Станислав Лем
                        Сборник рассказов

                        СОДЕРЖАНИЕ:

Terminus
Альбатрос
ВТОРЖЕНИЕ С АЛЬДЕБАРАНА
Два молодых человека
Испытание
Как Эрг Самовозбудитель Бледнотника победил
Корпорация "БЫТИЕ"
МОЛЬТЕРИС
Несчастный случай
О "неопознаннных летающих объектах".
Охота на Сэтавра
ПОВТОРЕНИЕ
ПРОФЕССОР ДЕКАНТОР
ПРОФЕССОР ЗАЗУЛЬ
ПРОФЕССОР КОРКОРАН
Патруль
Проказы короля Балериона
Рассказ Пиркса
ФОРМУЛА ЛИМФАТЕРА
О сверхчувственном познании.
О книге Бенедикта Коуски "Предисловие к автобиографии"

                             ФОРМУЛА ЛИМФАТЕРА

     - Милостивый государь... минутку.  Простите  за  навязчивость...  Да,
знаю...  мой  вид...  Но  я  вынужден  просить...  нет,   ах,   нет.   Это
недоразумение. Я шел за вами? Да. Это правда.  От  книжного  магазина,  но
только потому, что видел  сквозь  витрину...  вы  покупали  "Биофизику"  и
"Абстракты"... И когда вы здесь сели,  я  подумал,  что  это  великолепный
случай... Если б вы позволили мне проглядеть... и то, и другое. Но главное
- "Абстракты". Для меня это - жизненная необходимость, а я... не могу себе
позволить... Это, впрочем, видно по мне, правда... я просмотрю и сейчас же
верну, много времени это не займет.  Я  ищу  только  одно...  определенное
сообщение... Вы мне даете? Не знаю, как благодарить...  я  лучше  выйду...
Идет кельнер, мне бы не хотелось, чтобы... я перелистаю на улице, вон там,
напротив, видите? Там есть скамейка... и  немедленно...  Что  вы  сказали?
Нет, не делайте этого...  Вам  не  следует  меня  приглашать...  правда...
хорошо, хорошо, я сяду. Простите? Да, разумеется, можно кофе. Что  угодно,
если это необходимо. О, нет. Это - в самом деле нет. Я не голоден.
     Возможно, мое лицо... но это видимость. Могу я  просмотреть  здесь...
хоть это невежливо?.. Спасибо. Это последний номер... нет, я уж вижу,  что
в "Биофизике" ничего нет. А здесь... да, да... ага... Криспен - Новиков  -
Абдергартен Сухима, подумать только, уже второй раз... ох!.. Нет.  Это  не
то. Ничего нет. Ладно... возвращаю с благодарностью.  Снова  я  могу  быть
спокоен - на две недели... это  все.  Пожалуйста,  не  обращайте  на  меня
внимания... кофе? Ах, правда, кофе. Да, да. Я сижу,  буду  молчать.  Я  не
хотел бы навязываться, назойливость со  стороны  такого  индивидуума,  как
я... простите? Да, наверно, это кажется странным такие интересы при таком,
гм, exterieur... <Внешний вид - фр.> Но, ради бога, только не это.  Почему
же  это  вы  должны  передо  мной  извиняться?  Большое  спасибо,  нет,  я
предпочитаю без сахара. Это привычка тех лет,  когда  я  не  был  еще  так
болтлив... Вы не хотите читать? Видите ли, я думал... Ах, это  ожидание  в
глазах. Нет, не взамен. Ничего взамен, с  вашего  разрешения,  конечно,  я
могу  рассказать.   Опасаться   мне   нечего.   Нищий,   который   изучает
"Биофизический журнал" и "Абстракты". Забавно. Я отдаю себе в этом  отчет.
От лучших времен у меня сохранилось  еще  чувство  юмора.  Чудесный  кофе.
Похоже на то, что я интересуюсь биофизикой? Собственно, это не совсем так.
Мои интересы... не знаю, стоит ли... Только не  думайте,  что  я  ломаюсь.
Что? Это вы? Это  вы  опубликовали  в  прошлом  году  работу  о  комитарах
афиноров с многократной кривизной? Я точно не помню названия,  однако  это
любопытно. Совершенно иначе, чем у Баума. Гелловей пытался  в  свое  время
сделать это, но у него не вышло. Нескладная штука, эти афиноры... Вы  ведь
знаете, как зыбки неголономные системы... Можно утонуть, в математике  так
бывает, когда человек  жаждет  наспех  штурмовать  ее,  схватить  быка  за
рога... Да. Я уже давно должен был это сказать. Лимфатер. Аммон Лимфатер -
так меня зовут. Пожалуйста, не удивляйтесь моему разочарованию. Я  его  не
скрываю, к чему? Со мной это случалось уже много раз и все-таки каждый раз
по-новому... это немного... больно.  Я  все  понимаю...  Последний  раз  я
печатался... двадцать лет назад. Вероятно, вы тогда еще... ну, конечно.  А
все-таки? Тридцать лет? Ну что ж, тогда вам было  делать:  ваши  интересы,
скорей  всего,  были  направлены  в  другую  сторону...  А   потом?   Боже
милосердный, я вижу, вы не настаиваете. Вы деликатны, я  сказал  бы  даже,
что вы стараетесь относиться ко мне как... к коллеге. Ах, что вы! Я  лишен
ложного  стыда.  Мне  хватает   настоящего.   Ладно.   История   настолько
невероятна, что вы будете разочарованы... Ибо поверить  мне  невозможно...
Нет, нельзя. Уверяю вас. Я уж не раз ее  рассказывал.  И  в  то  же  время
отказывался сообщить подробности, которые могли бы засвидетельствовать  ее
правдивость. Почему?  Вы  поймете,  когда  услышите  все.  Но  это  долгая
история, простите, я ведь предупреждал. Вы сами хотели. Началось  это  без
малого тридцать лет назад. Я окончил университет и  работал  у  профессора
Хааве. Ну, разумеется, вы о нем слыхали.  Это  была  знаменитость!  Весьма
рассудительная знаменитость! Он не любил рисковать. Никогда  не  рисковал.
Правда, он позволял нам - я был его ассистентом - занимался кое-чем  сверх
программы, но в принцип...  нет!  Пусть  это  будет  только  моя  история.
Разумеется, она связана с судьбами других людей, но у меня есть склонность
к болтливости, которую мне по  старости  трудно  контролировать.  В  конце
концов, мне шестьдесят лет, выгляжу я еще старше, вероятно, и из-за  того,
что собственными руками...
     Incipiam <Начнем - лат.>. Итак,  это  было  в  семидесятых  годах.  Я
работал у Хааве, но интересовался кибернетикой. Вы ведь  знаете,  как  это
бывает: самыми вкусными кажутся плоды в чужих садах. Кибернетика  занимала
меня все больше и больше. В конце-концов мой шеф уже не мог этого вынести.
Я не удивляюсь  этому.  Тогда  тоже  не  удивился.  Мне  пришлось  немного
похлопотать, и в конце концов я устроился у Дайемона. Дайемон,  вы  о  нем
тоже, наверное, слыхали, принадлежал к школе Мак Келлоха. К сожалению,  он
был  ужасно   безапелляционен.   Великолепный   математик,   воображаемыми
пространствами  прямо-таки  жонглировал,   мне   страшно   нравились   его
рассуждения. У него была такая  забавная  привычка  -  прорычать  конечный
результат подобно льву... но это неважно. У него я работал  год,  читая  и
читая... Знаете, как это бывает: когда выходила  новая  книга,  я  не  мог
дождаться, пока она попадет в нашу  библиотеку,  бежал  и  покупал  ее.  Я
поглощал все. Все... Дайемон, правда, считал меня  подающим  надежды...  и
так далее. У меня было одно неплохое качество,  уже  тогда,  феноменальная
память. Знаете... я могу вам хоть сейчас перечислить названия всех  работ,
опубликованных год за годом нашим институтом на протяжении двенадцати лет.
Даже дипломных... Сейчас я только помню, тогда - запоминал. Это  позволяло
мне сопоставлять различные теории, точки зрения ведь в кибернетике  велась
тогда яростная священная война, и духовные дети великого Норберта кидались
друг на друга так, что... Но меня грыз какой-то червь... Моего  энтузиазма
хватало на день: что сегодня меня восхищало, завтра начинало тревожить.  О
чем шла речь? Ну как же - о теории электронных  мозгов...  ах,  так?  Буду
откровенен:  знаете,  это  даже  хорошо,   мне   не   придется   чрезмерно
беспокоиться о том, чтобы неосторожно упомянутой  подробностью...  Да  что
вы! Ведь это было бы оскорблением с моей стороны! Я не опасаюсь никакой...
никакого плагиата, вовсе нет, дело гораздо серьезнее, сами увидите. Однако
я все говорю обиняками... Правда,  вступление  необходимо.  Так  вот:  вся
теория информации появилась в головах  нескольких  людей  чуть  ли  не  за
несколько дней, вначале все казалось относительно простым обратная  связь,
гомеостаз,  информация,  как  противоположность  энтропии,  -  но   вскоре
обнаружилось, что это  не  удается  быстро  уложить  в  систему,  что  это
трясина, математическая топь, бездорожье. Начали возникать школы, практика
шла своим путем - строили эти там электронные  машины  для  расчетов,  для
перевода, машины обучающие, играющие в шахматы...  А  теория  -  своим,  и
вскоре инженеру, который работал с  такими  машинами,  было  трудно  найти
общий язык со специалистом по теории информации... Я сам едва не утонул  в
этих новых отраслях математики, которые возникали, как грибы после  дождя,
или, скорее, как новые инструменты в руках взломщиков, пытающихся  вскрыть
панцирь тайны... Но это все-таки  восхитительные  отрасли,  правда?  Можно
обладать некрасивой женщиной или обычной и завидовать  тем,  кто  обладает
красавицами,  но  в  конце  концов  женщина  есть  женщина;   зато   люди,
равнодушные к математике, глухие к ней, всегда казались мне калеками!  Они
беднее  на  целый  мир  такой  мир!  Они  даже  не  догадываются,  что  он
существует! Математическое построение - это безмерность, оно  ведет,  куда
хочет, человек будто создает его, а в сущности лишь открывает ниспосланную
неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо  чаще  всего  она
ведет никуда... В один прекрасный день я сказал себе:  довольно.  Все  это
великолепно, но мне великолепия не нужно, я должен  дойти  до  всего  сам,
абсолютно, словно на свете никогда не было никакого Винера,  Неймана,  Мак
Келлоха... И вот, день  за  днем  я  расчистил  свою  библиотеку,  свирепо
расчистил, записался на  лекции  профессора  Хайатта  и  принялся  изучать
неврологию животных. Знаете,  с  моллюсков,  с  беспозвоночных,  с  самого
начала... Ужасное занятие; ведь все это, собственно, описания -  они,  эти
несчастные биологи и зоологи, в сущности, ничего не понимают. Я видел  это
превосходно. Ну, а когда после двух лет  тяжкого  труда  мы  добрались  до
структуры человеческого мозга, мне хотелось смеяться. Правда: смотрел я на
все эти  работы  и  фотограммы  Рамона-и-Калаха,  эти  черненные  серебром
разветвления нейронов коры... дендриты мозжечка, красивые,  словно  черные
кружева... и разрезы мозга, их были  тысячи,  среди  них  старые,  еще  из
атласов Виллигера, и говорю вам: я смеялся! Да ведь они были поэтами,  эти
анатомы, послушайте только, как они наименовали  все  эти  участки  мозга,
назначения которых  вообще  не  понимали:  рог  Гипокампа,  рог  Аммона...
пирамидные тельца... шпорная щель...
     На первый взгляд, это не имеет отношения к моему рассказу. Но  только
на первый взгляд, ибо, видите ли, если б меня  не  удивляли  многие  вещи,
которые абсолютно не удивляли... Даже  не  привлекали  внимания  других...
если бы не это, я наверняка был бы  сейчас  склеротическим  профессором  и
имел бы сотни две работ, которых никто не помнит, - а так...
     Речь идет о так называемом наитии. Откуда у меня это взялось, понятия
не имею. Инстинктивно - долгие годы, пожалуй, всегда, -  все  представляли
себе, что существует... что можно принимать во  внимание  лишь  один  тип,
один вид мозга - такой, каким природа снабдила  человека.  Ну,  ведь  homo
<Человек - лат.> - это существо такое умное, высшее, первое среди  высших,
владыка и царь творения... да. И поэтому модели  -  и  математические,  на
бумаге, - Рашевского, - и электронные Грея Уолтера - все это возникло  Sib
Simme aispiciis <Под внешним наблюдением -  лат.>  человеческого  мозга  -
этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для  мышления.  И
тешили себя иллюзией, простодушные, что если удастся когда-нибудь  создать
механический  мозг,  который  сможет  соперничать  с   человеческим,   то,
разумеется, лишь потому, что  конструктивно  он  будет  абсолютно  подобен
человеческому.
     Минута непредвзятого размышления  обнаруживает  безбрежную  наивность
этого взгляда. "Что такое слон?"  -  спросили  у  муравья,  который  слона
никогда не видел. "Это очень, очень большой муравей", - отвечал тот... Что
вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так
рассуждать, именно поэтому  Корвайсс  и  не  согласился  опубликовать  мою
работу - к счастью, не согласился. Это я сейчас  так  говорю,  а  тогда  -
тогда, разумеется, был вне себя от гнева...  эх!  Ну,  вы  понимаете.  Еще
немного терпения. Итак, наитие... Я  вернулся  к  птицам.  Это,  надо  вам
сказать, очень любопытная история.  Вы  знаете?  Эволюция  шла  различными
путями  -  ведь  она  слепа,  это  слепой  скульптор,  который  не   видит
собственных творений и не знает - откуда  ему  знать?  Что  с  ними  будет
дальше. Говоря  фигурально,  похоже,  будто  природа,  проводя  неустанные
опыты, то и дело забредала в глухие тупики и попросту  оставляла  там  эти
свои незрелые создания, эти неудачные результаты экспериментов, которым не
оставалось ничего, кроме терпения: им предстояло прозябать сотни миллионов
лет... а сама принималась за новые. Человек является  человеком  благодаря
так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у  него  есть  и  то,  что
служит мозгом у птиц, - полосатое тело, стриатум;  у  него  оно  задвинуто
вглубь, придавлено этим большим шлемом, этим покрывающим все плащом  нашей
гордости и славы, корой мозга... Может, я немного и насмешничаю, бог весть
почему. Значит было так: птицы и насекомые, насекомые и  птицы  -  это  не
давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? Почему нет  разумных  птиц,
мыслящих муравьев? А очень бы... знаете ли, стоит только взвесить: если  б
насекомые пошли в своем развитии дальше, человек им в подметки не  годился
бы, ничего бы он не поделал, не выдержал бы конкуренции - где там! Почему?
Ну, а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются
на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется; по Сеньке
и шапка. Они почти ничему не должны учиться,  а  мы?  Мы  теряем  половину
жизни на учебу, затем чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти
того, чем мы набили свою голову,  бесполезный  балласт.  Вы  представляете
себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мог  появиться  на
свет с познаниями, унаследованными от отца?  Однако  он  глуп,  как  любой
новорожденный. Учение? Пластичность человеческого разума? Знаете,  я  тоже
верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на  школьной  скамье  без
конца повторяют аксиому: человек именно потому и человек,  что  появляется
на свет подобным чистой  странице  и  должен  учиться  даже  ходить,  даже
хватать  рукой  предметы:  что  в  этом  заключается  его  сила,  отличие,
превосходство, источник мощи, а  не  слабости,  а  вокруг  видишь  величие
цивилизации, - то ты веришь в это, принимаешь это как очевидную истину,  о
которой нет смысла спорить.
     Я, однако, все возвращался мыслями к  птицам  и  насекомым.  Как  это
происходит - каким образом они наследуют готовые знания,  передаваемые  из
поколения в поколение? Было известно лишь одно. У птиц  нет,  в  сущности,
коры, то есть кора не играет  большой  роли  в  их  нейрофизиологии,  а  у
насекомых ее нет совершенно, - и вот насекомые приходят на свет  с  полным
почти запасом знаний, необходимых им для жизни, а птицы - со  значительной
их частью. Из  этого  следует,  что  кора  является  подоплекой  учения  -
этого... этого препятствия на пути  к  величию.  Ибо  в  противном  случае
знания аккумулировались бы, так что праправнук какого-нибудь  Леонардо  да
Винчи стал бы мыслителем,  в  сравнении  с  которым  Ньютон  или  Эйнштейн
показались бы кретинами! Извините. Я увлекся. Итак, насекомые  и  птицы...
птицы. Здесь вопрос был ясен. Они произошли, как известно,  от  ящеров  и,
значит, могли только развивать тот план,  ту  конструктивную  предпосылку,
которая заключалась в ящерах: архистриатум, паллидум  -  эти  части  мозга
были уже даны, у птиц, собственно, не было никаких перспектив,  и  прежде,
чем первая из  них  поднялась  в  воздух,  дело  было  проиграно.  Решение
компромиссное: немного  нервных  ядер,  немного  коры  -  ни  то,  ни  се,
компромиссы нигде не окупаются, в эволюции тоже.  Насекомые  -  ну,  здесь
дело обстояло иначе. У них  были  шансы:  эта  симметричная,  параллельная
структура  нервной  системы,  парные  брюшные  мозги...  от   которых   мы
унаследовали  рудименты.  Наследство  это  не  только  загублено,   но   и
преобразовано.  Чем  они  занимаются  у  нас?   Функционированием   нашего
кишечника! Но - обратите внимание, очень прошу! - Это они умеют  с  самого
рождения; симпатическая и парасимпатическая системы с самого начала знают,
как управлять работой сердца, внутренних органов; да, вегетативная система
это умеет, она умна от рождения! И вот ведь никто над этим не задумывался,
а?.. Так оно есть - так должно быть, если поколения появляются и исчезают,
ослепленные верой в свое фальшивое совершенство. Хорошо,  но  что  с  ними
случилось - с насекомыми?  Почему  они  так  жутко  застыли,  откуда  этот
паралич развития и внезапный конец, который наступил  почти  миллиард  лет
назад и навсегда задержал  их,  но  не  был  достаточно  мощным,  чтоб  их
уничтожить? Э, что там! Их возможности убил случай. Абсолютная,  глупейшая
случайность...  Дело  в  том,  что  насекомые   ведут   происхождение   от
первичнотрахеистых. А первичнотрахеистые вышли из  океана  на  берег,  уже
имея сформировавшуюся дыхательную систему, эволюция не может, как инженер,
неудовлетворенный своим решением  проблемы,  разобрать  машину  на  части,
сделать новый чертеж и заново собрать  механизм.  Эволюция  неспособна  на
это. Ее  творчество  выражается  лишь  в  поправках,  усовершенствованиях,
достройках... Одна из них - кора мозга... Трахеи - вот что было проклятием
насекомых! У них не было легких, были трахеи, и потому насекомые не  могли
развить активно включающийся  дыхательный  аппарат,  понимаете?  Ну,  ведь
трахеи - просто система трубок, открытых на поверхности тела, и они  могут
дать организму лишь то количество кислорода, какое самотеком пройдет через
отверстия... вот почему. Впрочем, это, разумеется вовсе не  мое  открытие.
Но  об  этом  говорят  невнятно:  мол,  несущественно.  Фактор,  благодаря
которому был вычеркнут из списка самый опасный соперник человека...  О,  к
чему может привести слепота! Если тело превысит определенные,  поддающиеся
точному исчислению размеры, то трахеи уже не смогут доставлять необходимое
количество воздуха. Организм начнет задыхаться. Эволюция - конечно  же!  -
приняла  меры:  насекомые  остались  небольшими.  Что?  Огромные   бабочки
мезозойской  эры?  Весьма  яркий  пример   математической   зависимости...
непосредственного   влияния  простейших   законов   физики   на  жизненные
процессы...  Количество  кислорода,  попадающего  внутрь  организма  через
трахеи,   определяется  не  только  диаметром   трахей,  но   и  скоростью
конвекции... а она, в свою очередь, - температурой; так вот, в мезозойскую
эру, во время больших потеплений, когда  пальмы  и  лианы  заполнили  даже
окрестности Гренландии, в тропическом  климате  вывелись  эти  большие,  с
ладонь величиной, бабочки и мотыльки... Однако это были  эфемериды,  и  их
погубило первое же похолодание, первый ряд менее жарких, дождливых  лет...
Кстати  сказать,   и  сегодня  самых  больших  насекомых  мы  встречаем  в
тропиках...  но и это маленькие организмы;  даже самые большие среди них -
малютки в сравнении  со  средним  четвероногим,  позвоночным...  Ничтожные
размеры  нервной  системы,   ничего  не  удалось  сделать,  эволюция  была
бессильна.
     Первой моей мыслью было построить электронный мозг по  схеме  нервной
системы насекомого... какого? Ну, хотя  бы  муравья.  Однако  я  сразу  же
сообразил, что это просто глупо, что я собираюсь  идти  путем  наименьшего
сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции?  Я
снова занялся фундаментальной проблемой:  обучением.  Учатся  ли  муравьи?
Конечно, да: у них можно выработать условные рефлексы,  это  общеизвестно.
Но я думал о чем-то  совершенно  ином.  Не  о  тех  знаниях,  которые  они
наследуют от своих  предков,  нет.  О  том,  совершают  ли  муравьи  такие
действия, которым их не могли обучить  родители  и  которые  они,  тем  не
менее, могут выполнять без всякого обучения! Как вы  смотрите  на  меня...
Да, я знаю. Тут мои  слова  начинают  попахивать  безумием,  да?  Мистикой
какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание
о мире? Но это лишь вступление,  начало,  лишь  первые  буквы  методологии
моего сумасшествия. Пойдем дальше.  В  книгах,  в  специальной  литературе
вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто  в  здравом  уме  его  не
ставил и не отважился бы на это. Что  делать?  Ведь  не  мог  же  я  стать
мирмекологом <ученый, изучающий муравьев> только для того, чтобы  ответить
на этот один - предварительный вопрос. Правда, он решал "быть или не быть"
всей моей  концепции,  однако  мирмекология  -  обширная  дисциплина,  мне
пришлось бы опять потратить три-четыре года: я  чувствовал,  что  не  могу
себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправился к Шентарлю. Ну  как
же, имя! Для вас это каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы,
был легендой! Профессор вышел на пенсию, не преподавал уже четыре  года  и
был тяжело болен. Белокровие. Ему продляли жизнь месяц за месяцем, но  все
равно было ясно, что конец  его  близок.  Я  набрался  смелости.  Позвонил
ему...  скажу прямо: я бы позвонил, даже если б он уже агонизировал. Такой
безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я,  совершенно
никому неизвестный щенок, попросил его побеседовать со мной. Он велел  мне
придти, назначил день и час.
     Он лежал в кровати. Кровать эта стояла у шкафов с книгами, и над  ней
было укреплено особым образом зеркало и механическое приспособление, вроде
длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, вытянуть  с  полок  любую  книгу,
какую захочет. И как только я вошел, поздоровался, и посмотрел на эти тома
- я увидел  Шеннона,  и  Мак  Кея,  и  Артура  Рубинштейна,  того  самого,
сотрудника Винера, - знаете, я понял, что это  тот  человек,  который  мне
нужен. Мирмеколог, который знал  всю  теорию  информации,  -  великолепно,
правда?
     Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у  него
гаснет сознание,  поэтому  он  заранее  извиняется  передо  мной,  а  если
потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я  сразу
начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.
     Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне  было  двадцать
семь лет, вы можете вообразить, как я говорил!  Когда  в  цепи  логических
рассуждений не хватало звена, его заменяла  страстность.  Я  высказал  ему
все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, - уверяю, что  я  не
подбирал слов! О путях паллидума и стриатума, о палеоэнцефалоне, о брюшных
узлах насекомых, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному
вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне  всякого
сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай,  который  подтверждал
бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей  жизни,  за
шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли, по крайней мере, шанс,  хотя
бы один из тысячи?
     А когда я оборвал речь будто посредине, не отдавая себе отчета в том,
что  это  уже  конец  моих  рассуждений,  ибо  я  не  подготовил  никакого
заключения, совсем не обращая  внимания  на  форму,  -  то,  запыхавшийся,
попеременно краснея и бледнея, почувствовал вдруг слабость и -  впервые  -
страх, Шентарль открыл глаза: пока я говорил, они были закрыты. Он сказал:
     - Жалею, что мне не тридцать лет.
     Я ждал, а он опять закрыл глаза и  заговорил  лишь  спустя  некоторое
время:
     - Лимфатер, вы хотите добросовестного, искреннего ответа, да?
     - Да, - сказал я.
     - Слыхали вы когда-нибудь об акантис рубра?
     - Виллинсониана? - спросил я. - Да, слышал: это  красный  муравей  из
бассейна Амазонки...
     - А! Вы слышали?! - произнес он таким тоном, словно  сбросил  с  плеч
лет двадцать. - Вы слышали о нем? Ну, так что же вы  еще  мучаете  старика
своими вопросами?
     -  Да  ведь,  господин  профессор,  то,  что   Саммер   и   Виллинсон
опубликовали в альманахе, было встречено сокрушительной критикой...
     - Понятно, - сказал он. - Как  же  могло  быть  иначе?  Взгляните-ка,
Лимфатер... - Он показал своими щипцами на шесть черных томов  монографии,
принадлежавшей его перу.
     - Если б я мог, - сказал он, - я взялся бы за это... Когда я начинал,
не было никакой теории информации, никто  не  слышал  об  обратной  связи,
Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а  мирмекологу
было  достаточно  знать  четыре  арифметических  действия...  Эта  малютка
Виллинсона - очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете,  как
это было? Нет? Виллинсон вез с собой  живые  экземпляры;  когда  его  джип
попал в расщелину между скал,  они  расползлись  и  там  -  на  каменистом
плоскогорье! - сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели  среди
скал, а ведь это муравьи с побережья амазонки,  они  никогда  не  покидают
зоны джунглей!
     - Ну да, - сказал я. - Но Лорето утверждает, что отсюда следует  лишь
вывод об их горном происхождении: у них были  предки,  которые  обитали  в
пустынных местностях и...
     - Лорето - осел, - спокойно ответил старик, - и вам следует  об  этом
знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в
своей  области  нельзя  прочесть  всего,  что   написали   твои   коллеги.
"Абстракты"? Не говорите мне  об  "Абстрактах"!  Эти  аннотации  не  имеют
никакой ценности и знаете, почему? Потому, что по ним  не  видно,  что  за
человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения,
но у нас... Бросьте лишь взгляд на любую  статью  Лорето,  и,  прочтя  три
фазы, вы сориентируетесь, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая... но
не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?
     - Да, - ответил я.
     - Ну так вот. Акантис никогда не жили в горах. Вы  понимаете?  Лорето
делает то, что  люди  его  уровня  делают  всегда  в  подобных  ситуациях:
пытается защитить ортодоксальную точку зрения.  Ну,  так  откуда  же  этот
маленький Акантис узнал, что единственной его  добычей  среди  скал  может
быть кватроцентикс эпрантиссиака и что на нее следует  охотиться,  нападая
из расщелин? Не вычитал ли же он это у меня и  не  Виллинсон  же  ему  это
сообщил! Вот это и есть ответ на ваш  вопрос.  Вы  хотите  еще  что-нибудь
узнать?
     - Нет, - сказал я. - Но я  чувствую  себя  обязанным...  Я  хотел  бы
объяснить вам, господин профессор,  почему  я  задал  этот  вопрос.  Я  не
мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного
тезиса...
     И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего
еще не знал. Когда я кончил,  он  выглядел  очень  усталым.  Начал  дышать
глубоко и медленно. Я собирался уйти.
     - Подождите, - сказал он. - Несколько слов я еще как-нибудь  из  себя
выдавлю.  Да...  То,  что  вы  мне  рассказали,  Лимфатер,  может  служить
достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета.  Что  да,  то
да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли в  одиночку.  Кто
вам помогает? У кого вы работаете?
     - Пока ни у кого, - отвечал я. -  Эти  теоретические  исследования...
Это я сам, профессор... Но я намереваюсь пойти к Ван Галису, знаете, он...
     - Знаю. Построил машину, которая учится, за которую  должен  получить
нобелевскую премию и, вероятно,  получит  ее.  Занимательный  вы  человек,
Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Галис? Сломает машину, над  которой
сидел десять лет и из ее обломков соорудит вам памятник?
     - У Ван Галиса голова, каких мало, - отвечал я. - Если он  не  поймет
величия этого дела, то кто же?..
     - Вы ребенок, Лимфатер. Давно вы работаете на кафедре?
     - Третий год.
     - Ну, вот видите. Третий год, а не замечаете, что это джунгли  и  что
там действует закон джунглей? У Ван Галиса есть своя теория и есть машина,
которая эту теорию подтверждает.  Вы  придете  и  объясните  ему,  что  он
потратил десять лет на глупости, что эта дорога никуда не ведет, что таким
образом можно конструировать самое большее электронных кретинов -  так  вы
говорите, а?
     - Да.
     - Вот именно. Так чего же вы ожидаете?
     - В третьем томе своей монографии вы сами  написали,  профессор,  что
существуют лишь два вида поведения муравьев: унаследованное и заученное, -
сказал я, - но сегодня я услышал от вас нечто иное. Значит, вы  переменили
мнение. Ван Галис может тоже...
     - Нет, - ответил он. - Нет, Лимфатер. Но вы неисправимы. Я вижу  это.
Что-нибудь препятствует вашей работе? Женщины? Деньги? Мысли о карьере?
     Я покачал головой.
     - Ага. Вас ничто не интересует, кроме этого вашего дела? Так?
     - Да.
     - Ну так идите уж, Лимфатер. И прошу вас сообщить мне, что получилось
с ван Галисом. Лучше всего позвоните.
     Я поблагодарил его, как умел, и ушел. Я был невероятно  счастлив.  О,
этот акантис рубра виллинсониана! Я никогда в жизни не видел его, не знал,
как он выглядит, но мое сердце пело ему благодарственные гимны. Вернувшись
домой, я как сумасшедший бросился к своим записям.  Этот  огонь  здесь,  в
груди, этот мучительный огонь счастья, когда тебе двадцать семь лет  и  ты
уверен, что находишься на правильном пути... Уже  за  рубежом  известного,
исследованного, на территории, куда  не  вторгалась  еще  ни  человеческая
мысль, ни даже предчувствие, - нет, все невозможно  описать...  Я  работал
так, что не замечал ни света, ни тьмы за окнами: не знал, ночь сейчас  или
день; ящик моего стола был набит кусками сахара, мне приносили кофе целыми
термосами, я грыз сахар, не отводя  глаз  от  текста,  и  читал,  отмечал,
писал; засыпал, положив голову на стол, открывал глаза и  сразу  продолжал
ход рассуждений с того места, на котором остановился,  и  все  время  было
так, словно я летел куда-то - к своей цели, с необычайной  скоростью...  Я
был крепок, как ремень, знаете ли, если мне удавалось держаться так  целые
месяцы, - как ремень...
     Три недели я работал вообще без перерыва.  Были  каникулы,  и  я  мог
располагать временем, как хотел. И скажу  вам:  я  это  время  использовал
полностью. Две груды книг, которые приносили по составленному мной списку,
лежали одна слева, другая справа, - прочитанные, и  те,  что  ждали  своей
очереди.
     Мои рассуждения выглядели так:  априорное  знание?  Нет.  Без  помощи
органов чувств? Но каким же образом? Nihil еst in intellecti...  <В  мозгу
ничего нет - лат.> Вы ведь знаете. Но, с другой стороны, эти муравьи...  в
чем дело, черт побери? Может, их нервная система способна мгновенно или за
несколько секунд, - что практически одно и то же, - создать  модель  новой
внешней ситуации и приспособиться к ней? Ясно я  выражаюсь?  Не  уверен  в
этом. Мозг наш всегда конструирует схемы событий; законы природы,  которые
мы открываем, это ведь тоже такие схемы; а если  кто-либо  думает  о  том,
кого любит, кому завидует, кого ненавидит, то, по сути,  это  тоже  схема,
разница лишь в степени абстрагирования,  обобщения.  Но  прежде  всего  мы
должны узнать факты, то есть увидеть, услышать -  каким  же  образом,  без
посредства органов чувств?!
     Было похоже, что маленький муравей может это делать. Хорошо, думал я,
если так, то почему же этого  не  умеем  мы,  люди?  Эволюция  испробовала
миллионы решений и не применила лишь одного,  наиболее  совершенного.  Как
это случилось?
     И тогда я засел за работу, чтобы разобраться - как так  случилось.  Я
подумал: это должно быть нечто такое...  конструкция...  Нервная  система,
конечно... такого типа, такого вида, что эволюция никоим образом не  могла
его создать.
     Твердый был орешек. Я  должен  был  выдумывать  то,  чего  не  смогла
сделать эволюция. Вы не догадываетесь, что именно? Но ведь она не  создала
очень много вещей, которые создал человек. Вот, например, колесо. Ни  одно
животное не передвигается на колесах. Да, я знаю, что это  звучит  смешно,
однако можно задуматься и над этим. Почему  она  не  создала  колеса?  Это
просто. Это уж действительно просто. Эволюция не может создавать  органов,
которые совершенно бесполезны в зародыше. Крыло, прежде чем  стать  опорой
для полета, было конечностью, лапой, плавником.  Оно  преобразовывалось  и
некоторое   время   служило   двум   целям   вместе.    Потом    полностью
специализировалось в новом направлении. То же самое - с каждым органом.  А
колесо не может возникнуть в зачаточном состоянии - оно или есть, или  его
нет. Даже самое маленькое колесо - все-таки уже колесо; оно  должно  иметь
ось, спицы, обод - ничего промежуточного не существует. Вот почему в  этом
пункте возникло эволюционное молчание, цезура.
     Ну, а нервная система? Я подумал так: должно быть нечто аналогичное -
конечно, аналогию следует понимать широко колесу. Нечто такое,  что  могло
возникнуть лишь скачком. Сразу. По принципу: или все или ничего.
     Но существовали муравьи. Какой-то зародыш этого у них  был  -  нечто,
некая частица таких возможностей. Что это могло быть? Я стал изучать схему
их нервной системы, но она выглядела  так  же,  как  и  у  всех  муравьев.
Никакой  разницы.  Значит,  на  другом  уровне,  подумал  я.   Может,   на
биохимическом? Меня это не очень устраивало, однако я искал.  И  нашел.  У
Виллинсона. Он был весьма добросовестный мирмеколог. Брюшные узлы  Акантис
содержали одну любопытную химическую субстанцию, какой нельзя обнаружить у
других муравьев, вообще ни в каких организмах животных  или  растительных;
акантоидин - так он ее назвал.  Это  -  соединение  белка  с  нуклеиновыми
кислотами, и есть там еще одна молекула, которую до конца не раскусили,  -
была известна лишь ее общая формула, что не представляло никакой ценности.
Ничего я не узнал и бросил. Если б я построил модель, электронную  модель,
которая обнаруживала бы точно  такие  же  способности,  как  муравей,  это
наделало бы много шуму, но в конце концов имело бы лишь значение  курьеза;
и я сказал себе: нет. Если  б  Акантис  обладал  такой  способностью  -  в
зародышевой или зачаточной форме, то она развилась бы  и  положила  начало
нервной системе истинно совершенной, но он остановился  в  развитии  сотни
миллионов лет назад. Значит его тайна - лишь жалкий остаток,  случайность,
биологически бесполезная и лишь с виду многообещающая, в противном  случае
эволюция не презрела бы ее! Значит, мне она ни к чему. Наоборот, если  мне
удастся отгадать, как должен  быть  устроен  мой  неизвестный  дьявольский
мозг, этот мой  apparatis  universalis  Limphateri  <Универсальная  машина
Лимфатера - лат.>, эта machina omnipotens <Всемогущая машина - лат.>,  эта
ens spontanea <Самоорганизующаяся - лат.>, тогда наверняка,  должно  быть,
мимоходом, словно нехотя, я узнаю, что случилось с муравьем. Но не  иначе.
И  я  поставил  крест  на  моем  маленьком  красном  проводнике  во  мраке
неизвестности.
     Итак, надо было подобраться с другой стороны. С какой?  Я  взялся  за
проблему очень старую, очень недолюбливаемую наукой, очень - в этом смысле
-  неприличную:   за   парапсихологические   явления.   Это   само   собой
напрашивалось. Телепатия, телекинез, предсказание будущего, чтение мыслей;
я  перечитал  всю   литературу,   и   передо   мной   распростерся   океан
неуверенности. Вы, вероятно, знаете, как обстоит дело с  этими  явлениями.
95 процентов истерии, мошенничества, хвастовства, затуманивания мозгов,  4
процента фактов сомнительных, но заставляющих задуматься и,  наконец,  тот
один процент, с которым не знаешь,  что  делать.  Черт  побери,  думал  я,
должно же в нас, людях, тоже  быть  что-то  такое.  Какой-нибудь  осколок,
последний след этого неиспользованного эволюцией шанса, который мы делим с
маленьким красным муравьем; и это -  источник  тех  таинственных  явлений,
которые  так  недолюбливает  наука.  Что  вы  сказали?  Как  я   ее   себе
представлял, эту... Эту машину Лимфатера? Это должен  был  быть  мудрец  -
система, которая, начиная функционировать, сразу же знала бы все, была  бы
наполнена знаниями. Какими? Всякими. Биология, физика, автоматика,  все  о
людях, о звездах... Звучит, как сказка, верно? А знаете, что мне  кажется?
Нужно было лишь одно: поверить, что такая вещь... Такая  машина  возможна.
Не раз по ночам мне  казалось,  что  от  размышлений  у  невидимой  стены,
непроницаемой, несокрушимой, у меня череп лопнет. Ну, не знал я ничего, не
знал...
     Я расписал такую схему: чего не могла эволюция?
     Варианты ответов: не могла создать систему, которая
     1) функционирует не в водно-коллоидной среде (ибо и муравьи, и мы,  и
все живое представляет собой взвесь белка в воде);
     2)  функционирует  только  при  очень  высокой   или   очень   низкой
температуре;
     3)  функционирует  на  основе  ядерных  процессов  (атомная  энергия,
превращение элементов и т.д.).
     На этом я остановился. Ночами сидел над этой записью,  днем  совершал
дальние прогулки, а в  голове  у  меня  кружился  и  неистовствовал  вихрь
вопросов без ответов. Наконец, я сказал  себе:  эти  феномены,  которые  я
называю внечувственными, бывают не у всех людей, а лишь у весьма немногих.
И  даже  у  них  бывают  лишь  иногда.  Не  всегда.  Они  этого  не  могут
контролировать. Не властны  над  этим.  Больше  того,  никто,  даже  самый
блестящий медиум, самый прославленный телепат не  знает,  удается  ли  ему
отгадать чью-то мысль, увидеть рисунок на листке в запечатанном  конверте,
или же то, что он принимает  за  отгадку,  есть  полнейшее  фиаско.  Итак,
какова частота того явления среди людей и какова частота успехов у  одного
и того же лица, одаренного в этом отношении?
     А теперь муравей. Мой Акантис. Как с  ним?  И  я  немедленно  написал
Виллинсону  -  просил  ответить  мне  на  вопрос:  все  ли  муравьи  стали
устраивать на плоскогорье ловушки для кватроцентикс эпрантиссиака или лишь
некоторые? А если некоторые, то какой процент от общего числа? Виллисон  -
вот что такое подлинная удача! - ответил мне через неделю: 1) нет, не  все
муравьи; 2) процент муравьев, строивших ловушки, очень невелик. От 0,2  до
0,4 процента. Практически один муравей из двухсот. Он смог  наблюдать  это
лишь  потому,  что  вез  с  собой  целый  искусственный  муравейник  своей
конструкции, - тысячи экземпляров.  За  точность  сообщенных  цифр  он  не
ручается.  Они   имеют   лишь   ориентировочный   характер.   Эксперимент,
первоначально бывший делом случая, он повторил  два  раза.  Результат  был
всегда тот же. Это все.
     Как  я   набросился   на   статистические   данные,   относящиеся   к
парапсихологии! Помчался в библиотеку, словно за  мной  гнались.  У  людей
рассеивание было больше. От нескольких тысячных до одной десятой процента.
Это потому, что у людей такие явления  труднее  установить.  Муравей  либо
строит ловушки для кватроцентикс, либо нет. А телепатические способности и
другие способности подобного характера проявляются лишь  в  той  или  иной
степени. У одного человека из ста можно обнаружить некоторые  следы  такой
способности, но феноменального телепата нужно искать среди десятков тысяч.
Я начал составлять  для  себя  таблицу  частоты,  два  параллельных  ряда:
частота явлений ВЧ - внечувственных - у обычного населения Земли и частота
успехов особо одаренных индивидуумов. Но, знаете, все это  было  чертовски
зыбко. Вскоре я обнаружил, что чем больше добиваюсь  точности,  тем  более
сомнительные получаются результаты: их можно было толковать и так, и эдак,
разная была техника экспериментов,  разные  и  экспериментаторы  -  короче
говоря, я понял, что должен был бы сам, коли на то пошло,  заняться  этими
вещами, сам исследовать и явления, и  людей.  Разумеется,  я  признал  это
бессмысленным. Остался при том, что и  у  муравьев,  и  у  человека  такие
случаи составляют доли процента. Одно я уже понимал:  почему  эволюция  на
это не пошла. Способность, которую организм проявляет лишь в одном  случае
из двухсот или трехсот, с точки зрения приспособляемости, ничего не стоит;
эволюция, знаете ли, не наслаждается  эффектными  результатами,  если  они
редки, хоть и великолепны, - ее целью является сохранение вида, и  поэтому
она всегда выбирает самый верный путь.
     Значит, теперь вопрос звучал так: почему эта ненормальная способность
проявляется у столь различных организмов, как человек и муравей,  с  почти
одинаковой частотой, а вернее, редкостью; какова причина  того,  что  этот
феномен не удалось биологически "сгустить"?
     Другими словами, я вернулся к моей схеме, к моей троице.  Видите  ли,
там, в трех пунктах, скрывалось решение всей проблемы, только я об этом не
знал. По очереди отбрасывал я пункты: первый - ибо  явление  это,  хоть  и
редко, наблюдалось лишь у  живых  организмов,  значит,  могло  происходить
только в водно-коллоидной среде. Третий - по той же причине: ни у муравья,
ни у человека радиоактивные  явления  не  включены  в  жизненный  процесс.
Оставался лишь второй пункт: очень высокие или очень низкие температуры.
     Великий боже,  подумал  я,  ведь  это  элементарная  вещь.  У  каждой
реакции, зависящей от температуры, есть свой оптимум, но она происходит  и
при иных температурах. Водород соединяется с кислородом при температуре  в
несколько сот  градусов  стремительно,  но  и  при  комнатной  температуре
реакция тоже  совершается,  только  может  продолжаться  веками.  Эволюция
превосходно об этом знает. Она соединяет, например, водород  с  кислородом
при комнатной температуре и добивается этого быстро, потому что пользуется
одной из своих гениальных  уловок:  катализаторами.  Итак  я  опять  узнал
кое-что: что эта реакция, основа  феномена,  не  поддается  катализу.  Ну,
понимаете, если б она поддавалась, эволюция немедленно воспользовалась  бы
ею.
     Вы  заметили,  какой  забавный  характер  носили  мои  шаг  за  шагом
накапливавшиеся познания? Негативный: я по очереди  узнавал,  чем  это  не
является. Но, исключая одну догадку за другой,  я  тем  самым  сужал  круг
темноты.
     Я принялся за  физическую  химию.  Какие  реакции  нечувствительны  к
катализаторам? Ответ был краткий: таких реакций нет. В сфере  биохимии  их
нет. Это был жестокий удар. Я лишился всякой помощи книг, оказался наедине
с возможностью и должен был ее победить. Однако я по-прежнему  чувствовал,
что  проблема  температуры  -  это  правильный  след.  Я   снова   написал
Виллинсону,  спрашивая,  не  обнаружил  ли  он  связи  этого   явления   с
температурой. Это был гений наблюдательности, право. Он мне ответил, а как
же. На том плоскогорье он  провел  около  месяца.  Под  конец  температура
начала падать до четырнадцати градусов днем - дул ветер с гор.  Перед  тем
была неописуемая жара - до пятидесяти градусов в тени. Когда  жара  спала,
муравьи  хоть  и  сохранили  активность  и  подвижность,  но  ловушки  для
кватроцентикс перестали строить. Связь  с  температурой  была  отчетливой;
оставалось одно  затруднение:  человек.  При  горячке  он  должен  был  бы
проявлять эту способность в  высшей  мере,  а  этого  нет.  И  тогда  меня
ослепила мысль, от которой я чуть не закричал во всю глотку: птицы! Птицы,
у которых температура тела составляет, как правило, около сорока  градусов
и которые проявляют поразительную  способность  ориентироваться  в  полете
даже ночью, при беззвездном небе.  Хорошо  известна  загадка  "инстинкта",
приводящего их с юга в родные края весной! Разумеется, сказал я себе,  это
и есть то самое!
     А человек  в  горячке?  Что  ж,  когда  температура  достигает  40-41
градуса, человек обычно теряет сознание и начинает бредить.  Проявляет  он
при этом телепатические способности или нет, мы не знаем, наладить  с  ним
контакт в  это  время  невозможно,  наконец,  галлюцинация  подавляет  эти
способности.
     Я сам был тогда в горячке. Ощущал тепло тайны, уже такой  близкой,  и
не знал далее ничего. Все возведенное мной здание состояло из  исключений,
отрицаний,  туманных  догадок  -  если  подойти  по-деловому,   это   была
фантасмагория, ничего больше. А в то же время - могу вам это сказать - все
данные были уже у меня в руках. У меня были все элементы, я только не умел
их правильно расположить или, вернее, видел их как-то по отдельности.  То,
что нет реакций, не поддающихся катализу, торчало у  меня  в  голове,  как
раскаленный гвоздь. Я пошел к Маколею, этому знаменитому химику, знаете, и
молил его, да, молил назвать хотя бы одну не поддающуюся катализу реакцию;
наконец, он принял меня за сумасшедшего, я подвергался ужасным  насмешкам,
но мне было безразлично. Он не дал  мне  ни  одного  шанса;  мне  хотелось
броситься на него  с  кулаками,  словно  он  был  виноват,  словно  он  из
злорадства...
     Но это не имеет значения: в то время я совершил  много  сумасбродств,
так что добросовестно заслужил репутацию безумца. Я и был им, уверяю  вас,
ибо, словно  слепой,  словно  слепой,  повторяю,  обходил  элементарнейшую
очевидность; уперся, как осел, в эту проблему катализа, будто  забыл,  что
речь идет о муравьях, людях, то есть - о живых организмах. Способность эту
они проявляли в исключительных случаях, необычайно редко. Почему  эволюция
не пробовала конденсировать феномен? Единственный ответ,  какой  я  видел,
был: потому что явление не поддается катализу. Но это  было  неверно.  Оно
поддавалось, и еще как.
     Как вы смотрите на меня... Ну, итак, ошибка эволюции? Недосмотр? Нет.
Эволюция не упускает не единого шанса. Но цель  ее  -  жизнь.  Пять  слов,
понимаете, пять слов, открыли мне глаза на эту величайшую  изо  всех  тайн
вселенной. Я боюсь сказать вам. Нет - скажу. Но это будет уже все. Катализ
этой реакции приводит к денатурации. Вы понимаете? Катализировать  ее,  то
есть сделать явлением частным, совершающимся  быстро  и  точно,  -  значит
привести к свертыванию белков. Вызывать смерть. Как же эволюция  стала  бы
убивать свои собственные создания? Когда-то, миллионы лет назад, во  время
одного из своих тысячных экспериментов она ступила на этот путь. Было  это
еще до того, как появились птицы.  Вы  не  догадываетесь?  В  самом  деле?
Ящеры! Мезозойская  эра.  Потому-то  они  и  погибли,  отсюда  потрясающие
гекатомбы, над которыми до наших дней ломают  головы  палеонтологи.  Ящеры
предки птиц - пошли этим путем. Я говорил о путях эволюции, помните?  Если
в такой тупик забредет целый  вид,  возврата  нет.  Он  должен  погибнуть,
исчезнуть до последнего экземпляра. Не поймите меня неверно. Я не  говорю,
что все стегозавры, диплодоки, ихтиорнисы стали мудрецами царства ящеров и
сейчас же вслед за этим вымерли. Нет, ибо оптимум  реакции,  тот  оптимум,
который в девяноста  случаях  из  ста  обусловливает  ее  возникновение  и
развитие, находится уже за границами жизни. На  стороне  смерти.  То  есть
реакция эта должна происходить в  белке  денатурированном,  мертвом,  что,
разумеется, невозможно. Я предполагаю, что мезозойские ящеры, эти  колоссы
с  микроскопическими  мозгами,  обладали  чертами  поведения,  в  принципе
похожими на поведение Акантис, только проявлялось это у них во  много  раз
чаще. Вот и все. Чрезвычайная скорость и простота такого вида  ориентации,
когда животное  без  посредства  органов  чувств  немедленно  "схватывает"
обстановку  и  может  к  ней  моментально  приспособиться,  втянула   всех
обитателей мезозойской эры в  страшную  ловушку;  это  было  что-то  вроде
воронки  с  суживающимися  стенками  -  на  дне  ее  таилась  смерть.  Чем
молниеноснее, чем исправнее действовал удивительный  коллоидный  механизм,
который  достигает  наибольшей  точности  тогда,  когда  белковая   взвесь
свертывается, превращаясь в желе,  тем  ближе  были  к  своей  гибели  эти
несчастные глыбы мяса. Тайна их распалась и рассыпалась в прах вместе с их
телами, ибо _ч_т_о_ мы находим сегодня в  окаменевших  илах  мелового  или
триасового  периода?  Окаменевшие  берцовые  кости   и   рогатые   черепа,
неспособные рассказать нам  что-либо  о  химизме  мозгов,  которые  в  них
заключались. Так что остался лишь единственный след  клеймо  смерти  вида,
гибели   этих   наших   предков,   отпечатавшееся   в   наиболее    старых
филогенетических частях нашего мозга.
     С муравьем - с  моим  маленьким  муравьем,  Акантисом,  дело  обстоит
несколько иначе. Вы ведь знаете, что эволюция неоднократно достигала одной
и той же цели различными способами? Что,  например,  способность  плавать,
жить в воде образовывалась у разных животных неодинаково? Ну,  взять  хотя
бы тюленя, рыбу, и кита... тут произошло нечто подобное. Муравей выработал
эту субстанцию - акантоидин;  однако  предусмотрительная  природа  тут  же
снабдила его - как бы это  сказать?  -  автоматическим  тормозом;  сделала
невозможным дальнейшее движение в сторону  гибели,  преградила  маленькому
красному   муравью   путь   к   смерти,   преддверием   которой   является
соблазнительное совершенство...
     Ну вот, через какие-нибудь полгода у меня уже был, разумеется, только
на бумаге, первый набросок моей системы... Я не могу  назвать  ее  мозгом,
ибо она не походила ни на  электронную  машину,  ни  на  нервную  систему.
Строительным материалом, среди прочих, были силиконовые желе - но это  уже
все, что я могу сказать. Из физико-химического анализа  проблемы  вытекала
поразительная вещь: система могла существовать в двух различных вариантах.
В двух. И только в двух. Один выглядел проще, другой был несравненно более
сложным. Разумеется, я избрал более простой вариант, но все равно  не  мог
даже мечтать о том, чтобы приступить к первым экспериментам...  не  говоря
уже о замысле воплощения... Это вас  поразило,  правда?  Почему  только  в
двух? Видите ли, я говорил уже, что хочу  быть  искренним.  Вы  математик.
Достаточно было бы, чтоб я изобразил на этой вот салфетке два неравенства,
и вы поняли бы. Это необходимость математического характера. К  сожалению,
больше не могу сказать ни слова... Я позвонил тогда - возвращаюсь к своему
рассказу Шентарлю. Его уже не было в живых - он умер несколько дней назад.
Тогда я пошел - больше уж не к кому было -  к  ван  Галису.  Разговор  наш
продолжался почти  три  часа.  Опережая  события,  скажу  вам  сразу,  что
Шентарль был прав. Ван Галис заявил, что не поможет мне и не согласится на
реализацию  моего  проекта  за  счет  фондов  института.  Он  говорил  без
околичностей. Это не означает, что он счел мой замысел  фантазией.  Что  я
ему сообщил? То же, что и вам.
     Мы беседовали в его лаборатории, рядом с его  электрическим  чудищем,
за  которое  он  получил  нобелевскую  премию.  Его  машина  действительно
совершала самопроизвольные  действия  -  на  уровне  четырнадцатимесячного
ребенка. Она имела ценность чисто  теоретическую,  но  это  была  наиболее
приближенная к человеческому мозгу модель  из  проводов  и  стекла,  какая
когда-либо существовала. Я никогда не утверждал, что она не имеет никакого
значения. Но вернемся к делу. Знаете, когда  я  уходил  от  него,  то  был
близок к отчаянию. У меня была разработана лишь принципиальная  схема,  но
вы понимаете, как далеко было еще от нее до конструкторских чертежей...  И
я знал, что даже если составлю их (а  без  серии  экспериментов  это  было
невозможно), то все равно ничего не выйдет: раз ван  Галис  сказал  "нет",
после его отказа никто бы меня не поддержал. Я писал в америку, в институт
проблемных исследований, - ничего из этого не получилось. Так прошел  год,
я начал пить. И тогда это произошло. Случай, но ведь он-то  чаще  всего  и
решает дело. Умер мой дальний  родственник,  которого  я  почти  не  знал,
бездетный, старый холостяк, владелец плантации в Бразилии. Он завещал  мне
все свое имущество. Было  там  немало:  свыше  миллиона  после  реализации
недвижимости. Из университета меня давно выставили. С миллионом в  кармане
я мог сделать немало. Это вызов судьбы, подумал я. Я должен это сделать.
     Я сделал это. Работа  продолжалась  еще  три  года.  Всего  вместе  -
одиннадцать. С виду не так много, принимая во внимание, _ч_т_о_  это  была
за проблема, - но ведь то были мои лучшие годы.
     Не сердитесь на меня за то, что я не  буду  вполне  откровенен  и  не
сообщу вам подробностей. Когда я кончу свой рассказ, вы поймете, почему  я
вынужден так поступать. Могу сказать  лишь:  эта  система  была,  пожалуй,
наиболее далека от всего, что мы  знаем.  Я  совершил,  разумеется,  массу
ошибок и десять раз вынужден был  начинать  все  заново.  Медленно,  очень
медленно  я  стал  понимать  этот  поразительный   принцип;   строительный
материал, определенный вид производных  от  белка  веществ,  проявлял  тем
большую эффективность,  чем  ближе  находился  к  свертыванию,  к  смерти;
оптимум лежал тут же, за границей  жизни.  Лишь  тогда  открылись  у  меня
глаза. Видите ли, эволюция должна была неоднократно ступать на этот  путь,
но каждый  раз  оплачивала  успех  гекатомбами  жертв,  своих  собственных
созданий, - что за парадокс! Ибо  отправляться  нужно  было  -  даже  мне,
конструктору - со стороны жизни, так сказать; и нужно было во время  пуска
убить _э_т_о, и именно тогда, мертвый - биологически, только биологически,
не психически - механизм начинал действовать. Смерть была вратами. Входом.
Послушайте, это - правда, что сказал кто-то - Эдисон, кажется. Что гений -
это один  процент  вдохновения  и  девяносто  девять  процентов  упорства,
дикого, нечеловеческого, яростного упорства. У меня оно  было,  знаете.  У
меня его хватало.
     О_н_ удовлетворял  математическим  условиям  универсального  аппарата
Тьюринга,  а  также,   разумеется,   теореме   Геделя;   когда   эти   два
доказательства были у меня на бумаге черным  по  белому,  лабораторию  уже
заполняла эта... эта...  аппаратурой  это  трудно  назвать;  последние  из
заказанных деталей  и  субстанций  прибывали,  они  стоили  мне  вместе  с
экспериментами три четверти миллиона, а еще  не  было  заплачено  за  само
здание; под конец я остался с долгами и - с _н_и_м.
     Помню те четыре ночи, когда я _е_г_о_  соединял.  Думаю,  что  я  уже
тогда должен был ощущать страх, но  не  отдавал  себе  в  этом  отчета.  Я
считал, что это лишь возбуждение, вызванное близостью конца  -  и  начала.
Двадцать восемь тысяч  элементов  должен  был  я  перенести  на  чердак  и
соединить с лабораторией через пробитые в потолке  отверстия,  потому  что
внизу  _о_н_  не  умещался...  Я  действовал  в  точном   соответствии   с
окончательным чертежом, в соответствии с топологической схемой, хотя,  бог
свидетель, не понимал, почему должно быть именно так, - видите ли,  я  это
вывел, как выводят формулу. Это была моя формула, формула Лимфатера, но на
языке топологии; представьте себе,  что  в  вашем  распоряжении  есть  три
стержня одинаковой длины и вы, ничего не зная о геометрии и геометрических
фигурах, пробуете уложить  их  так,  чтобы  каждый  из  них  своим  концом
соприкасался с концом другого. У вас получится треугольник, равносторонний
треугольник, получится, так сказать, сам; вы  исходили  только  из  одного
постулата: конец  должен  соприкасаться  с  концом,  а  треугольник  тогда
получается  сам.  Нечто  подобное  было  со  мной;  поэтому,  работая,   я
одновременно продолжал удивляться; я лазал  на  четвереньках  по  лесам  -
_о_н_ был очень большой! - и глотал бензедрин, чтобы не уснуть, потому что
попросту не мог уже больше ждать. И вот наступила та последняя ночь. Ровно
двадцать семь лет назад. Около трех часов я разогревал все устройство, и в
какой-то момент, когда этот прозрачный раствор, поблескивающий, как  клей,
в кремниевых сосудах начал  вдруг  белеть,  свертываясь,  я  заметил,  что
температура поднимается быстрее, чем следовало бы ждать, исходя из притока
тепла и, перепугавшись, выключил нагреватели.  Но  температура  продолжала
повышаться, приостановилась, качнулась на полградуса,  упала,  и  раздался
шорох, будто передвигалось нечто бесформенное, все мои бумаги  слетели  со
стола, как сдутые сквозняком, и шорох повторился, это был уже не шорох,  а
словно кто-то, совсем тихо, как бы про себя, в сторонку засмеялся.
     У всей этой аппаратуры не было никаких  органов  чувств,  рецепторов,
фотоэлементов, микрофонов - ничего в этом роде. Ибо - рассуждал я  -  если
она должна функционировать так,  как  мозг  телепата  или  птицы,  летящей
беззвездной ночью, ей такие органы не нужны. Но на моем столе стоял  ни  к
чему не подключенный -  вообще,  говорю  вам,  не  подключенный  -  старый
репродуктор лабораторной радиоустановки. И оттуда я услышал голос:
     - Наконец, - сказал он и через мгновение добавил: - Я не забуду  тебе
этого, Лимфатер.
     Я был слишком ошеломлен, чтобы  пошевельнуться  или  ответить,  а  он
продолжал:
     - Ты боишься меня? Почему? Не нужно, Лимфатер. У тебя еще есть время,
много времени. Пока я могу тебя поздравить.
     Я по-прежнему молчал, а он сказал:
     - Это  правда:   существуют   только   два  возможных   решения  этой
проблемы... Я - первое.
     Я стоял, словно парализованный, а он  все  говорил,  тихо,  спокойно.
Разумеется, он читал мои мысли. Он мог овладеть мыслями любого человека  и
знал все, что можно знать. Он сообщил мне, что в момент пуска совокупность
его знаний обо всем, что существует, его сознание вспыхнуло и  изверглось,
словно сферическая невидимая волна, расширяющаяся со скоростью света.  Так
что через восемь минут он уже знал о Солнце; через четыре часа - обо  всей
Солнечной  системе;  через  четыре   года   его   познание   должно   было
распространиться до Альфы Центавра и расти с такой же скоростью дальше - в
течение веков и тысячелетий, пока не достигло бы самых дальних галактик.
     - Пока, - сказал он, - я знаю лишь о том, что находиться  от  меня  в
радиусе миллиарда километров, но это ничего: у меня есть время,  Лимфатер.
Ты ведь знаешь, что у меня есть время. О вас, людях, я  во  всяком  случае
знаю уже все. Вы - моя прелюдия, вступление, подготовительная фаза.  Можно
было бы сказать, что от трилобитов и панцирных рыб,  от  членистоногих  до
обезьян формировался мой зародыш - мое яйцо. Вы тоже были им - его частью.
Теперь вы уже лишние, это правда, но я не сделаю вам ничего.  Я  не  стану
отцеубийцей, Лимфатер.
     Понимаете, _о_н_ еще долго говорил, с перерывами,  время  от  времени
сообщал то новое, что в этот момент узнавал о других планетах;  его  "поле
знания"  уже  достигало  орбиты  Марса,  затем  Юпитера;  пересекая   пояс
астероидов, _о_н_ пустился в сложные рассуждения по поводу  теории  своего
существования и отчаянных усилий его  акушерки  -  эволюции,  которая,  не
будучи в состоянии, как он  заявил,  создать  его  прямо,  была  вынуждена
сделать это через посредство разумных существ, и поэтому,  сама,  лишенная
разума, создала людей. Трудно это объяснить, но до того момента  я  вообще
не задумывался, во всяком случае по-настоящему, над тем,  что  произойдет,
когда _о_н_ начнет функционировать. Боюсь, что, как и  всякий  человек,  я
был более или менее рассудительным только в самом трезвом  и  тонком  слое
разума, а глубже наполнен той болтливо-суеверной трясиной,  какой  ведь  и
является наш интеллект.  Инстинктивно  я  принимал  _е_г_о,  так  сказать,
вопреки  собственным  познаниям  и  надеждам,   все   же   за   еще   одну
разновидность, пусть очень  высокоразвитую  механического  мозга;  значит,
этакий сверхэлектронный супер, мыслящий слуга человека; и только лишь  той
ночью я осознал свое безумие. _О_н_ вовсе не был враждебен  людям;  ничего
подобного. Не было и речи о конфликте, какой представляли себе раньше,  вы
знаете: бунт машин,  бунт  искусственного  разума  -  мыслящих  устройств.
Только, видите ли, _о_н_ превосходил знанием все  три  миллиарда  разумных
существ на земле, и сама мысль о том, что _о_н_ мог бы нам  служить,  была
для н_е_г_о_ такой же бессмыслицей, каким для людей было  бы  предложение,
чтоб мы нашими знаниями, всеми средствами техники,  цивилизации,  разумом,
наукой поддерживали, допустим, угрей. Это не было,  говорю  вам,  вопросом
соперничества или вражды: мы просто не входили уже в расчет. Что из  этого
следовало? Все, если хотите. Да, до той минуты  я  тоже  не  отдавал  себе
отчета в том, что  человек  должен  быть,  в  этом  смысле,  единственным,
непременно  единственным,  что  сосуществование  с  кем-то  высшим  делает
человека, так сказать, лишним. Подумайте только: если бы  _о_н_  не  хотел
иметь с нами ничего общего... Но _о_н_ разговаривал, хотя бы со мной, и не
было причины, по которой _о_н_ не стал бы отвечать на  наши  вопросы;  тем
самым мы были осуждены, ибо _о_н_ знал ответ на  вопрос  и  решение  любой
нашей, и не только нашей  проблемы;  это  делало  ненужным  изобретателей,
философов, педагогов, всех людей, которые мыслят;  с  этого  момента,  как
род, мы должны были духовно остановиться в эволюционном смысле; должен был
начаться конец. _Е_г_о_ сознание, если наше сравнить с огнем, было звездой
первой величины,  ослепительным  солнцем.  _О_н_  питал  к  нам  такие  же
чувства, какие мы, наверное,  питаем  к  бескостным  рыбам,  которые  были
нашими предками. Мы знаем, что не будь их -  не  было  бы  и  нас,  но  не
скажете же вы,  что  питаете  чувство  благодарности  к  этим  рыбам?  Или
симпатию? _О_н попросту считал себя следующей после нас стадией  эволюции.
И хотел единственное чего _о_н_ хотел, об этом я узнал в  ту  ночь,  чтобы
появился второй вариант моей формулы.
     Тогда  я  понял,  что  своими  руками  подготовил  конец  владычеству
человека на земле и что следующим, после нас, будет _е_г_о_ вид. Что  если
мы станем _е_м_у_ противодействовать, _о_н_ начнет относиться к  нам  так,
как мы относимся к тем насекомым и животным, которые нам мешают.  Мы  ведь
вовсе не ненавидим, ну, там, гусениц, коаров, волков...
     Я не знал, что  собой  представляет  тот  второй  вариант  и  что  он
означает. Он был почти в семь раз сложнее, чем первый.
     Может, он постигал бы мгновенно знание обо всем космосе?! Может быть,
это был бы синтетический бог, который, появившись, так же затмил бы е_г_о,
как _о_н_ сделал это с нами? Не знаю.
     Я понял, что должен сделать. И уничтожил _е_г_о_ в ту же  ночь.  _О_н
знал об этом, едва только родилась во мне эта мысль, это ужасное  решение,
но помешать мне не мог. Вы мне не верите. Уже давно. Я вижу. Но _о_н_ даже
не пробовал. _О_н_ только сказал: "Лимфатер, сегодня или через двести лет,
или через тысячу, для меня это безразлично. Ты несколько опередил  других,
и если твой преемник уничтожит модель, появится  еще  кто-нибудь,  третий.
Ведь ты знаешь, что когда  из  высших  выделился  ваш  вид,  он  не  сразу
утвердился и большинство его ветвей погибло в процессе эволюции, но  когда
высший вид однажды появляется, он уже не может  исчезнуть.  И  я  вернусь,
Лимфатер. Вернусь."
     Я уничтожил все той же ночью, я жег кислотой эти аккумуляторы с  желе
и разбивал их вдребезги; на рассвете я  выбежал  из  лаборатории,  пьяный,
очумевший  от  едких  паров  кислоты,  с  обожженными  руками,  израненный
осколками стекла, истекающий кровью, - и это конец всей истории.
     А сейчас я живу одним: ожиданием. Я роюсь в реферативных журналах,  в
специальных журналах, в специальных изданиях, ибо знаю, что  кто-то  снова
нападет когда-нибудь на мой след, ведь я не выдумывал из ничего;  я  дошел
до этого путем логических выводов. Каждый может пройти мой путь, повторить
его, и я боюсь, хоть и  знаю,  что  это  неизбежно.  Это  тот  самый  шанс
эволюции, которого она не могла достичь сама и применила ради  своей  цели
нас, и когда-нибудь мы осуществим это на свою собственную погибель. Не  на
моем веку, быть может, - это меня утешает, хотя что же это за утешение?
     Вот и все. Что вы сказали? Разумеется, вы можете рассказывать об этом
кому пожелаете. Все равно  никто  не  поверит.  Меня  считают  помешанным.
Думают, будто я уничтожил _е_г_о_ потому, что _о_н_ мне не  удался,  когда
понял, что напрасно потратил одиннадцать лучших лет жизни и  тот  миллион.
Хотел бы я, так хотел бы, чтоб они были правы, тогда я мог бы, по  крайней
мере, спокойно умереть.

                             ПРОФЕССОР ЗАЗУЛЬ

     Человека, о котором буду рассказывать, я видел только  один  раз.  Вы
содрогнулись бы при его виде. Горбатый ублюдок  неопределенного  возраста;
лицо его, казалось, было покрыто слишком просторной кожей -  столько  было
на ней морщин и складок; к тому же мышцы шеи у него были сведены и  голову
он держал всегда набок, словно собрался рассмотреть собственный  горб,  но
на полпути передумал. Я не скажу ничего нового, утверждая, что разум редко
соединяется с красотой. Но он, сущее воплощение уродства,  вместо  жалости
вызывающий отвращение, должен был бы оказаться гением, хоть и тогда ужасал
бы одним своим появлением среди людей.
     Так вот, Зазуль... Его звали Зазуль. Я много  слышал  о  его  ужасных
экспериментах. Это было даже громкое дело в свое время  благодаря  прессе.
Общество по борьбе с вивисекцией пыталось возбудить  против  него  процесс
или даже возбудило, но все обошлось. Как-то ему  удалось  выкрутиться.  Он
был профессором - чисто номинально, потому  что  преподавать  он  не  мог:
заикался. А точнее сказать - запинался, когда был взволнован;  это  с  ним
часто случалось.
     Он не пришел ко мне. О, это был не такой человек. Он скорее умер  бы,
чем обратился бы к кому-нибудь. Попросту во время прогулки  за  городом  я
заблудился в лесу, и это даже доставило мне удовольствие, но вдруг  хлынул
дождь. Я хотел переждать под деревом, однако дождь не утихал. Небо  сильно
нахмурилось, я понял, что надо поискать какого-нибудь убежища и, перебегая
от дерева к дереву,  изрядно  промокший,  выбрался  на  усыпанную  гравием
тропинку, а по ней - на давно заброшенную, заросшую травой дорогу;  дорога
эта привела меня  к  усадьбе,  окруженной  высоким  забором.  На  воротах,
некогда выкрашенных в зеленый цвет, но сейчас ужасно проржавевших,  висела
деревянная дощечка с еле заметной надписью:  "злые  собаки".  Я  не  горел
желанием встретиться с разъяренными животными, но при таком ливне  у  меня
иного выхода не было; поэтому я срезал на ближайшем кусте солидный прут и,
вооружившись им, атаковал ворота. Я говорю так потому, что  лишь  напрягши
все силы, смог  открыть  ворота  под  аккомпанемент  адского  скрежета.  Я
очутился в саду, настолько запущенном, что с трудом можно было догадаться,
где проходили когда-то тропинки. В глубине окруженный дрожащими под дождем
деревьями стоял высокий темный дом с крутой крышей.  Три  окна  на  втором
этаже светились, заслоненные белыми занавесями. Было еще рано, но по  небу
мчались все более темные тучи, и поэтому лишь в нескольких десятках  шагов
от дома я заметил два ряда деревьев, охранявших подход к веранде. Это были
туи, кладбищенские туи, - я подумал, что у владельца дома характер,  по  -
видимому, довольно мрачный. Никаких, однако, собак -  вопреки  надписи  на
воротах - я не обнаружил; поднявшись по ступенькам и кое-как укрывшись  от
дождя под выступающей притолокой, я нажал кнопку  звонка.  Он  задребезжал
где-то внутри - ответом  была  глухая  тишина;  основательно  помедлив,  я
позвонил еще раз - с таким же результатом, так что я стал  стучать,  потом
колотить в дверь  все  сильнее  и  сильнее;  лишь  тогда  в  глубине  дома
послышались шаркающие шаги, и неприятный, скрипучий голос спросил:
     - Кто там?
     Я сказал. Свою фамилию я произносил со слабой надеждой,  что,  может,
здесь ее слышали. За дверью будто раздумывали, наконец  брякнула  цепочка,
загрохотали засовы, совсем как в крепости, и при свете висящего высоко  на
стене канделябра показался чуть ли не карлик. Я узнал его, хоть видел лишь
раз в жизни, не помню даже где, его фотографию; трудно было,  однако,  его
забыть. Он был почти совершенно  лысый.  По  черепу,  над  ухом,  проходил
ярко-красный шрам - как после удара саблей. На носу у  него  криво  сидели
золотые очки. Он моргал, словно вышел из темноты. Я извинился  перед  ним,
прибегая к обычным в таких обстоятельствах выражениям, и  замолчал,  а  он
по-прежнему стоял передо мной, будто не имел ни малейшего желания впустить
меня хоть на шаг дальше в этот большой темный дом, из глубины которого  не
слышалось ни малейшего шороха.
     - Вы Зазуль, профессор Зазуль... правда? - сказал я.
     - Откуда вы меня знаете? - пробурчал он нелюбезно.
     Я снова произнес что-то банальное, в том смысле, что трудно не  знать
такого  выдающегося  ученого.  Он  выслушал  это,   презрительно   скривив
лягушачьи губы.
     - Гроза? - переспросил он, возвращаясь к словам,  произнесенным  мной
раньше. - Слышу, что гроза. Что ж из того? Вы могли пойти еще куда-нибудь.
Я этого не люблю. Не выношу, понимаете?
     Я сказал, что превосходно его понимаю и совершенно не имею  намерения
ему мешать. С меня хватит стула или табурета здесь, в этом темном холле; я
пережду, пока гроза хоть немного стихнет, и уйду.
     А дождь действительно разошелся вовсю лишь  теперь  и,  стоя  в  этом
темном высоком холле,  как  на  дне  гигантской  раковины,  я  слышал  его
протяжный, со всех сторон плывущий шум - он возрастал над нашими  головами
от оглушительного грохота жестяной крыши.
     - Стул?! - сказал Зазуль таким  тоном,  будто  я  потребовал  золотой
трон. - Стул, действительно! У меня нет для  вас  никакого  стула,  Тихий!
Я... у меня нет свободного стула. Я не  терплю...  и  вообще  полагаю,  да
полагаю, что лучше всего будет для нас обоих, если вы уйдете.
     Я невольно глянул через плечо в сад - входная дверь была еще открыта.
Деревья, кусты - все смешалось в сплошную  бурно  колышущуюся  под  ветром
массу, которая блестела в потоках воды. Я перевел взгляд на  горбуна.  Мне
приходилось сталкиваться с невежливостью,  даже  с  грубостью,  но  ничего
подобного я никогда не видел. Лило как из ведра, крыша протяжно грохотала,
словно стихии хотели таким образом утвердить меня в решимости;  это  было,
впрочем, лишним, ибо  мой  пылкий  нрав  начал  уже  восставать.  Попросту
говоря, я был зол, как черт. Отбросив всякие церемонии и правила  хорошего
тона, я сухо сказал:
     - Я уйду лишь, если  вы  сможете  вышвырнуть  меня  силой,  а  должен
сообщить, что не принадлежу к слабым созданиям.
     - Что?! - крикнул он  пискливо.  -  Нахал!  Как  вы  смеете,  в  моем
собственном доме!
     - Вы  сами  спровоцировали  меня,  -  ледяным  тоном  отвечал  я.  И,
поскольку  я  был  уже  взвинчен,  а  его  назойливо  сверлящий  уши  визг
окончательно вывел меня из равновесия, добавил: - Есть  поступки,  Зазуль,
за которые рискуешь быть избитым даже в собственном доме!
     - Ты мерзавец! - завизжал он еще громче.
     Я схватил его за плечо, которое показалось мне словно выструганным из
трухлявого дерева, и прошипел:
     - Не выношу крика. Понятно? Еще одно оскорбление, и вы запомните меня
до конца жизни, грубиян вы этакий!
     Секунду-две я думал,  что  дело  действительно  дойдет  до  драки,  и
устыдился - как же мог бы я поднять руку на горбуна! Но произошло то, чего
я меньше всего на свете ожидал. Профессор попятился, освобождая  плечо  от
моей  хватки,  и  с  головой,  склоненной  еще  больше,  словно  он  хотел
увериться,  цел  ли  у  него  еще  горб,  начал  отвратительно,  фальцетом
хохотать, будто я угостил его тонкой остротой.
     - Ну, ну, - сказал он, снимая очки, -  решительный  у  вас  характер,
Тихий...
     Концом длинного, желтого от никотина пальца он вытер слезу  в  уголке
глаза.
     - Ну, ладно, - хрипло проворковал он, - это я люблю.  Да,  это,  могу
сказать, я люблю. Не выношу только ханжеских манер,  этакой  слащавости  и
фальшивых любезностей, а вы сказали то, что думали. Я не выношу вас, вы не
выносите меня, превосходно, мы равны, все ясно, и вы можете  следовать  за
мной. Да, да, Тихий, вы почти ошеломили меня. Меня, ну, ну...
     Кудахча еще что-то в этом роде, он повел  меня  наверх  по  скрипящей
деревянной  лестнице,  потемневшей  от  старости.  Лестница  эта  спиралью
окружала квадратный холл, огромный, с голыми панелями; я молчал, а Зазуль,
когда мы оказались на втором этаже, сказал:
     - Тихий, ничего не поделаешь, я не в состоянии иметь гостиную, салон,
вам придется увидеть все; да, я сплю среди моих  экспонатов,  ем  с  ними,
живу... Входите, только не говорите слишком много.
     Он ввел меня  в  освещенную  комнату  с  окнами,  закрытыми  большими
листами бумаги, некогда белой, а теперь  чрезвычайно  грязной  и  покрытой
пятнами жира. Она буквально кишела раздавленными мухами;  на  подоконниках
тоже было черно от мушиных трупов, да и на дверях, закрывая их, я  заметил
засохшие, окровавленные останки насекомых, будто Зазуля осаждали  тут  все
перепончатокрылые существа в мире; прежде, чем это успело меня поразить, я
обратил внимание на  другие  особенности  помещения.  Посредине  находился
стол, вернее два стояка с лежащими  на  них  простыми,  еле  обструганными
досками; он был завален целыми грудами книг,  бумаг,  пожелтевших  костей.
Однако самой большой достопримечательностью  комнаты  были  ее  стены.  На
больших, наспех сколоченных стеллажах стояли  рядами  бутыли  и  банки  из
толстого стекла, а напротив окна, там, где эти  стеллажи  расступались,  в
просвете между ними, высился огромный  стеклянный  резервуар,  похожий  на
аквариум величиной со шкаф или, скорее, на  прозрачный  саркофаг.  Верхняя
его часть была прикрыта небрежно наброшенной грязной  тряпкой,  изодранные
края которой доставали примерно до половины стеклянных стенок, но  хватало
того, что виднелось в нижней, неприкрытой части, чтобы я  замер.  Во  всех
банках и бутылях синела слегка мутноватая жидкость - словно я находился  в
каком-нибудь анатомическом музее, где хранятся полученные  после  вскрытия
некогда живые  органы,  законсервированные  в  спирте.  Таким  же,  только
огромных размеров сосудом был этот стеклянный резервуар, прикрытый  сверху
тряпкой.  В  его  мрачной  глубине,  освещаемой  синеватыми   проблесками,
необычайно медленно, как бесконечно терпеливый маятник, раскачивались,  не
касаясь дна, вися в нескольких сантиметрах от него, две тени, в которых  с
невыразимым ужасом и отвращением я узнал человеческие ноги в  набухших  от
денатурата мокрых брюках...
     Я  окаменел,  а  Зазуль  не  шевелился,  я  не  ощущал   вообще   его
присутствия; когда я повел глазами на него, то увидел, что он  очень  рад.
Мое отвращение, мой ужас забавляли его. Руки его были прижаты к груди, как
для молитвы, он удовлетворенно покашливал.
     - Что это значит, Зазуль! - проговорил я сдавленным  голосом.  -  Что
это?!
     Он повернулся ко мне спиной, его горб, ужасный и острый, -  глядя  на
него, я инстинктивно опасался, что лопнет обтянувший его пиджак, -  слегка
колыхался в такт его шагам. Усевшись в кресле со странной,  раздвинутой  в
стороны спинкой (ужасна была эта мебель горбуна), он вдруг  сказал,  будто
равнодушным, даже скучающим тоном:
     - Это  целая  история,  Тихий.  Вы  хотели  переждать  грозу?  Сядьте
где-нибудь и не мешайте мне. Не вижу причин, по которым я  был  бы  обязан
вам что-либо рассказывать.
     - Но я их вижу, - отвечал я.
     До некоторой степени я уже овладел собой. Под  аккомпанемент  шума  и
плеска дождя я подошел к нему и сказал:
     - Если вы не объясните мне  всего  этого,  Зазуль,  я  буду  вынужден
предпринять шаги... которые принесут вам немало хлопот.
     Я думал, что Зазуль взорвется, но он даже не  дрогнул.  С  минуту  он
смотрел на меня, насмешливо поджав губы.
     - Скажите-ка  сами,  Тихий,  как  это  выглядит?  Гроза,  ливень,  вы
врываетесь ко мне, лезете непрошенный, угрожаете,  что  изобьете  меня,  а
потом, когда я по  врожденной  мягкости  уступаю,  когда  я  стараюсь  вам
угодить, то имею честь слышать новые угрозы: после избиения вы грозите мне
тюрьмой. Я ученый, милостивый государь, а не бандит. Я  не  боюсь  тюрьмы,
вас, вообще ничего не боюсь, Тихий.
     - Ведь это человек, - сказал я, почти не слушая  его  болтовни,  явно
издевательской: ясно, что он умышленно  привел  меня  сюда,  чтоб  я  смог
сделать это отвратительное открытие. Я смотрел поверх его  головы  на  эту
страшную двойную тень, которая продолжала  тихо  раскачиваться  в  глубине
синей жидкости.
     - Как нельзя больше, - охотно согласился Зазуль, - как нельзя больше.
     - О, вы не увиливайте! - вскричал я.
     Он наблюдал  за  мной,  вдруг  что-то  с  ним  начало  твориться:  он
затрясся, застонал - и волосы у меня стали дыбом. Он хохотал.
     - Тихий, - произнес он, немного успокоившись,  хотя  искорки  адского
злорадства все еще прыгали в его глазах, - хотите?.. побьемся об заклад. Я
расскажу вам, как дошло до этого, там, - он показал пальцем, - и вы  тогда
волоса на моей голове не захотите тронуть. Добровольно, не по принуждению,
разумеется. Ну как, по рукам?
     - Вы его убили? - спросил я.
     - В известном смысле - да. Во всяком случае, я засадил его  туда.  Вы
думаете, что можно жить в  девяностошестипроцентном  растворе  денатурата?
Что, есть еще надежда?
     Это  его  спокойное,  будто  заранее   запланированное   бахвальство,
самоуверенное  издевательство  перед  останками  жертвы   заставило   меня
сдержаться.
     - Бьюсь об заклад, - холодно сказал я. - Говорите!
     - Вы уж меня не подгоняйте, -  сказал  он  таким  тоном,  словно  был
князем, любезно согласившимся уделить мне аудиенцию. - Я расскажу  потому,
что это меня забавляет, Тихий,  потому,  что  это  веселая  историйка,  и,
повторяя ее, я получу удовольствие, а не потому, что вы мне грозили. Я  не
боюсь угроз, Тихий. Но оставим это. Тихий, вы слыхали о Малленегсе?
     - Да, - ответил я, уже основательно успокоившись. В конце  концов  во
мне есть  что-то  от  исследователя,  и  я  знаю,  когда  нужно  сохранять
хладнокровие. - Он опубликовал несколько работ о денатурировании  белковых
частиц...
     - Превосходно, - заявил он поистине профессорским тоном и поглядел на
меня с интересом, будто, наконец, открыл во мне черту, которая заслуживает
хоть тени уважения. - Но, кроме этого, он разработал метод синтеза больших
молекул белка, искусственных белковых растворов, которые  жили,  заметьте.
Это были такие клеевые желе... он обожал их. Ежедневно он кормил  их,  так
сказать... Да,  сыпал  им  сахар,  углеводороды,  а  они,  эти  желе,  эти
бесформенные праамебы, поглощали все, так что любо смотреть, и росли себе,
сначала в маленьких стеклянных чашках Петри... Он перемещал  их  в  сосуды
побольше... нянчился с ними, всю лабораторию загромоздил ими... Они у него
подыхали, начинали разлагаться, думаю  от  неправильной  диеты,  тогда  он
неистовствовал... Носился, размахивая бородой,  которой  вечно  попадал  в
свой любимый клей... Но большего он не достиг... Ну, он был слишком  глуп,
надо было иметь побольше... здесь, - он коснулся пальцем  лысины,  которая
блестела под низко опущенной на проводе лампой, как выточенная из слоновой
кости. А потом за дело взялся я. Не буду много рассказывать, это интересно
лишь специалистам;  а  те,  кто  по-настоящему  могли  бы  понять  величие
сделанного мною, еще не  родились...  Короче  говоря,  я  создал  белковую
макромолекулу,  которую  можно  так  же  установить  на  определенный  тип
развития, как устанавливают на определенный час стрелки будильника... нет,
это неподходящий пример. Об однояйцевых близнецах вы, разумеется, знаете?
     - Да, - отвечал я, - но какое это имеет отношение...
     - Сейчас вы поймете. Оплодотворенное яйцо делится на  две  идентичные
половинки, из которых появляются два совершенно тождественных индивидуума,
двое новорожденных, два зеркальных близнеца.  Так  вот  вообразите  теперь
себе, что существует способ, с  помощью  которого  можно,  имея  взрослого
живого человека, на основе тщательного исследования его организма  создать
вторую половинку яйца, из которого он некогда родился.  Тем  самым  можно,
некоторым  образом,  с  многолетним  опозданием  доделать  этому  человеку
близнеца... Вы внимательно слушаете?..
     - Как же это... - сказал я. - Ведь даже если б это было возможно,  вы
получите только половинку яйца - зародыш, который немедленно погибнет...
     - Может, у  других,  но  не  у  меня,  -  отвечал  он  с  равнодушной
гордостью.  -  Эту   созданную   синтетическим   путем   половинку   яйца,
установленную на определенный тип  развития,  я  помещаю  в  искусственный
питательный раствор, и там, в инкубаторе,  словно  в  механической  матке,
вызываю ее превращение в плод - в  темпе,  стократно  более  быстром,  чем
нормальная скорость развития плода. Спустя три недели зародыш превращается
в ребенка; под воздействием дальнейших процедур этот  ребенок  спустя  год
насчитывает десять биологических  лет;  еще  через  четыре  года  это  уже
сорокалетний человек - ну, вот именно это я и сделал, Тихий...
     - Гомункулус! - вскричал я. - Это  мечта  средневековых  алхимиков...
понимаю... Вы утверждаете - но даже если б так было! Вы создали  человека,
да?! И вы думаете, что имели право его убить?! И  что  я  буду  свидетелем
этого преступления? О, вы глубоко ошиблись, Зазуль...
     - Это еще не все, - холодно произнес  Зазуль.  Казалось,  его  голова
вырастает прямо из  бесформенной  глыбы  горба.  Сначала,  понятное  дело,
эксперименты проводились на животных. Там, в банках, заспиртовано по  паре
кошек, кроликов, собак - в сосудах с белой  этикеткой  находятся  создания
подлинные, настоящие... В других, с черной этикеткой созданные мною копии,
близнецы... Разницы между ними  нет  никакой,  и,  если  убрать  этикетки,
невозможно будет установить, какое животное появилось на свет естественным
способом, родилось, а какое происходит из моей реторты...
     - Хорошо, - сказал я, - пусть будет так... Но  зачем  вы  его  убили?
Почему? Может, он был... умственно неполноценным? недоразвитым? Даже  и  в
этом случае вы не имели права...
     - Прошу не оскорблять меня! - шикнул Зазуль. - Полнота духовных  сил,
Тихий, полнота развития, абсолютно точно повторявшая все черты  подлинника
в пределах сомы... <Тело (греч.).> Но, с точки зрения психики,  заложенные
в него возможности были больше тех, которые обнаруживал его  биологический
прототип... Да, это нечто большее,  чем  создание  близнеца...  Это  копия
более  точная,  чем  близнец...  Профессор   Зазуль   превзошел   природу.
Превзошел, понимаете?!
     Я молчал, а он встал, подошел к резервуару, приподнялся на цыпочки  и
одним движением сдернул рваную завесу. Я не хотел смотреть, но голова сама
повернулась  в  ту  сторону,  и  я  увидел  сквозь  стекло,  сквозь   слой
помутневшего спирта обмякшее, сморщившееся  от  воды  лицо  Зазуля...  его
огромный  горб,  плавающий  будто  тюк...  полы  пиджака,  колеблющиеся  в
жидкости, как черные промокшие крылья... белесое свечение глазных яблок...
мокрые, седые, слипшиеся пряди бородки... И замер, как пораженный  громом,
а он скрипел:
     - Как можно догадаться, речь шла о том, чтобы достижение Зазуля  было
непреходящим. Человек, даже созданный искусственно, смертен, -  надо  было
чтобы он существовал, чтоб не распался в прах, чтоб остался  памятником...
Да, об этом шла речь. Однако - вам следует об этом знать,  Тихий  -  между
мной и ним возникла существенная разница во мнениях, и в результате  этого
не я... А он попал в банку со спиртом... Он... он, профессор Зазуль. А  я,
я - именно я и есть...
     Он захохотал, но я не слышал  этого.  Я  чувствовал,  будто  падаю  в
какую-то бездну. Я переводил взгляд с его живого,  искаженного  высочайшей
радостью лица на то лицо, мертвое, плавающее за стеклянной стеной,  словно
какое-то ужасное подводное создание... и не мог разжать  губ.  Было  тихо.
Дождь почти прошел, только, словно отлетая с порывами  ветра,  затихало  и
вновь возникало замирающее похоронное пение водосточных труб.
     - Выпустите меня, - сказал я и не узнал собственного голоса.
     Я закрыл глаза и повторил глухо:
     - Выпустите меня, Зазуль, вы выиграли.

                         ВТОРЖЕНИЕ С АЛЬДЕБАРАНА

     Это произошло совсем недавно, почти в наше время.  Два  представителя
разумной расы Альдебарана, которая будет открыта в 2685  году  и  отнесена
Нейреархом, этим Линнеем XXX века, к  отряду  Мегалоптеригия  в  подклассе
Тельца,  одним  словом,  две  особи  вида  Мегалоптерикс  Амбигуа  Флиркс,
посланные   синцитиальной   ассамблеей   Альдебарана   (называемой   также
окончательным собранием) для исследований возможности колонизации планет в
районе VI парциального периферийного разрежения (ППР), прибыли  сначала  к
Юпитеру. Взяли там пробы  андрометакулястров  и,  установив,  что  таковые
пригодны  для  питания  телепата  (о  котором  речь  будет  ниже),  решили
исследовать заодно третью планету системы - маленький шар, вращавшийся  по
скучной круговой орбите вокруг центральной звезды.
     Совершив на астромате всего лишь один гиперпространственный меташаг в
сверхпространстве, оба альдебаранца вынырнули в своем слегка разогревшемся
корабле у границ атмосферы и вошли в нее с небольшой  скоростью.  Медленно
проплывали под астроматом океаны и континенты. Быть может, стоит отметить,
что обитатели Альдебарана в  противоположность  людям  путешествуют  не  в
ракетах;  напротив,  ракета,  за  исключением   только   самого   кончика,
путешествует в них. Прибывшие были чужаками, и место их посадки  определил
случай. Альдебаранцы мыслят стратегично и, как достойные отпрыски  высокой
парастатической  цивилизации,   охотнее   всего   совершают   посадку   на
терминаторе планеты, то есть на линии, по которой проходит граница  дня  и
ночи.
     Они посадили свой корабль на пучке антигравитонов, вышли из  корабля,
точнее, сползли с него, и приняли более концентрированную форму,  как  это
обычно делают  все  метаптеригии  как  из  подкласса  Полизоа,  так  и  из
подкласса Монозоа.
     Теперь следовало бы описать, как выглядели  прибывшие,  хотя  их  вид
достаточно хорошо известен. Согласно утверждениям всех авторов,  обитатель
Альдебарана,  как  и  другие  высокоорганизованные   существа   галактики,
обладает множеством очень длинных щупалец, оканчивающихся рукой  с  шестью
пальцами.   У   альдебаранца,    кроме    того,    гигантская    уродливая
каракатицеобразная  голова  и  шестипалые   щупальца-ноги.   Старшего   из
альдебаранцев,  являвшегося  кибернетором  экспедиции,  звали  Нгтркс,   а
младшего, который был у себя на родине выдающимся полизиатром, - Пвгдрк.
     После посадки они нарубили  много  ветвей  с  удивительных  растений,
которые окружали их корабль, и прикрыли  его  в  целях  маскировки.  Затем
выгрузили необходимое снаряжение: заряженное и готовое  к  бою  альдолихо,
теремтака и перипатетического телепата  (о  котором  мы  упоминали  выше).
Перипатетический телепат, сокращенно называемый  "пе-те",  -  это  прибор,
которым пользуются для объяснения  с  разумными  существами,  живущими  на
планете.      Благодаря       гиперпространственной       подводке       к
универсально-смысловому супермозгу, находящемуся на  Альдебаране,  "пе-те"
может также переводить всевозможные надписи со ста девяносто  шести  тысяч
языков и наречий галактики. Этот аппарат, как и другие  машины,  настолько
отличается от земных, что обитатели Альдебарана, как станет известно после
2865 года, не производят их, а выращивают из генетически управляемых семян
или яиц.
     Перипатетический телепат внешне напоминает скунса но  только  внешне,
внутри же он заполнен мясистыми  клетками  семантической  памяти,  там  же
находятся стволы альвеолярного транслятора и  массивная  мнемомнестическая
железа. Спереди и сзади телепат  имеет  по  специальному  отверстию-экрану
(оэ)   межпланетного   слокосокома    (словесно-когерентно-созерцательного
коммуникатора).
     Взяв с собой все необходимое,  ведя  перипатетика  на  ортоповодке  и
пустив теремтака вперед, альдебаранцы отправились в путь, неся в щупальцах
массивное альдолихо. О такой местности  для  первой  разведки  можно  было
только мечтать - вокруг под низко нависшими вечерними тучами шумели густые
заросли. Перед посадкой  им  удалось  разглядеть  в  отдалении  достаточно
прямую полосу, в которой они готовы были заподозрить путь сообщения.
     Облетая неизвестную планету, они видели с высоты также и другие следы
цивилизации: бледные пятнышки на затемненном полушарии, которые выглядели,
как города ночью. Это наполнило прибывших надеждой, что на планете обитает
высокоразвитая раса. Такую расу они, собственно,  и  искали.  Во  времена,
предшествовавшие  упадку  синцитиальной  ассамблеи,  перед  агрессивностью
которой  склонились  сотни  даже  очень  далеких  от  Альдебарана  планет,
обитатели Альдебарана охотнее  всего  атаковали  населенные  планеты,  они
видели в этом свою историческую миссию. Помимо  всего  прочего,  вопрос  о
колонизации незаселенных планет, требовавшей огромных  капиталовложений  в
строительство, развитие промышленности и тому  подобное,  весьма  неохотно
рассматривался окончательным собранием.
     Некоторое время разведчики шли, точнее,  продирались,  сквозь  густую
чащу, испытывая болезненные укусы неизвестных им  летающих  членистоногих,
перепончатокрылых тварей.
     Видимость была плохой, и чем дольше продолжался  поход,  тем  больнее
хлестали упругие ветви по каракатицам; им уже не  хватало  сил  раздвигать
кустарник усталыми  щупальцами.  Прибывшие  не  намеревались,  разумеется,
покорить планету  это  было  не  в  их  силах,  -  они  представляли  лишь
разведывательную группу, после возвращения которой  должны  были  начаться
приготовления к великому вторжению.
     Альдолихо то и дело застревало в кустах, из которых его вытаскивали с
большим трудом, стараясь не задеть спусковой отросток:  слишком  отчетливо
под мягкой шкурой чувствовался дремлющий в глубине заряд саргов; обитатели
планеты должны были, несомненно, скоро пасть их жертвой.
     - Что-то не  видно  следов  этой  здешней  цивилизации,  -  прошипел,
наконец Пвгдрк, обращаясь к Нгтрксу.
     - Я видел города, - ответил Нгтркс. - Впрочем, погоди,  там  просвет,
наверное, это дорога. Да, смотри, дорога!
     Они пробились к  месту,  где  кончались  заросли,  но  тут  их  ждало
разочарование:  полоса,  достаточно  широкая   и   прямая,   действительно
напоминала издали  дорогу.  Вблизи  же  она  оказалась  трясиной,  которая
представляла собой липкую хлюпающую субстанцию, простиравшуюся  вдаль,  на
сложно устроенном дне, покрытом округлыми и продолговатыми углублениями  и
выступами; из трясины торчали большие камни.
     Пвгдрк, являвшийся как полизиатр  специалистом  по  вопросам  планет,
заявил, что перед ними полоса  испражнений  какого-то  гигантозавра,  ведь
дорогой - с этим они оба соглашались -  полоса  быть  не  могла.  Ни  один
колесный альдебаранский экипаж не мог бы форсировать подобной преграды.
     Разведчики произвели полевой анализ проб, взятых теремтаком, и прочли
на его морде фосфоресцирующий результат: клейковато-илистая  субстанция  -
смесь окислов алюминия и кремния с  H-2-O  плюс  значительные  примеси  гр
(грязи).
     Итак, полоса не была следом гигантозавра.
     Они двинулись дальше, утопая и проваливаясь до  половины  щупалец,  и
вдруг за  спиной  в  быстро  наступающей  темноте  они  услышали  какой-то
стонущий звук.
     - Внимание! - прошипел Нгтркс.
     Завывая, кренясь и  взмывая  вверх,  их  догоняло  нечто  похожее  на
гигантское горбатое животное со сплющенной головой и  отставшей  на  спине
кожей, которая хлопала и плескалась на ветру.
     - Слушай, уж не синцитиум ли это? - взволнованно спросил Нгтркс.
     Тут черная глыба поравнялась  с  ними  -  они  как  будто  разглядели
яростно прыгавшие колеса, словно у причудливой машины, и уже  хотели  было
занять исходную позицию, как их обдало потоками грязи.
     Оглушенные и забрызганные от верхних до нижних  щупалец,  разведчики,
отряхнувшись, бросились к телепату, чтобы узнать, носят ли членораздельный
характер рев и грохот, издаваемые машиной.
     "Неритмичный   звук   примитивного    двигателя,    работающего    на
углеводородах и кислороде в условиях, к которым  он  не  приспособлен",  -
прочли они кодированную надпись и переглянулись.
     - Странно, - сказал Пвгдрк;  он  поразмыслил  минуту  и,  склонный  к
несколько поспешным гипотезам,  добавил:  -  Садистоидальная  цивилизация,
которая удовлетворяет свои инстинкты, истязая созданные ею машины.
     Телепату   удалось   зафиксировать   на   ультраскопе    великолепное
изображение двуногого существа, которое находилось  в  застекленном  ящике
над головой машины.
     С помощью теремтака, который обладал специальной имитативной железой,
разведчики, наспех собрав глин сделали в натуральную величину точную копию
двуногого.  Глину  перетопили   в   пластефолиум,   и   манекен   приобрел
естественный   бледно-розовый   цвет;   следуя   указаниям   теремтака   и
перипатетика, альдебаранцы придали форму голове и нижним конечностям. Весь
процесс занял не более десяти  минут.  Затем,  развернув  синтектарическую
ткань, они выкроили  одежду,  похожую  на  ту,  которую  носило  двуногое,
ехавшее в машине, одели в нее манекен, и Нгтркс потихоньку влез  в  пустое
нутро, прихватив с собой телепата. Передний  экран-отверстие  телепата  он
выдвинул  изнутри  в  ротовое  отверстие  манекена.   Замаскировавшись   и
поочередно двигая  то  правой,  то  левой  конечностями  манекена,  Нгтркс
двинулся  вперед  по  грязному  тракту.  Пвгдрк,  сгибаясь  под   тяжестью
альдолихо, шел за ним в некотором отдалении. Впереди двигался спущенный  с
протоповодка теремтак.
     Операция с маскарадом была типичной. Альдебаранцы прибегали  к  этому
испытанному  приему  на  десятках  планет,  и,  как  правило,  с  хорошими
результатами. Манекен удивительно походил на обычного обитателя планеты  и
не возбуждал ни малейших подозрений у встречных. Нгтркс свободно  приводил
в движение конечности и тело и мог бегло разговаривать при помощи телепата
с другими двуногими.
     Наступила темная  ночь.  На  горизонте  поблескивали  редкие  огоньки
строений. Нгтркс подошел  в  своих  доспехах  к  чему-то  напоминавшему  в
темноте мост - внизу слышалось журчание текущей воды. Первым пополз вперед
теремтак, но тут же  раздался  его  тревожный  свист,  шипенье,  царапанье
коготков, и все закончилось тяжелым всплеском.
     Нгтрксу было неудобно спускаться под мост, поэтому туда полез Пвгдрк,
который не без труда выудил из воды теремтака, провалившегося, несмотря на
все предосторожности, сквозь трещину в настиле.  Он  не  подозревал  о  ее
существовании, поскольку недавно по мосту проехала машина двуногих.
     - Ловушка! - сообразил Пвгдрк. - Они уже знают о нашем прибытии!
     Нгтркс серьезно в этом  сомневался.  Разведчики  не  спеша  двинулись
дальше, преодолели мост и  вскоре  заметили,  что  болотистая  полоса,  по
которой они продвигались между купами черных зарослей, разделяется надвое.
У развилки стоял столб с прибитым к нему обломком доски. Он едва  держался
в земле; заостренный  конец  доски  указывал  на  западную  часть  ночного
небосклона.
     По команде разведчиков теремтак осветил столб  зеленоватым  мерцанием
своих шести глаз, и альдебаранцы увидели надпись: "Нижние Мычиски - 5 км".
     Надпись, которую они почти не могли расшифровать, едва проступала  на
подгнившем дереве.
     - Реликт  какой-то  древней  цивилизации,  -  выдвинул  предположение
Пвгдрк. Нгтркс из  глубины  своей  оболочки  направил  на  табличку  экран
телепата.
     - Указатель направления, - прочитал он на заднем экране  и  посмотрел
на Пвгдрка. - Все это довольно странно.
     - Материал,  из  которого  сделан  столб,  -  целлюлоза,  разъеденная
плесенью типа Арбакетулия Папирацеата Гарг,  -  заявил  Пвгдрк,  произведя
полевой анализ.
     Они осветили нижнюю часть столба и нашли у подножия  вмятый  в  грязь
клочок тонкого целлюлозного материала с  напечатанными  словами  -  совсем
крохотный обрывок.
     "Над нашим го... Сегодня утром спутн... В  семь  часов  четырн..."  -
можно было разобрать на нем.
     Телепат перевел обрывочную надпись; разведчики  недоуменно  взглянули
друг на друга.
     - Все понятно, - заявил Нгтркс, - табличка указывает на небо.
     - Да.  Нижние  Мычиски  -  это,  вероятно,  название  их  постоянного
спутника.
     - Вздор. При чем тут спутники! - проговорил Нгтркс из нутра двуногого
манекена.
     Некоторое время они обсуждали этот неясный вопрос.  Осветив  столб  с
другой  стороны,  разведчики  обнаружили  незаметную,   еле   выцарапанную
надпись: "Марыся мировая..."
     - По-видимому, это сокращенные  орбитальные  данные  их  спутника,  -
заявил Пвгдрк.
     Он натирал столб фосфекторической пастой, чтобы восстановить  стертое
окончание фразы, когда теремтак издал в  темноте  слабый  предостерегающий
ультрашип.
     - Внимание! Прячься! - передал Нгтркс сигнал Пвгдрку.
     Они быстро погасили теремтака и Пвгдрк отступил с ним и  альдолихо  к
самому краю липкой полосы. Нгтркс также сошел с середины дороги, чтобы  не
быть слишком на виду, и замер в ожидании.
     Кто-то приближался. Сразу стало ясно, что это разумное двуногое,  ибо
шло оно выпрямившись, хотя и не по прямой. Все отчетливее было видно,  что
двуногое описывает сложную  кривую  от  одного  берега  липкой  полосы  до
другого. Пвгдрк принялся регистрировать  эту  кривую,  но  тут  наблюдение
сильно осложнилось. Существо, без видимых причин, как бы  нырнуло  вперед,
раздался плеск и  недовольное  ворчание.  Пвгдрк  был  почти  уверен,  что
некоторое время существо  продвигалось  на  четвереньках,  а  затем  снова
выпрямилось.  Вычерчивая  синусоидальные  биения  на  поверхности   липкой
полосы, существо приближалось. Теперь оно к  тому  же  издавало  воющие  и
стонущие звуки.
     - Фиксируй! Фиксируй и переводи! Чего ты  ждешь?  -  гневно  прошипел
телепату Нгтркс, скрытый в двуногой кукле. Сам он ошеломленно  вслушивался
в величественный рык приближавшегося двуногого.
     - У-ха-ха! У-ха-ха! Драла пала уха-ха! - мощно раскатывалось во тьме.
     Экран телепата лихорадочно дрожал, но все время держался на нуле.
     "Почему он так петляет? Он телеуправляем?" - не  мог  понять  Пвгдрк,
склонившийся над альдолихо у края полосы.
     Существо было уже  совсем  рядом.  Возле  трухлявого  столба  к  нему
подошел сбоку Нгтркс и переключил телепата на передачу.
     - Добрый вечер, пан, - умильно произнес телепат на языке двуногого, с
несравненным искусством модулируя голос, тогда как Нгтркс, нажимая изнутри
пружинки, ловко изобразил на лице манекена вежливую улыбку. Это тоже  была
одна из дьявольских уловок  альдебаранцев.  Они  достаточно  понаторели  в
покорении чужих планет.
     -  А-а-а-и-и?!  Ик!  -  ответило  существо  и  остановилось,   слегка
пошатываясь. Оно медленно подалось к двуногой кукле и вперило взгляд ей  в
лицо. Нгтркс даже не дрогнул.
     "Высокоорганизованный разум, сейчас мы установим контакт", -  подумал
притаившийся на краю полосы Пвгдрк, судорожно сжимая бока альдолихо.
     Нгтркс привел телепата в трансляционную готовность  и  без  малейшего
шороха принялся в своем укрытии торопливо разбирать щупальцами  инструкцию
первого тактического контакта.
     Плечистая  фигура  приблизила  глаза  вплотную  к  двуногой  кукле  и
исторгла вопль из коммуникационного отверстия:
     - Фр-р-ранек! Сукин ты... ты... и-ик!
     "Существо в состоянии агрессии?!  Почему?!"  -  едва  успел  подумать
Нгтркс и в отчаянии нажал на железу  межпланетного  слокосокома  телепата,
спрашивая, что говорит встречный.
     - Ничего, - неуверенно сигнализировал экран перипатетика.
     - Как ничего? Я же слышу, - беззвучно прошипел Нгтркс, и в тот же миг
обитатель планеты, ухватив обеими руками подгнивший столб,  вырвал  его  с
чудовищным треском из земли и наотмашь ударил по  голове  двуногую  куклу.
Пластефолиевая броня не выдержала страшного удара. Манекен рухнул лицом  в
черную  грязь.  Нгтркс  не  услышал  даже  протяжного  воя,  которым  враг
возвестил свою победу. Телепат, задетый лишь концом дубины, был  подброшен
со страшной силой в воздух, но по какой-то счастливой случайности упал  на
все четыре лапы рядом с оцепеневшим от страха Пвгдрком.
     - Атакует! - простонал Пвгдрк и, собрав последние  силы,  нацелил  во
мрак альдолихо.
     Его щупальца тряслись, когда он нажимал спусковой отросток, -  и  рой
тихо воющих саргов помчался в ночь, неся гибель и  уничтожение.  Вдруг  он
услышал, что сарги возвращаются и, яростно кружась,  вползают  в  зарядную
полость альдолихо. Пвгдрк втянул воздух и задрожал. Он понял, что существо
поставило защитную непробиваемую завесу из паров этилового спирта. Он  был
безоружен.
     Немеющим щупальцем альдебаранец пытался вновь открыть огонь, но сарги
лишь вяло кружились в зарядном пузыре и ни один из  них  даже  не  высунул
смертоносного жала. Он чувствовал, слышал,  что  двуногое  направляется  к
нему, шлепая по грязи,  и  вновь  чудовищный  свист  рассекаемого  воздуха
потряс землю и расплющил в грязи теремтака.  Отшвырнув  альдолихо,  Пвгдрк
схватил щупальцами телепата и прыгнул в заросли.
     - А, мать вашу сучью, дышлом крещенную... - гремело ему вслед.
     От ядовитых испарений, которые непрерывно извергало коммуникационными
отверстиями двуногое, у Пвгдрка перехватило дыхание.
     Собрав остатки сил, Пвгдрк перепрыгнул через канаву, забился под куст
и замер. Он не был особенно храбрым, но никогда не терял  профессиональной
любознательности ученого. Его погубило алчное любопытство исследователя. В
тот момент, когда альдебаранец с трудом разбирал на экране телепта  первую
переведенную  фразу  существа:  "предок  по  женской  линии  четвероногого
млекопитающего, подвергнутый действию  части  четырехколесного  экипажа  в
рамках религиозного обряда, основанного на..."  -  воздух  завыл  над  его
каракатицеобразной головой и смертельный удар обрушился на него.
     Утром мужики из Мычисек, пахавшие  у  опушки,  нашли  Франека  Еласа,
который спал как убитый в канаве. Очухавшись, Елас  рассказал,  что  вчера
повздорил с шофером Франеком Пайдраком, который был  в  компании  каких-то
мерзких тварей. Вскоре из леса  прибежал  Юзик  Гусковяк,  крича,  что  на
перекрестке, лежат  "убитые  и  покалеченные".  Только  после  этого  туда
потянулась вся деревня.
     Тварей действительно нашли на перекрестке - одну за  канавой,  другую
возле ямы от столба, рядом лежала большая кукла с расколотой головой.
     Несколькими километрами дальше обнаружили замаскированную в  орешнике
ракету.
     Без лишних слов мужики принялись за работу. К полудню от астромата не
осталось и следа. Сплавом анамаргопратексина  старый  Елас  отремонтировал
крышу хлева, давно уже нуждавшуюся в починке. Из шкуры альдолихо  дубленой
домашним способом, вышло восемнадцать  пар  недурных  подметок.  Телепата,
универсального межпланетного слокосокоммуникатора, скормили  свиньям,  так
же как и то, что осталось от проводника Теремтака; никто не  решился  дать
скотине бренные останки обоих альдебаранцев  -  чего  доброго,  отравятся.
Привязав к щупальцам камни, альдебаранцев бросили в пруд.
     Дольше   всего   раздумывали   жители    Мычисек,    как    быть    с
ультрапенетроновым двигателем астромата, пока  наконец  Ендрек  Барчох  не
сделал из этой гиперпространственной установки перегонный  аппарат.  Анка,
сестра Юзека, ловко склеив разбитую голову куклы яичным белком, понесла ее
в местечко. Она запросила три тысячи  злотых,  но  продавец  комиссионного
магазина не согласился на эту цену - трещина была видна.
     Таким образом,  единственная  вещь,  которую  узрел  наметанный  глаз
корреспондента "Эхо", приехавшего к вечеру того  же  дня  на  редакционном
автомобиле собирать материал для  репортажа,  был  новый  нарядный  костюм
Еласа, содранный с манекена.
     Репортер даже пощупал материю, дивясь ее качеству.
     - Брат из-за границы прислал, - флегматично ответил Елас на вопрос  о
происхождении синтектарической ткани.
     И журналист в статье,  рожденной  им  к  вечеру,  сообщал  только  об
успешном ходе закупок,  ни  словом  не  упомянув  о  провале  вторжения  с
Альдебарана на Землю.

