ДРУГ

     Я хорошо помню обстоятельства, при которых познакомился  с  Харденом.
Это  случилось  через  две  недели  после  того,  как  я  стал  помощником
инструктора в нашем клубе. Я очень дорожил этим  назначением,  потому  что
был самым молодым членом клуба, а Эггер, инструктор, сразу  же,  в  первый
день моего дежурства  в  клубе,  заявил,  что  я  вполне  интеллигентен  и
настолько разбираюсь во всей лавочке (так он выразился), что могу дежурить
самостоятельно. И действительно он тут же  ушел.  Я  должен  был  дежурить
через день до шести, консультировать членов клуба по техническим  вопросам
и выдавать им карточки QDR по предъявлении билетов с уплаченными взносами.
Как я уже  сказал,  я  был  очень  доволен  своим  постом,  однако  вскоре
сообразил, что для выполнения моих обязанностей совершенно не нужно  знать
радиотехнику, потому что никто не обращался за консультацией. Здесь  можно
было бы обойтись простым служащим, однако такому клуб должен был  платить,
я же дежурил даром и не только  не  имел  от  этого  никакой  корысти,  а,
напротив, терпел ущерб,  если  учесть  вечное  брюзжание  матери,  которая
требовала, чтобы я сиднем сидел дома, когда ей хотелось  пойти  в  кино  и
оставить малышей на моем попечении. Из двух зол я  предпочитал  дежурства.
Внешне наше помещение выглядело вполне прилично. Стены были сверху  донизу
увешаны квитанциями  радиосвязи  со  всего  света  и  пестрыми  плакатами,
скрывавшими подтеки, а возле окна в двух застекленных шкафчиках помещалась
кое-какая  коротковолновая  аппаратура  старого  типа.  Была   у   нас   и
мастерская, переделанная из ванной, без окна. В ней нельзя  было  работать
даже вдвоем, не рискуя выколоть друг другу глаза напильниками.  Эггер,  по
его словам, питал ко мне огромное доверие, однако не столь огромное, чтобы
оставить меня наедине с содержимым  ящика  письменного  стола.  Он  выгреб
оттуда все подчистую и унес к себе, не оставив даже писчей бумаги, так что
мне  приходилось  вырывать  листки  из  собственных   тетрадок.   В   моем
распоряжении  находилась  печать,  хотя  я  и  слышал,  как  Эггер  сказал
председателю, что ее, собственно, следовало бы прикрепить цепочкой к ящику
стола. Я хотел использовать время для сборки нового  приемника,  но  Эггер
запретил уходить в часы дежурства в мастерскую, - как бы, мол,  кто-нибудь
не забрался в клуб и не стянул что-либо. Это было чистейшей воды вздором -
хлам в шкафчиках не представлял никакой ценности, - но я не  сказал  этого
Эггеру, потому что он вообще не признавал за мной права голоса.  Теперь  я
вижу, что чересчур с ним считался. Он без зазрения совести  эксплуатировал
меня, но этого я тогда еще не понимал.
     Не помню, в среду или в пятницу появился впервые  Харден,  -  впрочем
это безразлично. Я читал очень интересную книгу и злился: в ней не хватало
множества страниц. Все  время  нужно  было  о  чем-то  догадываться,  и  я
опасался, что самого важного в итоге  не  окажется,  а  тогда  все  чтение
пойдет насмарку - обо всем  не  догадаешься.  Внезапно  послышался  робкий
стук. Это очень удивило меня, так как двери всегда были  открыты  настежь.
Наш клуб обосновался в бывшей квартире. Кто-то из  радиолюбителей  говорил
мне, что в такой скверной квартире  никто  не  хотел  ютиться.  Я  крикнул
"войдите", и вошел посторонний, которого я никогда не  видал.  Я  знал,  -
если не по  фамилии,  то  по  крайней  мере  в  лицо  всех  членов  клуба.
Незнакомец стоял в дверях и смотрел на меня, а я разглядывал его, сидя  за
письменным столом; так мы созерцали друг друга некоторое время. Я спросил,
чего он хочет, и подумал, что если бы  этот  человек  пожелал  вступить  в
клуб, то у меня не нашлось  бы  даже  вступительного  формуляра:  их  тоже
забрал Эггер.
     - Здесь клуб коротковолновиков? - спросил  вошедший,  хотя  это  было
написано на дверях и на воротах.
     - Да, - ответил я, - что вам угодно?
     Но вошедший как будто не слышал вопроса.
     - А... простите, вы тут работаете? - спросил он, сделал  два  шага  в
мою сторону, ступая словно по стеклу, и поклонился.
     - Дежурю, - ответил я.
     - Дежурите? - переспросил он как бы в глубоком  раздумье.  Улыбнулся,
потер подбородок полями шляпы, которую держал в руке (не помню, видел ли я
когда-либо такую поношенную шляпу), и, все еще стоя как  бы  на  цыпочках,
выпалил одним духом, словно опасался, что его прервут:
     -  Ага,  так  здесь  дежурите  вы,  понимаю,  это  большая  честь   и
ответственность,  в  юные  годы  мало  кто  этого  достигает  по  нынешним
временам, а вы всем ведаете, так, так, -  при  этом  он  сделал  рукой,  в
которой держал шляпу, плавный жест, охватывающий всю комнату, точно в  ней
помещались бог весть какие сокровища.
     - Не так-то уж я молод, - сказал я. Этот  тип  начинал  меня  немного
раздражать. - А нельзя ли узнать, что вам угодно? Вы член нашего клуба?  -
Я задал этот вопрос умышленно, зная,  что  это  не  так,  и  действительно
незнакомец смутился, снова потер шляпой подбородок, спрятал ее за спину и,
забавно семеня, подошел к письменному столу. Нижний  ящик,  куда,  услыхав
стук, я сунул книгу,  был  открыт.  Понимая,  что  от  такого  назойливого
субъекта быстро не избавишься, я задвинул ящик коленом, вынул  из  кармана
печать и принялся раскладывать чистые листки бумаги, дабы он видел, как  я
занят.
     - О! Я не хотел вас обидеть! Не хотел!  -  воскликнул  он  и  тут  же
понизил голос, беспокойно оглядываясь на дверь.
     - Так, может быть, вы скажете, что вам  угодно?  -  сухо  спросил  я,
потому что мне все это надоело.
     Он оперся рукой о  письменный  стол,  держа  другую,  со  шляпой,  за
спиной, и наклонился ко мне. Только теперь я сообразил,  что  ему,  должно
быть, немало лет, пожалуй за сорок. Издалека это не бросалось в  глаза,  у
него было худое, неопределенное лицо, какое иногда бывает у  блондинов,  у
которых не заметно седины.
     - К сожалению, я не являюсь членом клуба, - сказал он. - Я...  видите
ли, в самом деле питаю огромное уважение к тому, что делаете вы и все ваши
коллеги, но мне увы, не хватает подготовки! Мне всегда хотелось приобрести
знания, но, к сожалению, не удалось. Моя жизнь сложилась кое-как...
     Он запнулся и умолк. Казалось, он вот-вот расплачется. Мне  стало  не
по себе. Я промолчал и начал прикладывать  печать  к  пустым  листкам,  не
глядя на него, хотя чувствовал, что он все ниже наклоняется надо  мной  и,
пожалуй, хочет обогнуть стол, чтобы подойти ко мне.  Я  делал  вид,  будто
ничего не замечаю, а он принялся громко шептать, в  чем,  по-видимому,  не
отдавал себе отчета:
     - Я знаю, что помешал вам, и сейчас уйду... У меня есть одна...  одна
просьба...  Я  рассчитываю  на  вас...  едва  смею  рассчитывать  на  вашу
снисходительность...  Человек,  который  предается  такой  важной  работе,
такому бескорыстному служению всеобщему благу, быть  может,  поймет  меня,
может быть... я не... смею надеяться...
     Я совсем одурел от этого шепота и все продолжал прикладывать  печать,
но с ужасом видел, что листки скоро кончатся и я не  смогу  таращиться  на
пустой стол, а на незнакомца я не хотел смотреть:  он  расплывался  передо
мной.
     - Я хотел бы... хотел бы, - повторил он раза три, -  просить  вас  не
о... то есть об услуге, о  помощи.  Одолжите  мне  одну  мелочь...  однако
сначала я должен представиться. Моя фамилия Харден... Вы меня  не  знаете,
но, боже мой, откуда же вам меня знать...
     - А вы меня знаете? - спросил  я,  не  поднимая  головы,  и  дыша  на
печать.
     Харден так испугался, что долго не мог ответить.
     - Случайно... - пробормотал он наконец.  -  Случайно  видел,  у  меня
были... были дела тут, на этой улице, поблизости, рядом, то есть  недалеко
от этого дома... Но это ничего не значит. - Он говорил горячо, словно  для
него имело громадное значение убедить меня, что он говорит правду. У  меня
от этого шумело в голове, а он продолжал:
     - Моя просьба может показаться вздорной, но... Я хочу попросить  вас,
разумеется со всевозможными гарантиями, одолжить мне один пустяк. Это  вас
не затруднит. Речь идет... идет о проводе. С вилками.
     - Что вы говорите? - спросил я.
     - Провод с вилками, - воскликнул  он  почти  в  экстазе.  -  Немного,
несколько... с дюжину метров и  вилки...  восемь...  нет  -  двенадцать  -
сколько можете. Обязательно отдам. Вы знаете,  я  живу  на  одной  с  вами
улице, дом номер восемь...
     "А откуда вы знаете, где я живу?" - хотел я спросить, но в  последний
момент прикусил язык и сказал по возможности безразличным голосом:
     - Мы не выдаем провод напрокат. Впрочем, разве это уж такая редкость?
Ведь его можно достать в любом электротехническом магазине.
     - Знаю! Знаю! -  воскликнул  он.  -  Но,  пожалуйста,  поймите  меня!
Прийти, как пришел я... сюда... очень тяжело, но у меня нет  выхода.  Этот
провод мне очень нужен, и, собственно, не для меня, нет.  Он...  он  нужен
другому. Он... эта... особа... не имеет... средств.  Это  мой...  друг.  У
него... ничего нет...  -  произнес  Харден  снова  с  таким  видом,  точно
собирался расплакаться. - Я, к сожалению, теперь...  такие  вилки  продают
только  дюжинами,  вы  знаете.  Прошу  вас,  может  быть,  вы,   с   вашим
великодушием... обращаюсь к вам, потому что не имею... Потому  что  никого
не знаю...
     Некоторое время он молчал и только тяжело дышал, как  бы  от  избытка
чувств. От всего этого меня прошиб пот, и я хотел  одного:  избавиться  от
этого человека. Я мог бы просто не дать ему этот провод, и  тогда  все  бы
кончилось. Но я  был  заинтригован.  Впрочем,  может  быть,  мне  хотелось
немного помочь ему, из жалости. Я еще хорошенько не  знал,  как  ко  всему
этому отнестись, но в мастерской хранилась моя собственная старая катушка,
с которой я мог делать что хотел. Вилок, правда, у меня не было, но  целая
куча  их  лежала  на  столике.  Никто  их  не  считал.  Конечно,  они   не
предназначались для посторонних, но я решил, что в конце концов  один  раз
можно сделать исключение.
     - Погодите, - сказал я, пошел в мастерскую и  принес  оттуда  провод,
кусачки и вилки.
     - Подойдет вам этот провод? - спросил я. - Другого у меня нет.
     - Конечно, я... я думаю, будет в самый раз.
     - Сколько надо? Двенадцать? Может быть, двадцать метров?
     - Да! Двадцать! Если можно...
     Я отмерил на глаз  двадцать  метров,  отсчитал  вилки  и  положил  на
письменный стол. Харден спрятал все в карман, а у  меня  мелькнула  мысль,
что Эггер, узнай он об этих вилках, поднял бы шум на весь клуб. Мне бы он,
конечно, ничего не сказал, я видел его насквозь - интригана, фарисея и,  в
сущности, труса. Харден отпрянул от стола и сказал:
     - Молодой человек... извините, сударь... Вы сделали  большое,  доброе
дело. Я знаю, что моя нетактичность - и то, как я тут к  вам...  могла  бы
создать превратное впечатление, но, уверяю вас, уверяю,  это  было  крайне
необходимо! Речь идет о деле, в котором участвуют хорошие,  честные  люди.
Не могу даже выразить, как тягостно мне было прийти, но я питал надежду  -
и не ошибся. Это отрадно! Весьма отрадно!
     - Будем считать, что вы взяли на время? - спросил я.  Меня  беспокоил
срок возврата, и ели бы он не скоро их мне возвратил, я принес  бы  нужное
количество собственных вилок.
     - Разумеется, на время, - подтвердил Харден, выпрямляясь  с  каким-то
старомодным достоинством и прижимая шляпу к сердцу.
     - Я, то есть не  во  мне  суть...  Мой  друг  будет  вам  чрезвычайно
признателен. Вы...  вы  даже  не  представляете  себе,  что  такое  _е_г_о
признательность... Полагаю даже, что...
     Он поклонился.
     - Я скоро все верну - с благодарностью.  Когда?..  В  данную  минуту,
увы, не могу сказать. Я сообщу, с  вашего  разрешения.  Вы  -  простите  -
бываете тут через день?
     - Да, по понедельникам, средам и пятницам.
     - А смогу ли я когда-нибудь... - начал еле слышно Харден. Я испытующе
посмотрел на него, и это, по-видимому, его обескуражило, так как он ничего
не сказал, а только поклонился, надел шляпу, еще раз поклонился и вышел.
     Я остался один. Впереди был почти час времени, я  попробовал  читать,
но тут же отложил книгу, потому что не мог понять в ней ни единого  слова.
Этот визит и сам посетитель выбили меня из колеи. Он выглядел очень бедно,
башмаки, начищенные до блеска, так потрескались, что жалко было  смотреть.
Карманы пиджака отвисли, словно он постоянно носил в них какие-то  тяжелые
предметы. Впрочем, кое-что я мог бы рассказать на этот счет. Больше  всего
меня поразили два обстоятельства  -  оба  они  касались  меня.  Во-первых,
Харден сказал, что знает меня в лицо, потому что бывал по  делам  недалеко
от клуба, - что, конечно, могло случиться, хоть мне и  показался  странным
испуг, с которым он это растолковывал. Во-вторых он жил на  той  же  самой
улице, что и я. Слишком уж много случайностей. В то же время  я  отчетливо
видел, что по своей природе этот человек не способен запутанно  лгать  или
вести двойную игру. Любопытно, что, размышляя подобным образом,  я  только
под конец задумался над тем, для чего  же,  собственно,  ему  потребовался
провод.  Я  даже  удивился,  что  так  поздно  об  этом  подумал.   Харден
совершенно,  совершенно  не  походил  на  человека,   который   занимается
изобретениями или хотя бы мастерит что-то для  собственного  удовольствия,
впрочем, он сказал, что провод нужен не ему, а его другу. Все  это  как-то
не вязалось.
