FILENKOS

Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.

Евгений ФИЛЕНКО
Рассказы

ЧЕЛОВЕК С НОМЕРОМ
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА В СТРАНЕ ОЗЕР
УДАР МОЛНИИ
РОМАН ВЕКА

ЧЕЛОВЕК С НОМЕРОМ

...А гори оно все огнем, подумала девушка и камнем пошла ко дну. Мир
окрасился в темно-зеленые тона, потом сделался отвратительно бурым и,
наконец, черным. В грудной клетке девушки взорвалась маленькая атомная
бомба - а может быть, и нейтронная, черт их разберет. Важнее было то, что
сверкающее грибообразное облако распирало ребра, рвалось наружу, проникало
в мозг и сияло в накрепко зажмуренных глазах. Девушка разомкнула губы, и
энергия распада ушла из нее тремя пузырьками воздуха. На освободившееся
место хлынула вода со смешанным привкусом тинной тухлятины и нефти. И в
этот момент жесткие, корявые, поросшие, должно быть, редкими черными
волосками пальцы схватили девушку за купальник. Еще чего, вяло подумала
она. Я никого не просила ни о каких услугах, терпеть не могу просить,
тонуть так тонуть. Ее сознание действовало, словно часы, чей завод уже
иссяк, но осталось чуть-чуть силы в освобожденной пружине. Ее здоровый
организм, далеко не выработавший своего ресурса, ее молодой организм,
которому место не на дне затхлой реки между гнилым плавником, среди битого
стекла и прогоревшей от ржавчины проволоки, место которому на танцевальном
пятачке в студенческой дискотеке, на теннисном корте, наконец - в объятиях
у такого же молодого и горячего организма противоположного пола, ее
организм сопротивлялся наступлению подлой смерти, высасывал последние
кубики воздуха из опавших легких. В то же время он сопротивлялся и грубой
хватке мужских рук, не разбиравших, за что им хватать, можно ли им за это
хватать, сопротивлялся в силу опять-таки здорового защитного инстинкта
незатасканного девичьего тела. Ну-ка, убери свои лапы, мысленно
скомандовала девушка, но вода уже расступилась, выпустила ее, поддалась
грубой мужской силе.
Ну-ка, убери лапы, пробормотала девушка и открыла глаза. На самом
деле никто уже и не думал хватать ее за что придется. Инцидент был
исчерпан, было да сплыло, все хорошо, что хорошо кончается, поезд ушел,
мадемуазель. Она лежала на песочке, раскинув руки, а полуденное солнце
заглядывало ей в лицо, одновременно исполняя полезную функцию - подвергая
ее кожу и купальник естественной сушке. Девушка повернула голову направо и
увидела свою одежду, как она ее оставила - внизу деревянные клоги,
посередине беленький топ в голубой цветочек, сверху небесно-голубые с
проплешинами джинсы. Девушка повернула голову налево и увидела того, кто
ее спас. Это был очень мускулистый мужчина неопределенных лет, короткая
стрижка и маловыразительное лицо. Он сидел на прибрежном камне и просыхал,
его одежда небрежно валялась у загорелых волосатых ног. Вероятно, я должна
благодарить вас, произнесла девушка, приподнявшись на локтях. При этом она
кожей головы почувствовала, что у ней все волосы забиты песком и прочей
дрянью. Пустяки, сказал он. Я не собирался никого спасать, особенно
молоденьких самоубийц. Все дело в инстинкте, сработал здоровый
хватательно-спасательный инстинкт. С чего вы взяли, что я самоубийца,
спросила девушка. Рыбак рыбака, ответил он.
Пока она обдумывала его слова, обдумывала с явным усилием, потому что
голова не хотела думать, мозг совсем одурел на радостях от притока
растворяющегося в крови кислорода - потребляй себе вволю, никто не
запретит! - пока она думала над тем, что же такое он имел в виду, мужчина
сошел со своего камня и полез в карман валявшихся на песке брюк за
сигаретой. При этом он повернулся к девушке спиной, и она увидела между
его лопаток большие, четко различимые даже под плотным загаром цифры -
единицу и двойку. Вот здорово, сказала она, что это - татуировка? Нет,
сказал он, закуривая. Что-то вроде родимого пятна. Может, это рак у меня
такой, особая разновидность рака. Рак номер двенадцать. И давно, спросила
она. Не очень, лет с двадцати. До двадцати у меня были имя и фамилия, а
потом я стал человеком номер двенадцать. Теперь это мое имя - Двенадцать,
чем плохо? Вот здорово, снова сказала она, а что - разве, нельзя его
свести? Пробовал, ни черта путного не вышло. Всю спину мне освежевали, а
цифры проступают. Как дьявольское клеймо, каинова печать. Зачем же так,
произнесла она тоном умудренной женщины, женщины с опытом, женщины с
прошлым, хотя была всего лишь маленькой смазливой соплячкой. Зачем же так,
что за проблема - надел майку, и нет никакого номера. Как бы не так,
спокойно сказал он, хотя в этом месте полагалась бы слеза в голосе, но
никакой слезы не последовало, видно, этап слезливости в его биографии
миновал. Как бы не так, это клеймо проступает даже сквозь водолазный
костюм. Я пробовал привязывать к спине свинцовую плиту, поверх надевал
свитер и пиджак, и все равно на пиджаке проступали две чертовы цифры.
Сатанинское число, будь оно неладно. Светится, да не каким нибудь
приличным цветом, а своим, особенным, невесть каким. В природе семь
цветов, так вот это цвет номер двенадцать, причем предыдущие четыре пока
не открыты. Дудки, сказала девушка. Сатанинское число - это тринадцать. Не
знаю, возразил он, не знаю. Что касается меня, так я уверен, что ни больше
не меньше как двенадцать. Здесь какая-то тайна, сказала девушка, садясь к
нему поближе. Мистика, средневековье. А может быть, над вашим родом
тяготеет древнее проклятье или заклятье. Апостолов, между прочим, было
двенадцать. Как звали двенадцатого? Не помню, ответил он. Наверное, Иуда.
Он, говорят, повесился. Да, сказала она, только из-за числа "тридцать".
Ему столько заплатили за предательство. Ну тогда я, продолжал мужчина,
покончу с собой - не знаю, правда, каким способом, - из-за числа
"двенадцать", потому что природе было угодно совершить предательство по
отношению ко мне. Она предала меня, нацепив на меня этот пожизненный
ярлык. Предала, старая проститутка, мать ее... Не знаю, заявила девушка, я
не стала бы так из-за этого убиваться. Ну, цифры и цифры. Он засмеялся, и
смех этот был не сатанинский, не истерический, ни даже грустный - просто
смех здорового мужчины, которому на все плевать с колокольни. Я где-то
читал, сказал он, что у самоубийц иногда прорезается странное желание -
излить кому-нибудь душу. Если им подворачивается под руку некто, кому
хватает терпения выслушать весь их бред, то иной раз бывает, что
самоубийцы отказываются от своих намерений. Существует даже специальная
телефонная служба для самоубийц. Наберешь номерок - и болтай, сколько
влезет, а на том конце провода слушают и поддакивают. Так вот, во мне,
очевидно, сработал этот душеизливательный инстинкт. Только поступил я не
очень хорошо, некорректно по отношению к коллеге. Заставил слушать себя
другого самоубийцу. Впрочем, вы можете меня не слушать и заняться личными
делами, можете утопиться еще раз, я не стану препятствовать... Говорю вам,
что я и не думала топиться, сказала девушка, просто заплыла слишком далеко
и устала бултыхаться, такое бывает. Ну разумеется, сказал он. Все мы
заплыли слишком далеко. И устали бултыхаться.
Когда эта дрянь вылезла у меня на загривке, я вынужден был оставить
учебу, потому что это сделалось невыносимым. Постоянная пытка чувствовать
у себя между лопаток этот номер и чужие взгляды, притянутые к нему, словно
к магниту. И бесконечное так называемое "дружеское участие". Слушай, что
это у тебя там?.. Так, номер. На кой он тебе? Не знаю. Как это - не
знаешь?! Ни одной нормальной девчонке даже в голову не приходило, что со
мной можно пройтись вечерком под руку, как с любым иным парнем. Что кроме
этого клейма все остальное у меня как у всех. Эти чертовы цифры... Один
преподаватель в шутку назвал меня "заключенный номер двенадцать". И что же
- прилипло... А когда я устал обдирать свои кулаки о чужие морды и,
соответственно, свою морду о чужие кулаки - угадайте, куда я пошел. Ну,
попробуйте придумать, куда может направиться человек, на спине у которого
номер. В цирк, неуверенно сказала девушка. Почти, ответил он. В футбольную
команду.
Тренер катался по полу, он ржал, как жеребец перед случкой, покуда я
излагал ему свою историю. Ладно, парень, сказал он. Так даже лучше - не
надо тратиться на краску для твоих футболок. Правда, у меня уже есть
двенадцатый номер, но он ни хрена не может делать, я давно искал повод
шугануть его из команды. А играть ты умеешь? Я умел. Я играл, как зверь. Я
и в самом деле озверел от такой жизни. Когда я выходил на поле, никто не
знал, что среди игроков я единственный обречен пожизненно носить свой
номер, как свой крест. Но никто не тыкал мне этим в нос. Для тысяч сидящих
на трибунах я был таким же, как и все, и мое имя значилось в программах. А
когда мне удавалось продраться сквозь живые изгороди чужой защиты и
загнать мяч между растопыренных лап вратаря в сетку, это имя даже орали
вслух... Я уже говорил, что играл здорово. Я стал кумиром толпы, и мне
стали прощать маленькие чудачества. Например, то обстоятельство, что всюду
я появлялся в футболке с закатанными рукавами. После игры я натягивал
брюки, выходил на улицу и прыгал в такси, плотно прижимаясь спиной к
подушкам сиденья. До сих пор теряюсь в догадках, не сиял ли мой номер на
багажнике. Двенадцатый поехал, с нежностью говорили болельщики.
Чудаковатый малый, но играет дай боже всякому... На торжественном приеме в
честь нашей команды в магистрате, когда мы выиграли первенство, я появился
в футболке и галстуке-бабочке. И что же? Никто не удивился. Там были еще и
не такие наряды. Ко мне подсела одна расфуфыренная деваха, чья-то там
дочка. Почему вы все время один, спросила она томно. Ну, это легко
исправить, сказал я, пойдем. Куда, поразилась она, но тут же поправилась,
видно - испугалась, что передумаю: пойдем. И мы удрали с приема, сели в ее
машину, приехали в мою квартирку, которую я мог себе позволить за свои
деньги, и там порезвились вдоволь. Что это у тебя на спине, спросила она в
антракте. Татуировка, сказал я, в память о моем родном футбольном клубе.
Ага, ясно, сказала она, ну тогда давай еще... Мне казалось, что я обманул
судьбу. Главное - сделаться кумиром, и тебе все простят, будь у тебя не то
что номер на хребте, будь у тебя рога на макушке и хвост с кисточкой на
заднице. И я был кумиром, я был футбольным идолом, и если вы захотите
узнать мое имя, то перенесите свои планы на другое время, поворошите в
библиотеке газеты десятилетней давности, если только они не упрятаны в
закрытый доступ по какой-либо причине, я там на каждой странице со своим
номером, впрочем - я не настаиваю, ваши проблемы тоже серьезны и требуют
решения... И я попал в сборную страны. Как вы думаете, сколько я там
пробыл? Год, сказала девушка наугад. Почти, сказал он. Я там был десять
минут. Меня вызвал старший тренер, осмотрел с ног до головы и сказал:
играть будешь под номером двадцать. Нет, сказал я, могу лишь двенадцатым.
У нас этот номер занят, мрачно сказал тренер, и не тебе диктовать, что я
должен делать. Я никому ничего не диктую, сказал я, но мы сойдемся только
на цифре "двенадцать", это моя слабость. Тогда катись, произнес тренер. И
я укатился назад, в свой клуб, где на меня глядели уже не как на чудака, а
как на идиота. Еще бы: поймал жар птицу за хвост и выпустил, да еще
ладошки отряхнул. Но я играл, забивал голы, и все скоро сошлись на мнении,
что все же это блажь, которую следует простить. Однако архангелы уже
продудели в свои дудки, и я был отмечен печатью рока, или как там пишут в
дурацких книжонках. Дело в том, что с годами, как ни печально, я не
молодел, а старел. Пришло такое время, когда мне стало трудно входить в
оборону противника, подобно нагретому ножу в кусок масла. Я перестал
забивать. Скоро я перестал бегать. Знаешь что, сказал тренер, сдай-ка ты
свою футболку, тут у меня парнишка появился... Черт, где же на ней номер?!
Ах, да... И он принялся ржать, как жеребец перед случкой.
Я вышел на улицу в пиджаке, одетом на голое тело, и сучьи цифры
проступали на нем. Двенадцатый пошел, сказали зеваки. Старик уже, играть
не может. Я добрался до ближайшего магазина готового платья и купил себе
дорогую сорочку с галстуком. Угадайте, куда я устроился на работу. В цирк,
сказала девушка. Почти, сказал он. В театр. Я стал номерком в гардеробе.
Ого, сказала девушка. Разодетый в пух и прах, я сидел рядом с
гардеробщиком, и когда подходила наиболее уважаемая персона,
вознамерившаяся удостоить своим присутствием эту конуру, он толкал меня
локтем. Покуда пальто перекочевывало на вешалку, я огибал барьер и
поступал в распоряжение хозяина одежды. Разумеется, никто не клал меня в
карман. Я просто следовал рядом, как привязанный, куда бы не направился
мой обладатель. Во время спектакля, покуда он пялился в бинокль на сцену
либо чесал язык с приятелями, развалясь в ложе, я истуканом стоял в тени и
украдкой зевал. Мне было скучно, однако же я был единственным в мире
номерком из театрального гардероба, которому за это платили. И недурно
платили, следует заметить. Но это удовольствие длилось недолго. Скоро меня
украли. Угадайте, как? Не смогу, сказала девушка. Ну же, это совсем
просто! Ну, не могу, воскликнула девушка. Согласно контракту, я был обязан
неотступно следовать за человеком, в распоряжение которого поступил. Если
это был мужчина, никакого противоречия в контракте не возникало. Но если
это была дама, то я мог следовать за ней повсюду, кроме дамского туалета.
А одна моя хозяйка, в леопардовой накидке и бриллиантовом колье, старая
рухлядь, в антракте опилась шампанским. Посреди второго акта неведомые
силы подняли ее и вынесли из ложи в туалет. Пока я, конфузливо озираясь,
торчал под дверьми, ко мне подошли двое джентльменов в строгих черных
костюмах. Не шумите, дружище, сказал один из них и вставил мне под ребро
короткоствольный револьвер. Идем, произнес он, какая вам разница? В
контракте на этот счет ничего не было, и я пошел, и сообщница гангстеров
получила взамен меня шиншилловое манто. Они смотались, а я сел на свое
место рядом с гардеробщиком, унылым древним грибом, который ничего не
видел дальше своего носа, и которому совершенно безразлично было, кому и
что выдавать. И мы сидели тихо и молча, пока не прибежала та ведьма...
Меня обвинили в пособничестве преступникам, но моему адвокату удалось
убедить присяжных, что я был связан контрактом, и вообще, являясь объектом
кражи, могу выступать в деле лишь как вещественное доказательство.
Гардеробщик пошел в тюрьму, а я отбрыкался. Но главное заключалось в том,
что меня в два счета выперли-таки с работы. Угадайте, куда я направился
после этой истории. Да в цирк же, сказала девушка. Почти, сказал он. В
фешенебельный консервативный отель под старину. Такой, знаете, где и
портье, и коридорные, и горничные - сплошь живые люди, а не автоматика,
как в этих новомодных стоэтажных коробках. Где принято встречать
постояльца поклоном и вручать ему ключ с жестяным номерком. И я стал
номерком, который портье выдавал постояльцам вместе с ключом после
предусмотренного традицией поклона. Меня соединили с ключом тонкой
цепочкой, и я сопровождал своего хозяина в скромный четырехкомнатный люкс.
Там имелись гостиная, рабочий кабинет, спальня и еще одна комната
неизвестно для чего, обставленная не хуже прочих. С туалетом казусов
больше не возникало, потому что никто не берет туда ключи, предпочитая
оставлять их на столике в прихожей. Пока мой хозяин отправлял естественные
нужды, я сидел в специально отведенном для меня кресле подле дверей.
Теперь меня трудно стало украсть, в контракте мне позволено было оказывать
сопротивление и призывать на помощь звуковыми сигналами. Вроде как в
номерок при ключе было вмонтировано хитрое противоугонное устройство. Этим
хитрым устройством были мои волосатые лапы бывшего спортсмена и мои
голосовые связки. Мне также дозволялось отвечать на вопросы хозяина
касательно местного сервиса и при необходимости пользоваться вторым
туалетом, который устроили в номере специально для меня. Со временем я
научился становиться почти незаметным, сливаясь с обстановкой, превращаясь
в деталь интерьера. Если человек жил в люксе более суток, то уже наутро он
переставал замечать меня и вел себя так, будто я и впрямь был жестяной
биркой, соединенной с ушком ключа, что валяется на столике в прихожей. Чем
только не занимались в моем присутствии! Напропалую дулись в карты,
напивались вдрызг, разрабатывали планы налета на местное отделение
национального банка... Всю эту информацию я обязан был пропускать мимо
своих органов восприятия. И я пропускал. Какая мне была разница? Я садился
в свое кресло и превращался в деталь интерьера. Иногда мужчина приводил
женщину. Ой, кто это, взвизгивала она, ловя на себе мой оловянный взгляд.
Где, недоуменно озирался хозяин. Ах, это... Меня даже перестали называть
"этот", на каком-то этапе своей биографии я утратил имя и пол, стал вещью.
Вещественным доказательством. Вот как они говорили обо мне: ах, это... И
мужчина вел женщину в спальню, и там они занимались чем положено. Мне было
наплевать. Какая разница жестяному номерку, что происходит вокруг?
Между тем, внешне я сохранял все признаки человека. Я оставался
организмом мужского пола. И эти мои недостатки порой сбивали с толку моих
хозяев. Особенно если это были организмы женского пола. Не однажды в люксе
проживали богатые дамы, и большей частью они не обращали на меня внимания.
Но одна путешествующая стерва, молоденькая вдовушка, крепко насосавшись в
баре и никого не подцепив, вернулась в люкс разочарованная, и жестяной
номерок, прицепленный к ушку ключа, которым она отпирала дверь, внезапно
обрел в ее глазах очертания хорошо сложенного мужчины средних лет.
Отлично, сказала она, запри ворота покрепче. Посмотрим, каков ты в
настоящем деле, говорила она, мотаясь по гостиной и расшвыривая во все
стороны свои тряпки и побрякушки. Мадам, сказал я, не забывайте, что я
всего лишь номерок. Разумной женщине и в голову не придет заниматься
любовью с номерком от ключа. Придет, сказала она, ты ничего не понимаешь в
этом, любовью можно заниматься даже с самцом каракатицы, если его как
следует растормошить. Неужели ты уступишь в любви самцу каракатицы? Мадам,
сказал я, прошу вас, опомнитесь, но ей осталось лишь расстегнуть браслет
наручных часов, и затормозить эту распаленную самку каракатицы было
практически невозможно. Она затащила-таки меня в постель, и я вспомнил
прежнюю резвость. Вероятно, в ту ночь мы с ней изобрели новый вид полового
извращения - совокупление с номерком от ключа. Это развлечение пришлось по
вкусу моей хозяйке, и она эксплуатировала меня похлеще тех нефтяных
скважин, что остались ей от покойного супруга. Скачки длились
круглосуточно с перерывами на подзарядку в баре, и к концу первой недели я
понял, отчего умер ее самец. Мне угрожало полное истощение, но она
внезапно съехала: в стране, где находились ее скважины, произошла народная
революция, всю нефть национализировали, и она прогорела. На ее место
поселился тихий и печальный человечек в трауре, который беспросыпно пил. Я
так и не понял, кого или что он оплакивал, слава богу, меня он не трогал,
и я молил судьбу, чтобы он пожил здесь подольше, покуда я отдышусь. Но в
конце концов он допился до белой горячки, напялил поверх ночной пижамы
фрак, нахлобучил цилиндр и выбросился в окно. Я даже не пошевелился, я
погрузился в ленивое бессмысленное бытие жестяного номерка, в голове у
меня шевелились медленные жестяные мысли, а между тем мой хозяин в своем
шутовском наряде бухнулся со второго этажа на цветочную клумбу, завыл от
досады и в умопомрачении перекусал всех, кто случился поблизости. Больше я
его не видел, а это был мой последний постоялец, не обращавший на меня
внимания. Не знаю, как это получилось, быть может, моя вдовушка
разболтала, но за какой-то месяц через люкс номер двенадцать прошла
вереница одиноких миллионерш различного возраста и конфигурации,
находивших особое удовольствие в ночных игрищах с жестяным номерком. Нет,
впрочем, однажды моим хозяином был мужчина. Хотел он приблизительно того
же, что и веселые вдовушки, и я прятался от него на платяном шкафу. Какая
мерзость, сказала девушка. Конечно, мерзость, а разве все предыдущее не
было мерзостью? Покуда я сидел на шкафу, он терпеливо подстерегал меня
внизу, он знал, что рано или поздно мне понадобится слезть - например, в
туалет. Как странно, вся моя жизнь вертится вокруг двух осей - числа
"двенадцать" и сортира... И меня разобрало такое зло, что я вышел из роли
и подумал: какого черта?! Я слез со шкафа, подождал, когда он кинется на
меня, и врезал ему по этому самому месту своей натренированной ногой.
Честное слово, лучшего гола я не забивал за всю прежнюю футбольную
карьеру! Он приподнялся на воздух, пролетел метра четыре, роняя стулья и
керамику, и влепился в диван. Трибуны закричали: браво, двенадцатый!.. Мой
хозяин отлежался и в тот же день укатил прочь, поняв, что ему здесь не
светит. На его место немедля заступила богатая вдова... Что за чудеса,
сказал хозяин отеля, люкс номер двенадцать пользуется особым спросом,
богачи любят экзотику, они прямо таки рвутся туда. И он сделал две вещи:
повысил мне плату и поднял цену на люкс. Это не помогло, половина отеля
пустовала, зато ко мне стояла очередь надутых миллионерш. Тогда он сделал
третью вещь: нанял еще десяток здоровых парней, которые надели ливреи с
номерами, намалеванными на спинах флюоресцирующей краской, и стали
жестяными бирочками при ключах. Этим он спас свое дело от краха, но мне не
полегчало. Я был на грани срыва. И однажды двери отеля распахнулись, и
вошла она... самка каракатицы. Она выкрутилась из передряги: наверное,
заплатила кому сколько положено, и в той стране для нее устроили военный
переворот. Теперь она вновь путешествовала. Ее похотливый взгляд скользнул
по оловянным рожам людей-номерков, торчавших за спиной портье, и
остановился на мне. Угадайте, чем закончилось. Это нетрудно, сказала
девушка, вы завыли от досады и перекусали всех, кто случился поблизости.
Точно, сказал он.
Что вы молчите, спросила девушка, рассказывайте, изливайте душу.
Собственно, я кончил, сказал он. И вообще зря я это затеял. Кому-то,
говорят, помогает, когда его внимательно выслушают. Мне не помогло. Потому
что вы посочувствуете и уйдете по своим делам. Или, там, утопитесь. А мой
номер останется при мне. Так что я, наверное, поступлю, как задумал. Я
погружу его на дно этой вонючей реки, где он будет пребывать в сохранности
до судного дня. И когда нас всех созовут на Страшный суд, я выйду вперед,
отпихну локтем двенадцатого апостола и стану на его место. Какие глупости,
сказала девушка. Добрые люди кончают с собой из-за серьезных вещей, а тут
ерунда какая-то, номер на спине. Ну, например, сказал он. Ну, например,
несчастная любовь, сказала девушка. Или одиночество. Или нищета. Какие
глупости, передразнил он. Все это поправимо. Сегодня тебя разлюбили,
завтра - полюбили. Сегодня ты одинок, завтра не знаешь, куда спрятаться от
друзей. Сегодня ты нищий, завтра тебе выпал счастливый билет в лотерее. А
номер на спине будет сегодня, завтра и всегда. Человек с номером докурил
сигарету, смял пустую пачку и выбросил ее в корявые прибрежные кусты.
Благодарю за внимание, сказал он, я кончил. Не делайте глупостей, девочка,
никогда не делайте глупостей. И он пошел в реку, а она осталась на грязном
песке, под горячим полуденным солнцем, еще находившим дорогу своим лучам в
смоге, стлавшемся над недалеким городом. Ну нет, подумала девушка,
поднимаясь. Не выйдет, подумала она, быстро входя в воду. Не выйдет по
двум причинам. Во-первых, во мне тоже внезапно разыгрались здоровые душе
изливательные инстинкты, и мне вдруг захотелось, чтобы кто нибудь выслушал
и мою историю. А во-вторых, я придумала еще одно занятие для человека с
номером на спине. Почему бы ему не поднатужиться и не стать счастливым
числом? Мне отчего-то кажется, что двенадцать - это мое счастливое число.
Мой счастливый билет в лотерее.