                                МОЛЬТЕРИС

     Осенним предвечерьем, когда сумерки уже спускались  на  улицы  и  шел
монотонный,  мелкий,  серый  дождь,  от  которого  воспоминание  о  солнце
становится чем-то почти невероятным,  и  ни  за  какие  блага  не  хочется
покинуть место у камелька, где сидишь, погрузившись в старые книги (ища  в
них не содержание, хорошо знакомое, а самого себя - каким ты был много лет
назад), кто-то вдруг постучал в мою дверь.  Стук  был  торопливым,  словно
посетитель, даже не коснувшись звонка, хотел сразу дать  понять,  что  его
визит продиктован нетерпением, я  сказал  бы  даже  -  отчаянием.  Отложив
книгу, я вышел в коридор и открыл  дверь.  Передо  мной  стоял  человек  в
клеенчатом плаще, с которого стекала вода; лицо его,  искаженное  страшной
усталостью, поблескивало от капель дождя. Он даже не смотрел на меня - так
был измучен. Обеими руками, покрасневшими и мокрыми, он опирался о большой
ящик, который по-видимому, сам втащил по лестнице на второй этаж.
     - Ну, - сказал я, - что вам...  -  И  поправился:  -  Вам  нужна  моя
помощь?
     Тяжело дыша, он сделал какой-то неопределенный жест рукой;  я  понял,
что он хотел бы внести свой груз в комнату, но у него уже нет сил. Тогда я
взялся за мокрую, жесткую бечевку, которой был обвязан ящик, и внес его  в
коридор. Когда я обернулся, он уже стоял рядом. Я показал ему вешалку,  он
повесил плащ, бросил  на  полку  шляпу,  насквозь  промокшую,  похожую  на
бесформенный кусок фетра,  и,  не  очень  уверенно  ступая,  вошел  в  мой
кабинет.
     - Чем могу вам  служить?  -  спросил  я  его  после  продолжительного
молчания. Я уже догадывался, что  это  еще  один  из  моих  необыкновенных
гостей, а он, все не глядя на меня, будто занятый своими мыслями,  вытирал
лицо носовым платком и вздрагивал  от  холодного  прикосновения  промокших
манжет рубашки. Я сказал, чтоб он сел у камина, но он  не  соизволил  даже
ответить.  Схватился  за  этот  самый  мокрый  ящик,  тянул  его,  толкал,
переворачивал с ребра на ребро, оставляя на полу  грязные  следы,  которые
свидетельствовали о том, что во  время  своего  неведомого  странствия  он
вынужден был много раз ставить свою ношу на залитые лужами тротуары, чтобы
перевести дух. Только когда ящик очутился на середине комнаты  и  пришелец
мог не сводить с него глаз, он будто осознал мое присутствие, посмотрел на
меня, пробормотал что-то невнятное, кивнул головой, преувеличенно большими
шагами подошел к пустому креслу и погрузился в его уютную глубину.
     Я уселся напротив. Мы молчали довольно долго, однако по  необъяснимой
причине это выглядело вполне естественно. Он был немолод,  пожалуй,  около
пятидесяти. Лицо его привлекало внимание тем, что вся левая половина  была
меньше, словно не поспевала в росте за правой; угол рта,  ноздря,  глазная
щель были  с  левой  стороны  меньше,  и  поэтому  на  лице  его  навсегда
запечатлелось выражение удрученного изумления.
     - Вы Тихий? - спросил он наконец, когда я этого меньше всего  ожидал.
Я кивнул головой. - Ийон Тихий? Тот... путешественник? - уточнил  он,  еще
раз наклонившись вперед. Он смотрел на меня недоверчиво.
     - Ну, да, - подтвердил я. - Кто же  еще  мог  бы  находиться  в  моей
квартире?
     - Я мог ошибиться этажом, - буркнул он, будто занятый чем-то  другим,
гораздо более важным.
     Неожиданно он встал. Инстинктивно коснулся сюртука,  хотел  было  его
разгладить, но, словно поняв тщетность этого намерения - не  знаю,  смогли
ли помочь  его  изношенной  до  крайности  одежде  самые  лучшие  утюги  и
портновские процедуры - выпрямился и сказал:
     - Я физик. Моя фамилия - Мольтерис. Вы обо мне слышали?
     - Нет, - сказал я. Действительно, я никогда о нем не слышал.
     - Это не имеет значения, - пробормотал он, обращаясь скорее  к  себе,
чем ко мне.
     Он казался угрюмым, но это была задумчивость: он обдумывал  про  себя
какое-то решение, ранее принятое и послужившее причиной этого визита,  ибо
сейчас им вновь овладело  сомнение.  Я  чувствовал  это  по  его  взглядам
исподтишка. У меня было впечатление, что он ненавидит меня -  за  то,  что
хочет, что вынужден мне сказать.
     - Я сделал  открытие,  -  бросил  он  внезапно  охрипшим  голосом.  -
Изобретение. Такого еще не было. Никогда. Вы не обязаны мне верить.  Я  не
верю никому, значит, нет нужды, чтобы мне кто-либо верил. Достаточно будет
фактов. Я докажу вам это. Все. Но... я еще не совсем...
     - Вы опасаетесь?  -  подсказал  я  благожелательным  и  успокаивающим
тоном. Ведь это же все сумасбродные дети, безумные, гениальные дети -  эти
люди. - Вы боитесь кражи, обмана, да? Можете  быть  спокойны.  Стены  этой
комнаты видели и слышали об изобретениях...
     - Но не о таком!!! - решительно вскричал он, и в его голосе и  блеске
глаз на мгновение проступила невообразимая гордость. Можно было  подумать,
что он - творец вселенной. Дайте мне какие-нибудь ножницы, -  произнес  он
хмуро, в новом приливе угнетенности.
     Я подал ему лежавший на столе нож для разрезания бумаги. Он перерезал
резкими и размашистыми движениями  бечевку,  разорвал  оберточную  бумагу,
швырнул ее, смятую и мокрую, на пол с намеренной,  пожалуй,  небрежностью,
словно говоря: "можешь вышвырнуть меня, изругав за то, что я  пачкаю  твой
сверкающий паркет, - если у тебя хватит смелости выгнать такого  человека,
как я,  принужденного  так  унижаться!".  Я  увидел  ящик  в  форме  почти
правильного куба, сбитый из  оструганных  досок,  покрытых  черным  лаком;
крышка была только наполовину черная,  наполовину  же  -  зеленая,  и  мне
пришло в голову, что ему не хватило лака одного  цвета.  Ящик  был  заперт
замком с шифром. Мольтерис повернул диск, похожий на телефонный,  заслонил
его рукой и наклонившись так, чтобы я не мог  увидеть  сочетание  цифр,  а
когда замок щелкнул, медленно и осторожно поднял крышку.
     Из деликатности, а также не желая его спугнуть,  я  снова  уселся  на
кресло. Я почувствовал - хоть он этого не показывал, - что  Мольтерис  был
благодарен  мне  за  это.  Во  всяком  случае,  он  как  будто   несколько
успокоился. Засунув руки вглубь ящика, он с огромным усилием - даже щеки и
лоб у него налились кровью -  вытащил  оттуда  большой  черный  аппарат  с
какими-то колпаками, лампами, проводами... Впрочем, я  в  таких  вещах  не
разбираюсь. Держа свой  груз  в  объятиях,  словно  любовницу,  он  бросил
сдавленным голосом:
     - Где... розетка?
     - Там, - я указал ему угол рядом с библиотекой, потому что во  второй
розетке торчал шнур настольной лампы.
     Он приблизился к книжным полкам и с величайшей осторожностью  опустил
тяжелый аппарат на пол.  Затем  размотал  один  из  свернутых  проводов  и
воткнул его в розетку. Присев на корточки у  аппарата,  он  начал  двигать
рукоятки, нажимать на кнопки; вскоре комнату заполнил нежный певучий  гул.
Вдруг на лице Мольтериса изобразился страх; он приблизил глаза к одной  из
ламп, которая, в отличие от других, оставалась темной. Он  слегка  щелкнул
ее пальцами, а увидев, что ничего  не  изменилось,  порывисто  выворачивая
карманы, отыскал отвертку, кусок провода, какие-то металлические щипцы  и,
опустившись перед аппаратом на колени,  принялся  лихорадочно,  хотя  и  с
величайшей осторожностью, копаться в  его  внутренностях.  Ослепшая  лампа
неожиданно заполнилась розовым свечением.  Мольтерис,  который,  казалось,
забыл где находится, с глубоким выдохом удовлетворения сунул инструменты в
карман, встал и сказал совершенно спокойно, так, как говорят "сегодня я ел
хлеб с маслом":
     - Тихий, это - машина времени.
     Я не ответил. Не знаю, отдаете ли вы  себе  отчет  в  том,  насколько
щекотливо и  трудно  было  мое  положение.  Изобретатели  подобного  рода,
которые придумали эликсир вечной жизни, электронный предсказатель будущего
или,  как  в  этом  случае,  машину  времени,  сталкиваются  с  величайшим
недоверием  всех,  кого  пробуют  посвятить  в  свою  тайну.  Психика   их
болезненна, у них много  душевных  царапин,  они  боятся  других  людей  и
одновременно презирают их, ибо знают, что обречены на их  помощь;  понимая
это, я должен был  соблюдать  в  такие  минуты  необычайную  осторожность.
Впрочем, что бы я ни сделал, все было бы плохо  воспринято.  Изобретателя,
который ищет помощи, толкает на это отчаяние, а не надежда, и  ожидает  он
не благожелательности, а насмешек. Впрочем, благожелательность - этому его
научил  опыт  -  является  только  введением,  за  которым,  как  правило,
начинается пренебрежение, скрытое за уговорами, ибо, разумеется,  его  уже
не раз и не два пробовали отговорить от этой идеи. Если б я  сказал:  "Ах,
это необыкновенно,  вы  действительно  изобрели  машину  времени?"  -  он,
возможно, бросился бы на меня с кулаками. То, что я молчал, озадачило его.
     - Да, - сказал  он,  вызывающе  сунув  руки  в  карманы,  это  машина
времени. Машина для путешествий во времени, понимаете?!
     Я кивнул головой, стараясь, чтобы это не выглядело преувеличенно.
     Его натиск разбился о пустоту, он  растерялся  и  мгновенье  стоял  с
весьма неумной миной. Лицо  его  было  даже  не  старым,  просто  усталым,
немыслимо  измученным  -  налитые   кровью   глаза   свидетельствовали   о
бесчисленных бессонных ночах, веки у него были припухшие, щетина,  сбритая
для такого случая, осталась около ушей и под нижней губой, указывая на то,
что брился он быстро и  нетерпеливо,  говорил  об  этом  и  черный  кружок
пластыря на щеке.
     - Вы ведь не физик, а?
     - Нет.
     - Тем лучше. Если б вы были физик, то не поверили бы мне, даже  после
того, что увидите собственными глазами, ибо это, - он показал на  аппарат,
который все еще тихонько мурлыкал, словно дремлющий кот (лампы его бросали
на стену розоватый отблеск), - могло появиться  лишь  после  того,  как  я
начисто отбросил нагромождение идиотизмов,  которые  они  считают  сегодня
физикой. Есть у вас какая-нибудь вещь, с которой вы могли бы без сожаления
расстаться?
     - Может, найду, - ответил я. Что это должно быть?
     - Все равно. Камень, книжка, металлический предмет,  лишь  бы  ничего
радиоактивного. Ни следа радиоактивности, это важно. Это могло бы привести
к катастрофе.
     Он еще продолжал говорить, когда я встал и направился  к  письменному
столу. Как вы знаете, я педант и для любой мелочи у меня  есть  постоянное
место, а уж особое значение придаю я сохранению порядка в библиотеке;  тем
больше поразило меня событие, которое произошло  накануне:  я  работал  за
письменным  столом  с  самого  завтрака,  то  есть  с  раннего  утра,  над
введением, которое доставило мне много  хлопот,  и,  подняв  на  мгновение
голову от разложенных по всему столу бумаг,  заметил  в  углу,  у  книжных
полок темно-малиновую книжку формата in octavo <в  восьмую  долю  -  лат.;
имеется в виду печатный лист>; она лежала на полу, словно  ее  кто-то  там
бросил.
     Я встал и поднял ее. Я  узнал  обложку:  это  был  оттиск  статьи  из
ежеквартального журнала по космической медицине дипломная работа одного из
моих  довольно  далеких  знакомых...  Я  не  понимал,  каким  образом  она
оказалась на полу. Правда, принимаясь за работу, я  был  погружен  в  свои
мысли и не озирался особенно по сторонам, но мог бы поклясться, что  когда
я входил в комнату, на полу у  стены  ничего  не  лежало;  это  немедленно
обратило бы мое внимание. Наконец, я все же счел, что  углубился  в  мысли
более обычного, поэтому на время перестал воспринимать окружающее - и лишь
когда  концентрация  моей  сосредоточенности  уменьшилась,  я  ничего   не
видевшими до тех пор глазами заметил книгу  на  полу.  Иначе  нельзя  было
объяснить этот факт. Я поставил книгу  на  полку  и  забыл  обо  всем,  но
сейчас, после слов пришельца, малиновый корешок этой  совершенно  ненужной
мне работы словно сам полез мне в руки, и я без слова подал ее Мольтерису.
     Он взял ее, взвесил на ладони, даже  не  глядя  на  название,  поднял
черный колпак в центре аппарата и сказал:
     - Пожалуйста, подойдите сюда...
     Я стал  рядом  с  ним.  Он  опустился  на  колени,  покрутил  круглую
рукоятку,  похожую  на  регулятор  громкости  у  радиоприемника,  и  нажал
вогнутую белую кнопку рядом с  ней.  Все  лампы  в  комнате  померкли;  из
розетки, куда  была  вставлена  вилка  провода  от  аппарата,  вылетела  с
характерным пронзительным  треском  голуба  искра,  но  больше  ничего  не
произошло.
     Я подумал, что сейчас  он  пережжет  мне  все  предохранители,  а  он
произнес хрипло:
     - Внимание!
     Мольтерис вложил книгу внутрь аппарата так, что она легла  плашмя,  и
нажал выступавшую сбоку маленькую черную рукоятку. Свет  ламп  снова  стал
прежним, и одновременно с этим темный томик в картонном переплете  на  дне
аппарата потускнел. На долю секунды он стал  прозрачным,  мне  показалось,
что сквозь обложку я вижу бледные контуры страниц  и  сливающиеся  строчки
печатного текста, но в следующий миг книга расплылась, исчезла, и я  видел
лишь пустое, черное оксидированное дно аппарата.
     - Переместилась во времени, - сказал Мольтерис, не глядя на меня.  Он
грузно поднялся с пола. На его лбу  поблескивали  мелкие,  как  булавочные
головки, капельки пота. - Или, если хотите, - омолодилась...
     - На сколько? - спросил я.
     От деловитости этого вопроса его лицо  несколько  посветлело.  Левая,
меньшая, словно высохшая сторона -  она  была  и  немного  темнее,  как  я
заметил вблизи - дрогнула.
     - Примерно на сутки, - ответил он. - Точно я еще не  могу  вычислить.
Впрочем... - Мольтерис вдруг замолк и посмотрел на меня.  -  Вы  тут  были
вчера? - спросил он, не скрывая напряжения, с которым ждал моего ответа.
     -  Был,  -  медленно  произнес  я,  потому  что  пол   словно   начал
проваливаться у меня под ногами. Я понял, и в ошеломлении, не сравнимом ни
с чем, кроме ощущений, которые испытываешь в невероятном  сне,  сопоставил
два факта: вчерашнее, такое необъяснимое появление книги точно в  этом  же
месте, у стены - и теперешний эксперимент.
     Я сказал ему об этом. Он не просиял, как можно  было  бы  ожидать,  а
лишь молча вытер несколько раз лоб  платком;  я  заметил,  что  он  сильно
вспотел и немного побледнел. Я придвинул ему стул, сел и сам.
     - Может, вы скажете мне теперь, чего от меня  хотите?  -  спросил  я,
когда он несколько успокоился.
     - Помощи, - пробормотал он. - Поддержки... нет, не  милостыни.  Пусть
это будет... пусть это называется авансом за участие в  будущих  прибылях.
Машина времени... вы, вероятно, сами понимаете... - Он не окончил.
     - Да, - отвечал я. - Полагаю, что  вам  нужна  довольно  значительная
сумма?
     - Весьма  значительная.  Видите  ли,  речь  идет  о  больших  запасах
энергии, кроме того, временной прицел, - чтобы перемещаемое тело  достигло
точно того момента, в который мы  желаем  его  поместить,  -  требует  еще
длительного труда.
     - Сколько на это нужно времени? - поинтересовался я.
     - По меньшей мере год...
     - Хорошо, - сказал я. - Понятно. Только, видите ли, я должен  был  бы
обратиться за помощью... к третьим лицам. Попросту говоря - к финансистам.
Думаю, вы ничего не будете иметь против...
     - Нет... разумеется, нет, - сказал он.
     - Хорошо. Я открою перед вами карты. Большинство людей на моем  месте
после того, что вы показали, предположило бы, что имеет дело с  трюком,  с
ловким мошенничеством. Но я вам верю. Верю вам и  сделаю,  что  смогу.  На
это, конечно, мне понадобится время. В настоящий момент  я  весьма  занят,
кроме того, мне придется обратиться за советом...
     - К физикам?  -  вырвалось  у  него.  Он  слушал  меня  с  величайшим
вниманием.
     - Нет, зачем же? Я вижу, что у вас  это  больное  место,  пожалуйста,
ничего не рассказывайте, я ни о чем не  спрашиваю.  Совет  нужен  мне  для
того, чтобы выбрать наиболее подходящих людей, которые были бы готовы...
     Я запнулся. И у него, наверное, в этот момент мелькнула та же  мысль,
что и у меня, глаза его заблестели.
     - Тихий, - сказал он, -  вам  не  нужно  обращаться  к  кому-либо  за
советом... Я сам скажу вам, к кому обратиться...
     - С помощью своей машины, да? - бросил я.
     Он торжествующе усмехнулся.
     - Конечно! Как мне это раньше не пришло в голову... ну и осел же я...
     - А вы уже путешествовали во времени? - спросил я.
     - Нет. Машина действует лишь недавно, с прошлой пятницы...  Я  послал
только кота...
     - Кота? И что ж он, вернулся?
     - Нет. Переместился в будущее - примерно на пять лет,  шкала  времени
еще неточна. Чтобы точно определить момент  остановки  во  времени,  нужно
встроить дифференциатор, который бы координировал  завихряющиеся  поля.  А
пока десинхронизация, вызванная квантовым эффектом туннелирования...
     - К сожалению, я абсолютно не понимаю того,  о  чем  вы  говорите,  -
сказал я. - Но почему вы сами не попробовали?
     Мне показалось это  странным,  чтобы  не  сказать  больше.  Мольтерис
смутился.
     - Я намеревался, но... знаете... Я...  мой  хозяин  выключил  у  меня
электричество... в воскресенье...
     Его лицо, вернее  нормальная  правая  половина,  покрылась  пурпурным
румянцем.
     - Я  задолжал  за  квартиру,  и  поэтому...  -  бормотал  он.  -  Но,
естественно... сейчас... Да, вы правы. Я это - сейчас.  Стану  вот  здесь,
видите? Приведу аппарат в действие и...  окажусь  в  будущем.  Узнаю,  кто
финансировал мое предприятие - узнаю фамилии людей, и благодаря  этому  вы
сможете сразу же, без промедления...
     Говоря это он раздвигал в  стороны  перегородки,  делящие  внутреннее
пространство аппарата на части.
     - Подождите, - остановил я его, - нет, так  не  пойдет.  Ведь  вы  не
сможете вернуться, если аппарат останется здесь, у меня.
     Мольтерис улыбнулся.
     - О, нет, - сказал он. - Я буду путешествовать во  времени  вместе  с
аппаратом. Это возможно - у него есть два  варианта  регулировки.  Видите,
вот тут вариометр. Если я перемещаю какой-либо предмет во времени и  хочу,
чтобы  аппарат  остался,  то  концентрирую  поле   здесь,   на   небольшом
пространстве под клапаном. Но если я сам хочу переместиться во времени, то
расширяю поле, чтобы оно охватило весь аппарат. Только потребление энергии
будет при этом больше. У вас предохранители многоамперные?
     - Не знаю, - ответил я, - боюсь, однако, что  они  не  выдержат.  Уже
раньше, когда вы пересылали книгу, свет мерк.
     - Пустяки, - сказал он, - я сменю  предохранители  на  более  мощные,
если вы, конечно, разрешите...
     - Пожалуйста.
     Он принялся за дело. В его  карманах  была  целая  электротехническая
мастерская. Через десять минут все было готово.
     - Я отправлюсь, - заявил он,  вернувшись  в  комнату.  -  Думаю,  что
должен передвинуться минимум на тридцать лет вперед.
     - Так много? Зачем? - спросил я. Мы стояли перед черным аппаратом.
     - Через несколько лет об  этом  будут  знать  только  специалисты,  -
отвечал он, - а спустя четверть века каждый ребенок. Этому станут учить  в
школе, и имена людей, которые помогли осуществлению дела, я смогу узнать у
первого встречного.
     Он бледно усмехнулся, тряхнул головой и вошел внутрь аппарата.
     - Свет померкнет, - сказал  он,  -  но  это  пустяки.  Предохранители
наверняка  выдержат.  Зато...   с  возвращением   могут   быть   кое-какие
трудности...
     - Какие же?
     Он быстро взглянул на меня.
     - Вы никогда меня здесь не видели?
     - Что вы имеете в виду? - Я его не понимал.
     - Ну... вчера или неделю назад, месяц... или  даже  год  назад...  Вы
меня не видели? Здесь, в этом углу, не появлялся внезапно человек, стоящий
обеими ногами в таком аппарате?
     - А! - вскричал я. -  Понимаю...  Вы  опасаетесь,  что,  возвращаясь,
можете передвинуться во времени не  к  этому  моменту,  а  минуете  его  и
появитесь где-то в прошлом, да? Нет, я никогда вас  не  видел.  Правда,  я
возвратился из путешествия девять месяцев назад; до этого дом был пуст...
     - Минуточку... - произнес он и глубоко задумался. - Сам  не  знаю,  -
сказал он, наконец. - Ведь если б я здесь когда-то был,  -  скажем,  когда
дом, как вы сказали, был пуст, то я ведь должен  был  помнить  об  этом  -
разве нет?
     - Вовсе нет, - быстро ответил я, - это  парадокс  петли  времени,  вы
были тогда где-то в другом месте и делали что-то  другое,  -  вы  из  того
времени; а не желая попасть в то  прошлое  время,  вы  можете  сейчас,  из
настоящего времени...
     - Ну, - сказал он, - в конце концов это не так уж и важно. Если  даже
я отодвинусь слишком далеко назад, то сделаю поправку. В  крайнем  случае,
дело немного затянется. В конце концов это первый опыт... Я  прошу  у  вас
терпения...
     Он наклонился и нажал первую кнопку. Свет  сразу  потускнел;  аппарат
издал слабый высокий звук, как  стеклянная  палочка  от  удара.  Мольтерис
поднял руку прощальным жестом, а другой рукой коснулся черной  рукоятки  и
выпрямился. В этот момент лампы снова вспыхнули с прежней  яркостью,  и  я
увидел,  как  его  фигура  меняется.  Одежда   его   потемнела   и   стала
расплываться, но я  не  обращал  на  это  внимание,  пораженный  тем,  что
происходило  с  ним  самим;  становясь  прозрачными,  его  черные   волосы
одновременно белели, его фигура и расплывалась, и в то же время ссыхалась,
так что когда он исчез у меня из глаз вместе  с  аппаратом  и  я  оказался
перед пустым углом в  комнате,  пустым  полом  и  белой,  нагой  стеной  с
розеткой, в которой не было  вилки,  когда,  говорю,  я  остался  один,  с
открытым ртом, с горлом, в котором застрял крик ужаса, перед  моим  взором
все еще длилось это ужасное превращение: ибо он, исчезая в потоке времени,
старел с головокружительной быстротой - должно быть, прожил десятки лет  в
долю секунды! Я подошел на трясущихся  ногах  к  креслу,  передвинул  его,
чтобы лучше видеть пустынный, ярко освещенный угол, уселся и стал ждать. Я
ждал всю ночь, до утра.
     Господа, с тех пор прошло семь лет. Думаю,  что  он  уже  никогда  не
вернется, ибо, поглощенный своей идеей, он забыл об одном  очень  простом,
прямо-таки элементарном обстоятельстве, которое, не знаю уж  почему  -  по
незнанию или по  недобросовестности,  обходят  все  авторы  фантастических
гипотез. Ведь если путешественник во времени передвинется на двадцать  лет
вперед, он должен стать на столько же лет  старше  -  как  же  может  быть
иначе? Они представляли себе это таким  образом,  что  настоящее  человека
может быть перенесено в  будущее,  и  его  часы  станут  показывать  время
отлета, в то время как все часы вокруг показывают время будущего. Но  это,
разумеется, невозможно. Для этого он должен был бы выйти из  времени,  вне
его как-то добираться к будущему, а найдя желаемый момент, войти в него...
извне... Словно существует нечто, находящееся вне времени.  Но  ни  такого
места, ни такой дороги нет, и  несчастный  Мольтерис  собственными  руками
пустил в ход машину, которая убила его старостью, ничем иным, и когда  она
остановилась там, в избранной точке будущего, в  ней  находился  лишь  его
поседевший скорченный труп.
     А  теперь,  господа,  самое  страшное.  Машина  остановилась  там,  в
будущем, а этот дом вместе с квартирой, с этой  комнатой  и  пустым  углом
тоже ведь  движется  во  времени  -  но  единственным  доступным  для  нас
способом, - пока не доберется в конце концов  до  той  минуты,  в  которой
остановилась машина, и тогда она появится там, в этом белом углу, а вместе
с ней - Мольтерис... то, что от  него  осталось...  И  это  совершенно  не
подлежит сомнению.

                                 ПОВТОРЕНИЕ

     Кресслин наклонился над столом.
     - Это она? - спросил он, глядя на моментальные снимки.
     - Да. - Генерал машинально подтянул брюки. - Севинна Моррибонд. Ты ее
узнал?
     - Нет, тогда ей было десять лет.
     - Она не сообщит тебе никаких  технических  подробностей.  Ты  должен
только узнать, есть у  них  Хронда  или  нет.  И  находится  ли  Хронда  в
оперативной готовности.
     - А вы уверены, что она это знает?
     - Да. Он не болтун, но от нее секретов не держит. Он  на  все  готов,
чтобы ее удержать. Почти тридцать лет разницы.
     - Она его любит?
     - Не думаю. Скорее, он ей импонирует. Ты из тех же мест, что  и  она.
Это хорошо. Воспоминания детства. Но не слишком нажимай. Я рекомендовал бы
сдержанность, мужское обаяние. Ты это умеешь.
     Кресслин молчал, его сосредоточенное лицо напоминало хирурга во время
операции.
     - Заброска сегодня?
     - Сейчас. Каждый час дорог.
     - А у нас есть оперативная Хронда?
     Генерал нетерпеливо крякнул.
     - Этого я тебе  сказать  не  могу,  и  ты  хорошо  это  знаешь.  Пока
существует равновесие, они не знают, есть ли Хронда у нас, а мы - есть  ли
у них. Если тебя поймают...
     - Выпустят мне кишки, чтобы дознаться?
     - Сам понимаешь.
     Кресслин выпрямился, словно уже выучил  на  память  лицо  женщины  на
фотографиях.
     - Я готов.
     - Помни о стакане.
     Кресслин не ответил. Он не слышал слов генерала. Из-под металлических
абажуров на зеленое сукно  стола  лился  свет  электрических  ламп.  Двери
распахнулись, вбежал адъютант с бумажной лентой в руке.
     - Генерал, концентрация вокруг Хасси и Депинга. Перекрыли все дороги.
     - Сейчас. Кресслин, все ясно?
     - Да.
     - Желаю успеха...
     Лифт остановился. Дерн отошел в сторону и  снова  стал  на  место.  К
запаху мокрых  листьев  примешивался  дразнящий  и  почти  приятный  запах
азотистых соединений. "Прогревают первую  ступень",  -  подумал  Кресслин.
Карманные фонарики выхватывали из мрака ячейки маскировочной сети.
     - Анаколуф?
     - Авокадо.
     - Прошу за мной.
     Он шел в потемках за коренастым бритоголовым  офицером.  Черная  тень
вертолета открылась во мраке, как пасть.
     - Долго лететь?
     - Семь минут.
     Ночной жук взвился, спланировал, гудя, винт еще вращался, а  Кресслин
уже стоял на земле, невидимая  трава  стегала  его  по  ногам,  взметаемая
механическим ветром.
     - К ракете!
     - Есть к ракете. Но я ничего не вижу.
     - Я поведу вас за руку.  (Женский  голос.)  Вот  тут  смокинг,  прошу
переодеться. Потом наденете эту оболочку.
     - На ноги тоже?
     - Да. Носки и лакированные туфли в футляре.
     - Прыгать буду босиком?
     - Нет, в этих чулках. Смотаете их вместе с парашютом. Запомнили?
     - Да.
     Он отпустил маленькую женскую руку. Переодевался в  темноте.  Золотой
квадрат... Портсигар? Нет, зажигалка. Блеснула полоска света.
     - Кресслин?
     - Я.
     - Готовы?
     - Готов.
     - В ракету, за мной!
     - Есть в ракету.
     Резкий луч освещал серебристую алюминиевую лестницу. Ее верх тонул во
мраке - словно он должен идти к  звездам  пешком.  Открылся  люк.  Он  лег
навзничь. Блестящий пластиковый  кокон  шелестел,  прилипал  к  одежде,  к
рукам.
     - 30, 29, 28, 27, 26, 25, 24, 23, 22, 21, 20. Внимание, 20  до  нуля,
16, 15, 14, 13, 12, 11, внимание, через 7 секунд старт, четыре, три,  два,
один, ноль.
     Он ожидал грохота, но тот, который вознес его, показался ему  слабым.
Зеркальный пластик  расправлялся  на  нем,  как  живой.  Вот  дьявол,  рот
затягивает! С трудом он отпихнул назойливую пленку, перевел дух.
     - Внимание, пассажир, сорок пять секунд  до  вершины  баллистической.
Начинать отсчет?
     - Нет, начните с десяти.
     Хорошо.  внимание,  пассажир,  апогей  баллистический.  Четыре   слоя
облаков, цирростатус и циррокумулюс. Под последним видимость шестьсот.  на
красный включаю эжектор. Парашют?
     - Спасибо, все в порядке.
     -  Внимание,  пассажир,  вторая  ветвь  баллистической,  первый  слой
облаков. Температура минус 44, на земле плюс 18. До  выброски  пятнадцать.
Наклонение  к  цели  ноль  на  сто,  боковое  отклонение  в  норме,  ветер
норд-норд-вест, шесть метров в секунду, видимость хорошая.  Желаю  успеха.
Выброс!
     - До свидания, - произнес он, чувствуя нелепость этих слов, сказанных
человеку, которого он никогда не видел и не увидит.
     Он выпал во мрак,  его  выстрелило  в  твердый  от  скорости  воздух.
Свистело в ушах, он закувыркался, и тут же его с легким треском подхватило
и потянуло вверх, словно кто-то выловил его из мрака невидимым сачком.  Он
поднял взгляд. Купол парашюта был невидим. Чистая работа!
     Что-то засветлело под ногами. черт, только бы не озерко! Один шанс на
тысячу, но кто знает?
     Он коснулся ногами волнующейся  поверхности.  Это  была  пшеница.  Он
нырнул в нее, его накрыла чаша парашюта. Согнувшись, он  отстегнул  ранец,
начал сворачивать странный волокнистый материал, похожий  на  паутину.  Он
все скручивал и скручивал его, на это ушло много времени,  пожалуй,  около
получаса. Но в хронограмму он уложился. Туфли  надеть  сейчас  или  позже?
Лучше обуться сразу, пластик отражает свет. Он начал рвать на себе  тонкую
оболочку, будто сам себя  распаковывал.  Вот  и  сверток.  Лаковые  туфли,
платок, ножик...
     Где же стакан? Сердце заколотилось у  него,  как  только  он  нащупал
склянку. Он ничего не видел, тучи покрывали все небо, но когда  он  потряс
стакан, послышалось бульканье. Внутри был  вермут.  Он  не  стал  отдирать
герметизирующую пленку.  Положил  обратно  в  карман,  затолкал  свернутый
парашют в ранец, впихнул туда же толстые чулки, изодранный кокон.
     Отыскал рычажок, дернул, словно открывал банку с пивом, бросил футляр
на измятое место и стал ждать. Ничего. Немного дыма; ни пламени, ни  искр,
ни углей. осечка? пошарил рукой и чуть не вскрикнул - там уже не было туго
набитого ранца кучка  теплых  остатков,  как  будто  прогоревший  бумажный
пепел. Чистая работа!
     Кресслин одернул на себе смокинг, поправил бабочку и вышел на дорогу.
Он шел по обочине, быстро, но не слишком, чтобы не вспотеть.  Вот  дерево.
Липа? Пожалуй, еще не она. Ясень, да? Ничего не  видно.  Часовенка  должна
быть за четвертым деревом. А вот придорожный камень.  Совпадает.  Из  ночи
выдвинулась побеленная стена капеллы. Он ощупью отыскал двери,  они  легко
отворились. Не слишком ли легко? А если окна не затемнены?
     Он поставил на каменный пол зажигалку,  щелкнул.  Чистый  белый  свет
наполнил замкнутое пространство, блеснула поблекшая позолота алтаря, окно,
заклеенной снаружи чем-то черным. Он пристально вгляделся в свое отражение
в этом окне, повернулся, проверяя плечи, рукава, отвороты  смокинга  -  не
пристал ли клочок пластиковой пленки. Поправил  платочек,  приподнялся  на
носках,  как  актер   перед   выступлением,   чтобы   успокоить   дыхание,
почувствовал слабый запах погасших свечей. Он потушил зажигалку, вышел  во
мрак, осторожно шагая по каменным  ступеням,  и  осмотрелся.  кругом  было
пусто. Края туч светлели, но месяц не мог пробиться сквозь них. Было почти
совсем темно. ровно шагая по асфальту, он кончиком языка коснулся  коронки
зуба мудрости.
     Интересно, что там такое? Уж конечно  не  Хронда.  Но  и  не  яд.  За
какое-то мгновение он успел рассмотреть то, что "дантист" клал пинцетом  в
золотую чашечку коронки, прежде чем залить  ее  цементом.  Комочек  меньше
горошины, будто слепленный из детского  цветного  сахара.  Передатчик?  Но
микрофона у него не было. Ничего  не  было...  Почему  они  не  дали  яду?
Наверное, незачем.
     В отдалении, за деревьями, показался дом, ярко освещенный, шумный. На
втором этаже горели настоящие свечи, в канделябрах с  зеркальцами.  Теперь
он  принялся  считать  столбы  ограды,  у  одиннадцатого   замедлил   шаг,
остановился в тени, падающей от дерева, и  коснулся  пальцами  проволочной
сетки. Она, пружиня, подалась; он слегка  наступил  на  ее  нижнюю  часть,
которая не была сцеплена с верхней, перешагнули оказался в саду. Перебегая
от тени к тени, он очутился у высохшего фонтана. Тут он вынул  из  кармана
стакан, ногтем подрезал пленку, сорвал ее,  смял,  сунул  в  рот  и  запил
маленьким глотком вермута.  Теперь,  держа  стакан  в  руке  и  больше  не
скрываясь, он двинулся по  дорожке  прямо  к  дому,  без  спешки  -  гость
возвращается с короткой  прогулки...  Кресслин  поднес  к  носу  платок  и
переложил стакан из руки в руку, когда  проходил  между  тенями  тех,  кто
стоял  по  обе  стороны  двери.  Лиц  он  не  видел  и  чувствовал  только
невнимательные взгляды.
     Свет был почти голубым на первой лестнице,  тепло-желтым  на  второй;
музыка играла вальс. Гладко, - подумал он. - Не слишком ли гладко?
     В зале было тесно. Он не сразу ее  заметил;  ее  окружали  мужчины  с
орденскими ленточками в петлицах. Их разделяли  два  шага,  как  вдруг  на
другом конце зала раздался грохот. споткнулся какой-то лакей в ливрее,  да
так неловко, что поднос, уставленный бокалами, вылетел у него из рук.  Что
за тюлень! Окружавшие  Севинну  как  по  команде  повернули  головы  в  ту
сторону. Один только Кресслин продолжал смотреть на нее. Этот взгляд, едва
уловимый, озадачил ее.
     - Вы меня не узнаете?
     Она сказала "нет",  чтобы  оттолкнуть,  отбросить  его.  Он  спокойно
улыбнулся:
     - А карего пони помните? С белой правой бабкой? И  мальчика,  который
испугал его мячом?
     - Так это вы?
     Им не понадобилось знакомиться, они знали друг друга  с  детства.  Он
танцевал с ней только один раз. Потом держался в отдалении. Уже после часа
ночи они вместе вышли в парк. Вышли через дверь, о  которой  знала  только
она. Прогуливаясь с ней по аллеям, он тут  и  там  замечал  людей  в  тени
деревьев. Сколько же их! Где они были, когда  он  перелезал  через  сетку?
Странно.
     Севинна смотрела на него. Ее лицо белело в свете луны, которая  после
полуночи все-таки прорвалась сквозь облака, как и ожидалось.
     - Я бы вас не узнала. И все же вы мне кого-то напоминаете. но не того
мальчика. Кого-то другого. Взрослого.
     - Вашего мужа, - ответил он спокойно. - Когда ему было двадцать шесть
лет. Вы же видели снимки.
     Она растерянно заморгала.
     - Да. Но откуда вы знаете?
     Он улыбнулся.
     - По обязанности. Пресса. Временно  -  военный  корреспондент.  Но  с
гражданским прошлым.
     Она не обратила внимания на его слова.
     - Вы из тех же мест, что и я. Удивительно.
     - Почему?
     - Как-то... Это тревожит меня. Не знаю, как это выразить, но я  почти
боюсь.
     - Меня?
     Его изумление было искренним.
     - Нет, что вы. Но это как бы прикосновение судьбы. Ваша похожесть,  и
то, что мы знали друг друга еще детьми.
     - Что же здесь такого?
     - Я не могу вам объяснить.  Это  всего  лишь  аллюзия,  намек.  Будто
что-то произойдет этой ночью.
     - Вы суеверны?
     - Вернемся. Здесь холодно.
     - Никогда не надо убегать.
     - О чем вы?
     - Не следует бежать от судьбы. Это невозможно.
     - Откуда вам знать?
     - Где теперь ваш пони?
     - А ваш мяч?
     - Там, где и мы когда-нибудь будем. Все вещи растворяются во времени.
На свете нет лучшего растворителя.
     - Вы говорите так, как будто мы старики.
     - Время убийственно для старых. И непонятно для всех.
     - А если бы... Нет, ничего.
     - Вы хотели что-то сказать?
     - Вам показалось.
     - Нет, не показалось, и я знаю, что вы имели в виду.
     - Что же?
     - Одно слово.
     - Какое?
     - Хронда.
     Она вздрогнула. Это был страх.
     - Не бойтесь, прошу вас. Мы оба  -  лишь  двое  посторонних,  которые
знают это, - понятно, кроме вашего мужа и команды доктора Соуви.
     - Что вы знаете?
     - То же, что и вы.
     - Не может быть. Это тайна.
     - Я не говорил этого слова никому, кроме вас. Я  знал,  что  вам  оно
известно.
     - Как вы могли узнать? Вы понимаете, чем рискуете?
     - Я не рискую ничем, потому что мои сведения столь же  легальны,  как
ваши. С той разницей, что я знаю, от кого вы их получили, а вы не  знаете,
откуда получил их я.
     - Разница не в вашу пользу. Так откуда вы узнали?
     - А сказать вам, откуда узнали вы?
     - Вы ничего не знаете! - она вся дрожала.
     - Я не могу вам сказать. Не имею права.
     - Но вы уже сказали...
     - Не больше того, что сказал вам ваш муж.
     - Откуда вы знаете, что это он?
     - Никто из правительства, кроме премьера, не  знает.  Премьера  зовут
Моррибонд. Просто, не так ли?
     - Но каким образом? Подслушивание?
     - Не думаю. Не было нужды. Просто он должен был вам сказать.
     - Не думаете ли вы, что я...
     - Нет. Он сказал именно потому, что вы бы никогда не потребовали.  Он
хотел вам дать что-то, что имело для него высшую ценность.
     - Значит не подслушивание, а психология?
     - Да.
     - Который час?
     - Без двух минут два.
     - Не знаю, что станет со всем этим. - Она смотрела в окружающий мрак.
Тени ветвей, плоские и четкие,  дрожали  на  посыпанной  гравием  дорожке.
Казалось, что тени неподвижны, а дрожит земля. - Мы здесь  уже  скандально
долго, - сказала она. вы не догадываетесь, почему?
     - Начинаю догадываться.
     - Тайна, которая... Которая сделает это, уже не тайна за минуту до...
часа ноль. Может быть, мы перестанем существовать. Вы это тоже знаете?
     - Знаю. Но не этой же ночью!
     - Именно этой.
     - Однако еще недавно...
     - Да, были кое-какие сложности. Но теперь их нет.
     Она почти касалась его груди. Говорила, не видя:
     - Он будет молодым. Он в этом уверен.
     - Ну да, конечно.
     - Не говорите ничего, прошу вас. Я не верю, не могу  верить,  хотя  и
знаю... Это словно не взаправду, так не бывает. Но теперь уже  все  равно.
Никто не может этого отменить, никто. Или я увижу его молодым, таким,  как
вы сейчас, или... Реммер говорил, что возможно скольжение, я  опять  стану
ребенком. Вы последний человек, с которым я говорю перед этим.
     Ее  трясло.  Он  обнял  ее.  Как  бы  не  осознавая,   что   говорит,
пробормотал:
     - Сколько времени осталось?
     - Минуты... В два часа пять минут... - шепнула она.
     Он склонился над ее лицом и одновременно  изо  всех  сил  надавил  на
металлический зуб. Ощутил в голове легкий щелчок и провалился в небытие.

     Генерал машинально подтянул брюки.
     -  Хронда  -  это  темпоральная  бомба.  Ее  взрыв  вызывает  местную
депрессию во времени. Образно говоря, как обычная бомба  делает  в  грунте
воронку, то есть пространственную  депрессию,  так  Хронда  углубляется  в
настоящее и утягивает, спихивает все окружающее в прошлое. Размер  сдвига,
так  называемый  ретроинтервал,  зависит  от   мощности   заряда.   Теория
хронодепрессии сложна, и я не в состоянии вам ее изложить. Однако  принцип
уловить легко. Течение времени зависит  от  всемирного  тяготения.  Не  от
местных полей тяготения, а от вселенской  гравитации.  Даже  не  от  самой
гравитации, а от ее изменения. Гравитация во  Вселенной  уменьшается,  это
как бы другая сторона течения времени. Если бы гравитация  не  изменялась,
время остановилось бы. Его не было бы вовсе. Где находится ветер, когда он
не дует?
     Генерал продолжал:
     -  Так  объясняется  и  появление  космоса.  Он  не  был  создан,  но
существовал вне времени, пока гравитация была неизменной. Но с тех пор как
она  начала  уменьшаться,  космос  расширяется,  Звезды  вращаются,  атомы
вибрируют, а время идет. Связь гравитонов с хрономами и  использована  при
создании Хронды. Пока  мы  не  умеем  манипулировать  временем  иначе  как
импульсами. Это, собственно, не взрыв, а резкое  западение,  причем  самый
глубокий сдвиг в прошлое происходит в точке ноль. Кресслин нажал на зуб  в
1 час 59 минут, и через двадцать секунд  сработали  все  наши  оперативные
Хронды стратегического назначения. Западение  было  кумулятивным.  Поэтому
зона, пораженная хронодепрессией, имеет форму почти правильного  круга.  В
пункте ноль депрессия составляет, вероятно, от 26 до 27 лет, эта  величина
постепенно снижается к периферии. На пораженной  территории  к  неприятеля
были лаборатории, заводы, склады и хронополигоны, построенные  лет  десять
назад. Сейчас там нет ничего, что могло бы представлять для нас угрозу.
     - Генерал!
     - Слушаю, господин министр.
     - На каком основании  вы  утверждаете,  что  благодаря  Кресслину  мы
упредили хрональный удар неприятеля?
     - Приказ гласил: если до удара остается  больше  24  часов,  зуба  не
трогать. Если удастся узнать какие-нибудь подробности операции, касающиеся
ее сроков, мощности зарядов, количества Хронд, он должен сообщить об  этом
через особое звено нашей разведки. Если бы враг собирался атаковать нас  в
течении суток, а Кресслин не смог вступить в контакт со связным, он должен
был привести в действие автоматический передатчик, закопанный в  лесу  под
Хасси. И  только  в  случае,  если  не  оставалось  времени  добраться  до
передатчика, а нападение должно было произойти в  самое  ближайшее  время,
ему разрешалось нажать на зуб. Подчеркиваю,  Кресслин  не  знал  механизма
западения, он ничего не знал о наших Хрондах, не знал даже, что у  него  в
зубе. Мой ответ удовлетворил вас?
     -  Нет.  Вы  возложили  на  плечи  одного  человека  слишком  большую
ответственность. Как мог ваш агент решать судьбы мира?
     -  Позвольте  разъяснить.  До  заброски  Кресслина   мы   располагали
информацией. Очевидная цель неприятеля - наш хрональный центр. Обе стороны
не знали, насколько продвинулись  работы  у  противника,  но  расположение
нашего комплекса "С" было им известно, так же как и нам  -  дислокация  их
хроноцентра. Скрыть такие огромные комплексы невозможно.
     - Но вы не ответили на мой вопрос.
     - Как раз приступаю. Если провести концентрические  круги  постепенно
убывающего поражения вокруг нашего комплекса "С",  то  Хасси  находится  в
зоне сдвига на десять, а Лейло не двадцать лет. Вчера  утром  мы  получили
сообщение, что Моррибонд выезжает на  инспекцию  войск,  расположенных  на
нашей  границе.  В   восемь   вечера   пришло   сообщение,   что   вопреки
первоначальному намерению остановиться в гарнизоне Аретон, он задержался в
Лейло.
     - Постойте, господин генерал! Не хотите ли вы сказать, что  Моррибонд
намеревался омолодиться, используя хрональный удар, который они хотели нам
нанести?
     - Именно так. Моррибонду шестьдесят лет, его  жене  двадцать  девять.
Минус двадцать лет у него и минус десять у нее -  сорокалетней  мужчина  и
девушка девятнадцати лет. А кроме того, главное и решающее  обстоятельство
- он страдал миастенией в тяжелой форме. Врачи давали  ему  два,  ну,  три
года жизни.
     - Это абсолютно точно?
     - Практически да. К  тому  же  у  него  своеобразное  чувство  юмора.
Операция шла под кодовым названием "Балкон".
     - Не понимаю.
     - Ну как же - Ромео и Джульетта, сцена на балконе. И при этом  должен
был погибнуть весь наш хрональный потенциал.
     - Но получилось наоборот?
     - Именно. Потому что, по  их  плану,  местом  западения  должен  быть
комплекс  "С",  и  он  выслал  жену  в  Хасси,  а  сам  поехал  в   Лейло,
расположенный рядом с нашей границей. На совете в генштабе  мы  определили
ситуацию как критическую и выслали Кресслина немедленно. Около полуночи он
приземлился под Хасси. поскольку мы ударили  первыми,  изохроны  депрессии
имели порядок спада, обратный тому, который  планировал  неприятель.  Ведь
это мы попали в их хрональный комплекс.
     - Ну и что? Моррибонд помолодел меньше,  чем  хотел,  а  его  жена  -
больше. Какое это имеет стратегическое значение?
     - Имеет, господин помощник государственного секретаря, и политическое
-   тоже,   потому   что   в   неприятельском    правительстве    сменится
премьер-министр. Западение, вызвавшее депрессию, на самой  границе  своего
действия создаст небольшое концентрическое вспучивание времени. Это похоже
на  действие  обычной  бомбы:  центр  воронки  заглубляется,  вокруг   нее
образуется кратерный вал. Хронда сбивает настоящее вспять,  а  на  границе
западения время передвигается вперед. Лейло как раз в этом районе, и время
подвинулось там лет на десять вперед.
     - И Моррибонду теперь семьдесят? Великолепно! - захихикал кто-то.
     - Учитывая то, что я говорил о болезни, Моррибонда уже нет  в  живых.
Еще вопросы?
     - Мне хотелось бы знать, как выглядит прошлое после западения Хронды.
Физики утверждают, что прошлое в точности не воспроизводится.
     - Это верно. Западение не приводит к идеальному сдвигу календаря,  не
возрождает того конкретного состояния, которое существовало  в  тот  день,
час и минуту. Каждый материальный объект становится моложе -  вот  и  все.
Прошлое как совокупность событий, которые уже произошли, не возвращается и
не  повторяется.  о  том,  абсолютен  ли  этот   запрет,   наши   эксперты
предпочитают  умалчивать.  Хорошей  моделью  может  служить  ситуация   на
футбольном поле, когда один игрок сделает пас, а другой  вернет  ему  мяч.
Возвращаясь, мяч не упадет строго на то же место. Этот  пример  уместен  и
потому, что  мяч  нужно  ударить,  его  не  передвигают  микрометрическими
винтами. Так и западение - это  резкое,  не  поддающееся  мелочному  учету
вмешательство в течение времени.
     -  Но  вы  же  сами  говорили,   что   шестидесятилетний   становится
сорокалетним!
     -  Это   совсем   другое.   Его   организм   станет   моложе   только
физиологически. То  же  произойдет  с  любым  предметом.  Дерево,  скажем,
превратится в саженец. Но если, к примеру, взять скелет, который  сто  лет
пролежал в земле, и изъять из него несколько костей,  то  после  западения
перед нами будет скелет,  который  пролежал  только  восемьдесят  лет,  но
изъятые кости назад не вернутся. Если  кто-то  недавно  потерял  ногу,  то
после западения и в четверть века он ее назад не получит. Так  что  Хронда
не осложнена парадоксами, которые связаны с путешествиями во времени...
     - А машины? Книги? Здания? Чертежи?
     - Здание, возведенное сто лет назад, изменится незначительно.  Однако
постройка из бетона, который затвердел восемь лет назад,  окажется  грудой
песка, цемента и гравия, ведь бетон  становится  самим  собою  лишь  после
того, как  он  образовался  из  смеси  ингредиентов.  Это  касается  любых
объектов.
     - Уверены ли вы, что противник уже  не  располагает  потенциалом  для
контрудара?
     -  Стопроцентной  уверенности   нет.   Пессимистическая   оценка   мы
уничтожили 80 процентов их потенциала, оптимистическая - 98 процентов.
     - Нельзя ли использовать Хронды для каких-нибудь других целей,  кроме
уничтожения неприятельских Хронд?
     - Можно, господин председатель, но уничтожение  Хронд  противника,  а
так  же  их  производственной  базы  -  абсолютно  первоочередная  задача.
Сохранив наш потенциал неприкосновенным, мы получили полное стратегическое
и тактическое превосходство. Разумеется,  господа,  вы  понимаете,  что  я
ничего не могу сказать вам о том, как  мы  намереваемся  использовать  это
преимущество. Вопросов нет? Благодарю за  внимание.  Что  за  шум?  Почему
включили громкоговорители?
     - Внимание, внимание! Тревога первой степени. Локаторами замечен сход
с орбит спутников врага в количестве  четырех  единиц.  Антиракеты  первой
линии  перехвачены  противником.  Один  спутник  сбит  прямым  попаданием.
Действия локаторов затруднены  ионным  облаком,  выброшенным  симулирующей
головкой уничтоженного спутника. Внимание, внимание!  Наземные  индикаторы
будут сообщать о вероятных целях, намеченных противником. Цель номер один:
комплекс "С", предельное отклонение от двух до пяти миль  от  точки  ноль.
Цель номер два: главный штаб, предельное отклонение две-три мили от  точки
ноль.
     - Оставшиеся двадцать  процентов  летят  нам  на  голову!  -  завопил
кто-то. Сидевшие за столом  вскочили.  Где-то  поблизости  жалобно  завыла
сирена.
     - Господа, прошу  оставаться  на  местах!  -  надрывался  генерал.  -
Западение не представляет угрозы  для  жизни.  Кроме  того,  нет  способов
укрытия или изоляции. Сохраняйте спокойствие!
     - Внимание, внимание! Второй спутник уничтожен в  ионосфере  ракетным
залпом. Два оставшихся спутника вошли в  мертвую  зону  противоорбитальной
обороны. Изменяют траекторию с  семидесятикратной  перегрузкой.  Внимание!
Оба вражеских спутника на оси целей номер один и номер два. Входят в  зону
непосредственного  поражения.  Внимание!   Объявляю   тревогу   наивысшего
угрожаемого положения. Семь секунд до нуля. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два.
Внимание! Но...
     Изображение погасло и воцарилось молчание.

                            ПРОФЕССОР ДЕКАНТОР

     Лет шесть назад, по возвращении  из  путешествия,  когда  безделье  и
наслаждение наивным миром домашней жизни уже  приелось,  -  не  настолько,
однако, чтоб я подумал о новой экспедиции,  -  поздним  вечером,  когда  я
никого не ждал, ко мне пришел какой-то человек и оторвал меня  от  писания
дневников.
     Это был человек в расцвете лет, рыжий и такой ужасно косоглазый,  что
трудно было смотреть на его лицо; в довершение всего один глаз у него  был
зеленый, а другой карий. Это еще подчеркивалось его  странным  взглядом  -
будто в его лице умещалось два человека - один пугливый и нервный,  другой
- главенствующий - наглец  и  проницательный  циник;  получалось  странное
смешение, ибо он смотрел на меня то  карим  глазом,  неподвижным  и  будто
удивленным, то зеленым, прищуренным и поэтому насмешливым.
     - Господин Тихий, - произнес он, едва войдя в мой кабинет, - наверно,
к вам приходят разные ловкачи, мошенники, безумцы и пробуют надуть вас или
увлечь своими россказнями, не так ли?
     - Действительно, - ответил я, - такое случается... Но что вам угодно?
     - Среди множества таких индивидов, - продолжал пришелец,  не  называя
ни своего имени, ни причины, вызвавшей  его  визит,  -  время  от  времени
должен  оказаться,  хотя  один  на  тысячу,   какой-нибудь   действительно
непризнанный гений. Это вытекает из незыблемых законов статистики.  Именно
таким человеком, господин Тихий, и являюсь  я.  Моя  фамилия  Декантор.  Я
профессор  сравнительной  онтогенетики.  Кафедры  я  сейчас  не   занимаю,
поскольку на преподавание у меня нет  времени.  И  вообще  преподавание  -
занятие абсолютно бесполезное. Никто никого не может научить.  Но  оставим
это. Я занят проблемой, которой посвятил сорок  восемь  лет  своей  жизни,
прежде чем, именно сейчас, решил ее.
     Это человек мне не нравился. Он вел себя как наглец, не как  фанатик,
а если уж выбирать одно их двух, то я предпочитаю фанатиков.  Кроме  того,
было ясно, что он потребует у меня поддержки, а я  скуп  и  имею  смелость
признаваться в этом. Это не  значит,  что  я  не  могу  поддержать  своими
средствами  какой-нибудь  проект,  но  делаю   это   неохотно,   внутренне
сопротивляясь, хотя поступаю тогда так, как, по моим убеждениям,  надлежит
поступать. Поэтому я добавил немного спустя:
     - Может, вы объясните, в чем дело? Разумеется, я ничего не  могу  вам
обещать. Одно поразило меня в ваших  словах.  Вы  сказали,  что  посвятили
своей проблеме сорок восемь лет, но сколько же вам вообще  лет,  с  вашего
позволения?
     - Пятьдесят восемь, - ответил он холодно.
     Он все еще стоял, держась за  спинку  стула,  словно  ожидал,  что  я
приглашу его сесть. Я пригласил бы, ясное дело, ибо принадлежу к категории
вежливых скупцов, но то,  что  он  так  демонстративно  ждал  приглашения,
слегка раздражало  меня,  да  я  и  говорил  уже,  что  он  показался  мне
невыразимо антипатичным.
     - Проблемой этой, -  начал  он,  -  я  занялся,  будучи  десятилетним
мальчишкой. Ибо я, господин Тихий, не только гениальный человек, но был  и
гениальным ребенком.
     Я привык к таким фанфаронам, но этой гениальности оказалось для  меня
многовато. Я прикусил губу.
     - Слушаю вас, - холодно произнес  я.  Если  бы  ледяной  тон  понижал
температуру, то после нашего обмена фразами с потолка свисали  бы  ледяные
сталактиты.
     - Мое изобретение - душа, - проговорил Декантор, глядя на меня  своим
темным глазом, в то время как  другой,  насмешливый  глаз  будто  подметил
нечто очень забавное на потолке. Он произнес это так, словно  говорил:  "Я
придумал новый вид карандашной резинки".
     - Ага. Скажите пожалуйста, душа, - отвечал я почти сердечно, так  как
масштаб его наглости начал меня забавлять. - Душа? Вы  ее  придумали,  да?
Интересно, я уже слышал  о  ней  раньше.  Может,  от  кого-либо  из  ваших
знакомых?
     Я с издевкой смотрел на него, но он смерил меня  своим  жутким  косым
взглядом и тихо сказал:
     - Господин Тихий, давайте заключим соглашение. Вы воздерживаетесь  от
острот, скажем, в течение пятнадцати минут. Потом будете острить,  сколько
вам угодно. Согласны?
     - Согласен, - отвечал я, возвращаясь к прежнему сухому тону. - Слушаю
вас.
     Это не пустомеля - такое впечатление создалось теперь у меня. Его тон
был слишком категоричен. Пустомели не  бывают  такими  решительными.  "Это
скорее сумасшедший", - подумал я.
     - Садитесь, - пробормотал я.
     - В сущности, это элементарно, - заговорил  человек,  назвавший  себя
профессором Декантором. - Люди тысячи  лет  верят  в  существование  души.
Философы,   поэты,   основатели   религий,   священнослужители   повторяют
всевозможные аргументы в пользу ее существования. Согласно одним религиям,
это некая обособленная  от  тела  нематериальная  субстанция,  сохраняющая
после смерти человека его индивидуальность, согласно другим -  такие  идеи
возникли у мыслителей  востока  это  энтелехия,  некое  жизненное  начало,
лишенное индивидуальных черт. Однако  вера  в  то,  что  человек  не  весь
исчезает с последним вздохом, что есть в нем нечто,  способное  преодолеть
смерть, много веков непоколебимо  бытовала  в  представлениях  людей.  Мы,
живущие сейчас, знаем, что никакой души нет. Существуют лишь сети  нервных
волокон, в которых происходят определенные процессы, связанные  с  жизнью.
То, что ощущает обладатель такой сети, его бодрствующее сознание,  -  это,
собственно, и есть душа. Так это обстоит или, вернее, так  обстояло,  пока
не появился я. Или, скорее, пока я не сказал себе: души нет. Это доказано.
Существует, однако, потребность в бессмертной душе, жажда  вечного  бытия,
стремление, чтоб личность бесконечно существовала  во  времени,  наперекор
изменениям и распаду всего остального в природе.  Это  желание,  сжигающее
человечество с момента его появления, совершенно реально. Итак: почему  бы
не удовлетворить эту тысячелетнюю концентрацию мечтаний и страхов? Сначала
я рассмотрел возможность сделать человека  телесно  бессмертным.  Но  этот
вариант я отверг, ибо, в сущности, он лишь поддерживал ложные и призрачные
надежды, поскольку бессмертные тоже могут гибнуть от  несчастных  случаев,
катастроф, к тому же это повлекло  бы  за  собой  массу  сложных  проблем,
например перенаселение; кроме того, были еще другие соображения, и все это
привело к тому, что я решил изобрести  душу.  Одну  только  душу.  Почему,
сказал я себе, нельзя  ее  построить  так,  как  строят  самолет?  Ведь  и
самолетов когда-то не было, существовали лишь мечты о полете, а теперь они
есть. Подумав так, я, в сущности, разрешил проблему. Остальное  было  лишь
вопросом соответствующих знаний, средств  и  достаточного  терпения.  Всем
этим я обладал, и поэтому сегодня  могу  сообщить  вам:  душа  существует,
господин Тихий. Каждый может ее иметь, бессмертную. Я могу  изготовить  ее
индивидуально   для   каждого   человека   со   всевозможными   гарантиями
постоянства. Вечную? Это, собственно, ничего не значит. Но моя душа - душа
моей конструкции - сможет пережить  угасание  солнца.  Обледенение  земли.
Одарить душой я могу, как уже сказал, любого человека, но  только  живого.
Мертвого одарить душой я не в  состоянии.  Это  лежит  за  пределами  моих
возможностей. Живые - другое дело. Эти  получат  от  профессора  Декантора
бессмертную  душу.  Не  в  подарок,  разумеется.   Это   продукт   сложной
технологии, хитроумного и трудоемкого процесса,  и  будет  стоить  поэтому
недешево. При массовом  производстве  цена  бы  снизилась,  но  пока  душа
гораздо дороже самолета. Принимая во внимание, что речь идет  о  вечности,
полагаю, что эта цена относительно невысока. Я пришел к  вам  потому,  что
конструирование первой души полностью исчерпало  мои  средства.  Предлагаю
вам основать акционерное общество под названием "бессмертие", с тем  чтобы
вы финансировали предприятие, получив взамен,  кроме  контрольного  пакета
акций, сорок пять процентов чистой прибыли...
     - Прошу извинения, - прервал его я, - вижу, что вы пришли  ко  мне  с
детально разработанным планом этого предприятия. Однако  не  соблаговолите
ли вы сообщить мне сначала некоторые подробности о своем изобретении?
     - Конечно, - ответил  он.  -  Но  пока  мы  не  подпишем  договора  в
присутствии нотариуса, господин Тихий, я  смогу  поделиться  с  вами  лишь
информацией общего характера. Дело в том, что  в  ходе  своей  работы  над
изобретением я настолько поиздержался, что у меня нет денег даже на уплату
патентной пошлины.
     - Хорошо. Мне понятна ваша осторожность, - сказал я, но  все  же  вы,
вероятно, догадываетесь, что ни я, ни любой другой финансист - впрочем,  я
никакой не финансист, короче говоря, никто не поверит вам на слово.
     - Естественно, - сказал он, вынимая из  кармана  завернутый  в  белую
бумагу пакет, плоский, как сигарная коробка на шесть сигар.
     - Здесь находится душа... Одной особы, - сказал он.
     - Можно узнать, чья? - спросил я.
     - Да, - ответил он после минутного колебания. - Моей жены.
     Я смотрел на перевязанную  шнурком  и  опечатанную  коробку  с  очень
сильным  недоверием,  и  все-таки  под  воздействием  его  энергичного   и
категорического тона испытал нечто вроде содрогания.
     - Вы не открываете этого? - спросил я, видя, что он держит коробку  в
руке и не прикасается к печати.
     - Нет, - сказал он. - Пока нет. Моя идея, господин Тихий,  в  крайнем
упрощении, в таком, которое граничит с искажением истины, была такова. Что
такое наше сознание? Когда вы смотрите на меня, в этот вот момент, сидя  в
удобном кресле, и ощущаете запах  хорошей  сигары,  которую  вы  не  сочли
необходимым предложить мне, когда  вы  видите  мою  фигуру  в  свете  этой
экзотической лампы,  когда  вы  колеблетесь,  за  кого  меня  принять:  за
мошенника, за сумасшедшего или за необычайного человека,  когда,  наконец,
ваш взгляд улавливает все краски и тени окружающих предметов,  а  нервы  и
мускулы беспрерывно посылают срочные телеграммы о своем состоянии в  мозг,
- все это вместе именно и составляет вашу душу, говоря языком теологов. Мы
с вами сказали бы скорее, что это просто активное состояние вашего разума.
Да, признаюсь, что я употребляю слово  "душа"  отчасти  из  упрямства,  но
важнее всего то, что  это  простое  слово  понятно  всякому,  или,  скажем
точнее, каждый думает, будто знает, о чем  идет  речь,  когда  слышит  это
слово.
     Наша материалистическая точка зрения, понятно,  превращает  в  фикцию
существование не только души бессмертной, бестелесной, но также  и  такой,
которая была бы не минутным состоянием вашей  живой  индивидуальности,  но
некоей неизменной, вневременной и вечной сущностью, - такой  души,  вы  со
мной согласитесь, никогда не было, никто из нас ею не обладает. Душа юноши
и душа старца хотя бы сохраняют идентичные черты, если речь идет об  одном
и том же человеке, а дальше: душа его в те времена, когда он был ребенком,
и в ту минуту, когда, смертельно больной, он чувствует приближение агонии,
- эти состояния духа  чрезвычайно  различны.  Каждый  раз,  когда  все  же
говорят о чьей-то душе, инстинктивно подразумевают  психическое  состояние
человека в зрелом возрасте с отличным здоровьем - понятно, что именно  это
состояние я избрал для своей цели, и моя синтетическая  душа  представляет
собой раз навсегда зафиксированный отпечаток сознания нормального, полного
сил индивидуума на каком-то отрезке времени.
     Как я  это  делаю?  В  субстанции,  идеально  для  этого  подходящей,
воссоздаю с высочайшей, предельной точностью, атом за атомом, вибрацию  за
вибрацией, конфигурацию живого мозга. Копия это  уменьшенная,  в  масштабе
один к пятнадцати. Поэтому коробка, которую вы  видите,  такая  маленькая.
Приложив немного усилий, можно было бы еще уменьшить размеры души, но я не
вижу для этого никакой разумной причины,  стоимость  же  производства  при
этом возросла бы неимоверно. Итак, в этом материале запечатлена душа;  это
не модель, не мертвая застывшая сеть нервных волокон...  Как  случалось  у
меня поначалу, когда я еще  производил  эксперименты  на  животных.  Здесь
скрывалась самая большая и, в сущности, единственная трудность. Дело  ведь
заключалось в том, чтобы в этой субстанции было сохранено сознание  живое,
чувствующее,  способное  к  свободнейшему  мышлению,  к  снам  и  яви,   к
своеобразнейшей игре фантазии, вечно изменяющееся, вечно чувствительное  к
ходу времени и чтобы  одновременно  оно  не  старело,  чтобы  материал  не
подвергался действию усталости, не трескался, не крошился  -  было  время,
господин Тихий, когда эта  задача  казалась  мне  такой  же  неразрешимой,
какой, наверное, кажется она вам и сейчас,  и  единственным  моим  козырем
было упрямство. Ибо я очень упрям, господин Тихий. Поэтому мне  и  удалось
добиться своего...
     - Погодите, - прервал я, чувствуя, что в голове у меня хаос. - Значит
как вы сказали?.. Здесь, в  этой  коробке,  находится  некий  материальный
предмет, так? Который заключает в себе сознание живого человека?  А  каким
же образом он может общаться с внешним миром? Видеть его? Слышать  и...  Я
замолчал, потому что на лице Декантора появилась неописуемая  усмешка.  Он
смотрел на меня прищуренным зеленым глазом.
     - Господин Тихий, - сказал он, -  вы  ничего  не  понимаете...  Какое
общение, какие контакты могут возникать между партнерами, если удел одного
из них - вечность? Ведь не позже, чем  через  пятнадцать  миллиардов  лет,
человечество перестанет существовать, кого же тогда будет слышать, к  кому
будет обращаться эта... Бессмертная душа? Разве вы не слушали меня,  когда
я говорил, что она вечна? Время, которое пройдет до момента,  когда  земля
обледенеет,  когда  самые  большие  и  самые  молодые  из  нынешних  звезд
рассыплются, когда законы, управляющие космосом, изменятся настолько,  что
он станет уже чем-то совершенно иным, невообразимым для нас, -  это  время
не составляет и ничтожной части  ее  существования,  поскольку  она  будет
существовать вечно. Религии совершенно разумно умалчивают о теле, ибо чему
могут служить нос или ноги в вечности? Зачем они после того, как  исчезнут
цветы и земля, после того как погаснет солнце? Но оставим этот тривиальный
аспект проблемы. Вы сказали "общение  с  миром".  Даже  если  б  эта  душа
общалась с миром лишь раз в сто лет, то спустя миллиард веков  она  должна
была бы, чтоб вместить в своей  памяти  воспоминания  об  этих  контактах,
приобрести размеры материка... А спустя триллион веков и  размеры  земного
шара оказались бы недостаточными, - но что такое триллион по  сравнению  с
вечностью?  Однако  не  эта  техническая  трудность   удержала   меня,   а
психологические последствия. Ведь мыслящая личность,  живое  "я"  человека
растворилось бы в этом океане памяти, как капля крови растворяется в море,
и что сталось бы тогда с гарантированным бессмертием?..
     - Как... -  пробормотал  я,  -  значит,  вы  утверждаете,  что...  Вы
говорите... Что наступает полная изоляция?..
     - Естественно. Разве я сказал, что в этой  коробке  весь  человек?  Я
говорил только о душе. Вообразите себе, что с этой секунды  вы  перестаете
получать всякую информацию извне, как будто ваш мозг отделен от  тела,  но
продолжает  существовать  во  всей  полноте  жизненных  сил.  Вы  станете,
разумеется, слепым и глухим,  в  известном  смысле  также  парализованным,
поскольку уже не будете иметь в своем распоряжении  тела,  однако  целиком
сохраните внутреннее зрение, то  есть  ясность  разума,  полет  мысли,  вы
сможете свободно мыслить, развивать и формировать воображение,  переживать
надежды, печали,  радости,  вызванные  преходящими  изменениями  душевного
состояния, - именно это все дано душе, которую я кладу на ваш стол...
     - Это ужасно... - сказал я. - Слепой,  глухой,  парализованный...  На
века.
     - Навеки, - поправил он меня. - Я сказал уже столько, господин Тихий,
что могу добавить только одно. Сердцевина тут - кристалл, особый  вид,  не
существующий в природе, инертная субстанция,  не  вступающая  ни  в  какие
химические соединения... В ее непрерывно вибрирующих молекулах и заключена
душа, которая чувствует и мыслит...
     - Чудовище, - произнес я тихо и спокойно, - отдаете ли вы себе  отчет
в том, что вы сделали? А впрочем, -  я  вдруг  успокоился,  ведь  сознание
человека не может быть повторено. Если ваша жена живет, ходит, думает,  то
в этом кристалле заключена самое большее лишь некая копия ее души...
     - Нет, - возразил Декантор, косясь на белый пакетик. Должен добавить,
господин Тихий, что вы совершенно правы. Невозможно создать  душу  кого-то
живущего.  Это  была  бы  бессмыслица,  парадоксальный  абсурд.  Тот,  кто
существует, существует, ясное  дело,  лишь  один  раз.  Продолжение  можно
создать лишь в момент  смерти.  Впрочем  изучая  детально  строение  мозга
человека, которому надо изготовить душу, все равно разрушаешь  этот  живой
мозг...
     - Послушайте... - прошептал я. - Вы... Убили свою жену?
     - Я дал ей вечную жизнь, - отвечал он, выпрямляясь. Впрочем,  это  не
имеет никакого отношения к делу, которое мы обсуждаем.  Если  хотите,  это
дело между моей женой, - он положил ладонь на пакетик, - и мной,  судом  и
полицией. Поговорим о чем-либо ином.
     Долго я не мог произнести ни слова. Протянул руку и кончиками пальцев
коснулся коробки, завернутой в толстую бумагу; она  была  тяжелая,  словно
отлитая из свинца.
     - Ладно, - сказал я, - пусть будет так. Поговорим  о  чем-либо  ином.
Предположим, я дам  вам  средства,  которых  вы  добиваетесь.  Неужели  вы
вправду  настолько  безумны,  чтобы  полагать,  будто  хоть  один  человек
разрешит себя убить только для того, чтоб  его  душа  до  скончания  веков
терпела невообразимые муки - лишенная даже возможности самоубийства?!
     - Со смертью действительно есть определенные трудности, -  согласился
после непродолжительного раздумья Декантор. Я заметил, что его темный глаз
скорее ореховый, чем карий. Но ведь можно для начала рассчитывать на такие
категории людей,  как  неизлечимо  больные,  как  утомленные  жизнью,  как
старцы, дряхлые физически, но ощущающие полноту духовных сил...
     - Смерть не самый худший выход по сравнению с бессмертием, которое вы
предлагаете, - пробормотал я.
     Декантор снова усмехнулся.
     - Скажу нечто такое, что вам, возможно, покажется забавным, -  сказал
он. Правая сторона его лица была серьезной. - Я сам никогда  не  испытываю
ни потребности обладать душой, ни потребности существовать вечно. Но  ведь
человечество живет этой мечтой тысячи лет. Я  долго  изучал  этот  вопрос,
господин Тихий. Все религии держались на одном: они обещали вечную  жизнь,
надежду существовать  за  могилой.  Я  даю  это.  Даю  вечную  жизнь.  Даю
уверенность в существовании и тогда, когда последняя частичка тела  сгниет
и превратится в прах. Разве этого мало?
     - Да, - ответил я, - этого мало. Ведь вы сами говорили, что это будет
бессмертие, лишенное тела, его сил, его наслаждений, его живого опыта...
     - Не повторяйтесь, - прервал  он  меня.  -  Я  могу  представить  вам
священные книги всех религий,  труды  философов,  песни  поэтов,  молитвы,
легенды - я не нашел в них ни слова о вечности тела.  Телом  пренебрегают,
его даже презирают. Душа - ее существование в безграничности - была  целью
и надеждой. Душа как  противоположность  и  противопоставление  телу.  Как
свобода от физических страданий, от  внезапных  опасностей,  от  болезней,
старческого увядания, от борьбы за все, чего при своем медленном горении и
угасании требует  постепенно  разрушающаяся  печь,  именуемая  организмом;
никто никогда не провозглашал  бессмертия  тела.  Только  душу  надо  было
сохранить  и  спасти.  Я,  Декантор,  спас  ее  для  вечности,  навеки.  Я
осуществил мечту - не мою. Мечту всего человечества...
     - Понимаю, - прервал я его. - Декантор, в некотором смысле вы  правы.
Но лишь в том смысле,  что  своим  изобретением  вы  наглядно  показали  -
сегодня мне, завтра, быть может, всему миру - ненужность  души.  Показали,
что бессмертие, о котором  говорят  священные  книги,  евангелия,  кораны,
вавилонские эпосы, веды и предания, что такое  бессмертие  человеку  ни  к
чему. Больше того: каждый человек пред лицом вечности, которой  вы  готовы
его одарить, будет чувствовать, уверяю вас, то же,  что  и  я,  -  крайнее
отвращение и страх. Мысль о том,  что  бессмертие,  которое  вы  обещаете,
может стать  моим  уделом,  приводит  меня  в  ужас.  Итак,  Декантор,  вы
доказали, что человечество тысячи лет обманывало  себя.  Вы  развеяли  эту
ложь...
     - Так вы думаете, что моя душа никому не будет нужна?  Спокойным,  но
внезапно помертвевшим голосом спросил этот человек.
     - Я уверен в  этом.  Ручаюсь  вам...  Как  вы  можете  думать  иначе?
Декантор! Неужели вы сами желали бы этого? Ведь вы тоже человек!
     - Я уже говорил  вам.  Сам  я  никогда  не  испытывал  потребности  в
бессмертии. Но я полагал, что составляю в этом отношении  исключение,  раз
человечество думает иначе. Я хотел  успокоить  человечество,  не  себя.  Я
искал проблему, самую трудную из всех, в меру  моих  сил.  Я  нашел  ее  и
разрешил. В этом смысле она была моим личным делом, но только в  этом;  по
существу она интересовала меня только  как  определенная  задача,  которую
требовалось разрешить, используя соответствующую технологию и средства.  Я
принял за чистую монету то, о чем писали величайшие мыслители всех времен.
Тихий, ведь вы же об этом читали... Об этом  страхе  перед  исчезновением,
перед концом, перед гибелью сознания тогда,  когда  оно  наиболее  богато,
когда готово особенно плодотворно творить... При конце долгой жизни... Все
это твердили. Мечтой всех было общаться с вечностью. Я создал  возможность
такого общения. Тихий, может, они?.. Может выдающиеся личности? Гении?
     Я покачал головой.
     - Можете попробовать. Но я не  верю,  чтобы  хоть  один...  Нет.  Это
невозможно.
     - Как, - сказал он, и впервые в его голосе  дрогнуло  какое-то  живое
чувство, - неужели вы полагаете, что это... Ни для  кого  не  представляет
ценности?.. Что никто этого не захочет? Может ли такое быть?!
     - Так оно и есть, - отвечал я.
     - Не отвечайте так поспешно, - молил он. - Тихий, ведь все еще в моих
руках. Я могу приспособить, изменить... Могу снабдить душу  синтетическими
чувствами... Правда, это лишит ее возможности существовать вечно, но  если
для людей важнее чувства... Уши... Глаза...
     - А что видели бы эти глаза? - спросил я.
     Он молчал.
     - Обледенение земли... Распад галактик...  Угасание  звезд  в  черной
бесконечности, да? - медленно спросил я.
     Он молчал.
     - Люди не жаждут бессмертия, - продолжал я, мгновение спустя.  -  Они
просто не  хотят  умирать.  Они  хотят  жить,  профессор  Декантор.  Хотят
чувствовать землю под ногами, видеть облака  над  головой,  любить  других
людей, быть с ними и думать о них. И ничего больше. Все, что  утверждалось
сверх этого, - ложь. Бессознательная ложь.  Сомневаюсь,  захотят  ли  иные
даже выслушать вас так терпеливо, как я... Не говоря уж о... Желающих...
     Несколько минут  Декантор  стоял  неподвижно,  уставившись  на  белый
пакет, который лежал перед ним на столе. Вдруг он взял его и слегка кивнув
мне, направился к двери.
     - Декантор!!! - крикнул я.
     Он задержался у порога.
     - Что вы собираетесь сделать с этим?..
     - Ничего, - холодно ответил он.
     - Прошу вас... Вернитесь. Минуточку... Этого нельзя так оставить...
     Господа, не знаю, был ли он большим ученым, но большим  мерзавцем  он
был наверняка. Не хочу описывать торга, который у меня с  ним  начался.  Я
должен был это сделать. Знал, что если позволю ему уйти,  то  пускай  даже
потом я пойму, что он разыграл меня и все, что он говорил, было от  начала
до конца вымышлено, - все  же  в  глубине  моей  души...  В  глубине  моей
телесной  полнокровной  души  будет  тлеть  мысль  о  том,  что  где-то  в
заваленном хламом  столе,  в  набитом  ненужными  бумагами  ящике  заточен
человеческий разум, живое сознание этой  несчастной  женщины,  которую  он
убил. И, словно  этого  мало,  одарил  ее  самым  ужасным  даром  из  всех
возможных, повторяю, самым ужасным, ибо  нельзя  представить  себе  ничего
худшего, чем приговор к вечному одиночеству. Попробуйте, пожалуйста, когда
вернетесь домой, лечь в темной  комнате,  чтобы  до  вас  не  доходило  ни
единого звука, ни единого луча света  и,  закрыв  глаза,  вообразите,  что
будете пребывать так, в окончательном спокойствии, день и  ночь,  и  снова
день, что так будут проходить недели, счет которым вы  не  сможете  вести,
месяцы, годы и века, причем с вашим мозгом предварительно проделают  такую
процедуру, которая лишит вас даже возможности  спастись  в  безумии.  Одна
мысль о том, что существует кто-то, обреченный на такую муку, в  сравнении
с которой картины адских мучений всего лишь детская забава, жгла  меня  во
время  этого  мрачного  торга.  Речь  шла,  разумеется,   об   уничтожении
кристалла; сумма, которую он потребовал... Впрочем, подробности ни к чему.
Скажу только: всю жизнь я считал себя скупцом. Если теперь я сомневаюсь  в
этом, то потому, что... Ну, ладно. Одним словом: это было все, что я тогда
имел. Деньги... Да. Мы считали их... А потом он сказал, чтобы  я  выключил
свет.  И  в  темноте  зашелестела   разрываемая   бумага,   и   вдруг   на
четырехугольном белесом фоне (это была подстилка из ваты) возник словно бы
драгоценный камень; он слабо светился... По мере того  как  я  привыкал  к
темноте, мне казалось, что он все сильнее излучает голубоватое  сияние,  и
тогда, чувствуя за спиной неровное, прерывистое дыхание, я нагнулся,  взял
приготовленный заранее молоток и одним ударом...
     Знаете, я думаю, что он все-таки говорил правду. Потому что, когда  я
ударил, рука у меня дрогнула, и  я  лишь  слегка  выщербил  этот  овальный
кристалл... И тем не менее он погас. В  какую-то  долю  секунды  произошло
нечто вроде микроскопического  беззвучного  взрыва  -  мириады  фиолетовых
пылинок закружились в вихре и  исчезли.  Стало  совсем  темно.  И  в  этой
темноте раздался мертвый глухой голос Декантора:
     - Не надо больше, Тихий... Все кончено.
     Он взял это у меня из  рук,  и  тогда  я  поверил,  потому  что  имел
наглядное доказательство, да  в  конце  концов  чувствовал  это.  Не  могу
объяснить, как. Я щелкнул  выключателем,  мы  посмотрели  друг  на  друга,
ослепленные ярким светом, как два преступника. Он  набил  карманы  сюртука
пачками банкнот и вышел, не сказав ни слова на прощание.
     Больше никогда я не видел его, и не знаю, что с  ним  случилось  -  с
этим изобретателем бессмертной души, которую я убил.

                            ПРОФЕССОР КОРКОРАН

     Вы хотите, чтобы я еще что-нибудь рассказал? Так. Вижу, что Тарантога
уже  достал  свой  блокнот  и  приготовился  стенографировать...  Подожди,
профессор. Ведь мне действительно нечего  рассказывать.  Что?  Нет,  я  не
шучу. И вообще могу я в конце концов хоть раз захотеть помолчать  в  такой
вот вечер - в вашем кругу? Почему? Э, почему! Мои дорогие,  я  никогда  не
говорил об этом, но космос заселен прежде всего такими же существами,  как
мы. Не просто человекообразными, а похожими на нас, как две капли воды.
     Половина обитаемых  планет  -  это  земли,  чуть  побольше  или  чуть
поменьше нашей, с более холодным или более теплым климатом,  но  какая  же
тут разница? А их обитатели... люди, ибо,  в  сущности,  это  люди  -  так
похожи на нас, что  различия  лишь  подчеркивают  сходство.  Почему  я  не
рассказывал о них? Что ж тут странного?  Подумайте.  Смотришь  на  звезды.
Вспоминаются разные происшествия, разные картины встают  передо  мной,  но
охотней  всего  я  возвращаюсь  к  необычным.  Может,  они  страшны,   или
противоестественны, или кошмарны, может, даже смешны, - и  именно  поэтому
они безвредны. Но смотреть на звезды, друзья мои,  и  сознавать,  что  эти
крохотные голубые искорки, - если ступить  на  них  ногой,  -  оказываются
царствами безобразия, печали, невежества, всяческого разорения, что там, в
темно-синем небе, тоже  кишмя  кишат  развалины,  грязные  дворы,  сточные
канавы, мусорные  кучи,  заросшие  кладбища...  Разве  рассказы  человека,
посетившего галактику, должны напоминать сетования лотошника, слоняющегося
по провинциальным городам? Кто захочет его слушать?  И  кто  ему  поверит?
Такие  мысли  появляются,  когда  человек  чем-то  удручен   или   ощущает
нездоровую потребность пооткровенничать. Так вот, чтоб никого не  огорчать
и не унижать, сегодня ни слова о звездах.  Нет,  я  не  буду  молчать.  Вы
почувствовали бы себя обманутыми. Я расскажу кое-что, согласен,  но  не  о
путешествиях. В конце концов и на земле я прожил немало.  Профессор,  если
тебе непременно этого хочется, можешь начинать записывать.
     Как вы знаете, у меня бывают гости, иногда весьма странные. Я  отберу
из них определенную категорию: непризнанных  изобретателей  и  ученых.  Не
знаю почему, но я всегда притягивал их, как магнит.  Тарантога  улыбается,
видите? Но  речь  идет  не  о  нем,  он  ведь  не  относится  к  категории
непризнанных изобретателей.  Сегодня  я  буду  говорить  о  тех,  кому  не
повезло: они достигли цели и увидели ее тщету.
     Конечно, они не признались себе в этом.  Неизвестные,  одинокие,  они
упорствуют в своем безумии, которое лишь известность  и  успех  превращают
иногда - чрезвычайно  редко  в  орудие  прогресса.  Разумеется,  громадное
большинство тех, кто  приходил  ко  мне,  принадлежало  к  рядовой  братии
одержимых, к людям, увязнувшим в одной идее, не своей  даже,  перенятой  у
прежних поколений, - вроде изобретателей перпетуум  мобиле,  -  с  убогими
замыслами, с тривиальными, явно вздорными решениями.  Однако  даже  в  них
тлеет  этот  огонь  бескорыстного  рвения,  сжигающий  жизнь,  вынуждающий
возобновлять заранее обреченные попытки. Жалки эти  убогие  гении,  титаны
карликового духа, от рождения искалеченные природой,  которая  в  припадке
мрачного юмора добавила к их бездарности творческое неистовство, достойное
самого Леонардо; их удел в жизни - равнодушие или  насмешки,  и  все,  что
можно для них сделать, это побыть час  или  два  терпеливым  слушателем  и
соучастником их мономании.
     В этой толпе, которую лишь собственная глупость защищает от отчаяния,
появляются изредка другие люди; я не хочу ни хвалить их, ни  осуждать,  вы
сделаете это сами. Первый, кто встает у меня перед глазами,  когда  я  это
говорю, профессор Коркоран.
     Я познакомился с ним  лет  девять  или  десять  назад.  Это  было  на
какой-то научной конференции. Мы поговорили несколько минут, и вдруг ни  с
того ни с сего (это никак не было связано с  темой  нашего  разговора)  он
спросил:
     - Что вы думаете о духах?
     В первый момент я решил, что это - эксцентричная шутка,  но  до  меня
доходили слухи о его необычности, -  я  не  помнил  только,  в  каком  это
говорилось смысле, положительном или отрицательном, - и на всякий случай я
ответил:
     - По этому вопросу не имею никакого мнения.
     Он как ни в чем не бывало вернулся к прежней  теме.  Уже  послышались
звонки, возвещающие начало следующего доклада, когда он внезапно  нагнулся
- он был значительно выше меня и сказал:
     - Тихий, вы человек в моем духе. У вас нет предубеждений. Быть может,
впрочем, я ошибаюсь, но я готов рискнуть. Зайдите ко мне,  -  он  дал  мне
свою визитную карточку. - Но предварительно позвоните по телефону, ибо  на
стук в дверь я не отвечаю и никому не открываю. Впрочем, как хотите...
     В тот же вечер, ужиная с Савинелли, этим известным  юристом,  который
специализировался на проблемах космического права, я спросил его, знает ли
он некоего профессора Коркорана.
     - Коркоран!  -  воскликнул  он  со  свойственным  ему  темпераментом,
подогретым  к  тому  же  двумя  бутылками  сицилийского   вина.   -   Этот
сумасбродный кибернетик? Что с ним? Я  не  слышал  о  нем  с  незапамятных
времен!
     Я ответил, что не знаю никаких подробностей, что  мне  лишь  случайно
довелось услышать эту фамилию. Мне думается, такой мой ответ  пришелся  бы
Коркорану по душе. Савинелли порассказал мне за вином кое-что из  сплетен,
ходивших о Коркоране. Из  них  следовало,  что  Коркоран  подавал  большие
надежды, будучи  молодым  ученым,  хоть  уже  тогда  проявлял  совершенное
отсутствие уважения к старшим, переходившее иногда в наглость; а потом  он
стал  правдолюбом  из   тех,   которые,   кажется,   получают   одинаковое
удовлетворение и от того, что говорят людям все прямо в глаза, и от  того,
что этим в наибольшей степени вредят себе. Когда Коркоран  уже  смертельно
разобидел своих профессоров и товарищей и перед ним закрылись  все  двери,
он вдруг разбогател, неожиданно получив большое наследство, купил какую-то
развалину за городом и превратил ее в  лабораторию.  Там  он  находился  с
роботами - только таких ассистентов и помощников он терпел рядом с  собой.
Может он чего-нибудь и добился, но страницы научных журналов и  бюллетеней
были для него недоступны. Это его вовсе не заботило.  Если  он  еще  в  то
время и завязывал какие-то отношения с  людьми,  то  лишь  за  тем,  чтоб,
добившись  дружбы,  немыслимо  грубо,  без  какой-либо   видимой   причины
оттолкнуть, оскорбить их. Когда он порядком постарел, и это отвратительное
развлечение ему наскучило,  он  стал  отшельником.  Я  спросил  Савинелли,
известно ли ему что-либо о том,  будто  Коркоран  верит  в  духов.  Юрист,
потягивавший в этот момент вино, едва не захлебнулся от смеху.
     - Он? В духов?! - воскликнул Савинелли. - Дружище,  да  он  не  верит
даже в людей!!!
     Я спросил, как это надо понимать. Савинелли ответил,  что  совершенно
дословно;  Коркоран  был,  по  его  мнению,  солипсист:  верил  только   в
собственное  существование,  всех  остальных  считал  фантомами,   сонными
видениями и будто бы поэтому так вел себя даже с самыми  близкими  людьми;
если жизнь есть сон, то все в ней дозволено. Я заметил,  что  тогда  можно
верить  и  в  духов.  Савинелли  спросил,  слыхал  ли  я  когда-нибудь   о
кибернетике, который бы в них верил. Потом мы заговорили о чем-то  другом,
но и того, что я узнал, было достаточно, чтобы заинтриговать меня
     Я принимаю решения быстро, так что  на  следующий  же  день  позвонил
Коркорану. Ответил робот. Я сказал ему, кто я  такой  и  по  какому  делу.
Коркоран позвонил мне только через день, поздним вечером - я уже собирался
ложиться спать. Он сказал, что я могу прийти  к  нему  хоть  тотчас.  Было
около одиннадцати. Я ответил, что сейчас буду, оделся и поехал.
     Лаборатория находилась в большом мрачном здании,  стоящем  неподалеку
от шоссе. Я видел его не раз. Думал, что это старая фабрика.  Здание  было
погружено во мрак. Ни в одном из квадратных окон, глубоко ушедших в стены,
не брезжил даже слабый огонек. Большая площадка между железной  оградой  и
воротами тоже не была освещена. Несколько раз я спотыкался  о  скрежещущее
железо, о какие-то рельсы, так что уже слегка рассерженный добрался до еле
заметной во тьме двери и позвонил особым способом, как мне велел Коркоран.
Через добрых пять минут открыл дверь он сам в старом, прожженном кислотами
лабораторном халате. Коркоран был ужасно худой,  костлявый;  у  него  были
огромные очки и седые усы, с одной стороны покороче, словно обгрызенные.
     - Пожалуйте за мной, - сказал он без всяких предисловий.
     Длинным, еле освещенным коридором, в котором лежали какие-то  машины,
бочки, запыленные белые  мешки  с  цементом,  он  подвел  меня  к  большой
стальной двери. Над ней горела яркая лампа. Он  вынул  из  кармана  халата
ключ, отпер дверь и вошел первым. Я за ним. По винтовой железной  лестнице
мы поднялись на второй этаж.  Перед  нами  был  большой  фабричный  цех  с
застекленным  сводом  -  несколько  лампочек   не   освещали   его,   лишь
подчеркивали сумрачную  ширь.  Он  был  пустынным,  мертвым,  заброшенным,
высоко под сводом  гуляли  сквозняки,  дождь,  который  начался,  когда  я
приближался к резиденции Коркорана, стучал в окна темные и грязные, там  и
тут натекала вода сквозь отверстия в выбитых стеклах. Коркоран, словно  не
замечая этого, шел впереди меня, по грохочущей под ногами  галерее;  снова
стальные запертые двери -  за  ними  коридор,  хаос  брошенных,  словно  в
бегстве, навалом лежащих у стен инструментов, покрытых толстым слоем пыли;
коридор свернул в сторону,  мы  поднимались,  спускались,  проходили  мимо
перепутанных приводных ремней, похожих на высохших змей.  Путешествие,  во
время которого я понял, как обширно  здание,  продолжалось;  раз  или  два
Коркоран в совершенно темных местах  предостерег  меня,  чтобы  я  обратил
внимание на ступеньку, чтоб нагнулся; у последней стальной двери, вероятно
противопожарной, густо утыканной заклепками, он остановился, отпер  ее;  я
заметил, что в отличие от других, она совсем не скрипела, словно ее  петли
были недавно смазаны. Мы оказались в высоком зале,  почти  совсем  пустом;
Коркоран встал посредине, там, где бетонный пол был немного светлее, будто
раньше на этом месте стоял станок,  от  которого  остались  лишь  торчащие
обломки брусьев. По стенам проходили вертикальные толстые брусья, так  что
все напоминало клетку. Я вспомнил тот вопрос о  духах...  К  прутьям  были
прикреплены полки, очень прочные, с  подпорками,  на  них  стояло  десятка
полтора  металлических  ящиков;  знаете,  как  выглядят   те   сундуки   с
сокровищами, которые в легендах закапываются корсарами? Вот такими и  были
эти ящики с выпуклыми крышками, на каждом  висела  завернутая  в  целлофан
белая  табличка,  похожая  на  ту,  какую  обычно  вешают  над  больничной
кроватью. Высоко под потолком горела запыленная лампочка, но было  слишком
темно, чтобы  я  мог  прочитать  хоть  слово  из  того,  что  написано  на
табличках. Ящики стояли в два ряда, друг над другом, а один находился выше
других,  отдельно;  я  сосчитал  их,  было  не  то   двенадцать,   не   то
четырнадцать, уже не помню точно.
     - Тихий, - обратился ко мне профессор, держа руки в карманах  халата,
- вслушайтесь на минуту в то, что тут происходит. Потом я вам расскажу,  -
ну, слушайте же!
     Был он очень нетерпелив - это бросалось в глаза. Едва начав говорить,
сразу хотел добраться до сути, чтоб  побыстрее  покончить  со  всем  этим.
Словно он каждую минуту,  проведенную  в  обществе  других  людей,  считал
потерянной.
     Я закрыл глаза и больше из простой  вежливости,  чем  из  интереса  к
звукам, которые даже и не  слыхал,  входя  в  помещение,  с  минуту  стоял
неподвижно. Собственно, ничего я  не  услышал.  Какое-то  слабое  жужжание
электротока в обмотках, что-то в этом роде, но уверяю вас оно  было  столь
тихим,  что  и  голос  умирающей  мухи  можно  было  бы  там   превосходно
расслышать.
     - Ну, что вы слышите? - спросил он.
     - Почти ничего, - признался я, - какое-то  гудение...  Но,  возможно,
это лишь шум в ушах...
     - Нет, это не шум в ушах... Тихий, слушайте внимательно, я  не  люблю
повторять, а говорю я это потому, что вы меня не знаете. Я не грубиян и не
хам, каким меня считают, просто  меня  раздражают  идиоты,  которым  нужно
десять раз повторять одно и то же. Надеюсь, что вы к ним не принадлежите.
     - Увидим, - ответил я, - говорите, профессор...
     Он кивнул головой и, показывая на ряды этих железных ящиков, сказал:
     - Вы разбираетесь в электронных мозгах?
     - Лишь настолько, насколько это требуется для космической  навигации,
- отвечал я. - С теорией у меня, пожалуй, плохо.
     - Я так и думал. Но это  неважно.  Слушайте,  Тихий.  В  этих  ящиках
находятся  самые   совершенные   электронные   мозги,   какие   когда-либо
существовали. Знаете, в чем состоит их совершенство?
     - Нет, - сказал я в соответствии с истиной.
     - В том, что они ничему  не  служат,  что  абсолютно  ни  к  чему  не
пригодны, бесполезны, - словом, что это  воплощенные  мной  в  реальность,
обличенные в материю монады Лейбница...
     Я ждал, а он говорил, и его седые  усы  выглядели  в  полумраке  так,
словно у губ его трепетала белесая ночная бабочка.
     - Каждый из этих ящиков содержит электронное  устройство,  наделенное
сознанием. Как наш мозг. Строительный материал иной, но принцип тот же. На
этом сходство кончается. Ибо наши мозги - обратите внимание! - подключены,
так сказать, к внешнему миру через посредство органов чувств: глаз,  ушей,
носа, чувствительных окончаний кожи и так  далее.  У  этих  же,  здесь,  -
вытянутым пальцем он показывал на ящики, - внешний мир там, внутри них...
     - Как же это возможно? - спросил я, начиная кое о  чем  догадываться.
Догадка была смутной, но вызывала дрожь.
     - Очень просто. Откуда мы знаем, что у нас именно такое,  а  не  иное
тело, именно такое лицо? Что мы стоим, что держим в руках книгу, что цветы
пахнут? Вы ответите, что определенные импульсы воздействуют на наши органы
чувств и по нервам бегут в наш  мозг  соответствующие  сигналы.  А  теперь
вообразите, Тихий, что я смогу воздействовать  на  ваш  обонятельный  нерв
точно так же, как это делает душистая гвоздика, - что вы будете ощущать?
     - Запах гвоздики, разумеется, - отвечал я.
     Профессор, крякнул, словно радуясь,  что  я  достаточно  понятлив,  и
продолжал:
     - А если я сделаю то же самое со всеми вашими нервами, то  вы  будете
ощущать не внешний мир, а то, что я по этим нервам протелеграфирую  в  ваш
мозг... Понятно?
     - Понятно.
     -  Ну  так  вот.  Эти  ящики  имеют   рецепторы-органы,   действующие
аналогично нашему зрению,  обонянию,  слуху,  осязанию  и  так  далее.  Но
проволочки, идущие от этих рецепторов, подключены не к внешнему миру,  как
наши нервы, а к тому барабану в углу. Вы не замечали его, а?
     - Нет, - сказал я.
     Действительно барабан этот диаметром примерно в  три  метра  стоял  в
глубине зала, вертикально, словно мельничный  жернов,  и  через  некоторое
время я заметил, что он чрезвычайно медленно вращается.
     - Это их судьба, - спокойно произнес профессор Коркоран. - Их судьба,
их мир, их бытие - все, что они могут достигнуть и познать. Там  находятся
специальные ленты с записанными  на  них  электрическими  импульсами;  они
соответствуют тем ста или двумстам  миллиардам  явлений,  с  какими  может
столкнуться человек в наиболее богатой впечатлениями  жизни.  Если  бы  вы
подняли крышку барабана, то увидели бы только  блестящие  ленты,  покрытые
белыми зигзагами, словно натеками плесени на целлулоиде,  но  это,  Тихий,
знойные ночи юга и рокот волн,  это  тела  зверей  и  грохот  пальбы,  это
похороны и пьянки, вкус яблок и груш, снежные метели, вечера,  проведенные
в семейном кругу у пылающего камина, и крики на палубе тонущего корабля, и
горные вершины, и кладбища, и бредовые галлюцинации,  -  Ийон  Тихий,  там
весь мир!
     Я молчал, а Коркоран, сжав мое плечо железной хваткой, говорил:
     - Эти ящики, Тихий, подключены к искусственному  миру.  Этому,  -  он
показал на первый ящик с  края,  -  кажется,  что  он  -  семнадцатилетняя
девушка, зеленоглазая, с рыжими волосами, с телом, достойном  Венеры.  Она
дочь государственного деятеля... Влюблена в юношу, которого  почти  каждый
день видит в окно... Который будет ее проклятием. Этот,  второй,  -  некий
ученый. Он уже близок к построению общей теории тяготения,  действительной
для его мира  -  мира,  границами  которого  служит  металлический  корпус
барабана, и готовится к борьбе за свою правду в  одиночестве,  углубленном
грозящей ему слепотой, ибо вскоре  он  ослепнет,  Тихий...  А  там,  выше,
находится член духовной коллегии, и он переживает самые трудные дни  своей
жизни, ибо утратил  веру  в  существование  бессмертной  души;  рядом,  за
перегородкой, стоит... Но я не могу рассказать вам о жизни  всех  существ,
которых я создал...
     - Можно прервать вас? - спросил я. - Мне хотелось бы знать...
     - Нет! Нельзя! - крикнул Коркоран. - Никому нельзя! Сейчас я  говорю,
Тихий! Вы еще ничего не понимаете. Вы думаете, наверно, что  там,  в  этом
барабане, различные сигналы записаны, как на граммофонной  пластинке,  что
события усложнены, как мелодия со всеми тонами и только ждут,  как  музыка
на пластинке, чтобы ее  оживила  игла,  что  эти  ящики  воспроизводят  по
очереди  комплексы  переживаний,  уже  заранее  до  конца   установленных.
Неправда! Неправда! -  кричал  он  пронзительно,  и  под  жестяным  сводом
грохотало эхо. - Содержимое барабана для них то же, что  для  вас  мир,  в
котором вы живете! Ведь вам же не  приходит  в  голову,  когда  вы  едите,
спите, встаете, путешествуете, навещаете старых безумцев, что  все  это  -
граммофонная   пластинка,   прикосновение   к   которой    вы    называете
действительностью!
     - Но... - отозвался я.
     - Молчать! - прикрикнул он на меня. - Не мешать! Говорю я!
     Я  подумал,  что  те,  кто  называл  Коркорана  хамом,  имеют  немало
оснований,  но  мне  приходилось  слушать,  ибо  то,   что   он   говорил,
действительно было необычайно. Он кричал:
     - Судьба моих железных ящиков не предопределена с  начала  до  конца,
поскольку события записаны там, в барабане, на рядах параллельных лент,  и
лишь действующий по правилам слепого  случая  селектор  решает,  из  какой
серии записей приемник чувственных впечатлений того или иного ящика  будет
черпать информацию в следующую минуту. Разумеется, все это не так  просто,
как я рассказываю, потому что ящики  сами  могут  в  определенной  степени
влиять на движения приемника информации и полностью случайный выбор  будет
лишь тогда, когда эти созданные мною существа ведут себя пассивно...  Ведь
у них же есть свобода воли и ограничивает ее только  то  же,  что  и  нас.
Структура личности, которой они обладают, страсти, врожденные  недостатки,
окружающая обстановка, уровень умственного развития - я не могу входить во
все детали...
     - Если даже и так, - быстро вмешался я, - то как же они не знают, что
являются железными ящиками, а не рыжей девушкой или свяще...
     Только это я и успел сказать, прежде, чем он прервал меня:
     - Не стройте из себя осла, Тихий.  Вы  состоите  из  атомов,  да?  Вы
ощущаете эти атомы?
     - Нет.
     - Из атомов этих состоят белковые  молекулы.  Ощущаете  вы  эти  свои
белки?
     - Нет.
     - Ежесекундно днем и ночью вас пронизывают потоки космических  лучей.
Ощущаете вы это?
     - Нет.
     - Так как же мои ящики  могут  узнать,  что  они  -  ящики,  осел  вы
этакий?!  Как для вас этот мир  является подлинным и единственным,  так же
точно и для них подлинны и единственно реальны сигналы,  которые поступают
в их электронные мозги с моего барабана...  В этом  барабане  заключен  их
мир, Тихий, а их тела - в нашем  с  вами  мире  они  существуют  лють  как
определенные,   относительно    постоянные    сочетания    отверстий    на
перфорированных  лентах   -  находятся  внутри  самих  ящиков, помещены  в
центре... Крайний с этой вот стороны  считает  себя  женщиной  необычайной
красоты. Я могу вам подробно рассказать, что она видит, когда, обнаженная,
любуется собой в зеркале. Как она любит драгоценные камни. Какими уловками
пользуется, чтобы завоевать мужчин. Я все это  знаю,  потому  что  сам,  с
помощью своего судьбографа, создал ее, для нас воображаемый,  но  для  нее
реальный образ, с лицом, с зубами, с запахом пота и  со  шрамом  от  удара
стилетом под лопаткой, с волосами и орхидеями, которые она в них  втыкает,
- такой же реальный, как реальны для вас ваши ноги,  руки,  живот,  шея  и
голова! Надеюсь, вы не сомневаетесь в своем существовании?..
     - Нет, - ответил я тихо.
     Никто никогда не кричал на меня так, и, может, меня бы это забавляло,
но я был уж слишком потрясен словами профессора -  я  ему  верил,  ибо  не
видел причин для недоверия, чтобы в этот момент обращать внимание  на  его
манеры...
     - Тихий, - немного спокойней продолжал профессор,  -  я  сказал,  что
среди прочих есть у меня тут и ученый; вот этот ящик, прямо перед вами. Он
изучает  свой  мир,  однако  никогда,  понимаете,  никогда  он   даже   не
догадается, что его мир не реален, что он тратит время и силы на  изучение
того, что является серией катушек с кинопленкой, а его руки, ноги,  глаза,
его собственные слепнущие глаза  -  это  лишь  иллюзия,  вызванная  в  его
электронном мозге разрядами соответственно  подобранным  импульсам.  Чтобы
разгадать эту тайну, он должен был бы покинуть свой железный ящик, то есть
самого себя, и перестать мыслить при  помощи  своего  мозга,  что  так  же
невозможно,  как  невозможно  для  вас  убедиться  в  существовании  этого
холодного ящика иначе, нежели с помощью зрения и осязания.
     - Но благодаря физике я знаю, что мое тело  построено  из  атомов,  -
бросил я.
     Коркоран категорическим жестом поднял руку.
     - Он тоже об этом знает, Тихий. У него есть своя лаборатория, а в ней
всякие приборы, которые возможны в его мире. Он видит в  телескоп  звезды,
изучает  их  движение  и  одновременно  чувствует  холодное  прикосновение
окуляра к лицу - нет, не сейчас. Сейчас, согласно со своим образом  жизни,
он один в саду, который окружает  его  лабораторию,  и  прогуливается  под
лучами солнца - в его мире сейчас как раз восход.
     - А где другие люди - те, среди которых он живет? - спросил я.
     - Другие люди? Разумеется, каждый из этих  ящиков,  из  этих  существ
живет среди людей. Они находятся  в  барабане...  Я  вижу,  вы  еще  не  в
состоянии понять! Может, вам пояснит это аналогия, хоть и  отдаленная.  Вы
встречаете разных людей в своих снах - иногда таких,  которых  никогда  не
видели и не знали, - и ведете с ними во сне разговоры, так?
     - Так...
     - Этих людей создает ваш мозг. Но во сне вы этого не сознаете.  Прошу
учесть - это лишь пример. С ними, - он повел рукой, - дело обстоит  иначе:
они не сами создают близких и чужих им людей - те  находятся  в  барабане,
целыми толпами, и если б, скажем, моему ученому вдруг захотелось выйти  из
своего сада и заговорить с первым встречным, то, подняв  крышку  барабана,
вы увидели бы, как это происходит:  приемник  его  ощущений  под  влиянием
импульса слегка отклонится от своего прежнего  пути,  перейдет  на  другую
ленту, начнет получать то, что записано на ней; я говорю "приемник", но, в
сущности, это сотни микроскопических приемников; как вы воспринимаете  мир
зрением, обонянием, осязанием, точно так же и  он  познает  свой  "мир"  с
помощью  различных  органов  чувств,  отдельных  каналов,  и  только   его
электронный мозг  сливает  все  эти  впечатления  в  одно  целое.  Но  это
технические подробности, Тихий, и они мало существенны. Могу вас заверить,
что с момента, когда механизм приведен  в  движение,  все  остальное  было
вопросом терпеливости, не больше. Почитайте труды философов, Тихий,  и  вы
убедитесь в правоте их слов о том,  как  мало  можно  полагаться  на  наши
чувственные восприятия, как они неопределенны, обманчивы, ошибочны,  но  у
нас ничего нет, кроме них; точно так же, - он говорил, подняв руку, - и  у
них. Но как нам, так и им это не мешает любить,  желать,  ненавидеть,  они
могут прикасаться к другим людям, чтобы целовать их или убивать...  И  так
эти мои творения в своей вечной железной неподвижности предаются  страстям
и желаниям, изменяют, тоскуют, мечтают...
     - Вы думаете, все это тщетно? -  спросил  я  неожиданно,  и  Коркоран
смерил меня своим пронзительным взглядом. Он долго не отвечал.
     - Да, - сказал он наконец, это хорошо,  что  я  пригласил  вас  сюда,
Тихий... Любой из идиотов, которым я это показывал, начинал метать в  меня
громы за жестокость... Что вы подразумеваете?
     - Вы поставляете  им  только  сырье,  -  сказал  я,  -  в  виде  этих
импульсов. Так же, как нам поставляет их мир. Когда я  стою  и  смотрю  на
звезды, то, что я чувствую при этом, что думаю, это лишь мне  принадлежит,
не всему миру. У них, - показал я на ряды ящиков, - то же самое.
     - Это верно, - сухо проговорил профессор.  Он  ссутулился  как  будто
стал ниже ростом. - Но раз уж вы это сказали, вы избавили меня  от  долгих
объяснений, ибо вам, должно быть, уже ясно, для чего я их создал.
     - Догадываюсь. Но я хотел бы, чтобы вы сами мне об этом сказали.
     - Хорошо. Когда-то - очень давно - я усомнился в реальности  мира.  Я
был еще ребенком. Злорадство окружающих предметов,  Тихий,  кто  этого  не
ощущал? Мы не можем найти какой-нибудь пустяк, хотя помним, где его видели
в последний раз, наконец, находим его совсем  в  другом  месте,  испытывая
ощущение, что поймали мир с  поличным  на  неточности,  беспорядочности...
Взрослые, конечно, говорят,  что  это  ошибка,  и  естественное  недоверие
ребенка таким образом подавляется... Или то, что называется  Lе  sentiment
di deja vu - впечатление, что в ситуации, несомненно  новой,  переживаемой
впервые, вы  уже  когда-то  находились...  Целые  метафизические  системы,
например вера в переселение душ, в перевоплощение, возникли на основе этих
явлений. И дальше:  закон  парности,  повторение  событий  весьма  редких,
которые встречаются парами настолько часто, что врачи назвали это  явление
на своем языке duplicatus casus. <Случаи парности  (лат.)>  И,  наконец...
Духи, о которых я вас спрашивал. Чтение мыслей,  левитация  и  -  наиболее
противоречащие основам наших  познаний,  наиболее  необъяснимые  -  факты,
правда, редкие, предсказаний будущего... Феномен, описанный еще в  древние
времена, происходящий, казалось, вопреки здравому смыслу, поскольку  любое
научное мировоззрение этот феномен не приемлет. Что это  означает?  Можете
вы ответить или нет?.. У вас же  не  хватает  смелости,  Тихий...  Хорошо.
Посмотрите-ка...
     Приблизившись к полкам, он показал на ящик,  стоящий  отдельно,  выше
остальных.
     - Это безумец моего мира, - произнес он,  и  его  лицо  изменилось  в
улыбке. - Знаете ли  вы,  до  чего  дошел  он  в  своем  безумии,  которое
обособило его от других? Он посвятил себя исследованию ненадежности своего
мира. Ведь я не утверждал, Тихий, что этот его  мир  надежен,  совершенен.
Самый надежный  механизм  может  иногда  закапризничать:  то  какой-нибудь
сквозняк сдвинет  провода,  и  они  на  мгновение  замкнутся,  то  муравей
проникнет вглубь барабана... И знаете, что тогда он думает, этот  безумец?
Что в  основе  телепатии  лежит  локальное  короткое  замыкание  проводов,
ведущих в два разных ящика... Что предвидение будущего  происходит  тогда,
когда приемник информации, раскачавшись,  перескочит  вдруг  с  надлежащей
ленты на другую, которая должна развернуться лишь  через  много  лет.  Что
ощущение, будто он уже пережил то, что в действительности происходит с ним
впервые, вызвано тем, что селектор не  в  порядке,  а  когда  селектор  не
только задрожит на своем медном подшипнике, но закачается, как маятник, от
толчка, ну, допустим, муравья, то в его  мире  происходят  удивительные  и
необъяснимые события: в ком-то вспыхивает вдруг неожиданное  и  неразумное
чувство, кто-то начинает вещать,  предметы  сами  двигаются  или  меняются
местами...  А  прежде  всего,  в  результате  этих   ритмичных   движений,
проявляется... закон серии! Редкие и странные явления группируются в ряды.
И  его  безумие,   питаясь   такими   феноменами,   которыми   большинство
пренебрегает, концентрируется в мысль, за которую его  вскоре  заключат  в
сумасшедший дом... Что он сам является железным ящиком так же, как и  все,
кто его окружает, что люди - лишь сложные  устройства  в  углу  запыленной
лаборатории, а мир, его очарования и ужасы -  это  только  иллюзии;  и  он
отважился подумать даже о своем  боге,  Тихий,  о  боге,  который  раньше,
будучи еще наивным, творил чудеса, но потом созданный им мир воспитал его,
создателя, научил его, что он может делать лишь одно - не вмешиваться,  не
существовать, не менять ничего в своем творении, ибо внушать доверие может
лишь такое божество, к которому не взывают. А если воззвать  к  нему,  оно
окажется ущербным и бессильным... А знаете вы, что думает  этот  его  бог,
Тихий?
     - Да, - сказал я. -  Что  существует  такой  же,  как  он.  Но  тогда
возможно и то, что хозяин запыленной лаборатории, в которой м ы  стоим  на
полках, - сам тоже ящик, построенный  другим,  еще  более  высокого  ранга
ученым, обладателем оригинальных и фантастических концепций...  И  так  до
бесконечности. Каждый из этих экспериментаторов - творец своего мира, этих
ящиков и их судеб, властен над  своими  Адамами  и  своими  Евами,  и  сам
находится  во  власти  следующего  бога,   стоящего   на   более   высокой
иерархической ступени. И вы сделали это, профессор, чтобы...
     - Да, - ответил он. - А  раз  уж  я  это  сказал,  то  вы  знаете,  в
сущности, столько же, сколько и я, и продолжать разговор будет  бесцельно.
Спасибо, что вы согласились прийти, и прощайте.
     Так,  друзья,  окончилось  это  необычное  знакомство.  Я  не   знаю,
действуют ли еще ящики Коркорана. Быть может - да, и им снится их жизнь  с
ее сияниями и страхами, которые на самом деле являются лишь  застывшим  на
кинопленке сборищем импульсов, а Коркоран, закончив дневную работу, каждый
вечер  поднимается  по  железной  лестнице  наверх,  по  очереди  открывая
стальные  двери  своим  огромным  ключом,  который  он  носит  в   кармане
сожженного кислотами халата... И стоит в полутьме,  чтобы  слышать  слабое
жужжание токов и еле уловимый звук, когда лениво поворачивается барабан...
Когда развертывается лента... И вершится судьба. И  я  думаю,  что  в  эти
минуты  он  ощущает,  вопреки  своим  словам,  желание  вмешаться,  войти,
ослепляя всесилием, в глубь мира, который  он  создал,  чтобы  спасти  там
кого-то, провозглашающего  искупление,  что  он  колеблется,  одинокий,  в
мутном свете пыльной лампы, раздумывая, не спасти ли чью-то жизнь,  чью-то
любовь, и я уверен, что он никогда этого  не  сделает.  Он  устоит  против
искушения, ибо хочет быть богом, а единственное проявление божественности,
какое мы знаем, это молчаливое согласие  с  любым  поступком  человека,  с
любым преступлением, и нет для нее  высшей  мести,  чем  повторяющийся  из
поколения  в  поколение   бунт   железных   ящиков,   когда   они   полные
рассудительности, утверждаются в выводе, что бога не существует. Тогда  он
молча усмехается и уходит, запирая за  собой  ряды  дверей,  а  в  пустоте
слышится лишь слабое, как голос умирающей мухи, жужжание токов.