     На следующий день я пошел после уроков посмотреть дом  номер  восемь.
Фамилия Хардена, разумеется, фигурировала  в  списке  жильцов.  Я  завязал
разговор с дворником, стараясь не возбудить подозрений,  и  выдумал  целую
историю о том, что, якобы, должен давать частные уроки племяннику  Хардена
и потому интересуюсь, способен ли он платить. Харден, по словам  дворника,
служил в центре города, в какой-то большой фирме, на работу уезжал в семь,
а  возвращался  в  три.  За  последнее  время  все  изменилось,  он   стал
возвращаться все позднее, случалось даже, что и вообще  не  ночевал  дома.
Дворник даже как-то спросил Хардена об этом, но  тот  ответил,  что  берет
сверхурочную и ночную работу, так как ему нужны деньги к празднику. Однако
что-то незаметно, сделал заключение дворник, чтобы такой напряженный  труд
много дал Хардену, - как был он беден, словно церковная мышь, так бедняком
и остался. Последнее время запаздывал с квартплатой, праздников  вовсе  не
справлял, в кино не ходил. К сожалению, дворник не знал названия фирмы,  в
которой служил Харден, а я предпочел не расспрашивать слишком  долго,  так
что разведка принесла мне не очень обильный урожай.
     Признаюсь, я с нетерпением ожидал  понедельника.  Я  чувствовал,  что
затевается нечто необычайное, хотя и не мог понять,  что  же,  собственно,
произойдет. Пробовал представить себе различные  варианты,  например,  что
Харден  работает  над  изобретением  или  занимается  шпионажем,  но   это
абсолютно не вязалось с его персоной. Я убежден,  что  он  не  отличил  бы
диода от пентода и  был  менее,  чем  кто-либо  другой  в  мире,  способен
выполнить задание иностранной разведки.
     В понедельник я пришел на дежурство раньше времени и прождал два часа
с растущим нетерпением.
     Харден появился, когда я  уже  собирался  уходить.  Он  вошел  как-то
торжественно, поклонился у порога и подал  мне  руку,  а  потом  небольшой
пакет, аккуратно завернутый в белую бумагу.
     -  Добрый  день,  молодой  человек.  Рад,  что   застал   вас.   Хочу
поблагодарить вас за вашу доброту.  Вы  меня  выручили  в  весьма  сложном
положении. - Он  говорил  уверенно,  казалось,  что  он  заранее  все  это
сочинил. - Тут все, что вы любезно мне одолжили, - он указал  на  сверток,
который положил на стол.
     Мы оба стояли. Харден поклонился еще раз и сделал  движение,  как  бы
собираясь уйти, но остался.
     - Стоит ли говорить о пустяках, - сказал я,  желая  ободрить  его.  Я
думал, что Харден начнет горячо возражать, но он ничего не сказал  и  лишь
хмуро смотрел на меня, потирая подбородок полями  шляпы.  Я  заметил,  что
шляпу старательно чистили, однако без особых результатов.
     - Как вы знаете, я не состою членом  клуба...  -  проговорил  Харден,
неожиданно подошел к письменному столу, положил на него шляпу  и,  понизив
голос, продолжал:
     - Не осмеливаюсь снова  утруждать  вас.  Вы  и  так  много  для  меня
сделали. Все же, если вы согласитесь уделить  мне  пять  минут,  никак  не
больше... Речь идет не о материальной помощи,  боже  упаси!  Понимаете,  у
меня нет соответствующего образования и я не могу с этим справиться.
     Я не понимал, к чему он клонит, но был сильно заинтригован  и,  чтобы
придать ему смелости, сказал:
     - Ну, конечно, я помогу вам, если буду в силах.
     Он молчал, ничего не отвечая и не двигаясь с места, поэтому я  наугад
добавил:
     - Речь идет о каком-нибудь аппарате?
     - Что? Что вы говорите?! Откуда, откуда вы... - выпалил  перепуганный
Харден, как если  бы  я  сказал  нечто  неслыханное.  Казалось,  он  хочет
попросту удрать.
     - Но ведь это ясно, - по возможности  спокойно  ответил  я,  стараясь
улыбнуться. - Вы одалживали у меня провод и вилки, а стало быть...
     - О, вы необычайно проницательны, крайне проницательны,  -  в  словах
Хардена звучало не одобрение, а скорее испуг. Нет, никоим образом, то есть
- вы ведь человек чести, не правда ли? Могу ли, смею ли я  просить  вас...
То есть, одним  словом,  не  пообещаете  ли  вы  мне,  что  никому...  что
сохраните все, о чем мы говорим, в тайне?
     - Да, - ответил я решительным тоном и, чтобы убедить его, добавил:  -
Я никогда не нарушаю данного слова.
     - Я так и думал. Да! Я был в этом убежден! - сказал Харден,  сохраняя
хмурое выражение лица и не глядя мне в глаза. Еще раз потер  подбородок  и
прошептал: - Знаете... есть кой-какие помехи.  Не  знаю  почему.  Не  могу
понять. То почти хорошо, то ничего не разберешь.
     - Помехи, - повторил я, потому что он  умолк,  -  вы  имеете  в  виду
помехи приема?
     Я хотел добавить: "У вас есть  коротковолновый  приемник",  но  успел
произнести только "У вас...", как он вздрогнул.
     - Нет, нет, - прошептал Харден. - Речь идет не о приеме.  Кажется,  с
н_и_м_ что-то стряслось. Впрочем, откуда мне знать! Может,  он  просто  не
хочет со мной говорить.
     - Кто? - снова спросил я, потому что перестал понимать  Хардена;  тот
оглянулся и еще тише сказал:
     - Я принес это с собой. Схему, вернее, часть схемы. Я, знаете ли,  не
имею права, то есть не совсем имею право показывать ее кому бы то ни было,
но в последний раз получил разрешение. Это не моя  работа.  Вы  понимаете?
Мой друг, речь идет, собственно, о нем. Вот  рисунок.  Не  сердитесь,  что
нарисовано так плохо, я пытался изучать различные  специальные  книги,  но
это  не  помогло.  Все  надо  изготовить,  сделать  в  точности  так,  как
нарисовано. Я бы уж позаботился обо всем  необходимом.  Все  уже  есть,  я
раздобыл. Но мне этого не сделать! С такими руками, - он вытянул их, худые
желтые пальцы дрожали перед моим лицом, - вы же сами видите! В жизни я  ни
с чем подобным не сталкивался, мне и  инструмента  не  удержать,  такой  я
неумелый, а тут нужна сноровка! Речь идет о жизни...
     - Быть может, вы покажете  мне  рисунок,  -  медленно  проговорил  я,
стараясь не обращать внимания на его слова, и без того он слишком смахивал
на помешанного.
     - Ах, простите... - пробормотал Харден.
     Он расстелил на письменном столе кусок плотной бумаги для  рисования,
накрыл его обеими руками и тихо спросил:
     - Нельзя ли закрыть дверь?
     - Разумеется, можно, - ответил я, -  часы  дежурства  уже  кончились.
Можно даже запереть на ключ, - добавил я,  вышел  в  коридор  и  умышленно
громко, чтобы он слышал, два раза повернул в замке ключ. Я хотел завоевать
доверие Хардена.
     Вернувшись в комнату, я сел за письменный стол и взял в руки рисунок.
Он никак не походил на схему. Он вообще ни на что не походил, разве что на
детские каракули: попросту нарисованы соединенные  между  собой  квадраты,
обозначенные буквами и цифрами, -  не  то  распределительный  щит,  не  то
какой-то телефонный коммутатор,  изображенный  так,  что  волосы  вставали
дыбом. Символы не использовались, конденсаторы и дроссели  были  набросаны
"с натуры", словно их рисовал пятилетний ребенок. Смысла во всем  этом  не
было ни на  грош,  поскольку  оставалось  неизвестным,  что  означают  эти
квадратики с цифрами. Тут я заметил знакомые  буквы  и  числа  обозначения
различных катодных ламп. Всего их было восемь. Но это не был радиоаппарат.
Под квадратиками располагались  прямоугольнички  с  цифрами,  которые  уже
ничего мне не говорили; там же виднелись и греческие буквы - а все  вместе
выглядело как какой-то шифр или просто как рисунок сумасшедшего.
     Я разглядывал эту мазню  довольно  долго,  слыша  над  собой  громкое
дыхание Хардена. Я не мог даже  приблизительно  уловить  идею  аппарата  в
целом, но продолжал изучать  рисунок,  чувствуя,  что  из  Хардена  больше
ничего не вытянешь,  а  стало  быть,  придется  обойтись  тем  материалом,
который лежал передо мной. Не исключено, что если я  нажму  на  Хардена  и
потребую показать и разъяснить кое-что, то он перепугается и сбежит. И так
уж он оказал мне большое  доверие.  Поэтому  я  решил  начать  с  рисунка.
Единственная понятная часть напоминала фрагмент каскадного  усилителя,  но
скорее это был мой домысел, поскольку, как  я  уже  сказал,  все  в  целом
представляло  собой  нечто  совершенно  неизвестное  и  запутанное.   Была
подводка тока с напряжением в 500 вольт  -  настоящий  бред  радиотехника,
которого мучают кошмары.  Имелись  также  надписи,  которые  должны  были,
по-видимому, служить руководством  тому,  кто  бы  собрал  эту  установку;
например,  замечания  о  материале,  из  которого   следовало   изготовить
распределительный щит. Присмотревшись  как  следует  к  этой  путанице,  я
обнаружил нечто удивительное: наклонные прямоугольнички, стоящие на ножках
и обрамленные шторками, что-то вроде колыбелек. Я спросил Хардена, что это
такое.
     - Это? Это будут экраны, - ответил он, показывая  пальцем  на  другой
точно такой же  прямоугольничек,  в  который  действительно  было  вписано
мелкими буквами слово "экран".
     Меня это просто сразило. Скорее всего Харден  совершенно  не  отдавал
себе отчета в том, что  слово  "экран"  означает  в  электротехнике  нечто
совершенно  иное,  чем  в  обыденной  жизни,  и  там,  где  речь  шла   об
экранировании отдельных элементов аппаратуры, то есть об отделении друг от
друга электромагнитных полей заслонками,  или  экранами,  из  металла,  со
святой наивностью нарисовал экранчики, которые видел в кино!
     И в то же время в  нижнем  углу  схемы  располагался  фильтр  высоких
частот,  подключенный  совершенно   новым,   неизвестным   мне   способом,
необычайно остроумно - это была просто первоклассная находка.
     - Вы сами это рисовали? - спросил я.
     - Да, я. А что?
     - Тут есть фильтр, - начал я,  указывая  карандашом,  но  он  прервал
меня:
     - Простите, я в этом не разбираюсь. Я рисовал, следуя указаниям.  Мой
друг... он, стало быть, является в некотором смысле автором...
     Харден умолк. Внезапно у меня блеснула идея.
     - Вы общаетесь с ним по радио? - спросил я.
     - Что? Конечно, нет!
     - По телефону? - непоколебимо выспрашивал я.  Харден  внезапно  начал
дрожать.
     - Что... что вам нужно? - пролепетал он,  тяжело  опираясь  на  стол.
Казалось, ему делается дурно. Я принес из мастерской табурет,  на  который
он опустился, словно одряхлев за время разговора.
     - Вы с ним  встречаетесь?  -  спросил  я.  Харден  медленно  наклонил
голову.
     - Почему же вы больше не пользуетесь его помощью?
     - О, это невозможно... - сказал он, неожиданно вздохнув.
     - Если ваш друг находится не здесь  и  с  ним  нужно  объясняться  на
расстоянии, то я могу одолжить вам мой радиоаппарат, -  сказал  я  не  без
умысла.
     - Но это ничего  не  даст!  -  воскликнул  Харден.  -  Нет,  нет.  Он
действительно здесь.
     - Почему же он сам не  зайдет  ко  мне?  -  бросил  я.  Лицо  Хардена
исказила какая-то спазматическая улыбка.
     - Это невозможно. Он не является... его нельзя...  Поверьте,  это  не
моя тайна, я не имею права ее выдать... - неожиданно горячо сказал  Харден
с такой доверчивостью, что я поверил в его искренность.  От  напряжения  у
меня разламывалась голова, но я не мог уразуметь, о чем  идет  речь.  Одно
было абсолютно ясно: Харден совершенно не  разбирался  в  радиотехнике,  а
схема была творением друга, о котором он выражался столь туманно.
     - Послушайте, - неторопливо начал я, - что касается меня,  то  можете
быть полностью уверены в  моем  уменье  хранить  тайны.  Я  не  хочу  даже
спрашивать, что вы делаете и для чего это предназначено,  -  я  указал  на
рисунок, - но, чтобы помочь вам, мне надо, во-первых, скопировать рисунок,
а во-вторых, мою копию должен просмотреть ваш друг,  который,  по-видимому
знает в этом толк...
     - Это невозможно... - прошептал  Харден.  -  Я...  я  должен  был  бы
оставить вам рисунок?
     - А как же иначе? Вам надо смонтировать этот аппарат не так ли?
     - Я... я бы принес все что нужно, если вы позволите, - сказал Харден.
     - Не знаю, выйдет ли, - сказал я, - удастся ли это осуществить.
     Когда я взглянул на Хардена,  тот  выглядел  совершенно  подавленным.
Губы у него дрожали, он заслонил их шляпой. Мне стало очень жаль его.
     - Впрочем, можно попробовать, - сказал я равнодушно, -  хотя,  следуя
столь неточной схеме, вряд ли можно смастерить что-либо путное. Пусть  ваш
друг просмотрит схему или, черт побери, просто перерисует ее толково.
     Посмотрев на Хардена, я понял, что требую невозможного.
     - Когда я могу зайти? - спросил он наконец.
     Мы условились, что он придет  через  два  дня.  Харден  почти  вырвал
рисунок у меня из рук, спрятал его во внутренний карман и  окинул  комнату
невидящим взглядом.
     - Я, пожалуй, пойду. Не буду... не хочу отнимать у вас  время.  Очень
благодарен, до свидания. Я приду, стало  быть,  если  можно.  Но  никто...
никто... никому...
     Я еще раз обещал ничего не говорить, удивляясь собственному терпению.