Евгений ФИЛЕНКО

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА В СТРАНЕ ОЗЕР

...Детям до шестнадцати лет не рекомендуется.
Древний манускрипт.

Каждый был занят своим делом.
Сменный диспетчер галактической базы "Геркулес" Тихон Амелинчук,
более известный в окрестных звездных системах под прозвищем Тикси - что
вовсе не означало, будто бы он имел некое отношение к одноименной бухте в
море Лаптевых, в суровых окрестностях которой он никогда не бывал и даже
не подозревал о существовании таковой, равно как и население упомянутой
бухты о существовании сменного диспетчера Амелинчука... так вот, Тикси
Амелинчук вел свой одноместный кораблик класса "марабу" на одну из
соседних баз, имя чье от потомков сокрыто. По той естественной причине,
что там обещано было ему свидание, а подробностей такого рода Тикси
никогда не обнародовал. При этом он напевал как мог навязавшуюся на его
голову песенку, из которой не знал ни начала ни конца и уверенно мог
воспроизвести лишь часть куплета и рефрен. Музыкальным слухом Тикси
обременен не был, от чего вовсе не страдал. Если быть до конца
справедливым, то упомянутую песенку Тикси попросту орал во все горло.
Единственным его слушателем на борту космического аппарата был он сам, и
слушателем вполне благодарным.

Сменный же диспетчер другой галактической базы, "Гончий Пес", молодая
женщина по имени Дорис Эйнола, также находилась в одноместном корабле того
же класса "марабу" и держала путь на "Геркулес". Она готовилась принять
участие в совещании по вопросу оптимизации взаимодействия диспетчеров в
этом секторе Галактики. Необходимость совещания с такой жуткой даже на
слух повесткой объяснялась недавней аварией при выходе из экзометрии
большого космотанкера, заряженного мегатонной воды.
Нет нужды напоминать, что вода есть величайшая драгоценность во
вселенной. По крайней мере, для расы "гомо сапиенс". Кроме Земли, запасы
жидкости, пригодной к употреблению представителями этой расы, в
натуральном виде нигде более не обнаружены. Синтез воды из разрозненных
компонентов обходится дорого. Вдобавок, в секторе пространства, где
гробанулся танкер, синтезировать было вообще не из чего. А вот в соседнем
секторе, откуда направили в подарок злосчастную мегатонну, было. И хотя
сам факт аварии чрезвычайно неприятен, особой трагедии не случилось. Никто
не умер от жажды, проклиная ротозеев-диспетчеров. Воду, что мгновенно,
даже не успев вылиться из танков, смерзлась в красивый голубоватый
айсберг, выудила специально сформированная бригада спасателей. Даже если
бы и не удалось это проделать, вместо разбитого танкера немедля бы выслали
другой, с задержкой на сутки максимум. Так что на совещании вряд ли кто
стал бы требовать голову виновника инцидента на блюде. Ну, выругали бы как
следует. А затем бы сообща задумались, как избежать безобразий впредь. И
диспетчер Дорис Эйнола, что слыла среди знакомых человеком чрезвычайно
рассудительным и деловым, непременно предложила бы кое-что разумное.
Поэтому в полете, чтобы не тратить времени попусту, она заносила
соответствующие свои мысли в мемограф.

Планета же Дфаанла попросту дремала, поворачиваясь потихоньку на
своей орбите к светилу то одним боком, то другим. И во сне редко-редко
помаргивала прижмуренными глазенками.

Корабль Амелинчука проваливался в экзометрию по направлению к
вышенеупомянутой базе вот уже шесть часов кряду, когда Тикси вдруг
заскучал.
С ним это бывало. Как приступ хронической болезни, как довлеющий над
ним рок. В такие минуты он был себе не хозяин. Мог запросто учудить такое,
о чем впоследствии вспоминал не то чтобы с ужасом, а с почтительным
недоумением: как-де только отважился!.. Надо заметить, что человек он был
до чрезвычайности легкого нрава, все его любили, и выходки скуки ради
обычно сходили ему с рук. А иногда и сами окружающие принимали в них
посильное участие с тем же удовольствием, что и Тикси. Скука на
галактических базах - бич божий. К счастью, в каждом коллективе как
правило есть свой Тикси Амелинчук. Может быть, где-то в недрах
всевозможных советов, больших и малых, что ведают подбором специалистов в
галактические поселения, есть особая комиссия по психологическому климату.
И одна из ее задач - выявление и равномерное распределение по всем базам
людей, похожих на Тикси.
Один только человек сразу невзлюбил его. Это была, естественно, Дорис
Эйнола.

Их пути пересеклись на одной из бесчисленных вечеринок, что возникают
той же скуки ради, едва только делегация какой-нибудь базы окажется в
гостях у персонала другой. Откуда ни возьмись всплывают знаменательные
даты, именинники, юбиляры. Словом, были бы люди, а повод найдется. И на
"Геркулесе" душой таких вечеринок всегда становился Тикси. Если нужно, он
сам готов был плясать всю ночь до упаду хоть под губную гармошку и прочим
не давал покоя. Страшно любил петь в компании. Просто брал в руки наличный
музыкальный инструмент, к примеру - гитару, вспоминал некогда выученные
три аккорда и орал чудовищным голосом. И некоторым то, что он считал
вокалом, даже нравилось. Хотя все же, наверное, им нравился сам Тикси... И
не оставалось ни одной девушки, которой он не уделил бы внимания. Это тоже
у него было в характере. Тикси любил женщин, и они в большинстве отвечали
ему тем же. Если Тикси сразу наталкивался на сопротивление... ну, не то
чтобы дань неистребимым условностям во взаимоотношениях между мужчиной и
женщиной, к которой должно отнестись с подобающим уважением, как ко
всякого рода традиции, а впоследствии пренебречь, но сопротивление
подлинное, искреннее и активное... то легко и мирно отступал, и никто не
обижался. Ну, а буде же сопротивления не возникало... Вот летел же он на
свидание к кому-то!
Однако Дорис была твердым орешком. В Галактику она явилась
исключительно затем, чтобы работать, а не флиртовать. Высокие чувства она
полагала слишком серьезным делом, чтобы завязывать знакомства вот так
запросто. В прежние времена слыть бы ей "синим чулком", хотя собой Дорис
была недурна. Невысокого роста, уютного телосложения, пушистые волосы
цвета спелого пшеничного колоса, большие синие глаза, яркие губы, то-се...
На вечеринку ее затащили едва ли не силой. Потому-то миляга Тикси,
подкатившись к ней со своим интересом, наткнулся на такой отпор, что даже
оторопел. Ух, как полыхнула Дорис на него синими глазищами! Как спихнула
его руку с круглой своей коленки! Как сказанула ему все, что о нем тут же
придумала!.. И всякий раз, когда при ней упоминалось имя Тикси, делала
такую брезгливую гримасу, будто речь шла по меньшей мере о пригоршне
дождевых червей.

Итак, Тикси заскучал. И от скуки начал вести себя непредсказуемо.
Для начала выбросился из экзометрии в субсветовое пространство, чтобы
оглядеться. Было у него в запасе до желанного рандеву с полсуток резерва.
И потому, выяснив по галактическому атласу, что в непосредственной
близости от него кружится вокруг ласкового розового с желтым солнышка
таинственная планета Дфаанла, Тикси решил ее тотчас же посетить.
Почему "таинственная"? А бог ее знает! Может быть, вся ее тайна в том
лишь и заключалась, что никто из людей ни разу не попирал стопами ее
поверхность. Единственным, что сообщалось в атласе помимо этого
прискорбного факта о Дфаанла, было то, что, по утверждению исследовавших
ее в незапамятные времена ящеровидных путешественников из системы
Имиатазр, "планета чрезвычайно богата прекрасными озерами чистой воды, в
которых постоянно наблюдается эффект зизезап". Амелинчук недоумевающе
хмыкнул. Никогда в жизни не слыхал он о таком эффекте, а спросить было не
у кого. Поэтому он немного посокрушался, что такое богатство - озера
чистой воды, - пропадает зазря. Дфаанла, собственно, и переводилась с
языка Имиатазр, как "Страна Озер"... Но тут же утешился, что, вполне
возможно, вода к употреблению не годится, а хороша лишь для благоговейного
созерцания. Для любования загадочным "эффектом зизезап", который
представлялся ему чем-то вроде знаменитых земных миражей или черных радуг
на некоторых лишенных собственных светил, "безместных" планетах.
Вот Тикси и решил полюбоваться.
- Идем на посадку, - объявил он по интеркому. Поскольку он был сам
себе экипаж, то с готовностью ответил: - Есть, командор!
А бортовой когитр, объект неодушевленный, которому в общем-то все
было до лампочки, все же полюбопытствовал:
- На кой это вам, Тикси?
- Скучно, - честно признался Амелинчук.
- Причина более чем уважительная, - съехидничал когитр. - Но к чему
вам приключения в такой ответственный момент, Тикси?
Тот не нашелся что возразить. Он никогда не знал, зачем лезет очертя
голову в авантюры.
- Ну, ежкин кот, - сказал когитр. - Зизезап им подавай...
И у Тикси возникло серьезное подозрение, что когитр имеет-таки
представление о природе таинственного эффекта. Но откуда?.. На прямой
вопрос Амелинчук почему-то не отважился.
Дфаанла, закутавшись в жемчужную шаль атмосферы, грела сверкающий бок
под мягкой лампадой солнышка. От нее исходило тепло и благодушие.
"Марабу" спокойно, без сюрпризов погрузился в перламутровые волокна
облаков и, подрагивая в восходящих потоках, устремился к поверхности,
навстречу обещанным озерам чистой воды. Тикси, испытывая сильное волнение,
как всегда бывало с ним перед очередным закидоном, зажмурился и снова
заголосил свою варварскую песенку.
Когда же облачный слой был пронизан и на всех экранах внешнего обзора
воссиял день, он открыл глаза и замер с открытым ртом.
Потому что ящеры Имиатазр не солгали: озера были многочисленны и
прекрасны. Действительно, целая Страна Озер. Десятки, сотни озер.
Правильных очертаний глубокие чаши, доверху полные яснейшей,
кристальнейшей влаги. И, что самое замечательное, каждая чаша - своего
цвета. Голубая соседствовала с пурпурной, бирюзовая с янтарной,
молочно-белая с угольно-черной. А между ними - голое, гладкое
пространство, лишенное не то что малейших выпуклостей, а даже и видимой
растительности. То ли сплошная иссушенная дотла соляная корка, то ли
мелкий, отборный, зернышко к зернышку, белый песок.
Тикси взвыл от восторга и, отняв управление у недовольно заворчавшего
когитра, бросил свой "марабу" на пятачок между зеленым, оранжевым и синим
озерами.
Кораблик с хрустом утвердился на раскинутых опорах. Судя по легкому
крену, это был все же песок.
- Атмосферный состав мне, живо! - весело скомандовал Амелинчук.
- Приемлемый, - ответил когитр сердито. - Дышать, бегать, стоять на
голове не возбраняется...
- И в этом раю никто не живет?! - поразился Тикси.
- В раю, как известно, живут ангелы господни, - пробурчал когитр. -
Людям туда дорога заказана. Поскольку же ангелы суть метафизическая
категория, следовательно, рай должен быть необитаем.
- Расточительство! - возмутился Тикси. - Безобразие! Могли бы по
крайней мере курорт здесь устроить. Для сменных диспетчеров галактических
баз. Работа тяжелая, нервная, требуется периодическая разрядка...
- Только и забот у всех, что курорты устраивать. Кроме зизезапа, и
поглазеть не на что.
Но Амелинчук уже не слушал.
- Ежкин кот, - с досадой пробормотал когитр, ни к кому конкретно не
обращаясь.

