени,  баллон  разлетелся
вдребезги, а на Франца с Лоренцо просыпалось облачко горячей пыли - ничего
другого не осталось от  испепеленной  бессмертной  пары.  Они  погибли  от
простого соприкосновения.
     - Ты уверен, Франци, что  нет  других  причин,  объясняющих  взаимное
сожжение твоих бессмертников?
     - Абсолютно! Лоренцо с его слабеющим интеллектом не  способен  понять
эту трагическую истину, но для меня  она  очевидна.  Я  бы  подтвердил  ее
новыми опытами, взяв для этого еще одного-двух  бессмертников  у  Лоренцо,
но, скажу откровенно, я боюсь прикоснуться к ним.
     - Надо  бояться,  если  вы   химически   несовместимы,   благодаря...
благодаря...
     - Благодаря разной структуре нашего бессмертия. Теперь я могу наконец
сформулировать свою просьбу. Завтра я выступаю на сессии Академии  наук  с
докладом о наших работах. После меня докладывает Лоренцо - если он сумеет:
говорю тебе, интеллект его с  каждым  днем  деградирует.  Он,  дубина,  не
понимает, насколько опасно для него самого прикосновение ко мне. Я  ужасно
боюсь, что он полезет здороваться рукопожатием или похлопает по плечу,  он
страшно любит такие вульгарные жесты. Охрани  меня  от  него,  Генрих!  Не
позволяй касаться меня! Оттесни,  если  он  станет  приближаться  ко  мне.
Сможешь это сделать?
     - О, несомненно! - сказал Генрих. - Можешь быть уверенным, Франци,  я
раньше всех завтра приду в академию и постараюсь защитить тебя от Лоренцо.
     - "Постараюсь"... Не надо такого слова! Оно угловатое,  такие  резкие
грани... Просто защити, Генрих! Так круглей...

                                    2

     - Я с самого начала был уверен, что Франц не в своем уме, - задумчиво
сказал Рой. - Между прочим, все, кто общался  с  ним  в  последнее  время,
замечали прогрессирующую ненормальность. О Лоренцо  Нгага  и  говорить  не
приходится.  Мне  охарактеризовали  его  как  сумасброда  и  грубияна,  не
лишенного некоторого таланта  экспериментатора,  но  и  не  больше.  Таким
образом, расспросы подтвердили первоначальное впечатление. Но, видишь  ли,
имеется одно смущающее меня обстоятельство.
     - Оно связано с решением гравитационной загадки?
     - Да, Генрих. Я  показал  Томсону  формулу  "гравитационного  крана",
принесенную  тобой  от   Франца.   Томсон   ошеломлен.   Именно   так   он
охарактеризовал свое состояние.
     - Иван очень увлекающийся человек.
     - Но преувеличения его не превосходят определенных границ. Он  назвал
решение Франца гениальным. Он считает, что нам с  тобой  нужно  немедленно
поискать конструктивное оформление идеи Франца. Согласись, такое отношение
многозначительно.
     - Ты будешь завтра на сессии?
     - Я опоздаю к открытию. Но доклада Франца не пропущу.
     Генрих пришел даже раньше, чем обещал.  Приглашенных  было  мало.  Он
прогуливался по  залу  Истории  цивилизации,  это  был  его  любимый  зал,
наполненный статуями и картинами. Генрих словно  бы  здоровался  со  всеми
этими знаменитыми  людьми,  реально  существовавшими  и  вымечтанными  так
рельефно, что  они  стали  реальней  множества  существовавших.  В  уголке
великих путешественников он постоял  перед  статуями  Одиссея,  Колумба  и
Дон-Кихота. Колумб властно показывал вдаль. Одиссей с испугом  и  радостью
озирался, он словно бы увидел что-то восхитительное и страшное.  Дон-Кихот
дружественно протягивал освобожденную от железной  перчатки  руку.  Обычай
требовал,  чтобы  посетители  пожали  руку  благородного  рыцаря,   Генрих
выполнил обычай.
     Мимо несся Томсон, он всегда  мчался  как  на  пожар,  но,  разглядев
Генриха, академик притормозил.
     - Это же черт знает что! - крикнул он возбужденно. - Что до меня,  то
я ночь не  спал!  Такие  открытия,  такие  открытия!..  Ожидаю  и  сегодня
сногсшибательных сообщений!
     Генрих догадался, что Томсон не спал ночью из-за тех открытий,  какие
углядел в гравитационных формулах Франца.
     - Сегодня нас ожидает... - заговорил было Генрих. Но Томсон  умчался:
он больше любил высказываться, чем прислушиваться к чужим высказываниям.
     Встреча с Томсоном напомнила Генриху, что он может пропустить  приезд
Франца. Он поспешил к выходу. На площади одна за другой садились  авиетки,
из кабин вылезали академики и  приглашенные.  В  толпе,  поднимавшейся  по
наружной лестнице, показался президент  академии  Альберт  Боячек.  Генрих
постарался, чтобы старый ученый его не заметил.  Боячек  мог  и  подозвать
Генриха, он с охотой разговаривал  с  ним,  но  разговоры  могли  помешать
наблюдению за входом.
     Франц приехал в старинном электромобиле с  давно  вышедшими  из  моды
удобствами - просторная кабина древней  машины  имела  фильтры  воздуха  и
кондиционеры. Автошофер подкатил электромобиль к самому  входу,  распахнул
дверцы, услужливо протянул рычаги, чтобы помочь  Францу  выбраться.  Франц
кутался в  странный  костюм,  непостижимо  объединявший  в  себе  шубу  со
скафандром.  Из-под  шляпы  наружу  высовывался  лишь  острый  нос,   щеки
прикрывали прозрачные щитки. Франц простонал, подавая Генриху руку:
     - Ох, как трудно было ехать! Ты не заметил, какая температура в зале?
Я просил держать ровно двадцать.
     - Ровно двадцать и держат, - успокоил его Генрих.
     Он помог Францу раздеться, проводил в зал, уселся рядом.  Температура
Франца устраивала, все остальное раздражало. Он жаловался, что его ранят и
невыносимая угловатость помещения, и  еще  более  нестерпимая  угловатость
мебели: всюду ужасающие прямые линии,  которые  к  тому  же  пересекаются,
образуя острые грани. Мучил его и цвет,  слишком  разнообразный:  в  одной
комнате стены были зеленые при  белом  потолке,  желтом  поле  и  кремовых
дверях, в других обнаруживалось еще более хаотическое сочетание красок,  а
в конференц-зале к той сумятице добавлялись малиновые  гардины  и  золотые
светильники.
     Генрих, с сочувствием слушая жалобы, видел, что  больше  всего  Франц
страдал от яркого света, заливавшего зал. Франц надел темные очки,  теперь
он мог свободней смотреть по  сторонам  и  здороваться  со  знакомыми,  но
облегчения не пришло.
     - Я понимаю, тебе смешно, - с безнадежным смирением сказал  он,  и  в
голосе зазвучало такое отчаяние, что Генриху до боли в сердце  стало  жаль
его. - Но меня сводит с ума мысль, что если я сниму очки,  то  меня  снова
ослепит беспощадный свет. Так тяжко сознавать, что всюду подстерегает  это
терзающее сияние!
     На возвышении,  за  столом  президиума,  появился  Боячек.  Президент
поднял руку, призывая гомонящий зал к тишине.
     - Много удивительных сообщений нам довелось слышать в  этом  зале,  -
начал президент традиционную вступительную речь, - но сегодня вы  услышите
об открытии, которое поразит вас всех. Мечта о бессмертии всегда  являлась
одной из самых пленительных фантазий человека.  Сейчас  мы  узнаем,  каким
образом можно претворить мечту о вечной жизни в реальную действительность.
О своих работах по созданию бессмертия нам будут докладывать два известных
наших  ученых  -  Франц  Мравинский  и  Лоренцо  Нгага.  Почему-то   Нгага
задерживается, но друг Мравинский может занимать трибуну.
     - Проводи меня до трибуны и  останься  поблизости,  -  шепнул  Франц,
вставая.
     Генрих заботливо поддерживал его под  руку,  пока  они  шли  к  столу
президиума. В раскрытую дверь торопливо  вошел  Рой  и  приветливо  кивнул
Францу. За спиной Роя  показался  Лоренцо.  Франц  страдальчески  охнул  и
судорожно прижался к Генриху. В тупом лице второго бессмертного не было ни
мысли, ни чувства,  ошалело-веселые,  пронзительно-светлые  глаза  яростно
уставились на собрание.
     - Здорово, ребята! - оглушительно гаркнул Лоренцо. Взгляд его упал на
съежившегося  от  страха  Франца.  Лоренцо  заревел  еще  восторженней   и
свирепей: - Привет, дружище!
     - Держи его, Рой, держи! - крикнул Генрих.
     Рой кинулся между Лоренцо и Францем, но тут же отлетел к стене, таким
мощным был ответный толчок Лоренцо.  Генрих  попытался  увести  Франца,  у
Франца подогнулись ноги, он схватился за спинку кресла, чтобы  не  упасть.
Генрих выскочил вперед, заслоняя его, но попал под кулак Лоренцо и  рухнул
на пол.
     - Слабаки! - ликующе орал Лоренцо. - Куда  вам  против  бессмертного!
Давай поцелуемся, Франци!
     Генрих успел вскочить на ноги, когда Лоренцо соприкоснулся с Францем.
Нгага лишь протянул руку, чтоб поздороваться, но Франц сумел  отшатнуться,
и Лоренцо ухватил друга за плечо. Надрывный вопль Франца и удивленный  рев
Лоренцо потонули в грохоте столба пламени, взметнувшегося  на  том  месте,
где они стояли. Перепуганные ученые кинулись кто куда,  а  на  них  падали
быстро гаснущие огненные языки и сыпался пепел. Обоих бессмертных  уже  не
существовало,  а  людям  в  зале  все  казалось,  что  отчаянные   голоса,
вырвавшиеся из пламени, звучат и звучат.
     Взрывная волна снова опрокинула Генриха.  Рой  подскочил  к  брату  и
помог ему подняться. Генрих метнулся к месту  катастрофы.  Облачко  пепла,
взвившееся к потолку, понемногу оседало. К братьям, с ужасом взиравшим  на
угасающий костер, приблизился Боячек. Старый ученый  был  страшно  бледен,
руки его тряслись, губы еле шевелились. Следом за  ним  подскочил  бледный
Томсон.
     - Какой финал! - едва прошептал Боячек. - Какой ужасный финал!
     Он наклонился,  осторожно  тронул  кусок  несгоревшей  одежды,  снова
выпрямился, с отчаянием поглядел на  подавленных  братьев  и  насупленного
Томсона.
     - Бессмертные погибли на наших глазах! -  горестно  сказал  президент
Томсону. - И мы, смертные, не могли им помочь,  ничем  не  смогли  помочь!
Такие надежды возлагали мы с вами на их исследования! И вот финал!

                              Сергей СНЕГОВ

                         СКВОЗЬ СТЕНЫ СКОЛЬЗЯЩИЙ

                                    1

     Известие о гибели академика Ивана Томсона передали,  когда  Генрих  с
Роем находились в институтской столовой. Рой побледнел и на минуту потерял
голос, Генрих уронил ложку. Обширный зал, всегда полный  гула  разговоров,
мгновенно  окостенила  тишина.  Испуганные  лица  дружно   повернулись   к
репродуктору, из которого зазвучал  печальный  голос  президента  Академии
наук Альберта Боячека.
     Президент извещал институты, что  сегодня  ночью  во  время  сложного
опыта взорвался главный агрегат лаборатории нестационарных полей. Дежурный
оператор Арутюнян получил тяжелые повреждения черепа. Томсона, работавшего
в экспериментальной камере, пронизало короткофокусное гравитационное поле.
Смерть  наступила  мгновенно.  Расследование  обстоятельств  аварии  ведет
специальная комиссия.
     - Невозможно поверить! - сказал потрясенный Генрих. - Кого угодно мог
представить внезапно умершим, только не Томсона. И так страшно умереть - в
тисках короткофокусного поля!
     - Да, - сказал Рой. Бледность  все  не  отпускала  его.  -  Ты  прав,
представление о гибели не вязалось с образом Томсона.
     К  их  столику  подсел  Арман.  Он  видел  Томсона  вчера.   Академик
проконсультировал их вариант аккумулятора  гравитации  и  отверг  его.  Он
сперва иронизировал, указывая на просчеты, потом  набросал  новый  вариант
механизма, более надежный, чем разработанный Роем  и  Арманом,  и,  вручая
Арману  эскиз,  нетерпеливо  потребовал,  чтобы  братья   с   сотрудниками
перестали   отвлекаться    на    расследования    бытовых    загадок,    а
сконцентрировались наконец на серьезных  проектах.  Он  хлопнул  рукой  по
чертежу  и  сердито  сказал,   что   заждался   аккумулятора   гравитации.
Чепуховский же механизм, а нужен позарез, вот так, и полоснул  себя  рукой
по горлу.
     - Уверен,  он  и  вправду  в  это  время  думал,  что  гравитационные
аккумуляторы  -  конструкция  элементарная  и   только   ленивый   ее   не
разработает, - грустно делился впечатлениями Арман. - Не сомневаюсь,  что,
вручая мне эскиз, он тут же забыл, что это его разработка, и  впоследствии
вспоминал бы об аккумуляторе лишь как о  нашем  самостоятельном  творении.
Поразительна щедрость, с какой он дарил идеи и потом  искренне  хвалил  за
умные мысли тех, кому сам их подсказал!
     - В нем совмещались противоположности, - задумчиво сказал Рой.  -  Он
сочетал в себе трезвого инженера с сумасбродом, аналитика - с  романтиком,
стремительность - с глубиной, душевную деликатность - с резкостью. Он  был
всякий. Вероятно, потому так расходились мнения о нем.
     - Научные его дарования никто не оспаривал, - заметил Арман. - Он был
избран в Академию наук в двадцать лет - случай беспрецедентный.
     - Я говорю о его характере, а не о научных работах.
     Сотрудники  Института  космических  проблем  расходились   по   своим
секторам, продолжая  взволнованно  обсуждать  страшное  происшествие.  Рой
возвратился к себе, попытался сосредоточиться, но не смог. К  нему  пришли
Генрих и Арман, работа у них тоже не шла. Кроме  боли,  вызванной  гибелью
близкого  человека,  Роя   мучила   мысль,   что   теперь   некому   будет
квалифицированно  консультировать   гравитационные   исследования   в   их
лаборатории.
     А Генрих, молча сидя на диване, вспоминал самого  Томсона.  Они  были
одногодки, он и Томсон, их  связывала  давняя  дружба.  И  хоть  жизнь  их
сложилась по-разному - Ваня Томсон рано стал знаменитым, быстро поднимался
по лестнице научной славы, а Генрих медленно  зарабатывал  свой  негромкий
авторитет,  -  приязнь  друг  к  другу  оставалась  неизменной.  Рой   мог
рассудительно говорить о теориях Томсона и о том, какое они окажут влияние
на последующие поколения ученых, на их собственные работы, - Генрих  думал
о потерянном друге: из жизни  вырвали  большой  кусок,  рана  кровоточила.
Арман обратил внимание на упорное молчание Генриха.
     - Генрих, сумеем  ли  мы  теперь  завершить  к  сроку  гравитационный
аккумулятор? Если сконцентрируем все силы лаборатории и ты сам ни  на  что
другое не будешь отвлекаться... Ты думаешь об этом?
     Генрих хмуро усмехнулся:
     - Я вспоминал первый полет Ивана над Столицей.
     Его ответ придал разговору новое направление. Арман  лишь  слышал  об
этом событии,  а  Рой  был  очевидцем  нашумевшего  испытательного  полета
Томсона на первой  модели  антигравитационной  машины.  Томсон,  за  шесть
месяцев до того избранный в  Академию,  сконструировал  гравилет  в  форме
помела. Над Столицей, в черном трико, с развевающимися длинными  волосами,
носился на помеле  самый  молодой  академик  мира,  а  позади,  с  прутьев
гравитационной антенны, срывались длинные искры: Томсон постарался,  чтобы
и этот побочный эффект выглядел впечатляющим.
     В Академии наук испытание гравилета породило сумятицу:  кто  смеялся,
кто возмущался. Президент академии был из тех, кто вначале смеялся.  Потом
Боячек вспомнил, что обязан поддерживать мир среди светил науки, и  строго
потребовал, чтобы Томсон переделал легкомысленную конструкцию гравилета.
     Томсон пообещал сделать вторую модель совсем иной. Она и  была  иной.
Теперь Томсон летал в гигантской ступе,  управляя  ею  при  помощи  метлы.
Хохочущим зрителям, заполнившим площади Столицы,  особенно  нравилось  то,
что метла гасит искры, ярким шлейфом тянущиеся за ступой. Впечатление было
такое, будто метла в энергичных руках академика сметает сияющий сор.
     Выступая  по  стереовидению,  Томсон  сказал,  что   вполне   доволен
испытанием: вторая модель помогла установить новые важные  закономерности.
Академик Леонидов придерживался диаметрально противоположной точки  зрения
и высказал ее в той же передаче. Он пообещал доказать на ближайшей  сессии
Академии наук, что нельзя отождествлять  озорство  с  глубиной  настоящего
научного поиска.
     - На сессии я был и хорошо помню триумф Томсона, - сказал  Генрих.  -
Ты провел меня по своему пригласительному билету, Рой. Помнишь,  как  Иван
опроверг старого педанта?
     Рой не успел ответить, его  вызвали  к  президенту  Академии.  Генрих
продолжал предаваться воспоминаниям об  успехе  друга  на  сессии.  Томсон
доказал, что озорство не мешает глубине. Весь  зал  бил  в  ладоши,  когда
Томсон разъяснил, какие простые уравнения нестационарного  поля  управляли
движением его моделей. Но и в этом торжественном зале он не изменил себе.
     Леонидов доказывал с кафедры, что уравнения  выведены  не  строго,  а
схемы гравилета некорректны, поэтому антигравитационный импульс  не  может
иметь места в хулиганском полете его многоуважаемого друга Ивана  Томсона.
Именно этот патетический момент речи Леонидова Томсон и выбрал  для  того,
чтобы взметнуть оппонента в воздух.
     Старый академик, раскинув руки, жалко перекосив лицо, тихо парил  над
кафедрой,  а  с  его  седых  волос,  вдруг  превратившихся  в  проволочный
частокол, лилось дымное сияние. Через минуту, обретя  под  ногами  твердую
почву, Леонидов закричал среди всеобщего смятения: "Не было! Не будет! Это
не  антигравитация!  Вы  нашли  какое-то  иное  поле!  Требую,  чтобы   вы
извинились  передо  мной  за  то,  что  выдвигаете  в  качестве  серьезных
аргументов наспех придуманные цирковые трюки!"
     Томсон, добившись молчания в развеселившемся  зале,  в  свою  очередь
потребовал, чтобы его  друг  Чарльз  Леонидов  извинился  перед  ним,  ибо
многоуважаемый  оппонент  нанес  Томсону  тяжкое  оскорбление,  обвинив  в
придумывании   наспех    цирковых    трюков.    Ученому    собранию    был
продемонстрирован не развлекательный  трюк,  а  решающий  опыт,  подлинный
"экспериментум круцис". И разрабатывался он не наспех, а в течение четырех
месяцев. "Я могу засвидетельствовать  это  рабочими  записями!  -  объявил
Томсон. - Ровно сто девятнадцать дней назад  в  лабораторный  журнал  были
внесены отправные данные эксперимента - ваш  рост,  вес,  объем  туловища,
обычная одежда, даже то..." Конец фразы потонул в общем хохоте.
     Рой возвратился, когда Генрих и Арман перешли от давних  воспоминаний
к впечатлениям совместной  работы  с  Томсоном,  проводившейся  в  течение
последних двух месяцев. Генрих с испугом  посмотрел  на  брата:  Рой  ушел
расстроенным, вернулся подавленным. Он умел  сдерживать  свои  настроения.
Очевидно, Боячек сообщил нечто такое, что Рой не мог совладать с собой.
     - Ужас! - сказал он, тяжело опускаясь на диван. -  Всего  можно  было
ожидать, только не того, что произошло!
     - Новые данные об аварии? - спросил Арман.
     Рой покачал головой.
     - Новые данные, да. Но только не об  аварии,  потому  что  аварии  не
было. Было преступление.
     - Преступление? - Генрих вскочил. - Ты хочешь сказать, что Иван  стал
жертвой злого умысла?
     - Его убили!
     - Убийство? - недоверчиво переспросил  Арман.  -  В  наше  время?  На
Земле? И кого? Знаменитого ученого!
     - И тем не менее, совершилось убийство!
     - Но кто же убийца, Рой?
     - Его ассистент Роберт Арутюнян.
     Генрих изумленно вскрикнул:
     - Рорик? Этот тихоня? Это живое собрание всех школьных  добродетелей?
Этот сосуд вежливых фраз и  приторной  обходительности?  Невероятно,  Рой,
невероятно!
     Рой сердито возразил:
     - Я передаю то, о  чем  узнал  у  Боячека.  Рорик  пришел  в  себя  и
признался в убийстве Томсона.
     - Но мотивы, Рой? Не мог же он ни с чего...
     - Похоже, что Томсон отбил у своего ассистента  его  невесту  Агнессу
Антонелли. В час аварии Томсон направлялся на свидание к Агнессе, а  Рорик
улучил момент, чтобы беспощадно расправиться...
     - Позволь, Рой, - сказал Арман. - Томсон ведь погиб  в  испытательной
камере, а не у Агнессы. Что она по этому поводу говорит?
     - Она, как и Рорик, в больнице. У нее тяжелейшее нервное потрясение.
     Арман развел руками.
     - Я плохо понимаю твое объяснение, Рой.
     - Я и сам мало что понимаю, - признался Рой. - Рорик, придя  в  себя,
пробормотал то, о чем я вам сказал, и снова потерял сознание. Я слушал его
показание, записанное на ленту. Он путался, не договаривал фраз.
     Генрих гневно ходил по комнате.
     - Вот   уж   кого   я   не   любил!   Я   раньше   стеснялся    своей
недоброжелательности к Арутюняну, старался ее не показывать. А это было не
пристрастие, а прозрение! - Он с мстительным выражением  лица  остановился
перед Роем. - Ты знаешь, я не злой человек. Если меня вызовут  в  качестве
свидетеля, знавшего Томсона, я расскажу обо всем,  что  чувствовал,  когда
встречался с Арутюняном.
     - Ты сам будешь вызывать кого захочешь. Боячек пригласил меня,  чтобы
поручить нам расследование  технических  обстоятельств  катастрофы.  -  Он
сердито добавил, заметив протестующий жест Генриха: - Я не мог отказаться.
Томсон был нашим руководителем, твоим другом. Мы не имеем морального права
стоять  в  стороне.  Но  если  ты  все-таки  не  пожелаешь  участвовать  в
расследовании, объясни мотивы самому Боячеку.  Я  посредником  между  вами
быть не хочу, тем более что его любимец ты, а не я.
     - Я буду участвовать в расследовании, - хмуро  ответил  Генрих.  -  Я
только поставлю единственное  условие:  чтобы  ты  не  говорил  мне  своих
привычных фраз  о  беспристрастности  и  объективности!  Я  пристрастен  и
субъективен,  знай  это  заранее.  Вины  обелять   не   буду,   смягчающие
обстоятельства  выискивать  не  стану.  И  сделаю  все,   чтобы   виновник
преступления получил максимальное наказание!
     - Ты будешь не один, мы с Арманом тоже  имеем  право  голоса.  -  Рой
обратился к задумавшемуся Арману: - Я, впрочем, не спросил, согласен ли ты
участвовать...
     - И спрашивать не надо! - Арман грустно улыбнулся. - Знаешь, о чем  я
думал? Убийство из ревности, конечно, отвратительный пережиток... Но  если
бы мы жили во времена Шекспира или Пушкина... В общем, в те доисторические
эпохи, когда соперники сводили счеты при помощи оружия... Такая девушка!
     - Агнесса, конечно, красавица, -  согласился  Рой.  -  Она  могла  бы
позировать для статуи античной богини, если говорить о ее внешности.  И  с
ней всегда интересно разговаривать. Но это не оправдывает Рорика.

                                    2

     Генрих знал, что предстоит увидеть ужасное зрелище, и настраивал себя
не  волноваться.  Он  и  не  взволновался,  когда  их  троих  впустили   в
лабораторию нестационарных полей. Он был так  подавлен,  что  уже  не  мог
волноваться. Трупа не было. Сгущение гравитационного поля произошло внутри
Томсона. Он был сжат, а не раздавлен,  но  сжат  с  такой  силой,  что  на
какой-то миг превратился в шарик  не  больше  футбольного  мяча.  А  когда
губительное поле отхлынуло, ни одна клетка тела не смогла  возвратиться  в
прежнее состояние.
     - Только такой механизм аварии способен объяснить клиническую картину
смерти, - сказал медицинский эксперт. - А  как  могло  появиться  подобное
поле, почему произошел взрыв гравитационных сил, нам должны объяснить вы.
     Рой  долго  стоял  перед  пультом.  Генрих   с   Арманом   влезли   в
испытательную камеру. И пульт с его контурами управления и  мнемоническими
схемами, и сферообразная камера были хорошо знакомы по прежним  посещениям
лаборатории  Томсона.  Рой  закрыл  глаза.  Он  вообразил  себя   Робертом
Арутюняном в момент гравитационного  взрыва.  Рорик  должен  был  положить
правую руку на тот, дальний разрешающий контур, левая  рука  в  это  время
лихорадочно вращала вентиль, управляющий  гравитационными  конденсаторами,
чудовищное поле сгущалось в центре камеры, а в камере - Томсон.  Догадался
ли он в этот последний миг, какая участь ему уготована? Какие  исполинские
тиски сожмут его  мозг  и  сердце?  Во  Вселенной  нередки  случаи,  когда
коллапсирует утратившая равновесие  звезда.  В  течение  нескольких  минут
гигантское  светило  диаметром  в  миллионы  километров   превращается   в
крохотный, невообразимо плотный шарик:  чудовищное  -  взрывом  -  сжатие,
катастрофическое  падение  в  себя.  В  лаборатории  нестационарных  полей
сколлапсировали человека - руководителя,  академика,  умницу  и  озорника,
одного из талантливейших ученых  современности!  Зачем  совершилось  такое
преступление? Как его сумели совершить?
     Рой внимательно посмотрел на Генриха и Армана, вылезавших из камеры.
     - Стенки не повреждены, - сказал Арман. -  Гравитационный  взрыв  был
сфокусирован в  центр  камеры.  И,  очевидно,  он  был  мгновенно  погашен
защитными гравитационными емкостями агрегата.  Выпустили  на  микросекунду
джинна из бутылки и мигом засосали обратно.
     Рой хмуро возразил:
     - Рорик позаботился  о  том,  чтобы  не  погибнуть  вместе  со  своим
руководителем. Гравитационные джинны куда опасней мифических.
     - Повреждение черепа Рорик все же получил, - заметил Арман.  -  Между
прочим, в схеме катастрофы, которая рисуется мне после осмотра, нет  места
для ранения Рорика.
     - Он мог намеренно поранить себя, чтобы запутать дело, -  предположил
Генрих.
     Рой сразу же отвел эту версию.
     - Я согласился бы, если бы Рорик отрицал свою вину. Но  он  признался
сразу. Человек, который после преступления отдает себя в руки  правосудия,
не будет запутывать следы.
     Арман добавил:
     - Тем более, что удар  в  голову  был  такой  силы,  что  вполне  мог
завершиться гибелью. Думаю, что все было гораздо сложней, чем  нам  сейчас
воображается.
     Армян стал собирать  ленты  рабочих  журналов,  хранившихся  в  сейфе
Томсона.
     Генрих, отойдя в сторонку, долго  глядел  на  сферическую  камеру,  в
которой погиб его друг.
     - Придумалось что-нибудь новое? - поинтересовался Рой.
     Генрих медленно покачал головой.
     - Я сейчас  проинформирую  Боячека  о  нашем  первом  впечатлении  от
осмотра лаборатории, а ты помоги Арману, - попросил Рой.
     Рой отсутствовал достаточно долго, Арман с  Генрихом  успели  собрать
все, что им показалось нужным.
     - Боячек сказал тебе что-то новое, -  догадался  Арман,  поглядев  на
Роя.
     Рой кивнул:
     - Не просто новое, а важное новое. Имеются записи  бреда  Агнессы.  И
Агнесса заговорила.
     - Она подтверждает признание Рорика? - спросил Генрих.
     - Она повторяет лишь одну фразу: "Я убила Томсона!"
     Арман удивленно присвистнул.
     - Еще один преступник! Зачем же ей понадобилось его убивать?  Девушка
расправляется со своим поклонником! Даже в древние эпохи на  любовь  могли
не обращать внимания, на нее могли не отвечать, но за  любовь  к  себе  не
мстили. Не тот повод!
     Генрих недобро усмехнулся:
     - Ты, конечно, большой эрудит в делах любви. Но замечу тебе,  Агнесса
была не просто объектом поклонения Ивана, а еще и невестой Рорика. Тебе не
приходит в голову мысль, что  Агнесса  и  ее  жених  попросту  соучастники
преступления?
     - Она тогда бы сказала "мы", а не "я". И он сказал бы "мы".
     Но Генрих опроверг возражения Армана. Если человек влюблен,  он  даже
ценой самообвинения будет выгораживать того,  кого  любит.  Рорик  спасает
Агнессу, Агнесса спасает Рорика - что может быть естественней?
     Рой прервал их спор. Он не возражает против  создания  любых  рабочих
гипотез, но  их  надо  высказывать,  а  не  навязывать.  Ему  не  нравится
запальчивый  тон  Генриха.  Когда  Генрих   отмалчивается,   его   позиция
убедительней, чем когда он зло нападает на несогласных.
     - Буду впредь доказывать свою правоту  молчанием!  -  сердито  сказал
Генрих.

                                    3

     То было не признание,  а  вопль,  исторгнутый  в  приступе  отчаяния.
Генрих три раза прокручивал запись. У постели  Агнессы  склонялись  врачи,
она вырывалась из их рук и кричала: "Это я! Это я убила его! Я  убила!"  К
ее голове поспешно прикладывали  вибратор.  Под  действием  излучения  она
успокаивалась, замолкала, закрывала глаза. Вибратор осторожно отводили  от
головы, Агнесса некоторое время  лежала  в  беспамятстве,  потом  сознание
возвращалось, она  поднимала  веки,  осматривалась,  что-то  вспоминала  и
впадала в ту же истерику: рыдала, металась в постели,  хотела  вскочить  и
куда-то бежать: "Это я, я!"
     Рой выразительно посмотрел на Генриха.
     - Прокрути теперь ее бред, - попросил Генрих. Бред  был  однообразен,
как и вопль, в нем повторялось одно  и  то  же.  Около  стены,  украшенной
картиной, изображавшей лес, стоял Томсон. Его голова пропадала среди тесно
сгрудившихся древесных стволов, а ноги  были  в  комнате.  Он  надвигался,
выпятив грудь и  откинув  назад  голову,  отделялся  от  стены,  медленно,
печатая шаг, шел в комнату. Он  хохотал.  В  зале,  где  сидели  братья  с
Арманом, возникал его голос, Томсон ликующе восклицал: "Теперь ты  видишь?
Теперь ты веришь?" Он падал на колени. Он  стоял  на  полу  на  коленях  и
протягивал  руки,  весь  экран  был  заполнен  его  двумя  руками,   двумя
властными, настойчивыми, радостно простертыми вперед руками... И вдруг все
пропадало в темноте, а потом темнота  рассеивалась  -  и  Томсон  стоял  у
стены, как бы наполовину в стене, и медленно отделялся  от  нее,  и  снова
надвигался, ликующе хохоча...
     - Ничего ни до, ни после этой  одной  сцены,  -  подвел  Генрих  итог
повторному просмотру бреда.  -  Есть  ли  смысл  в  такой  фрагментарности
видения?
     - Несомненно, есть, -  уверенно  заявил  Рой.  -  Запоминаются  самые
поразительные события. Очевидно, сцена, с такой силой врубившаяся в память
Агнессы, и есть самое поразительное воспоминание.
     Арман не согласился с Роем:
     - В любой сцене, даже в простом пейзаже, имеется свой сюжет, какое-то
свое важное содержание. Но нам совершенно неизвестно,  для  чего  появился
Иван у Агнессы, что между ними произошло. Мы видим, что он возникает в  ее
комнате, но как он вел себя там? А это, мне кажется, самое важное.
     Генрих спросил Армана:
     - Ты осматривал комнату Агнессы. Стена нормальная?
     - Плотные стеновые блоки. Картина - авторский экземпляр  тропического
пейзажа Нормана Макмиллана, художника из средних. И, как я узнал,  картина
находится в комнате лет десять, Агнесса к ней,  несомненно,  пригляделась.
Почему же с такой жуткой отчетливостью воспроизводится в ее  бреду  каждая
деталь каждого дерева?
     - Я настаиваю, что Агнесса запомнила самое важное, - продолжал Рой. -
Значит, приход к ней Томсона был важней, чем то, что он потом у нее делал.
Почему это так, а не иначе, не имею представления.  Ты  ничего  не  хочешь
сказать, Генрих?
     Генрих нервно дернулся, как будто вопрос брата застал его врасплох, и
неохотно ответил:
     - Что я могу  сказать?  Мы  расследуем  обстоятельства  гибели  Ивана
Томсона. И хорошо знаем, что она  совершилась  в  камере  короткофокусного
гравитационного агрегата. А  бред  Агнессы,  обвиняющей  себя  в  убийстве
Томсона, показывает нам странные сценки в  ее  будуаре.  Связать  эти  два
события я пока не могу.
     Арман обратил внимание братьев на то, что развертка бреда во  времени
показывает  примерно  тот  же  час,   когда   в   лаборатории   совершился
гравитационный взрыв. К сожалению, анализ видений больного мозга далек  от
совершенства и погрешность в десять - пятнадцать минут  лежит  в  пределах
точности измерений. Но при любых неточностях несомненно, что оба события -
появление Томсона у Агнессы и его  гибель  -  по  времени  близки  одно  к
другому. Его предположение: Томсон своим приходом вызвал гнев  у  Агнессы,
она пожаловалась жениху, и Рорик, разозленный, расправился  с  академиком,
едва тот вошел в испытательную камеру. При такой  версии  понятно,  почему
Рорик и его невеста оба признаются в преступлении.
     - Версии, версии! - с досадой сказал Рой. - Мы  сидим  в  кабинете  и
строим  гипотезы,  которые  могут  быть  опровергнуты  первым  же   словом
Арутюняна или Агнессы.
     - Можно попросить врачей привести  больных  в  сознание  хотя  бы  на
краткий срок, - сказал Арман. - Что до Агнессы, то это довольно просто - у
нее,  кроме  нервного  потрясения,  другого  заболевания  нет.  С  Рориком
сложней, но  жизнь  его  вне  опасности,  значит,  можно  надеяться  и  на
возвращение сознания.
     - Давайте разделимся, - предложил Рой. -  Арман  продолжит  выяснение
технических обстоятельств аварии, а я  с  Генрихом  попробую  получить  от
Рорика и Агнессы объяснения более  внятные,  чем  покаянное  бормотание  и
истерические вопли.
     Генрих поморщился:
     - Ты превращаешь меня в  настоящего  криминалиста,  Рой!  Я  все-таки
физик, а не следователь. Предпочитаю помогать Арману.
     - Боюсь, что физика гибели Томсона тесно связана с психологией,  если
не  прямо  определяется  ею,   -   холодно   сказал   Рой.   -   Распутать
психологические загадки  трудней,  чем  выяснить  просчеты  в  конструкции
гравитационного агрегата. Один я тоже не хочу браться за такое дело.

                                    4

     Она молча смотрела на братьев, сидевших  перед  ее  кроватью.  Поверх
одеяла лежали обнаженные, похудевшие руки, бледное лицо с впавшими  щеками
было повернуто к посетителям. Болезнь  очень  изменила  Агнессу.  Но  даже
такая  -  похудевшая,  посеревшая  -  она  была  красива.   Генрих   вдруг
почувствовал себя виноватым  перед  этой  женщиной,  в  душу  которой  они
собирались бесцеремонно вторгаться. Он молчаливо выругал себя и  Роя.  Рой
должен был идти один.
     Но и Рой испытывал смущение. Он закашлялся и  заговорил  без  обычной
спокойной уверенности:
     - Вы знаете, Агнесса, зачем мы просили привести вас в сознание?
     - Да. - У нее был низкий, звучный голос.
     - Вам не трудно говорить?
     У Агнессы был слишком понимающий взгляд. Она печально  усмехнулась  и
тихо ответила:
     - Мне трудно жить. Можете задавать вопросы.
     Рой снова прокашлялся. Задавать вопросы было далеко  не  так  просто,
как ему представлялось, когда он настаивал на свидании с Агнессой. Генрих,
стараясь не беспокоить больную, украдкой рассматривал ее. У нее были серые
глаза, опушенные длинными ресницами, очень большие; на похудевшем лице они
казались неправдоподобно огромными. Генрих не сумел бы объяснить себе, что
поражает в Агнессе, но знал, что не смог бы держаться с ней как с  другими
красивыми  женщинами.  И  раньше  он  чувствовал  себя  напряженно,  когда
встречался с Агнессой, -  с  ней  нельзя  было  обходиться  по-приятельски
просто. Она внешне напоминала Альбину, погибшую при катастрофе  звездолета
невесту Генриха, но Альбина, милая и остроумная,  порой  резкая,  была  из
тех, о которых говорят: "Она отличный парень". Агнессу невозможно было так
назвать даже мысленно.
     - Как вы понимаете, мы пришли в связи...
     Агнесса остановила Роя слабым жестом:
     - Лучше я сама начну. Вы спросите, если что останется неясным.  Дайте
мне только собраться с мыслями.
     Врачи выполнили свое обещание:  она  говорила  свободно,  лишь  часто
останавливалась, отдыхая. И она ничего не таила, это  было  ясно.  Генриха
угнетала мысль,  что  они  идут  устраивать  больной  женщине  придирчивый
допрос. Допроса не было, была исповедь.
     И мало-помалу, захваченный, он незаметно отдалился  от  самого  себя,
перестал быть только слушателем, обязанным  оценивать  меру  истинности  и
лживости каждого слова, вины и невиновности каждого поступка.
     Он шел с ней по улице, сидел с ней в театре,  видел  то,  что  видела
она, думал ее мыслями, говорил ее словами. Оно  было  удивительным,  такое
слияние; он хотел одернуть себя, смести магию уговора, он  сердито  так  и
определил про себя действие ее слов - уговор. "Смешно, - сказал он себе  с
досадой, - я же другой, я просто не способен жить  чувствами  женщины,  не
говоря уж о том, чтобы жить ее, Агнессы, чувствами". Протест этот  возник,
когда она заговорила о Роберте. Он не был  для  нее  тем  Рориком,  какого
видели они все, - увалень, скромник, тихоня, во всем  до  того  примерный,
что тошно становится.  Он  был  хороший,  внимательный,  отзывчивый,  даже
красивый, лучшего и желать нельзя, таким она навязывала его Генриху. Он не
знал его таким, но должен был верить ей, если хотел ее понять.  Влюбленная
девушка, все ясно, попробовал он объяснить себе ее отношение, но  не  было
ясно главное - почему ее  любовь  так  слепа.  Агнесса  была  умна,  среди
астроархеологов  считалась  крупной  специалисткой;  это  была  профессия,
особенно развивающая критические способности,  -  по  одной  косточке,  по
отпечатку лапы нужно было воссоздать облик  и  поведение  давно  вымершего
существа, - как могла Агнесса так ошибаться в близком  человеке,  которого
воспринимала не по внешнему облику, не по отпечатку ног на земле, даже  не
по льстивым словам, а по делам, по всей его жизни  в  течение  многих  лет
знакомства?
     Рой молча кивал, ему все было понятно, он  не  собирался  вступать  в
спор. "Ладно, - вяло думал Генрих, - верь во все, что она скажет, потом мы
с Арманом опровергнем твою веру в каждом пункте".  Он  начинал  утрачивать
интерес к объяснениям Агнессы. Они уводили в сторону от реальности, так он
их воспринимал. Они не разъясняли, а запутывали.
     - Роберт сказал, что пригласит на нашу свадьбу  Томсона,  -  говорила
Агнесса. - Мне  было  все  равно,  я  ведь  его  не  знала.  Роберт  решил
познакомить нас заранее, чтобы для меня в этот день не было чужих. Я очень
жалею, что согласилась: может быть, все было бы лучше,  если  бы  не  было
этого знакомства и свадьба состоялась без  гостей,  мы  ведь  могли  бы  и
уехать в свадебное путешествие на другие планеты, я часто улетала на Марс,
на Плутон...  Томсон  мне  не  понравился:  некрасивый,  маленький,  такой
быстрый, на месте не усидит, все разговаривает -  интересно,  конечно,  но
только о своих работах. Нет, он показался мне утомительным,  я  устала  от
его разговоров.
     - Вы сказали Роберту о впечатлении, произведенном на вас Томсоном?  -
спросил Рой.
     - Да. Мы друг от друга ничего не скрывали. Томсону  я  тоже  сказала,
что он мне не нравится. Это было позже, когда  он  влюбился.  Впрочем,  он
влюбился сразу, с первой встречи, так он всегда говорил.  Я  сказала  ему,
что он мне неприятен, он клялся тогда, что без меня ему жизнь не в  жизнь,
я ответила, что он поступает плохо по отношению к  своему  помощнику,  что
это возмущает меня, что все в нем возмущает меня.
     - Он оставил мысль завоевать вас после такого отпора?
     - Нет, он вообще не был способен отступаться. Если вы  его  знаете...
Он считал, что для больших желаний не существует ничего непреодолимого. Он
сказал: Агнесса, хотите, ударю себя  ножом  в  грудь,  чтобы  увидели  мою
кровь,  кипящую  страстью  к  вам,  она  будет  пениться  от  любви,   вам
понравится...
     - Вы, конечно, посмеялись и протянули ему ножик?
     - Я испугалась. Нет, вы не знаете Томсона! Один Роберт  понимал  его,
потом и я стала... Роберт говорил, что Томсон сделает  все,  что  обещает,
абсолютно все, он такой, раньше все взвесит, а потом пообещает. Если бы  я
дала ему нож, он ударил бы себя, Роберт тоже так считал и хвалил  меня  за
осторожность.
     - Странные у Томсона создались взаимоотношения с помощником.
     - Его не останавливало, что  есть  Роберт.  Он  говорил,  что  Роберт
влюбился в меня, потому что я появилась в поле зрения, а не было бы  меня,
спокойно женился бы на другой. А он остался бы навек одиноким, если бы  не
встретил меня, я та часть его души,  которой  ему  единственно  недостает,
одна среди миллионов, среди миллиардов... Он умел говорить!
     - Чем же кончились ваши странные отношения?
     - Он пришел как-то вечером. Я сказала, что буду женой Роберта, так  я
обещала  и  выполню  обещание.  Томсон  поклялся,  что  уговорит   Роберта
отступиться. Я показала на дверь. Я сказала, что дверь моей комнаты навеки
закрыта для него.
     - Он рассердился?
     - Он со смехом закричал: "А стены? Неужели вы  их  тоже  замкнете  от
моей любви? А что значит  для  нее  какой-то  камень?  Стены  раздвинутся,
только их коснется моя любовь!"
     - Объяснение в духе развязных пареньков двадцатого века.
     - Ох, как мне хотелось  ударить  его!  Я  сказала,  что  проучу  его.
"Хвастун, пустомеля, идите сквозь стены,  -  сказала  я,  -  проскользните
сквозь камень, сквозь вот эту стену, наружную". Я ткнула в нее рукой.  Ох,
какая я была безумная!.. Никогда не прощу себе!
     - Ты плохо слушаешь, Генрих, - тихо сказал Рой и  снова  обратился  к
Агнессе: - Томсон продолжал дразнить  вас?  Я  очень  уважаю  его  научный
талант, может быть даже гений, но в обыденной жизни он вел себя  не  очень
заботясь о такте.
     Агнесса прикрыла веки, по щеке скатилась слеза. Рой замолчал.  Прошла
долгая минута, прежде чем Агнесса снова заговорила:
     - Он уже не хохотал, когда  я  осыпала  его  насмешками,  он  страшно
побледнел... У него срывался голос и так  блестели  глаза...  Он  медленно
сказал: "Значит, договариваемся: я проскользну к вам сквозь  стену,  чтобы
вы уверились в силе моей любви, но тогда и вы скажете, что любите меня,  и
согласитесь быть моей женой". Я крикнула: "Во всяком случае, я  скажу  это
не раньше, чем вы превратитесь в призрак, для которого стены не  преграды,
а теперь уходите!" Он быстро ушел.
     Рой обменялся с братом взглядом.
     - И он осуществил обещанное? Сколько  понимаю,  именно  проникновение
сквозь стену мы видели в записи вашего бреда?
     - Я не знаю, о чем я бредила и что вы  открыли  в  записи,  -  устало
сказала Агнесса. - Прошло около месяца, я его все  это  время  не  видела,
Роберта тоже, он был занят в лаборатории.  Он  очень  огорчился,  когда  я
рассказала о последней встрече с Томсоном. Роберт молчал и  грустно  качал
головой... Я тогда не понимала...
     - Томсон проник к вам в день своей гибели?
     - Да, он выпрыгнул из картины. Я страшно перепугалась.
     - Можно себе представить! Он засмеялся, упал на  колени,  протянул  к
вам руки - так запечатлелось в вашем бреде.
     - Да. Еще он сказал: "У меня две  минуты,  иначе  я  погибну!  Скажи:
люблю!"
     - Что сделали вы?
     - Уже не помню. Кажется, подтолкнула его обратно к стене...  Да,  так
это было. Я умоляла скорее уйти. А он твердил, что  погибнет,  если  я  не
потороплюсь с ответом, и что без признания в  любви  не  уйдет.  И  тут  я
услышала крик Роберта...
     - Он тоже появился в комнате?
     - Нет, нет! Он кричал на Томсона, он зазвучал из него,  изнутри.  Это
было непостижимо! Я смотрела на  Томсона.  Он  вдруг  замолчал,  а  в  нем
раздавался отчаянный крик  Роберта:  "Возвращайтесь,  ресурсы  выработаны!
Скорей! Скорей!"
     - Что произошло потом?
     - Томсон крикнул Роберту: "Не паникуй, еще половина  осталась!  Держи
меня в луче, держи в луче",  а  мне  быстро  сказал:  "Еще  минута  вашего
молчания - и меня не станет!" И тогда я...
     - И тогда вы?..
     - Да. Я обняла его, крикнула: "Люблю! Люблю!"  Он  в  ту  же  секунду
пропал в стене. И в ту же секунду... нет, в то же  мгновение...  Это  было
так ужасно!
     - Успокойтесь, Агнесса. К сожалению, прошлого не поправить. Если  вам
тяжело, не говорите.
     - Я хочу досказать. Я  услышала  одновременно  два  крика,  они  были
такие...
     - Пронзительные? Отчаянные?..
     - Нет... Хуже  всего,  что  можно  вообразить!  Они  были  совершенно
одинаковые. Но я знала, что кричали оба, Роберт и Томсон,  только  кричали
одинаковыми голосами! Абсолютно, абсолютно неразличимыми...  И  я  поняла,
что оба погибли! Больше ничего не помню!
     - Вам уже известно,  что  Роберт  будет  жить?  -  сказал  Рой  после
краткого молчания. - Правда, ему долго придется лечиться.
     Агнесса ничего не ответила, по щеке ее поползла слеза.
     Рой долго молчал, когда они вышли из больницы, и Генрих не мешал  ему
размышлять.
     Когда они подходили  к  зданию  Института  космических  проблем,  Рой
сказал:
     - Боюсь, что твоя  версия  заранее  обдуманного  Рориком  и  Агнессой
злоумышления на жизнь Томсона подтверждения не получила. Впрочем, если  ты
не веришь Агнессе...
     - Я верю ей, - сказал Генрих.
     Уже в коридоре он хмуро добавил:
     - Но обвинения против Рорика не снимаю. То, что Агнесса  слышала  два
совершенно одинаковых крика, еще ничего не доказывает. Мало ли  какими  ей
могли померещиться их крики в эту ужасную минуту! Будем  проверять.  Будем
придирчиво проверять.
     - Да, ты прав, - отозвался брат. - Будем проверять.  И  прежде  всего
нужно проверить самое важное из того, о чем мы сегодня узнали: что  Томсон
разработал  способ  безопасного  проникновения  сквозь  плотные  тела.  Не
слишком,  впрочем,  безопасного,  как  показали  последующие  события,   -
педантично поправил себя Рой.
     - Между прочим, я подозревал, что в лаборатории нестационарных  полей
занимаются чем-то в этом роде, - задумчиво сказал  Генрих.  -  Иван  любил
поражать воображение. Научное открытие без озорства было для него что  суп
без соли.

                                    5

     Арман не удивился,  когда  узнал  о  рассказе  Агнессы.  Ему  удалось
выяснить, что в лаборатории Томсона были созданы особые  поля.  В  рабочем
журнале их называли по-разному: охранные, экранирующие,  антипараллельные,
скользящие.
     - Название, видимо, варьировалось в зависимости от частной  служебной
функции полей, - объяснил Арман. - А суть их в  том,  что  они  экранируют
каждую материальную частицу от внешних  сил,  как-то  сохраняя  внутренние
связи. Я читал удивительнейшую запись, сделанную за  месяц  до  объяснения
Томсона с Агнессой... Ну, то  ее  требование  насчет  стены.  Так  вот,  в
лаборатории кусок золота свободно прошел сквозь стальную плиту, не испытав
даже микроскопической деформации.
     - После  этого  ему  захотелось  самому  выступить  в   роли   такого
проникающего куска золота, - сказал Рой. -  Эффектно,  конечно.  Галактика
свободно проходит  сквозь  галактику,  а  относительное  расстояние  между
звездами  меньше,  чем  между  атомами  и  внутри   атомов.   Он   захотел
использовать этот удивительный факт.
     - В одном из журналов записано определение: материальное тело  -  это
точки вещества, разделенные гигантскими  объемами  пустоты  и  скрепленные
слабыми полями, - продолжал Арман. - Здесь дана суть задуманного  Томсоном
опыта. Агнесса подсказала в  качестве  неосуществимого  условия  то  самое
действие, которое он уже разрабатывал.  Заявление,  что  стены  не  устоят
перед его любовью, показалось ей пошлым хвастовством, а это был увлеченный
рассказ об уже совершенном открытии. Она напрасно признавалась в убийстве.
     Рой пожал плечами:
     - Убийство, возможно, и было, но признания  Агнессы  силы  не  имеют.
Мало ли что наговорит на себя потрясенная женщина! В  древности  некоторые
женщины сознавались, что они ведьмы и летают  на  помеле.  Думаю,  что  до
самого Томсона никто таких полетов реально не совершал.
     - Можно мне идти с вами к Рорику? - спросил Арман.
     Рой вопросительно посмотрел на Генриха, Генрих утвердительно  кивнул.
Арман  охотней  возился  с  механизмами,  чем  выспрашивал  людей.  Он   с
удовлетворением  объявил,  что   после   расшифровки   принципа   действия
гравитационного агрегата займется выяснением природы того  луча,  удержать
себя в котором требовал от Рорика Томсон.
     Арман сказал:
     - Не сомневаюсь, что  этот  луч  создавался  в  фокусе  испытательной
камеры и обеспечивал  Томсону  всепроникновение.  И,  очевидно,  луч  имел
ограниченное время существования. Я имею в виду крик  Рорика,  что  ресурс
выработан.
     - Рорик сам скажет, о чем кричал и почему кричал. - Рой  взглянул  на
часы. - Нам пора, Генрих.
     Врачи предупредили братьев, что больной к моменту разговора  будет  в
сознании, но физически очень слаб. Говорить с ним можно о чем  угодно,  но
вопросы формулировать надо так, чтобы ответы могли быть короткими.
     Роберт лежал в полутемной палате. Голова его была окутана  повязками,
восстанавливающими поврежденные ткани и кости. Он безучастно посмотрел  на
братьев, не ответил на приветствие. Рой ласково коснулся  руки,  бессильно
лежавшей на одеяле. Генрих не смог заставить себя сделать  то  же.  Старая
неприязнь - Генрих стыдился ее и скрывал,  так  она  была  беспричинна,  -
нахлынула с новой силой. Роберт,  черноволосый,  темнолицый,  с  неизменно
скорбным взглядом, всегда напоминал Генриху образы мучеников  на  картинах
древних мастеров; уже одно это тревожило и раздражало.
     - Да, я готов отвечать, - бесстрастно произнес Роберт. -  Но  ведь  я
все сказал. Могу повторить, что я...
     Рой поспешно остановил его. Они знают о самообвинении Роберта, и оно,
естественно, очень волнует их. Но раньше  всего  они  хотели  бы  выяснить
природу  эксперимента,  поставленного  Томсоном.  Правда  ли,  что  в   их
лаборатории открыты или изобретены особые поля, экранирующие  материальные
частицы от внешних воздействий?
     - Канализирующие внешние воздействия... - сказал Роберт. - Мы назвали
их скользящими...
     Да, канализующие, или скользящие, или охранные, или  экранирующие,  -
они познакомились со  всеми  этими  определениями  в  журнальных  записях.
Физическую природу экранирующих  полей  они  пока  выяснять  не  намерены,
вопрос этот слишком сложен. Итак, Томсон  вошел  в  испытательную  камеру,
короткофокусные генераторы облучили его, он стал всепроникающим и двинулся
в свое  необыкновенное  путешествие,  а  Роберт,  сидя  у  пульта,  держал
академика в луче, то есть не выпускал из фокуса излучения генераторов. Так
ведь?
     Роберт сказал с той же безучастностью:
     - И так и не так. Я тоже был в фокусе.
     Рой кивнул и мягко сказал:
     - Хорошо, диполь.  Своеобразная  растягивающаяся  палка,  один  конец
которой легко протыкает стены, а другой восседает в кресле перед  пультом.
Долго мог существовать такой диполь?
     - По расчету - пятнадцать минут. Мы могли  ошибиться  на  минуту.  Но
ошиблись гораздо больше.
     - Мы к этому тоже еще вернемся, Рорик.  Я  хочу  поговорить  о  самом
путешествии Томсона, если позволите. Он отправился на свидание к  Агнессе,
и вы знали, куда он собрался. Зачем вы разрешили ему идти к Агнессе?
     Печальная улыбка слабо обрисовалась  на  обрамленном  повязками  лице
Арутюняна.
     - Как я мог что-либо ему запрещать?
     - Она - ваша невеста!
     - Он полюбил ее, Рой.
     - Вы ее тоже любили. И  она  вас  любила,  иначе  не  была  бы  вашей
невестой. Почему вы разрешили ему отбивать Агнессу?
     Роберт с застывшей на лице грустной улыбкой молча  глядел  куда-то  в
пространство.
     - Томсон, - сказал он  тихо,  -  был  удивительный  человек.  Другого
такого не существовало.
     - Вы сказали - он любил Агнессу. Но мало ли  кого  он  мог  любить  в
своей жизни.
     - Он никого не любил. Она была первой. И - последней.
     - Он говорил это ей. Вы считаете его слова правдой?
     - Он никогда не лгал.
     - Признаться, его экстравагантные выходки...
     - Он проказничал, да, но не лгал. Он не умел лгать.
     - Простите, что я так настаиваю на трудном для вас объяснении, Рорик.
Но ведь тогда правдиво и то, что он говорил Агнессе о вас. Я имею в  виду,
что вы влюбились в нее лишь  потому,  что  она  появилась  в  поле  вашего
зрения, а не было бы ее, была бы другая?
     - Не знаю. Вероятно, так. Одиноким бы я не  остался,  если  бы  и  не
познакомился с Агнессой. Не успел проверить...
     - Томсон в этом смысле был иной?
     - Уверен, он не женился бы, если бы не встретил Агнессу.
     - Если бы вы не познакомили их, так точнее.  Итак,  она  единственная
среди всех женщин мира являлась недостающей половинкой его  души.  Так  он
сказал, и вы, сколько понимаю, согласились с ним.  На  этом  основании  вы
решились отречься от нее в его пользу?
     - Я не отрекался.
     - Но ваши действия, Рорик...
     - Нет. Вы неправильно толкуете  мои  действия,  Рой.  Мне  надо  было
отречься...
     - Надо?
     - Надо, да. Я не нашел в себе  такого  великодушия...  Я  значительно
хуже, чем вы все думали обо мне...
     - Не понимаю вас, Рорик.
     - Я предоставил решение Агнессе. Она должна была выбрать между нами.
     - И вы смирились бы, если бы она ушла от вас? Но ведь вы  любили  ее,
Рорик!
     Роберт медленно повернул лицо к  братьям.  Генрих  в  смущении  отвел
глаза.  Он  вдруг  почувствовал,  что  напрасно  всегда   с   раздражением
посмеивался над этим странным человеком.
     - И люблю, Рой.
     Рой продолжал настойчиво ставить трудные вопросы:
     - Надеялись, что она выберет вас?  Ставили  эксперимент  по  проверке
силы ее любви? Я правильно понял, Рорик?
     Роберт долго смотрел на Роя, и такая тоска засветилась в его  глазах,
что Генриху захотелось схватить брата за ворот и поскорее увести  из  этой
комнаты.
     Больной сказал шепотом:
     - Ах, как же вы все... Неужели нельзя не поверхностно?..
     - Я как раз хочу доискаться глубины, - осторожно возразил  Рой.  -  И
это так непросто, Рорик.
     - Это так просто, Рой! Но говорить об  этом!  Хорошо,  я  скажу...  Я
люблю Агнессу - значит, хочу ее счастья. Ее счастье  -  это  также  и  мое
счастье. И если бы она выбрала меня, значит, мне быть рядом с ней,  всегда
рядом с ней, заботиться о ней... Что здесь непонятного, что?
     - Лежите, лежите, Рорик! - с испугом сказал  Рой.  Роберт  с  усилием
приподнялся, схватил Роя за руку. Рой хотел уложить больного в постель, но
Арутюнян не дался.
     Он говорил все быстрей и  быстрей  -  и  Рой  больше  не  осмеливался
прерывать его.
     - А если бы она выбрала его... Насколько же крепче она полюбила  его,
если решилась нанести мне  такой  удар!..  Вдумайтесь,  Рой,  -  насколько
крепче? И неужели мне мешать? Ему мешать? Ей мешать? Я мог быть счастлив с
ней, да, Рой, да. Но препятствовать ее счастью - нет. Вы понимаете меня?
     Он  откинулся  на  подушку,  обессиленный.  Генрих  шепнул  Рою,  что
больному нужно дать время прийти в себя после вспышки. Минуты две в палате
тянулось молчание.
     - Спрашивайте, - сказал наконец слабым голосом  Роберт.  -  Я  уже  в
состоянии вам отвечать.
     Рой  заговорил  о  трагедии  в  испытательной  камере.   Как   Томсон
отправился в свой удивительный рейс сквозь стену, они  себе  представляют.
Но почему произошла катастрофа? Он кричал у  Агнессы,  что  у  генераторов
сохранился половинный ресурс. Очевидно, он ошибся?
     - Мы оба ошиблись. Нас подвели какие-то погрешности расчета.
     - Как вы узнали об ошибках расчета?
     - Я вдруг почувствовал, что устойчивость  нашего  диполя  нарушилась.
Нужно было немедленно отзывать Томсона.
     - Вы и отозвали его. А он не пошел. Он,  очевидно,  слишком  верил  в
расчет, который оказался ошибочным. Вы могли насильственно  вызволить  его
из опасного отдаления?
     - Мог.
     - И не сделали этого?
     - Не сделал.
     - Почему? Хотели, чтобы объяснение между ними завершилось?
     - Да. Нужна была ясность...
     - Но вы представляли себе опасность промедления?
     - Не знаю. Не помню, на что я надеялся... Хотя я старался...
     - Что - старались?
     - Старался сфокусировать разрыв диполя на себе. Схема это  позволяет.
Один страхует другого ценой собственной безопасности. Если бы я на секунду
раньше вырвал Томсона из комнаты Агнессы!.. Во мне произошел  разряд,  это
на мгновение оттянуло гибель Томсона, но он все-таки не успел вырваться из
камеры!..
     Рой положил руку на плечо Роберта, с волнением сказал:
     - Больше мы вас не будем расспрашивать, Рорик. От всего сердца желаем
быстрого выздоровления!
     Когда они вышли из палаты, Рой спросил брата:
     - Ты по-прежнему настаиваешь на виновности Рорика?
     Генрих ответил не сразу:
     - Нет. Он невиновен в  подлости,  которую  я  приписал  ему.  Но  мне
кажется, он и сейчас не очень ясно отдает себе отчет в  том,  что  реально
произошло в их лаборатории.
     - Значит, именно  об  этом  ты  так  напряженно  размышлял,  когда  я
расспрашивал Рорика?
     - И об этом тоже, - ответил Генрих.
     - В палате ты не проронил ни одного  слова.  Боюсь,  Рорик  истолкует
твое молчание превратно.
     - Я постараюсь потом оправдаться перед ним. А за одно извиниться и за
прежнее недружелюбие.
     - Ты бы все же сказал о своих новых идеях, Генрих.
     Генрих усмехнулся.
     - Идей нет. Разные туманные соображения. Узнаем, что нового  разузнал
Арман, и побеседуем о тех возможностях, которые  почему-то  не  предвидели
Иван со своим ассистентом.

                                    6

     - Вы, несомненно, ждете от меня  сенсационного  сообщения,  -  сказал
Арман. - Так вот, есть! И такое, что вы и помыслить о нем не могли.
     - Если оно не о том, что энергетический ресурс агрегата вовсе не  был
исчерпан, то я и вправду не знаю, что и думать, - спокойно сказал Генрих.
     - Именно это я и обнаружил! В общем, Томсон был прав,  генераторы  не
исчерпали своего ресурса и наполовину. Произошел пробой экранного поля  по
какой-то внешней причине.
     Рой сказал Генриху:
     - Можешь огласить  туманные  соображения,  которые  занимали  тебя  в
палате Рорика.
     - Они оглашены Арманом. Я думал именно о том,  что  какая-то  внешняя
сила спутала расчеты Ивана. Я мог допустить что угодно, только не ошибку в
его вычислениях. Небрежность в экспериментах  Ивана  -  самая  невероятная
версия. И если Рорику явилась мысль о таком просчете, то  это  объясняется
лишь его смятением.
     Рой  согласился,  что  гипотеза  о  внешней  причине  аварии   весьма
вероятна. Но что это за причина? Где ее искать? Может быть, она в душевном
состоянии  Рорика?  Если  человек  превращает  себя  в  полюс  гигантского
всепроникающего диполя, разряды нервных потенциалов в его мозгу становятся
своего рода командными сигналами, а что Рорик нервничал, сомнений нет.
     - Не берусь  оспаривать,  -  сказал  Генрих.  -  Возможно,  состояние
психики экспериментаторов как-то связано с  равновесием  поля,  создающего
всепроникаемость. Но только вряд ли. Иван теоретически исследовал бы такую
возможность,  он  ведь  знал,  что  и  он  и  Рорик  являются  физическими
элементами эксперимента.
     - Тогда остается действие  каких-то  непредвиденных  факторов  извне.
Скажем, блуждающие в космосе неизвестные нам частицы.
     - Да, это вполне допустимо.
     Арман тоже присоединился к такой мысли.
     Томсон  не  просто  открыл  неизвестные  до  него  поля.   Физические
процессы,  протекающие  вокруг  нас,  отлично  изучены,  среди   них   нет
"томсоновских", так бы их следовало назвать, полей. Томсон  изобрел  новые
виды сил. И как они связываются с другими полями и  частицами,  нужно  еще
изучать.  Какая-нибудь  шальная  космическая  частица  пронеслась   сквозь
сконструированную короткофокусную камеру и внесла трагическую  поправку  в
его, казалось бы, безукоризненные расчеты.
     - Все это и надо будет исследовать, - подытожил Рой обсуждение. -  Но
это уже не наша забота. Наш вывод -  замечательное,  но  грозное  открытие
Ивана Томсона надо временно прикрыть, пока  у  нас  не  появится  гарантия
полной безопасности. Нужно сообщить Агнессе о  результатах  расследования.
Кто пойдет снимать с ее души ощущение собственной вины и вины Рорика?
     - Ты, конечно, - поспешно сказал Генрих. - Ты ее  расстраивал  своими
вопросами, ты теперь и успокой.
     - Пойдешь ты, - строго сказал Рой. - Я ее расстраивал, верно, но вины
на мне перед нею и Рориком нет. А ты подозревал их  заранее,  до  проверки
запальчиво  доказывал  их  вину.  Пусть  твое   объяснение   будет   твоим
извинением.
     Когда брат разговаривал таким тоном, спорить с ним было бесполезно.
     ...Генриха ввели  в  палату,  когда  Агнесса  спала.  Врач  хотел  ее
разбудить, Генрих попросил не делать этого. Он молчаливо  сидел  в  кресле
перед кроватью и терпеливо ждал, пока больная проснется.
     В истории болезни - Генрих  просмотрел  ее  -  было  отмечено  быстро
прогрессирующее выздоровление после тяжелого нервного  потрясения.  Генрих
думал о том, до чего  прогнозы  расходятся  с  впечатлением.  Болезнь  так
изменила девушку, что  он  не  узнал  бы  ее,  встретив  на  улице  или  в
институте. За несколько дней, что он не видел ее, она еще похудела, у  нее
обнажились скулы, заострился нос,  кожу  на  лбу,  прежде  очень  гладкую,
прочерчивали морщины, новорожденные морщинки разбегались от глаз.  Прогноз
был утешительный, вид - страшный.
     И еще  Генрих  с  удивлением  думал  о  том,  что,  несмотря  на  все
изменения, одно в Агнессе сохранилось: ее красота. Это было странно, почти
непредставимо. Прежняя красота Агнессы складывалась  из  черт,  гармонично
сочетавшихся между собой, в ней все было прекрасно:  глаза  и  губы,  лоб,
волосы, шея, руки,  фигура...  Сейчас  все  было  искажено,  каждая  черта
казалась в отдельности почти уродливой. Всего  уродливей  были  исхудавшая
шея и истончившиеся руки; тело, скрытое  одеялом,  Генрих  не  сомневался,
тоже потеряло прежнюю гибкость и стройность. Но все это, такое  некрасивое
в отдельности,  складывалось  в  образ  иной,  чем  прежде,  но  не  менее
совершенной красоты.
     Генриху стало страшно, у него гулко забилось  сердце.  "А  ведь  Иван
видел ее, вероятно, такой, он предугадывал такую Агнессу в той, прежней, -
подумал Генрих. - Недаром она  представлялась  ему  единственной  в  целом
мире..."
     Веки Агнессы дрогнули. Она повернула голову к Генриху, всмотрелась  в
него.
     - Вы опять? - прошептала она. - Для чего?
     - Мне  поручено  информировать  вас  об   итогах   расследования,   -
заторопился Генрих. - И прежде всего хочу с  радостью  сообщить,  что  вам
незачем винить себя в гибели Томсона. И Рорик тоже не  виноват,  все  было
иначе, чем вам вообразилось!
     Он рассказал об итогах расследования. Она стала плакать. Рыдания  все
сильней сотрясали  ее  тело,  она  отвернула  голову,  уткнулась  лицом  в
подушку. Растерянный, Генрих замолчал.
     - Зачем мне это все это знать?  Зачем?..  Зачем?..  -  повторяла  она
сквозь слезы.
     Подождав, пока она немного успокоилась, он грустно сказал:
     - Мне показалось, вам будет легче, если вы узнаете...
     Она с болью прервала его:
     - Как мне может быть легче? Неужели вы думаете, что  я  лгала,  когда
сказала Томсону, что люблю его? А его нет! И  уже  никогда  не  будет!  Не
надо, не надо!