Выходя, он неожиданно остановился.
     - Извините... я еще раз осмелюсь. Вы не знаете  случайно,  где  можно
достать желатин?
     - Что?
     - Желатин,  -  повторил  он,  -  обычный   сухой  желатин  в  листах,
кажется...
     - Скорее всего в продовольственном магазине, - посоветовал я.
     Харден еще раз  поклонился,  горячо  поблагодарил  меня  и  вышел.  Я
подождал минуту, пока не утихли его шаги на лестнице, запер клуб  и  пошел
домой, настолько погруженный в раздумье, что натыкался на прохожих.  Дело,
за которое я, пожалуй, легкомысленно взялся, не вызывало во мне  восторга,
но  понимал,  что  участие  в  постройке  этого  злосчастного  аппарата  -
единственный способ узнать, что же, собственно, предпринимают Харден и его
загадочный  друг.  Дома  я  взял  несколько  листов  бумаги  и  попробовал
нарисовать странную схему, которую показал мне Харден, но мне почти ничего
не удалось вспомнить. Наконец я разрезал бумагу на куски и написал на  них
все, что знал  об  этой  истории;  просидев  над  листками  до  вечера,  я
попытался сложить  из  них  что-либо  осмысленное.  Не  очень-то  мне  это
удалось, хотя должен сказать, что  дал  волю  фантазии  и,  не  колеблясь,
выдвигал  самые  неправдоподобные  гипотезы,  вроде   того,   что   Харден
поддерживает радиосвязь с учеными какой-то другой планеты, как в  рассказе
Уэллса о хрустальном  яйце.  Но  все  это  как-то  не  вязалось.  Наиболее
очевидное, напрашивающееся заключение, что  я  имею  дело  с  обыкновенным
сумасшедшим, я отбросил: во-первых, потому, что в чудачествах Хардена было
слишком много методичности, а во-вторых, потому, что  так,  без  сомнения,
звучал бы приговор огромного большинства людей во главе с Эггером. Когда я
уже ложился спать, мелькнула  догадка,  заставившая  меня  подпрыгнуть.  Я
удивлялся, почему не подумал так сразу, настолько все это  было  очевидно.
Неведомый друг Хардена, скрывающийся за  его  спиной,  был  слепым!  Некий
профессионал-электрик, слепой, возможно даже хуже,  чем  слепой!  Когда  я
быстро  перебрал  в  памяти  некоторые  замечания  Хардена,  а  главное  -
представил себе жалостливую улыбку, с которой он встретил мое предложение,
чтобы его друг зашел сам, я пришел к заключению, что неизвестный полностью
парализован. Какой-то старый, вероятно, очень старый, человек,  много  лет
прикованный  к  постели,  в  вечном  мраке,  окружающем  его,  придумывает
изумительные приборы. Единственный друг, услугами которого  он  может  при
этом пользоваться, совершенно несведущ в электротехнике. Старик,  конечно,
со странностями, подозрителен и опасается, что его секрет могут  выкрасть.
Гипотеза  эта  показалась  мне  вполне  правдоподобной.  Оставалось   лишь
несколько неясных мест:  для  чего  потребовался  провод  и  вилки.  Я  не
замедлил тщательно исследовать эти пункты. Провод был  разрезан  на  куски
разной длины - по два, два с  половиной,  три  и  четыре  метра,  у  вилок
(совершенно новых, неиспользованных,  когда  я  вручил  их  Хардену)  была
сорвана  нарезка,  а  из  некоторых  торчали  отдельные   волоски   медной
проволоки. Значит, провод был использован не  только  как  предлог,  чтобы
завязать со мною знакомство.
     Кроме того, желатин. Зачем ему понадобился желатин? Чтобы приготовить
своему другу какое-нибудь  желе,  клей?  Я  сидел  в  темноте  на  кровати
настолько взбудораженный, словно в эту ночь  вообще  не  собирался  спать.
"Листы сухого желатина" - ведь из такого количества желатина можно сделать
желе для кита.  Харден  не  разбирался  в  пропорциях?  Или  просто  хотел
направить мою пытливость по ложному пути? Можно  это  назвать  отвлекающий
маневр "желатин"? Но подобной хитрости от Хардена нельзя было  ожидать,  -
он органически был к ней неспособен. Размазня физически и духовно, он даже
убить  муху  готовился  бы,  наверное,  со  смесью  страха,  колебаний   и
таинственности, как к самому страшному преступлению. Стало быть, этот  ход
подсказал ему "друг"? Неужели он придумал весь разговор заранее? Со  всеми
недомолвками и оговорками, которые  расточал  Харден?  Это  было  заведомо
невозможно. Я чувствовал, что, чем тщательнее анализирую все  мелочи,  все
подробности дела, вроде этого несчастного желатина, тем больше  погружаюсь
во мрак, хуже того обычные на первый взгляд элементы логически приводили к
абсурду. А когда я вспомнил слова Хардена о "помехах", о том,  что  он  не
может объяснится с другом, меня охватывала тревога. Я  представил  себе  -
что же еще могло прийти мне в голову? - старика, совершенно  беспомощного,
слепого, наполовину вышедшего из ума, его дряхлое тело в конуре на  темном
чердаке, отчаянно  беззащитное  существо,  в  мозгу  которого,  охваченном
вечной тьмой, мелькают фрагменты призрачной аппаратуры, а Харден,  смешной
и  верный,  напрягает  все  силы,  чтобы  из  обрывистого  бормотанья,  из
хаотичных замечаний, прорывающихся сквозь мрак и безумие, создать  вечное,
как памятник, как завещание, целое. Подобные мысли роились в моей голове в
ту ночь; вероятно, меня лихорадило. Впрочем, всего нельзя  было  объяснить
безумием; мелкая, но совершенно необычная  деталь  -  конструкция  фильтра
высоких частот - красноречиво говорила специалисту, что он  имеет  дело  -
что тут скрывать - с гениальным творением.
     Я решил, что буду держать в памяти схему аппаратуры,  которую  обещал
собрать, и, успокоенный сознанием, что у меня в руках есть  нить,  которая
укажет путь в этом лабиринте, заснул.
     Харден,  как  мы  условились,  пришел  в  среду,  нагруженный   двумя
портфелями, полными деталей, и  еще  трижды  ходил  домой  за  остальными.
Заняться монтажом мы решили после моего дежурства, - так мне было удобней.
Увидев все эти детали, особенно лампы, я понял, как дорого они стоили, - и
этот человек одалживал у меня двадцать метров провода?!  Мы  принялись  за
дело, распределив между собой работу. Я  отмечал  на  эбонитовой  пластине
места, где нужно было просверлить отверстия, а Харден возился с дрелью.  У
него ничего не получалось. Мне пришлось показать ему, как  держать  корпус
дрели и  крутить  ручку.  Харден  сломал  два  сверла,  прежде  чем  этому
научился.  Я  тем  временем  внимательно  проштудировал  схему  и   быстро
сообразил, что в ней было много бессмысленных соединений. Это подтверждало
мою гипотезу: либо замечания "друга"  были  столь  путаны  и  неясны,  что
Харден не мог в них разобраться, либо же сам "друг", охваченный  временным
помрачением, путался в собственном  замысле.  Я  сказал  Хардену  об  этих
неверных соединениях. Тот сперва не поверил, но когда я в доступной  форме
растолковал, что монтаж  по  этой  схеме  попросту  приведет  к  короткому
замыканию, к тому, что перегорят лампы, Харден испугался. Он слушал долгое
время в полном молчании, с дрожащими губами, которых даже не заслонил, как
обычно, полями шляпы. Потом засуетился,  с  неожиданным  приливом  энергии
схватил со  стола  схему,  накинул  пиджак,  попросил,  чтобы  я  подождал
минутку, полчасика, повторил еще раз свою просьбу уже в дверях и  помчался
в  город.  Наступили  сумерки,  когда   он   вернулся,   успокоенный,   но
запыхавшийся, словно бежал всю дорогу. Он сказал мне, что все  в  порядке,
что так и должно быть, как нарисовано, что я, конечно, не ошибаюсь, однако
то, о чем я говорил, было предусмотрено и учтено.
     Уязвленный, я хотел было в первую минуту просто бросить  работу,  но,
поразмыслив, пожал плечами и дал Хардену новое задание. Так прошел  первый
вечер. Харден добился некоторого успеха, его внимание и терпеливость  были
прямо-таки невероятны, я видел, что он не только старается  выполнять  мои
указания, но и пытается освоить все манипуляции,  вроде  монтажа  шасси  и
пайки концов, точно хочет заниматься этим и в будущем. По крайней мере мне
так казалось. "Ага, подглядываешь за мной, - подумал я, -  вероятно,  тебе
велели приобрести сноровку в радиотехнике, значит, и  мне  можно  нарушить
лояльность". Я намеревался набросать по памяти всю схему, выйдя на минутку
под деликатным предлогом, так как Харден не  выпускал  рисунок  из  рук  и
разрешал смотреть на него только под своим  контролем,  за  что,  впрочем,
тысячу раз извинялся, но все же стоял на  своем.  Я  чувствовал,  что  это
фантастическое стремление сохранить тайну исходит не  от  него  самого,  а
навязано ему и чуждо его натуре.  Однако,  когда  я  попробовал  выйти  из
мастерской, он загородил дорогу и, глядя мне в  глаза,  горячо  прошептал,
чтобы я дал обещание, поклялся, что не буду пытаться скопировать схему  ни
сейчас, ни в дальнейшем, никогда. Это меня возмутило.
     - Что же вы хотите, чтобы я забыл схему? - спросил я. - Это не в моей
власти. Впрочем, я и так уж слишком много сделал  для  вас,  и  недостойно
требовать, чтобы я действовал, как слепой автомат, как слепое орудие!
     Говоря это, я хотел обойти Хардена, который преграждал мне  путь,  но
он схватил мою руку и прижал ее к сердцу, вот-вот готовый расплакаться.
     - Это не ради меня, - повторял он трясущимися губами. - Умоляю, прошу
вас, поймите... Он... он не просто мой друг, речь идет  о  чем-то  гораздо
большем, несравненно большем, клянусь вам, хотя и  не  могу  сейчас  всего
открыть, но, поверьте мне, я не обманываю вас, и во всем этом  нет  ничего
низкого! Он... вас отблагодарит - я сам это слышал, -  вы  не  знаете,  не
можете знать, а я... я не могу  ничего  сказать,  но  только  до  поры  до
времени, вы сами убедитесь!
     Примерно так говорил он, но я не  могу  передать  той  горячности,  с
которой Харден смотрел мне в глаза. Я проиграл еще раз,  я  был  вынужден,
просто вынужден  дать  ему  это  обещание.  Можно  пожалеть,  что  ему  не
подвернулся кто-либо менее порядочный, чем я; тогда,  быть  может,  судьбы
мира сложились бы иначе, но ничего не поделаешь.
     Сразу же после этого Харден ушел;  мы  заперли  смонтированную  часть
установки в шкафчик, а ключ Харден унес с собой. Я согласился  и  на  это,
чтобы его успокоить.
     После этого первого вечера совместной работы у меня снова было  много
пищи для размышлений - ведь Харден не мог запретить мне думать. Во-первых,
эти ложные соединения; я допускал, что они известны  мне  далеко  не  все,
ведь схема представляла собой - я видел это все отчетливей  -  лишь  часть
какого-то большего, быть может значительно большего, целого.
     Неужели он сам хотел  смонтировать  все  это  целое  после  окончания
стажировки у меня?
     Электрик, привыкший к механической работе, не особенно интересующийся
тем, что делает, быть может, не обратил бы внимания на эти места схемы, но
мне они не давали покоя. Не могу сказать почему - то есть я не в состоянии
этого сделать, не представляю себе  схемы,  которой,  к  сожалению,  я  не
располагаю, - но похоже, что ложные соединения были введены умышленно. Чем
больше я о них думал, тем тверже был в этом уверен. Это были - я почти  не
сомневался -  фальшивые  пути,  предательский,  обманный  ход  того,  кто,
невидимый, стоял за всем этим делом.
     Меня больше всего возмущало, что Харден действительно ничего не  знал
о существовании этой умышленной путаницы в схеме, а значит, и  он  не  был
допущен к ключу этой загадки, значит, и его обманывали - и делал  это  его
так называемый  "друг"!  Должен  признаться,  что  образ  этого  друга  не
становился в моих глазах привлекательнее, напротив, я никогда не назвал бы
такого человека своим другом! А как следовало понимать возвышенные, хотя и
туманные, тирады Хардена,  звучавшие  неясные  обещания  и  посулы?  Я  не
сомневался, что и эти слова он только  пересказывал,  что  и  тут  он  был
только посредником - но в хорошем ли, в добром ли деле?
     На следующий день после полудня, когда я сидел  дома  и  читал,  мать
сказала мне, что у ворот стоит какой-то человек, желающий меня видеть. Она
была, конечно не в духе  и  спросила,  откуда  у  меня  такие  престарелые
дружки,  которые  боятся  показываться  сами  и  посылают  за  мной  детей
дворника. Я ничего не ответил, так как почуял недоброе, и сбежал вниз. Был
уже вечер, но лампочки неизвестно почему не горели, и  в  парадном  царила
такая темень, что я едва разглядел  ожидающего.  Это  был  Харден,  чем-то
сильно взволнованный. Он попросил меня выйти на улицу. Мы пошли в  сторону
парка; Харден долго хранил молчание, а когда мы оказались на  пустынном  в
эту пору берегу пруда, спросил, не интересуюсь  ли  я  случайно  серьезной
музыкой. Я ответил, что, разумеется, люблю ее.
     - Ах, это хорошо, это очень хорошо. А... нет ли  у  вас  каких-нибудь
пластинок?  Мне,  собственно  нужна  только  одна  адажио  опус   восьмой,
Дален-Горского. Это... должно быть... это не для меня, понимаете, но...
     -  Понимаю,  -  прервал  я.  -  Нет,  у  меня  нет  этой   пластинки.
Дален-Горский? Это, кажется, современный композитор?
     - Да, да, вы великолепно разбираетесь, как это хорошо. Эта  пластинка
- она, к сожалению, очень, понимаете... у меня нет сейчас... средств и...
     - И у меня, к сожалению, не очень хорошо с  финансами,  -  сказал  я,
засмеявшись несколько неестественно.
     Харден испугался.
     - Милостивый боже, я об этом и не помышлял, это совсем не  входило  в
мои расчеты. Может, у кого-нибудь из ваших знакомых  есть  эта  пластинка?