Тикси вывалился из тамбура и, вспахивая податливый песок, вприпрыжку
устремился к ближайшему озеру. Оно было оранжевым. Амелинчук сбавил прыть
и уже почти на цыпочках приблизился к не колеблемой даже малейшим ветерком
водной глади. Благоговейно опустился на колени, сдернул перчатку и ладонью
зачерпнул прохладную влагу. Не пронзительно-ледяную, но и не мерзопакостно
теплую, а именно прохладную. Успокоительно, оживляюще прохладную... Поднес
к самому лицу. В крохотном оранжевом зеркальце отразилась его застывшая
улыбка. Вода была абсолютно чистой, без каких-либо минеральных взвесей,
что могли бы придать ей столь экзотическую расцветку. "Как слеза
младенца", - подумал Тикси, возвращая водяное зеркальце озеру.
Он отстегнул никчемный, неуместный в этом раю гермошлем и катанул его
подальше. Лег на спину, закинув руки за голову, чтобы жемчужный песок не
набился в волосы. Прижмурившись, подставил и без того бронзовое от
космического загара лицо еще одному солнышку в своей жизни. Затих,
прислушиваясь к себе и к своим мыслям.
"Так можно лежать годами, - думал он. - Никуда не спеша, не суетясь
попусту. Просто лежать и строить ажурные замки воображения. А после
разрушать. Сам себе зодчий, сам себе варвар. И, главное, совершенно один
на целой планете!.. Обидно: за всю жизнь я не выстроил ни одного замка. Ни
даже детской беседки. Единственное, что я умею, так это быть сменным
диспетчером. Когда я умру - если такое вообще возможно! - на моей могиле
напишут: он был хорошим сменным диспетчером. А спустя тысячелетия все
забудут, что означает это словосочетание, и на полном серьезе примутся
выкраивать в царской табели о рангах место моему чину. И угнездят его
где-нибудь между титулярным советником и коллежским асессором. Конечно,
если найдется кому заниматься подобной ерундой. Спустя тысячелетия может
случиться, что просто некому будет читать надпись на моем надгробье.
Почему? А потому, что вот уже тридцать лет мне, дураку, а я мотаюсь между
звезд, наслаиваю на своей роже загар за загаром и ни на секунду не
задумываюсь о том, кому бы передать по наследству собственную фамилию..."
Тикси резко приподнялся, сел. Песок с шуршанием осыпался с его спины
и локтей.
- Этак бог знает до чего домыслишься!
Он посмотрел на часы: времени оставалось чуть поменьше вечности.
Возвращаться на корабль, чтобы снова долгие часы болтаться в пустой, как
сама пустота, экзометрии, ни малейшего желания. Будь Тикси человеком
организованным, он озаботился бы иметь некоторый запас времени. Но
Амелинчук всегда предпочитал тянуть до последнего, а потом спешить во все
лопатки. Демонстрировать чудеса изворотливости, бросаться в авантюры,
творить безумства и походя свершать подвиги, даже если никто никогда не
оценит их по достоинству. Разумеется, вел он себя подобным образом лишь
когда дело касалось его личной жизни. В работе же он был собран и
мастеровит. Иначе не удержаться бы ему в сменных диспетчерах галактической
базы "Геркулес" дольше конца смены.
- Какого дьявола... Первым из прямоходящих гуманоидов побывать на
замечательной планете Дфаанла, возле прекрасных озер чистой воды, и не
искупаться? Потомки, которые у меня непременно будут, мне того не простят!
И, в конце-то концов, покажут мне обещанный "эффект зизезап" или нет?!
Во мгновение ока Амелинчук избавился от комбинезона. Теплый недвижный
воздух принял его в свои объятия. Тикси подошел к самой кромке воды. Озеро
дремало подле его ног, словно гигантский драгоценный камень "гелиодор",
какие, по слухам, бывают именно такого цвета. Песчаное ложе покато уходило
в пронизанные дневным светом глубины, и можно было не напрягая зрения
разглядеть всякую его морщинку, всякую впадинку.
- Спишь, приятель? - спросил у озера Тикси. - Ну, сейчас я тебя
растормошу!
Он с диким воплем ухнул в воду, подняв тучу янтарных брызг и гоня
перед собой крутые волны.

Амелинчук плыл на середину озера, плавно гребя ладонями и лениво
шевеля ногами. Изредка он погружал лицо в воду и глядел вниз. Ни соринки,
ни щепочки, ни даже крохотной сорванной со дна водоросли не виднелось в
струящейся толще. Огромная пиала, наполненная напитком для утоления жажды
сказочного великана, который отчего-то не пришел. Кстати, напитком без
вкуса и запаха.
"Рыб здесь тоже нет, - думал Тикси. - Отчего бы? Наверное, в каждом
таком озере обитал дракон, который за тысячелетия сожрал всю живность
окрест, вместе с водорослями и случайным мусором. А потом издох от голода
и скуки, и кости его покоятся на самом дне." Амелинчук присмотрелся, но
ничьих костей под собой не увидел. "Должно быть, их занесло песком, -
решил он - А вот мы проверим!" Набрал полную грудь воздуха и нырнул.
С поверхности казалось, что до дна подать рукой. Однако Тикси
погружался все глубже, а дно не становилось ближе. Напротив - ему
померещилось, будто с каждым гребком под ним собиралась в плотные клубы
тьма... Амелинчук даже слегка встревожился, хотя и не настолько, чтобы
запаниковать. Здравый смысл опытного сменного диспетчера требовал немедля
повернуть назад и вообще прекратить всякое безрассудство. Но прочие личные
качества Тикси бунтовали против такого решения. "Ну нет, - думал
Амелинчук. - Мистики, ежкин кот, я не потерплю. Мне много и не надо -
только дотронуться ладонью дна..." И он продолжал спуск, изо всех сил
гребя ногами и левой рукой, а правую вытянув перед собой.
Тьма сделалась беспросветной, как чернильная бомба спугнутого
осьминога.
А затем простертая вперед ладонь перестала ощущать сопротивление
жидкости.
Мгновение спустя над совершенно обалдевшим Тикси расступились воды, и
он, продолжая по инерции бултыхать ногами, пулей вылетел на поверхность.
Выплюнул омертвелый воздух из легких и со всхлипом набрал свежего.
Что произошло? И как это могло приключиться? Он все время плыл книзу,
ни на градус не отклоняясь от вертикали, и глаза его были открыты. Между
тем в какой-то момент его курс внезапно изменился ни много ни мало на
диаметрально противоположный...
Впрочем, так ли это?
Тикси огляделся. И ощутил, что замерзает. До мурашек по всей коже, до
судорог, до волос дыбом.
Его обступала ночь. Над головой не мигая светились чужие звезды.
Озеро в темноте казалось зловеще черным.
И на берегу нигде не было видать родного, обжитого, уютного "марабу".

На миг оторвавшись от своих записей, Дорис Эйнола бросила беглый
взгляд на курсограф. Понятное дело, что во время странствий в экзометрии,
то есть вне всяких пространственных измерений, этот прибор в значительной
мере являл собой дань условности. Никакого реального курса он не отражал,
а лишь с изрядной долей допущения указывал, какие звездные системы в
каждый конкретный момент времени оставались бы за бортом корабля, буде
таковой корабль следовал в обычном трехмерном пространстве - "субсвете",
как для краткости называли его между собой работники галактических служб.
Разумеется, на то, чтобы пересечь хотя бы одну такую звездную систему в
"субсвете", понадобился бы не один месяц. Да и кому могло это прийти в
голову, когда есть возможность экзометрального перехода? Поэтому показания
курсографа менялись с фантастической для неподготовленного наблюдателя
быстротой. Вдобавок, на терминал прибора поступали краткие сведения о
минуемых светилах и планетах.
"...прекрасными озерами чистой воды, в которых постоянно наблюдается
эффект зизезап", - прочла Дорис и вернулась к своим делам.
И вдруг обнаружила, что прочитанный ею только что на терминале текст
удивительным образом созвучен с теми мыслями, которые она вверяла
мемографу.
Дорис пробежала глазами уже таявшую информацию снова и снова. "Как же
так? - подумала она сердито. - Всем позарез нужна вода, мы импортируем ее
за килопарсеки либо синтезируем из всякого экологически сомнительного
материала... А здесь - озера чистой воды! Допустим, ее нельзя употреблять
непосредственно. Допустим... Но как сырье она сгодится наверняка. И нам, и
тому же "Геркулесу", и прочим разным. Забирать воду с этой планеты...
кстати, как она называется?.. Дфаанла? Любопытно. Это гораздо экономичнее,
нежели из соседних секторов. Особенно в свете недавних событий." Дорис
поглядела на часы. До начала совещания оставалось двенадцать часов. Даже с
учетом перелета у нее имелся существенный запас времени. Запас, который
можно - и нужно было - истратить с пользой. То есть своими глазами глянуть
на нежданную кладовую бесценного сырья и попытаться уяснить хотя бы для
себя, по каким неведомым причинам до сей поры эта планета не привлекала
ничьего внимания. В информации шла речь о каком-то "эффекте зизезап". Но
детальная расшифровка термина отсутствовала, а во "Всеобщем каталоге
природных явлений, несовместимых с безопасностью", к какому тут же
обратилась Эйнола, этот эффект не упоминался.
- Промежуточный финиш - Дфаанла, - приказала Дорис бортовому когитру.
- Принято, - кратко, по-деловому, ответил тот. Как всякий когитр, он
старался приноровиться к человеку, в паре с которым работал.
Корабль шел над самоцветной россыпью сияющих в лучах солнца озер.
"Странно, - думала Дорис. - Планета кажется очень привлекательной для
освоения. Однако же никаких попыток к тому с момента ее открытия не
сделано. В чем загадка?.. Она кажется искусственной, рукотворной. Ни
малейшего признака растительности. Есть ли там вообще биосфера?" Она
спросила об этом когитр.
- Есть, - немедленно отозвался тот. - Но подробности не приводятся.
Эйнола недовольно поморщилась и снова обратилась к созерцанию
бескрайнего озерного покрывала.
- Координаты для посадки? - предупредительно осведомился когитр.
- На ваше усмотрение, - произнесла Дорис, погруженная в свои мысли.
- Принято, - сказал когитр.
И, чтобы не затягивать дела, опустил корабль на относительно
просторную песчаную площадку между розовым, голубым и сиреневым озерами.
Дорис облачилась в скафандр высшей защиты. Перекинула через плечо
самое эффективное оружие, какое сыскалось на борту - похожий на флейту
фогратор с полным боекомплектом. Закрыла гермошлем.
- Простите, что вмешиваюсь не в свое дело, - деликатно заметил
когитр. - Но информация не указывает на какого-либо рода опасности,
достойные применения против них оружия...
- Возможно, исследователи не имели времени, чтобы их обнаружить, -
обрезала Дорис.
- Вполне логично, - с поспешностью согласился когитр, хотя женщине
почудилось, будто в его голосе проскользнул почти неуловимый оттенок
иронии.

Эйнола ступила на мелкий вязкий песок, будто на вражескую территорию.
На каждом шагу она озиралась, и ствол фогратора следовал за ее
взглядом. Планета встречала гостью безразличным молчанием. Ни малейшего
движения воздуха. Ни единого всплеска на гладкой, будто отшлифованный
бриллиант, поверхности вод. Только шорох песка, ссыпающегося в углубления
следов. "Наверное, я выгляжу нелепо, - подумала Дорис. - Но в чужих мирах
предосторожность редко бывает излишней."
Вскоре она вынуждена была признаться себе, что последнее соображение
все сильнее кажется ей чисто умозрительным. Здесь не было ничего, несущего
угрозу.
Испытывая внутреннее борение, Эйнола откинула светофильтр, а затем,
поколебавшись, и забрало. Сначала лица ее коснулся теплый, свежий,
невзирая на безветрие, воздух. А затем пришло прохладное дыхание озера.
Чистого розового озера, что могло бы лизнуть носки ее сапог, если бы на
его поверхности вдруг возникла хоть небольшая рябь. "Опасностей нет, -
вспомнила Дорис. - Только "эффект зизезап". О котором никто не говорит как
об опасности..." Она перекинула фогратор за спину и медленно опустилась на
песок.
Сидеть в скафандре высшей защиты было весьма неловко. Функция такого
снаряжения - обеспечивать безопасность владельца, а отнюдь не заботиться о
его комфорте в условиях отсутствия внешней угрозы... Через пару минут у
Дорис затекли колени, а еще немного погодя онемела спина. В то же время ей
непонятно отчего не хотелось возвращаться на корабль, к оставшемуся
невыключенным мемографу, к наполнявшим его полезным соображениям о
недопущении впредь летных происшествий.
Эйнола разгерметизировала скафандр и неспешно освободилась из его
оков. Теперь он валялся рядом, будто доспехи древнего рыцаря: такой же
громоздкий, такой же пустой и такой же неуместный, когда нет речи о
турнирах и никому не угрожают огнедышащие драконы.
Дорис даже не глядела в его сторону. Она сбросила заодно и легкое
белое трико, в котором путешествовала, и вообще все, что на ней было, и
теперь сидела голышом на теплом песочке, обхватив колени руками. Она уже
не беспокоилась о том, что кто-то накинется на нее из злокозненно
обустроенной засады. Впрочем, дотянуться до фогратора ей не составило бы
никакого труда...
"Почему здесь никто не живет? - думала она, жмурясь от солнышка,
будто разнеженная кошка. - Можно было бы прямо тут выстроить небольшой
домик, хижину. Два этажа. Разбить палисадник. Вряд ли на песке возьмется
расти что-нибудь, кроме нелепого саксаула. Взять и привезти с Земли
кубогектар чернозема. И тогда здесь будет оазис. С яблонями и грушами
вместо пальм. Впрочем, пальмы тоже можно посадить. Воды вдосталь. Вопрос
только, придется ли она по вкусу нашим деревьям. Но даже если они
откажутся от нее в чистом виде, походный синтезатор в единый миг обратит
ее в то, что привычно их метаболизму. Будут сложности с поливкой. Но есть
два выхода: заказать оросительную робосистему, чтобы она без людского
присмотра заботилась о растительности. Либо раздобыть коромысло и носить
воду в старинных лубяных ведрах, как века тому назад. И еще неизвестно,
что предпочтительнее. Развести с десяток овец, пару коров. Обязательно
понадобится лошадь. Нет, конечно же, на заднем дворе либо в пристрое будет
стоять небольшой двухместный гравитр. Но это на самый крайний случай,
когда непременно понадобится в течение часа пересечь полпланеты. И вряд ли
такой случай приключится... Во всех же иных ситуациях лошадь как транспорт
подойдет идеально. Я никогда не пробовала ездить верхом, поэтому на первое
время потребуется маленькая тележка. Двуколка. Почему двухместный гравитр,
двуколка? Но я же не собираюсь жить здесь одна. Будет кто-то еще. Второй.
Но кто? Мне тридцать лет, и я ни на секунду не представляла себе, что
рядом со мной окажется этот самый "второй". Чужой человек, который,
говорят, со временем становится ближе всех родных. Вот этого-то я и не
могла никогда себе вообразить. И сейчас не могу. Но, наверное, смогу же
когда-то!.. А если это произойдет? Значит, будет нужен отнюдь не
двухместный транспорт. Трехместный. Или четырех. А может быть, шести?
Десяти? Нет, не то странно, что до сих пор об этой планете знают лишь
когитры, в чьей памяти собраны атласы и каталоги. А то странно, что я,
дожив до тридцати лет, так до конца и не ощутила себя женщиной..."
Дорис рассердилась на себя. И за эти непрошенные, непривычные мысли,
которые так способны помешать работе. И за то, что они почти не посещали
ее прежде. Досадливо кусая губы, она встала и приблизилась к воде. К этому
огромному колдовскому зеркалу, которое отражало все в розовом свете,
потому что и было розовым. Вошла в него по щиколотку, зябко поджимая
пальцы ног.
Оттуда на нее глядела прекрасная молодая женщина.
На сменного диспетчера галактической базы "Гончий Пес", человека
серьезного, обладающего исключительными деловыми качествами, ни с того ни
с сего напало дурашливое настроение.
- Как, разве вам не нравятся эти ноги? - пораженно спросила Дорис,
мысленно обращаясь к этому несуществующему "второму". - Да, не самые
длинные, не растут прямо из-под мышек, но вполне стройные... Бедра,
конечно, чуть полноваты, только портит ли это общее впечатление? И талия
вовсе не самая тонкая в мире, но стану ли я из-за этого переживать? И
станете ли вы? Она - там, где ей и полагается быть, отчетливо и мягко
очерченная. Конечно, я могу втягивать живот и тянуться на цыпочки, чтобы
казаться более изящной и утонченной, но никогда не стану этого делать. -
Она тут же приподнялась на носочки и окинула свое отражение оценивающим
взглядом. Нет, все же лишняя пара дюймов роста не помешала бы... - Я буду
такой, какая есть, - упрямо сказала Дорис. - Разве не кажется вам мой
живот чашей из бесценного белого фарфора, по сравнению с которым
мейсенский выглядит грубой неолитической глиной? А как вам моя грудь?
Почти идеальной формы... чуточку пышнее, чем подразумевает этот ни разу
никем в глаза не виданный идеал. А плечи, которые так удобно обнимать? Вот
сюда, в изгиб шеи, чуть ниже завитка волос, можно целовать. Когда-нибудь я
позволю вам это. И многое другое. Пока вы можете об этом помечтать.
Когда-нибудь...
Дорис воровато огляделась - в самом деле, не наблюдает ли за ней
кто-нибудь исподтишка, не застигнет ли ее за столь неподобающим для
сменного диспетчера занятием, как самолюбование. Но нет - она продолжала
оставаться одна, если не считать неодушевленный когитр на борту корабля в
полутора десятках шагов отсюда, с которым при желании можно поддерживать
беседу на любую тему, но бесполезно ждать хоть какого-то неподдельного
интереса к самой личности собеседника. Эйнола поймала себя на том, что
даже слегка сожалеет об отсутствии посторонних глаз. Конечно же,
естественно, разумеется, возник бы чудовищный скандал, много шума и крика,
возможно - визга, обвинений и упреков. Но хотя бы кто-нибудь, пусть
незаслуженно, не вовремя, да прикоснулся взглядом к ее красоте...