                              Сергей СНЕГОВ

                         СТРЕЛА, ЛЕТЯЩАЯ ВО ТЬМЕ

                                    1

     - Только вы можете  распутать  загадку!  -  Президент  Академии  наук
перевел взгляд с Генриха на Роя.  Генрих  пожал  плечами.  Рой  пристально
посмотрел на губы Боячека, словно его занимало, как те двигаются.
     Боячек продолжал с волнением:
     - Мы все скорбим о гибели Редлиха, а я особенно:  он  был  мне  друг.
Рука неведомого преступника...
     - Вы все-таки считаете, что Редлих - жертва преступления? - сдержанно
спросил Рой. - Но Альтона - покинутая планета,  и  где  теперь  ее  бывшие
жители, неизвестно. А что Редлих перед смертью назвал Аркадия  Замойского,
недоказательно, раз члены экспедиции обладают абсолютным алиби.
     - Их  алиби  установили  профессиональные  детективы,   обследовавшие
Альтону, - сказал президент, - и они пришли к выводу, что преступления  не
было. Но Редлих погиб, и это факт. Мы считаем, что в созвездие Лиры  нужно
командировать ученых, а не сыщиков.  После  того  как  вы  раскрыли  тайну
великой теоремы Ферма, загадка гибели Редлиха не будет для  вас  такой  уж
трудной.
     Генриху нравилось, когда вспоминали об этом блистательном успехе  его
и Роя. Но, чтобы  президенту  не  показалось,  что  он  тщеславен,  Генрих
иронически заметил:
     - Два космических детектива, специализирующихся на раскрытии  мрачных
тайн времени и пространства.
     - Два ученых, - сухо повторил Боячек. Было ясно,  что  он  не  примет
отговорок. Рой, раньше Генриха уяснивший себе ситуацию, больше не  спорил.
- Два  исследователя,  свободно  ориентирующиеся  в  проблемах  космоса  и
истории.  В  этой  папке  вы   найдете   доклад   следственной   комиссии,
возвратившейся с Альтоны. Рейсовый звездолет  в  созвездие  Лиры  отбывает
завтра в полночь. Вы, кажется, еще не бывали в окрестностях Веги?  Уверен,
что вам понравится.

                                    2

     Генрих  с  досадой  бросил  на  стол  доклад  следственной  комиссии.
Детективы Управления космоса были  слишком  обстоятельными  людьми,  чтобы
читать их творения. Генрих с гримасой потрогал голову обеими руками.
     - Не  распухла,  -  успокоил  его  Рой.  -  Между  прочим,  я   очень
внимательно прочитал весь доклад - и, как видишь, все еще жив.
     Они сидели в  салоне  грузового  звездолета.  На  экране  разбегались
звезды, и созвездие Лиры постепенно заполняло  всю  полусферу.  Сине-белая
Вега сверкала так ослепительно, что без защитных  очков  смотреть  на  нее
было трудно. Альтону, седьмую планету в системе Веги, наблюдать можно было
лишь в оптические умножители, но две первые,  самые  крупные  планеты  уже
мерцали на экране. Звездолет в триста раз обгонял свет - на заднем экране,
затемняя  далекое  Солнце,  разбрасывалась  дымка   вещественной   плазмы,
выброшенной аннигиляторами корабля взамен уничтоженного пространства.  Рой
и Генрих были  единственными  пассажирами,  и  капитан  предоставил  в  их
распоряжение почти всегда пустой салон: работать здесь было удобнее, чем в
тесной каюте.
     - Что ты живой, я вижу. Но нормален ли ты?
     - Сейчас ты сам в этом убедишься.  Я  не  сторонник  древних  методов
записи буквами на бумагу, но у сыска свои традиции, и  с  этим  приходится
считаться. Все существенное  мы  перенесем  на  пленку,  чтобы  больше  не
возвращаться к докладу. - И Рой стал излагать  содержание  доклада  своими
словами.
     Генрих сначала слушал со скукой, потом заинтересовался. Этого  у  Роя
нельзя было отнять - в любой запутанной проблеме он  безошибочно  вскрывал
самое существенное. Генрих часто выходил из себя, когда брат осаживал его,
кричал в запальчивости, что Рой - машина, незнакомая  с  вдохновением.  Но
когда  совместное  исследование  подходило  к  концу,  право  опубликовать
результаты Генрих предоставлял Рою, у того выходило лучше.
     Генрих,  слушая,  рассматривал  брата.  Невозмутимость  была  главным
свойством Роя. О чем бы он ни говорил, какие  бы  чувства  ни  переполняли
его, лицо Роя не менялось. Белокурый, с  массивной  головой,  крупноносый,
крупногубый, он медленно, почти бесстрастно диктовал  хорошо  подобранными
словами. И Генрих с  уважением  отметил,  что,  сокращая  раз  в  двадцать
перенасыщенный фразами следственный доклад, Рой не упустил ничего важного.
     - Будем  пользоваться  этим  конспектом.  -  Рой  пододвинул  Генриху
диктофон. - А доклад останется для справок.
     Генрих прокрутил пленку. Прибор говорил голосом Роя, но вплетал  свои
интонации. Бесстрастность, свойственная Рою, превратилась в безличность. В
таком изложении, отжатом от подробностей, трагедия на Альтоне  становилась
ясной. Ясной во всей своей загадочности, невесело подумал Генрих.  Задание
им досталось необычное.
     Альтону, седьмую планету Веги, некогда  населяли  разумные  существа,
говорил прибор. Какого облика были альтонцы, каков  уровень  их  культуры,
куда они делись - тайна. Когда экспедиция Карпентера и Сидорова высадилась
на  планете,  она  обнаружила  пустыни,  остатки  городов   и   непонятные
металлические сооружения. Жители покинули планету по крайней мере  миллион
земных лет назад, и она  теперь  была  совершенно  безжизненной  в  земном
смысле - ни животных, ни растений, ни бактерий...  Карпентер  предположил,
что разумная цивилизация на Альтоне была не биологической, а какой-то иной
природы. Он указывал, что в руинах городов, к  тому  же  мало  похожих  на
человеческие, не обнаружено ни плантаций, ни заводов, изготовляющих  пищу,
ни хозяйственной утвари. "Альтонцы не знали, что такое еда"  -  таков  был
вывод Карпентера. От них не осталось также ни библиотек, ни фильмотек,  ни
картин, ни статуй, ни иных свидетельств духовной  деятельности.  Вместе  с
тем  загадочные  металлические  сооружения,  прекрасно  сохранившиеся   на
лишенной атмосферы планете, равно и развалины городов,  свидетельствуют  о
разумности исчезнувших обитателей. Заместитель Карпентера Василий  Сидоров
не согласился с его выводами. Спор их доныне не разрешен.
     Сейчас на Альтоне работает вторая экспедиция,  возглавляемая  тем  же
Василием Сидоровым. В составе ее - научные работники Анна Паркер,  Аркадий
Замойский, Анри Шарлюс, Фред Редлих. Год назад  по  земному  счету  Редлих
вышел наружу, одетый для дальней прогулки. Связь с ним  поддерживалась  по
радио. Приборы дистанционно записывали его жизненные параметры -  дыхание,
температуру, запасы биоэнергии, потенциалы мозга  и  сердца.  Минут  через
двадцать все  графики  испытали  неожиданный  излом.  Одновременно  Редлих
закричал в микрофон: "Аркадий, что  ты?"  Крик  завершился  воплем:  "Меня
убивает Замойский! Меня убивает..."
     Все остальные члены экспедиции, включая и  Замойского,  находились  в
это время в операционном  зале.  Сидоров  отдал  приказ  выходить  наружу.
Впереди бежали Замойский и Паркер.  Редлих  лежал  километрах  в  двух  от
станции. Он был уже мертв - скафандр пробит чем-то острым...  Возле  трупа
никого не  было,  в  окрестностях  не  обнаружили  ничьих  следов,  что  и
естественно, ибо планета необитаема, а все члены экспедиции, кроме  самого
Редлиха, находились на станции.
     Следственная комиссия считала, что повреждения  скафандра,  вызвавшие
гибель Редлиха, могли  произойти  от  случайного  удара  о  скалу  или  от
метеорита,  а  предсмертный  крик  ученого  порожден   бредовым   видением
гаснущего мозга. Метеоритное вещество в районе гибели найдено, но  давнее.
Острых скал, падение на которые могло бы  вызвать  такое  катастрофическое
повреждение прочной ткани скафандра, комиссии  обнаружить  не  удалось,  а
бесспорное   алиби   всех   членов   экспедиции   доказывает    отсутствие
преступления.
     - Заключение честное, - заметил Генрих, когда прибор умолк. - Искали,
не нашли - и успокоились на том. Даже на след не напали,  как  говорили  в
старину.
     На экране тускло засветились малые планеты Веги - самой  слабой  была
точка, изображавшая Альтону. Когда Рой задумывался, его глаза теряли  свою
яркую  голубизну.  Сейчас  они  были  водянисто-тусклыми.   Рой   медленно
заговорил:
     - Детективы Управления космоса  исследовали  происшествие  по  нормам
земного бытия. И в этом их ошибка. Земные нормы поведения могут  оказаться
неприменимыми в условиях  иных  планет  и  иных  цивилизаций.  Они  искали
наиболее вероятное земное объяснение катастрофы, а событие совершилось  на
Альтоне.
     - Ты  предлагаешь,  насколько  я   тебя   понимаю,   поискать   самое
невероятное объяснение?
     - Раз вероятное бессильно, поищем невероятное, другого не остается.
     - Самое невероятное - Редлих не погибал, на Землю привезли  вовсе  не
его труп.
     Рой игнорировал насмешку. Размышляя, он не возбуждался, как Генрих, а
становился сдержанным.
     - Самое невероятное в том,  что  Редлих  прав  и  его  убил  Аркадий,
который в момент убийства находился совсем в  другом  месте,  в  окружении
своих товарищей. Вот эту гипотезу  я  и  предлагаю  в  качестве  отправной
версии. Теперь слушаю возражения.
     - А против  чего  возражать?  Нормальное  раздвоение  личности!  Одна
ипостась Замойского  мирно  трудится  у  пульта,  другая  разбойничает  на
каменистых плоскогорьях Альтоны. - Генрих засмеялся. - Рой, в  этой  мысли
что-то есть! Если принять твою версию, нам остается только дознаться,  как
физически возможно подобное раздвоение личности.  Это  значительно  сужает
круг поисков.
     - Скорее значительно его расширяет, - задумчиво отозвался Рой.

                                    3

     - Нет, - сказал Сидоров, - причин, объясняющих гибель  Фреда,  мы  не
открыли. Смерть его по-прежнему загадочна.
     - Я говорю о метеоритах, выбросе газа из  кислородного  баллона...  -
уточнил Рой.
     - И о многом  прочем  той  же  природы,  -  сухо  закончил  начальник
экспедиции. - Повторяю - нет! Опасных факторов на Альтоне не существует. А
если бы они и появились, их немедленно бы зафиксировали наши автоматы.
     Аркадий Замойский, энергетик станции, пояснил:
     - Аппараты записывают даже космическую пыль. И крохотный метеорит  не
остался бы необнаруженным.
     Сидоров, сухонький старичок с выцветшими глазами под густыми жесткими
бровями, держался агрессивно - отвечал резко, подавал язвительные реплики:
появление  новой  следственной  комиссии   для   него   было   равнозначно
оскорблению - он не верил, что люди с Земли сумеют разгадать то,  чего  не
разгадал он с помощниками.  Замойский,  красивый  парень  с  умным  лицом,
нервными тонкими руками, беспокойно вглядывался то в Роя,  то  в  Генриха,
голос  его  поминутно  менялся:  из  спокойного  становился   напряженным,
временами в  нем  слышалось  смущение.  Анри  Шарлюс,  астроном  и  физик,
толстый, громко сопящий мужчина, не стесняясь показывал, что ему до смерти
надоели выспрашивания: он чуть ли не зевал, отвечая. А всех  настороженней
была Анна Паркер, историк. Некрасивая, она сразу чем-то поражала. "В такую
можно влюбиться", - подумал Генрих,  с  интересом  наблюдая,  как  она  то
вспыхивает,  то  бледнеет.  С  трудом   сдерживаемой   порывистостью   она
напоминала Альбину, его  невесту,  погибшую  пять  лет  назад.  Рой  хмуро
возразил Замойскому:
     - Смерть без причин не бывает.  Если  внешние  случайности  отпадают,
остается одно: Редлих не лгал и убийца вы, Аркадий.
     Замойский развел руками. Он все же не сдержал дрожи в голосе:
     - Логично. Но  тогда  объясните:  как  я  мог  убить  Фреда,  если  я
находился здесь, а он - в двух километрах от меня?
     - То есть одна загадка разъясняется путем создания второй загадки, не
менее таинственной. - Сидоров раздраженно пожал плечами. - Между собой  мы
обсуждали и эту гипотезу: Аркадий - убийца.  Он  сам  попросил,  чтобы  мы
проанализировали ее.
     - К какому же выводу вы пришли?
     - К такому же, к какому вскоре придете и вы: чепуха! Между прочим, за
месяц до гибели Фред спас Аркадия. Спасителей не убивают.
     - Все же я ставлю гипотезу на обсуждение, - сказал  Рой.  -  И  прошу
отнестись  к  ней  не  как  к  оскорблению,  а  как  к  исходному  пункту,
вероятность которого надо оценить. Подойдем к проблеме смерти Редлиха  как
к научной, а не криминалистической загадке.
     Шарлюс опять зевнул и с тоской посмотрел на стену. Беседа происходила
в салоне с обзорным экраном, заставленном приборами.
     - Через час мой выход на планету, прошу первым допросить меня...
     - Допросов больше не будет. Будем совместно рассуждать.  И  начнем  с
того, что в каждом  преступлении  необходимо  различать  мотивы  и  способ
осуществления.  Убийство  в  какой-то  мере   обоснованно,   если   убийца
недолюбливал убитого - убивают все-таки врагов, а не друзей.
     - Убивали, - быстро поправила Анна. - Этот  древний  способ  сведения
счетов...
     - Мы  расследуем  возможность  рецидива  древнего  явления  и   будем
описывать его в древних терминах. Итак, вы враждовали с Фредом, Аркадий?
     - Я не испытывал к нему приязни... Во всяком случае, пока он,  рискуя
собой, не выручил меня из беды.
     - Вы с ним ссорились?
     - Вообще - нет.
     - Что значит "вообще"? А в частности?
     - В частности - один раз поссорились.
     - Расскажите подробней.
     - Мне бы не хотелось вдаваться в подробности.
     - Для анализа происшествия это важно.
     - Это сугубо личное дело. И оно касается уже третьего человека...
     - Третий человек - я! - вмешалась в допрос Анна.  -  И  что  неудобно
говорить Аркадию, я могу рассказать спокойно. Фреду вздумалось поухаживать
за мной. Я предупредила, что допущу лишь товарищеские отношения.  Но  Фред
был настойчив, чтобы не сказать сильнее...
     - Нахален?
     - Да. Как-то вечером он особенно бесцеремонно... мы были с ним одни в
этом салоне...
     - Вам трудно рассказывать?
     - Нет, почему же? Я расскажу. Я позвала на  помощь  Аркадия.  Аркадий
вбежал и накричал на Фреда. Аркадий в гневе часто говорит лишнее... А Фред
слушал и усмехался. Меня всегда бесила его усмешка  -  он  усмехался  так,
словно давал пощечину... Потом Фред сказал:  "Рыцарь  приходит  на  помощь
своей  возлюбленной.  Это  естественно.  Но  у  рыцаря  должны  быть   два
качества..." Впрочем, неважно, что он сказал дальше. Я  объясняла  -  Фред
порой бывал бесцеремонен.
     - Анна не хочет меня обижать, -  сказал  Аркадий.  Он  побледнел,  но
говорил спокойно. - "Два качества эти,  -  сказал  Фред,  -  бесстрашие  и
физическая сила". После этого он вытолкнул меня из салона  и  предупредил,
что, если я войду, измочалит меня. Он так и выразился: "измочалю"...  Надо
вам сказать, Фред был очень силен, а в гневе  -  необуздан.  Я  постоял  у
салона,  Анна  больше  не  звала...  А  вскоре  вышел   Фред   и   бросил:
"Подслушиваешь? Вполне рыцарское занятие!"
     - Больше у вас с Фредом недоразумений  не  было?  -  после  короткого
молчания спросил Рой у Анны.
     - Встречались мы ежедневно. Он  держался  так,  словно  ничего  и  не
произошло.
     Рой обернулся к Аркадию:
     - Что вы делали после ссоры?
     - Возвратился к себе на энергостанцию, где шла проверка генераторов.
     - Вы стали работать?
     - Я не мог работать. Я задал генераторам программу малой  мощности  и
размышлял о Фреде. На другой день внешне было все как обычно. На людях  мы
разговаривали, даже шутили.
     - Больше ссор не было?
     - Нет.
     - Он не извинился перед вами за грубость?
     - Нет, конечно.
     - И вы не просили прощения за резкие слова в салоне?
     - Разумеется, нет.
     - Расскажите, как Фред выручил вас?
     - Мы вышли вместе наружу. Я свалился в глубокую расщелину,  а  сверху
на меня обрушилась глыба. Фред сбежал вниз и  среди  скал,  которые  могли
свалиться на него, схватил меня и потащил  наверх.  Когда  я  очнулся,  он
лежал рядом и еле дышал от усталости. Один из больших камней ударил его по
плечу, потом он недели две ходил с повязкой.
     Рой закончил расспросы. Сидоров предложил гостям осмотреть планету  и
знакомство с ней начать с общего обзора на  экране.  Шарлюс  удалился,  за
Шарлюсом ушли Анна и Аркадий. В салоне  погас  свет  и  озарился  обзорный
экран.

                                    4

     Сперва были  одни  звезды,  среди  них  далекое  Солнце  -  крохотная
звездочка,  едва  воспринимаемая  взглядом.  Вега  закатилась.  В  темноте
неясным  пятном  обрисовывалась  Альтона,  безжизненный  каменный  шар   в
космосе...  Экран  постепенно  светлел,  Альтона  расширялась  за  пределы
экрана.  Сидоров  сказал,  что  стереоизображения  планеты   получены   со
спутников, запущенных над ней.
     - Большинство из них - двигающиеся.  Но  над  некоторыми  местами  мы
повесили неподвижные датчики. Цель -  зафиксировать  изменения,  если  они
появятся в объекте. Сейчас я покажу ближайший из городов планеты. Все они,
в общем-то, одинаковы.
     Груды мрачных камней, появившиеся на  экране,  сохранили  лишь  некое
подобие формы -  полустертые  параллелепипеды,  полуразрушенные  пирамиды,
что-то отдаленно напоминающее шары...
     Атмосферы  на  планете  не  было,  предметы  сохраняли   первозданную
угловатость, вечную свежесть изломов. Обширное  нагромождение  руин  могло
свидетельствовать о  совершившейся  некогда  неведомой  катастрофе  или  о
непонятных коррозионных  процессах.  Рой  поинтересовался,  не  потому  ли
Сидоров считает городами эти глыбы, что угадывает  их  прежнюю  правильную
геометрическую форму? Начальник экспедиции возразил, что  всякий  город  -
обиталище живых существ, а внутри странных камней  имеются  пустоты  столь
совершенных пропорций, что иначе чем жилыми комнатами их не назвать.
     - Вы нашли там мебель или предметы обихода?
     - Я сказал - пустоты! - ответил Сидоров, нахмурясь. -  Это  означает,
что, кроме пустоты, мы там  ничего  не  обнаружили.  Ни  следа  каких-либо
изделий. Что до атмосферы, то если она на  Альтоне  когда-то  и  была,  то
полностью растеряна в космосе миллионы лет назад.
     - И после этого вы утверждаете, что Альтону населяли живые  и  притом
разумные существа?
     - Да, утверждаю. И  в  этом  суть  моих  расхождений  с  Карпентером.
Карпентер - величайший из звездопроходцев, его  призвание  -  наносить  на
карту планеты. Колумб звездных миров - вот что это за  человек.  Но  такие
мелкие объекты, как живые существа,  его  уже  не  интересовали.  Если  он
сталкивался с жизнью на планетах, он добросовестно отмечал ее,  и  только.
Можете мне  поверить,  я  десять  лет  работал  главным  помощником  этого
великого астронавта. Мыслителем он, к сожалению, не был.
     - Я все-таки не усматриваю доказательства...
     - Подождите. Я не закончил о Карпентере. Он признавал жизнью лишь  те
ее  формы,  которые  распространены  в  звездных  окрестностях  Солнца   -
мышление,  только  схожее  с  нашим.  Я  же  допускаю  жизнь,  отнюдь   не
аналогичную нашей, и разум, отличный от человеческого.
     - Вы не отвечаете на мой...
     Когда начальник экспедиции раздражался, его  глаза  уже  нельзя  было
считать бесцветными. А он раздражался при малейшем несогласии с ним.
     - Я сказал: подождите! То, что я назвал городами, носит  явные  черты
искусственности. Даже эта размытость очертаний... Ведь  все  остальное  на
планете выпирает острыми гранями и углами! Города  необычны  для  местного
пейзажа, а жизнь, между прочим,  везде  творец  необычайности.  Посмотрите
сами на эти сооружения,  и  если  вы  не  признаете  в  них  искусственные
механизмы, то я объявлю вас слепыми.
     На  экране  теперь  громоздились  сооружения,  похожие  на  старинные
машины, наполнявшие земные музеи. И их  было  много:  гигантское  кладбище
машин, расставленных в  каком-то  своем  порядке,  -  покинутый  творцами,
омертвевший завод...
     - Металлический сплав, - ответил Сидоров на вопрос Роя о  том,  каков
материал агрегатов. -  Никель  и  еще  восемнадцать  элементов.  Вот  вам,
кстати,  новое  доказательство  искусственности.  Альтона  -  каменная,  а
механизмы на ней - металлические. И компоненты сплава нигде не варьируются
даже на миллионную долю процента. Земной металлургии такая точность плавки
и поныне не снилась.
     - По-моему, я вижу приемные антенны, - сказал Генрих, всматриваясь  в
экран. - А неподалеку - отражатель радиоволн...
     Начальник экспедиции усмехнулся:
     - А когда пошатаетесь среди этих механизмов,  то  обнаружите  колеса,
рычаги, емкости, сопротивления, токопроводы и  еще  тысячи  известных  вам
элементов машин, а заодно и десятки тысяч неизвестных. И назначение их нам
непонятно, и  мертвые  машины  не  могут  продемонстрировать  работу.  Нам
остается добросовестно все фотографировать и описывать и отсылать на Землю
для размышления. Пусть они там строят гипотезы.
     Генрих задумчиво сказал:
     - Гипотезы строить можно. Допустим,  механизмы  созданы  исчезнувшими
разумными существами. Но для чего они могли служить на  планете,  лишенной
воздуха и воды?
     - Возможно, как-то обеспечивали жизнедеятельность альтонцев.
     Сидоров погасил экран. Рой  спросил,  каковы  взаимоотношения  внутри
экспедиции. Сидоров считал их нормальными. Когда  пять  человек  ежедневно
видятся, они порядком приедаются друг другу. Но ссора Фреда и Аркадия была
единственной  за  годы  изучения  Альтоны.  К  тому  же  каждый  сотрудник
представляет собой особую отрасль  науки  -  соперничество  исключено.  И,
естественно, в своей области любой талантлив: людей,  лишенных  дарования,
не послали бы в такую экспедицию.

                                    5

     Генрих, просматривавший альбом снимков Редлиха, сказал, что, будь  он
женщиной, он бы влюбился в такого мужчину. Редлих был красив  своеобразно:
на худощавом,  энергичном,  почти  суровом  лице  смеялись  добрые  глаза.
Мужественность сочеталась в Редлихе с детскостью.
     Рой диктовал в прибор сводку фактов и серию предположений. Перед этим
братья посетили  и  города  и  завод.  Городов  было  много,  завод  один.
Непонятные машины казались новенькими, хотя они, несомненно, были  созданы
миллионы лет назад. Города, наоборот, выглядели  полуразрушенными  -  если
только это и вправду были города.
     - Скажи что-нибудь, - попросил Рой, окончив  диктовку.  -  Сейчас  на
Альтоне самая большая загадка - ты. В  салоне  ты  всю  беседу  промолчал.
Ослепи новой идеей. Я истосковался по несуразностям.
     - Несуразность - в твоей сводке событий, - отозвался Генрих.  -  И  в
ней - разгадка тайны.
     - А яснее?
     - Аркадий мог желать беды Фреду сразу после ссоры -  гнев,  туманящий
голову, ощущение своего унижения... Но в это время он  не  причинил  Фреду
никакого зла. Потом тот  спас  ему  жизнь  -  враждебные  действия  против
спасителя немыслимы, тут я согласен с Сидоровым. А погибает Редлих  именно
во время улучшения их отношений. Здесь парадокс, и я ломаю над ним голову.
     - А если Аркадий такой человек,  у  которого  обида  лишь  усилилась,
когда соперник, спасая его, продемонстрировал превосходство?
     - Ерунда, Рой. Посмотри на Аркадия - это  же  очаровательный  парень:
мнительный, вспыльчивый, самолюбивый и душевный. И права Анна -  он  живет
не в древние времена, когда люди сводили счеты при помощи личной мести.
     - У тебя есть свой вариант гибели Редлиха?
     - Нет. И потому занимаюсь  твоим  -  беру  за  исходный  пункт  самое
невероятное. Ты сказал: надо различать в  преступлении  мотивы  и  способ.
Способ - загадка. Но если Аркадий и вправду убийца, то не меньшая  загадка
- мотивы. Почему он убил Фреда тогда, когда испытывал к нему благодарность
и дружба их вновь стала налаживаться? Фред ежедневно выходил  на  планету,
то, что совершилось  через  три  месяца  после  ссоры,  могло  совершиться
раньше. Если бы убийство произошло до спасения  Аркадия,  мотивы  были  бы
естественней.
     - Очевидно,  имеются  причины,  почему  смерть   Редлиха   не   могла
совершиться раньше.
     - Именно.  Иначе  говоря,  появляется  новая  загадка:  слишком,  так
сказать, поздней расправы с Редлихом.
     - И получается по Сидорову: одна загадка разъясняется путем  создания
другой загадки.
     - Даже двух других загадок, - хладнокровно заметил Генрих. - Я имею в
виду, что убийцей был Аркадий, а это физически невозможно. И что  он  свел
счеты с Фредом в тот миг, когда уже не мог желать ему вреда, ибо  был  ему
обязан собственным спасением.
     В дверь постучали. В комнату вошла Анна. Рой,  поднявшись,  предложил
ей сесть. Она села, положив  руки  на  колени.  Бледное  лицо  и  неровное
дыхание показывали, что она волнуется. В салоне во время общего обсуждения
она держалась гораздо спокойней. Она смотрела на одного  Роя.  Рой  учтиво
ждал.
     - Я не помешала? Вы, вероятно...
     Она говорила с таким смущением, что Рой пришел ей на помощь:
     - Вы хотите сказать нам что-то важное, друг Анна?
     Она справилась с голосом, но говорила медленней, чем в салоне:
     - Не знаю, важное ли. Для меня это, конечно, важно. Я не сказала  вам
о моем отношении к  Фреду...  Я  не  хотела  при  всех  говорить  о  своих
чувствах.
     Она  опять  замолчала,  нервно  сжав  руки.  Рой,  немного  подождав,
заговорил сам:
     - Мы с братом, кажется, догадываемся. Вы были влюблены в Редлиха?
     Анна только молча кивнула.
     - А Аркадий влюблен в вас? И он ревновал вас к Фреду?
     - Он жалел меня, - сказала она глухо.
     Рой переглянулся с Генрихом. Генрих, не вмешиваясь в разговор брата с
Анной, наблюдал за ней. Рой стал задавать Анне вопросы. Он  не  собирается
вторгаться в душу, его служебная обязанность - исследовать действия, а  не
чувства, но в непостижимом  происшествии  на  Альтоне  чувства,  вероятно,
диктовали действия...
     - Я не хочу ничего скрывать, - прервала Анна. - Для того я  и  пришла
сюда. Дело  в  том,  что  я  -  невеста  Аркадия.  И  уже  давно,  еще  до
командировки на Альтону.
     Теперь она говорила свободней. Был какой-то барьер,  препятствовавший
признанию, и она его преодолела. Она  рассказывала,  как  познакомилась  с
Аркадием за месяц до отлета на Альтону, как он понравился ей, а  она  ему,
как они колебались, объявить ли о своем решении пожениться и отказаться от
интереснейшей командировки, так как на дальние планеты супружеские пары не
берут, или воздержаться от близости на три года, до возвращения с Альтоны.
Аркадий упрашивал ее остаться на Земле, решение  лететь  принадлежало  ей.
Они дали друг другу слово не переступать на  Альтоне  границ  дружбы.  Они
держались этого слова. Никто бы не мог  упрекнуть  их,  что  они  нарушают
законы, установленные для дальних экспедиций.
     А  на  второй  год  на  Альтоне  появился  Фред  Редлих,   заменивший
заболевшего пятого члена экспедиции...
     Голос Анны снова стал глухим, она опять нервно сжимала  руки.  У  нее
попеременно вспыхивало и  бледнело  лицо.  Фред  Редлих  был  человеком  с
трудным   характером.   Репутация   блестящего   исследователя   внеземных
цивилизаций,  вдумчивого  и  смелого  ученого,  к  тому  же  -   красивый,
сильный... На Земле его избаловали, надо прямо сказать. Легкие победы  над
женщинами он  рассматривал  как  что-то  естественное.  И,  появившись  на
Альтоне, он дал понять, что далеко не со всеми  экспедиционными  запретами
будет считаться. Просто дружеские отношения с  Анной  его  не  устраивали.
Трудно даже назвать ухаживанием его поведение, правильней другое  слово  -
наступление.  Она  как-то  пригрозила,  что  пожалуется   Сидорову.   Фред
язвительно расхохотался: "Как вы думаете, это меня остановит,  Анна?"  Она
ничего не ответила и вышла. Он догнал ее в коридоре, с  силой  схватил  за
руку и прошептал: "Идите  к  Сидорову,  прошу  вас.  Надо  же  вам  знать,
насколько вы для меня важней всех Сидоровых на Альтоне и в  мире!"  В  эту
ночь Анна не спала. Она поняла что события идут к беде. Рой мягко сказал:
     - Значит, он по-серьезному влюбился в вас, Анна, если так повел себя?
     Она покачала головой:
     - Он не влюбился,  он  увлекся.  Фред  был  неспособен  на  серьезные
чувства,  он  мог  увлекаться.  По-настоящему  он  был  влюблен  только  в
археологию. Каменным богиням, найденным на Зее-2, он отдал больше  страсти
и времени, чем всем своим возлюбленным, вместе взятым. Открытые им изделия
древних цивилизаций навсегда сохранились в его памяти,  он  мог  часами  с
восторгом говорить о них. Женщины же в его жизни появлялись и исчезали, он
часто не мог правильно назвать имени той, в которую был когда-то  влюблен,
он  смотрел  на  фотографии  своих  подруг  и  путал  их  имена.   Любовь,
накатывавшая на него временами, была стремительна, бурна,  настойчива,  но
оскорбительна. Она мучила, ей было трудно противиться - радости в  ней  не
было.
     - Все это было до вас, - вдруг сказал  Генрих.  -  Вы  не  допускаете
мысли, что Фред переменился, встретив вас? Что чувство к вам -  впервые  в
его жизни - было серьезным?
     Анна повернулась к Генриху, долго всматривалась  в  него,  словно  не
понимая вопроса. Она колебалась, это было явно. Генрих  знал  ответ  и  не
сомневался, что она его тоже  знает.  Он  хотел  определить,  какова  мера
искренности в ее словах, исчерпывающа ли ее честность перед собой. И когда
она заговорила, Генрих, удовлетворенный, взглядом показал Рою, что  больше
вмешиваться в беседу брата с Анной не будет. Она сказала то, чего он ждал.
     - Посмотрите на меня, - попросила она с горечью. - Разве я похожа  на
тех красавиц, которым он дурил голову? В сравнении с ними  я  дурнушка.  У
него  был  альбом   -   друзья,   сотрудники   по   прежним   экспедициям,
возлюбленные... Он с охотой показывал его нам,  я  могла  определить  свое
место в их  ряду.  Да  и  не  в  одной  внешности  дело.  Духовно  я  тоже
проигрывала... Он вращался среди блестящих людей, мужчин и женщин. Я сразу
поняла, что лет через пять, показав на мою  фотографию,  если  она  займет
место в его альбоме, он скажет: "А вот эта - Таня... Нет, кажется, Мэри...
Не помню точно. Мы с ней провели отличные два года на Альтоне.  Просто  не
могу понять, почему я так скоро охладел к ней!"
     Она замолчала и перевела дух, стараясь усмирить поднявшееся волнение.
     - Возвращаюсь  к  тому  вечеру...  Ну,  когда  Фред  сказал,  что  он
подождет... Аркадий вбежал в салон. Я рыдала, положив голову на  стол,  он
стал на колени, успокаивал меня. Я была вне себя,  не  могла  совладать  с
собой. И я наговорила лишнего. Я призналась Аркадию, что  люблю  Фреда,  и
что любовь Фреда ко мне ужасает и оскорбляет меня, и что у  меня  нет  сил
защищаться, и что, если он не оставит своих настояний, я не смогу устоять.
"Недолго ждать ему, недолго!" - прокричала я со слезами.  До  сих  пор  не
могу простить себе, что впала в истерику... В моей жизни не было человека,
столь же великодушного и нежного, как Аркадий. Он мог бы мне простить  все
проступки и словом не упрекнуть, но разве это оправдывает, что я  его  так
мучила? И я все говорила, все говорила, пока вдруг не взглянула на него  и
не испугалась того, что  делаю.  У  него  было  ужасное  лицо...  нет,  не
ужасное, это не то слово, а какое-то отчаянно-отрешенное. Мне вдруг  стало
так страшно, что я начала оправдываться, стала умолять Аркадия о прощении.
Он погладил мои волосы и  сказал  очень  тихо:  "Анна,  уедем  с  Альтоны!
Подадим рапорт  и  уедем.  Иначе  нас  ждет  большое  горе!"  Я  ответила:
"Подождем, Аркадий. Если ничего не  изменится,  подадим  рапорт".  Мы  еще
поговорили немного, и Аркадий ушел в генераторную, а я - в свою комнату.
     - Рапорта вы не подавали? - уточнил Рой.
     - Не было нужды. С того вечера  и  до  своей  смерти  Фред  вел  себя
безукоризненно. Мне кажется, начинались дружеские отношения. Налетевшая на
него страсть ко мне оказалась недолговечной.
     "Во всяком случае, меньшей, чем  твоя  страсть  к  нему",  -  подумал
Генрих, услышав, как дрогнул ее голос от внутренней боли.
     Анна встала.
     - Не знаю, поможет ли вам  мое  признание,  но  во  всяком  случае  я
облегчила свою душу. Прошу  вас:  не  надо  рассказывать  Аркадию  о  моем
приходе. Я искренне его люблю, поверьте. Ему было бы очень больно, если бы
он узнал, что я призналась вам в  своем  отношении  к  Фреду.  Я  не  хочу
огорчать Аркадия. И не хочу лгать вам.
     - Аркадий ничего не узнает о нашем разговоре, - заверил Рой, провожая
Анну до дверей.
     Когда дверь закрылась, Генрих возбужденно воскликнул:
     - Рой, пригласи Аркадия! С ним нужно поговорить!
     - Нужно ли? - с сомнением переспросил Рой. - Мы дали Анне слово...
     Генрих нетерпеливо махнул рукой.
     - Все  твои  обещания  будут  выполнены!  На  этот  раз  я  сам  буду
разговаривать с ним. И речь пойдет только о нем и его поступках,  а  не  о
чувствах Анны.
     Рой вызвал Аркадия. Энергетик явился через минуту.
     - Простите, что мы снова отрываем вас от  дела,  -  начал  Генрих.  -
Нужно выяснить одно важное  обстоятельство.  Можете  ли  вы  самым  точным
образом вспомнить, что вы делали, когда возвратились в генераторную  после
ссоры с Фредом?
     Аркадий пожал плечами. Нет ничего проще, чем вспомнить, что он  делал
тогда. Он ничего не делал. Он сидел перед пультом такой обессиленный,  что
даже трудно было руку поднять. Он бессмысленно смотрел на схемы управления
механизмами и размышлял о разных вещах. В мыслях он продолжал нападать  на
Фреда, даже завязал с ним драку,  повалил  его  -  в  общем,  расправился.
Мстительные мечты вскоре угасли, ни одна не превратилась в поступок. И  не
потому, что он побаивался сдачи - с Фредом любая  драка  могла  обернуться
плохо, - нет, просто одно дело обидчивое воображение,  другое  -  реальное
действие.
     - У меня  с  детства  стремление  рисовать  себе  всякие  картины,  -
признался энергетик. - Если мама меня наказывала, я воображал, что умер от
горя, а мать, раскаиваясь, убивается надо мной. А если ссорился с  другом,
то в мыслях жестоко мстил, и картина воображаемой мести быстро успокаивала
меня... К сожалению, я и сейчас не отделался от этой детской привычки.
     - Итак, вы сидели у пульта? - уточнил Генрих.
     - Тогда как  раз  начались  пусковые  испытания  генераторов.  Я  уже
говорил, что они шли на малой мощности. Мы  проверяли  предположение,  что
непонятный завод - энергетическое сооружение, и пытались воздействовать на
него электрическими полями.
     - А  как  работали  генераторы  спустя  три  месяца,  в  день,  когда
произошло несчастье с Фредом?
     - В тот день мы запустили их на максимальную мощность. Для наблюдения
за экспериментом мы и собрались в салоне, хотя  обычно  работаем  в  своих
комнатах. Но и  мощные  электрические  потоки  не  оживили  ни  одного  из
загадочных механизмов.
     - Вы сказали: собрались в салоне все?..
     - Фред тоже был с нами. Но  ему  надоело  следить  за  приборами,  он
оделся и вышел на планету. Потом раздался крик о помощи и вопль, что я его
убиваю... Я в это время сидел у экрана.
     - Достаточно, спасибо, друг Аркадий, - сказал Генрих.
     Аркадий ушел, Генрих весело объявил Рою:
     - Как ты уже догадываешься, меня  полоснула  ослепительная  идея.  Из
тех, что ты так жаждешь. И если она подтвердится, загадок больше не будет.
Ты сказал Анне, что чувства диктовали действия. Если я прав,  то  на  этой
удивительной планете чувства  и  есть  действия.  Но  потребуется  опасный
эксперимент...
     - Раньше   такие   эксперименты   называли   следственными,    -    с
удовлетворением объявил Рой,  когда  Генрих  изложил  свою  идею.  -  Будь
покоен, я сделаю все, что ты требуешь.

                                    6

     Генрих, выходя, подбодрил Роя веселым взглядом. Генераторы работали в
надежном режиме, случайностей быть не могло. Рой  нервничал.  В  последнюю
минуту он стал просить брата остаться  в  салоне,  но  Генрих  отверг  его
домогательства: менять программу эксперимента было  поздно,  выход  наружу
Роя мог породить новые неожиданности, отнюдь не разъясняя старых.
     С Роем осталась Анна. Она следила,  чтобы  генераторы  не  сбрасывали
мощность.  Сидоров,  Замойский  и  Шарлюс  сопровождали  Генриха.   Братья
объяснили им, что  сегодня  надеются  оживить  машины  и  что  увидеть  их
возвращение к деятельности лучше во тьме на планете, а не на экране.
     Молящие глаза Аркадия  Замойского  и  усердие,  с  каким  он  готовил
генераторы к работе  на  максимальном  режиме,  яснее  слов  рассказывали,
сколько надежд он связывает с удачей эксперимента.
     Над Альтоной забушевала  электрическая  буря:  заряды,  выбрасываемые
генераторами, насыщали поверхность планеты,  накапливались  на  каменистых
остриях  и  гранях.  Четыре  человеческие  фигуры,  двигавшиеся  во  тьме,
превратились в своеобразные разрядники. "Жалко, что здесь нет атмосферы, -
думал Генрих, всматриваясь в черноту  впереди,  где  размещалось  кладбище
странных  машин,  -  вот  была  бы  феерическая  картина,  если  бы  такая
электрическая вакханалия  разразилась  в  земном  воздухе,  ионизируя  его
молекулы!"
     И Генрих, с нетерпением ожидавший именно этого, первым увидел, что от
машин приближается новая человеческая фигура - в  скафандре,  с  копьем  в
руке. Но двигался незнакомец  быстрей,  чем  ожидалось.  Он  не  шагал,  а
мчался, почти летел.
     - Да это же Рой! - с изумлением закричал Сидоров в микрофон. - Как он
сумел опередить нас? Он же остался в салоне.
     - Оружие! - скомандовал Генрих и выхватил электрический пистолет.
     Он не  успел  выстрелить,  как  незнакомец,  выбросив  вперед  копье,
ринулся на Генриха. И если бы Генрих не знал заранее, что  произойдет,  он
не сумел бы увернуться от стремительного выпада. Генрих потом говорил, что
был тот случай, когда секундное промедление могло стоить жизни. Незнакомец
слишком походил на Роя, это была вторая неожиданность. Это был словно  сам
Рой, внезапно вынырнувший из темноты,  -  Генрих  не  осмелился  разрядить
пистолет.
     Зато выстрелил начальник экспедиции, но промахнулся. Выстрелы Шарлюса
и Замойского слились. Заряд взволнованного энергетика тоже промчался мимо,
зато хладнокровный физик угодил в незнакомца. Тот пошатнулся, но,  устояв,
снова замахнулся копьем.
     Все остальное  совершилось  в  считанные  секунды.  Вдруг  с  той  же
стремительностью незнакомец стал удирать.
     Сумрачный ореол уносился в сторону мертвого завода, быстро стираясь в
вечной черноте планеты.
     - За ним! - крикнул Сидоров и помчался за беглецом. Генрих нагнал его
и остановил.
     - Пустите! - Начальник станции яростно вырывался. - Преступника нужно
схватить!
     - Вы никого  не  схватите.  Преступника  нет.  Он  существовал  всего
несколько минут.
     - Выгораживаете своего вероломного брата? Мы все видели, что это Рой!
     - Рой мирно сидит около Анны и наблюдает, что совершается с  нами  на
планете. Возвратимся на станцию, и сам  Рой  расскажет  нам,  в  чем  суть
эксперимента.

                                    7

     Рой  любил  такие  минуты  -  увлеченные  глаза,  раскрасневшиеся  от
волнения щеки.
     Сегодня он  не  мог  пожаловаться  на  недостаток  внимания  у  своих
слушателей.
     - Нам с самого начала было ясно, что нормы древней криминалистики  не
подходят, - говорил он  в  салоне.  -  Земные  детективы  установили,  что
убийства в обычном смысле не произошло, и  были  правы.  Но  Редлих  погиб
физически, и, стало быть, существовали физические причины его  гибели.  Мы
были уверены, что столкнулись с  еще  не  слыханным  явлением,  и  поэтому
искали лишь таких объяснений, которые самим  представлялись  невероятными.
Самым невероятными было, согласитесь,  что  на  Фреда  совершил  нападение
Аркадий. Это стало бы  достоверным,  если  бы  удалось  доказать,  что  на
Альтоне  возможно  физическое  раздвоение  личности  -  появление  некоего
материального дубля Аркадия, способного хоть  на  короткий  миг  совершать
самостоятельные действия, так сказать, от его лица.
     - И вы предположили, что механизмы, оставленные на Альтоне  неведомой
цивилизацией,  могут  телесно  воспроизвести  любого  из  нас?  -  уточнил
начальник экспедиции.
     Рой кивнул.
     - Идея  эта  появилась  у  Генриха.  Человеческая  техника   способна
создавать изображение любого существа  и  передавать  это  изображение  на
любое расстояние. Но наши изображения бестелесны, это всего лишь  рисунки,
только силуэты на экране, а не тела. Цивилизация,  существенно  обогнавшая
человеческую, могла бы не только создавать оптические  изображения,  но  и
снаряжать их иными материальными характеристиками,  например  телесностью,
подвижностью и так далее. Дубль - смесь  рисунка  и  скульптуры,  телесное
изображение,   запрограммированное   на   некое   действие,    короче    -
роботизированная копия... Как она создается  машинами  Альтоны  -  это  мы
оставляем вам в качестве  проблемы  для  исследования.  Но  то,  что  дело
обстоит именно так,  мы  доказали  экспериментом:  я  пожелал  напасть  на
Генриха с копьем, а механизмы осуществили  это  мое  желание,  создав  мою
телесную копию. Главная трудность, кстати, была не в том, чтобы  физически
меня скопировать, коль скоро загадочные механизмы на Альтоне заработали, а
в том, чтобы доказать, что они вообще могут  работать.  Была  и  еще  одна
трудность - мотивы преступления (я применяю этот термин условно, поскольку
более точного нет). И если бы не откровенность Анны,  рассказавшей  нам  о
ссоре Аркадия с Фредом, и не искренность самого Аркадия, признавшегося,  о
чем он думал в те тяжелые минуты, у нас в руках никогда  не  очутилось  бы
путеводной нити к разгадке тайны.
     - Я и понятия не имел, что мои озлобленные мечтания могут привести  к
таким страшным последствиям, - проговорил расстроенный Аркадий.
     - Все мы привыкли думать, что разыгравшееся воображение - пустяк. Оно
меньше значит, чем даже плохое  слово,  брошенное  сгоряча.  В  мыслях  мы
зачастую позволяем себе то, чего никогда не выскажем словесно, тем более -
не осуществим. На Земле такой дуализм воображения и действия не опасен, но
на Альтоне любая мечта - уже поступок. И  если  мечта  нехороша,  поступок
превращается в проступок: воображение неотделимо от действия.
     - Вы не объяснили, как разгадали тайну механизмов, -  сказал  Шарлюс.
Толстого физика моральные проблемы интересовали меньше, чем инженерные.
     - Разгадка пришла естественно. Аркадий, мечтая о мести Фреду, сидел у
только что запущенных генераторов энергетических полей. Вполне можно  было
допустить, что эти поля, усилив как-то биоволны его  мозга,  передали  его
мечты  механизмам  на  Альтоне  в  качестве  вводной  информации.  Машины,
восприняв сигналы, создали план осуществления  мечты  в  образе  дубликата
Аркадия,  нападающего  во  тьме  на   Фреда.   Вероятно,   среди   картин,
проносившихся в возбужденном мозгу Аркадия, была и похожая на эту. И  если
Редлих не погиб  сразу  после  ссоры,  то  лишь  потому,  что  механизмам,
материализирующим воображение, не хватило энергии, притекающей со станции.
Впервые генераторы заработали на  полную  мощность  в  день  убийства.  Мы
обратили   внимание   и   на   это   многозначительное   совпадение.   Оно
свидетельствовало в пользу Аркадия, ибо за эти три месяца его  раздражение
против  Фреда  превратилось  в  благодарность  за  спасение.   Запоздавшее
убийство было вызвано внезапно усилившимся притоком энергии.
     - Стрела, летящая во тьме, как говорили древние! - Побледневшая  Анна
передернула плечами. - Я буду теперь бояться ходить по планете. И  каждого
подозревать, что он плохо думал обо мне!
     Начальник экспедиции взволнованно сказал:
     - Нет, Анна, бояться  планеты  нам  нечего,  тем  более  не  придется
бояться самих себя. Будем знать, что на Альтоне  нужно  контролировать  не
только действия и слова, но и тайные свои мысли.  Научимся  и  этому,  как
ребенок учится тому, что не все позволено делать и не всякие  слова  можно
безнаказанно произнести. Да и Земля,  отправляя  новые  экспедиции,  будет
отныне подбирать людей, воспитанных не только в смысле внешнего поведения,
но и обладающих хорошо воспитанным  воображением.  Все  это  не  такая  уж
тяжкая проблема. Я думаю о них, о загадочных создателях этих  удивительных
механизмов.  Вы,  друзья,   распутав   загадку,   открыли   нам   поистине
удивительные горизонты.
     Сидоров помолчал, собираясь с мыслями.
     - Вы доказали, что механизмы,  найденные  на  Альтоне,  для  действия
нуждаются лишь в притоке энергии извне. Вы установили,  что  они  способны
материализовать смутные  мысли,  проносящиеся  в  нашем  мозгу.  Вероятно,
вскоре мы установим и многие другие функции  этих  механизмов.  Но  уже  и
сегодня ясно, что обитатели Альтоны  пользовались  ими  для  осуществления
своих мысленных пожеланий. Люди на Земле  придумали  машины,  производящие
материальную продукцию,  и  роботов,  оказывающих  услуги  непосредственно
человеку.  Как  неизмеримо  дальше  ушли  жители  Альтоны!   Армия   слуг,
возникающих,  когда  в  них  появляется  надобность,  и  бесследно   потом
исчезающих! Ни ремонтировать, ни смазывать! Никакого прислужничества, в то
время как люди так много времени тратят на уход за машинами... Я  не  могу
отделаться от мысли,  что  цивилизация  альтонцев  могла  бы  многому  нас
научить -  не  только  в  материальной  культуре,  но  и  морально.  Когда
механизмы заработают  полностью,  нам  придется  деспотически  следить  за
собой, чтобы неосторожная  мысль,  внезапная  опасная  фантазия  снова  не
привели к катастрофе. И это при условии, что мы сидим взаперти на станции,
лишь изредка выбираясь наружу. А альтонцы  жили  среди  своих  механизмов,
непосредственно общались с ними! Мне бы  хотелось  познакомиться  с  этими
удивительными существами - не так  позаимствовать  инженерные  достижения,
как завоевать сердечное доверие, стать им другом.
     Рой с улыбкой  глядел  на  раскрасневшегося  от  волнения  седенького
начальника экспедиции.
     Сидоров продолжал:
     - Но для  этого  нам  необходимо  решить  другую  загадку:  куда  они
все-таки могли подеваться?
     - Раскрытие тайны механизмов бросает свет  и  на  тайну  исчезновения
альтонцев, - заметил  Аркадий.  -  Механизмы  работают  лишь  при  притоке
энергии извне. Органических источников энергии на Альтоне нет, а  лучистая
энергия Веги слишком мала. Надо поискать  на  планете  атомные  установки.
Если здесь имелись энергетические руды и если  запасы  их  истощились,  то
альтонцам пришлось или погибнуть, или переселиться на иные планеты.
     - Мы  попросим  Землю  послать  специальные   экспедиции   на   поиск
альтонцев, - пообещал Рой.
     В  разговор  вступил  молчавший  Генрих.  Он   не   любил   публичных
выступлений и, если в них возникала необходимость, предоставлял их Рою.
     - Разреши теперь и мое недоумение, Рой. Почему твой призрачный  дубль
вдруг так проворно удрал?
     - Ах, это! - сказал Рой. - На экране нам с Анной было видно,  что  вы
там замешкались с отпором и от волнения плохо целитесь.  Вот  я  и  послал
механизмам мысленную команду,  чтоб  дубль  мой  провалился  в  тартарары.
Исполнители они первоклассные, это вне сомнения.

                              Сергей СНЕГОВ

                         ТЯЖЕЛАЯ КАПЛЯ ТЩЕСЛАВИЯ

                                    1

     Рой, конечно, не  согласился  бы  заняться  распутыванием  загадочной
смерти  Ричарда  Плачека,  если  бы  не  был  другом  Армана.  В   Столице
функционировали  идеально  оснащенные  лаборатории  Охраны   общественного
порядка, установление обстоятельств гибели  любого  человека  являлось  их
прямой  обязанностью.  Иногда  Рой  с   Генрихом   помогали   следственным
лабораториям, но лишь  когда  имело  место  какое-то  странное  физическое
явление,  в  природе  которого  работники  охраны  не  могли  разобраться.
Самоубийство Плачека, как считал Рой, к таким случаям не относилось.
     Но Арман, три дня дежуривший у постели Плачека, когда медики боролись
за его жизнь, был так подавлен,  что  Рою  захотелось  утешить  помощника.
Арман  сидел  у  пульта,  не  начиная  подготовленного  эксперимента  -  в
лаборатории братьев в эти дни изучался гравитационный пробой пространства,
- и вяло просматривал запись вчерашнего опыта. Рой понимал, что  Арман  не
видит ни одной цифры.
     - Поговорим, - сказал Рой. - Я не собираюсь тебя утешать. Смерть есть
смерть. Ричард сам захотел уйти из жизни.
     Арман покачал головой:
     - Он не хотел уходить из жизни, Рой. Я  хорошо  знал  Ричарда.  Среди
моих друзей не существовало большего жизнелюба.
     - Сколько я знаю,  он  сказал  своему  ассистенту:  "Меня  больше  не
будет!", - капнул в ухо какое-то снадобье и умер.
     - Впал в беспамятство, Рой.
     - Да, я знаю, он несколько  дней  бредил.  Яд  оказался  из  медленно
действующих.
     - Был ли это яд? - задумчиво сказал Арман. - Все  дни  я  мучаю  себя
вопросом: был ли это яд?
     Рой пожал плечами:
     - Но  ведь  определить  это  проще  простого.  Снадобье,  которым  он
отравился, сохранилось?
     - Целая ампула.
     - Надо сделать анализ.
     - Сделали, конечно.
     - И результат?
     - Безвреднейшее химическое вещество! Правда, структура молекулы очень
сложная, но это второстепенно, раз  доказано,  что  токсического  действия
препарат Ричарда не имеет.
     - На ком производились контрольные опыты?
     - На животных. Собаки, кролики, обезьяны...
     - То, что безвредно для животного, может  оказаться  смертельным  для
человека.
     Арман странно посмотрел на Роя:
     - На человеке препарат тоже опробовали.
     - На ком? Неужели ассистент Плачека решился...
     - Нет. Решился я. Вчера вечером я влил себе  в  ухо  каплю  препарата
Ричарда.
     - Ты сумасшедший. Когда ты  разучишься  считать  себя  полигоном  для
диких экспериментов? Ну, и каков результат?
     - Как видишь, я жив.
     - Полужив. Еще не видел тебя таким вялым.
     - Во  всяком  случае,  это  не  следствие  моего  поступка.  Препарат
совершенно безвредный. Для меня, по крайней мере.
     - Но для  Ричарда  он  стал  причиной  смерти.  Этого  ты  не  будешь
отрицать?
     - Не буду. И вот здесь загадка. Почему безвредный для других препарат
мог погубить Ричарда? Для чего он принял его? Чего хотел добиться?
     Рой задумался.
     - Насколько я понимаю, ты не веришь в самоубийство Ричарда?
     - Я просто знаю, что самоубийства не было.
     - Смелая гипотеза! Она противоречит медицинскому заключению.
     - Медицинское заключение основывается  на  схеме  поступков  Ричарда:
то-то сказал, то-то сделал,  то-то  получилось.  Но  это  внешность.  Меня
занимает суть.
     - Суть далеко не всегда противоречит внешности.
     - В случае с Ричардом противоречит.  Все  во  мне  протестует  против
мысли, что Ричард  покончил  с  собой.  Самоубийство  несовместимо  с  его
характером.
     - Ты уже говорил: жизнелюб и все такое. Бывают трагические  ситуации,
когда и жизнелюбы накладывают на себя руки.
     - Такой ситуации не было. Я  тебе  расскажу  о  последней  встрече  с
Ричардом. Я гулял с Линой в парке, когда  мимо  нас  пронесся  Ричард.  Ты
знаешь, он всегда торопился. Я окликнул  его,  и  он  подошел.  Он  был  в
страшном возбуждении.
     - Я плохо его знал, но  не  помню,  чтобы  он  бывал  невозбужденным.
Удивительно неуравновешенная натура.
     - В тот день он был в совершенно особом состоянии. Он ликовал.  Он  с
восторгом объявил, что поставит в ближайшие дни  опыт,  который  опрокинет
все представления об интеллектуальных возможностях человека. Я спросил, не
собирается ли он поразить нас каким-либо новым своим талантом.  Я  имел  в
виду  то  его  замечательное  достижение,   когда   после   трех   месяцев
затворничества он  вдруг  показал  себя  полиглотом.  Это,  конечно,  было
ошеломляюще.
     - За три месяца  упорной  работы  при  известных  способностях  можно
изучить несколько языков.
     - Я знаю Ричарда  с  детства.  Никто  не  замечал  в  нем  выдающихся
лингвистических способностей. И он изучил не  несколько,  а  ровно  десять
языков, и не просто изучил, а стал знатоком их. Слишком уж  неожиданным  и
крупным был успех.
     - Он не рассказывал, какой собирается ставить опыт?
     - Он не любил рассказывать о своих экспериментах. Он терял интерес  к
исследованиям,  когда  узнавали,  чем   он   занимается.   Вероятно,   это
объяснялось  тем,  что  он  был  страшно  тщеславен.  Он  хотел  поражать,
блистать, занимать первые места. "Вот он я!  Каков?"  -  по  этой  формуле
строились все его  рассказы,  даже  официальные  отчеты.  Он  считал  себя
научным гением и очень расстраивался, когда убеждался, что не  все  в  это
верят.
     - Знакомые, вероятно, недолюбливали его?
     - Мало кого так любили, как его. Он с увлечением помогал каждому, кто
просил о помощи, с радостью одаривал интересными мыслями,  шумно  ликовал,
если у друга получалась работа. И делался совершенно счастливым, если  его
благодарили за помощь словами: "Если бы не ты, то..." Тщеславие  его  было
странно: огромно, но не эгоистично; я  бы  даже  сказал  -  великодушно  и
щедро.
     - Он исследовал микроизлучения мозга, если не ошибаюсь?
     - Да,   эту   странную   радиацию   клеток    мозга.    Он    занялся
микроизлучениями, когда они только были обнаружены. И очень досадовал, что
не  он  автор  открытия  экранирующего  действия  черепа.  Он   запальчиво
утверждал, что по справедливости это его открытие, он  лишь  замешкался  с
опубликованием, а в Институте мозга нашлись исследователи попроворней.
     Рой некоторое время размышлял, потом задал новый вопрос:
     - Ты, значит, считаешь, что самоубийства не было, а был...
     - Да, Рой. Ричард поставил на себе опыт. И опыт оказался смертельным.
     - Неудачный опыт, неудачный опыт... Давно не слыхал,  чтобы  в  наших
лабораториях производили опасные  эксперименты  над  собой.  И  еще  одно,
Арман!  Ведь  перед  смертью  Ричард  должен  был  понять,  что  произошло
несчастье, и хотя бы предостеречь от повторения неудачного опыта.
     - Видишь ли, Рой, ты коснулся того, что меня самого  волнует.  Ричард
бредил. Но бред его был радостным. Он ликовал, умирая.  Ему  воображалось,
что он добился того, чего хотел. Он повторял: "Как удалось! Как  удалось!"
Он и не подозревал, что совершилась катастрофа.
     - Весь его бред и состоял в подобном бессмысленном ликовании?
     - Ричард воображал себя математиком. Он  развивал  в  бреду  какие-то
математические теории. Видения его мозга записаны, но математики не  нашли
в  них  ничего  интересного.  Математический  бред   прерывался   хриплыми
выкриками:"Как удалось!" И столько в них было восторга, Рой!
     - Интересно. Даже очень интересно! Ты меня убедил: в  гибели  Плачека
таится загадка. Может быть, нам заняться ею?
     Арман с благодарностью посмотрел на Роя.
     - Генриха мы тоже привлечем?
     - Зачем? Он не способен разрываться между двумя проблемами. Пусть  он
возится с аккумуляторами гравитационной энергии. Запроси, пожалуйста,  все
материалы о работе и обстоятельствах гибели Плачека.