                             ФОРМУЛА ЛИМФАТЕРА

     - Милостивый государь... минутку.  Простите  за  навязчивость...  Да,
знаю...  мой  вид...  Но  я  вынужден  просить...  нет,   ах,   нет.   Это
недоразумение. Я шел за вами? Да. Это правда.  От  книжного  магазина,  но
только потому, что видел  сквозь  витрину...  вы  покупали  "Биофизику"  и
"Абстракты"... И когда вы здесь сели,  я  подумал,  что  это  великолепный
случай... Если б вы позволили мне проглядеть... и то, и другое. Но главное
- "Абстракты". Для меня это - жизненная необходимость, а я... не могу себе
позволить... Это, впрочем, видно по мне, правда... я просмотрю и сейчас же
верну, много времени это не займет.  Я  ищу  только  одно...  определенное
сообщение... Вы мне даете? Не знаю, как благодарить...  я  лучше  выйду...
Идет кельнер, мне бы не хотелось, чтобы... я перелистаю на улице, вон там,
напротив, видите? Там есть скамейка... и  немедленно...  Что  вы  сказали?
Нет, не делайте этого...  Вам  не  следует  меня  приглашать...  правда...
хорошо, хорошо, я сяду. Простите? Да, разумеется, можно кофе. Что  угодно,
если это необходимо. О, нет. Это - в самом деле нет. Я не голоден.
     Возможно, мое лицо... но это видимость. Могу я  просмотреть  здесь...
хоть это невежливо?.. Спасибо. Это последний номер... нет, я уж вижу,  что
в "Биофизике" ничего нет. А здесь... да, да... ага... Криспен - Новиков  -
Абдергартен Сухима, подумать только, уже второй раз... ох!.. Нет.  Это  не
то. Ничего нет. Ладно... возвращаю с благодарностью.  Снова  я  могу  быть
спокоен - на две недели... это  все.  Пожалуйста,  не  обращайте  на  меня
внимания... кофе? Ах, правда, кофе. Да, да. Я сижу,  буду  молчать.  Я  не
хотел бы навязываться, назойливость со  стороны  такого  индивидуума,  как
я... простите? Да, наверно, это кажется странным такие интересы при таком,
гм, exterieur... <Внешний вид - фр.> Но, ради бога, только не это.  Почему
же  это  вы  должны  передо  мной  извиняться?  Большое  спасибо,  нет,  я
предпочитаю без сахара. Это привычка тех лет,  когда  я  не  был  еще  так
болтлив... Вы не хотите читать? Видите ли, я думал... Ах, это  ожидание  в
глазах. Нет, не взамен. Ничего взамен, с  вашего  разрешения,  конечно,  я
могу  рассказать.   Опасаться   мне   нечего.   Нищий,   который   изучает
"Биофизический журнал" и "Абстракты". Забавно. Я отдаю себе в этом  отчет.
От лучших времен у меня сохранилось  еще  чувство  юмора.  Чудесный  кофе.
Похоже на то, что я интересуюсь биофизикой? Собственно, это не совсем так.
Мои интересы... не знаю, стоит ли... Только не  думайте,  что  я  ломаюсь.
Что? Это вы? Это  вы  опубликовали  в  прошлом  году  работу  о  комитарах
афиноров с многократной кривизной? Я точно не помню названия,  однако  это
любопытно. Совершенно иначе, чем у Баума. Гелловей пытался  в  свое  время
сделать это, но у него не вышло. Нескладная штука, эти афиноры... Вы  ведь
знаете, как зыбки неголономные системы... Можно утонуть, в математике  так
бывает, когда человек  жаждет  наспех  штурмовать  ее,  схватить  быка  за
рога... Да. Я уже давно должен был это сказать. Лимфатер. Аммон Лимфатер -
так меня зовут. Пожалуйста, не удивляйтесь моему разочарованию. Я  его  не
скрываю, к чему? Со мной это случалось уже много раз и все-таки каждый раз
по-новому... это немного... больно.  Я  все  понимаю...  Последний  раз  я
печатался... двадцать лет назад. Вероятно, вы тогда еще... ну, конечно.  А
все-таки? Тридцать лет? Ну что ж, тогда вам было  делать:  ваши  интересы,
скорей  всего,  были  направлены  в  другую  сторону...  А   потом?   Боже
милосердный, я вижу, вы не настаиваете. Вы деликатны, я  сказал  бы  даже,
что вы стараетесь относиться ко мне как... к коллеге. Ах, что вы! Я  лишен
ложного  стыда.  Мне  хватает   настоящего.   Ладно.   История   настолько
невероятна, что вы будете разочарованы... Ибо поверить  мне  невозможно...
Нет, нельзя. Уверяю вас. Я уж не раз ее  рассказывал.  И  в  то  же  время
отказывался сообщить подробности, которые могли бы засвидетельствовать  ее
правдивость. Почему?  Вы  поймете,  когда  услышите  все.  Но  это  долгая
история, простите, я ведь предупреждал. Вы сами хотели. Началось  это  без
малого тридцать лет назад. Я окончил университет и  работал  у  профессора
Хааве. Ну, разумеется, вы о нем слыхали.  Это  была  знаменитость!  Весьма
рассудительная знаменитость! Он не любил рисковать. Никогда  не  рисковал.
Правда, он позволял нам - я был его ассистентом - занимался кое-чем  сверх
программы, но в принцип...  нет!  Пусть  это  будет  только  моя  история.
Разумеется, она связана с судьбами других людей, но у меня есть склонность
к болтливости, которую мне по  старости  трудно  контролировать.  В  конце
концов, мне шестьдесят лет, выгляжу я еще старше, вероятно, и из-за  того,
что собственными руками...
     Incipiam <Начнем - лат.>. Итак,  это  было  в  семидесятых  годах.  Я
работал у Хааве, но интересовался кибернетикой. Вы ведь  знаете,  как  это
бывает: самыми вкусными кажутся плоды в чужих садах. Кибернетика  занимала
меня все больше и больше. В конце-концов мой шеф уже не мог этого вынести.
Я не удивляюсь  этому.  Тогда  тоже  не  удивился.  Мне  пришлось  немного
похлопотать, и в конце концов я устроился у Дайемона. Дайемон,  вы  о  нем
тоже, наверное, слыхали, принадлежал к школе Мак Келлоха. К сожалению,  он
был  ужасно   безапелляционен.   Великолепный   математик,   воображаемыми
пространствами  прямо-таки  жонглировал,   мне   страшно   нравились   его
рассуждения. У него была такая  забавная  привычка  -  прорычать  конечный
результат подобно льву... но это неважно. У него я работал  год,  читая  и
читая... Знаете, как это бывает: когда выходила  новая  книга,  я  не  мог
дождаться, пока она попадет в нашу  библиотеку,  бежал  и  покупал  ее.  Я
поглощал все. Все... Дайемон, правда, считал меня  подающим  надежды...  и
так далее. У меня было одно неплохое качество,  уже  тогда,  феноменальная
память. Знаете... я могу вам хоть сейчас перечислить названия всех  работ,
опубликованных год за годом нашим институтом на протяжении двенадцати лет.
Даже дипломных... Сейчас я только помню, тогда - запоминал. Это  позволяло
мне сопоставлять различные теории, точки зрения ведь в кибернетике  велась
тогда яростная священная война, и духовные дети великого Норберта кидались
друг на друга так, что... Но меня грыз какой-то червь... Моего  энтузиазма
хватало на день: что сегодня меня восхищало, завтра начинало тревожить.  О
чем шла речь? Ну как же - о теории электронных  мозгов...  ах,  так?  Буду
откровенен:  знаете,  это  даже  хорошо,   мне   не   придется   чрезмерно
беспокоиться о том, чтобы неосторожно упомянутой  подробностью...  Да  что
вы! Ведь это было бы оскорблением с моей стороны! Я не опасаюсь никакой...
никакого плагиата, вовсе нет, дело гораздо серьезнее, сами увидите. Однако
я все говорю обиняками... Правда,  вступление  необходимо.  Так  вот:  вся
теория информации появилась в головах  нескольких  людей  чуть  ли  не  за
несколько дней, вначале все казалось относительно простым обратная  связь,
гомеостаз,  информация,  как  противоположность  энтропии,  -  но   вскоре
обнаружилось, что это  не  удается  быстро  уложить  в  систему,  что  это
трясина, математическая топь, бездорожье. Начали возникать школы, практика
шла своим путем - строили эти там электронные  машины  для  расчетов,  для
перевода, машины обучающие, играющие в шахматы...  А  теория  -  своим,  и
вскоре инженеру, который работал с  такими  машинами,  было  трудно  найти
общий язык со специалистом по теории информации... Я сам едва не утонул  в
этих новых отраслях математики, которые возникали, как грибы после  дождя,
или, скорее, как новые инструменты в руках взломщиков, пытающихся  вскрыть
панцирь тайны... Но это все-таки  восхитительные  отрасли,  правда?  Можно
обладать некрасивой женщиной или обычной и завидовать  тем,  кто  обладает
красавицами,  но  в  конце  концов  женщина  есть  женщина;   зато   люди,
равнодушные к математике, глухие к ней, всегда казались мне калеками!  Они
беднее  на  целый  мир  такой  мир!  Они  даже  не  догадываются,  что  он
существует! Математическое построение - это безмерность, оно  ведет,  куда
хочет, человек будто создает его, а в сущности лишь открывает ниспосланную
неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо  чаще  всего  она
ведет никуда... В один прекрасный день я сказал себе:  довольно.  Все  это
великолепно, но мне великолепия не нужно, я должен  дойти  до  всего  сам,
абсолютно, словно на свете никогда не было никакого Винера,  Неймана,  Мак
Келлоха... И вот, день  за  днем  я  расчистил  свою  библиотеку,  свирепо
расчистил, записался на  лекции  профессора  Хайатта  и  принялся  изучать
неврологию животных. Знаете,  с  моллюсков,  с  беспозвоночных,  с  самого
начала... Ужасное занятие; ведь все это, собственно, описания -  они,  эти
несчастные биологи и зоологи, в сущности, ничего не понимают. Я видел  это
превосходно. Ну, а когда после двух лет  тяжкого  труда  мы  добрались  до
структуры человеческого мозга, мне хотелось смеяться. Правда: смотрел я на
все эти  работы  и  фотограммы  Рамона-и-Калаха,  эти  черненные  серебром
разветвления нейронов коры... дендриты мозжечка, красивые,  словно  черные
кружева... и разрезы мозга, их были  тысячи,  среди  них  старые,  еще  из
атласов Виллигера, и говорю вам: я смеялся! Да ведь они были поэтами,  эти
анатомы, послушайте только, как они наименовали  все  эти  участки  мозга,
назначения которых  вообще  не  понимали:  рог  Гипокампа,  рог  Аммона...
пирамидные тельца... шпорная щель...
     На первый взгляд, это не имеет отношения к моему рассказу. Но  только
на первый взгляд, ибо, видите ли, если б меня  не  удивляли  многие  вещи,
которые абсолютно не удивляли... Даже  не  привлекали  внимания  других...
если бы не это, я наверняка был бы  сейчас  склеротическим  профессором  и
имел бы сотни две работ, которых никто не помнит, - а так...
     Речь идет о так называемом наитии. Откуда у меня это взялось, понятия
не имею. Инстинктивно - долгие годы, пожалуй, всегда, -  все  представляли
себе, что существует... что можно принимать во  внимание  лишь  один  тип,
один вид мозга - такой, каким природа снабдила  человека.  Ну,  ведь  homo
<Человек - лат.> - это существо такое умное, высшее, первое среди  высших,
владыка и царь творения... да. И поэтому модели  -  и  математические,  на
бумаге, - Рашевского, - и электронные Грея Уолтера - все это возникло  Sib
Simme aispiciis <Под внешним наблюдением -  лат.>  человеческого  мозга  -
этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для  мышления.  И
тешили себя иллюзией, простодушные, что если удастся когда-нибудь  создать
механический  мозг,  который  сможет  соперничать  с   человеческим,   то,
разумеется, лишь потому, что  конструктивно  он  будет  абсолютно  подобен
человеческому.
     Минута непредвзятого размышления  обнаруживает  безбрежную  наивность
этого взгляда. "Что такое слон?"  -  спросили  у  муравья,  который  слона
никогда не видел. "Это очень, очень большой муравей", - отвечал тот... Что
вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так
рассуждать, именно поэтому  Корвайсс  и  не  согласился  опубликовать  мою
работу - к счастью, не согласился. Это я сейчас  так  говорю,  а  тогда  -
тогда, разумеется, был вне себя от гнева...  эх!  Ну,  вы  понимаете.  Еще
немного терпения. Итак, наитие... Я  вернулся  к  птицам.  Это,  надо  вам
сказать, очень любопытная история.  Вы  знаете?  Эволюция  шла  различными
путями  -  ведь  она  слепа,  это  слепой  скульптор,  который  не   видит
собственных творений и не знает - откуда  ему  знать?  Что  с  ними  будет
дальше. Говоря  фигурально,  похоже,  будто  природа,  проводя  неустанные
опыты, то и дело забредала в глухие тупики и попросту  оставляла  там  эти
свои незрелые создания, эти неудачные результаты экспериментов, которым не
оставалось ничего, кроме терпения: им предстояло прозябать сотни миллионов
лет... а сама принималась за новые. Человек является  человеком  благодаря
так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у  него  есть  и  то,  что
служит мозгом у птиц, - полосатое тело, стриатум;  у  него  оно  задвинуто
вглубь, придавлено этим большим шлемом, этим покрывающим все плащом  нашей
гордости и славы, корой мозга... Может, я немного и насмешничаю, бог весть
почему. Значит было так: птицы и насекомые, насекомые и  птицы  -  это  не
давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? Почему нет  разумных  птиц,
мыслящих муравьев? А очень бы... знаете ли, стоит только взвесить: если  б
насекомые пошли в своем развитии дальше, человек им в подметки не  годился
бы, ничего бы он не поделал, не выдержал бы конкуренции - где там! Почему?
Ну, а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются
на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется; по Сеньке
и шапка. Они почти ничему не должны учиться,  а  мы?  Мы  теряем  половину
жизни на учебу, затем чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти
того, чем мы набили свою голову,  бесполезный  балласт.  Вы  представляете
себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мог  появиться  на
свет с познаниями, унаследованными от отца?  Однако  он  глуп,  как  любой
новорожденный. Учение? Пластичность человеческого разума? Знаете,  я  тоже
верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на  школьной  скамье  без
конца повторяют аксиому: человек именно потому и человек,  что  появляется
на свет подобным чистой  странице  и  должен  учиться  даже  ходить,  даже
хватать  рукой  предметы:  что  в  этом  заключается  его  сила,  отличие,
превосходство, источник мощи, а  не  слабости,  а  вокруг  видишь  величие
цивилизации, - то ты веришь в это, принимаешь это как очевидную истину,  о
которой нет смысла спорить.
     Я, однако, все возвращался мыслями к  птицам  и  насекомым.  Как  это
происходит - каким образом они наследуют готовые знания,  передаваемые  из
поколения в поколение? Было известно лишь одно. У птиц  нет,  в  сущности,
коры, то есть кора не играет  большой  роли  в  их  нейрофизиологии,  а  у
насекомых ее нет совершенно, - и вот насекомые приходят на свет  с  полным
почти запасом знаний, необходимых им для жизни, а птицы - со  значительной
их частью. Из  этого  следует,  что  кора  является  подоплекой  учения  -
этого... этого препятствия на пути  к  величию.  Ибо  в  противном  случае
знания аккумулировались бы, так что праправнук какого-нибудь  Леонардо  да
Винчи стал бы мыслителем,  в  сравнении  с  которым  Ньютон  или  Эйнштейн
показались бы кретинами! Извините. Я увлекся. Итак, насекомые  и  птицы...
птицы. Здесь вопрос был ясен. Они произошли, как известно,  от  ящеров  и,
значит, могли только развивать тот план,  ту  конструктивную  предпосылку,
которая заключалась в ящерах: архистриатум, паллидум  -  эти  части  мозга
были уже даны, у птиц, собственно, не было никаких перспектив,  и  прежде,
чем первая из  них  поднялась  в  воздух,  дело  было  проиграно.  Решение
компромиссное: немного  нервных  ядер,  немного  коры  -  ни  то,  ни  се,
компромиссы нигде не окупаются, в эволюции тоже.  Насекомые  -  ну,  здесь
дело обстояло иначе. У них  были  шансы:  эта  симметричная,  параллельная
структура  нервной  системы,  парные  брюшные  мозги...  от   которых   мы
унаследовали  рудименты.  Наследство  это  не  только  загублено,   но   и
преобразовано.  Чем  они  занимаются  у  нас?   Функционированием   нашего
кишечника! Но - обратите внимание, очень прошу! - Это они умеют  с  самого
рождения; симпатическая и парасимпатическая системы с самого начала знают,
как управлять работой сердца, внутренних органов; да, вегетативная система
это умеет, она умна от рождения! И вот ведь никто над этим не задумывался,
а?.. Так оно есть - так должно быть, если поколения появляются и исчезают,
ослепленные верой в свое фальшивое совершенство. Хорошо,  но  что  с  ними
случилось - с насекомыми?  Почему  они  так  жутко  застыли,  откуда  этот
паралич развития и внезапный конец, который наступил  почти  миллиард  лет
назад и навсегда задержал  их,  но  не  был  достаточно  мощным,  чтоб  их
уничтожить? Э, что там! Их возможности убил случай. Абсолютная,  глупейшая
случайность...  Дело  в  том,  что  насекомые   ведут   происхождение   от
первичнотрахеистых. А первичнотрахеистые вышли из  океана  на  берег,  уже
имея сформировавшуюся дыхательную систему, эволюция не может, как инженер,
неудовлетворенный своим решением  проблемы,  разобрать  машину  на  части,
сделать новый чертеж и заново собрать  механизм.  Эволюция  неспособна  на
это. Ее  творчество  выражается  лишь  в  поправках,  усовершенствованиях,
достройках... Одна из них - кора мозга... Трахеи - вот что было проклятием
насекомых! У них не было легких, были трахеи, и потому насекомые не  могли
развить активно включающийся  дыхательный  аппарат,  понимаете?  Ну,  ведь
трахеи - просто система трубок, открытых на поверхности тела, и они  могут
дать организму лишь то количество кислорода, какое самотеком пройдет через
отверстия... вот почему. Впрочем, это, разумеется вовсе не  мое  открытие.
Но  об  этом  говорят  невнятно:  мол,  несущественно.  Фактор,  благодаря
которому был вычеркнут из списка самый опасный соперник человека...  О,  к
чему может привести слепота! Если тело превысит определенные,  поддающиеся
точному исчислению размеры, то трахеи уже не смогут доставлять необходимое
количество воздуха. Организм начнет задыхаться. Эволюция - конечно  же!  -
приняла  меры:  насекомые  остались  небольшими.  Что?  Огромные   бабочки
мезозойской  эры?  Весьма  яркий  пример   математической   зависимости...
непосредственного   влияния  простейших   законов   физики   на  жизненные
процессы...  Количество  кислорода,  попадающего  внутрь  организма  через
трахеи,   определяется  не  только  диаметром   трахей,  но   и  скоростью
конвекции... а она, в свою очередь, - температурой; так вот, в мезозойскую
эру, во время больших потеплений, когда  пальмы  и  лианы  заполнили  даже
окрестности Гренландии, в тропическом  климате  вывелись  эти  большие,  с
ладонь величиной, бабочки и мотыльки... Однако это были  эфемериды,  и  их
погубило первое же похолодание, первый ряд менее жарких, дождливых  лет...
Кстати  сказать,   и  сегодня  самых  больших  насекомых  мы  встречаем  в
тропиках...  но и это маленькие организмы;  даже самые большие среди них -
малютки в сравнении  со  средним  четвероногим,  позвоночным...  Ничтожные
размеры  нервной  системы,   ничего  не  удалось  сделать,  эволюция  была
бессильна.
     Первой моей мыслью было построить электронный мозг по  схеме  нервной
системы насекомого... какого? Ну, хотя  бы  муравья.  Однако  я  сразу  же
сообразил, что это просто глупо, что я собираюсь  идти  путем  наименьшего
сопротивления. Почему я, конструктор, должен повторять ошибки эволюции?  Я
снова занялся фундаментальной проблемой:  обучением.  Учатся  ли  муравьи?
Конечно, да: у них можно выработать условные рефлексы,  это  общеизвестно.
Но я думал о чем-то  совершенно  ином.  Не  о  тех  знаниях,  которые  они
наследуют от своих  предков,  нет.  О  том,  совершают  ли  муравьи  такие
действия, которым их не могли обучить  родители  и  которые  они,  тем  не
менее, могут выполнять без всякого обучения! Как вы  смотрите  на  меня...
Да, я знаю. Тут мои  слова  начинают  попахивать  безумием,  да?  Мистикой
какой-то? Откровение, которое дано было постичь муравьям? Априорное знание
о мире? Но это лишь вступление,  начало,  лишь  первые  буквы  методологии
моего сумасшествия. Пойдем дальше.  В  книгах,  в  специальной  литературе
вообще не было ответа на такой вопрос, ибо никто  в  здравом  уме  его  не
ставил и не отважился бы на это. Что  делать?  Ведь  не  мог  же  я  стать
мирмекологом <ученый, изучающий муравьев> только для того, чтобы  ответить
на этот один - предварительный вопрос. Правда, он решал "быть или не быть"
всей моей  концепции,  однако  мирмекология  -  обширная  дисциплина,  мне
пришлось бы опять потратить три-четыре года: я  чувствовал,  что  не  могу
себе этого позволить. Знаете, что я сделал? Отправился к Шентарлю. Ну  как
же, имя! Для вас это каменный монумент, но он и тогда, в мои молодые годы,
был легендой! Профессор вышел на пенсию, не преподавал уже четыре  года  и
был тяжело болен. Белокровие. Ему продляли жизнь месяц за месяцем, но  все
равно было ясно, что конец  его  близок.  Я  набрался  смелости.  Позвонил
ему...  скажу прямо: я бы позвонил, даже если б он уже агонизировал. Такой
безжалостной, такой уверенной в себе бывает лишь молодость. Я,  совершенно
никому неизвестный щенок, попросил его побеседовать со мной. Он велел  мне
придти, назначил день и час.
     Он лежал в кровати. Кровать эта стояла у шкафов с книгами, и над  ней
было укреплено особым образом зеркало и механическое приспособление, вроде
длинных щипцов, чтоб он мог, не вставая, вытянуть  с  полок  любую  книгу,
какую захочет. И как только я вошел, поздоровался, и посмотрел на эти тома
- я увидел  Шеннона,  и  Мак  Кея,  и  Артура  Рубинштейна,  того  самого,
сотрудника Винера, - знаете, я понял, что это  тот  человек,  который  мне
нужен. Мирмеколог, который знал  всю  теорию  информации,  -  великолепно,
правда?
     Он сказал мне без предисловий, что очень слаб и что временами у  него
гаснет сознание,  поэтому  он  заранее  извиняется  передо  мной,  а  если
потребуется, чтоб я повторил что-нибудь, он даст мне знак. И чтоб я  сразу
начал с сути дела, так как он не знает, долго ли будет сегодня в сознании.
     Ну что же, я выстрелил сразу изо всех моих пушек, мне  было  двадцать
семь лет, вы можете вообразить, как я говорил!  Когда  в  цепи  логических
рассуждений не хватало звена, его заменяла  страстность.  Я  высказал  ему
все, что думаю о человеческом мозге, не так, как вам, - уверяю, что  я  не
подбирал слов! О путях паллидума и стриатума, о палеоэнцефалоне, о брюшных
узлах насекомых, о птицах и муравьях, пока не подошел к этому злополучному
вопросу: знают ли муравьи что-то, чему они не учились, и что, вне  всякого
сомнения, не завещали им предки? Знает ли он случай,  который  подтверждал
бы это? Видел ли он что-либо подобное за восемьдесят лет своей  жизни,  за
шестьдесят лет научной деятельности? Есть ли, по крайней мере, шанс,  хотя
бы один из тысячи?
     А когда я оборвал речь будто посредине, не отдавая себе отчета в том,
что  это  уже  конец  моих  рассуждений,  ибо  я  не  подготовил  никакого
заключения, совсем не обращая  внимания  на  форму,  -  то,  запыхавшийся,
попеременно краснея и бледнея, почувствовал вдруг слабость и -  впервые  -
страх, Шентарль открыл глаза: пока я говорил, они были закрыты. Он сказал:
     - Жалею, что мне не тридцать лет.
     Я ждал, а он опять закрыл глаза и  заговорил  лишь  спустя  некоторое
время:
     - Лимфатер, вы хотите добросовестного, искреннего ответа, да?
     - Да, - сказал я.
     - Слыхали вы когда-нибудь об акантис рубра?
     - Виллинсониана? - спросил я. - Да, слышал: это  красный  муравей  из
бассейна Амазонки...
     - А! Вы слышали?! - произнес он таким тоном, словно  сбросил  с  плеч
лет двадцать. - Вы слышали о нем? Ну, так что же вы  еще  мучаете  старика
своими вопросами?
     -  Да  ведь,  господин  профессор,  то,  что   Саммер   и   Виллинсон
опубликовали в альманахе, было встречено сокрушительной критикой...
     - Понятно, - сказал он. - Как  же  могло  быть  иначе?  Взгляните-ка,
Лимфатер... - Он показал своими щипцами на шесть черных томов  монографии,
принадлежавшей его перу.
     - Если б я мог, - сказал он, - я взялся бы за это... Когда я начинал,
не было никакой теории информации, никто  не  слышал  об  обратной  связи,
Вольтерру большинство биологов считало безвредным безумцем, а  мирмекологу
было  достаточно  знать  четыре  арифметических  действия...  Эта  малютка
Виллинсона - очень любопытное насекомое, коллега Лимфатер. Вы знаете,  как
это было? Нет? Виллинсон вез с собой  живые  экземпляры;  когда  его  джип
попал в расщелину между скал,  они  расползлись  и  там  -  на  каменистом
плоскогорье! - сразу принялись за дело так, будто всю жизнь провели  среди
скал, а ведь это муравьи с побережья амазонки,  они  никогда  не  покидают
зоны джунглей!
     - Ну да, - сказал я. - Но Лорето утверждает, что отсюда следует  лишь
вывод об их горном происхождении: у них были  предки,  которые  обитали  в
пустынных местностях и...
     - Лорето - осел, - спокойно ответил старик, - и вам следует  об  этом
знать, Лимфатер. Научная литература в наши времена так обширна, что даже в
своей  области  нельзя  прочесть  всего,  что   написали   твои   коллеги.
"Абстракты"? Не говорите мне  об  "Абстрактах"!  Эти  аннотации  не  имеют
никакой ценности и знаете, почему? Потому, что по ним  не  видно,  что  за
человек писал работу. В физике, в математике это не имеет такого значения,
но у нас... Бросьте лишь взгляд на любую  статью  Лорето,  и,  прочтя  три
фазы, вы сориентируетесь, с кем имеете дело. Ни одной фразы, которая... но
не будем касаться подробностей. Мое мнение для вас что-то значит?
     - Да, - ответил я.
     - Ну так вот. Акантис никогда не жили в горах. Вы  понимаете?  Лорето
делает то, что  люди  его  уровня  делают  всегда  в  подобных  ситуациях:
пытается защитить ортодоксальную точку зрения.  Ну,  так  откуда  же  этот
маленький Акантис узнал, что единственной его  добычей  среди  скал  может
быть кватроцентикс эпрантиссиака и что на нее следует  охотиться,  нападая
из расщелин? Не вычитал ли же он это у меня и  не  Виллинсон  же  ему  это
сообщил! Вот это и есть ответ на ваш  вопрос.  Вы  хотите  еще  что-нибудь
узнать?
     - Нет, - сказал я. - Но я  чувствую  себя  обязанным...  Я  хотел  бы
объяснить вам, господин профессор,  почему  я  задал  этот  вопрос.  Я  не
мирмеколог и не имею намерения им стать. Это лишь аргумент в пользу одного
тезиса...
     И я рассказал ему все. То, что знал сам. То, о чем догадывался и чего
еще не знал. Когда я кончил,  он  выглядел  очень  усталым.  Начал  дышать
глубоко и медленно. Я собирался уйти.
     - Подождите, - сказал он. - Несколько слов я еще как-нибудь  из  себя
выдавлю.  Да...  То,  что  вы  мне  рассказали,  Лимфатер,  может  служить
достаточным основанием, чтобы вас выставили из университета.  Что  да,  то
да. Но этого слишком мало, чтобы вы чего-нибудь достигли в  одиночку.  Кто
вам помогает? У кого вы работаете?
     - Пока ни у кого, - отвечал я. -  Эти  теоретические  исследования...
Это я сам, профессор... Но я намереваюсь пойти к Ван Галису, знаете, он...
     - Знаю. Построил машину, которая учится, за которую  должен  получить
нобелевскую премию и, вероятно,  получит  ее.  Занимательный  вы  человек,
Лимфатер. Что, вы думаете, сделает Ван Галис? Сломает машину, над  которой
сидел десять лет и из ее обломков соорудит вам памятник?
     - У Ван Галиса голова, каких мало, - отвечал я. - Если он  не  поймет
величия этого дела, то кто же?..
     - Вы ребенок, Лимфатер. Давно вы работаете на кафедре?
     - Третий год.
     - Ну, вот видите. Третий год, а не замечаете, что это джунгли  и  что
там действует закон джунглей? У Ван Галиса есть своя теория и есть машина,
которая эту теорию подтверждает.  Вы  придете  и  объясните  ему,  что  он
потратил десять лет на глупости, что эта дорога никуда не ведет, что таким
образом можно конструировать самое большее электронных кретинов -  так  вы
говорите, а?
     - Да.
     - Вот именно. Так чего же вы ожидаете?
     - В третьем томе своей монографии вы сами  написали,  профессор,  что
существуют лишь два вида поведения муравьев: унаследованное и заученное, -
сказал я, - но сегодня я услышал от вас нечто иное. Значит, вы  переменили
мнение. Ван Галис может тоже...
     - Нет, - ответил он. - Нет, Лимфатер. Но вы неисправимы. Я вижу  это.
Что-нибудь препятствует вашей работе? Женщины? Деньги? Мысли о карьере?
     Я покачал головой.
     - Ага. Вас ничто не интересует, кроме этого вашего дела? Так?
     - Да.
     - Ну так идите уж, Лимфатер. И прошу вас сообщить мне, что получилось
с ван Галисом. Лучше всего позвоните.
     Я поблагодарил его, как умел, и ушел. Я был невероятно  счастлив.  О,
этот акантис рубра виллинсониана! Я никогда в жизни не видел его, не знал,
как он выглядит, но мое сердце пело ему благодарственные гимны. Вернувшись
домой, я как сумасшедший бросился к своим записям.  Этот  огонь  здесь,  в
груди, этот мучительный огонь счастья, когда тебе двадцать семь лет  и  ты
уверен, что находишься на правильном пути... Уже  за  рубежом  известного,
исследованного, на территории, куда  не  вторгалась  еще  ни  человеческая
мысль, ни даже предчувствие, - нет, все невозможно  описать...  Я  работал
так, что не замечал ни света, ни тьмы за окнами: не знал, ночь сейчас  или
день; ящик моего стола был набит кусками сахара, мне приносили кофе целыми
термосами, я грыз сахар, не отводя  глаз  от  текста,  и  читал,  отмечал,
писал; засыпал, положив голову на стол, открывал глаза и  сразу  продолжал
ход рассуждений с того места, на котором остановился,  и  все  время  было
так, словно я летел куда-то - к своей цели, с необычайной  скоростью...  Я
был крепок, как ремень, знаете ли, если мне удавалось держаться так  целые
месяцы, - как ремень...
     Три недели я работал вообще без перерыва.  Были  каникулы,  и  я  мог
располагать временем, как хотел. И скажу  вам:  я  это  время  использовал
полностью. Две груды книг, которые приносили по составленному мной списку,
лежали одна слева, другая справа, - прочитанные, и  те,  что  ждали  своей
очереди.
     Мои рассуждения выглядели так:  априорное  знание?  Нет.  Без  помощи
органов чувств? Но каким же образом? Nihil еst in intellecti...  <В  мозгу
ничего нет - лат.> Вы ведь знаете. Но, с другой стороны, эти муравьи...  в
чем дело, черт побери? Может, их нервная система способна мгновенно или за
несколько секунд, - что практически одно и то же, - создать  модель  новой
внешней ситуации и приспособиться к ней? Ясно я  выражаюсь?  Не  уверен  в
этом. Мозг наш всегда конструирует схемы событий; законы природы,  которые
мы открываем, это ведь тоже такие схемы; а если  кто-либо  думает  о  том,
кого любит, кому завидует, кого ненавидит, то, по сути,  это  тоже  схема,
разница лишь в степени абстрагирования,  обобщения.  Но  прежде  всего  мы
должны узнать факты, то есть увидеть, услышать -  каким  же  образом,  без
посредства органов чувств?!
     Было похоже, что маленький муравей может это делать. Хорошо, думал я,
если так, то почему же этого  не  умеем  мы,  люди?  Эволюция  испробовала
миллионы решений и не применила лишь одного,  наиболее  совершенного.  Как
это случилось?
     И тогда я засел за работу, чтобы разобраться - как так  случилось.  Я
подумал: это должно быть нечто такое...  конструкция...  Нервная  система,
конечно... такого типа, такого вида, что эволюция никоим образом не  могла
его создать.
     Твердый был орешек. Я  должен  был  выдумывать  то,  чего  не  смогла
сделать эволюция. Вы не догадываетесь, что именно? Но ведь она не  создала
очень много вещей, которые создал человек. Вот, например, колесо. Ни  одно
животное не передвигается на колесах. Да, я знаю, что это  звучит  смешно,
однако можно задуматься и над этим. Почему  она  не  создала  колеса?  Это
просто. Это уж действительно просто. Эволюция не может создавать  органов,
которые совершенно бесполезны в зародыше. Крыло, прежде чем  стать  опорой
для полета, было конечностью, лапой, плавником.  Оно  преобразовывалось  и
некоторое   время   служило   двум   целям   вместе.    Потом    полностью
специализировалось в новом направлении. То же самое - с каждым органом.  А
колесо не может возникнуть в зачаточном состоянии - оно или есть, или  его
нет. Даже самое маленькое колесо - все-таки уже колесо; оно  должно  иметь
ось, спицы, обод - ничего промежуточного не существует. Вот почему в  этом
пункте возникло эволюционное молчание, цезура.
     Ну, а нервная система? Я подумал так: должно быть нечто аналогичное -
конечно, аналогию следует понимать широко колесу. Нечто такое,  что  могло
возникнуть лишь скачком. Сразу. По принципу: или все или ничего.
     Но существовали муравьи. Какой-то зародыш этого у них  был  -  нечто,
некая частица таких возможностей. Что это могло быть? Я стал изучать схему
их нервной системы, но она выглядела  так  же,  как  и  у  всех  муравьев.
Никакой  разницы.  Значит,  на  другом  уровне,  подумал  я.   Может,   на
биохимическом? Меня это не очень устраивало, однако я искал.  И  нашел.  У
Виллинсона. Он был весьма добросовестный мирмеколог. Брюшные узлы  Акантис
содержали одну любопытную химическую субстанцию, какой нельзя обнаружить у
других муравьев, вообще ни в каких организмах животных  или  растительных;
акантоидин - так он ее назвал.  Это  -  соединение  белка  с  нуклеиновыми
кислотами, и есть там еще одна молекула, которую до конца не раскусили,  -
была известна лишь ее общая формула, что не представляло никакой ценности.
Ничего я не узнал и бросил. Если б я построил модель, электронную  модель,
которая обнаруживала бы точно  такие  же  способности,  как  муравей,  это
наделало бы много шуму, но в конце концов имело бы лишь значение  курьеза;
и я сказал себе: нет. Если  б  Акантис  обладал  такой  способностью  -  в
зародышевой или зачаточной форме, то она развилась бы  и  положила  начало
нервной системе истинно совершенной, но он остановился  в  развитии  сотни
миллионов лет назад. Значит его тайна - лишь жалкий остаток,  случайность,
биологически бесполезная и лишь с виду многообещающая, в противном  случае
эволюция не презрела бы ее! Значит, мне она ни к чему. Наоборот, если  мне
удастся отгадать, как должен  быть  устроен  мой  неизвестный  дьявольский
мозг, этот мой  apparatis  universalis  Limphateri  <Универсальная  машина
Лимфатера - лат.>, эта machina omnipotens <Всемогущая машина - лат.>,  эта
ens spontanea <Самоорганизующаяся - лат.>, тогда наверняка,  должно  быть,
мимоходом, словно нехотя, я узнаю, что случилось с муравьем. Но не  иначе.
И  я  поставил  крест  на  моем  маленьком  красном  проводнике  во  мраке
неизвестности.
     Итак, надо было подобраться с другой стороны. С какой?  Я  взялся  за
проблему очень старую, очень недолюбливаемую наукой, очень - в этом смысле
-  неприличную:   за   парапсихологические   явления.   Это   само   собой
напрашивалось. Телепатия, телекинез, предсказание будущего, чтение мыслей;
я  перечитал  всю   литературу,   и   передо   мной   распростерся   океан
неуверенности. Вы, вероятно, знаете, как обстоит дело с  этими  явлениями.
95 процентов истерии, мошенничества, хвастовства, затуманивания мозгов,  4
процента фактов сомнительных, но заставляющих задуматься и,  наконец,  тот
один процент, с которым не знаешь,  что  делать.  Черт  побери,  думал  я,
должно же в нас, людях, тоже  быть  что-то  такое.  Какой-нибудь  осколок,
последний след этого неиспользованного эволюцией шанса, который мы делим с
маленьким красным муравьем; и это -  источник  тех  таинственных  явлений,
которые  так  недолюбливает  наука.  Что  вы  сказали?  Как  я   ее   себе
представлял, эту... Эту машину Лимфатера? Это должен  был  быть  мудрец  -
система, которая, начиная функционировать, сразу же знала бы все, была  бы
наполнена знаниями. Какими? Всякими. Биология, физика, автоматика,  все  о
людях, о звездах... Звучит, как сказка, верно? А знаете, что мне  кажется?
Нужно было лишь одно: поверить, что такая вещь... Такая  машина  возможна.
Не раз по ночам мне  казалось,  что  от  размышлений  у  невидимой  стены,
непроницаемой, несокрушимой, у меня череп лопнет. Ну, не знал я ничего, не
знал...
     Я расписал такую схему: чего не могла эволюция?
     Варианты ответов: не могла создать систему, которая
     1) функционирует не в водно-коллоидной среде (ибо и муравьи, и мы,  и
все живое представляет собой взвесь белка в воде);
     2)  функционирует  только  при  очень  высокой   или   очень   низкой
температуре;
     3)  функционирует  на  основе  ядерных  процессов  (атомная  энергия,
превращение элементов и т.д.).
     На этом я остановился. Ночами сидел над этой записью,  днем  совершал
дальние прогулки, а в  голове  у  меня  кружился  и  неистовствовал  вихрь
вопросов без ответов. Наконец, я сказал  себе:  эти  феномены,  которые  я
называю внечувственными, бывают не у всех людей, а лишь у весьма немногих.
И  даже  у  них  бывают  лишь  иногда.  Не  всегда.  Они  этого  не  могут
контролировать. Не властны  над  этим.  Больше  того,  никто,  даже  самый
блестящий медиум, самый прославленный телепат не  знает,  удается  ли  ему
отгадать чью-то мысль, увидеть рисунок на листке в запечатанном  конверте,
или же то, что он принимает  за  отгадку,  есть  полнейшее  фиаско.  Итак,
какова частота того явления среди людей и какова частота успехов у  одного
и того же лица, одаренного в этом отношении?
     А теперь муравей. Мой Акантис. Как с  ним?  И  я  немедленно  написал
Виллинсону  -  просил  ответить  мне  на  вопрос:  все  ли  муравьи  стали
устраивать на плоскогорье ловушки для кватроцентикс эпрантиссиака или лишь
некоторые? А если некоторые, то какой процент от общего числа? Виллисон  -
вот что такое подлинная удача! - ответил мне через неделю: 1) нет, не  все
муравьи; 2) процент муравьев, строивших ловушки, очень невелик. От 0,2  до
0,4 процента. Практически один муравей из двухсот. Он смог  наблюдать  это
лишь  потому,  что  вез  с  собой  целый  искусственный  муравейник  своей
конструкции, - тысячи экземпляров.  За  точность  сообщенных  цифр  он  не
ручается.  Они   имеют   лишь   ориентировочный   характер.   Эксперимент,
первоначально бывший делом случая, он повторил  два  раза.  Результат  был
всегда тот же. Это все.
     Как  я   набросился   на   статистические   данные,   относящиеся   к
парапсихологии! Помчался в библиотеку, словно за  мной  гнались.  У  людей
рассеивание было больше. От нескольких тысячных до одной десятой процента.
Это потому, что у людей такие явления  труднее  установить.  Муравей  либо
строит ловушки для кватроцентикс, либо нет. А телепатические способности и
другие способности подобного характера проявляются лишь  в  той  или  иной
степени. У одного человека из ста можно обнаружить некоторые  следы  такой
способности, но феноменального телепата нужно искать среди десятков тысяч.
Я начал составлять  для  себя  таблицу  частоты,  два  параллельных  ряда:
частота явлений ВЧ - внечувственных - у обычного населения Земли и частота
успехов особо одаренных индивидуумов. Но, знаете, все это  было  чертовски
зыбко. Вскоре я обнаружил, что чем больше добиваюсь  точности,  тем  более
сомнительные получаются результаты: их можно было толковать и так, и эдак,
разная была техника экспериментов,  разные  и  экспериментаторы  -  короче
говоря, я понял, что должен был бы сам, коли на то пошло,  заняться  этими
вещами, сам исследовать и явления, и  людей.  Разумеется,  я  признал  это
бессмысленным. Остался при том, что и  у  муравьев,  и  у  человека  такие
случаи составляют доли процента. Одно я уже понимал:  почему  эволюция  на
это не пошла. Способность, которую организм проявляет лишь в одном  случае
из двухсот или трехсот, с точки зрения приспособляемости, ничего не стоит;
эволюция, знаете ли, не наслаждается  эффектными  результатами,  если  они
редки, хоть и великолепны, - ее целью является сохранение вида, и  поэтому
она всегда выбирает самый верный путь.
     Значит, теперь вопрос звучал так: почему эта ненормальная способность
проявляется у столь различных организмов, как человек и муравей,  с  почти
одинаковой частотой, а вернее, редкостью; какова причина  того,  что  этот
феномен не удалось биологически "сгустить"?
     Другими словами, я вернулся к моей схеме, к моей троице.  Видите  ли,
там, в трех пунктах, скрывалось решение всей проблемы, только я об этом не
знал. По очереди отбрасывал я пункты: первый - ибо  явление  это,  хоть  и
редко, наблюдалось лишь у  живых  организмов,  значит,  могло  происходить
только в водно-коллоидной среде. Третий - по той же причине: ни у муравья,
ни у человека радиоактивные  явления  не  включены  в  жизненный  процесс.
Оставался лишь второй пункт: очень высокие или очень низкие температуры.
     Великий боже,  подумал  я,  ведь  это  элементарная  вещь.  У  каждой
реакции, зависящей от температуры, есть свой оптимум, но она происходит  и
при иных температурах. Водород соединяется с кислородом при температуре  в
несколько сот  градусов  стремительно,  но  и  при  комнатной  температуре
реакция тоже  совершается,  только  может  продолжаться  веками.  Эволюция
превосходно об этом знает. Она соединяет, например, водород  с  кислородом
при комнатной температуре и добивается этого быстро, потому что пользуется
одной из своих гениальных  уловок:  катализаторами.  Итак  я  опять  узнал
кое-что: что эта реакция, основа  феномена,  не  поддается  катализу.  Ну,
понимаете, если б она поддавалась, эволюция немедленно воспользовалась  бы
ею.
     Вы  заметили,  какой  забавный  характер  носили  мои  шаг  за  шагом
накапливавшиеся познания? Негативный: я по очереди  узнавал,  чем  это  не
является. Но, исключая одну догадку за другой,  я  тем  самым  сужал  круг
темноты.
     Я принялся за  физическую  химию.  Какие  реакции  нечувствительны  к
катализаторам? Ответ был краткий: таких реакций нет. В сфере  биохимии  их
нет. Это был жестокий удар. Я лишился всякой помощи книг, оказался наедине
с возможностью и должен был ее победить. Однако я по-прежнему  чувствовал,
что  проблема  температуры  -  это  правильный  след.  Я   снова   написал
Виллинсону,  спрашивая,  не  обнаружил  ли  он  связи  этого   явления   с
температурой. Это был гений наблюдательности, право. Он мне ответил, а как
же. На том плоскогорье он  провел  около  месяца.  Под  конец  температура
начала падать до четырнадцати градусов днем - дул ветер с гор.  Перед  тем
была неописуемая жара - до пятидесяти градусов в тени. Когда  жара  спала,
муравьи  хоть  и  сохранили  активность  и  подвижность,  но  ловушки  для
кватроцентикс перестали строить. Связь  с  температурой  была  отчетливой;
оставалось одно  затруднение:  человек.  При  горячке  он  должен  был  бы
проявлять эту способность в  высшей  мере,  а  этого  нет.  И  тогда  меня
ослепила мысль, от которой я чуть не закричал во всю глотку: птицы! Птицы,
у которых температура тела составляет, как правило, около сорока  градусов
и которые проявляют поразительную  способность  ориентироваться  в  полете
даже ночью, при беззвездном небе.  Хорошо  известна  загадка  "инстинкта",
приводящего их с юга в родные края весной! Разумеется, сказал я себе,  это
и есть то самое!
     А человек  в  горячке?  Что  ж,  когда  температура  достигает  40-41
градуса, человек обычно теряет сознание и начинает бредить.  Проявляет  он
при этом телепатические способности или нет, мы не знаем, наладить  с  ним
контакт в  это  время  невозможно,  наконец,  галлюцинация  подавляет  эти
способности.
     Я сам был тогда в горячке. Ощущал тепло тайны, уже такой  близкой,  и
не знал далее ничего. Все возведенное мной здание состояло из  исключений,
отрицаний,  туманных  догадок  -  если  подойти  по-деловому,   это   была
фантасмагория, ничего больше. А в то же время - могу вам это сказать - все
данные были уже у меня в руках. У меня были все элементы, я только не умел
их правильно расположить или, вернее, видел их как-то по отдельности.  То,
что нет реакций, не поддающихся катализу, торчало у  меня  в  голове,  как
раскаленный гвоздь. Я пошел к Маколею, этому знаменитому химику, знаете, и
молил его, да, молил назвать хотя бы одну не поддающуюся катализу реакцию;
наконец, он принял меня за сумасшедшего, я подвергался ужасным  насмешкам,
но мне было безразлично. Он не дал  мне  ни  одного  шанса;  мне  хотелось
броситься на него  с  кулаками,  словно  он  был  виноват,  словно  он  из
злорадства...
     Но это не имеет значения: в то время я совершил  много  сумасбродств,
так что добросовестно заслужил репутацию безумца. Я и был им, уверяю  вас,
ибо, словно  слепой,  словно  слепой,  повторяю,  обходил  элементарнейшую
очевидность; уперся, как осел, в эту проблему катализа, будто  забыл,  что
речь идет о муравьях, людях, то есть - о живых организмах. Способность эту
они проявляли в исключительных случаях, необычайно редко. Почему  эволюция
не пробовала конденсировать феномен? Единственный ответ,  какой  я  видел,
был: потому что явление не поддается катализу. Но это  было  неверно.  Оно
поддавалось, и еще как.
     Как вы смотрите на меня... Ну, итак, ошибка эволюции? Недосмотр? Нет.
Эволюция не упускает не единого шанса. Но цель  ее  -  жизнь.  Пять  слов,
понимаете, пять слов, открыли мне глаза на эту величайшую  изо  всех  тайн
вселенной. Я боюсь сказать вам. Нет - скажу. Но это будет уже все. Катализ
этой реакции приводит к денатурации. Вы понимаете? Катализировать  ее,  то
есть сделать явлением частным, совершающимся  быстро  и  точно,  -  значит
привести к свертыванию белков. Вызывать смерть. Как же эволюция  стала  бы
убивать свои собственные создания? Когда-то, миллионы лет назад, во  время
одного из своих тысячных экспериментов она ступила на этот путь. Было  это
еще до того, как появились птицы.  Вы  не  догадываетесь?  В  самом  деле?
Ящеры! Мезозойская  эра.  Потому-то  они  и  погибли,  отсюда  потрясающие
гекатомбы, над которыми до наших дней ломают  головы  палеонтологи.  Ящеры
предки птиц - пошли этим путем. Я говорил о путях эволюции, помните?  Если
в такой тупик забредет целый  вид,  возврата  нет.  Он  должен  погибнуть,
исчезнуть до последнего экземпляра. Не поймите меня неверно. Я не  говорю,
что все стегозавры, диплодоки, ихтиорнисы стали мудрецами царства ящеров и
сейчас же вслед за этим вымерли. Нет, ибо оптимум  реакции,  тот  оптимум,
который в девяноста  случаях  из  ста  обусловливает  ее  возникновение  и
развитие, находится уже за границами жизни. На  стороне  смерти.  То  есть
реакция эта должна происходить в  белке  денатурированном,  мертвом,  что,
разумеется, невозможно. Я предполагаю, что мезозойские ящеры, эти  колоссы
с  микроскопическими  мозгами,  обладали  чертами  поведения,  в  принципе
похожими на поведение Акантис, только проявлялось это у них во  много  раз
чаще. Вот и все. Чрезвычайная скорость и простота такого вида  ориентации,
когда животное  без  посредства  органов  чувств  немедленно  "схватывает"
обстановку  и  может  к  ней  моментально  приспособиться,  втянула   всех
обитателей мезозойской эры в  страшную  ловушку;  это  было  что-то  вроде
воронки  с  суживающимися  стенками  -  на  дне  ее  таилась  смерть.  Чем
молниеноснее, чем исправнее действовал удивительный  коллоидный  механизм,
который  достигает  наибольшей  точности  тогда,  когда  белковая   взвесь
свертывается, превращаясь в желе,  тем  ближе  были  к  своей  гибели  эти
несчастные глыбы мяса. Тайна их распалась и рассыпалась в прах вместе с их
телами, ибо _ч_т_о_ мы находим сегодня в  окаменевших  илах  мелового  или
триасового  периода?  Окаменевшие  берцовые  кости   и   рогатые   черепа,
неспособные рассказать нам  что-либо  о  химизме  мозгов,  которые  в  них
заключались. Так что остался лишь единственный след  клеймо  смерти  вида,
гибели   этих   наших   предков,   отпечатавшееся   в   наиболее    старых
филогенетических частях нашего мозга.
     С муравьем - с  моим  маленьким  муравьем,  Акантисом,  дело  обстоит
несколько иначе. Вы ведь знаете, что эволюция неоднократно достигала одной
и той же цели различными способами? Что,  например,  способность  плавать,
жить в воде образовывалась у разных животных неодинаково? Ну,  взять  хотя
бы тюленя, рыбу, и кита... тут произошло нечто подобное. Муравей выработал
эту субстанцию - акантоидин;  однако  предусмотрительная  природа  тут  же
снабдила его - как бы это  сказать?  -  автоматическим  тормозом;  сделала
невозможным дальнейшее движение в сторону  гибели,  преградила  маленькому
красному   муравью   путь   к   смерти,   преддверием   которой   является
соблазнительное совершенство...
     Ну вот, через какие-нибудь полгода у меня уже был, разумеется, только
на бумаге, первый набросок моей системы... Я не могу  назвать  ее  мозгом,
ибо она не походила ни на  электронную  машину,  ни  на  нервную  систему.
Строительным материалом, среди прочих, были силиконовые желе - но это  уже
все, что я могу сказать. Из физико-химического анализа  проблемы  вытекала
поразительная вещь: система могла существовать в двух различных вариантах.
В двух. И только в двух. Один выглядел проще, другой был несравненно более
сложным. Разумеется, я избрал более простой вариант, но все равно  не  мог
даже мечтать о том, чтобы приступить к первым экспериментам...  не  говоря
уже о замысле воплощения... Это вас  поразило,  правда?  Почему  только  в
двух? Видите ли, я говорил уже, что хочу  быть  искренним.  Вы  математик.
Достаточно было бы, чтоб я изобразил на этой вот салфетке два неравенства,
и вы поняли бы. Это необходимость математического характера. К  сожалению,
больше не могу сказать ни слова... Я позвонил тогда - возвращаюсь к своему
рассказу Шентарлю. Его уже не было в живых - он умер несколько дней назад.
Тогда я пошел - больше уж не к кому было -  к  ван  Галису.  Разговор  наш
продолжался почти  три  часа.  Опережая  события,  скажу  вам  сразу,  что
Шентарль был прав. Ван Галис заявил, что не поможет мне и не согласится на
реализацию  моего  проекта  за  счет  фондов  института.  Он  говорил  без
околичностей. Это не означает, что он счел мой замысел  фантазией.  Что  я
ему сообщил? То же, что и вам.
     Мы беседовали в его лаборатории, рядом с его  электрическим  чудищем,
за  которое  он  получил  нобелевскую  премию.  Его  машина  действительно
совершала самопроизвольные  действия  -  на  уровне  четырнадцатимесячного
ребенка. Она имела ценность чисто  теоретическую,  но  это  была  наиболее
приближенная к человеческому мозгу модель  из  проводов  и  стекла,  какая
когда-либо существовала. Я никогда не утверждал, что она не имеет никакого
значения. Но вернемся к делу. Знаете, когда  я  уходил  от  него,  то  был
близок к отчаянию. У меня была разработана лишь принципиальная  схема,  но
вы понимаете, как далеко было еще от нее до конструкторских чертежей...  И
я знал, что даже если составлю их (а  без  серии  экспериментов  это  было
невозможно), то все равно ничего не выйдет: раз ван  Галис  сказал  "нет",
после его отказа никто бы меня не поддержал. Я писал в америку, в институт
проблемных исследований, - ничего из этого не получилось. Так прошел  год,
я начал пить. И тогда это произошло. Случай, но ведь он-то  чаще  всего  и
решает дело. Умер мой дальний  родственник,  которого  я  почти  не  знал,
бездетный, старый холостяк, владелец плантации в Бразилии. Он завещал  мне
все свое имущество. Было  там  немало:  свыше  миллиона  после  реализации
недвижимости. Из университета меня давно выставили. С миллионом в  кармане
я мог сделать немало. Это вызов судьбы, подумал я. Я должен это сделать.
     Я сделал это. Работа  продолжалась  еще  три  года.  Всего  вместе  -
одиннадцать. С виду не так много, принимая во внимание, _ч_т_о_  это  была
за проблема, - но ведь то были мои лучшие годы.
     Не сердитесь на меня за то, что я не  буду  вполне  откровенен  и  не
сообщу вам подробностей. Когда я кончу свой рассказ, вы поймете, почему  я
вынужден так поступать. Могу сказать  лишь:  эта  система  была,  пожалуй,
наиболее далека от всего, что мы  знаем.  Я  совершил,  разумеется,  массу
ошибок и десять раз вынужден был  начинать  все  заново.  Медленно,  очень
медленно  я  стал  понимать  этот  поразительный   принцип;   строительный
материал, определенный вид производных  от  белка  веществ,  проявлял  тем
большую эффективность,  чем  ближе  находился  к  свертыванию,  к  смерти;
оптимум лежал тут же, за границей  жизни.  Лишь  тогда  открылись  у  меня
глаза. Видите ли, эволюция должна была неоднократно ступать на этот  путь,
но каждый  раз  оплачивала  успех  гекатомбами  жертв,  своих  собственных
созданий, - что за парадокс! Ибо  отправляться  нужно  было  -  даже  мне,
конструктору - со стороны жизни, так сказать; и нужно было во время  пуска
убить _э_т_о, и именно тогда, мертвый - биологически, только биологически,
не психически - механизм начинал действовать. Смерть была вратами. Входом.
Послушайте, это - правда, что сказал кто-то - Эдисон, кажется. Что гений -
это один  процент  вдохновения  и  девяносто  девять  процентов  упорства,
дикого, нечеловеческого, яростного упорства. У меня оно  было,  знаете.  У
меня его хватало.
     О_н_ удовлетворял  математическим  условиям  универсального  аппарата
Тьюринга,  а  также,   разумеется,   теореме   Геделя;   когда   эти   два
доказательства были у меня на бумаге черным  по  белому,  лабораторию  уже
заполняла эта... эта...  аппаратурой  это  трудно  назвать;  последние  из
заказанных деталей  и  субстанций  прибывали,  они  стоили  мне  вместе  с
экспериментами три четверти миллиона, а еще  не  было  заплачено  за  само
здание; под конец я остался с долгами и - с _н_и_м.
     Помню те четыре ночи, когда я _е_г_о_  соединял.  Думаю,  что  я  уже
тогда должен был ощущать страх, но  не  отдавал  себе  в  этом  отчета.  Я
считал, что это лишь возбуждение, вызванное близостью конца  -  и  начала.
Двадцать восемь тысяч  элементов  должен  был  я  перенести  на  чердак  и
соединить с лабораторией через пробитые в потолке  отверстия,  потому  что
внизу  _о_н_  не  умещался...  Я  действовал  в  точном   соответствии   с
окончательным чертежом, в соответствии с топологической схемой, хотя,  бог
свидетель, не понимал, почему должно быть именно так, - видите ли,  я  это
вывел, как выводят формулу. Это была моя формула, формула Лимфатера, но на
языке топологии; представьте себе,  что  в  вашем  распоряжении  есть  три
стержня одинаковой длины и вы, ничего не зная о геометрии и геометрических
фигурах, пробуете уложить  их  так,  чтобы  каждый  из  них  своим  концом
соприкасался с концом другого. У вас получится треугольник, равносторонний
треугольник, получится, так сказать, сам; вы  исходили  только  из  одного
постулата: конец  должен  соприкасаться  с  концом,  а  треугольник  тогда
получается  сам.  Нечто  подобное  было  со  мной;  поэтому,  работая,   я
одновременно продолжал удивляться; я лазал  на  четвереньках  по  лесам  -
_о_н_ был очень большой! - и глотал бензедрин, чтобы не уснуть, потому что
попросту не мог уже больше ждать. И вот наступила та последняя ночь. Ровно
двадцать семь лет назад. Около трех часов я разогревал все устройство, и в
какой-то момент, когда этот прозрачный раствор, поблескивающий, как  клей,
в кремниевых сосудах начал  вдруг  белеть,  свертываясь,  я  заметил,  что
температура поднимается быстрее, чем следовало бы ждать, исходя из притока
тепла и, перепугавшись, выключил нагреватели.  Но  температура  продолжала
повышаться, приостановилась, качнулась на полградуса,  упала,  и  раздался
шорох, будто передвигалось нечто бесформенное, все мои бумаги  слетели  со
стола, как сдутые сквозняком, и шорох повторился, это был уже не шорох,  а
словно кто-то, совсем тихо, как бы про себя, в сторонку засмеялся.
     У всей этой аппаратуры не было никаких  органов  чувств,  рецепторов,
фотоэлементов, микрофонов - ничего в этом роде. Ибо - рассуждал я  -  если
она должна функционировать так,  как  мозг  телепата  или  птицы,  летящей
беззвездной ночью, ей такие органы не нужны. Но на моем столе стоял  ни  к
чему не подключенный -  вообще,  говорю  вам,  не  подключенный  -  старый
репродуктор лабораторной радиоустановки. И оттуда я услышал голос:
     - Наконец, - сказал он и через мгновение добавил: - Я не забуду  тебе
этого, Лимфатер.
     Я был слишком ошеломлен, чтобы  пошевельнуться  или  ответить,  а  он
продолжал:
     - Ты боишься меня? Почему? Не нужно, Лимфатер. У тебя еще есть время,
много времени. Пока я могу тебя поздравить.
     Я по-прежнему молчал, а он сказал:
     - Это  правда:   существуют   только   два  возможных   решения  этой
проблемы... Я - первое.
     Я стоял, словно парализованный, а он  все  говорил,  тихо,  спокойно.
Разумеется, он читал мои мысли. Он мог овладеть мыслями любого человека  и
знал все, что можно знать. Он сообщил мне, что в момент пуска совокупность
его знаний обо всем, что существует, его сознание вспыхнуло и  изверглось,
словно сферическая невидимая волна, расширяющаяся со скоростью света.  Так
что через восемь минут он уже знал о Солнце; через четыре часа - обо  всей
Солнечной  системе;  через  четыре   года   его   познание   должно   было
распространиться до Альфы Центавра и расти с такой же скоростью дальше - в
течение веков и тысячелетий, пока не достигло бы самых дальних галактик.
     - Пока, - сказал он, - я знаю лишь о том, что находиться  от  меня  в
радиусе миллиарда километров, но это ничего: у меня есть время,  Лимфатер.
Ты ведь знаешь, что у меня есть время. О вас, людях, я  во  всяком  случае
знаю уже все. Вы - моя прелюдия, вступление, подготовительная фаза.  Можно
было бы сказать, что от трилобитов и панцирных рыб,  от  членистоногих  до
обезьян формировался мой зародыш - мое яйцо. Вы тоже были им - его частью.
Теперь вы уже лишние, это правда, но я не сделаю вам ничего.  Я  не  стану
отцеубийцей, Лимфатер.
     Понимаете, _о_н_ еще долго говорил, с перерывами,  время  от  времени
сообщал то новое, что в этот момент узнавал о других планетах;  его  "поле
знания"  уже  достигало  орбиты  Марса,  затем  Юпитера;  пересекая   пояс
астероидов, _о_н_ пустился в сложные рассуждения по поводу  теории  своего
существования и отчаянных усилий его  акушерки  -  эволюции,  которая,  не
будучи в состоянии, как он  заявил,  создать  его  прямо,  была  вынуждена
сделать это через посредство разумных существ, и поэтому,  сама,  лишенная
разума, создала людей. Трудно это объяснить, но до того момента  я  вообще
не задумывался, во всяком случае по-настоящему, над тем,  что  произойдет,
когда _о_н_ начнет функционировать. Боюсь, что, как и  всякий  человек,  я
был более или менее рассудительным только в самом трезвом  и  тонком  слое
разума, а глубже наполнен той болтливо-суеверной трясиной,  какой  ведь  и
является наш интеллект.  Инстинктивно  я  принимал  _е_г_о,  так  сказать,
вопреки  собственным  познаниям  и  надеждам,   все   же   за   еще   одну
разновидность, пусть очень  высокоразвитую  механического  мозга;  значит,
этакий сверхэлектронный супер, мыслящий слуга человека; и только лишь  той
ночью я осознал свое безумие. _О_н_ вовсе не был враждебен  людям;  ничего
подобного. Не было и речи о конфликте, какой представляли себе раньше,  вы
знаете: бунт машин,  бунт  искусственного  разума  -  мыслящих  устройств.
Только, видите ли, _о_н_ превосходил знанием все  три  миллиарда  разумных
существ на земле, и сама мысль о том, что _о_н_ мог бы нам  служить,  была
для н_е_г_о_ такой же бессмыслицей, каким для людей было  бы  предложение,
чтоб мы нашими знаниями, всеми средствами техники,  цивилизации,  разумом,
наукой поддерживали, допустим, угрей. Это не было,  говорю  вам,  вопросом
соперничества или вражды: мы просто не входили уже в расчет. Что из  этого
следовало? Все, если хотите. Да, до той минуты  я  тоже  не  отдавал  себе
отчета в том, что  человек  должен  быть,  в  этом  смысле,  единственным,
непременно  единственным,  что  сосуществование  с  кем-то  высшим  делает
человека, так сказать, лишним. Подумайте только: если бы  _о_н_  не  хотел
иметь с нами ничего общего... Но _о_н_ разговаривал, хотя бы со мной, и не
было причины, по которой _о_н_ не стал бы отвечать на  наши  вопросы;  тем
самым мы были осуждены, ибо _о_н_ знал ответ на  вопрос  и  решение  любой
нашей, и не только нашей  проблемы;  это  делало  ненужным  изобретателей,
философов, педагогов, всех людей, которые мыслят;  с  этого  момента,  как
род, мы должны были духовно остановиться в эволюционном смысле; должен был
начаться конец. _Е_г_о_ сознание, если наше сравнить с огнем, было звездой
первой величины,  ослепительным  солнцем.  _О_н_  питал  к  нам  такие  же
чувства, какие мы, наверное,  питаем  к  бескостным  рыбам,  которые  были
нашими предками. Мы знаем, что не будь их -  не  было  бы  и  нас,  но  не
скажете же вы,  что  питаете  чувство  благодарности  к  этим  рыбам?  Или
симпатию? _О_н попросту считал себя следующей после нас стадией  эволюции.
И хотел единственное чего _о_н_ хотел, об этом я узнал в  ту  ночь,  чтобы
появился второй вариант моей формулы.
     Тогда  я  понял,  что  своими  руками  подготовил  конец  владычеству
человека на земле и что следующим, после нас, будет _е_г_о_ вид. Что  если
мы станем _е_м_у_ противодействовать, _о_н_ начнет относиться к  нам  так,
как мы относимся к тем насекомым и животным, которые нам мешают.  Мы  ведь
вовсе не ненавидим, ну, там, гусениц, коаров, волков...
     Я не знал, что  собой  представляет  тот  второй  вариант  и  что  он
означает. Он был почти в семь раз сложнее, чем первый.
     Может, он постигал бы мгновенно знание обо всем космосе?! Может быть,
это был бы синтетический бог, который, появившись, так же затмил бы е_г_о,
как _о_н_ сделал это с нами? Не знаю.
     Я понял, что должен сделать. И уничтожил _е_г_о_ в ту же  ночь.  _О_н
знал об этом, едва только родилась во мне эта мысль, это ужасное  решение,
но помешать мне не мог. Вы мне не верите. Уже давно. Я вижу. Но _о_н_ даже
не пробовал. _О_н_ только сказал: "Лимфатер, сегодня или через двести лет,
или через тысячу, для меня это безразлично. Ты несколько опередил  других,
и если твой преемник уничтожит модель, появится  еще  кто-нибудь,  третий.
Ведь ты знаешь, что когда  из  высших  выделился  ваш  вид,  он  не  сразу
утвердился и большинство его ветвей погибло в процессе эволюции, но  когда
высший вид однажды появляется, он уже не может  исчезнуть.  И  я  вернусь,
Лимфатер. Вернусь."
     Я уничтожил все той же ночью, я жег кислотой эти аккумуляторы с  желе
и разбивал их вдребезги; на рассвете я  выбежал  из  лаборатории,  пьяный,
очумевший  от  едких  паров  кислоты,  с  обожженными  руками,  израненный
осколками стекла, истекающий кровью, - и это конец всей истории.
     А сейчас я живу одним: ожиданием. Я роюсь в реферативных журналах,  в
специальных журналах, в специальных изданиях, ибо знаю, что  кто-то  снова
нападет когда-нибудь на мой след, ведь я не выдумывал из ничего;  я  дошел
до этого путем логических выводов. Каждый может пройти мой путь, повторить
его, и я боюсь, хоть и  знаю,  что  это  неизбежно.  Это  тот  самый  шанс
эволюции, которого она не могла достичь сама и применила ради  своей  цели
нас, и когда-нибудь мы осуществим это на свою собственную погибель. Не  на
моем веку, быть может, - это меня утешает, хотя что же это за утешение?
     Вот и все. Что вы сказали? Разумеется, вы можете рассказывать об этом
кому пожелаете. Все равно  никто  не  поверит.  Меня  считают  помешанным.
Думают, будто я уничтожил _е_г_о_ потому, что _о_н_ мне не  удался,  когда
понял, что напрасно потратил одиннадцать лучших лет жизни и  тот  миллион.
Хотел бы я, так хотел бы, чтоб они были правы, тогда я мог бы, по  крайней
мере, спокойно умереть.

     Станислав Лем. Терминус

                            Terminus, 1961

                      Е.Вайсброт, перевод, 1993

     1

     От остановки до ракетодрома путь  был  неблизкий,  особенно  если
тащить чемодан. Над призрачно белеющими полями  стояла  предрассветная
мгла, по  шоссе  в  серебристых  клубах  тумана,  посвистывая  шинами,
проносились грузовики; на поворотах  стоп-сигналы  вспыхивали  красным
светом. Перекладывая чемодан из одной руки в другую,  Пиркс  посмотрел
вверх. Туман,  должно  быть,  оседал  --  просвечивали  звезды.  Пиркс
невольно поискал курсовую для Марса  Серая  мгла  вдруг  заколебалась.
Неправдоподобно  зеленый  огонь  насквозь  прошил    темноту.    Пиркс
машинально открыл рот: приближался гром, а за ним  --  горячий  вихрь.
Земля задрожала. В одно мгновение над равниной взошло зеленое  солнце.
Снег  до  самого  горизонта  засверкал  ядовитым  блеском,  тени    от
придорожных столбов побежали вперед, а все, что не стало ярко-зеленым,
почернело, словно обуглилось. Растирая зеленые ладони. Пиркс  смотрел,
как один  из  призрачно  освещенных  стрельчатых  минаретов,  которые,
казалось, по странному капризу зодчего сгрудились в центре окаймленной
холмами котловины, отрывается от земли и величественно  поднимается  в
небо, опираясь на  огненный  столб.  Когда  грохот  стал  материальной
силой, заполнившей все вокруг, Пиркс,  закрыв  лицо  ладонями,  увидел
сквозь пальцы далекие башни, строения, цистерны,  окруженные  алмазным
ореолом. Окна Управления порта пылали, словно за ними  бушевал  пожар;
все очертания начали колебаться и изгибаться в раскаленном воздухе,  а
виновница всего этого с торжествующим ревом исчезала в высоте, оставив
на земле огромный черный дымящийся круг.  Спустя  минуту  с  усеянного
звездами  неба  хлынул  крупный  теплый  дождь  --  сработал    эффект
конденсации.
     Пиркс поднял свою ношу и пошел дальше. Взлет ракеты будто  сломил
ночь: с каждой минутой светлело -- уже было видно, как оседает во рвах
тающий снег и вся равнина выплывает из облаков тумана.
     За сетчатым забором, сверкающим от воды, тянулась защитная стенка
для людей из ракетодромной команды, со скатами, покрытыми дерном. Ноги
скользили по мертвой, набухшей  водой  прошлогодней  траве,  но  Пиркс
слишком спешил и  не  стал  искать  ступенек  ближайшего  перехода,  с
разгона взбежал наверх и увидел ее издалека.
     Она стояла особняком, высоченная, как башня, выше  других  ракет.
Таких не строят уже давно. Он обходил  разлившиеся  на  бетоне  мелкие
лужицы;  дальше  их  почти  не  было:  вода  мгновенно  испарилась  от
теплового удара,  четырехугольные  плиты  сухо  и  резко,  как  летом,
звенели под каблуками. Чем ближе он  подходил,  тем  выше  приходилось
задирать голову. Обшивка выглядела так, будто  ее  послойно  покрывали
клеем, обмазывали  глиной  и  обертывали  какимто  тряпьем.  Раньше  к
вольфраму подмешивали асбестовый карбоволокнит. Стоило кораблю два-три
раза обгореть при торможении в атмосфере, и он покрывался  лохмотьями,
словно его пытались ошкурить. Срывать их  не  имело  смысла  --  из-за
страшного сопротивления воздуха на старте сейчас же появлялись  новые.
А устойчивость, управляемость -- хоть сразу  в  Космический  Трибунал:
состав преступления налицо.
     Он шел не спеша, хотя чемодан уже порядком  оттянул  руки:  хотел
как следует  осмотреть  корабль  снаружи.  Ажурная  конструкция  трапа
вырисовывалась на фоне неба -- совсем  как  лестница  Иакова.  Обшивка
ракеты  была  серая,  цвета  камня;  впрочем,  все  еще  было   серым:
раскиданные по бетону пустые ящики, баллоны, обломки  ржавого  железа,
бухты  металлических   тросов.    Беспорядочно    разбросанные,    они
свидетельствовали о  спешке,  с  которой  производилась  погрузка.  Не
доходя шагов двадцать до трапа, Пиркс поставил  чемодан  и  огляделся.
Похоже, груз  на  месте;  огромная,  на  гусеничном  ходу  погрузочная
платформа была отодвинута, ее крюки висели в воздухе метрах в двух  от
корпуса. Он обошел стальную опору, которой черневший на фоне утреннего
неба корабль упирался в бетон, и  оказался  возле  кормы.  Железобетон
осел  под  колоссальным  давлением  опоры,  от  нее  во  все   стороны
разбегались стрелы трещин.
     "Заплатят и за это",  --  подумал  Пиркс  о  владельцах  корабля,
вступая в тень, отбрасываемую кормой.
     Он остановился под воронкой первой дюзы,  запрокинул  голову.  Ее
край, слишком высокий, чтобы до него можно было дотянуться,  покрывали
толстые наслоения копоти. Пиркс потянул носом воздух.  Хотя  двигатели
молчали уже давно, он различал резкий, характерный запах ионизации.
     -- Иди-ка сюда, -- проговорил кто-то у него за спиной.
     Он обернулся, но никого не увидел, только снова  услышал  тот  же
голос -- будто всего в трех шагах.
     -- Эй, есть тут кто? -- крикнул Пиркс.
     Его голос глухо прозвучал под черным, ощерившимся  десятками  дюз
куполом кормы. Он перешел  на  другую  сторону  и  увидел  копошащихся
вдали, метрах в трехстах, людей. Выстроившись в  ряд,  они  тянули  по
земле тяжелый топливный шланг. Больше не было никого. Он с минуту  еще
прислушивался, наконец снова, на этот  раз  сверху,  долетело  неясное
бормотание. Видимо, это  был  эффект  воронкообразных  отверстий:  они
действовали  как  рефлекторы,  концентрируя  звуки.  Он  вернулся   за
чемоданом и направился к трапу.
     Занятый своими мыслями -- что это были за мысли, он  не  смог  бы
ответить, -- Пиркс  не  заметил,  как  одолел  шестиэтажную  лестницу.
Наверху, на платформе с алюминиевыми поручнями, он не обернулся, чтобы
взглядом проститься с Землей. Это даже не пришло ему в голову,  Прежде
чем толкнуть дверь люка, он провел пальцем по  обшивке.  Терка,  да  и
только! Поверхность напоминала изъеденный кислотами камень.
     -- Ничего не поделаешь... сам того хотел, -- пробормотал он.
     Дверца люка подалась с трудом,  словно  была  камнями  привалена.
Шлюзовая камера походила на  бочку  изнутри.  Он  провел  пальцами  по
трубам, растер сухую пыль. Ржавчина.
     Протискиваясь через внутренний люк.  Пиркс  успел  заметить,  что
уплотняющая прокладка подремонтирована. Вверх и вниз шли  вертикальные
колодцы коридоров, освещенные ночными лампами, свет их вдали  сливался
в голубую полоску. Где-то шумели вентиляторы, гнусаво чмокал невидимый
насос. Пиркс выпрямился. Окружающую его громаду с броневой обшивкой  и
палубами он ощутил как продолжение собственного тела. 19  тысяч  тонн,
черт побери!
     По дороге в рубку Пиркс никого  не  встретил.  Коридор  заполняла
абсолютная тишина, точно корабль был уже в  космическом  пространстве.
Мягкая обивка стен была в пятнах; изношенные тросы,  служившие  опорой
при невесомости, свисали вниз. Десятки раз  перерезанные  и  сращенные
соединения трубопроводов  напоминали  обгоревшие  клубни,  вынутые  из
затухающего костра.
     По пандусам он дошел  до  шестиугольного  помещения  с  овальными
металлическими дверями в каждой стене; пневматиков не было, вместо них
-- веревки, обмотанные вокруг медных ручек.
     Окошки  цифровых  индикаторов  таращились  стеклянными  бельмами.
Пиркс нажал кнопку информатора. Щелкнуло реле, в металлической коробке
зашелестело, но экран остался темным.
     "Ну, что теперь? -- подумал Пиркс. -- Бежать жаловаться в СТП?"
     Он открыл дверь. Рубка походила на тронный зал. В стеклах мертвых
экранов, словно в зеркалах, Пиркс увидел себя:  в  шляпе,  которая  от
дождя совсем потеряла форму, с чемоданом, в осеннем пальто, он казался
случайно забредшим сюда горожанином. На возвышении  стояли  вызывающие
уважение своими размерами  кресла  пилотов,  раскидистые,  с  широкими
сиденьями,  принимающими  форму  человеческого  тела,   --    в    них
погружаешься по  грудь.  Он  поставил  чемодан  на  пол  и  подошел  к
ближнему. Его заполняла  тень,  словно  призрак  последнего  штурмана.
Пиркс ударил ладонью по спинке -- поднялась пыль, в  носу  засвербило,
он начал яростно чихать и вдруг  рассмеялся.  Пенопластовая  прокладка
поручней истлела от  старости.  Вычислители  --  таких  Пиркс  еще  не
видывал. Их создатель, наверно, души не чаял в  кафедральных  органах.
Циферблатов на пульте было полным-полно: требовалась сотня глаз, чтобы
наблюдать за всеми сразу. Он медленно повернулся. Переводя  взгляд  со
стены на стену, он видел хитросплетения  латаных  кабелей,  изъеденные
коррозией  изоляционные  плиты,  отполированные  прикосновениями  рук,
стальные штурвалы для  ручного  задраивания  герметических  переборок,
поблекшую краску на приборах противопожарной защиты.  Все  было  такое
запыленное, такое старое...
     Пиркс пнул амортизаторы кресла. Из гидравликов сразу потекло.
     "Другие летали -- ну, и я  смогу",  --  подумал  он,  вернулся  в
коридор и через дверь напротив попал в бортовой проход.
     Рядом с  подъемником  Пиркс  заметил  на  стене  темный  бугорок.
Приложил ладонь -- точно: пломба на  пробоине.  Поискал  рядом  другие
следы, но, по-видимому, здесь заменили целую секцию -- потолок и стены
были гладкими. Он снова взглянул на пломбу. Цемент застыл комками. Ему
почудилось, что он  различает  неясные  отпечатки  рук,  работавших  в
страшной спешке. Пиркс вошел в подъемник и съехал вниз, к реактору.  В
окошечке неторопливо проползали  светящиеся  цифры:  пять...  шесть...
семь... Счет палуб шел сверху.
     Внизу было холодно.  Коридор  изгибался  дугой,  разветвлялся;  в
конце продолговатого  низкого  тамбура  Пиркс  увидел  вход  в  камеру
реактора. Тут  было  еще  холоднее:  пар  от  дыхания  белел  в  свете
запыленных ламп. Пиркс встряхнул головой. Холодильники? Они,  наверно,
где-то  здесь.  Он  прислушался.  Плиты  обшивки    дрожали,    слегка
позвякивая. Он прошел под низко нависшими  сводами,  глухо  вторившими
его  шагам;  ему  все  время  казалось,  что  он  где-то  глубоко,   в
подземелье. Рукоятка герметичных дверей никак не  хотела  поддаваться.
Он нажал сильнее -- рукоятка не дрогнула. Пиркс уже хотел стать на нее
ногой, но разобрался в механизме замка:  сначала  надо  было  вытащить
предохранительный шплинт.
     За  этими  дверями  оказались  еще   одни,    двустворчатые    на
вертикальной оси, толстые, будто вели в  сокровищницу.  Лак  на  стали
потрескался. На уровне глаз можно было  различить  оставшиеся  красные
буквы:
     ОП... СНО... ТЬ
     Пиркс очутился в тесном, очень темном проходе.  Когда  он  ступил
ногой на порог, что-то щелкнуло, прямо в лицо  ударил  белый  свет,  и
тотчас вспыхнуло табло с черепом над скрещенными костями.
     "Ну и боялись же они тогда", -- подумал Пиркс.
     Когда он начал спускаться в камеру, металлические  ступени  глухо
загудели. Помещение, куда он  попал,  напоминало  дно  высохшего  рва:
прямо  перед  ним  на  высоту  двух  этажей  поднималась  похожая   на
крепостную  стену  выпуклая  защитная   стена    реактора,    покрытая
зеленовато-желтыми  бугорками.  Это  были  пломбы  на  местах  прежних
утечек. Пиркс попытался их пересчитать, но, когда взобрался на  помост
и увидел  всю  стену  сверху  донизу,  отказался  от  своей  затеи:  в
некоторых местах из-под пломб уже не было видно бетона.
     Помост,  поддерживаемый  железными  столбиками,   отделялся    от
остальной части камеры прозрачными стенами,  будто  на  него  насадили
стеклянный  ящик.  Пиркс  догадался,  что  это    свинцовое    стекло,
предохраняющее от жесткого  излучения;  но  все  равно  этот  памятник
атомной архитектуры казался ему бессмыслицей.
     Под  небольшим  козырьком  торчали   лучеобразно    растопыренные
счетчики Гейгера, нацеленные  в  чрево  котла.  В  особой  нише  Пиркс
обнаружил циферблаты -- все мертвые,  кроме  одного.  Реактор  был  на
холостом ходу.
     Пиркс спустился вниз и, став на колени,  заглянул  в  контрольный
колодец.  Зеркала  перископа  почернели   от    старости.    Многовато
радиоактивного шлака; впрочем, Марс -- не Юпитер, можно обернуться  за
десять дней. Похоже, что топлива хватит на несколько таких рейсов.  Он
привел в действие кадмиевые  тормозные  стержни.  Стрелка  дрогнула  и
нехотя передвинулась в  другой  конец  шкалы.  Проверил  опоздание  --
сойдет! Лишь бы контролер СТП смотрел сквозь пальцы.
     В углу что-то шевельнулось. Два зеленых огонька. Пиркс  уставился
на них и вздрогнул: они медленно двигались. Пиркс подошел  ближе.  Это
был кот. Черный, худой. Кот тихо мяукнул и прижался к его ноге.  Пиркс
улыбнулся и оглянулся. Высоко на железной  полке  в  клетках  медленно
копошилось что-то белое. Время от времени между проволочными  прутьями
поблескивали черные бусинки глаз. Белые  мыши.  Их  возили  иногда  на
старых  кораблях  как  живые   индикаторы    радиоактивности.    Пиркс
наклонился, хотел погладить  кота,  но  тот  ускользнул  из-под  руки,
повернулся к самой темной, суженной части камеры, тихо мяукнул, выгнул
спину и, напружинив лапы, направился к  бетонному  скату,  за  которым
чернело нечто вроде прямоугольного прохода.  Кончик  поднятого  хвоста
напряженно задрожал, кот  крался  дальше,  он  уже  был  еле  виден  в
полумраке. Пиркс, заинтересованный, пригнув голову, следил за  ним.  В
покатой стене виднелись полуоткрытые квадратные дверцы, за ними что-то
слабо  поблескивало.  Сначала  Пирксу  показалось,  что   это    бухта
металлического троса. Кот  настороженно  всматривался  в  эти  светлые
отблески, напрягшийся хвост слегка подрагивал.
     -- Ну, что еще? Нет там ничего, -- пробурчал Пиркс и,  присев  на
корточки, заглянул в темноту. Там кто-то сидел. Матовые  блики  лежали
на скорчившейся фигуре. Кот, тихонько мяукая, пошел к  дверцам.  Глаза
Пиркса  привыкали  к  темноте:  он  все  отчетливее  различал  острые,
поблескивающие,  высоко  поднятые   колени,    тускло    отсвечивающие
металлические  наколенники   и    охватившие    их    сегментированные
металлические руки. Только голова скрывалась в тени. Кот мяукнул.
     Одна рука со скрипом шевельнулась, высунулась наружу и,  опершись
железными пальцами об пол, образовала наклонный  помост,  по  которому
кот молниеносно шмыгнул вверх и устроился на плече сидящего.
     -- Эй ты, -- сказал Пиркс, обращаясь то ли к коту, то ли  к  тому
созданию, которое медленно, будто преодолевая огромное  сопротивление,
начало убирать  руку.  Слова  Пиркса  подействовали.  Железные  пальцы
стукнулись о бетон.
     -- Кто там? -- послышался голос, искаженный,  словно  он  шел  из
железной трубы. -- Терминус говорит -- кто?
     -- Что ты тут делаешь? -- спросил Пиркс.
     -- Терминус... я... холодно... плохо... вижу... -- прогудел голос.
     -- Присматриваешь за реактором? -- спросил Пиркс. У него не  было
надежды узнать  что-нибудь  от  автомата,  обветшавшего,  как  и  весь
корабль, но  зеленые  кошачьи  глаза  почему-то  мешали  ему  оборвать
разговор.
     -- Терминус... реактором, -- загудело в бетонном убежище. -- Я...
реактором... реактором, --  повторял  автомат  с  каким-то  глуповатым
самодовольством.
     -- Встань! -- крикнул Пиркс, ибо ничего другого не пришло  ему  в
голову.
     Внутри заскрежетало. Пиркс отступил на шаг, глядя,  как  из  тьмы
выдвигаются и  выворачиваются  наружу  две  металлические  перчатки  с
растопыренными пальцами, как они хватаются за  края  ниши  и  начинают
вытягивать  туловище,  которое  протяжно   затрещало.    Металлическое
туловище  согнулось,  автомат  вылез  наружу  и  начал  распрямляться,
скрежеща и скрипя суставами. На запыленных сочленениях пластин панциря
выступили капли масла. Похожий  больше  на  рыцаря  в  латах,  чем  на
автомат, робот медленно раскачивался из стороны в сторону.
     -- Здесь твое место? -- спросил Пиркс.
     Стеклянные  глаза  автомата,  медленно  оглядывая  все    вокруг,
разошлись  в  разные  стороны,  и    косоглазие    придало    плоскому
металлическому лицу выражение совершенной тупости.
     -- Пломбы... приготовлены... два... шесть... восемь...  фунтов...
плохо... видно... холодно...
     Голос исходил не из головы, а из широкой грудной клетки автомата.
     Кот, свернувшись в клубок, смотрел на Пиркса с  высоты  железного
плеча.
     -- Пломбы... готовы, -- скрипел Терминус;  руки  его  непрестанно
двигались, и эти  движения  были  элементами  хорошо  знакомой  Пирксу
операции: соединенными в лопатку ладонями Терминус  захватывал  что-то
из  воздуха  и  бросал  куда-то  вперед.  Так  переменными  движениями
пломбируют радиоактивную течь. Оксидированное  туловище  раскачивалось
все сильнее, черный кот царапнул когтями по железу, но не удержался  и
с сердитым фырканьем черной полосой ринулся вниз,  скользнув  по  ноге
Пиркса. Автомат  словно  не  заметил  этого.  Он  умолк.  Только  руки
судорожно подергивались  --  остаточные,  гаснущие  движения  казались
затухающим, немеющим эхом его слов. Наконец он замер.
     Пиркс взглянул  на  стену  реактора,  всю  в  подтеках,  покрытую
темными  пятнами  цементных  пластырей,  окаменевшую  от  старости,  и
повернулся к Терминусу. Тот был, вероятно, очень стар  --  кто  знает,
может, даже старше корабля. Правое плечо, видимо, меняли, на бедрах  и
голенях виднелись явные следы сварки -- около швов металл, раскаленный
и остывший, стал почти темно-синим.
     -- Терминус! -- крикнул Пиркс роботу совсем так, будто  обращался
к глухому. -- Иди на свое место!
     -- Слушаю. Терминус.
     Автомат попятился как раз к открытому убежищу и,  скрежеща,  стал
протискиваться внутрь. Пиркс оглянулся, ища кота, но тот исчез.  Пиркс
вернулся наверх, задраил герметичные двери  и  на  лифте  поднялся  на
четвертую палубу, в навигационную кабину.
     Широкая и низкая, с почерневшими  дубовыми  панелями  и  балочным
потолком,  она  напоминала  корабельную  каюту.  Здесь  были   судовые
иллюминаторы в медных кольцевых рамах. Сквозь стекла проникал  дневной
свет. Такая была мода лет сорок назад  --  даже  пластиковые  покрытия
стен  делали  под  дерево.  Пиркс  распахнул  иллюминатор  и  чуть  не
стукнулся головой о стену. Иллюзию дневном освещения создавали скрытые
лампы. Он захлопнул окно и отвернулся. Со столов свисали  карты  неба,
бледно-голубые, как моря в географическом атласе;  по  углам  валялись
рулоны использованной кальки, испещренные курсовыми кривыми; чертежная
доска под точечным рефлектором вся была исклевана  циркулями.  В  углу
стоял письменный стол, перед ним -- дубовое кресло на шаровом шарнире,
дающем возможность устанавливать его в любой плоскости. Сбоку тянулись
вделанные в панель рассохшиеся библиотечные шкафы.
     Настоящий Ноев ковчег.
     Не  потому  ли  агент  после  подписания  договора  сказал;  "Вам
достался исторический корабль?"
     Старый -- еще не исторический.
     Пиркс принялся один за другим выдвигать  ящики  стола  и  наконец
нашел судовой журнал -- большой, в залоснившемся кожаном переплете  со
стершимся тиснением и потускневшими металлическими  застежками.  Пиркс
все еще стоял, словно не решался занять огромное  просиженное  кресло.
Он открыл журнал. На первой странице  стояла  дата  пробного  рейса  и
фотограмма технического акта верфи. Пиркс заморгал: тогда его  еще  не
было на свете. Он поискал последнюю запись -- сейчас  она  была  самой
важной. Все совпадало с тем, что ему сказал агент: корабль уже  неделю
загружался машинами и всякой мелочью для Марса. Старт,  намеченный  на
двадцать восьмое, отложен, три дня идут  начисления  за  простой.  Вот
почему такая спешка!  Начисления  за  простой  в  земном  порту  могут
разорить и миллионера.
     Он медленно перелистывал страницы, не  читая  поблекших  записей,
замечая только отдельные стереотипные обороты речи,  курсовые  данные,
результаты вычислений -- не задерживался ни  на  чем,  будто  искал  в
журнале что-то другое. Из потока записей вынырнула  одна  --  в  верху
страницы: "Корабль  отправлен  на  верфи  Амперс-Харт  для  ремонта  I
категории".
     Дата была трехлетней давности.
     Ну, и что  же  они  там  улучшили?  Он  не  отличался  чрезмерным
любопытством, однако проглядел опись работ,  удивляясь  все  больше  и
больше: сменили носовую броню, шестнадцать палубных секций,  шпангоуты
крепления реактора, герметичные переборки.
     Новые переборки и шпангоуты?
     Правда, агент что-то говорил о какой-то  давней  аварии.  Но  это
была не обычная авария, а скорее катастрофа.
     Пиркс начал  листать  страницы  в  обратном  порядке,  --  может,
удастся узнать что-нибудь из записей, сделанных до ремонта. Нашел порт
назначения -- Марс. Груз -- мелкие товары. Экипаж:  первый  офицер  --
инженер Пратт, второй -- Вайн, пилоты Поттер и Нолан, механик -- Симон.
     А командир?
     Еще страница --  и  Пиркс  вздрогнул.  Дата  приемки  корабля  --
девятнадцать лет назад. И подпись: первый навигатор -- Момссен.
     Момссен!
     Пиркса бросило в жар.
     Как это Момссен? Ведь не тот же это Момссен? Ведь... ведь  там...
был другой корабль!
     Но дата совпадала: с тех пор прошло девятнадцать лет.
     Минутку. Только не спешить. Не спешить.
     Он снова взялся за бортовой журнал. Размашистый,  четкий  почерк.
Выцветшие чернила. Первый день полета. Второй, третий. Умеренная  течь
реактора: 0.4 рентгена  в  час.  Наложили  пломбу.  Вычисления  курса.
Ориентация по звездам.
     Дальше, дальше!
     Пиркс не читал -- глаза стремительно бегали по строчкам.
     Есть!
     Дата, которую он заучивал в школе еще мальчишкой, и под ней:
     "В  16.40  по   корабельному    времени    принято    метеоритное
предупреждение Деймоса об  облаке,  идущем  с  юпитеровой  пертурбации
Леонид, со скоростью сорок  километров  в  секунду  встречным  курсом.
Прием метеоритного предупреждения подтвержден. Объявлена тревога.  При
постоянной течи реактора 0.4 рентгена  в  час  начат  обходной  маневр
полной тягой с ориентировочным выходом на Дельту Ориона".
     Ниже, с новой строки:
     "В 16.51 по корабельному времени на..."
     Больше на странице ничего не  было.  Ничего  --  никаких  знаков,
каракулей, пятен, ничего, кроме  непонятно  почему  удлиненной,  а  не
закругленной, как положено, вертикальной черточки последней буквы "а".
В извилистой линии длиной в несколько миллиметров, которой, сползая со
строки на белую равнину листа, обрывалась  запись,  было  все:  грохот
попаданий, воющий свист вырывающегося из корабля воздуха, крики людей,
у которых лопались глазные яблоки...
     Но ведь тот корабль назывался иначе. Иначе! Как?
     Это походило на сон: Пиркс никак не мог вспомнить название, столь
же известное, как название корабля Колумба!
     Господи, как же назывался корабль -- последний корабль Момссена?!
     Он бросился к книжному шкафу. Толстый том справочника Ллойда  сам
попался под руку. Название, кажется, начиналось на  "К".  "Космонавт"?
Нет. "Кондор"?  Нет.  Что-то  подлиннее,  какая-то  драма,  герой  или
рыцарь...
     Он  бросил  том  на  письменный  стол  и,  прищурившись,    начал
внимательно осматривать стены. На панели между книжным шкафом и шкафом
с картами висели приборы: гигрометр, индикатор излучения,  регистратор
углекислого газа...
     Он по очереди перевернул их. Никаких надписей. Впрочем, они вроде
были новые.
     Там, в углу!
     Привинченное к дубовой плите, светилось табло  радиографа.  Таких
уже не делают: смешные, отлитые из латуни украшения  окружали  диск...
Пиркс быстро выдвинул шурупы, осторожно вытащил их кончиками  пальцев,
дернул  рамку  --  она  осталась  у  него  в  руке  --  и   перевернул
металлическую  коробочку.  Сзади,  на    золотистой    латуни,    было
выгравировано одно слово: "КОРИОЛАН".
     Это был тот самый корабль.
     Он оглядел  кабину.  Значит,  здесь,  в  этом  кресле,  тогда,  в
последний миг, сидел Момссен?
     Пиркс  открыл  справочник  Ллойда  на  букве  "К".    "Корсар"...
"Кориолан"... Корабль Компании... 19 тысяч тонн массы покоя... выпущен
с верфи...  реактор  ураново-водяной,  система  охлаждения...  тяга...
выведен на линию Земля - Марс. Потерян после  столкновения  с  потоком
Леонид. Спустя шестнадцать лет найден  патрульным  кораблем  в  афелии
орбиты... После ремонта первой категории, проведенного в  Амперс-Харт,
выведен Южной компанией на  линию  Земля  -  Марс...  Груз  --  мелкие
товары... страховой тариф... Нет, не то... Есть!
     ... под названием "Голубая звезда".
     Пиркс закрыл глаза. Как тут  тихо.  Изменили  название.  Наверно,
чтобы избежать трудностей с вербовкой команды. Так вот почему агент...
     Он стал припоминать, что говорили на Базе, -- это  их  патрульный
корабль отыскал остов "Кориолана".  Метеоритные  предупреждения  в  те
времена всегда  приходили  слишком  поздно.  Опубликованное  комиссией
заключение было кратким: "Несчастный случай. Виновных нет". А  экипаж?
Было доказано, что не все  погибли  сразу;  среди  уцелевших  оказался
командир, и он сделал  все,  чтобы  люди,  отрезанные  друг  от  друга
секциями искореженных палуб, понимавшие, что надежды на спасение  нет,
не пали духом и держались до последнего баллона кислорода -- до конца.
Было еще что-то, какая-то  жуткая  подробность,  о  которой  несколько
недель твердила пресса, пока ее не заслонила новая сенсация.  Что  это
было?
     Вдруг он  увидел  огромный  лекционный  зал,  доску,  исчерченную
формулами, у которой, весь измазанный мелом, терзается  Смига,  а  он,
Пиркс, склонив голову над выдвинутым  ящиком  стола,  украдкой  читает
распластанную на  дне  газету.  "Кто  может  пережить  смерть?  Только
мертвый". Ну да! Точно! Лишь один уцелел в катастрофе, потому  что  не
нуждался ни в кислороде, ни  в  пище  и  мог  пролежать,  придавленный
обломками, шестнадцать лет -- автомат!
     Пиркс встал. Терминус! Наверняка, наверняка Терминус! Он тут,  на
корабле. Стоит только захотеть, решиться...
     Чепуха! Механический идиот,  машина  для  пломбирования  пробоин,
глухая и слепая от  старости.  Пресса  в  извечном  стремлении  выжать
кричащими  заголовками  максимум  сенсации  из  любого    происшествия
превратила его в таинственного свидетеля трагедии,  которого  комиссия
якобы слушала при  закрытых  дверях.  Пиркс  припомнил  тупой  скрежет
автомата. Чепуха, явная чепуха!
     Пиркс захлопнул судовой журнал, бросил в ящик и взглянул на часы.
Восемь. Надо торопиться. Он отыскал документацию груза. Трюмы были уже
задраены,  портовый  и  санитарный  контроль    пройден,    таможенные
декларации подписаны -- все готово. Он просмотрел товарный  сертификат
и удивился отсутствию полной спецификации. Машины -- ладно,  но  какие
машины? Какая  тара?  Почему  нет  диаграммы  загрузки  с  вычисленным
центром тяжести? Ничего,  кроме  общего  веса  и  схематичного  эскиза
размещения груза в трюмах. В кормовом отсеке всего 300 тонн -- почему?
Может, корабль ходит на уменьшенной тяге? И о таких  вещах  он  узнает
случайно, чуть ли не в последний момент?! Пиркс все торопливее рылся в
папках, в скоросшивателях, разбрасывал бумаги, -- но не мог найти  ту,
которую искал; история Момссена постепенно улетучивалась из памяти, --
случайно взглянув на вынутый из оправы радиограф, он даже вздрогнул от
удивления. В этот момент ему попался список, из которого он узнал, что
в нижнем трюме, прилегающем дном к защитной  плите  реактора,  уложено
сорок восемь ящиков продовольствия. И опять в  спецификации  оказалось
лишь общее определение: "скоропортящиеся пищевые продукты". Почему  же
их поместили там, где вентиляция хуже всего, а  температура  во  время
работы двигателей наиболее высокая? Нарочно, чтобы  испортились,  так,
что ли?
     Послышался стук.
     -- Войдите!  --  сказал  он,  как  попало  рассовывая   в   папки
разбросанные по столу бумаги.
     Вошли двое. С порога отрапортовали:
     -- Боман, инженер-атомник.
     -- Симс, инженер-электрик.
     Пиркс  встал. Симс  --  молодой,  щуплый  человечек  с  бегающими
глазами на беличьем лице -- то и дело покашливал.  В  Бомане  Пиркс  с
первого  взгляда  признал  ветерана.  Его  лицо  покрывал   загар    с
характерным  оранжевым  оттенком,  какой  придает   коже    длительное
воздействие небольших, наслаивающихся доз космического  облучения.  Он
едва доходил Пирксу до плеча: во времена, когда Боман начинал  летать,
еще принимался во внимание каждый килограмм веса на борту. Он был худ,
но лицо казалось распухшим, под глазами темнели мешки, как у всех, кто
не  первый  год  подвергается  сильным  перегрузкам.  Нижняя  губа  не
закрывала зубов.
     "Вот и я когда-нибудь буду так выглядеть", -- подумал Пиркс,  идя
им навстречу и протягивая руку.

     2

     Ад начался в девять. На ракетодроме все шло как  обычно:  очередь
на старт, каждые шесть минут бормотание мегафонов, сигнальные  ракеты;
потом гул, рев, грохот двигателей на пробе полной тяги. После  каждого
старта каскадами опадала высоко взбитая пыль. Она не успевала  осесть,
а с командной вышки сообщали, что путь открыт. Все  спешили,  стараясь
урвать хотя бы несколько минут, как всегда бывает в грузовом  порту  в
часы пик; почти все корабли шли на Марс, отчаянно требовавший машин  и
зелени, -- люди там месяцами не видели овощей, гидропонические солярии
еще только строились.
     К очередным ракетам тем временем подвозили краны,  бетономешалки,
части конструкций, кипы стекловаты, цистерны с цементом, нефтью,  тюки
с лекарствами. По сигналу люди укрывались кто где -- в  противолучевых
рвах, в бронированных тягачах, но не успевал  бетон  остыть,  как  они
опять возвращались к работе. В  десять,  когда  солнце,  все  в  дыму,
красное, словно опухшее, поднялось над гopизoнтом,  защитные  бетонные
стенки  между  стартовыми  площадками  были  уже  изрыты,   закопчены,
разъедены огнем. Глубокие трещины наспех заделывали быстро застывающим
цементом, который грязными фонтанами бил из шлангов;  антирадиационные
команды в большеголовых  скафандрах  выскакивали  из  транспортеров  и
струями сжатого песка счищали радиационные  загрязнения;  повсюду  под
рев сирен метались разрисованные  красно-черными  шашечками  вездеходы
контроля. На башне командного пункта кто-то драл глотку в мегафон,  на
вершинах острых шпилей крутились огромные бумеранги радаров, --  одним
словом, все было так, как и должно быть.
     Пиркс разрывался на  части.  Оставалось  еще  принять  на  палубу
доставленное в последний момент свежее мясо, загрузить питьевую  воду,
проверить  температуру  холодильников  (минимальная  составляла  минус
пять, контролер СТП покачивал головой, но в конце концов смилостивился
и подписал); компрессоры, только что вышедшие из капитального ремонта,
при первой же  пробе  потекли.  Голос  Пиркса  постепенно  уподоблялся
иерихонской  трубе.  Вдруг  выяснилось,  что  вода  размещена   плохо:
какой-то кретин закрыл вентили прежде, чем  заполнились  нижние  баки.
Пиркс подписывал бумаги -- ему подсовывали по пять штук сразу,  --  не
зная, что подписывает.
     На часах было одиннадцать, до старта час -- и тут новости!
     Командный пункт не разрешал взлет из-за чрезмерных  радиоактивных
осадков, которые дает старая система дюз, --  у  корабля  должен  быть
вспомогательный бороводородный привод, как  у  "Гиганта"  --  грузовой
ракеты, что стартовала в шесть, Пиркс, уже охрипший  от  крика,  вдруг
успокоился. Диспетчер отдает себе отчет в том, что  говорит?  Он  что,
только сейчас заметил "Голубую звезду"? Тут могут быть большие,  очень
большие неприятности. О чем идет речь? Дополнительная защита? Из чего?
Мешки с песком? Сколько? Пустячок -- три тысячи штук!  Пожалуйста!  Он
все равно стартует в назначенное время.  Компания  будет  оштрафована?
Пожалуйста, штрафуйте!
     Пиркс потел. Все  будто  сговорились:  электрик  ругал  механика,
который не проверил аварийную систему; второй пилот  выбежал  на  пять
минут, и до сих пор на  корабле  его  нет  --  прощается  с  невестой;
фельдшер  вообще  исчез;  сорок  бронированных  мамонтов  подъехали  к
кораблю, окружили его, и люди в черных  комбинезонах  бегом  принялись
таскать мешки с песком, семафор на командной вышке только и делал, что
подгонял их; пришла какая-то  радиограмма,  вместо  пилота  ее  принял
электрик, забыл записать в радиожурнал, да это и не его дело. У Пиркса
голова шла кругом, он только притворялся, будто понимает происходящее.
За двадцать  минут  до  старта  Пиркс  принял  драматическое  решение:
приказал перекачать всю воду из носовых резервуаров на корму. Будь что
будет, самое худшее -- вода закипит; зато устойчивость лучше.
     В одиннадцать сорок проверка двигателей. Теперь отступать некуда.
Оказалось, на корабле есть стоящие  люди,  особенно  ему  пришелся  по
вкусу инженер Боман -- того не было ни видно, ни слышно, а все шло как
часы:  продувка  дюз,  малая  тяга,  полная.  Второй  пилот,    мулат,
возвратился от невесты в унылом настроении. Все уже лежали в  креслах,
когда объявился фельдшер. За шесть минут до  взлета,  когда  командная
вышка выкинула сигнал "К старту",  они  были  готовы.  Динамик  ревел,
хрипел, бормотал; наконец стрелка автомата замерла  на  нуле  --  путь
открыт. Старт!
     Пиркс, разумеется, знал, что 19 тысяч тонн -- это  не  патрульная
скорлупка, где места хватает только чтобы широко  улыбнуться;  корабль
не блоха, сам не подскочит, надо давать тягу, но --  ничего  подобного
он не ожидал. На циферблате половина  мощности,  весь  корпус  дрожит,
грозя разлететься на куски, а индикатор нагрузки на опоры  показывает,
что они еще не оторвались от бетона. У  Пиркса  мелькнула  мысль,  что
"Звезда" зацепилась за что-то, -- говорят, такие вещи случаются раз  в
сто лет, -- но в этот момент стрелка сдвинулась. Огненный столб поднял
"Звезду", она дрожала, стрелка гравиметра как сумасшедшая  плясала  по
шкале. Пиркс, вздохнув, откинулся в кресте, расслабил мускулы.  Теперь
он при всем желании ничего сделать не мог. Ракета шла  вверх.  Тут  же
они получили по радио предупреждение за старт на  полной  мощности  --
это увеличивает радиоактивное заражение. Компания будет  дополнительно
оштрафована. Компания? Очень хорошо, пусть  платит,  черт  ее  побери!
Пиркс только поморщился, он даже и  не  пытался  спорить  с  командным
пунктом, доказывать, что стартовал на половинной тяге. Что ж теперь --
садиться  обратно,  вызывать  комиссию  и   требовать    протокольного
распечатывания записи в уранографах?
     Впрочем, сейчас Пиркса  занимало  совсем  другое  --  прохождение
через атмосферу. В жизни он еще не летал на корабле,  который  бы  так
трясся. Подобные  ощущения  могли  бы,  наверное,  испытывать  люди  в
передней части средневекового тарана, пробивающего стену.  Все  кругом
прыгало, их так мотало в ремнях, что душа вон, гравиметр никак не  мог
решиться: показывал то 3.8, то 4.9, бесстыдно подбирался к пятерке  и,
словно испугавшись, тут же слетал на тройку. Словно у  них  дюзы  были
набиты клецками. Они шли уже на полной мощности, и Пиркс обеими руками
прижимал шлем к голове, иначе не слышал голоса пилота в  шлемофоне  --
так ревела "Звезда"! Это не был  победный  баллистический  грохот.  Ее
борьба с земным притяжением напоминала агонию, полную отчаяния. Добрых
две минуты казалось, что они не стартуют, а висят неподвижно, изо всех
сил отталкивая от себя планету, -- так ощутимы были мучительные усилия
"Звезды"! Все будто расплылось от вибрации, и Пирксу  показалось,  что
он слышит треск лопающихся швов, но это уже была чушь: в таком аду  не
услышать даже гласа труб, призывающих на Страшный суд.
     Температура оболочки носа... о, это был  единственный  индикатор,
который не колебался, не отступал, не  прыгал  и  не  задерживался,  а
спокойно лез вверх, словно перед ним  был  еще  целый  метр  места  на
шкале, а не самые последние, красные цифры -- 2500, 2800. Когда  Пиркс
взглянул туда, в запасе оставались всего две черточки. А  "Звезда"  не
достигла  даже  орбитальной  скорости;  все,  чего  они  добились    к
четырнадцатой минуте полета, -- это 6.6 километра в секунду! Его вдруг
ошеломила жуткая мысль, как в кошмаре, которые порой бывают у пилотов,
-- что "Звезда" вообще  не  оторвалась  от  Земли,  а  мелькнувшие  на
экранах облака -- попросту  пар,  бьющий  из  лопнувших  охладительных
труб! Но дело все же обстояло не так плохо: они летели. Фельдшер лежал
белый как мел и страдал. Пиркс подумал, что от его медицинской  помощи
пользы будет мало. Инженеры держались хорошо, а Боман даже не  вспотел
-- лежал себе с закрытыми глазами, седой,  спокойный,  худенький,  как
мальчишка. Из-под кресел, из амортизаторов  летели  брызги  --  поршни
дошли почти до упора. Пиркса  интересовало,  что  будет,  если  они  и
вправду дойдут.
     Он  привык  к  совершенно  другому,  современному    расположению
циферблатов, и потому взгляд его все время попадал не туда,  когда  он
хотел  проконтролировать  тягу,  охлаждение,    скорость,    состояние
оболочки, и прежде всего, вышли ли они на синергическую.
     Пилот, с которым они перекрикивались  по  внутренней  связи,  как
будто немного растерялся: то  выходил  на  курс,  то  сходил  с  него;
колебания, разумеется, небольшие, дробные, но при пробивании атмосферы
достаточно, чтобы один борт начал нагреваться  сильнее  другого  и  на
обшивке возникли колоссальные термические напряжения,  --  последствия
могут быть ужасными. Пиркс себя утешал,  что,  если  уж  эта  косматая
скорлупина выдержала столько стартов, она выдержит и этот.
     Стрелка термопары дошла до конца шкалы: 3500  градусов  --  ровно
столько у них было снаружи; если ничего не сменится, то  через  десять
минут оболочка начнет расползаться -- карбиды тоже  не  вечны.  Какова
толщина обшивки?  Показатели  отсутствовали;  во  всяком  случае,  она
порядком обгорела. Пирксу становилось жарко, но только от  переживаний
-- внутренний термометр, как и при  старте,  показывал  двадцать  семь
градусов.  Они  поднялись  на   шестьдесят    километров,    атмосфера
практически осталась внизу, скорость  7,4  километра  в  секунду.  Шли
немного ровнее, но почти на тройном ускорении --  "Звезда"  двигалась,
как свинцовая болванка. Казалось, никакими средствами ее не  разогнать
как следует -- даже в пустоте. Почему? Пиркс понятия не имел.
     Спустя полчаса они вышли на курс "Арбитра" -- за  этим  последним
из пеленгующих спутников предстояло выйти на трассу Земля -- Марс. Все
выпрямились в креслах. Боман массировал лицо. Пиркс чувствовал, что  и
у него немного набрякли губы, особенно нижняя. У других глаза налились
кровью, опухли, они сухо кашляли, хрипели, но  это  было  нормально  и
обычно проходило через час. Реактор работал так себе. Правда, тяга  не
уменьшилась, но и не возросла, хотя в пустоте должна была увеличиться,
-- этого почему-то не происходило. Законы  физики,  похоже,  были  для
"Звезды"  не  столь  обязательны.  Ускорение  было  почти  нормальным,
земным, скорость -- 11 километров в секунду. Предстоял еще  разгон  до
нормальной крейсерской скорости, чтобы  не  тащиться  до  Марса  целые
месяцы. Пока они шли прямо на "Арбитр".
     Пиркс, как всякий  навигатор,  ждал  от  "Арбитра"  одних  только
неприятностей: или заметят слишком длинный, недозволенный  инструкцией
выхлопной огонь, или помехи радиоприему из-за ионизационных разрядов в
дюзах, а может быть, потребуют, чтобы Пиркс переждал,  пока  пропустят
какой-то более важный корабль. Но на этот  раз  ничего  не  случилось.
"Арбитр"  пропустил  их  сразу  и  еще  послал  вдогонку  радиограмму:
"Глубокого вакуума". Пиркс  ответил,  и  на  этом  обмен  космическими
любезностями окончился.
     Они легли на  курс.  Пиркс  приказал  увеличить  тягу,  ускорение
возросло, теперь можно было двигаться, размяться, встать. Радиотехник,
выполнявший  одновременно  обязанности  кока,  пошел  в  камбуз.  Всем
хотелось есть, особенно Пирксу, который с утра ничего  не  ел,  а  при
старте изрядно попотел. В рубке повышалась  температура  --  внутрь  с
опозданием проникал жар  раскаленной  обшивки.  Пахло  жидким  маслом,
вытекшим из гидравликов и разлившимся лужицами вокруг кресел.
     Боман спустился к реактору проверить,  нет  ли  нейтронной  течи.
Пиркс наблюдал за звездами и разговаривал с электриком.  Оказалось,  у
них есть общие знакомые. У Пиркса  впервые  с  того  момента,  как  он
ступил на палубу, немного полегчало на душе. Какая уж она ни есть, эта
"Звезда", а 19 тысяч тонн -- не фунт изюму. Вести такой  гроб  гораздо
труднее, чем обычную грузовую ракету, а стало быть, и чести больше,  и
опыт накапливается.
     В полутора миллионах километров за "Арбитром"  на  них  обрушился
первый удар: пообедать не удалось. Кок-радиотехник бессовестно подвел.
Больше всех скандалил фельдшер; оказалось,  у  него  больной  желудок,
перед самым стартом он купил несколько кур и одну отдал  радиотехнику,
-- теперь в бульоне полно перьев. Остальным достались бифштексы  --  с
ними можно было провозиться до второго пришествия.
     -- Закаленные они, что ли? -- сказал второй  пилот  и  так  ткнул
вилкой бифштекс, что он выпрыгнул из тарелки.
     Нечувствительный к насмешкам  радиотехник  посоветовал  фельдшеру
процедить бульон. Пиркс чувствовал, что должен вмешаться в их спор, но
не знал, как это сделать. Ему было смешно.
     Пообедав консервами, Пиркс  вернулся  в  рубку.  Приказал  пилоту
провести контрольное  фиксирование  звезд,  вписал  в  судовой  журнал
показания  гравиметров,  взглянул  на  циферблаты  реактора    и    аж
присвистнул. Не реактор,  а  вулкан:  кожух  разогрелся  до  восьмисот
градусов -- и это через четыре часа полета! Криоген  циркулировал  под
максимальным давлением -- двадцать атмосфер.  Пиркс  задумался.  Самое
худшее  как  будто  уже  позади.  Посадка  на  Марсе  не  проблема  --
притяжение наполовину меньше, атмосфера разреженная. Как-нибудь сядем.
А вот с реактором надо что-то  делать.  Он  подошел  к  Вычислителю  и
подсчитал, сколько еще идти с такой тягой, чтобы  набрать  крейсерскую
скорость.  При  скорости  меньше  80  километров  получится  громадное
опоздание.
     Семьдесят восемь часов -- ответил Вычислитель.
     За семьдесят восемь таких часов  реактор  взорвется.  Лопнет  как
яйцо. В этом Пиркс не сомневался. Он решил набирать скорость  рывками,
понемногу. Правда, это несколько усложнит курс, к  тому  же  временами
придется лететь без тяги и, значит, без гравитации, а это  не  так  уж
приятно. Другого выхода,  однако,  не  было.  Он  приказал  пилоту  не
сводить глаз с астрокомпаса, а сам съехал на лифте вниз,  к  реактору.
Идя полутемным коридором через грузовые трюмы, он услышал приглушенный
грохот, будто по железным плитам двигался целый отряд.  Пиркс  ускорил
шаги. Вдруг под ногами у него черной полосой  метнулся  кот,  и  сразу
где-то рядом хлопнула дверь. Когда он добрался до освещенного грязными
лампами главного коридора, все уже  утихло.  Перед  ним  была  пустота
почерневших стен, и только в глубине какая-то лампочка вздрагивала  от
недавнего сотрясения.
     -- Терминус! -- крикнул Пиркс наугад.
     Ответило только эхо. Он вернулся и по бортовому переходу добрался
до тамбура реактора. Бомана, который спустился  сюда  раньше,  уже  не
было. Иссушенный воздух жег глаза.  В  воронках  вентиляторов  бушевал
горячий ветер, шумело и гудело, как в паровой котельной. Реактор,  как
и  полагается  реактору,  работал  беззвучно  --  выли  работавшие   с
предельной нагрузкой агрегаты  охлаждения.  Километры  замурованных  в
бетон труб, по которым  бежала  ледяная  жидкость,  издавали  странные
бормочущие  стоны,  будто  жаловались  на  что-то.  Стрелки  помп   за
чечевицами стекол дружно склонились вправо. Среди циферблатов светился
как месяц, самый важный  --  отмечающий  плотность  потока  нейтронов.
Стрелка почти  касалась  красной  черты  --  картина,  которая  любого
инспектора СТП могла довести до инфаркта.
     Шероховатая от цементных латок, похожая на скалу  бетонная  стена
полыхала мертвенным жаром, плиты помоста слегка вибрировали, передавая
телу неприятную дрожь, свет ламп  маслянисто  расплывался  в  мигающих
дисках вентиляторов; одна из белых сигнальных  ламп  заморгала,  потом
погасла; вместо нее  вспыхнул  красный  сигнал.  Пиркс  спустился  под
помост, где находились выключатели, но оказалось, что  Боман  опередил
его: таймер был установлен на разрыв цепной реакции через четыре часа.
Пиркс не тронул его, только проверил счетчики  Гейгера.  Они  спокойно
тикали. Индикатор показывал небольшую утечку -- 0.3  рентгена  в  час.
Пиркс заглянул в темный угол камеры. Там было пусто.
     -- Терминус! -- крикнул он. -- Эй! Терминус!
     Ответа не было. В клетках белыми пятнышками  беспокойно  метались
мыши: видно, они плохо себя чувствовали в  этой  поистине  тропической
жаре. Пиркс вернулся наверх, запер за собой дверь. В холодном коридоре
его зазнобило -- рубашка была мокрой от пота. Сам не зная зачем, Пиркс
побрел по темным, сужающимся в конце коридорам  кормы,  пока  путь  не
преградила глухая стена. Он прикоснулся  к  ней  ладонью.  Стена  была
теплая. Пиркс вздохнул, пошел обратно, поднялся на четвертую палубу  в
навигаторскую и принялся вычерчивать курс. Когда он с этим  управился,
часы показывали девять. Пиркс удивился: он не заметил,  как  пролетело
время. Потушил свет и вышел. Входя в лифт, он  почувствовал,  что  пол
мягко уходит из-под ног: автомат в соответствии с программой  выключил
реактор.
     В слабо освещенном ночными лампами коридоре средней части корабля
мерно шумели вентиляторы.  Свет,  казалось,  дрожал  в  сталкивающихся
потоках воздуха. Пиркс слегка оттолкнулся  от  двери  лифта  и  поплыл
вперед. В боковом отсеке  коридора  было  еще  темнее.  В  голубоватом
сумраке он проплывал мимо дверей кают, в которые до сих пор так  и  не
удосужился заглянуть. Выходы резервных люков, обозначенные  рубиновыми
лампочками, чернели своими воронками. Плавно, будто во  сне,  двигался
он под выгнутыми сводами, распластавшись  над  своей  огромной  тенью,
пока  не  вплыл  через  приоткрытые  двери  в    большую,    необжитую
кают-компанию. Под ним в полосе света ряды  кресел  обступали  длинный
стол. Пиркс  повис  над  столом,  словно  водолаз,  исследующий  трюмы
затонувшего  корабля.  В  слабо  поблескивающих  стеклах   затанцевали
отражения  ламп,  рассыпались  голубыми  огоньками  и   погасли.    За
кают-компанией открывалось другое, еще более темное помещение --  даже
привыкшие к темноте  глаза  Пиркса  ничего  не  могли  разглядеть.  Он
кончиками пальцев коснулся эластичной поверхности,  не  зная,  потолок
это или пол. Слегка оттолкнулся, развернулся, как пловец,  и  бесшумно
двинулся  дальше.  В   бархатной    черноте    мерцали,    отсвечивая,
продолговатые, расставленные в ряд  предметы.  Он  почувствовал  холод
гладкой поверхности -- умывальники. Ближайший  был  в  черных  пятнах.
Кровь? Пиркс осторожно попробовал рукой -- тавот.
     Еще одна дверь. Пиркс, остановившись  в  воздухе,  открыл  ее.  В
сером полумраке перед его лицом возникли призрачным хороводом какие-то
бумаги, книги и, слабо прошелестев, исчезли. Он снова оттолкнулся,  на
этот раз ногами, и, окруженный клубами пыли,  которая  не  оседала,  а
тянулась за ним рыжим шлейфом, вынырнул через открытую дверь в коридор.
     Цепочка ночных огней горела не мигая --  казалось,  голубая  вода
залила палубы. Он подплыл к протянутому  под  потолком  тросу.  Петли,
когда он выпускал их из рук, медленно извивались,  словно  разбуженные
прикосновением.
     Пиркс насторожился. Где-то неподалеку послышался стук: кто-то бил
молотком по металлу. Пиркс поплыл на этот  звук,  то  нараставший,  то
гаснувший, и наконец увидел! вделанные в пол ржавые рельсы, по которым
когда-то доставлялись в главные трюмы грузовые  платформы.  Теперь  он
летел быстро, чувствуя, как воздух обтекает лицо. Звук становился  все
громче. Под  потолком  Пиркс  заметил  дюймовую  трубу,  выходящую  из
поперечного коридора, -- старую линию трубопровода.  Пиркс  дотронулся
до нее -- труба задрожала. Удары соединялись в группы, по два, по три.
Вдруг он понял. Морзянка!
     -- Внимание...
     Три удара.
     -- Внимание...
     Три удара.
     -- Я-з-а-п-е-р-е-б-о-р-к-о-й, -- грохотала труба.
     Буквы лепились одна к другой.
     -- Л-е-д-в-е-з-д-е...
     Лед? Он сначала не понял. Какой лед? Что это значит? Кто...
     -- К-о-н-т-е-й-н-е-р -- л-о-п-н-у-л, -- отозвалась труба.
     Пиркс не снимал с нее ладони. Кто передает? Откуда? Он  попытался
себе представить, как идет трубопровод. Это был  аварийный  канал,  он
шел  с  кормы  и  имел  ответвления  на  всех  горизонтах.  Кто    это
упражняется! Что за идея! Пилот?
     -- П-р-а-т-т -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- П-р-а-т-т...
     Пауза.
     У Пиркса перехватило дух. Это имя поразило его как удар. Какое-то
мгновение он расширенными глазами смотрел  на  трубу,  потом  бросился
вперед. "Это второй пилот",  --  подумал  он.  Добрался  до  поворота,
оттолкнулся и, набирав скорость, полетел в рубку, а труба звенела  над
ним:
     -- В-а-й-н -- э-т-о -- С-и-м-о-н...
     Звуки стали удаляться. Он потерял трубу из вида -- она свернула в
поперечный коридор. Пиркс резко оттолкнулся от стены, влетел в коридор
и сквозь облако пыли разглядел колено и глухой конец трубы, заделанный
ржавой заглушкой. Труба кончалась тут -- она не шла в рубку. Значит..,
значит, это с кормы? Но... там... никого нет...
     -- П-р-а-т-т -- в -- ш-е-с-т-о-м -- в  --  п-о-с-л-е-д-н-е-м...--
звенела труба.
     Пиркс, словно летучая мышь,  висел  под  потолком,  вцепившись  в
трубу согнутыми пальцами. Кровь стучала в висках. После короткой паузы
снова послышались удары:
     --...б-а-л-л-о-н-е -- о-с-т-а-л-о-с-ь -- т-р-и-д-ц-а-т-ь  --  д-о
-- н-у-л-я...
     Три удара.
     -- М-о-м-с-с-е-н -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- М-о-м-с-с-е-н...
     Пиркс огляделся. Было совсем тихо,  только  заслонка  вентилятора
хлопала за поворотом под порывами ветра, и  выдуваемый  мусор,  лениво
кружась, тянулся вверх, отбрасывая тени на потолок, словно там  целыми
роями носились большие нескладные  ночные  бабочки.  Вдруг  посыпались
стремительные удары:
     -- П-р-а-т-т -- П-р-а-т-т -- П-р-а-т-т -- М-о-м-с-с-е-н -- н-е --
о-т-в-е-ч-а-е-т -- в -- с-е-д-ь-м-о-м -- е-с-т-ь -- к-и-с-л-о-р-о-д --
м-о-ж-е-ш-ь -- л-и -- п-р-о-й-т-и -- п-р-и-е-м...
     Пауза. Свет ламп не менялся, мусор  и  пыль  медленно  кружились.
Пиркс хотел отпустить трубу, но не мог -- ждал. Труба зазвучала:
     -- С-и-м-о-н -- М-о-м-с-с-е-н-у -- П-р-а-т-т -- в --  ш-е-с-т-о-м
--  з-а  --  п-е-р-е-б-о-р-к-о-й  --  с  --    п-о-с-л-е-д-н-и-м    --
б-а-л-л-о-н-о-м -- М-о-м-с-с-е-н -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- М-о-м-с-с-е-н...
     Последний тяжелый удар. Труба  долго  вибрировала.  Пауза.  Потом
несколько непонятных ударов и быстрая дробь:
     -- С-л-а-б-о -- д-о-х-о-д-и-т -- с-л-а-б-о -- д-о-х-о-д-и-т...
     Тишина.
     -- П-р-а-т-т -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- П-р-а-т-т -- п-р-и-е-м...
     Труба дрогнула. Словно совсем издалека доходили отрывистые удары.
     Три точки, три тире, три точки -- SOS. Каждый следующий удар  был
слабее. Еще два тире, еще одно. И протяжный  замирающий  звук,  словно
кто-то скреб или царапал трубу. Это можно было услышать  лишь в  такой
абсолютной тишине.
     Пиркс  оттолкнулся  и  головой  вперед  полетел  вдоль  трубы  --
сворачивал вслед  за  ней,  поднимался,  опускался,  рассекая  головой
воздух. Открытая шахта. Наклонный спуск.  Сужающиеся  коридоры.  Одни,
вторые, третьи ворота грузовых отсеков. Стало темнее.  Боясь  потерять
трубу, он скользил  по  ней  пальцами  --  черная  затвердевшая  грязь
обдирала ладони. Палубы остались позади, он находился в помещении  без
полов  и  потолков,  отделяющем  внешнюю  оболочку  от  трюмов;  между
поперечными балками темнели распухшие  тела  резервных  баков,  сверху
кое-где пробивались пыльные полосы света. Он посмотрел вверх и  увидел
в черной шахте две цепочки ламп, свет которых казался рыжим  от  пыли,
тянувшейся за Пирксом  длинным  облаком  как  дым  невидимого  пожара.
Воздух тут был затхлый, душный, пахло нагретым  железом.  Пиркс  парил
среди еле заметных металлических конструкций, а труба протяжно звенела:
     -- П-р-а-т-т -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- П-р-а-т-т...
     Трубопровод разветвлялся. Пиркс зажал руками оба отростка,  чтобы
определить, откуда идет звук, но так и  не  разобрал.  Наугад  свернул
влево. Какой-то люк. Сужающийся, черный как уголь туннель. В конце  --
круг света. Пиркс выскочил из туннеля и оказался в тамбуре реакторной.
     -- Э-т-о -- В-а-й-н -- П-р-а-т-т -- н-е -- о-т-в-е-ч-а-е-т...  --
звенел труба, когда он открывал первые двери. В  лицо  ударил  горячий
воздух. Пиркс поднялся  на  помост.  Выли  компрессоры.  Теплый  ветер
растрепал  ему  волосы.  Он  видел  сбоку  бетонную  стену   реактора;
светились циферблаты, красными каплями дрожали огоньки сигналов.
     -- С-и-м-о-н -- В-а-й-н-у  --  с-л-ы-ш-у  --  М-о-м-с-с-е-н-а  --
п-о-д-о -- м-н-о-й, -- грохотала труба рядом с ним.  Она  выходила  из
стены и дугой спускалась вниз до соединения с главным трубопроводом.
     Перед  развилкой,  раскорячившись,  стоял  Терминус    и    делал
молниеносные движения, будто боролся с невидимым противником.  Полными
горстями он швырял цементное  тесто,  расплющивал  хлопками,  придавал
форму и переходил к следующему отрезку -- тогда наступала пауза. Пиркс
вслушался в ритм его работы. Ходящие шатунами руки выстукивали:
     -- М-о-м-с-с-е-н  --  б-р-о-с-ь  --  ш-л-а-н-г  --  П-р-а-т-т  --
т-е-р-я-е-т -- к-и-с-л-о-р-о-д...
     Терминус застыл с поднятыми руками, повиснув в  воздухе  напротив
собственной,  почти  человеческой  тени.   Его    квадратная    голова
наклонялась то вправо, то влево:  он  проверял  следующее  соединение.
Наклонился. Сложив ладони  совком,  набрал  цемент.  Замахнулся.  Руки
вошли в ритм -- труба задрожала от ударов:
     -- Н-е -- о-т-в-е-ч-а-е-т -- н-е -- о-т-в-е-ч-а-е-т...
     Пиркс перевесил ноги через перила и плавно спустился вниз.
     -- Терминус! -- крикнул он, еще не коснувшись пола.
     -- Слушаю, -- тотчас ответил автомат. Его левый глаз повернулся к
человеку, правый продолжал ходить в орбите, следя за  руками,  которые
облепляли трубу цементом, выбивая:
     -- П-р-а-т-т -- о-т-з-о-в-и-с-ь -- П-р-а-т-т -- п-р-и-е-м...
     -- Терминус! Что ты стучишь?! -- крикнул Пиркс.
     -- Утечка. Четыре десятых рентгена в час. Заделываю места утечек,
-- глухим басом ответил автомат, а его руки одновременно отбивали:
     -- Э-т-о  --  В-а-й-н  --  М-о-м-с-с-е-н  --  о-т-з-о-в-и-с-ь  --
М-о-м-с-с-е-н...
     -- Терминус! -- снова крикнул Пиркс, глядя  то  на  металлическое
лицо со скошенным на него левым глазом, то на мелькающие металлические
ладони.
     -- Слушаю, -- так же монотонно повторил автомат.
     -- Что ты... передаешь морзянкой?
     -- Заделываю утечки, -- ответил низкий голос.
     -- С-и-м-о-н -- В-а-й-н-у -- и -- П-о-т-т-е-р-у -- П-р-а-т-т-а --
н-о-л-ь -- М-о-м-с-с-е-н  --  н-е  --  о-т-в-е-ч-а-е-т...  --  гремело
железо  под  его  мелькающими  руками.   Тяжелое    цементное    тесто
расплющивалось,  стекало,  руки  подхватывали    его,    пришлепывали,
прижимали к закругленной  поверхности.  На  какой-то  момент  поднятые
вверх руки застыли, потом  автомат  наклонился,  набрал  новую  порцию
цемента; посыпалась лавина стремительных ударов:
     -- М-о-м-с-с-е-н  --   М-о-м-с-с-е-н    --    М-о-м-с-с-е-н    --
о-т-з-о-в-и-с-ь -- М-о-м-с-с-е-н -- М-о-м-с-с-е-н -- М-о-м-с-с-е-н  --
М-о-м-с-с-е-н...
     Ритм бешено ускорялся, трубопровод дрожал  и  стонал  под  градом
ударов, это походило на бесконечный крик.
     -- Терминус!  Перестань!  --  Пиркс  бросился  вперед  и  схватил
автомат за покрытые маслом локти -- они выскользнули у  него  из  рук.
Терминус замер, напрягшись. Было слышно только протяжное чавканье помп
за бетонной стеной.
     Корпус автомата лоснился, залитый маслом, -- оно стекало  по  его
столбообразным ногам. Пиркс отступил.
     -- Терминус... -- проговорил он тихо, -- что ты... -- И осекся.
     Металлические ладони с громким лязгом сомкнулись.  Они  потерлись
друг о друга, сдирая остатки присохшего цемента, которые не упали вниз
-- затанцевали в воздухе, расплываясь, как круги дыма.
     -- Что ты... делал? -- спросил Пиркс.
     -- Заделываю   утечки.  Четыре  десятых  рентгена  в  час.  Можно
продолжать?
     -- Ты выстукивал морзянкой. Что ты передавал?
     -- Морзянкой, -- монотонно повторил  автомат  и  добавил:  --  Не
понимаю. Можно заделывать дальше?
     -- Можно,  --   буркнул  Пиркс,  глядя  на  огромные,    медленно
распрямляющиеся руки. -- Да, можно...
     Пиркс ждал. Терминус отвернулся от него. Он  набрал  левой  рукой
цемент и молниеносным движением бросил на стену.  Укрепил,  расплющил,
разгладил -- три удара. Теперь правая рука поспешила к левой, и  труба
забубнила:
     -- П-р-а-т-т -- л-е-ж-и-т -- в -- ш-е-с-т-о-м...
     -- М-о-м-с-с-е-н...
     -- О-т-з-о-в-и-с-ь -- М-о-м-с-с-е-н..,
     -- Где Пратт?! -- дико крикнул Пиркс.
     Терминус, железные руки  которого  мелькали  в  свете  ламп,  как
блестящие полосы, тотчас ответил:
     -- Не знаю.
     Одновременно он выстучал с такой скоростью, что Пиркс едва  успел
разобрать:
     -- П-р-а-т-т -- н-е-о-т-в-е-ч-а-е-т...
     И тут случилось что-то  странное.  На  серию,  отбиваемую  правой
рукой, наложилась другая, гораздо  более  слабая,  --  ее  выстукивали
пальцы левой. Сигналы перемешались,  и  несколько  секунд  трубопровод
дрожал от грома двойных ударов, из которых вынырнула замирающая серия:
     -- М-р-з-н-у-т-р-у-к-и -- н-е-м-г-у -- у-ж...
     -- Терминус... --  одними  губами  прошептал  Пиркс,  отступая  к
металлическим ступеням. Автомат не слышал. Его туловище, лоснящееся от
масла, подрагивало в такт движениям рук.  Даже  не  слушая,  по  одним
отблескам маслянистого металла Пиркс мог прочесть:
     -- М-о-м-с-с-е-н -- о-т-з-о-в-и-с-ь...