- Хватит!
Дорис ткнула носком собственное отражение, и розовое зеркало
рассыпалось мелкими холодными брызгами. Наваждение сгинуло. Осколки тут же
склеились воедино, и опять на нее из воды взглянула нерожденная покуда
Афродита озерная... Эйнола, разозлясь, погнала прочь от берега этот
призрак, тесня его и все глубже заходя в озеро. Отталкивала его от себя,
била кулаками, снова и снова обращала в невнятную бликующую рябь.
Отражение понемногу уступало. Вот от него осталась половина, вот уже
треть, вот уже одно только застывшее злое лицо. Вот и нет его.
Нога на мгновение утратила опору, подвернулась, и Дорис, не успев
даже ойкнуть, с головой ушла под воду. В глазах заплясали радужные круги.
Женщина судорожно трепыхнулась, пытаясь ускользнуть из холодных объятий
озера... не больно и все же вполне ощутимо ударилась затылком о песчаное
дно, которое оказалось отчего-то не там, где ему полагалось бы, то есть не
внизу, под ногами, а уже сверху. Как будто, падая, Эйнола неощутимо для
себя вдруг совершила цирковой кульбит.
Чувствуя, как лопаются скомканные легкие, Дорис изо всех сил
отбрыкнулась пятками ото дна там, где оно возникло, и торпедой устремилась
в противоположном направлении. В мозгу тяжким молотом забухал секундомер,
отковывая бесценные мгновения жизни. Бумм... Бумм... Бумм... А водяной
капкан все никак не не отпускал жертву. Запрокинув лицо с лезущими из
орбит глазами, исступленно загребая руками и бурно работая ногами - или
это ей казалось? - Эйнола пробивала себе путь сквозь упругий розовый
кисель. Впереди было так же темно, как и на дне. Или там ее тоже ожидало
дно, а поверхности попросту не существовало?..
Грохот в ушах сменился плеском воды. Дорис еще продолжала
барахтаться, обрушивая на себя тучи брызг, но она уже всплыла, она
победила. Теперь можно было дышать сколько хочется. Однако ей
потребовалось изрядное усилие, чтобы заставить себя сделать первый вдох и
прозреть.
И тогда она обнаружила, что парит над самой сердцевиной
угольно-черного провала. Свет обернулся тьмой, нет и в помине теплого
солнечного неба, под которым она неосмотрительно позволила себе чуточку
помечтать о счастливой женской доле.

Амелинчук рыскал вокруг озера. Он все еще питал надежду наткнуться в
своих поисках на "марабу" или хотя бы на опрометчиво оставленную на берегу
одежду. Жизнь его не лишена была перипетий, однако же впервые в своей
биографии он принужден был очутиться на совершенно неведомой планете не то
что с голыми руками, а и вовсе нагишом. Это состояние начисто выбивало его
из колеи.
Холода он не ощущал. Особенных неудобств тоже, если не принимать во
внимание оседающий на влажной коже песчаный налет. Как всякий долгожитель
дальнего космоса, неплохо ориентировался в темноте, хотя и не мог бы
сейчас с уверенностью сказать, какого цвета было то озеро, в котором он
всплыл. Ночью все цвета представлялись ему оттенками серого различной
насыщенности. Иными словами, несмотря на пережитое, Тикси не был ввергнут
в панику и ни на гран не утратил самообладания. Но при всем том он
сознавал, что по собственной вине вляпался в историю за пределами своего
понимания. И далеко за рамками того приключения, на какое он рассчитывал,
сажая "марабу" на пятачок между трех озер.
- "Марабу", "марабу", пташечка... - тихонько напевал Тикси.
Отчего-то ему не хотелось посреди этой чужой ночи по своему
обыкновению орать во весь голос.
Что же стряслось? Каким фантастическим образом он пронизал планету
насквозь и вынырнул в другом ее полушарии? То, что произошло именно это,
для него, бывалого межзвездного волка - по крайней мере, за какого он сам
себя почитал - было очевидно. С одной стороны, выходило, будто
дфаанлийские озера по маловообразимым законам местной планетофизики вообще
не имели дна, соединяясь между собой каналами наподобие сообщающихся
сосудов. Впрочем, это не объясняло того, что Амелинчуку хватило одного,
пусть и глубокого, вдоха, чтобы проплыть по одному из таких каналов из
конца в конец. С другой стороны, дно все-таки было. Во всяком случае,
возле берега.
Осененный догадкой, Тикси остановился. Никчемные поиски "марабу",
руководимые не столько здравым смыслом, сколько примитивным
ориентировочным инстинктом, следовало прекратить. Разумеется, и "марабу" и
одежда ждали его на дневном полушарии, на том конце сквозьпланетного
канала.
- Дубина! - выругал себя Амелинчук. - Шляешься тут как заводной
болван...
И он огромными скачками понесся назад к озеру. С разбегу бухнулся в
еще не растерявшие дневное тепло воды и шумно, как резвящийся морской
слон, погреб на середину. Где-то в недрах души слабо трепыхнул хвостиком
червячок сомнения и страха. Дескать, не все так уж и очевидно. Да и
глубины озера как-то особенно зловеще темны. Кому приходилось совершать
ночные ныряния даже в самых безобидных водоемах, тот должен помнить
возникающую при этом невнятную, не поддающуюся разумным объяснениям
жуть...
Но Тикси легко подавил все колебания в зародыше, осмеял подспудные
страхи и, зарядив легкие воздухом под завязку, пулей ринулся к
неразличимому и, что следовало из его же гипотезы, несуществующему дну.
Как и в прошлый раз, момента перехода он не уловил. Просто плыл себе
и плыл, все помыслы свои направляя на то, чтобы ни на йоту не отклоняться
от вертикали и тем самым экономить силы и запасы воздуха.
И внезапно очутился на поверхности.
- Ежкин кот!... - пробормотал Тикси, переведя дух.
Над ним по-прежнему нависало ночное небо. Впрочем, на горизонте
дыбился язык призрачного сияния. Не то первый отголосок утренней зари, не
то задержавшийся огрызок заката.
Из чего следовало, что это было все ж таки ДРУГОЕ озеро.
На сей раз до берега было рукой подать. Не имея ни сил ни желания
экспериментировать дальше, Амелинчук выполз на песок и прилег. "Если это
утро, то оно мудренее вечера, - подумал он равнодушно. - А если вечер,
тогда... - Ему не хотелось ломать голову над проблемой этого самого
"тогда". Он попытался вообразить себе очередной нырок в никуда. Ему
пришлось выдержать некоторое внутреннее единоборство и выйти из него
победителем. - Тогда я сбегу."

Полыхание на горизонте оказалось предвестником утра.
Тикси лежал на песке и размышлял о том, что на свидание он уже
безнадежно опоздал. Что виноват он сам и никто больше на целом свете, и
что вряд ли будет прощен. Во всяком случае, для того, чтобы заработать
прощение, понадобятся значительные усилия. Что никогда больше он не станет
совершать опрометчивых проступков. Что это его сто двадцать седьмой и
окончательный зарок самому себе. Что дай бог ему попасть на свой корабль,
и он вытрясет из этого хитрована-когитра информацию об "эффекте зизезап"
до последнего бита.
Когда рассвело, Тикси понял, что теперь он не прочь позавтракать. Уж
чего-чего, но оптимизма ему это естественное стремление не добавило.
Потому что вокруг, насколько хватало глаз, не видно было ничего, кроме
разноцветных озер и сверкающего на солнышке песка. Вода из озер, очевидно,
годилась на то, чтобы заполнить пустующий объем желудка, но вряд ли
организм согласился бы ее усвоить. Иначе никаких сложностей с водой в
окрестностях планеты Дфаанла и в помине бы не стало. Что же до остального,
то Тикси никогда не слыхал о съедобном песке.
Он уже достаточно отдохнул, чтобы возобновить упражнения в
сквозьпланетных нырках. Но сердце подсказывало ему, что с этим озером,
которое при свете дня оказалось сиреневым, ничего путного не выйдет.
Возможно, в цвете воды и взаимосвязи озер и присутствовала какая-то
система, только Амелинчук покуда не мог сообразить, в чем же она состояла.
Поэтому он побрел, волоча ноги, к соседнему водоему, ядовито-желтому и не
слишком глубокому на первый взгляд.
Внезапное чувство тревоги заставило его обернуться.
Без обостренного чутья на опасность в Галактике пропадешь. Если не
можешь подсознательно, инстинктивно ловить недоступные никаким приборам
волны, расходящиеся от источника угрозы, как от брошенного в воду камня, -
нечего тебе делать в дальнем космосе. Да и в ближнем, сказать по правде,
тоже. А Тикси, худо ли бедно, работал там без малого десяток лет...
Поэтому сперва он ощутил все, что положено, а уж потом увидел и
услышал. Но ощутить, увидеть и услышать подобное в сложившейся ситуации он
мог ожидать менее всего. И прошла целая вечность, во всяком случае, секунд
двадцать - это уж совершенно точно, прежде чем он опомнился, подобрал
отвисшую челюсть и начал действовать.

Вот уже четыре часа Дорис Эйнола сидела на песке в десятке шагов от
озера. В очень неудобной позе - на пятках, как дзюдоист перед тренировкой,
имея в качестве опоры одну лишь правую руку, а левую неловко пристроив на
коленях. С головой вполоборота налево, отчего прядка прямых пшеничных
волос с упрямством, достойным лучшего применения, лезла ей то в глаза, то
в рот. По причине этого - с затекшими спиной, ногами и шеей.
За эти часы успела сгинуть ночь и вовсю разгорелось утро. А озеро,
воды которого столь опрометчиво покинула Дорис, расцветилось в
кристально-изумрудные тона.
Причиной всех неудобиц была чудовищная, отвратительная на вид змея,
больше чем на что либо похожая на разъевшегося мучнисто-белого червяка.
Гадина всползла прямо из-под песчаного одеяла, будто тысячу лет
дожидалась, когда поблизости объявится кто-нибудь аппетитный, и немедля
устремилась к женщине. Ноги у Дорис подкосились, и она, даже не охнув,
осела - без сил, без воли к сопротивлению, почти без чувств... Змея
замерла, словно потеряла жертву из виду. Но стоило Дорис пошевельнуться, и
тварь тотчас же начинала проявлять к ней любопытство. Ее безглазая и,
впрочем, безротая морда скорее напоминала хвост. Но кто мог бы
предугадать, каким образом она предполагала расправиться с добычей и затем
пожрать ее? Быть может, извергая пищеварительный сок из многочисленных пор
необозримого тулова, чтобы после вывернуться наизнанку и накатать свой
желудок на полупереваренные останки?.. При одной мысли об этом Эйнола не
стерпела и брезгливо передернула плечиками. В тот же миг змеища прянула в
ее сторону!
Дорис оставила попытки активности. Теперь она просто сидела,
временами незаметно напрягая и расслабляя взывающие о милосердии мышцы. И
думала, как же ей вести себя дальше. Бежать к воде? Но вполне допустимо,
что змея плавает не хуже, чем ползает. А Дорис не могла бы похвалиться
отличными результатами ни в одном стиле. Нестись во весь опор вглубь
пустыни, к другим озерам? Там ее могли поджидать опасности и похлеще. А
она, и об этом не стоило забывать, была беззащитна. Виктор Гюго мог
написать: "Нагая женщина - это женщина во всеоружии." На планете Дфаанла
он рисковал бы угодить впросак. Местные гады ничего не смыслили в женской
красоте.
Видимо, сменному диспетчеру галактической базы "Гончий Пес" уготовано
было умереть здесь от голода, страха и омерзения, в отвратительном
соседстве. Обратиться в мумию, окостеневшую в нелепой исковерканной позе.
В памятник единой минуте безрассудства, начисто перечеркнувшей всю жизнь.
Если только змее не будет благоугодно издохнуть раньше.
Дорис осторожно скосила глаза на своего сторожа. В распластавшемся на
песке ослизлом рукаве женщине почудилось трепетание. Неужели змея уловила
это неприметное движение глаз и вздумала напасть?!
Ждать более было нечего. Да и незачем.
Одним прыжком Эйнола оказалась на ногах - мышцы свело в жестокой
судороге. Подавив невольный вскрик, Дорис побежала, а точнее - поковыляла,
оступаясь и почти падая, руками отталкиваясь от предательски
расступающегося песка. Без надежды на избавление от зловещего спутника,
неотступно скользившего следом. Обычный безрассудный бег насмерть
перепуганной женщины.
И тут прямо перед собой задыхающаяся, полуживая Дорис увидела то, что
увидеть никак не была готова.
Высокого, хорошо скроенного мужчину. Со слипшимися, еще не просохшими
после купания русыми волосами. С широко распахнутыми серыми глазами и не
менее широко разинутым ртом. Вдобавок ко всему, совершенно голого. И
положительно ей знакомого.
От неожиданности Дорис Эйнола начала делать одну глупость за другой.
Она забыла напрочь о том, что за ней гонится гигантская змея.
Она замерла как вкопанная.
Она прикрыла те участки своего тела, которые женщины обычно избегают
демонстрировать окружающим. Толку от ее ладошек и локтей было мало, но
видимость приличий была соблюдена.