                                    2

     Анализ предсмертного  бреда  Плачека  не  показался  Рою  интересным:
хаотичные видения - сплетения  кривых,  фрагменты  формул,  геометрические
фигуры и тела, вернее - обломки фигур и тел, валящихся одно  на  другое  в
диком беспорядке. Эксперты, расшифровавшие сумбурные  картины,  указывали,
что больной пытался разобраться в некоторых вопросах геометрии, но  знания
его были скудны и решения школярски примитивны. Типичный болезненный бред,
указывали эксперты.
     Рой согласился с  ними,  когда  посмотрел  записи  видений.  Он  лишь
отметил для себя, что в картинах бреда удивительно одно:  именно  то,  что
все они без исключения имели математический характер.
     - Бред Плачека напоминает мне говорящую лошадь, - сказал Рой  Арману.
- Самым поразительным у говорящей лошади является не содержание ее слов, а
тот факт, что она разговаривает. Сколько я знаю, Ричард  ведь  никогда  не
интересовался математикой?
     - Не терпел  математики,  -  подтвердил  Арман.  -  Он  говорил,  что
математика внушает ему отвращение. Он, конечно, знал ее  в  объеме,  какой
необходим нейрофизиологу, но этим и ограничивался.
     Значительно больше заинтересовали Роя отчеты Плачека  о  работах  его
лаборатории. Они все касались микроизлучений мозговых клеток. Экранирующее
действие черепа открыл не Плачек, это сделали  до  него,  но  он  подробно
изучил, какие именно лучи отражаются от  внутренней  поверхности  черепной
коробки и как создаются те суммарные волны, генератором  которых  является
мозг и которые свободно уносятся в пространство. Мозг  в  отчетах  Плачека
представал хаосом излучений, клубком переплетенных волн, а череп был вроде
фильтра, выпускающего наружу нечто упорядоченное.
     Рою особенно понравилась теория  глаз,  подробно  развитая  Плачеком.
Ричард считал их не столько органами зрения, сколько каналами, по  которым
мозговое излучение исторгается наружу, почти не испытывая упорядочивающего
влияния черепного фильтра. Глаза - и уши тоже,  но  в  меньшей  степени  -
описывались как отдушины для давящих  мозг  излучений,  как  окна,  сквозь
которые открывается внутреннее кипение мысли. Плачек  доказывал,  что  при
помощи  глаз  можно  обмениваться   любой   информацией,   особенно   если
разговаривающих взглядами снабдить специальными усилителями.
     В  одном  из  отчетов  была  описана   схема   прибора,   по   глазам
определяющего не только о чем думает человек, но  и  в  какой  области  он
специализируется, и каков объем и характер его знаний,  и  велики  ли  его
возможности в избранной отрасли  работы.  В  приложении  к  отчету  Плачек
указал, что экспертная комиссия отвергла его прибор  как  ненадежный.  Рой
покачал головой. Эксперты  сразу  требовали  полного  совершенства.  Живая
мысль в предложении Плачека имелась, и она характеризовала самого Плачека,
его научные интересы и методы работы, а сейчас это было для Роя главным.
     - Будем разговаривать с ассистентом Плачека,  -  сказал  Рой,  изучив
доставленные ему материалы. - Как его зовут?
     - Карл Клаусен,  -  ответил  Арман  и  предупредил:  -  Карл  человек
тяжелый, несловоохотливый. Объяснения из  него  надо  вытягивать  клещами.
Ричард, впрочем, говорил, что ни с кем другим ему так легко не работалось.
Я не пойду с тобой. Мне тяжело в лаборатории Ричарда.
     Уже после десятиминутной беседы с Клаусеном Рой понял, почему Плачеку
легко работалось с ассистентом. Полный, рыхлый, неторопливый,  он  был  из
тех, кого  при  рождении  забыли  одарить  железой  любопытства.  Он  был,
по-видимому, идеальным исполнителем -  и  не  более  того.  Он  равнодушно
заверил Роя, что заботился лишь о  том,  чтобы  точней  выполнить  задания
Плачека, а смысла их не доискивался.
     - Ричард сердился, когда его спрашивали:  зачем,  почему?  Он  мог  и
накричать. Очень не люблю, когда кричат.
     Со стены лаборатории, над столом, глядел с портрета Плачек  -  весело
ухмыляющаяся молодая рожица, хитрые маленькие глаза, нос такой  крохотный,
что  даже  и  не  замечался  на  лице,  округлый   подбородок,   массивные
оттопыренные уши, до того несоразмерные голове, что казались приделанными,
а не своими. Плачек был уродлив, но  особым,  жизнерадостным,  дружелюбным
уродством. Одного взгляда на портрет было достаточно, чтобы  понять:  этот
человек не скорбит о  своем  физическом  несовершенстве.  У  потенциальных
самоубийц, подумал Рой, лица иные.
     Под портретом висел небольшой прибор - указывающая шкала с  делениями
от одного до ста, валик регистрирующей ленты, стрелка, бегающая по  шкале,
перо, небольшой экран, клавиатура настройки.
     - Что это за аппарат? - спросил Рой.
     - Высокочастотный измеритель таланта, - равнодушно сказал Клаусен.
     Рой с удивлением обернулся к нему.
     - Я не ослышался? Вы сказали - таланта?
     Клаусен пожал плечами:
     - Что вас удивляет?  Схема  элементарная.  Подходите  и  смотрите  на
экран. А в  это  время  аппарат  записывает  вашу  энцефалохарактеристику:
область интересов, глубину, широту, интенсивность...
     - ...мыслительных способностей?
     - Чего же еще? После анализа, записанного на ленте,  стрелка  укажет,
кто вы.  Ричард  применял  десятибалльную  систему  классификации,  десять
оценок по десять ступенек в каждой.
     На шкале Рой прочитал названия над каждым из десяти интервалов:

                Дурак элементарный
                Дурак самодовольный
                Бездарь ординарная
                Бездарь агрессивная
                Середняк рядовой смирный
                Способность векториальная
                Способность общая
                Дарование
                Талант
                Гений

     Рой засмеялся и покачал головой.
     - Интересная классификация! И  многие  соглашались  подвергнуть  себя
исследованию? Уже одни названия внушают страх. Слишком обширную область на
шкале занимают дураки и бездари.
     Клаусен невозмутимо возразил:
     - Дураки к нам не ходили. Любой считал себя талантом, а то и  гением.
И ведь обычно не знают, что анализ уже идет, пока рассматривают прибор.
     - А когда узнают результат анализа?
     - Анализ сразу не раскрывается. Вас, например, уже  проанализировали,
а стрелка не шелохнется, пока  я  не  включу  резюмирующее  устройство.  В
первой  модели  резюматора,  правда,   не   было,   от   этого   возникали
неприятности.   К   Ричарду   как-то   пришел   приятель   из    Института
косможурналистики и пожелал проанализироваться. Мы два дня потом  собирали
осколки прибора. Во второй модели  Ричард  конструктивно  учел  недостатки
человеческого характера.
     Рой пожелал узнать свою оценку. Стрелка указала  на  восьмую  ступень
способности общей. Рой высказал полное  удовлетворение.  У  Клаусена  была
вторая ступень способности векториальной,  он  считал  свою  классификацию
вполне справедливой. Рой спросил, может ли он взять измеритель  таланта  к
себе в  лабораторию,  чтобы  познакомиться  с  ним  обстоятельней.  Против
обследования прибора Клаусен не возражал  и  вручил  Рою  подробную  схему
измерителя, составленную самим Плачеком. Рой поинтересовался,  пользовался
ли Плачек измерителем таланта для самоанализа. Клаусен ответил, что  ничто
так не занимало Плачека, как  этот  прибор.  Не  было  дня,  чтобы  он  не
провозился с измерителем час-полтора.
     - Он знал свою оценку?
     - Конечно.
     - Она его удовлетворяла?
     - Не она, а они. У него было много оценок.
     - Как это понимать?
     - Он исследовал каждый вектор своих способностей. Вы ведь знаете, что
он все опыты ставил на себе. И каждый эксперимент должен был что-то в  нем
изменить. После опыта он мог весь день просидеть перед измерителем.
     - Как измеритель классифицировал Ричарда?
     - Обычно он не поднимался выше девятой ступени даровитости и ни  разу
не попадал в середняки. Возможно, такая  оценка  его  и  огорчала,  но  он
старался не показывать этого. Он говорил, что упреки нужно адресовать отцу
и матери, которые не постарались снабдить его гениальностью. Он не унывал.
Он  хвалился,  что  прыгнет  выше  собственных   ушей.   Он   разрабатывал
единственно правильную теорию гениальности, это его собственные слова. Я в
его теории не вникал, хватало своих дел.
     - Вы  сказали:   "обычно   не   поднимался   выше   девятой   ступени
даровитости". А необычно?
     - Однажды он  достиг  седьмой  степени  таланта.  Он  выглядел  очень
подавленным в тот день.
     - Подавленным? Так крупно повысить способности - и огорчаться!
     - Видите ли, он надеялся, что  достигнет  хотя  бы  первой  ступеньки
гениальности.  Он  говорил,  что  эксперимент  поставлен   безукоризненно,
гениальность обязательно должна получиться. А она не  получилась.  Он  так
расстроился, что взял двухнедельный отпуск. Я тоже отлично отдохнул в  эти
две недели.
     - В чем заключался эксперимент?
     - В конкретное содержание его работ я не вникал. Даже  когда  он  сам
рассказывал о них, я старался запоминать поменьше. Так было  спокойней.  А
отчеты он составлял лишь по завершении исследований. Он не терпел  рабочих
журналов. Они фиксировали бы его ошибки. Он считал это унижением для себя.
     - Неужели ничего не запомнили?
     - Помню,  что  он  тогда  создавал  в  себе  полиглотство.  Арабский,
английский, китайский, суахили, хинди... Разные были языки. Он  трещал  на
них на всех со скоростью водомета. А выше таланта не вытянул. Я бы на  его
месте  тоже  огорчался.  Препараты  мои,   впрочем,   были   синтезированы
добросовестно, я не позволял себе никаких  отклонений  от  заказа.  Ричард
сказал тогда: "Ты не виноват, дело во мне!" Он чуть не плакал.
     - Какие препараты вы ему синтезировали?
     - Все, какие он заказывал. У  меня  сохранились  рабочие  журналы.  В
отличие от него, я все записывал. Если хотите ознакомиться...
     - Да, пожалуйста. Итак, вы синтезировали химические препараты,  какие
он заказывал. А чем определялись его заказы? Почему он хотел  того,  а  не
иного?
     - Не знаю. Он бы страшно рассердился, если бы я вздумал  допрашивать,
почему он нуждается в данном, а не в  другом  препарате.  Знаю  лишь,  что
выдаче каждого заказа предшествовали месяцы работы. Он  вычислял,  чертил,
анализировал кривые... Девять  десятых  его  времени  занимала  разработка
заказа на новый препарат. Проверка препарата обычно была кратковременной.
     - В чем состояла проверка?
     - Сначала Ричард при помощи анализаторов устанавливал,  что  препарат
соответствует заказу. Приходилось повторять синтезирование по пять  -шесть
раз, прежде чем он оставался доволен. Это были  тяжелые  дни.  Зато  когда
проверка заканчивалась и он садился за  расчет  нового  препарата,  я  мог
отдохнуть. Он не возражал, чтобы я в  эти  дни  повалялся  на  диване.  Он
только требовал, чтобы я лежал тихо. Лежать тихо я любил.
     - Возвратимся  к  препаратам.  Допустим,  синтезированное  химическое
соединение его удовлетворило. Что он делал с ним?
     - Как - что делал? Принимал!
     - Что значит - принимал?
     - Вводил себе в мозг. Впрыскивал в ухо или закапывал в глаз.
     - То самое, что он сделал в последнем, гибельном эксперименте?
     - Методика использования препаратов была одна. Не помню, чтоб  он  ее
менял.
     - Значит, ничего экстраординарного в последнем эксперименте не  было?
Попытку самоубийства вы отвергаете?
     - Какое самоубийство! Нормальный эксперимент.
     - Вряд   ли    нормальные    эксперименты    заканчиваются    смертью
экспериментатора. Вы знаете вывод медиков? Плачек ввел себе в мозг яд!  Яд
синтезировали вы.
     Клаусен хмуро смотрел в угол лаборатории.
     - Яда я не синтезировал. Ричард и не думал о ядах.
     - Экспертиза приводит его фразу: "Меня больше  не  будет",  сказанную
вам перед введением себе яда.
     - Препарата, а не яда! Слова его, это верно.
     - Их считают своеобразным уведомленим о самоубийстве.
     - Чепуха!  Он  всегда  что-нибудь  такое  говорил.   Когда   принимал
лингвистический препарат,  он  сказал:  "Ты  меня  теперь  не  узнаешь.  Я
вторично рождаюсь - но уже другим". Перед испытанием ему все рисовалось  в
радужном свете. Когда получалось не по расчету,  он  сокрушенно  бормотал:
"Опять я, опять я!" Один раз сказал со вздохом: "Знания - еще не талант".
     - Слова "опять я" можно  толковать  как  желание  переделать  себя  и
разочарование, что он остался тем же?
     - Тем же он не оставался. В чем-нибудь да менялся. Он  ставил  опыты,
чтобы изменить себя. Он производил в себе гениальность.
     - Производил в  себе  гениальность!  Отлично  сказано.  А  препараты,
синтезированные вами, должны были  перестроить  связи  клеток  его  мозга,
стимулировать за черепной коробкой иные, более интенсивные  излучения.  Не
так ли?
     Клаусен подумал.
     - Возможно, и  так.  Я  раньше  думал,  что  препараты  мои  являются
резервуарами полезной информации. Ну, что Ричард разработал  метод  записи
целых  наук  на  молекулярном  уровне.  Я  так  и  называл  свою   работу:
синтезирование информационных капель. Однажды я  сказал  Ричарду  о  своих
догадках. Он сперва высмеял меня - а потом  рассердился.  Он  кричал:  "Вы
тупица, Карл! Не могу понять,  почему  измеритель  приписал  вам  какие-то
способности. Вы средство рассматриваете как цель!"
     Рой пожал Клаусену руку.
     - Спасибо, Карл. Арман почему-то считает, что вы необщительны. У меня
другое впечатление. Вы хорошо разъяснили все существенное, что  связано  с
гибелью Ричарда Плачека.

                                    3

     Рой передал Арману прибор, измеряющий способности, и  два  препарата,
полученные от Клаусена. Арман поинтересовался, какое мнение составил  себе
Рой о смерти Плачека. Рой сказал, что о самоубийстве и  вправду  не  может
быть и речи. Похоже, что Плачек изобрел новый способ усвоения  знаний  при
помощи инъекций специальных  химических  соединений.  Изобретение  его  не
удовлетворило. Он, несомненно, поставил перед  собой  цель  гораздо  более
трудную, чем простая замена долголетнего пребывания в школе  впрыскиванием
в мозг сразу целых наук. Он стремился  усовершенствовать  интеллектуальные
способности человека. И раньше всего  -  свои  собственные.  И  не  просто
усовершенствовать, а сотворить совершенство.
     - Он  исчерпывающе  сформулировал  свое  намерение:   прыгнуть   выше
собственных  ушей,  -  сказал  Рой,  усмехнувшись.  -  На   меньшем,   чем
гениальность, он мириться не собирался. Нам нужно выяснить, чего он достиг
на этом пути и какие допустил просчеты. Отчета он за смертью не написал, а
рабочих журналов не вел.
     - Им, конечно, руководило тщеславие, -  согласился  Арман.  -  Но,  с
другой стороны, он ведь был осторожнейший экспериментатор.  Без  идеальной
предусмотрительности нельзя и  помыслить  о  том,  чтобы  превратить  свой
организм в испытательный полигон. Столько раз проводил на себе опыты  -  и
ни разу не ошибался!
     - Один  раз  все  же  ошибся.  Думаю,  Арман,  тебе  надо  на   время
отключиться от других работ нашей лаборатории.
     ...Арман с неделю возился с прибором Плачека и препаратами  Клаусена.
Когда он закончил исследование, Рой позвал Генриха. Другом Ричарда  Генрих
не был,  но  странные  обстоятельства  смерти  Плачека  не  могли  его  не
взволновать.
     - Предположения подтверждаются, - доложил Арман. - Ричарду и  вправду
удалось  разработать  метод  записи  научной  информации  на  молекулярном
уровне. Структура молекулы первого препарата  разработана  так  хитроумно,
что хранит в переплетениях своих атомов целую  библиотеку  лингвистических
сведений.
     Он положил на стол две схемы. На одной  были  показаны  связи  атомов
молекулы препарата и  характеристические  колебания  клеток  мозга  самого
Плачека. Каждая связь выражала в особом коде какой-либо  основной  элемент
языка. Колебания атомов вокруг положения  равновесия  образовывали  слова,
сочетания  отдельных  колебаний  -  фразы.  Плачеку  удалось  записать   в
молекулах основной словарный фонд десяти языков, так  огромно  было  число
вариантов состояний каждой молекулы. Арман обратил внимание братьев на то,
что характеристики колебаний молекул  препарата  и  клеток  мозга  Плачека
совпадали.
     - Это-то понятно, - сказал Рой. - Если бы совпадения не было,  то  не
произошло  бы  и  обогащения  мозга  новыми  знаниями.  Вся  соль  в  этом
совпадении.
     - Ему с дьявольской тщательностью пришлось изучить свой  мозг,  чтобы
разработать столь совершенно резонирующий  с  ним  препарат,  -  продолжал
Арман. - Еще больше поражает, что  Клаусену  удалось  синтезировать  столь
сложное химическое соединение.
     В разговор вступил Генрих:
     - В интересной идее Плачека содержится внутренний дефект.  Во-первых,
прибавка знаний не равнозначна появлению таланта, что, впрочем, и  сам  он
признал в разговоре с Клаусеном. А во-вторых, введенные в мозг посторонние
вещества рано или поздно должны быть выведены  из  него.  Это  равнозначно
превращению скороспелого эрудита в прежнего невежду.
     - Он мог предусмотреть такой оборот событий  и  принять  меры  против
него, - заметил Рой. - Медленное школьное обучение образует в мозгу  долго
сохраняющиеся связи, которые мы называем памятью о полученной  информации.
Плачек мог предполагать, что вещества, введенные в мозг, сотворят такие же
связи. Тогда  эрудиция,  созданная  простой  капельницей,  сохранилась  бы
навсегда.
     Генрих скептически покачал головой.
     Арман продолжал:
     - Между прочим, трудность, указанная Генрихом, самого  Ричарда  очень
тревожила. Он вовсе  не  собирался  ограничиться  созданием  краткосрочных
эрудитов, хотя сам попал в их разряд, так как его  лингвистические  знания
довольно быстро исчезали. Основную задачу он видел  в  том  самом,  о  чем
говорил Рой: в переконструировании себя  в  гения.  Посмотрите  материалы,
связанные со вторым препаратом.
     На молекулах второго препарата Плачеку удалось записать  энциклопедию
математических  наук.  И  так  как  он  пользовался  справочниками,  а  не
специальной схемой выборок, то было видно, с какой  наивной  тщательностью
он переносит во внутримолекулярные связи все понятия и формулы, начиная  с
самых простых.
     Зато кривые  колебаний  молекул  так  идеально  совпадали  с  кривыми
колебаний клеток мозга, что временами нельзя было различить их.
     - Резонанс совершенный, - оценил Рой находку Армана. -  Мозг  Плачека
должен был впасть в унисон с препаратом и не только  проглотить  введенную
ему  научную  пищу,  но  и  продуцировать  ее  дальше.  Не  знаю,  как   с
гениальностью, но если бы Ричард не стал  математическим  талантом,  то  я
просто отказался бы понимать, что  такое  талант.  Капля  такой  жидкости,
введенная в мозг, должна была полностью удовлетворить его тщеславие.
     - Она слишком тяжела для него, эта капля. Он перекалил клетки  своего
мозга, -  сказал  Генрих.  -  Он  просто-напросто  сжег  свою  голову.  Он
проглотил пищу, которая у него не переварилась.
     - Кривые резонанса говорят о другом, - возразил Арман. - Я согласен с
Роем - совпадение совершенное...
     - Ну и что? - сказал Генрих с досадой.  -  Вы  забываете  о  крепости
материала,  в  данном  случае  мозга.  Детская  задача:   при   резонансе,
вызываемом шагом полка, колебания моста через реку  усиливаются  так,  что
мост обрушивается. Не всякое усиление своих колебаний мозг выдерживает.
     Рой, подумав, сказал:
     - Но усилие до огромной эрудиции в области языкознания  мозг  Плачека
все же выдержал без повреждений.
     - В этом и суть! - воскликнул Генрих.  -  К  языкам  у  Плачека  были
потенциальные способности. Он, возможно, стал  бы  выдающимся  лингвистом,
если бы с  детства  изучал  языки.  А  к  математике  была  идиосинкразия.
Обширная  математическая  информация  превзошла  возможности  его   мозга.
Усилением математических акций мозговых клеток он разорвал  их  внутренние
связи, так как именно в этой области интеллектуальная прочность мозга была
всего меньше. Где тонко, там и  рвется.  Препарат,  возможно  для  другого
безвредный, Ричарду обернулся губительным ядом.
     - Жаль, - со вздохом сказал Арман. - Жаль самого Ричарда.  Жаль,  что
из его изобретения мы извлечем мало пользы.
     Рой рассудительно возразил:
     - Почему мало? Он оставил  нам  измеритель  творческих  способностей.
Думаю, прибор можно доработать, чтобы ввести в употребление - скажем,  для
экзаменов научных работников. И если наши химики смогут  усовершенствовать
придуманные им информационные капли, они тоже пригодятся.  Есть  множество
ситуаций, когда даже краткосрочная эрудиция  полезна.  Вместо  того  чтобы
привлекать к исследованию справочные машины, введи в мозг одну-две  капли,
содержащие в себе целые науки,  -  и  разбирайся  в  сложнейшей  проблеме,
требующей бездны знаний.
     - Особенно это может пригодиться в  дальних  путешествиях,  -  сказал
Арман. - Не на все планеты потащишь с собой Большую академическую машину.

                              Сергей СНЕГОВ

                  ТРИДЦАТЬ ДВА ОБЛИЧЬЯ ПРОФЕССОРА КРЕНА

                             Памфлет-фантазия

     К  начальнику  полиции  вошел  следователь.   Начальник,   энергичный
старичок с провалившимися щеками и злыми глазками, недовольно повернулся к
нему. Тот походил скорее на тренера команды тяжеловесов,  чем  на  юриста.
Начальнику не нравилась в помощнике слишком  оптимистическая  внешность  и
доверие к людям. За три года работы в  полиции  этот  самодовольный  боров
довел до смертного приговора всего четверых и не добился для других  своих
подопечных полных ста  лет  тюремного  заключения.  Начальник  не  одобрял
методов следователя. Тяжелый кулак был веским аргументом не всегда.  "Вину
из обвиняемого лучше не выдавливать, а выдалбливать, - говорил  начальник.
- А невиновные если и существуют, то лишь в  ближайшем  окружении  господа
бога, да и то потому, что туда не добраться". Начальник не  позволял  себе
чертыхаться, но господа бога вспоминал с благоговением часто.
     - Я вас не звал, Симкинс, - заметил начальник.
     - Совершенно  точно,  господин  полковник,  -  ответил   следователь,
кланяясь. -  Я,  с  вашего  разрешения,  в  связи  с  загадочным  вопросом
профессора Крена...
     - Вы олух, Симкинс, - почти вежливо сказал худой начальник. - Никаких
загадочных вопросов в деле Крена не существует. Как этот прохвост Крен?
     - Бредит. Третий день  не  приходит  в  себя.  Врачи  ни  за  что  не
ручаются.
     - Никто бы не дал врачам медной монеты, если  бы  они  за  что-нибудь
поручились. Врач в самом простом случае должен сомнительно качать  головой
- этим он повышает себе цену. Зато я поручусь, что  меньше  двадцати  пяти
пропойца Крен не отхватит. Если, конечно,  вы  не  испортите  заварившуюся
кашу своим всепрощением.
     - Постараюсь, господин полковник. Сделаю все возможное. Между прочим,
Крен не пьет. Никогда не пил!
     - Вы оглохли, Симкинс? В сотый раз спрашиваю, что вам надо?
     - Если  позволите...  Обгоревший  дневник  Крена  восстановлен  почти
полностью, много интересного... В парламенте выступал Поппер, я  отчеркнул
в газете важнейшие места.
     - Давайте Поппера! Так,  так.  Ага,  вот:  "Я  лично  осматривал  эти
великолепные заводы, - произнес оратор в своей речи, - и  убежден,  что  с
божьей   помощью   и   дополнительными   капиталовложениями    их    можно
переоборудовать для выпуска военной продукции.  Что  же  до  мошеннических
проектов нынешних акционеров, то  от  них  приходится  отказаться  как  от
беспардонного блефа".
     Начальник поднял голову и осмотрел своего помощника с головы до ног.
     - Вы слишком плотно ужинаете, Симкинс. К сорока  годам  у  вас  будет
свыше ста килограммов. Жир вреден, ибо развивает  добродушие.  У  хорошего
человека злость сидит в костях,  а  не  в  жире.  Сколько  их  было,  этих
искусственников? Тридцать два, вы сказали?
     - Сорок восемь. Крен говорит о тридцати двух потому, что они ему всех
ближе. Но всего их было сорок восемь. Ни один пока не пойман.
     - Оставьте дневник и можете идти.
     Когда  следователь  осторожно  закрыл  за  собой   дверь,   начальник
пододвинул обгоревшую тетрадь.  От  первых  страниц  ничего  не  осталось,
многое отсутствовало и на следующих, но середина и конец составляли  почти
связный текст. Начальник читал с интересом, временами качал головой и - не
то удивленно, не то восхищенно - бормотал про себя:  "Прохвост  же!  Ну  и
прохвост! Двадцать пять - и ни года меньше!"

                                    *

     ...потрясенный. Я стремился лишь к этому  восемь  мучительно  трудных
лет - нет, я не мог поверить! Это было слишком хорошо, немыслимо хорошо! Я
заметался по комнате, чуть не плакал; думаю, взгляни кто со стороны, решил
бы, что я сошел с ума, - так я был рад! Потом  я  сказал:  возьми  себя  в
руки, он настал, наконец, час твоего торжества - весь мир вскоре  падет  к
твоим ногам! Я прикрикнул на себя: и на меньшее, чем мир,  не  соглашайся,
руки у тебя достаточно сильны, чтобы поиграть этим  шариком;  нет,  говорю
тебе, нет, ты не напрасно  потрудился,  человечество  отметит  тебя  среди
величайших благодетелей! После этого я приблизился к  аппарату.  Колени  у
меня дрожали. Шарик жил, пульсировал, расчле...

     ...пошел на убыль: четыре дня реального  существования  после  восьми
лет горячечных мечтаний и математических расчетов! Здесь важен факт -  мне
удалось  материализовать  мысли,  остальное   -   детали;   детали   можно
переделывать и дорабатывать. Я почувствовал усталость: четверо  суток  без
сна -  даже  для  меня  это  многовато.  Я  в  последний  раз  полюбовался
рассасывающимся в растворе комочком. Я знал, что когда  проснусь,  комочка
не будет. Он был - лишь это имело значение! Я повалился на диван...

     ...Черт! - сказал он. - Счет электрической  компании  за  этот  месяц
чудовищный! Вы не жуете эти проклятые киловатты, профессор Крен?
     - Не понимаю, чего вы хотите, доктор Паркер? - сказал я,  сжимая  под
столом руки. Я не хотел, чтобы он заметил, что я волнуюсь.
     - Отлично понимаете! То, что легко разрешают себе  частные  компании,
нам недоступно. Налогоплательщики раскошеливаются  на  полицию,  а  не  на
науку.
     - Вычтите из моего жалования за лекции. Хоть за три года вперед!
     Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до  ушей
синеватые губы. В его выпуклых  глазах  мерцали  зеленые  огоньки.  Я  его
ненавидел.
     - Вы нахал,  Крен!  Может,  вы  припомните,  видали  вы  в  последнем
семестре кого-нибудь из своих студентов?
     Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной  лекции.  Я  ссылался  на
нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы
не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что  придется  забросить
эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа,  я
отворачивался и торопился пройти мимо.
     - Вы израсходовали свое жалование за десять лет вперед,  -  продолжал
Паркер.  -  Два  таких  профессора,  как  вы,  выпустят  в   трубу   любой
университет...

     ...миллиарды  лет!   Я   содрогнулся,   представив   себе   безмерный
однообразный бег  столетий,  начавшийся  с  момента,  как  первый  комочек
протоплазмы стал  развиваться  в  мыслящую  субстанцию.  Продолжительность
человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего  ее,  -
песчинка у подножия Монблана! Что  сложнее?  Быть  готовой  песчинкой  или
нагромождать гору, порождающую  песчинку?  Я  задал  себе  этот  вопрос  и
ужаснулся - ответ  был  иной,  чем  я  ожидал.  Ровно  три  миллиарда  лет
понадобилось природе, чтобы даровать  женщине  умение  за  девять  месяцев
породить новую жизнь. Труд  женщины  и  природы  несоизмерим.  "Монблан  и
песчинка!" - твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.
     Да, конечно, я совершил  открытие.  Я  нашел  способ  миллиарды  лет,
потраченные природой, сжать  в  недели  и  дни.  Я  уверен:  мне  поставят
памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на  листке,
будут изучать под микроскопом. "Он был в волнении, когда писал  эту  букву
"а", в ней чувствуется нервозность", - скажут знаменитые историки. "Нет, -
пойдут доказывать другие, - буква "а" спокойна, но взгляните  на  "б"!  Мы
берем на себя смелость утверждать, что в момент,  когда  Крен  чертил  эту
букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль  -
об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы  "б"
набросана с гениальной свободой и широтой!" Все это будет, не сомневаюсь.
     Ничего этого не будет! Рожденное мной детище беспомощно.  Я  -  мать,
вышедшая из больницы одинокой  во  враждебный  мир.  Я  сижу  на  камне  с
ребенком в руках, у меня нет денег, нет еды, льет дождь. Ребенок  корчится
и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне...

     - ...Мак-Клой! - сказал он, пожимая руку. - Я представлял вас другим.
Мне думалось, что вы черный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое
лицо, док, уверяю вас.
     - И мускулы боксера! - пискнул второй, очень  маленький  и  юркий,  с
мышиным  личиком,  желтозубый  и  редковолосый.  Он  хихикнул  и  поправил
галстук-бабочку.  Рука  его  была  покрыта  красноватой  шерстью.  -  Я  -
О'Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню,  как  некий
Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором  раунде.  Судья
сделал все, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришел в себя  лишь
на другой день? Нет,  вспоминаю,  того  парня  звали  Карпер.  Он  вам  не
родственник?
     - Садитесь, Крен! - проговорил третий. Этот не  протянул  руки,  лишь
указал на кресло. Мне показалось, что он у  них  главный.  Он  был  худ  и
угрюм. Я еще не видал таких колючих глаз: он  ударял  ими,  как  гвоздями.
Кстати, они были цвета  гвоздей.  -  Моя  фамилия  Гопкинс.  Я  читал  ваш
меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?
     Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан  Мак-Клой,
и карлик О'Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды.  Их
возмутила бы, если не рассмешила,  великая  страсть,  поддерживающая  меня
восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы  могли  им  показаться  лишь
подозрительными,  результаты  ее  -  ниспровержением  основ.  Я  внутренне
съежился, когда Гопкинс кольнул меня страшными глазами, и  еле  удержался,
чтобы не убежать. Я крикнул на себя в душе:  "Помни,  это  твой  последний
шанс!  Ты,  кажется,  считаешь  их   скверными   людьми?   Тебе   остается
приподлиться к уровню их подлости - проделай это с достоинством!"
     Я сел в кресло и закинул ногу за ногу.
     - Скажите, джентльмены, - промямлил я, - кто из вас Эдельвейс, а  кто
- братья?
     Мак-Клой и О'Брайен разом ответили:
     - Эдельвейс - это я.
     Гопкинс хмуро добавил:
     - А братья - я. Почему вас это интересует?
     - Как бы вам объяснить? М-м!.. Я предпочитаю иметь дело  с  солидными
людьми. Фирма "Эдельвейс и братья",  конечно,  всемирно...  Короче,  я  не
желал бы, чтобы мое открытие попало в недружественные руки.
     Я значительно сжал губы и холодно посмотрел на них.  Мак-Клой  ударил
кулаком по столу и захохотал.
     - Вот мошенник! Он  подозревает,  что  мы  левые.  Признайтесь,  док,
такого проходимца, как вы, еще не  существовало  со  времен  потопа!  Как,
по-вашему, ребята, он сукин сын?
     - Очень,  очень  стоящий  человек!  -  прохихикал  О'Брайен,  излучив
морщинками серое личико. - Говорю вам,  он  не  хуже  своего  родственника
Карпера смог бы нокаутировать великого Джойса. Думаю, мы сработаемся.
     - Я могу удовлетворить ваше любопытство, - проговорил  ледяным  тоном
Гопкинс. - Старый дурак Эдельвейс закончил свою грешную жизнь в  ночлежном
доме. Не думайте, что мы что-либо имеем против него: он был волк как волк,
пожалуй, даже зубастей других. Состояние его поделили Мак-Клой и О'Брайен.
Что до братьев, то Джим  повесился  на  сорок  четвертой  минуте  биржевой
паники 28 сентября 1995 года, а Джек пустил себе пулю в лоб  часом  позже.
Их акции достались мне. Мы решили не  менять  название  нашей  заслуженной
фирмы.
     - Отлично! - объявил я, закуривая сигарету.  -  Можете  держать  себя
свободно. Вижу,  что  не  ошибся,  считая  вас  серьезными  дельцами.  Нам
остается договориться о пустяках - сколько миллиардов вы вложите в наше...

     ...Четыре миллиона киловатт? -  ужаснулся  Мак-Клой.  -  В  жизни  не
слыхал большей чепухи! Вы послушайте его,  ребята!  Он  требует  миллионов
киловатт на обслуживание одного автомата.
     - И химического завода площадью в две тысячи гектаров, - добавил я. -
Не забывайте, что мой аппарат займется производством людей.
     Мак-Клой энергично выругался.
     - Я тоже занимался производством людей - и не без  успеха,  поверьте:
две черноглазые дочки и четыре голубоглазых  сына  -  вот  мое  сальдо  за
девятнадцать лет супружеской жизни.  Но  мне  не  понадобилась  для  этого
постель в две тысячи гектаров. И потребности в электроэнергии я не ощущал,
скорее - наоборот: ни разу не забывал выключить лампочку!
     Я со скукой пожал плечами.
     - Не собираюсь подвергать сомнению качество  ваших  детей.  Но  между
вашими и моими, машинными, есть разница. Я буду выпускать людей в массовом
масштабе, на конвейере, и притом с заранее заданными  свойствами.  Надеюсь
вы не собираетесь оспаривать, что ваше крохотное семейное производство  не
больше чем работа вслепую. Вы  заранее  не  знаете  даже,  кто  получится,
мальчик или девочка, не говоря уж о таких важнейших  элементах,  как  цвет
волос и глаз, влечения и рост,  приспособленность  к  жизни,  политические
взгляды и прочее. Средневековая кустарщина, Мак-Клой, просто  не  понимаю,
как в наш век  поточного  машинного  производства  вы,  признанный  мастер
современной индустрии, осмеливаетесь хвастаться жалкой ручной  работой.  И
вообще, я обращаю ваше внимание, джентльмены,  на  то,  что  мои  машинные
создания представляют собой материализованную мысль, получившую на  заводе
человекоподобное оформление. В наш век  материалистического  безбожия  это
тоже кое-чего стоит.
     - Стоит! Стоит! - любовно поскрипывал О'Брайен, не  отрывая  от  меня
восхищенных глаз. От  него  исходил  сладковатый  запах  восторга.  -  Это
кощунство,  Мак-Клой,  сравнивать   своих   неудачных   личных   деток   с
конвейерными созданиями нашей компании. Даже Джон, самый сильный из  ваших
сыновей, не простоял бы и двух раундов против Джойса. Что до  меня,  то  я
требую, чтобы профессор Крен придал человекоподобным свое личное  подобие.
Вы меня понимаете, Гопкинс? А вы, Мак-Клой?  Хи-хи-хе!  По  десяти  в  ряд
Крены шагают из ворот завода - один к одному красавцы и  силачи.  Огромная
колонна, не иссякающая ни днем ни ночью, - и все на ринг, на ринг! Вот это
будет зрелище, говорю вам! Такого кулачного боя человечество не видывало.
     Я посмотрел на Гопкинса. Решение зависело  от  него.  Гопкинс  уперся
гвоздями глаз в стол. Мне  показалось,  что  дерево  прогибается  под  его
взглядом: Гопкинс передвигал мысли с усилием, как рычаги. Если бы  у  меня
нашелся радиоскоп, я различил бы  в  его  голове  скрип  приближающихся  и
отодвигаемых мыслей. Наконец Гопкинс заговорил:
     - Предложение заманчивое, конечно. Но откуда взять такую уйму  денег?
Мы трое со всеми потрохами не стоим и половины того, что вы запросили  для
одного себя.
     О'Брайен вскочил и, махая ручонками, быстро заверещал:
     - Не так, Гопкинс! Как вы все близоруки,  джентльмены!  Выпустим  две
тонны акций, пусть их  раскупают  рабочие  нашей  компании  -  вот  вам  и
денежки!
     - Нет,  тут  требуется  что-нибудь  посолиднее.  Я  вижу  лишь   одну
возможность - военное министерство.
     - Военное?.. - пискнул О'Брайен. - А  ведь  в  самом  деле,  Гопкинс,
великолепная мысль!
     - Сногсшибательно! - загрохотал Мак-Клой. - Такого проныры,  как  вы,
Гопкинс, мир не видывал! Я настаиваю, чтобы док в  своих  человекоподобных
оподобил вас.
     - Поручите это дело мне, - сказал Гопкинс, вставая. - Я имею  в  виду
переговоры с военными. Их, конечно, заинтересует конвейерная армия  солдат
с заранее заданными свойствами. Сейчас я из  своего  кабинета  кое  с  кем
потолкую в столице.

                                    *

     Пока Гопкинс вызывал столицу, мы  мирно  покуривали.  Я  старался  не
показать волнения тем двум. Я непрерывно волнуюсь с того дня,  как  понял,
что у меня нет иного выхода, кроме  как  завязать  опасную  игру  с  этими
двуногими. Пока я сидел у них на спине, - а  не  в  пасти,  это  было  уже
хорошо. Я усмехнулся, вспомнив, как они запротестовали, когда  я  объявил,
что меньше, чем на половине доходов, не примирюсь. Мак-Клой  подскочил  до
потолка: "Вы бандит, док,  зачем  вам  такая  прорва  денег?"  Я  отрезал:
"Собираюсь скупить фирму "Эдельвейс и братья". Я  отвлек  их  от  существа
проблемы.  Только  так  и  надо  с  ними  держаться.  Пусть  они  займутся
вырыванием денег у меня из глотки, у них не останется времени совать  носы
в технологию. Я буду проводить эту линию неукоснительно -  заставлю  их  с
боем добиваться того,  что  мне  абсолютно  не  нужно.  Я  гордился  своим
коварством - с такими людьми иначе нельзя.
     - Долго же он там! - пропищал О'Брайен. - Поверьте, я никогда так  не
волновался.
     - Дышите глубже и разводите руками в такт вздоха, - строго сказал  я.
- Приседайте, когда одолевает волнение.
     - Вы невероятный человек, Крен! - сказал он восторженно. - В жизни не
встречал такой выдержки! Неужели вас не тревожит...
     - Меня тревожит  одно:  успеем  ли  мы  сегодня  оформить  финансовое
соглашение? Драгоценные минуты тратятся на телефонную болтовню, в то время
как мы могли...
     Мак-Клой поспешил успокоить меня:
     - Сейчас мы позовем Пьера Роуба, и  он  так  быстро  приведет  вас  в
форму, что вы и ахнуть не успеете. В мире еще не  существовало  мерзавцев,
равных Роубу.
     - Пьером  мы  гордимся,  -  подтвердил  О'Брайен.  -   Ни   одна   из
конкурирующих фирм пока не сумела обзавестись таким сотрудником.
     - Роуб - ваш адвокат?
     - Нет, наш доносчик. Главный клеветник нашей фирмы.
     Я  понятия  не  имел,  что  подобные  должности  введены  официально.
Мак-Клой поглядел на меня и загрохотал. О'Брайен тоненько дребезжал.
     Я все же овладел собой.
     - Люблю специалистов своего дела, - сказал я. - Так  вы  утверждаете,
этот Роуб?..
     - Да, утверждаю! - радостно закричал Мак-Клой. - Вы  будете  целовать
его руки, док, когда узнаете старину Пьера поближе. Он и  на  вас  напишет
поклеп, не сомневайтесь.  У  этого  человека  фантастические  способности.
Покажите ему молча язык, и он докажет, что  вы  собираетесь  взорвать  Дом
правительства.  Достаточно  поглядеть  на  Роуба,  чтобы  коленки  у   вас
затряслись и  мучительно  захотелось  признаться  в  чем-нибудь  страшном.
Сейчас вы это испытаете! - Он снял трубку телефона и распорядился: - Роуба
- поскорее!
     - Роуба мы нашли не сразу, - продолжал О'Брайен. - Когда мы  прибрали
к рукам наследие папаши Эдельвейса,  встал  вопрос:  кого  из  сотрудников
приставят... вы понимаете, Крен? И вот тут мы услыхали, что некоего  Роуба
прогоняют с десятого места за доносы и полную  неспособность  к  чему-либо
иному. "Стоп! - сказал Гопкинс. - Уверен,  что  это  нужный  нам  парень!"
Ровно через неделю после появления у нас Роуб донес куда следует,  что  мы
продались  врагам  нашего  государства  и  расширяем  производство,  чтобы
неизбежная в последующем безработица  стала  безысходней.  С  этой  минуты
участь Пьера Роуба была решена. Мы удвоили ему жалование  и  приблизили  к
себе. В мире теперь нет сил, которые принудили бы нас расстаться с Пьером.
     - А не благоразумней ли наоборот - прогнать Роуба ко всем?..
     О'Брайен ужаснулся.
     - Какая наивность,  Крен!  Это  ведь  свой  доносчик.  На  него  надо
молиться как на святого!
     - Что значит - свой? Он ведь доносит на вас!
     - Ну и что? Кто-нибудь обязательно будет доносить, без этого  нельзя.
От  каждой  фирмы  должно  исходить  установленное  количество   порочащей
информации - таков закон. А так неудобно, если не  знаешь,  кто  из  твоих
ребят и что именно доносит! Роуб же заменяет одии целый полк информаторов.
Из него изливается столь мощный поток порочащих  сведений,  что  в  других
клеветниках больше нет нужды. Любимое его изречение о себе: "Роуб  шерстью
чувствует врага". И в самом деле,  когда  он  видит  незнакомого,  у  него
встают дыбом волосы.
     - Можно подумать, что вы описываете работу кибернетической машины!  -
заметил я.
     - А что вы думаете? - загремел Мак-Клой. - Наука навета  нуждается  в
автоматизации.  Я  узнал,  что  Министерство  дознаний  недавно   заказало
двенадцать электронных мозгов повышенной скорости - каждый  для  обработки
пяти миллионов доносов в час! Масштаб, не правда ли, док?
     В комнату, раздувая ноздри широкого, как мастерок, носа, вошел  Роуб.
Я собирался возражать Мак-Клою, но  запнулся,  ошеломленный.  Роуб  бросил
настороженный взгляд в пустой угол комнаты, поглядел налево, и лишь  потом
обернулся ко мне. Я впоследствии узнал, что его волнует пустота. "То, чего
нет, подозрительней того, что есть" - эту мысль я слыхал от него  не  раз.
Но в тот момент меня поразила не философия  Роуба,  а  его  облик.  В  его
морщинистом лице, сработанном из синеватого воска, не было ничего  живого.
Он уперся мутными,  как  холодец,  гляделками  и  зашевелил  оттопыренными
ушами. Больше всего он напоминал огромную взъерошенную  летучую  мышь.  Но
это впечатление исчезало, когда он раскрывал рот. Он не говорил, а  блеял.
К тому же он так торопливо выбрасывал из себя слова,  что  они,  сшибаясь,
создавали невразумительный гул.
     - Я вас слушаю, джентльмены! - быстро-быстро заблеял он. - Я готов  к
услугам, джентльмены, понимаете, какая штука.
     - Поглядите на посетителя,  Роуб,  -  приказал  Мак-Клой.  -  Что  вы
открываете в его лице?
     Роуб так жадно впился в меня, словно хотел сожрать живьем.
     - Ничего сногсшибательного! Десять процентов невразумительного, сорок
процентов  инфантильности,  остальное  -  нормальная  тупость  пополам   с
пижонством, понимаете, такая... Стандартное лицо.  В  последнее  время  за
такие лица уже не арестовывают.
     Мак-Клой шумно ликовал:
     - Нет, каково,  док?  С  одного  взгляда  понял,  что  вы  гениальны.
Слушайте, Роуб, вас нужно четвертовать.
     - Стараюсь, шеф! - Роуб поклонился. - Вы преувеличиваете мои скромные
способности, такая штука.
     - Роуб,  -  запищал  О'Брайен,  -  заготовьте  проект  соглашения   о
вступлении профессора Крена  в  совет  директоров  компании  "Эдельвейс  и
братья". Он будет одним из братьев.
     - Оговорить долю участия, джентльмены?
     Мак-Клой и О'Брайен поспешно сказали одинаковыми голосами:
     - Долю участия пока не оговаривайте!
     Появившийся в дверях Гопкинс  знаком  приказал  Роубу  убираться.  На
сером лице Гопкинса  подрагивало  что-то  отдаленно  напоминающее  улыбку,
глаза посветлели. Он торжественно положил ноги на стол.
     - Все в порядке,  ребята!  Парни  из  Военного  министерства  страшно
заинтересовались нашими живыми  игрушками.  В  расходах  рекомендуется  не
жаться и времени зря не терять. Теперь о сути. Ваши претензии,  профессор,
больше чем неисполнимы - они недопустимы. Наши окончательные  условия:  вы
входите  в  компанию  на  правах  некоторой  части  старика  Эдельвейса  и
получаете...

     ...совершенной автоматики. Тысяча двести сорок чанов, каждый размером
с трехэтажный дом, обслуживаются одной кибернетической  машиной.  В  чанах
первичная  зародышевая  клеточка,  произведенная  Электронным  Создателем,
проходит  все  стадии  эмбрионального  роста,  пока  в  конце  химического
конвейера белковое образование из нескольких  молекул  не  превратится  во
взрослого  живого  человека.  В  последнем  чане  новосотворенный  человек
очищается от  технологической  грязи,  посторонних  белковых  включений  и
заусениц, затем неторопливо двигается к выходу, бреется или  завивается  в
парикмахерской и получает одежду, соответствующую  классу  технологической
обработки.  В  одной   из   серий   питательных   чанов   человекоподобное
новообразование подвергается  действию  психических  стимуляторов.  Именно
здесь наши искусственные люди приобретают все навыки, знания и стремления,
необходимые для функционирования в обществе.
     При  полностью  освоенном   производственном   процессе   от   записи
генетической формулы до выхода из  ворот  завода  искусственного  парня  с
сигаретой во рту или кокетливой девушки с модной сумкой пройдет  не  более
пятнадцати часов. Завод  спроектирован  из  расчета,  что  в  каждом  чане
находится  не  более  одного  изготавливаемого  существа,   то   есть   на
производство одновременно тысячи двухсот сорока людей.  Грубо  говоря,  мы
рассчитываем  вырабатывать  около  полумиллиона  людей  в  год.  Возможно,
однако, запустить в чан сразу двух существ. Природа показывает нам пример,
временами радуя родителей близнецами и тройняшками. Если чаны перевести на
выработку близнецов, то производительность завода поднимется  до  миллиона
человекоголов в  год.  Впрочем,  я  увлекся.  Это  уже  дело  инженеров  с
политиками, а не ученого.
     На  Электронном  Создателе  я  должен  остановиться   подробней.   Он
составляет суть изобретения. Сказать о нем,  что  это  искусственный  мозг
неслыханной мощности - значит ничего о нем не сказать. Он, конечно,  мозг,
ибо может молниеносно разрешать задачи любой трудности. В этом свойстве он
еще не отличается от любой другой логической машины.  Создатель  -  творец
зародышевых клеток. На вводе он  перерабатывает  полученную  информацию  в
генетическую  формулу  заданного  существа,  подбирает  нужную  комбинацию
нуклеиновых кислот и спаивает их в микроскопичекую живую клеточку, готовую
для развития в чанах. Природа для создания новой жизни не придумала ничего
лучшего, чем непосредственное воздействие  одной  родительской  клетки  на
другую. Мой Электронный  Создатель  не  нуждается  в  телесном  слиянии  с
партнером,  не  требует  ласковых  слов,  страстных   объяснений,   нежных
взглядов. Он ограничивается связью по  радио.  Все  совершается  в  полном
молчании: пакет электромагнитных волн - готово, ваша генетическая  формула
воспроизведена, начинается копирование родителей. Да,  копирование,  а  не
дележка свойств - от отца серые глаза, от матери остренький  носик...  Как
часто отец, не находя ничего своего в  ребенке,  гневно  обвиняет  жену  в
измене. От детей, произведенный Электронным Создателем,  не  отречется  ни
один из отцов. Зеркало, самооживляющее появившееся в  нем  изображение,  -
вот что такое мой аппарат. И он будет копировать только  лучшее:  умниц  и
красавцев,  гениев  разума  и  доброты  -  вот   его   назначение!   Люди,
великолепные, как боги, - на меньшем я не помирюсь, нет!
     Он возвышается надо мною. Он огромен, как  небоскреб.  В  его  недрах
клокочут миллионы киловатт - он в три раза  мощнее  всех  остальных  цехов
завода, вместе взятых. Моя лаборатория лишь щелка ввода в его  электронное
нутро. Высокая решетка справа от стола - замаскированный фильтр приема.  И
когда посетитель садится в кресло, я незаметно нажимаю кнопку...

                                    *

     - ...заболеете! Вам нужно перекусить  перед  сном.  Вы  вторые  сутки
почти не едите.
     Я оттолкнул поднос с едой.
     - Убирайтесь к дьяволу, Мартин! Я  сегодня  вкусно  пообедал.  Салат,
кровавый бифштекс, сосиски... Великолепный обед! Вы мне мешаете, Мартин.
     - Сосиски были вчера, а бифштекс вы ели на прошлой неделе, профессор.
Вся ваша сегодняшняя еда - черный кофе из термоса.
     - Ваше счастье, Мартин, что я вам не жена. Без кочерги в руках с вами
невозможно разговаривать. Поставьте поднос на стол и исчезните.
     Он примостил поднос  на  свободное  от  бумаг  местечко  и  отошел  в
сторону. Я грозно посмотрел на него.
     - Вы оглохли, Мартин? Я сказал - исчезните!
     - Будет исполнено. Вам нужно раньше освободить поднос.
     Я понял, что споры с ним займут больше времени, чем еда. Этот человек
упрям, как столб. Из двух зол  я  всегда  выбираю  меньшее.  Если  мне  не
удается сразу прогнать Мартина, я делаю то, на чем он настаивает. Я мог бы
уволить Мартина за непослушание, но новые слуги вряд ли будут  лучше.  Мне
со слугами не везет. Те, до Мартина, тоже ни во что  меня  не  ставили.  У
него к тому же есть неоценимые достоинства - он немолод, одинок,  искренне
считает меня научным гением и видит свое  счастье  в  обережении  меня  от
всего, что может помешать моей работе. Правда,  дальше  хозяйственных  дел
его забота не идет.
     - Пирожки необыкновенно сочные, а  бутерброды  выше  всех  похвал,  -
сказал я, заканчивая еду. - Я, кажется, и вправду проголодался. Теперь  вы
исполните мою просьбу, дорогой Мартин, и удалитесь?
     - Непременно, профессор. В час ночи зайду, профессор.
     - Зачем?
     - Напомнить, что пора спать.
     - Вы считаете меня ребенком, Мартин?
     - Нет, профессор. Дети многое умеют делать без подсказки.
     Я видел, что и на этот раз его переспорить не удастся.
     - Позвоните по телефону, Мартин. Я лягу сейчас же, как вы  напомните,
что пришло время.
     Он с сомнением посмотрел на меня. Просто удивительно, как он не верит
в мою самостоятельность.
     - Хорошо, - сказал он. - Я позвоню.
     Это прозвучало угрожающе. Не обычное вежливое: "Слушаюсь!", а  что-то
вроде: "Ладно, ладно. Не думайте, что  это  у  вас  пройдет  гладко!"  Мне
сегодня предстояли  слишком  важные  дела,  чтобы  завязывать  спор  из-за
пустяков.
     Когда Мартин убрался, я опять включил  телевизор  конвейерной  линии.
Фигурка уже не походила  на  зародыш,  это  было  вполне  человекоподобное
существо. Оно бултыхалось в семьсот тринадцатом чане в почти  непрозрачной
белковой массе, и я плохо  различал  его  -  что-то  с  головой,  четырьмя
конечностями, плотненьким туловищем. В чане бурлил питательный раствор,  и
человечек то забавно взмывал вверх, отбрасывая конечности, как крылья, то,
складывая их, скользил вниз. Я долго  любовался  моим  созданием.  У  меня
сладко щемило сердце. Человечек был больше чем мой ребенок.  Он  был  -  я
сам.
     Я погасил экран и снова, снова, в бесконечный раз вспоминал, как  мне
явилась прекрасная мысль воспроизвести себя,  удвоить  себя  в  энергичном
молодом существе. Это буду я - со всеми моими знаниями и способностями, со
всем моим жизненным опытом, но без груза  моих  сорока  восьми  лет;  я  -
нынешний, но двадцатилетний, юный  и  умудренный,  с  порывистой  душой  и
рассудительным разумом; я - совмещающий в себе все преимущества  молодости
и все достижения старости. У меня дрожали руки,  когда  я  набирал  нужный
шифр. На экране главного телевизора вспыхнуло светлое пятно - три миллиона
киловатт, собранные в пронзительные электронные пучки, просвечивали  самые
темные уголки моего мозга, жадно усиливали его излучение.  А  затем  пятно
погасло, и его сменили пляшущие черточки и точки  -  я  был  записан,  шла
выборка из бездны  данных  того,  что  необходимо  для  моей  генетической
формулы. Черточки и точки на экране загорались и тускнели, то замирали, то
вновь начинали  метаться.  Мне  показалось,  что  я  рассматриваю  картину
известного художника под названием не то "Улыбка любимой", не то "Взрыв  в
угольной шахте" - хаос световых вспышек, можешь думать о них  что  угодно,
они все равно ни  на  что  не  походят.  Но  я  знал,  что  это  я  сам  -
математический шифр моего тела и  моей  души:  генетическая  формула  того
существа, какое называется, всего двумя словами, "профессор Крен",  -  ибо
общество не способно постичь меня глубже этих  двух  слов.  Оно,  познавая
меня, скользит по моей поверхности,  а  Электронный  Создатель  изучает  и
бесконечно усложненную мою суть, и примитивно простую внешнюю мою форму.
     Это было три дня назад, всего три  дня  назад!  Генетическая  формула
минут десять сияла на экране - черточки и стрелки,  точки  и  тире,  густо
заполнившие весь экран.  Электронный  Создатель  творил  меня  из  ничего,
создавал первую мою зародышевую клетку. Три дня минуло с того часа,  всего
три дня! Зародышевая клетка прошла за это время сотни  реакционных  чанов,
две трети утробного конвейера - новый  человек,  мой  двойник,  собирается
твердой ногой вступить в мир!
     Я снова включил технологическую линию. Мой двойник барахтался в чане.
При самом энергичном просвечивании нельзя  было  разобрать  ничего,  кроме
неясного силуэта. Надо набраться терпения. Я  ждал  восемь  лет,  придется
подождать еще часок! Я  передал  распоряжение  двойнику  -  сейчас  же  по
рождении явиться ко  мне  -  и  откинулся  на  спинку  кресла.  Я  мечтал.
Неторопливые, радужно сияющие мысли сменяли  друг  дружку  в  моем  мозгу.
Вероятно, я задремал.
     Меня разбудил неуверенный стук в дверь. Я вздрогнул и поднял  голову.
Часы  били  полночь.  Стук   повторился,   но   по-странному   -   резкий,
нетерпеливый, как бы захлебывающийся. Я вспомнил,  что  скоро  придет  мой
двойник, и выругался. Посторонние могли испортить радость первого свидания
с собой.
     - Да! - крикнул я и добавил потише: - Черт бы вам сломал ногу!
     На пороге появился мальчик лет двенадцати. Я с изумлением смотрел  на
него. Я его где-то встречал, но не мог припомнить где.
     - Вам  не  мешало  быть  повежливее!  -  проворчал  мальчик.   -   Вы
откликнулись  лишь  на  второй  стук.  Выкладывайте,  чего  вам  надо,   я
тороплюсь.
     - Вы ошибаетесь, я вас не звал, - сказал я.
     - Я не из тех, кто ошибается, эти штучки вы бросьте! Гениальней  меня
еще не существовало человека. Отойдите, я посижу в вашем кресле.
     Усевшись, мальчик закинул ножки на стол и  опрокинул  технологический
телевизор.  Я  успел  подхватить  аппарат  на  лету.   Мальчик   даже   не
шевельнулся: телевизоры его не интересовали. Я определенно  знал  когда-то
этого скверного мальчишку.
     - Прежде всего я хочу услышать, кто вы такой? -  проговорил  я  почти
спокойно. - И на каком основании вы вторглись ко мне?
     - Разуйте глаза, - посоветовал мальчишка. - Вы или слепы, или тупы, а
вернее, и то, и другое. Я -  вершина  человеческих  достижений  и  Монблан
научной  мысли.  Каждое  слово,   написанное   мной,   фотографируют   под
микроскопом. Даже буквы в моих  записных  книжках  сверхъестественны,  так
пишут мои биографы. Во всех городах мира мне поставлены памятники. Что  вы
так вытаращились на меня. Я этого не люблю!
     Это была нечеловеческая схватка с собой, но я не дал вырваться наружу
бешенству.
     - Не знаю, что удержало меня от того, чтоб выпороть вас. Но  если  вы
через минуту не вылетите в ту дверь, вам не поздоровится.
     Он поспешно вскочил. Ужас исказил его наглое некрасивое лицо.
     - Не смейте, я вас боюсь! - захныкал он. - Что  вам  от  меня  нужно?
Вычтите мое жалование за лекции, хоть за три года вперед, но не  трогайте.
Я предпочитаю иметь дело с солидными людьми.
     Я шел на него с  распахнутыми  руками,  как  на  забившегося  в  угол
зверька. Никого я так не ненавидел, как это дрянное существо.  Он  полетел
на пол после первой же пощечины. Я добавил пинок ногой.
     - Вставай и уходи! Нет, стой! Признавайся, не то вытрясу  душу!  -  Я
бешено мотал его из стороны в сторону. - Тебя подослал Роуб? Неужели  этот
идиот сумел так проникнуть!.. Будешь отвечать?
     - Вы меня задушите! - пищал  мальчишка.  -  Дайте  глотнуть  воздуха!
Восемь лет я одиноко работаю над усовершенствованием людей,  а  люди  меня
ненавидят. Что я вам сделал плохого?
     Я швырнул его на ковер. Мальчишка скорчился и  тихо  плакал.  У  меня
тяжело стучало сердце. Я начал понимать, что попал в скверную историю.
     - Я думал, настал час  моего  торжества!  -  по-стариковски  причитал
мальчик. - Мне так хотелось поиграть земным шариком, побросать его из руки
в руку-у-у!
     Я не отрывал от него глаз. Все сходилось в  одну  страшную  точку.  У
меня оглушительно звенело в ушах.
     - Прекрати  плач!  Я  тебя  больше  и  пальцем  не  трону,  хоть   ты
заслуживаешь и не такой взбучки.
     К нему моментально возвратился прежний вид. Он  подбежал  к  столу  и
взгромоздился на него, сбросив на пол мои записи.
     - Отлично, профессор! - сказал он. - Можете  держать  себя  свободно.
Дышите глубже и размахивайте руками в ритм вздоха. Вижу,  что  не  ошибся,
считая вас двуногой акулой. Пока я сижу у вас на спине, а не в пасти.
     У  меня  оставался  один  шанс,  только  один  шанс!  Я  в   смятении
зажмурился, лишь потом заговорил:
     - Ты упомянул о восьми годах работы?  По  виду  не  скажешь,  что  ты
изнурен. Мне кажется, тебе больше знакомы шалости, а не труд.
     Он поглядел на меня с презрением.
     - Я  не   собираюсь   подвергать   сомнению   ваши   интеллектуальные
способности. Вряд ли существовал более тупой осел,  чем  вы.  Даже  слепая
летучая мышь увидала бы, что я только что появился на свет.
     - Из чана? - спросил я глухо.
     - Откуда же еще?
     - Зачем же ты говорил о годах работы?
     - Без коварства с такими, как вы, нельзя. Вас интересуют пустяки. Сто
лет я работал или ни единой минуты - какое это имеет значение?
     Я так глубоко задумался, что не слыхал телефонного звонка.
     - Возьмите трубку, - сказал мальчик. - И пошлите к  черту  того,  кто
мешает нам разговаривать.
     Это был Мартин.
     - Час ночи, профессор. Напоминаю, что пора спать.
     - Я уже сплю, - сказал я. - И вижу страшный сон, Мартин.
     - Лучше видеть плохие сны, чем проводить  ночи  без  сна,  -  заметил
Мартин. Он любил изрекать максимы, почерпнутые из романов мисс Вудворт.
     Я повернулся  к  мальчику.  Надменно  закинув  крохотную  голову,  он
смотрел на меня свысока. Это был, конечно, я - вот отчего он показался мне
знакомым. Этот отвратительный уродец был собран из моих  черт,  нашпигован
моими мыслями, озвучен моими словами. Я  не  мог  его  принять,  это  было
слишком чудовищно!
     - Скажете ли вы наконец, что вам нужно?  -  сварливо  поинтересовался
мальчик. - Я ведь уже объяснял, что спешу.
     Я закурил сигару, мне надо было успокоиться.
     - Вы оглохли, профессор?
     - Нет, я хорошо слышу. Вы куда-то спешите. Я хотел бы знать, куда  вы
спешите?
     На этот раз он, кажется, искренне удивился.
     - Как - куда? Наружу! Если вы не глухой, то слышали, чего мне надо. Я
поиграю земным шаром, потом брошу его себе под ноги. Надеюсь, он далеко не
откатится.  И  я  намерен  полюбоваться  своими  памятниками.  Вы   имеете
возражения?
     - Только одно: сейчас ночь,  а  земной  шар  не  везде  освещен.  Вам
придется переночевать в нашей гостинице.
     Он грозно нахмурился. Мне кажется, он колебался, не ударить  ли  меня
ногой.
     - Что за тон, профессор? Придется! Это мне, что ли, придется?  Поняли
вы наконец, с кем разговариваете?
     Теперь я крепко держал себя в руках.
     - Простите, я не хотел  вас  оскорблять.  Я  очень  бы  попросил  вас
соскочить со стола и пройти за мною...
     - Я пойду впереди вас, - сказал он высокомерно. -  Показывайте,  куда
идти.
     Из лаборатории в гостиницу можно попасть  по  коридору.  Гостиница  -
небольшая, на полсотни номеров - была роскошна. Обслуживание  в  ней  вели
автоматы: электронные  швейцары  охраняли  здание,  электронные  горничные
убирали, электронные официанты подавали еду и  вина.  Она  предназначалась
для наших гостей - акционеров, военных экспертов,  членов  парламента.  Но
мне больше некуда было девать мальчишку.
     - Ваш номер - первый! - сказал  я.  -  Три  личных  комнаты,  ванная,
гостиная на двадцать человек. Карточка занумерованных вин и блюд на столе,
номер набирайте на клавиатуре.
     - Здесь неплохо, - сказал мальчик, задирая голову. - До  утра  побыть
можно. Этот ковер ручной работы? Не забудьте положить ключ на столик.
     - Покойной ночи! - сказал я и поклонился.
     Он повернулся ко мне спиной.
     Я возвратился в лабораторию и в изнеможении упал в кресло.
     Голова моя шла кругом. Я, кажется, заплакал.