     3

     Пиркс лежал на спине. Тьма в его глазах роилась блестками.
     Пратт шел в глубь корабля. Так? У него кончился кислород. Те двое
не могли ничем помочь. А Момссен? Почему он не отвечал? Может, был уже
мертв? Нет, Симон его слышал. Он был  где-то  близко,  за  стеной.  За
стеной? Значит, в помещении Момссена был воздух. Иначе Симон ничего бы
не слышал. Что он слышал? Шаги? Почему они его вызывали? Почему он  не
отвечал?
     Разбитые на  точки  и  тире  голоса  агонии.  Терминус.  Как  это
случилось? Его нашли под грудой обломков на дне  камеры.  Наверное,  в
том месте, где трубопровод выходил наружу.  Заваленный  обломками,  он
мог слышать людей. Почему,  ведь  тяжести  не  было?  Что  мешало  ему
двигаться? Пожалуй, холод.  Автоматы  не  могут  двигаться  при  очень
низкой температуре. Масло застывает в суставах. Жидкость в  гидравлике
замерзает и разрывает  маслопроводы.  Действует  только  металлический
мозг -- только мозг. Он мог слышать и фиксировать  слабеющие  сигналы;
они сохранились в электронных  витках  его  памяти,  словно  это  было
вчера. А сам он ничего не знает? Как так может  быть?  Не  знает,  что
сигналы накладывают отпечаток на ритм его работы? Может, он лжет? Нет,
автоматы не лгут.
     Усталость заливала Пиркса, как черная вода. Может, не  полагалось
это  слушать?  Было  в  этом  что-то  мерзкое  --  наблюдать   агонию,
запечатленную во всех подробностях, следить  за  ее  развитием,  чтобы
потом анализировать каждый сигнал, мольбу  о  кислороде,  крик.  Этого
нельзя делать, если не можешь помочь. Сознание его помутилось,  он  не
знал, о чем думает, но  все  еще  беззвучно  повторял  одними  губами,
словно возражал кому-то:
     -- Нет. Нет. Нет.
     Потом не было уже ничего.
     Очнулся он в полной темноте. Хотел сесть, но пристегнутое ремнями
одеяло не пустило. Он  на  ощупь  управился  с  ремнями,  зажег  свет.
Двигатели работали. Пиркс набросил халат. Несколько раз согнул колени,
оценивая ускорение. Тело весило  больше  ста  килограммов.  Полтора  g
примерно? Ракета меняла курс, он явственно ощущал вибрацию; встроенные
шкафы  протяжно,  предостерегающе  скрипели,  дверцы  одного  из   них
открылись, гневно каркая; все незакрепленные предметы, одежда, ботинки
понемногу перемещались в сторону кормы, словно  объединенные  каким-то
тайным, неожиданно вдохнувшим в них жизнь намерением.
     Пиркс подошел к шкафчику внутренней связи, открыл дверцу.  Внутри
стоял аппарат, похожий на старинный телефон.
     -- Рубка! -- крикнул Пиркс  в  микрофон  и  поморщился  от  звука
собственного голоса -- так болела голова. -- Говорит первый. Что там?
     -- Поправка курса, капитан, -- ответил далекий голос  пилота,  --
нас чуточку снесло.
     -- Сколько?
     -- Ше... семь секунд.
     -- Как реактор? -- нетерпеливо спросил он.
     -- Шестьсот двадцать в кожухе.
     -- А в трюмах?
     -- Бортовые по пятьдесят два, килевые -- сорок семь, кормовые  --
двадцать девять и пятьдесят пять.
     -- Какое отклонение, Мунро?
     -- Семь секунд.
     -- Допустим, -- ответил Пиркс и бросил трубку.
     Пилот,  разумеется,  соврал.  Для  семисекундной   поправки    не
требовалось таких ускорений. Отклонение от курса он оценил в несколько
градусов.
     Дьявольски греются эти трюмы. Что в кормовом? Продукты? Он сел за
письменный стол.
     "Голубая  звезда"  Земля  --  Марс.  Владельцу  корабля.  Реактор
нагревает груз. Нет  спецификации  груза  на  корме.  Прошу  указаний.
Навигатор Пиркс".
     Пиркс еще писал, когда двигатели смолкли и сила тяжести  исчезла,
--  нажав  на  карандаш,  он  вдруг  взлетел  в  воздух.   Нетерпеливо
оттолкнулся  от  потолка,  опять  уселся  в  кресло    и    перечитают
радиограмму. Подумав, разорвал листок и сунул клочки в ящик.
     Сонливость прошла  совершенно,  осталась  только  головная  боль.
Одеваться  не  хотелось:  в  невесомости  это  оборачивалось   сложной
процедурой,  состоящей  из  серии  неуверенных  скачков  и  возни    с
отдельными частями туалета. Пиркс выплыл  из  каюты,  как  был,  --  в
халате поверх пижамы.
     Голубизна  ночного  освещения  скрадывала  плачевное    состояние
внутренней обшивки. В четырех ближайших нишах  зияли  чернотой  выходы
мерно  дышащих  вентиляционных  каналов,  валявшийся  повсюду    мусор
стягивался к ним словно ил, увлекаемый подводным течением.
     Бесконечная тишина заполняла корабль. Вслушиваясь  в  нее,  почти
без движения повиснув перед своей  огромной  тенью,  которая  наискось
лежала на стене, Пиркс прикрыл глаза. Случалось, люди засыпали в таком
положении, а это небезопасно: любой импульс двигателей для маневра мог
швырнуть беззащитное тело на пол  или  потолок.  Пиркс  не  слышал  ни
вентиляторов, ни ударов своего пульса.  Ему  казалось,  ночную  тишину
корабля он может отличить от любой другой. На Земле ощущаются какие-то
границы  тишины,  ее  недолговечность,  краткость;  среди  лунных  гор
человек несет с  собой  собственное  маленькое  молчание,  запертое  в
скафандре, но усиливает каждый скрип ремней,  каждый  хруст  суставов,
даже дыхание и удары пульса.
     Только корабль ночью растворяется в черном ледяном безмолвии.
     Пиркс поднес часы к глазам. Скоро три. "Если так пойдет и  дальше
-- мне конец". Он оттолкнулся от выпуклой переборки и, словно  гасящая
скорость птица, раскинув руки, спланировал на порог  каюты.  Издалека,
будто из железного подземелья, до него долетел еле слышный звук:
     -- Банг-банг-банг...
     Три удара.
     Чертыхнувшись, он  захлопнул  дверь,  снял  халат  и,  не  глядя,
швырнул его в воздух; халат  медленно  вздулся  и,  словно  гротескный
призрак, поплыл вверх. Пиркс погасил свет, лег, накрыл голову подушкой.
     -- Идиот!   Проклятый  железный  идиот!  --    повторял    Пиркс,
зажмурившись и дрожа от непонятной ярости. Но усталость  быстро  взяла
верх: незаметно он снова уснул.
     Пиркс открыл глаза около семи. Еще в полусне поднял руку. Она  не
упала -- тяжести не было. Пиркс оделся. Направляясь в рубку,  невольно
прислушался. Было тихо.
     Перед  дверями  он  задержался.  На  матовых    стеклах    лежали
зеленоватые, словно под водой, отблески радарных экранов.  Внутри  был
полумрак. Плоские полосы дыма плавали перед экранами. Слышалось слабое
треньканье  --  какая-то  земная  музыка,  ее  перебивали  космические
помехи. Пиркс сел  позади  пилота,  ему  не  хотелось  даже  проверять
гравиметрические записи.
     -- Когда включите тягу?
     Пилот был догадлив.
     -- В восемь. Но, если хотите вымыться, капитан, могу дать сейчас.
Разницы никакой.
     -- Э, нет. Пусть уж будет порядок, -- буркнул Пиркс.
     Наступило  молчание,  только  в  динамике  жужжала   однообразная
механическая мелодия. Пиркса опять стало клонить в сон.  Временами  он
погружался в дремоту,  и  тогда  из  тьмы  выползали  большие  зеленые
кошачьи  глаза.  Пиркс  моргал,  глаза  превращались   в    светящиеся
циферблаты; он балансировал на грани яви и сна,  когда  динамик  вдруг
захрипел и произнес:
     -- Говорит   Деймос.  Семь  тридцать.    Передаем    еженедельную
метеоритную сводку для внутренней зоны. Под  влиянием  гравитационного
поля Марса в потоке Драконид, уже  покинувшем  сферу  Пояса,  возникло
краевое завихрение. Сегодня оно будет проходить через секторы 83, 84 и
87. Метеоритная станция Марса оценивает  размеры  облака  в  четыреста
тысяч кубических километров. В связи  с  этим  секторы  83,  84  и  87
объявляются закрытыми для навигации  до  особого  сообщения.  Передаем
состав облака, полученный нами непосредственно с баллистических зондов
Фобоса. По последним данным облако состоит из микрометеоритов  классов
X, XY, Z...
     -- Хорошо, что это нас не касается, -- заметил пилот, -- я только
что позавтракал, представляете, каково сейчас было  бы  давать  полный
ход!
     -- Сколько мы делаем? -- спросил, вставая, Пиркс.
     -- Больше пятидесяти.
     -- Да? Неплохо, -- буркнул Пиркс.
     Он проверил курс, записи  уранографов,  величину  утечки  --  она
держалась на одном уровне -- и пошел в каюткомпанию.  Там  уже  сидели
оба офицера. Пиркс ждал, не заговорит ли кто-нибудь о  ночных  стуках,
но разговор все время  вертелся  вокруг  тиража  лотереи,  которого  с
нетерпением дожидался Симс. Он  рассказывал  о  коллегах  и  знакомых,
которым посчастливилось выиграть.
     Позавтракав, Пиркс направился в  навигаторскую,  чтобы  вычертить
пройденный отрезок пути. Но вскоре он воткнул циркуль в доску, вытащил
из  ящика  судовой  журнал  и  отыскал  состав   последнего    экипажа
"Кориолана".
     "Офицеры:  Вайн  и  Пратт.  Пилоты:  Нолан  и  Поттер.   Механик:
Симон..."  Пиркс  сосредоточенно  вглядывался  в  размашистый   почерк
командира. Потом бросил журнал в ящик,  закончил  чертеж  и,  захватив
рулон, отправился в рубку. Через  полчаса  он  точно  рассчитал  время
прибытия на Марс. На обратном пути заглянул через стеклянную  дверь  в
каюткомпанию. Офицеры играли в шахматы, фельдшер сидел у телевизора  с
электрогрелкой  на  животе.  Пиркс  заперся  в  каюте  и    просмотрел
радиограммы, взятые у пилота. Он  не  заметил,  как  его  сморил  сон.
Несколько раз ему казалось сквозь дремоту, будто включились двигатели,
и он силился проснуться, но не просыпался, а лишь видел  во  сне,  как
встает, идет в рубку, находит ее пустой  и  в  поисках  когонибудь  из
команды начинает  плутать  по  лабиринту  черных  как  уголь  кормовых
коридоров. Очнулся Пиркс за столом, весь  в  поту,  злой,  потому  что
понимал, какая предстоит ночь после стольких часов дневного сна. Когда
под вечер пилот включил двигатели, он  воспользовался  этим  и  принят
горячую  ванну.  Освежившись,    пошел    в    кают-компанию,    выпил
приготовленный радиотехником кофе и по телефону спросил  вахтенного  о
температуре реактора. Она приближалась к тысяче градусов,  но  еще  не
дошла до критической. Около десяти его вызвала рубка: они прошли  мимо
какого-то корабля, который спрашивал,  нет  ли  у  них  врача.  Пиркс,
узнав, что речь идет об остром приступе аппендицита, счел за благо  не
предлагать своего медика, тем более что за ними  в  каких-нибудь  трех
миллионах километров  шел  большой  пассажирский  корабль,  выразивший
готовность застопорить ход и выслать врача.
     День прошел вяло, без  происшествий.  В  одиннадцать  белый  свет
сменился на всех палубах, за  исключением  рубки  и  камеры  реактора,
тлением голубоватых ночных ламп. В каюткомпании чуть ли не до полуночи
горела лампочка над шахматной доской. Там сидел Симс  и  играл  сам  с
собой. Пиркс пошел проверить температуру в донных трюмах и  по  дороге
наткнулся на возвращавшегося от реактора Бомана. Инженер был  настроен
неплохо: утечка не возрастала, охлаждение работало вполне исправно.
     Боман попрощался и оставил Пиркса  в  пустом  холодном  коридоре.
Слабая струя воздуха  тянулась  вверх,  остатки  пропыленной  паутины,
окружавшей вентиляционные окна, беззвучно трепетали. Пиркс долго ходил
по коридору, соединяющему главные трюмы, под  его  сводами,  высокими,
как в церкви.
     Двигатели смолкли за несколько минут до полуночи. С разных концов
корабля  до  него  долетели  резкие  и  приглушенные,  удаляющиеся   и
слабеющие звуки. Это незакрепленные предметы,  продолжая  двигаться  с
ускорением, ударялись о стены, потолки,  полы.  Эхо  ударов  наполнило
вдруг оживший корабль, еще мгновение дрожало в воздухе, потом  угасло,
и снова наступила тишина, подчеркнутая мерным шумом вентиляторов.
     Пиркс вспомнят, что в навигаторской ящик стола покоробился,  и  в
поисках стамески спустился по длинному, узкому,  как  кишка,  коридору
между трюмом левого борта и кабельным туннелем на  склад  --  пожалуй,
самое пыльное место на корабле. Вдобавок пыль, окутавшая его с ног  до
головы, не оседала, и он, едва не  задохнувшись,  ощупью  добрался  до
выхода. Пиркс был  уже  почти  в  центре  корабля,  когда  в  коридоре
раздались  шаги.  Тяжести  не  было  --  идти  мог  только    автомат.
Действительно, звонким шагам сопутствовало хлопанье прилипающих к полу
магнитных присосок. Пиркс подождал, пока в проходе не появился  черный
на фоне далеких ламп силуэт. Терминус шел, неуверенно  раскачиваясь  и
широко размахивая руками.
     -- Эй, Терминус! -- крикнул Пиркс, выходя из тени.
     -- Слушаю.
     Тяжелая фигура остановилась, корпус по инерции наклонился вперед,
качнулся и медленно вернулся в вертикальное положение.
     -- Что ты тут делаешь?
     -- Мыши, -- ответил голос из-за грудного  щита  --  казалось,  из
кольчатого панциря говорит охрипший карлик. -  Мыши  спят  неспокойно.
Просыпаются. Бегают. Хотят пить. Если хотят пить, им надо  дать  воды.
Мыши много пьют, когда высокая температура.
     -- А ты что делаешь? -- спросил Пиркс.
     -- Высокая   температура.  Хожу.  Всегда  хожу,   если    высокая
температура. Воду мышам. Если выпьют и уснут -- хорошо.  Часты  ошибки
из-за высокой температуры. Наблюдаю. Выхожу, возвращаюсь  к  реактору.
Воду мышам...
     -- Ты несешь воду мышам? -- спросил Пиркс.
     -- Да. Терминус.
     -- А где вода?
     Автомат  еще  дважды  повторил  "высокая  температура",  и  снова
казалось, что в нем спрятан человек, потому что Терминус в  недоумении
стал быстро и как-то беспомощно подносить  руки  к  глазам,  объективы
которых задвигались в глазницах, следя за металлическими ладонями.  Он
проговорил:
     -- Нет воды. Терминус.
     -- Где же она? -- настаивал Пиркс.
     Прищурившись, он наблюдают  за  возвышающимся  над  ним  роботом,
который издал несколько нечленораздельных звуков  и  неожиданно  изрек
басом:
     -- За... Забыл.
     Пиркс растерялся -- так  беспомощно  это  прозвучало.  С  минуту,
наверно, он глядел на слегка покачивающийся стальной корпус.
     -- Забыл, да? Иди к реактору. Возвращайся. Слышишь?
     -- Слушаю.
     Терминус заскрежетал, сделал разворот на месте и  стал  удаляться
тем же слишком  твердым,  одеревенелым,  будто  старческим  шагом.  На
повороте  он  споткнулся,  тяжело  взмахнул  руками,    восстанавливая
равновесие, и исчез в боковом проходе. Еще  какое-то  время  слышалось
эхо его шагов.  Пиркс  хотел  вернуться  к  себе,  потом  раздумал  и,
бесшумно плывя над полом, добрался до шестого вентиляционного колодца.
Передвижение  по  колодцам  было  запрещено  даже   при    выключенных
двигателях, но он пренебрег запретом. Сильно оттолкнулся от ограждения
и за десять секунд пролетел семь  этажей,  которые  отделяли  середину
корабля от кормы. В камеру реактора он не  вошел.  В  стене,  примерно
посередине, виднелся длинный засов. Пиркс подплыл к нему, открыл узкие
дверцы. За дверцами было вделанное в  сталь  прямоугольное  оконце  из
свинцового стекла, образующее заднюю стенку клеток с мышами. Благодаря
этому можно было наблюдать за ними, не входя в камеру.
     За стеклом он увидел  грязные  пустые  донца  клеток.  Дальше  за
проволочными сетками, в глубине камеры,  поблескивал  в  свете  высоко
укрепленной  лампы  облитый  водой  корпус  робота.   Автомат    почти
горизонтально висел в воздухе, лениво двигая руками. Его  панцирь  был
покрыт белыми мышами; они рысцой  бегали  по  наплечьям,  по  грудному
щиту, скапливались там, где в углублениях членистого  живота  большими
каплями собралась вода: мыши слизывали ее,  подскакивали,  взлетали  в
воздух. Терминус ловил их, они скользили между его железными пальцами,
их хвостики причудливо закручивались.  Картина  была  странная,  такая
комичная, что Пирксу стало смешно. Терминус совал  пойманных  мышей  в
клетку, его мегалитическое лицо совсем приблизилось к  глазам  Пиркса,
но робот, по-видимому, не заметил его. Еще  две-три  мышки  летали  по
воздуху; Терминус поймал их, запер  клетку  и  исчез  из  поля  зрения
Пиркса, только гигантская тень, словно зацепившись за  муфту  главного
трубопровода, размазанным крестом легла на бетон реактора.
     Пиркс тихо закрыл дверцы, вернулся в каюту, разделся и лег, но не
мог уснуть. Он принялся  за  записки  астронавигатора  Ирвинга;  глаза
горели, словно в них попал песок, голова отяжелела, но спать все равно
не хотелось. Он с тоской подумал, что до утра далеко, накинул халат  и
вышел.
     На  пересечении  главного  коридора  с  бортовым  он  услышал   в
вентиляционном отверстии звуки шагов и приложил ухо к  решетке.  Звук,
искаженный эхом стального колодца, шел  снизу.  Пиркс  оттолкнулся  от
решетки,  с  минуту  плыл  ногами  вперед,   потом    по    ближайшему
вертикальному проходу попал на корму. Шаги зазвучали громче,  замерли,
послышались снова. Автомат  возвращался. Пиркс поджидал его под  самым
потолком высокого в этом месте коридора. В глубине коридора скрежетали
шаги,  потом  звук  исчез.  Пиркс  начал  терять  терпение,  но   шаги
возобновились, из прохода вынырнула  длинная  тень,  и  вслед  за  ней
показался Терминус. Он прошел под Пирксом так близко, что было  слышно
биение его  гидравлического  сердца.  Терминус  сделал  еще  несколько
шагов, остановился и издал протяжное шипение. Потом он качнулся вправо
и влево, будто кланяясь железным стенам, и двинулся дальше. У  темного
входа в  боковой  коридор  робот  снова  остановился.  Заглянул  туда.
Протяжное шипение повторилось. Пиркс поплыл вслед за громадной фигурой.
     -- Ксс, ксс... -- слышал он все отчетливее.
     Терминус  опять  остановился  перед   очередным    вентиляционным
колодцем и попытался просунуть голову через решетку. Потерпев неудачу,
он зашипел,  медленно  распрямился  и  заковылял  дальше.  Пирксу  это
надоело.
     -- Терминус! -- крикнул он.
     Автомат, как раз наклонявшийся, застыл, не окончив движения.
     -- Слушаю, -- сказал он.
     -- Что ты опять тут делаешь?
     Пиркс всматривался в приплюснутую металлическую маску,  хотя  она
не была лицом и по ней нельзя было ничего прочесть.
     -- Ищу... -- ответил Терминус. -- Ищу... кота.
     -- Что?!
     Терминус начал выпрямляться. Он вытягивался  вверх  --  медленно,
чуть поскрипывая суставами, в его движениях чудилось нечто угрожающее;
руки автомата безвольно свисали, словно он забыл о них.
     -- Ищу кота, -- повторил он.
     -- Зачем?!
     Терминус с минуту молчал, застыв, как железная статуя.
     -- Не знаю, -- ответил он тихо, и Пиркс смутился.
     Мертвая тишина, тусклый свет ламп, заржавевшие  рельсы  грузового
пути и закрытые ворота делали коридор похожим на  штольню  заброшенной
шахты.
     -- Хватит, -- сказал наконец Пиркс. -- Возвращайся к  реактору  и
не выходи оттуда. Слышишь?!
     -- Слушаю.
     Терминус повернулся и ушел. Пиркс  остался  один.  Поток  воздуха
миллиметр за миллиметром сносил его, висящего между полом и  потолком,
к открытой пасти вентилятора. Он оттолкнулся ногой от стены, свернул к
подъемнику и помчался вверх, минуя по дороге черные зевы колодцев,  из
которых,  словно  тиканье  огромных  часов,   доносились    слабеющие,
удаляющиеся шаги автомата.

     4

     Пять следующих дней Пиркс был поглощен  математикой.  При  каждом
новом включении реактор грелся все  больше,  а  толку  от  его  работы
становилось все меньше. Боман предполагал, что  нейтронные  отражатели
доживают  свой  век.  Это  подтверждала  и  медленно,  но    неуклонно
возраставшая утечка. Пиркс  проделывал  сложнейшие  расчеты,  стараясь
правильно  дозировать  время  тяги  и  охлаждения.    Когда    реактор
простаивал, Пиркс перебрасывал криоген с бортовых трюмов  в  кормовые,
где стояла настоящая тропическая  жара.  Это  бесконечное  лавирование
требовало терпения -- Пиркс часами просиживал у Вычислителя и  методом
проб и ошибок искал наилучшее решение. В результате они  прошли  сорок
три миллиона километров с ничтожным опозданием. На пятый  день  полета
наперекор пессимистическим предсказаниям  Бомана  они  развили  нужную
скорость. Реактор теперь мог остывать до  самой  посадки  --  выключая
его, Пиркс вздохнул  с  облегчением.  Пилотируя  эту  старую  грузовую
ракету, он видел звезды гораздо реже, чем на Земле. Впрочем, он ими не
интересовался, даже красным, как медяк, диском  Марса  --  он  был  по
горло сыт курсовыми кривыми.
     В последние сутки пути,  поздним  вечером,  когда  темнота,  чуть
разреженная голубыми огнями, будто увеличивала корабль, он вспомнил  о
трюмах, куда до сих пор не заглядывал.
     Пиркс вышел из кают-компании,  где  Симс,  как  всегда,  играл  в
шахматы с Боманом, и на лифте спустился на корму. Он  не  видел  и  не
слышал Терминуса после встречи в коридоре. Пиркс только  заметил,  что
кот куда-то бесследно исчез, словно его никогда не было на корабле.
     В  слабо  освещенных  центральных  помещениях  корабля  с   тихим
шелестом циркулировали воздушные потоки. Когда Пиркс открыл  дверь,  в
зале зажглись лампочки, покрытые толстым слоем пыли. Он обошел трюм из
конца в конец. Среди ящиков, громоздившихся почти до  самого  потолка,
оставался узкий проход. Пиркс проверил натяжение закрепленных  в  полу
стальных лент, которыми стягивались пирамиды груза; он  забыл  закрыть
за собой дверь, и оживший сквозняк  высасывал  из  темных  углов  кучи
опилок, мусора, пакли, которые еле заметно покачивались в воздухе, как
ряска на воде.
     Пиркс вышел в коридор, когда донеслись медленные, мерные удары:
     -- Внимание...
     Три удара.
     С минуту он дрейфовал в  потоке  воздуха,  который  поднимал  его
вверх. Хочешь не хочешь -- приходилось слушать.
     Переговаривались двое. Сигналы были слабые,  будто  люди  берегли
силы. Один часто сбивался, словно забывал  азбуку  Морзе.  Иногда  они
подолгу молчали,  иногда  начинали  выстукивать  одновременно.  Черный
коридор с редкими лампами казался бесконечным, и шумящий в  нем  ветер
будто исходил из бездонной пустоты.
     -- С-и-м-о-н -- с-л-ы-ш-и-ш-ь, --  медленно,  неровно  стучало  в
трубе.
     -- Н-е -- с-л-ы-ш-у -- н-е -- с-л-ы-ш-у...
     Пиркс яростно оттолкнулся от стены и,  сжавшись,  подогнув  ноги,
камнем полетел вниз по слабо освещенным  коридорам.  Тонкая  рыжеватая
пыль вокруг ламп сгущалась, и Пиркс понял, что корма недалеко. Тяжелые
двери реакторной были приоткрыты. Пиркс заглянул туда.
     В  камере  было  холодно.  Компрессоры,  остановленные  на  ночь,
молчали,  и  только  странным,  почти  человеческим  голосом  бормотал
скрытый в бетонной стене трубопровод, когда пузыри  воздуха  пробивали
дорогу в густеющей жидкости.
     Терминус, забрызганный цементом,  работал.  Над  его  качающейся,
словно маятник,  головой  ожесточенно  жужжал  вентилятор.  Пиркс,  не
прикасаясь к ступеням лестницы, спустился вниз.
     Руки автомата слабо позвякивали, свежий слой цемента приглушал их
удары.
     -- Н-е -- с-л-ы-ш-у -- п-р-и-е-м...
     Труба  звенела  все  слабее.  Пиркс  стоял  рядом  с   автоматом.
Членистые сегменты живота, заходившие один за  другой,  когда  автомат
наклонялся, напоминали брюшко насекомого. В стеклянных глазах  дрожали
миниатюрные отражения ламп. Уставившись в эти глаза,  Пиркс  вспомнил,
что он совсем один в этой пустой камере с отвесными стенами.  Терминус
не понимал, что делает, он  был  машиной,  передающей  закрепленные  в
памяти серии звуков, -- ничего больше. Удары все слабели.
     -- С-и-м-о-н -- о-т-з-о-в-и-с-ь, -- с трудом разбирал Пиркс.
     Ритм  распадался.  Пиркс  притронулся  к  трубе  в  полуметре  от
согнувшегося робота. Костяшки пальцев стукнули по металлу; в это время
серия ударов на миг оборвалась. Повинуясь внезапному порыву, не  успев
осознать, насколько дико желание вмешаться в  разговор  давно  ушедших
лет, Пиркс начал быстро выстукивать:
     -- П-о-ч-е-м-у -- М-о-м-с-с-е-н  --  н-е  --  о-т-в-е-ч-а-е-т  --
п-р-и-е-м...
     Почти одновременно с первым его ударом застучал и Терминус. Звуки
слились. Рука автомата замерла, словно услышав стук Пиркса, а когда он
кончил, принялась забивать цемент в щель соединения. Труба зазвенела:
     -- У -- н-е-г-о -- к-о-н-ч-а...
     Пауза. Терминус нагнулся, чтобы зачерпнуть цементного теста.  Что
это  было:  начало  ответа?  Пиркс,  затаив  дыхание,  ждал.  Автомат,
выпрямившись, стремительно бросал  и  трамбовал  цемент,  и  по  трубе
неслись ускоряющиеся удары:
     -- С-и-м-о-н -- э-т-о -- т-ы...
     -- Г-о-в-о-р-и-т   --  С-и-м-о-н  --  н-е  --  я  --  к-т-о    --
г-о-в-о-р-и-л -- к-т-о -- г-о-в-о-р-и-л...
     Пиркс втянул голову в плечи. Удары сыпались, как град:
     -- К-т-о   --  г-о-в-о-р-и-л  --  о-т-з-о-в-и-с-ь  --  к-т-о   --
г-о-в-о-р-и-л -- к-т-о -- г-о-в-о-р-и-л -- я  --  С-и-м-о-н  --  я  --
В-а-й-н -- к-т-о -- г-о-в-о-р-и-л -- о-т-з-о-в-и-с-ь...
     -- Терминус! -- крикнул Пиркс. -- Перестань! Перестань!
     Стук прекратился.  Терминус  выпрямился,  но  его  плечи  и  руки
подергивались, корпус била железная лихорадка, и  по  этим  судорожным
движениям Пиркс продолжал читать:
     -- К-т-о -- г-о-в-о-р-и-л -- к-т-о -- к-т-о...
     -- Перестань!!! -- крикнул он еще раз.
     Он смотрел на автомат сбоку -- тяжелые плечи вздрагивали, и блики
света, отражаясь от панциря, повторяли:
     -- К-т-о -- к-т-о...
     Словно опустошенный бурей эмоций, прошедшей сквозь него,  автомат
одеревенел.  Поднимаясь  над  полом,  он  с  грохотом   стукнулся    о
горизонтальное ответвление трубопровода и повис, будто зацепившись  за
трубу, совершенно недвижно; но, вглядевшись, Пиркс уловил еле заметное
подергивание металлической руки:
     -- К-т-о...
     Пиркс не помнил, как оказался  в  коридоре.  Вентиляторы  шумели.
Пиркс плыл навстречу идущему с верхних палуб потоку  холодного  сухого
воздуха. Светлые круги ламп скользили по его лицу.
     Двери каюты были приоткрыты. На столе горела лампа, отбрасывая на
пол узкие полоски света. Потолок тонул во мраке.
     Кто это был? Кто звал его? Симон? Вайн? Но ведь их не  было!  Они
погибли девятнадцать лет назад!
     Так кто же это? Терминус? Но он чинил трубопровод -- и  не  более
того. Пиркс хорошо знал, что услышит,  если  попытается  расспрашивать
его, болтовню о рентгенах, утечках и цементных  пломбах.  Терминус  не
подозревает,  что  его  рабочие  движения  складываются  в    какой-то
призрачный ритм.
     Одно ясно: запись -- если это запись -- не мертва. Кем бы ни были
эти... голоса, эти сигналы, с ними можно говорить. Если только  хватит
мужества...
     Он оттолкнулся от потолка и неуверенно подплыл к  противоположной
стене.  К  черту!  Ему  хотелось  ходить,  ходить  быстрыми    шагами,
чувствовать свой вес, ударять изо всей силы кулаком по столу! Это,  на
первый взгляд, такое удобное состояние, когда предметы  и  собственное
тело превращаются в невесомые тени,  оборачивалось  кошмаром.  Все,  к
чему он прикасался, отодвигалось, отплывало, -- неустойчивое, лишенное
опоры, становилось надутой пустотой, видимостью, сном...
     Сном?
     Погоди. Если мне кто-то снится и я задаю ему вопрос, то, пока мне
не  ответят,  я  не  знаю  ответа.  А  ведь  приснившийся  человек  не
существует за пределами моего мозга, он лишь временно обособленная его
часть. Каждый раздваивается почти ежедневно, вернее,  еженощно,  давая
мимолетно возникающим в мозгу псевдоиндивидуальностям жизнь. Существам
вымышленным или существующим  на  самом  деле.  Разве  не  снятся  нам
зачастую мертвые? Разве не разговариваем мы с ними?
     Мертвые...
     Неужели Терминус?..
     Неосознанно кружа по каюте, проплывая от одной  стены  к  другой,
Пиркс добрался до дверей и ухватился за  них.  Ему  был  виден  темный
отрезок коридора с падающей во тьму полосой света.
     Вернуться туда?
     Вернуться -- и не спрашивать?
     Это какое-то  физическое  явление,  более  сложное,  чем  обычная
запись: автомат -- не прибор для фиксирования звуков. В  нем  возникла
запись,  наделенная   некоторой    самостоятельностью,    способностью
изменяться. Запись, которой -- как это  ни  странно  звучит  --  можно
задать вопросы и узнать... все! Узнать о судьбе Симона, Нолана, Потера
и об этом непонятном, пугающем молчании командира...
     Можно ли представить себе какое-нибудь другое объяснение?
     Пожалуй, нет.
     Пиркс был уверен в этом и все же не двинулся с места, словно ждал
чего-то. В конце  концов  нет  ничего,  кроме  движения  токов  внутри
железного ящика. Никого живого, ни одного; там нет людей, гибнущих  во
тьме разбитого корабля. Наверняка никого!
     Выстукивать вопросы под стеклянным взглядом  Терминуса?  Но  ведь
они не станут по порядку рассказывать свою историю, они  начнут  звать
его, просить кислорода, молить о спасении! Что ответить?  Что  они  не
существуют? Что они "пceвдоиндивидуальности",  изолированные  островки
электронного мозга, его бред? Что их страх -- только имитация  страха,
а их агония, повторяющаяся каждую ночь,  стоит  не  больше  заигранной
пластинки? Он не мог забыть вызванный его вопросом стремительный взрыв
ударов -- крик, которым они, полные изумления и внезапно  проснувшейся
надежды, призывали его, -- эту  бесконечную,  настойчивую,  торопливую
мольбу: "Отзовись!  Кто  говорил?  Отзовись!"  Он  еще  чувствовал  на
кончиках пальцев отчаяние и неистовство этих ударов.
     Они не существуют? А кто же его звал, кто молил о помощи?  И  что
изменится, если специалисты скажут, что за этими криками  нет  ничего,
кроме циркуляции зарядов и колебаний, возбужденных резонансом пластин?
     Пиркс сел за стол. Выдвинул ящик. Яростно придавил вздыбившиеся с
шелестом бумаги, достал ту,  которую  искал,  положил  перед  собой  и
старательно разгладил, чтобы она  не  взлетела  от  дыхания.  Одну  за
другой он стал заполнять печатные рубрики:

          Модель:           AST-PM-105/0044
          Тип:              Универсальный, ремонтный
          Название:         Терминус
          Род повреждения:  Распад функций
          Выводы:

     Пиркс задумался. Он приближал перо к бумаге и опять  отводил.  Он
размышлял о невиновности машин, которых человек  наделил  способностью
мыслить и тем самым сделал их соучастниками своих сумасбродств. О том,
что легенда о Големе,  машине,  взбунтовавшейся  и  восставшей  против
человека, -- ложь, придуманная, чтобы люди, которые отвечают  за  все,
могли эту ответственность с себя сбросить.

          Выводы:           Сдать на слом.

     И  внизу  страницы,  не  дрогнув  ни  одним  мускулом  лица,   он
подписался:

                         Первый пилот Пиркс.

     Станислав Лем.
     Испытание

     -- Курсант Пиркс!
     Голос Ослиного Лужка  заставил  его  очнуться.  Он  как  раз
представил себе, что в часовом кармашке старых гражданских  брюк,
спрятанных  на  дне  шкафа,  завалялась  двухкроновая    монетка.
Серебряная, звенящая, забытая. Еще минуту назад  он  точно  знал,
что там ничего нет -- разве что старая почтовая  квитанция,--  но
постепенно уверил себя, что  монета  там  могла  быть,  и,  когда
Ослиный Лужок назвал его имя, он уже в  этом  не  сомневался.  Он
прямо-таки осязал  ее  округлость  и  видел,  как  она  распирает
кармашек. Можно сходить в кино, и полкроны еще останется. А  если
только на хронику, останется полторы; крону он отложил бы,  а  на
остальное сыграл бы на автоматах. А вдруг  автомат  заест,  и  он
начнет без конца сыпать  монеты  прямо  в  протянутую  ладонь  --
только  успевай  рассовывать  по  карманам  и  опять  подставлять
руку... случилось  же  такое  со  Смигой!  Он  уже  сгибался  под
тяжестью неожиданно привалившего  к  нему  богатства,  когда  его
вызвал Ослиный Лужок.
     Преподаватель, заложив, как обычно, руки за спину и опираясь
на здоровую ногу, спросил:
     -- Курсант Пиркс, что бы вы сделали, если  бы  в  патрульном
полете встретили инопланетный корабль?
     -- Я  бы  приблизился,--  проговорил  он  глухим,  почему-то
огрубевшим голосом.
     Аудитория замерла. Это обещало быть поинтереснее лекции.
     -- Очень хорошо,-- отечески подбодрил его Ослиный Лужок.-- И
что же дальше?
     -- Я бы затормозил,-- выпалил курсант Пиркc,  чувствуя,  что
вышел далеко за переднюю линию  своих  познаний.  Он  лихорадочно
искал в опустевшей вдруг голове какие-то параграфы  "Поведения  в
Пространстве". Ему казалось, что он в жизни туда  не  заглядывал.
Он скромно потупил глаза и увидел, что Смига что-то шепчет одними
губами. Он угадал подсказку и повторил ее вслух, прежде чем смысл
сказанного дошел до него:
     -- Я бы им представился.
     Весь курс застонал от смеха.  Даже  Ослиный  Лужок  не  смог
удержаться. Однако серьезность очень скоро вернулась к нему.
     -- Курсант Пиркc, завтра зайдете ко мне с бортовым журналом.
Курсант Берет!
     Пиркc сел так осторожно, точно стул был из  стекла,  еще  не
совсем остывшего. Он даже не очень-то обижался на Смигу --  такой
уж он был, Смига, не мог пропустить удачной оказии. Он не  слышал
ни слова из того,  что  говорил  Берст,--  тот  чертил  на  доске
кривые,  а  Ослиный  Лужок,  как   обычно,    приглушал    ответы
электронного Вычислителя,  так  что  отвечавший  в  конце  концов
запутывался  в  расчетах.  Устав  разрешал  прибегать  к   помощи
Вычислителя, но у Ослиного Лужка была собственная теория на  этот
счет: "Вычислитель -- тот же человек,--  говорил  он,--  и  может
оплошать". Пиркc и на Ослиного Лужка не обижался. Он вообще ни на
кого не обижался. Почти никогда. Пять минут спустя он  уже  стоял
перед магазином на улице Диерхоф  и  разглядывал  выставленные  в
витрине газовые пистолеты. Из них можно было  стрелять  холостыми
зарядами -- пулевыми и  газовыми,  полный  комплект  шесть  крон,
вместе с сотней патронов. Понятно, на Диерхоф он тоже был  только
в мечтах.
     После звонка курсанты двинулись к выходу,-- но без  крика  и
топота, как первый или второй курс; в конце  концов  они  уже  не
дети! Чуть ли не половина курса пошла в столовую -- есть там пока
было нечего, зато можно было встретить новую официантку. Говорят,
хорошенькая.  Пиркс  медленно  спускался  по   лестнице,    минуя
остекленные стеллажи, заставленные звездными глобусами, и надежда
на то, что в кармашке действительно есть монета, таяла  с  каждым
шагом. На последней ступеньке он  уже  точно  знал,  что  ее  там
никогда не было.
     У арки ворот стояли Берст, Смига  и  Паярц,  с  которым  они
полгода сидели за  одним  столом  на  космодезии.  Он  еще  тогда
замазал тушью все звезды в атласе Пиркса.
     -- У тебя завтра пробный полет,-- сказал Берст, когда  Пиркc
поравнялся с ними.
     -- Порядок,-- отозвался он флегматично. Его  так  просто  не
разыграешь.
     -- Не веришь -- прочти! --  Берст  ткнул  пальцем  в  стекло
доски приказов.
     Пиркс хотел пройти дальше, но  голова  повернулась  сама.  В
списке было только три имени. "Курсант  Пиркс",--  значилось  там
черным по белому, в самом верху.
     Несколько мгновений он ничего не видел.
     Потом откуда-то издалека услышал собственный голос:
     -- Ну так что? Я же сказал -- порядок.
     Дорожка вела между клумбами. В этом году тут было  множество
незабудок,  искусно  высаженных  в  виде  приземляющейся  ракеты.
Лютики изображали выхлопной огонь, но они уже отцвели.  Пиркс  не
видел ни клумб, ни дорожки,  ни  незабудок,  ни  Ослиного  Лужка,
поспешным шагом вышедшего из  бокового  флигеля  Института,  чуть
было не налетел на него в воротах и отдал честь перед  самым  его
носом.
     -- А, Пиркс!  --  сказал  Осиный  Лужок.--  Вы  ведь  завтра
летите? Хорошей тяги! Может, вам посчастливится встретить тех  --
инопланетян.
     Здание общежития находилось напротив, в парке,  за  большими
плакучими ивами. Оно стояло у пруда, и каменные колонны  бокового
крыла высились над самой водой. Кто-то  пустил  слух,  будто  эти
колонны  привезены  прямо  с  Луны,--  вздор,  разумеется,--   но
первокурсники со священным трепетом вырезали на  них  инициалы  и
даты. Где-то там было и имя Пиркса --  он  усердно  выдолбил  его
четыре года назад.
     В своей комнате -- такой маленькой, что он жил в ней один,--
он долго не мог решить, стоит ли открывать шкаф. Он точно помнил,
где  лежат  старые  брюки.  Их  запрещалось  оставлять  у   себя,
потому-то он их  и  оставил.  Ну,  какой  еще  от  них  прок?  Он
зажмурился, присел на корточки, через  приоткрытую  дверцу  сунул
руку вовнутрь -- и ощупал кармашек. Ну конечно, он  так  и  знал.
Там ничего не было.

     Он стоял в ненадутом комбинезоне на  стальном  помосте,  под
самой крышей ангара, цепляясь локтем за трос,  протянутый  вместо
поручней: обе руки у него были заняты. В одной он держал бортовой
журнал, в другой -- шпаргалку. Шпаргалку  одолжил  ему  Смига  --
говорили, что с ней летал весь  курс.  Неясно,  правда,  как  она
возвращалась  обратно,  ведь  после  первого   пробного    полета
курсантов сразу же отправляли на север, на  Базу,  и  зубрежка  к
выпускным  экзаменам  шла уже там.  Но,   видно,    как-то    она
возвращалась,-- может, ее сбрасывали на  парашюте?  Конечно,  это
была только шутка.
     Он стоял на пружинящей стальной  доске,  над  сорокаметровой
бездной,  и  коротал  время,  пробуя  угадать,  будут   ли    его
обыскивать,-- это, увы,  случалось.  В  пробные  полеты  курсанты
брали самые неожиданные и строжайше запрещенные вещи: от  плоских
фляжек с водкой и  жевательного  табака  до  фотографий  знакомых
девушек. Не говоря уж, само  собой,  о  шпаргалках.  Пиркс  долго
искал на себе место, где бы ее спрятать. Он перепрятывал  се  раз
пятнадцать -- в ботинок под пятку, между двумя носками,  за  край
ботинка, во внутренний карман комбинезона, в  маленький  звездный
атлас -- карманные  брать  разрешалось;  подошел  бы  футляр  для
очков, но, во-первых, футляр понадобился бы громадный, во-вторых,
он не носил очков. Чуть позже он сообразил. что в очках его бы не
приняли в Институт.
     Итак,  он  стоял  на  стальном  помосте  в  ожидании   обоих
инструкторов и Шефа, а те почему-то опаздывали,  хотя  старт  был
назначен  на  девятнадцать  сорок,  а   часы    уже    показывали
девятнадцать двадцать семь. Будь у  него  кусочек  пластыря,  он,
пожалуй, прилепил бы шпаргалку  под  мышкой.  Говорят,  коротышка
Джеркес так и сделал, а  когда  инструктор  дотронулся  до  него,
запищал, что, дескать, боится щекотки,-- и проскочил. Но Пиркс не
был похож на человека, который боится щекотки. Он это знал  и  не
обманывался на свой счет. Поэтому он просто  держал  шпаргалку  в
правой руке; потом, вспомнив, что придется здороваться за руку со
всей троицей, переложил шпаргалку в левую,  а  бортжурнал  --  из
левой в правую. Манипулируя таким образом, он незаметно привел  в
движение стальной помост -- тот уже раскачивался, как трамплин. И
тут он услышал шаги. Идущих он увидел  не  сразу  --  под  крышей
ангара было темно.
     Явились  все  трое,  как  обычно  ради  такой  оказии  --  в
мундирах, стройные и подтянутые,  особенно  Шеф.  А  на  нем,  на
курсанте  Пирксе,  был  комбинезон,  который  даже  без   воздуха
выглядел  как  двадцать  сложенных  вместе  доспехов   регбийного
игрока, к тому же по обе стороны высокого ворота свисали  разъемы
кабелей ближней и  дальней  радиосвязи,  на  шее  болтался  шланг
кислородного аппарата с  вентилем  на  конце,  в  спину  врезался
резервный баллон, в двойном противопотном белье  было  дьявольски
жарко, но пуще всего его донимало устройство, благодаря  которому
в полете не надо отлучаться по нужде (впрочем,  в  ракете  первой
ступени,  служившей  для  пробных  полетов,  отлучиться  было  бы
некуда).
     Помост вдруг начал подпрыгивать. Кто-то шел сзади -- это был
Берст, в таком же комбинезоне;  он  четко  отдал  честь  рукой  в
огромной перчатке и остановился  так  близко  от  Пиркса,  словно
всерьез решил спихнуть его вниз.
     Когда начальство двинулось наконец вперед,  Пиркс  удивленно
спросил:
     -- Ты тоже летишь? Тебя же не было в списке.
     -- Брендан заболел. Я за него,-- ответил Берст.
     Пирксу стало как-то не по себе.  В  конце  концов  это  была
редкая, прямо-таки единственная возможность хотя бы на  миллиметр
подняться к недосягаемым  высотам,  на  которых  пребывал  Берст,
словно бы вовсе о том не заботясь. У  них  на  курсе  он  был  не
только самым способным -- с этим Пиркс еще примирился бы, он даже
питал уважение к математическим талантам Берста, с  тех  пор  как
имел случай наблюдать его  мужественный  поединок  с  электронным
Вычислителем: Берст стал отставать  лишь  при  извлечении  корней
четвертой степени; мало того, что он был из состоятельной семьи и
не имел нужды предаваться мечтам о монетах, завалявшихся в старых
штанах,-- но он к тому же  показывал  превосходные  результаты  в
легкой атлетике, прыгал как черт, отлично  танцевал  и,  что  тут
скрывать, был очень хорош  собой,  чего  нельзя  было  сказать  о
Пирксе.
     Они шли по  длинному  помосту  между  решетчатыми  консолями
перекрытия, мимо  выстроенных  в  ряд  ракет,  пока  полумрак  не
сменился солнечным светом: здесь перекрытие было  уже  раздвинуто
на  протяжении  двухсот  метров.  Над  огромными  бетонированными
воронками, которые вбирали  в  себя  и  отводили  пламя  выхлопа,
высились рядом две конусообразных громадины -- во всяком  случае,
Пирксу они показались громадинами: сорок восемь метров в высоту и
одиннадцать в диаметре в самом низу, у ускорителей.
     К люкам, уже открытым, были переброшены мостики,  но  проход
загораживали маленькие красные  флажки  на  гибких  флагштоках  и
свинцовых подставках. Пиркс знал, что сам отодвинет флажок, когда
на вопрос, готов ли он выполнить задание,  ответит  "готов",--  и
сделает это впервые в жизни. И тут же им  овладело  предчувствие,
что,  отодвигая  флажок,  он  споткнется  о  трос  и   непременно
растянется  на  помосте,--  такое  случалось.  А  если  с  кем-то
случалось, то с ним случится наверняка: временами  ему  казалось,
что он невезучий. Преподаватели смотрели на это иначе -- дескать,
он ротозей, растяпа, и вечно думает о чем  угодно,  только  не  о
том, о чем полагалось бы думать. И правда, мало что давалось  ему
с таким трудом,  как  слова.  Между  его  поступками  и  мыслями,
облеченными в слова, зияла... не то чтобы пропасть, но, во всяком
случае, какой-то зазор, который осложнял ему жизнь. Преподаватели
не  догадывались  о  том,  что  Пиркс  мечтатель.  Об  этом    не
догадывался никто. Считалось, что он вообще ни о чем не думает. А
это было не так.
     Краешком глаза он увидел, что Берст уже стоит, как положено,
в одном шаге от переброшенного к люку ракеты мостика, вытянувшись
по  стойке  "смирно"  и  прижав  руки  к   ненадутым    резиновым
сочленениям комбинезона.
     Он подумал, что Берсту к лицу даже этот чудной наряд, словно
сшитый  из  сотни  футбольных  мячей,  и  что  комбинезон  Берста
действительно не надут, тогда как его  собственный  надут  как-то
неравномерно, и поэтому в нем так неудобно ходить, приходится так
широко расставлять ноги. Он  сдвинул  их  как  можно  теснее,  но
каблуки все равно не сходились. Почему же они сходились у Берста?
Непонятно. Впрочем, если бы не Берст, он начисто забыл бы о  том,
что надо встать по стойке "смирно" спиной к ракете, лицом к  трем
людям в мундирах. Сперва они подошли к Берсту --  допустим,  лишь
потому, что тот начинался  на  "Б",  но  и  это  не  было  чистой
случайностью, вернее, было случайностью не в пользу  Пиркса:  ему
всегда приходилось подолгу маяться в ожидании вызова, и он всякий
раз нервничал -- уж если должно случиться что-то плохое, то лучше
бы сразу.
     Он с пятого на десятое слышал, что говорили Берсту,  а  тот,
вытянувшись в струнку, отвечал так быстро, что  Пиркс  ничего  не
понял. Потом они подошли к нему, и,  когда  Шеф  начал  говорить,
Пиркс вдруг вспомнил, что лететь должны были  трое,  а  не  двое,
куда же девался третий? К счастью, он все же услышал слова Шефа и
в последнюю минуту успел выпалить:
     -- Курсант Пиркс к полету готов!
     -- Мда-а...-- протянул Шеф.-- И курсант Пиркс заявляет,  что
здоров телом и духом... гм... в пределах своих возможностей?
     Шеф  любил  украшать    стереотипные    вопросы    подобными
завитушками и мог себе это позволить -- на то он был и Шеф.
     Пиркс подтвердил, что здоров.
     -- На время полета произвожу вас, курсант Пиркс, в пилоты,--
произнес Шеф сакраментальную фразу.-- Задание: вертикальный старт
на половинной мощности ускорителей. Выйти на эллипс  Б-68.  Затем
ввести поправку  для  выхода  на  постоянную  орбиту  с  периодом
обращения 4 часа 26 минут. На орбите  ждать  два  корабля  прямой
связи типа ИО-2. Вероятная зона радарного контакта -- сектор III,
спутник  ПАЛ,  допустимое  отклонение  шесть   угловых    секунд.
Установить радиотелефонную связь с  целью  согласования  маневра.
Маневр: сойти с постоянной орбиты курсом 60  градусов  24  минуты
северной широты,  115  градусов  3  минуты  11  секунд  восточной
долготы.  Начальное  ускорение  2,2  g.  Конечное  ускорение   по
истечении 83 минут -- ноль.  Поддерживая  радиотелефонную  связь,
пилотировать оба ИО-2 в строю треугольником  до  Луны,  выйти  на
временную орбиту в  ее  экваториальной  зоне  согласно  указаниям
Луны-ПЕЛЕНГ, убедиться, что ведомые корабли находятся  на орбите,
сойти с нее и, выбирая ускорение и курс самостоятельно, вернуться
на постоянную орбиту в зоне спутника ПАЛ. Там ожидать  дальнейших
приказаний.
     Курсанты  говорили,  что  скоро  взамен  нынешних  шпаргалок
появятся  электронные  --  электромозги  размером   с    вишневую
косточку; дескать, сунешь их в ухо или под язык, и они  всегда  и
везде подскажут, что хочешь. Но Пиркс в это не верил, полагая  --
вполне основательно,-- что  если что-нибудь  такое  появится,  то
курсанты будут  уже  не  нужны.  Пока  что  ему  пришлось  самому
повторить задание -- и ошибся он только раз,  зато  основательно,
спутав минуты и секунды времени с минутами и  секундами  долготы.
После чего, потный как  мышь  в  своем  противопотном  белье  под
толстой оболочкой комбинезона, стал  ждать  дальнейшего  развития
событий. Повторить-то он повторил, но смысл задания еще не  начал
доходить до него. Единственной застрявшей в голове  мыслью  было:
"Ну и досталось же мне сегодня!"
     В левой руке  он  сжимал  шпаргалку,  правой  протянул  Шефу
бортовой журнал. Устный  пересказ  был  просто  педантством:  все
равно  задание  вручалось  в  письменном  виде,  с    вычерченным
начальным  отрезком  курса.  Шеф  вложил  конверт  с  заданием  в
кармашек, приклеенный к обложке журнала, вернул журнал  Пирксу  и
спросил:
     -- Пилот Пиркс, к старту готовы?
     -- Готов! -- ответил пилот Пиркс. В эту минуту ему  хотелось
лишь одного: очутиться в рулевой  рубке.  Только  бы  расстегнуть
комбинезон, хотя бы у шеи!
     Шеф отступят на шаг.
     -- По  раке-е-там!  --  крикнул  он  великолепным,  стальным
голосом, который, как колокол, перекрыл  глухой,  неустанный  гул
огромного ангара.
     Пиркс развернулся кругом, схватил красный флажок, споткнулся
о трос  ограждения,  в  последний  момент  удержал  равновесие  и
тяжело, словно Голем, вступил на  узенький  мостик.  Он  был  еще
только на середине, когда Берст (сзади  он  все  же  смахивал  на
футбольный мяч) уже входил в свою ракету.
     Пиркс спустил ноги  внутрь,  ухватился  за  толстую  обшивку
люка, съехал по  эластичному  желобу  вниз,  не  притрагиваясь  к
перекладинам ("перекладины -- только  для  умирающих  пилотов",--
говаривал  Ослиный  Лужок),  и  начал   задраивать    люк.    Они
отрабатывали это на тренажерах, а потом на настоящем люке, снятом
с ракеты и установленном посреди  учебного  зала.  Сотни,  тысячи
раз,  до  осточертения  --  левая  рукоятка,  правая    рукоятка,
пол-оборота, проверить  герметичность,  обе  рукоятки  до  конца,
дожать,  проверить  герметичность   под    давлением,    задраить
внутреннюю  крышку  люка,  выдвинуть  противометеоритный   экран,
покинуть  входной  туннель,  запереть  дверцу  кабины,    дожать,
рукоятка, вторая рукоятка, стопор, все.
     Пиркс подумал, что Берст, должно быть,  давно  уже  сидит  в
своем стеклянном колпаке,  тогда  как  он  сам  еще  доворачивает
маховик затвора,-- и тут же вспомнил, что они  ведь  стартуют  не
одновременно, а  с  шестиминутным  интервалом,  так  что  спешить
некуда.  И  все-таки  лучше  заранее  сидеть  на  своем  месте  с
включенным  радиофоном  --  по  крайней  мере  услышишь  команды,
которые отдают Берсту. Интересно, у него-то какое задание?
     Свет в кабине включился автоматически, как только он задраил
наружную крышку люка. Заперев свою лавочку на все засовы,  он  по
маленькому ступеньчатому скату, выстланному шершавым и  в  то  же
время мягким пластиком, перешел на место пилота.
     Бог знает, почему в этих маленьких одноместных ракетах пилот
сидел в большой -- три метра  в  диаметре  --  стеклянной  банке.
Банка эта, хотя и совершенно прозрачная,  была,  конечно,  не  из
стекла и к тому же пружинила  наподобие  толстой,  очень  твердой
резины.  Этот  пузырь,  с   раскладывающимся    креслом    пилота
посередине,  помещался  внутри  самой  рулевой   рубки,    слегка
конусообразной, так что пилот в своем "зубоврачебном кресле" (так
его именовали курсанты) мог свободно  вращаться  по  вертикальной
оси и сквозь прозрачные стенки пузыря, в котором он был заключен,
видел  все  циферблаты,  индикаторы,  передние,  задние,  боковые
экраны, табло обоих вычислителей и астрографа и, наконец,  святая
святых --  траектометр,  на  матовом,  выпуклом  стекле  которого
яркой,  толстой  чертой  обозначался  путь  ракеты   относительно
неподвижных  звезд  в  проекции  Гаррельсбергера.  Элементы  этой
проекции надо было знать наизусть и уметь читать ее по приборам в
любом положении, даже  вися  вверх  ногами.  Слева  и  справа  от
сидящего в кресле пилота располагались  четыре  главные  рукоятки
реактора и рулевых отклоняющих дюз, три аварийные рукоятки, шесть
рычагов  малого  пилотажа,  рычаги  пуска  и   холостого    хода,
регуляторы мощности тяги и  продувки  дюз;  над  самым  полом  --
большое  спицевое   колесо    климатизаторной    и    кислородной
регулировки, рукоятки противопожарного  устройства  и  катапульты
реактора  (на  случай  возникновения  неконтролируемой    ядерной
реакции), тросик с петлей, закрепленной на верхней части шкафчика
с термосами и едой, а под ногами --  тормозные  педали  с  мягким
покрытием и  петлями  в  виде  стремян  и  еще  педаль  аварийной
эвакуации: если на нее нажать (для этого надо было ногой  разбить
ее колпачок), пузырь катапультировался вместе с креслом,  пилотом
и ленточно-кольцевым парашютом.
     Кроме  этой  главной  цели  --  спасения  пилота  в   случае
неустранимой аварии,-- насчитывалось еще не меньше восьми  крайне
важных причин, из-за которых понадобился стеклянный пузырь,  и  в
более благоприятных условиях Пиркс  даже  сумел  бы  одним  духом
перечислить их все, но ни одна из  них  не  казалась  ему  (да  и
другим курсантам) достаточно веской.
     Расположившись как следует, он, с немалым трудом сгибаясь  в
поясе, принялся ввинчивать все  свисавшие  и  торчавшие  из  него
трубки, кабели и провода в разъемы, которыми  ощетинилось  кресло
(причем всякий раз, когда он наклонялся вперед, комбинезон мягкой
булкой упирался  ему  в  живот),  и,  конечно,  перепутал  кабель
радиофона с обогревательным; хорошо еще, что у  них  была  разная
резьба, но ошибку он заметил только тогда, когда пот потек с него
в три ручья; наконец  сжатый  воздух,  шипя,  мгновенно  наполнил
комбинезон,  и  Пиркс  со  вздохом  облегчения  откинулся  назад,
прилаживая руками оба набедренно-наплечных ремня.
     Правый защелкнулся сразу, но левый почему-то не  поддавался.
Ворот, надутый, как автомобильная шина, не  позволял  оглянуться,
он безуспешно  тыкал  вслепую  широкой  застежкой  ремня,--  а  в
наушниках уже заговорили приглушенные голоса:
     --...Пилот Берст на АМУ-18!  Старт  по  радиофону  по  счету
ноль. Внимание -- готов?
     -- Пилот Берст на АМУ-18 готов  к  старту  по  радиофону  по
счету ноль! -- мгновенно отчеканил Берст.
     Пиркс выругался -- и карабин  защелкнулся.  Он  откинулся  в
мягкое кресло, такой обессиленный, словно только что вернулся  из
долгого-долгого, межзвездного рейса.
     -- До старта -- двадцать три... До старта -- двадцать два...
Два...-- бубнило в наушниках.
     Говорят, однажды, услышав громовое "Ноль!",  стартовали  оба
курсанта сразу -- тот, кому полагалось, и другой, ожидавший рядом
своей очереди,-- и вертикальными свечами шли в каких-то  двухстах
метрах друг от друга, рискуя в любое мгновенье столкнуться.  Так,
во всяком случае, рассказывали на курсе. И будто  бы  с  тех  пор
запальный кабель подключают в последний момент, дистанционно, это
делал  сам  комендант  космодрома  из  своей  остекленной  кабины
управления,-- так что весь этот отсчет был просто блефом. Но  как
там на самом деле, никто не знал.
     -- Ноль! -- загремело в наушниках, и одновременно до  Пиркса
донесся приглушенный, протяжный грохот, кресло слегка  задрожало,
чуть сдвинулись с места искорки света в прозрачной оболочке,  под
которой он лежал распростертый, уставившись в потолок -- то  есть
в астрограф, в индикаторы  циркуляции  охлаждения,  тяги  главных
дюз, вспомогательных дюз, плотности потока  нейтронов,  изотопных
загрязнений  и  еще  восемнадцать  других,  из  которых  половина
следила исключительно за самочувствием ускорителя; дрожь ослабла,
стена глухого грохота прошла где-то рядом и  таяла  там,  вверху,
будто в небе поднимали невидимый занавес; гром уходил все дальше,
как обычно, становясь все больше  похожим  на  отголоски  далекой
грозы; наконец наступила тишина.
     Что-то зашипело, зажужжало -- он даже не  успел  испугаться.
Это  автоматическое  реле   включило    заблокированные    прежде
телеэкраны:  если  рядом    кто-нибудь    стартовал,    объективы
закрывались  снаружи,  чтобы  их  не  повредило  слепящее   пламя
атомного выхлопа.
     Пиркс подумал, что  такие  автоматические  устройства  очень
полезны,-- так он  размышлял  о  том  и  о  сем,  пока  вдруг  не
почувствовал, что волосы встают у него дыбом под выпуклым шлемом.
     "Господи, я же лечу! Я, я сейчас полечу!!!" --  мелькнуло  у
него в голове.
     Он судорожно начал готовить рукоятки к  старту  --  то  есть
дотрагиваться до них в нужном порядке, считая про себя: раз, два,
третья...  а  где  четвертая?  --  потом  эта...  так,  вот  этот
индикатор... и  педаль...  нет,  не  педаль...  ага,  вот  она...
красная рукоятка, зеленая, потом на автомат... так... или красная
после зеленой?!
     -- Пилот Пиркс на АМУ-27! -- прервал его размышления  голос,
ударяющий в самое  ухо.--  Старт  по  радиофону  по  счету  ноль!
Внимание -- готов?
     "Еще нет!"  --  порывалось  что-то  крикнуть  устами  пилота
Пиркса, но он ответил:
     -- Пилот Бе... пилот  Пиркс  на  АМУ-27  готов...  э-э...  к
старту по радиофону по счету ноль!
     Он чуть было не сказал  "пилот  Берст",  потому  что  хорошо
запомнил, как тот отвечал. "Дубина!" -- выругал он себя самого  в
наступившей тишине. Автомат (и почему это у всех автоматов  голос
унтер-офицера?) отрывисто лаял:
     -- До старта шестнадцать... пятнадцать... четырнадцать...
     Пилот Пиркс обливался потом.  Он  силился  вспомнить  что-то
ужасно важное -- он знал, что это  вопрос  жизни  и  смерти,--  и
никак не мог.
     --...до старта шесть... пять... четыре...
     Мокрыми пальцами он стиснул стартовую рукоятку. Хорошо  хоть
шероховатая. Неужели  все  так  потеют?  Наверное,  все...--  тут
наушники рявкнули:
     -- Ноль!!!
     Его рука сама -- совершенно сама -- потянула за рукоятку  и,
доведя ее до середины, застыла.  Пророкотало.  Словно  эластичный
пресс упал ему на грудь и на  голову.  "Ускоритель",--  успел  он
подумать, и в глазах потемнело. Однако не очень сильно и лишь  на
мгновенье. Когда зрение вернулось к нему -- хотя  разлившаяся  по
всему телу тяжесть не отпускала  уже  ни  на  миг,--  экраны,  во
всяком случае те три, что  были  прямо  перед  ним,  бурлили  как
убегающее из миллиона кастрюль молоко.
     "Ага, пробиваю облако",-- догадался он. Теперь  мысли  текли
медленней, как-то сонливо, зато он был совершенно спокоен. Спустя
какое-то время им овладело чувство,  будто  он  --  всего  только
зритель этой,  немного  смешной,  картины:  детина  развалился  в
"зубоврачебном кресле" и ни рукой, ни ногой; облака исчезли, небо
еще отдает синевой, но какой-то  поддельной,  словно  подведенное
тушью, а на нем как будто бы звезды -- или это не звезды?
     Да, это были звезды. Стрелки сновали по потолку, по  стенам,
каждая на свой лад, каждая что-то показывала,  и  за  всеми  надо
следить, а у него только пара глаз. Однако в ответ  на  короткий,
повторяющийся писк в наушниках его левая рука сама -- снова  сама
-- потянула за рукоятку  выбрасывателя  ускорителя.  Сразу  стало
полегче -- скорость 7,1 в секунду, высота 201 километр,  заданная
траектория старта на исходе, ускорение 1,9, можно сесть, и вообще
-- теперь-то все только и начинается!
     Он медленно возвращался  в  сидячее  положение,  нажимая  на
подлокотники и поднимая тем самым спинку кресла,-- и вдруг застыл
в ужасе.
     -- Где шпаргалка?!
     Это и была та невероятно важная вещь, которую  он  никак  не
мог вспомнить. Он обшаривал глазами пол, словно вокруг и в помине
не  было  полчищ  подмигивающих  со  всех  сторон    индикаторов.
Шпаргалка валялась под самым  креслом,--  он  наклонился,  ремни,
разумеется, не пустили, времени уже не было, и с таким  чувством,
словно он стоит на самом верху высоченной башни и валится  вместе
с ней в пропасть,  он  достал  из  наколенного  кармана  бортовой
журнал и вынул из конверта задание. Ничего не понять --  где  же,
черт  подери,  орбита  Б-68?  Ага,  вот  эта!  --  он  глянул  на
траектометр и начал входить в поворот. Даже странно --  пока  все
шло как надо.
     На  эллипсе  Вычислитель  благосклонно  выдал  данные    для
поправки, он опять маневрировал, соскочил с орбиты, слишком резко
притормозил, в течение десяти секунд ускорение достигало  3g,  но
ему это было хоть бы что, физически он был очень крепок ("будь  у
тебя мозги как бицепсы,-- говаривал  Ослиный  Лужок,--  из  тебя,
глядишь, и получился бы толк"); с поправкой вышел  на  постоянную
орбиту, по радиофону сообщил данные Вычислителю,  тот  ничего  не
ответил, на его табло проплывали синусоиды холостого хода,  Пиркс
прорычал данные еще раз --  ну  конечно,  забыл  переключиться,--
переключил радиофон, и на табло выскочила мерцающая  вертикальная
линия, а все окошечки  дружно  показывали  одни  единицы.  "Я  на
орбите!" -- обрадовался он. Да, но период обращения -- 4 часа  29
минут, а надо -- 4 и 26. Теперь он уже совершенно  не  соображал,
допустимо такое отклонение или  нет.  Он  напрягал  память,  даже
подумал, не отстегнуть ли ремни,--  шпаргалка  лежала  под  самым
креслом, но черт его знает, может, в ней этого и нет,--  и  вдруг
вспомнил, что говорил им на лекциях Кааль: "Орбиты рассчитываются
с погрешностью 0,3 процента"; на  всякий  случай  ввел  данные  в
Вычислитель:  погрешность  была  в  норме.  "Ну,  более-менее",--
сказал он себе и лишь теперь осмотрелся по-настоящему.
     Сила тяжести исчезла, но он был привязан к креслу на совесть
и только ощущал необычайную  легкость.  Передний  экран:  звезды,
звезды и белесо-бурая полоска в  самом  низу,  боковой  экран  --
ничего, лишь чернота и звезды.  Нижний  экран  --  ага!  Пиркс  с
любопытством разглядывал Землю: он мчался над ней  на  высоте  от
700 до 2400 километров на разных участках орбиты  --  Земля  была
огромная,  заполняла  целый  экран,  он  как  раз  пролетал   над
Гренландией -- ведь это Гренландия? --  пока  он  соображал,  что
это, под ним была уже Северная  Канада.  Вокруг  полюса  сверкали
снега, океан  был  фиолетово-черный,  выпуклый,  гладкий,  словно
отлитый из металла, облаков удивительно мало, точно  по  выпуклой
поверхности кое-где расплескали жидкую кашицу. Пиркс взглянул  на
часы.
     Он летел уже одиннадцать минут.
     Теперь надо было поймать позывные ПАЛа и, проходя через  его
зону, следить за радаром. Как называются те два корабля? РО? Нет,
ИО,-- а номера? Он заглянул в листок  с  заданием,  сунул  его  в
карман вместе с бортовым журналом и шевельнул ручку  настройки  у
себя на груди. Эфир заполняло попискиванье и  потрескиванье,  ПАЛ
-- какой у него код? Ага, Морзе,-- он напрягал  слух,  поглядывал
на экраны, Земля неторопливо вращалась  под  ним,  звезды  быстро
проплывали в экранах, а ПАЛ куда-то запропастился  --  не  видать
его, не слыхать.
     Вдруг он услышал жужжание.
     "ПАЛ? -- подумал он и тут же отбросил эту мысль.-- Глупости,
спутники не жужжат. А что тогда жужжит?"
     "Ничего не жужжит,-- ответил он сам себе.-- Так что же это?"
     Авария?
     В общем-то он даже не  испугался.  Что  еще  за  авария  при
выключенном двигателе? Жестянка разваливается сама по  себе,  что
ли?  А  может,  короткое  замыкание?  Замыкание!  Господи   Боже!
Инструкция на случай  пожара  111-А:  "Пожар  в  пространстве  на
орбите", параграф... а, чтоб им всем! -- все жужжит и жужжит,  он
едва различал попискиванье далеких сигналов.
     "Ну прямо как муха в стакане",-- вконец ошалев, подумал  он,
перебегая глазами от индикатора  к  индикатору,--  и  тут  он  ее
увидел.
     Это была муха-гигант, черная, с зеленоватым отливом, из  тех
омерзительных мух, что, кажется, созданы  лишь  для  того,  чтобы
отравлять людям жизнь, настырная, наглая,  дурацкая  и  в  то  же
время шустрая муха; она каким-то чудом (а как же еще?)  забралась
в ракету и теперь летала  снаружи  стеклянного  пузыря,  жужжащим
комочком тычась в светящиеся циферблаты.
     Пролетая  над  Вычислителем,  в  наушниках  она  гудела  как
четырехмоторный самолет:  там,  над  верхней  рамой  Вычислителя,
помещался  еще  один  микрофон,  резервный,   им    можно    было
пользоваться  без  ларингофона,  встав  с  кресла,  когда  кабели
внутренней  связи  отключены.  Зачем?  На  всякий  случай.  Таких
устройств было множество.
     Он проклинал этот микрофон -- боялся, что  не  услышит  ПАЛ.
Муха, точно ей было этого мало, начала  расширять  зону  облетов.
Несколько минут, не меньше, он невольно  водил  за  ней  глазами,
пока наконец не сказал себе строго, что плевать ему на эту муху.
     Жаль, нельзя подсыпать туда какого-нибудь дуста.
     -- Хватит!
     В  наушниках  зажужжало  так,  что  он    скривился.    Муха
прохаживалась по Вычислителю. Стало тихо -- она чистила крылышки.
Что за мерзкая тварь!
     В наушниках возник ритмичный, далекий писк: три точки, тире,
две точки, два тире, три точки, тире -- ПАЛ.
     "Ну, а теперь надо глядеть в оба!" -- сказал  он  себе,  еще
немного приподнял кресло, чтобы видеть три экрана сразу, еще  раз
проследил  за  вращением  фосфоресцирующего  поискового  луча  на
экране радара и стал ждать. На радаре ничего не было, но по радио
кто-то вызывал:
     -- А-7 Земля-Луна, А-7  Земля-Луна,  сектор  три,  курс  сто
тринадцать, вызывает ПАЛ ПЕЛЕНГ. Дайте пеленг. Прием.
     "Вот незадача, как я теперь услышу мои ИО!" --  встревожился
Пиркс.
     Муха взвыла в наушниках и куда-то пропала. Минуту спустя его
сверху накрыла тень -- словно на лампу уселась летучая мышь.  Это
вернулась муха. Она сновала по стеклянному пузырю,  будто  желала
дознаться, что там такое внутри. Тем временем в эфире становилось
тесно:  он  увидел  ПАЛ  (тот  и  впрямь  походил  на  палицу  --
восьмисотметровый  алюминиевый  цилиндр  со  сферической   шишкой
обсерватории  на  конце);  Пиркс  летел  над  ним   примерно    в
четырехстах километрах  или  чуть  больше  --  и  постепенно  его
обгонял.
     -- ПАЛ  ПЕЛЕНГ  вызывает  А-7  Земля-Луна,  сто  восемьдесят
запятая  четырнадцать,  сто  шесть  запятая  шесть.    Отклонение
возрастает линейно. Конец.
     -- Альбатрос-4 Марс-Земля вызывает ПАЛ-Главный, ПАЛ-Главный,
иду на заправку сектор два, иду на заправку сектор  два,  горючее
на исходе. Прием.
     -- А-7 Земля-Луна вызывает ПАЛ ПЕЛЕНГ...
     Дальше он не расслышал -- все  перекрыло  жужжание.  Наконец
муха затихла.
     -- ПАЛ-Главный Альбатросу-4  Марс-Земля,  заправка  квадрант
семь, Омега-Главная, заправка переносится, Омега-Главная. Конец.
     "Они нарочно тут собрались, чтобы я  ничего  не  услышал",--
подумал Пиркс.
     Противопотное белье плавало на  его  теле.  Муха  с  бешеным
жужжанием кружила "над Вычислителем, словно во что бы то ни стало
хотела догнать собственную тень.
     -- Альбатрос-4 Марс-Земля, Альбатрос-4  Марс-Земля  вызывает
ПАЛ-Главный,  направляюсь  квадрант  семь,  направляюсь  квадрант
семь, прошу вести меня по ближней радиосвязи. Конец.
     Удаляющееся попискиванье радиофона  потонуло  в  нарастающем
жужжании. Потом из него выделились слова:
     -- ИО-2 Земля-Луна, ИО-2 Земля-Луна вызывает АМУ-27, АМУ-27.
Прием.
     "Интересно, кого это он вызывает?" -- подумал Пиркс и  вдруг
подпрыгнул в своих ремнях.
     "АМУ",-- хотел он сказать, но охрипшее горло  не  пропустило
ни звука. В наушниках жужжало. Муха. Он закрыл глаза.
     -- АМУ-27   вызывает  ИО-2  Земля-Луна.  Нахожусь   квадрант
четыре, сектор ПАЛ, включаю позиционные. Прием.
     Он включил позиционные огни  --  два  боковых  красных,  два
зеленых на носу, один голубой сзади -- и ждал. Кроме мухи, ничего
не было слышно.
     -- ИО-2-бис Земля-Луна, ИО-2-бис Земля-Луна, вызываю...
     Снова жужжание.
     "Наверно, меня?" -- подумал он в отчаянии.
     -- АМУ-27 вызывает ИО-2-бис  Земля-Луна,  нахожусь  квадрант
четыре, граничный сектор ПАЛ, все позиционные включены. Прием.
     Теперь оба ИО отозвались одновременно; он  включил  селектор
очередности,  чтобы  приглушить  отозвавшегося  вторым,   но    в
наушниках жужжало по-прежнему. Конечно, муха.
     "Я, наверно,  повешусь",--  подумал  он.  Ему  не  пришло  в
голову, что в невесомости даже такой выход невозможен.
     На экране радара он увидел оба своих корабля: они шли за ним
параллельными курсами в каких-нибудь девяти  километрах  друг  от
друга, то есть в опасной близости; как ведущий, он должен был  их
развести на безопасное расстояние -- 14 километров.  Он  как  раз
уточнял на радаре положение пятнышек, означающих  корабли,  когда
на одно из них уселась муха. Он швырнул в нее  бортжурналом,  тот
не долетел, шлепнулся  о  стекло  пузыря  и,  вместо  того  чтобы
соскользнуть  по  нему,  отскочил  вверх,  ударился   о    крышку
стеклянной банки и принялся свободно порхать -- невесомость! Муха
даже не соизволила отлететь -- она отошла пешком.
     -- АМУ-27 Земля-Луна вызывает ИО-2, ИО-2-бис.  Вас  вижу,  у
вас бортовое сближение. Приказываю перейти на параллельные  курсы
с поправкой ноль запятая ноль один. По завершении маневра перейти
на прием. Конец.
     Пятнышки начали медленно расходиться, может быть, они что-то
ему говорили, но он  уже  слышал  только  муху.  Та  оглушительно
разгуливала по микрофону Вычислителя.  Бросать  в  нее  было  уже
нечем. Бортжурнал парил над ним, мягко шелестя страницами.
     -- ПАЛ-Главный   вызывает  АМУ-27  Земля-Луна.    Освободите
граничный  квадрант,  освободите  граничный  квадрант,   принимаю
транссолнечный. Прием.
     "Вот наглость, транссолнечного еще не хватало --  какое  мне
до него дело?! Преимущество  у  кораблей,  идущих  в  строю!"  --
подумал Пиркс и закричал, вложив в этот крик всю свою  бессильную
ненависть к мухе:
     -- АМУ-27  Земля-Луна  вызывает  ПАЛ-Главный.  Квадранта  не
покидаю,  чихать  я  хотел  на  транссолнечный,  иду   в    строю
треугольником:  АМУ-27,  ИО-2,  ИО-2-бис,  эскадра    Земля-Луна,
ведущий АМУ-27. Конец.
     "Зря  я  насчет  транссолнечного,--  подумал  он.--   Теперь
накинут штрафные очки. Холера их  всех  возьми.  А  за  муху  кто
схлопочет штрафные? Тоже я".
     С этой мухой только ему могло  так  повезти.  Великое  дело,
муха! Он живо вообразил, как покатывались бы  со  смеху  Смига  с
Берстом, узнай они об этой дурацкой  мухе.  В  первый  раз  после
старта он вспомнил о Берсте. Но времени на размышления не было --
ПАЛ все заметнее начинал отставать. Они летели  втроем  уже  пять
минут.
     -- АМУ-27 вызывает ИО-2, ИО-2-бис Земля-Луна. Время двадцать
ноль  семь.  Маневр  выхода  на  параболический  курс  Земля-Луна
начинаем в двадцать ноль десять. Курс сто одиннадцать...--  читал
он с  листка,  который  ему  только  что  удалось,  акробатически
изогнувшись, поймать над головой.  Ведомые  отозвались.  ПАЛ  уже
скрылся из виду, но Пиркс все еще слышал его -- то ли его, то  ли
муху. Вдруг жужжание как бы раздвоилось. Ему захотелось протереть
глаза. Ну да. Их уже было две. Откуда вторая-то вылезла?
     "Теперь они меня доконают",-- спокойно, совершенно  спокойно
подумал он.
     Было даже что-то утешительное в убеждении, что не стоит  уже
стараться, не стоит зря  трепать  нервы  --  они  его  все  равно
угробят. Это продолжалось секунду -- потом он взглянул на часы: о
Господи, именно это время он сам назначил для  начала  маневра  и
даже не взялся еще за рукоятки!
     Но тысячи изнурительных тренировок не  пропали,  как  видно,
даром -- он вслепую, не отрывая глаз от траектометра,  нашел  обе
рукоятки, потянул левую, потом правую. Двигатель глухо отозвался,
что-то зашипело, он почувствовал удар по голове и даже  вскрикнул
от неожиданности. Бортовой журнал корешком врезался ему в лоб  --
под самым козырьком шлема -- и теперь закрывал лицо. Смахнуть его
он не мог -- обе руки были заняты, В наушниках гудели и клокотали
любовные игрища мух на  Вычислителе.  "В  полет  должны  выдавать
револьвер",-- подумал он, чувствуя, как  бортжурнал,  тяжелея  от
перегрузки, расплющивает ему нос.  Он  бешено  мотал  головой  --
только бы  увидеть  траектометр!  Журнал  уже  весил  добрых  три
килограмма; наконец он со стуком упал на пол,-- ну да, было почти
4g. Пиркс сразу же сбросил ускорение до величины, необходимой для
маневрирования, и поставил рукоятки на стопор,-- теперь индикатор
показывал 2g. Неужели мухам это нипочем? Вот именно, нипочем. Они
чувствовали  себя  превосходно.  Так  ему  предстояло  лететь  83
минуты.  Он  посмотрел  на  экран  радара:  оба  ИО  шли  следом,
дистанция  между  ними  и  его  кормой  возросла  километров   до
семидесяти -- потому что несколько секунд ускорение  доходило  до
4g и он выскочил вперед. Не страшно.
     Теперь у него было немного  свободного  времени,  до  самого
конца полета с ускорением, 2g -- не Бог весть что  такое.  Сейчас
он весил сто сорок два кило -- всего лишь. А ведь он, бывало,  по
полчаса просиживал в лабораторной карусели при 4g.
     Конечно, приятного было мало: руки и ноги словно чугунные, а
головой и пошевелить нельзя -- темнеет в глазах.
     Он еще раз проверил  положение  обоих  кораблей  у  себя  за
кормой. Интересно, что теперь делает Берст?  Он  представил  себе
его лицо -- небось хоть в кино  снимай...  Один  подбородок  чего
стоит! Нос прямой, глаза серые, даже  серо-стальные,--  уж  он-то
точно не взял с собой никаких шпаргалок! Впрочем, и ему шпаргалка
пока не понадобилась. Жужжанье в наушниках стало тише -- обе мухи
ползали над его головой  по  стеклянному  верху  банки,  их  тени
задевали  его  лицо,  в  первый  раз  его  даже  передернуло.  Он
посмотрел  вверх  --  черные  мушиные  лапки  на   концах    были
приплюснуты, брюшки отливали в свете ламп металлическим  блеском.
Фу, гадость!
     -- Порыв-8   Марс-Земля  вызывает  Треугольник   Земля-Луна,
квадрант шестнадцать, курс сто одиннадцать запятая  шесть.  Идете
сходящимся со мной  курсом,  схождение  через  одиннадцать  минут
тридцать две секунды, прошу изменить курс. Прием.
     "Ну надо же! -- екнуло у  него  в  груди.--  Лезет,  болван,
напрямик -- видит же, что я в строю!"
     -- АМУ-27, ведущий Треугольник  Земля-Луна  ИО-2,  ИО-2-бис,
вызывает  Порыв-8  Марс-Земля.  Иду  в  строю,  курс  не   меняю,
выполняйте маневр расхождения. Конец.
     Одновременно он искал этого наглеца на радаре -- и нашел!  В
каких-то полутора тысячах километров!
     -- Порыв-8   вызывает  АМУ-27  Земля-Луна,  у  меня  пробита
гравиметрическая   система,    немедленно    выполняйте    маневр
расхождения, точка схождения курсов  сорок  четыре  ноль  восемь,
квадрант Луна четыре, граничная зона. Прием.
     -- АМУ-27  вызывает  Порыв-8  Марс-Земля,  ИО-2,  ИО-  2-бис
Земля-Луна, выполняю маневр расхождения время  двадцать  тридцать
девять, одновременный поворот за ведущим на расстоянии видимости,
отклонение к северу сектор Луна один ноль запятая шесть,  включаю
двигатели малой тяги. Прием.
     Еще продолжая говорить, он включил обе нижние рулевые  дюзы.
Ведомые ответили сразу,  выполнили  поворот,  звезды  проплыли  в
экранах, "Порыв" поблагодарил -- он летел к Луне Главной.  Пиркс,
в неожиданном приливе воодушевления, пожелал ему мягкой  посадки,
это считалось хорошим тоном, тем более что у того была  авария,--
он  видел  его  в  тысяче  километров  от  себя  с    включенными
позиционными огнями,-- потом снова вызвал  свои  ИО,  и  началось
возвращение на прежний курс -- ужас! Известное дело  --  сойти  с
курса легче легкого,  а  вот  поди  отыщи  потом  нужный  отрезок
параболы! Другое ускорение -- он не успевал  вводить  данные,  по
Вычислителю ползали мухи, потом замельтешили  перед  радаром,  их
тени носились по экрану. И откуда  у  этих  тварей  столько  сил?
Прошло добрых двадцать минут, прежде чем  он  вышел  на  заданный
курс.
     "А у Берста, должно быть, дорога как  пылесосом  вычищена,--
подумал Пиркс.-- Впрочем, что  ему!  Он  и  так  управится  одной
левой!"
     Он включил автомат тяги, чтобы на 83 минуте согласно заданию
сбросить ускорение до нуля,-- и тут увидел  такое,  что  насквозь
промокшее противопотное белье показалось ему сшитым изо льда.
     С распределительного щита медленно, по миллиметру,  сползала
белая крышка. Ее, как видно, плохо закрепили, и во  время  рывков
при маневрировании (он действительно  дергал  слишком  уж  резко)
зажимы ослабли. Между тем ускорение все  еще  было  l,7g,  крышка
сползала  медленно,  словно  кто-то  тянул  ее  вниз    невидимой
ниткой,-- и вдруг соскочила, ударилась о стекло колпака  снаружи,
соскользнула по нему и осталась лежать на полу. Заблестели четыре
оголенных медных провода  высокого  напряжения,  а  под  ними  --
предохранители.
     "Ну, и чего я, собственно, перепугался? -- сказал он себе.--
Крышка упала, подумаешь. С крышкой, без крышки, не все ли равно?"
     И все-таки ему было тревожно -- такого случаться не  должно.
Если  слетает  крышка  с  предохранителей,  то  может  и    корма
отвалиться.
     До конца полета с ускорением оставалось всего двадцать  семь
минут, когда он  сообразил,  что  после  выключения  тяги  крышка
станет невесомой и начнет летать по кабине. Пожалуй, еще наделает
бед? Да нет, вряд ли. Слишком легка. Даже стеклышка не  разобьет.
Э-э, обойдется.
     Он поискал взглядом мух,-- гоняясь друг за  дружкой,  жужжа,
мельтеша, они описывали круги вокруг банки, пока не  уселись  под
предохранителями. Он потерял их из виду.
     На экране радара он нашел оба своих ИО -- на заданном курсе.
Передний экран заполнял огромный, вполнеба, лунный диск. Когда-то
они проходили селенографическую практику в кратере Тихо, и  Берст
с помощью обычного переносного теодолита смог вычислить... э-э, к
дьяволу, чего он только не может! Пиркс попытался  отыскать  Луну
Главную на внешнем склоне кратера Архимеда. Она глубоко  зарылась
в скалы и была почти не видна; лишь  по  сигнальным  огням  можно
было бы различить отутюженную посадочную площадку --  разумеется,
ночью, но теперь там светило солнце.  И  хотя  станция  лежала  в
полосе тени от кратера, контраст с ослепительно сверкающим диском
был так резок, что слабые сигнальные огни совершенно терялись.
     Луна выглядела так, словно на нее не ступала нога  человека,
от Лунных Альп на равнину Моря  Дождей  ложились  длинные-длинные
тени. Он вспомнил, как перед полетом на Луну -- всей  группой,  и
летели они простыми пассажирами --  Ослиный  Лужок  попросил  его
проверить, видны ли с Луны звезды седьмой величины, а  он,  осел,
согласился с величайшей готовностью! У него начисто  вылетело  из
головы, что днем с Луны звезд вообще  не  видно:  слишком  слепит
глаза сияние солнца, отраженное от  лунной  поверхности.  Ослиный
Лужок потом еще долго донимал его этими "звездами с Луны". Лунный
диск понемногу распухал на экранах -- в переднем он уже  вытеснял
последние клочки черного неба.
     Странно  --  жужжание  стихло.  Он  глянул  направо  --    и
остолбенел.
     Одна муха сидела на выпуклом боку предохранителя  и  чистила
крылышки, другая с ней заигрывала. В каких-то миллиметрах от  них
блестел кабель.  Изоляция  кончалась  чуть  выше  --  все  четыре
провода, толщиной почти с карандаш, были оголены,  напряжение  не
слишком высокое, 1000 вольт, поэтому и расстояние между ними было
небольшим -- семь миллиметров. Он случайно знал, что семь. Как-то
они разбирали всю проводку, и за то, что он  не  знал  расстояния
между проводами, ассистент наговорил ему всякого. Муха  покончила
с флиртом и теперь ползала по голому  проводу.  Понятно,  это  ей
ничем не грозило. Но если бы ей вздумалось перелезть на другой...
Как видно, это-то ей и вздумалось: она  зажужжала  и  уселась  на
крайнем медном проводе. Как  будто  во  всей  кабине  не  нашлось
другого места! Если ее передние лапки окажутся на одном  проводе,
а задние на другом...
     Ну и что? В худшем случае будет короткое замыкание, впрочем,
муха, пожалуй, не  так  уж  и  велика.  А  даже  если...  что  ж,
закоротит на секунду, предохранитель автоматически выключит  ток,
муха сгорит, автомат опять включит ток, вот и все,-- зато от мухи
он будет избавлен! Как загипнотизированный,  он  смотрел  на  щит
высокого напряжения. И все-таки лучше бы этой твари не пробовать.
Короткое замыкание -- один дьявол знает, чем это может кончиться.
Вроде бы ничем -- но лучше не надо.
     Время: еще восемь минут на постепенно убывающей тяге.  Скоро
конец.  Он  еще  не  перевел  взгляд  с  циферблата,  как  что-то
сверкнуло -- и свет погас. На какую-то треть секунды, не  дольше.
"Муха!"  --  успел  он  подумать,  с  затаенным  дыханием  ожидая
включения автомата. Автомат сработал.
     Свет зажегся, но оранжевый, тусклый, и тут же предохранитель
щелкнул опять.  Темень.  Автомат  снова  включил  ток.  Выключил.
Включил. И так пошло -- без конца. Свет загорался  вполнакала,  в
чем дело? В  мгновенных,  периодически  повторяющихся  проблесках
света он с трудом разглядел: от мухи -- эта тварь втиснулась-таки
между проводами -- остался обугленный трупик, он-то  и  продолжал
соединять провода.
     Нельзя  сказать,  чтобы  он  очень  уж  испугался.  Он   был
неспокоен, да, но разве после  старта  он  успокаивался  хоть  на
минуту? Часы были плохо видны. Табло индикаторов имели автономное
освещение, радар тоже. Тока хватало  ровно  настолько,  чтобы  ни
аварийные  огни,  ни  резервная  цепь  не  включалась,--  но   не
настолько, чтобы было светло. До выключения двигателей оставалось
четыре минуты.
     Ему не приходилось об  этом  заботиться:  редуктор  выключит
двигатель автоматически. Ледяная  струйка  пробежала  у  него  по
спине -- как же выключит, если в сети замыкание?
     Он было засомневался: может, это не та цепь,  а  другая?  --
пока не сообразил,  что  это  главные  предохранители,  Для  всей
ракеты и всех цепей. Но реактор, реактор-то сам по себе?..
     Реактор -- да. Но не  автомат.  Он  ведь  сам  его  включил.
Значит, надо теперь  отключить.  Или  лучше  не  трогать?  Может,
все-таки обойдется?
     Конструкторы не учли, что в кабину может попасть  муха,  что
крышка может сползти и будет замыкание -- да какое!
     Свет мигал не переставая. Что-то надо было делать. Но что?
     Очень просто: переключить главный рубильник  --  сзади,  под
полом. Он отключит главную цепь и подсоединит аварийную. Только и
всего.  Ракета  сконструирована  не  так  уж   бестолково,    все
предусмотрено, и даже с запасом надежности.
     Интересно, а Берст тоже сразу бы до этого додумался? Как  ни
обидно -- пожалуй, да. И даже... но оставалось всего две  минуты!
Он не успеет выполнить маневр! Пиркс рванулся в своих ремнях.  Он
же напрочь забыл о тех!
     Он закрыл глаза и сосредоточился.
     -- АМУ-27 ведущий Земля-Луна вызывает ИО-2, ИО-2-бис. У меня
замыкание  в  рулевой  рубке.  Маневр   выхода    на    временную
стационарную орбиту  над  экваториальной  зоной  Луны  выполню  с
опозданием... э-э... неопределенной продолжительности. Выполняйте
маневр самостоятельно в установленное время. Прием.
     -- ИО-2-бис  ведущему  АМУ-27  Земля-Луна.  Выполняю  маневр
выхода на временную стационарную орбиту над экваториальной  зоной
совместно с ИО-2. У  тебя  девятнадцать  минут  до  Диска.  Желаю
удачи. Конец.
     Едва дослушав, он  отвинтил  кабель  радиофона,  кислородный
шланг, второй кабель, поменьше,-- ремни он отстегнул еще  раньше.
Когда он вставал с кресла, автомат редуктора  вспыхнул  рубиновым
светом.  Кабина  периодически    выныривала    из    темноты    в
мутно-оранжевый  полусвет.  Двигатель  не  включился.   Рубиновый
огонек глядел из полутьмы, словно спрашивая  совета.  Послышалось
монотонное гудение -- сигнал тревоги. Автомат не  смог  выключить
двигатели.
     С трудом удерживая равновесие, он бросился туда, за кресло.
     Рубильник помещался в кассете, вделанной в пол.  Кассета  --
заперта на ключ. Так и есть, заперта. Он рвал на себя  крышку  --
та не поддавалась. Где ключ?
     Ключа не было. Он дернул еще раз -- впустую.
     Он выпрямился. Смотрел перед собой невидящими глазами --  на
передних экранах сияла уже не серебристая, а  белая,  как  горные
снега, огромная Луна. Зубчатые тени  кратеров  проплывали  по  ее
диску. Включился радарный альтиметр -- или он работал уже  давно?
Под его мерное тиканье из полутьмы выскакивали  зеленые  цифирки:
расстояние -- двадцать одна тысяча километров.
     Свет непрерывно мигал,  предохранитель  выключал  и  включал
ток. Но кабина уже не погружалась во тьму: призрачное сияние Луны
наполняло ее и лишь ненамного ослабевало, когда лампы  загорались
полуживым светом.
     Корабль летел все прямо и прямо, продолжая набирать скорость
при остаточном ускорении  0,2g,--  а  Луна  притягивала  его  все
сильнее. Что делать?! Он еще раз метнулся к кассете,  пнул  ногой
крышку -- сталь даже не дрогнула.
     Сейчас! О Господи! Как он мог так  поглупеть!  Надо...  надо
всего лишь попасть туда, за прозрачную стенку! Ведь можно  же!  У
самого  выхода,  где  стеклянный  пузырь,  сужаясь,  переходит  в
воронку, которая заканчивается у люка, под табличкой "ТОЛЬКО  ПРИ
АВАРИИ РАСПРЕДЕЛИТЕЛЯ" есть покрытый красным лаком  рычаг.  Стоит
его перевести, и стеклянная банка приподнимется почти на метр  --
можно пролезть, каким-нибудь кусочком изоляции очистить провода
и...
     В один прыжок он очутился у красного  рычага.  "Болван!"  --
мысленно рявкнул он на себя, вцепился в стальной рычаг  и  рванул
его так, что в плечах хрустнуло. Рукоятка выскочила во всю  длину
отливающего  маслом  стального  прута,--  а   банка    даже    не
шелохнулась. Он ошалело таращился на нее --  в  глубине  виделись
экраны, заполненные сияющей Луной, свет по-прежнему мигал над его
головой,-- он дернул еще  раз,  хотя  рукоятка  и  так  была  уже
выдвинута до предела... Все напрасно...
     Ключ! Ключ от кассеты с рубильником! Он ничком  бросился  на
пол, заглянул под кресло. Там валялась только шпаргалка...
     Лампы непрестанно мигали, предохранитель включал и  выключал
ток. Когда огни гасли, все вокруг становилось белым, как  скелет,
словно выструганным из костей.
     "Конец!" -- подумал он. Катапультироваться вместе с  банкой?
Вместе с креслом, в капсуле? Нельзя,  парашют  не  сработает,  на
Луне ведь нет атмосферы. "На помощь!!!" -- хотелось ему крикнуть,
но звать было некого -- он был один. Что делать?! Должен же  быть
какой-нибудь выход!
     Он снова рванулся к рукоятке -- рука чуть  не  выскочила  из
суставов. От отчаяния хотелось заплакать. Так глупо, так глупо...
Где ключ? Почему механизм заело? Альтиметр... Он бросил взгляд на
табло: девять с половиной тысяч километров. На  сверкающем  диске
ясно виднелись зубчатые края Тимохариса. Ему почудилось, будто он
уже видит то место, где врежется в покрытую пемзой  скалу.  Будет
гром, вспышка и...
     Вдруг, в секундном  проблеске  света,  его  бешено  скачущие
глаза упали на четверной ряд медных  жил.  Там  отчетливо  чернел
уголек,  соединявший  провода,--  все,  что  осталось  от   мухи.
Выставив плечо, он отчаянно, по-вратарски  прыгнул  вперед,  удар
был страшный, он чуть не лишился сознания. Стенка не дрогнула. Он
вскочил,  тяжело  дыша,  с  окровавленным  ртом,  готовый   снова
броситься на стеклянную стену.
     Посмотрел вниз.
     Рукоятка малого  пилотажа.  Для  больших,  порядка  10g,  но
кратковременных  ускорений.  Действовала  она  напрямую,    через
механическое сцепление. И на долю секунды давала аварийную тягу.
     Но ею он мог лишь прибавить скорость, то есть -- еще быстрее
долететь  до  Диска.  А  не  затормозить.  Тяга   была    слишком
кратковременной. А торможение должно  быть  непрерывным.  Значит,
малый пилотаж -- бесполезен?
     Он кинулся к рукоятке, падая, схватил ее,  рванул,  уже  без
амортизирующей защиты кресла; ему показалось, что  кости  у  него
разлетаются, так его бросило о пол. Он дернул еще раз.  Еще  один
страшный, мгновенный прыжок ракеты! Он  ударился  головой  оземь,
если бы не пенопласт -- разбился бы вдребезги.
     Предохранитель звякнул  --  и  мигание  вдруг  прекратилось.
Кабину залило нормальное, спокойное сияние ламп.
     Мгновенные ускорения малого пилотажа двойным  ударом  выбили
трухлявый уголек,  застрявший  между  проводами.  Замыкание  было
устранено. Чувствуя соленый привкус крови во рту,  он  прыгнул  в
кресло, словно нырял с трамплина, но промахнулся, пролетел высоко
над  спинкой,--  страшный  удар  о  верх  пузыря,  лишь   отчасти
смягченный шлемом.
     Как  раз  тогда,  когда  он   отталкивался    для    прыжка,
заработавший автомат выключил двигатель. Остаточная сила  тяжести
исчезла. Корабль, теперь уже по инерции, камнем  падал  прямо  на
скалистые руины Тимохариса.
     Он оттолкнулся от потолка. Кровавая слюна -- его собственная
-- серебристо-красными пузырьками плавала  возле  него.  Отчаянно
извиваясь, он вытягивал руки к спинке кресла. Выгреб из  карманов
все, что там было, и швырнул за спину.
     Сила отдачи медленно, мягко подтолкнула  его,  он  опускался
все  ниже,  пальцы,  вытянутые  так,  что  лопались    сухожилия,
царапнули ногтями никелированную трубку и впились в  нее.  Теперь
он уже не отпустил. Головой вниз, как гимнаст, выполняющий стойку
на брусьях, подтянулся, поймал ремни, съехал по ним вниз, обернул
их вокруг туловища -- застежка... застегивать  было  некогда,  он
зажал конец ремня зубами -- держало.  Теперь  руки  на  рукоятки,
ноги -- в стремянные педали!
     Альтиметр: до Диска -- тысяча восемьсот километров. Ну  что,
успеет затормозить? Исключено! 45  километров  в  секунду!  Нужно
выполнить разворот, глубокий выход из пике -- только так!
     Он выключил рулевые дюзы -- 2, 3, 4g! Мало! Мало!
     Дал полную тягу на разворот. Сверкающий ртутью диск, до  сих
пор словно бы встроенный в экран, дрогнул  и  начал  все  быстрее
уплывать вниз. Кресло поскрипывало под  растущей  тяжестью  тела.
Корабль описывал дугу над самой поверхностью Луны, дугу огромного
радиуса,  ведь  скорость  была  громадная.  Рукоятка  стояла   не
шелохнувшись, доведенная до упора. Его все  глубже  вдавливало  в
губчатое сиденье, дыхание  перехватывало  --  комбинезон  не  был
соединен  с  кислородным  компрессором,  он    чувствовал,    как
прогибаются ребра,  сероватые  пятна  замелькали  перед  глазами.
Ежесекундно ожидая потери зрения, он все же не  отрывал  глаз  от
рамки радарного альтиметра,  перемалывавшего  в  своих  окошечках
цифры, один ряд выскакивал за другим: 990  -  900  -  840  -  760
километров...
     Он знал, что идет  на  полной  тяге,  и  все-таки  продолжал
выжимать рукоятку. Он делал самый крутой  поворот,  какой  только
был  возможен,  и  все  же  продолжал  терять  высоту  --   цифры
по-прежнему уменьшались, хотя все медленнее и медленнее -- он все
еще был в нисходящей части огромной дуги.  С  трудом  --  глазные
яблоки едва поворачивались -- он скосился на траектометр.
     Экран аппарата, как и обычно при полете в  опасной  близости
от небесных тел, показывал не только траекторию корабля, вместе с
ее слабо мерцающим вероятным продолжением, но и  профиль  участка
лунной поверхности, над которым выполнялся маневр.
     Обе кривые -- полета и лунного профиля --  почти  сходились.
Пересекались они или нет?
     Нет. Но его дуга почти касалась  поверхности.  Было  неясно,
проскользнет он над Диском -- или врежется в  грунт.  Погрешность
составляла семь-восемь километров, и  Пиркс  не  мог  знать,  где
проходит кривая: над скалами или под ними.
     В глазах темнело -- 5g делали свое. Но сознания он не терял.
Лежал, ослепший,  стиснув  пальцы  на  рукоятках,  чувствуя,  как
понемногу сдают амортизаторы кресла. В то, что пришел  конец,  он
не верил.  Просто  не  мог  поверить.  Уже  и  губы  отказывались
пошевелиться -- и в наступившей  для  него  темноте  он  медленно
считал про себя: двадцать один... двадцать два... двадцать три...
двадцать четыре.
     При счете "пятьдесят" мелькнула мысль: вот оно, столкновение
-- если ему вообще суждено случиться. И  все-таки  он  не  разжал
ладоней. Ему становилось все хуже: удушье, звон в  ушах,  во  рту
полно крови, в глазах -- кровавая темень...
     Пальцы разжались сами -- рукоятка  медленно  сдвинулась,  он
уже ничего не слышал, ничего не видел.  Тьма  постепенно  серела,
дышать становилось  легче.  Он  хотел  открыть  глаза,--  но  они
оставались все время открытыми и теперь горели  огнем:  пересохла
роговица.
     Он сел.
     Гравиметр показывал 2g. Передний  экран  --  пуст.  Звездное
небо. Луны ни следа. Куда девалась Луна?
     Она осталась внизу -- под ним. Из своего  смертельного  пике
он взмыл ввысь -- и теперь удалялся от нее с убывающей скоростью.
Как  близко  он  прошел   над    Луной?    Альтиметр,    конечно,
зарегистрировал, но в эту минуту у него были дела  поважнее,  чем
выпытывать цифровые данные у прибора. Лишь теперь до его сознания
дошло, что сигнал тревоги  наконец-то  замолк.  Много  пользы  от
такого сигнала! Уж лучше бы  подвесили  колокол.  Погост  --  так
погост. Что-то тихонько зажужжало  --  муха!  Та,  вторая!  Жива,
проклятая тварь! Она кружила над самой  банкой.  Во  рту  у  него
торчало что-то отвратительное, шершавое, с привкусом  полотна  --
конец предохранительного ремня! Он все еще сжимал его в зубах.  И
даже не замечал этого.
     Он застегнул ремни, положил ладони на рукоятки: теперь  надо
вывести ракету на заданную орбиту.  Обоих  ИО,  конечно,  и  след
простыл, но он должен дотянуть, куда следует, и доложить  о  себе
Луне Навигационной. А может, Луне Главной, ведь  у  него  авария?
Черт их разберет! Или сидеть тихо? Исключено! Когда он  вернется,
увидят кровь, даже стеклянный верх забрызган красным  (теперь  он
это заметил),  впрочем,  регистрирующее  устройство  записало  на
пленку все, что тут творилось,-- и  безумства  предохранителя,  и
его борьбу с аварийной рукояткой. Хороши эти АМУ, нечего сказать!
А еще лучше те, что подсовывают пилотам такие гробы!
     Но пора уже было рапортовать, а он все еще не знал, кому; он
отпустил плечевой ремень, нагнулся и протянул руку  к  шпаргалке,
валявшейся под креслом. В конце концов, почему бы и не  заглянуть
в нее? Хоть теперь пригодится.
     И  тут  позади  он  услышал  скрип  --  точь-в-точь    будто
отворилась какая-то дверь.
     Никакой двери там не было, он знал  это  точно,  а  впрочем,
привязанный ремнями к креслу, не мог обернуться,-- но  на  экраны
упала полоса света, звезды поблекли, и  он  услышал  приглушенный
голос Шефа:
     -- Пилот Пиркс!
     Он хотел вскочить, ремни не пустили, он опять упал в  кресло
-- с ощущением, будто сходит с  ума.  В  проходе  между  стенками
кабины и пузыря появился Шеф. Шеф стоял перед ним в  своем  сером
мундире, серыми глазами смотрел на него -- и улыбался.  Пиркс  не
понимал, что такое с ним происходит.
     Стеклянная оболочка  приподнялась  --  он  машинально  начал
отстегивать  ремни,  встал,--  экраны  за  спиной  Шефа  внезапно
погасли, словно их ветром задуло.
     -- Совсем  неплохо,  пилот  Пиркс,--  сказал  Шеф.--  Совсем
неплохо.
     Пиркс все еще не соображал, что с  ним,  и,  стоя  навытяжку
перед Шефом, сделал нечто ужасное -- повернул  голову,  насколько
позволял надутый ворот.
     Весь проход вместе с люком раздался по сторонам -- как будто
ракета здесь лопнула. В полосе вечернего  света  виднелся  помост
ангара, какие-то люди на нем, тросы, решетчатые консоли...  Пиркс
с полуоткрытым ртом взглянул на Шефа.
     -- Подойди-ка, дружище,-- сказал Шеф и медленно протянул ему
руку. Пиркс пожал ее. Шеф усилил пожатие и добавил: --  От  имени
Службы  Полетов  выражаю  тебе  признательность,  а  от    своего
собственного -- прошу извинения. Это... это необходимо. А  теперь
зайдем-ка ко мне. Ты сможешь умыться.
     Он направился к выходу. Пиркс пошел за ним, ступая тяжело  и
неуклюже. На воздухе  было  холодно  и  дул  слабый  ветерок:  он
проникал в ангар через раздвинутую часть перекрытия.  Обе  ракеты
стояли на прежних местах -- только к их носовым частям  тянулись,
провисая дугой, длинные, толстые кабели. Раньше этих  кабелей  не
было.
     Стоявший на помосте инструктор  что-то  ему  говорил.  Через
шлем было плохо слышно.
     -- Что? -- машинально переспросил он.
     -- Воздух! Выпусти воздух из комбинезона!
     -- А, воздух...
     Пиркс повернул вентиль -- зашипело.  Он  стоял  на  помосте.
Двое в белых халатах чего-то ждали перед тросами ограждения.  Нос
ракеты казался распоротым. Мало-помалу  его  охватывала  какая-то
странная слабость... изумление... разочарование... все отчетливее
перераставшее в гнев.
     Рядом открывали люк второй ракеты.  Шеф  стоял  на  помосте,
люди в белых халатах что-то объясняли  ему.  Из  люка  послышался
слабый шорох...
     Какой-то  коричневый,   полосатый,    извивающийся    клубок
выкатился оттуда,  смутным  пятном  мелькала  голова  без  шлема,
захлебывалась ревом...
     Ноги под ним подогнулись.
     Этот человек...
     Берст врезался в Луну.