Итак, растерзанная нагая женщина спасалась бегством от огромного и
весьма хищного на вид слизняка.
Завидя перед собой Тикси, незнакомка остановилась и без особого
успеха попыталась упрятать от его ошалелого взора тугие, влажные от пота
груди, которые тут же своенравно выскользнули на волю, а заодно и низ
живота.
Слизняк, между тем, приступа скромности при виде Амелинчука не
испытал и остановиться не подумал.
Чтобы прогнать его, не говоря уже о том, чтобы уничтожить, Тикси
располагал только своими конечностями. Применительно к данному случаю они
годились мало. Но за отведенные на решение секунды Тикси сделал важное
открытие. Поскольку планета Дфаанла оказалась-таки обитаема, то ее жители
существовали в той же азотно-кислородной газовой среде, что и люди, что и
все животные благословенного уголка мироздания по имени Земля. Поэтому с
весьма высокой степенью вероятности местные твари должны были обладать
слухом примерно в общем с землянами диапазоне. Конечно, сплошь и рядом в
бесконечной Галактике встречались отклонения от общих правил, но о них
Амелинчук не хотел и вспоминать.
Он придумал, как ему совладать с чудовищным слизняком. - Заткните
уши! - крикнул он женщине.
Та никак не отреагировала, продолжая панически укрывать свои
сокровища.
- Уши! - заорал Тикси, приближаясь. - Уши береги, дура!
Женщина заозиралась, словно решила спасаться бегством и от него тоже.
Увидела лоснящуюся спину совсем уже близкого гада. Только теперь до нее
дошел смысл обращенных к ней воплей Амелинчука. И, выбирая из двух зол
меньшее, она обхватила голову руками и зажмурилась.
В тот же миг Тикси нанес слизняку акустический удар.
Это было его секретное оружие. Он умел свистеть так, что лопалась
стеклянная посуда, осыпались камни и полегала трава. Нужно было по-особому
сложить губы, зажать нос, скорчить зверскую гримасу. И не упустить
позаботиться также о собственных ушах... Этому искусству обучил его не
какой-нибудь чудом дотянувший до наших дней былинный Соловей-разбойник, а
вполне материальный ввгвиадвир с почти библейским именем Элеувви, житель
одной из планет по ту сторону Ядра, похожий одновременно и на паука и на
птицу, который вполне сносно болтал на астролинге. Настолько сносно, что
бойко травил бытовые анекдоты своей странноватой расы и способен был
оценить юмор землян. Амелинчуку довелось коротать в компании Элеувви почти
неделю в затерянном среди астероидных полей, всеми забытом крохотном и
насквозь роботизированном отеле "Райский сон", прежде чем за ними пришел
пассажирский галатрамп и забрал назад в лоно цивилизации. В благодарность
за искусство убийственного свиста Тикси поделился с новообретенным
приятелем своими познаниями в искусстве игры на гитаре. Они расстались
довольные знакомством и прекрасно проведенным временем...
Мерзкий слизень отпрянул и, ежась от боли, штопором ввинтился в
песок. Он улепетывал прочь под самой поверхностью, и там, где он
проползал, вскипали сухие буруны.
Ощущая себя витязем-змееборцем, Тикси горделиво приблизился к
скорчившейся женщине. Потрепал ее по голому плечу.
- Все позади, - сказал он мужественным голосом. - Мы одержали славную
победу.
Он подхватил ее под локти и поставил на ноги. Женщина ускользала из
его рук, почти падала, голова запрокидывалась.
- Ну, ну, - проговорил Тикси. - Со мной тебе никто не страшен.
Незнакомка с трудом разлепила веки.
Полыхнула на него синими глазищами. Сильно толкнула в грудь.
Потрясенный черной неблагодарностью, Амелинчук отступил на шаг, полагая,
что женщина тут же повалится в его объятия. Но она стояла вполне уверенно.
И смотрела на него так же брезгливо, как на слизняка.
Затем снова одной ладонью надежно укрыла лоно, другой же с разворота
влепила ему затрещину.

- За что?! - застонал Тикси, шарахнувшись.
- За "дуру"! - прошипела женщина с ненавистью. - Но я же спасал тебя!
- А я вас просила об этом?! - она тут же осознала всю нелепость
такого упрека и, тряхнув спутанной гривой забитых песком светло-рыжих
волос, исправилась: - Впрочем, за это спасибо... Но что вы на меня
пялитесь? Отвернитесь немедленно! И не смейте говорить мне "ты"!
Тикси покорно отвернулся.
- Можно подумать, я вижу все это впервые, - с обидой проворчал он.
- Я никогда прежде не раздевалась для вас! И никогда не разденусь!
Так что вы видите ЭТО в первый и последний раз!
- Тогда уж, будьте любезны, отвернитесь и вы! - разозлился Тикси. - У
меня тоже нет никакой охоты, чтобы меня разглядывала совершенно
посторонняя женщина...
- Хм! Пожалуйста! Разглядывать вас не доставляет мне ни малейшего
удовольствия. Я вообще не представляю, что это кому-то может показаться
приятным!
Амелинчук тяжело вздохнул. Он узнал ее.
У Тикси была слабость выдумывать всем прозвища. Нечасто он
отваживался обнародовать свою коллекцию. Но редкий человек из тех, с кем
сводила его судьба, избегал участи экспоната... После того вечера, когда
они встретились впервые, Тикси прозвал ее Сердитой Чухонкой. И если бы
однажды ему предрекли приключение на двоих, Сердитая Чухонка с "Гончего
Пса" была бы последней, с кем он предпочел бы разделить свою участь.
Впрочем, с фигурой у нее все было в полном порядке, и Тикси как честный
человек не мог не отметить этого.
Дорис тоже узнала его. И прежние, уже порядком позабытые антипатии
пробудились в ней с новой силой. Меньше всего она хотела быть спасенной от
гибели этим разнузданным юбочником и горлопаном с "Геркулеса". Ей
невыносима была сама мысль о том, что он оказался первым, увидевшим ее
наготу. В то же время она вынуждена была признать, что вел он себя
достойно, выглядел мужественно... во всех отношениях. И, очевидно,
пользовался успехом у женщин по заслугам.
Они оглянулись одновременно.
- Ну, что вам еще?!
- Хотел посмотреть, не ест ли вас кто-нибудь!
- Думаю, вас бы это только обрадовало!
- Но я не желал бы стать вторым блюдом!
- Вами он побрезговал бы!
- А вами бы отравился!
Эйнола оскалилась, как дикая кошка, сжала кулаки и, начисто позабыв о
стыдливости, шагнула навстречу Амелинчуку, который и не думал на этот раз
отступать. Несколько мгновений они стояли лицом к лицу, трясясь от злости.
"Все-таки она хорошенькая, - вдруг подумал Тикси. - Хотя и сатана
характером."
"Ах, если бы мой "второй" походил на него, - подумала Дорис. - И в то
же время не был им..."
- Какого черта, - сказал Тикси, отводя взор. - Кажется, мы попали в
одну передрягу. Что мы собачимся? Нужно как-то выпутываться. А уж потом
постараемся оказаться как можно дальше друг от дружки.
- Согласна, - произнесла Эйнола, опуская глаза. - Но это не повод,
чтобы меня разглядывать.
- Я вас не разглядываю. Но коли здесь живут ТАКИЕ хозяева, мне просто
необходим полный круговой обзор. И я не виноват, что иногда в его зону
попадаете вы. Я забочусь о вашем же благе. До ваших прелестей мне нет
никакого дела...
- Мне до ваших - тоже! - сказала она с нескрываемым раздражением.

Дорис сидела неподалеку, поджав ноги и осторожно расплетая
свалявшиеся в колтун волосы. Будто отдыхающая русалка, только без
дурацкого рыбьего хвоста. Она делала вид, что целиком поглощена этим
занятием и потому не обращает внимания на редкие косые взгляды, что бросал
на нее Тикси - якобы из соображений безопасности.
- Хотел бы я знать, в чем заключается этот проклятый "эффект
зизезап", - сказал он. - Тогда, может быть, мы поняли бы, как попасть
домой. Что у вас тут? "Марабу", как и у меня?
Дорис кивнула.
- Видимо, это явление естественного экзометрального перехода, -
заметила она задумчиво. - Странно только, что никто его не исследует. Это
дало бы нашей науке много полезных сведений. Природа совершает те же
действия, что и цивилизация. Но при этом она затрачивает меньше усилий.
- Чей это афоризм?
- Мой. Только что придумала.
- Когда же нам исследовать все, что за пределами наших секторов? -
Тикси пожал плечами. - Мы у себя-то ничегошеньки не успеваем толком
разглядеть. Кстати, чей это сектор?
- Ничей. Нейтральные воды.
- Значит, хватятся нас не скоро. Мы здесь торчим часов восемь. Когда
еще когитры всполошатся...
- Полагаю, мой забеспокоится первым, - уверенно произнесла Дорис. - Я
не имею привычки надолго покидать борт, не предупреждая об этом заранее. А
ваш, если он во всем подобен хозяину, вообще может никогда не
спохватиться.
- Это попытка меня оскорбить? - ощетинился Тикси.
- Простите, я не хотела, - с ангельским смирением ответила женщина.
- Во всяком случае, пройдет какое-то время, прежде чем любой из них
догадается поднять "марабу" в воздух. Брошенная на берегу одежда должна
побудить их начать самостоятельный облет планеты и вдобавок вызвать
спасателей.
- А планета бо-ольшущая... К тому же, они могут решить, что мы просто
утонули.
- Кажется, мой должен сразу догадаться, в чем дело, - пробормотал
Тикси. - Он что-то знает про "зизезап".
- И вы не выяснили у него никаких подробностей?!
- Я не подозревал...
- И полезли на поверхность чужой планеты, пораженную каким-то
таинственным эффектом, ничего о нем не ведая? - Дорис издевательски
расхохоталась. - Нет, положительно вы ненормальный!
- Между прочим, вы поступили точно так же, - огрызнулся Амелинчук.
- Я - другое дело!
- Это отчего же? Результата мы добились абсолютно тождественного.
Если не считать того, что не окажись на этой планете - совершенно
случайно! - меня, вас бы уже переваривал гигантский слизняк!
- Долго вы будете мне напоминать об этом? - возмутилась Эйнола. -
Может быть, вы еще потребуете от меня благодарности?
- От вас дождешься, - фыркнул Тикси.
- Если хотите знать, - продолжала Дорис, - ваше соседство мне уже
порядком надоело. Но я вынуждена его терпеть, потому что, как вы это с
подлинно мужским тщеславием подчеркиваете при каждом удобном случае, не
способна защитить себя. Увы, это так. Но неужели уже то, что я, скрепя
сердце, принимаю вашу помощь, не есть проявление моей признательности?!
Хм!
- Вы потрясающая женщина, - заявил Амелинчук. - Нужно иметь подлинный
талант, чтобы так ловко все ставить с ног на голову.
- С головы на ноги, - строго поправила его Дорис. - Это вы, мужчины,
в незапамятные времена опрокинули элементарные представления о
порядочности и чести. А потом сделали вид, будто так и полагается. И
перестаньте на меня таращиться!
Тикси, опомнившись, уставился в небо, подернутое тончайшей облачной
кисеей.
- Лучше подумайте, как нам оказаться на наших кораблях до прилета
спасателей, - сказала Эйнола. - Не знаю, как вы, а я не хотела бы
предстать перед ними в таком виде.
За его спиной зашуршало. Тикси сторожко вскинулся, ожидая появления
очередного местного гада. Но это была Дорис. Легко покачивая крутыми
бедрами, она шла к ближайшему озеру. Забрела в воду по колено, присела на
корточки и стала плескаться, смывая с себя песок.
"Рыжая ведьма, - подумал Амелинчук печально. - Не будешь ты моей.
Жаль..." Он постарался со всей суровостью напомнить себе, что в конце-то
концов очутился тут по пути на свидание. А это означало, что в данный
момент его сердцу полагалось быть занятым. И что интерес к Сердитой
Чухонке вызван исключительно эстетическими соображениями.
Дорис, чистая, сияющая, свежая, сияющая, выходила из воды, выжимая
отброшенные с лица влажные пряди волос. На плечах, между трепещущих грудей
с заострившимися розовыми сосками, вокруг пупка, на треугольном лоскутке
золотого руна вспыхивали бриллиантовые брызги.
Стиснув зубы, Тикси совладал с собой, отвернулся.

В тот же миг Дорис закричала.
Дно под ее ногами расступилось, будто лопнула непрочная ткань. Забив
руками, женщина сумела на мгновение удержаться на поверхности. Над водой
оставалось только ее запрокинутое, искаженное ужасом лицо.
Тикси словно ждал этого. Спустя долю секунды он был рядом.
И едва не отпрянул, увидев у самых своих ног вместо покатого склона
под хрустальным пологом зияющую черную бездну. В эту бездну проваливалась
Дорис, и вытащить ее не было никакой возможности. Зажмурившись, Амелинчук
прыгнул в самую пасть тьмы.
Вода не держала их.
Наощупь они встретились руками и уже не размыкали их, покуда низ не
поменялся местами с верхом и впереди не забрезжил свет.
- Я здесь когда-нибудь у-утону... - задушенно выдавила Дорис,
трепыхая ногами где-то подмышкой у Тикси.
- Ерунда, - пробормотал тот. - Главное - визжите вовремя.
Следовало признать, что раз за разом злокозненный "зизезап" заставал
их врасплох. Но нынче он преуспел в этом преизрядно.
Примерно с полчаса они обессиленно лежали на берегу, распластавшись,
как тюлени в заповеднике. И понадобилась целая геологическая эпоха, чтобы
Эйнола вспомнила о своих нравственных принципах и выпустила руку
Амелинчука.
- Мы погибнем, - сказала она уныло, что вовсе на нее не походило.
- Ерунда, - повторил Тикси. - Нас спасут. Либо ваш разумник когитр,
либо мой раздолбай. Это вопрос времени.
- Мы умрем, - упрямо произнесла Дорис. - От жажды, от голода. Нас
сожрут эти гнусные змеи. Либо однажды усосет какое-нибудь озеро и не
отпустит.
- Ерунда, - в третий раз сказал Тикси. - Я думаю над системой. В
своих внепространственных связях озера должны подчиняться какой-то
системе. Может быть, все дело в цвете. Я припоминаю, сквозь какие озера
пронесла меня нелегкая. Оранжевое. Потом - не знаю какое. Темно было.
Наконец - сиреневое. А у вас что?
- Розовое и зеленое, - сказала Дорис. - Сквозь желтое мы
путешествовали вместе. И вынырнули в молочном.
- Жаль только, без кисельных берегов. - Не смейте говорить о еде!
Тикси смущенно хихикнул. Сказать по правде, он давно уже мечтал о
хорошем бифштексе. Размерами с суповую тарелку. С экзотическим гарниром из
молодого тростника. Или даже из обычного картофеля, но тоже молодого. И о
целом блюде копченого дикобразьего мяса. Впрочем, можно удовольствоваться
и олениной...
- Так вот, система, - сказал он, проглотив слюну. - Очень важно ее
уловить. Тогда остается выяснить, присутствует ли в ней прогрессия либо,
напротив, регрессия. То есть, куда нам следовать по цепочке сообщающихся
озер - вперед или назад. Чтобы в конечном итоге вынырнуть поблизости от
одного из наших "марабу". Очевидно, что байка про охотника и фазана в этом
случае не подходит. Хотя бы оттого, что в ней нет места ни белому, ни
розовому.
- Система может заключаться в полном отсутствии системы, - резонно
заметила Дорис. - Не забывайте, что мы имеем дело с матушкой-природой. А с
формальной логикой прародительница всегда была не в ладу. Подумайте сами,
что за идиотизм - сцепить розовое озеро с зеленым, а сиреневое с белым?
- Не вижу ничего идиотского, - произнес Амелинчук.
- И напрасно. Более безвкусного сочетания цветов я в жизни не
встречала.
Тикси помолчал, размышляя.
- А что, разве некрасиво? - спросил он осторожно.
- Хм! - Эйнола пренебрежительно встряхнула головой, на которой из
причудливо спутанных полупросохших прядей уже возникла недурная прическа.
- И как же нам искать выход, не зная системы?
- Очень просто, - сказала Дорис, поднимаясь и непринужденно стряхивая
песок со своей глянцево-белой кожи. Кажется, она и думать забыла про
наготу. Либо же присутствие Тикси и впрямь было ей совершенно безразлично.
- Проще некуда. Перестаем забивать мозги раскладами цветов. И ныряем,
ныряем... Как вы сами понимаете, такой стохастический поиск приведет нас к
цели с весьма высокой степенью вероятности.
- И насколько же высока эта степень? - прищурившись, полюбопытствовал
Амелинчук.
- Вы не поверите, - ослепительно улыбнулась Сердитая Чухонка. - Целых
пятьдесят процентов!

Они ныряли и ныряли. Иногда тотчас же, едва достигнув поверхности и
отдышавшись. Иногда подолгу отлеживаясь на прохладных волнах и таращась в
небеса, то прозрачно-голубые с легкой лиловизной, то звездно-черные, в
зависимости от того, в какое полушарие приводил их "стохастический поиск".
После того, как одно из озер не дозволило передышки и разверзлось под ними
ни секунды не медля, они все чаще устраивали себе антракт на бережку. Лишь
раз их согнала оттуда гигантская змея, то ли беспредельно наглая, то ли
глухая, как пень. Она не реагировала на молодецкий посвист Амелинчука. В
отличие от Дорис, которая, несмотря на тщательно зажатые уши, едва не
обеспамятела, и Тикси вынужден был чуть ли не на плече тащить ее в воду и
уже там приводить в чувство. К счастью, змея в озеро не сунулась и
разочарованно убралась восвояси под песок. Тем не менее очнувшаяся Дорис
выходить на берег отказалась, и они продолжали свои сквозьпланетные
странствия...