                                    *

     Потом  я  сказал  себе:  слезами  горю  не  поможешь,  и  заходил  по
лаборатории. Мне лучше думается, когда я хожу. В ту ночь  я  не  ходил,  а
бегал. За стеной мерно  гудел  Электронный  Создатель,  осуществлявший  на
холостом ходу самопроверку и регулировку. Это единственная в мире  машина,
не нуждающаяся в постороннем наладчике: она сама налаживает  и  исправляет
себя. В бешенстве я пригрозил Создателю кулаком. Он налаживал  себя,  чтоб
выдать злую карикатуру, исправлял для искажения. Все его миллионы киловатт
работали на беспардонное, бесцеремонное вранье! Я  топал  ногами,  обзывал
его последними словами. Утомившись, я прилег на диван. Мне  было  до  того
плохо, что пришлось принимать лекарство.
     - Ладно, - сказал я себе, глотая пилюли.  -  Ты  откричался,  пора  и
порассуждать. Он,  конечно,  исказил  тебя.  Но  почему?  Неверная  запись
генетической формулы или неправильная материализация формулы в зародыше? А
может, что-нибудь третье?
     Нет, третьего быть не могло. В реакторных чанах человеческий  зародыш
развивается,  а  не  создается.  Они  не  могут  прибавить  ему  ни  одной
существенной  черты,  отсутствующей  в  зародышевой  клетке,   -   простая
столовая, удовлетворяющая потребность зародыша в пище.  Конвейерная  линия
чанов к искажению моего образа отношения  не  имела.  Карикатуру  на  меня
сотворил Электронный Создатель. Он один отвечает за этого  отвратительного
мальчишку.
     Мысль о неправильной материализации генетической формулы  я  тоже  не
мог принять. В конце концов,  это  техническая  операция  -  подобрать  по
расчету нуклеиновые кислоты. Любой школяр,  не  задумываясь,  подставит  в
алгебраическое выражение  численные  значения  величин,  это  задачка  для
начальных классов, а не для Электронного  Создателя.  Зародыш  монтируется
правильно, в этом нет сомнений. Если бы Создатель совершал такие грубейшие
ошибки, как неправильная сборка зародышевой клетки, то грош  бы  ему  была
цена, а заодно и мне.
     Дело тоньше, дело гораздо тоньше!
     Остается одно: генетическая формула записана с ошибками.  Электронный
Создатель не разобрался в моих мыслях, неправильно прочитал биотоки мозга,
все дальнейшее было лишь развитием этого первоначального искажения. Но что
помешало произвести правильную запись? Почему он так обидно отобразил меня
двенадцатилетним мальчишкой? Не мог же Создатель прочитать в  моем  мозгу,
что я карликового роста, - у меня метр семьдесят семь, откуда  же  взялись
эти проклятые метр сорок?  И  вообще  -  случайны  ли  эти  искажения  или
закономерны? Несовершенства первого воспроизводства человеческого образа -
или природные свойства воспроизводящего аппарата?
     Повторятся ли они  в  следующем  акте  творения  моего  двойника  или
бесследно исчезнут?
     - Надо проверить, - сказал я себе. - Стань под облучатель -  и  через
три дня ты узнаешь, таков ли твой новый двойник, как первый.
     Я с содроганием отбросил эту мысль. Я заспорил с собой. А если ошибка
Электронного Создателя повторится? Один такой мальчишка  способен  уложить
меня в гроб, двоих я не вынесу! Нет, этот путь не для меня.
     - Не дури! - сказал я себе. - Ты ученый. Ты должен  со  всем  научным
тщанием...
     - Глупости! - крикнул я на себя. - Я прежде человек, а потом  ученый.
Если я еще раз увижу это мерзкое создание, я  стану  убийцей.  Ты  хочешь,
чтобы я гонялся за ним с ножом в руках?
     - Я хочу, чтобы ты успокоился, - возразил я себе, пожимая плечами.  -
Что за дурацкая манера - орать на самого себя! Пойми, у тебя  нет  никаких
других возможностей проверки.
     - Чепуха. Я вижу тысячи иных вариантов. Разве я не могу воспроизвести
кого-нибудь другого, хотя бы того же  Мартина  или  Пьера,  и  посмотреть,
соответствует ли их образ оригиналу?
     - Можешь, конечно, - согласился я с собой. -  Но  если  Мартин  будет
воспроизведен точно, это не решит загадку,  почему  Электронный  Создатель
наврал, воспроизводя меня. Нет, дружок, нужно еще раз повторить на себе, а
потом, найдя причину  искажений,  перемонтировать  Создатель.  У  докторов
принято новые лекарства испытывать на себе. Наука без жертв  не  движется,
дорогой!
     - Ненавижу жертвы! Слушай мой  новый  план.  Создатель  воспроизводил
меня по моим мыслям о себе. Сотни людей тоже думают обо  мне.  Почему  мне
этим не воспользоваться? Я приглашаю знакомого  человека,  навожу  его  на
мысль обо мне, а Создатель записывает.
     - Пожалуй, можно и так.  Решено:  записываем  первого,  кто  появится
завтра в лаборатории.
     Я рухнул на диван и, измученный  разочарованиями  этой  ночи,  быстро
уснул.
     Первым появился О'Брайен. Восторженный карлик часто навещал меня.  Он
хотел знать, как идет дело, обещавшее солидную жатву  денег,  и  как  себя
чувствую я. Приходя, он совал  свою  рожицу  в  бумаги  и  книги,  чертежи
механизмов и образцы питательных сред из чанов. Дурно пахнущие  коллоидные
растворы восхищали его не  меньше,  чем  гигантские  размеры  Электронного
Создателя.
     - Здравствуйте, Крен! - пропищал он, хватая своими лапками мою  руку.
- Всю ночь думал о вас. Это счастье для нашей  фирмы,  что  вы  живете  на
свете.
     С О'Брайеном я церемонился еще меньше, чем с  остальными  директорами
компании.
     - В чем же ваше счастье, дорогой О'Брайен?
     - Как в чем? Вы делаете нам золото, профессор. Чем вы заняты, Крен?
     - Собираю схему. Не обращайте внимания, сидите спокойно. Думайте  обо
мне.
     - Думать о вас истинное наслаждение для каждого из нас!
     - Поговорим о золоте, О'Брайен. Зачем оно вам нужно? Лучше одеваться,
сытней питаться?
     - Вы смеетесь, профессор. Пятнадцатый год я питаюсь одними  сухарями.
Увы, хорошая еда для меня - несбыточная мечта! Крен, а вы? Я имею  в  виду
разные пикантные блюда - первое, второе,  десерт...  Хи-хи-хе,  по  глазам
вижу, по глазам - вы лютый чревоугодник, Крен!
     - Отпираться не буду - иногда обжираюсь.  У  вас  много  наследников,
О'Брайен?
     - Ни одного,  дорогой  Крен,  ни  одного.  У  меня  не  было  времени
ухаживать за женщинами. Я растил не наследников, а деньги.
     - Для чего?
     - Удивительный вопрос, Крен.  Для  денег!  Деньги  порождают  деньги,
других детей у них нет, разве вы не знали? Что вы крутите на столе?
     - Сейчас  окончу,  и  вы  сможете  побегать...  то   есть   осмотреть
аппаратуру лаборатории, дорогой О'Брайен. Продолжайте думать обо мне.
     Вошел Мартин с подносом. Я молча показал на стол и на дверь. Он молча
поставил поднос, но  не  ушел.  Я  молча  топнул  ногой.  Он  нерешительно
поглядел на меня, на О'Брайена и, все так же  не  открывая  рта,  медленно
направился  к  двери.  Мартин  знал,  что,  когда  я  вожусь  с   пусковой
клавиатурой Электронного Создателя, со мной лучше не разговаривать.
     - Не очень вежливый у вас слуга,  -  сказал  О'Брайен,  когда  Мартин
убрался к себе.
     - Нахал. Если бы вы знали, что он иногда себе позволяет!
     - Нокаутируйте его, - посоветовал О'Брайен. - Не понимаю, почему  вам
нужно сдерживать благородные порывы души? Ваш  брат  Карпер  ни  одной  бы
минуты не колебался. Карпер ведь приходится вам братом?
     - Да, кажется. Или я ему, или он мне - точно не помню. Можете встать,
О'Брайен.
     На экране  главного  телевизора  сияла  моя  генетическая  формула  -
хаотическое переплетение стрелок, тире и  пятен,  линий  и  мазков,  нечто
вздыбленное и перепутанное, нечто похожее на  развалины  небоскреба  после
атомного взрыва. Это была та же формула, что я видел несколько дней назад,
я ощущал их схожесть. Вместе с тем, это была иная формула,  я  чувствовал:
что-то в ней изменилось, я не знал лишь - существенное или пустяки.
     - Боже, как красиво! - пискнул О'Брайен. - У меня дома  висит  шедевр
Джексона Поллока - очень, очень похоже. У вас даже лучше,  Крен.  Скажите,
как вы это получаете?
     - Почему вы не спрашиваете, что это означает? - поинтересовался я.
     - Я не такой наивный, Крен.  Это  ничего  не  означает.  Вернее,  это
означает как раз то, на что оно нисколько не похоже. Должен  вам  сказать,
что среди друзей меня считают знатоком современной живописи.
     Я посмотрел на него, возможно, слишком  внимательно.  Другой  человек
счел бы  такое  разглядывание  нахальным.  Мне  захотелось  разобраться  в
характере карлика. Это было важно не только для понимания его  самого,  но
еще больше для  понимания  моего  второго  двойника,  создаваемого  сейчас
Электронным Создателем, - О'Брайен, несомненно, видел во мне  не  то,  что
видел в себе я сам, второй двойник не мог повторить первого.
     - Дышите глубже, О'Брайен! Не суетитесь, не  размахивайте  руками!  -
сказал я строго. - Сейчас я задам вам несколько  трудных  вопросов,  а  вы
ответите на них честно и исчерпывающе. Протокола пока заполнять не будем.
     - Вы титан, профессор! - пропищал он восторженно. - Я готов  для  вас
на  все.  Вы  подозреваете  меня  в  уголовных  преступлениях?  Я   и   не
догадывался, что вы еще и криминалист!
     - Я философ, это гораздо опасней, чем криминалист. И подозреваю вас в
философской извращенности. Обвинение грозное, я не отрицаю.
     Впервые на его личике появилось что-то похожее на смущение.  Он  стал
заикаться.
     - Профессор, уверяю вас... Нет, я никогда... В общем, никаких половых
извращений... Я не эротоман, можете мне поверить.
     - Повторяю: речь идет о вечных загадках философии, а  не  о  насущных
проблемах эротомании. Итак, соберитесь с духом. Сложите ручки на  коленях.
Возвращаемся к зловещей тайне,  которую  уже  мельком  затрагивали.  Итак,
зачем вам деньги?
     Он поглядел на меня с искренним удивлением.
     - Как зачем? Я же ответил: деньги нужны для денег. Одна монета растит
десять. Разве это непонятно?
     - Темно, как в могиле. Глухой тропический лес в полночь. Для чего вам
десять монет, если вы неспособны потратить и одну? У вас нет  наследников,
вы не поклонник женщин, желудок ваш не переносит изысканных  блюд,  вы  не
тратитесь на драгоценности, на наряды, на выезды, на  слуг,  на  дворцы...
Тысячи прекрасных вещей и дел есть на  свете,  к  которым  ваше  отношение
исчерпывается единственной короткой фразой - "не нужно", даже еще  сильней
- "не  хочу!"  Для  чего  же,  черт  подери,  вам  непрерывно,  неустанно,
непомерно разбухающее состояние?
     Он слушал меня с таким напряжением, что у него отвисла  нижняя  губа.
Видимо, я задел его больное место, у него  внутри  все  заклокотало  -  на
углах рта вдруг появилась припадочная пена, тусклые глазки  засверкали.  И
отвечал он с жаром, какого я и ожидать не мог.
     - Все  правильно,  профессор!  Не  нужно  или   не   хочу!   Воистину
божественно точная формула, ваш могучий ум сразу проник в нее. Но  и  всей
вашей  несравненной  проницательности  не  хватило,  чтобы  довершить  эту
формулу главной ее частью: могу! Не нужно, не хочу,  но  могу!  Понимаете,
профессор, - могу!
     - Что вы можете? Что? Даже поесть нормального обеда...
     - Все могу! Нет того, чего бы я  не  достиг  и  не  получил,  захотев
истратить хоть часть своего состояния! Одной трети его хватит, чтобы стать
президентом этой страны! Пятьдесят  миллионов  делегатам  парламента,  сто
миллионов  газетам,  двести  на  избирательную  кампанию  -  и  готово,  я
президент. Могу, но не хочу.  А  вы  можете?  Сколько  бы  ни  хотели,  не
сможете! Женщины, вы сказали, эротомания? Мне доступны любые  красотки,  у
меня хватит золота, чтобы все они попадали передо мной на  колени!  Тысячи
красавиц у моих ног, молоденькие, голенькие, расфуфыренные - все, все мои!
Как часто я вижу, закрыв глаза, такую картину! Но не  хочу,  ни  одной  не
хочу. Могу, но не нужно. А вы, профессор,  можете  ли  вы  получить  любую
женщину, на которую падет ваш взыскующий взгляд? Обеды, ужины, банкеты! Да
понимаете ли вы, что я могу на главной площади  столицы  расставить  сотни
столов, а на каждый стол водрузить сотни изысканных блюд, сотни вкуснейших
блюд, вдохновенная фантазия лучших поваров мира к  моим  услугам!..  Любая
еда - любая может быть моей, я могу ее заказать и получить, но не хочу.  А
вы смогли бы, как бы сильно ни захотели? Вот что дают мне мои  монеты,  те
самые,  какие  вы  варите  для  меня  в   ваших   чанах.   Всевозможность,
вседоступность, всемогущество!
     Он впал в неистовство. Он не говорил, а кричал. Он прыгал на стуле от
возбуждения. Я сделал попытку вылить на его огонь ведро ледяной воды.
     - Что значит пустое слово "могу"? Реально вы не лезете в  президенты,
не завели ни одной любовницы,  не  устроили  ни  одного  банкета,  боитесь
прикоснуться вилкой к куску мяса!
     - Да, да, да! - закричал он в исступлении. - Никаких реальностей, ибо
каждая реальность осуществляет лишь одну возможность, а мне подвластны они
все, и я хочу их  всех!  Я  упиваюсь  сознанием,  что  я  все  могу,  все,
профессор! С меня этого достаточно. Я не хочу обкрадывать  себя,  не  хочу
обедняться, удовольствуясь малой частью того, что мне доступно полностью.
     - Обкрадывать себя? Обедняться? -  Признаюсь,  я  растерялся  от  его
ответа.
     Он взирал на меня почти с презрением. От  его  недавнего  преклонения
передо мной ничего не осталось. Уверен, его возмущала моя тупость.  Он  не
мог примириться с тем, что я мыслю по-иному, чем он.
     - Профессор, меня удивляет ваше отношение... Неужели непонятно,  что,
взяв что-либо одно, я тем самым отказываюсь от  всего  остального!  Разве,
поев ростбифа, я стану тут же смотреть на бекон,  на  индейку,  на  черную
икру, наконец? Почему мне отказываться от них ради ростбифа? И от ростбифа
ради них? Насыщение порождает отвращение. Мне хочется  вкусить  всех  блюд
мира, и я удовлетворяюсь тем, что могу  их  всех  вкусить,  а  чтоб  такая
возможность существовала, отворачиваюсь от каждого отдельного блюда, иначе
пробужу в себе отвратительную  мелочную  сытость.  Любовницы?  Но  если  я
заведу одну, то пренебрегу всеми  другими!  Ради  блондинки  отвернусь  от
брюнетки, от шатенки, от рыжей,  от  лиловой,  от  серой  в  крапинку,  от
пестрой в пятнышках... Зачем мне такое обнищание? Я могу иметь их всех - и
не откажусь от сладостного всеобладания  ради  скудного  обладания  одной.
Стать реально президентом?  Мне  доступны  все  государственные  должности
нашей страны, неужели пренебрегать возможностью иметь их все? Я  всемогущ,
пока мне  все  доступно.  Практическое  удовлетворение  любой  возможности
безвозвратно губит  всевозможность.  Формула  "все  могу"  неотрываема  от
формулы "не хочу". Я ответил на ваши вопросы, профессор?
     - На все. Честно и исчерпывающе, как я и требовал.
     Он умильно заглянул мне в глаза. Он мгновенно стал прежним  льстивым,
восторженным, смешным  карликом.  Но  я  уже  не  мог  относиться  к  нему
по-старому. О'Брайен был не смешон, а страшен.  Он  не  веселил,  а  пугал
меня.
     Я сделал усилие над собой, чтобы держаться непринужденно.
     Он поболтал и ушел. Я невесело размышлял у стола,  чертил  на  листке
бессмысленные черточки  и  кружочки  -  математические  эквиваленты  моего
существа, того неповторимого  своеобразного  единства  души  и  тела,  что
называется  Креном.  Между  мною  и  этими   дурацкими   значками   лежала
непроходимая пропасть - удастся ли мне перебросить через нее мосток?
     Мои размышления прервал пришедший с обедом  Мартин.  Я  вяло  пожевал
котлету и выпил стакан апельсинового сока. Генетическая формула на  экране
телевизора погасла - это означало, что  она  материализована.  Электронный
Создатель смонтировал из нуклеиновых кислот и питательной протоплазмы  мою
зародышевую клетку и отправил ее в рост и размножение. Мой второй  двойник
был запущен в эмбриональное развитие  в  бурно  перемешиваемые  коллоидные
среды первых чанов - он начал жизнь.
     - У меня к вам просьба, Мартин, - сказал я. -  Посидите  в  кресле  и
сосредоточьтесь мыслью на мне.
     - Нет ничего проще, - ответил он. - Я всегда думаю о вас. Если  я  не
буду думать о вас, профессор, вы о себе не подумаете.
     Третья  генетическая  формула,   вспыхнувшая   на   экране   главного
телевизора, по  виду  походила  на  первые  две,  но  обостренное  чувство
убеждало, что внешнее сходство содержит внутренние  различия.  Электронный
Создатель опять создавал что-то иное. Я не знал, исправляет ли  он  старые
ошибки или нагромождает новые. У меня было смутно на душе. Два человека  -
мои двойники - барахтались в питательных чанах, неуклонно  пододвигаясь  к
рождению. Я ловил себя на мысли, что страшусь знакомства с ними.

                                    *

     Двойник, порожденный неистовым  воображением  О'Брайена,  появился  в
лаборатории на третий день после обеда.  Как  раз  перед  этим  я  жестоко
поссорился  с  первым  двойником,  по-прежнему  стремившимся  наружу.  Тот
заявил, что ни одного часа больше не останется в гостинице. Вот уже третьи
сутки я держу его взаперти, теперь  он  пойдет  напролом,  перегрызет  мне
горло,  но  вырвется.  У  этого  уродца  упрямства  было  не  меньше,  чем
самомнения. Мне пришлось схватиться за трость.  Он  визжал  и  катался  по
ковру, я когда запирал дверь. Я возвратился расстроенный  и  позабыл,  что
предстоит встреча со вторым двойником.
     Второй вошел не постучав. Это был детина метра на два, с  кулаками  в
футбольный  мяч,  сонным  лицом  и   мутными   глазами.   Он   не   сказал
"Здравствуйте!", а я был так потрясен, что не успел  обидеться.  Это  был,
конечно, я, много больше я, чем тот крохотулька Первый, но я  не  мог,  не
хотел поверить, что это я, - так я был издевательски шаржирован.
     Второй, прищурив глаз, осмотрел помещение и сплюнул на  ковер.  После
этого он развалился на диване.
     - Алло, парень! - сказал он  хриплым  голосом.  -  Значит,  ты  здесь
делаешь монеты?
     - Простите, с кем я имею честь? - пролепетал  я,  не  соображая,  что
говорю, ибо я, разумеется, много лучше его знал, кто он такой.
     - Я - Карпер, - сообщил он. - Это я свалил твоего  братца  Джойса  на
втором раунде. Между прочим, он был парень что надо. Я не помню, пришел ли
он в себя после моего двойного в челюсть?  Жалко,  что  ты  на  него  мало
похож! Я спрашиваю, где ты делаешь деньги?
     - Э-э... как вам сказать... Есть  такое  местечко  -  банк.  Они  там
растут. Увеличиваются, обрастают процентами...
     Он довольно мотнул головой.
     - Правильно, я слыхал о  банках.  Это  вроде  грядок,  а  на  грядках
монеты, верно? Их надо удобрять  навозом,  чтобы  они  быстро  росли.  Ты,
кажется,  продаешь  людей,  парень?  Если  они  все  похожи  на  тебя,  то
двенадцати таких мозгляков не хватит моему кулаку позавтракать. Как ты  на
этот счет соображаешь дырявой башкой, а?
     Он гулко захохотал. Из осторожности и я посмеялся, хотя мне  было  не
до смеха.
     - Я тоже изготавливаю людей, - сказал он потом. - Я  изобрел  машину,
которая печет их. Я наготовлю их миллион, а  на  выручку  заведу  денежный
огород. Я с большой охотой разбил бы всех  людей  всмятку,  но  приходится
сдерживать порывы души. Я собираюсь купить фирму "Эдельвейс". Ты слыхал  о
ней?
     - Да, конечно... Нет, не слыхал.
     - Просто удивительно, как ты глуп. Твой брат Джойс,  до  того  как  я
выбил из него мозговые извилины, соображал быстрее.
     На лице его вдруг появилось недоверие. Он поднял голову  и  посмотрел
на потолок. Он словно к чему-то принюхивался.
     - Врет, конечно, - бормотал он. - Не может быть, чтобы  он  выращивал
их в другом месте.
     Он встал и направился к столу. Я непроизвольно преградил ему путь. Он
хладнокровно наддал мне коленом, и я отлетел метра на два. Лежа на полу, я
глядел, как он расправляется с бумагами и приборами. Но когда, покончив со
столом, он повернулся к стальной  дверце  Главного  Щита,  я  вскочил.  За
дверкой была клавиатура технологических шифров. Нажимая на  кнопки,  можно
было менять процессы в  чанах,  смешивать  растворы  в  новых  пропорциях,
переделывать коммутацию и схемы Электронного Создателя. Но среди множества
возможных комбинаций цифр имелась одна запрещенная: набери ее - растворы в
чанах смешаются, а Электронный Создатель займется демонтажем своей  схемы.
Я придумал эту комбинацию на случай, если не полажу с акционерами - лишь я
буду эксплуатировать свое изобретение.
     - Стойте, Карпер! Сейчас вы получите деньги.
     Его лицо светилось. Он хлопнул меня по плечу.
     - Рад, что берешься за ум. Давай их сюда!
     Он протянул ладонь, похожую на лопату для угля.
     - Я немедленно отправлюсь в банк. Кое-что у меня там есть, для начала
вам хватит.
     Он вынул из кармана нож ("Откуда у него нож? - подумал я. - Не в чане
же он его нашел?") и сунул мне.
     - Возьми мой, он режет как бритва. Руби монеты под корень и не  трать
времени на очистку, я займусь этим сам. Где я могу  потрескать?  Я  иногда
обжираюсь - первое, второе, третье... до десятого, понимаешь?
     - У нас имеется гостиница. Вот ключ от второго номера. Там вы сможете
пообедать и подождать моего возвращения.
     Я открыл дверь в коридор. Второй двойник  шагнул  на  порог,  секунду
постоял в раздумье, обернулся и ткнул меня кулаком в челюсть. Я  мгновенно
потерял сознание.
     Когда я пришел в себя, около меня  стоял  печальный  человек  средних
лет. Я не сразу сообразил, что это мой третий двойник. Я смотрел на него и
думал, почему он плачет. Потом я застонал и дотронулся до  головы.  Голова
разваливалась на части.
     Третий утер слезы и радостно улыбнулся.
     - Боже, как я счастлив! - сказал он  благодарно.  -  Я  полчаса  стою
около вас. Я боялся, что вы умрете не приходя в сознание.
     Я сел на полу и ощупал челюсть. Кость была цела.
     - Могли бы вызвать врача, - сказал  я.  -  Никто  бы  вам  не  сделал
выговора, если бы вы позвонили по телефону в ближайшую больницу.
     Он смутился, весь как-то увял.
     - Я не догадался... Теперь вижу, что вполне мог бы, а тогда как-то...
Я очень огорчился, что вы в таком состоянии, и ни  о  чем  больше  не  мог
думать.
     - Что же вы  стоите?  Садитесь.  Постойте,  дайте  мне  раньше  руку.
Благодарю.
     Я осмотрел его с головы до ног. Он, пожалуй, ближе всех воспроизводил
мой внешний облик. Впрочем, он был худ и бледен, а  я  скорее  отношусь  к
разряду здоровяков. И у него были такие парикмахерски-мечтательные  глаза,
что, не будь я подавлен  неудачами,  я  бы  поиздевался  над  их  неземным
сиянием.
     - Садитесь, - повторил я. - Сколько раз вам нужно долбить одно  и  то
же, пока вы поймете, чего от вас хотят?
     Он покорно сел.
     - Теперь ответьте, знаете ли вы, кто вы такой?
     Он обнаружил слабые признаки оживления.
     - О, конечно! Я ученый. Это когда... Вы представляете себе?
     - Немного представляю. Итак, вы - ученый. В какой области вы учены?
     Он был, казалось, в затруднении.
     - Как  вам  сказать...  Вопрос  такой   неожиданный,   я   не   очень
подготовился... Я занимаюсь изготовлением чего-то... И что-то изобрел!
     - Вот как - изобрели? Выходит, даже вы на что-то годитесь?
     После неудачной встречи со вторым двойником челюсть моя ныла, и я  не
мог вести светский разговор. Мне надо было высказать возмущение.
     Третий двойник увядал на глазах.
     - Я изобрел машину, - лепетал он. - Такую, знаете...  очень  большую.
Даже - очень-очень... Она дает много денег, и я завел слуг. Они все делают
за меня, а я сам... Мне надо говорить, когда есть, когда спать, что одеть.
Счастливее меня нет на свете, потому что у меня слуги. Человек, у которого
слуга, счастливый и великий человек.
     - Сейчас вы пройдете в гостиницу, мистер счастливый остолоп. Держите,
это ключ от третьего номера. Там вы поужинаете. Это делается так:  верхняя
челюсть на месте, нижняя - вниз и вверх, вниз и вверх. Потом вы  уляжетесь
в постель и уснете. Подушку под голову, ручку под щечку.  И  будете  ждать
моих дальнейших указаний.
     - Очень вам благодарен, - проговорил  он,  сияя.  -  Просто  не  могу
выразить, как я счастлив, что  у  меня  такой  расторопный  слуга.  Обещаю
слушаться вас во всем.
     Я вывел его в коридор гостиницы.
     - Еще одно, - сказал я. - Не шляйтесь по соседям.  Во  втором  номере
поселился громила. Этот тип мечтает разбить всех людей всмятку. Как бы  он
не начал с вас. У меня ощущение, что для  этой  цели  вы  пригодны  больше
других.
     Мне пришлось втолкнуть его в номер  и  захлопнуть  за  ним  дверь.  Я
слышал, как, запертый, он все бормочет слова благодарности. Тихо, чтобы не
потревожить  остальных  двойников,  я   возвратился   назад.   Электронный
Создатель мерно гудел, проверяя и  регулируя  себя  на  холостом  ходу.  В
ярости я погрозил  ему  кулаком.  Густая  тьма,  окутывавшая  его  работу,
прояснялась. Это была  нерадостная  ясность.  Но  я  не  дал  усталости  и
смятению овладеть мой. Фактов было еще мало для больших выводов. Я не  мог
отвергнуть дело всей моей жизни после трех неудач, хоть и понимал уже, что
неудачи не случайны.
     - В гостинице пятьдесят номеров, - сказал я себе. - Заполни их своими
двойниками. Используй для копирования всех посетителей. Не верю, чтоб хоть
один из них не  увидел  в  тебе  настоящего  человека.  Только  один  -  и
изобретение твое оправдано!
     Директора компании настаивали на пуске завода. Их подпирали контракты
- недели через две мы должны были выдать армии первую тысячу искусственных
новобранцев.  Они  и  понятия  не  имели,   что   я   собирался   улучшать
человечество, а не поставлять идиотам в погонах эшелоны пушечного мяса.  Я
ссылался  на  необходимость  наладки  каждого  технологического   узла   в
отдельности,  но  компаньоны   не   хотели   ничего   слушать.   О'Брайен,
расстроенный моими отговорками, съел за обедом три печенья вместо  двух  и
свалился от жестокого несварения желудка. Гопкинс и Мак-Клой пришли ко мне
- лично подбить итоги.
     - Вы шарлатан, док! - гремел  Мак-Клой.  -  Признайтесь  по-честному:
такого лжеца, как вы, мир не  видывал  с  того  часу,  как  дьявол  бросил
обдуривать нашу прабабушку Еву. Я восхищаюсь вами, но не кажется  ли  вам,
что это уже слишком?
     Гопкинс методично вбивал в меня гвозди своих металлических глаз.
     - Контракт есть контракт, Крен! - бубнил он с неумолимостью автомата.
- Если ваш Универсальный Создатель...
     - Электронный Создатель, - поправил я.
     - ...Универсальный Создатель, - повторил он железным  голосом,  -  не
может разработать простого человеческого зародыша, то  плюхнитесь  сами  в
чан, Крен, и размножайтесь, черт побери!  Мы  собрались  здесь  для  того,
чтобы делать деньги, а не для наладки технологических узлов.
     - Монеты надо рубить под корень, тогда они  хороши,  -  сказал  я.  -
Успокойтесь, джентльмены. Я люблю эти чудные фрукты не меньше  вашего.  Мы
еще насладимся ими!
     Я  нажал  кнопку.  На  экране  вспыхнули  два  новых  варианта   моей
генетической формулы.
     - Мы  вынуждены  пересмотреть  соглашение  с  вами,  Крен,  -   забил
последний гвоздь Гопкинс. - Вы  заграбастали  слишком  большую  долю.  Вам
придется потесниться, Крен, дальше так не пойдет.
     Я закурил сигару  и  забросил  ноги  на  столик,  за  которым  сидели
директора. Гопкинс даже не повел носом, когда перед лицом у него  возникла
подошва моего ботинка. Он был готов на все.
     - Что вы мне отрубили в деле папаши Эдельвейса? - пропыхтел я  сквозь
сигарный дым. - Кусочек плеча и левую руку. Можете снять еще пару  пальцев
в свою пользу, джентльмены.
     Моя податливость примирила их с неполадками в технологической  схеме.
У Гопкинса глаза из стальных стали  алюминиевыми  -  это  был  его  способ
улыбаться.
     - Я пришлю Роуба с новым соглашением, - сказал он. -  На  той  неделе
наш завод посетят высокие гости: военная комиссия парламента.  Господа  из
правительства   хотят   видеть,   во    что    они    вогнали    миллиарды
налогоплательщиков. Объяснение будете давать вы.
     - Не сомневаюсь, что вы им задурите головы, док, - добавил Мак-Клой и
расхохотался. - Что-что, а засорять мозги вы сейчас единственный мастер на
земле.
     - Они останутся довольны, - пообещал я.
     В этот день лабораторию посетили Паркер и Роуб.
     Паркер потребовал уплаты моего долга университету. Он разговаривал со
мной совсем по-иному, чем в дни совместной  работы.  Я  слушал  его  и  не
уставал удивляться: он был почти вежлив.
     - Вы знаете, Крен, я никогда не верил в ваш успех, - признался он.  -
У вас все же чего-то не хватает, чтоб пробраться в  нобелевские  лауреаты.
Но против очевидности я не  иду,  а  очевидность  -  за  вас.  Ваша  новая
лаборатория шикарна. Вам повезло, Крен.
     Я помучил Паркера. Я молчал и слушал, не глядя на  него.  Восемь  лет
этот человек был моим кошмаром, гонителем всего лучшего во мне. Я  не  раз
подумывал бросить науку и заняться чисткой сапог - и все  потому,  что  на
свете  существовал  Ральф  Фридрих  Паркер.  Один  взгляд  этого  человека
испепелял душу, одно слово иссушало любую свежую идею. Ныне,  оглядываясь,
я удивляюсь, как мне удалось вынести восемь лет в учреждении, где на  всех
комнатах лежала зловещая тень этой сварливой жабы - Паркера.  И  когда  он
снисходил до визита в подвал, где рядом с угольным бункером помещалась моя
тогдашняя крохотная лабораторийка, у меня от страха перехватывало горло. Я
опускал голову, молча выслушивал его выговоры.  Он  почему-то  решил,  что
молчание мое от гордыни. Но сейчас я не удостаивал его  словом  именно  от
этого, от торжества, что больше он надо мной не властен,  -  я  изводил  и
стегал его молчанием злее, чем руганью.
     - Вы мало переменились, Крен, -  заметил  он,  силясь  улыбнуться.  -
Возвышение не сделало вас мягче. Как же мы поступим с тем должком?
     В этот момент в лаборатории  возник  Роуб.  Он  влетел,  неслышный  и
темный, растопырив похожие на  крылья,  заросшие  волосами  уши,  раздувая
синеватый широкий нос. У него радостно запылали глаза, когда он  посмотрел
на Паркера. Летучие мыши всегда остолбеневают в воздухе, когда видят жаб.
     - Вам придется подождать, пока я закончу с этим господином, -  сказал
я Паркеру. - А вы, Роуб, присаживайтесь вот сюда. Я вижу  у  вас  в  руках
новое соглашение? Давайте-ка его, Роуб.
     Я положил соглашение  на  стол  и  принялся  настраивать  Электронный
Создатель на мысли Роуба обо мне. Но проклятый соглядатай не отрывался  от
Паркера и думал лишь о нем.
     - Роуб, вы глядите не туда и думаете не о том, - сказал я  строго.  -
Вы написали какую-то чепуху, а не договор, Роуб.
     Ему пришлось поневоле повернуться в мою сторону. К  его  лицу  я  уже
привык за время работы в фирме "Эдельвейс и  братья",  но  голос,  так  не
походивший на его облик старого лохматого нетопыря, всегда  меня  поражал.
Роуб заблеял, что соглашение составлено по форме, а про себя думал обо мне
что-то яростное. Генетическая формула, записанная  Электронным  Создателем
на основе его мыслей обо мне, даже на экране выглядела чудовищной.
     - Вот вам чек, Паркер, - сказал я. - Надеюсь, наши  взаимные  расчеты
завершены? А вы, Роуб, держите подписанное соглашение.
     Паркер удалился, а Роуб вскочил. Он блеял так быстро, что последующие
слова в воздухе перегоняли предыдущие и  предложение  становилось  похожим
на:
     - Профессор человек за что? Пришел вам к он зачем?
     Я это расшифровал так: "Что это за человек? Зачем он к вам пришел?"
     - Разные люди ходят ко мне, - сказал я веско. - И по разным причинам,
Роуб.
     Он блеял все так же энергично и еще непонятней,  а  я  переводил  его
выкрики на человеческий язык. На этот раз получилось более длинно:
     - У него что-то подрывное  в  лице!  Вы  заметили,  как  он  нехорошо
улыбается? К этому человеку нужно присмотреться, понимаете, такая штука.
     - Присмотреться к нему не мешает, - согласился я.
     Роуб, еще шире растопырив похожие на крылья волосатые уши,  торопливо
унесся за Паркером, а я через полчаса  отправил  в  питательные  чаны  две
только что синтезированные зародышевые клетки моих новых двойников.
     Вечером этого же дня я принимал у себя четвертого и пятого двойников.
Они вошли вдвоем.  Четвертый,  от  Мак-Клоя,  был  невысокий,  быстренький
хохотун; пятый, от Гопкинса, - замедленный, недоверчивый мужчина  из  тех,
что себе на уме.
     - Привет, привет! - еще на  пороге  развязно  закричал  Четвертый.  -
Здравствуйте, как поживаете? У меня великолепный план, профессор, пустяки,
миллиончиков на двадцать, на больший кусок я не собираюсь вас  облапоши...
предложить вам участвовать.
     - И напрасно, - попенял я, пожимая ему руку.  -  Большего  прохвоста,
шарлатана и лжеца, чем вы, в мире не существовало со времен археоптериксов
и цератозавров.
     - Ага, вы уже слышали обо мне! - сказал он бодро. -  Тем  лучше,  тем
лучше. Так вот, мы разворачиваем производство искусственных живых...
     Я знаком остановил его и обратился  к  пятому  двойнику.  Тот  ходил,
осматриваясь, по  лаборатории.  Перед  вводом  Электронного  Создателя  он
стоял, задрав голову, больше минуты.
     - Вас, кажется, что-то заинтересовало? - спросил я. - Не могу ли быть
вам полезным?
     Он недоброжелательно поглядел на меня.
     - Я должен раньше убедиться, что вы солидный человек, - проворчал он.
- Терпеть не могу несолидных людей. Я знал ловкача Эдельвейса,  крупнейшая
была фигура, старый хрыч, но и тот подох в ночлежке. Где гарантии, что  вы
крепче его?
     - Вот что, друзья, - предложил я. - Сейчас я проведу вас в гостиницу,
вы помоетесь, подкрепитесь, отдохнете после рождения, а там настанет время
потолковать: с вами - о планах, а с вами - о гарантиях моей солидности.
     Из гостиничного коридора до нас донеслась дикая брань, детский визг и
старческий плач. Второй двойник, от О'Брайена, избивал двух других.  Новые
двойники остановились на пороге.
     - Шагайте смелее! - подбодрил я их. - Ничего особенного  -  несколько
паучков в банке. Уверен, вам здесь придется по душе. А к утру  я  подброшу
вам для компании еще пару неплохих экземплярчиков.
     Двойники от Паркера и Роуба народились на рассвете и явились  ко  мне
один за другим. Паркеровское создание вошло задрав  нос,  не  ответило  на
поклон и молча село у столика. Это был мужчина, похожий на статую римского
императора. Он двигался, как гипсовый.
     Для интереса я спросил, как его зовут и зачем он пришел.
     - Уберите ноги! - процедил двойник от  Паркера.  -  И  помолчите.  Не
люблю, когда много болтают.
     Затянувшееся наше молчание прервал седьмой двойник. Он  подозрительно
поглядел на нас с Шестым и кивнул на стену.
     - Электронный Пускатель?
     - Создатель, - поправил я.
     - Значит, так, - возбужденно зашептал Седьмой, присаживаясь ко мне: -
Это дело легко организовать.  До  сих  пор  интриговали  против  отдельных
государств и правительств, но мы с вами  не  станем  кусочничать.  У  меня
имеется  небольшой,  хорошо  скатанный  заговорчик  против  земного  шара,
сообразили? Мы выбираем тихий вечерок, нажимаем кнопку этого  Пускателя  и
пускаем мир под откос. Бум, бах, трах - здорово, правда?
     Я прибавил этих двух к пятерым прежним...

     ... посетили меня во Вторник. В просторной лаборатории стало тесно от
сборища важных господ. Я усадил их в кресла и прочитал лекцию  о  целях  и
методах нашего производства. Я хорошо подготовился к встрече - Электронный
Создатель был налажен на одновременную запись двадцати схем. На этот раз я
фиксировал все их мысли: и то, что им взбредало в голову обо  мне,  и  то,
что они думали о себе. Мне надоело воспроизводить карикатуру  на  себя.  Я
хотел проверить,  так  ли  они  издевательски  окарикатуривают  себя,  как
проделывают это со мною.
     На голубом экране одна за другой вспыхивали  генетические  формулы  -
все такие же яркие, переплетенные, ласкающие глаз цветовой симфонией линий
и пятен. Я не дал обмануть себя кажущейся  приятностью.  Я  знал,  что  за
нарядной  внешностью  скрывается  неприглядная  сущность.  Я  не  торопясь
обводил взглядом лица моих  слушателей  -  вежливые,  грубые,  миловидные,
уродливые, молодые, старые, замкнутые, надменные, веселые. Лица  были  как
лица - разные. Но глаза у всех  были  одинаковы  -  холодно  внимательные,
отстраняющие, недобрые глаза. Я понимал, что думают  обо  мне  посетители.
Они думали обо мне скверное. С этим ничего нельзя было поделать. Но  я  не
был уверен, нет, я не был уверен, что и к себе они относятся  лучше!  Если
они и не ненавидели себя, то понимали свою истинную цену - теперь я  знал,
что она невысока: много за себя они не дадут. А я еще хотел при помощи  их
мыслей о себе улучшить все человечество!
     Боже, как я был слеп!
     Когда погасла последняя генетическая формула и Электронный  Создатель
приступил к следующей  операции  -  монтировке  зародышевых  клеток,  я  в
удобном месте прервал лекцию.
     - Теперь  пройдемся  по  цеху,  господа.  Познакомимся  на  месте   с
условиями выращивания людей.
     В суматохе выхода ко мне пробрались директора компании. Они ликовали.
     - Док, я растерялся! - рявкнул громовым  шепотом  Мак-Клой.  -  Я  не
подберу для вас эпитета. Боже, как вы их провели за  нос!  Вы  им  продали
флакон испорченного воздуха за водородную  бомбу!  Даже  старик  Эдельвейс
этого не умел.
     - Вам надо поставить при жизни памятник!  -  ликовал  О'Брайен.  -  Я
завтра же открою подписку на вашу конную  статую.  Вы  будете  в  тоге,  с
саблей на боку и пулеметом в руках - шедевр скульптуры, говорю вам!
     - Засоряйте и дальше им мозги перспективами нашего  производства,  но
не заикайтесь  о  сроке  выпуска  первой  партии  искусственных  людей,  -
посоветовал Гопкинс. - Перспективы поражают воображение, а за неисполнение
сроков отвечают перед судом. Вам понятна разница, Крен?
     В одном из  коридоров  я  повстречал  Роуба.  В  лабораторию  его  не
пустили, но он перехватил нас по дороге. Уши его торчали перпендикулярно к
голове. Он был в диком возбуждении.
     - Профессор, людей  круг  блестящий  такой  вас  у  собрался  как?  -
проблеял он.
     Я тут же перевел это на более привычный мне язык: "Как собрался у вас
такой блестящий круг людей, профессор?"
     - Разве вы не слыхали, Роуб? Нам оказала честь  специальная  комиссия
парламента.
     У него заходили ноздри и захлопали уши. В мутных его  глазах  запылал
зеленый огонек. Он блеял еще торопливей, а я расшифровывал:
     - Никогда я не видел столь важных господ! Какие они все разные!
     - Да, - сказал я. -  Все  они  разные,  Роуб.  Одни  высокие,  другие
низенькие. Худой шагает рядом с толстым. Неясно одно -  почему  они  такие
разные? По-вашему, это случайно?
     Он чуть не задохнулся от открывшихся ему величественных перспектив.
     - Вы думаете, Крен?.. Признайтесь, вы думаете?..
     Я ответил уклончиво:
     - Все мы что-нибудь думаем, Роуб.  Человеку  свойственно  размышлять,
хотя в наше время это не  совсем  безопасно.  Но  я  говорю  не  о  шатких
предположениях  мысли,  а  о  твердых,  так  сказать,  физических  фактах.
Приглядитесь к тем двоим, Роуб. Разве вас не поражает их походка?
     Я ткнул пальцем в переднюю  пару.  Как  нарочно,  один  был  высок  и
массивен, другой  худ  и  изящен.  Они  шли  вдоль  линии  чанов  и  мирно
беседовали.
     - Правильно, сэр! -  зашептал  Роуб.  -  Боже,  как  правильно!  Этот
огромный вдавливает ботинки в пол, как в тесто. Он не  ходит,  а  попирает
ногами землю. Он ненавидит нашу землю -  все  ясно  как  дважды  два!..  А
второй - крадется и перебирает ножками, как пальцами. О, этот еще хуже,  в
тысячу раз хуже! Я их разоблачил с  единого  взгляда,  такая  штука!  Нет,
ребятки, вы сосунки, не вам обмануть Роуба...
     Он хотел умчаться вперед, но я задержал его.
     - Не слыхали, как дела у Паркера? Помните того ученого, с кем  я  вас
познакомил неделю назад?
     - Как же, отлично помню  -  высокий,  важный  мужчина,  тонкие  губы,
зеленые глаза, один глаз более выпуклый, чем другой... С  Паркером  все  в
порядке, профессор. Паркер признался, что подложил две атомные  бомбы  под
систему высшего образования в нашей стране, но не успел взорвать, так  как
попал в тюрьму. Я забыл сказать, что Паркера вскоре  после  визита  к  вам
арестовали. Однако я покорнейше прошу меня...
     Я присоединился к гостям, и мы около часа провели  на  заводе,  потом
прошли в ресторан. За легким обедом на шесть  перемен  с  девятью  сортами
вина я сообщил собравшимся радостную новость:
     - В конце недели, господа, состоится первое  ознакомление  с  первыми
образцами производства нашей фирмы. Я надеюсь, все, кто сегодня почтил нас
присутствием, не откажутся выступить в роли  экспертов  и  ценителей.  Вам
будет продемонстрировано с полсотни бравых парней самой высокой кондиции.
     - Слишком много образцов, Крен, - попенял мне один из гостей.  -  Для
конвейерной продукции это не подойдет. Армия заинтересована в  одном-двух,
не более, но отработанных до пуговицы типах солдата.
     Я успокоил его:
     - Вы сами отберете понравившиеся вам образцы,  а  мы  запустим  их  в
массовое производство. Думаю, армия останется довольна. Итак, в  следующее
воскресенье, господа.
     Гости мне аплодировали, а после их ухода директора компании  устроили
скандал. Железный сухарь Гопкинс орал,  как  перепившийся  золотарь.  Даже
О'Брайен казался подавленным.
     - Что такое, Крен? - негодовал Гопкинс. - Вы, оказывается,  запустили
в ход технологические линии, а мы об этом ничего  не  знаем.  Кем  вы  нас
считаете, профессор? Раньше я посмотрю на  этих  парней,  а  потом  кто-то
другой. Пусть комиссия выбирает, кто ей нужен, но кого им показать - будем
решать мы.
     - Это буду решать  я  один,  -  сказал  я.  -  Не  забывайте,  что  в
соглашении стоит пункт о том, что технологические вопросы находятся в моей
личной компетенции. За продукцию, поставляемую нашим  человекопроизводящим
конвейером,  отвечаю  я.  Вы  занимаетесь  представительством,   рекламой,
финансами,  вообще  -  внешними  связями.  Вы  не  забыли  этого   пункта,
джентльмены?
     - Мы разорвем соглашение! - бушевал Гопкинс. В этот момент он походил
на нормального  человека,  умеющего  раздражаться  и  огорчаться  не  хуже
других. - Водите за нос кого угодно, но не нас, Крен!  Мы  вычеркнем  этот
пункт, слышите вы!
     Я улыбнулся ему в лицо.
     - В договоре есть  и  второй  пункт,  -  напомнил  я.  -  Если  между
директорами и изобретателем возникнут непреодолимые разногласия, директора
вправе выставить его за дверь, а изобретатель вправе привести в негодность
Электронный Создатель. Не кажется ли вам, что пришло время воспользоваться
этой важной оговоркой?
     Гопкинс, ошеломленный, молча глядел на Мак-Клоя и О'Брайена. Я  точно
рассчитал удар. Гопкинс, остывая, на глазах осухаривался. Теперь это снова
была бесчувственная неторопливая машина  для  изготовления  денег.  С  ним
опять можно было толковать по-деловому.
     - Вы ничего не поделаете с  этим  бессовестным  сутягой,  Гопкинс!  -
прогремел Мак-Клой. - Нам понадобилось десять лет, чтобы  свалить  старину
Эдельвейса. Не сомневаюсь, что док прикончил бы его за десять минут.
     О'Брайен согласно закивал головой.
     - Мы у него в руках, Гопкинс, надо смотреть  на  вещи  здраво.  Скажу
открыто, профессор, даже с вашим  знаменитым  противником  Джойсом  вы  не
расправились так свирепо, как с нами троими. Я видел Джойса: он  пришел  в
себя на другой день. Когда мы оправимся от вашего нокаута,  я  даже  боюсь
загадывать! Нет, вы не довольствуетесь сознанием, что хотя и  не  все,  но
многое можете, вам непременно нужно наносить практические удары!
     - В воскресенье вы  забудете  об  этом  ударе,  -  утешил  я  пророка
абстрактной всевозможности. - Ручаюсь, вам будет весело в воскресенье.
     - Итак, до воскресенья, - сказали они одинаковыми голосами.
     О'Брайен, однако, прибежал ко мне на второй день. Он чуть не плакал.
     Дело было серьезное.
     Пьер Роуб потерпел катастрофу. Его разнесло в щепы на пустом месте.
     - Вы помните тех двух - высокого  и  маленького?  -  торопливо  пищал
О'Брайен. - Они всюду ходили  вдвоем  и  на  других  смотрели  вот  так...
неужели не помните? Боже мой, Крен, вы не знаете, кто они такие? Маленький
- Дик! Да, Дик, единственный Дик, сын президента. Дик председательствует в
сорока трех компаниях и держит  у  себя  в  кармане  еще  семьдесят  шесть
независимых фирм, он стоит больше своего великого отца ровно на  четыреста
восемьдесят девять  миллионов  -  круглых  миллиончиков,  сэр!  А  второй,
здоровила, - наклонитесь ближе, Крен! - Джонни  Поппер.  Да,  да,  великий
Поппер, вы угадали, самый знаменитый из политических деятелей. И  на  этих
достойнейших людей наш безрассудный  Роуб...  Вот  что  получается,  когда
взаимен величественной возможности все сделать увлекаются мелочным  пошлым
делом!
     - Роуб накатал донос? Ха-ха!
     - Не вижу ничего смешного, профессор. Я лично в голом факте...  гм...
доклада в уважаемое учреждение еще не открываю преступления, нет, Крен, не
открываю! Но в чем он их обвинил - вот подлинное безумие! Сегодня  за  ним
пришли двое. Он вырывался и кричал на весь "Эдельвейс": "Я вам покажу,  не
на таковского напали! Я  притяну  Министерство  общественного  дознания  к
уголовному суду. Вы у меня наплачетесь!" У меня сердце разрывалось,  я  не
мог слышать его горестных воплей. Такого сотрудника потерять!
     - Вам теперь будет трудновато, О'Брайен.  Министерство  общественного
дознания постарается заменить  провалившегося  Роуба  и  не  доложит,  кто
вместо него.
     - Роуба заменить невозможно, этот гений клеветы незаменим.
     - Одного гения заменят десятками талантов - сойдет.
     - Откуда у вас такой цинизм, Крен?  Даже  мысль  о  том,  что  кто-то
претендует заменить титана, мне глубоко противна. Жить под тайным взглядом
лишенных фантазий механизированных сексотов - ужасно, ужасно, Крен!
     - А вы сами замените Роуба, - посоветовал я.
     Он окаменел с выпученными  глазами,  потом  сделал  движение,  словно
заглатывал что-то, засевшее в глотке.
     - Вы шутите, Крен?
     - Ничуть. Я уверен, у вас неплохо получится.  Но  надо  поторопиться,
чтоб не перебежали дорогу. Там теперь такой конкурс претендентов!
     Он вскочил. Глаза его блудливо бегали. Только природная воспитанность
не давала ему опрометью кинуться в дверь, размахивая руками и  восторженно
вопя. У него даже не очень дрожал голос.
     - Я подумаю, Крен, над вашим советом, я подумаю. Нет, честное  слово,
у вас удивительно мощная мысль, железные логические мускулы, профессор!
     Он засеменил к двери, потом вдруг вернулся и  со  слезами  на  глазах
потряс мою руку. Нервы его не выдержали.
     - И  можете  быть  спокойны,  Крен!  -  воскликнул   он   с   горячей
благодарностью. - На вас я...
     - Доноса  не  напишете  -  во  всяком  случае,  первого?   Благодарю,
О'Брайен. Я не сомневался в вашем благородстве.
     Приход О'Брайена немного успокоил меня. В последние дни я плохо сплю,
живу на лекарствах. Дружеский разговор с О'Брайеном подействовал  на  меня
лучше  душа.  Он  был  неплохим  человеком,  этот   О'Брайен   -   наивная
увлекающаяся душа. Я долго смеялся, вспоминая слезы признательности на его
глазах. Недавно он  потряс  меня  своей  страшной  философией  абстрактной
всевозможности. Он показался мне  тогда  титаном  всеуродства.  Он  был  и
остался карликом. Он мигом отказался от формулы "все  могу,  но  не  хочу"
ради сладости мелкого доносительства. Он станет старательным  клеветником,
но на большее его не хватит. Даже Пьер Роуб был крупнее.
     Я вызвал трех роботов в двадцать киловатт мощности  каждый  и,  когда
они появились, отправился в гостиницу.
     С некоторых пор без надежной охраны я побаивался ходить в это  гнездо
скорпионов.
     Теперь  их  было  сорок  восемь:  сорок   восемь   живых,   мыслящих,
разгуливающих и скандалящих существ - полсотни бестий в  образе  человека.
Тридцать два копировали меня, остальные шестнадцать воспроизводили  гостей
из парламента. И хоть все они меж собой были поразительно несхожи,  каждый
из тридцати двух в отдельности походил на меня, что-то во мне  отражал.  Я
не  мог  бы  назвать  их   своими   детьми.   Это   были   мои   двойники,
материализованные изображения меня в глазах окружающих и моих собственных,
мои  фотографические  карточки,  вынутые  и  оживленные  не  из  семейного
альбома, а из мозга моих знакомых и моего. Я  не  уставал  удивляться,  до
чего же у меня мерзкий вид на всех  этих  копиях.  Ни  один  из  них  даже
отдаленно не напоминал того, что я мечтал увидеть  в  себе.  Единственное,
что  могло  служить  мне  грустным  утешением,  было  то,  что   остальные
шестнадцать были еще гадостней, чем те тридцать два - мои...
     Два робота шагали по бокам,  один  прикрывал  меня  сзади.  Я  сказал
механическим телохранителям:
     - Сегодня  придется  жарковато!  Следите,  чтоб  с   вас   не   сбили
управляющие антенны.
     У входа на меня набросился первый двойник, мой крохотный  уродец,  не
устававший кричать, что гениальнее его на свете человека не  существовало.
Он вынесся из двери, только я вступил в коридор, и попытался укусить  меня
в руку. Робот легко отшвырнул его к стенке.
     - Вы  наглец!  -  надрывался  первый  двойник.  -  Вы  троглодит!  Вы
неконституционны! Никто не дал вам права лишать  меня  человеческих  прав!
Отдайте мне земной шар! Я пожалуюсь на ваш деспотизм в Верховный Суд!
     Его визг  расшевелил  остальных.  Один  за  другим  они  выползали  и
выскакивали из номеров. Я прибавил шагу. Даже под защитой трех  роботов  я
не хотел столкнуться со всей их оравой в коридоре. Я шел, а они торопились
за мной - огромные и крохотные, широкоплечие и узкогрудые,  вымахавшие  до
двух метров двадцати и не добравшиеся до метра сорока - народ, удивительно
разнообразный по внешности и мертвенно, уродливо-однообразный по существу.
     В обширном холле я присел за столик у стены и открыл совещание  своих
и прочих двойников. Я вежливо попросил их рассесться. Три робота бдительно
следили, чтоб никто не приблизился ко мне.
     - Итак, джентльмены, начнем! - предложил я. - У вас, кажется, имеются
ко мне претензии?
     - Деньги! - прорычал второй  двойник,  от  О'Брайена.  -  Вы  обещали
нарубить монет, профессор. Какого черта вы медлите?
     - Здесь так мало слуг! - простонал третий, от Мартина. -  Меня  водит
под руку один робот. Разве это можно вытерпеть? Я хочу, чтоб  меня  водили
под обе руки.
     - Внимание, джентльмены, внимание!  -  надрывался,  ерзая  в  кресле,
юркий двойничок от Мак-Клоя, четвертый по  счету.  -  Я  сейчас  вас  всех
объего... то есть успокою! Мы создаем компанию на один  миллиард  долларов
под моим председательством и легко вытаскиваем...
     Седьмой двойник, от Роуба, не вынес напора  ожесточенных  страстей  и
вскочил. Его дикие глаза зловеще фосфоресцировали.
     - Я предложу уважаемому собранию изящненький заговорчик! - проскрипел
он. - Удивительно красивая штучка, ее можно носить  в  кармане.  Мы  берем
государство, продырявливаем его посередине, потом закладываем,  понимаете,
такая штука...
     Все голоса заглушил железный рык верзилы, воспроизводившего одного из
гостей.
     - Минометы! - заревел он. - Орудия и торпеды! Я хочу поиграть  ручной
атомной бомбой!
     Тут все разом заорали, завопили, завизжали, заскрежетали и заскулили.
Я молча разглядывал их разъяренные морды. Я испытывал радостный трепет  от
мысли, что участь их решена. Разумеется, я не показал им, о чем  думаю.  Я
был холоден и невозмутим. Если бы я держался хоть  немного  по-иному,  они
разорвали бы меня в клочья, смяв охраняющих роботов.  Просто  удивительно,
до какого жара накалялась злоба, одушевлявшая  эти  конвейерные  создания.
Они жили лишь ради того, чтобы кого-то кусать,  облапошивать,  взрывать  и
валить.
     Когда на мгновенье наступила  тишина,  шестой  двойник,  от  Паркера,
надменно проговорил, откидываясь в кресле:
     - Какой невероятный шум, профессор! Не могли бы вы повырывать языки у
этих весьма уважаемых джентльменов?
     Я поднял руку, чтоб притушить хоть немного новую бурю  воя,  визга  и
рева.
     - Я вполне понимаю ваши благородные желания! - сказал я. -- И от души
вам сочувствую. Но поверьте, не все зависит  от  меня.  Я  не  могу  своей
личной властью выпустить вас в  мир.  Нужно,  чтоб  с  вами  познакомились
предварительно ваши духовные отцы, они-то и  решат,  кто  из  вас  достоин
существования и воспроизводства.
     - Подавайте нам отцов! - завопил одиннадцатый двойник - не то мой, не
то одного из членов комиссии, - я так до конца и не  разобрался,  кого  он
копирует. - Ох, и поговорю я со своим папашей!
     Я продолжал:
     - В это воскресенье состоится ваша встреча с родителями. Вы выскажете
им все, что думаете о них и что  желаете  получить.  Советую  основательно
поразмыслить перед встречей.
     - Пулеметы  будут?  -  прогремел  Восемнадцатый.  -  Я  категорически
настаиваю на пулеметах. Раздайте нам хотя бы по ножу. Без этого встреча не
удастся, не тешьте себя напрасными иллюзиями!
     - Ах, и подведу же я  их  под  одну  штучку!  -  восторженно  заблеял
Седьмой. - Легкое нажатие - и все покатится!..
     Минуты две они ликовали, топали ногами, аплодировали,  орали  ура.  Я
решил, что самый раз  удалиться,  пока  не  остыл  их  восторг.  Я  шепнул
роботам, чтоб они меня прикрыли, и осторожно направился  к  двери.  Первый
двойник, увидев, что я пробираюсь к выходу, пронзительно заклекотал:
     - Он уходит! Он уходит! Он уходит!
     - Бейте его! - крикнул кто-то в задних рядах.  -  Не  выпускайте  его
живым!
     На меня ринулся Второй. Он нацелился  мне  в  челюсть,  но  попал  на
железный локоть робота. Взвыв от боли, Второй отпрянул назад и  угодил  на
ногу  чопорного  Шестого.  Шестой  выругался,  и   Второй   тут   же   его
нокаутировал. Восемнадцатый поспешил на помощь Шестому, но сам  попал  под
кулак Двадцать девятого. Первый, остервенело визжа, вонзил  клыки  в  ногу
Третьему, тот, заливаясь слезами, сзывал на помощь слуг. Ловкач  Четвертый
прыгнул на спину Седьмому и впился в горло, жадно  добираясь  до  артерии.
Седьмой заметался по холлу и, если бы случайно  не  ударил  развевающимися
ногами Четвертого по  колонне,  то  был  бы  минуты  через  три  полностью
высосан. Свирепо облизывая  окровавленные  губы,  Четвертый  извивался  на
полу, стараясь уползти меж ног дерущихся.
     Схватка стала всеобщей.
     Два робота, пробивая железными кулаками проход  в  толпе  беснующихся
двойников, постепенно продвигались к двери в спасительный коридор.  Третий
робот методично отбивал ожесточенные атаки со спины. И недалеко  от  двери
произошло то самое, чего я опасался больше всего и от  чего  предостерегал
роботов, но что, как я сейчас понимаю, может быть, по-настоящему и  спасло
меня.
     Яростно нападавший Второй умелым ударом  сбил  с  одного  из  роботов
управляющую антенну, и робот, потеряв согласование  с  моими  приказами  и
координацию движений, превратился  в  тупую  сражающуюся  машину.  Взревев
металлическим голосом, он бешено завертелся  на  месте,  сшибая  все,  что
подворачивалось под его страшные ручные рычаги. Один  за  другим  двойники
рушились к его бронированным ногам. Со всех сторон понеслись крики  ужаса.
Двойники,  от  страха  обретая  благоразумие,  выскакивали  в  коридор   и
разбегались по номерам, наглухо закрывая двери. Не прошло и минуты, как  в
холле стало  пусто.  Один  взбесившийся  робот  вертелся  волчком  и  дико
размахивал руками. Потом он налетел на колонну и распался грудой дымящихся
обломков.
     Я посмотрел на останки моего защитника и пошел к себе.
     - Надо со всем этим кончать! - говорил я себе. - Надо, надо!
     Я не спал эту ночь, не спал и следующие.  Я  заперся  в  лаборатории,
сидел в кресле, уставив глаза в ковер. Пусть никто не думает, что  решение
досталось мне легко. Мысли мои были тяжелей ударов кулака  -  я  не  щадил
себя.
     Одно я понимал теперь с окончательной полнотой: великое открытие  мое
следовало срочно закрыть, оно  не  удалось.  Все  остальное  было  пока  в
тумане.
     Я  прорывался  сквозь   туман,   настойчиво   освещал   его   логикой
рассуждений,  пронзал   прожекторным   лучом   неотвергаемых   фактов.   И
мало-помалу  мне  становилась  ясна  грандиозность  моей   ошибки.   Одним
уничтожением  созданных  мной  человекоподобных  тварей  дело   не   могло
ограничиться. Надо идти дальше, значительно дальше.
     Я с горечью вспоминал, какие высокие мечты кружили мне голову,  когда
я сидел над расчетами Электронного Создателя. Я трудился не для денег и не
ради того, чтобы  к  четырем  миллиардам  людей,  населяющим  земной  шар,
прибавить еще парочку  миллиардов.  Я  хотел  вывести  нового  человека  -
благородного, умного, доброго,  талантливого.  Мне  думалось,  Электронный
Создатель вполне годится для  этой  цели.  Он  превращает  в  живую  плоть
мысленное представление людей о себе, мы любим себя за  хорошее,  гордимся
прекрасным в себе - так я наивно думал.  Как  я  ошибся,  как  непоправимо
ошибся! Вот оно, наше материализованное представление о себе,  -  двуногие
волки, беснующиеся сейчас в роскошной гостинице!
     Значит ли это, что Электронный Создатель искажает, творя  копии,  что
он  всего  лишь  кривое  зеркало?  Нет,  он  работает  точно.  Он   только
воспроизводит не людей, но мнение их о себе и других, придает этому мнению
человекообразную  форму.  Он   материализовал   нечеловеческие,   зверские
отношения, связывающие людей в нашем насквозь прогнившем  обществе.  Боже,
сколько раз мне приходилось слышать мерзкие изречения:  "Каждый  за  себя,
один  бог  за  всех!",  "Человек  человеку  -  волк!".  Здоровый   эгоизм,
конкуренция,  индивидуализм  -  все  эти  словечки   оказались   стертыми,
словесная мишура и мертвечина, я не вдумывался в них. А они жили  страшной
и тайной жизнью - злокачественные бактерии социальной гнили. Я опрометчиво
придал им очеловеченную плоть, и вот они забушевали на свету -  грабители,
убийцы, стяжатели, всяческие человеконенавистники. А разве я сам не  среди
этих людей - нет, разве я лучше их? Может, талантливей,  но  не  лучше!  Я
ненавидел и презирал их, как и они меня, я издевался над ними, боялся их и
подличал перед ними,  обманывал  их  -  разве  не  точно  воспроизвел  мои
поступки и мысли двенадцатилетний уродец? В  той  грязи  и  подлости,  что
взметнул со дна наших  душ  Электронный  Создатель,  немалая  толика  моей
личной грязи, мне от нее не отречься!
     Итак, Электронный Создатель не способен  усовершенствовать  человека.
Больше того, он вреден. Поработай он месяца три на полной мощности - какой
смрадный поток ринется в мир, какого нестерпимого накала  достигнет  глухо
тлеющая сейчас в глубине общественная  злоба.  Может,  в  другие  времена,
когда человек объявит человека братом и другом - возможно,  не  зарекаюсь,
тогда  мой  Электронный  Создатель  и  пригодится.  Но  сейчас  его   надо
уничтожить! Я прозреваю. И ненавижу, став зрячим.
     Как я ненавижу!
     Под утро я задремал. Меня разбудил Мартин.
     - Доброго  утра,  профессор.   Не   хотите   ли   погулять?   Сегодня
воскресенье, сэр.
     Я вскочил с дивана.
     - Великолепно, Мартин. Воскресенье -  день  возрождения.  Приготовьте
завтрак и можете уходить, куда хотите.
     Он был так поражен, что пришлось объясниться.
     - Видите ли, Мартин, ко мне  должны  прийти...  гм...  одна  дама.  Я
уверен в вашей скромности, но дама такая  подозрительная.  Короче,  раньше
четырех часов не возвращайтесь.
     - Будет исполнено. Я очень рад,  что  вы...  Я  боялся,  что  занятия
наукой навсегда отвлекли  вас  от  всего...  простите  мою  откровенность,
профессор!
     Он, кажется, искренне обрадовался, этот чудак, что во мне пробудились
обычные человеческие чувства. Я  выставил  его  за  дверь  и  позавтракал,
потом, не торопясь, набрал на клавиатуре Главного Щита одиннадцать цифр из
двенадцати, составляющих единственную запрещенную комбинацию. Мне остается
теперь лишь ткнуть пальцем в последнюю кнопочку - и  комбинация  полностью
осуществится, а с ней осуществится то самое,  о  чем  мечтает  двойник  от
Роуба, - бум, бах, трах! И не  станет  Электронного  Создателя,  не  будет
гениальная моя машина, вместо усовершенствованного  человека,  выплевывать
на свет грязь и подлость. И вас не станет, мои уродливые создания! Что мне
вас жалеть? Разве вы сами способны кого пожалеть?
     Я делаю последние записи, потом запру тетрадь  в  сейф.  В  окно  мне
видно, как к воротам одна  за  другой  подъезжают  машины.  Высокие  гости
прибыли. Сейчас я пойду вас встречать и выпущу на вас  жильцов  гостиницы.
Потолкуем, уважаемые джентльмены, с собственными детьми,  воспроизводящими
открытой человеческой плотью  всю  нашу  внутреннюю,  глубоко  скрываемую,
звериную нечеловечность!
     Теперь вы у меня попляшете, голубчики!

                                    *

     Начальник откинулся в кресле, закрыл глаза, сжал в кулачок худое лицо
- это была его манера размышлять. Потом он снова пододвинул к себе  газету
и перечел речь Поппера: "Это было великолепное побоище, -  сказал  депутат
парламента. - Перед  тем,  как  выломать  двери,  орава  Крена  дала  волю
кулакам. В основном они тузили друг друга, но и нам кое-что перепало. Ни в
высказываниях,  ни  в  поступках  этих  ребят  я   не   обнаружил   ничего
нечеловеческого. Лично я предполагаю, что Крен устроил грандиозный шантаж,
набрав где-то шайку готовых на все парней, а доверчивым  акционерам  выдал
их за искусственников. Докопаться до истины нелегко, ибо, придя в отчаяние
от страха разоблачения, этот  ловкий  мошенник  на  наших  глазах  взорвал
главный аппарат. Только чудо господне сохранило нас, когда кругом валились
обломки и взвивались языки пламени. Что касается выстроенных  предприятий,
то я лично осматривал..."
     В комнату торопливо вошел взволнованный следователь.
     - Полковник! - закричал он с порога. - Похоже, что мы напали на  след
этих...
     Начальник со скукой уставился на своего помощника. В его взгляде было
столько откровенного презрения, что следователь запнулся.
     - Этих? - промямлил начальник. - Кого "этих", Симкинс?
     - Как - кого? - пробормотал помощник. - Я вас не понимаю. Я говорю об
искусственниках, проходящих по делу об изобретении Крена.
     - Вам надо меньше есть, Симкинс, - строго посоветовал начальник. -  У
тех, кто объедается, кровь отливает от головы к желудку и в мозгах  вечный
туман. В сто первый раз докладываю вам, Симкинс,  что  раз  не  существует
дела об изобретении, то не существует и самих искусственников,  проходящих
по этому делу. Неужели вам не ясно? Я спрашиваю, вам не ясно?
     - Но позвольте! Да, конечно, мне все ясно. Будет исполнено.
     - Вот это лучше, Симкинс. Люблю четкость мысли. Кстати, что именно вы
собираетесь исполнять?
     - Ваше приказание, разумеется. Отменим "напали  на  след",  прекратим
преследование...
     - Хорошо, - одобрил начальник. - У вас появляется полицейское  чутье,
Симкинс, я очень рад. Бедные парни ничем не хуже нас с вами, а вы спустили
на них ораву сыщиков. Разъясните своим  болванам,  что  полиция  стоит  на
страже спокойствия честных граждан. Еще одно, Симкинс. Этот, как его?..
     - Вы имеете в виду профессора Крена?
     - Да, да, пройдоху Крена. Узнайте, как у него в личной жизни.  Разные
преступные увлечения, порочащие знакомства, всякие  мошенничества...  Это,
уверен, много серьезней несуществующего изобретения. Лет на двадцать пять,
вы меня понимаете, Симкинс?

                              Сергей СНЕГОВ

                              УМЕРШИЕ ЖИВУТ

                                    1

     Петр потерял нить спора. Рой и Генрих спорили всегда. В мире не  было
явления, которое братья оценили бы одинаково.  Если  один  говорил:  "да",
другой сразу же откликался: "нет". Даже по виду  они  были  не  разные,  а
противоположные. Рой - два метра тридцать, голубоглазый, белокурый  -  был
так обстоятелен, что отвечал  речами  на  реплики.  Генрих  -  всего  метр
девяносто восемь, черноволосый, непоседливый - даже на научных  совещаниях
ограничивался репликами  вместо  речей.  Словоохотливость  Роя  раздражала
Генриха, он насмехался над стремлением брата не упустить ни одной  мелочи.
Исследования  по  расшифровке  слабых   излучений   человеческого   мозга,
уловленных приборами в межзвездном пространстве, они совершили  совместно.
Еще когда Генрих заканчивал школу - Рой был на семь лет старше,  -  братья
стали работать вместе и с той поры не разлучались ни на  день.  Достаточно
было одному чем-либо заинтересоваться, как другой  тотчас  загорался  этим
же. Трудно было найти столь же близких друзей, как эти два человека.
     - Ты не желаешь слушать! - упрекнул Генрих Петра.
     - ...и  потому  надо  переработать  огромный  фактический   материал,
фиксируя сразу десятки и тысячи  объектов,  -  невозмутимо  продолжал  Рой
какой-то сложно задуманный аргумент.
     - Тумба!  -  с  досадой  продолжал  Генрих.  -  Даже  тумба  -  и  та
внимательнее тебя, Петр.
     - ...а на  основе  проделанного  затем  подсчета  и  отбора  наиболее
благоприятных случаев...
     - Я отвлекся, - сказал Петр с раскаянием.
     - ...учитывая, конечно, индивидуальные особенности  каждого  объекта,
ибо на расстояниях в сотни светолет искажения неизбежны,  и,  кроме  общей
для  всех  характеристики,  они  будут  пронизаны   своими   неповторимыми
особенностями...
     - Твое мнение? - потребовал Генрих.
     - У меня его нет, - сказал Петр. - Я наблюдатель, а не судья.
     - ...вывести общее правило  поиска  и  применить  его  к  расшифровке
других объектов, которые, в свою очередь...
     Генрих вскочил:
     - Выводи общие правила, а я начну, как все люди, с самого простого.
     Генрих вышел, хлопнув дверью. Рой замолчал, не закончив  фразы.  Петр
засмеялся. Рой с укором посмотрел на него.
     - Неужели вы рассчитывали, что с первого испытания все пойдет как  по
маслу? - спросил Петр.
     - Вторая неделя, как механизмы запущены, - пожаловался Рой,  -  и  ни
одной отчетливой картины!
     Петр сочувственно посмотрел на него. Братьям, конечно, не до веселья.
     Сверхсветовые волны  пространства,  в  считанные  минуты  уносясь  за
Сириус и Капеллу, фиксировали множество  сфер  излучения,  удалявшихся  от
Земли, но расшифровать их не удавалось. На экране порой вспыхивало  что-то
туманное, нельзя было разобраться, где лица, а где деревья, где  животные,
а где здания, - посторонние шумы забивали голоса.
     - Вы сумели разрешить самое важное: волны  пространства  оконтуривают
все уносящиеся мозговые излучения, - сказал Петр. - Доказано, что  человек
оставляет после себя вечный памятник своей жизни. А что буквы на памятнике
так сложны...
     - На Земле уже двести лет отлично расшифровывают излучения  мозга,  -
возразил Рой. - Но что это может  оказаться  так  трудно  по  отношению  к
волнам, давно путешествующим в космосе...
     - Вот-вот! А теперь вы тщательно  разберетесь  в  помехах  и  найдете
способы преодолеть их.
     В комнату вошел взволнованный Генрих.
     - Все механизмы уже переведены на мою систему  поиска,  Рой!  Советую
тебе убедиться, что ничего от твоих предложений в программах не сохранено.
     - Если все собрано точно по твоей схеме, то не сомневаюсь в  провале.
- Рой вышел.
     - Устал! - сказал Генрих, опускаясь в кресло. - Две недели почти  без
сна... Тошнит от мысли о восстановительном душе. Рой обожает душ. А терять
часы на сон жалко! Как вы обходились в своей дальней дороге?
     - Мы спали, Генрих. У нас тоже имелся радиационный душ, и  мы  порой,
особенно за Альдебараном, прибегали к нему.  Но  любить  его  -  нет,  это
противоестественно! Когда была возможность, мы спали обычным замечательным
земным сном.
     - Я посплю, - пробормотал Генрих, закрывая глаза. - Минут десяток...
     - Только не сейчас!.. - Петр потряс Генриха  за  плечо.  -  Когда  вы
запальчиво спорите, я никого из вас не понимаю. Объясни, пока Роя нет, чем
твоя схема отличается от его.
     - Схема? - сказал Генрих, открывая глаза.  -  У  Роя  нет  схем.  Рой
педант.
     Генрих вскочил и зашагал по комнате. Если приходилось объяснять,  ему
легче это было делать на ходу.
     Петр наконец  уяснил  себе,  что  Рой  настаивает  на  фиксации  всех
излучений  мозга,  обнаруженных  в  галактическом  пространстве,  а  после
изучения того, что объединяет их, хочет искать индивидуальную расшифровку.
Генрих  же  настаивает,  чтобы  поиск  начали   с   излучений   выдающейся
интенсивности, с резкой индивидуализацией - горных  пиков  своеобразия  на
плоской равнине схожестей.
     - Во все времена существовали люди  с  особо  мощной  работой  мозга.
Пойми  меня  правильно,  Петр,  я  не  о  признанных  титанах  умственного
усилия... Нет, обычные люди, может, неграмотные мужики, а может, и  гении,
не зарекаюсь, - те, у кого мозг генерировал особо мощно...
     - Мне кажется, резон в твоих рассуждениях есть.
     - Скажи это Рою! Обязательно скажи!
     Генрих снова опустился  в  кресло.  Рой  все  не  появлялся,  и  Петр
осторожно спросил Генриха:
     - Рой намекнул, что у тебя есть какие-то  личные  причины  заниматься
этой работой... Извини, если вторгся в интимное...
     - Я не скрываю. Ты слыхал об Альбине?
     - Знаю, что она была твоей невестой.
     - И больше ничего?
     - Я был в командировке на Проционе, когда она погибла при  катастрофе
с планетолетом. Нас всех  потрясло  это  известие.  Очаровательная,  очень
красивая женщина.
     - К тому же - редкая умница... Гибель ее... в общем, я  думал  о  ней
ежеминутно, говорил с ней во сне и наяву. Мне захотелось возвратиться в ее
жизнь, увидеть ее девочкой,  подростком,  девушкой...  Так  явилась  мысль
заняться волнами мозга, излученными в пространство. Механизмы разрабатывал
Рой.
     - А то, ради чего ты начал работу?
     - С Альбиной пока не получается... Радиосфера ее мозга несется где-то
между тридцатью двумя и восемью светогодами. Она умерла восемь лет  назад,
двадцати четырех лет от роду. Но на таком близком расстоянии - дикий  хаос
мозговых  излучений.   Слишком   уж   интенсивно   думают   наши   дорогие
современники...
     В комнату быстро вошел Рой.
     - В  восьмистах  пятидесяти  светогодах  от  Земли,  за   Ригелем   и
Бетельгейзе,  приемники  зафиксировали  мощное  излучение  мозга!   Идемте
смотреть.