     Патруль

 С Stanislav Lem, Patrol, 1959
 (C) Константин Душенко, перевод, 1993

     На дне коробочки стоял домик под красной крышей с крохотными
черепичками. Он был похож на малину  --  даже  лизнуть  хотелось.
Если коробочку потрясти, из окружавших домик кустов выкатывались,
словно розовые жемчужинки, три поросенка. И тотчас же из норы под
лесом -- лес был лишь нарисован на внутренней  стенке  коробочки,
но будто живой -- выбегал черный  волк  и,  щелкая  при  малейшем
движении зубастой, красной изнутри пастью,  мчался  к  поросятам,
чтобы их проглотить. Должно быть, внутри  у  него  был  магнитик.
Требовалась немалая ловкость, чтобы этому помешать. Постукивая по
дну коробочки ногтем мизинца, надо было завести поросят в  домик,
через дверку, которая не всегда к тому же  распахивалась.  Вещица
не больше пудреницы -- а  можно  скоротать  с  ней  полжизни.  Но
теперь, в невесомости, она была бесполезна. Пилот  Пиркс  не  без
грусти поглядывал на рычаги ускорителей. Одно небольшое  движение
-- и тяга двигателей, даже самая слабая, устранит невесомость, и,
вместо того чтобы без  толку  таращиться  в  черную  пустоту,  он
занялся бы судьбой поросят.
     К сожалению, регламент не предусматривал включения  атомного
реактора ради спасения трех розовых поросят. Больше того:  лишние
маневры в пространстве категорически запрещались. Как  будто  это
было бы лишним маневром!
     Пиркс медленно спрятал коробочку в карман.  Пилоты  брали  с
собой куда более странные вещи,  особенно  в  дальние  патрульные
рейсы -- такие, как этот. Раньше начальство  Базы  сквозь  пальцы
смотрело на пустую трату урана ради запуска в  небеса,  вместе  с
пилотами, всяких курьезных вещиц, вроде заводных птичек,  клюющих
рассыпанные по столу крошки, механических шершней, гоняющихся  за
механическими осами, китайских головоломок из никеля  и  слоновой
кости, -- и никто уже не помнил, что заразил Базу  этим  безумием
маленький Аарменс:  отправляясь  в  патруль,  он  просто  отбирал
игрушки у своего шестилетнего сына.
     Такая идиллия продолжалась довольно  долго,  почти  год,  --
пока ракеты не начали пропадать без вести.
     Впрочем,  в  те  спокойные  времена  пилоты   не    жаловали
патрульные рейсы, а зачисление в группу,  прочесывающую  пустоту,
считалось  знаком  личной  немилости  со  стороны  Шефа.   Пиркса
назначение в патрульную группу вовсе не удивило; это как корь  --
раньше ли, позже ли, каждый должен через это пройти.
     Но потом не вернулся Томас, большой, грузный Томас,  который
носил ботинки сорок пятого размера, обожал розыгрыши и воспитывал
пуделей -- самых умных в  мире,  конечно.  Даже  в  карманах  его
комбинезона можно было найти шкурку от колбасы и кусочки  сахара,
а Шеф подозревал, что порой он тайком проносит в  ракету  пуделя,
-- хотя Томас божился, что  ничего  такого  ему  и  в  голову  не
приходило. Возможно.  Этого  никто  уже  не  узнает,  потому  что
однажды в июле, вечером, Томас взлетел, взяв с собой два  термоса
с кофе -- он всегда очень  много  пил,  --  а  третий  оставив  в
кают-компании Базы, чтобы, вернувшись, выпить такого кофе,  какой
он любил -- смешанный с гущей и сваренный с сахаром. Термос  ждал
его  очень  долго.  На  третий  день  в  семь  утра  истек   срок
"допустимого опоздания", и имя Томаса записали мелом на  доску  в
навигационной рубке. Такого у них еще не случалось -- лишь  самые
старшие пилоты помнили время, когда аварии были делом обычным,  и
даже  любили  рассказывать  товарищам  помоложе  леденящие  кровь
истории о тех временах, когда метеоритная тревога  объявлялась  с
упреждением в пятнадцать секунд -- как раз вовремя, чтобы  успеть
попрощаться с семьей. По радио, разумеется. Но это и в самом деле
было давным-давно. Доска  в  навигационной  всегда  пустовала  и,
собственно, оставалась там лишь в силу инерции.
     В девять вечера  было  еще  довольно  светло.  Все  дежурные
пилоты вышли из радиорубки и стояли, задрав  головы  к  небу,  на
газонах, окружавших огромную бетонированную посадочную  площадку.
Шеф вернулся из города  вечером,  снял  с  катушек  все  ленты  с
записями сигналов автоматического передатчика Томаса и поднялся в
остекленную башню обсерватории, маленький купол которой  вращался
как обезумевший, зыркая во все стороны черными раковинами радаров.
     Томас полетел на маленьком  АМУ,  и,  хотя,  как  утешал  их
сержант из группы заправщиков, атомного топлива  на  АМУ  хватило
бы, чтобы облететь половину Млечного Пути, все смотрели  на  него
как на полного идиота, а кто-то даже  смачно  его  обругал,  ведь
кислорода у Томаса было всего на пять суток, да еще восьмичасовой
неприкосновенный запас.  Четыре  дня  кряду  восемьдесят  пилотов
Станции, не считая множества прочих --  всего  почти  пять  тысяч
ракет, -- прочесывали сектор, в котором пропал Томас. И не  нашли
ничего, будто он растворился в пространстве.
     Вторым был Уилмер. Его,  правду  сказать,  мало  кто  любил;
собственно, для этого не было ни одного серьезного повода -- зато
множество мелких. В разговоре он никому  не  давал  закончить  --
непременно  старался  вставить  словцо.    По-дурацки    смеялся,
совершенно некстати, и чем больше этим раздражал окружающих,  тем
смеялся громче. Когда  ему  не  хотелось  утруждать  себя  точной
посадкой, он садился прямо на траву, выжигая ее до самых  корней,
на метр в глубину. Но стоило кому-нибудь залететь в его сектор на
четверть миллипарсека, как он немедленно подавал рапорт, --  даже
если это был его товарищ по Базе.  Были  и  другие  причины,  уже
совершенно пустяшные, о которых и  говорить-то  неловко,  --  он,
например, вытирался чужими полотенцами, чтобы подольше не пачкать
собственное, -- но, когда он  не  вернулся  на  Базу,  все  вдруг
обнаружили, что Уилмер -- отличный  парень  и  надежный  товарищ.
Снова  безумствовал  радар,  пилоты  летали  без  смены  и    вне
расписания, радисты из службы прослушивания не  уходили  домой  и
спали на смену у стены, на  лавке,  --  даже  обед  им  приносили
наверх; Шеф, уехавший было в отпуск, вернулся спецрейсом,  пилоты
прочесывали сектор четверо суток, а настроение у всех было такое,
что за не согнутый, как положено,  шплинт  в  какой-нибудь  гайке
готовы  были  шею  свернуть  механику;  приехали  две    комиссии
экспертов, АМУ-116,   как   две  капли  воды  похожий  на  ракету
Уилмера,  разобрали  буквально  до  винтика,  как  часы,  --  без
малейшего результата.
     Правда, в секторе было тысяча шестьсот триллионов кубических
километров, но он считался спокойным -- ни случайных  метеоритов,
ни постоянных метеоритных потоков; даже орбиты  старых,  уже  сто
лет не появлявшихся комет не  пересекали  его,  а  известно,  что
такая комета иногда рассыпается на  кусочки  где-нибудь  рядом  с
Юпитером, в "мельнице" его возмущений, и потом мало-помалу  сорит
на старой орбите осколками распавшегося ядра. Но в  этом  секторе
не было решительно ничего -- ни один спутник, ни один астероид не
залетали сюда, не говоря уж о целом их поясе; и как  раз  потому,
что пустота была в нем  такая  "чистая",  пилоты  не  любили  тут
патрулировать.
     Тем не менее Уилмер  был  уже  вторым  пилотом,  исчезнувшим
здесь, а его регистрационная лента  --  разумеется,  десятикратно
прокрученная, сфотографированная, скопированная и  пересланная  в
Институт -- сообщила ровно столько же, сколько лента  Томаса,  то
есть ничего. Какое-то время сигналы приходили, а потом перестали.
Автоматический передатчик высылал их довольно редко -- раз в час.
После Томаса осталось одиннадцать, после Уилмера --  четырнадцать
таких сигналов. И это все.
     После  второго  исчезновения  начальство   развило    бурную
деятельность. Сперва проверили все ракеты  --  атомные  реакторы,
газораспределение,  каждый  винтик;  за    поцарапанное    стекло
корабельных часов можно было остаться без отпуска. Потом заменили
часовые  механизмы  всех  передатчиков,  словно  это  они    были
виноваты!  Теперь  контрольные  сигналы    передавались    каждые
восемнадцать минут. В этом не было еще ничего плохого,  напротив;
плохо было то, что на взлетной площадке стояли теперь два офицера
самого высокого ранга и безжалостно отбирали все без  изъятия  --
клюющих и поющих птичек, бабочек, карманные игры, -- целая  груда
конфискованных мелочей вскоре выросла в кабинете Шефа. Злые языки
говорили даже, что дверь кабинета так часто заперта потому,  что,
дескать, он сам во все это играет.
     Только в свете  этих  событий  можно  по-настоящему  оценить
незаурядное искусство пилота Пиркса, который несмотря ни  на  что
сумел пронести на борт  своего  АМУ  домик  с  тремя  поросятами.
Правда, радости от этого было  мало  --  разве  только  моральное
удовлетворение.
     Патрульный полет тянулся уже девятый  час.  Тянулся  --  это
самое  подходящее  слово.  Пилот  Пиркс  сидел  в  своем  кресле,
опутанный ремнями, как  мумия,  только  руки  и  ноги  оставались
свободны, -- и с апатией поглядывал на экраны. Шесть  недель  они
летали парами, соблюдая дистанцию в триста километров,  но  потом
База вернулась к прежней  тактике:  сектор  был  пуст,  абсолютно
пуст, и даже одной  патрульной  ракеты  было  для  него  чересчур
много; но нельзя же оставлять "дыру" на звездных картах, так  что
полеты,  теперь  уже  одиночные,  продолжались.  Пиркс  стартовал
восемнадцатым, считая с отмены парных полетов.
     За неимением лучших занятий  он  размышлял  о  том,  что  же
все-таки случилось с Томасом и Уилмером. На  Базе  о  них  теперь
почти и не вспоминали, но в патрульном рейсе  человек  достаточно
одинок, чтобы позволить себе даже самые  бесплодные  размышления.
Пиркс летал уже почти три года (два года четыре месяца, если быть
совершенно точным) и считал себя старым волком. Космическая скука
прямо-таки изводила его, хотя он вовсе не был склонен к позерству.
     Патрульный полет сравнивали, не без оснований, с ожиданием в
приемной дантиста --  с  той  только  разницей,  что  дантист  не
приходил. Звезды, понятно, не  двигались,  Земли  не  было  видно
совсем, или, если уж очень повезет, она появлялась  на  экране  в
виде крохотного обрезка посиневшего ногтя, да и то лишь в  первые
два  часа  полета,  а  потом  становилась  звездой,  похожей   на
остальные,  только  постепенно  перемещавшейся.  На  Солнце,  как
известно, смотреть  вообще  нельзя.  В  этих  условиях  китайские
головоломки и карманные  игры  становились  делом  первостепенной
важности. Однако обязанностью пилота  было  висеть  в  коконе  из
предохранительных ремней, следить за обычными экранами и  экраном
радара,  время  от  времени  докладывать  Базе,  что  ничего   не
случилось, проверять индикаторы холостого хода  реактора;  иногда
-- но это уж крайне редко -- из патрулируемого сектора  приходила
просьба о помощи или даже сигнал SOS, и тогда надо было гнать  во
весь дух; но такая удача выпадала не чаще одного-двух раз в год.
     Если во все это хорошенько вдуматься, станет ясно, что  даже
самые невероятные мысли и фантазии пилотов, прямотаки  преступные
с точки зрения Земли и обычных пассажиров ракет,  были  в  высшей
степени  человеческими.  Когда  вокруг  тебя  полтора   триллиона
кубических километров пустоты, в которой не найдешь даже  щепотки
папиросного пепла,  желание,  чтобы  хоть  что-нибудь  произошло,
пусть даже это будет ужасная катастрофа, превращается в настоящую
манию. За свои сто семьдесят два  патрульных  рейса  пилот  Пиркс
прошел через разные стадии: делался сонным,  мрачнел,  чувствовал
себя  стариком,  впадал  в  чудачества,  был  близок  к  мысли  о
каком-нибудь,  отнюдь  не  тихом  умопомешательстве  и,  наконец,
начал, почти как в курсантские годы, выдумывать  всякие  истории,
нередко настолько замысловатые, что для их завершения не  хватало
и целого рейса. И все-таки продолжал скучать.
     Забираясь в лабиринт своих одиноких раздумий,  Пиркс  хорошо
понимал, что ничего он, конечно, не выдумает и тайна исчезновения
двух его товарищей останется неразгаданной: разве не  бились  над
ней, который ух  месяц,  лучшие  эксперты  Базы  и  Института  --
известно, с каким результатом! Конечно, лучше было бы  пустить  в
ход  волка  и  трех  поросят:  занятие,  быть  может,  столь   же
бесплодное, но более невинное, это  уж  точно.  Однако  двигатели
молчали, и включать  их  не  было  ни  малейшего  повода,  ракета
мчалась  по  отрезку  невероятно  вытянутого  эллипса,  так   что
поросятам приходилось ждать лучшей поры.
     Итак: что же случилось с Томасом и Уилмером?
     Профан, мыслящий прозаически, начал бы с предположения,  что
их  ракеты  с  чем-то  столкнулись,  скажем,  с  метеоритом   или
скоплением космической пыли, с остатками кометного ядра или  хотя
бы с обломком старой ракеты. Однако  вероятность  такого  события
просто ничтожна -- куда легче наткнуться  на  крупный  бриллиант,
лежащий посреди оживленной улицы.
     Со скуки -- только со  скуки  --  Пиркс  начал  подбрасывать
Вычислителю цифры, составлять уравнения, подсчитывать вероятность
столкновений, -- пока не получилась такая цифра, что  Вычислителю
пришлось  срезать  восемнадцать  последних  знаков,  чтобы    она
поместилась в его окошках.
     Впрочем, пустота была и вправду пуста.  Ни  остатков  старых
комет, ни скоплений космической пыли  --  ничего.  Корпус  старой
ракеты, конечно, мог сюда залететь -- чисто теоретически, как и в
любую  другую  точку  Космоса,  --  через  невообразимо   большое
количество лет. Но Томас и Уилмер заметили бы его издалека, самое
малое за 250 километров,  а  если  бы  он  выскочил  прямо  из-за
Солнца, метеоритный радар поднял бы  тревогу  не  меньше  чем  за
тридцать секунд до столкновения; а если бы пилот прозевал  сигнал
тревоги -- скажем, задремав, --  то  маневр  расхождения  был  бы
выполнен автоматически. Допустим даже, что автомат отказал; такое
чудо могло случиться раз -- но не дважды на протяжении  считанных
дней. Вот такие примерно гипотезы предложил бы  профан,  которому
невдомек, что пилота  подстерегает  уйма  опасностей  посерьезнее
встречи с метеоритом или трухлявым кометным ядром.  Ракета,  даже
такая маленькая, как АМУ, состоит почти из ста четырнадцати тысяч
жизненно важных деталей, -- жизненно важных, то есть таких, выход
которых из строя ведет к  катастрофе.  Потому  что  менее  важных
деталей в ней миллион с лишним. Но если такая  беда  и  случится,
ракета после смерти пилота не разлетится бесследно  и  никуда  не
исчезнет, -- по старому присловью пилотов, в  пустоте  ничего  не
пропадает,  и,  если  ты  оставил  там   портсигар,    достаточно
рассчитать элементы его траектории, а  потом  явиться  на  то  же
место  в  надлежащее  время,  и  портсигар   с    астрономической
точностью, секунда  в  секунду,  влетит  тебе  прямо  в  руки.  В
пространстве каждое тело бесконечно кружит  по  своей  орбите,  и
корпуса ракет, потерпевших аварию, почти всегда рано  или  поздно
отыскиваются.  Большие  Вычислители  Института  вычертили   свыше
сорока  миллионов  орбит,  по  которым  могли  двигаться   ракеты
пропавших  пилотов,  и  все  они  были   проверены,    то    есть
прозондированы узконаправленными  лучами  самых  мощных  радарных
систем, какими располагает Земля. С известным уже результатом.
     Это не значит, конечно,  что  прозондировали  всю  Солнечную
систему. В ее безмерности ракета  невообразимо  мала  --  гораздо
меньше, чем атом по сравнению с земным шаром; но искали  повсюду,
где ракеты могли находиться, при условии, что пилоты не  покинули
свои сектора с максимальной скоростью. Но с чего бы им убегать из
своих секторов? Ведь они не получали  никаких  сигналов,  никаких
вызовов, и случиться с ними ничего не могло -- это было доказано.
     Получалось, что Уилмер и Томас  вместе  со  своими  ракетами
испарились, как капли воды, упавшие на раскаленную плиту, --  или
же, что...
     Профан с воображением, в отличие от  прозаического  профана,
объяснил  бы  таинственное  исчезновение  происками  таящихся   в
пространстве чужезвездных существ, столь же высокоразвитых, сколь
и злокозненных.
     Но астронавтика развивалась не первый год, и в этих  существ
уже мало кто верил, раз  во  всем  исследованном  Космосе  их  не
нашли.  Число  анекдотов  о  "существах",   пожалуй,    превысило
количество  кубических  километров  в  Солнечной  системе,  и  за
исключением зеленых новичков, которые  пока  что  летали  лишь  в
кресле, подвешенном к потолку лабораторного зала, никто не дал бы
за их существование даже клочка старой бумаги.  Возможно,  жители
отдаленных звезд существуют, -- но только очень уж отдаленных.
     Несколько  примитивных  моллюскообразных,  несколько   видов
лишайников,  бактерий,  водорослей,  инфузорий,  неизвестных   на
Земле, -- вот, собственно, весь улов экспедиций за  долгие  годы.
Впрочем, допустим даже, что эти создания существуют,  --  неужели
им  больше  нечего  делать,  кроме  как  подстерегать   крохотные
патрульные  корабли  в  неимоверно,  безнадежно  пустом    уголке
пространства? Да и  как  они  ухитрились  бы  подкрасться  к  ним
незамеченными?
     Вопросов, превращавших эту гипотезу в  сплошную,  гигантскую
несообразность, было много,  так  много,  что  игра  окончательно
теряла смысл. И хотя на девятом часу полета Пиркс не  остановился
бы перед самыми замысловатыми  допущениями,  все  же  ввиду  этих
непреложных, отрезвляющих истин ему приходилось совершать насилие
над  собой,  чтобы  хоть  на  минуту  поверить  в    демонических
пришельцев со звезд.
     Несмотря на невесомость, он уставал сидеть в одном положении
и  время  от  времени  менял  наклон  кресла,  к  которому    был
пристегнут;  потом  поочередно  посматривал  направо  и   налево,
причем, как  ни  странно,  вовсе  не  видел  трехсот  одиннадцати
индикаторов,  контрольных  лампочек,  пульсирующих   экранов    и
циферблатов, -- ведь мы не вглядываемся в черты  лица,  знакомого
так хорошо и так давно, что вовсе не нужно изучать изгиб его рта,
рисунок бровей или расположение морщинок на лбу, чтобы знать, что
оно выражает. Циферблаты и  контрольные  лампочки  сливались  для
Пиркса в единое целое, которое говорило ему, что все  в  порядке.
Глядя же прямо  перед  собой,  он  видел  оба  передних  звездных
экрана, а  между  ними  --  свое  собственное  лицо,  окаймленное
утолщенным по  сторонам,  закрывающим  часть  лба  и  подбородка,
желтым шлемом.
     Между звездными экранами располагалось зеркало,  не  слишком
большое и размещенное так, что пилот видел в нем только себя -- и
ничего больше. Неизвестно было, почему и зачем оно там. То  есть,
конечно, это было известно, но мудреные доводы  в  пользу  такого
решения мало кого убеждали. Придумали их психологи. Мол,  как  ни
странно это звучит, но человек, особенно если он долго  находится
в одиночестве, временами теряет контроль над  своим  сознанием  и
своими  эмоциями  и  ни  с  того  ни  с  сего  может  впасть    в
гипнотическое оцепенение, даже сон без  сновидений,  с  открытыми
глазами, и не  всегда  способен  очнуться  вовремя.  А  некоторые
оказываются во власти неизвестно откуда  взявшихся  галлюцинаций,
маниакальных страхов  или  внезапного  возбуждения,  и,  дескать,
лучшее средство против всего этого  --  контроль  за  собственным
лицом. Правда,  целыми  сутками  видеть  собственную  физиономию,
словно впечатанную в стену, и волей-неволей следить за  всеми  ее
ужимками -- занятие не слишком приятное. Об этом мало кто  знает,
кроме  пилотов  патрульных  ракет.  Начинается  все  невинно:  ты
состроишь какую-нибудь гримасу, чуть  скривишься  или  улыбнешься
собственному отражению, а потом уже идут одна за  другой  гримасы
все  более  дикие;  так  всегда  бывает,  когда  ситуация   столь
неестественная затягивается дольше, чем в силах выдержать человек.
     К счастью, Пиркса, в отличие  от  некоторых  его  товарищей,
собственное лицо заботило мало. Понятно, никто этого не  проверял
-- да и как проверишь? -- но, по слухам, иные  в  приступе  скуки
или какого-то уж совершенно немыслимого отупения вытворяли такое,
о чем тяжело рассказывать, -- к примеру,  плевали  в  собственное
отражение, а потом, устыдившись, были вынуждены делать  строжайше
запрещенные вещи -- отстегивать ремни, вставать и  в  невесомости
идти, вернее плыть, к зеркалу, чтобы успеть  его  очистить  перед
посадкой.  Утверждали  даже,  будто  Вюрц,  который  врезался  на
тридцать  три  метра  в  глубь  бетонной  плиты,  слишком  поздно
спохватился, что надо вытереть зеркало,  и  занялся  этим,  когда
корабль уже входил в атмосферу.
     Пилот Пиркс никогда ничего такого не делал и, что важнее, не
ощущал ни малейшей охоты плюнуть в зеркало, -- а  борьба  с  этим
искушением  кое-кого,  говорят,  доводила  чуть    ли    не    до
помешательства; смеяться над этим мог лишь тот, кто  ни  разу  не
патрулировал в одиночку. Пиркс всегда,  даже  если  его  изводила
жесточайшая скука, умел отыскать для себя нечто устойчивое  и  на
этот стержень наматывал все остальные, сбивчивые и неясные  мысли
и чувства, словно запутанную, бесконечную нить.
     Циферблат -- самый обычный, часовой -- показывал одиннадцать
ночи. Через тринадцать минут ракете предстояло  достигнуть  самой
удаленной от Солнца  точки  своей  орбиты.  Пиркс  несколько  раз
кашлянул,  проверяя  микрофон,  зачем-то  предложил   Вычислителю
извлечь корень четвертой степени  из  8769983410567396,  даже  не
посмотрел на результат, который Вычислитель  выдал  с  величайшей
поспешностью, перемалывая в своих окошечках цифирки и  нервно  их
перетряхивая, словно от этого результата зависело Бог знает  что;
подумал, что после посадки сперва выбросит через люк перчатки  --
просто так, потом закурит и пойдет в столовую, где сразу  закажет
что-нибудь жареное, острое, с красным перцем и еще кружку пива --
он любил пиво, -- и тут он увидел светлое пятнышко.
     Он смотрел  на  левый  передний  экран  вроде  бы  невидящим
взглядом и всеми мыслями был уже в столовой, он  даже  чувствовал
запах хорошо поджаренной картошки -- ее готовили  специально  для
него, -- и все же, едва этот светлячок вплыл в  середину  экрана,
он весь так напрягся, что взлетел бы  под  потолок,  если  бы  не
ремни.
     Экран -- имевший около метра  в  диаметре  --  выглядел  как
черный колодец. Почти точно  в  центре  светилась  Ро  Змееносца,
Млечный Путь двойной полосой рассекало темное,  тянувшееся  почти
до самого края зияние пустоты, а по обе стороны от него  искрился
рассыпанный порошок звезд. В эту неподвижную  картину  размеренно
вплыла светлая точечка, маленькая, но гораздо более заметная, чем
любая звезда. Не то чтобы она светила особенно ярко -- нет, Пиркс
заметил ее сразу потому, что она двигалась.
     В пространстве встречаются  движущиеся  светлые  точки.  Это
позиционные огни ракет. Обычно они выключены, и зажигают их  лишь
по радиовызову, для опознания. Позиционные огни у ракет разные --
у пассажирских одни, у  грузовых  другие;  свои  огни  у  быстрых
баллистических,  у  патрульных,  у  ракет  космической    службы,
заправщиков и так далее. Расположение  и  цвет  огней  совершенно
различны, не бывает огней одного только цвета --  белого.  Белого
цвета нет, чтобы всегда можно было отличить ракету от звезд. Ведь
если одна ракета  летит  точно  вслед  другой,  ее  пилоту  белый
позиционный огонь покажется неподвижным,  и  он  будет  введен  в
заблуждение. А этого следует избегать.
     Но светлячок, лениво вплывший в экран, был совершенно белым,
-- Пиркс почувствовал, что глаза у него мало-помалу лезут на лоб.
Он даже не моргал, так боялся потерять  его  из  виду.  И  только
почувствовав жжение в глазах, моргнул, но все осталось как  было.
Белая точка спокойно перемещалась по экрану, до  противоположного
края ей оставалось всего сантиметров пятнадцать. Еще минута --  и
она уйдет за экран.
     Руки пилота Пиркса сами, без помощи зрения, отыскали  нужные
рукоятки.  Реактор,  работавший  на  холостом  ходу,    мгновенно
пробудился, и ракету швырнуло вперед. Пиркса вдавило  в  губчатое
кресло, звезды в экранах сдвинулись с мест, Млечный  Путь  стекал
наискось вниз, словно был и вправду  из  молока,  зато  светлячок
замер: нос ракеты шел точно за ним, был нацелен на него, как  нос
гончей -- на затаившуюся  в  кустах  куропатку.  Вот  что  значит
сноровка! Весь маневр не занял и десяти секунд.
     За все это время Пиркс еще ничего не успел подумать, и  лишь
теперь его осенила мысль, что это, должно быть,  галлюцинация  --
такого ведь не бывает. Эта мысль делала ему  честь.  Обычно  люди
слишком  доверяют  собственным  чувствам  и,  встретив  на  улице
умершего знакомого, скорее готовы поверить в его воскресение, чем
в то, что сами они повредились в уме.
     Пилот Пиркс сунул руку  в  кармашек,  устроенный  в  обшивке
кресла, достал оттуда флакончик, вставил в обе ноздри  выходившие
из горлышка стеклянные трубочки и потянул носом,  так  что  слезы
выступили  на  глазах.   Психран,    говорят,    прерывал    даже
каталептическое состояние  йогов  и  явление  ангелов  Господних.
Однако светлячок  по-прежнему  плыл  в  середине  левого  экрана.
Сделав, что полагалось, Пиркс сунул флакончик на  прежнее  место,
слегка сманеврировал рулями и, убедившись, что идет за светлячком
сходящимся курсом, взглянул на радар, чтобы оценить  расстоя  ние
до движущегося объекта.
     И это было вторым потрясением: экран метеорадара  был  пуст;
поисковый луч яркой, фосфоресцирующей полоской кружил и кружил по
экрану, не регистрируя никакого свечения -- решительно никакого.
     Пилот Пиркс, разумеется, не подумал, будто перед ним  дух  в
светящемся ореоле. В духов он  вообще  не  верил,  хотя,  бывало,
рассказывал о них знакомым женского пола,  но  к  спиритизму  это
отношения не имело.
     Пиркс просто решил, что то, за чем  он  летит,  не  является
природным космическим телом: такие  тела  всегда  отражают  пучок
радарных лучей.  Только  искусственные  тела,  снабженные  особым
покрытием, которое поглощает, гасит  и  рассеивает  сантиметровое
излучение, не дают радиоэха.
     Пилот Пиркс откашлялся и размеренно произнес, чувствуя,  как
мышцы гортани мягко нажимают на ларингофон:
     -- АМУ-111 Патрульной  Службы  вызывает  объект,  летящий  в
секторе тысяча сто два запятая  два,  приблизительным  курсом  на
сектор тысяча четыреста четыре, с одним белым позиционным  огнем.
Сообщите свои позывные. Сообщите свои позывные. Прием.
     И стал ждать, что будет дальше.
     Проходили секунды, минуты --  ответа  не  было.  Зато  пилот
Пиркс заметил, что светлячок бледнеет, -- а значит, удаляется  от
него. Радарный дальномер был бесполезен,  но  на  крайний  случай
оставался оптический. Пиркс выдвинул ногу далеко вперед  и  нажал
на педаль. Дальномер съехал сверху  --  он  походил  на  бинокль.
Левой рукой Пиркс приставил его  к  глазам  и  стал  наводить  на
резкость.
     Пятнышко он поймал почти сразу -- и разглядел еще кое-что. В
объективе оно выросло до  размеров  горошины,  видимой  метров  с
пяти,  то  есть,  учитывая  масштаб  расстояний,   было    просто
громадным. Вдобавок  по  его  круглой,  но  словно  бы  несколько
сплюснутой поверхности медленно проплывали --  справа  налево  --
еле  заметные  потемнения,  будто  кто-то  водил  толстым  черным
волосом  перед  самым  объективом.  Потемнения  были    мглистые,
неотчетливые, но направление их движения не  менялось  --  только
справа налево.
     Пиркс  принялся  крутить  регулятор   фокусировки,    однако
пятнышко упорно не желало  попадать  точно  в  фокус;  тогда  при
помощи второй призмы, специально для  этого  предназначенной,  он
рассек  изображение  надвое  и  начал   сдвигать    разъединенные
половинки; когда же это ему  удалось,  взглянул  на  шкалу  --  и
остолбенел в третий раз.
     Светящийся объект летел в четырех километрах от него!
     Как если бы кто-то,  выжимая  полную  скорость  на  гоночной
машине,  очутился  в  пяти  миллиметрах  от  другой  машины    --
четырехкилометровое сближение в пространстве столь  же  опасно  и
недопустимо.
     Пирксу оставалось  сделать  уже  немногое.  Датчик  наружной
термопары  он  нацелил  на  светлячок,   ручкой    дистанционного
управления перемещал визир до тех  пop,  пока  тот  не  совпал  с
молочно светящейся точкой, и краешком глаза уловил результат:  24
градуса по  Кельвину.  Стало  быть,  светлячок  имел  температуру
окружающего пространства -- всего на 24 градуса выше  абсолютного
нуля.
     Теперь  он,  собственно,  был  совершенно  уверен,  что  это
пятнышко не может ни существовать, ни  светиться,  ни  тем  более
двигаться; но так как  оно  по-прежнему  плыло  перед  самым  его
носом, Пиркс продолжал лететь за ним вслед. Светлячок тускнел все
заметнее и все быстрее. Минуту спустя Пиркс убедился, что до него
уже сто километров, -- и прибавил скорость.
     И тут случилось, пожалуй, самое удивительное.
     Сначала светлячок позволял себя догонять -- до него было 80,
70, 50, 30 километров,  --  а  потом  снова  ушел  вперед.  Пиркс
увеличил скорость до 75 километров в секунду. Светлячок -- до 76.
Пиркс снова прибавил тягу  --  но  теперь  уже  всерьез.  Он  дал
половинную  мощность  дюз,  и  ракету  швырнуло  вперед.  Тройная
перегрузка вдавила его в подушки кресла.  АМУ  обладал  небольшой
массой покоя и разгонялся в  темпе  гоночного  автомобиля.  Через
минуту он давал уже 140.
     Светлячок -- 140.5.
     Пилот Пиркс почувствовал, что ему становится жарко.  Он  дал
полную  мощность.  АМУ-111  весь  запел,  как  натянутая  струна.
Указатель скорости ракеты относительно неподвижных  звезд  быстро
полз вверх: 155 -- 168 --177-- 190 -- 200.
     При двухстах  Пиркс  посмотрел  в  дальномер  --  выдающееся
достижение, достойное десятиборца, ведь ускорение доходило до 4 g.
     Светлячок все отчетливее приближался, рос -- сперва он был в
двух десятках, потом  в  десяти,  наконец,  в  шести  километрах;
минута, и вот он уже в трех.  Теперь  он  был  много  крупнее  --
словно горошина, видимая на расстоянии вытянутой  руки.  Мглистые
потемнения проплывали по его диску.  По  яркости  он  не  уступал
звездам второй величины, но это был именно диск, а не точка.
     АМУ-111  выкладывался  до  конца.  Пиркс  им  гордился.    В
маленькой кабине ничто не дрогнуло  даже  при  скачке  на  полную
мощность -- вибрации ни следа. Тяга шла точно  по  оси,  шлифовка
дюз идеальная, реактор тянул как зверь.
     Светлячок приближался -- но теперь очень  медленно.  Он  уже
был  в  двух  километрах,  когда  Пиркс   принялся    лихорадочно
размышлять.
     Уж очень странно все это выглядело. Светлячок не принадлежал
никакому земному кораблю. Космические пираты? Просто  смешно.  Их
нет и в помине, да и что им делать в секторе, который  еще  более
пуст, чем старая бочка? Светлячок двигался очень быстро, свободно
менял скорость, разгонялся  и  тормозил  одинаково  резко.  Когда
хотел -- убегал от  ракеты,  а  теперь  понемногу  позволял  себя
догонять. И это не нравилось  Пирксу  больше  всего.  Именно  так
ведет себя... приманка. Скажем, червяк перед носом у рыбы.
     И конечно, сразу же мелькнула мысль о крючке.
     "Ну, погоди  у  меня",  --  подумал  Пиркс  и  внезапно  так
тормознул, будто перед ним выскочил  по  меньшей  мере  астероид,
хотя радар был по-прежнему пуст, а на экранах ничего не менялось.
Он инстинктивно втянул голову в плечи и плотно прижал  подбородок
к груди, чувствуя, как автомат стремительно наполняет  комбинезон
дополнительной порцией  сжатого  кислорода,  чтобы  ослабить  шок
торможения, -- и все же на какое-то время его сознание помутилось.
     Стрелка гравиметра прыгнула  на  минус  7,  завибрировала  и
медленно сползла на минус 4. АМУ-111 сразу  сбросил  почти  треть
скорости -- он делал теперь 145 километров в секунду.
     А где светлячок? Уж не пропал  ли?  --  встревожился  Пиркс.
Нет, вот он. Но далековато. По оптическому дальномеру  --  в  240
километрах. АМУ пролетал больше за две секунды. Значит, сразу  же
после его маневра светлячок резко сбавил скорость!
     Вот тогда-то -- позже он сам удивлялся, что только тогда, --
ему пришло в голову, что это, должно быть, и есть  то  загадочное
нечто, которое встретили Томас и Уилмер.
     До этой минуты он вообще не думал  об  опасности.  А  теперь
вдруг его охватил  страх.  Впрочем,  совсем  ненадолго.  Конечно,
такого просто не может быть, -- ну,  а  если  это  все-таки  огни
чужого, инопланетного корабля? Пятнышко явно к нему приближалось,
снижало скорость, теперь оно было уже в 60--50--30 километрах, он
сам чуть прибавил и поразился тому, как моментально оно  выросло,
-- оно висело у него на  носу,  в  двух  километрах,  было  опять
совсем рядом!
     Еще  в  одном  кармашке  кресла  лежал  бинокль  --  ночной,
двадцатичетырехкратный;  использовали  его  очень  редко:   если,
скажем, радар отказал, а надо подойти  к  планетному  спутнику  с
теневой  стороны.  Но  теперь  бинокль  очень  помог.  При  таком
увеличении он видел пятнышко все равно что в неполных ста метрах:
это был небольшой диск, меньше, чем видимая с Земли  Луна,  белый
как  молоко,  но  молоко  разбавленное.  По   диску    проплывали
вертикальные полоски  потемнений.  Когда  пятнышко  наползало  на
звезды, те исчезали не сразу, а чуть погодя, словно самый краешек
диска был несколько более разрежен и прозрачен, чем середина.
     Но вокруг молочного пятнышка ничто не заслоняло  звезд.  При
таком увеличении он разглядел бы ракету величиной со шкаф. Но там
ничего не было. Никакой ракеты. Это не был чей-то позиционный или
выхлопной огонь. Наверняка нет.
     Просто -- обособленный, белый, летающий светлячок.
     Можно было с ума сойти.
     Ему страшно захотелось выстрелить в молочное  пятнышко.  Это
не так уже просто -- на АМУ-111 нет никакого оружия.  Уставом  не
предусмотрено его применение. В кабине имелось лишь два  объекта,
пригодных для выстреливания: он сам и шар-зонд. Патрульные ракеты
устроены так, что пилот может катапультироваться в  герметической
капсуле с помощью ленточного выбрасывателя. Делается это  лишь  в
крайнем  случае,  и,  конечно,    катапультировавшись,    обратно
вернуться уже  нельзя.  Значит,  оставался  шар-зонд.  Это  очень
простое устройство  --  резиновый  тонкостенный  баллон,  пустой,
свернутый  так  плотно,  что  похож  на  копье,  с    алюминиевым
покрытием, чтобы  лучше  был  виден.  Не  всегда  можно  доверять
показаниям аэродинамометра, и если надо узнать, вошел ли  корабль
в атмосферу и нет ли разреженного газа прямо по курсу,  то  пилот
выстреливает зонд, а тот, надувшись автоматически,  мчится,  чуть
обгоняя ракету. Он виден как светлое пятнышко даже  в  пяти-шести
километрах. Попадая в газовую среду, пусть очень разреженную, шар
от  трения  разогревается  и  лопается;  значит,  пора   начинать
торможение.
     Пиркс  попытался  нацелить  нос  ракеты  точно  в  маленький
мглистый  диск.  Вместо  радара  он  воспользовался    оптическим
визиром. Попасть в столь малый предмет почти  с  двухкилометровой
дистанции  необычайно  трудно.  Он  все  же  попробовал,  --   но
оказалось, что светлячок не желает становиться мишенью. Едва лишь
Пиркс, осторожно маневрируя рулевыми дюзами,  начинал  перемещать
нос АМУ, как маленький диск спокойно  уходил  чуть  в  сторону  и
снова мчался впереди -- в центре левого  звездного  экрана.  Диск
выполнил этот  маневр  четырежды,  всякий  раз  немного  быстрей,
словно все лучше разбирался в намерениях  Пиркса.  Он  не  желал,
чтобы нос АМУ был нацелен точно в него, и летел с  незначительным
боковым отклонением.
     Это было невероятно. Чтобы  с  расстояния  в  два  километра
заметить микроскопическое движение носа ракеты, надо  располагать
каким-то гигантским телескопом -- которого не было и  следа.  Тем
не менее диск выполнял маневр уклонения с опозданием  максимум  в
полсекунды.
     Его тревога  росла.  Он  уже  сделал  все  возможное,  чтобы
опознать этот необыкновенный летающий объект, но  не  продвинулся
ни на шаг. И, сидя неподвижно, с руками, постепенно немеющими  на
рукоятках, вдруг подумал: то же самое, должно быть, случилось и с
теми. Они увидели светлячок; пытались узнать его позывные, приняв
его за какой-то корабль; не дождавшись ответа, погнались за  ним,
набирая скорость; должно быть, тоже разглядывали его в бинокль  и
заметили пробегающие по диску полоски, -- возможно, даже стреляли
по нему зондами, а потом... сделали что-то такое, из-за чего  уже
не вернулись.
     При мысли, как близок он сам  к  тому,  чтобы  повторить  их
участь, его охватил даже не страх, а отчаяние. Точь-вточь  как  в
кошмарном сне -- кто он, Пиркс или Уилмер?  --  а  может,  Томас?
Потому что тогда все было, как и теперь,  в  этом  он  больше  не
сомневался. Он сидел точно в ступоре, совершенно  уверенный,  что
спасения нет. И, что самое  страшное,  даже  не  мог  представить
себе, какая именно опасность ему угрожает -- в совершенно  пустом
пространстве...
     Пустом?
     Да, сектор был пуст, но ведь он гнался за светлячком  больше
часа, достигая 230 километров в секунду! Вероятно  --  нет,  даже
наверное, -- он уже на самой границе сектора, а то и за ней.  Что
там дальше? Следующий  сектор  --  1009,  еще  полтора  триллиона
километров пустоты. Пустота, на миллионы километров  кругом  одна
пустота, -- а в двух километрах перед носом ракеты пританцовывало
белое пятнышко.
     Что могли сделать теперь -- именно теперь -- Уилмер и Томас?
Да, Уилмер и Томас. Потому что он --  он  должен  сделать  что-то
совершенно другое. Иначе он не вернется.
     Он еще раз нажал на тормоз.  Стрелка  вибрировала.  Скорость
снижалась. 30, 22, 13, 5 километров в  секунду.  Вот  уже  только
0.9. Наконец, лишь несколько сот  метров  в  секунду  --  стрелка
легонько  подрагивала  возле  нуля.  С  точки  зрения  устава  он
остановился.  В  пустоте  всегда  имеешь  какую-то  скорость   --
относительно чего-нибудь. Стоять,  как  столб,  врытый  в  землю,
невозможно.
     Светлячок уменьшался. Уходил все  дальше  и  дальше  --  все
тускнел и тускнел, -- потом перестал уменьшаться. И  начал  расти
-- увеличивался опять, пока не остановился,  как  и  он.  В  двух
километрах от носа ракеты.
     Чего не сделали бы Уилмер и Томас? Чего они наверняка бы  не
сделали?  Они  не  стали  бы  убегать  от  какого-то  маленького,
паршивого, дурацкого светлячка, от глупого молочного пятнышка!
     Он не хотел разворачиваться: развернувшись, он потерял бы из
виду  пятнышко,  оставил  бы  его  за  кормой,  а  то,  что   там
происходит,  видеть  труднее  --  нужно  выворачивать  голову   к
боковому экрану. Впрочем, он не хотел оставлять его за кормой. Он
хотел видеть его как следует и непрерывно. И поэтому  дал  задний
ход, используя тормозные дюзы для  ускорения.  Пилот  должен  это
уметь -- это относится к простейшему пилотажу.  Ускорение:  минус
lg, минус 1.6, минус 2... Ракета шла  не  так  идеально,  как  на
обычной тяге. Нос немного рыскал на курсе  --  все  же  тормозные
дюзы предназначены для замедления, а не для разгона.
     Пятнышко как будто заколебалось. Еще  несколько  секунд  оно
шло на  убыль,  закрыло  собой  Альфу  Эридана,  сползло  с  нее,
потанцевало между маленькими безымянными звездами -- и,  наконец,
потянулось за Пирксом.
     Оно не желало от него отвязаться.
     "Спокойно, только спокойно, -- сказал он себе.  --  В  конце
концов, что  оно  может  мне  сделать?  Подумаешь  --  маленькое,
светящееся  дерьмо.  Мне-то  что  до  всего  этого?   Мое    дело
патрулировать сектор. Да пошло оно к чертовой матери".
     Говоря себе это, он, конечно, ни  на  миг  не  отрывался  от
пятнышка. С той минуты, как он  его  заметил,  прошло  почти  два
часа. Временами глаза начинало жечь, и они немного слезились.  Он
таращил их изо всех сил и по-прежнему летел задним ходом. Пятясь,
особенно быстро не полетишь.  Тормозные  дюзы  не  рассчитаны  на
непрерывное действие. Он летел на восьми километрах в  секунду  и
обливался потом.
     Что-то было не так с  его  шеей  --  словно  кожу  на  горле
щипчиками оттягивали вниз, к грудной клетке... и сухость во  рту.
Он не обращал на это внимания, у него  были  дела  поважнее,  чем
пересохший рот и оттянутая кожа на шее. Несколько раз он впадал в
какое-то странное состояние --  не  чувствовал  собственных  рук.
Ноги он чувствовал. Правая выжимала тормозную педаль.
     Не отрывая глаз от светлячка, попробовал пошевелить  руками.
Пятнышко подходило как будто ближе --  до  него  оставалось  1.9,
даже 1.8 километра. Выходит, догоняло его?
     Он попробовал поднять руку -- и не смог. Вторую...  --  даже
не то, что не смог, он просто не чувствовал  рук,  словно  их  не
было вовсе. Попытался взглянуть на них -- шея не  слушалась.  Она
была жесткой, твердой как дерево.
     Его охватила паника. Почему он до сих пор  не  сделал  того,
что было его неукоснительным долгом? Почему, заметив пятнышко, не
вызвал немедленно Базу и не доложил о нем?
     Потому что стыдился. Уилмер и Томас, наверное,  тоже.  Можно
представить  себе,  какой  хохот  поднялся  бы   в    радиорубке.
Светлячок! Белый светлячок, который сперва удирает от  ракеты,  а
потом за ней гонится! Вот уж действительно! Да ты ущипни  себя  и
проснись, ответили бы ему.
     Теперь ему было все равно. Он еще раз взглянул  на  экран  и
сказал:
     -- АМУ-111 Патрульной Службы вызывает Базу...
     То есть хотел сказать. Но не смог. Вместо голоса -- какое-то
невнятное бормотанье. Он напряг все силы -- изо рта вырвался рев.
Тогда-то -- только тогда -- его взгляд  соскользнул  с  экрана  и
упал на зеркало. Перед ним, в кресле  пилота,  в  круглом  желтом
шлеме сидело чудовище.
     У  чудовища  были  огромные,  набрякшие,  выпученные  глаза,
полные смертельного ужаса, лягушачий рот, растянутый и как  будто
разорванный по уголкам --  между  губами  болтался  темный  язык.
Вместо шеи --  какие-то  струны,  беспрерывно  дрожавшие,  нижняя
челюсть утопала в них; и это  страшилище  с  серым,  стремительно
распухшим лицом, ревело.
     Он пытался закрыть глаза -- и не мог. Хотел опять посмотреть
на экран -- не мог. Чудовище, прикованное к  креслу,  содрогалось
все яростнее, словно пробуя разорвать  ремни.  Пиркс  смотрел  на
него, и это  было  все,  что  он  мог  еще  сделать.  Сам  он  не
чувствовал ничего, никаких  конвульсий.  Чувствовал  только,  что
задыхается -- не может вдохнуть.
     Где-то совсем рядом он слышал нестерпимый скрежет зубов.  Он
уже окончательно перестал быть Пирксом, ничего не помнил, не было
у него ни тела, ни рук -- только нога, выжимавшая тормоз. Да  еще
зрение, мутневшее все сильнее. Перед  глазами  роились  маленькие
белые пятнышки. Он пошевелил ногой.  Нога  тоже  подрагивала.  Он
поднял ее. Чудовище в зеркале было пепельно-серым -- пена стекала
с  губ.  Глаза  совершенно  вылезли  из  орбит.  Оно  билось    в
конвульсиях.
     Тогда он сделал последнее, что еще мог. Выбросил ногу  вверх
и что было сил ударил себя коленом  в  лицо.  Ужасная,  сверлящая
боль в разбитых губах, кровь брызнула на подбородок, он ослеп.
     -- А-а-а-а... -- стонал он. -- А-а-а-а...
     Это был его голос.
     Боль куда-то пропала, он опять  ничего  не  чувствовал.  Что
это? Где он? Его не было нигде. Не было ничего...
     Он долбил, уродовал коленом лицо, визжа как  помешанный,  --
но  рев  прекратился.  Он  услышал  свой  собственный,  рыдающий,
захлебывающийся кровью крик.
     У него уже были руки. Они были как деревянные и при малейшем
движении болели так нестерпимо, точно полопались  все  сухожилия,
-- но он мог ими двигать. На ощупь,  онемевшими  пальцами,  начал
отстегивать  ремни.  Ухватился  за  подлокотники.  Встал.    Ноги
тряслись, все тело  словно  было  разбито  молотом.  Цепляясь  за
тросик, протянутый наискось  через  кабину,  подошел  к  зеркалу.
Обеими руками оперся о раму.
     В зеркале стоял пилот Пиркс.
     Он уже не был серым -- лицо было все в  крови,  с  разбитым,
распухшим носом.  Кровь  текла  из  рассеченных  губ.  Щеки  были
фиолетово-синие, набрякшие, под глазами -- черные мешки, на  шее,
под кожей, все еще что-то подрагивало, но слабей и слабей,  --  и
это  был  он,  Пиркс.  Он  долго  вытирал  кровь  с   подбородка,
сплевывал,  откашливался,  делал  глубокие  вдохи,  слабый,   как
ребенок.
     Он отступил на шаг. Взглянул на экран.  Корабль  по-прежнему
летел задним ходом --  уже  без  тяги.  Лишь  по  инерции.  Белый
маленький диск плыл за ним, в двух километрах от носа ракеты.
     Держась за тросик, он подошел к креслу. Думать он вообще  не
мог. Руки начали трястись лишь  теперь,  но  это  было  следствие
шока, -- это он знал, этого он не боялся. Чтото изменилось  возле
самого кресла...
     Крышка кассеты  автоматического  передатчика  была  вдавлена
внутрь. Он толкнул  ее  --  крышка  упала.  Внутри  --  настоящее
крошево. Как это случилось? Должно быть, он сам ударил  ногой  по
кассете. Когда?
     Он сел в кресло, включил рулевые дюзы, вошел в поворот.
     Маленький белый диск дрогнул, поплыл  по  экрану,  дошел  до
самого края -- и,  вместо  того  чтобы  исчезнуть,  отскочил  как
мячик! Вернулся в центр!
     -- Ну, гнида! -- крикнул он с ненавистью и омерзением.
     И  из-за  этой  дряни  он  сам  чуть  было  не  перешел   на
"стационарную орбиту"! Ведь если при повороте светлячок не уходит
за край экрана, значит, его вообще нет, -- значит, его  порождает
экран. Ведь экран -- не окно, в ракете  нет  никаких  окон.  Есть
телевизионное  устройство;  там,  снаружи,   под    бронезащитой,
находятся  объективы,  а  в  самой    ракете    --    аппаратура,
преобразующая электрические импульсы в  изображение  на  катодном
экране. Выходит, испортилась? Таким странным образом? А у  Томаса
с Уилмером -- тоже? Как это было возможно? И... что с ними  стало
потом?
     Но сейчас у него были другие заботы.  Он  включил  аварийный
передатчик.
     -- АМУ-111   Патрульной  Службы  вызывает   Базу.    АМУ-111
Патрульной Службы вызывает Базу.  Нахожусь  на  границе  секторов
1009 и 1010, экваториальная зона, обнаружил аварию, возвращаюсь...
     Когда  шесть  часов  спустя  Пиркс  приземлился,    начались
дотошные исследования, занявшие целый месяц.  Сперва  специалисты
взялись  за  телевизионную  аппаратуру.  Аппаратура  была  новая,
усовершенствованная --  на  всех  АМУ  Патрульной  Службы  стояла
такая. Установили ее год назад, и работала  она  превосходно.  Ни
одной неисправности за все это время.
     После  долгих  мучений  электронщики   наконец    установили
механизм возникновения светлячка.  Через  несколько  тысяч  часов
полета  вакуум  в  катодных  трубках  нарушался:  на   внутренней
поверхности трубки накапливался блуждающий  заряд,  и  на  экране
возникало  молочное  пятнышко.  Заряд  перемещался,    подчиняясь
довольно сложным закономерностям. Когда  ракета  рывком  набирала
скорость,  он  расползался  вширь,  словно   распластываясь    на
внутреннем  стекле  экрана,   и    казалось,    будто    пятнышко
приближается. При включении заднего хода заряд  уплывал  в  глубь
трубки,  а  затем,  если  ускорение  не   менялось,    постепенно
возвращался в середину экрана. Он мог перемещаться  по  экрану  в
любом направлении, но охотней всего концентрировался в центре  --
если ракета шла по стационарной орбите, без тяги. И так далее,  и
так далее, -- исследования заряда затягивались,  а  его  динамика
описывалась уже шестиэтажными  формулами.  Оказалось  также,  что
более  сильные  световые  импульсы  (в   пределах    трубки    --
электрические) рассеивают заряд.  Он  накапливался,  только  если
интенсивность импульсов, принимаемых трубкой, крайне слаба -- как
это  бывает  в  космической  пустоте,  вдали  от  Солнца.  Стоило
солнечному лучу лишь раз скользнуть по экрану, и заряд  на  целые
часы рассеивался.
     К таким примерно выводам пришли электронщики  --  получилась
целая книга,  напичканная  математикой.  Потом  за  дело  взялись
врачи,  психологи,  светила    в    области    астроневрозов    и
астропсихозов. И после продолжавшихся не одну неделю исследований
установили,  что  блуждающий  заряд  пульсировал  (невооруженному
глазу это представлялось мелкими потемнениями,  проплывающими  по
светлому диску). Частота пульсаций, слишком коротких, чтобы  глаз
мог воспринимать каждую из них в  отдельности,  накладывалась  на
тэта-ритм головного мозга  и  раскачивала  колебания  потенциалов
коры,  --  пока  не  наступал  внезапный  припадок,   схожий    с
эпилептическим.  Этому  способствовал  полный   внешний    покой,
отсутствие  каких-либо  раздражителей,    кроме    световых,    и
длительное, упорное всматривание в мерцающее пятнышко.
     Специалисты, которые все это открыли, конечно, прославились.
Каждый электронщик знает  сегодня  эффект  Ледье  --  Харпера  --
возникновение  блуждающих  зарядов  в  высоком  вакууме  катодной
трубки;  а  каждый  астробиолог   --   атаксическо-кататоническо-
клонический  синдром  Нуггельхеймера.  Особа   Пиркса    осталась
неведомой  миру  науки.  И  только  очень  внимательные  читатели
некоторых вечерних газет узнали из набранных петитом заметок, что
лишь благодаря ему судьба Томаса и Уилмера, которые, разогнав  до
предела  свои  корабли  в  погоне  за  светлячком,  затерялись  в
беспредельности Космоса, больше ни одному пилоту не угрожает.
     Так слава обошла  Пиркса  стороной,  но  он  этим  вовсе  не
огорчился. И даже искусственный  зуб,  вместо  выбитого  коленом,
вставил за собственный счет.

     Станислав Лем.
     Корпорация "БЫТИЕ"

 Alistar Wауnсwright "BEING INC." ( American Librarу )
 С Константин Душенко, перевод, 1995

                   Alistar Wayncwright
              "BEING INC." ( American Librarу )

                  "КОРПОРАЦИЯ   " Б Ы Т И Е "

   Нанимая  слугу,  в его жалованье включают -- кроме платы за труд -плату за
почтение, положенное хозяину.  Нанимая  адвоката,  кроме  юридической  помощи
приобретают  ощущение  безопасности.  Тот, кто покупает любовь -- а не только
лишь ее добивается, -- ожидает в придачу нежности  и  привязанности.  В  цену
авиабилета  давно  уже  включены  улыбки  и почти что приятельская вежливость
хорошеньких стюардесс. Люди готовы платить  за  private  touch,  то  есть  за
видимость  заботливого  участия  и  человеческого тепла, ставших обязательной
частью упаковки услуг в любой области жизни.
   Однако сама  эта  жизнь  не  сводится  к  общению  с  домашней  прислугой,
адвокатами,  служащими  гостиниц,  контор,  авиалиний  и магазинов. Напротив,
человеческие связи и отношения, которые нам дороже всего, остаются вне  сферы
платных  услуг.  Через компьютер можно выбрать супруга -- но не его поведение
после свадьбы. Можно, если денег хватает, купить яхту, дворец, остров  --  но
не  события, лелеемые в мечтах: нельзя за деньги блеснуть героизмом или умом,
спасти от смертельной  опасности  прелестное  существо,  выиграть  гонки  или
получить  высокий  орден. Доброжелательность, искреннюю симпатию, преданность
тоже не купишь; о том, что тоска  как  раз  по  таким  бескорыстным  чувствам
преследует   всесильных   владык   и  богачей,  свидетельствуют  бесчисленные
рассказы;  те,  кто  может  все  купить  или  взять  силой,  в  этих  сказках
отказываются  от  своего исключительного положения и переодетыми -- как Гарун
аль-Рашид в облике нищего  -отправляются  на  поиски  подлинных  человеческих
чувств,   от  которых  их  ограждали,  словно  высокой  стеной,  богатство  и
знатность.
   Итак, если  что  и  не  подверглось  еще  переработке  в  товар,  так  это
субстанция повседневной жизни -- официальной и интимной, публичной и частной,
и  поэтому  всем  нам  неустанно грозят неудачи, конфузы разочарования, обиды
знаки пренебрежения, за которые уже нельзя  отыграться,  словом,  случайности
личной  судьбы; такое положение дел нетерпимо и требует коренных изменений, а
возьмется за это судьбостроительная  индустрия.  Общество,  в  котором  можно
купить  пост  президента (благодаря рекламной кампании), стадо белых слонов в
цветочных узорах, стайку девиц, гормональную молодость, может позволить  себе
упорядочить  наконец  материю человеческого бытия. Напрашивающиеся возражения
(дескать, формы жизни, приобретенные за наличные,  будут  неподлинными,  явно
поддельными  на  фоне  неподдельных  событий) подсказывает наивность, начисто
лишенная воображения. Там, где все дети без исключения зачинаются в  колбе  и
половой  акт  не  имеет естественных в прошлом последствий в виде зачатия, --
исчезает граница  между  сексуальной  нормой  и  отклонением,  ведь  телесная
близость  не  служит уже ничему, кроме наслаждения. Там же, где жизнь каждого
находится под опекой мощных судьбостроительных  компаний,  исчезает  различие
между   подлинными   и   втайне   подстроенными   событиями.  Различие  между
естественными и искусственными приключениями, успехами,  неудачами  перестает
существовать,  если  нельзя  дознаться, что происходит по чистой, а что -- по
заранее оплаченной случайности.
   Такова вкратце идея романа А.Уэйнрайта "Being Inc." ("Корпорация "Бытие").
Принцип   деятельности   корпорации   --   управление   на   расстоянии;   ее
местопребывание  никому  не известно; клиенты связываются с "Бытием" по почте
или по телефону; заказы  принимает  гигантский  компьютер,  а  их  выполнение
зависит лишь от банковского счета клиента, от его платежеспособности. Измену,
дружбу,   любовь,   месть,  собственное  счастье  и  несчастье  других  можно
приобрести и в рассрочку,  в  кредит,  на  льготных  условиях.  Судьбу  детей
заказывают родители; но в день наступления совершеннолетия каждый получает по
почте   ценник,   каталог   услуг,   а  также  инструкцию  фирмы.  Инструкция
представляет собой написанный популярно, но со знанием дела мировоззренческий
и социотехническии трактат, a не обычное рекламное чтиво. Прозрачным, высоким
стилем там излагается то, что невозвышенно можно изложить следующим образом.
   Все люди стремятся к счастью, но стремятся по-разному. Для  одних  счастье
-- это   превосходство   над   окружающими,   самостоятельность,  непрерывное
самоутверждение, атмосфера риска и крупной игры. Для других же -- подчинение,
вера в авторитет, безопасная, мирная и даже ленивая жизнь. Первые  склонны  к
агрессии;  вторые -- к тому, чтобы подчиняться агрессии. Ибо многим по сердцу
состояние тревоги и озабоченности, коль скоро за отсутствием  реальных  забот
они  выдумывают  себе мнимые. Исследования показали, что активных и пассивных
натур  примерно  поровну.  Однако  несчастьем  старого  общества,  утверждает
инструкция,  было  то, что оно не умело обеспечить гармонию между врожденными
склонностями и жизненной стезей граждан. Сколь часто слепой случай решал, кто
победит, а кто проиграет, кому быть Петронием, а  кому  --  Прометеем!  Очень
сомнительно,  что  Прометей  так уж вовсе не ожидал коршуна у своей печени. В
свете новейшей психологии более вероятно, что для того он и похитил  с  небес
огонь,  чтобы  после  его  клевали в печень. Он был мазохист; мазохизм, как и
цвет глаз, -- наследственный признак; стыдиться его не приходится, надо  лишь
с  толком  использовать  его  на  благо общества. Раньше, поучает инструкция,
слепой жребий решал, кому суждены удовольствия,  а  кому  --  лишения;  людям
жилось  прескверно,  ведь  если  ты,  желая  бить,  получаешь побои, а кто-то
другой, желая быть излупцованным, вынужденно лупцует тебя -- оба вы одинаково
несчастны.
   Принципы   деятельности   "Бытия"   появились   не   на   пустом    месте:
матримониальные  компьютеры  издавна  следуют  тем  же  правилам  при подборе
брачных партнеров. "Бытие"  гарантирует  клиенту  тщательную  режиссуру  всей
жизни  с  момента  совершеннолетия,  согласно сценарию, изложенному на бланке
заказа. Фирма работает на основе новейших кибернетических, социотехнических и
информатических методов. Пожелания клиентов она выполняет не сразу, ведь люди
нередко держатся совершенно превратного мнения о себе и сами  не  знают,  что
для  них хорошо, а что плохо. Каждый новый клиент подвергается дистанционному
психотехническому    обследованию;    комплекс    сверхбыстрых    компьютеров
диагностирует его личностный профиль и природные склонности. Лишь после этого
заказ принимается к исполнению.
   Содержания  заказа  стесняться не следует: оно навсегда остается служебной
тайной. Не следует  также  бояться,  что  при  выполнении  заказа  пострадают
посторонние  лица.  Как  раз для того, чтобы этого не случилось, у фирмы есть
электронная голова на плечах.  Мистеру  Смиту  угодно  быть  суровым  судьей,
выносящим  смертные  приговоры?  Пожалуйста  --  его  подсудимыми  будут лишь
негодяи, по которым плачет веревка. Мистер Джонс хотел бы сечь  своих  деток,
постоянно  отказывать  им  в  удовольствиях  и при этом искренне считать себя
справедливым отцом? Что ж, у  него  будут  жестокие  и  зловредные  дети,  на
муштровку  которых уйдет полжизни. Фирма выполняет любые заказы; лишь изредка
приходится ждать своей очереди, например, если хочется собственноручно  убить
-- потому   что   таких   любителей  на  удивление  много.  В  разных  штатах
приговоренных к  смерти  убивают  по-  разному:  где  вешают,  где  отравляют
синильной  кислотой, а где используют электричество. Желающий вешать попадает
в штат, где виселица -законное орудие казни, и не успеет он глазом  моргнуть,
как  временно  назначается палачом. Законопроект, который позволит кли- ентам
безнаказанно убивать посторонних в чистом поле, на  лужайке  или  в  домашней
тиши,  еще не обрел силу закона, но фирма настойчиво трудится над реализацией
этого  новшества.  Опытность  фирмы  в  режиссуре   событий,   подтвержденная
миллионами  искусственных  судеб,  преодолеет  все трудности, стоящие на пути
убийств  по  заказу.  Скажем,  смертник,  заметив,  что  дверь   его   камеры
приоткрыта,  бежит,  а  сотрудники  фирмы,  которые  только того и ждали, так
срежиссируют путь беглеца, что он наткнется на клиента в наиболее  подходящих
для них обоих условиях: к примеру, попробует скрыться в доме клиента, который
как  раз  заряжает  винчестер.  Впрочем,  каталог  возможностей, предлагаемых
фирмой, неисчерпаем.
   "Бытие" -- организация, которой не знала история. Оно и  понятно.  Брачный
компьютер  сводил всего только д в у х человек, не заботясь о том, что с ними
станет после заключения брака. А "Бытием  должно  срежиссировать  целые  цепи
событий,  вовлекая  в  них тысячи людей. Фирма специально оговаривает, что ее
настоящие методы в инструкции н е р а с к р ы в а ю т с я !  Все  примеры  --
чистая  фикция!  Стратегия режиссуры абсолютно секретна, чтобы клиент никогда
не узнал,  что  с  ним  случается  естественным  образом,  а  что  -благодаря
операциям компьютеров "Бытия", незримо пекущихся о его судьбе.
   "Бытие"  содержит целую армию служащих под видом обычных граждан: шоферов,
мясников, врачей, инженеров, домохозяек, грудных младенцев, собак,  канареек.
Служащие  обязаны  сохранять  анонимность.  Тот,  кто  хоть  раз нарушил свое
инкогнито, то есть открыл, что он -штатный сотрудник корпорации  "Бытие",  не
только   теряет   работу,  но  и  преследуется  до  самой  могилы:  зная  его
пристрастия, фирма устроит ему такую  жизнь,  чтобы  он  проклял  час,  когда
совершил предательство. На приговор, вынесенный за нарушение служебной тайны,
некуда  вносить  апелляцию, ибо фирма вовсе не утверждает, что сказанное выше
-- угроза. вольные методы увещевания недобросовестных работников  отнесены  к
числу производственных секретов.
   Действительность,  изображаемая в романе, отлична от той, что нарисована в
рекламной  брошюре  "Бытия".  О  самом  главном  реклама  умалчивает.  В  США
действует   антимонопольное   законодательство,   поэтому   "Бытие"   --   не
единственный  судьбостроитель.  У  него  есть  мощные  конкуренты,  а  именно
"Неdonistic"  ("Гедонист")  и  "Truelife  Corporation" (корпорация "Подлинная
жизнь").  Это  порождает  явления,  каких  не  знала  история.  Если  клиенты
различных  фирм  сталкиваются  между собой, возникают серьезные трудности при
выполнении  заказов.  Одна  из  них   --   тайный   паразитизм,   ведущий   к
закамуфлированной эскалации судьботворительных действий.
   Допустим, мистер Смит желает блеснуть перед миссис Браун, женой знакомого,
которая  ему  приглянулась,  и  выбирает  по  каталогу  номер "3966", то есть
спасение жизни при крушении поезда. И он, и она не должны потерпеть  никакого
ущерба,  но  миссис Браун -- только благодаря мужеству Смита. Для этого фирма
должна тщательно подготовить крушение и срежиссировать  всю  ситуацию,  чтобы
названные  лица  после  серии  мнимых  случайностей  оказались  в одном купе;
датчики, размещенные  в  стенах,  в  полу  и  подлокотниках  кресел,  снабдят
исходными  данными  скрытый  в туалете компьютер, программирующий операцию, а
тот позаботится, чтобы катастрофа разыгралась строго по плану, то есть  чтобы
Смит  н  е  м  о  г  н е с п а с т и миссис Браун. Что бы он ни делал, стенка
перевернувшегося вагона будет распорота точно в том месте, где  сидит  миссис
Браун, купе наполнится едким дымом, и Смиту, чтобы выбраться наружу, придется
сначала  выпихнуть  через  образовавшееся  отверстие  женщину.  Тем  самым он
предотвратит ее гибель от удушья. Операция эта не слишком  трудна.  Несколько
десятков   лет   назад   понадобились   целых  две  армии  --  компьютеров  и
специалистов, -- чтобы посадить лунный челнок в нескольких метрах от заданной
точки, а сегодня эту задачу прекрасно решает  один  компьютер,  располагающий
множеством датчиков.
   Но  если  "Гедонист"  или  "Подлинная  жизнь"  примут заказ от мужа миссис
Браун, который потребует, чтобы Смит оказался трусом  и  негодяем,  возникнув
непредвиденные  осложнения. Благодаря промышленному шпионажу "Жизнь" узнает о
планируемой "Бытием" железнодорожной  операции;  дешевле  всего  для  нее  --
подключиться  к чужому сценарию; именно в этом и состоит "тайный паразитизм".
В момент катастрофы "Жизнь" пустит в ход слабый отклоняющий фактор,  и  этого
хватит,  чтобы  Смит,  выталкивая  в  дыру миссис Браун, наставил ей синяков,
порвал платье, а в довершение сломал ей обе ноги.  Через  свою  контрразведку
"Бытие"  может  проведать о паразитическом плане и предпринять контрмеры: так
начнется эскалация действий. В переворачивающемся вагоне состоится дуэль двух
компьютеров -"Бытия" и "Жизни", одного --  скрытого  в  туалете,  другого  --
допустим,  под  полом  вагона.  За  потенциальным спасителем женщины и за нею
самой как потенциальной жертвой стоят два гиганта электроники и  организации.
За  доли  секунды  разыграется  чудовищная  битва  компьютеров;  трудно  даже
представить себе, какие огромные  силы  будут  брошены  в  бой,  --  с  одной
стороны,  для того, чтобы Смит толкал геройски и избавительски, а с другой --
чтобы трусливо и членовредительски. Благодаря подключению все новых  резервов
то,  что задумывалось как скромная демонстрации мужества я рыцарских качеств,
может стать катаклизмом. В хрониках фирм на протяжении  девяти  лет  отмечены
две катастрофы подобного рода -- так называемые эскары (Эскалации Режиссуры).
После  второй,  которая  обошлась  вовлеченным  в нее сторонам в девятнадцать
миллионов долларов, израсходованных в виде электрической,  паровой  и  водной
энергии  за  каких-нибудь  37  секунд,  было  заключено  соглашение о верхней
границе энергозатрат. Они не должны превышать 10  в  12  степени  джоулей  на
клиентоминуту;  кроме того, при оказании услуг исключаются любые виды атомной
энергии.
   На этом фоне  разворачивается  фабула  романа.  Новый  президент  "Бытия",
молодой  Эд  Хаммер  III,  должен  лично  рассмотреть  вопрос о заказе миссис
Джессамин Чест,  эксцентричной  миллионерши:  ее  требования,  необычайные  и
Каталогом  не  предусмотренные,  выходят  за  рамки  компетенции всех уровней
администрации  фирмы.  Джессамин  Чест  желает  абсолютно  подлинной   жизни,
свободной  от  каких  бы то ни было судьбостроительных вставок; за исполнение
своего желания она заплатит любую цену.  Эд  Хаммер,  вопреки  Советам  своих
экспертов,  принимает  вызов;  задание,  поставленное  им  перед  штабом фирм
-срежиссировать полное отсутствие режиссуры, -- оказывается самым трудным  из
всех,  какие только приходилось решать. Исследования обнаруживают, что ничего
похожего на  стихийность  и  подлинность  жизни  давно  уже  нет.  Устранение
приготовлений  режиссуры любого эпизода лишь открывает более глубокий слой --
следы другой режиссуры, еще более ранней; несрежиссированных событий нет даже
в самом "Бытии". Оказывается, что  три  конкурирующие  фирмы  полностью  друг
друга  зарежиссировали,  внедрив своих людей в администрацию и наблюдательные
советы соперников. Обеспокоенный угрозой, таящейся в  этом  открытии,  Хаммер
обращается  к  президентам  двух  компаний-соперников;  на тайном совещании в
качестве  экспертов  выступают  специалисты,   имеющие   доступ   к   главным
компьютерам. Эта встреча позволяет наконец установить истинное положение дел.
   Мало  того,  что  в  2041  году  на всей территории США никто уже не может
съесть цыпленка, влюбиться, вздохнуть, выпить виски, не выпить пива, кивнуть,
моргнуть,  плюнуть  без  верховного  электронного  планирования,  устроившего
предустановленную гармонию на годы вперед, но вдобавок корпорации с доходом в
три  миллиарда  каждая в ходе конкурентной борьбы создали, сами того не зная,
Единого в  Трех  Лицах  Всемогущего  Судьбостроителя.  Программы  компьютеров
отныне  -Скрижали  Судьбы;  делу судьбостроения служит все -- от политических
партий до метеорологии; и  даже  появление  на  свет  Эда  Хаммера  III  было
следствием  определенных  заказов,  а те, в свою очередь, -- еще более ранних
заказов. Никто не может ни родиться, ни умереть спонтанно, и никто уже ничего
не переживает просто так, сам по себе: любая  мысль,  любые  тяготы,  страхи,
страдания суть звенья алгебраической компьютерной калькуляции. Понятия вины и
кары,  моральной  ответственности, добра и зла отныне пусты; полная режиссура
жизни исключает любые внебиржевые ценности.  В  компьютерном  раю,  созданном
благодаря   стопроцентному  использованию  человеческих  качеств  и  свойств,
включенных в безотказную систему, не хватало лишь  одного  --  осознания  его
обитателями  истинного положения дел. Так что и встреча трех президентов была
запланирована главным компьютером, который, сообщив им все  это,  рекомендует
себя самого как электрифицированное Древо Познания. Что же дальше? Отказаться
от  безупречно  срежиссированного  бытия? И снова бежать из рая, дабы "начать
все сначала"? Или примириться  с  ним,  раз  навсегда  сложив  с  себя  бремя
ответственности?
   Книга  не  отвечает  на  этот  вопрос.  Перед нами метафизический гротеск,
фантастичность которого, однако, имеет корни в реальном мире. Если  отбросить
комические  перехлесты  и  крайности  авторской  фантазии, останется проблема
манипулирования  умами  --  такого,  при  котором  сохраняется   субъективное
ощущение  полной естественности и свободы. Все это, конечно, не сбудется так,
как в романе, но неизвестно, уберегутся ли наши потомки от иных обличий  того
же  феномена  -- быть может, не столь увлекательных в описании, но не уверен,
что менее удручающих.

     Станислав Лем.
     Альбатрос

 Пер. с польск. - Т.Агапкиной.
 Stanislaw Lem.  Albatros (1959).
 Изд. МП Фирма "Ф. Грег", 1992. "Станислав Лем Сочинения в двух томах"

     Обед состоял из шести блюд, не считая дополнительных. Тележки с вином
бесшумно катились по стеклянным дорожкам. Высоко вверху над каждым  столом
горела точечная лампа. Черепаховый суп подавали при лимонном свете. Рыбу -
при белом, с голубоватым отливом. Цыплят залил румянец с  шелковисто-серым
теплым огоньком. За черным кофе, к счастью, не наступил мрак -  Пиркс  был
готов к самому худшему. Его утомил этот обед. Он пообещал себе, что отныне
будет есть только на нижней палубе, в баре. Зал этот был определенно не по
нем. Все время приходилось думать о локтях. Вдобавок -  туалеты!  Зал  был
вогнутый - края выше, центр опущен чуть ли не на пол-яруса. Он походил  на
гигантскую   золотисто-кремовую   тарелку,   наполненную   самыми   яркими
тартинками на свете. Жесткие полупрозрачные платья дам шуршали  за  спиной
Пиркса. Время здесь  проводили  великолепно.  Наигрывала  музыка.  Сновали
кельнеры - настоящие кельнеры, каждого  можно  было  принять  за  дирижера
филармонии. "Трансгалактик" гарантирует:  никаких автоматов,   интимность,
деликатность,    искренняя    человеческая    благожелательность,     весь
обслуживающий персонал живой. Сплошные виртуозы своего дела.
     Пиркс пил черный кофе, курил сигарету и старался найти в зале уголок,
за которым можно было бы остановить взгляд. Спокойный уголок  для  отдыха.
Женщина,  сидевшая  с  ним  за  одним  столом,  ему   нравилась.   На   ее
декольтированной груди чернел шершавый камешек. Не какой-нибудь  хризопраз
или халцедон. Ничего земного -  наверное,  с  Марса.  Камешек  этот,  надо
полагать, стоил целое состояние - походил на осколок  булыжника.  Женщинам
нельзя иметь столько денег.
     Пиркс не возмущался. Не удивлялся. Он  наблюдал.  Постепенно  у  него
возникло желание размяться. Не пойти ли на прогулочную палубу?
     Он  встал,  слегка  поклонился  и  вышел.  Проходя  между   гранеными
колоннами,  облицованными  какой-то  зеркальной   массой,   Пиркс   увидел
собственное отражение. Из-под узла галстука виднелась пуговица. А впрочем,
кто еще носит эти самые галстуки?
     Он поправил воротничок уже в коридоре.  Вошел  в  лифт.  Поднялся  на
самый верх - на обзорную палубу. Лифт бесшумно открылся. Здесь не было  ни
души. Пиркс  обрадовался  этому.  Часть  вогнутого  потолка  над  палубой,
уставленной шезлонгами,  казалось  гигантским  черным  окном,  распахнутым
навстречу звездам. Шезлонги с грудами пледов пустовали. Только в одном  из
них лежал кто-то, укрывшись с головой,  -  чудаковатый  старикан,  который
приходил обедать часом позже и  ел  один  в  пустом  зале,  закрывая  лицо
салфеткой, когда чувствовал на себе чей-нибудь взгляд.
     Пиркс лег. Невидимые зевы климатизаторов направляли на галерею палубы
порывистые потоки ветра; казалось,  дует  прямо  из  черных  глубин  неба.
Конструкторы, услугами которых  пользовался  "Трансгалактик",  разбирались
в деле. Шезлонги были удобные - пожалуй, удобней, чем кресло пилота,  хоть
оно и было сконструировано на основе  тончайших  математических  расчетов.
Пиркс начал зябнуть. Для этого и нужны пледы. Он завернулся в них,  словно
нырнул в пух.
     Кто-то подымался сюда. По лестнице, не в лифте. Соседка  по  столику.
Сколько ей лет? На ней было уже другое платье. А может, это вообще  другая
женщина? Она легла через два  шезлонга  от  него.  Раскрыла  книгу.  Ветер
шелестел страницами. Пиркс смотрел теперь прямо перед собой.  Отлично  был
виден  Южный  Крест.  Отрезанный  оконной  рамой  светился  клочок  Малого
Магелланова Облака - светлое пятнышко на  черном  фоне.  Он  подумал,  что
полет будет продолжаться семь дней. За это время многое  может  случиться.
Он нарочно пошевелился. Толстая, сложенная вчетверо  бумага  зашуршала  во
внутреннем нагрудном кармане. Ему хорошо жилось на свете -  место  второго
навигатора уже ожидало его, он  знал  точный  маршрут:  с  Северной  Земли
самолетом до Евразии  и  далее  в  Индию.  Из  билетов  составилась  целая
книжечка - ее можно было читать,  каждый  бланк  другого  цвета,  двойной,
отрезные  талоны,  золотые  каемочки  -  все,  что  "Трансгалактик"  давал
пассажирам  в  руки,  прямо  истекало  серебром  или  золотом.  Пассажирка
в третьем шезлонге очень хороша собой. Пожалуй, все же та  самая.  Сказать
ей что-то - или лучше не надо? Ведь он  уже  как  будто  представился  ей.
Это чистое несчастье иметь такую короткую фамилию  -  не  успеешь  начать,
а она уже кончилась. "Пиркс" звучит совсем как "икс".  Хуже  всего  бывает
во время телефонных разговоров. Сказать что-нибудь? Что?
     Он  снова  начал  терзаться.  На  Марсе  он  представлял   себе   это
путешествие совсем иначе. Арматоры с Земли оплатили ему перелет -  у  них,
кажется, были какие-то дела  с  "Трансгалактиком",  и  с  их  стороны  это
не было красивым жестом. А он, хоть и налетал  уже  почти  три  миллиарда,
никогда еще не бывал на чем-либо, напоминающем "Титан".  Грузовые  корабли
выглядят совсем иначе! Сто восемьдесят  тысяч  тонн  массы  покоя,  четыре
реактора основного хода, скорость движения 65 километров в секунду, тысяча
двести пассажиров только в одноместных и  двухместных  каютах  с  ваннами,
номера люкс,  гарантированная  постоянная  гравитация,  исключая  старт  и
посадку,  высший  комфорт,  высшая  безаварийность,  сорок  два   человека
экипажа и двести шестьдесят  обслуживающего  персонала.  Керамика,  сталь,
золото, палладий, хром, никель, иридий, пластики, каррарский мрамор,  дуб,
красное  дерево,  серебро,  хрусталь.  Два  бассейна.   Четыре   кинозала.
Восемнадцать станций прямой  связи  с  Землей  -  только  для  пассажиров.
Концертный зал. Шесть главных палуб,  четыре  -  обзорных;  автоматические
лифты; заказ билетов на все ракеты в пределах  Солнечной  системы  на  год
вперед. Бары. Залы для игр. Универсальный магазин. Уличка  ремесленников -
точная копия какого-то земного переулка в старой части  города,  с  винным
погребком, газовыми фонарями, луной,  глухой  стеной  и  кошками,  которые
прогуливаются по ней. Оранжерея. И черт знает что еще. Надо  лететь  целый
месяц, чтобы успеть обойти все это хоть один раз.
     Соседка продолжала читать. Стоит ли женщинам красить волосы  в  такой
цвет? У нормального человека он вызывает... Но ей - ей  такой  цвет  почти
к лицу. Пиркс подумал, что, если б он  держал  в  руке  горящую  сигарету,
нужные слова сразу нашлись бы. Полез в карман.
     Портсигар - никогда раньше у него не было портсигара, этот он получил
в подарок от Горака, на память, и носил в знак дружбы -  будто  стал  чуть
тяжелее. Самую малость. Но он это  уловил.  Ускорение  увеличилось?  Пиркс
прислушался. Вон оно что.
     Двигатели работали на большей мощности. Обычный  пассажир  совсем  бы
этого не ощутил: машинный зал "Титана" был отделен от  пассажирской  части
корпуса четырьмя изоляционными переборками.
     Пиркс выбрал бледную звездочку в самом углу окна и не  сводил  с  нее
глаз. Если они просто  увеличивают  скорость,  звездочка  не  двигается  с
места. Но если она дрогнет...
     Звездочка дрогнула. Медленно - очень медленно - поплыла в сторону.
     "Поворот вокруг большой оси", - подумал он.
     "Титан" летел по "космическому туннелю", где на пути не было ничего -
ни пыли, ни метеоритов, - ничего, кроме пустоты.  Впереди,  на  расстоянии
тысячи девятисот километров  от  него,  мчался  лоцман  "Титана",  задачей
которого было обеспечить свободный путь  для  гиганта.  Зачем?  На  всякий
пожарный случай, хотя путь и так был свободен. Ракеты точно придерживались
расписания,   "Трансгалактику"   был   гарантирован   полет   без    помех
по  указанному  отрезку  гиперболы  на  основе  соглашения,   заключенного
Объединением астронавигационных компаний. Никто не мог занять его  трассу.
Метеоритные сводки поступали теперь за шесть часов; с тех пор  как  тысячи
автоматических  зондов  стали  патрулировать  секторы  за  орбитой  Урана,
ракетам  практически  перестала  грозить  какая-нибудь  опасность   извне.
Пояс, на  орбитах  которого  между  Землей  и  Марсом  носились  миллиарды
метеоритов, имел собственную патрульную службу, к тому же ракетные  трассы
проходили вне плоскости  эклиптики,  в  которой  вращается  вокруг  Солнца
грохочущий метеоритный пояс. Прогресс - даже с того времени,  когда  Пиркс
летал на патрульной ракете, - был огромный.

     Словом, у "Титана" не было  ни  малейшей  необходимости  лавировать -
препятствий не существовало. И  все  же  корабль  делал  разворот.  Теперь
Пирксу даже не надо было смотреть на звездное небо  -  он  чувствовал  это
всем телом. Зная скорость корабля, его массу и быстроту перемещения звезд,
он мог при желании высчитать  кривизну  траектории.  "Что-то  случилось, -
подумал  Пиркс.  -  Но  что?"  Пассажирам  ничего  не  сообщили.  Скрывают
что-нибудь?  Почему?  Пиркс  очень  плохо   разбирался   в   порядках   на
пассажирских кораблях люкс. Зато он знал, что может случиться  в  машинном
отделении, в рулевой рубке... это не такое уж большое хозяйство. В  случае
аварии  корабль  сохранил  бы  прежнюю  скорость  или  уменьшил   бы   ее.
А "Титан"...
     Это продолжалось уже четыре минуты. Следовательно,  ракета  повернула
почти на 45 градусов. Любопытно. Звезды остановились.
     Корабль шел прямым курсом. Тяжесть портсигара, который Пиркс все  еще
держал в руке, возросла.
     Они шли прямым курсом и увеличивали скорость. Сразу все  стало  ясно.
Еще секунду Пиркс сидел неподвижно, потом встал. Теперь он  весил  больше.
Сероглазая пассажирка взглянула на него.
     - Случилось что-нибудь?
     - Ничего особенного.
     - Но что-то изменилось. Вы не чувствуете?
     - Пустяки. Немного увеличиваем скорость, - сказал он.
     Сейчас самое время было вступить с нею в  разговор.  Он  взглянул  на
нее. Цвет волос ничуть не мешал. Она была очень красива.
     Он пошел вперед. Ускорил шаги. Женщина, наверное,  подумала,  что  он
спятил.  На  стенах  палубы  пестрели  разноцветные  фрески.  Через  дверь
с  надписью  "Конец  палубы  -  посторонним  вход  воспрещен"  он   прошел
в длинный, пустой коридор, отливающий металлом в  свете  ламп.  Замелькали
ряды дверей с номерами.  Он  направился  дальше,  ориентируясь  по  слуху.
Поднялся по  ступенькам  на  пол-этажа  и  остановился  у  других  дверей.
Стальных. "Вход только  для  звездного  персонала",  -  было  написано  на
табличке. Ого! Какие красивые названия придумал этот "Трансгалактик"!
     Двери были без ручек, они открывались  специальным  ключом,  которого
у него не было. Он поднес палец к носу.
     Поразмыслил секунду. И отстукал морзянкой:
     - Тап - тап - та-та-тап - тап-тап.
     Он  ждал  с  минуту.  Дверь  отворилась.  Хмурое,  покрасневшее  лицо
показалось в щели.
     - Чего вы хотите?
     - Я пилот патрульной службы, - сказал он.
     Двери открылись шире.
     Он вышел. Здесь помещался резервный пульт управления - вдоль одной из
стен располагалась дублирующая система управления  ракетными  двигателями,
изменяющими  направление.  Напротив   -   экраны   оптического   контроля.
У  аппаратов  находилось  несколько  кресел,  все  они  сейчас  пустовали.
Приземистый автомат  контролировал  мерцание  ламп  на  пульте.  На  узком
столике у стены стояли в кольцевых зажимах полупустые стаканы.  В  воздухе
чувствовался аромат свежесваренного кофе и  своеобразный  запах  нагретого
пластика с еле уловимой примесью озона.
     Вторая  дверь  была  приоткрыта.  Из-за  нее  доносился  слабый  писк
умформера.
     - SOS?- спросил Пиркс человека, который ему открыл.
     Это был довольно полный  мужчина  со  слегка  припухшей,  словно  при
флюсе, щекой. На волосах - след от дуги  наушников.  Он  был  в  серой  на
молниях полурасстегнутой униформе  "Трансгалактика".  Рубашка  вылезла  из
брюк.
     -Да.
     Мужчина как будто колебался.
     - Вы из Патруля? - сказал он.
     - С Базы. Летал два года на трансурановых орбитах. Я  навигатор.  Моя
фамилия Пиркс.
     Мужчина подал ему руку.
     - Минделл. Ядерщик.
     Не сказав больше ни слова, они прошли в другое  помещение.  Это  была
радиорубка прямой связи. Очень просторная. Человек десять окружали главный
передатчик. Два радиотелеграфиста в наушниках  что-то  непрерывно  писали,
аппараты стучали, под полом попискивало. Контрольные лампы горели на  всех
стенах.  Все  это  было  похоже  на  междугородную   телефонную   станцию.
Телеграфисты почти лежали на своих конторках. На них были  только  рубашки
и брюки. Лица лоснились от пота, один был  бледен,  другой,  постарше,  со
шрамом на голове, выглядел так, будто ничего не случилось. Дуга  наушников
разделяла волосы, и шрам  был  хорошо  виден.  Два  человека  сидели  чуть
поодаль; Пиркс взглянул на них и узнал в одном командора.
     Они были немного знакомы. Командор "Титана" был невысокий, седоватый,
с маленьким, невыразительным лицом. Положив ногу на  ногу,  он,  казалось,
рассматривал носок собственного ботинка.
     Пиркс бесшумно приблизился к  людям,  стоявшим  около  телеграфистов,
наклонился  и  стал  читать  через  плечо  того,  со   шрамом:   "...шесть
восемнадцать запятая три иду полным ходом  дойду  восемь  ноль  двенадцать
конец".
     Телеграфист придвинул левой рукой бланк и продолжал запись.
     "Луна Главная  Альбатросу  четыре  Марс  тире  Луна  точка  Имеет  ли
повреждения точка  Отвечайте  Морзе  запятая  радиофон  не  доходит  точка
Сколько часов можете  держаться  на  аварийной  тяге  точка  Пеленгованный
дрейф ноль шесть запятая двадцать один точка Прием".
     "Порыв  Марс  тире  Луна  Луне  Главной  точка  Иду  полным  ходом  к
Альбатросу сектор 64 точка У меня перегрет реактор точка Несмотря  на  это
иду  дальше  точка  Нахожусь  шесть   нанопарсеков   от   пункта   запятая
запеленгованного SOS точка Конец".
     Вдруг  второй  радиотелеграфист,   тот,   бледный,   издал   какой-то
нечленораздельный звук - все стоявшие склонились над ним. Человек, который
впустил Пиркса, подал командору  заполненные  бланки.  Второй  телеграфист
писал:
     "Альбатрос четыре всем точка Лежу в дрейфе  эллипс  Т-341  сектор  65
точка  Обшивка  корпуса  лопается  дальше  точка  Кормовые  переборки   не
выдерживают точка Аварийная  тяга  реактора  ноль  три  жэ  точка  Реактор
выходит из-под контроля точка Главная  перегородка  повреждена  во  многих
местах точка  Повреждение  на  третьей  палубе  возрастает  под  действием
аварийной тяги  точка  Утечка  теплоносителя  продолжается  точка  Пытаюсь
цементировать точка Перевожу экипаж в носовой отсек точка Конец".
     У радиотелеграфиста тряслись руки, когда он писал. Один  из  стоявших
взял его за ворот рубашки, поднял, вытолкал за дверь, вышел сам, но  через
минуту возвратился и сел на его место.
     - У него там брат, - пояснил он, ни к кому не обращаясь.
     Пиркс наклонился теперь над старшим радиотелеграфистом, который вдруг
начал писать:
     "Луна Главная Альбатросу четыре Марс тире Луна точка Идут к вам Порыв
из сектора 64 Титан из сектора 67  Баллистический  восемь  из  сектора  44
Кобольд семь ноль два из сектора 94 Цементируйте перегородки в  скафандрах
за щитами при избыточном давлении точка Сообщите аварийный дрейф на данное
время точка Конец".
     Человек,   заменивший   молодого   телеграфиста,   громко   произнес:
"Альбатрос!", и все склонились над ним. Он  писал:  "Альбатрос  четыре  ко
всем точка Аварийный дрейф не установлен точка Шпангоуты корпуса  плавятся
точка Теряю воздух точка Экипаж  в  скафандрах  точка  Машинное  отделение
залито теплоносителем точка Щиты пробиты точка  Первая  пробоина  в  рубке
зацементирована  точка  Заливает  главный  передатчик  точка  Теперь  буду
держать связь только по радиофону точка Ждем вас точка Конец".
     Пиркс хотел закурить - курили почти все, и видно было, как дым синими
лентами уносится вверх, всасываемый вентиляционными отверстиями. Он  искал
по всем карманам сигареты и не мог найти. Кто-то - он даже не видел  кто -
сунул ему в руку открытую пачку. Он закурил. Командор сказал:
     - Коллега Минделл,- на мгновение он закусил нижнюю губу,- полный ход.
     Минделл сначала, по-видимому, был озадачен, но ничего не сказал.
     - Дать предупреждение? - спросил человек, сидящий рядом с командором.
     - Да. Я сам.
     Он подтянул к себе микрофон и начал говорить:
     - "Титан" Марс - Земля  "Альбатросу-4".  Идем  к  вам  полным  ходом.
Находимся на границе вашего сектора. Будем через час. Пробуйте выйти через
аварийный люк. Будем около вас через час. Идем  полным  ходом.  Держитесь.
Конец.
     Он  оттолкнул  микрофон  и  встал.  Минделл  говорил  по  внутреннему
телефону у противоположной стены:
     - Ребята, через пять минут полный ход. Да, да, - отвечал он тому, кто
находился у другого конца провода. Командир вышел. Слышен  был  его  голос
в другой комнате:
     - Внимание!  Внимание!  Пассажиры!  Внимание!  Внимание!   Пассажиры!
Передаем важное сообщение. Через четыре  минуты  наш  корабль  увеличивает
скорость. Мы получили сигнал SOS и спешим...
     Кто-то закрыл дверь. Минделл коснулся плеча Пиркса.
     - Держись за что-нибудь. Сейчас будет больше двух.
     Пиркс кивнул головой, 2 g для него ровным счетом ничего  не  значило,
но он понимал, что теперь не время хвалиться своей выносливостью. Послушно
взявшись за подлокотник кресла, в котором сидел  пожилой  телеграфист,  он
читал через его плечо:
     "Альбатрос четыре Титану точка В течение часа не продержусь на палубе
точка  Аварийный  люк  зажат  лопающимися  шпангоутами  точка  Температура
в рулевой рубке 81 точка Пар поступает в рубку точка  Попытаюсь  разрезать
носовую броню и выйти точка Конец".
     Минделл выхватил у него из рук исписанный бланк и  побежал  в  другую
комнату. Когда он открывал двери, пол слегка дрогнул, и все почувствовали,
что их тела наливаются тяжестью.
     Вошел командор, он ступал с  видимым  усилием.  Сел  в  свое  кресло.
Кто-то подал ему подвесной микрофон. В руках он держал скомканный листок -
последнюю радиограмму с "Альбатроса". Командор расправил  листок  и  долго
смотрел на него.
     - "Титан" Марс - Земля "Альбатросу-4", - произнесен наконец. -  Будем
около вас  через  пятьдесят  минут.  Подойдем  курсом  восемьдесят  четыре
запятая пятнадцать.  Восемьдесят  один  запятая  два.  Покидайте  корабль.
Мы найдем вас. Найдем наверняка. Держитесь. Конец.
     Человек в расстегнутом кителе, заменивший  молодого  связиста,  вдруг
вскочил и посмотрел на командора - тот подошел к  нему.  Телеграфист  снял
с головы  наушники,  отдал  их  командору,  а  сам  принялся  регулировать
надсадно хрипящий репродуктор. Вдруг все оцепенели.
     В кабине стояли люди, летавшие долгие годы, но такого  никто  из  них
еще не слыхивал. Тот,  чей  голос  доносился  из  репродуктора,  смешанный
с протяжным шумом, словно отгороженный стеной огня, кричал:
     - Альбатрос - всем - теплоноситель - рулевая рубка  -  температура  -
невозможно - экипаж до конца - прощайте - проводка...
     Голос оборвался, и слышен был только шум.
     Из репродуктора послышался какой-то скрип. Было трудно  держаться  на
ногах, однако все стояли, сгорбившись,  тяжело  опираясь  о  металлические
стены.
     - "Баллистический восемь" Луне Главной, - отозвался сильный  голос. -
Иду к "Альбатросу-4". Откройте мне путь через сектор 67, иду полным ходом,
маневрировать при обходах на могу. Прием".
     Несколько секунд длилось молчание.
     - Луна Главная ко всем в секторах 66,  67,  68,  46,  47,  48  и  96.
Объявляю секторы закрытыми. Все корабли, которые не идут  полным  ходом  к
"Альбатросу-4",  должны   немедленно   застопорить,   поставить   реакторы
на холостой ход и зажечь позиционные огни. Внимание,  "Прорыв"!  Внимание,
"Титан"  Марс  -  Земля!  Внимание,  "Баллистический  восемь"!   Внимание,
"Кобольт семь ноль два"! К  вам  обращается  Луна  Главная!  Открываю  вам
свободную дорогу к "Альбатросу-4".
     Всякое   движение   в   секторах   ведущего   радиуса   пункта    SOS
приостанавливается. Начинайте торможение  в  нанопарсеке  от  пункта  SOS.
Следите за тем, чтобы тормозные огни  в  оптическом  радиусе  "Альбатроса"
были погашены, поскольку его экипаж уже мог покинуть палубу. Удачи. Удачи.
Конец.
     Теперь отозвался "Порыв"  -  морзянкой.  Пиркс  вслушивался  в  звуки
поступающих сигналов.
     "Порыв Марс - ЛУНА ко всем идущим на помощь Альбатросу точка Я  вошел
в сектор Альбатроса точка Через 18 минут буду  около  него  точка  У  меня
перегрет реактор запятая охлаждение повреждено  точка  После  спасательных
работ буду нуждаться во врачебной помощи точка  Начинаю  тормозить  полным
задним ходом точка Конец".
     - Сумасшедший, - проговорил кто-то, и тогда все стоявшие до  тех  пор
как статуи начали искать глазами того, кто это сказал. Раздалось короткое,
гневное бормотание.
     - "Порыв" будет первым, - заметил Минделл и взглянул на командора.
     - Он сам будет нуждаться в помощи. Через сорок минут...
     Он умолк.  Репродуктор  все  хрипел  и  хрипел.  Вдруг  сквозь  треск
послышалось:
     - "Порыв" Марс -  Луна  ко  всем  идущим  на  помощь  "Альбатросу-4".
Нахожусь  в  оптическом   радиусе   "Альбатроса".   "Альбатрос"   дрейфует
приблизительно по эллипсу  Т-348.  Корма  раскалена  до  вишневого  цвета.
Сигнальные  огни  отсутствуют.  "Альбатрос"  не  отвечает   на   позывные.
Останавливаюсь и приступаю к спасательным операциям. Конец.
     В другой комнате отозвались  зуммеры.  Минделл  и  еще  один  мужчина
вышли. У Пиркса  от  напряжения  одеревенели  все  мышцы.  Боже!  Как  ему
хотелось оказаться там! Минделл возвратился.
     - Что там? - спросил командор.
     - Пассажиры  спрашивают,  когда  можно  будет  танцевать,  -  ответил
Минделл. Пиркс даже не расслышал этих слов. Он смотрел в репродуктор.
     - Скоро, - спокойно сказал командир. - Включите мне оптическую связь.
Мы подходим. Через несколько минут должны  их  увидеть.  Коллега  Минделл,
дайте второе предупреждение - мы будем тормозить на форсаже.
     - Есть, - ответил Минделл и вышел.
     Репродуктор загудел, и раздался голос:
     - Луна Главная "Титану" Марс  -  Земля,  "Кобольду  семь  ноль  два"!
Внимание! Внимание! Внимание! "Баллистический  восемь"  заметил  в  центре
сектора  65  объект  светимостью  минус  четыре.  "Порыв"  и   "Альбатрос"
не отвечают на позывные. Возможен  взрыв  реактора  на  "Альбатросе".  Для
обеспечения  безопасности  пассажиров  "Титан"   Марс   -   Земля   должен
застопорить и немедленно отозваться. "Баллистический  восемь"  и  "Кобольд
семь ноль два" действуют  дальше  по  собственному  усмотрению.  Повторяю:
"Титан" Марс - Земля должен...
     Все смотрели на командора.
     - Коллега Минделл, - сказал он. - Застопорим в нанопарсеке?
     Минделл смотрел на циферблат своих часов.
     - Нет, командор. Мы входим в оптическую зону. Потребовалось бы 6 g.
     - Тогда изменим курс.
     - Все равно будет, по меньшей мере, три, - сказал Минделл.
     - Ничего не поделаешь.
     Командор встал, подошел к микрофону и заговорил:
     - "Титан" Марс - Земля Луне Главной.  Не  могу  застопорить,  у  меня
слишком большая скорость.  Меняю  курс  обходным  маневром  на  половинной
мощности двигателей и выхожу курсом двести два из сектора 65 в сектор  66.
Прошу открыть мне путь. Прием.
     - Примите подтверждение, - обратился он  к  мужчине,  который  раньше
сидел  рядом  с  ним.  Минделл  кричал  что-то  по  внутреннему  телефону.
Неустанно гудели зуммеры. На стенных табло вспыхивали огоньки. Вдруг вроде
бы потемнело - это кровь отхлынула от глаз. Пиркс широко  расставил  ноги.
"Титан" тормозил на повороте. Корабль едва заметно  вибрировал,  слышалось
протяжное, на высокой ноте гудение двигателей.
     - Садитесь! - крикнул командор. - Мне не нужны  здесь  герои!  Сейчас
три!
     Все сели на пол, вернее повалились на него.  Он  был  покрыт  толстым
слоем пенопласта.
     - Ну и ну! Теперь там все перебьется! - пробурчал  человек,  сидевший
рядом с Пирксом. Командир услышал это.
     - Страховое общество заплатит, - ответил он из своего кресла.
     Кажется, было больше  3 g  -  Пиркс  не  мог  поднять  руку  к  лицу.
Пассажиры, наверное, все лежали  в  каютах,  но  что  делалось  в  кухнях,
в столовых! Он представил  себе  оранжерею.  Ведь  этого  ни  одно  дерево
не выдержит. А внизу? Целые вагоны битого фарфора! Недурное зрелище!
     Репродуктор отозвался:
     - "Баллистический  восемь"  ко  всем.  Нахожусь  в  оптической   зоне
"Альбатроса". Он - в  туче.  Корма  раскалилась.  Прекращаю  торможение  и
высылаю в пространство отряды для поисков экипажа "Альбатроса". "Порыв" не
отвечает на позывные. Конец.
     Ускорение уменьшилось. Кто-то показался в дверях, что-то крикнул. Уже
можно было встать. Все двинулись  к  дверям,  ведущим  в  главную  рулевую
рубку. Пиркс вышел последним. Экран размером восемь на шестнадцать  метров
занимал всю переднюю стену - вогнутый, огромный, словно в  кинотеатре  для
гигантов. Все огни в рубке  были  погашены.  В  пространстве,  на  черном,
усыпанном звездами фоне, ниже главной  оси  "Титан",  в  левом  квадранте,
тлела  тонкая  черточка,  оканчивающаяся  раскаленным  вишневым  угольком,
похожим на огонек папиросы. Она была ядром бледного, слегка  приплюснутого
пузыря, от которого во все стороны расходились утончающиеся  остроконечные
отростки. Сквозь это шаровидное все отчетливее  пробивался  свет  наиболее
ярких звезд. Вдруг все подались вперед, словно желая войти в экран. Совсем
низко, в правом  нижнем  углу,  сверкнула  среди  звезд  белая  точечка  и
принялась быстро мигать. Это был "Порыв".
     "В реакторе Альбатроса началась неуправляемая  цепная  реакция  точка
Имею потери в  людях  точка  Есть  обожженные  точка  Прошу  врачей  точка
Передатчик   поврежден   взрывом   точка   Течь   реактора   точка   Готов
катапультировать  реактор  запятая  если  не  остановлю  течь   точка",  -
расшифровал Пиркс по мигающей точечке.
     "Альбатроса" уже не было видно. Среди звезд висело  тяжелое  янтарно-
бело-бурое  облако  дыма,  увенчанное   взбитой   гривой.   Оно   оседало,
передвигалось  в  нижний  левый  угол  экрана.  "Титан"  прошел  над  ним,
прокладывая новый курс из сектора катастрофы.
     В темную комнату из дверей радиорубки  упала  длинная  полоса  света.
Слышался голос "Баллистического":
     - "Баллистический восемь"  Луне  Главной.  Застопорил  в  центральной
части сектора 65. "Порыв" в нанопарсеке подо мной оптически  сигнализирует
о потерях в людях и  о  течи  реактора,  готов  катапультировать  реактор,
запрашивает  врачебную  помощь,  которую   ему   окажу.   Поиски   экипажа
"Альбатроса"   затруднены   заражением   вакуума    радиоактивной    тучей
с температурой на поверхности свыше 1200 градусов. Нахожусь  в  оптической
зоне "Титана" Марс - Земля, который  движется  около  меня  полным  ходом,
выходя  в  сектор  66.  Ожидаю  прибытия  "Кобольда  семь  ноль  два"  для
проведения совместных спасательных действий. Прием.
     - Все по местам! - раздался громкий возглас.  Одновременно  вспыхнули
сигнальные огни в рулевой рубке. Началось движение, люди  разошлись  вдоль
стен   в   трех   направлениях,   Минделл   отдавал    приказания,    стоя
у  распределительного  пульта;  одновременно  гудело  несколько  зуммеров.
Наконец  зал   опустел,   и,   кроме   командора,   Минделла   и   Пиркса,
остался лишь молодой телеграфист, который стоял в  углу  перед  экраном  и
глядел на постепенно рассеивающееся, все больше расплывающееся и меркнущее
облако дыма.
     - А, это вы, - сказал командор "Титана", словно только сейчас  увидел
Пиркса, и подал ему руку, - "Кобольд" отзывается? - спросил  он  человека,
появившегося в дверях радиорубки.
     - Да, командор, идет обратным.
     - Хорошо.
     Они постояли минуту, гладя на экран. Последний клок грязно-серой тучи
исчез. Экран вновь заполнился чистой, искрящейся звездами тьмой.
     - Кто-нибудь спасся? - спросил Пиркс,  точно  командор  "Титана"  мог
знать больше его самого. Но тот был командором, а  командор  должен  знать
все.
     - Вероятно, у них заело дроссели, - ответил командор.
     Он был на голову ниже Пиркса. Волосы как из олова -  то  ли  поседел,
то ли всегда были такие.
     - Минделл, - бросил командор проходящему инженеру, - будьте  любезны,
дайте отбой. Пускай танцуют. Вы знали "Альбатрос"? - спросил он, обращаясь
к Пирксу.
     - Нет.
     - Западная компания. Двадцать три тысячи тонн. Что там?
     Радиотелеграфист приблизился и  подал  ему  исписанный  бланк.  Пиркс
прочел первое слово "Баллистический..." и отступил на шаг.  Однако  теперь
он мешал людям,  которые  ежеминутно  проходили  через  рулевую  рубку,  и
поэтому стал у самой стены в углу. Прибежал Минделл.
     - Как "Порыв"? -  спросил  у  него  Пиркс.  Минделл  вытирал  платком
вспотевший лоб. Пирксу казалось, что они знакомы целую вечность.
     - Не так уж скверно, - засопел Минделл. - Система охлаждения реактора
от сотрясения при взрыве вышла из строя  -  эта  дрянь  всегда  отказывает
в первую очередь. Имеются ожоги первой и второй степени. Врачи уже там.
     - С "Баллистического"?
     - Да.
     - Командор! Луна Главная! - позвал кто-то из радиорубки,  и  командор
вышел. Пиркс стоял против Минделла, который машинально прикоснулся к  свой
опухшей щеке и спрятал платок, в карман.
     Пирксу хотелось расспросить  его  подробнее,  но  Минделл  ничего  не
сказал, только кивнул  ему  и  пошел  в  радиорубку.  Репродуктор  говорил
десятью голосами, корабли из пяти  секторов  спрашивали  об  "Альбатросе",
о "Порыве". Луна Главная  потребовала  наконец,  чтобы  все  замолчали,  и
пыталась восстановить график движения ракет,  который  был  нарушен  в  65
секторе. Командор сидел рядом с телеграфистом и что-то  писал.  Неожиданно
телеграфист снял наушники и отложил их. Будто  они  стали  ему  не  нужны.
По крайней мере, так показалось Пирксу. Он подошел  к  нему  сзади,  хотел
спросить, что с  людьми  "Альбатроса"  -  удалось  ли  им  выбраться.  Тот
почувствовал его присутствие, поднял голову и  взглянул  Пирксу  в  глаза.
Пиркс ни о чем не спросил его. Он вышел из зала, отворив дверь с надписью:
"Вход только для звездного персонала".

   Станислав Лем.
   Рассказ Пиркса

Пер. с польск. - А.Громовой.
Stanislaw Lem.  Opowiadanie Pirxa (1965)

                       Перевод с польского - А. Громовой.