- Безнадежно, - вдруг сказала Дорис.
Это было первым словом, произнесенным ей с того момента, как они
затеяли "стохастический поиск".
- Это ваша идея, - сказал Тикси. - И неплохая.
- Безнадежно, - повторила женщина. - Этот путь никуда не ведет. Мы
только сбили со следа тех, кто захочет нас искать. Наверное, нет уже
уголка на этой дурацкой планете, где бы мы не побывали.
Ее глаза подозрительно блестели. Возможно, в них бликовали воды
очередного, бог весть какого по счету озера.
- Ну, не останавливаться же, раз начали, - сказал Амелинчук.
Они только что всплыли и еще не достигли берега. Похоже, Дорис и не
особенно туда стремилась.
- Вы всегда так упорны в своих начинаниях? - на высокой ноте начала
она. - Даже если затеяли глупость?
- Обычно нет, - миролюбиво ответил Тикси. Хотя вынужден был
признаться себе, что немного покривил душой. Частенько он заходил в своих
авантюрных выходках чересчур далеко, гораздо дальше, чем диктовал ему
здравый смысл. Но все это было так давно... - И я не считаю это глупостью.
- Я устала, - сказала Дорис капризно. - От постоянных вдохов и
выдохов у меня скоро лопнет грудь и глаза вылезут на лоб. Наконец, я
голодна!
- Простите, но у меня даже нет ножа, чтобы я мог отрезать от себя
лучшие кусочки вам на завтрак, - закипел Амелинчук.
- Я не ем свинину!
- Ах да, ослицы же травоядные...
- Что-о-о?!
Дорис опять оскалила ровные жемчужные зубки и попыталась дотянуться
до Тикси кулаком. Тот благоразумно отплыл от нее на пару метров и теперь
маневрировал на безопасной дистанции.
- И плаваешь ты паршиво, - сообщил он мстительно.
- Негодяй! - вопила Дорис, бессильно колотя руками по воде. -
Ублюдок! Лучше бы меня сожрала змея, чем видеть эту гнусную похотливую
рожу!
- И вообще ты толстуха.
- А вы - козлоногий сатир! И козломордый!
- А у тебя... - начал было Тикси. И камнем ушел на дно.
- И козлозадый! - успела выкрикнуть Дорис и тут же провалилась вслед
за ним.
Они стремительно погружались в карминное марево, и упругие подводные
потоки неумолимо сближали их. Из-за перепалки никто не успел запастись
воздухом в легких. Сморщившись от напряжения, извиваясь в спазмах удушья,
Дорис зажала рот ладонью. Амелинчук потянулся к ней, но женщина отпихнула
его. На более активное сопротивление сил не достало, и со второй попытки
Тикси обхватил ее за плечи, чтобы не потерять в этой пропасти...

Живительная, светящаяся распыленным в голубоватой толще солнцем
поверхность оказалась вдохновляюще близкой, и Тикси дернулся к ней
навстречу. Но тут же отпрянул.
Тень. Просторная, как грозовая туча, хищно заостренная спереди. Она
возникла прямо над его головой, перекрывая путь к спасению. Она двигалась,
размытые очертания краев лениво колыхались, и не было ей конца.
Амелинчук, запрокинув голову и неотрывно следя за зловещим призраком,
приник ко дну. Дорис билась в его руках, словно умирающая рыба - с каждым
мигом все слабее. Тикси и сам изнемогал.
В судорогах он лягнул пяткой озерное дно. И оно расступилось.
Тикси уже не видел, что ожидало его в новом озере. Еще одна тень, две
тени, сто чертей, тысяча дьяволов - будь что будет. Он всплывал, за
пределами сил шевеля непослушными ногами. Руки его были заняты каким-то
грузом, от которого никак нельзя избавиться по очень веской, но бесследно
ускользнувшей из затуманенного мозга причине.

- Эй, - Тикси осторожно встряхнул женщину за плечо. - Эй, очнитесь.
К своему стыду, он обнаружил, что до сих пор не озаботился узнать у
Сердитой Чухонки ее имя. Впрочем, она тоже не стремилась укрепить
знакомство. Сейчас же ситуация менее всего располагала исправить упущения.
Вот уже минут пять Дорис лежала на мокром песке, закатив глаза, безвольно
раскинув руки и ни на что не реагируя.
Тикси похолодел. Ему в жизни не приходилось откачивать утопленников.
И в то же время он сознавал, что если не справится с этой задачей,
Сердитая Чухонка умрет.
- Ежкин ко-о-от!.. - Амелинчук едва не заплакал.
Он вскинул Дорис животом на свое колено и несколько раз сильно нажал.
Как ему показалось, пользы это не принесло. Тогда он опрокинул ее и
попытался в меру своих представлений сделать искусственное дыхание. Уперся
ладонями между холодных, опавших грудей, приналег.
- Ну же, дыши, несчастная вредина!
Дорис всхлипнула. На ее фарфорово-белых глазах взошли круглые, во всю
радужку, зрачки.
- Подонок... - пробормотали серые губы. - Не смейте... ко мне
прикасаться...
- Угу, - радостно согласился Тикси, укладывая женщину поудобнее и не
без сожаления убирая ладони с ее тела.
Испытывая громадное облегчение, он встал, деловито осмотрелся.
И вдруг заорал во всю глотку.
- Нет... - прошелестела Дорис. - В озеро... больше... не пойду...
лучше умру...
- К черту озеро! - вопил Амелинчук. - К черту всю эту планету!
Кора-а-бль! - он пригляделся повнимательнее и с восторгом объявил: - Даже
два!

Ступив в тамбур своего "марабу", Дорис с негодованием оттолкнула руку
Тикси, о которую опиралась на всем пути от озера до корабля. Ей вдруг
представилось совершенно невозможным, чтобы хоть кто-нибудь застал ее в
обществе постороннего мужчины, да еще в таком непристойном виде. Даже если
этот "кто-то" всего лишь бортовой когитр, неодушевленный интеллектронный
прибор, которому в общем наплевать, чем занята его хозяйка, если ее жизни
ничто не угрожает... Ей тут же пришлось привалиться к стене, чтобы не
потерять равновесие.
- Благодарю, - сказала Дорис ледяным тоном. - Здесь я разберусь без
вашей помощи.
Амелинчук, выглядевший весьма смущенным, поспешно кивнул.
- Не могли бы вы покинуть борт? - продолжала Эйнола. - Мне необходимо
срочно привести себя в порядок и поспешить к месту назначения. И вообще,
вам нет нужды глазеть на меня столько времени!
Тикси снова кивнул.
- Признаться, это небольшое удовольствие, - сказал он и спрыгнул на
песок.
Дорис, чувствуя себя древней развалиной, докарабкалась до кресла.
Прямо напротив лица услужливо вспыхнул экран видеала. Несколько минут
Эйнола молча смотрела, как Тикси бодро, упруго шагает к своему кораблю.
- Как ты здесь очутился? - спросила она у когитра.
- Игра случая, - помедлив, ответил тот. - Со мной вышел на связь
когитр с соседнего корабля и выразил озабоченность затянувшимся
отсутствием своего пилота. Поскольку ваше состояние моей тревоги не
вызывало, я решил помочь ему в поисках, предварительно известив вас о
своем вынужденном краткосрочном отсутствии.
- Что значит "тревоги не вызывало"? - Дорис никак не могла
сосредоточиться.
- Вы спокойно лежали на песке возле озера. В скафандре высшей защиты.
С фогратором. О чем же мне следовало тревожиться? Правда, подтверждения от
вас не поступило, но оно и не было необходимым...
- Выходит, ты и не думал меня искать?
- Но с вами, как мне представлялось, все было в полном порядке. Разве
я мог предположить, что вы отважитесь на пребывание без скафандра на чужой
малоисследованной планете? Что же до пилота соседнего корабля, что он
вполне был на такое способен. Если, разумеется, судить по его когитру. -
Помолчав, он добавил с нескрываемым возмущением: - Поразительно
неорганизованный субъект!
- Подонок, - сказала Дорис отсутствующе. В ее лексиконе это было
самым сильным выражением.
Когитр и не подумал отнести его на свой счет.
- Прикажете стартовать? - предупредительно спросил он. Дорис молчала.
Ей хотелось обхватить себя за плечи, чтобы сгинул куда-нибудь этот
жестокий холод пополам со стыдом, и тихонько завыть. Вместо этого она
медленно поднесла к лицу правую руку и укусила ее. До крови.

- Ты, обормот, - сказал Тикси, опускаясь в пилотское кресло. - Ну-ка,
выкладывай мне все, что знаешь про "эффект зизезап"!
- А нельзя ли повежливей? - взъерепенился когитр. - Я тут волнуюсь,
рыскаю по этой дурной планете, да еще в компании такого зануды, какой мне
в текущем воплощении покуда не встречался. И что в благодарность?
Амелинчук в зловещем молчании ждал, когда он закончит. Вскоре когитр
и сам почувствовал, что хозяин не расположен шутить.
- Ну и видок у вас, Тикси, - промолвил он примирительно. - Будто вас
ограбила шайка под предводительством доподлинного Бармалея... Так вот, что
касается "эффекта зизезап". В "Энциклопедии Феи Морганы", лучшем из
доступных мне справочных изданий по аномальным природным явлениям, кстати
- прекрасно иллюстрированном, каковое было опубликовано в Кудымкаре шесть
лет тому назад, об этом феномене сообщается нижеследующее: "Озера планеты
Дфаанла суть естественные резервуары акваподобных органических коллоидов
примерно сходного биохимического состава... формула приводится... но в то
же время обладающих различным коэффициентом отражения падающих на них
солнечных лучей, что порождает восхитительное разнообразие в цвете даже
соседствующих озер."
- А при чем тут экзометральный переход? - тупо спросил Амелинчук.
- Действительно, при чем? - в тон ему отозвался когитр.

Тикси прервал свой марш-бросок на свидание. С полпути сообщил по
ЭМ-связи на неназванную базу: "Не прилечу. Обстоятельства. Прости." Не
стал он возвращаться и на "Геркулес". В конце концов, срок его отпуска еще
не истек. Вместо всего этого Тикси швырнул свой кораблик далеко в сторону
от первоначально избранной трассы и гнал много часов кряду, покуда не счел
возможным пришвартоваться к небольшому, малолюдному галактическому
стационару, где по его расчетам ни он никого, ни его никто не знал. Где
все были заняты своими делами и не обращали внимания на нежданных
визитеров.
Он забрел в бар-автомат. Там за стойкой тянул матэ через серебряную
трубочку такой же неприкаянный на вид искатель уединения, в обтерханной
ковбойке и стареньких джинсах, что были обшиты на особо уязвимых местах
вытертой до лоска оленьей кожей.
- Привет, - сказал Тикси, устраиваясь на другом конце стойки и
заказывая себе леденящий душу фраппе в большом стакане.
Незнакомец молча кивнул.
- Ты кого-нибудь знаешь с "Гончего Пса"?
- Я знаю всех в этом закутке, - сказал тот. - Может быть, и меня
знаешь?
- Ты Тикси Мельничук, - небрежно бросил незнакомец. - Амелинчук, -
поправил Тикси, слегка опешив.
- Это неважно. Важно, что я знаю всех.
- Среди диспетчеров на "Гончем Псе" есть одна девчонка. - Тикси
помолчал, пытаясь подобрать слова. Его ладони, как ему казалось, все еще
сохраняли ощущение ее шелковой прохладной кожи. - Рыжая и очень вредная.
- Рыжие все вредные, - заявил незнакомец. - Но на "Гончем Псе" нет ни
одного диспетчера. Да и к чему они? Там есть только стюардессы, и среди
них я знаю по меньшей мере трех рыжих. И все вредные, как никотин.
Представляешь, ни одна не дала такому козырному парню, как я!
- "Гончий Пес" - это галактическая база, - пояснил Тикси.
- Я имел в виду рейсовый круизер "Гончий Пес", что мотается от
Сириуса до Ядра через эти секторы пространства. Он-то и забросил меня в
эту глушь. Но я не жалею. Мне того и надо. Видно, мы говорим с тобой о
разных вещах, Мельничук, потому что я никогда не слыхал о рыжей девчонке с
галактической базы "Гончий Пес". Я и о самой-то базе с таким названием
впервые слышу от тебя.
- Жаль, - сказал Тикси. - Тогда извини.

Когда Дорис прибыла на "Геркулес", совещание уже закончилось. Ей не
довелось поведать миру все те полезные соображения, что хранил ее бортовой
мемограф. Как ни странно, она не слишком сокрушалась по этому поводу.
- Дорис! - окликнул ее начальник службы безопасности полетов
"Геркулеса", носивший варварски неблагозвучное славянское имя, упомнить
которое всегда было выше всяких ее сил. Что не мешало им прекрасно
сотрудничать. - Какое везение, что вы здесь. У вас уставший вид. Что,
много работы?
- Невообразимо много, - сказала она.
- Если работа женщины оставляет следы на ее лице - это плохая работа.
Переходите к нам. Здесь вас будут беречь.
- Я подумаю над этим.
- Когда вы полагаете вернуться на "Гончий Пес"?
Дорис замешкалась с ответом. Здесь ее ничто как будто не задерживало.
- Прямо сейчас, - сказала она.
- Отлично! А нет ли у вас желания по пути сделать незначительный крюк
и забросить на "Альгораб" крохотную посылочку? Ввиду ее большой важности я
не могу дожидаться почтового рейса. Впрочем, если вы откажетесь, я не буду
обижен и пошлю туда кого-нибудь из своих пилотов...
- Отчего же мне отказываться? - Дорис безразлично пожала плечами. -
Это и в самом деле по пути.
"Крохотная посылочка" оказалась крупногабаритным грузовым
контейнером. Со встроенной транспортной системой, которая вкатила его на
борт "марабу" и приютила в тамбуре, где сразу стало не повернуться. В
любое другое время Эйнола взбунтовалась бы от такого ущемления свободы
передвижения. На сей раз она отнеслась к происходящему с олимпийским
спокойствием и не позволила когитру даже пикнуть в знак протеста.
Потрясенный ее выдержкой, хитрый славянин поклялся немедля связаться с
"Альгорабом", дабы там надлежаще подготовились к встрече.
Но то ли он забыл о своем обещании за неотложными делами, то ли
"Альгораб" проявил неподобающую безответственность. Во всяком случае никто
не встречал Дорис у шлюзов, никто не смог объяснить ей, кому адресован
контейнер и куда его следует препроводить. Эйнола и теперь не подняла
скандал. Она просто вытолкала "посылочку" с корабля, найдя ей пристанище в
закутке причальной палубы. А сама, вспомнив, что ничего не ела почти
сутки, отправилась в поисках какого-нибудь местного трактира.

Ей не встретилось ничего более подходящего, чем маленький, но вполне
уютный и почти пустой бар-автомат.
- Это, это и это, - сказала она, без особого разбора тыча пальцем в
высветившееся на стойке меню.
Кроме нее, в баре сидели двое. Один, в странном для дальнего космоса
облачении, более пригодном для скачки по пампасам на необъезженных
мустангах, даже ухом не повел. Другой, судя по форме - такой же, как и
она, сменный диспетчер, оторвался от стоящего перед ним высокого стакана,
в котором пузырилась яркая жидкость пополам с осколками льда. Покосился в
ее сторону.
Отодвинул, едва не опрокинув, стакан. Встал. Лицо его, бронзовое от
загара, стало почти серым.
Дорис уже была на ногах. Ее дергало, почти трясло от внезапно
накатившего нервного напряжения.
Тикси Амелинчук неуверенно шагнул ей навстречу.
Дорис Эйнола схватила его за руку. Стиснула с невероятной, почти
мужской силой.
И потащила Тикси прочь из бара. Все без единого слова, все молча.
В коридоре никто не обращал на них внимания. Дорис пнула первую
попавшую дверь. Там шло многолюдное совещание, с демонстрацией цветных
стереограмм, со стрекотом мемоселекторов. На Дорис зашикали. Она с лязгом
захлопнула дверь. Пихнула следующую. С десяток операторов погрузки
одновременно говорили в микрофоны, неотрывно таращась на полыхающие лучами
прожекторов фрагменты одного большого, во всю стену, экрана. "Там, возле
шлюзов, контейнер с "Геркулеса", - громко объявила Эйнола. - Если он вам
нужен, пойдите и заберите. Если нет, я вернусь и выкину его в
пространство!" И снова грохнула дверью. Потрясенный Тикси безмолвствовал.
Дорис распахнула еще одну дверь. Здесь было пусто. Лишь стеллажи
кристаллотеки у каждой стены от пола до потолка. Дорис втянула Амелинчука
внутрь помещения и почти выкрикнула формулу полной изоляции, намертво
"заговаривая" дверь. Трясущимися пальцами взялась за ворот трико. Не
совладала с ним, рванула прочь - ткань затрещала. "Что ты замер, как
истукан? - спросила она быстрым шепотом. - Тебе помочь?! Скоро сюда начнут
ломиться!" - "Что, что помочь?" - пробормотал Тикси неверными губами.
Дорис отшвырнула к стене скомканное трико. С шорохом посыпались
кристалл-компакты. Она стояла перед Амелинчуком обнаженная. Как тогда, на
планете Дфаанла, в Стране Озер. Но теперь ее руки не были заняты нелепыми,
вздорными попытками что-нибудь прикрыть. Они пытались справиться с
застежками на костюме Тикси, большей частью декоративными, для вящего
эффекта. "Ну же, скорее!" - шептала Дорис. В приглушенном свете плафона
над входом было видно, что она пылает - и лицо, и шея, и плечи, и даже
грудь. И там, где пальцы ее касались Тикси, чувствовался ожог.
"Осторожней, - попросил тот. - Так мы можем устроить пожар." - "Пусть, -
тряхнула головой Дорис. - Пусть все горит, так им и надо." - "Подожди, не
дергай застежку, это регалия, ты только все порвешь." - "И порву, очень
даже просто." Амелинчук тихонько засмеялся: "Послушай, здесь повернуться
негде. Кругом эти... крупинки знания." - "Мы не будем поворачиваться. Мы
будем осторожны и бережны, правда?.." Они сплавлялись воедино, как медь и
никель сливаются в мельхиор, Тикси проникал в Дорис, а Дорис вовлекала в
себя Тикси, Тикси был Дорис, и Дорис была Тикси. "...сейчас упаду...
падаю... нет, взлетаю... нет, тону..." - "...тебя никуда не отпущу!.."