                                    2

     На стереоэкране вначале прыгали цветные блики, световорот  крутящихся
вспышек накладывался на  круговорот  предметов.  Потом  в  хаосе  внезапно
наступил  порядок.  На  экране  выступили  цифры,  знаки  и   буквы,   они
выстраивались цифра за цифрой, буква за буквой, знак за знаком.
     - Формулы! - воскликнул Генрих.
     - Формулы! - подтвердил Петр. - Стариннейший способ, начало  алгебры.
Сколько помню, такие формулы применялись на заре науки.
     - Похоже, мы уловили  мыслительную  работу  какого-то  математика,  -
сказал через минуту Генрих. - Рой, ты все знаешь. Какие математики были  в
ту эпоху?
     Расшифрованное  излучение   походило   на   доказательство   теоремы.
Неизвестный  математик  рассчитывал  варианты,  принимал  одни,   отвергал
другие:  некоторые  буквы  исчезали,  словно  стертые,  другие   выступали
отчетливей - доказательство шло от посылок к следствиям.
     - Нет, какая мощная мыслительная работа! - снова не выдержал  Генрих.
-  Этот  парень  так  погружен  в  вычисления,  что  не  видит  ни  одного
окружающего предме... Что это?
     На экране  возникло  изображение  старинной  улицы  -  кривая,  круто
уходящая  вверх  мостовая,  трехэтажные  красные  дома  с  балкончиками  и
флюгерами, в отдалении - крестьянская телега, запряженная быком. По  улице
шел толстый человек  в  берете  и  темном  плаще,  из-под  плаща  выступал
кружевной воротник. У человека было обрюзгшее лицо, под  глазами  багровые
мешки, губы зло кривились. В руке он держал суковатую палку.
     - Вы так задумались, господин советник  Ферма,  что  не  видите,  как
наталкиваетесь на прохожих, - сказал человек в берете и стукнул палкой  по
булыжнику. Голос у него был под стать лицу - хриплый, сварливый. - Скажите
спасибо, что столкнулись со мной, а не со стеной, а не то у вас  появилась
бы на лбу преогромнейшая шишка!
     С экрана зазвучал другой голос, растерянный и добрый:
     - Простите,  господин  президент  парламента,  я  временами  бываю...
Поверьте, я очень смущен!..
     - Рад за вас, что вы смущены своей бестактностью, Ферма, -  продолжал
человек в кружевном воротнике. - И что  вы  временами  "бываете",  я  тоже
знаю. Весь вопрос, где вы бываете. Бывать на службе вы не имеете  времени.
Ну-с, я слушаю. О чем вы размышляли?
     - У меня сегодня  счастливый  день,  господин  президент.  Я  наконец
осуществил давно задуманное!
     - Вот как, счастливый день? Осуществили задуманное?  А  что  вас  так
обрадовало, Ферма? Неужели вы задумали разобраться наконец  в  том  ворохе
дел, что накопился у вас  в  ратуше,  и  осуществили  задуманное?  Неужели
теперь никто не будет тыкать в вас пальцем  как  в  лентяя?  Ферма,  может
быть, вы задумали взяться  за  ум,  как  этого  требует  ваше  благородное
происхождение и незаурядные знания, а также общие пожелания граждан нашего
города, и осуществили это? О, если  это  так,  Ферёма,  я  вместе  с  вами
воскликну: "Да, он имеет  право  быть  счастливым!"  Что  же  вы  опустили
голову?
     - Господин  президент...  Я  сегодня   нашел   доказательство   одной
замечательной теоремы, и какое доказательство!
     Толстяк взял за локоть невидимого на экране Ферма.
     - Сделаем шаг в  сторону,  господин  советник.  Вот  цирюльня  нашего
уважаемого Пелисье, вот  его  реклама  -  уличное  зеркало.  Вглядитесь  в
зеркало, Ферма, и скажите, что вы видите?
     - Странный вопрос, господин президент! Я вижу себя.
     Теперь с экрана глядел второй собеседник -  худое,  удлиненное  лицо,
высокий, плитою, лоб,  резко  очерченный  нос  над  крохотными,  ниточкой,
усиками, черные волнистые - свои, а не накладные - волосы, белый, платком,
льняной воротничок.
     - Я видел его портрет в музее, - прошептал Генрих. - Как похож!
     - Какие лучистые глаза! - отозвался Петр. - И  какое  благородство  и
доброта в лице!
     - Вы мешаете слушать! - пробормотал Рой. - Глаза как глаза - глядят!
     А люди на экране продолжали беседу:
     - Я  скажу  вам,  что  вы  увидели  в  зеркале,  Ферма.  Вы   увидели
удивительного мужчину - не добившегося  положения  в  обществе,  теряющего
любовь невесты, уважение окружающих... Вот кого вы увидели, Ферма! И после
этого не твердите мне о дурацких доказательствах каких-то дурацких теорем.
Я друг вам и как друг говорю:  вы  конченый  человек,  Ферма!  Вся  Тулуза
издевается над вами! Арифметикой Диофанта в наше  время  не  завоевать  ни
денег, ни положения, ни любви. Оставьте это старье древним грекам, которые
находили в цифрах и чертежах противоестественное  наслаждение,  и  станьте
наконец в уровень с веком. До свиданья, Ферма!
     - Одну минуточку, господин президент!.. Я ведь шел к вам, чтобы...  Я
третий месяц не получаю жалованья, господин президент!
     Толстяк снова стукнул тростью о булыжник.
     - И еще три месяца не получите! Жалованье! Вас не  за  что  жаловать.
Подумайте над моими словами, Ферма.
     Толстяк  медленно  поднимался  по  крутой  улице,   а   дома   стояли
неподвижно. Потом дома пришли в движение, теперь  улица  опускалась.  Дома
уходили вверх, их сменяли новые - Ферма шел вниз.  Улица  стала  тускнеть,
сквозь кирпич стен и булыжник мостовой проступили буквы  и  знаки  -  мозг
Ферма снова заполнили формулы. Вскоре  от  внешнего  мира  не  осталось  и
силуэтов - на экране светило лишь сызнова повторяемое вычисление.
     А потом сквозь математические знаки  проступила  заставленная  вещами
комната - картины и гобелены на стенах, высокие резные шкафы по  углам.  В
сумрачной комнате, освещенной одним узким окном, всюду виднелись  книги  -
заваливали диван, возвышались горками на полу. Одна, огромная,  в  кожаном
переплете, лежала на столике - на экране руки Ферма перелистывали страницы
фолианта.
     На пороге комнаты стояла старуха в чепце.
     - Отвлекитесь от Диофанта, господин  Ферма,  -  говорила  старуха.  -
Удалось вам достать  хоть  немного  денег?  У  меня  не  на  что  покупать
провизию, господин Ферма. Вы меня слышите?
     - Слышу, слышу, дорогая Элоиза, - донесся с экрана  торопливый  голос
Ферма. - Я слышу тебя самым отличным... Что ты хочешь от меня?
     - Я хочу вас накормить, а на это нужны деньги.
     - К несчастью, Элоиза, поход был неудачен. Президент  пригрозил,  что
не будет платить еще три месяца.
     - Боже, что вы говорите! Еще три месяца без жалованья!
     - Пустяки, Элоиза! Всего девяносто один день. Продай что-нибудь, и мы
отлично проведем эти три месяца.
     - А что продать? Самое ценное у вас - книги, но вы не разрешаете даже
пыль с них стирать.
     - И не разрешу, Элоиза! Книги святей икон.
     - Не кощунствуйте! Может, продать шкаф?
     - Правильно! На что нам так много шкафов?
     - А куда вы будете класть свои книги? Я  лучше  предложу  старьевщику
господину Пежо наши гобелены.
     - Ты умница, Элоиза! Гобелены давно мне надоели. Сейчас я их сниму со
стен.
     - Постойте, господин Ферма! Я вспомнила, что они закрывают места, где
отлетела штукатурка. Лучше шкафы!
     - Вот  видишь,  я  первый  сказал  о  шкафах.  Зови  Пежо,  а   пока,
пожалуйста, оставь меня. У меня важное вычисление.
     - У вас всегда важные вычисления. Я должна сказать еще кое-что.
     - Говори, только поскорее.
     - Вчера у Мари был день ангела. Вы забыли об этом?
     - Что? Я забыл о дне ангела своей дорогой невесты? Как  у  тебя  язык
повернулся сказать такое! Неразумная Элоиза! Да я вчера только  о  Мари  и
думал! Весь день думал о ней.
     - И не пошли ее поздравить! Вас пригласили к ней, но вы не явились.
     - Ах, черт! Правильно,  не  пошел...  Потому  что  именно  вчера  мне
явилась великолепная идея, и я немедленно сел ее  разрабатывать.  Поздравь
меня, Элоиза, я добился необыкновенного успеха!
     - Все ваши успехи в арифметике не помогут мне сварить  даже  постного
супа. И они не восстановят потерянных надежд на устройство семьи!
     - Что ты каркаешь? Какие потерянные надежды?
     - Я так хотела вашего счастья, я так любила Мари!..
     - Элоиза, твои слезы разрывают мне сердце! Вытри  глаза!  Ты  сказала
что-то странное о Мари, я не понял.
     - Она недавно приходила, ваша Мари. И она сказала, что  по  настоянию
родителей и по решению своего сердца освобождает вас от вашего обещания...
Она раздумала связывать свою жизнь с вашей... Что с вами, господин Ферма?
     - Ты что-то спросила, Элоиза? Нет, я...
     - Что вы собираетесь делать?
     - А что я могу?.. Если вдуматься... Правда, я люблю ее... Но  еще  не
было на свете женщин, которые довольствовались бы одной любовью!
     - Много вы знаете о женщинах! Вы свою арифметику знаете, а не женщин.
Слушайте меня, господин  Ферма.  Мари  от  нас  ушла  к  вечерне.  Вечерня
кончается через час. Идите к собору, объяснитесь  с  ней.  Дайте  обещание
зажить по-иному. Она любит вас, поверьте старухе!
     - Это, пожалуй... Пообещать с завтрашнего  дня  зажить  по-другому!..
Элоиза, ты возвращаешь меня к жизни! Так ты  говоришь,  вечерня  кончается
через час?
     - Ровно через час, не опоздайте! А я пойду упрашивать господина  Пежо
раскошелиться на один из ваших шкафов.
     Вещи пришли в движение, они перемещались - хозяин комнаты метался  из
угла в угол. Постепенно  вещи  стали  замирать,  а  на  экране,  пока  еще
туманные, проступали математические знаки.
     Теперь весь экран занимала книга, тот фолиант, что  лежал  на  столе.
Ферма перелистывал пергаментные страницы, потом схватил перо и  пододвинул
бумагу. Знаки и числа теснились друг к  другу.  Ферма  заносил  на  бумагу
вычисление, неотступно стоявшее в его мозгу. Только  раз  он  отвлекся  и,
посмотрев на стенные часы, сказал:
     - Я что-то должен был сделать? Ладно, придет Элоиза...
     А затем, доведя вычисление до конца, он снова обратился к фолианту  и
торопливо, брызгая чернилами, стал писать на его полях. Это  было  уже  не
вычисление,  а  излияние.  Ферма  перекликался   с   великим   математиком
древности, умершим за полторы тысячи лет до него. Ферма сообщал ему и миру
о событиях сегодняшнего дня.
     "Я  нашел  поистине  удивительное  доказательство  этой  теоремы,   -
записывал он и читал вслух свои записи, - но поля Диофанта слишком малы, и
оно не уместится на них..."
     Он взял листочек с вычислением, минуту  любовался  им  -  весь  экран
закрыли знаки, буквы и числа -  и,  свернув  листочек,  вложил  его  между
страницами Диофанта.  На  экране  появилось  его  лицо.  Ферма  подошел  к
зеркалу. В зеркале засияли огромные, чуть выпуклые,  очень  добрые  глаза,
они смеялись, все лицо смеялось.
     - Ты счастливый человек, Пьер! - торжественно сказал Ферма.  -  Какой
день! Нет, какой благословенный день! Я скажу тебе  по  чести,  Пьер:  вся
прожитая  тобой  жизнь  не  стоит  одного  этого  необыкновенного,   этого
восхитительного дня! Говорю  тебе,  истинно  говорю  тебе  -  нет  сегодня
счастливей тебя в целом мире!
     Радость так и лучилась из Ферма, и потомки, через восемьсот пятьдесят
лет ставшие свидетелями его торжества, радовались вместе с  ним.  А  потом
излучения мозга Ферма стали  забиваться  другими  -  на  экране  заплясали
световые блики.
     - Каково? - с торжеством сказал Генрих.
     - Согласен, кое-что твоя схема дает, - признал Рой.  -  Но  случай  с
Ферма пока единичен.
     - Мы,  очевидно,  присутствовали  при   создании   того   знаменитого
доказательства великой  теоремы  Ферма,  которое  впоследствии  утеряли  и
которое,  сколько  помню,  не  сумели  восстановить   соединенные   усилия
математиков мира в течение многих столетий, - сказал Петр.
     - Я наведу справку, доказана ли уже теорема Ферма! - крикнул Генрих и
скрылся.
     - Думаю, все записанное Ферма  на  том  клочке  бумаги  будет  теперь
восстановлено полностью, - заметил Рой. Генрих вернулся сияющий.
     - Нет! До сих пор - нет! Почти девять столетий протекло с того дня, и
человечество  не  сумело  повторить   его   удивительное   доказательство!
Естественно, что он так радовался! Но  вот  что  интересно:  работы  Ферма
после его смерти издал его сын Семюэль. Очевидно, Ферма все-таки женился.
     - Не каждый день он доказывал по великой теореме, - возразил  Рой.  -
Нашлись свободные часы и для невесты. Важно другое: в  тот  знаменательный
день мозг Ферма работал с такой интенсивностью, что далеко обогнал среднюю
интенсивность мозга людей его поколения.  Даже  рассеянно  оглядывая  свою
Тулузу и обстановку комнаты, он сохранил нам яркий рисунок домов и  вещей,
и лица, и голоса того президента и той старушки Эло...
     На экране вспыхнула новая картина. Генрих нетерпеливо сказал:
     - Рой, повремени с комментариями! Дешифраторы передали в зал, что  на
расстоянии в тысячу светолет от Земли приемники уловили еще одно излучение
мозга такой четкости и силы, что оно сравнительно легко поддается переводу
в образы и слова. - Тысячу лет назад! - воскликнул Генрих. -  Кто  бы  это
мог быть?
     - Твои восторженные  крики  не  лучше  моих  комментариев,  -  сказал
обиженный Рой.

                                    3

     Это была тюремная камера. На  полу  вповалку  лежали  заключенные,  в
квадратик  окошка  под  потолком  лился  солнечный  свет  -  сноп  его  не
рассеивал, а лишь пронзал полумрак.  Фигуры  спящих  людей,  закутанных  в
рванье, были неразличимо схожи, и лишь один выделялся в  сумрачной  массе.
Этот человек был так же скверно одет, так же скрючился на полу, чуть ли не
подтягивал колени к  подбородку  -  над  спящими  возносился  белый  парок
дыхания, в углах камеры тускло поблескивала наледь, - так же тяжело дышал,
сомкнув глаза, так же стонал не то во сне,  не  то  в  забытьи.  И  только
единственное  выделяло  его  среди  товарищей:  он  выступал  в  полумраке
отчетливо, с такими подробностями, словно  кто-то  со  стороны  пристально
рассматривал его, все остальное охватывая лишь как фон.
     Кого-то неизвестного, чьи мозговые излучения были расшифрованы  через
тысячу лет, интересовал  только  один  из  всех  людей,  лежащих  на  полу
тюремной камеры, и он всматривался  в  этого  заключенного  со  скорбью  и
жалостью.
     Человек на полу лежал в стороне от  проникшего  в  камеру  солнечного
луча, но голова его была освещена так ярко, словно свет падал на нее одну.
Достаточно было взгляда на эту странную голову, чтобы  выделить  ее  среди
других и запомнить: круглый череп, лишенный волос, круглое безбровое лицо,
очень острый тонкий нос, тонкие губы насмешника, остроконечный  подбородок
человека безвольного, гигантский лоб  мыслителя  над  маленькими  глазами,
впалые щеки  туберкулезника,  окрашенные  на  скулах  кирпичным  румянцем.
Человек, не открывая глаз и жалко морщась, кашлял и прижимал руку к  груди
- в груди болело. Так же, по-прежнему не открывая  глаз,  он  внятно  -  и
грустно и насмешливо - проговорил  стихами  ("перевод  с  французского  на
современный международный", - доложили дешифраторы):

                А я уже полумертвец,
                Покрыт холодным смертным потом
                И чую: близок мой конец,
                И душит липкая мокрота...

     - Послушайте, это он себя рассматривает!  -  зашептал  Генрих.  -  Он
словно бы рассматривает себя со стороны!
     - Стихи Франсуа Вийона, - добавил Рой. - Был такой французский  поэт,
и жил он как раз тысячу лет назад.
     На громко произнесенные стихи поднял голову один из лежавших на полу.
И сейчас же картина переменилась. Камера сохранилась, но  тот,  кто  читал
стихи, пропал, лишь голос его слышался ясно, и все стало таким, как  будто
происходившее в камере рассматривалось теперь его глазами.
     Человек, поднявший голову, был одноглаз и свиреп на вид.
     - Плохо тебе, Франсуа? - прохрипел он.  -  Ну  и  слабенькое  у  тебя
здоровье!
     - Побыл бы ты  с  полгода  в  Менских  подвалах  проклятого  епископа
д'Оссиньи Тибо, посмотрел бы я на твое здоровье, Жак! - проворчал человек,
читавший стихи. - Вот уж кому не прощу! - Он снова - и неожиданно весело -
заговорил стихами:

                ...церковь нам твердит,
                Чтоб мы врагов своих прощали...
                Что ж делать! Бог его простит!
                Да только я прощу едва ли.

     Их  разговор  заставил  приподняться  еще   нескольких   заключенных.
Почесываясь и зевая,  они  приваливались  один  к  другому  плечами,  чтоб
сохранить тепло.
     - Черта ему в твоем прощении! - продолжал одноглазый Жак. - д'Оссиньи
живет в райском дворце, его моления прямехонько  доставляются  ангелами  в
руки всевышнему. А тебе доля - светить лысой башкой в камере. Отсюда не то
что скромного моления - вопля на улице не услышишь.
     - Все же я буду молить и проклинать, друг мой громила Жак! - возразил
Франсуа. - И если я  как  следует,  с  хорошими  рифмами,  со  слезой,  не
помолюсь за нас за всех, вам же хуже будет, отверженные! Или вы надеетесь,
что за вас помолятся кюре и  епископы?  Святая  братия  занята  жратвой  и
питьем, им не до вас! Теперь послушайте, как у меня получается моление.
     Изменив голос на пронзительно-скорбный, Франсуа не то пропел,  не  то
продекламировал:

                О господи, открой нам двери рая!
                Мы жили на земле, в аду сгорая.

     В разговор  вступил  третий  заключенный.  Этот  лежал  в  углу,  где
поблескивал на стене лед, - и даже голос его казался промерзшим:
     - Зачем  тебе  молиться,  Франсуа?  Ровно  через  двое   суток   тебя
благополучно вздернут на виселице, и ты, освобожденный  от  земных  тягот,
взмоешь на небеса. Побереги пыл для личного объяснения  с  господом,  а  в
разговоре со всевышним походатайствуй и за  нас.  Если,  конечно,  тебя  с
виселицы не доставят в лапы Вельзевулу, что вероятней.
     На это Вийон насмешливо откликнулся другими стихами:

                Я - Франсуа, чему не рад.
                Увы, ждет смерть злодея,
                И сколько весит этот зад,
                Узнает скоро шея.
                Камера ответила хохотом.

     Теперь проснулись все, и все смеялись. Заключенные глядели с экрана в
зал на невидимого Франсуа и гоготали  -  очевидно,  он  скорчил  очень  уж
умильную рожу. Лязгнули запоры, и на  шум  вошел  сторож  -  высокий,  как
фонарный столб, и такой же худой. В довершение сходства удлиненная  голова
напоминала  фонарь.  На  багровом,  словно  подожженном   лице   тюремщика
топорщились седые усы в локоть длиной. Он с минуту укоризненно разглядывал
Вийона.
     - Опять шутовские куплетики? - проговорил он неодобрительно. -  Разве
вас заботливо засадили в лучшую тюрьму  Парижа,  чтобы  вы  хохотали?  Ах,
Франсуа, послезавтра тебе  отдавать  богу  душу,  а  ты  своим  нечестивым
весельем отвлекаешь добрых людей от благочестивых мыслей о предстоящей  им
горькой участи!
     С экрана раздался дерзкий голос невидимого Франсуа:

                Я не могу писать без шуток,
                Иначе впору помереть.

     - Именно впору, - подтвердил  сторож.  -  Говорю  тебе,  послезавтра.
По-христиански мне жаль тебя, ибо в аду за тебя  возьмутся  по-настоящему.
Но по-человечески я рад, ибо с твоим уходом тюрьма  снова  станет  хорошей
тюрьмой - из того легкомысленного заведения, в которое ты ее превращаешь.
     - Послушай, Этьен Гарнье, я согласен,  что  веду  себя  в  тюрьме  не
слишком серьезно, - возразил Вийон. - Но  ведь  вы  можете  избавиться  от
меня, не прибегая к виселице. Я не буду возражать, если ты вытолкнешь меня
на волю невежливым пинком в зад.
     - На волю! - Сторож захохотал. - Из того, что ты мало  подходишь  для
тюрьмы, еще не следует, что тебе будет хорошо на воле. Франсуа, ты  должен
вскрикивать от ужаса при мысли о воле. Воля на тебя действует  плохо,  мой
мальчик.
     - И ты берешься доказать это?
     - Разумеется. Я не бакалавр искусств, как ты, но что мое, то  мое.  И
общение с вашим братом, отпетыми, научило  меня  красноречию.  Думаю,  мне
легко удастся переубедить тебя в трех твоих заблуждениях: в любви к  воле,
в ненависти к тюрьме и в противоестественном отвращении к виселице.
     - Что же, начнем наш диспут, любезный  магистр  несвободных  искусств
заточения Этьен Гарнье.
     - Начнем, Франсуа. Мой первый тезис  таков...  Впрочем,  надо  раньше
выбрать судью, чтобы все было как в Сорбонне!
     - Ты считаешь, что тюрьма подобна Сорбонне?
     - Она  выше,  Франсуа.  В  Сорбонне  ты  был  школяром,  сюда  явился
бакалавром! Школяров мы держим мало, зато магистры и  доктора  встречаются
нередко. И мы кормим своих обитателей, кормим, Франсуа, кормим, а кто  вас
кормит в Сорбонне?.. Как же будет насчет судьи?
     Камера, сгрудившаяся вокруг Гарнье и Франсуа, дружно загомонила:
     - Жака Одноглазого! Жака в судьи!
     - Пусть будет Жак!  -  согласился  сторож,  и  Одноглазый  выдвинулся
вперед. - Итак, мой первый тезис: воля плохо действует на  тебя,  Франсуа.
Она убивает тебя, друг мой. Тебе тридцать два года, а ты похож на старика.
Ты лыс, у тебя выпали зубы, руки дрожат,  ноги  подгибаются.  Ты  кашляешь
кровью - это от излишества  воли,  Франсуа  Вийон!  Тебя  сгубили  вино  и
женщины. Я бы добавил к этому и рифмы, но рифмами ты балуешься и в тюрьме.
Чего ты добился, проведя столько лет на воле? Ты имеешь меньше, чем имел в
момент, когда явился в этот мир, ибо растерял здоровье  и  добрые  начала,
заложенные в тебя девятимесячным трудом твоей матери. У тебя нет ни жилья,
ни одежды, ни денег, ни еды, ни службы. Что ждет тебя, если  ты  вырвешься
на волю? Голод, одиночество и верная смерть через месяц или даже раньше  -
мучительная смерть где-нибудь под  забором  или  на  лежанке  какой-нибудь
подружки, приютившей тебя из жалости. Я слушаю тебя, Франсуа.
     - Гарнье, жестокий, бестолковый Гарнье, ты даже не подозреваешь,  как
прав! Все же я опровергну тебя. Да,  конечно,  я  пострадал  от  излишеств
воли, но я знал вволю излишеств! Не всегда, но часто, очень часто я  бывал
до усталости сыт. Меня любили женщины, Гарнье, тебе этого не понять,  тебя
никто не любил, ты сам себя не любишь! А друзья? Где еще есть такие верные
друзья, как на воле? Кулак за кулак, нож за нож! И я согласен, что,  выйдя
на волю, через две недели умру. Но что это будут за две недели, Гарнье!  Я
напьюсь вдосталь вина, нажрусь жирных яств, набегаюсь по кривушкам Парижа,
насплюсь у щедрых  на  ласку  потаскух,  пожарюсь  у  пылающих  каминов  и
позабуду холод твоей камеры - вот что будет со мной в отпущенные на  жизнь
две недели! Таков мой ответ тебе,  Гарнье.  А  скорой  смерти,  так  щедро
обещанной тобою, я не боюсь, нет!..

                ...судьба одна!
                Я видел все - все в мире бренно,
                И смерть мне больше не страшна!

     - Ты губишь не одно тело, но и  душу,  Франсуа.  Воля  иссушает  твою
заблудшую душу, мой мальчик. А душа важнее тела, поверь мне, я  много  раз
видел, как легко распадается тело. Сохрани свою бедную  душу  для  длинной
жизни, Франсуа!
     - На это у меня есть готовый ответ:

                Легко расстанусь я с душой,
                Из глины сделан, стану глиной;
                Кто сыт по горло нищетой,
                Тот не стремится к жизни длинной!

     - Что ж, и тезис убедителен, и  возражение  неплохо!  -  объявил  Жак
Одноглазый. - Будем считать, что ни один не взял верх.
     - Слушай теперь мой второй тезис, Франсуа. Ты  должен  любить,  а  не
ненавидеть тюрьму. Ни дома, ни в монастыре, ни в церкви  ты  не  встретишь
такого воистину христианского обращения,  как  в  тюрьме.  Здесь  тебя  по
заслугам ценят и опекают, Франсуа. Тебе предоставили место для  спанья,  а
всегда ли ты имел такое место на воле? Тебя регулярно кормят - не  жирными
каплунами, конечно, но знал ли ты  каплунов  на  воле?  За  тобой  следят,
заботятся о твоем здоровье, дают  вволю  спать.  А  если  ты  позовешь  на
помощь, разве немедленно не появлюсь я?  Разве  наш  добрый  хирург  мосье
Бракке не  пустит  тебе  кровь,  если  ты  станешь  задыхаться?  Тюрьма  -
единственное место в мире, где не примирятся с твоей болезнью, не допустят
твоей преждевременной смерти. Господин судья сказал  мне:  "Гарнье,  Вийон
должен своими  ногами  взойти  на  эшафот".  И  можешь  поверить,  дорогой
Франсуа, я недосплю ночей, но  не  допущу,  чтобы  болезнь  осилила  тебя.
Такова тюрьма.
     - На это я отвечу тебе: прелести воли не потускнели в моих глазах  от
того, что ты красноречиво расписал удобства тюрьмы.
     - Тезис силен, а возражение неубедительно! - объявил Жак  Одноглазый.
- По второму пункту победил Гарнье.
     - Тезис третий: ты должен стремиться на виселицу, а не  увиливать  от
нее, - возгласил торжествующий Гарнье. - Нет большего  счастья  для  тебя,
чем добропорядочная виселица. Для  тебя,  Франсуа,  виселица  не  кара,  а
избавление. Избавление от недуга, что  гнетет  тебя,  от  мук  неизбежного
умирания, от боли в костях и легких, от голода  и  холода,  от  неизбывных
долгов, от нищеты, от коварных друзей, от всех напастей,  от  всего  горя,
что переполняет твое сердце. Виселица для тебя выход в истинную свободу из
юдоли скорби и слез. Один шаг, всего полувздох - и ты  в  царстве  вечного
облегчения и радости. А если по заслугам твоим ты  угодишь  не  в  рай,  а
кое-куда пониже, то горших мук, чем твои земные, и там не  узнаешь.  Разве
ты не орал полчаса назад в этой камере как оглашенный: "Мы жили на  земле,
в аду сгорая". И подумай еще о том, Франсуа, что  в  тех  подземельях  под
раем тебе уже никогда не придется жаловаться на недостаток тепла, а  здесь
ты трясешься даже в солнечные дни. Говорю тебе, спеши на  виселицу,  спеши
на виселицу, Франсуа!
     - Перестань, проклятый Гарнье! Чума, чума на  твое  злое  сердце!  Не
хочу умирать, слышишь, не хочу умирать, Гарнье!  Боже  мой,  жить,  только
жить! Любая жизнь - в тысячу раз хуже этой, но жизнь, жизнь, жизнь!
     - Еще минуту назад ты хвастался: смерть мне не страшна!
     - Замолчи, Франсуа! - сказал Жак Одноглазый. - Не узнаю тебя. С  чего
ты разорался? Слушайте мое решение о споре. Восхваление виселицы  меня  не
убедило. Истинный христианин не должен стремиться на  виселицу.  По  этому
пункту победа за Франсуа Вийоном, хоть он не удосужился подыскать  дельные
возражения. А в целом диспут окончен безрезультатно.
     - Ты необъективен, Жак Одноглазый! - возразил уязвленный сторож. -  В
тебе заговорили личные антипатии, и ты заставил молчать  внутренний  голос
справедливости. В скором времени и тебе придется подставить  шею  объятиям
волосяных рук, и ты заранее ненавидишь виселицу. Так  порядочные  люди  не
поступают, поверь мне, Жак, я опекал  в  моих  камерах  многих  порядочных
людей.
     - Выбирай выражения поосторожней,  Гарнье!  -  зарычал  Жак.  -  Меня
обвиняли в разбое, грабежах, насилиях  и  убийствах,  и  я  не  опровергал
обвинений. Но в непорядочности никто не смел меня упрекнуть, и я никому не
позволю...
     - Успокойся, Жак! - дружелюбно сказал Гарнье. - Никто больше меня  не
ценит твоих достоинств. Я знаю, что ты с честью носишь прозвище "Громила".
Но выше всего для меня объективность  и  справедливость;  эта  неразлучная
парочка понятий - мои фамильные святые, если хочешь знать. Сейчас я покажу
вам, что такое настоящая объективность, друзья. Франсуа! - обратился он  к
Вийону.  -  Ты  просил  передать  свой  письменный  протест  на   приговор
парижского суда. Лично я считаю, как уже доказывал тебе,  что  виселица  -
лучший  для  тебя  исход.  Но,  скрепив  свое  сердце,  я  доставил   твое
обжалование по назначению. Жди скорого решения.
     - Спасибо, Гарнье! - воскликнул обрадованный  Франсуа.  -  За  это  я
отблагодарю тебя по-королевски:  я  напишу  балладу  в  твою  честь,  чтоб
обессмертить твое имя!
     - Лучше бы ты орал свои стихи не  так  громко,  -  проворчал  сторож,
открывая дверь. - Столько хлопот с тобой, Франсуа! В парижской тюрьме  нет
чиновника серьезнее меня, но и меня своими непотребными куплетами ты порою
заставляешь хохотать, вот до чего ты меня доводишь, Франсуа!
     Дверь захлопнулась, снаружи залязгали затворы. Солнечный  сноп  снова
превратился в луч, луч тускнел. Один из заключенных  с  тоской  смотрел  в
окошко. За окном густели тучи.
     - Кажется, снег пойдет! - сказал он. - Только снега нам не хватало!
     - Когда валит снег, морозы спадают, -  возразил  Жак.  Он  подошел  к
Вийону, положил ему руку  на  плечо.  Половину  экрана  заняло  его  лицо,
единственный глаз Жака смотрел зорко и сочувственно. -  О  чем  задумался,
Франсуа? Лучше прочти что-нибудь из Большого  Завещания,  что  ты  недавно
написал.
     - Прочти!  Прочти,  Франсуа!  -   раздались   крики.   -   Что-нибудь
позабористей, Франсуа!
     - Я прочту балладу о дамах минувших времен, хорошо?
     - Давай о минувших дамах, - согласился Жак. - Минувшие  дамы  -  тоже
неплохо.
     Теперь снова был слышен один  голос  Вийона.  Камера  превратилась  в
нечто неопределенное и серое - Вийон, читая, закрывал глаза:

                Где Элоиза, та, чьи дни
                Прославил павший на колени
                Пьер Абеляр из Сен-Дени?
                Где Бланш, чей голос так сродни
                Малиновке в кустах сирени?
                Где Жанна, дева из Лорени,
                В огне окончившая век?..
                Мария! Где все эти тени?
                Увы! Где прошлогодний снег?

     - Изрядно! - сказал Жак. - Просто слеза прошибает, так жалко погибших
дам. Но я просил стихов повеселее. Помнишь,  ты  издевался  над  офицерами
полицейской стражи, ну, и о прекрасной оружейнице или  о  толстухе  Марго.
Что-нибудь поострее, Франсуа!..
     - Тогда я  прочитаю  вам  стихи,  написанные  во  время  поэтического
состязания в Блуа при дворе герцога Карла Орлеанского. Он  сам  задал  нам
тему -  доказывать  недоказуемое,  сам  вместе  с  другими  поэтами  писал
баллады, но я его переплюнул, и, кажется, ему это не понравилось.

                От жажды умираю над ручьем.
                Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
                Куда бы ни пошел, везде мой дом,
                Чужбина мне - страна моя родная.
                Я знаю все, я ничего не знаю.
                Мне из людей всего понятней тот,
                Кто лебедицу вороном зовет.
                Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
                Нагой, как червь, пышнее всех господ.
                Я всеми принят, изгнан отовсюду.

     Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на остановку хохотом и
восклицаниями:
     - Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят,  изгнан  отовсюду  -
слышал, Жак? Нет, ты послушай - лебедицу  вороном!..  И  над  ручьем,  над
ручьем - от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы слишком  уж
мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!
     Когда шум стал затихать, Франсуа продолжал:

                Я скуп и расточителен во всем.
                Я жду и ничего не ожидаю.
                Я нищ, и я кичусь своим добром.
                Трещит мороз - я вижу розы мая.
                Долина слез мне радостнее рая.
                Зажгут костер - и дрожь меня берет,
                Мне сердце отогреет только лед.
                Запомню шутку я и вдруг забуду,
                И для меня презрение - почет.
                Я всеми принят, изгнан отовсюду...

     Внезапно чтение  прервалось,  послышалось  рыдание.  Экран  заполнило
растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого.
     - Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя  расстроил!  Да
успокойся же, успокойся!
     - Никто  не  понимает,  никто!  -  лепетал  голос  Вийона.  -  Я  так
несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..
     - Перестань плакать!  Кто  тебя  не  понимает?  О  чем  ты  говоришь,
Франсуа? Ты говоришь о виселице, к которой тебя...
     - Я говорю об этих стихах, что я в  Блуа...  Это  ведь  правда,  Жак,
здесь каждое слово правда! Я плакал, когда  писал  их,  ибо  ничего  более
искреннего о себе...  А  все  смеются,  всем  кажется,  что  я  острю.  Вы
хохотали, будьте вы прокляты все!
     Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот  дверных  запоров.  В
камеру вошел Гарнье.
     - Франсуа, -  сказал  он,  -  парижский  суд  помиловал  тебя,  лысый
мальчик. Суд заменяет тебе  виселицу  десятилетним  изгнанием  из  Парижа.
Можешь уходить на волю. Но помни, что в душе я дружески  скорблю  о  тебе,
ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного  умирания.  Ты  еще
скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь  неприличные
стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце  своем:
"Друг мой Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!.."

                                    4

     Камера потускнела, страстные импульсы мозга Вийона, уже  тысячу  лет,
постепенно ослабевая, мчавшиеся в галактическом  пространстве,  забивались
шумами других излучений.  На  минуту  показался  древний  Париж  -  темный
переулочек,  кривые  дома,  смыкавшиеся  верхними  этажами,   золотарь   с
переполненной бочкой, распахнувший пасть в половину экрана: "Ах,  Франсуа,
ты ли это! Иди сюда, крошка, я тебя поцелую!" Еще на минуту запылали дрова
в камине, пламя выхлестывалось наружу, оно то отдалялось, то  близилось  -
Вийон, озябший, лез к огню и, обжигаемый, отскакивал. Затем и эти  видения
пропали. На экране  больше  не  возникало  никаких  картин.  Рой  выключил
аппараты.
     - Неужели мы не разрешим загадку  его  смерти?  -  сказал  огорченный
Генрих. - Сколько помню, гибель Вийона окутывает тайна.
     - Давайте подведем итоги, - предложил Рой, игнорируя сетования брата.
- Мне кажется, можно подискутировать и о результатах, и о новых задачах.
     О чем говорили работники института, Петр слушал с пятого на  десятое.
Его томило удивительное  ощущение,  он  хотел  разобраться  в  нем  и  уже
собирался уходить, когда Рой спросил:
     - Разве тебя не интересуют наши предположения?
     Петр  заставил  себя  слушать  внимательнее.   Сотрудники   института
одобряли идею Генриха - искать излучения большой интенсивности, чтобы с их
расшифровки начать знакомство с летописью давно умерших  людей.  Но  этого
мало. Надо усовершенствовать аппарат, чтобы читать любую волну, излученную
любым человеческим мозгом. Выяснить и  записать  события  жизни,  мысли  и
чувства  всех  людей,  живших  когда-либо  на  Земле.  Нет  человека,   от
неандертальца до современника, чья жизнь не заслуживала бы  изучения.  То,
что в прежние  времена  называлось  наукой  историей,  пока  лишь  каталог
действий и дат отдельных выдающихся  людей:  сильных  интеллектом  ученых,
инженеров, мастеров искусств и важных должностью полководцев  и  монархов.
Их институт ныне  покончит  с  таким  унизительным  обращением  с  людьми,
простые станут равны великим. За время существования человечества на Земле
жило  около  двухсот  миллиардов  человек.  Составить  двести   миллиардов
биографий, разработать новую науку о человеческой истории - такова задача.
     Петр вслушивался в споры  и  предложения,  честно  старался  во  всем
разобраться, но мысль его, прихотливая и яркая, уходила  в  сторону...  Он
снова видел крутую улицу Тулузы, холодную камеру, грязные кривушки Парижа,
с ним разговаривали президенты парламентов,  тюремные  сторожа,  беспутные
бродяги и воры.  И  Петру  хотелось,  оборвав  споры,  отчаянно  крикнуть:
"Послушайте, да  понимаете  ли  вы,  что  это  такое!  Это  же  иной  мир,
совершенно иной мир, и он отдален от нас всего одной тысячей лет!"
     Да, конечно, и он, и сотрудники института, и тот же  Рой,  и  тот  же
Генрих, - они все учили историю; по книгам, по лекциям, по  стереокартинам
в музеях им известно  прошлое  человечества,  так  неожиданно  зазвучавшее
сегодня с экрана. Нового нет ничего, он  знал  все  это  и  раньше...  Все
новое, все! Он раньше воспринимал ту эпоху спокойной мыслью, не  чувством.
Сегодня он ощутил ее, испытал потрясенной душой, сегодня он побывал в  ней
- и в ужасе отшатнулся!
     И Петр подумал о том, что и ему, и работникам института, и всем людям
его времени, вероятно, так до конца и не понять своих предков,  горевавших
и насмехавшихся сегодня на экране - и все дальше от Земли уносящих отлитое
крепче, чем в  бронзе,  волновое  воплощение  своего  горя  и  смеха.  Три
четверти их забот, девять десятых их страданий, почти все их  напасти,  да
что таиться, и две трети их радостей чужды современному человеку. Нет  уже
ни советников, ни президентов парламентов, ни  тюрем,  ни  тюремщиков,  ни
воров, ни бродяг,  ни  чахоток,  ни  потаскух,  ни  голода  и  холода,  ни
преждевременной старости, ни насилия над творчеством. Ничто, ничто  теперь
не объединяет людей с мучительно прозябавшими на Земле  предками,  незачем
пылать их отпылавшим страданиям - о  них  нужно  эрудированно  рассуждать,
больше ничего не требуется.
     Так молчаливо твердил себе Петр, чтоб успокоиться. Но  успокоение  не
наступало,  смятение  терзало  все  горше.  Он  стал  сопричастен   чужому
страданию и боли - и сам  содрогался  от  боли,  и  сам  страдал  за  всех
незнакомых, давно отстрадавших... Генрих толкнул друга рукой:
     - У тебя такое лицо, словно собираешься плакать! Ответь Рою.
     Петр поднялся.
     - Боюсь, ничего интересного для вас не скажу. Разрешите мне  уйти,  я
устал.

                                    5

     Была ночь, и Петр один шагал по пустому бульвару. Он мог бы, конечно,
вызвать авиетку, но домой не  хотелось  -  ему  вообще  никуда  сейчас  не
хотелось.
     Он присел на скамью, отыскал в небе созвездие Стрельца.  Отсюда,  без
приборов, созвездие было маленьким и тусклым. Петр закрыл  глаза.  К  нему
вдруг вернулись чувства, томившие его во время долгой экспедиции к  центру
Галактики.
     - Пустота, - прошептал он, вспоминая пережитые и преодоленные страхи.
- Боже мой, абсолютная бездна! И мы ее вытерпели!
     Вытерпели? Все осталось позади, все совершалось сызнова. Он  сидел  с
закрытыми глазами на скамейке ночного бульвара -  и  мчался  в  гигантское
сгущение звезд. Светил было так много, что в  страшном  своем  далеке  они
казались туманным облачком - сияющее расплывчатое  пятно,  чуть  мерцающее
сквозь космическую пыль... Нет, как они тогда говорили? В Галактике пылает
звездный пожар, и пламя заволок дым. Да, кажется, так  они  говорили.  Они
подшучивали и трудились, надо было поддерживать себя шуткой  и  работой  -
кругом была бездна! Машины  звездолета  уничтожали  впереди  пространство,
корабль вырвался в сверхсветовую область, оставил за собой  релятивистские
эффекты повседневного мира, но, изменяя метрику  космоса,  он  не  отменил
безмерности мирового простора:  кругом  по-прежнему  была  бездна,  и  они
падали, все падали, все падали в бездну, в три тысячи раз обгоняя свет,  -
бездне не было дна!
     Да, в этом была главная мука, если  уж  говорить  о  муках.  Ни  один
человек на Земле  и  окружающих  Солнце  звездах  не  способен  понять  те
ощущения.  Может,  лишь  первые  космонавты,  двигавшиеся  с   досветовыми
скоростями, пережили это. Разве сытый  поймет  голодного?  Кругом  близкие
звезды, экспрессы твои уже третье столетие далеко оставляют за собою свет;
дни, недели пути - и ты на месте. Пустота лишь разделяет светящиеся шары с
планетами вокруг них, она не сама по себе, она легко  преодолима  -  таков
этот район Вселенной, звездная родина человечества.  Здесь  не  заболевают
болезнью бездонности, такая болезнь здесь немыслима!
     А их терзал непреходящий страх перед неизмеримостью  пустоты  -  ужас
вечной, без дна, бездны. Они голодали особым голодом - томлением по вещной
материи,  будь  то  звезда  или  пылевая  туманность,  планета   или   рой
метеоритов, - только не зловещая пропасть. "Пустота для себя и в  себе"  -
так они острили о ней. Вот каково было их состояние во время  многолетнего
падения в той бездне!
     Нет, больше эти ощущения не появятся  в  звездном  просторе,  как  бы
далеко ни умчался он в новой экспедиции.
     Беспредельной бездны, неизмеримого провала  во  Вселенной  отныне  не
существовало. Мировая пустота была не пуста.
     Петр снова поднял голову к звездному небу.  В  космических  просторах
мчались волны новооткрытых излучений. Они пересекались  и  сталкивались  в
каждой точке мира, они неслись со всех направлений и во  все  направления.
Двести миллиардов расширяющихся волновых сфер, творение и  летопись  жизни
когда-то существовавших  людей,  миллиарды  миллиардов  волновых  облаков,
созданных иными разумными существами, может и не миллиарды  миллиардов,  а
триллионы триллионов. Звезды рождаются и умирают, галактики  образуются  и
распадаются, а в мировых просторах, сравнимые со звездами  по  долголетию,
всюду несутся, слабея,  но  не  уничтожаясь,  волновые  знаки  жизни,  что
некогда народилась в  мире.  Нет,  не  безмерность  зловещей  пустоты,  но
радостное  соприсутствие  всего  живого  и   разумного,   что   когда-либо
существовало, - вот что суждено им отныне ощущать в межзвездных просторах!
     И Петр испытал чувство  еще  удивительней  того,  в  институте...  Он
словно посмотрел на себя со стороны и увидел: сквозь его тело мчатся -  со
всех направлений и во все направления - волны, порожденные давно и недавно
погибшими разумными существами. Он словно стал фокусом, где  переплеталась
эти не  открытые  еще  излучения.  В  маленьком  его  теле,  жившем  своей
маленькой жизнью, бушевали миллионы иных, давно отгремевших существований.
     Его  пронзил  озноб.  Ему  стало  тесно  от  толкотни  чужих  жизней,
наполнявших каждую клетку тела. Засмеявшись, он мотнул головой, отбрасывая
видения. И в той далекой экспедиции к центру Галактики они встречались  со
многим таким, что трудно было изобразить вещной картиной, но  что  отлично
поддавалось научному анализу. Важно понимать. То новое, что открылось ему,
было просто, в основе его лежали вещественные законы.
     Он шел, радуясь новому пониманию. Больше  его  никогда  не  настигнет
страх одиночества. Всюду с ним будет безмерная, разнообразная, вечная, как
материя, жизнь.

                              Сергей СНЕГОВ

                       ЧУДОТВОРЕЦ ИЗ ВШИВОГО ТУПИКА

                                    1

     Уже за сто метров сержант Беренс разглядел, что новобранец Эриксен  -
дурак.
     Он слишком часто и слишком по-доброму улыбался. И у него  были  очень
ясные не то серовато-голубые, не  то  голубовато-серые  глаза,  большие  и
грустные, к тому же такие круглые и  с  такими  фарфоровыми  белками,  что
казались  блюдцами,  а  не  глазами.  Индикатор  Подспудности  записал   в
призывной  карточке  Эриксена  невероятную  характеристику:  этот  верзила
говорил  лишь  то,  что  думал,  и  даже  в  глухих  тайниках   его   души
пронзительный луч индикатора не обнаружил  ни  черного  налета  злобы,  ни
скользкой плесени лживости,  ни  мутных  осадков  недоброжелательства,  ни
электрических потенциалов изортавырывательства,  ни  молекулярных  цепочек
заглазаочернительства,     притаившихся     в     маскировочном     тумане
влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чину и гравитационной  тяге
к теплым местам и говорить не приходилось. Эриксен  был  элементарен,  как
новорожденный, и бесхитростен, как  водонапорная  башня.  Таких  людей  на
Марсе давно уже не водилось.
     - Вы, малютка! - сказал  толстый  сержант  Беренс,  снизу  вверх,  но
свысока оглядывая  двухметрового  Эриксена.  Сержант  Беренс  -  рост  сто
шестьдесят  два,  вес  девяносто  четыре,   карьеризм   семьдесят   восемь
процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная,  ум
не выше ноль сорока семи, тупость в пределах  среднего  экстремума,  общая
оценка: исполнительный до дубинности оптимист -  держался  с  подчиненными
высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своем месте.  -
Я не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?
     Эриксен спокойно сказал:
     - С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.
     Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.
     - Но где-то вы жили до того, как вас призвали в армию?
     - Я жил в городе номер пятнадцать, восемнадцатый район,  сорок  пятая
улица, второй тупик.
     - С ума слезть, -  проговорил  сержант.  -  На  всех  линиях,  где  у
нормальных людей раковые опухоли нездоровых  влечений,  у  этого  недотепы
сплошные нули и бледные черточки. По-моему, он ненадежен. Что вы  сказали,
Эриксен? Город  номер  пятнадцать?  Знаю.  Сороковой  градус  широты,  сто
двадцать восьмой меридиан, островок на пересечении пустого  восемнадцатого
канала с двадцать четвертой высохшей  рекой.  Сорок  три  тысячи  жителей,
половина   стандартные   глупцы,   около   сорока   процентов   -   глупцы
нестандартные, остальные социального значения не имеют.
     - Так точно, сержант.
     - Мы одиннадцать раз уничтожали этот  город,  -  мечтательно  сообщил
Беренс. - В последней атаке полковнику Флиту удалось испепелить все дома и
разложить на молекулы всех людей и животных. Лишь в одном из подвалов  (от
флуктуационного непопадания -  чудо,  так  сказал  генерал  Бреде)  уцелел
младенец,  мы  с  полчаса  слышали  его  плач.  Флит  ударил  по  нему  из
Суперъядерной-3 - это мегатонный усилитель взгляда.  Вы  даже  представить
себе не можете, как сверкали глаза полковника, когда он погружал взгляд  в
творило орудия. Этот  проклятый  младенец  обошелся  нам  в  два  миллиона
восемнадцать  тысяч  двести  двенадцать  золотых   марсов...   Боже   мой,
вообразить только - два миллиона!..  -  Беренс  посмотрел  на  Эриксена  и
добавил: -  Это  были  кибернетические  маневры.  Атаки  разыгрывались  на
стереоэкране.
     - Так точно, - сказал Эриксен.
     - Постойте! - воскликнул сержант, пораженный. -  Вы  сказали:  второй
тупик? Вы знаете, как он называется по-другому?
     Эриксен опустил голову.
     - Уверяю вас, сержант, все правила марсианской гигиены...
     - Он называется Вшивым, вот как  он  называется,  -  строго  напомнил
сержант. - И не смейте врать правду, что давно уже  ни  одной...  Название
дано по людям, а  не  по  насекомым.  Там  у  вас  наблюдались  чудовищные
выпадения из стандартности, разве не так?  Это  было  гнездовье  последних
эмигрантов с Земли, самый скверный закоулок на Марсе.
     Эриксен молчал. Беренс поднялся. В ширину он был протяженней,  чем  в
высоту, и так как шагал он  быстро,  то  казалось,  что  он  не  бежит,  а
катится. Он бросил Эриксену:
     - Следуйте за мной. Первые занятия просты: нейроно-волновая  промывка
психики на ракетных полигонах.

                                    2

     По равнинам Марса грохотал ветер.  Утром  он  налетал  с  востока,  в
полдень дул с севера, ночью рвался с юга. В первые годы колонизации  Марса
направления воздушных потоков были упорядоченней, но пятьдесят  лет  назад
Властитель  Номер  Тринадцать,  сразу  по  вступлении  на   Пульт-Престол,
приказал ветрам дуть лишь на север, чтобы завалить пылью  города  Северной
Демократии.  Коварная  Северная   Демократия   мобилизовала   для   отпора
электрическую мощность почти в  пятьдесят  альбертов,  то  есть  пятьдесят
миллиардов  киловатт,  по  терминологии   того   времени.   В   результате
разгоревшейся пылевой  войны  прежняя  упорядоченность  ураганов  пропала,
ярость их увеличилась, а пыли везде стало больше. Нынешний  Властитель-19,
четвертый год со славой диспетчеризировавший южную половину планеты,  чтоб
добиться перелома в затянувшейся борьбе, призвал под антенны своих  полков
больше трети населения государства.  Назревала  большая  война  -  уже  не
пылью, а водой и кровью.
     Первое  занятие  показалось  Эриксену  невыносимо  тяжелым.  "Болван,
отдавайтесь полностью и безраздельно! - гремел в его мозгу голос  Беренса.
- Аккуратней и веселей! Всем существом, ясно?" Отдаваться  весело  и  всем
существом  Эриксен  не  умел,  но  старался  проделывать  это   аккуратно,
полностью и безраздельно.  Он  уже  не  чувствовал  ни  рук,  ни  ног,  ни
туловища, все слилось в одно  грохочущее,  ползущее,  бегущее,  крадущееся
целое с органами машины: живой автомат - в нем сам Эриксен был  не  больше
чем маленькой частью, - маневрировал в пылевом полусумраке рядом с  сотней
таких же одушевленных боевых машин. "Яростней взгляд, пентюх! - надрывался
в мозгу Беренс. - Сосредоточьте  взгляд,  иначе  вас  опрокинут,  тупица!"
Эриксен сосредоточивал  взгляд,  вызывал  в  себе  ярость,  но  его  легко
опрокидывал презрительным  оком  каждый  мчавшийся  навстречу  солдат.  За
первый час занятий Эриксен раз десять валился в  пыль,  задирая  двигатели
вверх, и только ругань сержанта заставляла его с усилием  переворачиваться
обратно.
     Беренс скомандовал отдых.
     - Если бы вы находились не в учебной, а в боевой обстановке, слюнтяй,
вас дюжину раз разложили бы  сегодня  на  атомы,  -  объявил  он.  Эриксен
молчал.
     - Здесь усиление взгляда всего в пятьдесят тысяч раз, и  крепче,  чем
оплеуху, вам не заработать! - негодовал Беренс. - А в бою усиления  дойдут
до ста миллионов - что тогда будет, я хочу знать? Отвечайте,  олух,  когда
вас спрашивает начальник!
     - Я стараюсь, - пробормотал Эриксен.
     - Вы стараетесь? Вы  издеваетесь,  а  не  стараетесь,  пустомеля.  Вы
должны мне отдаться, а вы  увиливаете  от  отдачи,  подонок,  вот  что  вы
делаете. Я не ощущаю вашего мозга, шизоик!  Где  ваши  мозговые  извилины,
пустобрех? Я не могу ни за одну из них уцепиться!  Ваш  мозг  гладок,  как
арбуз, остолоп этакий!
     Эриксен и сам понимал, что солдат он неважный. В  лучшем  случае  его
мозг безучастно замирал, когда руки  и  ноги  послушно  исполняли  команды
сержанта.
     - Что будет с армией, если расплодятся такие,  как  вы,  обормоты?  -
орал  сержант,  размахивая  кулаком   перед   носом   Эриксена.   -   Наша
непобедимость основана на духовной синхронизации сверху  донизу.  Подумали
вы об этом, балбес? Уяснили себе,  дегенерат,  что  одного  такого  обрыва
интеллектуальной непрерывности, какой устраиваете  вы,  будет  достаточно,
чтоб сделать нас добычей грязных северян? Я  вас  спрашиваю,  головешка  с
мозгами, вы собираетесь отвечать или нет?
     - Так точно! - сказал Эриксен. - Будет сделано.
     Беренс метнул в него  возмущенный  взгляд.  Взгляд  сержанта  не  был
усилен механизмами, и Эриксен снес его, не  пошатнувшись.  Снова  начались
маневры.
     Эриксен скоро почувствовал, что мозг его понемногу  настраивается  на
волну сержанта. Команды уже не гремели в  сознании  голосом  Беренса,  они
стали  приглушенней,  превращались  из  внешних  толчков   во   внутренние
импульсы. Эриксен знал, что полная синхронизация  его  мозга  с  верховным
мозгом  армии  наступит  в  момент,  когда  приказы  извне  примут   образ
собственного его влечения, своей внезапно возникающей страсти. И тогда он,
как и другие однополчане, глухо вскрикивая,  будет  исступленно  напрягать
мышцы тела и способности души, чтоб немедленно  осуществить  запылавшее  в
нем желание... До такой степени синхронизации было пока далеко.
     Эриксен честно отдавался воле сержанта, но дело опять  застопорилось.
В голове Эриксена не хватало каких-то клепок.  В  висках  застучало,  боль
разрывала клетки мозга, жаркий пот заструился по телу.  Эриксен  схватился
руками за грудь. Негромко рычащие двигатели  стали  разворачивать  его  на
месте. Эриксен судорожно завращался по кругу, и все, на кого падал  взгляд
его смятенных глаз, взлетали как пушинки, перекувыркивались в воздухе  или
с грохотом уносились по неровному грунту, надрывно ревя двигателями.
     - Стоп! - заорал своим голосом Беренс. - Стоп, дьяволы!
     Синхронизация Эриксена продвинулась так  далеко,  что  яростный  крик
Беренса поразил его оглушительней грома. О других солдатах и  говорить  не
приходилось:  уже  многие  недели  Беренс  разговаривал  с  ними  лишь  их
голосами. На полигоне быстро установилась тишина, прерываемая только шумом
ветра, поворачивавшего с юга на восток.  Беренс  выбрался  из  оболочки  и
рявкнул:
     - Рядовой Эриксен, идите-ка сюда, дубина стоеросовая!
     Эриксен вытянулся перед сержантом.
     - Нет, поглядите на это чучело гороховое! - негодовал Беренс.  -  Вы,
оказывается, и юродивый в  придачу!  То  этот  лодырь  не  может  легонько
стрельнуть глазом  в  ближнего,  то  бьет  зрачками  крепче  трехдюймового
лазера. Что вы уставились на меня, чурбан? Вы своим бешеным взглядом  чуть
не покалечили целый взвод, чурка с глазами! Или вы  позабыли,  что  у  нас
учения, а не битва? Ответьте что-нибудь членораздельное, лопух!
     Эриксен отрапортовал:
     - Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня.
     - Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня, - сказал Беренс  не
своим голосом и окаменел. Полминуты он ошалело глядел на  Эриксена,  потом
завизжал: - Передразниваете, параноик? А о  последствиях  подумали,  чушка
безмозглая? Знаете, тюфяк с клопами, чем солдату грозит противодействие?
     Эриксен  опустил  голову.  Ум  его  заходил  за  разум.  Он  мог   бы
поклясться, что не он передразнивал Беренса, а тот его.
     - Перерыв на час, хлюпики!  -  скомандовал  сержант.  -  На  вечерних
занятиях  будем  отрабатывать  самопожертвование  по  свободному   решению
сердца, предписанному свыше.
     Уходя, он зарычал на Эриксена:
     - Чувырла!
     Он укатился в канцелярию, а Эриксен улегся  на  грунт.  Рядом  с  ним
опустился пожилой рыжий солдат.
     - Хлестко ругается сержант,  -  с  уважением  сказал  пожилой.  -  Он
обрушил на вас не меньше ста отборных словечек.
     - Всего двадцать восемь, - устало сказал  Эриксен.  -  Я  считал  их.
Дегенерат, болван, балбес, чурбан, лопух, пентюх,  дурак,  олух,  остолоп,
тупица, недотепа, юродивый, шизоик, параноик, пустобрех, обормот, слюнтяй,
пустомеля,  лодырь,  хлюпик,  подонок,   головешка   с   мозгами,   дубина
стоеросовая, чучело гороховое, чурка с глазами, чушка безмозглая, тюфяк  с
клопами. Ну и, разумеется, чувырла. Я сам берусь добавить  еще  с  десяток
ругательств не слабее этих.
     - Сержант их без вас добавит, - уверил рыжий. - Кстати, познакомимся.
Джим Проктор, сорок четыре года, рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят
девять, лживость средняя,  коварство  пониженное,  сообразительность  ниже
ноль шести, нездоровые  влечения  в  пределах  государственно  допустимых,
леность и чревоугодие на  грани  тревожного,  все  остальное  не  подлежит
преследованию закона...
     Эриксен пожал его руку.
     - Сожалею, что не могу отрекомендоваться с той  же  обстоятельностью.
Во всех важных отделах психики у меня  нули.  Я  в  умственном  отношении,
видите ли... не совсем...
     - Это ничего. И с нулями можно просуществовать, если беречься. У  нас
был солдат Биргер с полной кругляшкой в области лживости и эгоизма и всего
ноль двумя самовлюбленности. И что вы думаете? Он отлично чувствовал  себя
в казарме. Временами он даже что-то мурлыкал себе под нос.
     - Он в нашем взводе?
     - Его распылили на учении. Он сослепу  сунулся  под  взгляд  генерала
Бреде, когда тот скомандовал наступление. Ну и сами понимаете... Квантовые
умножители генерала не чета солдатским. Бедный Биргер запылал как  тряпка,
вымоченная в бензине. Если не возражаете, я вздремну около вас.
     - Спите, пожалуйста.
     Проктор тут же захрапел. Эриксен печально осматривал равнину.
     Над холмами ревел ураган, гоня красноватую взвесь. С того года, когда
энергетические станции спустили с цепей ветры, в атмосфере  воздуха  стало
меньше, чем пыли,  -  было  трудно  дышать,  уже  в  ста  метрах  предметы
расплывались. Солнце холодным оранжевым шариком тускло светило в пыли.
     Эриксен думал о том, что с детства  не  видел  звезд.  О  звездах  не
приходилось и думать. Ураганы  пыльной  войны  день  и  ночь  гремели  над
планетой, они лишь меняли направления, обегая за сутки все румбы  света  и
тьмы.  Люди  вставали  и  засыпали,  работали  и  отдыхали   под   вечный,
непрерывный, наполняющий уши, раздирающий тело грохот.
     Планета была отполирована ветрами,  красноватый  грунт  сверкал,  как
металл, он был металлически тверд и гладок, а все, что можно было  извлечь
из него, давно было извлечено и, не  оседая,  вечно  моталось  в  воздухе.
Оранжевый шарик солнца светил так тускло,  что  казался  не  оранжевым,  а
серым. "Серое солнце, - с тоской думал Эриксен. - Холодное серое солнце. А
спутников Марса вовсе уже не видно!"
     Еще он думал о том, что на далекой  Земле,  покинутой  его  предками,
никогда не бывает пыльных бурь и люди там могут разговаривать без приборов
и без приборов слушать,  не  рискуя  быть  оглушенными.  Эриксен  опасливо
одернул себя. О Земле размышлять было заказано. Земля была навеки  закрыта
для  глаз  и  разговоров.  И  Северная  Демократия,  и  Южная   Диктатура,
враждовавшие между собой на Марсе, одинаково запрещали  вспоминать  Землю,
жестоко наказывая ослушников. Эриксен порой нарушал  запрет.  Но  то,  что
сходило с рук дома, могло выйти боком в казарме.
     - Еще попаду под  удар  гамма-карателей,  -  пробормотал  Эриксен.  -
Только этого недоставало - гамма-казни!
     Из канцелярии выкатился Беренс.
     - Строиться, ленивцы!  -  гремел  Беренс,  заглушая  вой  урагана.  -
Напяливай боевую оболочку, разгильдяи!
     Проктор, пробудившись, сладко зевнул.
     - Чего-то я ему пожелал бы, только не знаю - чего.
     - А я пожелал бы, чтоб он уткнулся носом в грунт, а потом погнал  нас
в казарму на отдых, - сказал Эриксен, наблюдая, как  сержант  расталкивает
спящих солдат.
     Эриксен еще не закончил, как Беренс свалился с  грохотом,  отдавшимся
во всех ушах.
     Вскочив, он заревел:
     - Чего вылупили лазерные  гляделки,  гады?  Живо  запускайте  моторы,
скоты, и марш в казарму на отдых!
     Солдаты кинулись к  оболочкам.  Взвыли  воздушные  двигатели.  Взвод,
человек за человеком, поворачивался в сторону казармы.
     Сержант Беренс, раздувая горловой микрофон, завопил еще исступленней:
     - Куда, мерзавцы? Отставить отдых! Стой, кому говорю!
     Взвод торопливо выворачивался от казарм на сержанта.  Беренс,  катясь
вдоль строя, неистовствовал:
     - Какой недоносок скомандовал моим голосом возвращение? Я сам слышал,
что голос мой, меня не проведете,  пройдохи!  Я  спрашиваю,  бандиты,  кто
кричал моим голосом?..
     Беренс докатился до Проктора и яростно заклекотал:
     - Это вы, негодяй? Вы, обжора? Вы, проходимец?
     Он ткнул кулаком в Проктора. Затрепетав, Проктор гаркнул:
     - Никак нет, не я. Так точно, не я.
     - Это ваша работа, Эриксен! -  надрывался  сержант.  -  Вот  они  где
сказались, ваши психические нули, идиот! Я с самого начала  знал,  что  от
такого столба с  перекладиной  взамен  рук  хорошего  не  приходится...  Я
спрашиваю вас,  прохвост,  почему  вы  кричите  моим  голосом?..  Вы  меня
слышите, растяпа?
     Эриксен, бледный, сдержанно отрапортовал:
     - Так точно, слышу. Никак нет, вашим голосом я не кричал! Я  не  умею
говорить чужим голосом.
     Беренс еще побушевал и  начал  учения.  Эриксену  и  Проктору  выпало
наступать в переднем ряду. Проктор обалдело скосил на Эриксена  оптические
усилители и с уважением прошептал:
     - А вы, оказывается, чудотворец!