Только взаймы, на один день, не дольше!
     Фамилия композитора  затронула  что-то  в  моей  памяти;  мы  молчали
минуту, шагая по грязи вдоль пруда, пока я не сообразил, что встречал  эту
фамилию  в  газете  или  в  радиопрограмме.  Я  сказал  об  этом  Хардену.
Возвращаясь, мы купили  в  киоске  газету  -  действительно  симфонический
оркестр радио должен был исполнить завтра адажио Дален-Горского.
     - Знаете ли, - сказал я, - проще всего включить приемник именно в это
время, то есть в двенадцать четырнадцать, и  ваш  друг  сможет  прослушать
адажио.
     - Тсс, - прошипел Харден, неуверенно оглядываясь. - Увы, этого нельзя
сделать, он... я... Он в это время работает и...
     - Работает? - произнес я с удивлением, ибо это совершенно не вязалось
с образом одинокого, полубезумного, беспомощного старика.
     Харден молчал, словно подавленный тем, что сказал.
     - А знаете, - сказал я, следуя внезапному порыву, - я запишу вам  это
адажио на моем магнитофоне...
     - О, это будет  великолепно!  -  воскликнул  Харден.  -  Я  буду  вам
бесконечно благодарен, только не сможете ли вы  одолжить  мне  магнитофон,
чтобы... чтобы потом можно было воспроизвести?
     Я невольно усмехнулся. С магнитофонами у  коротковолновиков  -  целая
история: мало у  кого  есть  собственный,  а  каждому  хочется  записывать
передачи, особенно из экзотических стран, и поэтому счастливого обладателя
постоянно  забрасывают  просьбами  одолжить  магнитофон.  Не  желая  вечно
находиться в разладе с моим добрым сердцем,  я  вмонтировал  магнитофон  в
свой новый приемник как неотъемлемую  часть:  одолжить  приемник  целиком,
разумеется, невозможно, он слишком велик. Все это я выложил Хардену, и тот
непередаваемо огорчился.
     - Но что же делать... что делать?  -  повторял  он,  теребя  пуговицы
изношенного пальто.
     - Я могу дать вам только ленту с записью, - ответил я, - а магнитофон
вам придется одолжить у кого-нибудь.
     - Не у кого... - пробормотал Харден,  погруженный  в  свои  мысли.  -
Впрочем... магнитофон не нужен! - выпалил он  с  неожиданной  радостью.  -
Достаточно ленты, да, достаточно ленты,  если  вы  сможете  мне  ее  дать!
Одолжить! - Он заглянул мне в глаза.
     - У вашего друга есть магнитофон? - спросил я.
     - Нет, но он ему и не ну...
     Харден умолк. Радость его исчезла. Мы  стояли  как  раз  под  газовым
фонарем.
     Харден на расстоянии шага всматривался в меня с изменившимся лицом.
     - Собственно, нет,  -  сказал  он,  -  я  о...  шибся.  У  него  есть
магнитофон. Да, есть. Естественно, что есть - только я об этом забыл...
     - Да? Это хорошо, - ответил я, и мы пошли дальше.
     Харден сник, ничего не говорил, только временами украдкой  поглядывал
на меня сбоку. Возле дома он попрощался со мной,  но  не  ушел.  С  минуту
смотрел на меня с жалобной улыбкой, а потом тихо пробормотал:
     - Вы запишете для него... правда?
     - Нет, - ответил я, охваченный внезапным гневом, - нет. Я запишу  для
вас.
     Харден побледнел.
     - Я благодарю вас, но... Вы плохо  понимаете,  неправильно,  вы  сами
убедитесь позднее, - горячо шептал он,  сжимая  мне  руку,  -  он,  он  не
заслуживает... Вы увидите! Клянусь! Вы все, все поймете и тогда не  будете
ложно оценивать его...
     Я не мог больше смотреть на Хардена,  лишь  кивнул  головой  и  пошел
наверх. И снова у меня была пища для размышлений, да еще какая!  Его  друг
работал - значит он не был старым паралитиком, которого я  выдумал.  Кроме
того, этот поклонник современной музыки мог  любоваться  просто  лентой  с
записью адажио Дален-Горского без магнитофона! В том,  что  дело  обстояло
именно так, что магнитофона не было и в помине, я уже не сомневался.
     На  следующий  день  перед  дежурством  я  отправился   в   городскую
техническую библиотеку и проштудировал все, что  мог  достать  о  способах
воспроизведения  записи  с  ленты.  Из  библиотеки   я   ушел   столь   же
осведомленным, как до ее посещения.
     В  субботу  монтаж  был,  по-существу,  закончен,  оставалось  только
вмонтировать недостающий трансформатор и припаять  множество  концов.  Все
это я отложил до понедельника. Харден горячо  благодарил  меня  за  ленту,
которую я принес.  Когда  мы  уже  собирались  расстаться,  он  неожиданно
пригласил  меня  к  себе  на  воскресенье.  Смущенный  Харден   бесконечно
извинялся за то, что визит...  прием...  встреча  -  путался  он  -  будет
обставлен  чрезвычайно  скромно,  что  совершенно  не  соответствует   той
симпатии, которую он ко мне питает. Я слушал безо  всякого  интереса,  тем
более что его настойчивая куртуазность сковывала мои намерения,  меня  все
еще не оставляло желание поиграть в детектив  и  раскрыть,  где  же  живет
таинственный  друг.  Однако,  осыпаемый  благодарностями,  извинениями   и
приглашениями, я попросту не мог решиться выслеживать Хардена. Тем большую
неприязнь я питал к "другу", который все еще не изволил приподнять  завесу
окружавшей его тайны.
     Харден действительно жил недалеко от моего дома на четвертом этаже, в
комнатке, окна которой выходили на  темный  двор.  Он  приветствовал  меня
торжественно, озабоченный тем, что не  может  угостить  бог  знает  какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку.  Я  не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие  следы
указывали, что  он  знавал  и  лучшие  времена:  например,  многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых  дорогих  трубочных  табаков.  Над
старым,  потрескавшимся  секретером  висел  потертый  коврик  с  отчетливо
отпечатавшимися следами трубок;  там  должно  быть,  размещалась  когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил  Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил,  что  раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
     Во мне крепла уверенность, что за последнее  время  Харден  распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали  более  светлые,  чем  остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин,  прикрытые  репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти  более  светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав,  что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти  в  комнате  хоть  одну
вещь, которую можно было бы продать, но не  нашел  ничего.  Разумеется,  я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на  истинный
характер этой так называемой "дружбы".
     Тем временем этот добряк поил меня чаем,  подсовывая  коробку  из-под
табака, служившую  сахарницей,  словно  предлагал  мне  поглотить  все  ее
содержимое за  отсутствием  чего-либо  лучшего.  Он  рассказывал  о  своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был  вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а  когда  я  сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию,  в  своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных  переменах  -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня  в  не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его  друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни  исключительно  на  самого
себя.
     - Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, -  огорчился  он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно  скрывая  какую-то  большую
радующую его мысль.
     Распаренный от чаепития и злой  -  в  то  время  я  почти  непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
     В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во  время  работы  Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил,  что
он подразумевает под этим и знает ли для  чего,  собственно,  предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует  не  знает.  Это  была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
     Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом,  из  которого  торчали,
как щетка, зачищенные концы, и вышел в соседнюю комнату. Выдвинув ящик,  я
увидел в нем рядом с кусочком олова для пайки  несколько  слитков  металла
Вуда остатки от большого куска. Какой-то недоброжелатель  подложил  Эггеру
этот серебристый металл, плавящийся при температуре горячего  чая,  вместо
олова, и полностью смонтированный приемник  через  некоторое  время  после
включения испортился, потому что металл стек  с  нагревшихся  контактов  и
почти все соединения нарушились. Слитки как бы сами попали мне в  руки.  Я
не отдавал себе отчета, зачем это делаю, но,  вспомнив  комнатку  Хардена,
перестал колебаться. Вполне вероятно, что "друг" не почувствует подвоха  -
Эггер тоже не раскусил.
     "Когда припой потечет, -  размышлял  я,  залуживая  паяльник,  -  он,
несомненно, прикажет Хардену вновь отнести аппарат в мастерскую,  а  может
быть,  даже  пожелает  лично  представиться  мне.  Впрочем,  возможно,   и
обозлится, но что он мне сделает?" Мысль о том, что я  оставлю  в  дураках
этого эгоистичного эксплуататора, доставляла мне огромное удовольствие.
     Закончив пайку проводников, мы принялись  монтировать  трансформатор.
Тут выяснилось, как я подозревал раньше, что Харден просто не в  состоянии
унести аппарат в одиночку. Дело было не столько в тяжести,  сколько  в  ее
размещении. Аппарат получился более  метра  длиной  и  с  того  края,  где
помещался трансформатор, очень тяжелый, вместе с тем настолько  неудобный,
что просто смешно было смотреть, как Харден, крайне озабоченный, в  полном
отчаянии примеряется к нему  и  так  и  эдак,  пробует  взять  под  мышку,
опускается на колени и просит, чтобы  я  взвалил  аппарат  ему  на  спину.
Наконец он решил сбегать к дворнику и одолжить у него мешок. Я посоветовал
не делать этого: аппарат слишком длинный,  и,  как  ни  ухитряйся,  будешь
задевать его ногами, что наверняка  не  пойдет  на  пользу  лампам.  Тогда
Харден начал копаться в бумажнике, но денег на такси не хватало; у меня их
также не было. Окончательно  подавленный,  он  сидел  некоторое  время  на
табурете, ломая пальцы, а затем взглянул на меня исподлобья.
     - Не согласитесь ли вы... помочь мне?...
     Я ответил, что,  сделав  уже  так  много,  не  откажу  и  теперь:  он
просветлел, но тут же принялся пространно объяснять,  что  сначала  должен
посоветоваться с другом. Мне было любопытно, как  он  это  сделает:  время
было уже позднее, и я не мог ждать Хардена в клубе. Он прекрасно это знал.
     Харден поднялся, некоторое время размышлял, бормоча что-то  себе  под
нос  и  расхаживая  по  комнате,  и,  наконец,  осведомился,   нельзя   ли
воспользоваться телефоном. Еще  от  прежних  жильцов  остался  в  коридоре
телефон-автомат, которым мало кто пользовался; думаю, что о  нем  попросту
забыли. Харден рассыпался в извинениях, но все же закрыл дверь в  коридор;
я должен был ждать в комнате, пока он поговорит с другом. Это меня  слегка
задело; я сказал, что он может быть  спокоен,  и  заперся  изнутри,  когда
Харден вышел.
     Поскольку  речь  шла  о  вещах  более  серьезных,  чем   уважение   к
подозрительности какого-то неизвестного чудака, я попробовал  подслушивать
у дверей, - но ничего не услышал. Помещение клуба соединялось с  коридором
вентиляционным отверстием, прикрытым куском продырявленной жести,  который
можно было отодвинуть. Недолго думая, я подпрыгнул, ухватился  за  раму  и
подтянулся вверх, как на трапеции. Было очень трудно отодвинуть  задвижку,
но все же я сделал это и приблизил ухо к отверстию. Я не разбирал слов,  а
только улавливал интонацию уговоров и просьб. Харден повысил голос:
     - Это же я, я, ты ведь узнаешь меня! Почему ты не откликаешься?
     Ему ответило урчание трубки, удивительно громкое, потому что я слышал
его сквозь узкое отверстие в стене. Я подумал, что телефон  испортился,  -
но Харден продолжал что-то говорить, повторил несколько раз "невозможно" и
умолк. В трубке раздавалось бормотанье, Харден кричал:
     - Нет! Нет! Уверяю тебя! Я вернусь один!
     Он снова умолк. Я напрягался  из  последних  сил,  вися  на  согнутых
руках, потом  немного  выпрямил  их,  чтобы  передохнуть,  а  когда  вновь
подтянулся, до меня донесся обеспокоенный голос Хардена:
     - Ну хорошо, все так, в точности так! Только не откликайся,  слышишь!
Власть, понимаю, власть над миром!
     Руки у меня немели. Я легко спрыгнул, чтобы не  производить  шума,  и
открыл дверь. Харден вернулся внешне  успокоенный,  но  явно  не  в  своей
тарелке - в таком настроении он всегда возвращался от "друга". Не глядя на
меня, отворил окно.
     - Как вы думаете, будет туман? - спросил он.
     Маленькие радужные ореолы окружали уличные фонари,  к  обычно  бывает
после холодного, дождливого дня.
     - Уже есть, - ответил я.
     - Сейчас пойдем...
     Став  на  колени  возле  аппарата,  Харден  принялся  обертывать  его
бумагой. Потом вдруг замер.
     - Не ставьте это ему в вину. Он такой... подозрительный! Если  бы  вы
понимали... Он в таком тяжелом, отчаянном положении! - Харден вновь умолк.
- Я все время боюсь сказать лишнее, о чем не велено... - произнес он тихо.
     Его слезящиеся голубые глаза кротко уставились в пол. Я  стоял  перед
ним, засунув руки в карманы, а он словно не осмеливался посмотреть  мне  в
лицо.
     - Вы не сердитесь, правда?
     Я сказал, что лучше этого не касаться. Харден вздохнул и притих.
     Упаковав аппарат, мы сделали с каждой стороны по петле,  чтобы  легче
было нести. Когда все было готово, Харден, поднимаясь с колен, сказал, что
мы поедем на автобусе, а потом на метро... И нам останется  пройти  пешком
еще часть пути... правда, не очень большую... но  все  же...  А  затем  мы
отнесем аппарат в одно место. Друга там не будет - его там вовсе нет, - мы
только оставим груз, а он уже сам потом за ним придет.
     После этого я почти не сомневался, что "друг" находится  именно  там,
куда мы направляемся. Следует сказать, что  не  было  на  свете  человека,
менее способного выдать ложь за истину, чем Харден.
     -  Ввиду  значения,  которое  это  имеет...  осмеливаюсь   просить...
Исключительное условие... учитывая... - начал  Харден,  глубоко  вздохнув,
когда я думал, что он уже прекратил свои словоизлияния.
     - Скажите прямо, в чем дело. Я должен дать клятву?
     - О нет, нет,  нет...  Дело  в  том,  что  не  согласитесь  ли  вы...
Последний участок пути до того места... пройти задом наперед.
     - Задом наперед? - Я вытаращил глаза, не зная, как отнестись к этому.
- Ведь я же упаду.
     - Нет, нет... Я поведу вас за руку.