Планета Дфаанла, переведя дух после нежданных визитеров, утомленно
смежила веки над разноцветными глазенками-озерами, подобрала нежные и
такие беззащитные лапки и снова дремлет подле своего звездного комелька на
эфирной перине. Ей снятся ящеры Имиатазр, которые ненавидят воду и ни за
что не полезут купаться там, где не следует. Зато они любят парить
распростерши кожистые свои крылья на огромной высоте, чтобы видны были
одновременно тысячи и тысячи озер, и чтобы складывались из них причудливые
узоры, с какими ни один калейдоскоп не сравнится.

На галактическом стационаре "Альгораб" вот уже третий человек занят
поисками несуществующего ключа от кристаллотеки. Потому что какой-то
негодяй бог весть зачем запер дверь и не желает в своем прегрешении
сознаться.
За этой дверью, среди россыпей кристаллов, боясь пошевелиться, чтобы
ненароком не растоптать малейшую крупинку знания, обнявшись, без сил
двигаться, без сил разжать переплетенные руки, стоят двое.
- Мы так и будем стоять?
- Пока не умрем. Если это вообще возможно.
- А может быть, пойдем на мой корабль?
- Там когитр. Он будет подслушивать.
- А что у тебя с рукой?
- Это вы меня поранили.
- Когда же?
- Еще там, на планете. Когда вы ушли и бросили меня одну.
- Ты снова потребуешь от меня обращения на "вы"?
- Я от вас ничего не посмею требовать. Только самой малости.
- Что же это за малость?
- Построить дом. Совсем небольшой домик. Два этажа. С палисадником и
пристроем. На любой из обитаемых планет. Для меня и моих с вами детей.
Кстати, как вас зовут?
- А тебя?