                                    3

     В день, когда  у  сержанта  Беренса  начались  нелады  с  новобранцем
Эриксеном, неподалеку от  них,  в  Верховной  Канцелярии,  на  Центральном
Государственном   Пульте   -   сокращенно   ЦГП,    дежурил    командующий
Квантово-взглядобойными войсками - сокращенно КВВ, известный  всему  Марсу
лихой  полковник  Флит,  еще  ни  разу  на  маневрах  не  побежденный.  Он
прохаживался вдоль щита с Автоматическими  Руководителями  -  так  недавно
стали называться регуляторы общественной структуры  -  и,  всматриваясь  в
диаграммы  самописцев,  мурлыкал  популярную  детскую  песенку:   "Будешь,
подружка, дразнить меня, разложу тебя вмиг на атомы". Дежурство  проходило
отлично. Диспетчеризация государства шла на высоком уровне.
     Внезапно Флит нахмурился. Кривая одного из руководителей  показывала,
что на ЦГП идет начальник Флита генерал Бреде. Флит недолюбливал  генерала
Бреде,  хотя   по   официальным   записям   нейтринных   соглядатаев   они
вычерчивались приятелями. Дело было не только в том, что  генералу  Бреде,
как первому заместителю Властителя-19, было положено не три, как Флиту,  а
восемь процентов сомнения, и не два, как прочим Верховным  Начальникам,  а
пять  процентов  иронии,  и  что  сам  Бреде,   по   часто   повторяющимся
импульсивным донесениям приборов Особой Секретности,  временами  перебирал
отпущенный ему  Законом  лимит  сомнения  и  иронии,  а  это  Флит  считал
отвратительным.  В  конце  концов,  Флит  мог  примириться   с   некоторой
нестандартностью   своего   начальника,   дело   было    не    такое    уж
катастрофическое. Но он не мог примириться с тем, что  Бреде  начальствует
над ним. По личным статьям Флит был выше Бреде (это не относилось к росту,
но не рост в армии определяет высоту). Генерал Бреде выглядел анахронизмом
в государственной  иерархии  Южной  Диктатуры.  Это  был  обломок  древней
ракетно-ядерной  эпохи.  Он  и  мыслил  изжитыми   категориями   всеобщего
механического  разрушения   и   энергетического   распада.   Испепеленная,
превращенная в радиоактивную пыль планета - таковы  были  его  примитивные
концепции будущей  войны.  Правда,  Бреде  не  высказывал  таких  взглядов
открыто - не только люди,  но  и  самописцы  высмеяли  бы  отсталость  его
стратегических концепций, - но Флит не сомневался, что втайне Бреде от них
не отделался.
     Не один Флит замечал, что Бреде недооценивает  последние  открытия  в
военной технике. Когда стало  ясно,  что  человеческий  взгляд,  усиленный
лазерными устройствами, обладает большей эффективностью, чем  термоядерная
бомба, отличаясь от последней легкостью  перестройки  на  любую  мощность,
именно в это время, когда уже не было места сомнению, Бреде усомнился:  он
принимал Квантово-взглядобойные войска в качестве одной из  частей  армии,
но упрямо отказывался признать их главной ударной силой.
     К тому же личная оптика  генерала  была  не  на  высоте.  Командующий
армией Южной Диктатуры был до отвращения синеглазым. Невооруженным зрачком
он не смог бы убить даже мухи, не говоря уже о том, чтобы сразить человека
или поджечь дом. У подчиненных,  на  которых  Бреде  кидал  взгляд,  почти
никогда не подгибались колени. Даже рост генерала - семь сантиметров  выше
уровня  для  Сановников  -   Флит   считал   непозволительным   нарушением
авторитета. Черноглазый, стандартной фигуры, стандартностремительный  Флит
являлся, наоборот, живым воплощением воинственности. В его пылающих очах -
меньше всего их можно  было  назвать  отжившим  невыразительным  словечком
"глаза"  -  сконцентрировались  достижения  оптической  селекции   четырех
поколений профессиональных военных. У самого Властителя-19 не всегда можно
было  узреть  такой  пронзительный  взгляд,  каким  гордился   Флит.   Без
светофильтров  беседовать  с  ним  считалось  опасным.  С   женщинами   он
разговаривал лишь в темноте, чтоб неосторожно не поранить их  жаром  своей
природной оптики. Его первая жена погибла в ночь свадьбы, и,  хотя  с  тех
пор прошло десять лет, Флит не переставал горевать о ней.
     Собственно,  ночь,   как   показала   запись   контрольно-супружеских
автоматов, протекала  со  стандартной  бурностью,  но  на  рассвете  Флит,
забывший задернуть портьеры на окнах, испепелил свою  бедную  возлюбленную
отраженным в его зрачках светом далекого солнца.
     Бреде кивнул Флиту, уселся в  кресло  и  задумчиво  положил  ноги  на
Государственный Пульт.
     - Что-то не нравится мне сегодня Земля, - промямлил  он.  -  Доложите
земную обстановку, полковник.
     С  Землей  ничего  необычного  не  происходило.  На  суше   строились
семьдесят  четыре  новых  города,  осушалось   три   мелководных   залива,
разливалось  сорок  семь  новых  пресноводных  морей,   вырубались   дикие
тропические леса и насаждались тропические парки. С космодромов  Земли  за
часы  дежурства  Флита  стартовало  за  пределы  солнечной   системы   два
звездолета, в межпланетном пространстве  находится  в  космическом  полете
сорок  один  экспресс.  Запущено  еще  несколько  термоядерных  станций  -
интеграторы  фиксируют  ежесекундный  уровень  потребления  энергии  около
одного эрга на десять с двадцатью пятью нулями,  то  есть  около  миллиона
альбертов мощности.
     - Почти в тысячу раз больше, чем у нас, - сказал Бреде. - Высокого же
уровня добились проклятые земляне.
     - Не   вижу   здесь    страшного,    генерал.    Вы    забываете    о
концентрированности нашего супертоталитарного строя. У нас  не  существует
низменной потребности  сделать  райским  существование  каждого  человека.
Каждый наш эрг в сотни раз боеспособней земного эрга.
     - Это, пожалуй, правильно. Перейдем  к  Марсу.  Что  у  малопочтенных
северян?
     В Северной Демократии  тоже  не  произошло  ничего  нового,  если  не
считать  речи  Второго  Олигарха,  прокарканной  по   внутренним   каналам
Общественного сознания. Олигарх с обычной своей  демагогией  нашептывал  в
подчиненные ему мозги, что только у них настоящая свобода, а на  юге,  где
господствует  один  человек,  нет  места  индивидуальной  независимости  и
частной  инициативе.  И  еще  он  прокаркал,   что,   пока   монархическое
государство на Марсе не уничтожено, до тех пор  существует  вечная  угроза
свободе. "Долой единоличного диктатора, -  лаял  он  в  заключение,  -  да
здравствует свободная  демократия  Рассредоточенных  Олигархов  и  частная
инициатива под нашим квалифицированным руководством!"
     - Чует стервец Второй, что  собираемся  слопать  их  всех,  -  сказал
Бреде.  -  Обратимся  к  нашим   внутренним   делам.   Как   наш   главный
государственный показатель - косинус пси?
     - В  пределах  ноль  девяноста  трех,  -  ответил  Флит.   -   Считаю
синхронизацию Властителя-19 с нашим общественным строем идеальной.
     - Идеальность - это сто процентов, - заметил Бреде.
     - Сто  процентов   теоретически   невозможны,   генерал.   Существуют
конструктивные погрешности приборов. Об индивидуальных отклонениях психики
подданных от психики Властителя не говорю, ибо это несущественно.
     - Наоборот, весьма существенно,  полковник.  Если  бы  индивидуальные
отклонения психики не имели места, то  зачем  синхронизировать  солдат  на
полигонах?
     - Осмелюсь заметить: требования к солдатам строже, чем к подданным, -
естественно, тут  показатели  хуже.  Тангенс  тэта,  символизирующий  ваше
личное единение с армией, еще никогда не поднимался выше  девяноста.  Наше
общество теснее объединено вокруг Властителя-19, чем армия вокруг вас.
     - Та-та-та! - сказал Бреде. - Десять процентов  моего  расхождения  с
армией тревожат меня в сто раз меньше,  чем  один  процент  несинхронности
Властителя с народом.
     Флит промолвил, накаливая взгляд до нестерпимости:
     - Вы говорите удивительные вещи, генерал.
     Командующий армией даже не пошевелил ногой на Государственном Пульте.
     - Удивительность их не выходит за границы моих штатных прав  сомнения
и иронии. Добавлю, что такой же высокий косинус пси мы имели  в  правление
Властителя-13,  но  и  семи  процентов  несинхронности   оказалось   тогда
достаточно,  чтобы  наша   общественная   система   впала   в   тяжелейшие
автоколебания, едва не закончившиеся революцией.
     - Безвременно погибший Властитель-13 был гений, - торжественно сказал
Флит. - Если человек гений,  его  поступки,  конечно,  не  укладываются  в
общепринятые формы понимания.
     - Властитель-13 был дурак, - хладнокровно поправил генерал. - А когда
дурак  занимает  высокий  пост,   его   глупость,   естественно,   кажется
гениальностью.
     У Флита перехватило дыхание. Он проговорил, заикаясь:
     - Если я правильно... вы сейчас несколько превысили...
     Бреде убрал ноги с Государственного Пульта и рванул  дверцу  приборов
Особой   Секретности.    Самописец    командующего    армией    вычерчивал
благожелательную кривую. Флит, уничтоженный, опустил голову. Взгляд  синих
глаз генерала был черноглазо тяжек.
     - Не судите обо мне по своей мерке, полковник. Вам  не  приличествует
то, что положено мне. Если бы  вы  так  же  высказались  о  каком-либо  из
прошедших властителей, я не говорю  о  благополучно  синхронизирующем  нас
ныне, вас следовало  бы  атомизировать.  Кажется,  уже  двенадцать  часов?
Идемте, нас вызывает Властитель.

                                    4

     К Центральному Государственному Пульту - сокращено  ЦГП  -  примыкало
помещение Пульт-Престола - сокращенно ПП, где постоянно  обитал  Верховный
Синхронизатор  Государства  Властитель-19.  Его   предшественники   иногда
выбирались за стены своей крохотной резиденции. Он себе этого не разрешал.
     Он не разрешал себе даже сойти с Пульт-Престола. Все  часы  суток  он
восседал или возлежал на ПП. И ел, и пил,  и  спал  он  на  ПП,  а  в  дни
государственных кризисов совершал на ПП и такие  отправления,  которые  по
природе своей требовали некоторого уединения. Происходило это не из боязни
Властителя лишиться Пульт-Престола, а по более высоким соображениям.
     Дело было в том, что влияние Властителя-19  на  государственные  дела
падало  обратно  пропорционально  квадрату  отдаления  от  Пульт-Престола.
Проклятый закон  квадратичной  зависимости  от  расстояния,  легкомысленно
установленный в незапамятные времена  физиком  Ньютоном,  нависал  грозной
глыбой над каждым неосторожным шагом Верховного  Синхронизатора.  Один  из
его предшественников, знаменитый в истории Марса Властитель-13, в какой-то
из своих вдохновенных  дней  объявил  об  отмене  зловредного  физического
закона, но, как вскоре выяснилось, сам закон не согласился на свою отмену.
Такая же неудача постигла и другое великое начинание Властителя-13: приказ
женщинам государства  прекратить  рожать  детей,  а  дело  воспроизводства
марсианского человечества полностью передоверить мужчинам - как  объектам,
лучше поддающимся стандартизации.
     Женщины,  разумеется,  с  радостью  отказались   от   вековой   обузы
беременности, но мужчины, как ни старались, технологию родов не осилили  -
пришлось возвратиться к примитивным методам производства людей.
     Властитель-19, большой  любитель  истории,  держал  в  памяти  ошибки
предшественников. Его девизом было: "Ни на сантиметр  от  государственного
руководства". Он объявил себя величайшим из властителей Марса. Он приказал
вынести из помещения Пульт-Престола портреты своих предшественников -  как
недостойные быть рядом с ним. Исключение было сделано  лишь  для  портрета
Гитлера. "Конечно, этот древний земной неудачник мало чего  добился,  -  с
чувством  говорил  Властитель  о  Гитлере,   -   но   он   был   пламенным
провозвестником того общественного строя, который успешно установили  мы".
Важнейшим из государственных  решений  Властителя-19  было  переименование
властительных указов (именовавшихся также Инвективами) в Диспетчерективы.
     Генерал Бреде и полковник Флит  сперва,  по  этикету,  приветствовали
портрет Гитлера, потом поклонились Верховному Синхронизатору.  Тот  жестом
пригласил их присаживаться в кресла, расставленные вокруг  ПП.  В  креслах
сидели другие сановники, управляющие внешними  делами,  психикой  и  бытом
подданных и энергосоциальной структурой общества.
     Сам  Властитель-19  восседал  на  Пульт-Престоле  в  парадной  форме:
высокий цилиндр с султаном, черный мундир с орденами, голубые  трусики,  а
ниже - голые волосатые ноги. Единственное  развлечение,  которое  разрешал
себе Властитель во время приемов, было шевеление узловатыми пальцами  ног,
это почти не ослабляло силы его воздействия  на  государственные  дела.  В
безбрючности и  босоногости  Властителя-19  таился  глубокий  общественный
смысл. Опыт многих поколений Властителей установил, что исходящая  из  них
эманация  государственности  канализируется,  главным  образом,  в  нижних
конечностях, одежда же экранировала их от  приемников  ПП,  и  потому  чем
меньше было одежды на ногах Властителя, тем лучше шли дела в  государстве.
Было  даже  предложение  назвать  государственное  руководство   Верховных
Синхронизаторов Государственным Ноговодством, но проект этот не  привился,
автора же его, подумав, вскорости распылили.
     Лицом и фигурой Властитель-19 походил  на  свои  руководящие  ноги  -
худой,  волосатый,  с  неистовыми  глазами,  язык  его  двигался  так   же
безостановочно, как и пальцы ног, хотя  движение  языка  не  имело  такого
значения,  как  подергивание  пальцев.  Во  время   речей   Властитель-19,
забываясь, усердно почесывался под мышками, на груди и  в  других  местах:
мыться  на  ПП  было  неудобно,  а  удаляться  в  ванну,  так  далеко   от
государственных забот, он побаивался. В эти минуты на  него  старались  не
глядеть, а в остальное время он  вел  себя  с  достоинством  и  был  почти
приятен.
     - Я пригласил вас, господа, чтоб объявить свое окончательное  решение
проблемы  Северной  Демократии,  -  объявил  Властитель-19.   -   Я   буду
максимально краток.
     Приглашенные удобнее  устраивались  в  креслах.  Когда  Властитель-19
хотел быть кратким, он укладывался часа в два.
     Он начал с обзора трех больших общественных сил, действующих  ныне  в
солнечной системе. Первое из них - земное общество.  С  Землей  получилось
плохо, недоглядели Землю - такова единственно  точная  формула.  На  Земле
получила   распространение   противоестественная    философия    всеобщего
благоденствия. Глубокие различия цвета  кожи  и  глаз,  тонкости  крови  и
жесткости волос, роста тела и формы головы, национальности и  образования,
материального достатка и подбора предков - на все это на сегодняшней Земле
наплевали. Там ныне каждый самостоятельно выбирает свою жизненную  дорогу:
тот стремится в музыканты, другой в космонавты, третий в  кораблестроители
- ни один не подумает  испросить  государственного  разрешения  на  личные
влечения! Каждый мужчина любит  свою  женщину,  каждая  женщина  -  своего
мужчину, вместе они любят своих детей, а еще все  вместе  они  любят  всех
вместе. Взаимная необоснованная  любовь,  хаотическое  взаимное  уважение,
ничем не прикрываемая взаимная дружба - таков тот  отвратительный  цемент,
что соединяет разнородных людей, населяющих нынешнюю Землю.  В  довершение
он добавит, что на Земле осуществлено чудовищное равноправие: все  земляне
равновластны.  И   вся   эта   неразбериха   обильно   питается   могучими
энергетическими  ресурсами  Земли,  настолько  ныне  огромными,   что,   к
сожалению, сейчас нельзя и речи вести об  отвоевании  нашей  прапланеты  и
наведении на ней порядка. Землю пока надо оставить в покое. Время взять ее
в руки (Властитель зашевелил ногами) не приспело.
     Но  если  от  захвата  Земли  он  с  глубоким  сокрушением   временно
отказывается, то нет причин не расправиться  с  государственным  ублюдком,
именующим себя Великой Северной Демократией.
     Медлить дольше нельзя. Сегодня  один  из  Олигархов  Севера  нахально
кричал о непобедимости их общества Частной  Инициативы.  Наглых  Олигархов
Демократии нужно покорить.
     Реальная мощь на Марсе  сосредоточена  лишь  в  их  Южной  Диктатуре,
тотально  задиспетчеризованной  его,  Властителя,  руководящей  волей.  Он
утверждает  с  полной  ответственностью:   еще   не   существовало   столь
совершенного государства. Единство сограждан  достигло  у  них  высочайшей
формы централизации - односущности. Прежняя формула единства - "Все  -  за
одного, один - за всех" - стала попросту жалкой,  ибо  нет  у  них  разных
"всех", а есть лишь Один в миллионах экземпляров. Если на  Земле  ублажают
личные прихоти своих сочленов, - "развивают человеческие способности", как
говорят там, - если Северная Демократия пытается  контролировать  влечения
своих сограждан, то они, он и Властители, его  предшественники,  полностью
отменили все личное.  Они  освободили  подданных  от  рабства  собственных
жизненных целей, от тягот  индивидуальных  помыслов  и  причуд,  от  хаоса
необщих мыслей. Человек чувствует себя несвободным, когда жаждет  многого,
ибо несвобода - в неосуществимости желаний. В Южной Диктатуре люди  ничего
не жаждут и ни к чему  не  имеют  особых  влечений,  а  следовательно,  не
испытывают горечи неудовлетворенности и трагедии неудач. Они  желают  лишь
того, чего желает он, их...
     Властитель-19 вдруг  запнулся,  лицо  его  странно  перекосилось,  он
заверещал не своим голосом:
     - Чего вылупили лазерные  гляделки,  гады?  Живо  запускайте  моторы,
скоты, и марш в казармы на отдых!
     Его истошный крик потонул в  общем  вопле.  Сановники,  сорвавшись  с
кресел, надрывались теми же не своими голосами:
     - ...Марш в казармы на отдых!
     - Отставить, мерзавцы! - завопил Властитель. Приближенные диким  эхом
повторили его команду.
     На  губах  Властителя-19   появилась   пена.   Он   подергивался   на
Пульт-Престоле, отчаянно бил о его бока  заскорузлой  Руководящей  Пяткой.
Проглатывая слова, он яростно бормотал:
     - Проходимцы!.. Подлые растяпы!.. Недоноски!..
     Потом надвинулась могильная тишина. Властитель-19  свирепо  оглядывал
сановников. Ноги  его  были  плотно  прижаты  к  ПП.  Цилиндр  с  султаном
сместился   на   ухо.   Неожиданное   смятение,   возникшее    в    недрах
государственного строя, было с успехом ликвидировано.
     - Я хочу знать, что это  было?  -  заговорил  Властитель.  -  Генерал
Бреде, отвечайте: что это было?
     Генерал, приподнявшись, мрачно отрапортовал:
     - Ваше Бессмертие, вы отдали неожиданную команду.  А  почему  вы  это
сделали, мы не понимаем.
     Все собравшиеся поддержали его дружным криком:
     - Мы не понимаем, Ваша Удивительность!
     Властитель-19 снова дернулся.  Он  секунд  пять  раздумывал,  прикрыв
тяжелыми веками бешеные глаза.
     - Вам не понять сокровенной глубины моих поступков. Я пошутил.  Итак,
через неделю начинаем войну против Демократических Олигархов. Теперь  марш
по местам!
     Он с трудом удержался от того,  чтобы  последнюю  диспетчерективу  не
прокричать тем же не своим голосом, каким недавно кричал непонятные слова.
     Флит возвратился на ЦГП.
     Под утро туда же пришел генерал. Бреде не уселся  за  Государственный
Пульт и не положил на него ноги, как любил, но прохаживался вдоль щитов  с
Автоматическими Руководителями. Он почему-то хмурился.
     - Косинус пси отличен, - заметил полковник. - Единение  Властителя-19
и народа достигло степени тотального слияния  в  одно  целое.  Ваш  личный
тангенс тэта тоже превосходен, хотя по-прежнему хуже косинуса.
     - Меня смущает полнота слияния Властителя  с  народом,  -  неожиданно
сказал  Бреде,  обратив  к  полковнику  насупленное  лицо.  Флит  искренне
удивился.
     - Вас смущает  совершенство  централизации?  Все  достоинства  нашего
государства, в частности его боеспособность, держатся на этом фундаменте.
     - Дорогой мой полковник,  самые  грозные  недостатки  часто  являются
оборотной стороной достоинств. Если  с  обожаемым  Властителем  что-нибудь
произойдет...
     - Абсолютно   исключено.   Синхронизация   общества   и    Властителя
совершается автоматически.
     - Это тоже меня беспокоит - автоматизм тоталитарности.
     Полковнику показалось, что он наконец  поймал  своего  начальника  на
ереси.
     - Выскажитесь определенней, генерал!
     Командующий армией за долгую службу у Властителей 17, 18 и 19 уже  не
одного деятеля вроде Флита подвергал распылу на лазерных  полигонах.  Флит
был слишком маленьким противником, чтоб тратить  на  него  духовные  силы.
Бреде лишь передернул плечами.
     - Мне отпущено много сомнения, но и мои лимиты не безграничны.  Лучше
поговорим о вещах более безопасных. Вам не показался знакомым голос, каким
неожиданно закричал?..
     Флит шлепнул себя по лбу.
     - Черт возьми, удивительно знакомый голос! И будь я проклят, если это
не голос сержанта Беренса, самого лихого вояки и самого отпетого  пройдохи
в наших... -  Флит,  ошеломленный,  с  ужасом  поглядел  на  Бреде.  Бреде
значительно поджал губы. Флит заорал  на  весь  ЦГП:  -  Нет,  послушайте!
Неужели вы хотите сказать, что вшивка Беренс пытается захватить  Верховную
Синхронизацию?
     Бреде холодно возразил:
     - По-моему, о Беренсе заговорили вы. Я лишь обратил ваше внимание  на
странное изменение голоса Властителя. Замечу  попутно,  что  вы  превысили
свои скудные пределы, полковник.
     Он показал на  приборы  Особой  Секретности.  Кривая  благонадежности
Флита была повреждена резким всплеском  в  Недопустимость,  граничащую  со
зловещей красной полосой Обреченности. Флит нервно  отпрянул  от  грозного
пика на кривой. Он лишь на  три  миллиметра  не  дотянул  до  предела,  за
которым   безжалостные   гамма-каратели   автоматически   обрывают   жизнь
провинившегося. Бреде спокойно подошел к автоматам Энергетического Баланса
Государства. Здесь что-то настолько поразило генерала,  что  он  несколько
минут не отрывался от приборов.
     Флит  еще  не  оправился  от  ужаса,  вызванного  образом   чуть   не
надвинувшейся на него гамма-смерти,  когда  до  него  донесся  размеренный
голос:
     - Полковник, какова первая акция нашей  стратегической  подготовки  к
войне?
     Флит не понял, зачем генералу понадобилось экзаменовать его по  столь
элементарным пунктам стратегического развертывания, но ответил:
     - Мобилизация водных ресурсов, разумеется.
     - Как идет эта мобилизация?
     - Конечно, отлично! Нам удалось вызвать всеобщее скрытое испарение  и
сконцентрировать облака на южном полюсе.  Мы  прихватили  солидную  толику
водных ресурсов северян, пока эти ротозеи не спохватились, что их  грабят.
Уже вчера на полюсе было скомпрессовано четырнадцать миллиардов тонн воды,
то есть сорок процентов водных возможностей планеты.
     - А когда мы должны привести эти облачные массы в движение?
     - Что за вопрос, генерал! В момент объявления войны, разумеется!
     - Войну мы еще не объявили?
     - Я отказываюсь вас понимать! Вы  же  сами  слышали  диспетчерективу!
Война начинается через неделю. Тучи будут сгущаться еще семь дней, а затем
мы мощным ударом превратим войну пылевую  в  войну  грязевую  -  и  центры
сосредоточения войск противника потонут в болотах.
     - В таком случае должен вам сообщить, полковник, - бесстрастно сказал
Бреде, - что облачные массы на полюсе пришли в движение и в данный  момент
бурно несутся на нас.
     Флит, вскрикнув, кинулся к энергетическому щиту. Тут взгляд его  упал
на нечто еще более страшное. Основной показатель государства, косинус пси,
катился вниз. Флит метнулся к щиту, где вычерчивался тангенс тэта. Тангенс
тэта стоял на девяноста.
     - Генерал! - простонал Флит, обернув к Бреде искаженное страхом лицо.
- Армия пока в ваших руках, но  государство  разваливается.  Синхронизация
общества летит ко всем...
     Бреде подскочил к Флиту и схватил его за шиворот.
     - Идиот! - прошипел генерал.  -  Ваше  счастье,  что  с  государством
что-то случилось, иначе гамма-каратели... Включайте аварийную сигнализацию
по всем каналам!
     Флит бросился к щитам. Бреде наклонился  над  Пультом.  Не  прошло  и
секунды, как планета  была  оповещена,  что  государственный  строй  Южной
Диктатуры свела непонятная внутренняя  судорога.  Бреде  потащил  Флита  к
дверям Пульт-Престола.
     - Еще не все потеряно, - сказал генерал. Он говорил с обычной внешней
невозмутимостью. - Пусть Властитель срочно налаживает  свою  развалившуюся
синхронизацию. По-моему, произошло чудо.
     - Это революция, - бормотал вконец ослабевший Флит. - К нам  проникли
земляне. Боже, теперь всем нам крышка! Как думаете, не запросить ли помощи
у Олигархов Демократии?
     - Кретин! - только и ответил ему генерал.

                                    5

     Причиной   катаклизма,   потрясшего   государственный   строй   Южной
Диктатуры, был, разумеется, Эриксен.
     Сержант Беренс доказал солдатам, что  вырвавшиеся  у  него  слова  об
отдыхе не имеют ничего общего с его истинными  намерениями.  После  учений
взвод не шел, а полз в казармы. Солдаты были так измучены, что половина их
отказалась от ужина. Эриксен со стоном упал на койку. Ему было  хуже,  чем
другим:  сержант  вымещал  на  нем  злобу.  Казарма   давно   храпела,   а
обессиленный Эриксен все не спал. К нему подобрался Проктор.
     - Слушай, парень, - сказал Проктор, переходя на  "ты",  что  в  Южной
Диктатуре считалось одним из самых серьезных  проступков.  -  Ты  все-таки
чудотворец.
     - Чудотворцев не существует, - вяло возразил Эриксен.  Проктор  жарко
зашептал:
     - Не говори так, парень. Это  раньше  не  существовало  чудес,  когда
жизнь была неразвита. Конечно,  пока  человек  не  овладел  природой,  все
совершалось  по  естественным  причинам,  как  бог  положил.  Чудеса  были
технически неосуществимы,  вот  и  все.  А  сейчас,  когда  так  высоко...
понимаешь? Без чудес нынче невозможно. Мы же не  дикари,  чтоб  обходиться
без чудес.
     Не дождавшись ответа. Проктор продолжал:
     - Как я услышал, что сержант орет твоим голосом твои слова, я тут  же
смекнул, что произошло чудо.
     - Обыкновенная телепатия,  -  устало  сказал  Эриксен.  -  Гипноз  на
расстоянии. Я внушил Беренсу, что ему говорить, - только всего.
     - Не телепатия, а чудо, - стоял на своем  Проктор.  -  И  не  гипноз,
частное дело двух  человек,  а  энергетическая  эманация,  нарушившая  всю
структуру государства, - вот что ты сделал, парень.
     - Не понимаю вас, Проктор.
     - А чего не понимать? Это же не Беренс кричит  на  нас,  а  полковник
Флит орет нам голосом Беренса. А в  полковнике  гремит  генерал  Бреде,  а
генералом командует Его Бессмертие. Разве ты этого не проходил в школе? Во
всех нас мыслит, чувствует  и  распоряжается  Властитель-19,  а  если  нам
кажется, будто это наши мысли, наши чувства и наши голоса, так  на  это  у
нас есть свобода воображать, что мы... Ты не голос Беренса заглушил,  нет.
Ты заглушил в Беренсе голос Флита, то есть голос Бреде, то  есть  голос...
ты понимаешь? И вот я спрашиваю тебя: разве это не чудо?
     - Что  вы  хотите  от  меня?  -  спросил  Эриксен,   всматриваясь   в
возбужденное лицо Проктора.
     Проктор зашептал еще жарче:
     - Сотвори новое чудо! Раз ты сержанта Беренса  так  ловко...  Это  же
одна цепочка, пойми! Одним винтиком завладеть - вся машина в руках. Слушай
меня. На полюсе концентрируют тучи для атаки на северян. Двинь эти тучи на
нас. Небольшого бы дождя, понял?
     - А зачем вам нужен дождик?
     - Во-первых, северян не зальет, их механизмы не  потонут  -  соваться
туда будет рискованно. А во-вторых, у нас все раскиснет - обратно не с чем
соваться... И вместо войны - пшик!
     - Вы не хотите войны?
     - Я хочу домой... И  чтоб  все  эти  централизации  и  тотализации!..
Понял?
     Эриксен слышал, как жарко дышит пожилой солдат. На провокатора он  не
был похож. Но все,  что  он  говорил,  отдавало  государственной  изменой.
Эриксену и в голову раньше не приходило, что в казармах могут, невредимые,
существовать люди, подобные Проктору.
     - А вы не боитесь нейтринных соглядатаев и гамма-карателей? - спросил
после некоторого молчания Эриксен. - По-моему, этим приборам  не  придется
долго раздумывать, если они хоть раз к вам прислушаются.
     - Чепуха! - нетерпеливо воскликнул  Проктор.  -  В  душу  мою  им  не
влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить.  Эх,  Эриксен,
если бы ты знал, сколько раз мы между собою... Ты только зацепись,  вставь
палку в колеса чертовой машине, а  мы  все,  как  один...  Чуда,  Эриксен,
умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа,  и  делать,  что  по
душе, только бы это  не  мешало  другим,  и  чтобы  никаких  войн!  Сердце
замирает - такая простота жизни!
     Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет
волос не был виден, зато ясно различалось,  как  пылает  его  лицо  и  как
сверкают глаза. Он уже  не  шептал,  а  кричал  тихим  криком.  Эриксен  с
полминуты молчал, потом сказал:
     - Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлен на Земле?
     - Да, знаю, - ответил Проктор прямо. - А  теперь  скажи  по-честному:
сделаешь чудо?
     Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю  жизнь  он  мечтал  о
запретной Земле. И всю  свою  жизнь  боялся  высказать  вслух  сокровенные
желания.
     И те, кто окружал его, были такие же -  мечтали  и  молчали:  Проктор
первый заговорил открыто. Эриксену нечего  было  ответить.  Против  машины
синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.
     - Я сделаю все, что смогу, - сказал он потом.  И  снова  с  отчаянием
ощутил, как ничтожны его силы.
     Проктор убрался на свою койку. Стены  казарм  дрожали  под  давлением
осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли  уши,  а  в
глазах вспыхивали  глумливые  искорки.  Тонкая  пылевая  взвесь  проникала
сквозь щели в стенках.
     Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не  казарму,  а  то,  что
было вне ее, - огромную, неласковую планету: воздух, напоенный красноватой
пылью,  безжизненные   равнины,   отполированные   сухими   ураганами   до
металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков
забросило сюда? Почему они остались здесь?  Почему?  Нет,  почему  они  из
людей превратились в бездушные механизмы?
     Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чем на  Марсе  думать
было запрещено. Он видел Проктора  и  Властителя-19,  Беренса  и  генерала
Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся  над  планетой,  облака  высосанной  из
планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса...
     И вдруг Эриксен вскрикнул - такая боль свела мозг. Он вскочил,  хотел
позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа,  но  боль  стала
затихать. Голова отяжелела,  Эриксену  чудилось,  что  это  не  голова,  а
каменный шар - тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо  и
влево, вперед и назад. Эриксен поспешно лег снова, чтоб не повалиться всем
телом вперед, за непостижимо заменившим голову шаром.
     Стало легче, но в мозгу  творился  сумбур:  Эриксен  слышал  стоны  и
визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом
прибора:  "Косинус  пси  -  девяносто  девять  и  пять   десятых,   полная
синхронизация!  Косинус  пси  -  девяносто  девять  и   пять!.."   Эриксен
напряженно, без мыслей, вслушивался в шумы мозга,  пытаясь  разобраться  в
них, но разобраться в них было невозможно, их  можно  было  лишь  слушать.
Тогда он стал размышлять сам, но размышлять он тоже  не  мог,  он  утратил
способность  к  размышлению.  Мысли  так  медленно  тащились  по  неровным
извилинам мозга, так запинались на каждой мозговой  выбоине  и  колдобине,
словно каждая тянула за собой непомерный груз.
     "Тучи! - трудно думал Эриксен. - Ах, да...  тучи...  Нет,  что  же?..
Тучи... Вот оно что - тучи!.. Ах, нет - синхронизация... Нет, куда  же  я?
Ах, что... что со мной?.." Он вяло, будто в  сумрачном  полусне-полубреду,
удивлялся себе: он переменился в эту  ночь,  ему  не  нравилась  перемена.
Раньше он мыслил легко и свободно, мысли вспыхивали, как огни, проносились
стремительно, как тени, что же, нет, что же произошло? "Тучи, - все  снова
думал Эриксен,  упрямо  выстраивая  мысль.  -  Все...  тучи...  сюда...  и
маленький дождь... с полюса сюда... хочу!"
     И когда ему удалось не додумать, а доделать  эту  тяжкую  мысль,  он,
измученный, провалился в сон, как в пропасть.
     Его разбудил шум в  казарме.  Солдаты  вскакивали  с  коек,  раздетые
кидались к двери.
     - Дождь! Дождь! - кричали солдаты. Эриксен тоже протиснулся к дверям.
Лишь в древних преданиях и бабушкиных сказках он слышал о  чем-то  похожем
на то, что  сейчас  разворачивалось  перед  ним.  И  охваченный  таким  же
восторгом, как и другие солдаты, он ликующе вопил:
     - Дождь! Дождь!
     Мир стал непостижимо прозрачен. Марсианская равнина проглядывалась во
все стороны на многие километры. Плотные взвеси  красноватой  пыли,  вечно
заполнявшие атмосферу, осадило водой. Постоянно ревущие ветры замолкли,  и
мерный шум падающей  воды  был  так  непривычно  слаб  сравнительно  с  их
надрывным грохотаньем, что чудилось, будто в  мире  установилась  ликующая
тишина.
     А вверху неслись темные, плотные тучи,  из  них  рушились  сверкающие
капельки воды, змейки воды, сияющие  водяные  стрелы  -  настоящий  дождь,
первый дождь в  жизни!  И  как  -  не  переставая  -  изливался  дождь  на
марсианскую саванну, так же - не переставая - солдаты орали:
     - Дождь! Дождь!
     Рыжий Проктор взобрался на стол  и  завопил  во  всю  мощь  горлового
микрофона:
     - Слушайте меня, солдаты! Это чудо! Чудо сотворил солдат  Эриксен!  Я
ночью молил Эриксена о дожде, и  он  пообещал  дождь.  Славьте  чудотворца
Эриксена!
     Истошный призыв  Проктора  потонул  в  исступленном  реве  солдатских
глоток:
     - Славьте чудотворца Эриксена!
     Десятки рук схватили Эриксена и подняли над толпой.  Солдаты,  ликуя,
вынесли его под дождь, а Проктор все кричал:
     - Молите чудотворца Эриксена о свободе!  Пусть  он  отправит  нас  по
домам! Пусть разрешит жить своей жизнью! Чуда, Эриксен!
     И солдаты заглушали моление Проктора дружным ревом:
     - На волю, Эриксен! Отпусти нас в нашу жизнь, Эриксен!
     Эриксен,  промокший  и  счастливый,  оглядывал  таких  же  мокрых   и
счастливых, восторженно орущих солдат и был готов пообещать все,  что  они
требовали.
     - Вы пойдете домой! - прокричал он. - Отпускаю вас в ваши жизни!
     И вдруг он понял, что дождь перестает. Тучи медленно поползли  назад.
Только что они неслись с полюса, как сорвавшиеся с цепи разъяренные псы, а
сейчас какая-то мощная сила загоняла их  на  полюс,  как  побитых  псов  в
конуру. Солдаты, замолчав, тоже следили за попятным движением туч. Эриксен
попытался  соскользнуть  на  почву,  но  солдаты  его  не  пустили  -   он
по-прежнему возвышался над всеми. И он первый разглядел катящегося  к  ним
Беренса.
     - Назад в казармы, бездельники! - издалека вопил сержант. - Бунтуете,
падаль! Слезайте немедленно, образина! - зарычал он на Эриксена. - Это вы,
мятежник, покусились на синхронизацию государства? Сейчас  я  покажу  вам,
чудотворец-недоделыш, истинное чудо!
     Он страшно сверкнул на Эриксена лазерными бинокулярами, но очнувшиеся
от оцепенения солдаты взметнули оптические  щиты,  и  убийственный  взгляд
Беренса  погас  в  броне.  Новый  взрыв   ругательств   Беренса   заглушил
пронзительный выкрик Проктора:
     - Чуда, Эриксен! Чуда!
     Солдаты разразились воплем: "Чуда,  Эриксен!",  и  Эриксена  охватило
отчаяние. Короткое опьянение мнимой мощью мигом прошло,  когда  он  увидел
Беренса. Чуда  не  было.  Что-то  случайно  нарушилось  в  государственном
механизме,  выпал  из  гнезда  какой-то   винтик,   образовалась   зияющая
энергетическая отдушина - и тучи с полюса хлынули в эту прореху. А  сейчас
авария исправлена, винтик  вставлен,  и  тысячи  марсианских  термоядерных
станций, синхронизованные в едином  порыве,  гонят  назад  миллиарды  тонн
вырвавшейся на волю воды. Он не имеет отношения к этому происшествию,  оно
возникло и ликвидировано помимо его воли.
     И только чтобы успокоить неистовавших солдат, а  не  потому,  что  он
поверил в себя, он взметнул вверх руки и прокричал:
     - Все тучи ко мне! Да погибнет все, что мешает!
     И тут, потрясенный, он узрел сотворенное им чудо.  Тучи,  отброшенные
на юг, неслись обратно. Вокруг быстро сгущалась тьма. Прямо  над  головами
солдат, где  бешено  противоборствовали  сталкивающиеся  облачные  фронты,
сверкнули молнии. Спустя минуту молнии  вспыхивали  непрерывно,  пересекая
одна другую, стремясь друг дружке в хвост. Гром в разреженной  марсианской
атмосфере был  несилен,  но  вспышки  ослепляли,  как  взгляды,  усиленные
умножителями, - солдаты опускали на глаза квантовые забрала.
     Сержант Беренс в это  время  молчаливо  и  яростно  врубался  в  гущу
солдат,   чтобы   расправиться   с    Эриксеном    врукопашную.    Проктор
предостерегающе прокричал:
     - Осторожнее, Эриксен! Уничтожь его молнией!
     Эриксен едва успел скомандовать, когда к нему простерлись хищные руки
сержанта:
     - Прочь! Будь уничтожен!
     Сержант взлетел высоко в воздух. И он еще не успел коснуться  грунта,
как с бешеного неба на него низринулась река  огня,  а  вслед  устремились
новые огненные реки. Сержант Беренс, превращенный в плазму,  уже  разметал
по равнине все свои атомы, а молнии все били и били в  то  место,  где  он
находился в последний миг жизни.
     И тогда Эриксен, охваченный страхом содеянного, прокричал тучам:
     - Разойдись! Все по местам!
     И, очевидно, в их  тотально  запрограммированном  государстве  каждой
тучке  была  отведена  особая  область,  потому  что  напиравшие  фронтами
облачные массы стали вдруг распадаться. А  еще  через  некоторое  время  в
разрывах облаков засверкало чистое небо с  дневными  неяркими  звездами  и
далеким неярким Солнцем.
     - Свершилось! - сказал кто-то среди всеобщего восхищенного молчания.
     Эриксен, по-прежнему возвышавшийся  над  солдатами,  увидел,  что  из
Государственной Канцелярии, находившейся неподалеку от казарм, к ним  идут
высшие военные чины государства - генерал Бреде и полковник Флит.

                                    6

     Когда Бреде с Флитом ворвались на Пульт-Престол, Властитель-19  сидел
на ПП, как на лошади,  потерянно  сжимая  волосатыми  босыми  ногами  бока
верховного  государственного   механизма.   Бреде,   впрочем,   Властитель
показался похожим не на мужественного всадника, отлично  управляющегося  с
конем, а на огромную, вспучившуюся, до полусмерти перепуганную жабу. Умный
генерал утаил, какие непозволительные ассоциации являются ему на ум.
     - Что случилось? - хрипло прокаркал Властитель. - Ужас что такое!
     - Заговор землян, Ваша Удивительность, - доложил Флит, по обязанности
младшего начинавший.
     - Чудо, - мрачно установил Бреде.
     - Чудес не бывает, - с испугом возразил Властитель-19. У  него  жалко
исказилось лицо.
     Бреде непочтительно пожал плечами. Еще час назад он был бы  мгновенно
распылен за открытое неуважение к Высшему Синхронизатору  Государства,  но
сейчас, когда нейтринные соглядатаи  вышли  из  строя,  а  гамма-карателей
обесточили, он мог позволить себе и эту вольность.
     - Вы забываете о достижениях науки, Ваше Бессмертие. Мы развились  до
уровня, когда любое чудо стало технически возможным.
     Бреде, разумеется, не знал, что повторяет мысль солдата Проктора.
     - Нет, это ужасно, - сказал Властитель-19, все больше бледнея. -  Мои
ноги не ощущают государства. С ума сойти, такая небывалость!
     - Косинус пси ниже ноль сорока, - сказал Флит. - И он  катится  вниз.
Энергетические  станции  отбились  от  ваших  рук.  -  Он   посмотрел   на
властительные  ноги  девятнадцатого  Синхронизатора.  -  Мы  гибнем,  Ваше
Бессмертие.
     - Срочно доложите: что делать? - приказал Властитель-19  генералу.  -
Неслыханно, такая удивительность!
     Бреде прошелся вдоль щита с  важнейшими  государственными  приборами,
распахнул окно. Тучи,  ринувшиеся  с  полюса,  сгущались  над  резиденцией
Властителя-19.   Лил   преступный   дождь,   путавший    стройную    схему
стратегического  развертывания  южан.  Бреде  минуту  вслушивался  в   шум
антигосударственного дождя, затем,  не  отвечая  Властителю,  обратился  к
Флиту:
     - Вот вам  те  недостатки,  полковник,  которые  являются  оборотными
сторонами наших достоинств  -  вы  недавно  настаивали,  чтобы  я  их  вам
объяснил... Автоматическая синхронизация государства  на  личность  одного
человека привела к тому, что общественному  механизму  стало  безразлично,
кто его централизует. Какой-то пройдоха легче вписался в нашу общественную
систему, чем вы, Ваше Бессмертие, и  автоматы  перевели  синхронизацию  на
него. Самописцы показывают, что очаг смуты где-то в казармах Беренса.
     Флит    воскликнул,     направляясь     к     командным     аппаратам
Квантово-взглядобойной армии:
     - Сейчас я скажу проклятому сержанту пару словечек!..
     Властитель-19 жалобно повторил:
     - Что мне делать, господа? Какую выдать диспетчерективу?
     - Сосредоточьтесь   на   управлении,   -   посоветовал    Бреде.    -
Автоматической  синхронизации  вашей  особы  с  государством   больше   не
существует - добейтесь ее силой воли. Боритесь за власть, черт подери!
     Неистовые, глубоко запавшие глаза Властителя побелели от  страха.  Он
яростно ударил ногами в бока Пульт-Престола.
     - Я попытаюсь... Вы сказали - черт подери? Итак, черт подери! Я верну
себе власть!
     Он на глазах раздувался от напряжения. Вскоре он радостно  вскрикнул,
ощутив утраченный было контакт с государством.
     В  эту  минуту  сержант  Беренс  катился  колесом  к  взбунтовавшимся
солдатам. Бреде молчаливо наблюдал, как замедляется яростный бег летящих с
полюса туч и как стихает разрушительный дождь. Властитель-19 был дурак, но
хорошо дрался за Верховную Синхронизацию. Флит, обуянный восторгом, не  то
танцевал, не то маршировал вдоль Пульт-Престола.
     - Косинус пси растет! Семьдесят четыре! Восемьдесят два!  Восемьдесят
пять! Ура, Ваша Удивительность!
     - Ура! - заверещал Властитель, подпрыгивая на ПП. - Моя берет!
     Бреде с сомнением покачал головой. В голосе Властителя-19 угадывались
чужие нотки.
     Настоящая борьба только начиналась. Бреде чувствовал, что неизвестный
узурпатор, захвативший ночью управление государством, бросит всю свою волю
в пылающее горнило Синхронизации. Даже отталкивая чужака концентрированным
ударом, Властитель не мог отделаться от резонанса его могучего голоса.
     И когда Властитель, вскрикнув, вдруг стал сползать с  Пульт-Престола,
Бреде кинулся ему на подмогу.
     - Все тучи  ко  мне!  -  бормотал  Властитель  уже  несомненно  чужим
голосом. - Да погибнет все, что...
     - Замолчите! - отчаянно крикнул Бреде. - Безумец, вы  контрассигнуете
поведение вашего противни...
     Он  не  успел  окончить  фразы,  не   успел   поддержать   рухнувшего
Синхронизатора. На месте, где только что находился Властитель-19,  взвился
столб дымного пламени. Впервые за  многие  десятилетия  Пульт-Престол  был
пуст. Бреде вовремя остановился, а Флит со страхом отшатнулся  от  мрачной
туши пустого Пульт-Престола.
     - Беренс  тоже  распылен,  -  доложил  Флит  показания  приборов.   -
Государство погибло. Нам остается пустить себе в лоб отраженный в  зеркале
собственный смертоносный взгляд. Боже мой, какой конец!
     - До конца далеко! - энергично возразил Бреде.  -  Вызовите  автоматы
Охраны. То, что не удалось плохо вооруженному Беренсу, должно удаться нам.
     - Правильно! - закричал Флит, лихорадочно отдавая команды приборам. -
Лично расправлюсь с этим узурпатором, будьте покойны! От Флита  еще  никто
не уходил живым.
     Когда  они  вышли  из  канцелярии,   тучи,   по   команде   Эриксена,
возвращались на свои места. Генерал и полковник издали  увидели  Эриксена,
восседавшего на руках солдат. До них донеслись ликующие крики толпы.
     - Значит, как условились, - зашептал Флит. - Подберемся на  дистанцию
прицельного попадания, и я с одного взгляда распыляю этого...
     Флит исчез,  не  успев  вскрикнуть.  Рядом  с  Бреде  кружился  смерч
оранжевой  плазмы.  Смрадная   пыль   сыпалась   на   генерала.   Автоматы
Безопасности отнесли Бреде подальше от места гибели Флита. Минуту  генерал
ошеломленно глядел на то, во что превратился  его  недоброжелательный,  но
верный помощник.
     - Так, так! - сказал Бреде. - Гамма-каратели снова действуют!
     Он подошел к толпе. Эриксен сделал знак, чтобы его опустили на грунт.
Солдаты стояли вокруг Эриксена двумя стенами. Бреде  преклонил  перед  ним
колени.
     - Да здравствует Властитель-20! - провозгласил он. -  Рапортую,  Ваше
Бессмертие:  еще  ни  разу  наше  государство   не   было   так   тотально
синхронизировано, как это сумели сделать вы,  Ваша  Удивительность!  Слава
Властителю-20!
     Бледный  Эриксен  смотрел  на   Бреде   круглыми   глазами.   Солдаты
безмолвствовали. Бреде, не поднимаясь, закричал:
     - На колени, болваны! Слава Властителю-20!
     Один за другим солдаты опускались на колени. Сперва нестройно,  потом
все  громче  загремело  "ура!".  Временно  заколебавшийся  государственный
механизм снова исправно функционировал. Эриксен обернулся  к  Проктору.  У
Проктора сверкали глаза и дрожали руки, он  так  выгнулся  вперед,  словно
собирался броситься на генерала.
     - Разрешите, Ваше Бессмертие, возвести вас на Пульт-Престол, - сказал
Бреде, вставая с колен. - Я познакомлю  вас  с  тайнами  управления  нашей
несокрушимой Южной Диктатуры.
     Эриксен безвольно сделал шаг вперед. Он услышал шепот Проктора, но не
остановился.
     - Я думал, ты чудотворец, а ты - Властитель, - горько сказал  Проктор
вслед Эриксену.
     Лишь  на  ступеньках  Государственной  Канцелярии  Эриксен  еще   раз
обернулся. Солдаты молчаливо расходились. Проктора Эриксен  не  разглядел.
Проктора больше не существовало.
     После осмотра аппаратуры  Централизации  Общественной  Жизни  Эриксен
уселся на Пульт-Престол. Вокруг ПП теснились высшие чины Южной  Диктатуры,
явившиеся на поклон к новому владыке.
     - Итак, вы утверждаете, переворот сошел отлично?  -  спросил  Эриксен
Бреде.
     - Превосходно,  Ваша  Удивительность!  Погибло  несколько  дураков  и
нахалов, но государство вышло из кризиса крепче, чем было до него.  И  то,
что оно само отыскало  вас  и  сделало  центром  Тотальной  Синхронизации,
делает государству честь. Отныне уроженец Бриллиантового тупика...
     - Тупик, где я родился, называется Вшивым, - поправил Эриксен.
     - Полчаса назад он переименован в Бриллиантовый. А в данный момент  в
нем  уже  устанавливают  вашу  серебряную   статую.   Итак,   я   осмелюсь
утверждать...
     - Я хочу попросить разъяснения, - прервал  Эриксен.  -  Вы,  конечно,
понимаете, что меня, как новичка в управлении,  больше  всего  интересует,
достаточно  ли  прочен  тот  государственный  организм,  нервным   центром
которого я... так сказать... избран... Откуда ждать опасностей?  Не  может
ли какой-нибудь проходимец?.. Вы меня понимаете, Бреде?
     Генерал отвечал с военной четкостью:
     - Только четыре причины, могут разрушить  Тотальную  Синхронизацию  -
удар   извне,   восстание   подданных,   бонапартистский    переворот    и
технологический распад системы.
     - Мне  кажется,  этих  разрушительных  причин  многовато,  чтоб  быть
спокойным...
     - Удар извне, - сказал Бреде. - Его может нанести  либо  Земля,  либо
Олигархия Демократов. Земля  кичится,  что  общество  их  живет  лишь  для
счастья своих сограждан и что во внутренние  дела  других  планет  они  не
вмешиваются. Агрессивной войны Земля не начнет. Что до Северных Олигархов,
то военный их потенциал ниже нашего. Думаю, о восстании подданных в  нашем
обществе тоже говорить не приходится.  Что  же  касается...  гм...  вашего
особого случая, то ожидать  повторения...  Нужно,  так  сказать,  обладать
вашей гениальностью, и даже  высшей,  чем  ваша,  ибо  вы  уже...  А  это,
понимаете...
     - Справедливо. И последняя причина - технологическая.
     - Она наименее вероятна.  Наша  государственная  система  развалится,
если  автоматы  управления  начнут  взаимно  друг   друга   уничтожать   и
самодемонтироваться. Пока  мозг  Верховного  Синхронизатора  концентрирует
управление в себе, опасности этой нет. Ну, а  приказывать  саморазвал,  то
есть вызывать почти мгновенный чудовищный  взрыв,  никакой  Властитель  не
станет, ибо это равносильно самоубийству.
     - Что ж, и это логично. Проктор был бы доволен.
     - Проктор?  Я  не  совсем  понял,  что  вы   хотите   сказать,   Ваша
Удивительность...
     - Я хочу сказать, что Властитель-20 начинает свою эру Синхронизации.
     И  прежде  чем  ошеломленные  сановники  успели  вмешаться,  Эриксен,
вскочив на Пульт-Престол, широко простер руки. О том, что произошло  вслед
за этим, никто из них не сумел поведать миру, ибо их уже не  было.  Самому
же Эриксену какую-то миллионную долю секунды казалось, что  он  в  сияющих
одеждах и в славе возносится в заоблачные высоты. А еще через доли секунды
миллиарды молекул его тела,  разлетевшись  на  атомы,  электроны  и  ядра,
сияющим плазменным облачком разносились по освобожденной планете.

                              Сергей СНЕГОВ

                     ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОФЕССОРА БРАНТИНГА

                                    1

     Когда Генриха одолевала хандра -  а  это  случалось  регулярно  после
каждого завершенного эксперимента, - он сторонился людей. Даже  сотрудники
лаборатории старались в эти дни поменьше его  беспокоить,  а  Рой  вставал
между ним и посетителями прямо-таки непреодолимым барьером.  Любая  мелочь
раздражала Генриха, когда он впадал в такое состояние, -  по  мнению  Роя,
общение с другими людьми становилось для брата слишком трудным.
     Собственно, Рой опасался  не  того,  что  Генрих  может  сорваться  и
наговорить посетителям грубостей. Дело обстояло как раз наоборот.
     Генрих так боялся впасть в  резкость,  что  становился  преувеличенно
мягким. Он быстро уступал, без сопротивления взваливал  на  себя  и  брата
нежелательные задания, слишком легко  давал  отнюдь  не  легко  выполнимые
обещания. "Самая скверная твоя черта - это твоя поспешная  доброта,  когда
ты не в духе!" - выговаривал Рой брату, и тот сокрушенно  опускал  голеву,
если был и в этот момент не в духе, или  с  раскаянием  отшучивался,  если
настроение выпадало хорошее.
     И странное дело Сильвестра Брантинга - Рой долго вспоминал  о  нем  с
неудовольствием - свалилось на плечи  братьев  как  раз  в  момент,  когда
Генрих  после  какого-то  сложного  эксперимента   отдыхал   в   тоскливом
одиночестве, а Рой, срочно вызванный на Меркурий, оставил его на  три  дня
без опеки.
     Генрих лежал на диване с закрытыми глазами и  не  то  дремал,  не  то
грезил в полной уверенности, что он один в  своей  комнате.  Но  когда  он
раскрыл веки, то обнаружил, что напротив в очень неудобной позе, словно на
деревянном стуле, сидит в силовом кресле незнакомый мужчина.
     - Что вы здесь делаете? - возмущенно спросил Генрих, вскакивая.
     - Жду, пока вы проснетесь, - быстро ответил незнакомец. - Только это,
только это, уверяю вас!
     - Но я не сплю! С чего вы взяли, что я заснул?
     Генриху  показалось,  что  незнакомец  растерялся.   Он   выпрямился,
подумал, поджал губы и нерешительно сказал:
     - Тогда... Нет, наверно, не так! Лучше по-другому... Да,  определенно
лучше! Значит, так: наверно, я просто  жду,  когда  вы  обратите  на  меня
внимание.
     - "Наверно", "определенно"! Способны ли вы объяснить,  зачем  явились
ко мне?
     Незнакомец  оживился.  Во  всяком  случае,  в  его   голосе   пропало
напряжение. И сразу стало ясно, что он словоохотлив.
     - Собственно, я только этого и желаю - объясниться. Не буду скрывать:
ради объяснения я сюда и явился без приглашения и разрешения. И можете  не
сомневаться, объяснение  будет  искренним  и  полным,  таким,  я  бы  даже
выразился, всеосвещающим... Вам  не  придется  сетовать,  что  я  что-либо
утаиваю или недосказываю, или - говоря проще - искажаю.
     Генриху страшно захотелось взять болтливого незнакомца за  шиворот  и
добрым пинком выставить наружу. И тут Генрих, как он потом осознал, сделал
первую грубую ошибку. Он испугался, что незваный гость  догадается,  какие
желания пробудил в хозяине, и сказал с вымученной вежливостью:
     - Я и не сомневаюсь, и ни на что  не  собираюсь  сетовать.  Но  я  не
совсем ясно представляю себе, чем могу быть вам полезен.
     Незнакомец сделал успокаивающий жест. Он был не старше двадцати  пяти
лет, подвижен, легко возбудим - разные выражения  на  его  худощавом  лице
сменялись с такой быстротой, что  начинало  казаться,  будто  для  каждого
произносимого слова оно имеет особую гримасу. Генрих вскоре убедился,  что
гостя можно и не слушать, а только смотреть на  него  -  по  одной  мимике
угадывалось,  о  чем  он  толкует.  Еще  никогда  Генриху  не  приходилось
встречать столь нервно подвижного лица. Он подумал было, что гость  просто
кривляется - тело и руки он держал  в  послушании,  не  разрешая  себе  ни
резких движений, ни чрезмерной жестикуляции. Интонации  голоса  тоже  были
гораздо беднее мимики.
     - Меня зовут Джон Цвиркун,  -  представился  гость.  -  Да,  не  буду
скрывать: я - Джон Цвиркун. Джон Цвиркун, о котором вы столько слышали.  Я
понимаю, вам удивительно,  что  я  начинаю  с  признания,  но  между  нами
недомолвок быть не должно, этого я не допущу.
     Генрих напрягал все клетки памяти, но ни из  одной  не  выдавливалось
какой-либо информации о Джоне  Цвиркуне.  Гость  был  решительно  незнаком
Генриху. Среди гримас, с непостижимой быстротой сменявшихся на лице  Джона
Цвиркуна, промелькнуло и удивление.
     - Вы  забыли  мою  фамилию?  Невероятно!  Но  Брантинга  вы  помните?
Профессора Сильвестра Брантинга с Марса? Того самого, что вывел  калиопис,
знаменитое дерево, меняющее природу Марса. А я  ассистент  Брантинга,  его
любимый ученик - не единственный ученик Брантинга, этого я  не  утверждаю,
нет, но единственно любимый и, так сказать, доверенный и наперсник. Зовите
меня просто Джоном, я не люблю, когда со мной обходятся церемонно,  у  нас
на Марсе обычаи проще, чем на Земле,  гораздо,  гораздо  проще,  смею  вас
уверить. Итак, я для вас отныне Джон, а вы для меня Генрих,  дорогой  друг
Генрих!
     Лишь  теперь  Генрих  понял,  кто  к  нему  явился.   Имя   директора
Марсианской астроботанической станции Сильвестра Брантинга было известно и
на Земле.
     Это он десять лет  назад  вырастил  калиопис  -  ветвистое  дерево  с
толстым стволом, с могучими корнями и физиологией, разительно непохожей на
физиологию всех других растений.
     Удивительным было уже то, что калиопис размножался спорами. И то, что
он без затруднений рос в безводных пустынях,  почти  при  полном  вакууме,
отсутствии освещения, при морозах, падающих ниже пятидесяти градусов.
     Жизнестойкие в трудных условиях  дальних  планет  растения  выводили,
кроме Брантинга, и другие земные ученые, но калиопис получился уникальным:
никакому ботанику еще не удавалось столь совершенное создание.  Гигантская
корневая система калиописа не только поглощала соки грунта, но и  выделяла
свою клейкую, не замерзающую при морозах  жидкость,  растворяющую  твердые
частицы почвы и разлагающую почти все соединения,  где  имелись  кислород,
водород и углерод. Из высосанных в  почве  элементов  калиопис  выстраивал
свой ствол, свои ветви и  листья,  а  излишек  выбрасывал  наружу:  вокруг
каждого дерева стояло  облако  водяного  пара,  насыщенного  кислородом  и
углекислотой. На многих  равнинах  Марса  уже  появились  леса  калиописа,
непрерывно обогащающие скудную атмосферу. По расчетам, лет через пятьдесят
атмосфера Марса должна была  сравняться  с  земной  по  содержанию  в  ней
кислорода и углекислого газа. Специалисты по Марсу предсказывали появление
в будущем столетии на безводной ныне планете рек и озер, а впоследствии  и
морей - так много синтезировали и выделяли  водяного  пара  разрастающиеся
калиописовые леса.
     Но не  одно  это  научное  достижение  сделало  Сильвестра  Брантинга
знаменитым. На одной из сессий Академии наук Брантинг  предложил  внедрить
калиопис и на Земле. Ученые с  редким  единогласием  восстали  против  его
проекта. Жадно захватывающие земную почву  калиописы  быстро  подавили  бы
всякую иную растительность. И так как калиопис рос и днем и ночью, и летом
и зимой, то дыхание его вскоре изменило бы состав земной атмосферы, а  это
могло привести к опасным последствиям... "Переселение в древние времена  в
Австралию кроликов покажется безобидной шуточкой рядом с разведением в той
же Австралии одной калиописовой рощицы", - высказался на сессии  президент
Академии наук Альберт Боячек. В другом выступлении старый ученый прибегнул
к формуле более резкой: "Я скорей предпочел  бы  узнать,  что  нашу  милую
зеленую Землю засыпали чумными бациллами, чем увидеть  на  ней  хоть  один
калиопис, который, не отрицаю, необходим и полезен на Марсе".
     Брантингу  надо  было  отступиться,   когда   он   встретил   дружное
сопротивление специалистов. Он проявил непонятное упорство. Он  потребовал
всенародного обсуждения. Формально  он  имел  право  выносить  любое  свое
предложение на суд человечества, но всех поразила запальчивость,  с  какой
он использовал  свои  конституционные  права.  Как  и  следовало  ожидать,
обсуждение завершилось полным  провалом  Брантинга.  Из  шести  миллиардов
людей на Земле и на планетах лишь около ста человек поддержали  Брантинга.
Большой совет объявил запрет на ввоз спор калиописа на Землю. С той поры о
Брантинге, обиженно замкнувшемся на своей марсианской  станции,  никто  на
Земле не слыхал. Во время порожденной им шумихи часто назывались имена его
помощников, среди них, вероятно, и Джона Цвиркуна...
     Все это мигом пронеслось  в  голове  Генриха,  когда  Цвиркун  назвал
своего научного руководителя. Но это не  объяснило,  почему  гость  явился
именно к братьям, и Генрих сказал об этом.
     - Сейчас все станет ясно, до изумления ясно! -  заторопился  Цвиркун,
еще быстрей сдергивая с лица гримасу за гримасой.  -  Не  беспокойтесь,  я
ничего, абсолютно ничего... - Он вдруг окаменел,  выпучил  глаза,  прикрыл
рот и, медленно раскрывая его, снова выдавил из себя, как бы через силу: -
Брантинг на Земле! Он взял отпуск.
     Генрих, однако, не усмотрел криминала в  поездке  ученого  на  Землю.
Каждый работник имеет  право  проводить  свой  отпуск,  где  ему  хочется.
Уважаемый Джон Цвиркун тоже, очевидно, прилетел с Марса, однако это еще не
повод, чтобы Генрих рвал на себе волосы.
     - Я не требую, чтобы рвали на себе волосы,  отнюдь  нет!  -  поспешно
объявил гость. - Подобные экстремальные требования, тем  более  совершенно
бесцельные... Но вдумайтесь в ужас  ситуации,  вдумайтесь  в  ужас...  Мне
страшно об этом говорить,  но  я  не  могу  умолчать.  Гений  человечества
профессор Сильвестр Брантинг сошел с ума!
     Генрих сделал нетерпеливый жест рукой:
     - Болезнь профессора меня не касается. Я  его  лично  не  знаю  и  не
стремлюсь завязать знакомство.
     - Безумие Брантинга не может вас не  касаться,  друг  Генрих!  И  вы,
конечно, захотите увидеть его, когда узнаете...
     - Что узнаю? Что? - чуть не закричал Генрих.
     - Что Брантинг привез на Землю споры калиописа, целую коробочку спор,
достаточную, впрочем... Вы и без моего пояснения  понимаете  всю  грозную,
так сказать, достаточность одной маленькой коробочки спор калиописа.
     - Но ведь  ввоз  этих  спор  на  Землю  запрещен  специальным  указом
Большого совета, - с удивлением сказал Генрих. - Неужели Брантинг  решился
на преступление?
     - Он помешался! Ему представляется, что он совершает подвиг, вот  что
ему представляется, только такое злополучное представление способно...
     - Вам надо немедленно заявить  в  Управление  государственных  машин,
Джон. Там установят, где  находится  Брантинг,  и  выдадут  ордер  на  его
задержание.
     Все выражения,  пробегавшие  по  непрерывно  кривящемуся  лицу  Джона
Цвиркуна, забивала теперь мина скорби.
     - Там ничего не могут установить, ничего, ничего, друг Генрих. Я  уже
обращался туда. Вся милиция Земли поднята  по  тревоге,  все  города,  все
парки, все пустыни контролируются, все места, куда Брантинг может  высеять
споры, буквально все!..
     - Надо задержать его самого и отобрать споры.
     - Его нельзя задержать. Он скрылся. Он исчез. Таинственно  пропал  на
Земле, вот что он сделал!
     - Чепуха! - нетерпеливо сказал Генрих. - Вы плохо представляете  себе
возможности земной  техники.  Мозговые  излучения  Брантинга  со  дня  его
рождения закодированы в машинах. По этому энцефалопаспорту найти его проще
простого, если только он жив. Кстати,  у  помешанных  нарушается  гармония
мыслительной деятельности, но индивидуальный мозговой код сохраняется.
     - Ах, энцефалопаспорт! Брантинг его изменил.
     - Это невозможно!
     - Для Сильвестра Брантинга  нет  ничего  невозможного.  Он  гениален,
только я один знаю, до каких поистине непредставимых пределов простирается
его гениальность.
     - Ваше утверждение надо доказать. Я говорю не о гениальности, хотя  и
это не бесспорно. С того момента,  когда  Брантинг  сошел  с  космолета  в
земном космопорту, его мозговые излучения введены  в  приемные  устройства
охранных машин...
     - И через час выпали из машин!  Его  мозговая  деятельность  внезапно
прекратилась... нет,  не  прекратилась,  а  переключилась  или,  возможно,
заэкранирована. У профессора так много приемов самопереконструирования!
     - Может быть, он просто погиб?
     - Тогда бы нашли его труп, а трупа нет, ибо он живой, а  не  мертвый,
но уже не Брантинг, а какой-то другой человек: он  ведь  разработал  метод
такого изменения черт лица, что человек  становится  неузнаваемым  -  даже
голос, даже рост, даже цвет глаз и волос. Это-то  совсем  просто:  принять
таблетки - и блондин, не сразу, но скоро, довольно скоро,  превращается  в
брюнета, а черноглазый выцветает до голубоглазости...
     Генрих подумал, что если бы сфотографировать разные гримасы Цвиркуна,
то очень трудно было бы допустить, что люди со столь непохожими  лицами  -
один человек. Трескотня непрошеного гостя все больше  раздражала  Генриха,
он уже едва удерживался от того, чтобы не выставить его за дверь.  И  хотя
Генрих понимал, что принесенные Цвиркуном известия важны, он знал также  и
то, что на Земле имеется множество людей, которых  эти  известия  касаются
гораздо больше, чем его. Он сказал нетерпеливо:
     - Кончим  на  этом,  Джон.  Если  Брантинг  неуловим,  нам   придется
примириться с тем, что на Земле скоро зашумят  калиописовые  леса.  Думаю,
правительство найдет методы борьбы с этим бедствием. Очень рад был с  вами
познакомиться.
     Цвиркун огорчился так сильно, что на несколько секунд стал  безгласен
и  молча,  с  пронзительным  укором  взирал  на  Генриха.   Генрих   потом
признавался, что кратковременное молчание было еще тягостней, чем  прежняя
словомётная скороговорка.
     - Вы не сделаете этого! О, вы этого не сделаете,  нет!  -  воскликнул
Цвиркун, обретя способность говорить. - Я ведь сказал, я ничего не буду...
Все тайны, самые секретные секреты, ибо только вы с братом  можете...  Вот
смотрите, теперь вы все поймете!
     Он торопливо вытащил из кармана  и  положил  перед  Генрихом  большую
золотистую пластинку. Он умолял взять пластинку в  руки,  осмотреть  ее  и
оценить, ибо она  даст  ключ  к  поиску  исчезнувшего  профессора.  Генрих
взвесил пластинку  на  ладони,  пощупал,  осмотрел  с  двух  сторон,  даже
понюхал.
     Она была продолговатая, шесть на четыре сантиметра, пяти  миллиметров
толщиной и такая тяжелая, что прогибала руку. Ни один из земных материалов
не обладал подобной тяжестью. И она была очень  холодна.  Генрих  заметил,
что Цвиркун вытаскивал ее из нагрудного кармана - металл не мог не принять
теплоту тела, но от пластинки несло морозом, она дышала своим, внутренним,
особым холодом.
     Потом Генрих узнал, что сплав,  из  которого  изготовлена  пластинка,
сохраняет  постоянной  заданную  ему  по  расчету  температуру.  Пластинка
оставалась бы холодной даже в пламени.
     Пока Генрих знакомился с  изделием,  словомётный  гость  тараторил  с
удвоенной энергией. Фразы неслись с такой быстротой,  что  Генрих  успевал
разобрать не больше половины слов. Но и этого оказалось достаточно,  чтобы
понять самое существенное.
     Цвиркун недавно заподозрил своего научного руководителя  в  том,  что
тот собирается нарушить строгий запрет Большого совета. Брантинг вел  себя
странно, многие замечали ненормальности его поведения. Но только  Цвиркун,
не единственный, но единственно любимый, доверенный ассистент  профессора,
понял,  что  тот   попросту   сошел   с   ума   -   стандартным,   древним
помешательством, какое было столь распространено в прошлые эпохи и  какого
на Земле уже сто лет никто не наблюдал.
     Цвиркун не собирается скрывать, что в анализе состояния Брантинга ему
помогли  книги.  Это  его  хобби  -  книги,  сейчас   предпочитают   более
совершенные методы усвоения информации, а он обожает книги, и в книгах  он
читал о случаях сумасшествия и признаки в точности совпадали с теми, какие
сотрудники  марсианской  астроботанической  станции   стали   замечать   у
профессора. И любимому ассистенту Брантинга вскоре  стало  ясно,  что  тот
замыслил  преступление  и  что  если   он,   Джон   Цвиркун,   не   окажет
противодействия, то станет сам невольным соучастником злодеяния.
     Что было делать?  Послать  донесение  на  Землю?  Брантинг  легко  бы
опроверг обвинения, они  ведь  не  выходили  из  сферы  догадок.  Помешать
профессору провести свой отпуск на Земле? Неосуществимо! Не дать Брантингу
захватить с собой некоторое количество спор? Еще менее  осуществимо.  Джон
Цвиркун нашел блестящее решение. Он скромен,  мало  среди  крупных  ученых
таких скромных людей,  как  он,  но  в  данном  случае  он  просто  обязан
объявить, что совершил научный подвиг, более слабая формулировка  была  бы
нетактичной!
     Дело в том, что споры калиописа испускают особые лучи,  специфическое
излучение, крайне слабое и такой запутанной  характеристики,  что  никакие
известные приемники не способны его обнаружить.
     Три последних  года  в  лаборатории  Брантинга  занимались  изучением
калиописовых  лучей,  и  Джону  Цвиркуну  удалось  разработать  резонатор,
воспринимающий излучение калиописа.
     - Вот эта пластинка из сверхплотного пластика и есть тот единственный
в мире камертон, который начинает звучать в ответ на позывные калиописовых
спор! - восторженно воскликнул Цвиркун. -  Ах,  друг  Генрих,  если  бы  я
рассказал вам, сколько мук, сколько ослепительных озарений, сколько черных
провалов сопровождало мою работу!.. Но дело сделано, дело  сделано!  Перед
вами индикатор спор  калиописа,  единственный  в  мире  сыщик,  гениальный
детектив, способный найти ящик  с  губительными  спорами,  а  при  ящичке,
естественно,  и  профессора,  нашего  бедного,  нашего  великого,   нашего
бесконечно дорогого и еще бесконечней, если можно так выразиться, опасного
профессора. И еще добавлю: экрана для излучения спор не  существует,  даже
Брантинг не сумел его сконструировать, даже Брантинг!
     - Так в чем дело? Пустите вашего сыщика по следу и хватайте  опасного
профессора за шиворот. Простите меня, но я все меньше  понимаю,  зачем  вы
пришли ко мне!
     Цвиркун ответил новой путаной  речью.  Он  разработал  индикатор,  но
нужен еще и анализатор самого индикатора.  Он  может  сказать  и  так:  им
создан  великолепный  камертон,  но  без  уха,  воспринимающего   звучание
камертона, и сам камертон ни к чему.
     Короче,  он  предлагает   чудодейственный   приемный   механизм   для
обнаружения спор калиописа, но к нему надо прибавить  специальный  прибор,
делающий явными для восприятия  внутренние  колебания  самого  индикатора.
Такой прибор в марсианских мастерских  изготовить  невозможно.  Только  на
Земле и только в Институте космических проблем  задачу  эту  можно  решить
просто и скоро.  А  в  Институте  космических  проблем  самая  совершенная
поисковая  лаборатория,  это  каждому  известно,  возглавляется   братьями
Васильевыми. И  братья  Васильевы  прославились  распутыванием  сложнейших
загадок,  и  среди  раскрытых  ими  тайн  были  такие,  что   иначе,   как
космическими детективами, братьев не назовешь.
     - Вот почему я здесь, вот почему! - закончил Цвиркун.
     - Вы ошибаетесь, мы не детективы, а физики,  -  попробовал  возразить
Генрих.  -  Мы  и  вправду  порой  встречаемся   с   криминалом,   но   он
обнаруживается при распутывании странных физических  явлений.  Детективная
часть нашей работы носит производный, а не основной характер.
     - Вот-вот! Именно так! - восторженно закричал Цвиркун. - И  в  данном
случае будет то  же:  вы  разрабатываете  прибор  для  обнаружения  нового
физического излучения, собственно, не обнаружения, это  сделал  я,  а  для
трансформации обнаруженного  в  воспринимаемое...  Надеюсь,  ясно,  правда
ведь?.. А поимка нашего бедного, нашего  великого,  но,  к  скорби  нашей,
преступного профессора явится побочной или, точнее выразиться, производной
функцией основного, так сказать, аргумента!
     И тут Генрих почувствовал, что  его  нервы  не  выдержат,  если  Джон
Цвиркун дотянет до точки хоть одну из своих стремительно выносящихся фраз.
Генрих вообразил себе, как мстительно  вышибает  посетителя  наружу,  как,
спуская вниз по  лестнице,  оделяет  прощальными  выражениями,  отнюдь  не
предназначенными для научных дискуссий.  И  эта  картина  была  так  ярка,
Генрих так испугался собственной несдержанности,  что  ослабел  и  потерял
волю к дальнейшему сопротивлению.
     Он хмуро сказал:
     - Ладно, оставляйте пластинку. Завтра приезжает брат. Он руководитель
нашей лаборатории, и он решит, будем ли мы вам помогать или вы  обратитесь
к другим физикам.
     Цвиркун сотворил самую умильную из гримас.
     - Нет, а вы? О, если бы вы знали, друг Генрих, как мне бесконечно,  я
не побоюсь и такой  сильной  формулировки,  да,  бесконечно  важно,  чтобы
именно вы...
     Генрих торопливо сказал, изнемогая:
     - Я согласен. Я так и скажу брату - с моей стороны возражений нет.  А
теперь извините меня...
     Цвиркун вскочил. Он понимает.  Другу  Генриху  надо  отдохнуть.  Джон
Цвиркун больше не будет  занимать  драгоценное  время  знаменитого  физика
Генриха Васильева. Джон Цвиркун придет завтра в лабораторию братьев в  это
же время, можно?
     Исчезая в дверях, гость одарил Генриха такой чудовищно  признательной
гримасой, что Генрих содрогнулся.