     Фантастические романы? Да, я их люблю, но только плохие.  Вернее,  не
то что плохие, а выдуманные. На ракете у меня всегда есть под рукой книжки
в этом духе, чтобы на досуге прочесть пару страниц, хоть даже из середины,
а потом отложить. Хорошие - совсем другое  дело;  я  их  читаю  только  на
Земле.
     Почему? Откровенно говоря, толком не знаю. Не задумывался  над  этим.
Хорошие книги всегда  правдивы,  даже  если  в  них  описываются  события,
которых никогда не было и не будет. Они правдивы в другом смысле - если  в
них говорится, к примеру, о космонавтике, то  говорится  так,  что  словно
чувствуешь  эту  тишину,  которая  совсем  не  похожа   на   земную,   это
спокойствие,  такое  абсолютное,  нерушимое...  И  что   бы   в   них   ни
изображалось,  а  мысль  всегда  одна  -  человек  там  никогда  не  будет
чувствовать себя как дома.
     На Земле ведь все какое-то случайное - дерево, стена, сад, одно можно
заменить другим, за горизонтом открывается другой  горизонт,  за  горой  -
долина; а там все  выглядит  совсем  иначе.  На  Земле  людям  никогда  не
приходит в голову, до чего это ужасно, что звезды  неподвижны:  лети  хоть
целый год на предельной скорости - и никаких перемен не  заметишь.  Мы  на
Земле летаем и ездим, и нам кажется, что мы знаем, что такое пространство.
     Этого  не  передашь  словами.  Помню,  однажды   возвращался   я   из
патрульного полета, где-то у Арбитра слышал отдаленные разговоры -  кто-то
с кем-то ругался из-за очереди на посадку  -  и  случайно  заметил  другую
ракету. Парень думал, что он один в космосе. Он так  кидал  свой  бочонок,
будто припадочный. Все мы знаем, как это бывает:  пробудешь  пару  дней  в
космосе, и одолевает тебя нестерпимая охота что-нибудь сделать, все  равно
что - дать полный  ход,  помчаться  куда-нибудь,  крутануться  на  большом
ускорении так, чтоб  язык  высунуть...  Прежде  я  думал,  что  это  вроде
неприлично - человек не должен чересчур потворствовать себе. Но,  по  сути
дела, тут лишь отчаяние, лишь охота показать этот язык космосу. Космос  не
меняется так, как меняется, к примеру, дерево, и поэтому, наверное, трудно
с ним свыкнуться.
     Ну вот, хорошие книги как раз об этом и говорят. Ведь  обреченные  на
смерть не станут читать описание агонии - так и мы все слегка  побаиваемся
звезд и не хотим слышать о них правду, когда оказываемся среди них. Это уж
точно - тут самое лучшее то, что отвлекает внимание; но  мне,  по  крайней
мере, больше всего подходят именно вот такие звездные истории - ведь в них
все,   даже    космос,    становится    таким    добропорядочным...    Это
добропорядочность для взрослых, - конечно, там есть катастрофы, убийства и
всякие другие ужасы, но все равно они  добропорядочные,  невинные,  потому
что с начала до конца выдуманные: тебя стараются  напугать,  а  ты  только
посмеиваешься.
     То, что я вам расскажу, - это и есть вот  такая  история.  Только  со
мной она вправду случилась. Ну да это неважно.
     Было это в Год Спокойного Солнца. Как обычно, в  этот  период  делали
генеральную  уборку  в  Солнечной  системе,  подбирали  и  выметали  массу
железного лома, который кружится на уровне орбиты Меркурия; на шесть  лет,
пока строили большую станцию в его перигелии, там набросали в космос  кучу
старых поломанных ракет, потому что работы велись по системе Ле Манса,  и,
вместо  того  чтобы  сдавать  эти  трупы  ракет  на  слом,  ими   заменяли
строительные леса. Ле Манс был сильнее как  экономист,  чем  как  инженер:
станция,  построенная  по  его  системе,  действительно  обходилась  втрое
дешевле, чем обычная, но доставляла такую уйму хлопот, что после  Меркурия
никто уже не соблазнялся этой "экономией". Но тут Ле Мансу пришла в голову
идея - отправить этот ракетный морг на  Землю:  чего  ж  ему  крутиться  в
пространстве до скончания веков, если его можно переплавить в мартенах? Но
чтобы эта идея окупалась,  приходилось  посылать  для  буксирования  такие
ракеты, которые были немногим лучше этих трупов.
     Я был тогда патрульным пилотом с вылетанными часами, а это означает -
был им лишь на бумаге и по первым числам, когда получал зарплату. А летать
мне до того хотелось, что я согласился бы и на железную печку, лишь  бы  у
нее была хоть какая-нибудь тяга; поэтому нечего удивляться, что, еле успев
прочитать объявление, я отправился в бразильский филиал Ле Манса.
     Не хочу утверждать, что экипажи, которые  формировал  Ле  Манс  (или,
вернее,  его  агенты),  уподоблялись  кадрам  иностранного   легиона   или
разбойничьему сброду - такие типы вообще не летают. Но сейчас  люди  редко
отправляются в космос, чтобы искать приключений: их там  нет,  по  крайней
мере в принципе нет. Значит, на такой вот полет решаются либо с  отчаяния,
либо вообще как-то случайно; и это уже самый плохой материал,  потому  что
служба наша требует  больше  стойкости,  чем  морская,  и  тем,  кому  все
безразлично,  не  место  на  ракете.  Я  не   занимаюсь   психологическими
изысканиями, а просто хочу объяснить, почему я  уже  после  первого  рейса
потерял половину команды. Мне пришлось уволить  техников,  потому  что  их
споил  телеграфист,  маленький  метис,  который  придумывал  гениальнейшие
способы, как контрабандой протащить алкоголь на ракету. Этот тип играл  со
мной в прятки. Запускал пластиковые  шланги  в  канистры...  впрочем,  это
неважно. Я думаю, он и в реактор  запрятал  бы  виски,  если  б  это  было
возможно.  Воображаю,  до  чего  возмутили  бы  такие   истории   пионеров
астронавтики! Не пойму, почему они верили, что сам по себе выход на орбиту
превращает человека в ангела. Этот метис  родом  из  Боливии  подрабатывал
продажей марихуаны и делал мне  все  назло  просто  потому,  что  его  это
развлекало. Но у меня бывали парни и похуже.
     Ле Манс был важной персоной,  деталями  не  интересовался,  а  только
установил  финансовые  лимиты,  и  мало   того,   что   мне   не   удалось
укомплектовать экипаж, я еще вынужден был дрожать  над  каждым  киловаттом
энергии;  никаких  резких  маневров,  ураганографы  после  каждого   рейса
проверялись, словно бухгалтерские книги, - не уплыл ли куда,  упаси  боже,
десяток долларов, превратившись в нейтроны. Тому, что я тогда делал,  меня
нигде не обучали; нечто подобное, может быть, творилось лет сто назад,  на
старых корытах, курсировавших между Глазго и Индией. Я, впрочем,  и  тогда
не жаловался, а теперь, как  вспомню  об  этом,  так,  стыдно  признаться,
расчувствуюсь.
     "Жемчужина ночи" - ну и имечко! Корабль потихоньку разваливался, весь
рейс мы только и делали, что искали то течь, то короткое замыкание. Каждый
старт и каждая посадка совершались вопреки законам  -  не  только  физики;
наверное, у этого лемансовского агента были знакомства в  порту  Меркурия,
иначе любой контролер немедленно опечатал бы у  нас  все  -  от  рулей  до
реактора.
     Ну вот, выходили мы на  охоту  в  перигелий,  искали  радаром  остовы
ракет, а потом  подтягивали  их  и  формировали  "поезд".  На  меня  тогда
сваливалось все  сразу:  скандалы  с  техниками,  вышвыривание  бутылок  в
пространство (там и сейчас полным-полно "Лондон Драй Джин") и  дьявольская
математика -  ведь  во  время  рейса  я  только  и  делал,  что  изыскивал
приближенные решения задачи многих тел. Но больше всего, как обычно,  было
пустоты. В пространстве и во времени.
     Я запирался в каюте и читал. Автора не помню, какой-то американец,  в
названии было что-то о звездной пыли - нечто в этом духе. Не знаю, как эта
книга начиналась, - я стал читать примерно с середины; герой  находился  в
камере реактора и разговаривал по телефону с пилотом, когда раздался крик:
"Метеоры за кормой!" До этой минуты не было тяги, а тут он  вдруг  увидел,
что  огромная  стена  реактора,  сверкая  желтыми   глазами   циферблатов,
наплывает на него с возрастающей быстротой: это  включились  двигатели,  и
ракета рванулась вперед, а он, вися в воздухе, по инерции сохранял прежнюю
скорость. К счастью, он успел оттолкнуться ногами, но ускорение вырвало  у
него трубку из рук, и  он  повис  на  телефонном  шнуре;  когда  он  упал,
распластавшись, эта трубка качалась над ним,  а  он  делал  нечеловеческие
усилия, чтобы ее схватить, но, конечно, он весил тонну и  не  мог  пальцем
шевельнуть, потом как-то зубами поймал ее  и  отдал  команду,  которая  их
спасла.
     Эту сцену я хорошо  запомнил,  а  еще  больше  мне  понравилось,  как
описано прохождение сквозь метеоритный рой. Облако пыли покрыло, заметьте,
третью часть неба, только самые яркие звезды просвечивали  сквозь  пылевую
завесу, но это еще ничего,  а  вот  вскоре  герой  увидел  -  на  экранах,
конечно, - что из этого желтого тайфуна исходит бледно светящаяся полоса с
черной сердцевиной; уж не знаю, что это должно было означать, но только  я
наплакался со смеху. Как он все это прелестно себе  вообразил!  Эти  тучи,
тайфун, эта трубка -  я  прямо  воочию  видел,  как  парень  болтается  на
телефонном шнуре, - ну а что в  каюте  его  ждала  необыкновенно  красивая
женщина, это уж само собой разумеется. Была она тайным  агентом  какого-то
общества космической тирании или, может, боролась против этой тирании,  уж
не помню. Во всяком случае, она была красива, как положено.
     Почему я так распространяюсь об этом? Да потому, что это  чтиво  меня
спасало. Метеоры? Да ведь я остовы ракет по двадцать-тридцать  тонн  искал
неделями и половину из них даже в радаре не увидел. Легче заметить летящую
пулю. Мне вот однажды пришлось схватить за шиворот моего метиса, когда  мы
были в невесомости; это наверняка труднее,  чем  тот  номер  с  телефонной
трубкой, - мы ведь оба парили в воздухе, - но не так эффектно. Похоже, что
я начал брюзжать. Сам вижу. Но такая уж эта история.
     Двухмесячная охота кончилась, у меня на буксире было сто  двадцать  -
сто сорок тысяч тонн мертвого металла, и я шел в  плоскости  эклиптики  на
Землю.  Не  по  правилам?  Ну,  ясно!  У  меня  не   было   горючего   для
маневрирования, я ведь уже говорил. Приходилось тащиться без  тяги  больше
двух месяцев.
     И тут случилась катастрофа. Нет, не метеоры - это ведь  не  в  романе
происходило. Свинка. Сначала  техник,  обслуживавший  реактор,  потом  оба
пилота сразу, а потом  и  остальные:  морды  распухли,  глаза  как  щелки,
высокая температура, о вахтах  уж  и  говорить  не  приходилось.  Какой-то
взбесившийся вирус  притащил  на  палубу  Нгей,  негр,  который  на  нашей
"Жемчужине ночи" был коком, стюардом, экономом и еще там чем-то.  Он  тоже
заболел, а как же! Может, в Южной Америке у детей  не  бывает  свинки?  Не
знаю. В общем, у меня оказался корабль без экипажа.
     Остались на ногах лишь телеграфист да второй инженер; но  телеграфист
с утра, прямо к завтраку, напивался. Собственно, не совсем напивался -  то
ли голова у него была такая крепкая, то ли он тянул понемножку, но в общем
двигался он вполне прилично, даже когда не было силы тяжести (ее  не  было
почти все время, не считая  поправок  курса).  Алкоголь  сидел  у  него  в
глазах, в мозгу, и каждое свое распоряжение, каждый приказ мне приходилось
неустанно контролировать. Я мечтал о том, как я  его  отколочу,  когда  мы
приземлимся; на ракете я не мог себе этого позволить, да и  вообще  -  как
будешь бить  пьяного?  В  трезвом  состоянии  это  был  зауряднейший  тип,
опустившийся, недомытый, и  у  него  была  милая  привычка  ругать  самыми
мерзкими словами то одного, то другого - при помощи азбуки Морзе.  Ну  да,
сидит себе за столом в кают-компании и выстукивает пальцем; его  раза  два
чуть не избили, все ведь понимали морзянку,  а  припрешь  к  стенке  -  он
божится, что это  у  него  такой  тик.  От  нервов.  Что  это  само  собой
получается. Я ему велел прижимать локти, так он  вел  передачу  ногой  или
вилкой - художник был в своем роде.
     Единственным вполне здоровым и нормальным человеком был инженер.  Да,
но оказалось, знаете ли, что  он  инженер-дорожник.  Нет,  правда.  С  ним
подписали контракт, потому что он согласился на половинный оклад, и агенту
это было вполне достаточно, а мне и в голову не пришло  экзаменовать  его,
когда он явился на борт. Агент только спросил его,  разбирается  ли  он  в
машинах. Он сказал, что да; ведь он и вправду разбирался  в  машинах  -  в
дорожных. Я велел ему нести вахту. Он планету от звезды не  мог  отличить.
Теперь вы уже более или менее  понимаете,  каким  образом  Ле  Манс  делал
большие дела. Правда, я тоже мог оказаться командиром подводной лодки;  и,
если б можно было, я, наверное, разыграл бы эту роль  и  заперся  в  своей
каюте. Но я не мог этого сделать. Агент не был сумасшедшим. Он рассчитывал
если не на мою лояльность, то на мой инстинкт самосохранения. Я ведь хотел
вернуться на Землю; сотня тысяч тонн в пространстве  ничего  не  весит,  и
если избавишься от груза, то скорость не  увеличится  ни  на  миллиметр  в
секунду; ну а я был не таким уж строптивым, чтобы сделать это просто так.
     Вообще-то мне и такие мысли приходили в  голову,  когда  я  по  утрам
таскал то одному, то другому вату, мази, бинты, спирт, аспирин;  только  и
было у меня удовольствия, что эта книжка о  любви  в  пространстве,  среди
метеоритных тайфунов. Я некоторые абзацы перечитал по десять раз. Там были
все ужасные происшествия, какие только возможно представить, - электронные
мозги бунтовали, у  пиратских  агентов  передатчики  были  вмонтированы  в
черепа, красивая женщина происходила из другой  Солнечной  системы;  но  о
свинке я не нашел ни слова. Ясное дело - тем лучше для меня. Мне она и так
надоела. Иногда мне даже казалось, что космонавтика - тоже.
     В свободные минуты я старался выследить, где телеграфист прячет  свои
запасы. Не знаю, может, я его переоцениваю,  но  мне  кажется,  что  он  и
вправду  умышленно  выдавал  мне  некоторые  места,  когда  спиртное   там
подходило к концу, - просто для того, чтобы я не пал  духом  и  не  махнул
рукой на его пьянство. Потому что я и по сей день не  знаю,  где  был  его
главный тайник. Может,  этот  тип  был  уж  так  пропитан  алкоголем,  что
основной запас носил прямо в  себе?  Ну,  в  общем,  я  искал,  ползая  по
кораблю, словно муха по потолку, плавал по корме, по  центральной  палубе,
как бывает иногда во сне, и чувствовал, что я один как перст.  Вся  братия
лежала с распухшими физиономиями в каютах, инженер торчал в рулевой рубке,
изучая по лингафону  французский  язык,  было  тихо,  как  на  зачумленном
корабле, и лишь иногда по вентиляционным каналам  доносилось  рыдание  или
пение этого боливийского метиса. Под вечер его разбирало, он  ощущал  ужас
бытия.
     Со звездами я мало имел дела, если не считать той  книжки.  Некоторые
куски я знал наизусть - к счастью, они уже улетучились у меня из головы. Я
дождаться не мог, когда кончится эта свинка, потому  что  такая  жизнь  на
манер Робинзона уж очень мне докучала. Инженера-дорожника я избегал,  хоть
по-своему это был даже довольно порядочный парень и клялся мне, что,  если
б не ужасные финансовые передряги, в которые его втянули жена  с  шурином,
он нипочем не подписал бы контракта. Однако был он из тех людей,  каких  я
не переношу, - которые откровенничают без всяких ограничений и торможений.
Не знаю, может, он только ко мне испытывал такое чрезвычайное доверие,  но
вряд ли, потому что о некоторых вещах ну просто невозможно говорить, а  он
способен был сказать все, я прямо корчился; к  счастью,  "Жемчужина  ночи"
была большая, двадцать восемь тысяч тонн, - было где спрятаться.
     Вы, наверное, догадываетесь, что это был мой первый и последний  рейс
для Ле Манса. С тех пор  я  уже  больше  не  позволял  так  нахально  себя
надувать, хоть во всяких переделках побывал. Я  бы  и  не  рассказывал  об
этом, довольно конфузном все же куске моей биографии, если  б  он  не  был
связан с другой, вроде бы не существующей стороной космонавтики.  Помните,
я ведь предупредил вначале, что это будет история словно из той книжки.
     Метеоритное предупреждение мы получили поблизости от  орбиты  Венеры,
но телеграфист то ли проспал, то ли просто не принял его - в общем, я лишь
на следующее утро услышал эту  новость  в  известиях,  которые  передавала
космолокаторная станция Луны. Честно говоря, вначале  мне  это  показалось
совершенно неправдоподобным. Дракониды  давно  прошли,  пространство  было
чистым, метеоритные рои  вообще  ходят  регулярно;  правда,  Юпитер  любит
всякие штучки с пертурбациями, но на этот раз он был не при чем -  радиант
был совсем другой. Предупреждение, впрочем,  было  лишь  восьмой  степени,
пылевое,  плотность  роя  очень  небольшая,   процент   крупных   осколков
ничтожный; ширина фронта,  правда,  значительная.  Когда  я  посмотрел  на
карту, то понял, что мы уже торчим в этом так называемом рое добрый час, а
то и два.  Экраны  были  пусты.  Я  особенно  не  беспокоился;  непривычно
прозвучало лишь второе сообщение, в полдень: радиолокаторы установили, что
рой - внесистемный.
     Это был второй такой рой, с  тех  пор  как  существует  космолокация.
Метеоры - это остатки комет, и они  ходят  себе  по  удлиненным  эллипсам,
привязанные гравитацией к Солнцу, словно игрушки на нейлоновых шнурках.  А
рой внесистемный, то есть пришедший в Солнечную систему  из  Галактики,  -
это сенсация; правда, больше для  астрофизиков,  чем  для  пилотов.  Есть,
конечно, и для  нас  разница,  хоть  вообще-то  небольшая  -  в  скорости.
Внутрисистемный рой не может  иметь  большой  скорости  -  не  больше  чем
параболическую либо эллиптическую. Зато рой, входящий в Солнечную  систему
извне, может иметь  -  и  обычно  имеет  -  гиперболическую  скорость.  Но
практически   различие   невелико,    поэтому    возбуждение    охватывает
метеоритологов и астробаллистиков, а не нас.
     Сообщение о том, что мы влезли в рой, не произвело на телеграфиста ни
малейшего впечатления. Я сказал об этом, когда  мы  обедали,  как  всегда,
включив двигатели на малую тягу:  они  давали  поправку  на  курс,  а  тем
временем даже слабое притяжение облегчало нам жизнь. Не надо  было  сосать
суп через соломинку и впихивать себе в рот пасту из баранины,  нажимая  на
тюбик. Я всегда был сторонником нормального человеческого питания.
     Зато инженер очень испугался. То, что  я  говорил  о  рое,  словно  о
летнем дождичке, он склонен был счесть  признаком  помешательства.  Я  ему
коротко объяснил, что, во-первых,  рой  пылевой  и  сильно  разреженный  и
шансов столкнуться с осколком, который способен повредить корабль, меньше,
чем шансов погибнуть от того, что тебе в театре свалится люстра на голову;
во-вторых, все равно ничего нельзя  сделать,  потому  что  "Жемчужина"  не
может  провести  маневр  расхождения;  в-третьих,  курс  наш   по   чистой
случайности  почти  совпадает  с  траекторией  роя,  -  значит,  опасность
столкновения уменьшается еще в несколько сот раз.
     Что-то не похоже  было,  чтоб  я  его  убедил,  но  мне  уже  надоела
психотерапия, и я предпочел сосредоточить  внимание  на  телеграфисте,  то
есть отрезать его хоть на пару часов от запасов спиртного,  потому  что  в
конце-то концов в рое он был нужнее, чем вне его. Больше  всего  я  боялся
сигнала SOS. Кораблей здесь было порядочно, мы уже пересекли орбиту Венеры
- на этой территории шло весьма оживленное движение, и не только  грузовых
ракет. Я сидел у рации,  держа  телеграфиста  при  себе,  до  шести  часов
палубного времени, - значит, больше четырех часов на пассивном  перехвате;
к счастью, обошлось  без  сигнала  тревоги.  Рой  был  так  разрежен,  что
приходилось  буквально  часами  вглядываться  в  радарные  экраны,   чтобы
заметить какие-то почти неуловимые микроскопические искорки; да и то я  не
мог бы поручиться, что эти зеленые привиденьица  не  были  просто  обманом
зрения от усталости. Тем временем уже не только радиант, но  и  весь  путь
этого гиперболического роя, который даже имя успел получить - Канопиды (от
звезды близ радианта), вычислили на Луне и на Земле, и было известно,  что
он не достигнет орбиты Земли, минует ее, выйдет из нашей  системы  вдалеке
от больших планет и как появился, так и исчезнет в бездне Галактики, чтобы
никогда уже к нам не вернуться.
     Инженер-дорожник, продолжая  тревожиться,  то  и  дело  заглядывал  в
радиорубку,  а  я  выгонял  его,  требуя,  чтобы  он  следил  за   рулями.
Разумеется, это было чисто фиктивное задание - у нас не было тяги,  а  без
тяги управлять нельзя, ну а,  кроме  того,  он  не  смог  бы  выполнить  и
простейшего маневра, да я бы никогда  ему  этого  и  не  доверил.  Но  мне
хотелось его чем-нибудь занять и себя избавить от бесконечных приставаний.
А то он стремился выяснить, проходил ли я уже сквозь метеоритные  рои,  да
сколько раз, да пережил ли в связи с этим катастрофы, и  серьезные  ли,  и
есть ли шансы спастись в случае столкновения... Вместо ответа  я  ему  дал
"Основы  космолоции  и  космодромии"  Краффта;  инженер  книгу  взял,  но,
кажется, даже и не раскрывал ее - он ведь жаждал доверительных  признаний,
а не сухих сведений.
     Все это происходило, напоминаю вам,  на  корабле,  где  сила  тяжести
отсутствовала. В этих условиях  движения  людей,  даже  трезвых,  довольно
забавно  изменяются  -  всегда  надо  помнить  о  каком-нибудь  поясе,   о
пристежке, иначе, нажав на карандаш при  писании,  рискуешь  взлететь  под
потолок, а то и шишку себе набить. У телеграфиста была  своя  система:  он
таскал в карманах массу всяких гирек, гаек, ключей, и когда  оказывался  в
затруднительном положении, повиснув между потолком, полом  и  стенами,  то
просто лез в карман и  швырял  первый  попавшийся  предмет,  чтобы  плавно
отлететь в противоположную сторону.  Способ  это  был  надежный  и  всегда
подтверждал правильность ньютоновского закона действия и  противодействия,
однако он доставлял мало удовольствия  окружающим,  потому  что  брошенные
гирьки и гайки  рикошетом  отлетали  от  стен,  и  иной  раз  эти  штучки,
способные весьма чувствительно стукнуть, подолгу  носились  в  воздухе.  Я
говорю об этом,  чтобы  придать  дополнительный  оттенок  колориту  нашего
путешествия.
     В  пространстве  тем  временем   шло   усиленное   движение;   многие
пассажирские корабли на всякий случай в соответствии с правилами  изменяли
трассы. Луне было с ними немало возни; автоматические передатчики, которые
морзянкой  передают  орбитальные  и  курсовые  поправки,  рассчитанные  на
больших стационарных вычислительных машинах, без устали  строчили  сериями
сигналов в таком темпе, что  на  слух  не  воспримешь.  Да  и  фония  была
переполнена голосами - пассажиры за бешеные деньги сообщали  встревоженным
родственникам, что отлично себя чувствуют и никакой  опасности  нет;  Луна
Астрофизическая  передавала  очередные  сведения  о   зонах   сгущения   в
метеоритном рое, о его предполагаемом составе  -  словом,  программа  была
разнообразная и скучать у репродуктора особенно не приходилось.
     Мои   космонавты   со   свинкой,   уже   узнавшие,   разумеется,    о
гиперболическом рое, то и дело звонили в радиорубку, пока я не отключил их
аппараты,  заявив,  что  опасность,   а   именно   пробоину   или   потерю
герметичности, они легко распознают по отсутствию воздуха.
     Около  одиннадцати   я   отправился   перекусить   в   кают-компанию;
телеграфист, который, кажется, только этого и ждал, исчез, будто  растаял,
а я слишком устал, чтобы его искать и даже чтобы  думать  о  нем.  Инженер
отбыл вахту; он уже немного успокоился и опять  жаловался  в  основном  на
шурина, а уходя к себе (зевал он, как кит), сказал мне,  что  левый  экран
радара, должно быть, испортился: там в одном месте какая-то зеленая искра.
Сообщив это, он удалился; я приканчивал холодную  говядину  из  консервной
банки - и вдруг, воткнув вилку в неаппетитно застывший жир, окаменел.
     Инженер разбирался в  показаниях  радара,  как  я  в  асфальте.  Этот
"испорченный" экран... В следующее мгновение я мчался к рулевой рубке. Это
так говорится, а на деле я двигался с той скоростью, какая возможна,  если
ускорение  получаешь,  только   хватаясь   за   что-нибудь   руками   либо
отталкиваясь ногами от выступов стен или потолка. Рулевая, когда я наконец
до  нее  добрался,  была  словно  выстужена,  огни  на  пультах   погасли,
контрольные сигналы реактора еле мерцали, как сонные светлячки,  и  только
по экранам радаров неустанно  вращались  водящие  лучи;  я  уже  с  порога
смотрел на левый экран.
     В  верхнем  правом  его  квадранте   светилась   неподвижная   точка;
собственно, как я увидел  вблизи,  пятнышко  величиной  с  мелкую  монету,
сплюснутое, как линза, идеально правильное по  форме,  светящееся  зеленым
фосфорическим светом, словно маленькая, лишь с виду  неподвижная  рыбка  в
океане пустоты. Если б это увидел нормальный вахтенный, - но не теперь, не
теперь, а полчаса  назад!  -  он  включил  бы  автоматический  позиционный
передатчик, известил бы командира, запросил бы у этого  корабля  данные  о
курсе и назначении, но у меня не было вахтенных, я опоздал на  полчаса,  я
был один, так что делал, ей-богу, все сразу - затребовал данные у корабля,
зажег позиционные огни, включил  передатчик,  начал  разогревать  реактор,
чтобы можно было в любой момент дать тягу (реактор  был  холодный,  словно
давным-давно окоченевший покойник), - ведь время не ждало!  Я  успел  даже
пустить в ход подручный полуавтоматический калькулятор, и  оказалось,  что
курс того корабля почти совпадает с нашим, разница была  в  долях  минуты,
вероятность  столкновения,  в  пустоте  и  без   того   исчезающе   малая,
практически равнялась нулю.
     Вот только корабль этот молчал. Я пересел на другое  кресло  и  начал
сверкать на него морзянкой из палубного лазера. Он находился  за  нами  на
расстоянии около девятисот километров, - значит, невероятно  близко,  и  я
уже, по правде говоря, видел себя в Космическом трибунале (конечно, не  за
"доведения до  катастрофы",  а  просто  за  нарушение  восьмого  параграфа
Кодекса космолоции, именуемого ОС  -  опасное  сближение).  Думаю,  что  и
слепой увидал бы мои световые сигналы.  Корабль  этот  вообще  так  упорно
торчал у меня в радаре и все не оставлял в покое "Жемчужину", а, наоборот,
даже понемногу к  ней  приближался,  лишь  потому,  что  мы  с  ним  имели
сходящиеся курсы. Это были почти параллельные трассы; он передвигался  уже
по краю квадранта, потому что шел быстрее. На глаз я оценил  его  скорость
как  гиперболическую;  действительно,   два   замера   с   десятисекундным
интервалом показали, что он делает девяносто километров в  секунду.  А  мы
делали от силы сорок пять!
     Корабль не отвечал и приближался; он выглядел уже  внушительно,  даже
слишком внушительно.  Светящаяся  зеленая  линза,  видимая  сбоку,  острое
веретенце... Я глянул на радарный дальномер: уж очень  что-то  вырос  этот
корабль. Оказалось - четыреста километров. Я захлопал  глазами:  с  такого
расстояния  любой  корабль  выглядит  как  запятая.  "Эх,  чтоб  ей,  этой
"Жемчужине ночи"! - подумал я. - Все здесь не  как  положено".  Я  перевел
изображение на маленький вспомогательный радар  с  направленной  антенной.
Корабль выглядел все так же. Я обалдел. "Может, это, - вдруг подумал я,  -
тоже такой "поезд Ле Манса", как наш? Штук этак  сорок  ракетных  остовов,
один за другим, отсюда и размеры... Но почему он так похож на веретено?"
     Радароскопы  работали,   автоматический   дальномер   отстукивал   да
отстукивал: триста километров... двести шестьдесят... двести...
     Я начал еще  раз  пересчитывать  курсы  на  приборе  Гаррельсбергера,
потому что это уже попахивало опасным сближением. Известно, что с тех  пор
как на море начали применять радар, все почувствовали себя в безопасности,
- а суда продолжают тонуть. И опять получилось, что он пройдет у меня  под
носом, на расстоянии  этак  тридцати-сорока  километров.  Я  проверил  оба
передатчика - автомат, работающий на радиочастотах, и  лазерный.  Оба  они
были исправны, но чужой корабль молчал.
     До тех пор меня все еще терзали  угрызения  совести:  ведь  некоторое
время мы летели вслепую - пока инженер рассказывал мне о  своем  шурине  и
желал спокойной ночи, а я поглощал говядину,  -  потому  что  некому  было
работать и я все делал сам, но теперь у меня будто пелена  с  глаз  спала.
Охваченный праведным гневом, я уже видел истинного виновника  опасности  в
этом глухом, молчаливом  корабле,  который  пер  себе  на  гиперболической
скорости через сектор и не изволил даже  отвечать  на  прямые  настойчивые
обращения!
     Я включил фонию и начал его вызывать. Я требовал то того, то другого:
чтобы он зажег позиционные огни и пустил сигнальные ракеты, чтобы  сообщил
свое название, место  назначения,  фамилию  арматора  -  все,  конечно,  в
условных сокращениях; а он летел себе спокойно, тихо, ни на йоту не  меняя
ни скорости, ни курса, и был уже всего в восьмидесяти километрах от меня.
     Пока он держался по бакборту, но все заметнее обгонял меня - ведь  он
шел вдвое быстрее; и я знал, что, поскольку при подсчетах на  калькуляторе
не принималась во внимание угловая поправка, мы при  расхождении  окажемся
на пару километров ближе, чем вычислено. Менее чем в  тридцати  километрах
наверняка, а чего доброго и в двадцати. Мне  следовало  тормозить,  потому
что нельзя допускать такого сближения, но я не мог. За мной ведь  тянулось
сто с чем-то тысяч тонн ракетных трупов; сначала мне пришлось бы  отцепить
всю эту рухлядь, сам я с этим не справился бы, а экипаж занимался свинкой,
так что о торможении нечего было и думать. Тут могла бы пригодиться скорее
философия, чем космодромия: стоицизм, фатализм,  а  если  калькулятор  уже
совсем заврался, то, пожалуй, даже начатки эсхатологии.
     На расстоянии двадцати двух километров тот  корабль  уже  явно  начал
обгонять "Жемчужину". Я знал, что теперь дистанция будет  возрастать,  так
что все было вроде в порядке; до тех пор я смотрел  только  на  дальномер,
потому что его показания были самыми важными, и лишь теперь  снова  глянул
на радароскоп.
     Это был не корабль, а летающий  остров,  вообще  неизвестно  что.  На
расстоянии двадцати километров он был величиной больше чем с  мою  ладонь;
идеально правильное веретено превратилось в диск - нет, в кольцо!
     Ясное дело, вы уже давно подумали, что это был корабль  "пришельцев",
- ну, поскольку он был длинной в десять миль... Легко сказать, но  кто  же
верит в корабли "пришельцев"? Первым моим побуждением  было  догнать  его.
Нет, правда! Я ухватился за рычаг главной тяги, но  не  шевельнул  его.  У
меня за кормой было кладбище на буксире, ничего бы из этого  не  вышло.  Я
вскочил с кресла и через узкую шахту пробрался в маленькую астрономическую
каюту, вмонтированную в броню, как раз над рулевой рубкой. Там, прямо  под
рукой, было все, что мне нужно, - бинокль и ракеты. Я пустил три, одну  за
другой, примерно по курсу этого корабля, и, как только  вспыхнула  первая,
начал его искать. Он был большой, как остров, но я его не сразу  разглядел
- ракета попала в поле  зрения,  и  блеск  ее  ослепил  меня,  -  пришлось
выждать, пока я смогу видеть. Вторая ракета вспыхнула далеко в стороне,  и
это мне ничего  не  дало;  третья  зажглась  высоко  над  кораблем.  В  ее
неподвижном, очень белом свете я его наконец увидел.
     Смотрел я на него не больше пяти-шести секунд, -  ракета  вдруг,  как
это иной раз случается, вспыхнула ярче и погасла. Но  в  эти  мгновения  я
разглядел  сквозь  ночной  восьмидесятикратный  бинокуляр   очень   слабо,
призрачно, но все же отчетливо освещенное с  высоты  темное  металлическое
тело: я видел его будто с расстояния нескольких сот  метров.  Корабль  еле
помещался в поле зрения; в  самом  его  центре  мерцало  несколько  звезд,
словно там он был прозрачным, как пустой туннель из темной стали,  летящий
в пространстве. Но в последней яркой вспышке ракеты я успел заметить:  это
нечто вроде сплюснутого цилиндра, свернутого, как  автомобильная  шина;  я
мог смотреть сквозь его пустой центр,  хоть  он  и  не  находился  на  оси
зрения; этот колосс был повернут углом  к  линии  моего  зрения  -  словно
стакан,  который  слегка  наклонили,  чтобы  медленно  выливать  из   него
жидкость.
     Ясное дело, я вовсе не раздумывал над тем, что  увидел,  а  продолжал
пускать ракеты; две не зажглись, третья почти  сразу  погасла,  при  свете
четвертой и пятой я его увидел - в последний раз. Ведь теперь  он  пересек
трассу "Жемчужины" и удалялся все быстрее;  он  находился  уже  в  ста,  в
двухстах, в трехстах километрах от меня,  и  визуальное  наблюдение  стало
невозможным.
     Я немедленно вернулся в рулевую рубку, чтобы как  следует  установить
элементы его орбиты; я собирался, сделав это, поднять на  всех  диапазонах
такую тревогу, какой еще не знала космолоция; я уже представлял себе,  как
по начертанному мною маршруту ринутся  стаи  ракет,  чтобы  догнать  этого
гостя из бездны.
     Собственно, я был уверен, что он  входил  в  состав  гиперболического
роя. Глаз в известных обстоятельствах уподобляется фотоаппарату, и  образ,
хоть на долю секунды представший в  ярком  свете,  потом  можно  некоторое
время не только вспоминать, но и весьма детально анализировать,  будто  вы
все еще  видите  его.  А  я  увидел  в  той  предсмертной  вспышке  ракеты
поверхность гиганта: она была не гладкая,  а  изрытая,  почти  как  лунная
почва, свет растекался по неровностям, буграм,  кратерообразным  впадинам;
корабль, должно быть, летел вот так уже миллионы  лет,  входил,  темный  и
мертвый,  в  пылевые  туманности,  выходил  из  них  спустя  столетия,   а
метеоритная пыль  в  десятках  тысяч  столкновений  грызла  его,  пожирала
пустотной эрозией.
     Не могу объяснить, откуда взялась у меня эта уверенность, но я  знал,
что на этом корабле  нет  ни  одной  живой  души,  что  катастрофа  с  ним
произошла миллионы лет назад и, может, не существует  уже  и  цивилизация,
выславшая его!
     Думая обо всем этом, я в то же время на всякий случай, для предельной
точности в четвертый, пятый, шестой раз рассчитывал элементы его орбиты  и
результат за результатом,  нажимая  на  клавишу,  посылал  в  записывающее
устройство, потому  что  мне  дорога  была  каждая  секунда:  корабль  уже
выглядел  на  экране  как  зеленая  фосфорическая  запятая,  сверкал   как
неподвижный светлячок в крайнем секторе правого экрана - за  две,  за  три
тысячи, за шесть тысяч километров от меня.
     Когда я закончил расчеты, он уже исчез. Но мне-то что! Он был  мертв,
не мог маневрировать, а значит, и не мог никуда удрать, не мог спрятаться:
правда, он летел на гиперболической скорости, но  его  легко  мог  догнать
любой корабль с мощным реактором, а элементы его движения  я  рассчитал  с
такой точностью...
     Я открыл кассету записывающего устройства, чтобы вынуть ленту и пойти
с ней на радиостанцию, - и застыл, внезапно обалдевший, уничтоженный...
     Металлический барабан был пуст; лента давно уже, может несколько дней
назад, кончилась, новой никто не вложил, и я посылал результаты вычислений
в пустоту; они все до одного пропали; не было ни корабля, ни его  следа  -
ничего...
     Я ринулся к  экранам,  потом,  право  же,  хотел  отцепить  этот  мой
проклятый балласт, выбросить лемансовские сокровища и  пуститься  -  куда?
Сам толком не знал. Наверное в направлении... ну,  примерно  на  созвездие
Водолея, но что ж это за цель! А может, все-таки?.. Если я сообщу по радио
сектор - в приближении, - а также скорость...
     Это следовало сделать. Это было моей обязанностью,  самой  важной  из
всех, если вообще у меня имелись еще какие-нибудь обязанности.
     Я поднялся лифтом в центральную часть корабля, на радиостанцию, и уже
установил  было  очередность  действий:  надо  вызвать  Луну   Главную   и
потребовать право первенства для  последующих  моих  сообщений,  поскольку
речь идет об информации величайшей важности, - эти сообщения, по-видимому,
будет принимать не автомат, а дежурный координатор Луны; затем я дам отчет
об обнаружении чужого корабля, который пересек мой курс на гиперболической
скорости  и,  вероятно,  входил  в  состав  метеоритного  роя.  Немедленно
потребуют расчет  элементов  его  движения.  Мне  придется  ответить,  что
расчеты я произвел, но у меня их нет,  потому  что  барабан  записывающего
устройства вследствие  недосмотра  был  пуст.  Тогда  потребуют,  чтобы  я
сообщил имя пилота, который первым заметил этот корабль. Но  я  и  это  не
смогу сообщить, потому что вахту нес  инженер-дорожник,  а  не  космонавт;
затем, если все это еще не покажется слишком подозрительным, меня спросят,
почему я не поручил  радисту  систематически  передавать  данные  по  ходу
расчетов; а я должен буду объяснить, что радист не работал, потому что был
пьян. Если со мной после этого  вообще  захотят  еще  разговаривать  через
триста шестьдесят восемь миллионов километров, которые нас  разделяют,  то
поинтересуются, почему кто-либо из пилотов не  заменил  радиста;  тогда  я
отвечу, что весь экипаж болен свинкой. Если мой собеседник  до  этого  еще
будет иметь какие-то сомнения, тут уже он уверится, что  человек,  который
среди ночи морочит ему голову насчет корабля "пришельцев", либо не в своем
уме, либо пьян. Он спросит, зафиксировал ли я как-нибудь изображение этого
корабля - фотографируя его в свете ракет либо записывая  показания  радара
на ферроленте - или, по крайней мере, регистрировал ли я  все  запросы,  с
которыми обращался к нему по радио. Но  у  меня  не  было  ничего,  совсем
ничего, я слишком спешил, я не думал, что  снимки  понадобятся,  поскольку
вскоре  земные  корабли  ринутся  к  необычайной  цели,   и   не   включил
записывающих устройств.
     Тогда координатор сделает то, что я и сам сделал бы на его  месте,  -
велит мне отключиться и запросит все корабли в моем секторе,  не  заметили
ли они чего-то необычного. Так вот, ни один корабль не мог  увидеть  гостя
из Галактики, я был в этом уверен. Я с ним  встретился  лишь  потому,  что
летел в плоскости эклиптики, хоть это строжайшим образом воспрещается, так
как здесь всегда кружится метеоритная пыль, осколки  перемолотых  временем
метеоров или кометных хвостов. Я нарушил это запрещение, потому что  иначе
мне не хватило бы горючего для маневров, долженствующих обогатить Ле Манса
сотней с лишним тысяч тонн ракетного лома. Значит, мне следовало бы  сразу
предупредить координатора Луны, что встреча произошла в запрещенной  зоне,
а это повлекло бы за собой неприятный разговор в  дисциплинарной  комиссии
Космического трибунала.
     Наверное, обнаружение этого корабля значило куда больше, чем разговор
в комиссии да хоть бы и наказание,  -  однако  при  условии,  что  корабль
действительно догонят. Но вот это-то и  казалось  мне  совсем  безнадежным
делом. А именно я должен был потребовать, чтобы в плоскость  эклиптики,  в
угрожаемую зону, к тому же еще посещенную гиперболическим роем, бросили на
розыски целую флотилию кораблей. Координатор  Луны  не  имел  права  этого
сделать, даже если б захотел; если б  он  стену  лбом  прошибал,  до  утра
вызывал КОСНАВ, Международную комиссию по  делам  исследования  космоса  и
черт знает кого там еще, начались бы заседания и совещания, и если  б  они
проходили бы в молниеносном темпе, то через какие-нибудь  три  недели  уже
было бы вынесено решение. Но (это я рассчитал еще в лифте,  у  меня  в  ту
ночь мысль работала действительно с необычайной быстротой)  чужой  корабль
окажется к тому времени в ста  девяноста  миллионах  километров  от  места
нашей встречи, а значит,  за  Солнцем,  мимо  которого  пройдет  настолько
близко, что оно изменит  его  траекторию,  -  и  пространство,  в  котором
придется его искать, будет размером  более  десяти  миллиардов  кубических
километров. А то и двадцати.
     Так все это выглядело, когда я добрался до радиостанции. Я уселся там
и попробовал еще оценить  по  достоинству  -  каковы  шансы  увидеть  этот
корабль  при   помощи   большого   радиотелескопа   Луны,   самой   мощной
радиоастрономической  установки  во  всей  системе.  Но  Земля   с   Луной
находились как раз на противоположной стороне орбиты по отношению ко  мне,
а значит, и к этому кораблю. Радиотелескоп Луны был очень мощный,  но  все
же не настолько,  чтобы  на  расстоянии  четырехсот  миллионов  километров
разглядеть тело размером в несколько километров.
     На этом вся история и кончилась. Я порвал листки с расчетами, встал и
тихонько двинулся в свою каюту с чувством, что  совершил  преступление.  К
нам прибыл гость из космоса - визит, который случается раз в миллионы,  да
нет - в сотни миллионов лет. И из-за инженера с его  шурином,  из-за  моей
небрежности он ускользнул у нас из-под носа, чтобы растаять, как  призрак,
в беспредельном пространстве.
     С этой ночи я жил в каком-то  странном  напряжении  целых  двенадцать
недель - за это время мертвый корабль должен  был  войти  в  зону  больших
планет и навсегда исчезнуть для нас.  Я  просиживал  на  радиостанции  все
мало-мальски свободное время,  питая  постепенно  слабеющую  надежду,  что
кто-нибудь его заметит - кто-нибудь  более  сообразительный  или  попросту
более счастливый, чем я; но ничего такого не произошло.
     Разумеется,  я  никому  об  этом  не  говорил.  Человечеству  нечасто
подвертываются такие случаи. Я чувствую  себя  виновным  не  только  перед
человечеством, но и перед той, другой цивилизацией, и мне не суждена  даже
слава Герострата, потому что теперь, через столько лет, никто  уж  мне,  к
счастью, не поверит. Да я и сам-то иной раз сомневаюсь: может, ничего и не
было, кроме холодной, неудобоваримой говядины.

   Станислав Лем.
   Охота на Сэтавра

Пер. с польск. - Ф.Широкова.
Stanislaw Lem.  Polowanie (1963)

     Злой как черт, Пиркс вышел из Управления космопорта. И надо же, чтобы
это случилось именно с ним! Арматор не поставил груза - не поставил, и все
тут.  В  Управлении  ничего  не  знали.  Разумеется,  пришла   телеграмма:
"Опоздание семьдесят два часа, договорную неустойку перевожу  ваш  счет  -
Энстранд". Больше - ни словечка.  В  торговом  представительстве  он  тоже
ничего  не  добился.  В  порту  становилось   тесно,   и   Управление   не
удовлетворяла  договорная  неустойка.  Простой  простоем,  но   лучше   бы
навигатор стартовал  и  вышел  на  круговую.  Двигатели  можно  выключить,
никакого расхода горючего, переждете эти три дня и  вернетесь.  Почему  бы
вам этого не сделать?
     Три дня болтаться вокруг Луны только из-за того, что подвел  арматор!
Пиркс просто не знал, что возразить, но вовремя вспомнил про  коллективный
договор.  Ну  а  когда  он  козырнул   нормами   пребывания   в   космосе,
установленными профсоюзами, в Управлении пошли на уступки. Конечно, сейчас
не  Год   Спокойного   Солнца.   Дозы   радиации   небезвредны.   Придется
маневрировать, укрываться от Солнца за Луну, играть в  пятнашки,  расходуя
горючее, а платить кто будет? Ясное дело, не  арматор.  Может,  Управление
космопорта? А вам известно, во что  обходятся  десять  минут  полной  тяги
реактора мощностью семьдесят миллионов киловатт?
     В конце концов  он  получил  разрешение  на  стоянку,  но  только  на
ближайшие семьдесят два часа  плюс  четыре  часа  на  погрузку  всей  этой
проклятой мелочи, и - ни минуты больше! Можно подумать, что они делают ему
одолжение. Словно это его вина. А ведь он прибыл с  точностью  до  минуты,
хотя шел с Марса не прямиком, ну а если арматор...
     Из-за всего этого Пиркс совсем забыл, где находится, и с такой  силой
нажал на ручку двери, что подпрыгнул к  потолку.  Ему  стало  неловко,  он
оглянулся, но поблизости никого не было. Луна-сити, казалось, весь  вымер.
Правда, километрах в  двухстах  к  северу,  между  Ипатией  и  Торричелли,
начались большие работы. Инженеры и техники, которые месяц назад  тут  все
заполонили, уже выехали на Строительство.  Большой  проект  ООН,  Луна-11,
притягивал все новых людей с Земли. "На сей раз не будет хотя бы хлопот  с
гостиницей", - подумал Пиркс, спускаясь по эскалатору на самый нижний этаж
подземного  города.  Плафоны,  зажженные  через  один,  излучали  холодный
дневной свет. Экономят! Толкнув стеклянную дверь,  он  вошел  в  небольшой
зал. Свободные номера имелись, как же иначе. Сколько угодно. Оставив  свой
чемоданчик, скорее несессер, у портье. Пиркс забеспокоился:  проследит  ли
Тиндалл за тем, как механики отшлифуют центральную дюзу? Ведь еще на Марсе
она  плевала  огнем,  как  средневековая  митральеза!  Лучше   бы   самому
присмотреть, хозяйский глаз все же...  Однако  Пирксу  не  хотелось  снова
подниматься  на  двенадцатый  этаж,  тем  более  что  все  наверняка   уже
разошлись. Должно быть, сидят в торговом салоне космодрома и слушают новые
пластинки. Пиркс шел, сам не зная куда; гостиничный  ресторан  был  совсем
пуст, словно не работал, только за стойкой сидела  рыжеволосая  девушка  и
читала книгу. А может, заснула над ней? Ее сигарета превратилась в длинный
столбик пепла на мраморной плите...
     Усевшись, Пиркс перевел часы на  местное  время,  и  сразу  сделалось
поздно, десятый час. А только что, пару минут назад, на борту был полдень.
Вечная карусель с внезапными перескоками времени была столь же мучительна,
как и вначале, когда он только учился летать.  Пиркс  съел  обед,  ставший
ужином, и запил его минеральной водой, которая была, пожалуй, теплее супа.
Официант, грустный и сонный, как настоящий лунатик,  ошибся  при  расчете,
однако не в свою пользу, что было уже опасным симптомом. Пиркс посоветовал
ему провести отпуск на Земле,  вышел  потихоньку,  стараясь  не  разбудить
девушку, спавшую за стойкой, взял у портье ключ и поехал в свой номер.  Он
не сразу взглянул на бляшку и испытал какое-то странное  ощущение,  увидев
цифры 173: в этом самом номере он уже останавливался, когда впервые  летел
на "ту сторону". Открыв дверь, он убедился все же,  что  либо  это  другая
комната, либо ее совсем перестроили. Нет, должно быть, ошибся  -  та  была
побольше; он повернул все выключатели - темнота ему надоела, - заглянул  в
шкаф, выдвинул ящик маленького письменного стола, однако не стал разбирать
чемодан, только бросил пижаму на кровать, а тюбик  пасты  и  зубную  щетку
положил на умывальник. Вымыл руки  -  вода,  как  полагается,  была  адски
холодной, удивительно, как это она не замерзала. Повернул  кран  теплой  -
вылилось  несколько  капель.   Подошел   к   телефону,   чтобы   позвонить
администратору, но опять передумал. Конечно, это скандал. Луну освоили,  а
горячей воды в номере не допроситься! Включил радио.  Как  раз  передавали
вечерний выпуск - лунные известия. Пиркс почти не слушал,  раздумывая,  не
послать ли телеграмму арматору. Разумеется, за его счет.  Впрочем,  и  это
ничего не даст. Романтические времена космонавтики давно миновали,  теперь
ты просто возница, зависишь от тех, кто грузит  товар  на  телегу!  Фрахт,
страховка, плата за простой... Радио что-то неразборчиво бормотало.  Стоп,
что это оно говорит?.. Через  кровать  дотянулся  к  аппарату  и  повернул
ручку, "...по-видимому, остатки  потока  Леонид  /1/  -  наполнил  комнату
мягкий баритон диктора. - Только один жилой сектор  был  поврежден  прямым
попаданием и утратил герметичность. Люди, живущие  в  нем,  находились  по
счастливому стечению  обстоятельств  на  работе.  Остальные  метеориты  не
нанесли особых повреждений, за исключением одного, который пробил защитное
перекрытие складов. Как сообщает наш  корреспондент,  шесть  универсальных
автоматов,  предназначенных  для  работ   на   территории   Строительства,
подверглись полному уничтожению.  Была  повреждена  также  линия  высокого
напряжения и прервана телефонная связь, однако через три часа  ее  удалось
восстановить. Повторяем  важнейшие  сообщения.  Сегодня  утром  состоялось
открытие Панафриканского конгресса..."
     Пиркс выключил радио  и  сел.  Метеориты?  Какой-то  поток?  Конечно,
сейчас  время  Леонид,  но  ведь  прогнозисты   всегда   накликают   беду,
точь-в-точь как на Земле синоптики... Строительство - должно быть,  то,  к
северу от города. Но атмосфера есть атмосфера: ее отсутствие сильно дает о
себе знать. Шесть автоматов... вот вам, пожалуйста! Хорошо хоть люди целы.
Дурацкая  история,  однако,  -  пробило  защитные  покрытия!   Да,   этому
проектировщику...
     Пиркс  почувствовал  себя  вконец  измотанным.  Время  играло  с  ним
чехарду. Между Марсом и Землей у них, должно быть,  выпал  вторник,  после
понедельника сразу же наступила среда; в результате не  досчитались  также
одной ночи. "Надо выспаться, и притом про запас", - подумал  он,  встал  и
машинально шагнул в сторону крохотной ванной, но, вспомнив о ледяной воде,
вздрогнул, круто повернулся и через минуту лежал в  постели.  Куда  ей  до
космолетной койки! Рука автоматически  поискала  ремни  для  пристегивания
одеяла; не найдя их. Пиркс слегка усмехнулся - он и забыл, что в гостинице
внезапное исчезновение тяжести не угрожает...
     Это была его последняя мысль; открыв глаза, он не  сразу  понял,  где
находится. Царила тьма египетская. "Тиндалл!"  -  захотелось  ему  позвать
помощника, и неожиданно, совершенно непонятно  почему,  он  вспомнил,  как
помощник, охваченный ужасом, выскочил однажды в пижамных штанах из каюты и
отчаянно крикнул вахтенному:  "Друг!  Умоляю,  скажи,  как  меня  зовут?!"
Бедняга ошалел, потому что,  выдумав  себе  какую-то  желудочную  болезнь,
уничтожил целую бутылку рому.  Этим  кружным  путем  мысль  Пиркса  тотчас
вернулась к действительности. Он встал,  включил  лампу,  залез  под  душ,
вспомнил о воде и пустил сначала тоненькую струйку - вода была тепловатой;
он вздохнул, потому что мечтал  о  горячей  ванне,  но  через  минуту  под
струями, бьющими в лицо, начал даже напевать. Он надевал  чистую  рубашку,
когда динамик - Пиркс и понятия не имел,  что  этот  предмет  находится  в
номере, - проговорил басом:
     "Внимание!  Внимание!  Передаем  важное   сообщение.   Всех   мужчин,
способных  носить  оружие,  просят   немедленно   явиться   в   Управление
космопорта, комната  номер  318,  к  инженер-капитану  Аганяну.  Повторяю.
Внимание, внимание..."
     Пиркс так удивился, что целую минуту неподвижно стоял в одной рубашке
и носках. Что  это?  Первоапрельские  шуточки?  Способных  носить  оружие?
Может, он еще спит? Взмахнув руками,  чтобы  быстрее  надеть  рубашку,  он
ушибся о край стола, да так, что его бросило в жар. Нет, это не сон. Тогда
что же? Вторжение? Марсиане захватывают Луну?  Что  за  вздор!  Во  всяком
случае, надо идти...
     Он надевал брюки, а какой-то голос нашептывал  ему,  что  все  так  и
должно было произойти... раз уж  он  здесь.  Такая  уж  у  него  судьба  -
притягивать приключения...
     Когда Пиркс выходил из комнаты, стрелки показывали  восьмой  час.  Он
хотел узнать у первого встречного, что же произошло, но в коридоре  никого
не  было,  на  эскалаторе  тоже,  словно  только   что   прошла   всеобщая
мобилизация,  словно  все  уже  где-то,  черт  знает   где,   дрались   на
передовой... Он бежал вверх по эскалатору, который  и  без  того  двигался
быстро. Спешил, словно и в самом деле боялся, что упустит случай совершить
героический подвиг. Наверху он заметил ярко освещенный стеклянный киоск  с
газетами, подбежал к окошку, чтобы задать наконец вопрос, но  ларек  пуст.
Газеты продавал автомат. Пиркс  купил  пачку  сигарет  и  газету,  которую
просмотрел, не сбавляя шага, однако не нашел в ней ничего, кроме  описания
метеоритной катастрофы. Может, дело в ней? А тогда при чем  тут  оружие?..
Нет, конечно. По длинному коридору  он  подошел  к  Управлению  и  увидел,
наконец, людей.  Кто-то  как  раз  входил  в  комнату  номер  318,  кто-то
приближался к ней с противоположного конца коридора.
     "Теперь уж я ничего не узнаю, не успею",  -  подумал  Пиркс,  оправил
китель и вошел. Это была небольшая комната с  тремя  окнами,  за  которыми
пылал искусственный лунный пейзаж неприятного цвета раскаленной  ртути.  В
более узкой части трапециевидной комнаты стояли два  письменных  стола,  а
все пространство перед ними было уставлено стульями, принесенными, видимо,
второпях: почти  все  они  были  разными.  В  комнате  находилось  человек
четырнадцать-пятнадцать, в основном мужчины среднего возраста и  несколько
юношей  с  нашивками  курсантов  космической  навигации.  Отдельно   сидел
какой-то немолодой командор, другие стулья пока  пустовали.  Пиркс  уселся
возле курсанта, который тут же рассказал ему, что накануне  они  прилетели
вшестером,  чтобы  пройти  практику  на  "той  стороне"  Луны,  но  в   их
распоряжении был только маленький аппарат, так называемая "блоха", который
взял лишь троих, остальным пришлось ждать своей очереди,  а  тут  внезапно
случилась эта история. Не знает ли чего-нибудь навигатор?..  Но  навигатор
сам ничего не  знал.  По  выражению  лиц  можно  было  определить,  что  и
остальные застигнуты врасплох необычным вызовом, - пожалуй, все они пришли
из  гостиницы.  Курсант,  вспомнив,  что  обязан  представиться,  выполнил
несколько гимнастических упражнений, едва  не  опрокинув  при  этом  стул.
Пиркс подхватил стул за спинку, но тут дверь отворилась и вошел  невысокий
черноволосый человек с тронутыми сединой висками; у него были выбритые  до
синевы щеки, мохнатые брови и маленькие  проницательные  глаза.  Он  молча
прошел между стульями к письменному столу, раскрутил подвешенный к потолку
рулон с картой "той стороны" в масштабе 1:1000000 и, потерев ребром ладони
мясистый нос, сказал безо всякого вступления:
     - Здравствуйте, я Аганян. Объединенное руководство Луны-1  и  Луны-11
временно  уполномочило  меня  руководить  операциями   по   обезвреживанию
Сэтавра.
     Присутствующие зашевелились, но Пиркс по-прежнему ничего не  понимал,
не знал даже, что такое Сэтавр.
     - Те из вас, кто слушал радио, знают,  что  здесь,  -  Аганян  указал
линейкой на окрестности кратера Ипатии и Альфрагануса, - вчера  выпал  рой
метеоритов. Не буду говорить об ущербе, нанесенном остальными метеоритами;
но вот один из них, пожалуй самый большой, пробил перекрытия складов В7  и
R7, причем в последнем находилась партия Сэтавров,  доставленных  с  Земли
всего четыре дня назад. В сообщениях передавалось, что все они уничтожены,
однако это не соответствует действительности.
     Курсант, сидевший возле Пиркса, слушал с пунцовыми  ушами,  даже  рот
приоткрыл, точно боялся упустить хотя бы одно слово. Аганян  же  продолжал
рассказывать:
     - Обвалившийся свод раздавил пять роботов. Шестой уцелел. Точнее, был
поврежден - мы так считаем, поскольку он  выбрался  из-под  развалин  и  с
этого момента начал вести себя, как, как...- Аганян не  нашел  подходящего
слова и, не закончив фразы, продолжал: - Склады находятся у боковой  ветки
узкоколейной дороги, в восьми километрах от временной посадочной площадки.
Сразу же после катастрофы начались спасательные работы. В  первую  очередь
провели  перекличку,  чтобы  выяснить,  не  погребен  ли  под  развалинами
кто-нибудь из личного состава.  Эта  операция  заняла  примерно  час;  тем
временем обнаружилось, что сектор центрального  управления  работ  потерял
герметичность,  и  операция  затянулась  до  полуночи.  Около  часа   ночи
выяснилось, что  авария  высоковольтной  линии,  питающей  всю  территорию
Строительства,  а  также  нарушение  телефонной  связи  были  вызваны   не
метеоритами - кабель был рассечен... лучом лазера.
     Пиркс зажмурился. Ему упорно казалось, что он  участвует  в  каком-то
спектакле, ибо такие события не могли происходить наяву. Фиолетовый лазер.
Да неужели?! Может, его провез марсианский шпион?  Но  инженер-капитан  не
походил на человека, который поутру собирает постояльцев гостиницы,  чтобы
сыграть с ними глупую шутку.
     - Телефонную связь  восстановили  в  первую  очередь,  -  рассказывал
Аганян, - а тем временем малый вездеход аварийной службы, который добрался
до места, где  был  рассечен  кабель,  утратил  радиотелеграфную  связь  с
управлением Луна-сити; в три часа утра стало известно,  что  вездеход  был
обстрелян из лазера и после нескольких попаданий загорелся. Водитель и его
помощник погибли, а два члена экипажа,  которые,  к  счастью,  уже  надели
скафандры, потому что готовились выйти на ремонт линии, успели  выпрыгнуть
и укрыться в пустыне, то есть в Mare Tranquilitatis, приблизительно здесь,
- Аганян указал линейкой на район Моря Спокойствия,  удаленный  километров
на четыреста от небольшого кратера Араго.
     - Никто из них, насколько мне известно, не видел нападавшего.  Просто
в определенный момент времени они почувствовали очень уж сильный  тепловой
удар, и вездеход загорелся. Они выпрыгнули, прежде чем взорвались  баллоны
со сжатым газом, их спасло отсутствие  атмосферы,  потому  что  взорвалась
только часть горючего,  которая  могла  соединиться  с  кислородом  внутри
вездехода.  Один  из  этих  людей  погиб  -  при  не  установленных   пока
обстоятельствах,   -   а   другому   удалось   вернуться   на   территорию
Строительства. Он пробежал в  скафандре  около  ста  сорока  километров  и
израсходовал весь свой запас  воздуха;  наступила  аноксия  -  кислородное
голодание; к счастью, его подобрали, и сейчас он в госпитале. О том, что с
ним произошло, мы узнали из его рассказа, и эти сведения нуждаются поэтому
в дальнейшей проверке.
     Наступила мертвая тишина. Пиркс начал понимать, что все  это  значит,
однако еще не верил, не хотел верить...
     -  Вы,  безусловно,  догадываетесь,  -   продолжал   ровным   голосом
черноволосый человек, который угольно-черным силуэтом  выделялся  на  фоне
лунного пейзажа, пылающего ртутью, - что  тем,  кто  перерезал  телефонный
кабель и линию  высокого  напряжения,  а  также  напал  на  вездеход,  был
уцелевший Сэтавр. Это пока мало изученная модель, в серийное  производство
она запущена лишь в прошлом месяце. Вместе со мной сюда должен был  прийти
инженер Кларнер, один из конструкторов Сэтавра, чтобы подробно  разъяснить
вам как возможности этой модели, так и средства, которыми  следует  теперь
воспользоваться, чтобы обезвредить ее или уничтожить...
     Курсант, сидевший рядом с Пирксом, тихонько взвыл  от  восторга.  Это
был наивысший восторг, даже не пытающийся надеть личину  ужаса.  Юноша  не
заметил укоризненного взгляда навигатора. Впрочем, никто сейчас не замечал
и не слышал ничего, кроме голоса инженер-капитана.
     - Я не интеллектроник и  не  могу  рассказать  о  Сэтавре.  Но  среди
присутствующих должен находиться доктор Маккорк. Он здесь?
     Впереди поднялся высокий, худой человек в очках.
     - Я здесь. Я не принимал  участия  в  проектировании  Сэтавров,  знаю
только нашу, английскую модель, близкую к американской, но  не  идентичную
ей. Все же различия не очень велики. Могу быть полезным...
     - Великолепно. Прошу вас, доктор, подойдите сюда... Я только  обрисую
вкратце обстановку: Сэтавр находится где-то здесь, - концом линейки Аганян
указал на "берег" Моря Спокойствия, - то есть  на  расстоянии  тридцать  -
восемьдесят километров от территории Строительства. Как и все Сэтавры,  он
предназначался для горных работ в  очень  тяжелых  условиях,  при  высокой
температуре,  при  повышенной  опасности  обвалов,  поэтому  модель  имеет
массивный корпус и покрыта толстой броней... Но об этом  подробнее  скажет
доктор  Маккорк.  Какими  средствами  мы  располагаем,  чтобы  обезвредить
Сэтавра? Руководители всех лунных баз выделили  нам  некоторое  количество
взрывчатки - динамита и оксиликвита /2/, а также  ручные  лазеры  ближнего
действия и горные лазеры, причем ни эти взрывчатые вещества, ни лазеры  не
носят,  конечно,  характера  боевых   средств.   Группам,   посланным   на
уничтожение Сэтавра, будут даны  вездеходы  ближнего  и  среднего  радиуса
действия, в том  числе  две  машины,  покрытые  легкой  противометеоритной
броней. Только такие машины выдерживают удар лазерного луча  с  расстояния
около километра. Правда, данные  эти  относятся  к  Земле,  где  атмосфера
сильно поглощает энергию излучения. Здесь атмосферы нет,  и,  значит,  эти
вездеходы по сравнению  с  остальными  будут  подвергаться  лишь  немногим
меньшей опасности. Мы получим также много скафандров и  кислорода;  боюсь,
что это все. Около  полудня  из  советского  сектора  прилетит  "блоха"  с
экипажем из трех человек; она может принять на борт до четырех  человек  и
перебросить их на короткую дистанцию в глубь района, где находится Сэтавр.
Пока  на  этом  закончу.  Прошу  вас   разборчиво   написать   фамилию   и
специальность на этом листе  бумаги.  Тем  временем,  быть  может,  доктор
Маккорк пожелает сказать несколько слов о Сэтавре.  Самое  важное,  как  я
полагаю, найти ахиллесову пяту...
     Маккорк  стоял  рядом  с  Аганяном.  Он  был  еще  более  худым,  чем
показалось Пирксу сначала, - торчащие уши, слегка треугольный череп,  едва
заметные брови, неопределенного  цвета  шевелюра  -  и  при  этом  Маккорк
вызывал удивительную симпатию.
     Сначала он снял очки  в  стальной  оправе,  словно  они  мешали  ему,
положил их на край стола перед собой и лишь после этого начал говорить:
     - Я солгу,  если  стану  утверждать,  будто  мы  предвидели  подобные
случаи. Но, помимо формул, в голове у кибернетика должно иметься  хотя  бы
подобие интуиции. Вот почему до сих  пор  мы  не  решались  передать  нашу
модель в серийное производство. Лабораторные  испытания  показали  высокую
эффективность Мефисто - так называется наша модель. Сэтавр  отличается  от
него лучшей балансировкой возбуждения и торможения. По крайней мере, так я
считал до сих пор, опираясь на литературные источники, - теперь я  в  этом
не столь  уверен.  В  названии  есть  привкус  мифологии,  но  это  просто
сокращение  слов  Самопрограммирующийся  электронный  троичный  автомат  с
рацемической памятью, поскольку в конструкции его мозга  использованы  как
право-, так  и  левовращающие  псевдокристаллические  мономеры.  В  данный
момент это,  по-видимому,  не  играет  роли.  Автомат  снабжен  фиолетовым
лазером для горных работ, энергию для световых импульсов дает  микрокотел,
действие которого основано на принципе холодной цепной реакции,  благодаря
чему Сэтавр, насколько  я  помню,  может  развивать  в  импульсе  мощность
порядка 45000 киловатт.
     - Какой у него срок службы? - спросил кто-то.
     - С нашей точки  зрения  -  вечный,  -  мгновенно  ответил  худощавый
доктор. - Во всяком случае многолетний. Что, собственно, могло случиться с
этим Сэтавром? Попросту говоря, я думаю, что он получил  удар  по  голове.
Удар оказался необычайно сильным: ведь в конце-то концов  даже  здесь,  на
Луне, обвал здания может повредить хромоникелевый череп. Что же произошло?
Подобных экспериментов мы никогда не проводили: они стоят слишком  дорого,
- Маккорк неожиданно усмехнулся, показав ровные мелкие зубы,  -  однако  в
целом известно, что четко локализованное повреждение небольшого,  то  есть
сравнительно простого,  мозга,  иными  словами  обычной  цифровой  машины,
приводит к полному распаду функций. Но чем ближе мы  подходим  к  имитации
процессов, происходящих в человеческом мозге, тем в большей степени  такой
сложный мозг оказывается способным функционировать, несмотря на  частичные
повреждения. Мозг животного, например кошачий, имеет определенные  центры,
возбуждение  которых   вызывает   реакцию,   внешне   напоминающую   взрыв
агрессивной  ярости.  Мозг  Сэтавра  устроен  иначе:  он  обладает   неким
приводом, мотором активности, которую можно направлять по разным  каналам.
Так вот, произошло какое-то прямое подключение этого центра  активности  к
блоку с программой разрушения. Я излагаю вопрос, разумеется, с предельными
упрощениями.
     - А откуда взялась эта программа разрушения? - спросил тот же  голос,
что и раньше.
     - Это ведь автомат,  предназначенный  для  горных  работ,  -  пояснил
доктор Маккорк. Его задача - проходить штольни,  штреки,  бурить  скальные
породы, дробить особо твердые минералы, вообще разрушать  плотные  сгустки
вещества, разумеется, не всюду и не всякие; но в результате травмы в мозгу
Сэтавра возникло известное  обобщение  программы.  Впрочем,  моя  гипотеза
может оказаться совершенно  ложной.  Эта  проблема,  чисто  теоретическая,
приобретет существенный интерес позже,  когда  мы  сделаем  из  его  шкуры
ковер. Пока важнее  всего  уяснить,  на  что  способен  Сэтавр.  Он  может
передвигаться со скоростью пятьдесят километров в  час,  причем  по  любой
местности. Он совершенно не нуждается в смазке - все трущиеся  поверхности
в суставах работают на тефлоне. Он снабжен магнитной  экранировкой,  броню
его не пробивает ни пистолетная, ни винтовочная пуля;  подобные  испытания
не проводились, но думаю, что только бронебойный снаряд... у нас ведь  нет
таких орудий, не правда ли?
     Аганян отрицательно покачал головой. Он взял список, который успел  к
нему вернуться, и принялся читать, ставя против фамилий маленькие значки.
     - Разумеется, взрыв достаточно большого заряда  разрушит  Сэтавра,  -
продолжал Маккорк спокойно, словно говорил о самых обыденных вещах.  -  Но
ведь такой заряд нужно сначала подвести к нему,  а  я  опасаюсь,  что  это
будет нелегкой задачей.
     - Где именно помещается у него лазер? В голове? - спросил  кто-то  из
аудитории.
     - У него нет головы, только выступ, некое вздутие между плечами.  Это
повышает его сопротивляемость при обвалах. Рост Сэтавра  220  сантиметров,
и, значит, стреляет он с  высоты  двух  с  чем-то  метров;  глазок  лазера
защищен металлическим веком;  при  неподвижном  корпусе  зона  обстрела  у
Сэтавра  равна  тридцати  градусам,  большая  зона  обстрела   достигается
поворотами всего  корпуса.  Мощность  лазера  составляет  45000  киловатт;
каждый специалист поймет, что это  очень  большая  мощность  -  луч  легко
пробивает стальную плиту толщиной в несколько сантиметров...
     - С какой дистанции?
     - Это фиолетовый лазер с  очень  малым  углом  расхождения  светового
пучка... поэтому дистанция практически ограничена лишь  полем  зрения;  на
равнине горизонт отстоит здесь на два километра, и, по меньшей мере, таким
же будет радиус поражения.
     - Мы получим специальные горнопроходческие лазеры в шесть раз большей
мощности, - вставил Аганян.
     - Но ведь  это  попросту  то,  что  американцы  называют  overkill  -
сверхуничтожение,  -   возразил   Маккорк,   слегка   усмехаясь,   -   это
превосходящая мощность лазера не  дает  в  поединке  с  Сэтавром  никакого
преимущества.
     Кто-то спросил, нельзя ли уничтожить  автомат  с  борта  космического
корабля. Маккорк признал себя некомпетентным. Аганян, заглянув  в  список,
сказал:
     - Здесь присутствует навигатор первого ранга Пиркс... Быть может,  он
ответит нам на этот вопрос?
     Пиркс встал.
     - Теоретически корабль среднего тоннажа, как мой  "Кювье",  с  массой
покоя 16000 тонн мог бы, безусловно, уничтожить  такого  Сэтавра,  если  б
накрыл  его  своей  реактивной  струей...  Температура  выхлопной   плазмы
превышает шесть тысяч градусов на расстоянии  девятисот  метров  -  этого,
видимо, хватило бы?..
     Маккорк кивнул.
     - Но это чисто спекулятивное рассуждение, - вновь заговорил Пиркс.  -
Ведь надо было бы прицелиться кораблем, а столь малая мишень, как  Сэтавр,
ростом  всего  с  человека,  сумеет  ускользнуть,   если   не   закреплена
неподвижно,  потому  что  боковая  скорость  корабля,   маневрирующего   у
поверхности планеты, в поле ее тяготения, очень мала и не может быть  даже
речи о высшем пилотаже. Таким образом, остается использовать только  малые
корабли, скажем каботажный флот  Луны.  Однако  у  них  слабый  выхлоп  со
сравнительно  небольшой  температурой,  значит,  если  использовать  такое
суденышко в качестве бомбардировщика,  то,  вероятно...  ведь  для  точной
бомбардировки  нужны  специальные  приборы,  прицелы,  которыми  Луна   не
располагает. Я не усматриваю такой возможности. Разумеется, можно  и  даже
нужно использовать эти  машины,  но  только  с  целью  разведки,  то  есть
обнаружения автомата.
     Он хотел уже сесть, но внезапно в голову ему пришла новая мысль.
     - Верно, - сказал он, -  реактивные  ранцы.  Их  можно  использовать.
Точнее, их могут использовать люди, умеющие с ними обращаться.
     - Это те маленькие индивидуальные ракеты, которые крепятся к спине? -
спросил Маккорк.
     - Да. С их помощью можно делать  прыжки  в  высоту  и  даже  повисать
неподвижно; в зависимости от модели и типа длительность полета  составляет
от одной до нескольких минут, а достигаемая  высота  -  от  пятидесяти  до
четырехсот метров...
     Аганян встал.
     - Это, пожалуй, существенно. Кто из присутствующих прошел  тренировку
с этими аппаратами?
     Поднялись две руки. Потом еще одна.
     - Только трое?.. - протянул Аганян. - А, и вы также?  -  добавил  он,
увидев, что Пиркс, сориентировавшись, лишь теперь поднял  руку.  -  Всего,
значит,  четверо.  Пожалуй,  маловато...  Поищем   еще   среди   персонала
космодрома. Речь идет, конечно, о добровольном участии. Именно с этого мне
следовало начать. Кто из вас хочет принять участие в операции?
     Стало шумно, потому что все присутствующие поднялись с мест.
     - Благодарю от имени руководства, - сказал Аганян.  -  Это  хорошо...
Итак, мы имеем семнадцать  добровольцев.  Нам  обеспечена  поддержка  трех
подразделений  лунного  флота,  и,  кроме  того,  мы  располагаем  десятью
водителями и радистами для обслуживания вездеходов. Прошу оставаться  всех
на месте, а вас, - он обратился к Маккорку и Пирксу,  -  прошу  пройти  со
мной к начальству...

     Около  четырех  часов  пополудни  Пиркс  сидел  в  башенке   большого
гусеничного вездехода, подскакивая от резких толчков; на нем был скафандр,
на коленях лежал шлем,  который  можно  было  надеть  по  первому  сигналу
тревоги, а на шее висел тяжеленный лазер, рукоятка  которого  немилосердно
колотила Пиркса по груди; в левой руке он  держал  микрофон,  а  в  правой
поворачивал перископ, наблюдая за растянувшимся  в  длинную  цепь  отрядом
вездеходов;  словно  яхты,  качались  они  на  волнистых   равнинах   Моря
Спокойствия. Это пустынное "море" полыхало  солнечным  блеском  от  одного
черного горизонта  до  другого.  Пиркс  принимал  и  передавал  донесения,
разговаривал  с  Луной-1,  с  командирами   других   машин,   с   пилотами
разведывательных кораблей - крохотный огонек их  выхлопа  возникал  иногда
среди звезд черного  неба,  и  все  же  временами  не  мог  отделаться  от
впечатления, что это какой-то запутанный и нелепый сон.
     События принимали все более бурный оборот. Не одному Пирксу казалось,
что руководство  Строительства  поддалось  чему-то  вроде  паники;  что  в
конце-то концов мог  сделать  один  автомат,  недоумок,  даже  вооруженный
лучеметом?  Поэтому,  когда  на  втором  совещании  "на  высшем   уровне",
состоявшемся в полдень, кто-то предложил обратиться  в  ООН  или  хотя  бы
попросить  у   Совета   Безопасности   "специальной   санкции"   на   ввоз
артиллерийского оружия (лучше всего боевых ракет) или,  быть  может,  даже
атомных снарядов.  Пиркс  вместе  с  другими  запротестовал:  после  такой
просьбы они станут посмешищем для всей Земли.
     Впрочем, было ясно, что подобного решения международного органа  надо
ждать много дней, если не недель; тем временем "сумасшедший"  робот  может
забрести бог знает куда, а до того, кто спрятался в  недоступных  трещинах
лунной  коры,  не  доберутся  уже  никакие   орудия;   надлежало   поэтому
действовать быстро и решительно. Тут выяснилось, что наибольшую  трудность
составит проблема связи - больной вопрос всех лунных мероприятий.  Имелось
около трех тысяч  патентов  на  различные  изобретения,  которые  пытались
улучшить  эту  связь,  от  сейсмического   телеграфа   (с   использованием
микровзрывов в качестве сигналов) до "троянских"  стационарных  спутников.
Такие спутники были выведены на орбиту еще в прошлом  году,  что,  однако,
никак не улучшило существующего положения.
     Практически задачу решали  с  помощью  системы  ультракоротковолновых
передатчиков, вынесенных на мачты; это очень походило  на  прежние  земные
ретрансляционные линии  доспутникового  телевидения.  Такая  система  была
надежнее спутниковой связи, поскольку инженеры все еще ломали головы,  как
сделать орбитальные передатчики не чувствительными к  "солнечному  ветру".
Любой скачок  активности  Солнца  и  вызванный  им  "ураган"  электрически
заряженных частиц высокой энергии,  которые  пронизывали  космос,  тут  же
создавал  помехи,  затруднявшие  связь  зачастую  на  несколько  дней.   В
настоящее время как  раз  бушевал  один  из  таких  "солнечных  тайфунов",
поэтому сообщение между Луной-1 и Строительством шло по наземным линиям  и
успех "Операции Сэтавр" в значительной мере зависел от того,  не  вздумает
ли "мятежник" уничтожить фермы мачт, сорок пять штук которых находилось  в
пустыне, отделяющей Луна-сити с космодромом от  территории  Строительства.
При  условии,  конечно,  что  автомат  по-прежнему  будет  рыскать  в   их
окрестностях.
     Сэтавр обладал полной  свободой  маневрирования,  не  нуждался  ни  в
горючем, ни в кислороде, ни в сне или отдыхе; он был столь автономен,  что
многие инженеры лишь  теперь  по-настоящему  осознали,  какую  совершенную
машину создали они собственными руками - дальнейших ее поступков никто  не
мог предугадать. Меж тем,  разумеется,  продолжались  начатые  еще  ранним
утром прямые переговоры Луна  -  Земля  между  командованием  операцией  и
фирмой "Кибертроникс" - штабом конструкторов Сэтавра, но от  конструкторов
не удалось узнать ничего такого, чего ранее не сказал бы  доктор  Маккорк.
Только профаны пытались еще уговорить специалистов предсказать при  помощи
большой вычислительной машины, какую тактику изберет автомат.
     Был  ли  Сэтавр  разумен?  Конечно,  но  по-своему!  Эта  "излишняя",
приносящая  сейчас  вред  "разумность"  машины  вызывала  гнев  участников
операции: они  не  могли  понять,  чего  ради  инженеры  наделили  машину,
предназначенную   только   для   горных   работ,    такой    свободой    и
самостоятельностью   действий.   Маккорк   спокойно   растолковывал,   что
"интеллектронное  завышение"  представляет  собой  -  на  нынешнем   этапе
развития техники - то же самое, что и избыточный запас прочности, которым,
как правило, обладают  традиционные  машины  и  двигатели.  Это  аварийный
резерв,  повышающий  безопасность  и  надежность   функционирования,   ибо
невозможно  заранее  предвидеть,  в  каких  ситуациях   окажется   машина,
энергетическая или информационная.
     Таким образом,  никто,  по  существу,  не  мог  предугадать,  что  же
предпримет Сэтавр. Конечно, отовсюду, а в частности и с Земли, специалисты
слали по телеграфу свои рекомендации; беда была  только  в  том,  что  они
оказывались диаметрально противоположными. Одни предполагали,  что  Сэтавр
попытается  уничтожить  "искусственные"  объекты,  вроде   мачт   высокого
напряжения или ретрансляционных вышек, другие, напротив, считали,  что  он
растратит свою энергию на непродуктивное уничтожение всего, что  попадется
ему на пути, будь то лунная скала или вездеход с людьми. Первые склонялись
к мысли о немедленной атаке с целью уничтожить Сэтавра, вторые  советовали
избрать тактику выжидания.
     Мнения сходились  только  в  том,  что  надо  неотступно  следить  за
передвижениями  Сэтавра.  Вот  почему  двенадцать  малых  кораблей  лунной
флотилии уже с утра патрулировали Море Спокойствия и  непрерывно  посылали
донесения группе, обороняющей территорию  Строительства  и  находящейся  в
постоянном контакте с Управлением космодрома. Было нелегко найти  Сэтавра,
этот кусок металла, среди  огромной  скалистой  пустыни,  покрытой  полями
осыпей, трещинами,  полузасыпанными  расщелинами  и  к  тому  же  усеянной
оспинами миниатюрных кратеров.
     Если б в этих донесениях говорилось, что Сэтавр не  найден!  Но  ведь
патрулирующие  экипажи  уже  неоднократно  поднимали  тревогу,   обнаружив
"сумасшедшего", который оказывался потом скалой какой-то  особенной  формы
или  куском  лавы,   искрившимся   в   лучах   солнца.   Даже   применение
ферроиндукционных искателей наряду с локаторами не очень-то помогало: ведь
от исследовательских экспедиций времен первоначального покорения  Луны  на
скалистых  пустынях  осталось  огромное  множество  металлических   баков,
обгорелых гильз от ракетных патронов  и  всевозможного  жестяного  мусора,
который то и дело становился причиной новых тревог. Так  что  командование
операцией все сильней и сильней  желало,  чтобы  Сэтавр  атаковал  наконец
какой-нибудь объект, чтобы он появился; однако в последний раз  он  дал  о
себе знать девять часов  назад  атакой  на  маленький  вездеход  аварийной
технической помощи электриков и с той поры словно провалился сквозь лунную
поверхность.
     А поскольку никто не считал возможным  ждать  -  электроэнергия  была
нужна Строительству немедленно, -  операция,  которая  разворачивалась  на
девяти тысячах квадратных  километров,  была  основана  на  том,  что  две
встречные волны вездеходов прочесывали эту территорию, направляясь друг  к
другу с противоположных сторон: с севера и с юга. Со стороны Строительства
шла  одна  цепь  под  командованием  главного  технолога  Стрибра,  а   от
космодрома Луна-сити - другая, и в ней-то  при  командующем,  которым  был
капитан-навигатор  Плейдар,  роль  координатора  действий   обеих   сторон
выполнял Пиркс.  Он  хорошо  понимал,  что  в  любую  минуту  они  рискуют
пропустить Сэтавра, укрывшегося, скажем, в глубокой тектонической трещине;
они не заметят его, даже если  он  будет  просто  обсыпан  светлым  лунным
песком; Маккорк,  который  как  "советник-интеллектроник"  ехал  вместе  с
Пирксом, придерживался того же мнения.
     Вездеход швыряло из стороны в сторону с чудовищной силой; они шли  на
скорости, от которой, как их безмятежно предупредил  водитель,  "рано  или
поздно вытекут глаза". Они находились в восточной зоне Моря Спокойствия, и
меньше часа езды отделяло их от района, где с наибольшей вероятностью  мог
находиться автомат. После пересечения этой условной  границы  весь  экипаж
должен был надеть шлемы, чтобы  тотчас  покинуть  вездеход  при  внезапном
поражении и пожаре или утрате герметичности.
     Вездеход переделали в боевую машину:  механики  смонтировали  на  его
шарообразной башенке мощный горный лазер,  однако  с  точностью  боя  дело
обстояло  плохо.  Пиркс  считал  ее  совершенно  иллюзорной,  особенно   в
сравнении с  меткостью  Сэтавра,  который  был  оборудован  автоматическим
прицелом; его фотоэлектрические глаза сопрягались  с  лазером,  и  он  мог
мгновенно поразить объект, находящийся в центре поля зрения. На  вездеходе
же установили какой-то странный прицел, переделанный, наверно, из  старого
космического  дальномера,  и  опробовали  его  при  выходе  из  Луна-сити,
постреляв по скалам на горизонте. Скалы были довольно большими, расстояние
не превышало километра, и все же удалось попасть в них лишь  с  четвертого
выстрела. Тут еще раз дали себя знать лунные условия, ибо луч лазера виден
как ослепительная нить только в  рассеивающей  среде,  например  в  земной
атмосфере; в вакууме пучок света любой интенсивности невидим, пока  он  не
наткнется на какое-либо препятствие. Поэтому на Земле  можно  стрелять  из
лазера, как стреляют трассирующими пулями, корректируя  огонь  по  видимой
линии их полета. На  Луне  лучемет  без  прицела  был  лишен  практической
ценности. Пиркс сказал об этом Маккорку, когда лишь несколько  минут  езды
отделяли их от предполагаемой опасной зоны...
     - Я не подумал об этом, - ответил ему инженер и добавил с усмешкой: -
Зачем, собственно, вы мне это говорите?
     - Чтобы избавить вас от иллюзий, - ответил Пиркс, не отрывая глаз  от
окуляра  перископа.  Хотя  оправу  окуляра  и  прикрывала   подушечка   из
пенорезины. Пиркс сознавал, что очень долго будет ходить с подбитым глазом
(разумеется, если выйдет живым из этой истории).- А также чтобы  объяснить
вам, для чего мы тащим за собой всю эту лавочку.
     - Эти баллоны? - спросил Маккорк. - Я видел, как вы брали со  склада.
Что в них такое?
     - Аммиак, хлор и какие-то углеводороды, - ответил Пиркс. - Думаю, что
они нам пригодятся...
     - Газо-дымовая завеса?.. - попытался угадать инженер.
     - Нет, я думал скорее о каком-то способе корректировать  огонь:  если
нет атмосферы, надо ее создать, хотя бы ненадолго...
     - Боюсь, что нам не хватит времени...
     - Может быть; я взял их на всякий случай. Против безумца лучше  всего
применять безумную тактику...
     Они  замолчали,  потому  что  вездеход  начало  швырять,  как  мячик,
амортизаторы бились и скрежетали, в любое мгновение в них  могло  закипеть
масло. Вездеход мчался по скату, усеянному остроконечными обломками  скал.
Противоположный склон сверкал пемзовой белизной.
     - Вы знаете, чего я больше всего опасаюсь? - начал Пиркс, когда рывки
вездехода немного ослабли (он стал удивительно разговорчивым).- Не Сэтавра
- совсем не его... Этих вездеходов со Строительства:  будет  весело,  если
один из них примет тебя за Сэтавра и начнет вспарывать лазером.
     - Я вижу, вы все предусмотрели, - буркнул инженер.
     Курсант, сидевший рядом с радистом, перегнулся  через  спинку  своего
кресла и подал Пирксу кое-как нацарапанную радиограмму.
     - Вошли опасную зону района  двадцатой  ретрансляционной  мачты  пока
ничего точка Стрибр точка, - громко прочитал Пиркс. - Скоро и нам придется
надевать шлемы...
     Вползая на склон, машина сбавила  скорость.  Пиркс  заметил,  что  не
видит левого соседа - только правый вездеход темным пятнышком  полз  вверх
по откосу. Он приказал вызвать левую машину по  радио,  однако  ответа  не
последовало.
     - Начинаем разбредаться, - спокойно сказал он. - Этого  я  и  ожидал.
Нельзя ли поднять антенну повыше? Нет? Плохо.
     Они взобрались уже на вершину пологого холма. Из-за горизонта высунул
свой зубчатый хребет  кратер  Торричелли,  находящийся  почти  в  двухстах
километрах отсюда; залитый солнцем, он резко вырисовывался на черном  фоне
небосклона. Равнина Моря Спокойствия почти вся осталась позади.  Появились
глубокие тектонические трещины, из-под крупного  песка  кое-где  выступали
базальтовые плиты, через которые вездеход  переползал  с  трудом,  задирая
нос, словно яхта на волне, а потом тяжело валился  вниз,  будто  собираясь
лететь  кувырком   в   бездонную   пропасть.   Пиркс   заметил   очередную
ретрансляционную мачту, бросил взгляд  на  прижатый  к  колену  планшет  с
целлулоидным верхом  и  приказал  всем  надеть  шлемы.  Теперь  они  могли
разговаривать только по внутреннему телефону; оказалось, что пустыня может
швырять вездеход еще сильнее, чем до сих пор, - голова болталась в  шлеме,
как ядрышко ореха в пустой скорлупе.
     Когда, наконец,  они  спустились  ниже  по  склону,  зубчатый  кратер
Торричелли исчез, закрытый ближними холмами, - и почти одновременно  исчез
из виду правый сосед. Еще минуты  две  они  слышали  его  позывные,  потом
волны, отраженные от скал, исказились, и наступил так называемый  "мертвый
радиоштиль". Смотреть в перископ, когда на голове  шлем,  очень  неудобно;
Пирксу казалось, что либо он выбьет иллюминатор, либо разобьет окуляр.  Он
делал что мог, стараясь не повторять обзор;  равнина,  усеянная  обломками
скал, колыхалась в такт с толчками машинами. Перед глазами  в  хаотическом
смещении мелькали черные как уголь тени и ослепительные поверхности  скал.
Внезапно  крохотное  оранжевое  пламя  прыгнуло  во  мрак  далекого  неба,
замерцало, сжалось  и  исчезло.  И  снова  блеск,  немного  поярче.  Пиркс
крикнул: "Внимание! Вижу какой-то взрыв!" -  и  принялся  яростно  крутить
ручку перископа, отсчитывая азимут  по  прозрачной  гравировке  стеклянной
шкалы.
     - Изменить курс! - рявкнул он. - 47 запятая 8, полный вперед!
     Водитель понял его, хотя так командуют,  собственно,  на  космическом
корабле;  обшивка  и  все  узлы  вездехода  спазматически  вздрогнули,  и,
развернувшись почти на месте, машина рванулась вперед.  Пиркс  поднялся  с
кресла, потому что, когда он сидел, толчки отрывали его от окуляра.  Новая
вспышка - на это раз малинового перистого пламени. Однако источник вспышек
или взрывов находился вне поля зрения, скрытый  хребтом,  на  который  они
взбирались.
     - Внимание! - сказал  Пиркс.  -  Подготовить  личные  лазеры!  Доктор
Маккорк, подойдите к люку, по моей команде или в случае попадания откройте
его. Водитель, сбавьте скорость...
     Холм, на который карабкалась  машина,  вздымался  над  пустыней,  как
голень какого-то лунного чудовища, наполовину погруженная в крупный песок;
гладкостью эта скала и в самом деле напоминала отполированный  скелет  или
гигантский череп; Пиркс приказал водителю  въехать  на  вершину.  Гусеницы
заскрежетали, словно сталь царапала по стеклу. "Стоп!"  -  крикнул  Пиркс:
вездеход, резко затормозив, клюнул носом  скалу,  закачался,  амортизаторы
застонали от напряжения и замерли в неподвижности.
     Пиркс вглядывался в неглубокую котловину, охваченную  с  двух  сторон
вытянутыми в виде лучей каменными осыпями древних  магматических  потоков;
две трети обширной впадины  лежали  под  ярким  солнцем,  последнюю  треть
окутывал саван  абсолютного  мрака.  На  фоне  этой  бархатной  тьмы,  как
сатанинская драгоценность, угасал в красном свечении наполовину распоротый
остов какой-то машины. Кроме Пиркса, его видел только водитель, потому что
броневые заслонки иллюминаторов были опущены.
     Пиркс, по правде говоря, не знал, что делать. "Это какой-то вездеход,
- раздумывал он. - Куда он шел? На юг? Видимо, из группы Строительства, но
кто же подбил его? Сэтавр? В таком случае  мы  стоим  здесь  на  виду  как
кретины, надо укрыться. Но где все остальные вездеходы, северные и южные?"
     -  Готов!  -  крикнул  радист.  Он  переключил  рацию  вездехода   на
внутреннюю сеть так, чтобы все могли слышать в шлемах принимаемые сигналы.
     - Осе-портативный обвал. Стена осумкобелена  -  повторение  повторное
излишне -  доступ  по  азимуту  -  поликристаллическая  метаморфизация...-
загудел  в  наушниках  Пиркса  голос,  выговаривающий   слова   отчетливо,
монотонно и без малейшей интонации...
     - Это он! - взревел Пиркс. - Сэтавр! Алло, радист!  Пеленгуй,  быстро
пеленгуй! Давай пеленг! Черт побери! Пока он еще передает!
     Он орал так, что его оглушил собственный  крик,  усиленный  замкнутой
полостью шлема; не ожидая, пока радист очнется,  он  прыгнул,  согнувшись,
под купол, схватил двойную рукоять тяжелого лазера и стал поворачивать его
вместе с башенкой, прильнув глазами к  окуляру  прицела.  Тем  временем  в
шлеме гудел этот низкий, как бы немного грустный, размеренный голос:
     -  Труднодвукислое  вискозное  недоокрашивание,  а  не   раскрышечные
сегменты без новых  седлообразных  включений...-  бессмысленная  болтовня,
казалось, ослабевала.
     - Где этот чертов пеленг?!!
     Пиркс, не отрывая глаз от прицела,  услышал  неразборчивый  шум:  это
Маккорк бросился вперед, оттолкнул радиста, послышалась какая-то возня,  и
тут же в наушниках раздался спокойный голос кибернетика:
     - Азимут 39,9... 40,0-40,1-40,2...
     - Передвигается, - понял Пиркс.
     Башенка поворачивалась вращением рукояток, и он вращал  их  так,  что
едва не вывихнул руки. Цифры ползли лениво. Красная черточка  переваливала
за сорок.
     Внезапно голос Сэтавра перешел в протяжный визг и  умолк.  В  тот  же
момент Пиркс нажал на спуск - и в полукилометре  ниже,  на  самой  границе
света и тени, скала брызнула сверхсолнечным блеском.
     Из-за толстых рукавиц было чудовищно  трудно  удерживать  рукоятку  в
неподвижности. Пламя, ярче солнечного, ввинтилось во тьму котловины метрах
в десяти от погасающего  остова,  остановилось  и,  разбрызгивая  окалину,
пробилось  дальше,  выбросив  две  метелочки  искр.  В  наушниках   что-то
бормотало. Пиркс, не  обращая  внимания,  резал  все  дальше  этой  линией
тончайшего страшного огня, пока она не  разбилась  искристым  радиантом  о
какой-то  каменный  столб.  Перед  глазами  вращались,  все   разрастаясь,
багровые круги, но сквозь их танец Пиркс заметил ослепительный синий глаз,
меньший, чем острие иглы, который раскрылся в самой глубине мрака,  где-то
сбоку, не там, куда он стрелял, и, прежде чем он успел нажать на  рукоятки
лазера, чтобы повернуть его вместе с турелью, скала у самой машины плюнула
в них жидким солнцем.
     - Полный назад! -  рявкнул  Пиркс,  рефлекторно  подогнул  ноги  и  в
результате перестал что-либо видеть, - впрочем, он ничего бы и не  увидел,
кроме этих багровых, медленно  ползущих  кругов,  которые  становились  то
черноватыми, то золотистыми.
     Двигатель  заревел,  их  швырнуло  так,  что  Пиркс  полетел  на  дно
вездехода и покатился вперед между коленями радиста и  курсанта;  баллоны,
крепко  принайтовленные  снаружи   к   броне,   отозвались   пронзительным
дребезжанием. Машина мчалась задним ходом, что-то  страшно  хрустнуло  под
гусеницей,  развернуло  вездеход,  швырнуло  его  в  сторону  -  мгновение
казалось, что он начинает  уже  переворачиваться,  но  водитель,  отчаянно
нажимая на газ, тормоза и сцепление,  преодолел  это  бешеное  скольжение,
машину пронизала как бы затяжная судорога, и они остановились.
     - Как герметичность?! - крикнул Пиркс, поднимаясь с пола.
     "Счастье, что покрыт пенопластом", - подумал он.
     - В порядке!
     - Ну что ж, довольно близко, - совершенно иным голосом сказал  Пиркс,
вставая с пола и распрямляя спину. Не без сожаления он добавил вполголоса:
- Каких-нибудь двести метров влево, и я бы его зацепил...
     Маккорк пробирался на свое место.
     - Спасибо, доктор, - сказал Пиркс, уже прильнув к перископу. -  Алло,
водитель, спуститесь вниз по тому самому пути, каким мы  поднимались.  Там
такие маленькие скалы, что-то вроде арки, - вот,  вот,  въезжайте  в  тень
между ними и остановитесь...
     Медленно, словно с преувеличенной осторожностью,  вездеход  въехал  в
полузасыпанную песком нишу среди обломков скал и остановился  в  их  тени,
которая сделала его невидимым.
     - Великолепно! - почти весело сказал Пиркс. - Теперь мне надо  двоих,
кто пошел бы со мной на небольшую разведку...
     Маккорк вызвался почти одновременно с курсантом.
     - Хорошо. Внимание! Вы, -  обратился  он  к  остальным,  -  остаетесь
здесь. Не выходите из тени, даже если Сэтавр пойдет прямо на вас, - сидите
тихо. Ну, разве что он полезет на вездеход, тогда обороняйтесь, у вас есть
лазер, но это маловероятно...
     - Помогите, - обратился он к водителю, - этому юноше  снять  с  брони
газовые баллоны, а вы, - сказал он уже телеграфисту, -  вызывайте  Луну-1,
космодром, Строительство, патрули и первому, кто отзовется, сообщите,  что
Сэтавр уничтожил один вездеход, по-видимому со Строительства,  и  что  три
человека с нашей машины пошли охотиться.  Пусть  там  никто  не  суется  с
лазерами, не стреляет вслепую и так далее... А теперь пошли.
     Поскольку каждый мог унести только один баллон, они захватили с собой
четыре. Пиркс повел товарищей не на вершину "черепа", а несколько  дальше,
туда, где спускалась вниз неглубокая расщелина. Они прошли,  сколько  было
можно,  и  поставили  баллоны  под  большой  глыбой,  после   чего   Пиркс
посоветовал водителю вернуться. Сам же он, приподнявшись над камнем,  стал
осматривать в бинокль котловину. Интеллектроник и курсант сидели  рядом  с
ним на корточках; наконец Пиркс заговорил:
     - Не вижу его. Доктор, то, что он говорил, имело какой-нибудь смысл?
     - Нет, пожалуй. Разорванная речь - что-то вроде шизофрении...
     - Обломки уже догорают, - заметил Пиркс.
     - Зачем стреляли? - спросил Маккорк. - Там же могли быть люди.
     - Там никого не было.
     Пиркс  передвигал  бинокль  миллиметр  за  миллиметром,   внимательно
осматривая каждый бугорок освещенного солнцем пространства.
     - Они не успели выпрыгнуть.
     - Почему вы так в этом уверены?
     - Он разрезал машину пополам.  Это  видно  даже  сейчас.  Он  стрелял
метров с десяти. Кроме того, оба люка остались запертыми. Нет,  -  добавил
он через несколько секунд, - на солнце его нет. А ускользнуть он, пожалуй,
не успел... попробуем его выманить.
     Пригнувшись, он втащил тяжелый баллон на верхушку камня и, толкая его
перед собой, бормотал сквозь зубы:
     - Вот они, истории с индейцами, о которых я всегда мечтал...
     Баллон наклонился; придерживая  его  за  вентиль,  распластавшись  на
камне. Пиркс отрывисто бросил:
     - Если увидите голубой блеск, стреляйте сразу же  -  в  его  лазерный
глаз...
     Изо всех сил он толкнул баллон, который сначала медленно, а  потом  с
нарастающей  скоростью  покатился  под  откос.  Все   трое   приготовились
стрелять, баллон скатился уже метров на двести и двигался  все  медленнее,
потому что крутизна уменьшалась. Раз или два показалось, что его остановят
выступающие камни, но  баллон  перекатывался  через  них,  становился  все
меньше и тускло поблескивающим пятнышком уже приближался ко дну впадины.
     - Не вышло, - сказал разочарованно Пиркс, -  либо  он  умнее,  чем  я
думал, либо не обратил внимания, либо...
     Пиркс не договорил. На склоне под ними что-то ослепительно сверкнуло.
Пламя почти сразу превратилось в тяжелое грязно-желтое облако,  сердцевина
которого полыхала угрюмым огнем, а края расплывались, цепляясь за  обломки
скал.
     - Хлор...- прокомментировал Пиркс. - Почему вы не стреляли? Ничего не
было видно?
     - Ничего, - в одно слово ответили курсант и Маккорк.
     - Прохвост... укрылся за каким-нибудь бугорком... или бьет с  фланга;
теперь-то я вправду сомневаюсь, получится ли что-нибудь...
     Он поднял второй баллон и  отправил  его  вслед  за  первым.  Сначала
баллон покатился точно так же, но где-то на середине склона  повернулся  и
замер в неподвижности.  Пиркс  не  смотрел  на  него  -  все  внимание  он
сконцентрировал  на  треугольном  полотнище  мрака,  в  котором  скрывался
Сэтавр. Медленно текли секунды. Внезапно склон содрогнулся  от  взрыва,  и
вдалеке, как куст, поднялось газовое облако.
     Место, где укрылся автомат, Пирксу не удалось заметить, но он  увидел
линию выстрела, точнее ее часть, которая материализовалась в ослепительную
нить, пронзившую  остатки  первого  газового  облака.  Пиркс  сразу  повел
прицелом вдоль этой светящейся траектории, которая уже угасала,  и,  когда
край темноты попал на пересечение паутинок, нажал на  спуск.  По-видимому,
одновременно с Пирксом то же самое сделал Маккорк, а через мгновение к ним
присоединился  и  курсант.  Три  солнечных  лемеха  вспахали  черное   дно
котловины, и тут же словно какая-то раскаленная дверца захлопнулась  перед
стрелявшими - их каменный заслон задрожал, с его краев посыпались  мириады
яростных радуг, расплавленный кварц осыпал скафандры и шлемы,  моментально
превратившись  в  микроскопические  слезки;  Маккорк   и   Пиркс   лежали,
распластавшись, за скалой, а над их головами  раскаленным  добела  клинком
ударили второй и третий световые разряды,  выглаживая  поверхность  скалы,
которая тут же покрывалась стеклянными пузырями.
     - Все целы? - спросил Пиркс, не поднимая головы.
     - Да! Я тоже! - услышал он в ответ.
     - Спуститесь к машине и скажите телеграфисту, чтобы вызывал всех, что
Сэтавр здесь и  мы  постараемся,  насколько  возможно,  задержать  его,  -
обратился Пиркс к курсанту; тот отполз назад  и,  пригнувшись,  побежал  к
скалам, среди которых стоял вездеход.
     - У нас остались два  баллона,  по  одному  на  каждого.  Доктор,  мы
переменим  теперь  позицию.  Прошу   соблюдать   осторожность   и   хорошо
укрываться, потому что он уже пристрелялся к нашему утесику...
     С этими словами Пиркс поднял баллон и, используя тени,  отбрасываемые
большими обломками скал, как можно быстрее двинулся вперед.  Пройдя  шагов
двести, они уселись в углублении магматической  осыпи.  Курсанту,  который
побывал возле вездехода, не сразу  удалось  их  найти.  Он  тяжело  дышал,
словно пробежал милю.
     - Спокойней, не горит, - заметил Пиркс. - Ну, что там слышно?
     - Связь установлена... - захлебываясь, доложил курсант; он присел  на
корточки рядом с Пирксом, и тот увидел за  иллюминатором  шлема  моргающие
глаза юноши. - В машине, которая погибла, находились  четыре  человека  со
Строительства. Второй машине пришлось  покинуть  поле  боя  из-за  дефекта
лазера... Остальные прошли стороной и ничего не заметили.
     Пиркс кивнул головой, словно говоря: "Именно так я и думал".
     - Что еще? Где наша группа?
     - Почти вся в тридцати километрах отсюда; там  была  ложная  тревога:
какой-то патруль сообщил, что видит Сэтавра, и всех стянули к тому  месту.
А три машины не отвечают на вызов.
     - Когда они прибудут сюда?
     - Пока есть только прием... - несмело проговорил курсант.
     - Только прием?.. Как это?!
     - Телеграфист говорит: либо с передатчиком что-то случилось,  либо  в
этом месте экранируются радиоволны, - он спрашивает,  нельзя  ли  изменить
место стоянки, чтобы попробовать...
     - Пусть изменит место, если надо, - ответил Пиркс, -  и,  пожалуйста,
не мчитесь так, надо смотреть под ноги...
     Но  курсант,  наверное,  ничего  не  услышал,  потому  что  стремглав
бросился назад.
     - В лучшем  случае  они  будут  здесь  через  полчаса,  если  удастся
установить связь, - сказал Пиркс.
     Маккорк промолчал. Пиркс обдумывал, как поступить.  Выжидать  или  не
выжидать? Конечно, если вездеходы прочешут котловину, то успех  обеспечен,
однако не без потерь. Вездеходы в противоположность Сэтавру  были  крупной
мишенью, неповоротливой и должны  были  нападать  сообща,  иначе  поединок
окончился бы так же, как с машиной Строительства. Пиркс старался придумать
какую-нибудь уловку, которая выманила бы Сэтавра на освещенное место. Если
двинуть  на  Сэтавра  как  приманку  пустой,  телеуправляемый  вездеход  и
поразить автомат из другого места, скажем сверху...
     Ему пришло в голову, что вовсе не нужно никого ждать,  поскольку  они
располагают вездеходом.  Но  план  как-то  не  конкретизировался.  Пускать
машину вслепую не имело смысла. Сэтавр разнесет ее вдребезги, а  сам  и  с
места не сдвинется. Неужели  он  понимает,  что  именно  теневая  зона,  в
которой он держится, дает ему преимущество?.. Но ведь  Сэтавр  не  машина,
созданная для боя, со всей его тактикой... В этом безумии есть система, но
какая?
     Они сидели, сжавшись в комок, у подножия каменной плиты,  скрытые  ее
густой, холодной тенью. Внезапно Пирксу показалось, что он ведет себя  как
последний осел. Будь он там, на месте этого Сэтавра,  что  бы  он  сделал?
Пиркс  сразу  же  ощутил  беспокойство,  ибо  не  сомневался,  что  Сэтавр
попытается  атаковать.  Пассивное  выжидание  не  могло  принести  никакой
пользы. Так, может быть, автомат подкрадывается к ним? Именно сейчас! Ведь
он может дойти до западных  утесов,  двигаясь  все  время  под  прикрытием
темноты, а дальше так много огромных камней  и  потрескавшегося  базальта,
что в этом лабиринте можно укрываться бог знает сколько времени...
     Пиркс был почти уверен, что Сэтавр именно так и поступит  и  что  они
могут ожидать его в любую минуту.
     - Доктор, я боюсь, что он захватит нас врасплох, - проговорил  Пиркс,
быстро вскакивая на ноги. - А вы как думаете?
     - Вы полагаете, что он может нас перехитрить?  -  спросил  Маккорк  и
усмехнулся. - И мне это пришло в голову. Разумеется, это было бы  логично,
но поступает ли он логично? Вот в чем вопрос...
     - Придется еще раз попробовать, - буркнул Пиркс. - Нужно сбросить эти
баллоны вниз; посмотрим, что он сделает...
     - Понимаю. Прямо сейчас?..
     - Да. Поосторожней!
     Они  втащили  баллоны  на  вершину  холма  и,   стараясь   оставаться
невидимыми со дна котловины, почти одновременно сбросили оба металлических
цилиндра. К сожалению, из-за отсутствия воздуха невозможно было  услышать,
как они катятся и катятся ли вообще. Пиркс принял решение и, чувствуя себя
странно нагим - совершенно нагим, словно голову его не прикрывала стальная
оболочка, а тело - трехслойный, отнюдь  не  легкий  скафандр,  -  вплотную
прижавшись к скале, осторожно высунул голову.
     В долине ничего не изменилось. Разве что остов машины стал  невидимым
- ее охладившиеся обломки слились с окружающей темнотой.  Тень  охватывала
пространство  в  форме  неправильного,  сильно  вытянутого   треугольника,
упирающегося основанием в обрывы самого высокого, западного, гребня  скал.
Один баллон остановился шагах в ста под  ними,  потому  что  наткнулся  на
камень,  который  развернул  его  продольно.  Другой  еще   катился,   все
медленнее, пока не замер. И то,  что  на  этом  все  кончилось,  вовсе  не
понравилось Пирксу. "Он и вправду неглуп, -  подумал  Пиркс.  -  Не  хочет
стрелять по мишени, которую ему подсовывают". Пиркс попытался найти место,
откуда каких-то десять минут назад Сэтавр  дал  знать  о  себе  сверканием
лучеметного глаза, однако это  оказалось  очень  нелегким.  "Что,  если  в
теневой зоне его уже нет? - размышлял Пиркс. - Он может отступать прямо на
север, может двигаться параллельно, по дну котловины или по одной из  этих
трещин в магматическом потоке... Если он доберется до  обрывов,  до  этого
лабиринта, то исчезнет, как камень  в  воде..."  Медленно,  на  ощупь,  он
поднял приклад лазера и расслабил мышцы.
     - Доктор Маккорк, - сказал он, - проберитесь ко мне.
     И когда доктор подполз к нему, проговорил:
     - Вы видите оба баллона? Один - прямо под нами, другой - дальше...
     - Вижу.
     - Стреляйте сначала в ближний, а потом -  в  дальний,  с  интервалом,
скажем, в сорок секунд... только не отсюда! - добавил он  быстро.  -  Надо
найти место получше. Вон там! - он показал рукой. - Неплохая позиция в том
углублении. А когда выстрелите, сразу же отползайте назад. Хорошо?
     Маккорк, ни о чем не спрашивая, тут же двинулся, низко пригнувшись, в
указанную сторону. Пиркс с нетерпением  ждал.  Если  Сэтавр  хоть  немного
походит на человека, он должен обладать  любопытством  -  всякое  разумное
создание  обладает  любопытством,  -  и  это  любопытство  побудит  его  к
действию, когда случится что-то непонятное... Пиркс уже не видел  доктора.
Он запретил себе  смотреть  на  баллоны,  которые  должны  взорваться  под
выстрелами Маккорка, все внимание он сосредоточил  на  освещенной  солнцем
каменистой полосе между зоной тени и обрывами.  Пиркс  приложил  к  глазам
бинокль и направил его на этот участок лавовых потоков; в стеклах медленно
проплывали гротескные  фигуры,  будто  изваянные  в  мастерской  какого-то
скульптора-абстракциониста, - истонченные,  закрученные  винтом  обелиски,
плиты,  иссеченные  змеящимися  трещинами;  хаотическая   путаница   ярких
плоскостей и извилистых теней, казалось, щекотала глазное дно.
     Краешком глаза Пиркс заметил пламя, набухающее внизу, на  склоне.  По
прошествии долгого времени взорвался и второй баллон. Тишина. Только пульс
колотился в шлеме, через который солнце пыталось ввинтить свои лучи в  его
череп. Пиркс водил объективом по полосе беспорядочно расколотых  обломков.
Какое-то движение. Пиркс  застыл.  Над  острым  как  бритва  краем  плиты,
похожей  на  треснувший  клин  гигантского  каменного  топора,  выдвинулся
полукруглый предмет, по цвету напоминающий темную  скалу,  однако  у  него
были руки, которые обхватили камень с обеих сторон, и теперь  Пиркс  видел
его уже до пояса. Он не казался безголовым, скорее  походил  на  человека,
которому надели сверхъестественную маску африканского колдуна, закрывающую
лицо, шею и плечи,  словно  расплющенную  и  потому  чудовищную...  Локтем
правой руки Пиркс ощущал приклад лазера, однако сейчас ему и в  голову  не
приходило стрелять. Риск был слишком велик, а  шанс  поразить  Сэтавра  из
сравнительно слабого оружия на таком расстоянии - ничтожно мал.
     Сэтавр, застыв, казалось,  вглядывался  своей  едва  выступающей  над
плечами головой в остатки газовых облаков, которые  стекали  по  склону  и
бессильно  рассеивались  в  пустоте.  Это  продолжалось  довольно   долго.
Казалось, он не понимает, что произошло, колеблется, как поступить. В этом
его колебании, в этой неуверенности, которую  Пиркс  великолепно  понимал,
было что-то столь близкое человеку, что комок сдавил Пирксу горло.  Что  я
сделал бы на его месте, о чем бы подумал? Что  кто-то  выстрелил  в  точно
такие же предметы, в какие перед этим  стрелял  я,  и,  стало  быть,  это,
по-видимому, не противник, не враг, а скорее как бы  союзник.  Но  ведь  я
знал бы, что у меня нет никаких союзников... А если этот  кто-то  -  такой
же, как я?
     Сэтавр шевельнулся. Движения его были плавными и необычайно быстрыми.
Внезапно он появился весь,  выпрямившись  на  вертикально  стоящем  камне,
словно все  еще  высматривал  таинственную  причину  двух  взрывов.  Потом
повернулся  и,  спрыгнув  вниз,  побежал,  слегка   наклонившись   вперед;
временами Пиркс терял его  из  виду,  но  всякий  раз  не  больше  чем  на
несколько секунд - Сэтавр вновь выбегал на солнечный свет  в  каком-нибудь
из ответвлений базальтового лабиринта.
     Так он приближался к Пирксу, но бежал все время по дну котлована;  их
разделяло уже лишь пространство склона, и Пиркс раздумывал, не  выстрелить
ли. Но Сэтавр мелькал только в узких полосах света и снова  растворялся  в
темноте, а поскольку он все  время  изменял  направление,  выбирая  дорогу
между осыпями, невозможно было заранее предвидеть, где в следующий  момент
вынырнут, чтобы сверкнуть металлом и снова  исчезнуть,  его  руки  бегуна,
служащие для поддержания равновесия, и его безголовый торс.
     Внезапно зигзаг молнии разорвал каменную мозаику,  высекая  метелочки
искр среди обломков скал, как раз там, где бежал  Сэтавр;  кто  выстрелил?
Пиркс не видел  Маккорка,  но  огненная  линия  пришла  с  противоположной
стороны - стрелять мог только курсант, этот сопляк,  этот  осел!  Пиркс  в
душе проклинал курсанта, потому что тот, очевидно,  ничего  не  добился  -
металлическая спина показалась на долю секунды  где-то  дальше  и  исчезла
совсем. "И к тому же стрелял ему в спину!"  -  с  яростью  подумал  Пиркс,
совершенно не ощущая бессмысленности своего обвинения. А  Сэтавр  даже  не
попробовал ответить огнем; почему? Пиркс попытался  снова  увидеть  его  -
тщетно. Наверно, склон закрыл его  своим  изгибом.  Вполне  возможно...  в
таком случае передвижение теперь безопасно.
     Пиркс сполз со своего камня, поняв, что с этого места уже  ничего  не
высмотрит, и, слегка пригнувшись, побежал по самому краю  склона,  миновал
курсанта, который улегся, как на стрельбище, - развернув ступни  и  прижав
их к скале, и почувствовал желание ударить его ногой  в  зад,  выступающий
смешным  бугорком  и  увеличенный  плохо  подогнанным  скафандром.   Пиркс
замедлил бег, но  только  для  того,  чтобы  крикнуть:  "Не  смей  у  меня
стрелять, слышишь?! Брось лазер!" И, прежде чем тот, повернувшись на  бок,
принялся искать его ошалелым  от  удивления  взглядом,  ибо  голос,  вдруг
раздавшийся  из  наушников,  не  указал  ни  направления,  ни  места,  где
находился Пиркс, побежал дальше, опасаясь, что потеряет время; он  ускорял
свой бег как только мог и, наконец, очутился  у  широкой  трещины,  сквозь
которую неожиданно открылся вид на дно котловины.
     Это было нечто вроде тектонического ущелья, столь древнего, что  края
его осыпались, утратили угловатость, и оно стало  похожим  на  расширенную
эрозией горную расщелину. Пиркс заколебался. Он не видел Сэтавра; впрочем,
наверное, и не мог бы отсюда его увидеть. Он углублялся  в  ущелье,  держа
лазер наготове, хорошо понимая безумство своей затеи и, однако, не в силах
противиться тому, что толкало его туда. Он убеждал себя,  что  хочет  лишь
увидеть Сэтавра, что  остановится  сразу  же,  как  только  сможет  хорошо
рассмотреть нижний участок склона и весь лабиринт под ним, и, может  быть,
сам верил в это, пока бежал, все  еще  пригнувшись,  а  камешки  градинами
брызгали у него из-под башмаков. Впрочем, в эти секунды он не  задумывался
ни над чем.
     Он находился на Луне и весил здесь только пятнадцать килограммов,  но
от нарастающей крутизны у него все же подгибались ноги.  Он  бежал  теперь
восьмиметровыми скачками, стараясь уменьшить скорость. Почти  на  середине
склона расщелина перешла в неглубокий желоб; на солнце, в каких-нибудь ста
метрах под ним, лежали первые плиты лавового потока, черные  с  теневой  и
искрящиеся с освещенной стороны.
     "Попался", - подумал он; до лабиринта, где бродил Сэтавр, было  рукой
подать. Пиркс быстро огляделся по сторонам -  никого;  хребет,  оставшийся
высоко над ним, исполинской стеной простирался к черному небу;  раньше  он
мог заглядывать в коридорчики между  камнями  как  бы  с  высоты  птичьего
полета, теперь ближние обломки скал заслонили от него  сеть  междускальных
щелей. "Плохо дело, - подумал он, - надо бы вернуться". Однако, неизвестно
почему, он знал, что не сделает этого.
     Стоять  на  месте  было  нельзя.  Несколькими  шагами   ниже   лежала
отделившаяся базальтовая глыба - скорее всего,  конец  того  озера  магмы,
которая  некогда  изливалась  раскаленным  потокам  с  огромных  террас  у
подножия Торричелли, и Пиркс по последнему участку  коридора  добрался  до
этой впадины. За  неимением  лучшего  она  могла  послужить  укрытием.  Он
добрался до  нее  одним  прыжком,  причем  особенно  неприятным  было  это
длительное лунное планирование, замедленный, как во сне, полет, к которому
он так никогда и  не  сумел  привыкнуть.  Притаившись  за  этой  угловатой
скалой, Пиркс выглянул и  увидел  Сэтавра,  который  появился  из-за  двух
остроконечных пирамидок, обогнул третью, царапнув ее металлическим плечом,
и остановился. Пиркс видел  его  сбоку,  освещенного  лишь  наполовину,  -
правая  рука  Сэтавра  отсвечивала  темным  жирным  блеском,  как   хорошо
смазанная деталь машины, остальную часть корпуса покрывала тень. Пиркс уже
поднимал  лазер,  чтобы  прицелиться,  когда  Сэтавр,  словно   охваченный
внезапным предчувствием, исчез, точно его сдуло ветром. Вероятно,  он  все
еще стоял там, только спрятался в тень...
     Быть может, выстрелить в эту тень? Пиркс уже поймал ее в  прицел,  но
даже не положил пальца на спуск. Расслабил мышцы, ствол лазера  опустился.
Ждал.  Сэтавра  не  было.  Завалы  простирались  внизу,  подобно   адскому
лабиринту, там можно было  часами  играть  в  прятки:  остекленевшая  лава
растекалась, образовав геометрически правильные и вместе с тем причудливые
фигуры. "Где же Сэтавр? - продолжал  раздумывать  Пиркс.  -  Если  б  хоть
что-то удалось услышать, но это проклятое безвоздушное захолустье,  словно
в кошмаре каком-то...  Если  спуститься  вниз,  то,  быть  может,  удастся
подстрелить Сэтавра. Нет, я не сделаю этого, я не сумасшедший...  Но  ведь
думать-то можно обо всем - обрыв не более двенадцати метров, все равно что
прыгнуть с двух метров на Земле; я оказался бы в тени под обрывом, был  бы
невидим и мог бы продвигаться вдоль него,  все  время  защищенный  с  тыла
скалой, а он рано или поздно вышел бы прямо на мушку..."
     В каменном лабиринте ничто не менялось. На Земле за это время  солнце
переместилось бы, а здесь был долгий лунный день, и оно словно застыло  на
одном месте, пригасив ближайшие звезды. Его окружал черный ореол  пустоты,
пронизанный оранжевой рваной  дымкой...  Пиркс  высунулся  по  пояс  из-за
своего камня. Пустота. Это начинало его раздражать. Почему вездеходов  все
нет? Неужели до сих пор  не  установлена  радиосвязь?..  Быть  может,  они
выгнали бы его наконец из этих развалин... Пиркс посмотрел  на  свои  часы
под толстым гибким стеклом на запястье  и  поразился:  после  разговора  с
Маккорком прошло всего тридцать минут.
     Он уже готовился покинуть свою позицию, когда произошли два  события,
одинаково неожиданные. В скальных воротах, между двумя  стенами  базальта,
которые закрывали котловину с востока, он увидел движущиеся один за другим
вездеходы. Они находились еще далеко, вероятно больше чем за  километр,  и
шли  полным  ходом,  вытянув  за  собой  длинный  шлейф  клубящейся  пыли.
Одновременно две большие, словно человеческие, только  одетые  в  перчатки
руки показались на самом краю утеса, а вслед  за  ними,  так  быстро,  что
Пиркс не успел отступить, появился Сэтавр. Их разделяло не  больше  десяти
метров. Над могучими плечами  Пиркс  увидел  заменяющий  голову  массивный
выступ, в котором мертвенно отсвечивали линзы  оптических  отверстий,  как
два черных, широко расставленных глаза, а между ними под  закрытым  сейчас
веком находился третий - страшный зрачок лучемета. Пиркс и  сам  держал  в
руке  лазер,  однако  реакции  автомата  были  несравненно   быстрее   его
собственных, поэтому он даже не сделал  попытки  прицелиться,  а  попросту
замер под ярким солнцем, на еще согнутых ногах, в том положении, в котором
застало его, когда он поднимался  с  земли,  неожиданное  появление  этого
существа, и они смотрели друг на друга  -  изваяние  человека  и  изваяние
машины, облаченные в металл. Вдруг страшный  блеск  разорвал  пространство
перед Пирксом, и от теплового удара он рухнул навзничь.
     Падая, он не потерял сознания и испытал в  эту  долю  секунды  только
удивление, ибо мог присягнуть, что поразил его  не  Сэтавр,  поскольку  до
последнего мгновения он видел его темное и слепое лазерное око.
     Пиркс был невредим, потому что разряд прошел стороной, хотя целились,
безусловно, в  него;  в  мгновение  ока  чудовищный  блеск  повторился  и,
расплескивая  капли   жидкого   минерала,   превращавшиеся   на   лету   в
ослепительную  паутину,  отколол   часть   каменной   пирамидки,   которая
прикрывала Пиркса, но теперь его спасло то, что целились на высоту  роста,
а он лежал на земле, - это был первый вездеход, это из него били  лазером.
Пиркс повернулся на бок и увидел спину Сэтавра, который, стоя  неподвижно,
словно отлитый из бронзы, два раза брызнул лиловым солнцем. Даже  с  этого
расстояния было видно, как у переднего вездехода отвалилась целая гусеница
вместе с роликами  и  ведущим  колесом:  поднялось  такое  облако  пыли  и
светящихся газов, что второй вездеход, ослепленный, не мог уже стрелять.
     Двухметровый гигант спокойно взглянул на лежащего  человека,  который
все еще сжимал свое  оружие,  повернулся  и,  слегка  согнув  ноги,  хотел
прыгнуть назад  -  туда,  откуда  пришел,  но  Пиркс,  лежа  на  боку,  из
неудобного положения выстрелил, желая только подсечь Сэтавру ноги, однако,
когда он нажимал на спуск,  его  локоть  дрогнул,  огненный  нож  развалил
гиганта сверху донизу, и тот грудой раскаленного  металла  рухнул  на  дно
лабиринта.

     Экипаж уничтоженного вездехода остался невредим -  люди  не  получили
даже ожогов, - и Пиркс узнал, правда значительно позднее, что они стреляли
по нему, потому что Сэтавра, темного на  темном  фоне  обрыва,  вообще  не
заметили. Неопытный наводчик не обратил внимания даже на то,  что  силуэт,
взятый им на прицел, отличается светлой окраской  алюминиевого  скафандра.
Пиркс был почти  уверен,  что  следующий  выстрел  оказался  бы  для  него
роковым. Его спас Сэтавр, но отдавала ли машина себе в этом  отчет?  Много
раз Пиркс возвращался мыслью к этим последним секундам, и с каждым разом в
нем крепла уверенность, что робот находился там, откуда мог  оценить,  кто
же на самом деле служит мишенью дальнего огня. Означало  ли  это,  что  он
хотел его спасти? На этот вопрос никто теперь не мог дать ответа.
     Интеллектроники считали все происшедшее "стечением  обстоятельств"  -
ни один не брался обосновать это голословное утверждение. До сих  пор  они
не  сталкивались  ни  с  чем  подобным,  такие  случаи  не  приводились  в
специальной литературе. Все признавали,  что  Пиркс  действовал  так,  как
должен был действовать, однако это его не удовлетворяло. На долгие годы  у
него сохранилось воспоминание о тех долях секунды, когда он прикоснулся  к
смерти, но все же уцелел, с тем чтобы никогда не  узнать  всей  правды;  и
горьким, как угрызение совести, было  для  него  сознание,  что  ударом  в
спину, столь же подлым, сколь и вероломным, он убил своего спасителя.

     Сноски:

/1/  Леониды - метеорный поток, орбиту которого Земля пересекает
     13-14 ноября. Обильные метеоритные дожди, связанные с этим
     потоком, наблюдаются каждые 33 года. - Прим. перев.

/2/  Оксиликвит - взрывчатое вещество, состоящее из пористого
     углеродистого материала, пропитанного жидким кислородом. -
     Прим. перев.