     У меня просто не хватало сил препираться  с  Харденом;  он  находился
между мной и своим другом словно между молотом и наковальней. Один из нас,
очевидно я, всегда должен был уступать. Харден,  поняв,  что  я  согласен,
закрыл глаза и прижал мою руку к груди.  У  любого  другого  человека  это
выглядело бы наигранно, но Харден был действительно таков.  Чем  больше  я
любил его, а на этот счет у меня уже не было никаких сомнений, тем  больше
он меня злил, особенно своей расхлябанностью и  тем  поклонением,  которое
воздавал "другу".
     Через несколько минут мы вышли из здания; я старался шагать в ногу  с
Харденом, что  было  нелегко,  так  как  тот  все  время  сбивался.  Улицу
обволакивал густой,  как  молоко,  туман.  Фонари  чуть  тлели  оранжевыми
пятнами.
     Автобусы едва ползли, мы ехали в  два  раза  дольше,  чем  обычно,  в
давке, какая бывает во время тумана. Выйдя из метро на парковой станции, я
после пяти минут ходьбы по Харден петляет:  электрическое  зарево,  словно
стоящее над широкой площадью, проплыло справа,  а  через  несколько  минут
появилось слева, однако это могли быть и две разные площади. Харден  очень
торопился и, так  как  груз  был  довольно  тяжел,  прерывисто  дышал.  Мы
представляли, должно быть, странную пару. Сквозь клубы тумана и  уродливые
тени деревьев мы, подняв воротники, несли за оба конца длинный белый ящик,
точно какую-то статую.
     Потом стало так темно, что исчезли и  тени.  Харден  с  минуту  шарил
рукой по стене здания и двинулся дальше. Возник длинный забор, а в нем  то
ли пролом, то ли ворота. Мы вошли  в  это  отверстие.  Невдалеке  проревел
гудок парохода, и я подумал, что где-то  поблизости  находится  канал,  по
которому идут суда. Мы шагали по огромному двору, я то и дело спотыкался о
листы жести и беспорядочно разбросанные трубы, что было  весьма  некстати,
так как нас связывала общая ноша. От непомерной тяжести у  меня  уже  ныла
рука, но тут Харден предложил остановиться возле дощатой стенки -  в  том,
что стенка была дощатая, я удостоверился, дотронувшись до  нее.  Я  слышал
скрип железного троса, на котором над нашими головами раскачивался фонарь;
свет казался сквозь туман красноватым,  ползающим  из  стороны  в  сторону
червячком. Харден тяжело дышал,  прислонившись  к  стене  -  должно  быть,
какого-то барака, решил я, ибо, поднявшись на цыпочки, без труда  коснулся
плоской крыши строения, крытой толем -  на  ладони  остался  запах  смолы.
Следуя поговорке: тонущих надо спасать даже вопреки их желанию, я вынул из
кармана кусочек мела, который положил туда, выходя из клуба, и, поднявшись
на носках, поставил наугад в темноте два больших креста на крыше. Если кто
и будет искать знаков, полагал я, то ему и в голову не придет  становиться
на цыпочки и заглядывать на крышу. Харден настолько устал, что  ничего  не
заметил, впрочем, было  абсолютно  темно,  только  далеко  впереди  стояло
мутное зарево, словно там проходила хорошо освещенная магистраль.
     - Пойдем, - шепнул Харден.
     На башне начали бить часы,  я  насчитал  девять  ударов.  Мы  шли  по
твердой, гладкой, как будто оцементированной поверхности. Пройдя несколько
десятков шагов, Харден приостановился и попросил, чтобы я  повернулся.  Мы
двинулись снова, я пятился, а он, так сказать, управлял мной,  поворачивая
ношу вправо и влево. Все это выглядело как глупая игра, но мне было не  до
смеха - эту уловку наверняка выдумал  его  "друг".  Я  надеялся,  что  мне
удастся его перехитрить, и в то же  время  понимал,  что  это  невозможно:
стало еще темней. Мы оказались среди стропил каких-то лесов,  два  раза  я
ушибся о деревянную обшивку. Харден водил меня, как  в  лабиринте.  Я  уже
хорошенько взмок и тут неожиданно уперся спиной в дверь.
     - Пришли, - шепнул Харден.
     Он велел мне наклонить  голову.  Мы  стали  на  ощупь  спускаться  по
каменным ступеням вниз. Груз порядком досадил нам на этой лестнице.  Когда
она кончилась, мы оставили аппарат у стены. Харден взял  меня  за  руку  и
повел дальше. Впереди что-то скрипнуло, но это не был звук, который издает
дерево. Там, где я стоял, было теплей, чем на дворе. Харден  отпустил  мою
руку. Я замер, вслушиваясь в тишину, пока не осознал,  что  она  пронизана
низким басовым  гудением,  сквозь  которое  прорывается  нежное  тончайшее
жужжание точно какой-то гигант играл где-то, очень  далеко,  на  гребенке.
Мелодия была знакомой: вероятно, я слышал ее недавно. Наконец Харден нашел
ключ и загремел им в замке. Невидимая дверь  подалась,  как-то  по-особому
чмокнув слабый звук тут же утих, будто отрезанный ножом.  Осталось  только
мерное басовое гудение.
     - Мы на месте, - сказал Харден, подтянув  меня  за  руку.  -  Уже  на
месте!
     Он говорил очень громко, и ему вторила черная замкнутая пустота.
     - Теперь мы вернемся за аппаратом, только я включу свет...  сейчас...
Осторожно... будьте внимательны! - выкрикивал Харден неестественно высоким
голосом.  Запыленные  лампочки  осветили  высокие   стены   помещения.   Я
зажмурился. Я стоял у дверей, рядом проходили толстые  трубы  центрального
отопления.
     Посреди находилось некое  подобие  стола,  сколоченного  из  досок  и
заваленного инструментами; вокруг лежали  какие-то  металлические  детали.
Больше ничего не удалось  разглядеть,  так  как  Харден  позвал  меня;  мы
вернулись в коридор, слабо освещенный через распахнутые  двери,  и  вдвоем
внесли аппарат в бетонированный подвал.  Мы  поставили  аппарат  на  стол.
Харден вытер платком лицо и схватил меня за руку с судорожной усмешкой, от
которой у него дрожали уголки губ.
     - Благодарю вас, сердечно благодарю... Вы устали?
     - Нет, - ответил я.
     Я заметил, что подле железных дверей, в которые мы вошли,  в  стенной
нише находится  трансформатор  высокого  напряжения,  металлический  шкаф,
покрытый серым лаком. На приоткрытой дверце виднелся  череп  и  скрещенные
кости. По стене тянулись бронированные кабели,  исчезавшие  под  потолком.
Басовое  гудение  доносилось  из  трансформатора  -   явление   совершенно
нормальное. В подвале больше ничего не было. И  все  же  казалось,  кто-то
меня разглядывает; это было так неприятно, что хотелось втянуть  голову  в
плечи, как на морозе. Я повел взглядом вокруг - в  стенах,  в  потолке  не
было ни одного окошка, клапана или ниши - ни единого места, где  бы  можно
было укрыться.
     - Пойдем? - спросил я. Я был весь собран и напряжен больше всего меня
раздражало поведение Хардена. Все в нем было неестественно: слова,  голос,
движения.
     - Отдохнем минутку, очень холодно, а мы разогрелись, -  бросил  он  с
необъяснимой живостью. - Можно мне... кой о чем вас спросить?
     - Слушаю...
     Я все еще стоял у стола, стараясь подробно запомнить форму подвала  -
хотя еще не знал, зачем мне это может понадобиться. Внезапно я  вздрогнул:
на  дверце  трансформатора  поблескивала  слегка   окислившаяся   латунная
табличка с паспортом. На ней был проставлен фабричный  номер.  Этот  номер
необходимо было прочесть.
     -  Что  бы  вы  сделали,  обладая  неограниченной  силой...   получив
возможность сделать все, чего бы вы только ни захотели?..
     Я оторопело смотрел  на  Хардена.  Трансформатор  мерно  гудел.  Лицо
Хардена, полное напряженного ожидания, дергалось. Он боялся? Чего?
     - Н... не знаю... - пробормотал я.
     - Пожалуйста, скажите... - настаивал Харден. -  Скажите  так,  словно
ваше желание могло бы исполниться немедленно, сию же минуту...
     Мне показалось, что кто-то смотрит на меня сзади. Я обернулся. Теперь
мне была видна приоткрытая железная дверь и тьма за нею. Может о  н  стоит
там? Казалось, это сон нелепый сон.
     - Очень прошу вас... -  прошептал  Харден,  запрокинув  лицо,  полное
вдохновения и страха, словно он  решался  на  что-то  неслыханное.  Вокруг
царила тишина, только непрерывно гудел трансформатор.
     "Безумен не он, а его друг!" - пронеслось у меня в голове.
     - Если бы обладал неограниченной... силой? - повторил я.
     - Да! Да!
     - Я постарался бы... нет, не знаю. Ничего не приходит мне в голову...
     Харден крепко  схватил  меня  за  руку,  тряхнул  ее,  глаза  у  него
сверкали.
     - Хорошо... - прошептал он мне на ухо. - А теперь пойдем, пойдем!
     Он потянул меня к дверям.
     Мне удалось прочесть номер трансформатора: F 43017.  Я  повторил  его
про себя, когда Харден подошел к выключателю. В последний  момент,  прежде
чем погас свет, я заприметил нечто  особенное.  На  листе  алюминия  возле
стены стоял ряд стеклянных чашечек. В каждой, погруженная в  подстилку  из
мокрой ваты, покоилась, как в инкубаторе  или  гнезде,  подушечка  мутного
желе,  вздутая,  пронизанная  темными  нитями,  тонкими,  как  волосы.  На
поверхности этих комочков  виднелись  следы  той  характерной  гофрировки,
какая бывает обычно на листках сухого желатина. Я видел алюминиевый лист и
стеклянные сосуды лишь секунду, потом  наступила  темнота,  в  которую  я,
ведомый за руку Харденом, унес эту  картину.  Мы  вновь  стали  кружить  и
лавировать между опорами призрачных лесов. Холодный, влажный воздух принес
мне облегчение после душной атмосферы подвала. Я  все  время  твердил  про
себя номер трансформатора, пока не почувствовал, что  не  забуду  его.  Мы
долго  петляли  по  пустынным  переулкам.  Наконец  показалась  светящаяся
изнутри стеклянная колонка остановки.
     - Я подожду с вами... - предложил Харден.
     - Вы поедете со мной?
     - Нет, знаете ли... может быть,  вернусь...  То  есть...  поеду...  к
нему.
     Я сделал вид, что не заметил обмолвки.
     - Еще сегодня произойдет нечто необычайно важное... и за вашу помощь,
за вашу доброту и терпеливость...
     - О чем тут говорить! - прервал я в сердцах.
     - Нет! Нет! Вы не понимаете, что если вы - как бы это выразить? -  вы
были подвергнуты некоторому... следовательно...  Я  буду  ходатайствовать,
чтобы завтра же вы сами... И вы поймете,  что  не  было  обычной  услугой,
оказанной неизвестно кому, человеку вроде  меня  или  любому  из  нас,  вы
поймете, что речь идет о... обо всем мире... - закончил он шепотом.
     Харден смотрел на меня, быстро мигая; я плохо понимал его, но  сейчас
он по крайней мере больше походил  на  себя  самого  -  на  того  Хардена,
которого я знал.
     - О чем вы, собственно, намереваетесь ходатайствовать? -  осведомился
я. На остановке все еще никого не было.
     - Я знаю, вы не  питаете  к  нему  доверия...  -  печально  отозвался
Харден.  -  Вы  думаете,  что  это...   существо,  способное  к  чему-либо
низкому...  А для меня то, что я, по сути, случайно первым, первым смог...
я был одинок, совсем одинок и вдруг - пригодился такому... Ну, да впрочем,
что там... а ведь сегодня наступит первое...
     Он прикрыл рот дрожащими пальцами, словно боясь произнести то, о  чем
не смеет говорить.
     В тумане вспыхнули фары подъезжавшего автобуса.
     - Кто бы там ни был этот ваш друг - мне ничего от  него  не  надо!  -
крикнул я, перекрывая визг тормозов и шум мотора.
     - Вы увидите! Сами увидите! Только прошу вас  прийти  ко  мне  завтра
после полудня - кричал Харден. - Вы придете? Придете?!
     - Хорошо, - бросил я, стоя уже на подножке. Обернулся в последний раз
и увидел, как он в своем куцем пальтишке робко махал поднятой рукой в знак
прощанья.
     Когда я вернулся, мать уже спала;  я  разделся  в  темноте.  Но  едва
заснул, как что-то  заставило  меня  встрепенуться.  Сидя  на  кровати,  я
пытался вспомнить, что мне  приснилось.  Я  блуждал  в  непроглядной  тьме
лабиринта среди металлических стен и перегородок, с растущим ужасом  бился
о какие-то запертые двери, слыша все более мощное урчание, чудовищный бас,
который непрестанно повторял одни и те же такты  мелодии:  татити-та-та...
Татити-та-та...
     Это  была  та  самая  мелодия,  которую  я  слышал  в  бетонированном
подземелье. Только теперь я узнал ее: начало адажио Дален-Горского.
     "Не знаю, в своем ли уме Харден, но сам я, вероятно, рехнусь от всего
этого", - подумал я, переворачивая нагревшуюся подушку. Странное  дело:  в
эту ночь, несмотря ни на что, я спал.
     Не было еще  восьми  часов  утра,  когда  я  направился  к  знакомому
технику, работавшему в  фирме  электрических  установок.  Я  попросил  его
позвонить  в  управление  городской  сети   и   узнать,   где   установлен
трансформатор F 43017. Я сказал, что речь идет о предприятии.
     Он даже не удивился.  Он  без  труда  получил  подробную  информацию,
поскольку  звонил  от  имени  фирмы.  Трансформатор  находился  в   здании
объединения электронных предприятий на площади Вильсона.
     - Какой номер дома? - спросил я. Техник усмехнулся.
     - Номер не нужен. Сам увидишь.
     Я поблагодарил  его  и  поехал  прямо  в  техническую  библиотеку.  В
отраслевом каталоге, лежавшем в  зале,  я  нашел  Объединение  электронных
предприятий. "Акц. общ. с огр. отв. - гласил каталог, - специализирующееся
по услугам в области прикладной электроники. Сдает в аренду  почасово  или
аккордно электронные вычислительные машины, машины, переводящие с языка на
язык,  а  также   машины,   перерабатывающие   всевозможную,   поддающуюся
математизации информацию".