                                    2

     Роя рассердила мягкотелость  Генриха.  Рой  считал,  что  лаборатория
Управления   государственных   машин   отлично   справится    с    задачей
инструментального поиска  преступника  или  сумасшедшего,  ему  совершенно
безразлично, как называть потерявшегося на Земле марсианского  деятеля.  И
Рой уже собирался отослать  в  другую  лабораторию  оставленную  Цвиркуном
пластинку вместе с кратким описанием задания. Но Генриха угнетала мысль  о
новых спорах с Цвиркуном. Генрих с тоской признался, что готов взвалить на
себя еще два неприятных задания, только бы не выслушивать умильных просьб,
сопровождаемых диковинными гримасами.
     Рой внимательно поглядел на брата и сказал, что обследует  пластинку,
а  потом  они  еще  раз  поговорят  о  преступном  профессоре  и  его   не
единственном, но единственно любимом ассистенте.
     Вечер Рой провел в лаборатории без Генриха, ночью куда-то  уезжал,  а
утром пришел к брату, когда тот еще лежал в постели - вялость, одолевавшая
Генриха периодически, проявлялась и в том, что он много лежал.
     - Знаешь, пластинка, оставленная надоедливым гостем, очень интересна,
- сказал Рой, усаживаясь рядом с  Генрихом.  -  Загадочен  и  материал,  и
структура. В ответ на любое излучение извне в ней  рождаются  удивительные
колебания, и каждое колебание - особого характера. Думаю,  она  и  вправду
может служить индикатором разнообразных процессов. Во всяком случае,  рост
древовидной герани, стоящей в моем кабинете, порождает  у  нее  мелодичное
звучание,  только  очень  тихое.  Я  бы  хотел  побольше  раздобыть  этого
материала.
     Генрих напомнил, что пластинка  вручена  вовсе  не  для  того,  чтобы
изучали ее разнообразные возможности. Рой невозмутимо продолжал, игнорируя
возражение Генриха:
     - Сегодня наши химики сделают молекулярный анализ пластинки, и  тогда
многое станет ясней. - Он  поднял  руку,  предупреждая  новое  запальчивое
возражение   брата.   -   Теперь   о   Брантинге.   Информация    Цвиркуна
подтверждается.  Брантинг  прибыл  на  Землю,  машина  зафиксировала   его
энцефалопаспорт, но вскоре излучение прекратилось. Трупа не найдено, новых
излучений не  добавилось,  так  что  сумасшедший  профессор  и  не  думает
перекодировать себя под какую-то иную личность.
     - Стало быть, экранизация мозговых излучений?
     - Стало быть, экранизация. И, очевидно, с  недоброй  целью,  ибо  при
всех иных условиях профессору не понадобилось бы так скрываться от земного
наблюдения. Признаться, и меня смущает это обстоятельство.
     - Иначе говоря, Брантинг - преступник?
     - Преступник тот, кто совершил преступление.  Относительно  Брантинга
этого не доказано. Но что причина его появления на  Земле  не  может  быть
официально им объявлена, теперь достоверно.
     - Его нужно остановить, пока он не совершил зла! - Генрих в  волнении
вскочил с кровати. -  Рой,  ты  понимаешь,  как  важно  срочно  изготовить
прибор, расшифровывающий колебания пластинки?
     Рой кивнул.
     - Вполне  согласен.  Прибор  уже  изготовлен.  Один   из   переносных
дешифраторов отлично воспринимает колебания пластинки.
     - Значит, поиск Брантинга начат?
     - Нет, конечно.
     - Но почему, Рой?
     - По твоей вине.
     - Не понимаю тебя.
     - Ты взял пластинку, но не  поинтересовался,  какие  звучания  в  ней
вызывает  излучение  спор  калиописа.  Пока  у  нас  нет  кода   колебаний
пластинки, мы не можем начать поиск профессора. Между прочим,  ты  уверен,
что экрана для радиации спор калиописа не существует?
     - Так утверждал Джон Цвиркун. Он, наверно, уже в лаборатории. Идем  к
нему.
     Рой остановил схватившего пальто Генриха.
     - Говорить  с  Джоном  буду  я.  По  твоему  описанию,   он   человек
малоприятный. Я постараюсь убедить его, что он должен приспосабливаться  к
нам, а не мы к нему. У тебя такие разговоры не получаются.
     ...Цвиркун, уже сидевший в  лаборатории,  поспешно  вскочил  и,  сияя
кривящимся лицом, пошел навстречу братьям. Рой  холодно  пригласил  его  в
свой кабинет, жестом показал на кресло. Цвиркун заторопился говорить.  Рой
оборвал его таким же молчаливым властным жестом. Гость, предчувствуя,  что
его ждет отказ, переводил молящий взгляд с одного брата на другого.
     - Я считаю, что предложенная вами тема не соответствует профилю нашей
лаборатории, - ледяным тоном начал Рой. Цвиркун побледнел так сильно,  что
Рой невольно заговорил быстрей. - Брат придерживается  другого  мнения.  -
Цвиркун с благодарностью посмотрел на Генриха,  снова  ничего  не  сказал,
только сморщил лицо в гримасе,  соединившей  вместе  губы,  нос  и  глаза;
возможно, он так выражал высшую степень признательности. - Мы обычно  друг
другу уступаем. Брат не захотел мне уступить, пришлось это сделать мне.  -
Цвиркун, вскочив, хотел рассыпаться  в  благодарностях,  но  Рой,  повысив
голос, раздраженно продолжал: - Прошу вас  помолчать,  я  не  окончил.  И,
пожалуйста, не кривляйтесь. Я не понимаю выражений вашего лица.
     - Я постараюсь, - тихо сказал Цвиркун. - Поверьте, это непроизвольно.
На Марсе мы привыкли ко многим вольностям. На Земле иные порядки...
     Он теперь с таким усердием удерживался от гримас, что  Генриху  стало
жаль его.  Рой  перечислял  условия,  необходимые  для  успешного  поиска.
Цвиркун вручает таблицу колебаний пластинки, отвечающих на излучение  спор
калиописа, с полным расчетом направлений на излучающий объект и расстояний
до объекта.
     - Да, да, пластинка укажет, в  какой  стороне  и  сколько  километров
до... - не удержался Цвиркун и тут же осекся под взглядом Роя.
     Среди условий были и такие, что поиск совершается лишь на Земле,  без
вылетов на другие планеты,  и  что  в  благодарность  за  поимку  опасного
беглеца  Цвиркун  передает  лаборатории  братьев  информацию  о  материале
пластинки. Цвиркун, без спора  приняв  все  условия,  вытащил  из  кармана
металлическую ленту и вручил ее Рою.
     - Здесь записи колебаний, создаваемых спорами калиописа, друг Рой.  -
Цвиркун так страшился чем-нибудь рассердить старшего из братьев, что  даже
говорил без  обычной  торопливости  и  повторений,  тщательно  выговаривая
каждое слово.
     - Достаточно ли чувствительна ваша пластинка для успешного поиска? Вы
меня понимаете? За те несколько  суток,  что  прошли  с  момента  прибытия
Брантинга, он мог значительно отдалиться от Столицы.
     На это последовал уверенный ответ:
     - От моего индикатора Брантингу на Земле не скрыться.  Даже  если  он
сейчас в противоположной  точке  земного  шара!  Конечно,  если  он  всюду
беспорядочно разбросал споры...
     - Но и в этом случае мы его найдем по оставленным им следам,  не  так
ли? Идемте к испытательным стендам.
     Генрих хорошо знал брата и привык ничему не удивляться. Но Цвиркун не
скрывал, что поражен. Установка была  уже  смонтирована,  оставалось  лишь
ввести поисковый код в анализирующее устройство. Едва Рой вложил  ленту  в
дешифратор, комнату  наполнил  мелодичный  звон.  Аппарат  выпевал  тонкую
мелодию из одних звонов -  тысячи  серебряных  колокольчиков  зазвучали  в
лаборатории.  Цвиркун,   выкатив   глаза,   окаменев,   как   зачарованный
воспринимал музыку аппарата.
     - Это... Это... - с трудом выговорил он.
     - Да, - сказал Рой. - Похоже, что каждая спора создает свой отдельный
звон. Вы не ошиблись, Брантинг на Земле.
     Цвиркун метнулся к стенду:
     - Где он? Где? Ради всего на свете, где?
     Рой усиливал и уменьшал звук, на шкале  плясали  зеленоватые  змейки,
они складывались в четкие линии. Брантинг был в Столице, он  летел  по  ее
улицам. Рой быстро подал на экран, занимавший половину стены, план города,
сфокусировал на экран траекторию движения профессора.  Брантинг  выбирался
из  Столицы  -  кривая  полета  пересекла  центр,  прошла  по   Кольцевому
проспекту, вновь углубилась в радиальные улицы.
     - Он мчится в  космопорт!  -  раздался  истошный  вопль  Цвиркуна.  -
Совершил преступление и спасается от возмездия!
     Генрих с тревогой посмотрел на Роя. Рой покачал головой.
     - Дешифратор настроен на споры, а не на самого Брантинга. Если семена
калиописа при нем, значит, он не совершил преступления. Пусть он  уезжает,
для Земли это лучше.
     Цвиркун умолял, хватая руки Роя:
     - Задержите его, не дайте бежать! О,  вы  и  представить  не  можете,
какой это будет ужас, если он скроется! Дамоклов меч,  вечно  висящий  над
головой! Надо его обезвредить, а не отпускать!
     Рой  вызвал  космопорт.  На  экране  высветился  кабинет  начальника.
Начальник поднял руку, приветствуя братьев - они были давние  знакомые,  -
внимательно посмотрел на скрючившегося от волнения Цвиркуна.
     - Миша, важное происшествие, -  сказал  Рой.  -  В  космопорт  сейчас
прибудет профессор Сильвестр Брантинг с Марса. Его  надо  задержать.  Есть
подозрение, что он собирается совершить запрещенное  на  Земле  деяние.  В
Столице он неуловим, так как экранировал свой мозг и изменил внешность.  В
ближайшее время с Земли на планеты отходят какие-либо космолеты?
     - Через полчаса  стартует  рейсовый  на  Марс,  -  ответил  начальник
космопорта. - Если ваш Брантинг решил сегодня улететь с Земли,  то  только
на нем. Два лунных экспресса уже ушли, рейсовый на Меркурий  перенесен  на
завтра.
     - Отлично, Миша! Мы можем быть уверены?
     - Разумеется.  В   космопорту   Брантингу   придется   расстаться   с
экранизацией. Без  сверки  энцефалопаспортов  мы  никого  не  выпускаем  в
космос. Сейчас  я  затребую  в  Управлении  государственных  машин  полную
электронную характеристику вашего проштрафившегося профессора.
     Рой погасил изображение.
     - Мы тоже поедем в космопорт и прихватим с собой дешифратор, - сказал
он Генриху и Цвиркуну.
     В авиетке Цвиркун  молчал,  и  молчание  красноречивей,  чем  прежняя
торопливая речь, выдавало, в каком он нервном возбуждении.
     Авиетка опустилась у главного входа. Прибывших встретил сам начальник
космопорта Михаил Ван-Вейден, высокий невозмутимый блондин.
     - Задержали? - спросил Рой, выпрыгивая  на  землю.  Ван-Вейден  пожал
плечами.
     - Среди пассажиров Брантинга нет. Он не явился к нам.
     - Но космолет ушел? - запальчиво крикнул Цвиркун. - Неужели  космолет
уже стартовал? Как вы могли допустить это?
     - А почему, собственно, мы должны были задерживать  корабль?  -  сухо
осведомился Ван-Вейден. - Вы просили о проверке одного пассажира, а не  об
отмене графика  межпланетных  рейсов.  Проверить  пассажира  я  могу,  для
задержки рейса нужны обстоятельства чрезвычайные.
     - Он скрылся! Он скрылся! - бормотал Цвиркун, судорожно сжимая  руки.
- Всех перехитрил и скрылся! Ах, я ожидал этого, я же ожидал! Итак, ничего
не предотвратить!
     - Сейчас мы точно будем знать, куда делся Брантинг, - сказал  Рой.  -
Миша,  отведи  нам  свободную  комнату  для  установки   дешифратора.   И,
пожалуйста, еще раз сверь все энцефалопаспорта пассажиров.
     Цвиркун впал в такую апатию, что не стал помогать братьям, возившимся
у дешифратора. Лишь когда в  комнате  зазвучала  мелодия  звонов,  Цвиркун
вскочил, подошел к прибору. Дешифратор  показывал  направление  в  космос.
Брантинг со своими спорами находился на  корабле.  Корабль  шел  с  полной
рейсовой скоростью, и, по мере того как он  отдалялся,  музыка  в  приборе
затихала. В комнату вошел Ван-Вейден со списком пассажиров.
     - Я был прав, Рой. Главная справочная машина еще  раз  проверила  все
энцефалопаспорта  пассажиров  и  не  обнаружила   среди   них   Сильвестра
Брантинга.
     Цвиркун схватил список, торопливо пробежал его глазами. Вскрикнув, он
стал тыкать пальцем в одну из фамилий.
     - Как это? Как это возможно? Нет, это чудовищно!
     - Джон Цвиркун, - громко прочитал Ван-Вейден. - Не понимаю,  что  вас
смущает, друг? Справочная установила,  что  среди  отлетевших  пассажиров,
согласно их энцефалопаспортам, находится некий Джон Цвиркун.
     - Некий Джон Цвиркун - я! Я, я некий! И я  нахожусь  здесь,  а  не  в
космолете! - яростно закричал Цвиркун.
     Рой обменялся с Генрихом быстрыми взглядами.
     - Впервые попадаю в такую ситуацию,  -  растерянно  сказал  начальник
космопорта. - Излучения мозга всех пассажиров были  ясные,  глубокие,  все
свидетельствовали о хорошем здоровье...  Больных  или  ослабленных  мы  не
выпускаем  в   космос.   Значит,   кто-то   излучал   в   вашей   мозговой
характеристике? Но ведь это физически невозможно!
     - Можете  сверить  мой  энцефалопаспорт  с  фальшивкой,  которую  вам
излучил Брантинг, и тогда вы убедитесь, что имеются  возможности,  которые
выходят за пределы вашего понимания, вот что я вам скажу, вот что! -  едко
ответил Цвиркун.
     Рой еще раз обменялся взглядом с Генрихом.  Генрих  наклонил  голову,
соглашаясь с тем, что ему сказал  взглядом  брат.  Рой  властно  остановил
беснующегося Цвиркуна.
     - Интересный человек этот  Брантинг,  -  спокойно  сказал  Рой.  -  И
поступки его заслуживают, чтобы с ним познакомиться поближе. Раньше  всего
мы проверим, не оставил ли он все же где-нибудь на Земле опасных  спор.  А
после проверки поспешим за ним в космос. Когда отходит ближайший  космолет
на Марс, Миша?
     - Послезавтра, - сказал расстроенный начальник космопорта.  -  Внести
вас троих в списки на Марс?

                                    3

     - Нет, разумеется, его не было, - уверенно сказал дежурный  диспетчер
Марсианского космопорта. - Кто же не  знает  профессора  Брантинга?  Такой
уважаемый ученый! А что до Джона Цвиркуна, то как, спрошу я вас, он мог бы
прибыть предыдущим рейсом, если он прилетел с вами и сидит  сейчас  передо
мной? - И диспетчер дружески улыбнулся мрачному Цвиркуну.
     Тот сделал усилие, чтобы ответить хотя бы подобием улыбки. Рой  пожал
плечами.
     - Да, в самом деле, как? Ваша аргументация убедительна. Но  все-таки,
если бы попросили проверить каждого,  кто  прибыл  предыдущим  рейсом,  вы
смогли бы это сделать? Скажем,  вызвать  их  в  космопорт.  Или  дать  нам
возможность посетить любого на дому. Видите ли, у нас имеются  подозрения,
что один из пассажиров, и как раз  профессор  Брантинг,  прибыл  на  Марс,
назвавшись другой фамилией и изменив свой облик.
     - Боюсь, это неосуществимо. - Диспетчер не скрывал удивления, что его
ответ не удовлетворил Роя.
     О том, что кто-то может скрываться  под  чужой  фамилией  и  в  чужом
облике, на Марсе еще не слыхали. Диспетчер старался  вспомнить  инструкцию
по обслуживанию пассажиров космических рейсов. Он был уверен, что пункта о
проверке облика там не было.
     - Я хотел бы знать, почему это неосуществимо? - холодно спросил  Рой.
- Потому ли, что вы не желаете такой проверки,  или  на  Марсе  невозможно
установить, где кто проживает? Мне странно ваше нежелание...
     В диспетчеры космопортов подбирали людей  энергичных,  ни  при  каких
обстоятельствах не теряющих спокойствия. Диспетчер ответил  с  подкупающей
вежливостью:
     - Мои желания значения не имеют. Всех, кто находится на Марсе, можете
пригласить сюда или посетить на их квартирах.
     - Нам больше пока ничего и не нужно.  Встречи  со  всеми  пассажирами
предыдущего рейса вполне нас удовлетворяют.
     - В том-то и дело, что со всеми не выйдет. Вчера семь из  ста  восьми
пассажиров, прибывших с Земли до вас, улетели дальше.
     - Дальше? Куда?
     - На Нептун, - торжественно сказал диспетчер. - А там, как вы знаете,
действуют особые правила. Если интересующий вас человек, - диспетчер  явно
не мог произнести уважаемого имени  Брантинга,  -  если  этот  человек  на
планетолете, то он мог назваться любой  фамилией,  и  мы  не  имеем  права
доведываться, кто он реально.
     Рой хорошо знал правила,  установленные  для  Нептуна.  Когда-то  они
имели серьезное значение, сейчас в них сквозил элемент игры,  но  то  была
игра, правила которой выполнялись с  педантичной  строгостью.  Триста  лет
назад группка бежавших с  Земли  авантюристов  учредила  на  Нептуне  свою
колонию.  Беглецы,  вооруженные  аннигиляторами,  долго  не  подпускали  к
планете земные корабли. Капитулировали они, лишь когда убедились, что  без
помощи Земли погибнут от  голода  и  вырождения,  но  поставили  при  этом
условие,  что  возьмут  себе  выдуманные  фамилии  и   никто   не   станет
дознаваться, кем они были раньше.  Условие  это  было  утверждено  Большим
советом в качестве закона для Нептуна.
     Отныне каждый поселявшийся на планете брал новую фамилию и придумывал
себе прошлое, какое нравилось. У обитателей  Нептуна  не  было  биографий,
только легенды. Вначале казалось, что со странным обычаем будет покончено,
когда исчезнут беглецы, боявшиеся наказания за проступки перед  обществом.
Но вскоре обнаружилось, что многим  нравится  игра  в  инкогнито.  Молодые
люди, не удовлетворенные  ровным  течением  земной  жизни,  нанимались  на
Нептун и там разыгрывали из себя тех, кого хотели бы  в  себе  видеть.  По
планете, как по сцене, ходили не простые жители, но актеры. Иногда  кто-то
улетал, менял использованную и надоевшую фамилию и легенду на другие,  еще
красочней, и возвращался обратно на новые роли. Существование  на  Нептуне
было трудным, работа изнурительной - игра в придуманную  жизнь  скрашивала
бытие. Теперь она была невинной, и на  Земле  посматривали  с  улыбкой  на
далекую планету.
     Родители, отправлявшие взрослых детей на Нептун,  сами  с  увлечением
выдумывали им легенды и при обмене письмами и радиограммами строго хранили
святость инкогнито.
     Если Брантинг бежал от розыска, то лучшего места  во  всей  солнечной
системе, чем Нептун, он найти не мог.
     - Мы все-таки проверим всех оставшихся на Марсе пассажиров, -  сказал
Рой. - Надежда, что Брантинг здесь, небольшая, но убедиться, что Брантинга
нет, мы обязаны.
     Понадобилось несколько дней, чтобы такое убеждение стало твердым. Рой
вызвал в гостиницу Цвиркуна.
     - Брантинг, по всем данным,  бежал  на  Нептун,  -  подвел  Рой  итог
неудачным розыскам на Марсе. - Остается, правда, возможность, что он хитро
перемаскировался, а вместо него летит на  Нептун  кто-то,  передавший  ему
свою внешность и биографию. Считаю такое допущение вздорным.
     - Согласен, - поспешно сказал Цвиркун.
     Генрих  лишь  молча  кивнул.  Рой  сказал,  что   поиски   на   Марсе
бесперспективны еще и потому,  что  здесь  множество  калиописовых  рощ  -
дешифратор звенит  не  переставая  и  показывает  все  направления  и  все
расстояния.  Безрезультатно  потрачено  столько   усилий!   Надо   решить,
продолжать поиск вне Марса или отказаться. Бегство  Брантинга  наводит  на
нехорошие мысли. С Нептуна, где действует правило инкогнито,  он  может  в
любое  время  вернуться  на  Землю  с  гарантией,  что  никто   не   будет
доведываться о его прошлом. Не открывает ли это ему более спокойную дорогу
к осуществлению задуманного?
     - Именно, друг Рой, точно и именно! - в  страшном  волнении  закричал
Цвиркун. - Ах, вы даже не подозреваете, даже не способны  заподозрить,  до
чего вы правы!
     - Как знать, может быть, и подозреваю. - Рой усмехнулся.  -  Но  если
мысль о возвращении на Землю с Нептуна не оставила Брантинга, то он должен
взять с собой запас спор калиописа. И тогда он и  на  Нептуне  окажется  в
сфере анализа нашего аппарата.
     - Он взял  споры  с  собой,  он  взял  их,  чем  угодно  поручусь!  -
воскликнул Цвиркун.
     - А если он прихватил споры калиописа, чтобы рассеять их на  Нептуне?
- сдержанно поинтересовался Генрих.
     - Совершенно исключено! - быстро сказал Цвиркун. - Даже для калиописа
на Нептуне слишком  низкая  температура.  Выделяемый  калиописом  кислород
может находиться там лишь в твердом состоянии. Не  забывайте,  что  Нептун
получает от Солнца в триста раз меньше тепла, чем Марс,  в  девятьсот  раз
меньше, чем Земля!
     Рой вопросительно посмотрел на брата:
     - Вызовем Армана? Он не очень загружен.
     Генрих пожал плечами.
     - Как хочешь. Но мне кажется, если мы начали это дело, то  мы  должны
его и завершить.
     - Летим на Нептун, - решил Рой.  -  Следующий  планетолет  идет  туда
через неделю.

                                    4

     Генрих колебался. Преследование Брантинга лежало на его  совести.  Он
имел достаточно причин вмешивать брата в это дело: речь шла о безопасности
Земли. Но бегство профессора на Марс, а с Марса на  Нептун  бросало  новый
свет на действия Брантинга. Калиопис на дальних планетах солнечной системы
не запрещен. Имеют ли они право гнаться за профессором на дальнюю планету,
где в принципе исключено наведение справок и поиск?
     Рой так убежденно поддержал  Цвиркуна,  настаивавшего  на  дальнейшей
погоне,  что  Генрих  оставил  сомнения   при   себе.   Лишь   в   полете,
продолжавшемся более месяца, Генрих побеседовал с  братом  по  душам.  Роя
нелегко было в чем-либо убедить, но, убежденный, он  держался  твердо.  Он
опроверг сомнения Генриха. Если Брантинг не  замышляет  ничего  скверного,
зачем ему скрываться? Он покинул марсианскую станцию,  свое  детище,  дело
всей жизни, - почему? Без очень серьезных  причин  серьезные  ученые  -  а
Брантинг из них - в  авантюры  не  пускаются.  Что  он  замыслил  какую-то
авантюру,  неоспоримо.   Его   надо   обезвредить,   пока   не   совершено
преступление. Чтобы  обезвредить,  надо  его  найти.  О  чем,  собственно,
спорить?
     - Неужели ты и впрямь считаешь, что Брантинг сошел  с  ума?  Действия
его по-своему разумны. Он знает, что его преследуют, и  пока  что  отлично
обводит нас вокруг пальца.
     - Он хитер, верно.  Говорят,  безумным  хитрость  заменяет  утерянный
разум. Но разве одно его стремление обмануть нас не свидетельствует против
него?
     - На Нептуне никто не поможет нам  в  розысках,  -  хмуро  предсказал
Генрих.
     - На Нептуне нам будет помогать наш прибор. - Рой уверенно показал на
стоявший около него дешифратор.
     Переговоры в Управлении нептунианской экспедиционной колонии вел Рой.
Рою вежливо  разъяснили,  что  администрация  колонии  справок  о  жителях
Нептуна не дает, за исключением  случаев,  когда  предъявляют  официальный
указ Большого совета о задержании опасного  преступника,  бежавшего  сюда,
чтобы укрыться от кары.
     - Указа о задержании Брантинга у нас нет, ибо он не  успел  совершить
преступление, - ответил Рой на поставленный прямо вопрос.
     - В таком случае  мы  не  знаем  никакого  Брантинга,  -  последовало
холодное разъяснение.
     - Значит ли это, что сами мы,  без  помощи  администрации,  не  можем
разыскивать интересующего нас человека? Будет ли запрещено побеседовать  с
ним, если мы его обнаружим? - допытывался Рой.
     Представитель администрации ответил:
     - Можете вести любые поиски и любые разговоры. Вам  запрещаются  лишь
задержания и аресты.
     - Что ж, и сердечная беседа с Брантингом может кое-что дать, - сказал
Рой, когда все трое возвратились в гостиницу. - Будем налаживать прибор. У
Брантинга теперь лишь один шанс уклониться от обнаружения: если он спрятал
где-либо споры калиописа, а сам убрался подальше от них.
     - Коробочка  со  спорами  при  нем,  -   с   той   же   непоколебимой
убежденностью возразил Цвиркун. - Я скорей поверю, что у меня две головы и
четыре ноги, чем в то, что профессор  расстанется  с  коробочкой  хоть  на
минуту... нет, на секунду, на тысячную долю секунды!
     Номер   нептунианской   гостиницы   наполнил   мелодичный    перезвон
колокольчиков, едва  Рой  включил  аппарат.  Дешифратор  давал  пеленг  на
северо-запад,  указывал  расстояние  в  сто  двадцать  два  километра   от
гостиницы. Рой сверился с картой. В этом месте находился  основной  карьер
треста  "Нептунианские  самоцветы"  -  самые  крупные  кристаллы  зеленого
нептуниана, незаменимого в производстве мощных гравитаторов, шли  с  этого
карьера.
     - Он там, он там! - бормотал Цвиркун, лихорадочно сжимая руки.  -  На
карьер, немедленно на карьер, ни единой секунды, ни единой!..
     - Торопиться не будем! Брантинг теперь от нас не уйдет! - оборвал его
Рой и вызвал трехместную авиетку.
     Генриху тоже  не  нравилось  нервное  возбуждение  Цвиркуна.  Цвиркун
вносил нехороший азарт в дело, требовавшее ясного ума и спокойствия  духа.
Он походил  скорее  на  охотника,  обнаружившего  желанную  дичь,  чем  на
исследователя. Рой сухо предупредил Цвиркуна, чтобы тот не  позволял  себе
никаких резкостей, когда они приблизятся к Брантингу. Цвиркун, съежившись,
жалко  забормотал,  что  на  него  могут  положиться.   В   доказательство
готовности вести себя прилично он затих, прикорнув на заднем сиденье.
     Солнце  было  в  зените,  но,  крохотное  и  холодное,  лишь  немного
превосходило по сиянию земную Венеру. Температура снаружи была около минус
ста девяноста градусов;  даже  в  хорошо  утепленном  скафандре  ощущалась
громадность  космического  мороза,  навечно  окаменившего  тот  гигантский
сгусток водорода и аммиака, который назывался  Нептуном.  Авиетка  шла  на
малой скорости. В стороне среди сумрачно-белых просторов показался  черный
треугольник космодрома;  там  стоял  доставивший  их  сюда  звездолет.  За
космодромом засверкали сигнальные огни  второго  подземного  города  -  на
Нептуне их было всего три, - а потом горизонт залило сияние карьера.
     Это была гигантская чаша в окаменевшем  газе  нептунианского  грунта.
Именно в этом  месте  редкая  аномалия  природы  связала  немногочисленные
тяжелые атомы, рассеянные в веществе планеты, в то  удивительно  красивое,
поразительное по свойствам образование,  которое  называлось  нептунианом.
Ради добычи этого минерала и была  устроена  экспедиционная  колония,  все
остальное  на  Нептуне  не  представляло  интереса  даже  для  энтузиастов
геологии.
     Рой сделал круг над карьером. Дешифратор надрывался  в  звоне.  Внизу
копошились нептунианские экскаваторы - "пауки" - машины, сконструированные
для работы при морозах ниже двухсот градусов.  Быстро  передвигающиеся  на
восьми  гибких  ногах,  они  и  вправду  казались   гигантскими   пауками.
Единственное внешнее отличие от пауков заключалось в том,  что  от  кабины
экскаватора отходил гибкий хобот, оканчивающийся  пламенным  ртом.  Машина
вела ртом по поверхности, мгновенно расплавляя застывшую массу,  беловатое
облачко вилось над ней - пары ненужного газа, исторгнутые наружу  и  вновь
на лету замерзающие. Лишь куски нептуниана,  остающиеся  твердыми  даже  в
пламени, оседали в чреве машины.
     На одном  из  "пауков"  работал  оператором  бывший  ученый,  светило
марсианской   астроботаники,   профессор   Сильвестр   Брантинг.   Мелодия
дешифратора говорила об этом яснее слов.
     Рой уменьшил звучание,  так  легче  было  вести  авиетку.  Тихая,  то
усиливающаяся, то замирающая музыка вызванивала направление на экскаватор,
обрабатывавший центр площадки. Рой направил авиетку в середину  карьера  и
сфокусировал  на  обзорный  экран  кабину  "паука".  На  экране   вспыхнул
прозрачный водительский колпак машины, мелькнуло чье-то  испуганное  лицо,
чей-то голос с ужасом вскрикнул:
     - Джон! Ты? Ты?
     Цвиркун, перегнувшись через плечо Роя, завопил в переговорную трубку:
     - Теперь ты не убежишь, преступник! Теперь не убежишь!
     Его истошный крик еще звучал в ушах братьев, когда экскаватор ринулся
из карьера. Гигантский  паук  пронесся  мимо  других  машин,  стремительно
выскочил на поверхность и огромными скачками унесся  в  морозный  простор,
лишь тускло просветленный заходящим крохотным Солнцем.  Экскаватор  убегал
на восток, в ночную темноту. Он мчался с такой  отчаянной  быстротой,  что
уже через минуту стал стираться в отдалении. Рой форсировал двигатель,  но
авиетки на Нептуне были тихоходных  моделей.  Мощности  двигателя  хватило
лишь на то, чтобы не слишком отставать. Рой крикнул в трубку:
     - Профессор Брантинг! Нам нужно с вами побеседовать!
     В ответ донесся отчаянный вопль:
     - Ни за что! Ни за что! Опыт не закончен! Я не могу...
     Цвиркун снова перегнулся через плечо Роя,  чтобы  крикнуть  что-то  в
трубку, но сделал это так неловко, что слишком  резким  движением  оборвал
воспринимающий контур. Связь с убегающим механическим пауком прекратилась.
Генрих сердито сказал Цвиркуну:
     - Вы слишком порывисты! Предоставьте действовать нам!
     Цвиркун,  опустившись  на  сиденье,  что-то  покаянно  бормотал.  Рой
манипулировал питанием двигателя, Генрих,  не  отрывая  глаз  от  медленно
уменьшавшегося темного пятнышка на темнеющей равнине,  включил  прожектор.
Пятно стало отчетливо видно, но продолжало уменьшаться.
     - Похоже, что он скроется от нас и на этот раз, - со  вздохом  сказал
Рой.
     Ни Рой, ни  Генрих  больше  не  обращали  внимания  на  прекратившего
бормотание Цвиркуна. И когда вперед вдруг унесся огненный шар, до  них  не
сразу дошло, что  Цвиркун  тихонько  приоткрыл  смотровое  окно  в  куполе
авиетки и выстрелил из плазменного пистолета. Гигантский  паук  взметнулся
вверх и упал, ломая ноги. Теперь он лежал на брюхе,  темный,  неподвижный,
все увеличивающийся, по мере того как авиетка приближалась.
     - Зачем вы это сделали, Джон? - сказал пораженный Рой.
     Цвиркун крикнул, задыхаясь:
     - Другого выхода нет! Он может скрыться!
     Рой затормозил  возле  поверженного  "паука".  Генрих,  следивший  за
Цвиркуном, успел предостерегающе воскликнуть:
     - Не пускай его, Рой! - и сам вцепился в Цвиркуна, пытавшегося первым
выскочить из авиетки.
     Рой слишком поздно отреагировал на  крик  Генриха,  Цвиркуну  удалось
вырваться. Генрих побежал вслед, но Цвиркун далеко опередил его.
     Рой бегал быстрее Генриха, но замешкался.
     Генрих мчался метрах в пятидесяти  за  Цвиркуном  и  видел,  как  тот
рванул дверь, защищавшую кабину от наружного  вакуума.  Генрих  вскочил  в
промежуточную камеру, когда Цвиркун был  уже  внутри.  Давление  в  камере
выравнивалось быстро, но не настолько, чтобы Генрих  смог  помешать  тому,
что увидел за прозрачной стенкой.
     На полу кабины извивался и  звал  на  помощь  сухонький  старичок,  а
Цвиркун, придавив его коленом, рвал на нем одежду.
     - Прошу  тебя!  Очень,  очень  прошу!  -  кричал  старичок,  стараясь
оторвать от себя руки Цвиркуна. - Будь благоразумен, препарат недоработан!
- Старик увидел Генриха, в бессильном гневе  ожидавшего,  когда  откроется
внутренняя дверь, и пронзительно закричал: - Помогите, я все объясню!
     Цвиркун обернулся, увидел Генриха  и  еще  сильнее  затряс  старичка.
Голова Брантинга стучала о  пол,  Брантинг  хрипел.  Автоматическая  дверь
распахнулась, когда Цвиркун с небольшой коробочкой в правой руке  отскочил
от Брантинга. Генрих кинулся к распростертому на полу телу.
     Седые волосы на голове ученого стояли  дыбом,  в  распахнутых  глазах
окаменел ужас. Теперь в промежуточной камере  находился  разъяренный  Рой,
ожидавший своей минуты ворваться внутрь.
     - Вы убили Брантинга! - с негодованием крикнул Генрих.
     Цвиркун ответил с презрением и ненавистью:
     - Я не хотел его убивать.  А  если  и  помог  подохнуть,  так  собаке
собачья смерть!
     Генрих всматривался в озаренное торжеством лицо  Цвиркуна.  Все,  что
открывалось раньше, было маской. Генриха  раздражало  кривлянье  Цвиркуна,
калейдоскопическая смена гримас. Не было лица Цвиркуна в его кривлянье,  в
гримасах и минах.  Все  это  был  камуфляж,  примитивная  игра.  Вот  оно,
настоящее лицо, открытое во всей своей беспощадной четкости  -  сумрачное,
пронзающее убийственно острыми глазами.
     Рой наконец ворвался в кабину  и  тоже  кинулся  к  Брантингу,  потом
выпрямился и сердито посмотрел на Цвиркуна.
     - Может быть, объясните,  что  произошло?  И  покажите  коробочку  со
спорами! - Он протянул руку.
     - Стойте  на  своих  местах!  Опустите  руки!  -  властно  потребовал
Цвиркун. - Я дам исчерпывающие  ответы  на  любые  ваши  вопросы,  но  при
условии, что ни один из вас не сделает и шага ко мне, пока я не закончу.
     Рой наверняка не посчитался бы с  настояниями  Цвиркуна,  но,  как  и
брата, его поразила перемена в ассистенте  скончавшегося  профессора.  Рой
медленно опустился на скамью и  знаком  показал  Генриху,  чтобы  тот  сел
рядом. Цвиркун прислонился к стенке кабины, как если бы  боялся  нападения
сзади. Генрих хотел поправить запрокинутую руку  профессора,  Рой  сказал,
что все надо оставить без изменений, пока не явятся медики колонии. Генрих
сел возле брата. Рой нетерпеливо заговорил:
     - Вы превысили свои права, Джон. На Нептуне за нападение  на  другого
человека отвечают так же строго, как и на Земле.
     - Кары я не боюсь, - спокойно сказал Цвиркун. И говорил он по-новому,
без торопливости,  без  повторений,  с  каким-то  почти  пренебрежительным
хладнокровием.  -  Я  уже  объяснил  вашему  брату,   что   не   собирался
приканчивать мерзкого старикашку, что, надеюсь, подтвердят местные медики,
если они достаточно квалифицированны. Между прочим, больше всего я боялся,
что Брантинг умрет раньше, чем я доберусь до него. Оператор на  "пауке"  -
только на Нептуне могли придумать  старому  ученому  такую  должность!  Но
Брантинг дождался меня. Он умер если не на руках моих, то  в  моих  руках.
Уже одно это делает меня счастливым. Но не только это!..
     - Второе, очевидно, захваченная вами коробка со спорами?
     - Да, коробка, но не со спорами! -  Цвиркун  выкрикнул  это  с  таким
диким торжеством, что Генрих вздрогнул. - Никаких спор калиописа искать не
нужно. Умерший был сумасброд, но чтил закон. Он мог бы взорвать весь  мир,
подвергнуть  все  человечество  уродующей  операции,  но  правил  уличного
движения не нарушал даже на Марсе, где они не так уж  строги.  Выходя,  он
тихонько притворял дверь и аккуратно гасил свет,  а  приходя,  не  забывал
вытереть ноги.
     - Стало быть, вы обманывали нас?
     - Я рад, что истина наконец дошла до вас, Рой.
     - С вашей нескорой помощью, Джон! Но что же содержится  в  коробочке,
которая, видимо, так вам нужна, что вы вцепились в нее прямо-таки  мертвой
хваткой?
     - Да, мертвой. Вы и не догадываетесь, как близки к сути! Ответьте мне
на один вопрос. Сколько мне, по-вашему, лет?
     Он смотрел на Генриха, и Генрих ответил первым:
     - Двадцать два... Или двадцать три. Вы очень молоды.
     - Двадцать четыре, плюс-минус два года, - ответил Рой.
     В смехе Цвиркуна прозвучало торжество и ожесточение.
     - Мне ровно шестьдесят пять. Не таращьте глаза  и  не  пожимайте  так
недоверчиво плечами! На этот раз я не обманываю. В день, когда я  появился
у вас в лаборатории, Генрих,  мое  сердце  отстучало  именно  эту  круглую
цифру.
     - Вы хорошо сохранились, - сдержанно заметил Рой.
     - Не надо иронии. Не хорошо - абсолютно сохранился! Боюсь, разница до
вас не доходит. Сорок один год я не меняюсь, вот правда обо мне.  Я  таков
же, каким был в тот день, когда Брантинг поставил на  мне  свой  проклятый
опыт.
     - Новый вариант древней истории о  некоем  Дориане  Грее?  -  Рой  не
удержался от недоверчивой усмешки.
     - Нет, Рой, нет! - Цвиркун покачал головой. -  Я  тоже  читал  о  том
доисторическом Дориане Грее. Он сохранял лишь молодость,  а  меня  сделали
бессмертным. И если долгая  юность  Дориана  была  плодом  его  страстного
желания, то мое бессмертие - плод ошибки. Да, не больше чем  плод  ошибки.
Брантинг не рассчитал правильно силы введенного в меня препарата. Он хотел
продлить мою жизнь, а взамен этого  отменил  мою  смерть.  Он  намеревался
сделать меня долго юным, вроде Дориана, а сделал бессмертным.
     Рой скептически оглядел Цвиркуна.
     - Вы так уверены,  что  тело  ваше  неразрушимо?  Скажем,  плазменный
пистолет или атомная бомба наших предков...
     - Даже  простая  дубина   еще   более   далеких   наших   предков   -
неандертальцев! Ее тоже будет достаточно. Или камня, упавшего на голову! Я
разрушаем, но не смертен. Тайна моя в том, что в  себе  самом  я  не  несу
зародыша своей гибели. Меня могут погубить  внешние  причины,  но  не  мое
собственное развитие. Я не эволюционирую. Слушайте меня  внимательно,  вам
предстоит узнать то, о чем вы и  не  догадываетесь.  Перед  вами  человек,
воплотивший  в  себе  совершенство  и  бесконечность.  Я  совершенен,  ибо
завершен. Я не  меняюсь,  ибо  достиг  абсолютной  гармонии.  Я  настолько
уравновешен во взаимодействии своих органов, своих тканей, своих  молекул,
даже   атомов   своих,   что   взорвать   мою   внутреннюю   гармоническую
уравновешенность силы, действующие  внутри  меня,  не  могут.  Я  способен
изменяться лишь в той мере, в какой меняется природа молекул. Это  значит,
что эволюция  моя  продолжительна,  как  эволюция  всего  человечества.  Я
равновелик всему человечеству, хотя и остался самим собой.  Я  превратился
из индивидуума в вид. Я стал из  личности  категорией.  Вы  все  остаетесь
частностями, даже ощущая в себе  одну  для  всех  нас  общность.  Я,  став
общностью, перестал быть частностью. Я - абстрактность конкретности.  Я  -
конкретность  абстрактности.  Ибо   я   -   завершенность!   Воплотившееся
совершенство.
     Рой иронически прервал его страстную речь:
     - Вы и вправду думаете, что так совершенно прекрасны? На бога  вы  не
похожи.
     Цвиркун уставил на него бешеные глаза.
     - Я совершенен, но не прекрасен! Нечего путать божий дар с  яичницей.
- Холодная реплика Роя дала новое направление его  мыслям.  В  его  голосе
послышалась горечь. - И совершенство мое не  идеально,  я  этого  не  хочу
сказать. Брантинг наделил меня божественным бессмертием, не переменив моей
внешности, далеко не божественной, как справедливо вы заметили.  И  он  не
погасил моих человеческих страстей. Он оставил в моем ставшем вечным  теле
тленную душу. Я любил траву и деревья, оттого  и  стал  астроботаником,  -
миллиарды раз умрут все травы, миллионы раз сменятся  поколения  деревьев,
прежде чем я состарюсь. Вдумайтесь, прошу  вас:  миллионы,  миллиарды  раз
возникнут и сгинут, а я все буду пребывать. Я влюбился в Аврору,  чудесную
девушку, на  время  покинул  ее  для  марсианской  командировки.  А  когда
вернулся на Землю, увидел женщину, перешагнувшую свой лучший возраст, а  я
был таким же, все таким же молодым! Тысячи Аврор возникнут еще  и  выпадут
из моей жизни, тысячи  раз  я  буду  внушать  смущение  своей  нестираемой
молодостью, столько же раз меня  будут  пытать  ужасным  одряхлением  моих
подруг. Вдумайтесь, вдумайтесь! Вы, каждый из вас, обретаете возлюбленных,
и они с вами, они все крепче, все тесней с вами, до самой смерти с вами. А
я приобретаю, чтобы потерять,  ибо  каждое  новое  утро  не  сближает,  но
разделяет нас на один день, а сколько нужно дней, чтобы все потерять, все,
все!
     - Трагедия ваша проистекает только из вашей уникальности, -  спокойно
заметил Рой. - А если бы все люди обрели бессмертие, подобное вашему...
     Цвиркун раздраженно махнул рукой:
     - Тысячу раз обсуждено! Говорю вам,  я  плод  ошибки.  Была  какая-то
небрежность в приготовлении препарата, а какая, Брантинг не запомнил. И не
сумел  ее  воспроизвести.   Бессмертие   мое   -   результат   неряшливого
эксперимента, глупейшего просчета.
     - И вы возненавидели свое бессмертие?
     - Да! Да!  Да!  Моя  душа,  такая  своя,  такая  неповторимо  личная,
восстала  против  моей  бесстрастной  всеобщности.  Я  жаждал  смерти,  не
сиюминутной гибели, не внешней  катастрофы,  нет,  внутренней  возможности
подвести жизнь к естественному уничтожению, ибо без перспективы смерти нет
упоения жизнью!.. Нет, вы меня не понимаете, не можете понять! А  Брантинг
понимал, но я для него был лишь экспонатом, вечным памятником  его  гению.
Из  жалости  ко  мне,   использовав   споры   калиописа,   он   разработал
нейтрализатор бессмертия, но не решился дать его мне. А  когда  я  пытался
силой завладеть препаратом,  Брантинг  бежал  с  Марса.  Он  знал,  что  я
сконструировал  индикатор,  обнаруживающий  препарат,  и  постарался  уйти
подальше. Но не ушел! - Цвиркун поднял вверх руку и восторженно выкрикнул:
- А теперь из бессмертного я стану живым, просто живым, упоительно живым!
     Резким движением он опрокинул в  рот  содержание  коробочки.  Генрих,
вскрикнув, кинулся к нему. Рой удержал брата. Цвиркун  испустил  протяжный
вопль, зашатался и рухнул на тело  Брантинга.  Глаза  его  закатились,  на
губах выступила пена.
     - Зачем ты помешал мне? -  горестно  воскликнул  Генрих.  -  Брантинг
кричал, что препарат недоработан!..
     Рой с ужасом смотрел на два распростертых тела. Он с трудом сказал:
     - Я и не думал, поверь мне...
     Генрих поднял и опустил руку Цвиркуна. Ассистент Брантинга коченел на
глазах. Генрих задумчиво сказал:
     - Пожалуй, для него лучше, что недоработанный  препарат  нейтрализует
бессмертие, лишь одновременно прерывая жизнь.  К  нормальному  бытию  Джон
Цвиркун все равно бы не вернулся. Он ненавидел бессмертие,  но  он  вкусил
вечности...

                              Сергей СНЕГОВ

                          БРИТВА В ХОЛОДИЛЬНИКЕ

                                    1

     - Эрвин Кузьменко - жулик, - заявил Михаил Хонда,  руководитель  цеха
аккумуляторов энергии. - Ты, конечно, не согласен, Эдуард?
     Эдуард Анадырин, директор энергозавода, только грустно улыбнулся.
     - Я  всегда  считал  Эрвина  гениальным.  И  даже  авария   в   твоей
лаборатории не переубедила меня.
     Рой  поглядел  на  третьего  собеседника,  главного  инженера  завода
Клавдия  Стоковского  -  тот  еще  не  высказал  своего  мнения.   Клавдий
иронически пожал плечами и негромко сказал:
     - Вероятно, вы оба правы.  В  Эрвине  совмещаются  крупный  ученый  и
мелкий жулик. И от того,  какое  свойство  берет  верх,  зависит  успех  в
твердом консервировании энергии.
     - Зависел, - с горечью поправил Хонда. - О  возобновлении  работ  еще
долго не говорить. Боюсь, друг Рой, ваш заказ на  ядерные  конденсаторы  в
этом году не будет выполнен. После гибели Карла Ванина и выхода  из  строя
самого Эрвина некому  продолжить  их  работу.  Только  они  разбирались  в
твердом консервировании энергии.
     - Как здоровье Кузьменко? - спросил Рой.
     - Кузьменко жив! И, вероятно, от гибели ускользнет. Такие, как он,  и
в огне не горят, и в воде не тонут. Единственный выход для вас,  по-моему,
переориентироваться на лучевые аккумуляторы, они гораздо мощней.
     - Они и гораздо крупней, друг Михаил, - возразил Рой. - А в  нашей  с
Генрихом конструкции плазмохода габариты - важнейший параметр.  Вы  хотели
мне показать место, где совершилась авария, не так ли?
     - Пойдемте, Рой. - Анадырин встал первым. В отличие от  раздраженного
Михаила Хонды, руководитель энергозавода старался сохранить спокойствие  -
во всяком случае, не хотел создавать у представителя Академии наук плохого
впечатления о себе.
     Клавдий Стоковский тоже не навязывал своих оценок, только  усмехался,
когда Хонда очень уж выходил из себя - усмешка  была  выразительней  слов.
Этот человек понравился Рою  еще  при  знакомстве  на  космодроме,  в  его
спокойствии, в его светлых веселых глазах, ровном  разговоре,  пронизанном
легкой иронией, была привлекательность непростоты - Рой любил людей, сразу
не открывающихся: странности  события  лучше  обсуждать  с  немногословным
Клавдием,  а  не  с  импульсивным  Хондой,  не   с   дипломатично-вежливым
Анадыриным.
     Сектор конденсации энергии размещался в стороне от  остальных  цехов,
это было самое опасное местечко на заводе, считавшемся и  без  него  самым
опасным предприятием на Меркурии. Роя еще на космодроме предупредили,  что
на Меркурии вообще, а на заводе в особенности,  все  подчинено  строжайшей
регламентации, люди, привыкшие на Земле  держать  себя  вольно,  здесь  не
задерживались и часа. Услышав,  что  ходить  надо  только  по  охлажденным
дорожкам, носить только жаронепроницаемые костюмы, по сторонам не глазеть,
на небо не засматриваться даже в светофильтрах,  Рой  поинтересовался:  "А
можно ли у  вас  плевать?",  на  что  получил  немедленный  ответ:  "Лучше
воздерживаться - бывали несчастья и от неосторожных плевков!"  Ответ  даже
не звучал иронически.
     - Садитесь в капсулу. Можно идти по туннелю, но это довольно  далеко,
-   сказал   Анадырин,   открывая   дверь   сигаровидного   электровагона:
передвижение на  Меркурии,  это  Рой  знал,  обычно  совершалось  в  таких
снарядах, мчавшихся в трубах.
     Сектор конденсации энергии, по земным понятиям, мог сойти за  немалый
завод. Хонда спросил, не хочет ли Рой осмотреть все помещения, их тридцать
восемь, в том числе  четырнадцать  лабораторий.  Рой  пообещал  первое  же
свободное  время  отдать  экскурсионному  любопытству,   но   сейчас   его
интересует та единственная лаборатория,  где  выполнялись  его  заказы  на
твердую энергию и где погиб во время  непонятной  аварии  ее  руководитель
Карл Ванин. Рой вежливо уточнил:
     - Я верно сформулировал причину аварии: непонятная?
     - Непонятная, конечно, это все мы  понимаем,  -  проворчал  Хонда  и,
внезапно  вспыхнув,  сердито  добавил:  -  А  еще  больше  -  безобразная,
возмутительно безобразная!
     Он с таким негодованием поглядел на Роя, словно  тот  был  виновником
непонятной безобразной аварии. Рой подумал: "Этот человек,  Михаил  Хонда,
не разберется в сути несчастья, у таких раздражение  заменяет  понимание".
Вслух он сказал  с  учтивой  многозначительностью  -  привычка  заставлять
собеседников взвешивать свои слова, когда разговаривают с ним:
     - Я попрошу во время осмотра подробней объяснить, в чем  вы  находите
то,  что  назвали  возмутительным  безобразием  несчастья.  Мне   кажется,
определения подобного, скорей психологического, чем физического,  свойства
весьма интересны, если обоснованны, конечно.
     По тому, как покраснел Хонда, Рой понял, что удар попал в цель: Хонда
больше не будет навязывать ему описание своих чувств!  Повеселевшие  глаза
Стоковского  показывали,  что  главный  инженер  внутренне   расхохотался.
Анадырин что-то учуял, но не разобрался - сперва с  недоумением  посмотрел
на разозленного Хонду, потом на Роя. Рой отвлек директора  от  посторонних
мыслей:
     - Стало быть, взрыва энергопластинки не было. Именно так вы  написали
в докладе на Землю.
     - Совершенно верно, друг Рой. Если бы взорвалась хоть одна пластинка,
от  цеха  не  осталось  бы  и   кучки   пыли.   В   лаборатории   твердого
конденсирования не пострадал ни один аппарат.  Карл  Ванин  был  испепелен
молнией лучевого генератора,  включенного  по  страшной  ошибке  несколько
раньше, чем следовало по программе.
     - И по другой страшной ошибке - нацеленного на Карла, а не в  горнило
консервирующей печи, - добавил Хонда.
     Лаборатория твердого конденсирования энергии (Рой не сразу  дознался,
что термин "твердое консервирование" - местный жаргон,  укоренившийся  так
прочно, что стал проникать  и  в  документы)  мало  отличалась  от  других
индустриальных лабораторий. Узкое и длинное помещение заполняли громоздкие
механизмы и установки.
     - Накопители энергии,  -  Анадырин  широким  жестом  обвел  один  ряд
установок.  -  Преобразователи  энергии,  -  показал  он  на  второй   ряд
механизмов и остановился в торце помещения, здесь выстроились  приземистые
аппараты, похожие на громадные сундуки.  -  Последняя  стадия  переработки
энергии - твердое консервирование, -  сказал  он  торжественно.  -  Можете
посмотреть, друг Рой на нашу товарную продукцию - к  сожалению,  экземпляр
недоделан, но представление о нем получить можно.
     Он вынул из последнего аппарата продолговатую пластинку и подал  Рою.
Тот еле удержал ее в руках, так она была тяжела -  в  восемь  раз  плотнее
железа, в три раза тяжелее самого тяжелого естественного  металла  осьмия.
Уже это одно - тяжесть - внушало почтение. Еще больше внушало почтение то,
что Рой знал из теории твердых энергетических конденсаторов: одна  сторона
пластинки была зеленой, другая красной,  их  можно  было  хоть  сотни  раз
класть  красной  стороной  на  красную,  зеленой  на  зеленую.   Но   если
складывались разноцветные стороны, две сомкнувшиеся пластинки  становились
генератором энергии - и мощность его  определялась  силой  прижатия  одной
пластинки к другой.
     - Посмотрите на генератор в сборке, друг Рой, -  Анадырин  подал  Рою
нечто вроде чемоданчика с гибкими шлангами  отвода  энергии.  -  Вот  этот
движок сбоку управляет пружинами  сжатия,  а  величина  сжатия  -  выдачей
энергии. В минимуме - энергии не больше, чем от электрической лампочки,  а
в максимуме она равна той, что развивает двигатель межпланетного  лайнера.
- Анадырин вздохнул.  -  Сколько,  знаете,  мы  связывали  надежд  с  этим
уникальным аккумулятором энергии, такие двигатели планировали  создать  на
его основе... И даже не завершили опытного образца!
     Рою давно следовало отложить в сторону недоделанный аппарат,  похожий
на ручной чемоданчик, и приступить к делам более важным. А он  все  гладил
пальцами шероховатые черные бока,  все  крутил  регулятор  настройки,  все
вслушивался в сухой скрип пружин, сжимавших одна другую, вместо того чтобы
сжимать  чудодейственные  конденсаторы  -  две   небольшие,   сомкнувшиеся
разноцветными сторонами пластинки. Именно о таком двигателе, компактном  и
мощном, сердцем которого должен был стать этот ящичек, и мечталось  ему  с
Генрихом, когда брату явилась идея торпедообразного  аппарата,  способного
невредимо прорезать толщи плазмы, нагретой до звездных  температур.  Какой
шальной поначалу показалась идея,  как  он  высмеивал  тогда  сумасбродные
фантазии брата - и как все обрело реальность, когда  на  Меркурии  приняли
заказ на твердые энергоконденсаторы! И Генрих и он сжились с  мыслью,  что
плазмоход будет изготовлен не поздней будущего года и тогда же  отсюда,  с
Меркурия, нырнет в бушующее  озеро  плазмы,  именуемое  солнечным  пятном;
именно   в   будущем   году   ожидают   самое   интенсивное   в   столетии
пятнообразование. Уже и обещания такие были даны  Боячеку,  уже  отбоя  не
стало от смельчаков, просящихся в экипаж плазмохода. Вины его и Генриха  в
том, что фантазия так и останется фантазией, нет - но огорчение  от  этого
не меньше. Рой повернулся к Хонде.
     - Вы  сказали,  что  первым  прибыли  на  место  трагедии  и   успели
поговорить с умирающим Карлом. Я бы хотел узнать, как все происходило.
     Хонда переходил с места на место, показывая,  кто  где  стоял  и  что
делал.
     Вот на этой подставке покоился лучевой генератор, он и  сейчас  здесь
стоит, этот  ящик  с  дулом,  похожим  на  пушечное,  -  великое  творение
лаборатории  твердого  конденсирования,   он   даже   сильней   выразится:
величайшее из созданий Карла Ванина, несравненного экспериментатора, и его
помощника, бессовестного Эрвина Кузьменко, устроившего аварию.
     Карл наклонился над столом, он вкладывал пластинку  в  конденсаторную
печь на доконденсацию, он собирался  щелкнуть  затвором  и  отойти,  после
этого Эрвин должен был сфокусировать лучевой генератор в  горнило  печи  и
включить конденсацию. А  Эрвин  включил  генератор  раньше.  Карл  еще  не
отошел.  Карла  всего  охватило  пламенем,  Эрвин  тоже  попал  в   огонь,
сигнализация оповестила все уголки цеха о  несчастье  в  лаборатории,  все
сразу же ринулись сюда, он, Михаил Хонда, примчался первым, он уже говорил
об этом, но спасти Ванина не удалось, он прожил всего несколько минут.
     Эрвин пострадал меньше, но тоже с неделю боролся  со  смертью,  врачи
теперь выздоровление гарантируют, жулики всегда выворачиваются из беды,  а
честные люди всегда страдают. Рой сердито прервал Хонду:
     - Вы не находите, что слово "жулик", непрерывно вами произносимое, не
соответствует сути события?  Если  Эрвин  Кузьменко  сознательно  направил
генератор на Карла Ванина, то  Эрвин  преступник.  А  если  это  произошло
неумышленно, то Эрвин тоже пострадавший. Не вижу жульничества в  том,  что
человек неделю боролся со смертью.
     Второе  напоминание  о  том,  что  надо   сдерживаться   в   оценках,
подействовало сильней, чем первое. Руководитель цеха аккумуляторов энергии
смешался. Теперь он говорил извиняющимся тоном, почти оправдывался:
     - Что вы, какое преступление!  И  мысли  такой  не  было.  Несчастье,
конечно, и расхлябанность, граничащая с безответственностью.  Эрвин  любит
демонстрировать свое пренебрежение к людям. Вы в этом убедитесь при первом
же разговоре с ним. Если он согласится разговаривать с вами, впрочем...
     - Он так плох, что не может разговаривать?
     Как ни старался Хонда сдержать злость, она прорывалась:
     - Простите, друг Рой, вы не совсем ясно  представляете  себе,  что  у
Эрвина  термин  "может"  отличен  от  термина  "хочет".  Мы  уже  привыкли
считаться с этой его особенностью, а вам еще с ней знакомиться. И вряд  ли
она вас порадует, особенно если Эрвин  пожелает  поиздеваться  над  вашими
мыслями.
     - Михаил, не стоит... - дипломатично сказал директор энергозавода,  а
Стоковский снова беззвучно засмеялся.
     - Я постараюсь  не  высказывать  мыслей,  способных  дать  повод  для
издевательства, - холодно отпарировал Рой.
     - Буду рад, если вам это удастся, - буркнул Хонда и снова заговорил о
том, как пытались спасти Карла, какие разрушения  вызвал  пожар  и  почему
лабораторию твердого конденсирования энергии быстро не восстановить.
     - В катастрофе погибли все рабочие журналы, все записи  обсуждений  -
словом, весь набор пленок. Они были сложены  в  сейфе,  вот  здесь,  возле
конденсаторной печи, - Хонда нервно водил рукой по стене, усеянной пятнами
ожогов. - Когда я ворвался в лабораторию, сейф пылал костром на ветру,  но
мы все, вы понимаете, пытались спасти Карла... И Эрвина,  естественно,  он
рвал на себе пылающую одежду. В общем,  когда  обратились  к  сейфу,  было
поздно, архив лаборатории погиб. Вряд ли можно его восстановить, даже если
Эрвин  возвратится  в  сознание  и  захочет  это  сделать.  Остатки  сейфа
вынесены. Вообще в лаборатории мало что уцелело.
     - А это что? - Рой показал на шкаф в противоположном углу.
     - Это  холодильник.  Нашей  особой  конструкции,  на   Меркурии   они
совмещены с кондиционерами. Некоторые  хранят  в  них  разные  вещи,  даже
одежду, холод здесь - самая ценимая вещь.
     Рой раскрыл холодильник. На нижних полках  лежали  детали  скафандра,
над ними лабораторные инструменты,  выше  -  съестные  припасы.  На  самой
верхней  полке  покоилась  электрическая  бритва.  Рой  повертел  ее,   но
оледенелый корпус обжигал пальцы. Рой положил бритву на место.
     - Имущество Эрвина, - сказал Хонда.  -  Одно  из  его  чудачеств.  Он
брился, надевая теплые перчатки.  Теплые  перчатки  на  солнечной  стороне
Меркурия! Он говорил, что только ледяной металл приятен его щекам.
     Рой отвернулся от холодильника. В лаборатории, чисто прибранной,  все
носило следы недавней катастрофы, но осматривать  было  нечего.  Да  и  не
затем он сюда приехал, чтобы разыгрывать детектива.
     - Так что успел вам сказать умиравший Карл Ванин, друг Михаил?
     - Ну,  что  он  мог  сказать?  Что  Эрвин  включил  генератор  раньше
времени... Вот, собственно, и все. Он быстро потерял сознание...  А  Эрвин
молчит. У него обожжены губы, руки плохо двигаются  -  вряд  ли  он  скоро
заговорит.
     - Пойдемте  отсюда,  -  сказал  Рой.   -   Единственное,   что   меня
по-настоящему интересует, - сможет ли завод выполнить наш заказ на батарею
твердых конденсаторов энергии?
     - Надежды нет, во всяком случае, в текущем году, - повторил Хонда.  -
Лаборатория твердой конденсации  разрушена,  вы  это  видите.  Возможно  -
где-нибудь, другая лаборатория...
     Рой усмехнулся.
     - Иначе говоря, в собственной неспособности  выполнить  обещанное  вы
уверены.  А  что  до  остального  человечества,   то   гарантировать   его
неспособность отказываетесь. Я правильно вас понял, друг Михаил?
     - Совершенно правильно! - с вызовом отозвался Хонда.  Теперь  он  сам
явно хотел поставить Роя на место. Рой первым вышел из лаборатории.