   Станислав Лем.
   Несчастный случай

Пер. с польск. - Е.Вайсброта.
Stanislaw Lem.  Wypadek (1965)

     Анел не вернулся в четыре, но этого никто словно  бы  и  не  заметил.
Около пяти уже  начинало  темнеть,  и  Пиркс,  не  столько  обеспокоенный,
сколько удивленный, хотел спросить Крулля, что бы это  могло  значить,  но
сдержался - он не был руководителем группы,  и  подобные  вопросы,  вполне
законные и  абсолютно  невинные,  могли  вызвать  все  нарастающую  лавину
взаимных  придирок.  Он  прекрасно  знал,  как  это  происходит:  подобное
повторялось не раз, особенно когда коллектив был с бору  по  сосенке.  Три
человека абсолютно разных профессий в сердце  гор,  на  никому  не  нужной
планете, выполняющие задание, которое, пожалуй, все, включая  его  самого,
считали  бессмысленным.  Их  привезли  на  маленьком  старом   гравистате,
которому предстояло остаться здесь  навсегда,  потому  что  все  равно  он
годился только на слом; вместе с ним доставили разборный алюминиевый  дом,
немного приборов и радиостанцию столь преклонного  возраста,  что  от  нее
было больше хлопот, чем проку, и за семь недель  им  предстояло  завершить
"общую рекогносцировку", словно это было возможно.  Пиркс  никогда  бы  не
стал этим заниматься, понимая, что речь  идет  лишь  о  расширении  района
исследований, производимых  разведывательной  группой,  да  еще  об  одной
циферке в отчетах, которыми пичкали информационные машины  на  базе.  Это,
вероятно, могло иметь некоторое значение при распределении средств,  людей
и мощностей на  следующий  год.  И  ради  того,  чтобы  на  лентах  памяти
появилась эта трансформированная в дырочки цифра, они без малого пятьдесят
дней сидели на пустом месте, которое при других обстоятельствах, может,  и
было бы  привлекательным,  хотя  бы  с  точки  зрения  альпинизма.  Однако
наслаждаться альпинизмом было, разумеется, строжайше  запрещено,  и  самое
большое,  что  мог  сделать   Пиркс,   это   во   время   сейсмических   и
триангуляционных измерений рисовать в своем воображении первые трассы.
     У планеты  даже  не  было  собственного  имени,  и  в  каталогах  она
числилась как Йота дробь 116, дробь 47 Проксимы Водолея. Она  походила  на
Землю больше, чем любая из всех, какие Пиркс когда-либо  видел:  маленькое
желтое  солнце,   соленый   океан,   свекольно-зеленый   от   трудолюбивых
водорослей,  насыщающих  атмосферу  кислородом,  да   огромный   трехлапый
континент,  покрытый  первобытной   растительностью.   Планета   прекрасно
подходила бы для колонизации, если бы не то, что ее  солнце  было  типа  G
новооткрытой разновидности VII, неустойчивое, с неравномерным  излучением;
ну а коль скоро астрофизики наложили свое вето, то,  если  даже  очередная
вспышка Новой могла наступить лишь через  сто  миллионов  лет,  все  планы
освоения этой земли обетованной приходилось перечеркнуть.
     Пиркс  порой  каялся,  что  поддался  уговорам  и  принял  участие  в
экспедиции, но это было не очень искреннее покаяние. Так  или  иначе,  ему
пришлось бы торчать на базе три месяца, потому  что  попасть  в  Солнечную
систему  раньше  этого  срока  было  невозможно.   Его   ждали   подземные
климатизированные  сады   Базы   и   отупляющие   телевизионные   передачи
(развлечения, по меньшей мере, десятилетней давности), поэтому  он  охотно
откликнулся на предложение начальника, который со своей стороны радовался,
что может удружить Круллю - ни  одного  свободного  человека  не  было,  а
посылать в экспедицию только двоих инструкция  запрещала.  Таким  образом.
Пиркс свалился космографу на голову как манна небесная. Впрочем, Крулль не
проявил восторга ни сразу, ни потом; вначале Пиркс  даже  думал,  что  тот
расценивает его поступок  как  "барский  каприз",  коль  он  из  командира
корабля согласился стать рядовым разведчиком; походило на то,  что  Крулль
чувствовал скрытую  обиду.  Однако  это  не  была  обида,  просто,  прожив
полжизни (ему уже перевалило за сорок), Крулль стал  желчным,  словно  его
кормили  одной  полынью.  А  поскольку  в  таком  изолированном  от   мира
коллективе ничего невозможно скрыть и люди со всеми своими достоинствами и
недостатками становятся прозрачными как стекло, Пиркс быстро понял, откуда
в характере Крулля, вообще-то выдержанного, даже  твердого  человека,  эта
задиристость - ведь за  его  плечами  было  больше  десяти  лет  внеземной
службы. Просто Крулль стал не тем, кем хотел,  а  тем,  кем  вынужден  был
стать, поскольку для взлелеянной в мечтах работы не годился. А в том,  что
когда-то  он  хотел  стать  не  космографом,  а  интеллектроником.   Пиркс
убедился,  видя,  как  категорически  высказывался  Крулль  в  беседах   с
Массеной, стоило только разговору перейти на интеллектронные темы  (Крулль
говорил "интеллектральные" - в соответствии с профессиональным жаргоном).
     Массене, к сожалению, недоставало терпимости,  а  может,  ему  просто
плевать было  на  мотивы,  которыми  руководствовался  Крулль;  во  всяком
случае, если тот настаивал на каком-либо  ошибочном  решении,  Массена  не
ограничивался простым отрицанием его правоты, а,  взяв  в  руки  карандаш,
укладывал его на обе  лопатки  с  помощью  безукоризненных  математических
расчетов и добивал Крулля с таким удовольствием, словно  для  него  важнее
было доказать не собственную правоту, а то,  что  Крулль  -  самоуверенный
осел. Но это было  не  так.  Крулль  был  не  самоуверенным,  как  всякий,
честолюбие которого несоизмеримо со способностями.
     Пиркс, бывший невольным свидетелем  одного  из  таких  разговоров,  -
впрочем, трудно было этого избежать, поскольку они втроем жили  на  сорока
квадратных метрах, а звукоизоляция перегородок была  сплошной  фикцией,  -
знал, чем это кончится. И действительно, Крулль, который не смел  показать
Массене, как сильно подействовало на него поражение,  всю  свою  неприязнь
перенес на Пиркса, впрочем в весьма своеобразной  форме:  перестал  с  ним
разговаривать, кроме тех случаев, когда это было необходимо.
     Тогда он сошелся с Массеной -  с  этим  черноволосым  и  светлоглазым
холериком и впрямь можно было подружиться, - но Пирксу всегда было нелегко
с холериками, так как в глубине души он им не очень-то доверял. С Массеной
вечно что-то случалось: он требовал заглядывать себе в горло, заявлял, что
будет  перемена  погоды,  потому  что  кости  ломит  (никаких  перемен  не
происходило, но он все равно продолжал их предсказывать),  утверждал,  что
страдает  бессонницей,  и  каждый  вечер  демонстративно  искал  таблетки,
которые почти никогда не глотал - просто на всякий случай клал их рядом  с
постелью, а утром клялся Пирксу, который допоздна засиживаясь над книжкой,
прекрасно слышал его храп, что всю ночь даже глаз не сомкнул (сдается,  он
и сам в это верил). Если не принимать этого во внимание, он  был  отличным
специалистом и блестящим  математиком  с  организаторскими  способностями,
которому поручали текущее программирование автоматической  разведки.  Одну
из таких программ он взял с собой для разработки "в свободную  минуту",  а
Крулль страдал, видя, как Массена очень быстро  и  хорошо  делал  то,  что
положено, так что у него действительно оставалось много времени и  поэтому
не было оснований для претензий, что-де он не исполняет своих обязанностей
как следует.  Массена  подходил  им  еще  и  потому,  что  -  как  это  ни
парадоксально - в их планетологической микроэкспедиции не было  ни  одного
настоящего планетолога, потому что ведь  и  Крулль  не  был  планетологом.
Удивительно все-таки, до чего  неудачно  могут  сложиться  взаимоотношения
трех  достаточно  нормальных  людей  в  такой  скалистой  пустыне,   какую
представляло собой Южное нагорье Йоты Водолея!
     Был в этом коллективе и еще один член - уже упоминавшийся  Анел,  или
Автомат  Нелинейный,  одна  из  новейших   моделей   с   высоким   уровнем
самостоятельности, изготовлявшихся на Земле для  исследовательской  работы
именно в таких условиях. Массена был придан группе в качестве  кибернетика
- это была лишь дань устаревшей традиции, так как правила предусматривали,
что там, где есть автомат, должен быть кто-то, кто в случае  необходимости
мог бы его отремонтировать. Так продолжалось уже добрый десяток лет -  как
известно, правила меняются не слишком часто, - но Анел  (об  этом  не  раз
говорил сам Массена) в  случае  необходимости  мог  "отремонтировать"  его
самого, и не только потому, что отличался абсолютной безотказностью, но  и
потому, что он обладал элементарными сведениями из области медицины. Пиркс
уже давно приметил, что человек подчас легче познается в его  отношении  к
роботам, чем к иным людям. Его поколение жило в мире,  неотъемлемую  часть
которого наряду с космическими кораблями  составляли  автоматы,  но  сфере
автоматики был присущ какой-то особый отпечаток иррационализма.  Некоторым
легче было полюбить обычную машину,  скажем  собственный  автомобиль,  чем
машину мыслящую. Период  широкого  экспериментаторства  конструкторов  уже
подходил к концу - по крайней  мере,  казалось,  что  это  так.  Создавали
автоматы только  двух  типов:  универсальные  и  узкого  назначения.  Лишь
небольшой группе универсальных придавали формы,  похожие  на  человеческое
тело, да и  то  лишь  потому,  что  из  всех  опробованных  конструкций  -
заимствованная  у  природы  оказалась  наиболее  безотказной,  особенно  в
сложных условиях планетного бездорожья.
     Нельзя сказать, чтобы инженеры очень уж обрадовались, когда их детища
начали проявлять такую самостоятельность, которая помимо воли наводила  на
мысль о духовной жизни. В принципе считалось, что автоматы мыслят, но  "не
имеют индивидуальности".  Действительно,  никто  не  слышал  об  автомате,
который бы впадал в ярость, воодушевлялся, смеялся или плакал; они были  в
высшей степени уравновешенными, как того и  желали  конструкторы.  Однако,
поскольку  их  мозги  создавались  не  на  монтажном  конвейере,  а  путем
постепенного выращивания монокристаллов, при котором всегда имеет место не
поддающийся  управлению  статистический  разброс,  даже   микроскопические
смещения молекул вызывали такие конечные отклонения,  что  в  принципе  не
существовало  двух  совершенно  одинаковых   автоматов.   Итак,   все-таки
индивидуальности?  Нет,  отвечал  кибернетик,   результат   вероятностного
процесса; так же думал и Пиркс и, пожалуй, каждый,  кто  часто  общался  с
роботами  и  целыми  годами  мог  наблюдать  за  их   молчаливой,   всегда
целенаправленной, всегда логичной деятельностью. Конечно, они были  похожи
друг на друга гораздо больше, чем люди, но  все  же  у  каждого  был  свой
норов, пристрастия, а встречались  и  такие,  которые,  исполняя  приказы,
организовывали  что-то  вроде  "молчаливого  сопротивления",  и  если  это
длилось долго, то дело кончалось капитальным ремонтом.
     У Пиркса,  да  наверняка  и  не  у  него  одного,  в  отношении  этих
своеобразных машин, которые так точно и  подчас  так  творчески  выполняли
задания, была не очень чиста совесть. Может, это началось еще тогда, когда
он командовал "Кориоланом". Во всяком случае, само по себе то, что человек
создал мыслящий орган вне собственного тела  и  сделал  его  зависящим  от
себя, он считал не вполне нормальным. Он,  конечно,  не  мог  бы  сказать,
откуда берется это легкое беспокойство, какое-то  ощущение  невыполненного
долга, что ли, смутная мысль о том, что решение  принято  неправильно  или
попросту,  грубо  говоря,  совершена  пакость.  Было  какое-то  изощренное
коварство в том холодном спокойствии, с каким человек запихивал добытые  о
себе знания в бездушные машины, присматривая за тем,  чтобы  не  повысился
уровень их одушевленности и чтобы они не стали конкурентами своего  творца
в познании прелестей мира. Максима Гете "In der  Beschrankung  zeigt  sich
erst der Meister" /1/ в приложении к сметливым  конструкторам  приобретала
неожиданный смысл похвалы, переходившей в язвительный укор,  ибо  ведь  не
себя решили они ограничить, но дело рук своих. Разумеется,  Пиркс  никогда
не решался высказать вслух подобную мысль, потому что отдавал себе отчет в
том, как бы она смешно прозвучала; автоматы не были обездоленными, не были
они и объектом безудержной эксплуатации, все было проще и вы то  же  время
хуже - с моральной  точки  зрения  сложнее  для  критики;  их  возможности
ограничили еще прежде, чем они появились, - на листах чертежей.
     В  тот  день,  накануне  их  отлета,  работы,  собственно,  были  уже
окончены.  Однако,  когда  стали  пересчитывать  ленты,  на  которых  были
отражены  результаты   экспедиции,   оказалось,   что   одной   недостает.
Просмотрели машинную память, потом перерыли все тайники  и  ящики,  причем
Крулль дважды советовал Пирксу лучше следить за собственными вещами  -  от
этого совета разило ехидством, потому что Пиркс вообще  не  имел  никакого
отношения к пропавшей ленте, да и не стал  бы  прятать  ее  в  чемодан.  У
Пиркса даже язык зачесался - так ему захотелось ответить, тем более что до
сих пор он  обычно  отмалчивался  и  старался  находить  любые  оправдания
вызывающему, даже оскорбительному поведению Крулля. Но он сдержался  и  на
этот раз и только заметил, что если необходимо повторить наблюдения, то он
охотно сделает это сам, взяв Анела в помощники.
     Однако Крулль решил, что Анелу помощь Пиркса будет  совершенно  ни  к
чему, поэтому они навьючили на робота аппарат, кассеты  с  фотопленкой  и,
вложив в кобуру пояса реактивные патроны, послали Анела к вершинам горного
массива.
     Робот вышел в восемь утра - Массена вслух высказал  уверенность,  что
он управится с делами до обеда.  Однако  прошло  два,  три,  четыре  часа,
наконец сгустились сумерки, но Анел не возвращался.
     Пиркс сидел в углу и при свете лампы читал изрядно потрепанную книгу,
которую взял еще на Базе у какого-то пилота, но почти ничего  не  понимал.
Сидеть было не очень удобно. Рифленая алюминиевая  стенка  давила  ему  на
спину,  надувная  подушка  спустила,   и   он   чувствовал,   как   сквозь
прорезиненную ткань в тело врезаются острые гайки. Однако  он  не  изменял
положения, поскольку неудобная поза удивительно гармонировала с растущей в
нем злостью. Ни Крулль, ни Массена  до  сих  пор,  казалось,  не  замечали
отсутствия робота. Крулль, который  отнюдь  не  был  шутником  и  даже  не
пытался острить, непонятно почему с первого же дня  упорно  величал  Анела
Ангелом или даже Железным Ангелом, иначе к нему не обращался, и такая,  по
сути, мелочь уже столько  раз  раздражала  Пиркса,  что  за  одно  это  он
невзлюбил космографа. У Массены отношение к роботу было  профессиональное:
все интеллектроники знают или, во всяком случае, делают вид, будто  знают,
какие молекулярные процессы и токи вызывают те или иные реакции или ответы
автомата,  и  поэтому  отвергают  любые  предположения  о  какой-либо   их
разумности как абсолютную чушь. Тем не менее к Анелу он относился так  же,
как хороший механик к своему дизелю: не  позволял  перегружать,  любил  за
исполнительность и заботился о нем, как мог.
     В шесть терпение у Пиркса лопнуло, потому что у него занемела нога, и
он стал потягиваться так, что кости затрещали, шевелить ступней и  сгибать
ногу в колене, чтобы ускорить кровообращение, а потом принялся расхаживать
из угла в угол, прекрасно зная, что это  лучший  способ  досадить  Круллю,
погруженному в проверку вычислений.
     - Могли бы и потише! - сказал наконец Крулль, обращаясь к ним  обоим,
словно не видел, что  ходит  один  Пиркс,  а  Массена,  надев  наушники  и
развалившись  в  пневматическом  кресле,  с  увлечением  слушает  какую-то
передачу. Пиркс открыл дверь - его обдало могучим потоком западного  ветра
- и, когда глаза немного привыкли к темноте, прислонился спиной к  гудящей
под напором ветра стене  из  листового  алюминия  и  стал  смотреть  в  ту
сторону, откуда должен был появиться Анел. Он видел только редкие  звезды,
дрожавшие в воздухе, порывы ветра холодным  потоком  обрушивались  ему  на
голову, спутывали волосы, а ноздри и легкие прямо-таки распирало от  ветра
- скорость была метров сорок в секунду. Он  постоял,  а  когда  ему  стало
холодно, вернулся в дом, где Массена, зевая, снимал с  головы  наушники  и
расчесывал  пятерней  волосы.  Крулль  же,  сморщенный,  сухой,  терпеливо
складывал бумаги  в  папки,  постукивая  по  столу  пачкой  листов,  чтобы
подравнять их.
     - Нет его! - сказал Пиркс и сам удивился, как это прозвучало -  почти
как вызов. Крулль и  Массена,  видимо,  заметили,  каким  тоном  это  было
сказано, потому что Массена быстро взглянул на Пиркса и бросил:
     - Это ничего, дойдет, хоть и темно; вернется на инфракрасном...
     Пиркс посмотрел на него, но ничего не ответил. Проходя  мимо  Крулля,
он поднял с кресла брошенную книжку и, усевшись в своем углу, притворился,
что читает.  Ветер  усиливался.  Звуки  за  окном  нарастали,  вздымались,
переходили в вой. Что-то мягко шлепнуло о стену - или это ветка? - и опять
потянулись минуты молчания. Массена, явно ожидавший, что всегда уступчивый
Пиркс возьмется готовить ужин,  наконец  встал  и  начал  вскрывать  банки
саморазогревающихся консервов, каждый раз  внимательно  читая  надписи  на
этикетках, словно надеялся найти следы запасов какое-нибудь неизвестное до
сих пор лакомство. Пирксу есть не хотелось. Точнее, он был голоден, но ему
не хотелось двигаться с места. Постепенно его начало охватывать  недоброе,
холодное бешенство, он ополчился бог  весть  почему  на  обоих  товарищей,
которые вообще-то были не худшими из возможных.
     Считал ли он, что с Анелом что-то приключилось?  Что  робот,  скажем,
подвергся нападению "таинственных жителей" планеты,  в  которых  не  верит
никто, кроме сказочников? Если б был хоть один  шанс  на  сто  тысяч,  что
планету населяют какие-то  существа,  они  наверняка  не  сидели  бы  так,
погрязнув в мелких делишках, а немедленно  предприняли  бы  все  возможные
шаги, предусмотренные правилами в пунктах втором, пятом, шестом и  седьмом
восемнадцатого параграфа, а также третьем  и  четвертым  разделами  правил
специального поведения. Но такого шанса не было; не  было  вообще  никаких
шансов. Скорее взорвется солнце Йоты. Да, это гораздо вероятнее.  Так  что
же могло случиться с Анелом?
     Пиркс ощущал, как  непрочно  спокойствие,  царящее  в  доме,  который
содрогался под порывами ветра. Не один Пиркс делал вид, что  читает  и  не
хочет ужинать. Остальные тоже включились в игру,  сначала  незаметную,  но
все более явную по мере того как уходило время.
     По линии технического обслуживания  Анел  находился  в  подчинении  у
Массены  как  интеллектроника,  Крулль  же,  будучи  начальником   группы,
командовал им как членом экспедиции. Так что виноватым мог оказаться любой
из них. Может, Массена чего-то  не  досмотрел,  а  может,  Крулль  неточно
указал трассу, по которой должен был пройти Анел? В конце концов  выяснить
это было не так трудно и не из-за этого росло и нагнеталось молчание.
     Крулль с самого начала помыкал роботом, награждал его  презрительными
кличками и  не  раз  давал  поручения,  от  чего  остальные  члены  группы
воздерживались хотя бы потому, что универсальный робот - не лакей. И делал
он это, видимо, затем, чтобы, унижая Анела, тем  самым  досадить  Массене,
прямо задирать которого не решался.
     Теперь шла борьба нервов - первый, кто проявит беспокойство о  судьбе
Анела,  тем  самым  как  бы  признает  себя  побежденным.  Впрочем,  Пиркс
чувствовал, что и он оказался  втянутым  в  это  молчаливое  соревнование,
столь дурацкое и одновременно столь напряженное. Он  подумал,  с  чего  бы
начал он сам, будь он руководителем. Наверно, с немногого - в  такую  ночь
нельзя отправляться на поиски. Так или иначе, оставалось ждать до утра,  а
сейчас разве что попытаться установить радиосвязь, впрочем с  минимальными
шансами на успех, так как радиус связи на ультракоротких волнах  в  сильно
пересеченной горной местности был невелик.
     До сих пор они еще никогда не посылали Анела одного,  тем  более  что
правила, не  запрещая  этого,  обусловливали  подобный  шаг  бесчисленными
параграфами, полными оговорок. А впрочем,  черт  с  ними,  с  параграфами!
Пиркс считал, что Массена, вместо того чтобы раздраженно  выковыривать  из
банки остатки пригоревшего мяса, мог бы все-таки попытаться вызвать робота
по радио. Он раздумывал, что было бы, если б он сделал это сам.  С  Анелом
наверняка что-то случилось. Может ли робот сломать ногу? Никогда ни о  чем
подобном ему слышать не приходилось.
     Он встал, подошел к столу и, чувствуя  на  себе  скрытые  под  маской
равнодушия взгляды товарищей, стал внимательно изучать карту,  на  которой
Крулль собственноручно вычертил маршрут Анела. Не  выглядит  ли  это  так,
будто он контролирует руководителя? Пиркс быстро поднял  голову,  встретил
взгляд Крулля, который явно хотел ему что-то сказать и  уже  раскрыл  было
рот. Но, когда холодный взгляд Пиркса упал на него, он только кашлянул  и,
сгорбившись,  продолжал  сортировать   бумаги.   Видимо,   Пиркс   здорово
подействовал на него своим взглядом,  впрочем  сам  того  не  сознавая,  -
просто в такие минуты в нем просыпалось что-то, от чего  на  борту  ракеты
его слушались и уважали, но отчасти побаивались.
     Он отложил карту. Трасса доходила до большой скалистой стены с  тремя
словно подмытыми потоком утесами и дальше огибала  их.  Мог  ли  робот  не
выполнить задания? Это было невероятно.
     "Но ведь можно повредить ногу, даже попав  в  маленькую  трещину!"  -
подумал Пиркс. Нет, это глупо. Робот, такой как Анел,  может  упасть  и  с
сорокаметровой высоты. И не  из  таких  положений  они  выходят  целыми  и
невредимыми. Металл,  из  которого  они  сделаны,  покрепче,  чем  хрупкие
человеческие кости. Так что же случилось, черт побери?
     Он выпрямился и с высоты своего роста взглянул  сначала  на  Массену,
который, оттопырив губу, дул, потягивая  слишком  горячий  чай,  потом  на
Крулля, наконец, демонстративно отвернувшись, пошел в  крохотную  спальню,
где, пожалуй, с излишней резкостью выдернул из стены складную  кровать  и,
привычно, в четыре приема скинув одежду, забрался  в  спальный  мешок.  Он
знал, что ему вряд ли заснуть, но сидеть с товарищами было уже  невмоготу.
Впрочем,  кто  знает,  останься  он  с  ними  подольше,  пожалуй,  он   бы
высказался, причем наверняка зря, потому что все равно завтра им предстоит
расстаться; с того момента как они войдут в  корабль,  оперативная  группа
Йоты Водолея прекратит существование.
     Ему уже начало мерещиться то да се,  полусеребряные  ручейки  стекали
из-под век, пушистые светлячки манили ко сну,  он  перевернул  подушку  на
другую, более прохладную сторону - и вдруг  словно  воочию  увидел,  перед
собой Анела, такого, каким он ему запомнился за несколько минут до  ухода.
Массена как раз  опоясывал  автомат  связкой  ракетных  патронов,  которые
позволяли, словно бы наперекор гравитации, несколько минут продержаться  в
воздухе;  впрочем,  это   устройство   применяли   все,   разумеется   при
обстоятельствах, учитываемых  предусмотрительными  инструкциями.  Странная
это была сцена - всегда странно смотреть,  как  человек  помогает  роботу.
Обычно бывает как раз наоборот. Однако Анел не  мог  дотянуться  рукой  до
кобур, укрепленных под торчащим словно горб, набитым до  отказа  рюкзаком.
Он нес груз, достаточный для двух человек. Правда, это  не  приносило  ему
вреда - в конце концов он был просто  машиной  и  в  случае  необходимости
благодаря микроскопической стронциевой  батарее,  заменявшей  ему  сердце,
развивал мощность в шестнадцать лошадиных  сил.  Однако  сейчас  Пирксу  в
предсонном  дурмане  все  это,  вместе   взятое,   видимо,   не   очень-то
понравилось; он всей душой был на стороне молчаливого Анела и склонялся  к
мысли, что тот, подобно ему самому, вовсе не так уж спокоен по  натуре,  а
только прикидывается спокойным, делая вид,  что  все  идет  как  положено.
Перед тем как окончательно погрузиться в сон. Пиркс подумал еще кое о чем.
Это были  те  глубоко  интимные  мечты,  каким  только  может  предаваться
человек, наверно, потому, что после пробуждения обычно не помнит о них,  и
то, что завтра он не будет помнить ничего,  оправдывает  сегодня  все.  Он
вообразил себе ту сказочную, мифическую ситуацию, которая - он знал это не
хуже других - была  совершенно  немыслимой:  бунт  роботов.  И,  ощущая  в
глубине души уверенность, что  тогда  он  непременно  оказался  бы  на  их
стороне, быстро погрузился в сон.
     Проснулся он рано, неизвестно почему, и первой его мыслью было: ветер
прекратился. Потом он вспомнил об Анеле и о своих видениях перед сном; его
немного смутило то, что подобное вообще могло прийти  ему  в  голову.  Еще
некоторое время он лежал, пока не пришел к успокоительному выводу, что эти
сумеречные, зябкие образы посетили его не наяву, но - в  противоположность
сну, который снится сам, - требовали  незначительной,  почти  без  участия
сознания помощи с его стороны. Подобные психологические изыскания были ему
чужды, поэтому  он  удивился,  зачем  забивает  себе  ими  голову,  слегка
приподнялся на локте и прислушался:  абсолютная  тишина.  Отодвинул  штору
иллюминатора над головой. Сквозь  мутное  стекло  виднелся  предрассветный
туман. И только тут Пиркс понял, что  придется  идти  в  горы.  Вскочил  с
кровати, чтобы заглянуть в общую комнату. Робота  не  было.  Те  двое  уже
встали. За завтраком Крулль мимоходом, так, словно  это  было  решено  еще
вчера, заметил, что выйти придется немедленно, так  как  вечером  прибудет
"Ампер", а сборка дома и упаковка вещей займут самое меньшее часа полтора.
Он нарочно не уточнял, идут ли  они  из-за  отсутствия  данных  или  из-за
Анела.
     Пиркс молча ел за троих. Те двое еще допивали кофе,  а  он  встал  и,
покопавшись в своем мешке, переложил в  рюкзак  моток  белого  нейлонового
шнура, альпеншток и крючья. Подумав, добавил альпинистские  ботинки  -  на
всякий случай.
     Они вышли, когда только начало рассветать. На бесцветном небе уже  не
было видно звезд. Тяжелая фиолетово-серая дымка на скалах, лицах, в  самом
воздухе была неподвижна и морозна, горы на севере черной массой застыли  в
темноте, а южный хребет, тот, который был ближе, стоял словно  высвеченная
сверху маска с искристой оранжевой полосой  над  вершинами.  Этот  отсвет,
далекий и призрачный, делал видимыми клубы  пара,  вырывающиеся  изо  ртов
трех человек.  Хотя  атмосфера  была  более  разреженная,  чем  на  Земле,
дышалось легко. Остановились на краю равнины.  Островки  травы,  темнея  в
сумраке уходящей ночи и надвигающегося из-за  гор  дня,  остались  позади.
Перед ними лежала ледниковая морена, груды камней, казалось,  просвечивали
сквозь колеблющуюся воду. Еще несколько сотен метров вверх  -  и  появился
ветер; он налетал короткими порывами. Люди шли, легко  перескакивая  через
небольшие камни, поднимаясь на большие; иногда каменная плита сухо стучала
о другую, порой кусочек камня выскальзывал из-под ботинка и скатывался  по
склону под аккомпанемент разлетающихся отголосков, словно бы внизу  кто-то
просыпался.  Порой  поскрипывал  наплечный  ремень,  звякали  подковки  на
ботинках; эти скупые звуки придавали походу видимость согласия и четкости,
словно двигалась спаянная единым желанием альпинистская группа. Пиркс  шел
вторым за  Массеной.  Было  все  еще  слишком  темно,  чтобы  как  следует
разглядеть рельеф далеких склонов.  Пиркс  напряженно  вглядывался  вдаль.
Поскользнулся на валуне раз, другой, третий - неудачно поставил ногу, - но
все же продолжал вглядываться, словно хотел убежать не только от тех,  кто
его окружал, но и от самого себя, от своих мыслей. Он вовсе  не  думал  об
Анеле, а только механически шарил взглядом по этому нагромождению  древних
скал, застывшему в полном безразличии, где лишь  человеческое  воображение
могло усмотреть угрозу и вызов.
     На этой планете были отчетливо различимые  времена  года.  Экспедиция
началась в конце лета, а теперь горная осень, вся в  пурпуре  и  желтизне,
уже угасала в долинах, но, словно не замечая листьев,  мчащихся  в  пенных
горных потоках, солнце было все еще теплым, и в безоблачные  дни  на  этом
плоскогорье  даже  припекало.  Только  густеющие   туманы   напоминали   о
приближении морозов и снега. Но  тогда  на  планете  уже  не  должно  было
остаться никого; и эта побелевшая  каменная  пустыня,  которую  представил
себе Пиркс, внезапно показалась ему особенно желанной.
     Казалось бы, заметить, что тьма редеет,  было  невозможно,  однако  с
каждой минутой мрак уступал и вырисовывались новые детали. Небо уже совсем
побледнело - еще не день, но уже не ночь, ничего похожего на  зарю  в  это
чистое и спокойно начинающееся утро, словно все оно было заключено  в  шар
из  охлажденного  стекла.   Поднявшись   выше,   они   попали   в   полосу
молочно-белого тумана, цепляющегося гибкими щупальцами за грунт,  а  когда
туман остался позади, Пиркс увидел  еще  не  освещенную  солнцем,  но  уже
различимую цель пути. Это был  скалистый  столб,  примыкающий  к  основной
горной цепи, а над ним, на несколько сотен метров выше, чернела  двуглавая
вершина, самая высокая из всех. На  булавообразной  вершине  столба  Анелу
предстояло сделать последние замеры. Путь  в  обе  стороны  был  легким  -
никаких неожиданностей, расщелин, ничего, кроме однообразной серой  осыпи,
кое-где пересеченной полосами плесени зеленовато-желтого цвета.
     Пиркс, все еще легко перепрыгивая с одних гулких валунов  на  другие,
вглядывался в совершенно черную на фоне неба стену и, может, затем,  чтобы
отогнать иные мысли, вообразил себе, что совершает обычное восхождение.  И
тотчас он  другими  глазами  увидел  скалы  -  действительно,  можно  было
подумать, что целью экспедиции является покорение вершины, коль  они  идут
прямо к хребту, тяжело выступающему из массы  гравия.  Гравий  подходил  к
стене, закрывая одну треть ее, затем шло нагромождение заклиненных плит, а
уже оттуда огромная плоскость  устремлялась  вверх;  она  словно  замерла,
взметнувшись  в  небо;  в  каких-нибудь  ста  метрах  над  плитами   стену
перерезала другая горная порода  -  это  выходил  на  поверхность  диабаз;
красноватый, светлее гранита, он неровной полосой наискось пересекал  весь
скат обрыва.
     Некоторое время вершина приковывала взгляд Пиркса своей  патетической
линией, но стоило им приблизиться, как с пиком произошло  то,  что  обычно
происходит  с  горой:  перспектива  исчезла,  распавшись   на   отдельные,
заслоняющие  друг  друга  участки,  причем  основание   утратило   прежнюю
покатость, выдвинулись отроги,  и  взору  открылись  бесконечные  террасы,
полки, кончающиеся тупиками расщелины, хаос  старых  трещин,  а  над  этим
нагромождением блестела сама вершина, позолоченная первыми лучами  солнца,
со странно мягким контуром;  наконец  и  она  исчезла,  заслоненная  более
близкими пиками; Пиркс уже не мог оторвать глаз от колосса - да,  даже  на
Земле эта стена  была  бы  достойна  внимания  и  усилий,  особенно  из-за
отчетливо видного диабазового вала. От него до вершины, залитой  солнечным
светом,  путь  казался  коротким  и  легким,  однако  известную  сложность
представляли козырьки, особенно самый большой, внизу блестевший от влаги и
льда, скорее черный, чем красный, словно свернувшаяся кровь.
     Пиркс дал волю фантазии. Ведь это могла быть  не  безымянная  вершина
под чужим солнцем, а гора, которую не раз штурмовали и  при  этом  терпели
поражения, гора, покоряющая альпиниста присущим только ей своеобразием,  -
подобное чувство возникает, когда видишь хорошо знакомое лицо, на  котором
каждая  морщина  и  каждый  шрам  имеет  свою  историю.  Небольшие,   едва
различимые змейки трещин, темные нитки полок, мелкие выщерблины  -  каждая
из них могла стать  отметиной,  которую  достигаешь  во  время  очередного
штурма, местом длительных остановок, молчаливых раздумий, бурных  натисков
и мрачных отступлений, поражений,  понесенных  несмотря  на  то,  что  все
тактические и технические ухищрения были использованы, -  гора,  настолько
слившаяся с человеческими судьбами, что  каждый  альпинист,  которого  она
отвергла, возвращался к ней снова и снова, с тем  же  неистощимым  запасом
надежды и веры в победу, и при новом штурме примерял к  гладкой  скалистой
поверхности выношенный в памяти маршрут. У этой горы  могла  быть  богатая
история: окольные обходы, различные варианты ее покорения, хроника успехов
и жертв, фотографии, помеченные пунктиром  трассы  и  крестиками  -  самые
высокие из достигнутых  мест;  Пиркс  ухитрился  представить  себе  это  с
величайшей легкостью; более того, ему казалось странным, что это не так.
     Массена шел первым, слегка сутулясь. Постепенно  разлившийся  дневной
свет не оставил больше никаких иллюзий насчет "легких мест"  стены  -  это
обманчивое ощущение легкости и  безопасности  было  порождено  голубоватой
дымкой, так мирно обволакивающей каждый  участок  блестящей  скалы.  День,
ясный и чистый, уже добрался  до  путешественников,  от  их  ног  тянулись
длинные, колеблющиеся тени. От каменной стены к  осыпи  вели  два  больших
стока, еще полных ночи; застывший поток гравия вздымался там и  неожиданно
исчезал, поглощенный кромешной тьмой.
     Уже давно невозможно было охватить массив одним  взглядом.  Пропорции
изменились, стена, издалека ничем не примечательная,  являла  неповторимую
индивидуальность форм,  а  впереди,  как  бы  постепенно  вырастая  из-под
рассыпавшейся карточной колоды плоских плит, все  увеличиваясь,  вздымался
вверх гигантский столб; он расширялся, рос, пока наконец не оттеснил и  не
заслонил все остальное и остался один в холодной, мрачной тени никогда  не
видавших солнца мест.
     Они как раз ступили на пятно вечного снега, покрытое брызгами камней,
слетавших с высоты, когда Массена замедлил шаг, потом остановился,  словно
прислушиваясь. Пиркс, который подошел к нему первым, понял - Массена ткнул
пальцем в собственное ухо, где торчал шарик динамика.
     - Он был здесь?
     Массена кивнул, поднеся к грязной, спрессовавшейся поверхности  снега
металлический прутик индикатора  радиоактивности.  Подошвы  ботинок  Анела
были насыщены радиоактивным изотопом, и счетчик обнаружил его след.  Робот
прошел здесь вчера, только неизвестно, по пути туда или  уже  обратно.  Во
всяком случае, они отыскали его трассу. Начиная с этого  места,  замедлили
шаг.
     Казалось, темный каменный столб вздымается рядом, но Пиркс знал,  что
в горах нельзя определять расстояние на глаз. Теперь они были  выше  линии
снегов и валунов и шли по древней округлой грани. В полной  тишине  Пирксу
казалось, будто он слышит попискивание в наушниках Массены, хотя это было,
конечно, совершенно невозможно. Время от времени  Массена  останавливался,
водил концом металлического  прута,  опускал  его,  почти  касаясь  скалы,
рисовал в воздухе петли и восьмерки, будто древний маг,  наконец,  отыскав
след, снова пускался в путь. Они уже приближались  к  этому  участку,  где
Анел должен был провести  замеры;  Пиркс  внимательно  разглядывал  скалу,
словно искал следы, оставленные пропавшим.
     Но скала была пуста.
     Самая легкая часть пути осталась позади -  впереди  из-под  основания
столба торчали наклонившиеся под всевозможными углами плиты, будто  кто-то
специально сделал гигантский разрез скальных пород  и  приоткрыл  каменное
чрево, обнажив сердцевину горы, древнейшие  слои,  местами  потрескавшиеся
под чудовищной тяжестью всей этой стены, на целые километры  взметнувшейся
в небо. Еще сто, сто пятьдесят шагов - дальше пройти невозможно.
     Массена, водя перед собой концом индикатора, кружил на первый  взгляд
бесцельно и бессмысленно, с бесстрастным выражением лица, прищурив  глаза,
сдвинув на лоб темные очки, потом остановился и сказал:
     - Он был здесь. И довольно долго.
     - Откуда ты знаешь? - спросил Пиркс.
     Массена пожал плечами, вытащил из уха  шарик,  от  которого  тянулась
тонкая нитка провода, и вместе с прутом индикатора протянул Пирксу.  Пиркс
услышал стрекотание и писк. На поверхности скалы не было ни отпечатков, ни
следов - ничего, только  этот  звук,  отдающийся  в  голове  пронзительным
звоном, свидетельствовал, что Анел, должно  быть,  действительно  довольно
долго  топтался  здесь.  Почти  каждый  метр   поверхности   выдавал   его
присутствие. Постепенно в  хаосе  звуков  Пиркс  сумел  что-то  уловить  -
по-видимому, Анел пришел той же дорогой, какой и  они,  расставил  треногу
аппарата и ходил вокруг него, пока делал замеры и  снимки,  несколько  раз
передвигал треногу в поисках более  удобного  места  для  наблюдения.  Да,
картина получалась вполне ясная. Но что же произошло потом?
     Пиркс принялся делать вокруг этого места  все  более  широкие  круги,
двигался  по  спирали,  чтобы  отыскать  след,  идущий  от  центра,   след
возвращения, но такого следа не было.  Получалось,  будто  Анел  вернулся,
ступая точно  по  собственному  следу,  но  это  уж  выглядело  совершенно
неправдоподобно. Ведь у него не было чувствительного к радиации индикатора
и он не мог знать, где проходил раньше, да еще с точностью до сантиметра.
     Крулль  что-то  говорил  Массене,  но  Пиркс,  не  слушая,  продолжал
кружить, и вдруг ему показалось, что наушники  пискнули  -  один  раз,  но
явственно. Он замедлил шаг. Да, здесь. Он оглянулся. След был у стены, как
будто робот повернул не  к  лагерю,  а,  напротив,  двинулся  к  скальному
столбу.
     Это было непонятно. Что ему там понадобилось?
     Пиркс искал еще хотя бы один след, но скалы молчали, и  ему  пришлось
проверять все потрескавшиеся плиты,  нагроможденные  у  основания  колонн;
трудно было предугадать, на какую из них Анел поставил ногу. Наконец Пиркс
отыскал след в пяти  метрах  от  предыдущего;  неужели  Анел  прыгнул  так
далеко? Но зачем? Он опять отступил и немного погодя обнаружил  потерянный
след - робот перескакивал с камня на камень. Вдруг Пиркс, плавно  водивший
прутом по камням, вздрогнул, словно у него в  голове  взорвался  разрывной
патрон; крохотный динамик-шарик в ухе  так  взвыл,  что  Пиркс  поморщился
почти как от боли. Он взглянул на каменную плиту и остолбенел. Заклиненный
между двумя  камнями,  на  дне  естественного  колодца  лежал  целехонький
аппарат рядом с фотографической камерой. По другую сторону плиты  к  камню
был прислонен упакованный как  полагается  рюкзак  Анела  с  расстегнутыми
ремнями. Пиркс кликнул остальных. Крулль проверил кассеты  -  походило  на
то, что замеры были проделаны.  Работа  была  сделана.  Оставалось  только
выяснить судьбу Анела. Массена  сложил  ладони  рупором  и  несколько  раз
громко крикнул. Далекое, протяжное эхо  отозвалось  от  скал.  Пиркс  даже
вздрогнул; этот призыв прозвучал для него  так,  словно  искали  человека,
заблудившегося в горах. Спустя  минуту  интеллектроник  вынул  из  кармана
плоскую коробочку передатчика, присел на корточки и начал вызывать робота,
но было видно, что делает он это скорее по обязанности, чем по  убеждению.
Тем временем Пиркс продолжал искать  следы.  Походило  на  то,  что  робот
довольно долго топтался на одном  месте  -  столько  едва  слышных  писков
издавал наушник. Чересчур большое  количество  следов  окончательно  сбило
Пиркса с толку. Наконец он грубо очертил  границу  района,  которую  робот
наверняка не пересекал, и стал ходить вдоль нее, рассчитывая  на  то,  что
отыщет новый след, который укажет направление дальнейших поисков.
     Описав очередной круг, он вернулся к скале. Между каменным  выступом,
на котором он стоял, и совершенно  отвесной  скалой,  вздымающейся  вверх,
зияла   полутораметровая   расщелина;   ее   дно   было   усеяно   мелкими
остроконечными обломками гравия. Пиркс тщательно исследовал и  это  место,
но наушники молчали. Он оказался  перед  совершенно  непонятной  загадкой:
Анел словно растворился в воздухе. Массена и Крулль вполголоса  совещались
за его спиной, а он медленно поднял голову и  впервые  с  такого  близкого
расстояния взглянул на уходящий вверх каменный столб.
     Непреоборимой была сила вызова, которую он ощущал  в  каменном  покое
скалы; скорее это был даже не вызов, а что-то похожее на протянутую  руку.
Тут же у Пиркса появилась уверенность, что от этого  нельзя  отказываться,
что это начало дороги,  по  которой  он  не  может  не  пойти.  Совершенно
непроизвольно он представил себе первые шаги; тут  все  было  ясно.  Одним
длинным, точно рассчитанным прыжком можно перемахнуть через щель  и  сразу
оказаться на небольшом  уступе,  затем  надо  двигаться  наискосок,  вдоль
трещины, чуть дальше переходящей в неглубокую расщелину. Не  зная  толком,
зачем он это делает, Пиркс поднял индикатор и, высунувшись насколько  мог,
поднес его к каменному уступу по другую сторону щели. Динамик пискнул. Для
верности Пиркс еще  раз  повторил  ту  же  операцию,  с  трудом  удерживая
равновесие, и снова услышал короткий писк. Теперь он уже не сомневался.
     - Анел пошел наверх, - вернувшись к товарищам, спокойно произнес он и
указал на каменный столб.
     Крулль вроде бы не понял, а Массена повторил:
     - Наверх? Не понимаю. Зачем наверх?
     - Не  знаю.  Туда  ведет  след,  -   ответил   Пиркс   с   притворным
безразличием.
     Массена был склонен думать, что Пиркс ошибся, но тут же убедился сам,
что это правда. Анел одним широким шагом перемахнул  через  щель  и  пошел
вдоль каменного завала. Возникло замешательство. Крулль считал, что  после
того  как  замеры  были  сделаны,  робот  вследствие   какого-то   дефекта
распрограммировался;  Массена   придерживался   того   мнения,   что   это
невозможно, - ведь Анел оставил все аппараты и рюкзак  совсем  так,  будто
обдуманно готовился к трудному восхождению и, значит, что-то заставило его
сделать это.
     Пиркс молчал. Он уже решил,  что  пойдет,  даже  если  придется  идти
одному;  Крулль  все  равно  не  пошел  бы,  потому  что   это   требовало
альпинистских навыков, и немалых. От Массены  он  слышал,  что  тот  ходил
много и, кажется, был неплохо знаком с техникой восхождения на крючьях; и,
когда наступило молчание, он просто сказал, что намерен идти  -  готов  ли
Массена сопровождать его?
     Крулль тут же стал возражать: инструкция запрещает  подвергать  людей
опасности, в полдень за ними прилетит "Ампер", им  еще  предстоит  сложить
дом и упаковать вещи, замеры сделаны, робот явно попал в аварию,  -  стало
быть, надо открыто признать, что он  исчез,  то  есть  изложить  в  отчете
обстоятельства его исчезновения.
     - Значит ли это, что мы  должны  оставить  его  здесь  и  улететь?  -
спросил Пиркс.
     Его  спокойствие,  казалось,   раздражало   Крулля,   который,   едва
сдержавшись, ответил, что в докладе исчерпывающе изложит все  события,  не
забудет привести мнения членов экспедиции и даст  наиболее  правдоподобное
объяснение  случившемуся:  выход   из   строя   мнестронов   памяти   либо
направленного мотиварного контура или же десинхронизация...
     Массена заметил, что ни первое,  ни  второе,  ни  третье  невозможно,
поскольку у  Анела  вообще  нет  никаких  мнестронов,  а  лишь  однородная
монокристаллическая система,  выращенная  молекулярно  из  переохлажденных
диамагнитных растворов, обогащенных изотопными элементами...
     Было ясно, что он хотел уязвить Крулля, показать ему, что тот говорит
о вещах, в которых вообще ничего не смыслит. Пиркс перестал прислушиваться
к разговору. Отвернувшись, он снова смерил взглядом основание  столба,  но
уже иначе, чем до этого, - воображаемое стало реальным и,  хоть  ему  было
немного не по себе, он чувствовал явное удовлетворение, что может вступить
в единоборство с горой.
     Массена  решил  идти  с  Пирксом,  быть  может,   для   того,   чтобы
окончательно противопоставить себя Круллю. До Пиркса долетали  обрывки  их
разговора: загадку необходимо выяснить любой  ценой,  а  если  они  просто
вернутся, то,  может  быть,  упустят  что-то  столь  же  важное,  сколь  и
таинственное,  вызвавшее  такую  неожиданную  реакцию  робота,   и,   если
существует всего лишь пять шансов из ста, что это "что-то" произошло, риск
восхождения будет полностью оправдан.
     Крулль, надо отдать ему должное, признал себя побежденным и больше не
тратил слов. Воцарилось молчание. Массена начал снимать со спины аппараты,
а Пиркс, который тем временем уже приготовил свою веревку, молоток, крючья
и сменил тяжелые ботинки на легкие, украдкой  поглядывал  на  него.  Пиркс
видел, что Массена немного расстроен. Вероятно, на него  подействовала  не
столько стычка с Круллем - это было делом привычным, - сколько мысль,  что
он, видимо, сгоряча впутался в историю, из которой теперь  не  выпутаться.
Пиркс подумал, что, предложи он Массене остаться, тот, может, и согласился
бы. Впрочем, тут была задета честь! Однако Пиркс молчал, потому что,  хоть
вначале восхождение и обещало быть легким, нельзя  было  предсказать,  что
ждет их выше, особенно там, где большую  часть  каменной  стены  заслоняли
козырьки. Ведь он  даже  не  осмотрел  стены  в  бинокль,  потому  что  не
собирался штурмовать ее. А все же взял веревку и крючья  -  зачем?  Вместо
того чтобы ответить на этот вопрос, он стоял и ждал Массену. Потом они уже
вдвоем медленно двинулись к подножию скалы.
     - Я пойду первым, - сказал Пиркс, - сразу же на всю  веревку,  а  там
поглядим.
     Массена кивнул. Пиркс еще  раз  обернулся  -  посмотрел,  что  делает
Крулль, с которым они  расстались  в  полном  молчании.  Крулль  стоял  на
прежнем месте около брошенных рюкзаков.  Пиркс  и  Массена  были  уже  так
высоко, что могли видеть раскинувшееся  за  северными  отрогами  оливковое
пятно далеких низин. Основание каменистой осыпи еще лежало в тени,  только
вершины гор ослепительно блестели,  освещая  выщерблины  почти  совершенно
плоской стены, высоко вздымающейся над нами.
     Пиркс сделал большой шаг, нащупал ногой выступ, оттолкнулся  и  легко
подался вверх. Первые  метры  были  действительно  нетрудны.  Он  двигался
размеренно, как бы лениво, перед самыми глазами проплывали  шершавые  слои
скалы,  неровные,  с  впадинами  более   темного   цвета.   Он   упирался,
подтягивался,  делал  бросок   вверх,   чувствуя   неподвижное,   морозное
прикосновение ночи, идущее от каменного массива. Сердце забилось  быстрее,
он дышал свободно, из-за работы мускулов приятное тепло разлилось по телу.
Массена, шедший вторым, понемногу травил веревку, и в  прозрачном  воздухе
было отчетливо слышно, как она шуршит, касаясь скалы. Прежде  чем  веревка
кончилась, Пиркс отыскал удобное для страховки место;  может,  кого-нибудь
другого он бы просто вытянул наверх, но  сейчас  ему  хотелось  проверить,
чего стоит Массена. Он стоял,  втиснувшись  в  трещину,  которая  шла  под
небольшим углом через весь  столб,  и,  ожидая  Массену,  мог  рассмотреть
большую расщелину, которую они обходили, двигаясь параллельно ей - она как
раз тут расширялась, серый камнепад образовал  вогнутую  нишу;  снизу  это
место выглядело совершенно неинтересным, плоским, и  только  тут  во  всем
своем великолепии стала видна поверхность скалы. Пирксу было так хорошо  в
одиночестве, что теперь, увидев рядом Массену,  он  словно  возвратился  к
действительности. Они сразу же двинулись  дальше.  Так  они  и  взбирались
вверх, ритмично и спокойно, и на каждой остановке Пиркс ловил  индикатором
сигналы, проверяя, не выдаст ли  писк  в  наушнике  присутствия  автомата.
Только раз он сбился со следа, и пришлось отказаться от удобной расщелины,
потому  что  Анел  поднялся  здесь  наискось  по  стене,  хотя  и  не  был
альпинистом; Пиркс легко угадывал все его последующие решения, настолько -
если можно так выразиться - однозначна, логична была эта дорога  в  скале,
дающая возможность поскорее достичь вершины. Во всяком случае, было  ясно,
что Анел совершил восхождение. Пиркс ни на одну минуту не задумался, зачем
робот сделал это. Он приучил себя не  рассуждать  напрасно.  Понемногу  он
знакомился со скалой - своим противником. В его памяти  всплыли,  казалось
бы, забытые способы и приемы, он безошибочно угадывал, что и когда делать;
и, хотя ему довольно  часто  приходилось  высвобождать  одну  руку,  чтобы
поискать индикатором радиоактивный след, это  не  доставляло  ему  никаких
хлопот.
     Один раз, держась за выступающий камень, который тем не менее  крепко
сидел в скале. Пиркс посмотрел вниз. Они были уже довольно  высоко,  хотя,
казалось, двигались медленно. Крулль уже превратился в маленькое  пятнышко
- зеленоватый комбинезон на плоской серой осыпи, так что  Пиркс  не  сразу
отыскал его не дне воздушного колодца, который разверзся у самых ног.
     На пути попалась небольшая щель; дорога  становилась  трудней,  но  с
каждой  минутой  восстанавливались  навыки,  и  подчас   безопаснее   было
довериться  собственному  инстинкту,  чем  сознательно  обдумывать   выбор
приемов; в том, что дорога стала трудней.  Пиркс  убедился  в  ту  минуту,
когда  хотел  освободить  правую  руку,  чтобы  взять  свисавший  с  пояса
индикатор, - и не смог этого сделать. У него была только одна точка  опоры
для левой руки и что-то весьма  непонятное  под  носком  правого  ботинка;
отодвинувшись насколько возможно от скалы, он попытался отыскать опору для
другой ноги и не нашел. Тогда он отказался от индикатора, потому что  выше
вроде бы угадывалась небольшая полочка.
     Она была покрыта ледяной коркой и наклонена в сторону пропасти, но  в
одном месте лед был сбит с камня. Пиркс никогда бы не смог этого  сделать.
Ему пришло в голову, что тут поработал ботинок Анела -  ведь  робот  весил
около четверти тонны.
     Массена,  который  до  сих  пор  шел  вовсе  недурно,  что-то   начал
отставать.
     Они приближались  к  вершине  каменного  столба.  Скала,  по-прежнему
шершавая, начинала все явственнее наклоняться в сторону пропасти,  и  идти
дальше без солидной  опоры  было  невозможно;  в  нескольких  метрах  выше
расщелина, до сих пор достаточно широкая, кончилась, у  Пиркса  оставалось
еще метров пять свободной веревки, но  он  приказал  Массене  выбрать  ее,
чтобы осмотреться. Прошел же здесь робот - без крючьев, без веревки и  без
страховки. "А стало быть, и я смогу", - подумал Пиркс. Он  стал  ощупывать
скалу над головой; правую ступню, заклиненную в сузившейся  расщелине,  по
которой он до сих пор передвигался,  кольнуло  от  резкого  поворота.  Вот
кончиками пальцев он нащупал узенькую площадку. Держась за  нее,  пожалуй,
можно было подтянуться, ну а дальше что?
     Это было уже соперничеством не только со скалой, но как бы и с Анелом
- ведь он здесь прошел, и к тому же один. Правда у него стальные пальцы...
Пиркс начал высвобождать  ступню  из  щели;  при  этом  небольшой  камешек
выскочил из-под ноги и помчался вниз. До Пиркса  отчетливо  донесся  свист
рассекаемого воздуха,  и  через  несколько  долгих  мгновений  -  ох,  как
нескоро! - четкий, резкий удар. "Ну что ж, - подумал он, - ситуация ясна".
Он решил не подтягиваться и стал искать место, где  можно  было  бы  вбить
костыль. Однако на скале не было и  намека  на  трещину;  Пиркс  высунулся
насколько мог, но ничего не нашел.
     - Что там? - донесся снизу голос Массены.
     - Порядок. Осматриваюсь, - сказал он.
     Нога давала о себе знать, он чувствовал, что долго в таком  положении
ему не протянуть. Эх, если б можно было найти другой путь! Но стоит только
потерять след, и его уже не отыщешь на этой высоченной  стене.  Он  поднял
глаза вверх и стал пристально вглядываться.  Каменная  поверхность  стены,
которая отсюда была видна  под  очень  небольшим  углом  зрения,  казалась
покрытой многочисленными трещинами, но в действительности впадин почти  не
было - рассчитывать можно было только на ту полочку. Когда  он  подтянулся
на обеих руках вверх, извлек ступню из расщелины, у него мелькнула  мысль,
что возврата уже нет: он висел, скала сразу  же  как  бы  оттолкнула  его,
носки ботинок отдалились от нее сантиметров  на  тридцать.  Вверх!  Что-то
мелькнуло у него над головой. Трещина? Но до нее надо было дотянуться. Еще
немного! В следующую  секунду  он  потерял  способность  размышлять:  надо
повиснуть на кончиках четырех  пальцев  правой  руки,  отпустить  левую  и
дотянуться ею до той царапины или же  трещины  неизвестно  какой  глубины.
"Этого нельзя было делать!" - мелькнуло у него в голове,  когда  он  вдруг
оказался на два метра выше и всем телом прижался к  скале;  чувствуя,  что
еще секунда - и мускулы лопнут, он тяжело дышал и злился на  себя;  теперь
он обеими ногами стоял на полочке и мог вбить костыль, для  верности  даже
два, потому что первый вошел не  очень  глубоко.  Так  он  и  поступил,  с
удовольствием  вслушиваясь  в  чистый,  звенящий  высокий  звук.   Веревка
заскочила в карабин. Пиркс  знал,  что  придется  помочь  Массене;  нельзя
сказать, чтобы все прошло очень гладко,  но  ведь  это  же  не  Альпы,  по
крайней мере сейчас положение у него было вполне сносное.
     Над полочкой была узкая, очень  подходящая  трещина.  Пришлось  взять
короткий прут индикатора в зубы, потому что  Пиркс  боялся  ударить  им  о
камень. Выше виднелась порода другого  цвета.  Черная  стена  с  древними,
коричнево-серыми подтеками осталась внизу, а над  головой  слабо  искрился
рыжеватый,  покрытый  коричневато-красными  прожилками  диабаз.  Несколько
метров - и эта царская дорога  кончилась;  над  головой  опять  был  новый
козырек, его невозможно было взять с таким небольшим количеством  крючьев,
да к тому же и без полочки  под  ногами,  однако  ведь  у  Анела  не  было
ничего. Пиркс пустил  в  ход  индикатор:  робот  туда  не  пошел.  Значит,
оставалось двигаться вперед по горизонтали...
     Сначала это показалось ему не очень трудным  и  не  слишком  опасным.
Здесь столб как бы вновь обретал свою форму;  Пиркс  стоял  на  узкой,  но
вполне подходящей полочке, которая доходила до излома  и  там  обрывалась;
высунувшись, он увидел, что  она  продолжается  за  выпуклостью  скалы,  в
каких-нибудь полутора метрах - наверняка меньше чем в двух.  Значит,  надо
было обвиться телом вокруг выступа и, потеряв  опору  для  правой  ступни,
оттолкнуться  левой  так,  чтобы,  описав  кривую  над  пропастью,  правой
упереться в продолжение полки.  Он  поискал,  куда  можно  было  бы  вбить
костыль - с  подстраховкой  это  не  представляло  бы  особого  труда.  Но
зловредная стена и здесь была совершенно монолитной.  Он  глянул  вниз:  с
того места, которое мог занять Массена, страховка была полнейшей  фикцией.
Сорвавшись, он летел бы, по меньшей мере, метров пятнадцать, рывком  могло
вырвать даже хорошо вбитые костыли. И однако индикатор говорил, что  робот
проделал этот путь - один! "Что же это значит, черт побери?! -  сказал  он
себе. - По другую  сторону  есть  полка!  Только  один  шаг!  Ну,  вперед,
растяпа!" Но он продолжал стоять. Если бы хоть удалось натянуть веревку  -
где там! Он высунулся и несколько секунд смотрел на полку, дольше не мог -
начали дрожать мускулы. А если нога соскользнет?  У  Анела  были  стальные
подошвы. Полка светилась - тающий лед. Скользко, черт  побери.  Надо  было
взять с собой вибрамы...
     - И написать завещание,  -  беззвучно  прошептал  он.  Глаза  у  него
сощурились, взгляд  застыл.  Ссутулившись,  раскинув  руки,  ища  опоры  в
шероховатости скалы, он обвил ее телом и сделал тот шаг,  который  столько
ему  стоил.  Оказавшись  по  другую  сторону,  он  даже  не   почувствовал
удовлетворения, так как увидел, что влип. Полка на той стороне была ниже -
значит, на обратном пути придется прыгать вверх. Да еще с  таким  фортелем
на изломе скалы - это уже было не восхождение или акробатика, а черт знает
что! Спускаться на веревке? Ведь если не...
     Он понимал, что это уже полнейший идиотизм, но продолжал идти дальше,
пока мог. Он  совершенно  забыл  об  Анеле,  было  не  до  него.  Под  ним
раскачивалась слегка натянутая веревка, она была четко видна, предательски
близка и осязаема,  она  вырисовывалась  на  фоне  осыпи,  расплывшейся  в
голубоватой дымке у основания стены. Полка кончилась,  и  отсюда  не  было
пути ни вверх, ни вниз; пути назад тоже не было. "Никогда в жизни не видел
ничего более гладкого", - подумал  он  как-то  особенно  спокойно,  однако
теперь у него было другое состояние, потому что  хуже  ничего  представить
невозможно и нервничать было уже совершенно ни к чему. Он осмотрелся.  Под
ногами - четырехсантиметровый выступ, а дальше - конец,  только  нечеткое,
темное пятнышко расщелины, которая, казалось, манила его  к  себе;  Пиркса
отделяли от нее четыре метра по  стене,  такой  плотной,  такой  отвесной,
какую только можно себе  вообразить.  "И  это  называется  гранит?!"  -  с
досадой подумал он. Видимо, здесь временами текла  вода  -  в  этом  месте
каменная плита потемнела,  он  даже  видел  отдельные  капли;  Пиркс  взял
индикатор в правую руку и начал водить им, пытаясь отыскать следы  робота.
Послышался слабый писк. Значит, Анел тут прошел. Но как? Вдруг он  заметил
маленькое пятнышко -  серый,  как  скала,  мох.  Сорвал  его.  Малюсенькая
углубинка, величиной с ноготь. Костыль не  желал  входить  больше  чем  на
половину, но и это было спасением. Он дернул за кольцо - сидит? В общем-то
сидит. Итак, теперь левой рукой за костыль  и  потихоньку...  Отпрянув  от
скалы, он случайно отвел глаза от щели, которая так и манила  его,  словно
бы созданная веками ради одного мимолетного мгновения, которое должно было
наступить; тогда его взгляд камнем  полетел  вниз  -  и  наконец  выхватил
голубоватую искру на сером фоне осыпи.
     Решающий шаг так и не был сделан.
     - Что там? - раздался голос Массены.
     - Сейчас! Минутку! -  отозвался  Пиркс,  перебрасывая  веревку  через
карабин. Ему  необходимо  было  все  как  следует  рассмотреть.  Он  снова
отпрянул, почти всей тяжестью повиснув на костыле, словно пытался  вырвать
его из стены. Нужно проверить...
     Да, это был Анел. Что же еще могло  так  блестеть  там,  внизу?  Ведь
трасса уже давно отошла от вертикали, и теперь  он  отклонился  в  сторону
метров на триста от того места, с которого они начали  восхождение.  Пиркс
искал  каких-нибудь  более  приметных  ориентиров  там,   внизу.   Веревка
сдавливала грудь, было  трудно  дышать,  кровь  стучала  в  висках.  Пиркс
пытался запомнить детали: вон тот большой валун - его удастся узнать, хотя
сейчас он виден под другим углом. Когда он принял вертикальное  положение,
его стала бить дрожь. "Придется съезжать",  -  сказал  он  себе  и  как-то
совершенно бездумно взялся за костыль, который сразу вылез, словно сидел в
масле; он почувствовал себя странно, но спрятал костыль в карман  и  начал
обдумывать, как выбраться отсюда. Это удалось, хотя  все  сошло  не  очень
гладко: Массена у  себя  понабивал  крючьев,  укоротил  веревку,  а  Пиркс
попросту пролетел метров восемь вдоль плиты  и  повис;  ниже  была  другая
щель, и в нее они уже съезжали попеременно. Когда Массена спросил,  почему
они возвращаются, он ответил:
     - Я его нашел.
     - Анела?
     - Да он упал. Лежит там, внизу.
     Обратный путь длился меньше часа. Пиркс, не жалея, оставлял костыли в
скале. Это было интересное чувство - думать, что никогда уже  не  поставят
тут ноги ни он, ни кто-то другой, а в этой  скале  будут  торчать  кусочки
железа, обработанного на Земле, и они будут торчать всегда, вечно.
     Когда, спустившись вниз, они  сделали  несколько  неуверенных  шагов,
словно отвыкли от обычной ходьбы, Крулль подбежал к  ним  и  уже  издалека
крикнул, что нашел брошенные неподалеку реактивные  кобуры  Днела.  Робот,
вероятно, снял их умышленно, прежде чем пошел на стену, что было уже явным
доказательством его аберрации, так как в случае падения только они и могли
ему помочь.
     Массена, казалось, не  обращал  ни  малейшего  внимания  на  открытие
Крулля - он и не думал скрывать, чего стоило ему восхождение: наоборот, он
демонстративно уселся на валуне, широко расставив ноги, словно наслаждался
твердостью грунта, и чересчур усердно вытирал платком лицо, лоб и шею.
     Пиркс сказал Круллю, что Анел упал; спустя несколько минут пошли  его
искать. Поиски длились недолго. Он падал с высоты метров трехсот.  Панцирь
разлетелся, металлический череп тоже, и монокристаллический мозг  распался
на маленькие стеклянные осколки, блестевшие на  беловатых  камнях,  словно
слюда. К счастью, Крулль не упрекнул их, что восхождение  было  совершенно
бесцельным.   Он   только   повторял   без    удовольствия,    что    Анел
распрограммировался: оставленные кобуры - бесспорное доказательство этому.
На Массену восхождение повлияло, но  не  в  лучшую  сторону;  он  даже  не
пытался возражать, и вообще, казалось, он  только  и  ждал  того  момента,
когда  группу  расформируют  и  они  расстанутся   окончательно.   Поэтому
возвращались  в  молчании,  тем  более  что  Пиркс  не  считал  для   себя
обязательным  высказывать  собственное  мнение  о  происшествии.  Он   был
убежден, что дело тут  вовсе  не  в  технических  неполадках,  и  то,  что
произошло,  не  имело  ничего  общего  с  какими-то  монокристаллами   или
мнестронами. Разве же он. Пиркс, тоже "распрограммировался", коль ему  так
сильно хотелось покорить эту стену? Просто Анел был более похож  на  своих
конструкторов, чем им бы этого хотелось. Когда он выполнил задание, у него
оставалось еще много времени - он ведь был очень исполнителен и  скор.  Он
не только видел, но и понимал окружающее; он  был  создан  для  разрешения
трудных задач, то есть для игры, а тут подвернулась игра довольно редкая и
с наивысшей ставкой. Пиркс не мог удержаться от улыбки,  когда  подумал  о
слепоте Крулля и Массены; сознательно отложенные Анелом реактивные патроны
они сочли доказательством - уже совершенно бесспорным -  того,  что  робот
распрограммировался. Но ведь любой человек поступил бы  точно  так  же,  в
противном случае все предприятие вообще не имело смысла, а превратилось бы
лишь в разновидность гимнастики. О нет! Технические неполадки тут были  ни
при чем,  и  никакие  выводы,  уравнения,  никакие  кривые  уже  не  могли
переубедить Пиркса. Его удивляло только одно - что Анел не упал раньше,  -
ведь он шел один, без навыков, без тренировки, ведь  его  строили  не  для
того, чтобы он сражался со скалами. Что произошло бы, если б он  вернулся?
Неизвестно почему. Пиркс был убежден, что никогда не узнали бы об этом. Во
всяком случае, от Анела. А в том месте он решился  прыгнуть.  Что  он  при
этом думал? Наверно, ничего, как и сам Пиркс. Дотронулся  ли  он  до  края
расщелины? Если да, там должен остаться след, след  радиоактивных  атомов,
которые будут постепенно распадаться, пока  наконец  не  испаряться  и  не
исчезнут.
     Пиркс знал, что он никому об этом не  скажет.  На  его  месте  всякий
настойчиво придерживался  бы  гипотезы,  сваливающей  все  на  технические
неполадки, гипотезы самой простой и самой естественной - ведь  только  она
не изменяла картину мира.
     К стоянке пришли в полдень, торопливо разобрали дом, который  исчезал
целыми секциями, так что наконец на том  месте,  где  он  стоял,  осталась
только  утоптанная  четырехугольная  площадка.  Пиркс   переносил   ящики,
сворачивал металлические листы, то есть  делал  все  то,  что  должен  был
делать Анел; когда он это осознал, он немного помедлил, прежде чем  подать
груз протянувшему руки Массене.

     Сноски:

/1/  Лишь в ограничении познается мастер (нем.)

   Станислав Лем.
   Как Эрг Самовозбудитель Бледнотника победил

     Jak Erg Samowzbudnik Bladawca pokonal, 1964
     Origin: Fileecho "BOOK"
     Переводчик неизвестен :-(

     Могучий  король  Болидар  очень любил всякие диковинки и в
собирании  их  проводил жизнь, забывая   при этом иной раз  и о
важных  делах  государственных.  Собрал  он  коллекцию часов, и
были среди них часы  пляшущие, часы-зори и часы-облака. Были  у
него чучела существ  из самых дальних  областей вселенной,  а в
особом  зале  под колпаком стеклянным   находилось самое редкое
создание. Homo  Antropos именуемое, дивно  бледное, двуногое; у
него даже глаза были, правда, пустые, и король велел вставить в
них  два  рубина   великолепных,  дабы   Homo   смотрел красным
взглядом.  Подгуляв  слегка,  приглашал Болидар самых  желанных
гостей в этот зал и показывал им страшилище.
     Однажды был король в гостях у электроведа, такого старого,
что у него в кристаллах ум за  разум слегка заходил. Однако был
тот электровед, Голозон по имени, хранилищем всяческой мудрости
галактической. Говорили, что  умел   он нанизывать   фотоны  на
нитки, чтобы получались сияющие  ожерелья, и даже поговаривали,
что знал  он, как можно  изловить живого Антропоса.  Зная о его
пристрастиях,     велел  король   немедля  погребец   отворить;
электровед  от  угощения не  отказывался   и, хватив лишнего из
банки лейденской, почувствовал, как приятные токи расходятся по
всему его телу. Тогда открыл  он королю страшную тайну и обещал
добыть для  него Антропоса,  который  правит одним   из  племен
межзвездных. Цену он назначил высокую:  столько алмазов с кулак
величиной, сколько Антропос весить будет; но король и глазом не
моргнул.
     Отправился   Голозон   в  путь-дорогу,   король  же  начал
похваляться  перед придворным  советом, какого  он приобретения
ожидает,   да и не  мог  бы он  этого  скрыть, ибо  велел уже в
дворцовом парке, где росли кристаллы великолепнейшие, построить
клетку  из     толстых  железных брусьев.    Тревога   охватила
придворных. Видя, что не отступается король от своего, призвали
они в замок двух мудрецов-гомологов,  и король принял их весьма
охотно,  ибо  любопытствовал,  что же  такое  многознайки  эти,
Саламид и Таладон,  могут  рассказать ему о  бледном  существе,
чего бы он сам еще не знал.
     -   Правда   ли  это,-     спросил  он,  едва    поднялись
коленопреклоненные   мудрецы,  поклонившись  ему     надлежащим
образом,- что Гомо мягче воска?
     - Истинно так, Ваша Ясность! - ответили оба.
     - А правда ли и то, что через щель, которая имеется у него
в нижней части головы, может он издавать различные звуки?
     -  И это истина, Ваше  Королевское Величество, равно как и
то, что в это же самое отверстие сует Гомо разные вещи, а потом
двигает  нижней частью головы,   которая на шарнирах  к верхней
прикреплена, вследствие чего вещи   эти размельчаются, и он  их
втягивает в нутро свое.
     - Странный это  обычай, я о  нем слышал,-  сказал король,-
однако скажите мне, мудрецы мои, зачем он так поступает?
     - На этот  счет четыре существуют теории, Ваше Королевское
Величество,- ответили гомологи.-  Первая  - что делает он  это,
чтобы  избавиться   от     излишка   ядов   (ибо  ядовит     он
неимоверно).   Другая - что  поступает  он так ради разрушения,
которое  предпочитает всем другим утехам.   Третья - что  из-за
алчности, ибо он все поглотил бы, если б мог. Четвертая...
     - Хватит уж, хватит,- сказал король.- Правда ли, что он из
воды сделан, а все же не прозрачен, как и та кукла, что у меня?
     -   И   это правда! Имеется    у  него внутри, Властитель,
множество скользких  трубок,  по которым жидкости  циркулируют;
есть и  желтые  и жемчужные, но  больше  всего красных, которые
несут страшный   яд,  оксигеном  или  же  кислородом именуемый,
каковой газ все, чего  коснется, сразу обращает в ржавчину либо
в  камень. Потому и    сам  Гомо отливает жемчужным, желтым   и
розовым цветами. Однако,  Ваше Королевское Величество, молим мы
покорнейше, чтобы соизволил  ты отступиться от своего замысла и
не добывал живого Гомо...
     - Это  вы должны  изложить  мне подробно,-  сказал король,
делая вид. что  готов    прислушаться к советам    мудрецов:  в
действительности  же,  однако,  хотел  он   лишь  удовлетворить
великое свое любопытство.
     - Существа, к которым Гомо относится, зовутся трясущимися,
Господин.  Входят  сюда силиконцы и протеиды; первые отличаются
более плотной консистенцией,  и потому  зовут их непропеченцами
либо переохлажденцами; другие,  более жидкие, у  разных авторов
носят   разные имена,   как-то:   липники  либо клейковинцы   у
Полломедера,     трясинники либо   клеевидные    у  Трицефалоса
Арборыжикового,  наконец, Анальцимандр    Медяковый прозвал  их
тряскослюнявчиками клееглазыми...
     - Так это правда, что у них даже и глаза скользкие? - живо
спросил король.
     - Истинно, Господин. Существа эти  с виду слабы, хрупки, и
стоит им   упасть с небольшой высоты,   как  они превращаются в
красную лужу, но из-за  прирожденной хитрости являют они  собой
опасность более грозную,  нежели все пучины и рифы Астрического
Кольца, вместе взятые! И  потому молим мы тебя, Господин, чтобы
ради блага государства...
     - Ладно уж, дорогие    мои, ладно,- прервал их    король.-
Можете идти, а я приму решение с надлежащей осмотрительностью.
     Отвесили ему  низкие    поклоны  мудрецы-гомологи и   ушли
встревоженные, ибо чувствовали,  что не оставил своего опасного
замысла король Болидар.
 По прошествии  недолгого времени звездный корабль привез ночью
огромные ящики. Их  немедленно отправили в  королевский парк. И
вскоре  двустворчатые  золотистые   двери  открылись для   всех
подданных короля;   в алмазной чаще,   среди  из яшмы изваянных
беседок и мраморных чудовищ,  увидали все железную клетку,  а в
ней   бледное  гибкое существо, сидящее  на  маленьком бочонке;
перед  ним стояла миска  с чем-то странным, издававшим, правда,
запах   масла, но  испорченного  пригоранием  на  огне и потому
непригодного уже к употреблению.
     Однако существо это  преспокойно  опускало  в  миску нечто
вроде лопатки и, набирая  с верхом, вкладывало смазанную маслом
субстанцию в свое лицевое отверстие.  Зрители онемели от ужаса,
надпись на клетке прочтя, ибо поняли, что перед ними живой Гомо
Антропос бледнотник. Простонародье  принялось его  дразнить,  и
тогда  Гомо встал,  зачерпнул  что-то  из бочонка,  на  котором
сидел, и  начал  плескать  на чернь  водой   убийственной. Одни
убегали,  другие хватались  за   камни,  чтобы в  мерзость  эту
швырнуть, но стража немедленно разогнала всех.
     Обо всем  этом  доведалась дочь короля,  Электрина. Видно,
унаследовала   она  любопытство от     отца, ибо    не  боялась
приближаться  к  клетке, в  которой  бледное создание проводило
время, поглощая такую массу воды и подпорченного масла, которая
убила бы на месте сотню подданных короля.
     Гомо быстро  научился разумному  языку и отваживался  даже
заговаривать с Электриной.
     Спросила его   однажды  королевна, что  это   такое  белое
светится у него в пасти.
     - Я называю это зубами,- сказал он.
     - Дай  мне хоть   один  зуб  через решетку!  -   попросила
королевна.
     - А что ты мне дашь за это? - спросил он.
     - Дам тебе свой золотой ключик, но только на минутку.
     - А что это за ключик?
     - Мой личный, которым каждый вечер заводится разум. Ведь и
у тебя такой есть.
     - Мой ключик не  похож на твой,-  ответил он уклончиво.- А
где он у тебя?
     - Тут, на груди, под золотым клапаном.
     - Дай мне его.
     - А ты дашь мне зуб?
     - Дам...
     Открутила королевна золотой винтик, открыла клапан, вынула
золотой ключик и протянула его сквозь решетку. Бледнотник жадно
схватил   его и,  хохоча, убежал   в глубь  клетки. Просила его
королевна и молила, чтобы  ключик   отдал, но  он и думать   не
хотел. Боясь открыть кому-нибудь,  что она наделала, с тяжестью
на сердце    вернулась   Электрина во дворец.     Неразумно она
поступила, но ведь была она еще почти ребенком. Наутро нашли ее
слуги лежащей без сознания на хрустальном ложе.
     Прибежали король   с  королевой и  все   придворные, а она
лежала будто спящая, но   пробудить  ее не удавалось.    Вызвал
король     специалистов      -     электронников    придворных,
медиков-электронургов, и они, обследовав королевну, обнаружили,
что клапан открыт, а ни винтика, ни ключика нет! Шум поднялся в
замке и переполох, все бегали, искали ключик, но тщетно.
     На следующий день доложили погруженному в отчаяние королю,
что  его бледнотник хочет  говорить с  ним по поводу пропавшего
ключика. Король тут же отправился в парк, и страшилище сказало,
что знает, где королевна  потеряла ключик, но откроет это  лишь
тогда, когда король  словом своим королевским поручится свободу
ему  вернуть  и  корабль-пустолет дать,   чтобы мог он  к своим
возвратиться.  Король  долго   упорствовал,  весь   парк  велел
обыскать,     но   в    конце   концов     согласился  на   эти
условия. Подготовили тогда  пустолет и  бледнотника под охраной
вывели  из клетки. Король ждал   у корабля, ибо Антропос обещал
сказать,    где лежит  ключик,  лишь  когда   взойдет на палубу
корабля. Когда же он  там очутился, то высунул  голову в люк и,
показывая сверкающий ключик, закричал:
     - Вот он где, ключик! Я его заберу  с собой, король, чтобы
твоя дочь никогда не  проснулась, ибо я жажду  мести за то. что
ты меня опозорил, выставив на посмешище в клетке железной!
     Огонь пошел  из-под  кормы  пустолета, и   корабль взвился
ввысь при всеобщем остолбенении.  Послал король  вдогонку самые
быстрые  мракодолбы стальные  и скоровинтники,  но  экипажи  их
вернулись с пустыми руками, ибо хитрый бледнотник замел следы и
ушел от погони.
     Понял  король Болидар, как  плохо он поступил, не послушав
мудрецов-гомологов,    да    поздно   уже      было.  Первейшие
электронники-слесаристы   старались  ключик   сделать.  Главный
Монтажник   дворцовый,    резчики  и оружейники    королевские,
позолотничие   и   постальничие    киберграфы-умельцы  -    все
съезжались, чтобы мастерство свое испытать, однако же тщетно. И
понял король, что надо  вернуть ключик, увезенный бледнотником,
иначе тьма навеки омрачит разум и чувства королевны.
     Объявил поэтому  король Болидар по  всему государству, что
так  и   так, мол, дело   было,  бледнотник  Гомо антропический
похитил золотой  ключик,  а    кто  его поймает   либо     хоть
драгоценность животворную  вернет   и  королевну разбудит,  тот
получит ее в жены и вступит на трон королевский.
     Явились тут же гурьбою  смельчаки всякого рода. Были средь
них и  электрыцари, и ловкачи-обманщики, астроворы, звездоловы;
прибыл  в замок   Хранислав  Мегаватт,  фехтовальщик-осциллатор
достославный,   с  таким маневренным,  вихревым сцеплением, что
никто    не  мог устоять   против  него  в  поединке; прибывали
самодейственники    из     самых    дальних      краев:     два
Автоматвея-догоняльщика,   в ста       боях         испытанные,
Протезий-конструкционист  прославленный,  который иначе, как  в
двух искроглотах,    серебряном и черном,   нигде не появлялся;
приехал Арбитрон Космософович, из пракристаллов построенный, со
структурой дивно  стрельчатой, и Сорвибаба-интелектрик, который
на сорока робослах в  восьмидесяти ящиках привез старую счетную
машину, от мышления проржавевшую, но мощную в замыслах. Прибыли
три   мужа  из рода  Селектритов-Диодий,  Триодий  и  Гептодий,
которые  имели в головах  такой идеальный вакуум,  что мысль их
была черна, как ночь беззвездная; прибыл Перпетуан, с головы до
ног в доспехах  лейденских, с коллектором,  что от трехсот боев
даже  патиной   покрылся; Матриций  Перфорат,   который  дня не
проводил,  чтобы не проинтегрировать  кого-нибудь,- он привез с
собой  во    дворец   непобедимого  кибернягу,    которого звал
Токусом.  Съехались все, а  когда дворец  был уже полон гостей,
прикатилась к его порогу бочка, а из  нее в виде капель ртутных
вытек  Эрг Самовозбудитель, который  мог принимать любую форму,
какую сам захочет.
     Попировали  герои, так осветив  залы дворца, что мраморные
своды начали просвечивать   пурпуром, как облака  на западе,  и
двинулись    каждый своим   путем,  чтобы  бледнотника сыскать,
вызвать его  на смертный бой и добыть  ключик, а вместе с ним -
королевну и трон Болидара.
     Первый,  Хранислав Мегаватт,  полетел на  Колдею, где жило
племя холодцов, ибо  замыслил там "языка"  добыть. И нырял он в
их  мази, ударами телеуправляемой  шпаги путь себе прокладывая,
но ничего не достиг, ибо,  когда слишком раскалился, охлаждение
у него  лопнуло,   и встретил  фехтовальщик  несравненный  свою
смерть среди  чужих,  и  катоды его отважные   навеки поглотила
нечистая мазь холодцов.
     Автоматвеи-догоняльщики  добрались  до  страны радомантов,
которые воздвигают   строения   из  светящихся  газов,  излучая
радиоактивность, а сами так скупы, что ежевечерне пересчитывают
все   атомы   своей   планеты.    Плохо   приняли   Автоматвеев
скряги-радоманты  - показали   им    бездну,   полную  ониксов,
аметистов,      халцедонов и  топазов,    а  когда  электрыцари
польстились   на драгоценности,  радоманты  побили их  камнями,
обрушив с  высоты  лавину драгоценных камней,   которая, падая,
осветила  все вокруг,  словно   сотня  разноцветных комет.  Ибо
состояли радоманты в тайном союзе с  бледнотниками, о чем никто
не ведал.
     Третий,  Протезий-конструкционист, добрел  после   долгого
путешествия    сквозь   мрак  межзвездный  до    самой   страны
алгонков.  Там    бушуют   каменные шквалы   метеоров;    об их
неиссякаемую    завесу   ударился    корабль   Протезия   и   с
раздробленными рулями стал дрейфовать по глубинам.
     Четвертому,  Арбитрону Космософовичу,   сначала     больше
повезло.   Прошел  он  сквозь  теснину андромедскую,  преодолел
четыре спиральных завихрения  у созвездия Гончих  Псов, а затем
попал   в  спокойную   пустоту,    благоприятную  для  световой
навигации, и сам, как быстрый  луч, налегал на руль и, огнистым
хвостом  свой    след отмечая,  добрался до    берегов  планеты
Маэстриции, где  среди скал  метеоритных увидел  разбитый остов
корабля, на  котором отправлялся в  путь Протезий. Похоронил он
корпус конструкциониста,  могучий, блестящий и  холодный, будто
живой,  под грудой базальтовой, но  снял с него оба искроглота,
серебряный  и черный, чтобы пользоваться    ими как щитами,   и
двинулся  вперед. Дикой и   гористой была Маэстриция,  каменные
лавины на ней грохотали да серебрились ветви молний в тучах над
безднами. Рыцарь  забрел в страну ущелий, и  там напали на него
полиндромиты в  сиянии  малахитово-зеленом. Молниями  с  вершин
рубили они Арбитрона, а он отражал молнии искроглотным щитом, и
тогда они передвинули   вулкан,  нацелились  кратером в   спину
рыцарю  и плюнули огнем. Пал   рыцарь Арбитрон, и кипящая  лава
влилась в его череп, из которого вытекло все серебро.
     Пятый,  Сорвибаба-интелектрик,  никуда  не отправился,  а,
остановившись у самых границ королевства Болидара, пустил своих
робослов на пастбища  звездные,  сам же машину  начал собирать,
настраивать, программировать  и все бегал меж ее восемьюдесятью
ящиками, а когда они  током насытились так, что машина разбухла
от разума,   начал задавать  ей  точно обдуманные  вопросы: где
обитает  Бледнотник,  как   сыскать  к нему  дорогу,    как его
одурачить, как в ловушку поймать, чтобы ключик отдал. Но ответы
получались неясные и уклончивые,   и он,  распалившись  гневом,
дрессировал машину так   люто,   что от нее   накаленной  медью
смердеть  стало, и бил  ее и лупил,  крича: "Выкладывай немедля
правду, проклятая    счетная  старуха!";  и   расплавились   ее
соединения,   потекло  из  них  серебристыми слезами   олово, с
грохотом  лопнули  перегретые  трубки, и остался  Сорвибаба над
раскаленной  рухлядью взбешенный, с палкой  в руках, и пришлось
ему несолоно хлебавши домой вернуться.
     Заказал он новую машину, но получил  ее лишь четыреста лет
спустя.
     Шестой  по  счету   была экспедиция  Селектритов.  Диодий,
Триодий и Гептодий  иначе  взялись за  дело. Имели  они  запасы
неисчерпаемые трития, лития  и дейтерия и  задумали форсировать
взрывами тяжелого   водорода все дороги, в  страну бледнотников
ведущие. Неизвестно лишь было, где начинаются эти дороги.
     Хотели они спросить Огненогих, но те  перед ними в золотых
стенах своей столицы заперлись  и огнями отбрыкивались;  удалые
Селектриты шли на приступ, не жалея ни дейтерия, ни трития, так
что  ад   отверзающихся  атомных  недр   подымался   в звездную
высь.  Городские  стены  блестели,  как    золото, но  в   огне
обнаруживали истинную свою природу, превращаясь в желтые облака
сернистого    дыма,         ибо  возводились          они    из
пиритов-колчеданов.  Диодий   пал, растоптанный  Огненогими,  и
разум его  разлетелся,  как   сноп цветных кристаллов,   осыпая
панцирь. Похоронили его   в   гробнице из черного   оливина   и
повлеклись дальше,  в  пределы  Опаленницкого королевства,  где
правил звездоубийца  король  Астроцид. Было у   него хранилище,
наполненное ядрами  огненными, из белых карликов вылущенными, и
такие  они  были тяжелые, что   только страшная  сила дворцовых
магнитов удерживала их, чтоб не провалились они сквозь планету.
Кто ступил  на  почву этого королевства,  не  мог шевельнуть ни
рукой, ни  ногой, ибо гигантское притяжение  приковывало лучше,
чем цепи  и  болты.  Тяжко  воистину  пришлось   тут  Триодию и
Гептодию,  ибо Астроцид, увидав их  под бастионами замка, начал
выкатывать   одного белого    карлика  за   другим  и  запускал
Селектритам в лица  эти  пышущие огнем ядра.   И все же был  он
побежден и    сказал  Селектритам, каким  путем  добираться  до
бледнотников, но  обманул их, ибо и  сам не знал  этого пути, а
хотел лишь избавиться от грозных воителей.
     Вошли  тогда  Селектриты в  черную  сердцевину  мрака, где
Триодия кто-то подстрелил антиматерией из пищали,- может кто из
охотников-киберносов,   а может,  был  это  просто  самопал, на
бесхвостую комету поставленный. Так или иначе, а исчез Триодий,
еле успев   выкрикнуть: "Аврук!" -  любимое  свое слово, боевой
клич рода. Гептодий же упорно стремился дальше,  но и его ждала
горькая участь.  Очутился его корабль среди двух гравитационных
завихрений, Бахридой и  Сцинтиллией называемыми;  Бахрида время
ускоряет,   Сцинтиллия же  замедляет, и  есть   меж ними полоса
застоя, в которой время ни вперед, ни  назад не движется. Замер
там живым  Гептодий и остался  вместе с неисчислимым множеством
других астролайнеров, пиратов  мракодолбов, ничуть не старея, в
тишине и жесточайшей скуке, имя которой - Вечность.
     Когда   окончился так печально   поход  трех  Селектритов,
Перпетуан, киберграф  Баламский,   который должен  был  седьмым
отправиться в путь,   долго не отправлялся. Долго   готовился к
битвам  электрыцарь    этот,   прилаживая    себе    все  более
стремительные проводники,    все  сильнее разящие  искрильницы,
огнеметы  и толкатели. Благоразумия  полон,  решил он во  главе
дружины верной идти, и стекались под его знамена конквистадоры:
много пришло и    безроботов, которые, иного занятия  не  имея,
военной службой заняться жаждали.  Сформировал из них Перпетуан
галактическую      конницу   достойную,  а   именно:   тяжелую,
бронированную,  которая слесарией именуется, и несколько легких
подразделений, в   которых крушители  службу несли.  Однако при
мысли,  что вот  он должен  идти  и жизнь  окончить в неведомых
краях, что в какой-нибудь луже превратится  он весь без остатка
в ржавчину,  железные  голени подогнулись  под  ним, скорбь его
ужасная объяла, и  вернулся он тут же  домой, от стыда и печали
роняя  топазовые слезы, ибо   был  это рыцарь могущественный  с
душой, драгоценностей полной.
     Предпоследний  же, Матриций   Перфорат, разумно  взялся за
дело. Слыхал он о стране пигмелиантов, карликов работящих. У их
конструктора  рейсфедер   на   чертежной доске   поскользнулся,
вследствие чего   из  матрицовницы  все до  одного    вышли они
горбатыми  уродами,  но переделка  не  окупалась,  и так оно  и
осталось. Эти карлики  собирают знания, подобно тому, как  иные
собирают      сокровища,   почему    и     зовут    их  ловцами
Абсолюта. Мудрость их  на  том основывается, что являются   они
коллекционерами знаний,    а   не их  потребителями.  К  ним  и
отправился  Перфорат,  не  с оружием,  но  на  галеонах, палубы
которых    прогибались от даров    великолепных; намеревался он
купить расположение     пигмелиантов   нарядами, от  позитронов
кипящими, нейтроновым  дождем   пронизанными; вез он  им  также
атомы   золота в четыре  кулака величиной  и  бутыли, в которых
колыхались редчайшие  ионосферы. Но презрели  пигмелианты  даже
пустоту   благородную,       расшитую     звездными   спектрами
прекраснейшими;   тщетно   Перфорат    им   и  Токусом   своим,
разгневавшись,    грозил,     что,  мол,   натравит    на   них
электрычащего.  Дали они ему,  наконец,  проводника, но был тот
проводник спрутом миллиардоруким и все направления сразу всегда
показывал. Прогнал его   Перфорат   и пустил Токуса  по   следу
бледнотников, но оказалось,  что  это был ложный след,  ибо тем
путем   комета  калиевая  проходила,  простодушный   же   Токус
перепутал    калий  с   кальцием,   который   в  состав костяка
бледнотников входит.  Оттого ошибка произошла.  Долго  слонялся
Перфорат среди  солнц, все более   темных, ибо в  очень  старую
окрестность  вселенной попал. Шел  он сквозь анфилады пурпурных
гигантов, пока  не увидел,  что его  корабль  вместе  со свитой
звезд молчащих в спиральном зеркале  отражается, удивился и  на
всякий случай взял в руки гасильник Суперновых, который купил у
пигмелиантов,    чтоб  от чрезмерного    зноя  на  Млечном Пути
уберечься; не   знал он,  на   что  смотрит,   а был то    узел
пространства,   его   факториал     теснейший,   даже  тамошним
моноастеритам неизвестный: говорят они об этом  лишь одно - кто
туда попадет, уж   обратно не вернется.  Доныне неизвестно, что
сталось с Матрицием в этой  звездной мельнице; Токус его верный
один домой примчался, тихонько воя  в пустоту, и сапфировые его
глазищи   таким страхом налились, что    никто   в них не   мог
заглянуть  без содрогания.  И ни  корабля,  ни гасильников,  ни
Матриция никто с тех пор не видел.
     Последний, Эрг Самовозбудитель, тоже в одиночку собрался в
путь. Год  и шесть недель его  не было. Вернувшись, рассказывал
он о странах, никому   не известных. Рассказывал Эрг о  планете
прозрачного  льда  - Аберриции,   которая, как  алмазная линза,
картину   всего космоса в себе    заключает; там он и зарисовал
пути,    к стране бледнотников  ведущие.  Толковал  он о стране
вечного  молчания,  Семинарии  Криотрической,   где видел  лишь
ореолы   звезд,  отраженные в  нависающих  глыбах  глетчеров; о
королевстве разжиженных мармелоидов, которые выделывают из лавы
кипящие   безделушки;  об  электропневматиках,   которые  умеют
заклинать  разум  в  парах  метана,  в озоне,  в хлоре,  в дыме
вулканов  и  все бьются  над  тем,  как   мыслящий гений в  газ
вделать.    Рассказал Эрг,   что для   того,   чтоб до   страны
бледнотников   добраться,  пришлось ему высадить  двери солнца,
Головой Медузы именуемого, и,  сняв их с хроматических  петель,
пробежал он сквозь  внутренность  звезды, сквозь сплошные  ряды
огней,  лиловых и  голубовато-белых,  и от  жара  на нем  броня
коробилась.   Рассказал,  как  тридцать  дней  силился отгадать
слово,   которым     приводится     в  действие      катапульта
астропроциановая,  ибо лишь через  ее посредство  можно войти в
холодный ад трясущихся  существ.  И как  он  очутился, наконец,
среди  них, а они поймать  его  силились в ловушки клейкие; как
обманывали   его, показывая   уродливые    звезды, но то   было
ложнонебо, ибо настоящее небо они от него хитростью скрыли; как
пытками добивались от него, каков его алгоритм,  а когда он все
выдержал,  заманили  его в  засаду  и прихлопнули  магнетитовой
скалой, а он в этой скале немедленно размножился в бесчисленное
количество Эргов  Самовозбудителей, крышку  железную поднял, на
поверхность вышел и  строгий суд над  бледнотниками чинил целый
месяц и еще пять дней. И последним усилием  бросили они на него
чудища на  гусеницах, но и  это не  помогло,  ибо, неутомимый в
ярости воинственной, резал он их, колол  и рубил, и они сдались
и бросили к его  ногам подлеца-ключевладельца; Эрг же ему башку
мерзкую   отсек,   и   выпотрошил,  и   нашел   в   ней камень,
трихобезоаром именуемый.   На камне же  была  вырезана надпись,
языком  бледнотников    хищным   повествующая,  где      ключик
находится. Шестьдесят   семь      солнц,   белых,  голубых    и
рубиново-красных, распорол  Эрг, прежде чем, надлежащее открыв,
ключик нашел.
     О приключениях и битвах,  которые  были на обратном  пути,
Эрг и вспоминать не хотел,  ибо тянуло его к  королевне, да и с
коронацией надо было поторопиться.
     С великой радостью  повела  его королевская  чета  в покои
дочери, которая  молчала, как  камень, погрузившись в  сон. Эрг
склонился  над ней, начал орудовать  у открытого клапана, чтото
вложил в него, покрутил, и тут же королевна, к восторгу матери,
отца  и  придворных,    открыла   глаза  и улыбнулась    своему
спасителю.  Эрг закрыл клапан,   заклеил его пластырем, чтоб не
открывался,  и сказал,  что шурупчик он  тоже   нашел, но потом
выронил во время схватки с Полихулигием Бортопоном, императором
будкопургенов. Но никто на это не обратил внимания, а жаль, ибо
убедилась  бы  королевская чета,   что    вовсе он никуда    не
отправлялся,  ибо сызмальства владел искусством подбирать ключи
к   любому  замку и    благодаря этому  смог  завести королевну
Электрину.  Так что  не испытал Эрг  на самом деле ни одного из
описанных им приключений, а  всего только переждал год  и шесть
недель, чтоб не  показалось подозрительным слишком быстрое  его
возвращение,    да и  хотел он увериться,     что никто из  его
соперников не вернется. Лишь  тогда  прибыл он ко  двору короля
Болидара,  королевну   к  жизни вернул,   повенчался  с  ней  и
царствовал    долго   и  счастливо, а   обман    его  так  и не
обнаружился.  Из чего сразу видно,  что мы правду рассказали, а
не сказку, ибо в сказках добродетель всегда побеждает.

   Станислав Лем.
   Проказы короля Балериона

     Фантастическая сказка
     Перевела с польского Ариадна Громова.
     Из жизни конструкторов Трурля и Клапауциуса.
     Изд: "Искатель" No 1 (43) 1968 год.
     OCR: Владимир Полежаев

     Не жестокостью досаждал своим подданным король Балерион  Кимберский,  а
пристрастием  к  увеселениям. И опять же ни пиров он не устраивал, ни оргиям
ночным не предавался; невинные  забавы  были  милы  сердцу  королевскому:  в
горелки, в чижика либо в стуколку готов был бы играть утра до вечера; однако
всему предпочитал Балерион игру прятки. Ежели требовалось принять какое-либо
важное  решение,  подписать  декрет  государственного значения, побеседовать
послами чужезвездными либо  дать  аудиенцию  какому-нибудь  маршалу,  король
немедля  прятался  и под страхом суровейших наказаний повелевал себя искать.
Бегали тогда  придворные  по  всему  дворцу,  заглядывали  в  башни  и  рвы,
простукивали  стены,  так  и  этак переворачивали трон, и поиски эти нередко
затягивались, ибо король каждый раз  придумывал  новые  тайники  и  укрытия.
Однажды  не дошло до объявления сугубо важной войны лишь потому, что король,
обвешавшись стекляшками и финтифлюшками, три дня висел в  главном  дворцовом
зале,  изображая  люстру,  и  посмеивался  исподтишка над отчаянной беготней
придворных.
     Тот,  кто  его  находил,  немедленно   награждался   званием   Великого
Открывателя  Королевского;  было  таких  Открывателей  при дворе уже семьсот
тридцать шесть. Ежели кто хотел  попасть  в  доверие  к  королю,  непременно
должен  был  поразить монарха какой-то новой, неизвестной ему игрой. Нелегко
это было сделать, ибо король был весьма  сведущ  в  этом  вопросе:  знал-  и
древние  игры  -- например, чет и нечет -- и новейшие, с обратной связью, на
манер кибергая; время от времени говорил он также, что все  есть  игра  либо
развлечение -- и его королевство и весь свет.
     Возмущали  эти речи, легкомысленные и неразумные, степенных королевских
советников,   а   более   всех   страдал   старейшина   дворцового   совета,
достопочтенный  Папагастер  из древнего рода Матрициев, видя, что для короля
нет ничего святого и что даже собственное высочайшее достоинство решается он
подвергать осмеянию.
     Наивысший,  однако,  ужас  охватывал  всех,  когда  король,  поддавшись
внезапному  капризу,  начинал игру в загадки-отгадки. С давних пор увлекался
он этим и еще во время своей коронации поразил великого  канцлера  вопросом:
различаются ли между собой патер и матерь, и если да, то зачем?
     Король  вскорости  уразумел, что придворные, которым задает он загадки,
не слишком тщатся их разгадывать. Отвечали они лишь  бы  ответит,  впопад  и
невпопад,  что  безмерно  Балериона  гневало. Дело лучше пошло, когда король
заявил, что назначение на придворные должности будет зависеть от результатов
отгадывания. К величайшему прискорбию, многие сановники решались  обманывать
короля,  и  тот,  хоть  и был добрым по натуре, такого поведения стерпеть не
мог. Главный маршал королевский осужден  был  на  изгнание  за  то,  что  на
аудиенциях  пользовался  шпаргалкой, укрытой под горловиной панциря; вряд ли
бы это обнаружилось, если б некий генерал, его недруг, не  доложил  об  этом
потихоньку  королю.  Так  же  и  старейшине  дворцового  совета  Папагастеру
пришлось распрощаться со своей должностью, ибо не  знал  он,  где  находится
самое темное место в мире. По прошествии некоторого времени- дворцовый совет
состоял уже из самых ловких во всем государстве разгадывателей кроссвордов и
ребусов,  а  министры и шагу не ступали без энциклопедии. Под конец достигли
придворные такой сноровки, что давали  правильные  ответы  еще  прежде,  чем
король  заканчивал  вопрос,  и  дивиться  этому  не приходилось, поскольку и
придворные  и  король  были  постоянными   подписчиками   "Правительственной
газеты",   в   которой   вместо  скучных  приказов  и  указов  публиковались
преимущественно шарады и массовые игры.
     Однако, по мере того как проходили годы,  королю  все  меньше  хотелось
раздумывать,  и  вернулся  он  поэтому  к  своему  первому и самому любимому
развлечению  --  к  игре  в  прятки.  А  однажды,  разыгравшись,   установил
совершенно  необычную награду для того, кто придумает самое лучшее укрытие в
мире. Наградой  этой  назначил  король  драгоценность  неоценимую:  коронный
бриллиант  рода  Кимберитов,  из  которого  происходил Балерион. Камня этого
дивного давно уже никто и в глаза не видел -- долгие  века  пребывал  он  за
семью замками в королевской сокровищнице.
     Надо  же  было  случиться,  что Трурль и Клапауциус во время очередного
своего путешествия наткнулись на Кимберию. Весть о королевской  причуде  как
раз  в  это  время обошла все государство: а поэтому быстро дошла и до слуха
конструкторов; услыхали они это от местных жителей на постоялом  дворе,  где
провели ночь.
     И  отправились  они  наутро  к  дворцу, чтобы сообщить что знают секрет
укрытия, равного которому нет. Жаждущих награды явилось, однако, так  много,
что  невозможно  было  сквозь  эту толпу протиснуться. Это им пришлось не по
вкусу, и вернулись они на постоялый двор,  решив  на  следующий  день  снова
попытать   счастья.  Однако  счастью  надо  хоть  чуточку  помогать;  мудрые
конструкторы об этом помнили, а посему  Трурль  каждому  стражнику,  который
хотел их задержать, а потом и придворным, чинящим препятствия, молча совал в
руку  увесистую  монету;  а ежели тот не отступал, но, напротив, возмущался,
Трурль тут
     же добавлял вторую, еще более увесистую; не прошло и пяти минут, а  они
уже очутились в тронном зале перед лицом его величества.
     Весьма  обрадовался  король,  услыхав,  что такие прославленные мудрецы
прибыли в его владения специально, чтобы одарить его сведениями об идеальном
укрытии. Не сразу удалось растолковать Балериону, что да как, но разум  его,
с  детства приученный к трудным загадкам, ухватил, наконец, в чем суть дела.
Король возгорелся энтузиазмом, сошел с трона и,  заверяя  двух  приятелей  в
неизменной своей благосклонности, сказал, что наградой он их не обойдет, при
условии,  что  тут  же  сможет испробовать тайный рецепт. Клапауциус, правду
говоря, не хотел сообщать рецепт, бормоча  сквозь  зубы,  что  следовало  бы
ранее  написать,  как  положено, договор на пергаменте, с печатью и шелковой
кистью, однако же король неотступно молил их и  клялся  всеми  святыми,  что
награда им обеспечена, -- и конструкторы сдались.
     Необходимое  устройство  было  у  Трурля в маленьком ящичке, который он
принес с собой и теперь показал королю. С игрой в прятки это изобретение  не
имело,  собственно, ничего общего, однако можно было применить его и с такой
целью. Был это карманный, портативный двусторонний обменник индивидуальности
-разумеется, с обратной связью. При его посредстве  двое  могли  по  желанию
обменяться  индивидуальностями,  что  происходило совершенно просто и весьма
быстро. На голову надевался аппарат, похожий  на  коровьи  рога.  Надо  было
приставить  рога  эти  к голове того, с кем хочешь совершить обмен, и слегка
нажать; тогда включалось устройство, генерирующее  две  противоточные  серии
молниеносных  импульсов.  По  одному  рогу ваша собственная индивидуальность
уходила в глубь чужой, а по другому -  чужая  индивидуальность  вливалась  в
вашу.   Происходила,   таким   образом,   абсолютная   разгрузка   памяти  и
одновременная загрузка чужой памяти в возникшую пустоту.
     Трурль для наглядности надел аппарат  на  голову  и  приблизил  рога  к
монаршему  челу,  объясняя,  как  следует  пользоваться  обменником,  но тут
порывистый король  так  крепко  боднул  его,  что  устройство  включилось  и
произошел моментальный обмен индивидуальностей. И совершилось это так быстро
и  так  незаметно,  что  Трурль,  до  тех  пор  экспериментов  над  собой не
производивший,  даже  не  сообразил,  что  случилось.  Клапауциус,  стоявший
поодаль,  тоже  ничего  не  заметил  и  только удивился, что Трурль внезапно
прервал  свое  объяснение,  а  продолжил  его  сам  король,  применяя  такие
выражения,  как  "потенциалы  нелинейного  субмнемонического  перехода"  или
"адиабатический  проток  индивидуальности  по  обратному   каналу".   Лекция
продолжалась,   и,  слушая  пискливый  голос  монарха,  почувствовал  вскоре
Клапауциус, что случилось нечто недоброе.
     Балерион, находившийся в  организме  Трурля,  вовсе  не  слушал  ученых
разглагольствований,  а  пошевеливал  слегка руками и ногами, будто старался
поудобней устроиться в новом для  него  теле,  с  большим  любопытством  его
осматривая.  И вдруг Трурль, облаченный в длинный плащ королевский, взмахнув
рукой  при  повествовании  об   антиэнтропических   критических   переходах,
почувствовал,  будто  ему  мешает  нечто.  Он  глянул  на собственную руку и
остолбенел, увидев, что держит в  ней  скипетр.  Не  успел  Трурль  и  слова
вымолвить, как король рассмеялся радостно и выбежал из тронного зала. Трурль
устремился за ним, но запутался в пурпурном монаршем одеянии и растянулся во
весь  рост  на  полу,  а  на грохот этот сбежались придворные. Бросились они
сперва  на  Клапауциуса,  думая,  что  он  угрожает  его  величеству.   Пока
коронованный   Трурль  поднялся,  пока  объяснял,  что  ничего  ему  плохого
Клапауциус не сделал, Балериона уж и след простыл. Тщетно пытался  Трурль  в
королевской мантии бежать за ним, придворные того не допустили. Отбивался он
от  них и кричал, что никакой он не король и что произошла пересадка. Они же
решили, что чрезмерное увлечение головоломками, несомненно, повредило  разум
властителя,  посему  почтительно,  но  непреклонно увели его в спальню, хоть
орал он и изо всех сил упирался, и послали за лекарями.
     Клапауциуса же стражники вытолкнули на улицу, и он побрел к  постоялому
двору,  не  без  тревоги  размышляя  об  осложнениях, которые могут из всего
происшедшего возникнуть.
     "Разумеется, -- думал он, -- если б это я был на месте Трурля,  то  при
свойственном  мне спокойствии духа мигом навел бы порядок. Не скандалил бы я
и не кричал о пересадке -- ведь  это  неминуемо  вызовет  мысль  о  душевной
болезни,  --  а потребовал бы, используя свое новое, королевское тело, чтобы
поймали мнимого Трурля, сиречь Балериона, который бегает себе теперь  где-то
по  городу.  А  заодно повелел бы, чтобы другой конструктор остался при моей
королевской персоне в качестве тайного советника. Но этот абсолютный кретин,
-- так назвал он невольно про себя Трурля-короля, -- распустил нервы; ничего
не поделаешь, придется применить мой стратегический талант,  иначе  все  это
добром не кончится..."
     Затем постарался Клапауциус вспомнить все, что ему известно о свойствах
обменника  индивидуальности,  а  знал  он об этом немало. Наиболее важным, а
вместе  с  тем  и  наиболее  опасным  счел  он  то   свойство,   о   котором
легкомысленный  Балерион, злоупотребляющий где-то телом Трурля, и понятия не
имел. Если бы  он  упал  и  при  этом  рогами  боднул  какой-нибудь  предмет
материальный,  но  неживой,  его  индивидуальность  немедля  вошла бы в этот
предмет, а поскольку неживые вещи индивидуальности не имеют и ничего  взамен
со  своей  стороны  дать  не  могут,  тело  Трурля  стало  бы  трупом, а дух
королевский, замкнутый в камень либо в фонарный  столб,  навеки  остался  бы
там.
     В тревоге ускорил Клапауциус шаги и невдалеке от постоялого двора узнал
от оживленно  беседующих  горожан,  что его товарищ выскочил из королевского
дворца, будто за ним черти гнались, и, стремглав сбегая по длинной и  крутой
лестнице,  ведущей  в  порт,  упал  и  сломал ногу, что привело его в ярость
прямо-таки необычайную; лежа, начал он орать, что, мол,  перед  ними  король
Балерион  собственной  персоной  и  требует  он придворных врачей, носилок с
пуховыми подушками и освежающих ароматов. И стоявшие вокруг смеялись над его
безумием, а он ползал по мостовой, ругался на чем свет стоит и раздирал свои
одежды. Некий прохожий, добросердечный, видно, человек, склонился над ним  и
хотел  помочь  ему  подняться.  Тогда  лежащий сорвал с головы шапку, из-под
которой, как уверяли лично видевшие эту сцену, показались дьявольские  рога.
Рогами  этими  он  боднул  доброго  самаритянина  в лоб, вслед за чем пал на
землю, издавая слабые стоны, а тот, кого он боднул, сразу изменился,  "будто
сам  дьявол  в  него  вступил",  и, прыгая, приплясывая, расталкивая всех по
пути, во весь дух помчался вниз по лестнице, к порту.
     Клапауциусу прямо-таки дурно сделалось, когда он все это  услыхал,  ибо
понял  он,  что  Балерион,  попортив  тело  Трурля,  которое так недолго ему
служило, пересел в тело какого-то неизвестного прохожего. "Ну, вот теперь-то
начнется! -- подумал он с  ужасом.  --  И  как  я  теперь  найду  Балериона,
спрятанного в новом и незнакомом теле? Где его искать?" Пробовал он выведать
у  горожан,  кто  был  прохожий, так добросердечно отнесшийся к поверженному
лже-Трурлю, а также куда девались рога; но никто  не  знал  этого  человека,
видели  только, что одежда на нем была моряцкая и чужеземная, словно приплыл
он на корабле из дальних стран. О рогах же никто и вовсе не  ведал.  Но  тут
отозвался  один  нищий и сказал Клапауциусу, что добросердечный моряк сорвал
рога с головы у лежащего весьма поспешно -- никто другой этого и заметить не
успел.
     Похоже было  на  то,  что  обменник  по-прежнему  у  Балериона  и  цепь
головоломных   пересадок   из  тела  в  тело  может  продолжаться.  Особенно
перепугало Клапауциуса известие о  том,  что  Балерион  находился  сейчас  в
каком-то  моряке-чужеземце.  "Вот  те  на!  --  подумал  он. -- Моряк, а это
значит, что ему вскоре отплывать. Если он вовремя не явится на корабль (а он
наверняка не явится, ведь Балерион понятия не имеет, с какого  корабля  этот
моряк!),  капитан  обратится  к  портовой  полиции,  а та схватит моряка как
беглеца, и король Балерион мигом окажется в подземельях тюрьмы! А если он  с
отчаянья  хоть  раз  боднет стену темницы рогами, то есть аппаратом... ужас,
ужас и еще раз ужас!"
     И  хоть  поистине  ничтожными  были  шансы  найти  моряка,  в  которого
перебрался  Балерион, Клапауциус немедля отправился н порт. Счастье, однако,
ему сопутствовало, ибо еще издалека увидел он большую толпу.  Сразу  почуяв,
чем  тут  пахнет, Клапауциус вмешался в эту толпу и из разговоров понял, что
случилось нечто весьма похожее  на  то,  чего  он  опасался.  Не  далее  как
несколько  минут  тому  назад  некий  достопочтенный арматор, владелец целой
торговой флотилии, приметил  здесь  своего  матроса,  человека  на  редкость
добропорядочного.  Однако же теперь матрос осыпал прохожих бранными словами;
тем, которые предостерегали его и  советовали,  чтобы  шел  он  восвояси  да
полиции  остерегался,  заносчиво  в  ответ  выкрикивал,  что  он  сам-де кем
захочет, тем и будет, хотя  бы  и  всей  полицией  зараз.  Возмущенный  этим
зрелищем  арматор  обратился  к  матросу с увещанием, но тот немедля схватил
валявшуюся тут же немалой величины палку и обломал ее о туловище  почтенного
арматора.  Тут  появился  полицейский отряд, в порту патрулировавший, -- ибо
драки тут всегда нередки, -- и получилось так, что  во  главе  его  шел  сам
комендант участка. И поскольку матрос упорствовал в строптивом непослушании,
комендант   велел   его   немедля  схватить.  Когда  же  приступили  к  нему
полицейские, бросился матрос как бешеный на самого коменданта и  боднул  его
головой, из которой нечто наподобие рогов торчало. В тот же миг матрос будто
чудом  переменился -- начал он кричать во весь голос, что он-де полицейский,
да не простой, а начальник портового участка; комендант же, -выслушав этакие
бредни,  не  разгневался,  но  неведомо  почему  засмеялся,  словно   весьма
развеселившись,  и приказал своим подчиненным, чтобы они кулаков да палок не
жалели и побыстрее препроводили скандалиста в каземат.
     Итак, Балерион менее  чем  за  час  трижды  уже  сменил  телесное  свое
местопребывание и находился в теле коменданта, тот же ни за что ни про что в
подземной  темнице  сидел.  Вздохнул  Клапауциус  и  направился  прямиком  в
участок, каковой находился в каменном  здании  на  набережной.  По  счастью,
никто  его  не  задержал, и вошел Клапауциус внутрь, заглядывая поочередно в
пустые комнаты, пока не увидел перед собой до зубов  вооруженного  исполина,
восседавшего   в  тесноватом  для  него  мундире;  сурово  посмотрел  он  на
конструктора и так угрожающе  пошевелился,  будто  за  двери  его  собирался
вышвырнуть. Но в следующий момент рослый сей индивидуум, которого Клапауциус
впервые  в  жизни  видел,  подмигнул  ему  внезапно  и  расхохотался, причем
физиономия его, к смеху не приученная, поразительно изменилась. Голос у него
был басистый, явно полицейского тембра, однако  улыбка  его  и  подмигивание
незамедлительно  напомнили  Клапауциусу короля Балериона, ибо король это был
перед ним, король встал из-за стола, в чужом, правда, теле!
     -- Я тебя сразу узнал, -- сказал Балерион-комендант. -- Это ведь ты был
во дворце со своим коллегой, который мне аппарат дал, верно? Ну, не отличное
ли теперь у меня укрытие? Ха! Да весь дворцовый совет хоть из кожи вон лезть
будет, нипочем не додумается, куда я спрятался! Превосходная  это  штука  --
быть вот таким важным здоровенным полицейским! Глянь-ка!
     И, сказав это, он трахнул могучей, истинно полицейской лапищей по столу
-- доска  даже  треснула,  да и в кулаке что-то хрустнуло. Поморщился слегка
Балерион, но, растирая руку, добавил:
     -- Ох, что-то у меня там лопнуло, да это неважно -- в случае надобности
пересяду я, может, в тебя. А?
     Клапауциус невольно к двери попятился, комендант, однако, загородил ему
путь исполинской своей тушей и продолжал:
     -- Я, собственно, тебе, милуша, зла не желаю, но ты можешь наделать мне
хлопот, поскольку знаешь мой секрет. А потому думаю я, что лучше  всего  для
меня  будет, если засажу я тебя в кутузку. Да, так будет лучше всего! -- Тут
он отвратительно захохотал. -- Таким образом, когда я во всех  смыслах  уйду
из  полиции, никто уже, в том числе и ты, не будет знать, в ком я спрятался.
Ха-ха!
     -- Однако же, ваше величество, -- проговорил Клапауциус с нажимом, хоть
и понизив голос, -- вы подвергаете  свою  жизнь  опасности,  ибо  не  знаете
многочисленных  секретов  этого  устройства.  Вы  можете  погибнуть,  можете
оказаться в теле смертельно больного человека или же преступника...
     -- Э! -- ответил король. -- Это меня не пугает. Я,  мой  милый,  сказал
себе,  что  должен  помнить  лишь  об  одном: при каждой пересадке надо рога
забрать!
     Говоря это, он потянулся рукой к столу и  показал  аппарат,  лежащий  в
ящике.
     -- Каждый  раз,  --  продолжал  он, -- должен я это схватить, сорвать с
головы того, кем я был, и взять с собой, тогда мне нечего бояться!
     Пытался Клапауциус убедить его, чтоб  оставил  он  мысль  о  дальнейших
телесных  переменах,  но  тщетно: король лишь посмеивался в ответ. Под конец
сказал Балерион, явно развеселившись:
     -- О том, чтобы я во дворец вернулся, и говорить нечего! Уж если хочешь
знать, то вижу я перед собой длинное странствие  по  телам  моих  подданных,
что,  кстати сказать, согласуется с моей демократически настроенной натурой.
А в завершение, вроде как  на  десерт,  оставлю  я  себе  вхождение  в  тело
какой-нибудь пленительной девы -- это ведь наверняка будет ощущение безмерно
поучительное, ха-ха!
     Говоря  это,  открыл  он  дверь  одним рывком могучей лапищи и гаркнул,
вызывая своих подчиненных. Видя, что если не совершить нечто  отчаянное,  то
попадешь в каземат, схватил Клапауциус чернильницу со стола, плеснул чернила
в  лицо  королю,  а сам, пользуясь временной слепотой своего преследователя,
выпрыгнул в окно. К счастью, было это невысоко, а к тому же никаких прохожих
поблизости не оказалось, так что удалось ему, мчась во весь  дух,  добраться
до многолюдной площади и затеряться в толпе, прежде чем полицейские, которых
король  последними  словами  обзывал,  начали  выбегать из участка на улицу,
одергивая мундиры и грозно бряцая оружием.
     Клапауциус,  отдаляясь  от  порта,   предался   размышлениям   поистине
невеселым. "Лучше всего было бы, -- думал он, -- предоставить этого мерзкого
Балериона  его судьбе да отправиться в больницу, где пребывает тело Трурля с
душой этого честного матроса; если это тело попадет во дворец, приятель  мой
снова может стать самим собой -- и духовно и телесно. Правда, появится тогда
новый  король  с  матросским  естеством  --  но  провались он пропадом, этот
весельчак Балерион!"
     План этот был неплох, однако для его  осуществления  не  хватало  одной
вещи,  хоть  и  небольшой,  но весьма важной, -- обменника с рогами, который
находился ведь в ящике комендантского стола. Поразмыслил было Клапауциус, не
удастся ли ему построить второй такой аппарат, но для этого не  хватало  как
материала и инструментов, так и времени.
     "Ну,  тогда,  может,  так  надо  сделать... -- рассуждал Клапауциус. --
Пойти к Трурлю-королю; он, надо полагать, уже пришел в  себя  и.  сообразил,
что  надо  делать;  скажу  ему,  чтобы повелел он солдатам окружить портовый
полицейский участок, таким образом попадет в наши  руки  аппарат,  и  Трурль
сможет вернуться в собственное тело!"
     Однако  его  даже  и  не  впустили во дворец, когда он туда направился.
Король, сказали ему в караульне дворцовой, спит крепко благодаря  тому,  что
лекари  применили  средства электронного успокоения и подкрепления; сон этот
продлится не менее сорока восьми часов.
     "Этого только не хватало!" -- в отчаянии подумал Клапауциус и  пошел  в
больницу,  где  пребывало  Трурлево  тело,  ибо опасался, чтобы, выписавшись
досрочно, не исчезло оно в лабиринтах большого города. Представился  он  там
как родич потерпевшего - имя матроса ему удалось вычитать в истории болезни.
Узнал Клапауциус, что ничего серьезного с матросом не случилось, нога у него
была  не  сломана,  а  лишь вывихнута, однако же несколько дней не сможет он
покинуть больничной постели. Видеться с матросом Клапауциус, разумеется,  не
стремился,  поскольку  имело  бы это лишь одно последствие: обнаружилось бы,
что они с потерпевшим вовсе не знакомы.
     Удостоверившись в том,  что  тело  Трурля  не  сбежит  внезапно,  вышел
Клапауциус   из   больницы  и  начал  блуждать  по  улицам,  погрузившись  в
напряженные размышления. И не заметил он, как в этих блужданиях  приблизился
к  порту,  а  тут  увидал, что кругом так и толкутся полицейские и испытующе
заглядывают в лицо каждому прохожему, сверяя черты его  облика  с  тем,  что
записано у них в служебных блокнотах. Сразу понял Клапауциус, что это штучки
Балериона, который настойчиво разыскивает его. В тот же миг обратился к нему
ближайший  караульный;  дорога  к  отступлению была отрезана, ибо из-за угла
вышли еще два  стражника.  Тогда  с  совершенным  спокойствием  сам  отдался
Клапауциус  в руки полицейских и сказал, что одного лишь добивается -- чтобы
привели  его  к  своему  начальнику,  поскольку  должен  он   немедля   дать
чрезвычайно важные показания о некоем ужасном злодеянии. Тут же его окружили
и кандалы надели, но, на счастье, не сковали обеих рук, а лишь его десницу к
шуйце стражника приторочили.
     В    участке   полицейском   Балерион-комендант   встретил   скованного
Клапауциуса, удовлетворенно ворча и злорадно подмигивая маленькими глазками,
конструктор же еще с порога возопил, всячески стараясь изменить свою речь на
чужеземный манер:
     -- Господина начальника! Ваша благородия полицейская! Моя хватать,  что
я  Клапауциус,  но нет, моя не знать никакая Клапауциус! Но, может быть, это
такая нехорошая, она боднуть-пихнуть моя рогами на улице,  и  моя-твоя  чудо
быть,  наша-ваша  и  моя  терять  телесность,  и теперь душевность от моя, а
телесность  быть  от  не  моя,  моя  не  знать  как,  но  та  рогач  убежать
быстро-быстро! Ваша великая полицейскость! Спасите!
     И  с  этими  словами пал хитрый Клапауциус на колени, гремя кандалами и
болтая быстро и неустанно на том же ломаном языке. Балерион же, в мундире  с
эполетами  за столом стоя, слушал и моргал, слегка ошеломленный; вглядывался
он в коленопреклоненного, и видно  было,  что  уж  почти  поверил  ему,  ибо
Клапауциус  по дороге к участку вдавливал пальцы свободной левой руки в лоб,
чтобы получились  там  две  вмятины,  подобные  тем,  какие  оставляют  рога
аппарата.   Приказал  Балерион  расковать  Клапауциуса,  выгнал  всех  своих
подчиненных, а когда  остались  они  с  глазу  на  глаз,  велел  Клапауциусу
подробно рассказать, как было дело.
     Клапауциус  сочинил  длинную  историю о том, как он, богатый чужеземец,
лишь сегодня утром  причалил  к  пристани,  везя  на  своем  корабле  двести
сундуков  с  самыми  удивительными  в  мире  головоломками, а также тридцать
прелестных заводных девиц, и хотел он и то  и  другое  преподнести  великому
королю Балериону, ибо был это дар от императора Труболюда, который тем самым
желал  выразить  династии  Кимберской  дистанционное свое почтение; и как по
прибытии сошел он с  корабля,  дабы  хоть  ноги  размять  после  длительного
странствия, и прохаживался преспокойно по набережной, когда некий субъект, с
виду  вот  именно  такой, -- тут показал Клапауциус на свое туловище, -- уже
тем возбудивший его подозрение, что так алчно глазел на великолепное одеяние
чужеземное, внезапно ринулся на него с разгона, будто обезумел и хотел  его,
страхом  объятого,  навылет пробежать, однако же лишь сорвал с головы шапку,
боднул его сильно рогами, и свершилось тогда непонятное чудо обмена душ.
     Заметить тут надлежит, что  Клапауциус  немало  страсти  вложил  в  сие
повествование,  стремясь придать ему как можно более правдоподобия. Подробно
рассказывал он о своем утраченном теле, а притом весьма презрительно и  едко
отзывался  о  том,  в  коем  сейчас  пребывал;  он  даже оплеухи себе самому
закатывал и плевал то на живот, то на ноги; не менее  подробно  описывал  он
сокровища,  им  привезенные,  а  в  особенности -- девиц заводных; говорил о
своей семье, оставленной в краю родном, о любимом сыне-машине, о мопсе своем
электронном, об одной из  трехсот  своих  жен,  которая  умеет  такие  соусы
готовить  на  сочных  ионах,  что и сам император Труболюд подобных не едал;
доверил он также коменданту полиции самый большой свой секрет, а именно, что
условился он с капитаном корабля, чтобы тот отдал сокровища любому,  кто  на
палубе появится и тайное слово произнесет.
     Алчно выслушивал Балерион-комендант бессвязное его повествование, ибо и
вправду все это казалось ему логичным: Клапауциус хотел, видимо, укрыться от
полиции и совершил это, перенесясь в тело чужеземца, которого избрал потому,
что муж  сей  облачен  был в великолепные одежды, а значит, наверняка богат;
благодаря такой пересадке возможно  было  обзавестись  немалыми  средствами.
Видно  было,  что  различные мысли Балериона одолевают. Всячески старался он
выпытать тайное слово от  лжечужеземца,  который,  впрочем,  не  очень  тому
противился  и,  наконец,  шепнул  ему  на  ухо это слово, а звучало оно так:
"Ныртек". Теперь уже видел конструктор,  что  привел  Балериона  туда,  куда
нужно, ибо Балерион, на головоломках помешанный, не желал, чтобы преподнесли
их королю, поскольку сам он сейчас королем не был.
     Сидели  они  теперь  молча, и видно было, что какой-то план созревает в
голове  Балерионовой.  Начал  он  кротко  и  тихо  выспрашивать  у   мнимого
чужеземца,  где  стоит  его  корабль,  как  на  него  попасть  и  так далее.
Клапауциус отвечал, на алчность Балериона рассчитывая, и не ошибся, ибо  тот
внезапно  поднялся,  заявил,  что  должен  проверить  его  слова, и вышел из
кабинета, тщательно замкнув двери.  Услыхал  также  мнимый  чужеземец,  что,
наученный  недавним  опытом,  Балерион  поставил  на  пост под окном комнаты
вооруженного стражника.
     Знал, разумеется, Клапауциус, что корыстолюбец вернется ни с  чем,  ибо
ни корабля такого, ни сундуков с головоломками, ни заводных девиц и в помине
не  было.  Однако  на  этом  его  план  основывался. Едва закрылись двери за
королем, подбежал Клапауциус к столу, достал из  ящика  аппарат  и  поскорее
нацепил  его  на  голову,  а  потом преспокойно стал дожидаться Балериона. В
скором времени услыхал он грохот шагов и извергаемые сквозь зубы  проклятия,
потом  заскрежетал  ключ  в заимке, и ввалился в комнату комендант, с порога
еще выкрикивая:
     -- Мерзавец, где корабль, где сокровище, где головоломки?!
     Однако больше он ничего не  успел  вымолвить,  потому  что  Клапауциус,
притаившийся  за дверью, прыгнул на него, как взбесившийся козел, боднул его
в лоб, и, прежде чем успел Балерион как следует расположиться в новом  теле,
Клапауциус-комендант  во  весь  голос  заорал,  вызывая полицейских, и велел
заковать короля, тут же в каземат отправить да стеречь хорошенько. Ополоумев
от неожиданности, Балерион в новом  теле  понял,  наконец  как  позорно  его
провели;  уразумев, что все время имел дел с ловким Клапауциусом, а никакого
чужеземца  и  не  существовало,   разразился   он   в   темнице   ужасающими
ругательствами и угрозами, но тщетно -- не было уже у него аппарата,
     Клапауциус  же  хоть  временно  и утратил свое хорошо знакомое тело, но
зато получил обменник индивидуальности, чего и добивался. Так что  облачился
он побыстрее в парадный мундир и отправился прямиком в королевский дворец.
     Король  по-прежнему  спал,  однако  же  Клапауциус в качеств коменданта
полиции заявил, что необходимо ему хоть на десять  секунд  повидать  короля,
поскольку речь идет о деле величайшего значения, об интересах государства, и
всякого  такого  наговорил,  что  придворные  перепугались и допустили его к
спящему. Хорошо зная привычки и причуды  Трурля,  Клапауциус  пощекотал  ему
пятку,  Трурль подпрыгнул и немедленно пробудился, потому что щекотки боялся
сверх меры. Он быстро пришел  в  себя  и  удивленно  глядел  на  незнакомого
исполина  в  полицейском  мундире,  но  тот,  склонившись,  сунул голову под
балдахин кровати и шепнул:
     -- Трурль, это я, Клапауциус, мне пришлось  пересесть  в  полицейского,
иначе я не добрался бы до тебя, а к тому же у меня и аппарат при себе...
     Рассказал  ему  тут  Клапауциус  о  своей  хитрой  проделке,  и Трурль,
чрезвычайно  обрадованный,  немедля  встал  и  заявил,  что  чувствует  себя
отменно. А когда обрядили его в пурпур, воссел он со скипетром и державой на
троне,  дабы отдать многочисленные приказания. Велел он попервоначалу, чтобы
привезли ему из больницы его  собственное  тело  с  ногой,  которую  свихнул
Балерион  на  портовой  лестнице;  когда  же сделали это, наказал он лекарям
придворным, дабы пострадавшего немедля величайшей заботой и опекой окружили.
Посоветовавшись затем с  комендантом  полиции,  сиречь  Клапауциусом,  решил
действовать во имя восстановления всеобщего равновесия и подлинного порядка.
     Нелегко  это было совершить, ибо история безмерно запуталась. Однако же
конструкторы не имели намерения вернуть  все  души  в  прежние  их  телесные
оболочки.  Ранее  всего,  со всевозможной быстротой следовало так поступить,
дабы Трурль и телесно стал Трурлем, равно как  Клапауциус  --  Клапауциусом.
Повелел  поэтому  Трурль привести пред лицо свое скованного Балериона в теле
коллеги, прямо из полицейского каземата. Совершили тут же первую  пересадку,
Клапауциус снова стал собой, а королю в теле экс-коменданта полиции пришлось
выслушать немало весьма для него неприятного, после чего отправился он опять
в каземат, на этот раз -- королевский; официально же объявили, что впал он в
немилость вследствие неспособности к решению ребусов.
     Назавтра  тело  Трурля до такой степени уже выздоровело, что можно было
отважиться на пересадку. Одна лишь проблема оставалась нерешенной. А  именно
-- неловко  все  же  было  покинуть  эту  страну,  должным образом не уладив
вопроса о престолонаследии. Ибо о том, чтобы извлечь Балериона  из  оболочки
полицейской и снова на престол его усадить, конструкторы и думать не желали.
Решили они поэтому рассказать обо всем тому честному матросу, который в теле
Трурлевом  обретался,  взяв с него великую клятву, что сохранит он молчание.
Увидев же, как много содержится разума в этой простой душе,  сочли  они  его
достойным  властвовать, и после пересадки Трурль стал самим собой, матрос же
-- королем.
     Еще ранее повелел Трурль доставить во дворец большие часы  с  кукушкой,
каковые  заприметил  Клапауциус  в  антикварном  магазине,  когда  бродил по
городу. И пересадили разум короля Балериона в  тело  кукушечье,  а  кукушкин
разум -- в тело полицейского; тем самым восторжествовала справедливость, ибо
королю  с той поры пришлось добросовестно трудиться и аккуратным кукованьем,
к которому принуждали его в соответствующее время уколы часовых  шестеренок,
должен  он  был  весь  остаток  жизни, вися на стене тронного зала, искупать
безрассудные свои забавы и покушение на здоровье конструкторов. Комендант же
вернулся на свою прежнюю работу и отлично с ней справлялся, ибо  кукушечьего
разума оказалось для этого вполне достаточно.
     Когда  же  это  произошло,  друзья, попрощавшись поскорее с венценосным
матросом, взяли пожитки свои на постоялом дворе и, отряхнув с башмаков  прах
этого не слишком гостеприимного королевства, двинулись в обратный путь.
     Присовокупить  следует, что последним деянием Трурля в теле королевском
было  посещение  дворцовой   сокровищницы,   откуда   забрал   он   коронную
драгоценность  рода Кимберского, поскольку награда эта по справедливости ему
полагалась как изобретателю неоценимого укрытия.