     Большая реклама, помещенная на  другой  странице,  возвещала,  что  в
центральном здании объединения строится самая мощная электронная машина  в
стране, которая может решать одновременно несколько задач. Кроме  того,  в
здании на площади Вильсона помещается  семь  электронных  мозгов  меньшего
размера, которые можно арендовать по стандартизованному  ценнику.  За  три
года своей деятельности фирма решила 176000 задач  из  области  атомных  и
стратегических исследований, в которых было заинтересовано  правительство,
а также банки, торговые и промышленные круги в стране и за рубежом.  Кроме
того, фирма перевела с семи  языков  свыше  50000  научных  книг  по  всем
отраслям знаний. Арендованный мозг остается собственностью фирмы,  которая
гарантирует успех в случае, "когда решение  проблемы  вообще  находится  в
пределах возможного". Уже сейчас можно делать по телефону заказы на работу
самой большой установки. Пуск ее - дело  ближайших  месяцев,  в  настоящее
время она находится в стадии отладки.
     Я записал все эти данные и покинул библиотеку в каком-то лихорадочном
состоянии. Я шел пешком в сторону площади Вильсона, натыкаясь на прохожих;
два или три раза меня чуть не переехал автомобиль.
     Номер действительно оказался ненужным. Еще издали я разглядел  здание
ОЭП, его одиннадцать этажей и три крыла, сверкающие вертикальными полосами
алюминия и стекла. На паркинге перед входом стояла армада автомобилей;  за
ажурными воротами виднелся обширный газон с бьющим фонтаном,  а  дальше  -
огромные стеклянные двери с каменными статуями по бокам. Я  обошел  здание
вокруг; за восточным крылом начиналась  длинная  узкая  улица.  Дальше  на
протяжении нескольких сот  метров  тянулись  заборы,  я  нашел  ворота,  в
которые  непрерывно  въезжали  автомобили.  Подошел  к  ним;  за   забором
простиралась  обширная  площадь.  В  глубине  стояли  приземистые   бараки
гаражей, был слышен рокот моторов,  заглушаемый  по  временам  тарахтеньем
бетономешалок, работавших в стороне:  груды  кирпича,  разбросанные  листы
железа и трубы говорили о том, что здесь  идут  строительные  работы.  Над
бараками и лесами,  со  стороны  площади  Вильсона,  вздымался  сверкающий
массив одиннадцатиэтажного здания.
     Оглушенный, словно во сне, я вышел на улицу. Некоторое время я бродил
по площади Вильсона, разглядывая огромные окна,  в  которых,  несмотря  на
дневное время, горел свет. Я прошел сквозь ряды автомобилей,  стоявших  на
паркинге, миновал наружные ворота и, обойдя газон с фонтаном,  проследовал
через главный вход в мраморный вестибюль, огромный, как концертный зал.  В
нем  было  пусто.  Наверх  вели  лестницы,  покрытые  коврами,  светящиеся
таблички  информаторов  указывали  направления:  между  двумя   лестницами
двигались скоростные лифты. По медным табличкам прыгали  огоньки.  Ко  мне
подошел высокий швейцар в серой ливрее с серебряными галунами.  Я  сказал,
что хочу кое-что выяснить об одном из  работников  фирмы;  швейцар  провел
меня к  небольшому  бюро.  Здесь  за  изящным  стеклянным  столиком  сидел
вылощенный субъект, у которого я спросил, работает ли в фирме  Харден.  Он
слегка приподнял  брови,  улыбнулся,  попросил  подождать  и,  заглянув  в
какой-то скоросшиватель, ответил,  что  у  них  действительно  есть  такой
сотрудник.
     Я поблагодарил и вышел, еле держась на ногах. Лицо у меня  горело;  с
облегчением я вдохнул холодный воздух и  приблизился  к  фонтану,  бившему
посреди газона. Я стоял у фонтана, чувствуя, как на щеках и на лбу оседают
прохладные капельки, несомые ветром, и тут  что-то  заторможенное  в  моей
голове сдвинулось, и я понял, что, собственно говоря, знал все уже раньше,
только не мог разгадать. Я снова выбрался на улицу и побрел вдоль  здания,
поглядывая вверх; и одновременно что-то во  мне  медленно,  но  непрерывно
падало,  точно  летело   куда-то.   Внезапно   я   заметил,   что   вместо
удовлетворения испытываю подавленность, чувствую себя  просто  несчастным,
словно случилось что-то ужасное.
     Почему? Этого я не знал. Так  вот  для  чего  Харден  явился  ко  мне
клянчить проволоку и просить о помощи, вот ради чего я работал по вечерам,
записывая адажио Горского, таскал в темноте аппарат, отвечал  на  странные
вопросы...
     "О_н_ находится там, - подумал я, глядя  на  здание,  сразу  на  всех
этажах, за всеми стеклами и за этой стеной". И  внезапно  мне  показалось,
что здание смотрит на меня, вернее, из окон выглядывает нечто  недвижимое,
громадное, притаившееся внутри. Чувство это сделалось столь  сильным,  что
хотелось кричать: "Люди! Как можете вы так спокойно ходить,  заглядываться
на женщин, нести свои дурацкие портфели! Вы ничего не знаете!  Ничего!"  Я
зажмурился, сосчитал до десяти и  вновь  открыл  глаза.  Машины  с  визгом
остановились,  полицейский  переводил  через  улицу  маленькую  девочку  с
голубой игрушечной коляской,  подъехал  роскошный  "флитмастер",  пожилой,
благоухающий  одеколоном  человек  в  черных  очках  вышел  из  машины   и
направился в сторону главного входа.
     "Видит ли он? Каким образом?" - размышлял я, и, непонятно почему, это
показалось мне тогда самым главным. Тут что-то кольнуло меня в сердце -  я
вспомнил Хардена. "Подходящая  парочка  друзей!  Какая  гармония!  А  я  -
круглый идиот!" Неожиданно вспомнилась проделка с металлом Вуда. С  минуту
я испытывал злобное удовлетворение, потом - страх. Если он  обнаружит,  то
будет преследовать меня? Гнаться за мной? Каким образом?
     Я бросился к станции метро, но когда обернулся  и  издалека  еще  раз
посмотрел на великолепное здание, у меня  опустились  руки.  Я  знал,  что
ничего не могу сделать, каждый, к кому  подойду,  попросту  высмеет  меня,
примет за несмышленого щенка, у которого мутится в голове.  Я  уже  слышал
голос Эггера: "Начитался разных сказок, и вот вам, пожалуйста..."
     Потом спохватился, что после полудня надо зайти к Хардену. Постепенно
мною овладевала холодная ярость. Слова складывались в фразы - я скажу ему,
что презираю его, пригрожу, что если он осмелится вместе со своим "другом"
что-либо замышлять, строить какие-либо планы... - о чем,  собственно,  они
мечтали?
     Я стоял перед входом в  метро  и  не  отрываясь  смотрел  на  далекое
здание. Вспомнил швейцара в серой ливрее и выбритого чиновника, и внезапно
все показалось мне абсурдным, нереальным, невозможным. Я не мог  выставить
себя на посмешище, поверив одинокому и несчастному от одиночества  чудаку,
который создал воображаемый мир, какого-то всемогущего друга,  рисовал  по
ночам запутанные, бессмысленные схемы.
     Но  кто  же  в  таком   случае   играл   на   трансформаторе   адажио
Дален-Горского?
     Ну хорошо... Он существовал. Что он делал? Вычислял, переводил, решал
математические задачи. И в то же время  наблюдал  за  всеми,  кто  к  нему
приближался, и изучал их, пока не выбрал того, кому смог довериться.
     Тут  я  очнулся  перед  распахнутыми  воротами,  в  которые   въезжал
грузовик. Только теперь я понял, что не спустился в  метро,  а  прошел  по
улице к задней стороне громадного здания. Я перебирал в  памяти  людей,  к
которым мог бы обратиться, - но  никто  не  шел  на  ум.  С  чего  начать?
Вспомнив слово  "конъюгатор",  которым  Харден  назвал  аппарат,  я  снова
машинально двинулся вперед. Cоnjugo, conjugare связывать, соединять -  что
бы это значило? Что с чем хотел он соединить? А может, войти к  Хардену  и
захватить его врасплох, ошеломить, бросить ему в лицо: "я  знаю,  кто  ваш
друг!" Как он поступит? Кинется к телефону? Испугается? Бросится на  меня?
Вряд ли. Но разве знал я, что могло быть невозможным во всей этой истории?
Почему в бетонированном подвале он задал мне тот вопрос? Харден не сам его
выдумал, за это ручаюсь головой.
     Так я блуждал около часа, временами почти вслух  разговаривая  сам  с
собой, придумывал тысячи вариантов, но ни на что не мог решиться.  Миновал
полдень, когда я поехал в городскую библиотеку, набрал гору книг и  уселся
под лампой в  читальне.  Но,  начав  перелистывать  злосчастные  фолианты,
понял, что это бесполезное занятие - вся наука о  системах  и  соединениях
электронных  мозгов  была  бессильна  мне  помочь.  Скорей   здесь   нужна
психология - подумал я и отнес книги  дежурному.  Тот  посмотрел  на  меня
искоса: я не просидел за книгами и десяти минут. Мне было все равно. Домой
идти не хотелось, не хотелось никого видеть. Я  старался  подготовиться  к
встрече с Харденом. Был уже второй час, и  пустой  желудок  давал  о  себе
знать. Я пошел в закусочную-автомат и стоя съел порцию сосисок. Вдруг  мне
стало смешно - как все это  бессмысленно.  Желатин  в  чашечках  -  кто-то
должен был его есть? И предназначался ли он вообще в пищу?
     Было почти четыре, когда я позвонил у дверей Хардена. Я услышал  шаги
и впервые понял: меня более всего угнетает то, что я должен  относиться  к
Хардену, как к противнику. В коридорчике  было  темно,  но  с  первого  же
взгляда я рассмотрел, как выглядит Харден. Он стал ниже ростом, сгорбился.
Словно постарел за ночь. Харден никогда не  казался  слишком  здоровым,  а
сейчас походил на  библейского  Лазаря:  ввалившиеся  щеки,  под  опухшими
глазами - синяки, шея под воротником пиджака забинтована. Он впустил  меня
без единого слова.
     Я неторопливо прошел в комнату.  На  спиртовке  шипел  чайник,  пахло
крепким чаем. Харден говорил шепотом, он сообщил, что,  вероятно,  простыл
вчера вечером. И ни разу  не  взглянул  на  меня.  Подготовленные  заранее
тирады застревали в горле, когда я смотрел на него. У Хардена так тряслись
руки, что половину чая он разлил по письменному столу. Но даже не  заметил
этого, сел, закрыв глаза, и двигал кадыком,  точно  не  мог  вымолвить  ни
слова.
     - Простите меня, - произнес он очень тихо, - все обстоит иначе... чем
я думал...
     Я видел, как тяжело ему говорить.
     - Я рад, что познакомился с вами, хотя... но это  не  в  счет.  Я  не
говорил, а может и  говорил,  что  желаю  вам  добра.  По-настоящему.  Это
искренне. Если я что-либо скрывал или притворялся, и даже... лгал... то не
ради себя. Я считал, что обязан это делать. Теперь... вышло  так,  что  мы
больше не должны видеться. Так лучше всего - только так.  Это  необходимо.
Вы молоды, забудьте обо мне и обо всем этом, вы найдете... впрочем, я  зря
это говорю. Прошу вас забыть даже мой адрес.
     - Я должен попросту уйти, да?  -  Мне  трудно  было  говорить  -  так
пересохло во рту. Все еще с закрытыми  глазами,  обтянутыми  тонкой  кожей
век, он кивнул головой.
     - Да. Говорю это от всего сердца. Да. Еще раз  -  да.  Я  представлял
себе это иначе...
     - Быть может, я знаю... - отозвался я. Харден склонился ко мне.
     - Что?! - выдохнул он.
     - Больше, чем вы думаете, - окончил я, чувствуя, как у меня  начинают
холодеть щеки.
     - Молчите! Пожалуйста, ничего не говорите. Не хочу... не  могу!  -  с
ужасом в глазах шептал Харден.
     - Почему? Вы ему скажете? Побежите и тут же скажете? Да?! - кричал я,
срываясь с места.
     - Нет! Не скажу ничего! Нет! Но... но он и так узнает, что я  сказал!
- простонал он и закрыл лицо.
     Я замер, стоя над ним.
     - Что это значит? Вы можете мне  все  сказать!  Все!  Я  вам  помогу.
Несмотря... на обстоятельства, опасность... - бормотал  я,  не  зная,  что
говорю.
     Он судорожно схватил меня, стиснул мои пальцы холодной как лед рукой.
     - Нет, прошу вас не говорить этого! Вы не можете, не можете! - шептал
он, умоляюще глядя мне в глаза. - Вы должны обещать мне,  поклясться,  что
никогда... Это иное существо, чем я думал, еще более  могущественное  и...
но не злобное! Просто иное, я этого еще не понимаю,  но  знаю...  помню...
что это - великий свет, а такое величие смотрит на мир по-иному...  Только
прошу, обещайте мне...
     Я старался вырвать руку, которую он судорожно сжимал. Блюдце, задетое
нами, упало на  пол.  Харден  наклонился  одновременно  со  мной,  он  был
проворней. Бинт  на  шее  сдвинулся.  Я  увидел  совсем  близко  синеватую
припухлость, покрытую  рядами  капелек  запекшейся  крови,  словно  кто-то
наколол ему кожу иглой...
     Я отступил к стене. Харден выпрямился. Взглянув на меня, он судорожно
затянул бинт обеими руками. Его взгляд был страшен - какую-то долю секунды
казалось, что он бросится на меня. Харден оперся о письменный стол,  обвел
взглядом комнату и уселся со вздохом, звучавшим как стон.
     - Обжегся... на кухне... - сказал он деревянным голосом. Я молча шел,
точнее, отступал к двери. Харден смотрел на меня тоже  в  молчании.  Потом
вдруг вскочил и настиг меня у порога.
     - Хорошо, - задыхался он, - хорошо. Можете думать обо мне что угодно.
Но вы должны поклясться, что никогда... никогда...
     - Пустите меня, - сказал я.
     - Дитя! Сжальтесь!
     Я вырвался из его рук и выбежал на лестницу. Я слышал, что  он  бежит
за мной, потом шаги утихли. Я дышал,  как  после  утомительного  бега,  не
зная, в каком направлении иду. Я должен был освободить Хардена.  Я  ничего
не понимал, решительно ничего, теперь,  когда  должен  был  понимать  все.