                                    2

     Он стоял у окна и рассеянно глядел на простиравшиеся вдаль  солнечные
поля. Если что и заслуживало  внимания  на  раскаленной  яростным  Солнцем
планете,  то,  пожалуй,  только  эти  бескрайние  равнины,  покрытые,  как
кустами,   термоэлементами,   преобразовывающими   солнечную   энергию   в
электричество.  "На  Меркурии  выращиваются  термоэлектрические  сады",  -
твердили в стереопередачах, посвященных переоборудованию планеты в главную
энергостанцию  человечества.  Сколько  говорилось  о   том,   что   тысячи
квадратных  километров  "термосадов"  превратят   в   неиссякающий   поток
электричества разницу между температурами  на  разных  сторонах  Меркурия:
солнечной, раскаленной, - и ночной, погруженной в вечный космический холод
и мрак! Рой вспомнил, как глава  Меркурианского  проекта  Альберт  Бычахов
восторженно описывал будущее этой самой маленькой и самой близкой к Солнцу
планеты.
     - Человечество получит источник  энергии,  действующий  непрерывно  и
вечно, во всяком случае до тех  пор,  пока  солнце  пылает,  а  в  мировом
пространстве  космическая  стужа,  -  говорил  он,  вдохновенно  сияя   на
стереоэкранах круглым добрым лицом. - А  Меркурий  превратится  в  райский
уголок, ибо оборудуем на нем заводы, создающие вполне приличную атмосферу.
Тогда и на солнечной, и на ночной стороне будут гулять  в  теннисках  и  с
непокрытой головой, термоэлементные сады поглотят и неистовую  жару  одной
половины планеты и столь же  неистовый  мороз  второй  ее  половины.  И  я
приглашаю тех, кто сегодня ходит в  детские  сады,  начать  свою  трудовую
жизнь на благословенных равнинах еще  недавно  столь  страшного  Меркурия.
Приглашаю от всей души, со всей ответственностью -  работы  хватит  не  на
одно человеческое поколение.
     Да, именно так  вещал  на  всю  Солнечную  систему  Альберт  Бычахов,
главный инженер Меркурианского проекта. Сколько раз  с  замиранием  сердца
слушал Рой его прекрасные речи. Тридцать лет прошло с того времени, многое
осуществилось, многое  так  и  не  стало  реальностью.  Обещанная  энергия
получена, и на равнинах - и на раскаленных солнечных, и на  погруженных  в
абсолютный  холод  ночных  -  раскинулись  похожие  на   сиреневые   кусты
термоэлектроды.
     Но только никто не назовет эти чудовищные  чащи  пластин,  прутьев  и
проволок прекрасными садами, и прогуливаться в них  никто  не  решится  не
только в летней одежде, но  и  в  теплопрочных  -  для  огня  и  мороза  -
скафандрах:   Меркурий   -    планета    рабочая,    не    для    веселого
времяпрепровождения. Да, солнечные термоэлектрические  поля  единственное,
что на Меркурии еще можно посмотреть: бросить на  них  взгляд,  промчаться
над ними в планетолете...
     Поездка на Меркурий - неудачна, размышлял Рой.  Генрих  предупреждал,
что она ничего не даст, кроме досады. Отложим конструирование  плазмохода,
говорил он. Мы ведь не виноваты, что твердых  энергоконденсаторов  нам  не
дадут, а без них мы бессильны.  Мало  ли  у  нас  других  интересных  тем,
убеждал он Роя. Генрих ошибался чаще брата,  но  в  данном  случае  он  не
ошибся. Надо возвращаться на Землю.
     В комнате прозвенел сигнал вызова. Рой обернулся.  С  экрана  смотрел
Стоковский. Он негромко сказал:
     - Позвольте вас посетить, друг Рой. Мне кажется, вы  собираетесь  нас
покинуть. Мне хотелось бы поговорить с вами. Я буду через минуту.
     Рой молча показал рукой на  кресло,  сам  сел  напротив.  Стоковский,
похоже, знал, что его улыбка вызывает приязнь, он не убирал ее с лица. Рою
часто  встречались  люди,  превращавшие  свое  лицо  в  подобие   визитной
карточки,    -    демонстрировали    себя    улыбающимися,    хмурящимися,
сосредоточенными, озабоченными, веселыми, каждая мина культивировалась  и,
подобранная заранее, служебно закреплялась. Вероятно, и у Стоковского было
так же, к его улыбке нужно было  отнестись  как  к  представлению  себя  -
вежливо и равнодушно. Но этот человек  нравился  Рою,  в  нем  угадывалась
умная  душевность,  а  не  служебность  демонстрируемого  настроения.  Рой
ответно заулыбался, хотя улыбаться было нечему. И  Стоковский  первыми  же
словами подтвердил, что Рой не ошибается в его характере.
     - Нам не радоваться, а печалиться надо. Сам не  понимаю,  чему  мы  с
вами смеемся. Скажите, что вы собираетесь предпринять?
     - Вы угадали мои намерения: отбываю на Землю.
     - Вы не хотели бы сначала посетить Эрвина Кузьменко?
     - Выспрашивать, как произошла авария? Что это  даст?  Я  приехал  как
заказчик оборудования.
     Стоковский перестал улыбаться.
     - Мы  вас,  конечно,  подвели.  Но  неужели  вы  вообще   прекращаете
разработку плазмохода?
     - Именно это. У нас с братом нет второстепенных тем, которые могли бы
заполнить простой в полгода или год. Если мы отложим плазмоход, то отложим
его надолго, возможно, к нему уже не вернемся.
     - Я догадывался об этом, -  задумчиво  сказал  Стоковский.  -  Эдуард
боится, что вы потребуете срочного восстановления лаборатории Карла,  Миша
заранее выходит  из  себя,  потому  что  понадобится  всячески  обхаживать
Эрвина, когда он встанет.  Вы  сами  могли  заметить:  Миша  Хонда  Эрвина
недолюбливает, это самое мягкое, что можно сказать об их отношениях. А мне
показались важными ваши слова, что вас не интересует, как мы теперь  будем
выполнять ваш заказ.
     - Просто я сразу понял, что выполнять его вы не будете.  Вы  об  этом
хотели спросить?
     - Да, спросить... А еще больше - попросить.
     - Просите. Если смогу, выполню.
     - Уберите Эрвина Кузьменко.
     - Убрать Эрвина? - Рой уставился на Стоковского. Что  разговор  будет
необычный, Рой знал заранее, - обычные разговоры не надо вести наедине. Но
просьба звучала странно. - В каком смысле убрать, друг Клавдий?
     - Не убивать, конечно. - Стоковский любовался недоумением Роя. - Хотя
некоторые порадовались бы... Не убийству, а если бы, скажем, Эрвин и  Карл
в день аварии поменялись судьбами - и не Эрвин, а Карл готовился сегодня к
выздоровлению. Нет, просьба моя не столь ужасна,  пусть  Эрвин  живет.  Но
почему его не отправить на Землю? Он  там  довершил  бы  выздоровление.  И
лабораторию твердой консервации  можно  разместить  на  Земле,  в  твердых
конденсаторах энергия дана в высочайшем сгущении, но запасы ее в них вовсе
не так исполински велики, чтобы производство их можно было вести только на
Меркурии. Вам тоже было бы удобней, если бы нужная лаборатория  находилась
от вас неподалеку.
     - А какое же было бы в этом удобство для вас?
     - Я уже сказал: рядом с нами не будет Эрвина. Сами мы воротить его на
Землю  не  можем,  нет  убедительных  оснований.  А  вам  потребовать  его
возвращения - проще простого.
     Стоковский,  судя  по  всему,  не  находил  в  своей  просьбе  ничего
предосудительного. И он,  казалось,  не  сомневался,  что  Рой  не  найдет
возражений.
     - Понятно, Эрвина рядом с вами не будет, - медленно заговорил Рой.  -
Его  отсутствие  на  Меркурии  желанно,  но  не  может   быть   обосновано
убедительно.  А  какие  основания  -  из  разряда  тех,  что  вы  считаете
неубедительными - заставляют вас ждать его отъезда?
     - Мы не любим Эрвина Кузьменко, друг Рой. Даже  наш  директор  Эдуард
Анадырин, искренне считающий Эрвина гением...  Даже  он  будет  рад  уходу
Эрвина. У Кузьменко дурной характер.
     - Не любим, дурной характер... Аргументы неубедительные, верно.
     - Только в служебном смысле, -  спокойно  поправил  Стоковский.  -  В
психологическом  они  представляются  нам  очень  вескими.  Вы  понимаете,
Меркурий - не Земля с ее миллиардами жителей. Мы  -  маленький  коллектив,
работников энергозавода и сотни не наберется, каждый на виду. Эрвин -  как
заноза в теле. Он ненавидит нас - всех вместе,  каждого  особо.  По-моему,
это достаточное основание, чтобы и мы его недолюбливали.
     - Я все-таки  не  понимаю.  Никакое  штатное  расписание  не  требует
взаимной любви сотрудников. И Меркурий не звездолет, а планета,  здесь  не
требуется экзамена на психологическую совместимость.
     - О чем и речь! Мы не можем требовать от Эрвина, чтобы  он  нам  всем
нравился. Но и работать с человеком, который всем неприятен, трудно. Может
быть,  подробней  рассказать  вам,  друг  Рой,  каким  видится  нам  Эрвин
Кузьменко?
     - Вероятно, так будет лучше.
     - Эрвин Кузьменко появился на  Меркурии  восемь  лет  назад  и  сразу
определился   в   экспериментальные   цехи,   прошел   стажировку,   начал
самостоятельные исследования, - рассказывал главный инженер  энергозавода.
-  Тогда   это   был   молодой   милый   парень,   красивый,   энергичный,
словоохотливый, работоспособный, - в общем, ничем не выделяющийся,  таковы
все, кто добровольно меняет прекрасную Землю на  трудное  существование  в
адской жаре и адском холоде Меркурия.  Таким  он  был,  пока  не  попал  в
лабораторию Карла Ванина.  Не  проработав  у  Карла  и  года,  Эрвин  стал
совершенно  иным.  В  нем  развилось  то,  что  Эдуард  Анадырин  называет
гениальностью, а Михаил Хонда - жульничеством.
     - Сочетание  нетривиальное.  Помнится,   вы   признали   обе   оценки
справедливыми.
     Стоковский  подтвердил  -  да,  именно   так,   и   гениальность,   и
жульничество.  Гениальность  выразилась  в  том,  что  Эрвин  вдруг   стал
генератором интереснейших идей. И не только  тех,  что  относились  к  его
делу, нет, он превратился в знатока всех  работ  во  всех  лабораториях  и
цехах, он словно бы сотрудничал со всеми - и каждому давал очень  дельные,
порой настолько глубокие советы, что все поражались. Эдуард  считает,  что
вмешательство Эрвина в чужие функции стало важнейшим  стимулятором,  очень
многое у очень многих шло бы гораздо хуже, если бы не Эрвин.
     - Вы считаете это недостатком?
     - Я  уже  сказал:   та   особенность   ума,   что   Эдуард   называет
гениальностью, у Эрвина неоспорима. К сожалению, она не единственная.
     Наряду  со  способностью  предлагать  замечательные  идеи,  у  Эрвина
появилось и пренебрежение к товарищам, продолжал Стоковский. Он  высмеивал
тех, кому предлагал мысли и планы: сами они  ни  на  что  значительное  не
способны без его помощи - так он показывал всем своим видом. Впрочем,  это
можно бы стерпеть, да и отпор не труден: на усмешку ответить резкостью, на
пренебрежение  -  презрением.  Все  было  хуже  и  сложней.  Очень   скоро
выяснилось,  что  идеи  и  проекты,  объявляемые  Эрвином,  вовсе  не  его
единоличные. У каждого рождались те самые идеи, что он предлагал, это были
их собственные идеи, только недоработанные, необъявленные, в  правильности
их еще были сомнения. "Да я и сам об этом думал! - с удивлением говорил то
один, то другой. - И вот надо же - Эрвин высказал раньше, а ведь это вовсе
не его область!"
     - Вероятно, ваш Кузьменко - телепат.
     Стоковский покачал головой.
     - Слишком примитивное решение, Рой. Оно способно быть  только  первым
подходом к пониманию. Каждый, естественно, допускал, - кто  с  удивлением,
кто с негодованием, - что Эрвин научился проникать в  чужие  мысли.  Чтобы
выяснить это, я поставил тайный эксперимент, о нем  знал  один  Эдуард.  Я
пытался донести до Эрвина некоторые мысли, очень неприятные для него,  они
сказались бы на его  поведении,  узнай  он  их.  Результат  -  ничего!  Он
неспособен  читать  мысли,  неспособен  даже  постигать,  что   испытывает
говорящий с ним, если тот не хочет показать своих чувств. В этом смысле он
менее проницателен, чем любой из нас, он, я бы  сказал,  даже  туповат.  А
одну мою великолепную идею Эрвин объявил в тот же день,  как  она  у  меня
возникла, - и, поверьте, она была совершенней, чем моя. Я не могу считать,
что он каким-то способом заимствовал ее у меня.  Она  своим  появлением  у
меня возбудила такую же идею у него, вряд ли наоборот, ибо это была все же
моя область работы. И посмотрели бы вы, с каким издевательством  он  кинул
ее мне, как он презирал меня за то, что я не способен сам так дорабатывать
свои мысли. Мне надо было испытать  радость  от  подарка,  а  я  испытывал
унижение от собственного ничтожества. Нет, Эрвин Кузьменко не  телепат.  А
если  это  телепатия,   то   неизвестной   еще   природы,   избирательная,
чувствительная только на значительные мысли - и не  простое  их  чтение  в
головах знакомых, а совершенствование, доведение до конца. Выражусь вашими
словами, Рой: случай нетривиальный.
     - Теперь я понимаю, почему вы так опасаетесь  дальнейшего  общения  с
ним. Эрвин вам полезен, но психологически непереносим.
     - Вы исполните нашу просьбу, Рой? - с  надеждой  осведомился  главный
инженер энергозавода.
     - Пока не обещаю. Но ваш странный гений меня заинтересовал. Я хочу  с
ним побеседовать.

                                    3

     Рой молча глядел на Эрвина Кузьменко, тот отвечал таким же молчаливым
взглядом. Эрвин лежал в отдельной палате - наглухо закрытый ящик, куда  не
мог проникнуть даже отраженный луч яростного меркурианского  солнца.  Врач
предупредил  Роя,  что  больной  разговаривает  с  трудом,  его  лучше  не
беспокоить долгими расспросами.
     Рой пообещал, что долгих расспросов не будет, вошел, сел  у  кровати,
Эрвин повернулся к нему лицом. Ни один не  сказал  ни  слова,  так  прошло
несколько минут - оба молча смотрели друг на друга.
     Если Эрвин когда-то казался милым, красивым, молодым  парнем,  то  от
облика той поры мало что осталось: он не был ни мил, ни красив, ни  молод.
На Роя глядел худой, поседевший мужчина с исполосованным морщинами  желтым
лицом. Лицо было хмурое,  маловыразительное,  неприязненное.  В  небольших
тусклых глазах не светились ни острая мысль, ни  живое  чувство.  И  видно
было, что Рой его не заинтересовал - он глядел на посетителя как на пустое
место, равнодушно,  почти  безучастно.  Неприятный  тип,  подумал  Рой,  и
опасливой мыслью одернул себя: может, Эрвин  все-таки  телепат  и  поймет,
какое чувство вызывает в госте.
     - Здравствуйте, друг Эрвин! - вежливо сказал Рой.
     Приветствие не сразу дошло до больного.  Он  подумал,  тусклые  глаза
стали еще тусклей, потом хрипло отозвался:
     - Не здравствую, как  видите.  -  И  снова  подумав,  добавил:  -  До
здравствования нескоро.
     - Я заказчик твердых конденсаторов, - сообщил Рой. - Вы их делали для
плазмоходов, которые разрабатываются в моей лаборатории.
     - Знаю, вы прилетели с Земли. Как вас зовут?
     - Рой Васильев. По профессии физик.
     Кривая улыбка медленно выступила на хмуром лице Эрвина.
     - А по призванию - детектив. Не так ли? Кто не слышал  о  вас!  -  Он
отдыхал после каждой фразы. В глазах понемногу появилось что-то похожее на
интерес. Рой догадался, о чем Эрвин спросит, и терпеливо ждал. Эрвин снова
заговорил: - И сейчас с этим? Расследование, да?
     - Нет,  не  с  этим.  Выполнение  заказа  -  единственное,  что  меня
интересует. И когда нас уведомили, что на  энергозаводе  авария,  я  решил
слетать на Меркурий, чтобы воочию увидеть, каковы перспективы.
     - И  увидели?  -  Рою  почудилась  насмешка  в  бесстрастном   голосе
больного.
     - Увидел, что перспектив никаких. И с тем возвращаюсь.
     Рой не сомневался, что Эрвину остается равнодушно поблагодарить гостя
за посещение и пожелать доброго пути. Разговор пошел примитивный  -  общие
фразы, ни одной нетривиальной мысли. Все люди, с какими знакомились они  с
Генрихом,  немедленно  сообщали,  что  знают,  какие   братья   знаменитые
дознаватели загадок. Генрих в таких  случаях  нервничал  и  сердился.  Рой
холодно пожимал плечами, хотя и  ему  было  бы  приятней,  если  бы  новые
знакомые показывали знание их научных работ,  а  не  вспоминали,  как  они
распутывали чужие неприятности.
     Эрвин мог бы отойти от шаблона, ведь  если  Рой  явился  расследовать
трагедию на энергозаводе, то главной фигурой  дознания  станет  он,  Эрвин
Кузьменко;   и   ему   не   следовало   бы   забывать   о   личной   своей
заинтересованности в том, как  будет  официально  изображено  несчастье  в
лаборатории твердых конденсаторов  энергии.  Он  попросту  слишком  болен,
сказал себе Рой,  в  его  состоянии  все,  кроме  болезни,  представляется
второстепенным.
     Следующая фраза больного показала Рою, что он ошибается.
     - Итак, вы возвращаетесь, - сказал Эрвин. - И  плазмоход  оставляете.
Чем же вы теперь займетесь, Рой Васильев?
     - Тем у нас много, - заверил Рой. - Пусть это вас не беспокоит,  друг
Эрвин. Подберем что-нибудь стоящее.
     - Может быть, гравитационный генератор проникающих полей? Разве вы не
собираетесь доработать это великое изобретение академика Ивана Томсона?  Я
слышал, Томсон был вашим другом. Верно?
     Хотя Стоковский и предупреждал, что  Эрвин  способен  узнавать  чужие
мысли,  и  сам  Рой  готовился  познакомиться  с  незаурядным   телепатом,
неожиданность была слишком велика. Даже малейшего воспоминания  о  Томсоне
не явилось Рою, пока он сидел у постели Эрвина. И никому на Меркурии он не
говорил, что среди тем его лаборатории есть  и  такая:  пригласив  Роберта
Арутюняна, ассистента Томсона,  довершить  последнее  исследование  Ивана,
ставшее причиной его смерти. Об этом плане знал один  Генрих,  они  вдвоем
прикидывали, на чем сосредоточиться, если плазмоход  придется  бросить  на
полусвершении. Но то было на Земле, а не здесь.
     - Почему вы молчите? - бесстрастно спросил Эрвин.
     - Думаю, - сказал Рой.  -  Вы  столь  проницательны...  Да,  академик
Томсон был наш друг, мой и брата.
     - Значит,   генератор   проникающих   полей?   Они   же   скользящие,
антипараллельные, экранирующие,  охранные...  Рекомендую  остановиться  на
термине экранирующие, он всего точней описывает физическую суть проблемы.
     - И я того же мнения. И признаться, это меня удивляет...
     На безжизненно желтых щеках  Эрвина  появилась  живая  краска,  глаза
приобретали блеск. Он даже  сделал  попытку  приподняться,  но  не  сумел,
только выше поднял голову на подушке. И он говорил свободней, не запинался
на каждом слове - он явно начинал интересоваться разговором. Он сказал:
     - Что удивляет? Что наши мнения совпадают? Они  и  должны  совпадать,
раз мы без ошибок говорим об одном предмете.
     Рой взял себя в руки. Неожиданность была все же не так велика,  чтобы
показывать Эрвину свою растерянность.
     - Я неправильно выразился. Я не  говорил  с  вами  о  Томсоне  и  его
изобретениях. Следовательно, у нас не может быть ни совпадающих, ни разных
мнений на эту тему. Вот это меня и удивляет.
     Впервые на лице Эрвина появилась улыбка.
     - Вас информировали, что я телепат? Все только  об  этом  и  твердят.
Считайте, что я прочитал ваши мысли, Рой.
     Рой наклонился к постели больного. Загадка  была  серьезней,  чем  ее
рисовал Эрвин.
     - Вы не можете прочитать то, чего нет. Никакой телепат не проникнет в
мысли, которые не появились. Я не думал о Томсоне. Если вы телепат, то  вы
это знаете.
     Слабая улыбка Эрвина превратилась в злую ухмылку.  Если  он  с  такой
миной на лице разговаривает со всеми, подумал Рой, то понятно, почему  его
дружно не терпят.
     - Какой же вы делаете вывод из своего открытия, Рой?
     - Открытия? Я, кажется, ничего не открывал.
     - Разве? А то, что вы нашли у меня способность читать мысли,  которые
у вас не появлялись? Психологи заинтересуются таким феноменом.
     - Поражен, не скрою. Но и только. Для выводов этого мало.
     Эрвин прикрыл глаза. В его голосе появилась неуверенность.
     - Значит,  я  ошибся:  вы  не  собираетесь  дорабатывать  изобретение
Томсона?
     - Вы не ошиблись. Я именно это и буду делать, вернувшись на Землю. Вы
не прочитали мои мысли, а предугадали мои действия. И сделали это, не зная
ни меня, ни брата, не имея и представления о наших научных работах, в этом
нет сомнений. Не могли бы вы объяснить, как достигаете таких результатов?
     Ответ звучал насмешкой:
     - Просто вижу по вашему  лицу,  что  вы  предпримете  по  возвращении
домой. Что до существа дела, то  могу  лишь  одобрить  его.  Гибель  Ивана
Томсона не должна задержать реализацию  его  великого  открытия.  Когда  к
науке примешивается любовь  мужчины  и  женщины,  хорошего  не  получится.
Томсон спутал любовь с наукой, спутал, не довершив ни любви, ни  науки,  -
отсюда и трагедия. Раньше увещевали: не смешивайте божий дар  с  яичницей.
Не знаю, впрочем, что отнести к божьему дару, а что к  яичнице.  Теперь  о
самом изобретении. В построениях Томсона имеется существенная недоработка,
вам она тоже будет мешать. Хотите знать ее?
     - Очень хочу.
     - Гравитационные поля Томсона легко меняет постороннее гравитационное
воздействие. Скажем, воздушный грузовик,  пролетевший  в  эту  минуту  над
вашей  лабораторией,  -  вполне  достаточная  причина  для  взрыва.  Нужно
экранирующие поля экранировать, если не собираетесь погибать, как  Томсон.
Теперь вы скажете мне, что у вас была точно такая же идея.
     - Похожая. Вы изложили ее  гораздо  определенней.  Пользуюсь  случаем
поблагодарить вас за великолепную подсказку.
     Кратковременный подъем энергии у Эрвина истощился.  Он  снова  закрыл
глаза, вяло пробормотал:
     - Чихать мне на вашу благодарность!
     Рой не хотел заканчивать беседу на такой грубой ноте.
     - Эрвин, мне говорили, что вы высказываете идеи, похожие на  те,  что
появляются  у  других,  только  ваши,  как  и  в  моем  случае,  ясней   и
убедительней. И когда вас искренне хотят поблагодарить за  ценную  помощь,
вы отвечаете чуть не  издевкой.  Впечатление,  будто  вы  помогаете  не  с
радушием, а с недоброжелательством. Почему такое странное поведение?
     Новая вспышка энергии дала Эрвину  силы  приподняться.  Полулежа,  он
уставил на Роя злые глаза. Он ненавидел гостя, которого впервые видел.
     - Радушие?  А  вы  не  подумали,  что  радушие  происходит  от  слова
"радоваться"? Почему я должен радоваться с вами? И чему?  Вашему  будущему
успеху? Тому, с чем он связан для вас лично? Ах, как прекрасно - поставить
свой памятник погибшему другу! Слышать всюду лесть: "Вы с  братом  сделали
то, чего не сумел сам Томсон, вы талантом не уступаете Томсону". И золотая
медаль Томсона, ее недавно утвердили, как она украсит вашу грудь,  вашу  и
брата! Вы заранее воображаете сцены  на  всех  стереоэкранах  мира:  вы  с
братом свободно проходите сквозь стены, проникаете в гранитную гору, как в
воду, величественно выходите с другой стороны скалы.  А  помощники  в  три
погибели гнутся у пульта, чтобы, не дай бог, шальной гравитационный толчок
не  погубил  руководителей.  Какая  великолепная  картинка!   Какая   пища
тщеславию! Этому  радоваться,  да?  Что  вы  так  всматриваетесь  в  меня?
Углядели что-нибудь страшное?
     Рой встал.
     - Что я углядел,  оставлю  пока  при  себе.  Разрешите  пожелать  вам
скорого выздоровления.
     Эрвин крикнул:
     - К черту выздоровление! Оно ни  меня,  ни  вас  не  тревожит.  Лучше
скажите, не разочарованы ли? С тем ли уходите, с  чем  намеревались?  Ведь
вас интересовало, почему и  как  погиб  Карл  Ванин,  мой  великолепный  и
недостойный руководитель. Не лицемерьте, именно это и готовились выяснять!
И ни слова не проронили о его смерти. Исчезаете, так  и  не  узнав  ничего
важного об аварии в нашей лаборатории.
     Рой обернулся.
     - Я вернусь, Эрвин  Кузьменко.  И  тогда  поговорим  и  об  аварии  в
лаборатории, и о гибели вашего руководителя.
     Эрвин, откинувшись на подушку, глубоко вздохнул. Рой еще слышал,  как
он не то со смехом, не то со стоном пробормотал:
     - Чертов гость! Меня хотел обмануть, меня!

                                    4

     Немного было в жизни Роя случаев,  когда  он  чувствовал  себя  столь
взволнованным. Разговор  с  Эрвином  не  только  поставил  загадку  -  Рой
распутывал десятки загадок, многие были, он чувствовал это,  посложней,  -
но и нанес оскорбление. И это тоже было загадочным  -  почему  незнакомому
больному человеку понадобилось издеваться над ним, изображать  его  мелким
честолюбцем, приписывать ему низменные мотивы? Никто еще не бросал  Рою  в
лицо таких обвинений!
     На экране вспыхивали сигналы вызова - с  Роем  хотели  встретиться  и
Анадырин, и Стоковский, Хонда просил зайти к  нему,  диспетчер  космопорта
интересовался, бронировать ли билет на ближайший планетолет.  Первым  трем
Рой кратко ответил, что занят, диспетчеру объявил,  что  задерживается  на
Меркурии. Рой возбужденно ходил из угла в  угол  своей  комнаты,  движение
давало  какое-то  облегчение.  Лучше  всего  было  бы  вызвать  авиетку  и
помчаться на ту узкую полоску планеты, где царит вечное  утро  или  вечный
вечер, там можно бы и погулять среди настоящих растений, а не  похожих  на
кусты термоэлектродов, там можно бы не опасаться ни  солнечного  жара,  ни
космического оледенения.
     Рой представил себе, сколько  времени  займет  вызов  авиетки,  выход
наружу, сам полет, пригрунтовка  машины  -  и  махнул  рукой.  Он  не  мог
отрывать себя от размышлений надолго,  это  было  сейчас  самое  важное  -
размышлять о непонятном и удивительном в беседе с Эрвином. И он  продолжал
шагать из угла в угол гостиничной  комнаты.  Раздражение  стихало,  мысли,
поначалу   беспорядочно    прыгавшие,    становились    последовательными,
негодование наконец превращалось  в  размышление:  эмоции  уступали  место
логике.
     - Итак, логика, - вслух сказал Рой. - Увeрен, разгадка  проще  всего,
что навоображали на Меркурии об этом типе. Нужно только  звено  за  звеном
добраться до нее. Это я и должен  сделать.  И  первое:  телепат  ли  Эрвин
Кузьменко?
     Рой  пожал  плечами.  Чушь!  Эрвин  прикрывается  телепатией,   чтобы
замаскировать что-то иное. Рой уже сказал ему, что о телепатии и  речи  не
может быть, ибо нельзя прочитать в чужой голове мысли, которые  в  ней  не
появлялись. И Эрвин промолчал.  Впрочем,  нет,  именно  когда  Рой  отверг
телепатию, Эрвин стал издеваться. Важно это или не важно?  Останавливаться
на этом или идти дальше? Остановка ничего не дает, идем дальше.
     Итак, никакой телепатии. Телепатия - слишком сложное объяснение,  оно
нагромождает новые загадки, а не проясняет старые. Следующий вопрос:  врал
ли Эрвин, когда описывал, что собирается делать Рой  на  Земле?  Нет,  все
верно... Они, Генрих и  Рой,  год  назад  колебались,  что  разрабатывать:
плазмоход или генератор экранирующих  полей.  Они  остановились  тогда  на
плазмоходе,  он  показался  легче.  И,  естественно,  они  возвратятся   к
генератору, раз плазмоход отпадает. Никакая не телепатия, простая логика.
     Да, но логика здесь только для меня, вовсе не для  Эрвина,  размышлял
Рой. Эрвин не мог знать о наших  с  Генрихом  работах.  Догадался  о  них?
Чепуха! Каким интеллектом надо обладать для такого проникновения  в  чужую
душу! Сверхъестественное озарение, раскрывающее не мысли, те хоть  дают  о
себе знать  какими-то  излучениями,  а  замыслы,  которые,  раз  принятые,
сохраняются в мозгу как в складе, никакими волнами их потом не оконтурить.
     Рой вспомнил невыразительное лицо Эрвина и  усмехнулся.  Неподходящий
объект для сверхъестественных озарений! Туповат, дубоват, грубоват - такие
характеристики куда точней, чем слова об остром интеллекте, способности  к
сверхглубокому психологическому анализу. Проще, проще, сложные решения  не
годятся, истина будет элементарна как блин, ясна  как  солнечный  день,  -
непросто лишь добраться до нее.
     Итак, догадаться о том, чем будем заниматься, Эрвин  не  мог.  Я  сам
подсказал ему наши планы. Каким образом они стали ведомы Эрвину? Ни с  кем
на Меркурии я ими не делился, во время встречи с Эрвином о них не думал. А
Эрвин безошибочно их описал. Снова возвращаемся к отвергнутой телепатии. Я
ведь думал о работе, только не в больнице, а в  гостинице  и  при  осмотре
лаборатории. Гостиницу оставим  в  стороне,  несущественность,  отрывочные
мысли.  А  лаборатория  интересней,  там  я  понял  окончательно,  что   с
конструкцией  плазмохода  нужно  распроститься.  Осматривая   поврежденное
оборудование, я думал о дальнейших  планах.  Пищу  для  прорицаний  Эрвина
могли дать только те размышления. Что-то донесло их до Эрвина.
     Рой остановился у окна. За  окном  уходили  к  горизонту  дикие  кущи
термоэлектрических кустов. Рой смотрел на них и  не  видел  их.  Он  снова
ходил - мысленно - по лаборатории, осматривал полусожженную конденсаторную
печь, место, где стоял  сейф  с  архивными  материалами,  клал  ладонь  на
лучевой конденсатор, брал в руки электрическую бритву, выслушивал  путаные
объяснения Хонды, морщился от его вскриков... Да, все верно, именно тогда,
никому этого не  высказывая,  я  размышлял  о  том,  что  надо  доделывать
изобретение Ивана Томсона, и с печалью подумал, что золотая медаль Томсона
украсит грудь Генриха и мою, и в этом будет и скорбь и справедливость, ибо
нам бесконечно дорога память о погибшем друге  и  мы  сделаем  все,  чтобы
достойно довершить его открытие. И стоя у холодильника с бритвой в руке, я
увидел в окне холм, гранитную скалу, единственное местечко,  не  утыканное
термоэлектродами, и грустно вообразил  себе,  что  сделаю  то,  что  хотел
сделать Иван, - свободно войду в гранитную глыбу с одной стороны, свободно
выйду из нее с другой!
     Рой засмеялся, снова зашагал по комнате. Вот откуда ваши непостижимые
озарения,  Эрвин  Кузьменко!  Это,  конечно,   много   сложней   обыденной
телепатии,  тут  Стоковский,  пожалуй,  прав  -  если  говорить  о  смысле
загадочного явления. И куда  примитивней,  если  посмотреть  на  средства,
какими  оно  достигалось.  Вы  раскрыты,  Эрвин  Кузьменко!   Найдете   ли
оправдания? Погибший Карл Ванин - барьер, которого не преодолеть  никакими
хитрыми, никакими лживыми оправданиями!
     Рой послал вызов Стоковскому.
     - Друг Клавдий, - сказал он возникшему на экране главному инженеру, -
я хочу еще раз  посетить  лабораторию  Карла  Ванина.  Может  быть,  вы  с
Анадыриным и Хондой тоже туда прибудете?
     Трое руководителей завода встретили Роя у лаборатории. Рой  прошел  к
холодильнику и вынул бритву.
     - Вот вам разгадка многих ваших тайн, - сказал он. -  Этим  аппаратом
можно, конечно, и побриться. Эрвин  не  раз  демонстрировал  и  такую  его
функцию. Но функцию камуфлирующую, а не основную. Перед  вами  приемник  и
дешифратор  ваших  мыслей.  С  его  помощью  Эрвин  узнавал,  над  чем  вы
размышляете, и пользовался своим воровским знанием, чтобы  удивить  вас  и
поиздеваться над вами. Больше он этого делать не будет. Дайте отвертку.
     Рой развинтил крышку бритвы. На стол посыпались освобожденные детали.
Одну из них Рой сунул в карман, беспорядочную кучку других положил обратно
в холодильник.
     - Вы нам, конечно, расскажете,  как  дошли  до  истинной  роли  этого
замороженного приборчика, - сказал Хонда.  -  Признаться,  всех  удивляло,
почему Эрвин держит его в холодильнике, место для бритвы неподходящее.  Но
даже подумать о том, что вы открыли!..
     - По-вашему, все загадки  разъяснены  с  находкой  дешифратора  чужих
мыслей? - спросил Стоковский, проницательно глядя на Роя.
     - Нет, конечно! Тысячи непонятностей  остаются.  Ну,  хотя  бы  зачем
держать дешифратор в холодильнике,  а  не  в  ящике  стола,  не  носить  в
кармане, это ведь удобней? Каким образом Кузьменко  узнает  расшифрованные
мысли - вероятно, существует специальный  приемник,  с  которым  Эрвин  не
расстается даже в больнице? И зачем вообще сконструирован  дешифратор?  Но
все эти второстепенные загадки бледнеют  перед  основной,  отнюдь  еще  не
просветленной!
     - Что вы подразумеваете, Рой?
     - Почему Эрвин всех ненавидит? - с волнением сказал Рой. - Я  испытал
это на себе. Он возненавидел меня с первого взгляда,  даже  до  того,  как
кинул на меня первый взгляд. Что вызвало такое  отношение  к  людям?  Вот,
по-моему, главная тайна - но я раскрою и этот секрет, обещаю вам.

                                    5

     Врач   сказал,   что   сегодня   больному   лучше,   ограничения   на
продолжительность посещения снимаются, если,  разумеется,  Рой  не  станет
этим злоупотреблять. Рой заверил, что злоупотреблений не будет, и вошел  в
палату. Эрвин скосил  хмурые  глаза  и  не  ответил  на  приветствие.  Рой
спокойно положил на столик вынутую из бритвы деталь и  уселся  у  кровати.
Эрвин усмехнулся. Улыбка признавала вину и поражение. В  ней  было  больше
горечи, чем злости. Он как бы оправдывался улыбкой, а не издевался ею, как
прежде. И холодное возмущение, не отпускавшее Роя со вчерашнего дня, стало
смягчаться. Рой был чувствителен к  улыбкам,  он  не  раз  говорил  брату:
"Генрих, улыбка - визитная карточка души,  у  плохого  человека  не  будет
хорошей улыбки, у таких только гримасы: усмешки и ухмылки". Вчера на  лице
Эрвина была такая гримаса - злобная усмешка, язвительная ухмылка.
     - Дознались, - сказал он тихо.
     - Догадался, - поправил Рой.  -  И  это  было  не  так  трудно,  как,
возможно, вам представлялось. Идея, в сущности, примитивная, ее  обсуждали
когда-то в научных кругах. Но исполнение -  мастерское,  не  отрицаю.  Еще
никто не создавал такого хитрого аппарата-шпиона.  Говорят,  ваш  шеф  был
великим экспериментатором. Его золотые руки не участвовали в  изготовлении
приборчика?
     - Карл своими золотыми руками проломил бы мне голову, если бы  узнал,
чем я занимаюсь, когда остаюсь один. И для него это было бы  лучше.  Да  и
для вас тоже: он остался бы жив, а вы получили свои  твердые  конденсаторы
энергии.
     - Его гибель и этот ваш механический телепат связаны  какой-то  общей
связью?
     - Я убил Карла, - спокойно сказал Эрвин. - И намеревался убить  себя,
помешали  ворвавшиеся  в   лабораторию.   Прибор,   который   вы   назвали
механическим телепатом, имел к происшествию непосредственное отношение.  -
Он приподнялся и внимательно  посмотрел  на  Роя.  -  Вы  растерянны,  Рой
Васильев, физик и сыщик? Вы ведь явились сюда  принуждать  меня  к  тяжким
признаниям. Я признаюсь без принуждения в  убийстве  своего  руководителя.
Почему же вы  молчите?  Продолжайте  задавать  уличающие  вопросы.  Начнем
классическую борьбу преступника и стража законности. Ведите свое очередное
удачное дознание. Уверяю вас, Рой, вас ждет успех.
     Все было, казалось бы, как Рой заранее представлял себе:  он  припрет
Эрвина к стене неотвергаемыми фактами, обезоружит неопровергаемой логикой,
Эрвину некуда будет деться, он  признается  -  никаких  непредвиденностей.
Была одна непредвиденность  -  отчаяние,  зазвучавшее  в  таком  спокойном
внешне голосе человека, лежавшего на постели. Отчаяния  Рой  не  ждал,  не
таков был его вчерашний собеседник,  чтобы  подозревать  у  него  что-либо
похожее. С тем, вчерашним, надо было бороться, отражать его  враждебность,
его ненависть. Этого, сегодняшнего,  хотелось  пожалеть.  Рою  нужно  было
время, чтобы хоть немного привыкнуть к новому обличью Эрвина Кузьменко.
     - Жду ваших вопросов, следователь, -  с  горечью  повторил  Эрвин.  -
Может быть,  помочь?  Вероятно,  вы  захотите  узнать,  зачем  мне  вообще
понадобилось изобретать этот дьявольский приборчик?
     - Да, мне хотелось бы это знать, - сказал Рой. Эрвин  прикрыл  глаза,
помолчал -  выстраивая  мысли  -  потом  заговорил.  Рой  слушал,  изредка
врывался репликами в речь, снова молчал, снова слушал. Эрвин  сказал,  что
идет дознание, он будет  отвечать  на  уличающие  вопросы  -  классическая
борьба преступника со стражем законности.  Не  было  такой  борьбы,  да  и
дознания не было, была исповедь - Эрвин раскрывал душу.  И  Рой  молчаливо
удивлялся, сочувствовал,  сострадал,  негодовал,  возмущался:  сколько  же
лишних  мук  вносил  в  свою  душу  Эрвин,  скольким  ненужным  страданиям
подвергал себя!
     Он начал с того, что еще в  университете  у  него  открылся  странный
талант: он легко усваивал чужие идеи  и  быстро  совершенствовал  их.  Эту
особенность впервые обнаружил  в  Эрвине  профессор  химии.  Профессор  на
курсовом экзамене рассердился: "Коллега, вы перевираете все, что прочитали
в учебнике!"  Эрвин  обиделся:  "Ничего  не  перевираю,  проверьте  сами!"
Профессор взял учебник, стал проверять,  тогда  и  выяснилось,  что  Эрвин
передает прочитанные факты и методы со своими поправками  и  что  поправки
улучшают, а не путают то, о чем он читал. Раздражение профессора сменилось
восторгом:  "Коллега,  вы  гений  усовершенствований!"  И   он   предложил
Кузьменко поработать вместе над улучшением некоторых химических процессов,
у профессора есть парочка замечательных идей, только никак  до  реализации
не доходит. Эрвин без труда нашел путь  их  реализации,  идеи  профессора,
точно, были из  незаурядных,  профессор  ликовал:  "Коллега,  теперь  меня
выберут в академики,  вам  обеспечена  ученая  степень  по  ядерно-лучевой
химии, чего еще желать, не правда ли?" Все совершилось  по  профессорскому
хотению: он стал академиком, Эрвину присвоили  ученую  степень.  Профессор
мечтал о дальнейшей плодотворной работе со своим бывшим  студентом,  Эрвин
постарался поскорей распроститься с ним: тот хотел из любой  своей  работы
извлечь пользу для  себя,  не  только  для  науки,  его  честолюбие  стало
непереносимо. Эрвину предложили перебраться на Меркурий, он согласился. Он
вырвался из лаборатории профессора, как из духоты на чистый воздух. Теперь
он поработает для науки, не для  своекорыстной  выгоды  -  так  ему  тогда
воображалось.
     На Меркурии он определился к Карлу  Ванину,  тот  начинал  разработку
твердых  конденсаторов  энергии.  С  жидкими   конденсаторами   в   других
лабораториях шло отлично, то одна, то  другая  извещали  о  выпуске  своих
моделей. У Карла не получалось. Карл  нервничал.  Карл  ворчал:  "Насытили
цистерну энергоемкими веществами,  вот  и  вся  проблема.  У  меня  каждый
молекулярный слой на пластинке должен таить в  себе  больше  энергии,  чем
эшелон с углем, тут есть над чем поломать голову". И он ломал голову  так,
что временами ощупывал ее руками: не распухла ли? -  а  все  выдавливаемые
решения не давали эффекта.  Карл,  уставая  от  неудач,  подбадривал  себя
хвастовством: "Есть один проектик, доработаю -  весь  Меркурий  удивится".
Никто  не  умел  так  точно,  так  всесторонне,   так   глубоко   провести
лабораторный  опыт,  испытание,  точное  измерение,  недаром  его  считали
мастером эксперимента, он и был таким. Но  это  все  была  работа  руками,
инженерные расчеты, конструктивное оформление готовых проектов. А на  идеи
его не хватало. И даже не то чтобы не хватало, они непрерывно рождались  в
его  мозгу,  но  он  был  лишен  того,  чем  в  избытке  обладал  Эрвин  -
способностью превратить туманную мысль в осуществимый проект. И ревнивый к
своим идеям, он не желал ими делиться. "Что мое, то мое, - твердил  он,  -
вот доведу мыслишку до блеска, всех потрясу! А  пока  не  торопись,  делай
свое маленькое дело!" Эрвин делал свое маленькое дело. Карл хватался то за
одну, то за другую  из  своих  "мыслишек",  ничего  толком  не  разъяснял,
никаких ясных  заданий  не  выдавал  -  три  четверти  дня  Эрвин  скучал,
притворяясь, что  трудится.  И  вот  тогда  ему  и  явилась  мысль  самому
доведаться, какие идеи обуревают руководителя  лаборатории.  В  это  время
работники   завода   проходили   энцефалопаспортизацию   -    у    каждого
перепроверялось  мозговое  излучение:  на  Меркурии  часты  патологические
изменения, вызванные усталостью мозга, их надо своевременно обнаруживать и
посылать захворавших на Землю. Эрвин быстро установил, что не только  само
мозговое излучение может легко записываться аппаратурой,  имевшейся  в  их
лаборатории,  такие  записи  давно  известны,  -  но  и  мысли,  вызвавшие
излучение, поддаются расшифровке. Он сконструировал приемник и  дешифратор
собственных  мыслей,  эта  первая  модель  удовлетворительно  наносила  на
пленку, о чем Эрвин думает, он слушал  себя  словно  дважды:  размышляя  и
потом - как бы со стороны - выслушивая  свои  размышления.  При  комнатной
температуре иногда возникали шумы, записанная мысль  не  всегда  отчетливо
пробивалась сквозь фоновую неразбериху.
     - Вот для чего вы морозили дешифратор, - догадался Рой.
     Эрвин  кивнул.  В   холодильник   он   поместил   последний   вариант
дешифратора, придав ему вид бритвы. Бороды на Меркурии растут раз  в  пять
быстрее, чем на Земле, вероятно, виновата дьявольская радиация  Солнца,  -
кто хочет щеголять гладкими щеками, должен бриться  два  или  три  раза  в
день.  Правда,  некоторых  удивляло,  почему   Эрвин   хранит   бритву   в
холодильнике, но к  этому  привыкли,  у  каждого  свои  чудачества:  Эрвин
объяснял, что ему приятно, когда кожи касается холод. Чтобы узнать, о  чем
думает собеседник, достаточно было  вынуть  бритву,  подкрутить  регулятор
резкости, сделать вид, что бреешься, - и все, что в ту минуту рождалось  в
голове, записывалось.
     - Вам  не  казалось,  что  проникновение  в  чужие  мысли  равноценно
подслушиванию у дверей чужих разговоров? - не удержался Рой.
     - Я признался в убийстве Карла Ванина, Рой,  это  хуже  вышпионивания
чужих мыслей, - огрызнулся Эрвин.
     Он помолчал, снова заговорил. Итак,  прибор  был  настроен  на  мысли
Карла. И тут  полезла  такая  дрянь,  что  Эрвин  разбесился  на  себя  за
никчемное изобретение.  В  мозгу  Карла  толклись  тысячи  разнокалиберных
мыслей - сущая каша, к тому же неудобоваримая. То он вспоминал,  что  жмет
ботинок; то мысленно сетовал, что болит живот, надо бы  кое-куда  сбегать,
но лучше подождать, может, пройдет; то вдруг вспыхивала ослепительная идея
перевести лучевой генератор на сверхжесткое излучение, оно  одно  способно
энергоемко трамбовать молекулярные слои пластинок; тут же возникала мысль,
не прожжет ли сверхжесткое излучение саму пластинку, и ослепительная  идея
- именно ее потом и доработал Эрвин - тускнела и  погасала;  и  снова  все
забивали пустые мысли о каких-то отчетах, докладах, встречах, еде,  питье,
одежде,  наградах,  выговорах...  Невероятно  густо   трудились   мозговые
полушария Карла Ванина, но пустячным трудом: девять  десятых  всех  мыслей
годились лишь на то, чтобы тут же  отбросить  их  как  шелуху.  Эрвин  уже
готовился разбить дешифратор, но нашел иное решение: встроить в  приборчик
сепаратор важного и неважного, некий  фильтр,  пропускавший  только  мысли
большого накала, высокого энергетического потенциала. Теперь  мыслительная
малоценка отсеивалась, дешифровывались лишь мысли крупные,  мысли  важные,
мысли повышенной затраты мозговой энергии.
     И сразу же обнаружилось, что только  два  класса  мыслей  обладают  у
Ванина высоким энергетическим потенциалом: попытки внести что-то  новое  в
свою работу и стремление извлечь личную выгоду  из  лабораторных  удач.  И
мысли второго класса забивали мысли класса первого:  второсортные  замыслы
перешумливали первоклассные идеи.
     Как только у Карла появлялась стоящая мысль о том, как  дальше  вести
эксперимент, тут же разворачивался мыслительный бал, какая-то  праздничная
вакханалия преждевременного торжества  -  Карл  упивался,  как  все  будут
поражены его успехом, как он вознесется надо всеми,  какие  хорошие  слова
скажут Анадырин и Стоковский, как Михаил Хонда будет внешне радоваться,  а
про себя досадовать, что ему такая удача не  выпала,  и  какие  прекрасные
телеграммы пришлет президент Академии Боячек, и какую гордость почувствует
оставшаяся с детьми на  Земле  жена  Екатерина,  когда  узнает  об  успехе
мужа... И вся эта мыслительная толкотня  и  трепотня  полностью  заглушала
сверкнувшую хорошую идею - вот почему ни одной из них Карл не мог додумать
до  конца,  ни  одной  не  был   способен   довести   до   конструктивного
оформления...
     - И когда я доработал сам одну из его сверкнувших и погасших идей,  -
рассказывал усталым голосом Эрвин, - Карл безмерно удивился, но,  конечно,
ничего не понял: "Вы знаете, я сам думал о чем-то похожем. Как хорошо, что
мы с вами приходим к одним и тем же мыслям.  Но  у  вас  разработано  куда
детальней, можно прямо приступать к осуществлению, поздравляю вас, Эрвин".
Я не удержался от насмешки: "Теперь вы получите академическую награду, сам
Боячек поздравит вас, Карл, с научным достижением". Посмотрели бы вы,  как
он покраснел. Будто пойман на преступлении! Он забормотал, что работает не
для славы и наград, ради науки, ради пользы людей и всякое такое. Но  я-то
знал его тайные мысли, я молча стерпел его лицемерие и только выразительно
посмотрел. Он не выдержал: "Вы словно  презираете  меня,  Эрвин,  что  это
значит?" Я не мог объяснить ему, что это значит, но именно  в  тот  момент
начал ненавидеть его, вот что это значило. Он был  недостойным  лицемером,
мне все трудней становилось проводить дни  с  человеком,  у  которого  так
двойственна личность.
     - Вы  могли  перестать  пользоваться  дешифратором  -  и   раздвоение
личности вашего руководителя перестало бы вас раздражать, Эрвин.
     - Я не мог этого сделать, мы  продолжали  трудное  исследование,  без
непрерывно возникающих идей, переделок и усовершенствований  оно  не  шло.
Идеи генерировал Карл, и с каждой  следующей  они  были  все  туманней.  Я
превращал их в осуществимые, выдирал из хаоса  фантазий  здоровое  семечко
реальности и выращивал из семени дерево, так это всего  лучше  назвать.  И
все сильней ненавидел этого честолюбца. Мне скоро стала противна и работа,
которую мы вели.
     - Вам скоро стали отвратительны  и  все  сотрудники  энергозавода,  с
которыми приходилось встречаться. Возвратись вы  с  вашим  приборчиком  на
Землю, вы вскоре возненавидели бы все человечество.
     Да, именно так, Эрвин не опровергал обвинений. Он лежал, отвернувшись
от Роя, уставя глаза в потолок, тихо говорил  -  не  оправдывал  себя,  не
скрывал проступков, не утаивал сомнений и мук.  Собственно,  он  потому  и
надумал шпионить за мыслями других, что надеялся на исключительность Карла
Ванина. Остальные - люди как люди, никаких предосудительных стремлений  за
ширмой добропорядочности, дешифратор покажет это убедительно, так  говорил
он себе. А что получилось?  Никакой  исключительностью  Карл  не  обладал,
точно такими были и другие. У всех честолюбие, себялюбие, властолюбие  шло
на том же энергетическом уровне, что и творческое начало.  Фильтр  отсекал
все мелочное, вторичное,  случайное,  а  тщеславия  с  себялюбием  не  мог
отсечь, это было коренное, на эти  свойства  натуры  тратилось  не  меньше
мозговой энергии, чем на научные усилия, и ведь это все  люди  выдающиеся,
крупные специалисты,  незаурядные  характеры  -  иных  на  Меркурий  и  не
посылают. И таких людей любить? Уважать их? Доброжелательствовать  им?  Не
будет ли это формой того же двуличия? Не превратится ли  в  примирение  со
скверной?
     - И вы стали показывать окружающим, что они вам отвратительны? И  они
благодушно терпели такое непостижимое для них отношение?
     Эрвин усмехнулся с хмурой иронией.
     - Благодушия не было. Но вы забываете, как сложились  обстоятельства.
Я ведь не издеваться приходил, я приносил  ценные  предложения,  мне  были
благодарны за них - и никто не догадывался, что это его собственные  идеи,
только доведенные до завершения. А я посмеивался: вот вы думали, ничего не
выдумали, а все так просто, получайте и пользуйтесь.  Я  унижал  тем,  что
благодетельствовал, без облагодетельствования не было  бы  и  унижения.  И
поверьте, после каждой моей неожиданной помощи, у людей на время пропадало
самовосхищение. Другой сделал то,  чего  не  смогли  они:  это  впечатляло
каждого.
     - Расскажите, как погиб Карл Ванин.
     - Что еще рассказывать: погиб - и все  тут.  Не  отрицаю  убийства  -
разве не достаточно?
     - Убийство убийству рознь. Хочу знать подробности.
     - Подробности? Ладно, пусть подробности.  В  тот  день  мне  хотелось
лезть на стену. Бывают состояния, когда  бить  себя  кулаками  по  лицу  -
успокаивает. Вот такой выдался денек: от любого слова душу воротит. А Карл
вдруг впал в экстаз и уже не мысленно, а вслух  расписывает,  как  удалась
работа, как нас вознесут за технические находки. Я  вытащил  аппарат  -  в
мыслях та же восторженная бормотня, только гуще. В общем, я крикнул Карлу:
"Убирайтесь от печи, я сейчас ее сожгу!". Он стал  белым,  весь  задрожал,
руку протянул: "Эрвин, опомнись, Эрвин,  прошу  тебя!".  Я  навел  лучевой
генератор на корпус печи. А Карл не ко мне бросился, а к печи  -  и  попал
под луч. Что еще сказать? Отчаянье было такое, что сам кинулся под луч.  А
в это время - люди. Не знаю, как и выключил генератор, а не  успел  бы,  и
вбежавшим пришлось бы худо. Помню, что на мне тушили пламя, сам я срывал с
себя одежду... Вот и все вам подробности. Какой вы сделаете вывод из  моих
признаний?
     - Что вы идиот, Эрвин! Вы мнили себя проницательным, все знающим  обо
всех, проникшим в тайное тайных каждого человека,  -  таким  вас  рисовало
ваше тщеславное воображение. А были идиотом: нарушили элементарные  законы
морали и получили искаженную картину поведения людей. Ну  может  быть,  не
идиотом, идиотизм - болезнь, а вы не больны. Глупцом, наивным глупцом, так
точнее! Глупцом, неспособным понять людей, даже когда под рукой прибор для
инструментального шпионажа за мыслями, - и  главным  образом  потому,  что
имелся такой преступный, все искажающий в людях прибор. Я не буду говорить
об ответственности за действия, наказания - не моя область, этим  займутся
другие. Я оцениваю ваш характер, вашу житейскую  философию  -  и  вот  мой
вердикт: глупец!
     Эрвин явно ожидал другой оценки. И его, вероятно, меньше  удивили  бы
обвинения в преступности, угрозы жестокого наказания - он предвидел их. Но
то, что сказал Рой, было неожиданно  и,  наверно,  обидней,  чем  обещания
кары. Обида отчетливо прозвучала в дрогнувшем голосе Эрвина:
     - Вы беретесь доказать, что я глупец, Рой?
     - Докажу! - пообещал Рой.  -  Убедительно  докажу,  Эрвин  Кузьменко,
человек, пожелавший стать самым проницательным в мире и  превратившийся  в
тупого,   ограниченного,   полуслепого   глупца.   Снова   повторяю,   это
объективная, хладнокровная, квалифицированная оценка вашего  поведения,  а
не запальчивость ругани. Слушайте меня внимательно и  старайтесь  поменьше
прерывать, даже если будет трудно молчать.

                                    6

     Впоследствии, уже на Земле, Рой рассказывал  Генриху,  какие  сложные
чувства одолевали его во время последней беседы с Эрвином.  Сильней  всего
было негодование, но была и жалость.  Я  помнил,  говорил  он  брату,  что
моральное падение Эрвина началось  с  того,  что  его  потрясло  тщеславие
профессора химии, не скрывавшего, что научные успехи помогут ему пройти  в
академики.  Видимо,  Эрвин  был  лопухом,  воображавшим,  что  люди  вроде
дистиллированной воды, что в их душах никакие примеси  не  мутят  сплошную
прозрачность. В конечном итоге он возненавидел людей за  то,  что  они  не
ангелы. Он стал делать  зло  из  добрых  побуждений  -  пытался  по-своему
исправить недостатки натуры. Впрочем,  и  дорога  в  ад  вымощена  благими
намерениями - истина, выстраданная человечеством и потому  неопровержимая.
Мне  было  порой  бесконечно  жаль  этого  наивного,  не   очень   умного,
запутавшегося  парня.  Эрвину  Рой  описывал  свое   отношение   несколько
по-иному.
     - Одна из главных ваших ошибок, Эрвин, была в том, что вы  пристроили
к своему преступному приборчику фильтр, отсекающий  все  мысли  и  чувства
невысокого  энергетического  уровня,  как   вы   их   квалифицируете.   Вы
вообразили, что  избавляетесь  от  помех,  от  шума,  забивающего  остроту
главных мыслей и переживаний. Но реально вы избавились от фона, на котором
только и возникают эти высокие мысли и переживания, а фон чувств и  мыслей
то же, что тон в музыке.  Вы  ведь  учили,  что  тон  создает  музыку?  Вы
улавливали отдельные громкие звуки, но музыка исчезла:  картина  мыслей  и
чувств людей неузнаваемо искажалась. Я приведу  такой  пример,  чтобы  вам
стало ясней. Вы не раз пролетали над Землей, не раз любовались прекрасными
пейзажами рек, лугов, лесов,  городов,  гор.  Теперь  вообразите,  что  вы
подлетаете к Земле, когда ее затянуло туманом высотой с полкилометра.  Что
вы увидите тогда? Унылую площадь синеватой мглы и над нею  пики  отдельных
гор, вершины особо высоких  небоскребов.  Будет  ли  такая  картина  Земли
правдивым ее изображением?
     - Пример - не доказательство, - желчно возразил Эрвин. - Удивительно,
что вы забыли об этой прописи логики.
     - Подождите. Я приведу и прямое доказательство. В лаборатории я вынул
из холодильника бритву, повертел ее в руках, и  приборчик  донес  до  вас,
лежавшего вот на этой кровати, не окрашенную  эмоциями  суть  мыслей:  что
доработкой изобретения Томсона мы с  братом  поставим  памятник  погибшему
другу, что нас наградят недавно утвержденной медалью Томсона, что я пройду
сквозь такую гору, как та, что увиделась в окне, и Арман с Робертом  будут
надежно  страховать  меня,  никакие  гравитационные   толчки,   погубившие
Томсона, мне отныне не страшны... Я правильно излагаю  информацию  о  моих
мыслях? Вы соглашаетесь, вы не можете не согласиться! Но теперь посмотрите
на другое. Приборчик не донес до вас фона - тех чувств, которые были  чуть
пониже энергетического потенциала самих мыслей и через фильтр  не  прошли.
Вы не узнали о печали, с какой я думал о Томсоне, о радости, что дело  его
не погибнет, как погиб он, что для нас с братом  будет  великим  утешением
довершить его изобретение, что медаль, какую мы получим,  станет  наградой
его гению, славой его творению и что,  пройдя  сквозь  гранит  горы,  я  с
гордостью скажу: "Возможность этого придумал Томсон, вот  на  что  он  был
способен". Все эти человеческие, все эти добрые, грустные мысли  приборчик
отсек, вы получили мои рассуждения без  фона,  скелет,  а  не  живое  тело
чувств. Что же вы сделали тогда? Вы  сами  добавили  недостающий  фон.  Вы
присочинили мне тщеславие, себялюбие, вы заставили меня не с грустью, а  в
упоении мечтать, как совершу то, чего Томсон не  сумел,  как  я  в  глазах
всех, и в своих глазах особенно, буду выше, буду глубже, буду  талантливей
гениального Ивана Томсона. Вы оболгали меня, Эрвин, вы чудовищно  исказили
мой характер. И возненавидели меня - не того Роя Васильева, который  сидит
у вашей кровати, нет, другого Роя, несуществующего,  карикатуру  на  меня,
какую сами придумали. Возненавидели за карикатурность,  за  несоответствие
реальности, короче - за вами же придуманную ложь обо мне.
     - Вы хотите сказать, что так было со  всеми  людьми,  чьи  мысли  мне
стали открыты? - глухо спросил Эрвин. Щеки его  посерели,  в  глазах  было
смятение. Слова Роя падали как глыбы:  он  не  был  забронирован  от  силы
доказательств.  И  приборчика,  коварно   все   искажавшего,   больше   не
существовало: истина представала в суровой подлинности.
     - Да! - гневно сказал Рой. - Вы всех искажали,  лгали  на  всех.  Все
люди представали перед вами в кривом зеркале. И ваша ненависть  к  ним  за
то, что они столь кривы, была,  в  сущности,  ненавистью  к  самому  себе,
сделавшему их кривыми. Вот кого вы должны  презирать,  кого  ненавидеть  -
себя. Ибо вы - главный виновник того, что  люди  виделись  вам  мелкими  и
порочными. Но это еще не все, я только подхожу к главной вашей ошибке.
     Жалкая гримаса исказила все больше бледневшее лицо больного.
     - Еще ошибки?
     - Эрвин!  Ошибки  ваши  к  одной  не  свести,  их  много.  Наберитесь
терпения, я буду говорить об очень сложных понятиях. Я назвал вас наивным,
но  в  том,  что  вы  искажали  людей,  присутствует   не   наивность,   а
злонамеренность, скверный характер. Теперь послушайте и  о  наивности.  Вы
почему-то вообразили, что люди -  автоматы,  заряженные  программой  одних
высоких стремлений. Но люди есть люди, им  свойственно  все,  что  принято
называть человеческим.  Один  философ  назвал  свою  книгу  "Человеческое,
слишком человеческое".
     Под  словечком  "слишком  человеческое"  он   подразумевал:   "плохое
человеческое". Что же, существуют и  плохие  чувства:  себялюбие,  эгоизм,
неумеренное честолюбие, властолюбие и прочее - много таких чувств, у одних
людей одни, у других другие, у одних сильней, у других слабей. Люди  -  не
ангелы, ни один не таскает на спине крылышек. Но  в  наше  с  вами  время,
Эрвин Кузьменко, ни один человек не позволит скверным  мыслям  и  чувствам
стать главным двигателем своих действий. Они подавляются, им не  позволяют
проникнуть наружу. Люди стыдятся их, как дурного запаха. Вы бросили в лицо
Карлу Ванину, что он стремится к академическим наградам. Вы сами  сказали:
Карл покраснел, словно вы поймали его на преступлении. И стал уверять, что
это не так. Вы выкрали из его мозга мысль о награде, а он отрекся от  нее,
как от плохого поступка. Вам это ничего не  говорит,  Эрвин?  А  ведь  это
значит, что люди не позволяют  мелким,  обывательским  мыслям,  всяческому
мусору  своей  мыслительной  работы,  всяким  отходам  своих  чувствований
вознестись до роли главенствующих... Вы совершили отвратительный поступок,
Эрвин. Вы  изобрели  аппарат  не  для  узнавания  человеческой  природы  и
подлинного стимула  человеческих  действий,  нет,  аппарат  для  ворошения
грязного белья, для проникновения в отхожие места. Кто же вы  такой  сами,
Эрвин Кузьменко? Все, к чему прикасается ваша  рука,  приобретает  мерзкий
запах гнилья...
     - Перестаньте! - простонал больной. - Я больше не могу  вас  слушать,
не могу, не могу! - Крупные слезы катились по его желтым щекам.
     И снова Рой почувствовал жалость к человеку, которого так  беспощадно
казнил правдой о нем. Рой остановил себя: зачем добивать уже поверженного?
     - Я ухожу, Эрвин. Надеюсь,  мы  больше  не  увидимся.  Не  знаю,  как
сложится ваша дальнейшая жизнь Думаю, вам следует рассчитывать на  доброту
людей. Впрочем, это ваше дело, не хочу ничего предсказывать.
     - Уберите эту штуку, - сказал больной, показывая на принесенную  Роем
деталь дешифратора. - Мне страшно глядеть на нее...
     В гостинице Рой вызвал Стоковского.
     - Друг Клавдий, обеспечьте  мне  место  в  ближайшем  планетолете  на
Землю. И выбросьте в помойку  остатки  дешифратора  мыслей,  изобретенного
Эрвином. Это его собственное желание.