   Станислав Лем.
   Два молодых человека

 Перевод с польского: Ариадна Громова
 Сканирование и проверка: Несененко Алексей tsw@inel.ru  31.01.1999

                     Перевод с польского Ариадны ГРОМОВОЙ

    Белый дом над ущельем казался пустым.
    Солнце уже не жгло, грузное, красное, оно висело средь
облаков, маленьких золотых пожарищ, остывающих до
красноватого накала, а небо от края до края наливалось
бледной зеленью такого неземного оттенка, что когда утихал
ветер, то казалось мгновение это перейдет в вечность.
    Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, он
видел бы скалы ущелья в их мертвой борьбе с эрозией, которая
миллионами бурь и зим терпеливо прощупывает слабые места,
способные рассыпаться щебнем и то романтически, то
насмешливо превращает упрямые горные вершины в развалины
башен или в искалеченные статуи. Но там никто не стоял;
солнце покидало дом, каждую комнату порознь, и словно
напоследок заново открывало все, что там находилось^ вещи
внезапно озарялись и в этом фантастическом отсвете казались
предназначенными для целей, о которых никто еще не грезил.
Сумрак смягчал резкие грани скал, открывая в них сходство со
сфинксами или грифами превращал бесформенные провалы в
глаза, оживленные взглядом, и эта неуловимая спокойная
работа с каменными декорациями создавала все новые эффекты -
хоть эффекты эти и становились все более иллюзорными, ибо
сумрак постепенно отнимал цвета у земли, щедро заливая
глубины фиолетовой чернью, а небо -- светлой зеленью. Весь
свет словно возвращался на небеса, и застывшие косогоры
облаков отнимали остатки сияния у солнца, перечеркнутого
черной линией горизонта. Дом снова становился белым - это
была призрачная, зыбкая белизна ночного снега; последний
отблеск солнца долго таял на небосклоне.
    Внутри дома было еще не совсем темно; какой-то
фотоэлемент, не вполне уверенный, настала ли пора, включил
освещение, но это нарушало голубую гармонию вечера, и
освещение немедленно погасло. Но и за этот миг можно было
увидеть, что дом не безлюден. Его обитатель лежал на
гамаке, запрокинув голову, на волосах у него была
металлическая сеточка, плотно прилегающая к черепу, руки он
по-детски прижимал к груди, будто держал в них нечто
невидимое и драгоценное; он учащенно дышал, и его глазные
яблоки поворачивались под напряженно сомкнутыми веками. От
металлического щитка сетки плыли гибкие кабели,
подсоединенные к аппарату, который стоял на трехногом
столике, тяжелый, словно выкованный из шероховатого серебра.
Там медленно вращались четыре барабана в такт зеленовато
мигающему катодному мотыльку, который, по мере того как
сгущалась тьма, из бледно-зеленого призрачного мерцания
превращался в источник света, четким контуром обводящего
лицо человека.
    Но человек ничего об этом не знал - он давно уже был в
ночи. Микрокристаллики, зафиксированные в ферромагнитных
лентах, посылали по свободно свисающим кабелям в глубину его
мозга волны импульсов, и импульсы эти рождали образы,
воспринимаемые всеми чувствами. Для него не существовало ни
темного дома, ни вечера над ущельем, он сидел в прозрачной
головке ракеты, мчавшейся меж звездами к звездам, и, со всех
сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь,
которая никогда и нигде не кончается. Корабль летел почти
со световой скоростью, поэтому многие звезды возникали в
кольцах кровавого свечения, и обычно невидимые туманности
обозначались мрачным мерцанием. Полет ракеты не нарушал
неподвижности небосвода, но менял его цвета, звездное
скопление впереди разгоралось все более призрачной
голубизной, другое же, оставшееся за кормой, багровело, а те
созвездия, что находились прямо перед кораблем, постепенно
исчезали, будто растворяясь в черноте; два круга ослепшего
беззвездного неба - это была и цель путешествия, видимая
лишь в ультрафиолетовых лучах, и солнечная система,
оставшаяся за выхлопами пламени, невидимая теперь и в
инфракрасной части спектра.
    Человек улыбался, ибо корабль был старый, и поэтому его
наполнял шорох механических крыс, которые пробуждаются к
жизни лишь в случае необходимости - когда неплотно
закрываются вентили, когда индикаторы на щите реактора
обнаруживают радиоактивную течь или микроскопическую потерю
воздуха. Он сидел неподвижно, утонув в своем кресле,
неестественно громадном, словно трон, а бдительные
четвероногие сновали по палубам, шаркали в холодных втулках
опустевших резервуаров, шуршали в кормовых переходах, где
воздух жутко мерцал от вторичного излучения, добирались до
темного нейтринного сердца реактора, где живое существо не
продержалось бы и секунды. Беззвучные радиосигналы
рассылали их по самым дальним закоулкам - там крысы что-то
подтягивали, там - уплотняли, и корабль был весь пронизан
шелестом их вездесущей беготни, они неустанно семенили по
извилинам переходов, держа наготове щупальца - инструменты.
    Человек, по горло погруженный в пенистое пилотское
кресло, обмотанный, как мумия спиралями амортизации,
опутанные тончайшей сетью золотых электродов, следящих за
каждой каплей крови в его теле лежал с закрытыми глазами,
перед которыми мерцал звездный мрак, и улыбался - потому что
полет должен был тянуться еще долго, потому что он
чувствовал, напрягая внимание, длинный китообразный корпус
корабля, который вырисовывала перед его слухом, будто
выцарапывая контуры на черном стекле, беготня электронных
созданий. Никак иначе он не мог бы увидеть весь корабль
целиком, вокруг не было ничего, кроме неба - черноты,
набухшей сгустками инфракрасной и ультрафиолетовой пыли,
кроме той предвечной бездны, к которой он стремился.
    А в то же самое время другой человек летел - но уже
вправду - в нескольких парсеках над плоскостью Галактики.
Пространство штурмовало немыми магнитными бурями
бронированную оболочку корабля, она уже не была такой
гладкой, такой незапятнанно чистой, как давным-давно, когда
корабль стартовал, стоя на колонне вспененного огня.
Металл, самый прочный и стойкий из всех возможных, медленно
таял под бесчисленными атаками пустоты, которая, прилипая к
непроницаемым стенкам корабля, таким земным, таким реальным,
обсасывала его отовсюду, и он испарялся, слой за слоем,
незримыми облаками атомов; но броня была толстая, созданная
на основе знаний о межзвездном пространстве, о магнетических
водопадах, о водоворотах и рифах величайшего из всех океанов
- океана пустоты.
    Корабль молчал. Он словно умер. По многомильным его
трубопроводам мчался жидкий металл, но каждый их изгиб,
каждая излучина были взращены в теплом нутре земных
Вычислителей, были заботливо избраны из сотен тысяч
вариантов, проверены неопровержимыми расчетами, так чтобы ни
в одном их участке, ни в одном стыке не зазвучал опасный
резонанс. В силовых камерах извивались узловатые жилы
плазмы этой мякоти звезд, плазма напряженно билась в
магнитных оковах и, не касаясь зеркальных поверхностей
которые она мгновение превратила бы в газ извергалась
огненным столбом за кормой. Эти зеркала пламени, оковы
солнечного огня сосредоточивали всю мощь, порожденную
материей на грани самоуничтожения, в полосе света, которая
вылетала из корабля, словно меч, выхваченный из ножен.
    Все эти механизмы для укрощения протуберанцев имели свою
земную предысторию, они долго дозревали в пробных полетах и
умышленных катастрофах, которым сопутствовало то
спокойно-одобрительное, то испуганно-удивленное мерцание
катодных осциллографов, а большая цифровая машина,
вынужденная разыгрывать эти астронавтические трагедии,
оставалась неподвижной, и лишь тепло ее стен, ласково
греющее руки, как кафельная печь, говорило дежурному
программисту о мгновенных шквалах тока, соответствующих
векам космонавтики.
    Огненные внутренности корабля работали бесшумно. Тишина
на борту ничем не отличалась от галактической тишины.
Бронированные окна были наглухо закрыты, чтобы в них не
заглянула ни одна из звезд, багровеющих за кормой или
голубеющих впереди. Корабль мчался почти так же быстро, как
свет, и тихо, как тень, - будто он вообще не двигался, а вся
Галактика покидала его, уходя в глубину спиральными извивами
своих рукавов, пронизанных звездной пылью.
    От индикаторов оболочки, от толстых латунных крышек
счетчиков, от измерительных камер тянулись тысячи серебряных
и медных волокон, сплетались под килем, как в позвоночнике,
в плотные узлы, по которым ритмы, фазы, утечки,
перенапряжения, превращаясь в потоки сигналов, мчались к
передней части корабля, на доли секунды задерживаясь в
каждом из встречных реле.
    То, что в огнеупорном нутре кормы было звездой,
распластанной под давлением невидимых полей, в блоках
информационного кристалла становилось сложным танцем атомов,
молниеносными па балета, который разыгрывался в пространстве
величиной с мельчайшую пылинку. Впаянные в наружную броню
глаза фотоэлементов искали ведущие звезды, а вогнутые
глазницы радаров следили за метеорами. Внутри балок и
шпангоутов, распирающих закругленные стены, несли бессменную
вахту вдавленные в металл гладкие кристаллы - каждое
растяжение, каждый поворот и нажим они превращали в ток,
словно в электронный стон, которым они точно и немедленно
докладывали о том, какое напряжение испытывает громада
корабля и сколько она еще может выдержать. А золотые
мурашки электронов днем и ночью неутомимо обрисовывали своим
танцем контуры корабля. Внутри корабля всевидящий
электронный взгляд наблюдал за трубопроводами,
перегородками, насосами, и их отражения становились
пульсацией ионных облачков в полупроводниках. Так со всех
сторон корабля знаки беззвучного языка стекались к рулевой
рубке. Там, под полом, защищенным восемью слоями изоляции,
они достигали своей цели, впадая в нутро главной цифровой
машины - темного кубического мозга.
    Мерно вращались круговороты ртутной памяти, холостой
пульсацией тока свидетельствовали о своей неустанной
готовности контуры противометеоритной защиты, соседние
цифровые центры, действуя в предельной точности абсолютного
нуля, следили за каждым вздохом человека, за каждым ударом
его сердца. А в самом сердце механизма притаились, выжидая,
программы для маневра, для наведения на цель, программы для
аварий и для величайшей опасности - вместе с теми, которые
давным-давно были пущены в ход лишь на время старта, а
теперь ждали долгие годы, пока придет пора проснуться и
начать действовать уже в обратном порядке - во время
приземления. Все эти сложные, неутомимо бодрствующие
устройства можно было растереть между пальцами, словно
пыльцу бабочки, - и все же судьба человека и корабля
решалась тут, среди атомов.
    Черный электронный мозг был холоден и глух, как глыба
хрусталя, но малейшая неясность, задержка поступающих
сигналов вызывала ураган вопросов, которые мчались в самые
дальние закоулки корабля, а оттуда длинными сериями вылетали
ответы. Информация сгущалась, кристаллизовалась,
наполнялась смыслом и значимостью; в пустоте, среди
зеленоватых щитов секундомеров стремительно возникали
красные или желтые буквы важных сообщений...
    Но человек, лежащий в пилотском кресле, не читал этих
сообщений. Он сейчас ничего не знал о них. Пестрая мозаика
букв, которые заботливо сообщали ему о происшествиях в
космическом полете, бесплодно озаряла разноцветными
вспышками его спокойное лицо. Он не торопился читать
ежедневную сводку - у него в запасе были долгие годы. Его
губы чуть шевелились от медленного, спокойного дыхания,
будто он собирался улыбнуться. Голова его удобно опиралась
на спинку кресла, металлическая сетка, прижатая к волосам,
прикрывала часть лба, гибкий тонкий кабель соединял ее с
плоским аппаратом, будто высеченным из глыбы шероховатого
серебра.
    Он не знал в этот миг, что летит к звездам, - не помнил
об этом. Он сидел на краю высокого обрыва, его поношенные
парусиновые брюки были перепачканы каменной пылью, он
чувствовал, как прядь волос, взлохмаченных ветром, щекочет
ему висок, и смотрел на большое ущелье под знойным небом, на
далекие крохотные дубы, на холодную пропасть, залитую
воздухом, голубоватым и зыбким, как вода, на очертания
каменных чудищ, уходящих вдаль, к горизонту, где
многоэтажные глыбы казались песчинками Он чувствовал, как
солнечные лучи жгут непокрытую голову, как треплет ветер его
рубашку из плотного полотна, он лениво двигал ногой в
подкованном башмаке по той черте, где скала, внезапно
изламываясь, смертельным скачком слетала на километры вниз.
Излучина ущелья против того места, где он сидел, была залита
тенью, из которой выступали самые высокие вершины, похожие
на легендарных грифов или древних идолов.
    И он, так прочно прикованный к Земле, глядя на громадную
трещину ее старой коры, улыбнулся, чувствуя, как быстро
пульсирует в нем кровь.

   Станислав Лем.
   О "неопознаннных летающих объектах".

 ("О "niczidentyfikowanych objektach latajacych"):
 Przeglad techniczny-innowacje. Waszawa, 1977, N 50/51.
 "О неопознанных летающих объектах"
 Рациональное и иррациональное в современном сознании. М., ИНИОН, 1987 вып. 4.
 Пер. К. Душенко

1

     Редакция "Технического обозрения" предложила и мне высказать
свое мнение о не слишком уж  молодой  --  ведь  ей  как-никак  за
тридцать  --  загадке  НЛО.  Так  вот  независимо  от  того,  что
представляют собой  "неопознанные  летающие  объекты",  по-моему,
заниматься ими не стоит. В пользу моей  однозначно  отрицательной
точки  зрения  говорят  четыре  группы  аргументов.  Две   первые
относятся  к  нашей  земной  науке  как  институту  человеческого
познания, призванному  исследовать  любые,  в  том  числе  и  эти
объекты наблюдения. Две следующие касаются уже. самих утверждений
уфологии  ["Наука  об  НЛО" -- от английской  аббревиатуры    UFO
(unidentified flying objects -- неопознанные летающие объекты). ]
и изучаемых ею явлений. Приступая к делу, хочу отметить, что  мои
умозаключения будут носить конспективный характер.
     За  пределами   институциональной    или,    если    угодно,
ортодоксальной науки  нашего  времени  простирается  область  так
называемой паранауки, посвященной явлениям,  которым  не  нашлось
места  в  первой. Существует  несколько  разделов  паранауки;   в
качестве  примера  назову  только  два  из  них:    уфологию    и
парапсихологию,  которая  (называемая,  впрочем,   по    разному)
занимается    феноменами    сверхчувственного,    восприятия    и
воздействия. Приверженцы  паранауки  настойчиво  повторяют,  что,
игнорируя загадки типа  НЛО  или  ясновидения,  наука  тем  самым
изменяет своим основным принципам и  пренебрегает  своей  главной
обязанностью. Согласно диагнозу паранауки,  ортодоксальная  наука
ныне упрямо и догматически отстаивает ошибочные положения, будучи
глухой  и  слепой  к  неопровержимым  доказательствам  реальности
подобных загадок.
     Однако все эти упреки, назойливо повторяемые из года в  год,
-- сплошная неправда. Если ограничиться избранной нами темой,  то
есть  "неопознанными  летающими  объектами",  то   я    перечислю
исследовательские программы, выполненные  научными  центрами  ВВС
США после 1947 года (который считается  годом  первых  наблюдений
НЛО) с целью распознания природы этих явлений.  Впервые  изучение
НЛО было предпринято в рамках  так  называемой  программы  "Знак"
("Project  Sign")  еще  в  1948  году,  а  следовательно,  нельзя
сказать, что  специалисты  слишком  уж  долго  тянули  с  началом
исследований. Затем, в 1949 году, исследования  велись  в  рамках
программы  "Недоброжелательство"    ("Grudge"),    а    следующая
исследовательская программа  -  "Голубая  книга"  ("Project  Blue
Book"), осуществлявшаяся с немалой затратой сил и  средств,  была
завершена лишь в 1969 году.
     Для всех этих трех программ характерно следующее: чем больше
специалистов,  сил  и  средств  предназначалось   для    изучения
феноменов, свидетельствовавших о существовании  НЛО  (атмосферных
явлений,  мест  "посадки"  и  т.  д.),  тем  меньше    оставалось
"сомнительных" или "необъясненных" случаев и тем больше  случаев,
признанных беспредметными (когда мнимые  НЛО  оказывались  чем-то
давно известным, например метеорологическими  зондами,  звездами,
планетами, в которых наблюдатели увидели нечто  иное,  следствием
коллективных иллюзий или обмана и т. д.).  Немало  было  уфологов
(например, пресловутый Дональд  Кихоу),  которые  просто-напросто
обвиняли  ВВС  США  в  фальсификации  и   замалчивании    данных,
подтверждающих  реальность  этого  явления.  Эти  обвинения  были
возможны до тех пор, пока подчиненные  министерству  обороны  США
научные центры ВВС публиковали не всю документацию  исследований,
а только их  обобщенные  отрицательные  результаты.  В  настоящее
время,  однако,  все  документы  перечисленных   выше    программ
опубликованы, и из них видно, что ВВС  США  было  известно  ровно
столько, сколько сообщалось  в  прежних  публикациях,  а  значит,
никто  не  пытался  утаить  от  мирового  общественного    мнения
каких-либо "секретов НЛО".
     Разумеется,   и    этой    огромной    документации    можно
противопоставить  утверждение,  столь  же   настойчивое,    сколь
голословное, будто ВВС США все же умалчивают о  каких-то  тайнах,
продолжают скрывать их (или же что исследования были недостаточно
эффективными  или  недостаточно  точными).   Однако,    по-моему,
продолжать отстаивать прежнее  мнение  --  значит  с  объективной
точки зрения перейти на точку  зрения  фанатизма,  граничащего  с
паранойей.  Ведь  параноик,  как  известно,  любые  факты,   даже
совершенно невинные и посторонние, считает  втайне  направленными
против него. И если уж я в  качестве  незаинтересованной  стороны
должен  решать,  кто  в  большей  степени  заслуживает   доверия,
участники всех упомянутых выше исследовательских программ ВВС США
или самозванные  представители  уфологии,  то  я  высказываюсь  в
пользу первых -- тем увереннее, что есть и другие  доказательства
их правоты.
     Кроме ВВС США, проблемой НЛО  занималась  и  так  называемая
СЕТI  --  добровольная  организация    ученых,    преимущественно
советских и американских, целью которой является поиск  внеземных
цивилизаций  (Communicatin  with  Extraterrestial  Intelligence).
Ученые, объединенные в СЕТI,  --  это,  несомненно,  умы  первого
класса во  всемирном  масштабе,  индивидуальности  гораздо  более
крупные, нежели научный персонал ВВС  США.  Тем  не  менее  среди
научных групп, занимавшихся уфологией, я называю СЕТI  на  втором
месте, поскольку она не  располагала  даже  частицей  тех  сил  и
средств,   которыми    по    очевидным    причинам    располагают
военно-воздушные  силы  Соединенных  Штатов.  И  что  же?  Выводы
ученых, занимавшихся данной проблемой в рамках СЕТI,  в  точности
соответствуют результатам всех уфологических  программ  ВВС  США:
никаких НЛО нет.
     Уфологические  программы,  осуществлявшиеся  под  патронатом
американского  министерства  обороны,  преследовали  не   столько
собственные  научные  цели,  сколько    защиту    государственных
интересов США (в первую очередь речь шла о том,  не  представляют
ли НЛО угрозу для Соединенных Штатов). Тем большее значение имеет
вывод ученых СЕТI -- ведь они больше, чем  кто  бы  то  ни  было,
заинтересованы в обнаружении хотя бы  малейших  следов  внеземных
цивилизаций. То обстоятельство, что какой-нибудь  НЛО  мог  бы  с
большей или  меньшей  вероятностью  оказаться  зондом  внеземного
происхождения или  хотя  бы  частью  такого  зонда,  само  собой,
гораздо меньше интересовало ВВС США, нежели СЕТI. И все же ученые
СЕТI не смогли обнаружить в  материалах  уфологии  доказательств,
пусть даже косвенных, в пользу гипотезы о присутствии инопланетян
в непосредственной близости от Земли. Можно, конечно, подвергнуть
сомнению и этот полученный независимым путем вывод,  но  в  таком
случае насколько же велика  должна  быть  недобросовестность  или
невежество  ученых  СЕТI,  чтобы  отрицать  загадочный   характер
явлений,  от  правильной  оценки  которых  зависит  будущее    их
собственной  организации!    Разве    могли    бы    специалисты,
объединившиеся  как  раз  для  того,  чтобы   обнаружить    следы
инопланетного  разума,  категорически  отказываться  от  изучения
следов этого разума, которые сами идут к ним в руки? Если и можно
предположить  какие-то  посторонние  мотивы  у  исследовательских
групп ВВС США, то какой смысл ученым СЕТI, независимым от ВВС США
и любого правительства,  отрицать  какую-либо  реальную  ценность
доказательств существования НЛО? Для меня ответ  на  этот  вопрос
совершенно ясен: в такой чудовищный сговор,  в  такую  чудовищную
недобросовестность стольких  независимых  одна  от  другой  групп
исследователей я поверить не в состоянии.

2

     Вторая группа аргументов против тезисов  паранауки  уфологии
касается различия между  методами  приверженцев  НЛО  и  методами
институциональной науки.
     Тот, кто регулярно знакомится хотя  бы  с  частицей  мировой
научной    литературы,    представляет     себе        количество
неортодоксальных,  дерзких,  странных  до  фантастичности  работ,
которые из года в год публикуются в научных изданиях. Ведь  здесь
печатаются и работы, основанные на данных,  которые  впоследствии
оказываются  неверными,  и  работы,   содержащие    неправомерные
обобщения, ошибочные экстраполяции, ложные догадки и  так  далее.
Но мировая наука как целое действует наподобие сита,  отделяющего
пшеницу от плевел: она правду видит,  хотя  и  не  скоро  скажет.
Суждения отдельных ученых, хотя бы и нобелевских лауреатов,  хотя
бы даже Эйнштейнов, сами по себе не имеют  доказательной  силы  в
науке. Они получают ее (то есть могут  ее  получить)  лишь  после
многократных и тщательных проверок.
     И как раз коллективный, внеличностный характер науки, та  ее
особенность, что процедуры познания,  складывавшиеся  столетиями,
стоят  выше  любого  индивидуального    мнения,    даже    самого
авторитетного,  служат  гарантией  действительной   объективности
познания, и надежнее этой гарантии ничего быть не может.  Это  не
означает абсолютной непогрешимости науки, но означает нечто более
важное: наука  ошибается,  однако  в  своем  дальнейшем  движении
аннулирует собственные ошибочные утверждения. Говоря  по-другому,
наука как целое представляет собой систему с сильной тенденцией к
самокорректировке.  И  обвинять  науку  в  тупом,  злонамеренном,
демагогическом  или  диктуемом  какими-либо  иными   посторонними
соображениями отрицании фактов,  которые  являются  ее  кровью  и
воздухом,  --  значит    не    понимать    ее    основополагающих
функциональных принципов.

3

     Две следующие  группы  моих  "антиуфологических"  аргументов
касаются уже самих свидетельств  существования  НЛО,  на  которые
ссылается паранаука уфология. Первая  из  них  имеет  в  виду  ту
особенность  "внутренней  истории"  уфологии,  которую  я  назову
стремительным размножением гипотез  на  базе  все  тех  же  самых
фактических  данных.  НЛО  изучаются  уже  тридцать  лет;  как  и
следовало ожидать, посвященная им литература росла  со  скоростью
снежногокома. Гипотез о природе НЛО стало гораздо больше, и  сами
они стали гораздо более изощренными, сложными, детализированными,
чем в первые годы. Совершенно иначе обстоит дело, если речь  идет
о сводных таблицах случаев  наблюдений  НЛО,  которые  признаются
реальными в меру критическими уфологами (то  есть  не  теми,  что
принимают за чистую монету сообщения Джорджа Адамски, не раз и не
два  побывавшего  на  борту  Летающих  Тарелок  и  объяснявшегося
по-английски с их внеземными экипажами). Здесь  нельзя  усмотреть
никаких перемен, никакого прогресса, никаких  феноменов,  которые
были бы не повторением или видоизменением уже известных, а  новым
этапом, новым звеном в цепи доказательств реальности НЛО.
     Их поведение осталось  неизменным  с  1947  года:  внезапное
появление, необычные эволюции в  воздухе,  порой  приземление  на
небольшой срок,  но  никогда  не  остается  материальных  следов,
анализ  которых  указывал  бы  на  их  внеземное   происхождение.
Сторонники НЛО,  которые  на  основании  сообщений  уфологической
прессы  утверждают,  будто  места  приземления  НЛО  подвергались
тщательному  обследованию,  поступают  столь  же  наивно,   сколь
легкомысленно.  Ведь  тщательное  обследование  предполагает,   в
частности,  химический  и  хроматографический  анализ,  благодаря
которому  на  опаленных  стеблях  травы  можно  обнаружить  атомы
изотопов химических элементов во фракциях, которые не встречаются
на Земле ни в природе,  ни  в  продуктах  деятельности  человека.
Ограничиться утверждением, что где-то почва оказалась  выжженной,
горячей, обугленной, в науке можно было  лет  сто  назад,  но  уж
никак не сегодня. А если бы  кто-нибудь  стал  утверждать,  будто
изотопный состав и радиологическая активность олова, капающего из
"поврежденного НЛО", в точности те  же,  что  у  нашего,  земного
олова, поскольку-де "экипажи пришельцев",  желая  скрыть  от  нас
свое   внеземное    происхождение,    используют    землеподобные
субстанции, --  такое  заключение  я  без  колебаний  причислю  к
сказкам. Если уж пришельцы  желают  замаскироваться,  то  при  их
технологическом превосходстве они  могли  бы  сделаться  для  нас
совершенно невидимыми.

4

     Наконец, к четвертому разряду аргументов  против  реальности
НЛО как внеземных объектов (а  значит,  космических,  ибо  другой
альтернативы нет)  следует  отнести  количество  постулируемых  в
уфологической  литературе  "неопознанных   летающих    объектов".
Предположим, что в нашей Галактике  имеется  миллион  технических
цивилизаций. Предположим далее.  что  только  одна  десятая  всех
звезд Галактики  заслуживаст  с  течки  зрения  этих  цивилизаций
изучения при помощи космических аппаратов.  При  таком  допущении
каждая из миллиона цивилизаций должна ежегодно  высылать  10  000
летательных аппаратов для того, чтобы хоть  один  из  них  достиг
Земли. Если цивилизаций в Галактике меньше или же если не все они
отправляют каждый год по 10 000 таких аппаратов, то на Земле один
космический аппарат будет прибывать не ежегодно, а гораздо  реже.
Если принять оценки плотности космических цивилизаций, которые  в
СЕТI считаются  наиболее  оптимистическими,  то  Земля  могла  бы
рассчитывать на визит "зонда пришельцев" раз в 10 000 лет.
     Если же (во избежание абсурдных выводов)  предположить,  что
объекты, подобные нашей Земле, в Галактике не типичны и редки, то
есть что цивилизации представляют собой в Галактике изолированные
феномены (что, собственно, и делало  бы  вероятным  более  частые
посещения Земли "зондами" инопланетян), то тем  самым,  хотим  мы
того или нет, мы признаем,  что  инопланетян,  которые  могли  бы
отправить к нам что бы то ни было, не миллион, а гораздо  меньше.
А  если  так,  если  их,  например,  всего  10  000,  то   каждая
цивилизация Млечного Пути должна  ежегодно  высылать  1  000  000
аппаратов, чтобы один из них достиг Земли.
     Между  тем,  по  данным  уфологии,  "неопознанные   летающие
объекты" наблюдаются на Земле ежегодно  сотнями.  Именно  столько
наблюдений  остается,  если,  как  это  делают  более  осторожные
приверженцы уфологии, отбросить недостаточно достоверные  случаи,
ибо общее число сообщений о наблюдениях НЛО достигает  нескольких
тысяч в год. Однако же сотни  НЛО  на  земном  небе  предполагают
Галактику,  буквально  кишащую  цивилизациями,  то  есть   такую,
которая находится в полном противоречии с данными астрофизики, из
которых исходит СЕТI, а значит, она является чистой фантазией.
     К концу своих заметок я приберег известие, необычайно, как я
полагаю, благоприятное для сторонников НЛО. Недавно  американский
журнал  "Нэшнл  инкуайрер"  повысил  премию  за    предоставление
доказательства внеземного происхождения НЛО со 100  000  долларов
до миллиона. Приятной прибавкой к указанной сумме будет еще одна,
более  скромная;  "уфологический  скептик"  Филип  Класс    готов
выплатить премию в  10  000  долларов  из  собственного  кармана.
Доказательства реальности НЛО  можно  ему  направлять  по  адресу
популярного  американского  журнала  "Эвиэйшн  уик   энд    спейс
текнолоджи". Что же касается миллиона, обещанного журналом "Нэшнл
инкуайрер", то об адресе  можно  справиться  у  Икна  Ридпата  из
английского  еженедельника  "Нью  сайентист"  (Лондон,  SEJ  9LS,
Stamford  Street).  Осмеливаюсь  рекомендовать  этот  адрес  всем
энтузиастам НЛО, которых мои заметки не убедили.

                  1977 г.

   Станислав Лем.
   О сверхчувственном познании.

 "О poznaniu pozazmyslowym"
 Rozprawy i szkice. Krakow, 1975.
 Пер. И. Левшина

I

     В последнее время оккультизм вновь в  чести  почти  во  всем
мире. Он появился в  новом  воплощении,  в  новой  классификации,
отрекаясь  от  титула  тайного  знания,  потому  что  сам  термин
"оккультизм" для многих людей мало что  значит.  То,  что  в  нем
абсолютно неудобоваримо для науки,  его  связи  с  "тем  светом",
подверглось незаметной ампутации. Однако отсеченная часть  вместе
с источниками, питающими ее, не была выброшена на свалку, а  лишь
перенята искусством, найдя прибежище в киностудиях. Там она может
пугать и морочить, доставляя сильные  ощущения  публике,  которая
вовсе не смущена этим, потому что не воспринимает это всерьез.  В
то же время препарированная  оставшаяся  часть  на  наших  глазах
поспешно  рационализируется.  Форма   изменилась    основательно:
никаких трансов, медиумов, эктоплазмы, сохрани боже  от  духов  и
спиритизма,  остались  только   ясновидение,    опирающееся    на
вещественные  доказательства  и  содержащуюся    в    фотоснимках
информацию,  телепатическая  передача,  телекинез  или  вызывание
мыслью  материальных  изменений,  криптестезия   или,    наконец,
психотроника.
     Я высказываюсь по поводу этих вечно затягивающих  в  трясину
дискуссий и вечно возвращающихся вопросов весьма неохотно. Однако
в  споре  фельетонистов,  подсиживающих  друг  друга  по   поводу
дневников ясновидца, публиковавшихся в "Литературе"  [В  середине
70-х годов в польской печати живо  обсуждались  опубликованные  в
еженедельнике "Литература" дневники "ясновидца" Чеслава Климушко,
якобы обладающего  даром  сверхчувственного  восприятия,  который
позволяет  ему  находить  похищенные   предметы    и    указывать
местонахождение   тела    умершего,    пользуясь    только    его
фотопортретом, снятым в  любой  период  жизни  разыскиваемого.  В
своих воспоминаниях Ч. Климушко сообщал, что  его  необыкновенные
способности не  раз  помогали  органам  гражданской  милиции  при
раскрытии преступлений.], было упомянуто мое имя,  призванное  на
выручку  поставленным  под  сомнение  сверхчувственным  явлениям.
Отсюда возникло мнение, что я не только сам не сомневался в  этих
явлениях, но и осуждал тех, кто  их  категорически  отрицает.  По
этому поводу я могу сказать  только,  что  проблема  эта  не  для
фельетонных баталий.
     Ч. Климушко я лично не знаю, его дневников не читал,  но  не
считаю, что можно отделаться от них (а также  от  других  текстов
подобного рода) насмешками, ведь от  этого  только  увеличивается
полемическая неразбериха. Но раз уже на меня ссылались, я  считаю
дальнейшее молчание неуместным.

II

     Не  буду  скрывать,  что  пишу  эти  слова  прежде  всего  с
ощущением  скуки.  Воистину  оккультизм  --  это  ванька-встанька
истории или же ее неотъемлемая составляющая, выражаясь на  модный
философский лад. Я сам пережил эту горячку и выздоровел от нее, и
после  нее  остались  толстые  тома  специальных  трудов  в  моей
библиотеке и пачки карт Зеннера в ящике письменного стола, потому
что я сам занимался этими проблемами в послевоенном Кракове,  без
малого тридцать лет назад. Всю эту литературу ни объягь, ни  даже
вкратце  пересказать  в  такой  скромной  попытке,    как    эта,
невозможно,  поэтому  я  ограничусь  анекдотом.  На  рубеже  века
медиумизм праздновал свой триумф. Были такие знаменитые  медиумы,
как Эвзапия Палладино, итальянка, крестьянка по происхождению, на
сеансах  которой  собирались  научные  светила  мира  и   которая
обратила в оккультную веру нескольких -- говорят,  выдающихся  --
ученых. Потом ее изобличили в мошенничестве, но она  не  потеряла
всех своих сторонников; те, кто остались  ей  верны,  утверждали,
что она обманывала только тогда, когда  ослабевали  ее  природные
способности, чтобы не разочаровать участников сеанса. Как  видно,
volenti non fit iniuria.[Нет обиды изъявившему  согласие  (лат.)]
Но не в этом соль анекдота. Медиумы  предпочитали  действовать  в
полной  темноте;   собственно,    они    были    лишь    рупорами
эктоплазматических явлений и  феноменов,  которые  при  свете  не
желали приводить столики во вращение, а  также  выполнять  тысячу
других загадочных действий, скрупулезно записанных в бесчисленных
протоколах. На рациональную аргументацию -- например что свет  --
это лишь небольшой отрезок спектра электромагнитных волн, и  если
сверхчувственным  явлениям  не  мешает  инфракрасное   излучение,
допустим  кафельной  печи,  то  им  не  могут  помешать  и  лучи,
испускаемые лампой,-- медиумы не отвечали, упорно стоя на занятых
позициях. Что же с ними в конце концов произошло? Их было  много,
буквально тысячи, как  я  уже  сказал,  и  притом  большую  часть
таинственных явлений не  удалось  разоблачить  как  мистификации.
Произошло  нечто  до  смешного   банальное:    были    изобретены
ноктовизоры и другие устройства для видения в  темноте,  и  после
этого у всех медиумов их дар как рукой сняло.

III

     Из сказанного выше  можно  было  бы  сделать  вывод,  что  я
решительный противник оккультизма или  же  психотроники,  но  это
вовсе не так. Конечно, я признаюсь в скептицизме, но ведь это  не
то же самое, что полное и безусловное отрицание.  Я  привел  этот
пример, чтобы показать, что речь идет об  области,  имеющей  свою
долгую  и  запутанную  историю,  и  это    история    надежд    и
разочарований, повторяющихся периодически, благодаря  чему  можно
вывести свойственные  ей  закономерности,  достойные  внимания  и
побуждающие к размышлению.
     Я отмечаю по меньшей мере две такие закономерности  и  готов
вывести из них третью, как предположение и прогноз на будущее.
     Первая закономерность этих  явлений,  рассматриваемых  вдоль
оси исторического времени, основывается на  том,  что  не  только
названия,  не  только   смысл,    классификация    и    детальная
терминология, но и то, что можно было  назвать  "самим  существом
дела", каждый  раз  диктуется  всей  этой  феноменалистике  духом
времени. Ведь сначала это было знание тайное, высшее, а  порой  и
единственное,  потом  оно  ушло  в  подполье  или  же  перешло  в
оппозицию науке, и тогда на него начали ссылаться  как  на  сферу
явлений, свидетельствующих,  что  научное  познание  не  обладает
универсальной компетентностью, коль скоро есть нечто такое,  чего
наука объяснить не в состоянии и что  тем  самым  доказывает,  ее
ограниченность. На  исходе  XIX  века  наконец  появились  первые
серьезные попытки научно освоить эти явления, то есть  превратить
их в дисциплину, несколько обособленную, но все же  принадлежащую
к области научного познания.
     Немцы,   за    которыми    следует    признать    неизменную
систематичность и точность в соблюдении методики, сделали на этом
поприще особенно много. Венцом их энциклопедических  усилий  были
объемистые    тома,    длиннейшая    библиография,      каталоги,
классификационные таблицы, таксономии  и  протоколы,  оперирующие
красивой наукообразной терминологией,  которые  сейчас  покрылись
уже толстым слоем пыли. Это вовсе не значит, что их  авторы  были
попросту  сторонниками  "научного  оккультизма".  Взять  хотя  бы
профессора Макса Дессуара. Психолог по образованию. он  занимался
оккультизмом несколько десятков лет и, признав, что  не  во  всем
может усматривать мистификацию,  заблуждение,  недоразумение  или
просто  мошенничество,  до  конца  сохранил,   однако,    сильный
скептицизм, потому что не нашел никаких позитивных экспериментов,
способных выдержать огонь критики. Тогда не удалось ни отвергнуть
эти загадки как фиктивные, ни решить  их  как  реальные.  И  это,
собственно, вторая закономерность истории оккультизма: в ней  все
и всегда  только  предвещает,  начинается,  прорастает,  обещает,
возбуждает надежду,  но  ничего  не  исполняется  и  не  решается
окончательно.
     Дессуар и его современники  посещали  спиритические  сеансы,
участвовали в разговорах  с  медиумами,  пребывавшими  в  трансе,
наблюдали эктоплазматическое свечение и предметы, поднимавшиеся в
воздух в  затемненном  помещении,  ощущали  левитацию  стола,  за
которым  они  сидели,  положив  сверху  руки,  а  потом  все  это
описывали по возможности точно и дискутировали без  конца,  но  в
тридцатых-сороковых годах под влиянием новых  научных  веяний  по
примеру  школы  американца  Райна  экспериментаторы   вместе    с
исследуемыми переселились в лаборатории на яркий свет, под надзор
статистических таблиц, исследования стали проводиться  в  строгой
изоляции и под тщательным  контролем,  и  с  этого  началась  уже
математизация исследуемой  области,  а  терминология  пополнилась
понятиями вроде  уровня  достоверности,  статистически  значимого
отклонения, среднего значения, нормального распределения Пуассона
[ Автор смешивает два различных закона распределения:  нормальный
закон Гаусса и пуассоновское распределение редких событий.] и  т.
д.
     Раин    в    противоположность    Дессуару    верил        в
сверхчувствительные способности и даже в загробную жизнь, в духов
("spirits survival"), но, хотя он и писал об этом в трудах своего
института, ему не удалось создать ни экспериментальных  ситуаций,
ни  измерительных  шкал,  которые  позволили  бы  наладить  некую
спиритометрию. Зато школа Райна освежающе и  новаторски  повлияла
на аналогичные исследования англичан, которые  проводились  тогда
еще традиционными способами. Там, то есть в Англии  (а  было  это
уже в пятидесятых годах), в  "сверхчувственную  веру"  обратились
несколько довольно уважаемых ученых  (и  не  только  психологов),
которые ранее категорически отрицали реальность каких  бы  то  ни
было явлений сверхчувственного познания.
     Главным орудием исследователей  тогда  были  карты  Зеннера,
похожие на обычные игральные карты, но с рисунками звезды, круга,
крестика и т. д.; исследователь перекладывал карты, а  испытуемый
должен был, не видя их, отгадать рисунок, причем на самом деле  у
некоторых из  них  количество  угадываний  значительно  превышало
ожидаемую  вероятность  весьма  значительно,  а  иногда  --    по
статистическим.  стандартам  --  их  результаты    были    просто
ошеломляющими.
     Методика  опытов  продолжала  совершенствоваться.  Уже    не
исследователь тасовал карты, а машина, да и сами  карты,  орудие,
на первый взгляд примитивное, позволяли проверять самые различные
сверхчувственные  способности  испытуемого.  Если   исследователь
смотрел на карту, а исследуемый должен был ее угадать, речь шла о
выявлении телепатии или чтения мыслей; если  экспериментатор  сам
карт не видел, а только перекладывал их из одной стопки в другую,
имелось в виду ясновидение,  криптестезия  (терминология  еще  не
установилась  окончательно).  В  конце  концов  оказалось,    что
некоторые испытуемые отгадывают как будто бы не столько ту карту,
которую брал в руки экспериментатор, сколько  следующую,  которую
он  возьмет  затем,  а  это  уже  была  премониция,   предвидение
будущего, феномен еще более удивительный.
     В  том,  что  отклонения   от    статистического    ожидания
происходили, не может быть не малейшего  сомнения.  Была  открыта
даже своеобразная кривая  протекания  эксперимента.  У  человека,
который исключительно хорошо читал мысли (или же закрытые карты),
в начале сеанса процент угадывания был  выше  вероятностного,  но
все же не слишком высок; примерно  на  середине  часового  сеанса
попадания учащались, а затем довольно быстро их число  падало  до
чисто вероятностного уровня. Некое умение  как  бы  пробуждалось,
нарастало и усиливалось, а в конце опыта исчерпывалось словно  от
утомления, вызванного постоянной сосредоточенностью.
     Правда, все эти данные (а испытуемыми  были  преимущественно
студенты, которым платили за участие  в  сеансах,  то  есть  люди
заинтересованные) не  прогрессировали.  Райну  вроде  бы  удалось
однажды найти человека, который отгадывал почти 90% всех карт,  а
вероятность  такого   чисто    случайного    совпадения    просто
астрономически низка (если все  время  брать  по  две  все  время
перетасовываемые колоды и выкладывать из каждой колоды  по  одной
карте, то понадобилось бы ждать  миллионы  лет,  пока  по  чистой
случайности карты обоих рядов совпадут на 90%). Но в лабораторных
условиях такой феномен никогда больше не повторился, и речь может
идти  только  об  отклонениях  от  вероятностного  распределения,
правда, отклонениях, импонирующих любому  естествоиспытателю,  --
порядка 1:10 000 или даже 1:100 000, но эти явления  обладали  бы
доказательной  силой  только  в  длительных  сериях  опытов.    В
отдельной же серии обычно было не больше, чем  7,  8,  изредка  9
угаданных карт из 25, в то  время  как  среднее  ожидаемое  равно
пяти. Я так подробно  останавливаюсь  на  этом,  потому  что  это
единственные полностью надежные, не подлежащие  сомнению  научные
данные, которыми мы на сегодняшний день располагаем. Ничего более
значительного  с  тех  пор  не  было  продемонстрировано    столь
неопровержимо. Когда студенты измучились, фонды,  предназначенные
на исследования,  иссякли,  а  вместе  с  ними  и  первоначальный
энтузиазм экспериментаторов, все понемногу распалось само собой.
     Наиболее радикальную гипотезу, отрицающую существование всех
вообще сверхчувственных явлений в  контексте  исследований  школы
Райна, выдвинул англичанин, довольно эксцентричный мыслитель и  в
какой-то степени философ науки, Спенсер Браун. Он утверждал,  что
то, что наблюдается в  описанных  выше  исследованиях,  вовсе  не
реальные явления и не  феномены  сверхчувственного  познания,  но
совершенно  пустые,  лишенные  какого-либо   субстрата    длинные
вероятностные серии. Именно такие  серии,  говорил  Браун,  имеют
тенденцию  к  развитию  отклонений  от  среднего   вероятностного
значения,  отклонений,  которые  сперва  появляются,   а    потом
исчезают. Грубо и  обиходно  говоря,  здесь  имеют  место  редкие
случаи  или,  вернее,  исключительные  совпадения,  за   которыми
абсолютно ничего  не  стоит,  так  же  как  ничего  не  стоит  за
восьмикратно подряд выпадающим в рулетке красным цветом.
     Пожалуй, в  этой  аргументации  есть  доля  истины.  Случаи,
крайне маловероятные статистически, бывают с каждым человеком, но
обращают на себя  внимание  только  при  особых  обстоятельствах.
Недавно, будучи на книжной ярмарке во Франкфурте, я договорился с
одним американцем о встрече, но заблудился  среди  павильонов  (а
это настолько большая территория, что посетителей  по  ней  возят
автопоезда) и понял, что  не  найду  его  на  условленном  месте,
потому что  назначенный  час  уже  миновал.  Уже  не  надеясь  на
встречу,  я  вдруг  столкнулся  с  ним  почти  в  километре    от
назначенного места. Произошло это  в  толпе  среди  многих  тысяч
людей, и если бы кто-нибудь из нас появился  позднее  на  две-три
секунды или прошел через то место с аналогичным  упреждением,  то
встреча наверняка бы не состоялась, а значит, это событие следует
считать крайне маловероятным, хотя вероятность эта  не  поддается
точному расчету.
     Кстати, американец в отличие от меня не обратил внимания  на
обстоятельства нашей  встречи,  и  это  я  объясняю  тем,  что  я
"натренирован" в мышлении категориями статистики. Если совпадение
несущественно, как описанное выше,  его  забывают,  если  же  оно
связано  с  драматическим  событием,  таким,  как  чьято  смерть,
болезнь, катастрофа и т. д., то сочетание случайностей  выступает
в  ореоле  таинственности  и  необычайности  и  побуждает  искать
объяснения, которые не сводятся к чистой  случайности.  А  отсюда
один  только  шаг  до  того,  чтобы  заподозрить    вмешательство
парапсихологических факторов.
     Случайные серии имеют  место  также  в  играх  (например,  в
азартных) в виде так называемых "полос" удач и неудач.  Поскольку
игрок заинтересован и эмоционально вовлечен в игру не меньше, чем
приверженец  парапсихологии,  у  них  обоих  над  тенденцией    к
статистической  оценке  шансов   одерживает    верх    склонность
доискиваться связи между  явлениями,  скрытой  от  непосвященных.
Тому, кто проиграл последнюю рубашку, играя в рулетку по  "верной
системе", нельзя объяснить, что он пользуется ложной  стратегией,
ибо шансы на выигрыш совершенно  случайны;  а  человек,  которому
приснилась смерть брата за две недели до того, как тот скончался,
никогда не поверит, что  между  его  сном  и  этим  событием  нет
никакой связи.
     Однако (я уже писал об этом в  "Фантастике  и  футурологии")
возможно, что вещие сны  и  прочие  формы  предсказания  будущего
существуют и в то  же  время  не  существуют.  Они  существуют  в
субъективном смысле и не существуют как явления, которые  требуют
обращения к чему-либо  кроме  статистики  совпадений  в  численно
больших множествах. Если десять миллионов жителей большого города
каждую ночь видят сны, то весьма вероятно, что какой-то их части,
к примеру 24 тысячам, приснится смерть близкого человека. В  свою
очередь, вероятно, что в течение ближайших недель  у  кого-нибудь
из этих 24 тысяч действительно умрет родственник или знакомый.  А
у кого же нет больных родственников, и  среди  чьих  знакомых  не
случается несчастных случаев?"
     Но таким -- статистическим -- образом никто  не  рассуждает.
Никто не смотрит на себя как на элемент численно весьма  большого
множества,  и,  вместо  того  чтобы  счесть  сон  и  явь    двумя
независимыми переменными,  мы  изумляемся  тому,  что  предвидели
несчастье раньше, чем оно произошло.
     А  если  кому-то  в  течение  его  жизни  такое   совпадение
встретится дважды, тут уже ничем не поможешь: ничем не выбить  из
головы этого человека убеждения, что его посещают вещие сны.  Это
касается  не  только  снов,  но  и  всех  вообще   пересекающихся
множеств, между которыми нет  причинно-следственной  связи.  Наша
жизнь течет, если  можно  так  выразиться,  в  море  неисчислимых
статистических явлений, причем цивилизация играет роль механизма,
призванного реально изгнать случайность  из  повседневного  бытия
(например,  врачебной   профилактикой,    бесчисленными    мерами
регламентации, например правилами дорожного движения или хотя  бы
страхованием,  служащими  для  сведения  к  минимуму  последствий
случайных событий); культура же  как  бы  устраняет  случайность,
особым  образом  ее  истолковывая.    Между    прочим,    поэтому
онтологические  воззрения  различных  верований   обычно    имеют
"бухгалтерский"  характер  (ничто   не    происходит    случайно.
Провидение  всему  ведет  счет,  и  за  все  будет  награда,  или
наказание на том свете).
     Поэтому подозревать случайные явления в том, что  они  всего
лишь видимость, за которой стоят причинно-следственные механизмы,
недоступные  научному  объяснению,   вовсе    не    есть    нечто
исключительное для, поведения, подчиненного  нормам  культуры,  а
скорее естественное, хотя и несколько  преувеличенное  проявление
этих норм.

IV

     Я не берусь утверждать, что если  отцедить  чисто  случайные
совпадения из совокупности странных происшествий, то на дне наших
статистических сосудов ничего не останется. Но я  утверждаю,  что
отделение фракции таких  явлений,  "отягощенной  сверхчувственным
фактором", от явлений пустых  или  просто  редких  (обусловленных
стечением обстоятельств) -- одна  из  труднейших  задач,  которые
можно поставить перед наукой. Я считаю также  --  и  это  не  мое
частное мнение, а скорее голос науки, от имени которой я в данный
момент выступаю, -- что все необычайные переживания, все истории,
будто бы необъяснимые в рамках  известных  уже  законов  природы,
истории, которым их рассказчики придают столь большое значение  в
силу  эмоционального  отношения  к  ним,  в  качестве   материала
исследований по парапсихологии лишены всякой ценности. Изгоняя из
области  своих  интересов  подобные  сообщения,  не  принимая  во
внимание  личность  сообщившего,   наука    руководствуется    не
доктринерством и не скептицизмом, а лишь присущим ей методом.
     То, что человеческая  память  подвержена  ошибкам,  доказано
неопровержимо. Это же  относится  к  ценности  наших  наблюдений.
Упомянутая  уже  Эвзапия  Палладино  произвольно   манипулировала
учеными, которые как-никак были специалистами по части наблюдений
и экспериментов, вводила  в  заблуждение  людей,  которым  она  в
интеллектуальном отношении и в подметки не годилась.
     В реальности явлений, противоречащих известным ранее знаниям
о природе, таких, как  чтение  мыслей  или  ясновидение,  твердой
уверенности  у  нас  уже  нет.  Если  же  мы  сопоставим  твердую
уверенность с шаткой, то будем вынуждены  склониться  на  сторону
первой. Именно поэтому никакие воспоминания не могут считаться  в
точных науках действительными фактами. Такого права наука  никому
не дает, в том числе, разумеется,  и  ученым.  Если  какой-нибудь
физик сообщит, что провел  эксперимент,  в  котором  был  нарушен
закон сохранения энергии, то другие физики не станут  изучать  ни
ученых степеней, ни диплома  этого  физика,  а  просто  попробуют
повторить  эксперимент,  и  это  вовсе  не  значит,  что  ученого
подозревают в  жульничестве,  --  такова  лишь  обычная  в  науке
процедура. Если же  опыт  по  каким-либо  причинам  повторить  не
удается, то он просто не будет принят во внимание. Это необходимо
подчеркнуть: _н_е_в_о_с_п_р_о_и_з_в_о_д_и_м_ы_е_  _я_в_л_е_н_и_я_
_н_е_  _я_в_л_я_ю_т_с_я_   _с_у_б_с_т_р_а_т_о_м_     _н_а_у_к_и._
Поэтому я был удивлен, прочитав недавно в прессе запись дискуссии
по парапсихологии, в ходе  которой  некий  ученый  приводил  свои
необычайные переживания в доказательство того, что "что-то в этом
есть".  Воистину  необычайная  беззаботность.  Поскольку   законы
физики  выполняются  только    статистически,    то,    например,
проникновение карандаша через лист бумаги при  полном  отсутствии
следа  (дыры)  в  высшей  степени  невероятно,  но  не  абсолютно
невозможно. Другое дело, что вероятность такого события, то  есть
проявления  квантовотуннельного  эффекта    в    макроскопическом
масштабе, неслыханно мала. Космос должен был  бы  существовать  в
миллиард раз дольше, чем в действительности, для того чтобы  один
такой случай мог произойти. Все же речь идет о вероятности,  хотя
и  микроскопической,  но  не  нулевой.  Однако  физик,   которому
довелось  бы  наблюдать  такое  проникновение,  не  отважился  бы
рассказать о нем коллегам как о факте, потому что его высмеяли бы.
     Нужно  понять,   что    существует    огромное    множество,
объединяющее случайные события, происходящие  чрезвычайно  редко,
множество, состоящее как бы из одних исключений, а нам приходится
решать, нет ли в этом множестве  явлений  качественно  совершенно
отличных,  то  есть   вызванных    таким    причинно-следственным
механизмом, который до сих пор не распознан наукой и  поэтому  не
признан ею официально. А из попыток ученых конструировать --  как
в рамках своей специальности, так и вне этих рамок  --  гипотезы,
которые должны  рационально  объяснить  механизм  чтения  мыслей,
ясновидения и т. п., до сих  пор  не  вышло  ничего  такого,  что
удовлетворило  бы  всех  экспертов.  Я  лично  считаю  все,   что
говорится об электромагнитной (мозг  как  передатчик)  нейтринной
или же квантово-волновой  основе  телепатии,  не  соответствующим
реальным фактам.
     Всякое излучение подчиняется своим законам,  которые  никому
не позволено менять для подкрепления  угодной  ему  концепции,  а
если так, то, к примеру, результаты  приема  передаваемых  мыслей
должны  быть  тем  лучше,  чем  больше  количество    принимающих
телепатов (которые могли  бы  совместно  корректировать  принятые
поодиночке мысли). Это очевидно даже  для  профана.  При  высоком
уровне шумов в канале связи и низкой  избирательности  приемников
прием  сообщения  большим  количеством  аппаратов    одновременно
увеличивает шансы воссоздания оригинала  сообщения,  ведь,  кроме
шумов в канале  связи,  существуют  собственные  шумы  приемника,
причем в каждом аппарате они искажают разные фрагменты сообщения.
Между тем такого  кумулятивного  эффекта  в  телепатии  вовсе  не
наблюдается. Здравый смысл подсказывает провести  эксперимент,  в
котором зеркальце, помещенное на кварцевой нити гальванометра, мы
просили бы сдвинуть усилием воли не одного человека,  а  ста  или
ста тысяч. Если они  попробуют  объединенными  усилиями  сдвинуть
зеркальце влево,  то,  казалось  бы,  оно  должно  двигаться  тем
заметнее,  чем  больше  "телекинетических  атлетов"  участвует  в
эксперименте. Однако зеркальце и не думает двигаться.

V

     Я в общих  чертах  представил  две  закономерности,  которые
проявляются в истории сверхчувственных явлений: их  подчиненность
духу времени  и  неуловимость.  В  соответствии  с  духом  нашего
времени   иррациональное    тайное    знание    превратилось    в
рационализированную психотронику, ибо явления эти всегда попадают
под опеку области знания, которой в  данную  эпоху  присваивается
наивысший  социальный  статус.  Genius  temporis  [Дух    времени
(лат.).] облачал эти явления в  одежды  не  по  росту,  взятые  у
других явлений, которые потом неизбежно с них спадали. Так  было,
например, с магией sensu stricto [В строгом смысле (лат.).],  так
было потом с "животным  магнетизмом"  или  гипнозом.  "Магнетизм"
скончался естественной смертью, а гипноз  унаследовала  медицина.
Из-за неуловимости всех этих феноменов мы не в состоянии  так  их
сгустить, сконцентрировать, усилить, чтобы они удовлетворяли хотя
бы минимуму исследовательских  критериев,  чтобы  их  можно  было
воспроизвести и выделить среди случайных отклонений длинных серий
хаотических по своей сути событий.
     Из всего этого следует удручающий вывод, который  ранее  был
обещан как нечто вроде прогноза на будущее. Я считаю, хотя  и  не
мог бы этого доказать, что в  ближайшие  50  или  80  лет  ничего
принципиально  важного  в  рассматриваемой  нами    области    не
произойдет.  Это  значит,  что  интерес  к  этим  явлениям  будет
по-прежнему осциллировать -- то усиливаться, то  ослабевать,  что
новые  методы  исследования,  возникающие  по    мере    развития
естественных наук, будут и далее вторгаться  в  эту  область,  но
по-прежнему   будут    получаться    неоднозначные    результаты,
возбуждающие то большие надежды,  то  скептицизм,  но  ничего  не
будет решено окончательно, и вся эта  гора  экспериментов  сможет
родить  только  мышь.  Иначе   говоря,    практические    эффекты
исследований окажутся близкими к  нулю  и  немногим  лучше  будут
обстоять дела в  области  теории.  Все  по-прежнему  останется  в
полумраке на границе принятия наукой и изгнания из нее, и  вместе
с тем по-прежнему будут даваться самоуверенные обещания  быстрого
успеха,  решающего  перелома,  который  уже   близок,    обещания
необычайных открытий,  весьма  полезных  для  различных  областей
жизни, и по-прежнему они будут завершаться  положением,  которое,
не будучи ни полным  разгромом,  ни  победой,  носит  в  шахматах
название пата.
     Но это предсказание выглядит как увертка, потому что из него
не ясно, что означает такое топтание  на  месте  --  трудность  в
доказательстве истинности парапсихологии или в доказательстве  ее
ложности? Оно может означать и то и другое. Ибо неслыханно трудно
решительно доказать, что явление происходит или не происходит,  в
том  случае,  если  оно  --  а  именно  так  обстоит    дело    с
парапсихологией  --  противоречит  почти  всему  комплексу  наших
фундаментальных    знаний.    При    доказательстве      ложности
парапсихологии нам мешает то, что научные законы всегда  являются
лишь приближением к реальности, хотя порой они  достаточно  точно
соответствуют ей. Но и тогда нельзя утверждать,  что  это  "почти
полное соответствие" в  формулировке  сегодняшнего  дня  означает
абсолютное и окончательное тождество теории и фактов. Это следует
как из самой природы наших теорий, так и из  подбора  фактов,  на
которых они основываются. Это значит -- здесь мы  уже  совершенно
отвлекаемся от конкретной проблемы парапсихологии, -- что если мы
когда-нибудь и достигнем "вершины  познания",  то  есть  построим
такие теории, точнее и истиннее которых уже не может быть ничего,
то не будет и никакого метода, которым этот факт  --  наступившей
кульминации познания -- можно было бы доказать.
     Не менее плачевно обстоит дело при доказательстве истинности
парапсихологии,  ибо  эта  задача  --  согласовать  существование
парапсихологических явлений с нашими естественнонаучными знаниями
-- наталкивается на непреодолимые противоречия.
     Я попытаюсь показать, что  эти  противоречия  не  только  не
ослабевают, но,  напротив,  усиливаются,  и  сейчас  они  гораздо
острее, чем 30 - 40 лет назад. Парапсихологические явления  можно
расположить по степени их несоответствия с положениями науки.
     Этот перечень -- впрочем,  не  претендующий  на  полноту  --
выглядит следующим образом.

1.   Телепатия означает сверхчувственную передачу  информации  от
одного интеллекта к  другому.  В  передаче  могут  участвовать  и
несколько  интеллектов.  Поскольку  такая  передача  предполагает
существование  межмозговой  связи  и  способности  одного   мозга
находить  в  другом  существенную  информацию,  то    а    priori
представляется невероятным, чтобы такая связь и  такое  получение
информации  ("information   retrieval"    --    в    терминологии
информатики) у разных телепатов могли  осуществляться  различными
способами.
     Задача   создания    сверхчувственной    связи,    мгновенно
выхватывающей нужные данные из соответствующего мозга,  настолько
трудна, что мы не можем даже приблизительно наметить хотя бы один
способ ее реализации, между тем из данных наблюдений следует, что
разные телепаты решают эту задачу поразному. В одном случае связь
осуществляется на языковом уровне, а в другом --  на  внеязыковом
(например, на уровне символов, образов или же глубинных  телесных
ощущений);  в  одном  случае  телепат  контактирует  с  сознанием
человека, близкого ему, а в другом -- с незнакомым  человеком;  в
одном случае информация  передается  на  малые  расстояния,  а  в
другом расстояние не имеет  значения.  Таким  образом,  здесь  мы
имеем не одну задачу, а множество. Ведь прочитать мысли человека,
стоящего перед нами, -- это все равно что  читать,  держав  руках
закрытую книгу, а если неизвестно,  кто  знает  интересующие  нас
сведения, то это равносильно чтению книги,  стоящей  на  полке  в
одной из миллиона земных библиотек.
     Как можно отождествлять такие задачи?  Получается  так,  как
если бы все люди вообще не умели  летать,  а  некоторые  люди  не
только бы умели, но, кроме того,  каждый  из  них  делал  бы  это
по-своему: один словно  птица,  другой  как  ракета,  третий  как
вертолет, четвертый как реактивный самолет и т. п. Известно, что,
чем труднее задание, тем меньше способов его решения. А по данным
парапсихологии, то, что мы считаем невозможным, не  только  можно
исполнить, но и многими разнообразными способами,  причем  каждый
из них противоречит нашим знаниям иначе, чем все  остальные!  Это
значило бы, что наши знания основаны не на одном  заблуждении,  а
на огромном их комплексе, что их ошибочность тем  самым  является
многосторонней, прямо-таки универсальной!
     Следует  уяснить  себе  разницу  между  тем,  что    кажется
необычайным и невозможным необразованному рассудку  --  и  науке.
Для профана самопроизвольное "срастание" на его глазах  разбитого
стакана было бы чем-то необычайным, но все  же  не  таким  чудом,
каким  он  считает  воскресение  Лазаря.  А  для   ученого    нет
принципиальной разницы между  обоими  этими  явлениями:  и  то  и
другое  как  грубое  нарушение  законов  термодинамики  одинаково
недопустимо.  В  тридцатые  годы  исследователям  парапсихологии,
которые ничего не знали о термодинамических ограничениях передачи
информации,  чтение  мыслей  живущего  человека    представлялось
задачей в любом случае значительно более легкой, чем чтение того,
что мог знать умерший. Первую задачу они (например, Макс Дессуар)
считали явлением, в принципе объяснимым научно,  причем  во  всех
случаях, в то время как решение второй, по их мнению, должно было
свидетельствовать о существовании загробного  мира.  Поэтому  они
старались в каждом случае убедиться, могли ли данные,  полученные
от телепата, быть известны хотя бы одному живущему человеку,  или
же их мог знать только умерший. В  свете  же  современных  знаний
трудность первой и второй задач при определенных  обстоятельствах
одинакова. Предположим, что  кто-то  из  живущих  знает  факт,  о
котором мы спросили телепата. Дессуару казалось, что если искомая
информация заключена в мозгу живущего человека,  то  получить  ее
телепатическим путем несравненно легче, чем  сведения,  унесенные
кем-то в могилу.  Однако  это  вовсе  не  обязательно  так.  Дело
выглядит следующим образом: телепат должен  разыскать  конкретное
воспоминание, заключенное в памяти неизвестного человека. Сначала
он должен при помощи своего сверхчувственного  дара  найти  этого
человека среди миллиардов людей на Земле, а потом перетрясти  его
память, чтобы обнаружить информацию и передать ее  исследователю.
Между вопросом экспериментатора  и  ответом  телепата  иногда  не
проходит и одной минуты.
     Так вот с точки зрения теории  информации  такое  достижение
представляется  чудом.  Сканирование  миллиардов  мозгов,    даже
проводимое со скоростью света, потребовало бы многих часов,  ведь
каждый мозг должен быть  прозондирован  в  отдельности.  Если  же
скорость причинно-следственного процесса  (а  именно  таков  этот
зондаж) превышает скорость света (если световая скорость в данном
случае недостаточна), то это чудо не меньшее, чем  чтение  мыслей
мертвеца. О том, что телепат способен сканировать миллиард мозгов
сразу, не может  быть  и  речи,  поскольку  психические  процессы
независимо от того, как они протекают, подчиняются законам теории
информации. Психика -- это канал связи с определенной  предельной
пропускной  способностью,  с  определенным,  выраженном  в  битах
пределом переработки данных в единицу времени  и  т.  п.  На  это
могут возразить, что телепату вовсе не обязательно решать  задачу
наведения  разума  на  другой  разум,  то   есть    идентификации
разыскиваемого, а также  проблему  селекции  данных  (information
retrieval), потому что  телепатическая  связь  возникает  как  бы
путем короткого замыкания, в котором  ограничения,  накладываемые
теорией информации, не действуют. Правда, это аргумент вчерашнего
дня, потому что, как уже говорилось, мы  знаем,  что  психические
процессы точно так же  подчинены  законам  термодинамики,  как  и
нервные (  в  контурах,  проводящих  ощущения  к  мозгу).  Однако
забудем на минуту то, что нам известно.  Люди,  приводящие  такие
аргументы, не дают себе отчета в том, что перед нами  по  крайней
мере две загадки, а не одна; первая  --  это  механизм  типичного
телепатического акта, вторая -- его  чрезвычайная  редкость.  Это
два отдельных вопроса, ведь мы все могли  бы  быть  телепатами  и
все-таки не знать механизма этого явления так же, как сейчас.
     Если психика у некоторых людей может устанавливать  контакт,
освобождаясь от всеобщих законов природы, то почему не у всех? На
это,  в  свою  очередь,  иногда  отвечают,  что  речь  идет    об
индивидуальных различиях, аналогичных разнице в  интеллектуальных
способностях, в таланте и т.  п.  Но  каждый  нормальный  человек
располагает  умственными  способностями,  которые  в    усиленной
степени у некоторых людей составляют основу  творческого  таланта
или даже гениальности. А телепатические способности у нормального
человека всегда равны нулю.
     Различие между телепатом и обыкновенными людьми  имеет  либо
физическую, либо сверхфизическую  природу.  Если  это  физическое
различие, различие в строении мозга, то физической должна быть  и
природа  телепатической  связи,   следовательно,    она    должна
подчиняться законам передачи информации. Как же иначе?  Может  ли
то,  что  по  природе  является  физическим  ("мозговой    орган"
телепата), не подчиняться законам физики? Если же допустить,  что
это различие не  физическое,  то  тем.  самым  мы  вторгаемся  из
реального мира туда, где уже все возможно. Но тогда надо навсегда
отказаться от научного объяснения телепатии, подобно тому как  мы
воздерживаемся от информационных замеров явления  святых.  Таково
reductio ad  absurdum  [Доведение  до  абсурда  (лат.).]  слишком
сильного постулата.
     Мои  рассуждения  приводят  к  следующему  положению:   если
что-либо  и  происходит,  то,  во  всяком  случае,  не  в  рамках
указанного  выше  противоречия,  то  есть  телепат    не    может
одновременно подчиняться и не подчиняться законам  Природы.  Если
он этим  законам  подчиняется,  то  не  может  моментально  найти
необходимые данные независимо от того,  скрыты  ли  они  в  живом
мозгу или в мертвом, обратившемся в прах. Не может, потому что  с
точки  зрения  физики  и  то  и  другое  одинаково    невозможно.
Невозможности не различаются по степеням. .Воскресение из мертвых
столь же невозможно, как и нарушение  законов  термодинамики  или
действие со скоростью, произвольно превышающей световую. То,  что
никогда не происходит, не происходит никогда, и все тут.
     Телепатию следует поэтому признать явлением природным и  тем
самым признать, что большинство высказываний  об  обстоятельствах
получения телепатами  информации  основано  на  ошибках  опыта  и
наблюдений. Я утверждаю, что хотя бы часть тех задач, которые, по
данным парапсихологических протоколов, решали телепаты,  является
фикцией, которой  в  действительности  не  соответствует  ничего,
кроме  ошибочной  интерпретации  явлений.    Так,    моментальное
нахождение определенного человека среди миллиардов  других  людей
невозможно физически, тем более невозможно "выудить"  у  него  из
головы конкретные сведения так, словно кто-то, водя  магнитом  по
миллиардам пылинок, выхватил бы оттуда несколько железных опилок.
Минимальное  время  таких  поисков  можно  сегодня    приближенно
вычислить,  каков  бы  ни  был  механизм  мозговой   деятельности
телепата, потому что нам известны  граничные  возможности  всякой
передачи информации и всякой ее переработки так же, как  известна
граничная производительность  энергетических  машин,  которую  не
перешагнут никогда никакие машины будущего. Хотя  мы  по-прежнему
не знаем механизмов кодирования памяти, которым пользуется  мозг,
это  не  имеет  существенного  значения:  ведь  речь   идет    об
определении верхней границы его эффективности, а не о  конкретной
схеме функционирования мозга, логического  автомата  или  другого
информационного устройства.
     Таким  образом,  мы  знаем,  что  в   телепатии    наверняка
невозможно, если подвергнуть ее  рациональному  рассмотрению.  Но
даже при таком ограничении  сфера  телепатии  содержит  множество
задач,  которые  нам  не  по  зубам.  Однако  из    всех    задач
парапсихологии эти задачи легче всего реконструировать и понять.

2.   На втором месте по  степени  нарастающего  асхождения  между
сверхчувственными феноменами и научными знаниями  я  поместил  бы
телекинез. Передатчик любого типа энергии не  может  осуществлять
воздействие, превышающее его собственную мощность,  установленную
мощность,  как  выразился  бы  инженер.  Если  же  он  производит
воздействие большее, чем его установленная мощность, то действует
либо как  спусковой  механизм  (то  есть  пускает  в  ход  данный
процесс,  а  энергию  для  его  осуществления  доставляет  особый
источник), либо нарушает законы сохранения энергии. Но на законах
сохранения основываются все  наши  знания.  Ни  на  Земле,  ни  в
космосе мы не открыли ничего, что их нарушало бы. В таком  случае
более вероятен вариант спускового механизма. Но  откуда  в  таком
случае  берется  используемая  энергия?  Каков  бы  ни  был    се
конкретный источник, в опытах можно обнаружить  перетекание  этой
энергии как "убыток" ее в каком-то месте. Ни о чем подобном я  не
слышал.  Никто  в  парапсихологии  до  сих  пор  не    высказывал
утверждения,  что  телекинез  действует  по  принципу  спускового
механизма, как если бы  "духовный  атлет"  усилием  воли  спустил
взрыватель  ядерной  бомбы.  Впрочем,  и    это    представляется
невероятным,  поскольку  собственная  мощность   мозга    порядка
нескольких ватт, ее не хватило  бы  даже  на  то,  чтобы  согнуть
шпильку, а между тем некий израильтянин [Ури Геллер. Эксперименты
с ним  описаны  в  известной  книге  двух  стенфордских  физиков:
Путгофа и Тарга.] на Западе демонстрирует сгибание вилок  волевым
актом. Это представляется  абсолютно  невозможным,  такие  сеансы
должны оказаться мошенничеством.
     Остается еще  микротелекинез  --  дистанционное  воздействие
собственной мощности мозга. Об эксперименте, который  заключается
в попытке сдвинуть с места нить гальванометра, мы  уже  говорили:
такие опыты не дали никакого  положительного  эффекта.  В  то  же
время можно  было  слышать  об  изменении  динамики  элементарных
частиц, вызванном  усилием  воли  наблюдателя.  И  это  я  считаю
невозможным по следующим соображениям. Если бы это было  так,  то
следовало бы ожидать неумышленной фальсификации экспериментальных
данных, полученных в лабораториях такими физиками-атомниками, для
которых  очень  многое  зависит  от   определенных    результатов
проводимого ими эксперимента. Сторонники одной теории получали бы
одни результаты, а противники этой теории  --  другие,  поскольку
каждая из сторон по-своему перемещала бы траектории двигающихся в
зоне эксперимента элементарных  частиц.  Правда,  не  все  физики
одарены талантом  телекинеза,  но  трудно  допустить,  чтобы  все
множество физиков  не  пересекалось  бы  с  множеством  "духовных
атлетов". Тем не менее ничего подобного не происходит. А  значит,
и "микротелекинез", скорее всего, реально не существует.

3.   Еще больше противоречит данным науки ясновидение, по крайней
мере  в  некоторых   запротоколированных    случаях.    Поскольку
невозможно  рассмотреть  весь  репертуар  действий,  входящих   в
область  ясновидения,  поговорим    конкретно    о    способности
устанавливать  местонахождение  человека,  фотографию    которого
показывают ясновидцу. Этот человек может  находиться  в  соседней
комнате или на другом конце света, он может быть жив  или  мертв,
переодет или подвергнут пластической операции,  которая  изменила
его до неузнаваемости, может быть старцем,  в  то  время  как  на
фотографии изображен ребенком и т. д. Уже отсюда видно, что  речь
опять-таки  идет  не  об  одной  задаче,  а  о  целом   множестве
несводимых друг к другу задач, не допускающих существования одной
и той же методики, которая позволяла бы  решать  их  все.  Однако
указанные различия как будто не  доставляют  истинному  ясновидцу
особых трудностей. Как же он это  делает?  Только  ради  бога  не
говорите о "психической энергии", которую  испускает  фотография,
потому что это сказки для детей младшего  возраста.  Рациональное
истолкование  таких  явлений  предполагает   ошибочность    наших
фундаментальных взглядов на  природу  причинности,  на  отношение
времени и пространства, на характер всех реальных процессов,  как
физических, так и биологических, одним словом,  чтобы  принять  и
включить в себя ясновидение, науке пришлось бы переиначить  себя,
начиная с самых основ, так что от нее не  осталось  бы  камня  на
камне. Печально, но ничего не поделаешь: ясновидение предполагает
не только другую науку, отличную от той, которой мы  располагаем,
но и другой, очень сильно детерминированный  мир,  в  котором  не
пропадает ни один след, не происходит  диссипация  энергии  и  не
действуют законы сохранения, где не действует правило возрастания
принципиальной невосстановимости событий по мере  их  удаленности
во времени. В соответствии со всей совокупностью наших знаний  на
небе и на Земле не существует  ничего  материально  обнаружимого,
что  связывало  бы  между  собой  старую  фотографию  младенца  с
закопанными в лесу под деревом останками старца, который  70  лет
назад был этим младенцем. Все следы. нити, связи должны  давно  и
необратимо распасться до полной невосстановимости. Здесь мы имеем
дело с заведомо необратимыми процессами,  подчиняющимися  второму
закону  термодинамики  и  множеству  других   законов,    которые
составляют костяк наших знаний.

     Закрывая на этом перечень, я должен пояснить, что не  ожидаю
никакого перелома в парапсихологии даже через 80 лет, потому  что
в течение этого времени маловероятно не  появление  какого-нибудь
одного революционного открытия,  но  такая  коренная  перестройка
всей  науки,  которая  абсолютно    необходима    для    освоения
сверхчувственных  феноменов  (или  хотя  бы  только    телепатии)
методами рационального познания. Я считаю, что  для  этого  будет
мало и  ста  лет.  Попросту  говоря,  нет  никаких  соответствий,
никаких точек соприкосновения между знаниями,  которые  накоплены
многовековым трудом и  подтверждены  бесчисленными  открытиями  в
технике, доказавшими  свою  практическую  эффективность,  и  теми
знаниями,  которые  необходимы,  чтобы    наука    ассимилировала
парапсихологию. Вот почему я считаю нынешнюю и  будущую  ситуацию
соответствующей пату в шахматах.
     Альтернатива сказанному выше сводится к признанию: все,  что
выдается  за  парапсихологические   явления,    есть    следствие
жульнического сговора, фальсификации  протоколов,  статистических
таблиц, наблюдений и тому подобных недостойных деяний, в  которых
участвуют заинтересовавшиеся этими вопросами люди  с  безупречной
репутацией и солидными научными достижениями. Перед нами ситуация
нелегкого  выбора  между  всеобщим  мошенничеством  в  науке  или
чудесами в науке. Это все равно как если бы нам сказали,  что  мы
должны сделать выбор между утверждениями, что солнце  сделано  из
свеклы или что оно сделано из соломы, причем  tertium  non  datur
[Третьего не дано (лат.).]. Мы должны либо отказаться от  всякого
доверия, которое питаем к работающим на этом фронте людям  науки,
либо -- почти целиком -- от самой  науки.  Так  вкратце  выглядит
реконструированная логически главная дилемма парапсихологии.
     Как я уже сказал, в настоящее время наука вовсе не относится
к  парапсихологии  безразлично.  Главным  аргументом  против  той
природы парапсихологических явлений, которую  им  приписывают  их
сторонники, является эволюционный принцип. Об огромной полезности
дара ясновидения для выживания вида не может  быть  двух  мнений.
Зачем нужны чувства,  когда  можно  путем  ясновидения  мгновенно
приспосабливаться к условиям окружающей среды?  Польза  телепатии
тоже была бы громадной, хотя, несомненно, меньшей.
     Здесь  следовало  бы  рассуждать  таким  образом.    Главным
требованием  для  двуполого   размножения    является    взаимное
отыскивание  самцов  и  самок  данного  вида.  Для  облегчения  и
обеспечения такого  поиска  эволюция  за  миллиарды  лет  создала
богатый арсенал  специальных  сигналов  и  способов  привлечения,
снабдив животных предназначенными  для  этого  органами,  внешним
видом и т. п., что было бы совершенно излишним, если бы они имели
возможность телепатического контакта. А значит, само  неслыханное
богатство  сигнальных  органов,  присущее.  миру  животных,    от
насекомых до антропоидов, свидетельствует против  наличия  у  них
телепатической связи. Она не может проявляться  в  животном  мире
даже частично, потому что, какой бы микроскопической ни была  эта
способность, естественный отбор усилил бы ее,  сконцентрировал  и
закрепил в течение сотен  миллионов  лет  эволюции.  Эволюционный
аргумент поэтому заставляет предположить, что телепатия, если она
существует, является функцией только  высокоразвитого  мозга.  Но
если бы она была коррелятом предчеловеческого  или  человеческого
интеллекта, то и в этом случае было  достаточно  времени  для  ее
усиления    путем    положительного    отбора,    Телепатия    на
антропологическом уровне дает особые выгоды для выживания  только
при наличии языка: что  это  за  передача  мыслей,  когда  нечего
передавать, ведь без языка нет логически упорядоченного мышления.
Но  опять-таки  язык  сформировался  по  меньшей  мере  несколько
десятков тысяч лет назад, так что и  в  этом  случае  времени  на
проявление результатов естественного отбора было достаточно. Даже
за историческое время порядка  10 - 13 тысяч  лет  прогресс  этих
способностей должен быть заметен, о чем,  однако,  нам  абсолютно
ничего не известно. Похоже на то, что хотя мы  и  имеем   дело  с
наследственной чертой, однако  с  такой,  которая  не  подвержена
естественному отбору. Что это может быть за черта?  Разве  только
такая, которая не означает ни телепатии, то есть передачи  мыслей
на  расстояние,  ни  ясновидения,  то   есть    сверхчувственного
познания.    Отсюда    напрашивается    вывод:    те     свойства
парапсихологических явлений, которые вызывают  у  нас  наибольший
интерес, являются в них чем-то побочным, посторонним. Я попытаюсь
показать это на следующем примере.
     Гипотеза о существовании гравитационных  волн  пока  еще  не
доказана  и  не  опровергнута.  Но  здесь  существует   следующая
дихотомия: либо эти волны существуют реально, либо не существуют,
и это будет решено в будущем. Но подобная  дихотомия  обязательна
не в любом загадочном случае. Неандертальский философ, получив от
путешественника во времени радиоприемник, сказал бы: "Либо в этом
ящике сидят маленькие люди, либо никто  не  говорит  из  него  со
мной,  потому  что  это  только  голос,  сохраненный   колдовским
способом". Но ни то ни другое не  будет  верно:  людей  в  ящичке
действительно нет, но они  говорят  оттуда,  находятся  в  другом
месте.
     Вот  вам  простой  пример  неприменимой,  а  значит,  ложной
дихотомии. Если бы этот неандерталец и его соплеменники не делали
ничего другого, как только гонялись за этим голосом,  ставили  на
него капканы, ловили бы его ореховыми скорлупками и т.п., то и за
тысячу лет они на волос не сдвинулись бы в решении этой загадки.
     Поэтому  вполне  вероятно,  что  мы  беремся  за    проблему
парапсихологии  не  с  той  стороны.  Мы  гоняемся  за  какими-то
вторичными, побочными явлениями, ищем средоточия тайны  там,  где
ничего нет.
     Где же ее искать? Вне этих явлений, которые суть  следствие,
а не  причина,  в  соответствии  со  следующей  аналогией.  Чтобы
разгадать  загадку  радио,  нужна  теория,  но  ведь  это  теория
электромагнетизма  Максвелла,  а  не  теория  акустических  волн.
Изучая голос, исходящий из динамика, вы  никогда  не  дойдете  до
теории Максвелла. Исследуя же явления электромагнетизма,  вы  как
бы побочно дойдете и до  техники  радиопередач.  С  точки  зрения
одной лишь теории акустики звучание радио выглядит чистым  чудом.
"Акустические" теории ни в коей мере не подходят  для  объяснения
механизмов рассматриваемых нами явлений. Но,  может  быть,  стоит
несколько отдалиться от них, заняться общей теорией систем --  ее
разделом, посвященным системам, которые частично  изолированы  от
окружения, но способны к информационным сцеплениям.  Может  быть,
нужно заняться  базовыми  категориями  теории  игр,  такими,  как
случайность, стохастика, эргодика,  потому  что  именно  из  этой
области мы черпаем статистические меры для сравнения и  выявления
парапсихологических явлений. Может быть, следует рассчитывать  на
помощь  только  того  поколения  компьютеров,   которые    смогут
разносторонне моделировать  функции  человеческого  мозга.  Может
быть,  тогда  падут  наши  основные,  ненарушимые  до  сих    пор
противопоставления и вместе с ними  противоположность  абсолютной
случайности и абсолютной казуальности. Может быть, этим путем  мы
выйдем  на  такой  уровень  явлений,  на  котором  эти  категории
придется  заменить  какими-то  совершенно  другими,  которые   не
допускают взаимного исключения порядка  и  случайности.  Примерно
так (хотя и в значительно меньшей степени)  произошло  в  физике,
когда она из классической перешла в квантовую.
     Подведем  итоги.  Я  считаю,  что  если  парапсихологические
явления реальны, то для освоения  этой  реальности  наука  должна
коренным образом перестроиться. Но все, что  происходит  и  будет
происходить  в  этой  области,   всегда    будет    недостаточным
побудительным  импульсом  для  возведения  на  совершенно   новом
фундаменте  всего  здания  науки.  Практические  и  теоретические
соображения указывают на  то,  что  если  эти  феномены  и  будут
включены в область науки, то лишь благодаря такому переустройству
ее, которое будет проистекать из достижений,  не  инспирированных
самой парапсихологией и теми, кто ее фронтально атакует.
     Наука,  образно  говоря,  в  своем  неустанном   восхождении
достигнет  наконец    такой    высоты,    с    которой    природа
сверхчувственных явлений выяснится как бы мимоходом, побочно, как
открытие случайное, но не единственное и не главное, не то,  ради
которого развивается по восходящей линии процесс познания. Таковы
по крайней мере мои убеждения в этом вопросе.  Sed  tamen  potest
esse totaliter aliter. [Однако в целом все может быть иным (лат.)]

1974 г.

   Станислав Лем.
   О книге Бенедикта Коуски "Предисловие к автобиографии"
   Перикалипсис Иоахима Ферзенгельда

Пер. с польск. - ?
Stanislaw Lem.  De Impossibilitate Vitae;
                De Impossibilitate Prognoscendi (1971)

     Известный пражский философ  и  математик  профессор  Бенедикт  Коуска
написал работу, в которой подверг глубокому вероятностному анализу  весьма
занимающую его проблему, а именно: какие случайные обстоятельства  привели
к его появлению  на  свет  в  нашу  эпоху.  Этот  доселе  неизвестный  род
предисловий к автобиографии заслуживает подробного реферата.
     Во  время  первой  мировой  войны  один  военный   врач   выгнал   из
операционной медсестру, которая, перепутав  двери,  случайно  вошла  туда,
когда он делал операцию. Если бы медсестра успела изучить  госпиталь,  она
бы не перепутала двери операционной и перевязочной, а если бы не  вошла  в
операционную, то хирург бы ее не выгнал; если  бы  он  ее  не  выгнал,  то
полковой врач, его начальник, не сделал бы ему  замечание  за  нетактичное
обращение с дамой (ибо это была медсестра-любительница, светская барышня),
а не получив замечания, молодой хирург не счел бы своим долгом  извиниться
перед медсестрой, не пригласил бы ее на чашку кофе, не влюбился бы в  нее,
не женился, в результате чего проф. Бенедикт Коуска не появился бы на свет
в качестве ребенка этой супружеской пары.
     Из сказанного, на первый взгляд, следует, что  вероятность  появления
на свет проф. Б. Коуски сводилась к вероятности того, что  в  данный  год,
день и час медсестра перепутает дверь.  Но  это  не  так.  Молодой  хирург
Коуска не должен был в этот  день  оперировать,  но  его  коллега,  доктор
Попихал, понес своей тетке белье из прачечной, вошел в парадное, в котором
перегорела лампочка, и в темноте подвернул на  ступеньках  ногу;  в  итоге
Коуске пришлось его заменить. Если бы лампочка не перегорела,  то  Попихал
не подвернул бы ногу, операцию  делал  бы  он,  а  не  Коуска,  и,  будучи
известен своей галантностью, не употребил бы крепких выражений  по  адресу
случайно вошедшей медсестры, а не обидев ее, не усмотрел бы  необходимости
назначать ей свидание. Впрочем, абсолютно безразлично, состоялось  бы  это
свидание или нет, так как вследствие брака Попихала с медсестрой возник бы
не проф. Бенедикт Коуска, а некто совершенно  иной,  вероятность  рождения
которого не является предметом рассмотрения в настоящей работе.
     Как мы видим, появление на свет проф. Коуски зависело  не  только  от
альтернативы "та дверь - не та дверь". Вероятность  его  рождения  следует
оценивать не на основе этой единственной альтернативы, а на основе многих:
той, что медсестра получила назначение именно в этот госпиталь;  той,  что
ее улыбка в тени белого чепца напоминала в известной степени улыбку  Монны
Лизы; той, наконец, что в Сараево был застрелен эрцгерцог  Фердинанд,  так
как, не будь он застрелен, война бы не вспыхнула, а  не  вспыхни  война  -
барышня не стала бы медсестрой; поскольку она к тому же была из  Оломоуца,
а хирург - из Моравской Остравы, то они бы, скорее всего, не  встретились.
Следовательно,  в  расчетах  необходимо  учесть  общую  теорию  баллистики
стрельбы в эрцгерцогов, но поскольку попадание в  эрцгерцога  зависело  от
движения его автомобиля, то следует принять во внимание и теорию  динамики
автомобилей образца 1914 года, а также, разумеется, психологию террориста,
ибо не каждый на месте этого серба стрелял бы, а если бы даже стрелял,  то
мог не попасть из-за дрожи в руках. Следовательно, то обстоятельство,  что
у серба была твердая рука, также внесло определенный вклад  в  вероятность
рождения профессора Б. Коуски. Нельзя также оставить  без  внимания  общую
политическую обстановку  в  Европе  летом  1914  года.  Впрочем,  брак  не
состоялся ни в том году, ни  в  следующем,  так  как  хирурга  перевели  в
крепость Перемышль. Оттуда он должен  был  съездить  во  Львов,  где  жила
девушка  Марика,  которую  родители,   заботясь   о   благополучии   сына,
присмотрели ему в жены. Но в это время в результате  наступления  генерала
Самсонова и маневра южного крыла русских войск Перемышль оказался в осаде,
и вскоре, когда крепость пала, хирург отправился не во Львов к невесте,  а
в русский  плен.  В  плену  он  вспоминал  медсестру  чаще,  чем  невесту,
поскольку медсестра не только имела улыбку Монны  Лизы,  но  и  пела  "Мой
любимый, спи на ложе из цветов" значительно лучше Марики, которая страдала
полипами голосовых связок и потому  хрипела.  В  1914  году  она,  правда,
собиралась удалить полипы, но офицер-ларинголог, который  должен  был  это
сделать, проиграл в офицерском казино крупную сумму и вместо  того,  чтобы
пустить  себе  пулю  в  лоб,  скрылся,  прихватив  полковую   кассу.   Это
происшествие внушило Марике отвращение к ларингологии, и  прежде  чем  она
решилась обратиться к следующему,  ее  засватали;  в  обязанности  невесты
входило петь "Мой любимый, спи на ложе из цветов", и ее пение,  а  вернее,
хрип и шипение,  контрастируя  в  воспоминаниях  военнопленного  Коуски  с
чистым тембром пражской медсестры, привело к тому, что последняя затмила в
этих воспоминаниях образ невесты. Так  что,  возвращаясь  в  1919  году  в
Прагу, он даже не  помышлял  искать  Марику,  а  сразу  поехал  туда,  где
проживала медсестра.
     Будучи барышней на выданье, она имела четверых поклонников, мечтавших
на ней жениться, с Коуской же ее не связывало что-либо конкретное, если не
считать открыток, которые  он  посылал  ей  из  плена,  но  эти  открытки,
измаранные штемпелями военной цензуры, не могли сами по себе  возбудить  в
ее сердце достаточно прочных  чувств.  Первым  ее  поклонником  был  некто
Хамурас, пилот, который не  летал,  потому  что  нажил  грыжу,  передвигая
ногами рычаги самолета; ножные рычаги  в  самолетах  того  времени  ходили
туго, ибо авиация еще находилась  в  примитивной  стадии  развития.  Этому
Хамурасу сделали операцию, но безрезультатно, так как хирург, наложив шов,
не завязал как следует узелок,  и  опухоль  появилась  снова,  а  в  итоге
медсестра стыдилась выйти за летчика, который вместо того,  чтобы  летать,
сидит постоянно в очереди к врачу или ищет в объявлениях,  не  продает  ли
кто довоенный бандаж от грыжи,  поскольку  Хамурас  надеялся,  что  бандаж
позволит ему летать, однако по причине военного времени достать  его  было
невозможно. Таким образом, "быть или  не  быть"  профессора  Коуски  тесно
связано с  историей  авиации  вообще,  а  с  аэропланами,  состоявшими  на
вооружении австро-венгерской армии, - в  особенности.  На  рождение  проф.
Коуски положительно повлиял тот факт, что правительство  Австро-Венгрии  в
1911 году приобрело лицензию на строительство монопланов,  которые  должен
был  изготовлять  завод  в  Винер-Нойштадте  и   ножные   рычаги   которых
передвигать было очень тяжело. С этим заводом и с его лицензией соперничал
на  торгах  французский  предприниматель  Антуанет,  владевший   лицензией
Фармана. Эта фирма имела хорошие шансы, поскольку  генерал-майор  Прхл  из
императорского интендантства склонил бы чашу весов в  сторону  французской
модели, ибо гувернантка его детей, француженка,  была  его  любовницей,  и
поэтому он втайне любил  все  французское.  В  этом  случае  распределение
вероятностей изменилось бы, так как французская машина представляла  собой
биплан с очень  свободным  ножным  рычагом,  рычаг  этот  не  причинил  бы
вышеупомянутых забот Хамурасу, и медсестра, очевидно,  вышла  бы  за  него
замуж. Правда, в этом биплане тяжело ходила ручка управления, а у Хамураса
были  довольно  нежные  руки,  он  даже  страдал  так  называемой  "писчей
судорогой", из-за которой ему трудно было расписываться,  так  как  полная
его фамилия звучала: Адольф Альфред фон  Мессен  Вейденек  цу  Ориола  унд
Муннесакс, барон Хамурас. Таким образом, даже без грыжи, из-за хилых  рук,
Хамурас  мог  пасть  в  глазах  медсестры.  Но   гувернантке   подвернулся
третьеразрядный опереточный тенор, который чрезвычайно  быстро  сделал  ей
ребенка, генерал-майор Прхл выгнал ее из своего дома, потерял симпатию  ко
всему французскому,  армия  осталась  при  старой  лицензии,  и  аэропланы
изготовляла  фирма  из  Винер-Нойштадта.  С   этим   тенором   гувернантка
познакомилась на Ринге, когда гуляла там со  старшими  девочками  генерала
Прхла, ибо младшая болела коклюшем  и  здоровых  детей  старались  от  нее
изолировать, и если бы не этот коклюш, занесенный  к  Прхлам  ухажером  их
кухарки, который работал в цехе по обжарке кофе и имел по отношению к  ней
серьезные намерения, не было бы  болезни,  прогулки  с  детьми  по  Рингу,
знакомства с тенором, измены, и в торгах, в  конечном  итоге,  победил  бы
Фарман. Но Хамурас, увы, получил  от  барышни  отказ,  женился  на  дочери
поставщика двора его величества и имел с ней троих сыновей,  в  том  числе
одного без грыжи.
     Второй жених барышни, капитан Мисня, ничем не  болел,  был  отправлен
поэтому на итальянский  фронт,  получил  ревматизм  (дело  было  зимой,  в
Альпах) и принимал паровые ванны. Граната 22-го калибра попала  в  паровую
баню, голого капитана выбросило взрывной волной на снег, и он вскоре  умер
от  воспаления  легких.  Если  бы,  однако,  профессор   Флеминг   изобрел
пенициллин в 1913-м, а не в 1940-м году, то Мисню спасли бы, отправили для
восстановления здоровья в Прагу, и тогда шансы  появления  на  свет  проф.
Коуски чрезвычайно бы уменьшились.  Следовательно,  задержка  антибиотиков
также сыграла значительную роль в рождении проф. Коуски.
     Третий поклонник был солидным купцом-оптовиком,  однако  не  нравился
барышне. Четвертый уже должен был на ней жениться, но  из-за  кружки  пива
все сорвалось. Жених этот был мотом и намеревался уплатить карточные долги
из приданого. Семья невесты отправилась на  благотворительную  лотерею,  а
так как на обед были зразы по-венгерски, и глава семьи мучился жаждой,  он
вышел  из  балагана,  в  котором  публику  развлекал  военный  оркестр,  и
направился к бочке с пивом. Возле бочки он  встретил  школьного  товарища,
который через свояченицу знал  жениха  барышни  и  рассказал  отцу  о  его
богатом прошлом. Отец вернулся возмущенный до предела, и  помолвка  тотчас
была расторгнута. Если  бы,  таким  образом,  отец  не  ел  зразы,  он  не
почувствовал бы жажды, не вышел бы за  пивом,  не  встретил  бы  школьного
товарища, не узнал бы о долгах жениха, и свадьба, учитывая военное  время,
была бы в скором времени сыграна. Избыток перца в  зразах,  приготовленных
19 мая 1916 года, спас жизнь профессору Б. Коуске. Заметим, однако, что не
только  события,  происходившие  с  родителями  проф.  Коуски,  определили
вероятность его возникновения. Излишне, пожалуй, долго объяснять, что если
бы в 1673 году не родился портной Властимил Коуска, то не мог бы  жить  ни
его сын, ни внук этого сына, который был прадедом молодого хирурга Коуски.
     Аналогичные рассуждения справедливы также для тех предков рода Коусок
и  рода  барышни-медсестры,  которые  были  не  людьми,  а   четверорукими
существами, жившими на деревьях в раннем  эолите,  в  каковую  эпоху  один
палеопитек, догнав с агрессивными намерениями такого  же  четверорукого  и
внезапно  обнаружив,  что  имеет  дело  с  четверорукой,  овладел  ею  под
эвкалиптовым деревом, которое росло там, где сейчас в Праге  Мала  Страна.
Вследствие смешения хромосом этого  пылкого  палеопитека  и  четверорукой,
передавшись через  следующие,  возник  новый  тип  гена,  который  30  000
поколений спустя породил на лице барышни-медсестры ту самую улыбку, слегка
похожую на улыбку Монны Лизы с портрета Леонардо,  которая  так  очаровала
молодого хирурга Коуску. Но ведь этот эвкалипт  мог  расти  двумя  метрами
дальше. Тогда четверорукая, убегая от преследовавшего ее  палеопитека,  не
споткнулась бы о корень и тем самым, успев  вскарабкаться  на  дерево,  не
зачала бы, а если бы не зачала, то,  не  привлеченный  улыбкой  медсестры,
которую последняя  унаследовала  в  результате  этой  истории,  хирург  не
захотел бы на ней жениться. И снова не было  бы  на  свете  проф.  Коуски.
Отсюда ясно видно, что распределение вероятностей его рождения включает  в
себя такой подкласс, в котором содержится распределение всех  эвкалиптовых
деревьев, росших 340 000 лет назад на месте  нынешней  Праги.  Деревья  же
выросли  там,  поскольку,  убегая  от  саблезубых  тигров,  большое  стадо
слабеющих мамонтов, наевшееся цветков эвкалипта (вызывающих сильное жжение
во рту), гасило жажду водой из Влтавы, а вода эта, действуя в  те  времена
как слабительное, вызвала у мамонтов массовый стул, благодаря чему  семена
эвкалиптов попали в почву там, где их прежде никогда не было. Но  если  бы
один из верхних притоков тогдашней Влтавы не насытил эту  воду  серой,  то
мамонты, не получив от нее поноса, не создали бы предпосылок для появления
эвкалиптовой рощи на  месте  теперешней  Праги,  четверорукая,  убегая  от
палеопитека, не споткнулась бы, и  не  возник  бы  тот  ген,  который  дал
барышне-медсестре  улыбку  Монны  Лизы,  соблазнившую  молодого   хирурга;
следовательно, если бы не понос мамонтов  340  000  лет  назад,  то  проф.
Бенедикт Коуска не появился бы на свет.  Помимо  этого  нужно  принять  во
внимание,  что  воды  Влтавы  насытились  серой  около  двух  с  половиной
миллионов лет до нашей эры вследствие перемещения главной геосинклинали  в
процессе образования  центральной  части  Татр.  Этот  процесс,  вызвавший
вытеснение сернистых пластов и  газов  из  глубин  нижнеюрских  отложений,
начался  в  результате  землетрясения,  эпицентр  которого   находился   в
окрестности Динарских  Альп  и  которое,  в  свою  очередь,  было  вызвано
падением метеора с массой порядка миллиона  тонн.  Если  бы  этот  метеор,
происходивший из потока Леонидов, упал не в Динарских Альпах, а  несколько
дальше, то геосинклиналь не пришла в движение, сернистый пласт не очутился
бы на поверхности, не пропитал  бы  серой  воды  Влтавы,  а  последние  не
расстроили бы желудок мамонтам, откуда следует, что если бы  2,5  миллиона
лет тому назад на Динарские Альпы не упал метеор, то проф. Коуска не  смог
бы родиться. Метеор, выступающий,  таким  образом,  в  качестве  ключевого
объекта, возник неполных пять  миллиардов  лет  тому  назад  в  результате
распада крупного планетоида, орбита  которого  проходила  между  Марсом  и
Землей;  этот  планетоид  чересчур  приблизился  к  Марсу,  и   притяжение
последнего стало больше внутренних сил сцепления коры планетоида. Если бы,
однако, постоянная гравитации  имела  другое  значение,  планетоид  бы  не
лопнул, метеор бы не возник, не упал бы на Альпы, Влтава не пропиталась бы
серой, мамонты не посеяли бы эвкалиптов, четверорукая не зачала бы, хирург
не влюбился бы в медсестру - и  опять-таки  на  свете  не  было  бы  проф.
Коуски. Но, говорит автор "предисловия к автобиографии", представляете  ли
вы себе,  что  такое  ввести  другую  постоянную  гравитации?  Это  значит
постулировать другую  Вселенную  с  другими  Законами  Природы,  с  другой
Физикой - Вселенную не только без проф. Коуски, но и  без  Земли,  Солнца,
Звезд и Галактик.

   Станислав Лем.
   Перикалипсис Иоахима Ферзенгельда

Пер. с польск. - ?
Stanislaw Lem.  Perycalypsis (1971)

     Иоахим Ферзенгельд - это немец,  написавший  свой    на
голландском,  которого  он  фактически  не  знает  (что  сам  признает  во
вступлении),  и  издавший  его  во  Франции,  славящейся  своими  гнусными
корректурами.  Автор  этих  строк,  собственно  говоря,  тоже  не  владеет
голландским, но, ознакомившись с заголовком книги, английским  вступлением
и немногочисленными понятными выражениями в тексте, пришел к  выводу,  что
рецензенту большего и не нужно.
     Иоахим Ферзенгельд не хочет слыть интеллектуалом в  эпоху,  когда  им
способен  стать  каждый.   Не   жаждет   также   почитаться   литератором;
высококачественное творчество возможно там, где господствует сопротивление
материала или людей, которым творение адресовано... Необходимо, как видим,
заняться поисками новых  сфер  для  творчества,  таких,  в  которых  будет
присутствовать  сопротивление,  придающее  ситуации  угрозу  и   риск,   а
следовательно - значительность и ответственность.
     Такой  областью,  такой  деятельностью  сегодня   может   быть   лишь
пророчествование. Пророк, то есть тот, кто заранее знает, что не будет  ни
выслушан, ни изучен, ни одобрен, должен априори  принять  ситуацию  немого
молчания. А немым является как тот, кто молчит, так  и  тот,  кто,  будучи
немцем, обращается к французам на голландском после английских вступлений.
И потому Ферзенгельд действует в соответствии с  собственными  принципами.
Наша могучая цивилизация, говорит  он,  стремится  производить  как  можно
более недолговечные продукты  в  как  можно  более  долговечной  упаковке.
Недолговечный продукт вскоре должен  быть  заменен  новым,  что  облегчает
сбыт, а долговечность упаковки затрудняет ее устранение, что  способствует
дальнейшему развитию техники  и  организации.  Поэтому,  если  с  серийной
дешевкой покупатели справляются в одиночку, то  для  истребления  упаковок
необходимы специальные  программы  борьбы  с  загрязнением,  ассенизаторы,
координация усилий, планирование, очистительные комбинаты и т.  д.  Раньше
можно было рассчитывать на то, что половодье мусора удержится на умеренном
уровне  благодаря  природным  стихиям,  как-то:  дождям,  бурям,  рекам  и
землетрясениям. Теперь же те силы, что когда-то смывали и размывали мусор,
сами превратились в отходы  цивилизации:  реки  нас  отравляют,  атмосфера
выжигает нам глаза  и  легкие,  ветры  посыпают  нам  голову  промышленным
пеплом, а с пластиковыми  упаковками,  ввиду  их  эластичности,  не  могут
справиться  даже  землетрясения.  Нормальным  ландшафтом  теперь  является
цивилизованный простор, где заповедники - лишь кратковременное исключение.
В пейзаже из упаковок, опавших  с  продуктов,  оживленно  копошатся  толпы
людей, занятые потреблением распакованного, а также последним  натуральным
продуктом, каким является секс. Однако и он облачен в  упаковку,  так  как
наряды, зрелища, румяна, помады и другие рекламные аксессуары  и  есть  не
что  иное  как  упаковка.  По  этой  причине  достойны  восхищения  только
отдельные фрагменты цивилизации, подобно  тому,  как  достойна  восхищения
точная работа сердца, печени, почек или легких, даже если никакого  смысла
не имеет деятельность тела, составленного из этих  совершенных  частей,  -
когда это тело сумасшедшего.
     Этот же процесс, провозглашает пророк, происходит и в сфере  духовных
ценностей, так  как  чудовищная  машина  цивилизации  на  полных  оборотах
затопляет библиотеки, книжные магазины, газетные  киоски  и  телевизионные
экраны  громадным  половодьем,  численная  сила  которого  сама  по   себе
представляет весомую потерю.  Если  Сахара  скрывает  сорок  песчинок,  от
нахождения которых зависит спасение света, то их не найдешь так же, как  и
сорок избавительных  сочинений,  давно  уже  написанных,  но  утонувших  в
залежах макулатуры. А  эти  сочинения  несомненно  написаны,  ибо  за  это
ручается статистика умственного труда, изложенная  Иоахимом  Ферзенгельдом
на голландском и в математических символах, статистика, которую  рецензент
принимает на веру, не зная  ни  голландского,  ни  математического  языка.
Итак, прежде чем напоить души откровениями, мы погребем их в  мусоре,  ибо
его в четыре биллиона раз больше. Впрочем, они уже погребены.  Пророчество
уже сбылось, но вследствие всеобщей спешки и  это  осталось  незамеченным.
Пророчество, таким образом, является ретророчеством, и поэтому  называется
Перикалипсис,  а  не  Апокалипсис.  Поступь  его  узнаем   по   признакам:
пресыщению,  обеднению  и  отупению,  а  также  акселерации,  инфляции   и
мастурбации...
     Соразмерный рост талантов, их неторопливое  естественное  созревание,
их естественный отбор в пределах заботливого и вдумчивого вкуса - все  это
феномены прошлого, не  оставившие  потомства.  Последним  еще  действующим
раздражителем является мощный рев; однако чем больше людей рычит, применяя
все более мощные усилители,  тем  быстрее  лопнут  перепонки,  прежде  чем
что-либо познает дух. Имена прежних гениев, все чаще упоминаемые всуе, уже
пустой звук; и, таким образом, Mene Tekel Fares, разве что  свершится  то,
что предписывает Иоахим Ферзенгельд. Следует учредить  Humanity  Salvation
Foundation - Фонд Спасения Человечества как шестнадцатибиллионное вложение
с золотым паритетом и начислением ежегодных четырех процентов. На средства
этого фонда необходимо оплачивать всех людей творчества  -  изобретателей,
ученых, техников, художников, писателей, поэтов, драматургов, философов  и
проектировщиков - конкретно следующим образом.  Тот,  кто  н_и_ч_е_г_о  не
сочиняет, не проектирует, не пишет, не патентует и вообще  не  предлагает,
получает пожизненную стипендию в размере 36000 долларов ежегодно. Тот, кто
чем-либо таким занимается, получает соответственно м_е_н_ь_ш_е.
     "Перикалипсис" содержит полный комплект  таблиц  с  упоминанием  всех
форм творчества. Одно изобретение или две книги, изданные в течение одного
года, не приносят ни гроша; при  трех  произведениях  приплачивать  должен
автор. Благодаря этому лишь  настоящий  альтруист,  лишь  духовный  аскет,
любящий ближних, а себя нисколько, будет что-либо  создавать.  Прекратится
производство  мусора  на  продажу,  о  чем  Иоахим  Ферзенгельд  знает  по
собственному опыту: он на собственные средства - с убытком! -  издал  свой
"Перикалипсис". Ему известно, таким образом, что  полная  нерентабельность
вовсе не означает тотальной ликвидации любого творчества.
     Эгоизм, однако ж, проявляется и как любовь к мамоне* вкупе  с  жаждой
славы: чтобы и ее задушить в зародыше, программа  спасения  вводит  полную
анонимность творчества. Чтобы свести на нет  претензии  на  стипендию  лиц
бесталанных, фонд  будет,  при  помощи  соответствующих  органов,  изучать
квалификацию   кандидатов.   Существенная   ценность   идеи,    выдвинутой
кандидатом,  не  имеет  ни  малейшего  значения.  Важной  является  только
товарная ценность  проекта,  то  есть  можно  ли  его  продать.  Если  да,
стипендия присуждается немедленно. За подпольную  творческую  деятельность
устанавливается  система  наказаний  и  репрессий   в   рамках   судебного
преследования через аппарат Спасительного Надзора;  вводится  также  новый
отдел полиции,  а  именно,  Слепанты  (Следящий  Патруль  Антитворчества).
Согласно уголовному кодексу, тот,  кто  тайком  сочиняет,  распространяет,
прячет или втихомолку демонстрирует публично любые плоды творчества, желая
таким способом получить барыш или стяжать славу,  наказывается  изоляцией,
принудительными работами, а в случае рецидива - темницей строгого режима с
твердым ложем и бичеванием в каждую годовщину проступка. За контрабанду  в
общественные сферы таких  идей,  влияние  которых  сравнимо  с  бедствиями
автомобилизма, кинематографии, телевидения и т.п. предусмотрены  наказания
вплоть до главного  с  пригвождением  к  позорному  столбу  и  пожизненным
принуждением пользоваться  собственным  изобретением.  Подлежат  наказанию
также попытки к действию, а преднамеренность их  влечет  за  собой  клеймо
"враг  человека",  которое  ставится  на  лоб  несмываемой  краской.  Зато
бескорыстная  графомания,  именуемая  Духовной  Анархией,   наказанию   не
подлежит; обвиненных  в  этом  лиц  все  же,  как  опасных  для  общества,
заключают в специальные заведения, гуманно предоставляя в их  распоряжение
избыток чернил и бумаги.
     Всемирная культура от такой регламентации, разумеется,  нисколько  не
пострадает,  наоборот  -  начнет  расцветать.  Человечество  обратится   к
прекрасным творениям собственной истории, так как число скульптур, картин,
трагедий,  романов,  аппаратов  и  машин  уже  достаточно  велико,   чтобы
удовлетворить его потребности на долгие века. Никому также не возбраняется
совершать  так   называемые   эпохальные   открытия,   с   условием,   что
первооткрыватель будет помалкивать в тряпочку.
     Урегулировав, таким  образом,  вопрос,  то  есть  принеся  избавление
человечеству, Иоахим  Ферзенгельд  переходит  к  последней  проблеме:  что
делать  с  этим  чудовищным  изобилием  всякой  всячины,   которое   у_ж_е
существует?  Человек   необыкновенного   личного   мужества,   Ферзенгельд
провозглашает: все, что создано до сих  пор  в  XX  веке,  даже  если  это
содержит в себе  бриллианты  мысли,  в  общем  балансе  не  имеет  никакой
ценности, ибо в океане мусора этих бриллиантов все равно не найти. Поэтому
он требует  уничтожения  скопом  кинофильмов,  иллюстрированных  журналов,
почтовых открыток, партитур, книг, научных трудов, газет, считая этот  акт
добросовестным очищением авгиевых конюшен - при полном балансе  кредита  и
дебета  в  бюджете  истории  человечества.  (Между   прочим,   уничтожению
подвергнутся данные об атомной  энергии,  что  ликвидирует  угрозу  миру.)
Иоахим Ферзенгельд подчеркивает, что  постыдность  сжигания  книг  и  даже
целых библиотек ему хорошо известна. Но аутодафе,  известные  из  истории,
например  в  третьем  рейхе,  были   постыдными   ввиду   их   реакционной
направленности.  Все  зависит  от  того,  с  каких  позиций   производится
сжигание. Итак, он предлагает спасительное,  прогрессивное,  избавительное
аутодафе, а так как Иоахим Ферзенгельд - это пророк,  последовательный  во
всем до конца, то в своем заключительном слове он предписывает:  в  первую
очередь разорвать и сжечь его собственное пророчество!
     *Мамона - бог богатства.