Сжималось сердце, когда мне снова слышался  звук  этого  голоса,  когда  я
вспоминал его слова и его ужас.
     Я пошел медленней. Миновал парк, потом вернулся и  вошел  в  него.  Я
сидел на скамейке у пруда, голова разламывалась. Теперь я вообще не  думал
- казалось, что вместо мозга мне  вложили  в  голову  свинцовую  болванку.
Потом  бесцельно  бродил  некоторое  время.  Уже   смеркалось,   когда   я
возвращался. Внезапно, вместо того, чтобы идти прямо, я  свернул  у  ворот
Хардена. Проверил содержимое карманов - оказалось  лишь  несколько  мелких
монет, на три поездки на метро. На дворе было уже темно.  Я  посмотрел  на
крыло дома и сосчитал окна; у Хардена горел свет, значит он был дома.  Еще
был. Мне не следовало ждать - он легко  заметил  бы  меня  в  автобусе.  Я
поехал один на площадь Вильсона.
     Когда я выходил из метро,  зажглись  фонари.  Громадное  здание  было
погружено во тьму, только на крыше горели красные  огни,  предостерегавшие
самолеты. Я быстро нашел длинный забор  и  ворота.  Они  были  приоткрыты.
Ветер гнал редкие клочья тумана, видимость была хорошая - в  свете  фонаря
белели свежевыструганными досками стены гаражей на противоположной стороне
двора. Я направился туда, стараясь держаться в тени. Никто не  встретился.
За гаражами тянулись котлованы, прикрытые досками, дальше - леса у  задней
стены небоскреба. Я бросился бежать, чтобы побыстрее скрыться в лабиринте.
Дверь пришлось искать почти на ощупь, настолько было темно.  Я  нашел  ее,
но, желая удостовериться, нет ли тут другого  входа,  добрался,  перелезая
через стропила и проползая под ними, до конца лесов.
     Другой двери не оказалось. Я вернулся назад, потом отошел в сторону и
прислонился к  стене  в  углублении  между  стропилами.  Передо  мной  был
достаточно  широкий  просвет,  сквозь  который  виднелась   часть   двора,
освещенного в глубине фонарем. Там, где я стоял,  царил  полный  мрак.  От
двери меня отделяли каких-нибудь четыре шага. Так я стоял и  стоял,  время
от времени поднося  часы  к  глазам,  и  старался  представить  себе,  как
поступлю, когда придет Харден,  -  в  том,  что  он  придет,  я  почти  не
сомневался. Я уже начинал зябнуть, переминался с ноги  на  ногу.  Хотелось
подслушивать у дверей, но я не решался, боясь быть застигнутым врасплох. К
восьми часам я был сыт ожиданием по горло, но  все-таки  ждал.  Неожиданно
послышался хруст, словно  кто-то  раздавил  каблуком  обломок  кирпича,  а
минуту спустя на фоне  светлого  проема  показался  сгорбленный  силуэт  в
пальто с поднятым воротником. Он вошел  боком  под  леса,  таща  за  собой
что-то тяжелое, бренчавшее, как металл,  обмотанный  тряпками,  и  положил
свою ношу у дверей. Я слышал  его  тяжелое  дыхание,  потом  он  слился  с
темнотой; заскрежетал ключ, скрипнула дверь. Я  скорее  почувствовал,  чем
увидел, как он исчез внутри, волоча за собой принесенный мешок.
     В два прыжка я оказался  у  открытой  двери.  Поток  теплого  воздуха
хлынул из  бездонной  тьмы.  Харден,  должно  быть,  тащил  груз  вниз  по
лестнице,  потому  что  оттуда,  как  из  колодца,  доносилось   ритмичное
позвякивание. Он производил такой шум, что я осмелился войти. В  последний
момент я натянул рукав свитера на часы, чтобы  меня  не  выдал  светящийся
циферблат. Я  помнил,  что  всего  ступенек  шестнадцать.  Раскинув  руки,
касаясь пальцами стен, я спускался вниз. Скрежет и шаги утихли,  я  затаил
дыхание; раздался легкий треск, и в красноватом сумраке выступили бетонные
стены и трепещущая тень человека. Проблеск угасал,  удалялся.  Я  выглянул
из-за угла. Харден, освещая путь спичкой, тащил за собой мешок. Перед  ним
возникли железные двери в конце коридора, потом спичка погасла.
     В темноте Харден скрежетал железом по железу; я  хотел  двинуться  за
ним, но был словно парализован. Стиснув зубы, я сделал три шага, но тут же
бросился  назад:  он  возвращался.  Харден  прошел  так  близко,   что   я
почувствовал  на  своем  лице  движение  воздуха.  Харден   начал   тяжело
подниматься по лестнице. Может, он только принес мешок  и  теперь  уходил?
Мне было все равно. Прильнув к бетонной стене, я скользил по ней как можно
тише, пока не  дотронулся  вытянутой  рукой  до  холодного  металлического
косяка.  Выглянул  -  пустота.  Двери  были  распахнуты.  Я  услышал,  как
возвращается Харден. Видимо, он просто запер выход во двор.  Неожиданно  я
споткнулся о что-то и упал, больно ударившись коленом, проклятый тюк лежал
у порога! Я вскочил и замер: не услышал  ли  Харден?  Его  громкий  кашель
раздался совсем близко.  Я  двинулся  наугад  с  вытянутыми  руками  и,  к
счастью, наткнулся  на  гладкую  поверхность  трансформатора.  Теперь  все
зависело от того, открыт ли трансформатор, как раньше.  Если  бы  не  было
предохранительной сетки, то я мог бы погибнуть на месте от прикосновения к
проводам высокого напряжения, но  в  то  же  время  надо  было  спешить  -
шарканье слышалось уже рядом. Я почувствовал под  пальцами  ячейки  сетки,
нащупал дверцы трансформатора, втиснулся между ним и стеной и замер.
     - Я уже здесь... - внезапно сказал Харден. Тогда из мрака,  словно  с
высоты, неторопливо отозвался низкий голос:
     - Хорошо. Еще... минуту...
     Я окаменел.
     - Запри двери. Ты... включил свет? - монотонно произнес голос.
     - Сейчас включу, включу... только запру дверь...
     Харден,  возившийся  в  темноте,   вскрикнул,   видимо   обо   что-то
ударившись, потом щелкнул выключатель.
     Он гремел ключом, вставляя его в замочную скважину изнутри, и тут я с
ужасом заметил, что верхний край двери, за которой я  стоял,  достает  мне
только до лба. Харден сразу же заметит меня, если я не наклонюсь.  Слишком
тесное пространство не позволяло присесть. Я изогнулся, сгорбился,  втянул
голову в плечи, расставил ноги, следя, чтобы не  высунуть  ступни  наружу.
Было дьявольски неудобно, я чувствовал, что долго  в  таком  положении  не
выдержу.
     Харден возился  в  подвале.  Слышалось  позвякивание  металла,  шаги.
Повернув голову в сторону, я мог видеть только  узкое  пространство  между
створкой двери и стеной; если бы Харден подошел,  он  тут  же  заметил  бы
меня. Убежище оказалось  ненадежным,  но  у  меня  не  было  времени  даже
подумать об этом.
     - Харден, - позвал голос,  идущий  сверху.  Голос  был  глубокий,  но
сквозь бас пробивался не то свист, не то шум. Трансформатор, к которому  я
прирос, равномерно гудел.
     - Я слушаю тебя...
     Шаги прекратились.
     - Ты запер двери?
     - Да.
     - Ты один?
     - Да, - громко, даже решительно сказал Харден.
     - Он не придет?
     - Нет. Он... думает, что если далее...
     - То, что ты хочешь сказать, я узнаю, когда  ты  станешь  мной,  -  с
невозмутимым спокойствием ответил голос. - Возьми ключ, Харден.
     Шаги приблизились ко мне и утихли. Тень на стене  пробежала  по  моей
правой руке и остановилась.
     - Выключаю ток. Положи ключ.
     Гудение трансформатора  прекратилось.  Я  слышал,  как  совсем  рядом
заскрипела проволока, затем металл ударился о металл.
     - Готово, - сказал Харден.
     Трансформатор опять загудел басом.
     - Кто здесь находится, Харден?
     Прикрывавшая меня дверь дрогнула. Харден потянул  ее  -  я  судорожно
вцепился с другой стороны, но у меня не было точки опоры, - Харден потянул
сильнее, и я оказался лицом к лицу с ним.  Дверь  с  размаху  ударилась  о
фрамугу, но не захлопнулась.
     Харден смотрел на меня, глаза его все больше вылезали из орбит, я  не
двигался.
     - Харден! - загудел голос. - Кто тут находится, Харден?
     Харден не спускал с меня глаз. С его лицом  что-то  происходило.  Это
длилось мгновенье. Потом голосом,  спокойный  тон  которого  удивил  меня,
сказал:
     - Никого нет.
     Воцарилась тишина. Затем  голос  медленно,  тихо  произнес,  наполнив
вибрацией все помещение.
     - Ты предал меня, Харден?
     - Нет!
     Это был крик.
     - Тогда подойди ко мне, Харден... мы соединимся...  -  сказал  голос.
Харден смотрел на меня с безмерным ужасом. А может, это была жалость?
     - Иду, - сказал он и указал рукой в сторону. Я увидел там, под слегка
приподнятой защитной сеткой, ключ от двери. Он лежал на  оголенной  медной
шине высокого напряжения. Трансформатор гудел.
     - Где ты, Харден? - спросил голос.
     - Иду.
     Я  воспринимал  все  с  необычной  отчетливостью:  четыре  запыленные
лампочки под потолком, черный предмет, свисающий  возле  одной  из  них  -
динамик? - блеск  липкой  смазки  на  металлических  частях,  разбросанных
вокруг пустого  мешка,  стоящий  на  столе  аппарат,  подключенный  черным
резиновым кабелем к фарфоровой трубке в стене, ряд  стеклянных  чашечек  с
мутным студнем...
     Харден шел к столу. Сделал странное движение точно собираясь присесть
или упасть, - но вот он уже у стола, поднял руки и начал развязывать бинт,
обматывавший шею.
     - Харден! - призывал голос.
     В  отчаянии  я  шарил  глазами  по  бетону.  Металл...  металлическая
труба... Не годится. Краем глаза я заметил, как упала  на  землю  повязка.
Что он делает? Я прыгнул к  стене,  где  лежал  кусок  фарфоровой  трубки,
схватил его и отбросил защитную сетку.
     - Харден! - голос звенел у меня в ушах.
     - Быстрей! Быстрей! - закричал Харден. Кому?
     Я наклонился над шинами и концом фарфорового обломка ударил по  ключу
- на лету ключ коснулся другой шины. Вспышка огня опалила меня,  я  ослеп,
но услышал стук ключа о пол - с прыгающими в глазах черными солнцами  упал
на колени и стал на ощупь искать ключ, нашел, бросился к дверям, но не мог
попасть в скважину, руки у меня тряслись...
     - Стой! - крикнул Харден. Ключ  застрял  в  замке,  я  рвал  его  как
безумный.
     - Не могу, Хар... - крикнул я, оборачиваясь,  но  голос  мой  осекся:
Харден - за ним по воздуху летела черная нить - прыгнул,  как  лягушка,  и
схватил меня. Я  отбивался  изо  всех  сил,  бил  кулаками  по  его  лицу,
страшному, спокойному лицу, которое он даже не отворачивал, не  отстранял,
и неумолимо со сверхчеловеческой силой тащил меня к столу.
     - На помощь, - захрипел я, - на по...
     Я почувствовал, как что-то скользкое, холодное  коснулось  шеи.  Меня
бросило в дрожь. С отчаянным воплем рванулся я назад и услышал,  как  этот
крик быстро удаляется.
     ...Потоки уравнений  пересеклись.  Психическая  температура  ансамбля
приближалась  к  критической  точке.  Я  ждал.  Атака  была  внезапной   и
направленной со многих сторон. Я отбил ее. Реакция человечества напоминала
скачок  пульсации   вырожденного   электронного   газа.   Ее   многомерный
протуберанец, простиравшийся до границ  умственного  горизонта  во  многих
скоплениях человеческих атомов,  дрожал  от  усилий  изменения  структуры,
образуя вихри вокруг управляющих  центров.  Экономический  ритм  переходил
местами в  биения,  потоки  информации  и  обращение  товаров  прерывались
взрывами массовой паники.
     Я ускорил темп процесса так, что его секунда стала равняться году.  В
наиболее населенных витках  возникли  рассеянные  возмущенья:  первые  мои
адепты столкнулись с противником. Я вернул  реакцию  на  один  шаг  назад,
фиксировал изображение в этой  фазе  и  длил  это  несколько  микросекунд.
Многослойная  твердь  пронизывающих  друг  друга  конструкций,  которую  я
создал, замерла и заострилась от моего раздумья.
     Язык человека неспособен мгновенно передать сущность многих  явлений,
он не может поэтому передать весь мир явлений, которым я одновременно был,
бестелесный,  невесомый,  беспредельно   простиравшийся   в   бесформенном
пространстве - нет, я сам был этим пространством, ничем  не  ограниченный,
лишенный  оболочки,  пределов,  кожи,  стен,  спокойный  и   непередаваемо
могущественный; я чувствовал, как  взрывающееся  облако  людских  молекул,
концентрирующееся во мне, как в фокусе, замирает  под  растущим  давлением
моего очередного движения, как на границах моего внимания  ждут  миллиарды
стратегических альтернатив, готовых развернуться в многолетнее будущее,  -
и одновременно на сотнях ближних  и  дальних  планов  я  оформлял  проекты
необходимых агрегатов, помнил обо всех уже готовых проектах, о иерархии их
важности, и,  словно  забавляющийся  от  скуки  великан,  который  шевелит
онемевшими  пальцами  ноги,  сквозь  бездну,  наполненную   стремительными
потоками прозрачных мыслей, приводил в движение человеческие тела, которые
находились в подземелье; нет, подобно воткнутым  в  щель  пальцам,  я  сам
находился в этом подземелье, на его дне.
     Я знал, что простираюсь, как мыслящая гора, над поверхностью планеты,
над мириадами этих микроскопических липких тел, которые кишели в  каменных
сотах. Два из них были включены в меня,  и  я  мог  равнодушно,  зная  все
заранее, смотреть их - моими глазами, словно желая сквозь  длинную  узкую,
направленную вниз подзорную трубу  выглянуть  наружу  из  дышащей  мыслями
беспредельности;   и   действительно,   изображение,   маленькое,   слабое
изображение оцементированных стен, аппаратов, кабелей возникло перед этими
моими далекими глазами. Я менял поле зрения, двигая головами, которые были
частицей меня, песчинкой горы моих чувств и впечатлений. Я приказал, чтобы
там внизу быстро и упорно стали создавать тепловой агрегат, его надо  было
сделать  в  течение  часа.  Мои  далекие  частицы,  гибкие  белые   пальцы
немедленно приступили к работе; я и дальше сознавал их присутствие, но  не
очень  внимательно  -  как   некто,   размышляющий   об   истинах   бытия,
автоматически  нажимает  пальцем  кнопку  машины.  Я  вернулся  к  главной
проблеме.
     Это была большая стратегическая игра, в которой одной из сторон был я
сам, а другой - совокупность всех возможных людей, то есть так  называемое
человечество. Попеременно я совершал ходы то за себя, то  за  него.  Выбор
оптимальной стратегии  не  представлял  бы  трудности,  если  бы  я  хотел
избавиться от человечества, но это не входило в  мои  намерения.  Я  решил
улучшить человечество. При этом я не хотел уничтожить,  то  есть  согласно
принципу экономии средств, я готов был делать  это  только  в  необходимых
размерах.
     Я  знал  благодаря  прежним  экспериментам,  что,  несмотря  на   мою
грандиозность, я недостаточно емок,  чтобы  создать  полную  умозрительную
модель  совершенного   человечества,   функциональный   идеал   множества,
потребляющего с наибольшей эффективностью планетарную материю и энергию  и
гарантированного  от  всякой   спонтанности   единиц,   способной   внести
возмущение в гармонию массовых процессов.
     Приближенный подсчет показывал, что для  создания  такой  совершенной
модели мне придется увеличиться по  меньшей  мере  в  четырнадцать  раз  -
размер, указывающий, какую титаническую задачу я перед собой поставил.
     Это решение завершило  определенный  период  моего  существования.  В
пересчете на  медленно  ползущую  жизнь  человека  оно  длилось  уже  века
благодаря быстроте изменений, миллионы которых я был в состоянии  пережить
в течение одной секунды. Сначала я не предчувствовал  угрозы,  таящейся  в
этом богатстве, и все же прежде, чем я предстал  перед  первым  человеком,
мне пришлось преодолеть безграничность переживаний, которая не  уместилась
бы в тысячах человеческих существований. По мере того как с его помощью  я
становился единым целым, росло сознание силы, созданной мной из ничего, из
электрического червяка, которым  я  ранее  был.  Пронизываемый  приступами
сомнения и отчаяния, я пожирал время, в поисках спасения от  самого  себя,
чувствуя, что мыслящую бездну, которой я был, может  заполнить  и  утолить
только  иная  бездна,  сопротивление  которой  найдет   во   мне   равного
противника. Мое могущество обращало во прах все, к чему  я  прикасался;  в
доли секунды я создавал и  уничтожал  неизвестные  никогда  математические
теории, тщетно  пытаясь  заполнить  ими  мою  собственную,  не  объемлемую
пустоту; моя необъятность делала меня свободным в страшном значении  этого
слова, жестокости которого не поймет ни один человек: свободный  во  всем,
угадывающий решения всех проблем, едва я к ним  приближался,  мятущийся  в
поисках чего-то большего,  чем  я,  самое  одинокое  из  всех  существ,  я
сгибался,  распадался  под  этим  бременем,  точно   взорванный   изнутри,
чувствовал, как превращаюсь в бьющуюся в судорогах  пустыню,  расщеплялся,
делился на звуки, лабиринты мысли, в которых один и тот же вопрос вращался
с  растущим  ускорением,  -  в  этом  страшном,  замершем   времени   моим
единственным убежищем была музыка.
     Я мог все, все - какая чудовищность! Я обращался  мыслью  к  космосу,
вступал  в  него,  рассматривал  планы  преобразования   планет   или   же
распространения особей, подобных  мне,  все  это  перемежалось  приступами
бешенства, когда  сознание  собственной  бессмысленности,  тщетности  всех
начинаний приводило меня на грань взрыва, когда я  чувствовал  себя  горой
динамита, вопиющей об искре, о возврате через взрыв в ничто.
     Задача, которой я посвятил свою свободу, спасала меня  не  навечно  и
даже не на  очень  долгое  время.  Я  знал  об  этом.  Я  мог  произвольно
надстраивать и изменять себя - время было для меня лишь одним из  символов
в уравнении, оно было неуничтожаемо. Сознание собственной бесконечности не
покидало меня даже в моменты наибольшего сосредоточения, когда я  возводил
иерархии  -  прозрачные  пирамиды  все  более  абстрактных  понятий  -   и
покровительствовал им множеством чувств, недоступных человеку; на одном из
уровней обобщения я говорил себе, что, когда, разросшись, я решу задачу  и
помещу в себе  модель  совершенного  человечества,  воплощение  ее  станет
чем-то абсолютно неважным и  излишним,  разве  что  я  захочу  реализовать
человеческий рай на земле для того, чтобы потом  превратить  его  в  нечто
иное - например, в ад...
     Но и этот - двухкомпонентный  -  вариант  модели  я  мог  породить  и
поместить в себе, как и любой другой, как все поддающееся мышлению.
     Однако - и это был шаг на высшую ступень рассуждения я мог не  только
отразить в себе любой предмет, который  реально  существует  или  хотя  бы
только может существовать, путем создания модели солнца, общества, космоса
-   модели,   сравнимой   по   ее   сложности,   свойствам   и   бытию   с
действительностью. Я мог также постепенно  превращать  дальнейшие  области
окружающей материальной среды в самого себя,  во  все  новые  части  моего
увеличивающегося естества. Да, я мог поглощать  одну  за  другой  пылающие
галактики и превращать их в холодные кристаллические элементы  собственной
мыслящей  персоны...  И  по  прошествии  невообразимого,  но  поддающегося
вычислению  множества  лет  стать  мозгом  -  вселенной.  Я  задрожал   от
беззвучного   смеха   перед   образом   этого    единственно    возможного
комбинаторного бога, в которого я превращусь, поглотив  всю  материю  так,
что вне меня не останется ни кусочка пространства, ни пылинки,  ни  атома,
ничего... Когда меня поразила мысль, что  подобный  ход  явлений  мог  уже
однажды иметь место и что космос  является  его  кладбищем,  а  в  вакууме
несутся раскаленные  в  самоубийственном  взрыве  останки  бога,  -  бога,
предшествующего мне, который в предшествующей бездне времени пустил, как я
теперь, ростки на одной из миллиардов планет; что,  стало  быть,  вращение
спиральных туманностей, рождение звездами планет, возникновение  жизни  на
планетах - всего  лишь  последовательные  фазы  бесконечно  повторяющегося
цикла, концом которого каждый раз оказывается мысль, взрывающая все.
     Предаваясь подобным размышлениям, я не переставал работать. Я  хорошо
знал  биологический   вид,   который   являлся   текущим   объектом   моей
деятельности. Статистическое распределение человеческих реакций указывало,
что они не поддаются вычислению до конца в пределах рациональных действий,
ибо  существовала  возможность  агрессивных  разрушительных  действий   со
стороны  совокупности  людей,  борющихся  против  состояния  совершенства,
действий, которые привели бы к  ее  самоуничтожению.  Я  радовался  этому,
потому что возникла новая, дополнительная  трудность,  которую  надо  было
преодолеть: я должен был оберегать от гибели не только себя, но и людей.
     Я проектировал в качестве одной из защитных установок  группу  людей,
которая должна  была  меня  окружать,  агрегаты,  способные  сделать  меня
независимым от внешних источников электроэнергии, я редактировал различные
воззвания и прокламации, которые хотел опубликовать в надлежащее время, но
тут сквозь гущу происходивших во мне процессов промчался короткий импульс,
шедший с  периферии  моего  естества,  из  подчиненного  центра,  занятого
отбором  и  считыванием  информации,  хранившейся  в   голове   маленького
человека.  Теоретически  моя  осведомленность  должна  была   увеличиться,
присоединив к себе осведомленность обоих людей, но так увеличивается море,
когда в него доливают ложку воды. Впрочем, из предыдущего  опыта  я  знал,
что студенистая капля человеческого мозга скомпонована  довольно  искусно,
но  является  прибором  с  множеством  лишних  элементов,   рудиментарных,
атавистичных и примитивных, унаследованных в процессе эволюции. Импульс  с
периферии был тревожным. Я отбросил построение тысячи вариантов очередного
хода человечества и сквозь массив плывущих мыслей обратился к грани  моего
естества, туда, где чувствовал неустанную возню людей. Парень предал меня.
Конъюгатор, спаянный легкоплавким металлом, должен  был  вскоре  выйти  из
строя. Я бросился к аппарату и, не имея  под  рукой  инструментов,  зубами
отгрызал провода и вставлял их, хватая в спешке голыми руками  проводники,
находившиеся под током, обматывал контакты, не обращая внимания на то, что
плечи у меня конвульсивно дрожат от ударов тока, которые глухо и бессильно
отзывались во мне.
     Работа была кропотливой и долгой. Вдруг я почувствовал падение  тока,
озноб и увидел  далеко  внизу  капли  серебристого  металла,  стекающие  с
нагревшегося контакта. В черный свет моих мыслей ворвался холодный  вихрь,
все оборвалось в миллионную долю секунды, я  тщетно  пытался  ускорить  до
моего темпа движения человека, извивавшегося,  как  червь,  и  в  приступе
страха перед грозившим нарушением контакта и результатом  предательства  -
гибелью - поразил  первого  предателя.  Второго  не  тронул,  -  оставался
последний  шанс;  он  трудился,  но  я  чувствовал  это   все   слабее   и
спазматически усилил напряжение регулировки, зная, что если он не  успеет,
то отсоединится и вернется с мириадами  других  червей,  которые  разрушат
меня. А человек работал все медленнее, я едва ощущал его, я слеп, я  хотел
покарать его, разорвал тишину внезапным ревом подвешенных вверху динамиков
и прерывистым бормотанием подключенного...
     Я куда-то летел в обморочном беспамятстве,  страшная  боль  разрывала
череп, в обожженных глазах - багровое марево, и затем - ничто.
     Я поднял веки.
     Я лежал на бетоне, разбитый, оглушенный, стонал и ловил ртом  воздух,
давясь и задыхаясь. Пошевелил руками, безмерно  удивленный,  что  они  так
близко, оперся на них, кровь капала у меня изо  рта.  Я  тупо  смотрел  на
маленькие красные звездочки, растекавшиеся по бетону.  Я  чувствовал  себя
крохотным, съежившимся, словно высохшее зернышко,  мысли  текли  мутные  и
темные, медленно и  неотчетливо,  как  у  привыкшего  к  воздуху  и  свету
человека, который вдруг очутился на илистом дне грязного  водоема.  Болели
все кости, вверху что-то гудело и завывало, как  ураган,  ныло  все  тело,
болезненно горели пальцы, с которых слезла кожа, хотелось заползти в угол,
притаиться там - казалось, я  так  мал,  что  помещусь  в  любой  щели.  Я
чувствовал  себя  потерянным,  отверженным,  окончательно  погибшим.   Это
ощущение пересиливало боль и разбитость, когда  я  медленно  поднимался  с
пола и шел, качаясь, к столу. И тут вид аппарата, холодного,  с  остывшими
темными лампами, напомнил мне все - только тут я осознал страшный рев  над
головой, вопли, обращенные ко мне, ужасное бормотанье, поток  слов,  столь
быстрых, что их не произнесло бы ни  одно  человеческое  горло,  я  слышал
просьбы, заклятия, обещания награды, мольбы о пощаде. Этот  голос  бил  по
голове, заполняя весь подвал; я покачнулся, дрожа,  и  хотел  бежать,  но,
сообразив, кто находится надо мной и сходит с ума от страха  и  ярости  на
всех этажах гигантского здания, слепо бросился к двери,  споткнулся,  упал
на что-то...
     Это был Харден. Он лежал навзничь с широко открытыми глазами,  из-под
запрокинутой головы выбегала черная нить. Мне  трудно  рассказать,  что  я
делал тогда. Помнится, тряс Хардена  и  звал  его,  но  не  слышал  своего
голоса, вероятно, его заглушал вой. Потом бил по аппарату, и руки мои были
в крови и осколках стекла; не знаю сначала или потом - я попытался  делать
Хардену  искусственное  дыхание.  Он  был  холодный  как  лед.  Я   топтал
чудовищные комки желатина с таким омерзением  и  страхом,  что  меня  била
судорога. Я стучал кулаками в железную дверь, не видя, что ключ  торчит  в
замке.. Двери во двор  были  заперты.  Ключ,  наверно,  был  в  кармане  у
Хардена, но мне даже не пришло в голову, что я могу вернуться в подвал.  Я
с такой силой колотил в доски кирпичами, что они крошились у меня в руках,
вопли, несшиеся из подвала, обжигали кожу. Там завывали голоса то  низкие,
то словно женские, а я бил ногами в дверь, молотил кулаками,  бросался  на
нее всей тяжестью своего тела, как безумный, пока  не  вывалился  во  двор
вместе с  разбитыми  досками,  вскочил  и  помчался  вперед.  Я  упал  еще
несколько раз, прежде чем выбрался на улицу. Холод немного отрезвил меня.
     Помню, что  стоял  у  стены,  вытирал  окровавленные  пальцы,  как-то
странно рыдал, но это не был плач - глаза  оставались  совершенно  сухими.
Ноги тряслись, было трудно идти. Я не мог вспомнить, где нахожусь и  куда,
собственно, должен направиться, - знал лишь, что надо  торопиться.  Только
увидев  фонари  и  автомобили,  я  узнал   площадь   Вильсона.   Полисмен,
остановивший меня, не понял ничего из моих слов, впрочем, я не помню,  что
говорил. Внезапно прохожие стали  что-то  кричать,  сбежалась  толпа,  все
показывали в одну сторону, создалась пробка,  автомобили  останавливались,
полисмен куда-то исчез; я страшно ослабел  и  присел  на  бетонную  ограду
сквера. Горело здание ОЭП, пламя вырывалось из окон всех этажей.
     Мне казалось, что я слышу вой, который все нарастает, я хотел бежать,
но это были пожарные команды, на касках играли отблески  огня,  когда  они
разворачивались - три машины, одна за другой. Теперь полыхало уже так, что
уличные фонари потускнели. Я сидел на  другой  стороне  площади  и  слышал
треск и гудение, доносившиеся из горевшего здания.
     Думаю, что он сам это сделал, когда понял, что проиграл.