УДАР МОЛНИИ

Сдается мне, что вы впервые в нашей стране, и потому законы
гостеприимства, которые у нас в крови, просто обязывают меня за вполне
умеренную плату прийти к вам на помощь.
Только ради бога не глядите, что этот премилый городок, высокопарно
именующий себя столицей свободного государства, кажется похожим на горную
деревушку. Поездка с его окраины до здания парламента займет у вас
немногим меньше времени, чем, скажем, от Версаля до Эйфелевой башни. Это я
заявляю вам как таксист. Правда, некоторые злословы склонны отнести это
обстоятельство на счет восхитительной извилистости наших улочек. Но даже в
этом есть своя ни с чем не сравнимая прелесть, лицо города. Бывал ли я в
Париже? Конечно, тоже шоферил... Ничего хорошего там нет.
Нет, это обманчивое впечатление, никто в это время суток у нас не
спит, а эпидемии не свирепствуют с момента обретения независимости. Дело в
том, что наша столица является самой тихой и спокойной столицей в мире. По
слухам, так же тихо в одном из островных королевств Мальдивского
архипелага. Я в это не верю, папуасы очень шумный народ. Что? На Мальдивах
не живут папуасы? Кой черт, где же им еще жить?!
Впрочем, должен вам заметить, что порой и у нас бывает шумок, если, к
примеру, кто-нибудь приедет на гастроли. Или кому-то взбредет в голову
провести здесь какой ни то матч за звание чемпиона по чему-либо этакому...
Последний раз круговерть была года два назад. Ох, и задали туристы нам
работенки! Вези туда, вези сюда, покажи им Хрустальную пагоду, где ночевал
и молился принц Гаутама до приобщения ко вселенской мудрости - там есть на
что посмотреть, настоятельно рекомендую... покажи им женский монастырь,
ибо наши монашенки - самые смиренные и самые прекрасные женщины в мире...
покажи им, пардон, самый фешенебельный бордель... Нет, не самый
фешенебельный в мире, у вас в Штатах есть и почище. Ах, вы не из Штатов?
Из России?.. Ну, я так сразу и подумал, это же очевидно! Так на чем мы
остановились? Да, а все это оттого, что в нашем государстве самые низкие в
мире налоги на коммерческие спортивные зрелища.
Кто приезжал? Один иностранец, не то из Бельгии, не то из Голландии.
Звали его Дон Мертон, и он считал себя чемпионом мира. Титулов у него и
действительно было как грязи, например - Гроссмейстер Каратэ. Я и сам
немного разбираюсь в этой музыке, по молодости баловался. Согласитесь, что
для таксиста это вещь необходимая, особенно при нынешнем росте
преступности... Нет, у нас пока еще тихо - в нашем славном государстве
самый низкий уровень преступности среди несовершеннолетних в этой части
континента.
Так вот, этот Мертон мог творить чудеса. Я кое-что видел, можете мне
поверить. Из кирпичной кладки на добротном растворе он в момент сделал
груду щебенки. Ударом ноги прогнул двухтавровую балку. Каково?! Выступал
он на Большой арене, однако люди приезжали отовсюду, благо до любого
пограничного пункта можно запросто доехать на велосипеде до исхода дня,
если только вам посчастливится засветло выбраться из столичного лабиринта.
Да еще туристов поднавалило... В общем, арена ломилась от зрителей, а
кассы - от выручки. И все бы прошло как обычно, если бы Мертон не бросил
вызов местным мастерам каратэ. Представляете, он предложил каждый божий
день проводить по три контактных поединка в три раунда, и если хотя бы в
одном за все время гастролей будет ничья - возможности победы над собой он
не допускал, - то весь доход от выступлений Мертон обязуется передать
нашим спортивным федерациям. Что такое контактный поединок? Я знаю, как
это сказать на нашем языке, а по-английски иного названия не придумаю. Это
значит, что боец не обязан сдерживать свои удары, как это принято в
спортивном каратэ. Вообще-то такие поединки запрещены. Настоящий мастер
может запросто убить соперника. А эта дылда Мертон был настоящий мастер,
экстра-супер-люкс. Даже в Японии, говорят, ему удалось уберечь свои
денежки.
Наши ребята откликнулись на вызов, потому что запахло таким доходом,
какой никому и не снился... В общем, троих парней Мертон сильно покалечил,
а одного выбросил ударом ноги в десятый ряд трибун, а это далеко - можете
на досуге убедиться. И все бы мы ему спустили - и то, что он наших увечил,
и что в отеле девчонкам проходу не давал, и что государство наше оскорбил,
утираясь после поединков полотенцем цветов национального флага - кто его
разберет, может, он не нарочно, какое полотенце привез, тем и утирался...
Да только в свободное от тренировок время он заглядывал к боевикам "Черной
фаланги" - слышали, должно быть, о нашей единокровной фашистской сволочи,
- чтобы поднатаскать их немного. И потому на кимоно у него был вышит
черный паук, символ принадлежности к фалангистам. А они в знак
признательности громче всех орали на его представлениях. Черный паук на
кимоно - вот этого нельзя было прощать. Вы, наверное, не знаете, что здесь
вытворяли чернопаучники десять лет назад?..
Только сделать-то мы ничего и не могли. Что тут поделаешь, когда он
рельсы пятками гнет?
Как сейчас помню: все стены оклеены портретами Мертона. Круглая
белобрысая физиономия, в глазах пустота, свинцовый кулак перед грудью, а
на рукаве паук... Идешь по улице и не знаешь, куда глаза деть. Ну, и с
расстройства прибредешь, естественно, в забегаловку. Есть у нас особая
таксистская пивнушка, называется "Багажник". Между нами, понятно, а на
вывеске-то там совсем другое написано... И было это в субботу, сидели мы,
все старые дружки, вместе в армии гудели, вместе баранку вертим столько
лет - хлестали пиво, и ни о чем не хотелось говорить, до того на душе было
гнусно. Через каких-то три дня Мертон уезжал - кажется, в Катманду, и
нечем было ему заплатить за надругательство. Чего мы только не
придумывали: и в правительство петицию написать, и сообща рыло ему
начистить... Но мелким все это казалось, недостойным. Вот кабы на арене
сбить с него спесь!
А хозяин забегаловки, по прозвищу Фужер, тоже свой парень, ходил за
стойкой, сопел и таскал себя за усы. Все вместе это говорило, что он
принимает нашу общую беду близко к сердцу, что вертится у него на языке
кое-что, да сказать никак не решится. Я и подкатил к нему, будто за дозой
пива, тихонько взял за лацкан и спросил вполголоса:
- Что, есть кто-то на примете?
- Дьявол его разберет, - бормочет Фужер, пряча глаза. - Вроде
хлипковат.
- Выкладывай, - выжимаю сцепление. - Тут задета наша с тобой
национальная гордость. Или не тебя эти субчики за ноги подвешивали?
Он и сдался.
- Все, ребята, - командует. - Заведение закрыто. Мотайте отсюда до
вечера.
Дружки-таксисты было возмутились, но видят выражение моего лица и
шустро тянутся к выходу.
- Едем, - говорю я Фужеру. - Мой лимузин к твоим услугам.
Сели мы и поехали. И прикатили на самую что ни на есть окраину, куда
туристов вроде вас никогда и не водят. Припарковались перед обшарпанным
трехэтажным домиком.
- Здесь, - говорит Фужер. - Первый этаж, вторая дверь по коридору
налево.
- А сам что не идешь?
- Стыдно... Он просил меня языком не трепать.
- Ладно, - согласился я. - Оставайся, стереги механизм. Как-нибудь
управимся.
В коридоре меня ждут грязный полумрак и разнообразные запахи, обычное
дело в наших домах, но трудно вообразимое для приезжих, которые дальше
центра не гуляют. Тут тебе и квашеной капустой разит, и крапивным
самогоном, и, пардон, сортиром... Я быстренько нахожу наощупь нужную
дверь, аккуратненько стучу, и от моего стука дверь отворяется сама собой.
Глазам моим является чистенькая комнатка с хорошо промытым
единственным окном, стены оклеены белой бумагой, но это заметно лишь там,
где не стеллажей. А стеллажи, скажу я вам, занимали все пространство от
пола до потолка и были наглухо забиты книгами - старинными такими
фолиантами в черных от времени переплетах. В углу наблюдается маленькая
кроватка, рядом стол, заваленный бумагами, а за столом - хозяин.
- Что нужно? - спрашивает он с неудовольствием.
Я молчу, потому что в этот момент мысленно извлекаю его из-за стола и
ставлю рядышком с Мертоном. От этого сопоставления делается мне жарковато.
Человеку за столом где-то под тридцать, блеклое худое лицо, редкие волосы,
сложение, судя по всему, обычное, как у нас с вами. А фалангистский
прихвостень Мертон - это сто двадцать килограммов чистой свинины на два
метра, все обтянуто белой атласной кожей без признаков недоедания. И еще я
поглядел на руки этого человека, что покойно лежали поверх бумажек. Вы,
наверное, догадываетесь, что я мечтал увидеть - у мастеров каратэ кулаки
отбиты постоянными тренировками, как булыжники. А у хозяина этой комнаты
длинные костлявые пальцы, заляпаны чернилами... В общем, типичный домосед
и книжник.
- Похоже, я не по адресу, - бормочу я и пячусь к выходу, вспоминая
побольше ругательств для Фужера. - Мне нужен был тот, кто жил здесь
прежде.
- В этой конуре я живу с момента постройки дома, - говорит хозяин. -
Так что выкладывайте все начистоту, и поживее.
Ну, я решил, что отступить всегда успею, и потому двинул в атаку.
Топаю вплотную к столу, придвигаю случившийся поблизости табурет и
усаживаюсь.
- Что же это делается? - начинаю без предисловий. - Если всякая
погань будет ноги вытирать о нашу национальную гордость, и впрямь лучше в
Штаты мотануть, от стыда подальше!
- Вы о чем? - изумляется он, подбирая отпавшую от неожиданности
челюсть.
- Да все о Мертоне, будь он неладен. Ведь что творит! - Ах, об этом
мальчике... - протянул он.
"Хорош мальчик", - думаю я, одновременно продолжая кипятиться и
расписывать ему художества чертова гастролера.
- Непорядок, - говорит книжник без особого интереса. - Это он
увлекся. Однако, трудно ждать чего-то иного от человека, развращенного
рекламой и дешевой популярностью. Не огорчайтесь, уважаемый, эстрадные
идолы ведут себя не лучше, хотя я что-то не припоминаю, чтобы ко мне
приходили на них жаловаться.
- Так ведь паук! - кричу я. - Паук у него на рукаве нашит!
И тут его словно подменили. Только что на лице было выражение
ленивого безразличия, и вдруг словно забрало опустили. Каменная маска и
глаза-бойницы.
- Это он зря, - цедит он сквозь зубы. - Черный паук - это, если мне
память не изменяет, фалангисты? Так нельзя...
Вылезает он из-за стола и давай ходить по комнате, горбясь и теребя
себя за подбородок.
- Знаете, что я вам посоветую? - объявляет он, досыта нагулявшись. -
Напишите петицию, соберите подписи и направьте в парламент. И его вышлют
по политическим мотивам, у нас ведь официально запрещена пропаганда всяких
ультра.
- Петицию? - спрашиваю я. - Толку от нее! Кое-кто ему в правительстве
за это спасибо скажет, а он и вовсе распустит хвост: мол, не совладали в
бою, так решили бумажками одолеть. А вот если бы ему рыло здесь начистили
при двадцати тысячах очевидцев, морду его паучью...
- Так, - говорит хозяин с раздражением. - Это вас ко мне, конечно же,
дядюшка подослал, болтун несусветный.
Тут дверь настежь распахивается, и вваливается Фужер, весь багровый
от гнева.
- Я тебе дам болтуна! - ревет он с порога. - Кто тебя, сопляка, в
соплячестве твоем на руках нянчил, на горшок сажал, сопли утирал, когда
родители твои смылись в Австралию и сгинули там? Забыл уже?! Память у вас
больно коротка, у сопляков сопливых!..
- Но я же просил... - бормочет хозяин, а сам не знает, куда от стыда
деться.
Но Фужер разошелся не на шутку.
- Накостылять бы тебе по шее, и все дела, за то, что я на тебя
последние гроши тратил, от родных детей отрывал!..
- Тихо, братцы! - ору я громче всех. - Давайте о Мертоне.
Фужер мигом успокоился, сел на краешек кровати. А хозяин снова
забегал по комнате.
- Надо, конечно, этому малышу было бы вправить мозги, - приговаривает
на ходу. - Но дойди эта история до военного ведомства, они же в лепешку
расшибутся, а добудут у меня нужные им сведения. А не добудут, так просто
уничтожат, чтобы никому не досталось. И меня уничтожат, и вас, дядюшка, и
вас, - кивает мне, - за компанию.
- Мне это вроде бы ни к чему, - ввинчиваю я со значением, хотя и ни
сатаны не понимаю.
- А если слухи уйдут за океан? - волнуется книжник. - И не того я
боюсь, что всех нас в труху изотрут, хотя и это неприятно. А того, что
какой-нибудь головастый спец из разведки в конце концов разберет, что к
чему...
Фужер с кислой миной кивает своей лакированной лысиной, будто
сувенирный болванчик, а мне надоело, что я ничего разобрать в их
переживаниях не могу:
- О чем, собственно, речь?
Хозяин тормозит на полдороге, закусывает язык и в полном недоумении
глядит на Фужера:
- Вы что же - не посвятили его в подробности?! Фужер сконфуженно
хмыкает.
- Лихо! - усмехается хозяин. - Знай вы всю правду, ни за что бы не
поперлись ко мне... Я никакой не супермастер каратэ. Я всего лишь историк.
Пишу монографию о памятниках древней философской мысли. Все это, - он
обводит широким жестом горы книг, - собрано мной в поездках по стране.
Старинные рукописи, цены им нет. Там есть знания, которые все еще
недоступны нашему разуму...
- Изумительно, - поддакиваю. - Только Мертону плевать на нашу богатую
культуру, он же бетонные плиты ладонью крошит!
- Да баловство это, - ворчит хозяин и делает паузу. Будто
раздумывает, нужно ли ему продолжать или забыть-таки про родственные
чувства и выставить нас обоих за дверь. - Шалости это по сравнению с тем,
что умели наши предки. В общем... Однажды мне попал на глаза древний
манускрипт "Искусство быть молнией разящей", предположительно датированный
десятым веком нашей эры... Никогда, ни в одной монографии я даже не
упомяну о том, что он существует.
- Почему? - спрашиваю я, затаив дыхание.
- Потому что там содержится описание комплекса упражнений,
увеличивающих... как бы вам это сказать?.. реактивность организма. Словом,
человек после нескольких пустяшных телодвижений обретает способность
двигаться намного быстрее обычного.
- Во сколько же раз?
- Не знаю. В десять, в двадцать. Может быть, в сто. Наши предки
использовали это знание для отражения набегов завоевателей. Они
становились людьми-молниями, неуязвимыми для любого оружия, разящими
внезапно и безжалостно.
- Откуда вы знаете, что это не сказка?
- Откуда, откуда... Я испытал это на себе. Вон дядюшка видел, на что
это похоже.
Фужер кивает головой еще живее.
- Там нет ничего заумного, - с горечью говорит хозяин. - Не
какие-нибудь йоговские асаны. Искусство быть молнией доступно даже
младенцу, вот что страшно... - и тут его словно прорвало: - Наши праотцы
умели все, что за деньги вытворяет перед вами Мертон, и даже больше!
Попробуйте вообразить схватку двух молний! Конечно, не могло быть и речи о
той высочайшей культуре движений, что присуща каратэ, дзюдо и прочим
современным единоборствам, которые формировались и оттачивались веками.
Наше военное искусство заглохло едва ли не полтысячи лет назад, и трудно
сказать, хорошо это или плохо. Оно могло бы оказать такое воздействие на
всю человеческую цивилизацию, что я даже не рискую об этом задумываться...
Ведь любое прикосновение человека-молнии убивало! Это все равно, что вас
ненароком заденет на взлете сверхзвуковой лайнер!
Что, теперь и вам стало ясно, чего он так опасался, этот книгочей? Да
попади его открытие в руки военных - наших ли, союзников ли - и они
заполучили бы абсолютное оружие, чистое и неотразимое. Диверсант,
движущийся со скоростью мысли. Солдат, опережающий пулю. Сапер,
обезвреживающий мину до того, как она коснулась земли... По-моему, нет
ничего поганее, чем дарить военным новую игрушку. Вы согласны? То-то...
Но с другой стороны: если бы человек сам по себе стал оружием, так,
быть может, мы не придумали бы этих жутких бомб? Остановились бы,
одумались, зареклись бы навсегда воевать. Или, если уж никак не истребить
человеку в себе эту страсть к убийствам, извели бы друг дружку еще в
десятом веке. Прямо так - голыми руками. Но не поганили бы весь остальной
мир всякой там радиацией! Чтобы зверье невинное жило себе да радовалось, и
не вспоминало даже о том, что ходил когда-то по земле человек!
Запоздало это искусство, сильно запоздало. Изменить что-нибудь к
лучшему оно уже не могло, а сильнее того навредить - это запросто...
- Господи, владыка наш и спаситель, - ужаснулся я в тот миг. - И вы
не уничтожили эту книжонку, не сожгли ее в тот же час?! - а сам шарю
глазами по комнате, по черными переплетам и свиткам на стеллажах.
- Нет, - отвечает он. - Я оставил ее там, где нашел. Пусть лежит еще
века, не для нас она сегодняшних. Только перелистал от корки до корки, у
меня память фотографическая.
Я встаю, кланяюсь и, как честный человек, собираюсь уходить. Но Фужер
продолжает сидеть на своем месте, как приклепанный!
- Как там ваш театрик? - спрашивает он с самым невинным интересом. -
Процветает?
- Вполне, - говорит хозяин слегка удивленно. - Но я оставил труппу.
Годы не те, да и времени не достает ни на что.
- Какой там еще театрик? - уже от дверей интересуюсь я. - Так,
пустяки, - поясняет хозяин. - Мы ставим на любительской сцене старинные
пьесы в классическом национальном стиле. Народу нравится...
- Еще бы! - с воодушевлением подхватывает Фужер. - Помню, как ты
играл монаха, животики надорвешь!
- Ну-ну, - говорит хозяин медленно. - Такого хитреца, как вы,
почтенный дядюшка, поискать. Только пустой это номер. Я же ничего не
смыслю в каратэ.
- А тебе и не надо! - машет руками Фужер. - Твое дело маленькое:
выйти, поклониться и трахнуть Мертона по сопатке. Каратэ - дело нехитрое,
верно я говорю? - это он уже ко мне.
- Нехитрое, - отвечаю я. - Некоторые господа занимаются этой
пустяковиной двадцать лет по восемь часов ежедневно, и все без толку.
- Не знаю, не знаю, - напевает Фужер, - но лично я из всей нынешней
болтовни запомнил две вещи: что каждое касание человека-молнии убивает, и
еще что-то про фотографическую память, - с этими словами он вытаскивает из
кармана пузатенький томик в яркой обложке и посылает его на стол, хозяину
под нос. - А нам никого убивать не надо. Убийство - грех великий. Нам
только мозги кой-кому на место вправить...
Что вы думаете он ему подсунул? Иллюстрированное руководство для
занятий каратэ! Хозяин полистал ее без особого энтузиазма и отложил.
- Ладно, - говорит он сердито. - Ритуалы здесь описаны, что там и
как. Схожу еще куда-нибудь, взгляну на тренировки. Национальный престиж -
дело серьезное... Вот если бы древняя наша философия сейчас кому-нибудь
понадобилась так же, как боевое искусство - не знаю, что бы я для того
человека не сделал!
Спустя несколько минут выходим мы с Фужером из затхлого помещения на
свежий воздух. Закурили.
- Про паука ему сказал? - спрашивает меня Фужер. - Прямо с порога!
- Правильно. Тут ты его и поддел. У него с фалангистами еще со времен
студенчества имеются личные счеты. Помнишь, как они университетскую
библиотеку пожгли?
Обычно я быстро соображаю, что к чему, таксистская работа такая, а
тут словно затмение нашло - никак не могу понять, о чем все время шла
речь, и до чего же мы договорились. Поэтому я с наивным видом интересуюсь:
- Послушай, старина, он что, и впрямь собрался задать вздрючку
Мертону?
- Кто их разберет, этих ученых, - ухмыляется тот. - Может, и
собрался. Но раззадорили мы его не на шутку. В таком деле главное -
подпустить перцу в одно место, как ты полагаешь?
- Согласен. А что он там загибал насчет фотографий?
- Фотографическая память, - поясняет Фужер. - Один раз поглядел - на
всю жизнь запомнил. Как сфотографировал. Вот он полистает мой презент, к
настоящим мастерам прогуляется и станет большим специалистом по мордобою
ногами. Экстрасупер-люкс, как ты выражаешься.
- Пока он будет припоминать, как делается простой "ооцуки", - говорю
я недоверчиво, - Мертон вобьет его в землю по самые уши.
- Вряд ли, - отвечает Фужер, попыхивая сигареткой. - Думаю, прежде
чем Мертон хотя бы пошевелится, мой парень успеет и вспомнить, и сделать
этот твой "оо-цуки" как положено, и даже подремать чуток, покуда Мертон
будет считать собственные кувырки.
Истекает день, другой... Мертон калечит еще одного сумасброда,
профессионального борца весом под двести килограммов, выбивает пыль из
нескольких ребят в белых кимоно с черными поясами. И по всему видать, что
нет для него большего удовольствия. Страшный он был все же боец.
В последний день арена трещала от наплыва желающих увидеть прощальное
выступление Гроссмейстера Каратэ. И каждый втайне, на самом донышке души,
надеялся, что отыщется в нашей великой стране хотя бы кто-нибудь способный
после первого раунда уйти с арены своим ногами. Мертон по обыкновению
своему дробил кирпичную кладку, ломал бетонные плиты и стопки черепицы,
все чин чином...
А сцепиться с ним в этот последний день пожелал один лишь человек.
Странствующий монах, случайно заглянувший в нашу гостеприимную столицу по
пути из одного монастыря в другой в поисках вселенской мудрости.
Фужера в этот вечер не было в зале - накануне в его заведении
состоялась маленькая поножовщина, и у него возникли проблемы с полицией. К
тому же, сдается мне, он боялся-таки увидеть, как из его задумки выйдет
натуральный пшик, а из его любимого племянника сделают рубленый шницель...
Так уж вышло, что первым таксомотором, подвернувшимся нашему монаху
по пути на арену, оказался именно мой. И я с полным моим почтением подвез
приобщенного к тайнам небес до самого входа, выскочил из кабины раньше
него и с поклонами открыл ему дверцу. Монах, не глядя в мою сторону,
подошел к полицейским, что-то им бросил через плечо, и те чуть ли не за
руки впихнули меня в эту ревущую тысячами голосов коробку следом за моим
пассажиром. Я поупирался для приличия: мол, день еще не закончен, мне бы
деньжат подзаработать... Но те, здоровенные буйволы, ни в какую. Сказано -
сопровождать до арены, и хоть тресни!
Довел я монаха до кулис, пристроился там. Таращусь на происходящее в
дырочку, а сам трясусь, как паралитик.
Мертон стоял в центре татами, сложив руки на груди. В белом кимоно с
черным пауком на рукаве, перетянутый широким красным поясом, огромный
фалангистский жеребец. В этот миг он казался мне, да и всем, кто сидел на
трибунах, и в самом деле непобедимым. Непреодолимой злой силой. Стихией.
Я оглянулся на своего монаха, о котором, кажется, все и забыли. А он
укрылся в тени, присел на корточки и чуть ли не поклоны бьет. Лицо мирное,
потустороннее какое-то... Увидел меня и словно опомнился. И тихонько мне
шепотом:
- Вы не смотрите на меня. Ни к чему это вам. А я ему тем же манером
отвечаю:
- Что же мне, на того носорога прикажете смотреть?
- Это как угодно. А от меня отвернитесь. Зачем вам знать лишнее? Да и
меня задерживаете...
Тогда только я понял, что вовсе не скромничает он по бог весть какому
поводу, а тайну хочет уберечь. На тот случай, о котором он говорил там, в
своей конуре. Если вдруг нас всех трясти начнут да душу из нас вынимать за
то страшное знание, что покуда один только он хранит. Чтобы, значит, не о
чем было мне пробалтываться, когда, не приведи господь, на меня так
нажмут, что я готов буду сознаться в чем угодно.
А за себя он вроде как бы и спокоен.
- Ладно, - говорю. - И впрямь не для моих мозгов эта штука. Только
ты, парень, не подведи.
Трибуны уже начали пошумливать, засвистели. Заскучал народ, зрелище
ему подавай...
И тогда к ним вышел человек среднего роста, заурядного телосложения,
в черном потрепанном халатишке с капюшоном. Отложил в сторону длинный
монашеский посох, скинул сбитые в странствиях сандалии. Потуже затянул
веревку из шерсти яка, что была ему вместо пояса. Поискал глазами Мертона,
словно бы не приметил сразу. И слегка так поклонился ему. Как равному.
Хотя над нашими головами уже много лет крутятся спутники, а в горах
со дня на день запустят атомную электростанцию, мы не смеемся над своими
монахами. Но одно дело видеть его на улице возле монастыря, и совсем
другое - посреди спортивной арены, в перекрестье прожекторов. И поэтому по
рядам зрителей прокатился конфузливый смешок, и даже Мертон переступил с
ноги на ногу и недоуменно покосился на судей: дескать, кого же вы мне это
подсунули?! Только нашему монаху все было нипочем. Стоял себе спокойно,
невозмутимо и таращился по сторонам, будто тысячи эти сумасшедшие не на
него собрались сюда посмотреть, а исключительно для того, чтобы он
отвлекся от возвышенных размышлений, за ними наблюдая.
А потом судья развел противников и дал команду к началу боя. В этот
момент нашему священнослужителю вздумалось почесаться, что он и проделал с
большим наслаждением. И это окончательно убедило всех, включая Мертона,
что на арену вышел самоубийца. Впрочем, вряд ли Мертон задумал что-то
серьезное: наверняка его предупредили, что в нашей стране монаха лучше
пощадить. Лупить, стало быть, но не в полную силу. Поэтому Гроссмейстер
терпеливо дождался, когда у соперника прошел зуд, и лишь тогда быстро
двинулся вперед. Он с ходу нанес обходной удар ногой, "маваси",
намереваясь разом покончить с этим балаганом. Затрещало белое кимоно,
ветерок пронесся над ареной... Я зажмурился.
Но чудаковатого монаха не оказалось в том месте, куда пришелся удар.
Он возник немного в стороне от места схватки, все такой же спокойный,
задумчивый, до предела углубленный в себя. И только я догадывался, что все
это время он старательно шелестел страницами учебника по каратэ в своей
невероятной памяти.
Мертон развернулся к нему. На мгновение замер. Словно ловил его в
перекрестье прицела своими стеклянными глазами. А потом тело его
взорвалось одним движением, рука пошла от плеча, как ракета из пусковой
шахты - с той же силой и скоростью. И будто бы даже грохот прокатился над
ареной от этого страшного удара... Между тем, как его противник, не меняя
позы, очутился в трех шагах за его спиной. Я уверен, что многим искренне
захотелось протереть глаза. В том числе и Мертону.
Гроссмейстер немедля выстрелил длинным "цуки" - это основной удар в
каратэ, если вы знаете... Тут они впервые вошли в контакт, потому что
монах добрался до нужной страницы, прочитал, что там пишут умные люди, и
попробовал заблокировать атаку. Но слегка ошибся и сделал это не так, как
обычно принято в каратэ, то есть в направлении движения атакующего - с
тем, чтобы использовать его же собственную силу. Вместо этого он поставил
Мертону встречный блок против движения его руки, и этот конь, играючи
ломавший бетонные плиты, с криком боли схватился за предплечье. Врачи по
краям арены вскинулись, не сразу сообразив, к кому же спешить, но судья
остановил их: Мертон не просил о помощи. Он был потрясен, но не напуган.
Он просто не умел пугаться, не был приучен, потому что еще не встречал
равного себе. Не знал он, что по неведению сцепился с древним
человеком-молнией, непобедимым воином нашей земли, одним из тех, кто века
назад отражал набеги всяких там кочевников и самураев, кто долбил в хвост
и в гриву всех рвавшихся в наши горы, кто пришиб фалангистов десять лет
назад, когда им захотелось власти и крови!.. Одним словом, вы понимаете,
что я тогда переживал.
Пока Мертон приходил в чувство, монах стоял в двух шагах напротив
него и ждал. И вся Большая арена ждала, замерла на вздохе, не веря
собственным глазам.
Потом Гроссмейстер принял боевую стойку и двинулся вперед, хотя в нем
ощущалась громадная неуверенность. Должно быть, только теперь он испытал
нужду собрать воедино всю свою силу, мастерство и злость, чтобы победить.
И уж, разумеется, начисто забыл обо всех увещеваниях насчет вежливого
обращения с местными священнослужителями.
Тут все и закончилось.
Монах ударил его - быть может, один раз, быть может - все сто. Никто
не видел удара, а на рапиде, который накрутили почуявшие сенсацию
хроникеры, картинка оказалась смазанной. В одном я абсолютно уверен: он
бил не кончиками пальцев, как большие мастера, а кулаком. Книжка-то была
для начинающих, там на каждой странице призывы: берегите пальцы да
берегите пальцы... Думаю, что пальцами он попросту пробил бы Мертона
насквозь, как гнилую тыкву. Но и без того половина зрителей клялась и
божилась, будто они видели, как его кулак вышел из спины Гроссмейстера...
Что ни говорите, а Мертон был великим бойцом, пусть даже и скотиной
редкостной. Он сумел подняться после этого удара, хотя наверняка
чувствовал себя так, словно в него врезался танк. Он выпрямился, но уже
был не в состоянии даже закрыться, его руки висели плетьми, колени
подламывались.
И тогда монах протянул руку, ухватил Мертона за рукав с нашитым
черным пауком и дернул на себя. Рукав оторвался, монах отбросил его прочь
и, отходя, наступил босыми пятками. Будто гадину растоптал. А отходил он
потому, что Мертон, не в силах устоять от рывка, валился на татами ничком.
Полагаю, вы догадываетесь, что происходило на трибунах. Скажу только,
что снесли и сравняли с землей центральные ворота, в которых били
подвернувшихся фалангистов и вступившуюся за них полицию. И до сих пор,
кстати, не отстроили. Сам я того не видел, но дружки говорят, что давно
так душу не отводили!.. Нашего монашка сгоряча хотели объявить святым, да
разыскать не смогли: под шумок сгинул. Вместе с одним таксистом...
Остались лишь посох и сандалии. Между прочим, вы можете их видеть в нашем
музее спортивной славы при Большой арене.
Вообразите себе: едем это мы с вами по тихим извилистым улочкам
маленькой столицы крохотного государства, а где-то на окраине, в затхлой
комнатушке, доверху заваленной книгами, за письменным столом сидит
человек, обладающий секретом невероятного могущества. Он мог бы иметь
деньги и власть, если бы захотел, но он просто сидит и пишет. Потому что
деньги, конечно, неплохая штука, но они не главное в этой жизни. Да и во
всех последующих воплощениях. Совсем не главное... Так что пусть он сидит
себе и пишет, а мы тем временем подъедем к самому шикарному столичному
отелю. Только не пугайтесь его внешнего вида, внутри он гораздо
привлекательнее. Настоящий экстра-супер-люкс.
Почему я не побоялся вам все это рассказать? Ну что вы, разве я похож
на сумасшедшего... Я же отлично знаю, что у вас там тоже не любят черных
пауков.

РОМАН ВЕКА

За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается,
пришла ночь. И она промелькнула так же мимолетно, чтобы уступить место
рассвету.
Как и вчера, как и месяц назад.
Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью.
Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе.
Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он
подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью
было плодоношение. Для Рагозина - его роман.
Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до
голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не
вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а
убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки
листов бумаги исписанной.
Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел
холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось,
не работалось, и Рагозин впервые за последние дни вышел на улицу за
продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за
стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому
асфальту выдуманного Рагозиным города, прятались под зонтами, поднимали
воротники и кляли непогоду.
Так вот, ночь уступила место рассвету. Рагозин дописал последнюю
фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском
потянулся.
И понял, что создал гениальное произведение. По-настоящему
гениальное, без дураков.
Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он
гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефонной
трубке, которую время обметало пыльным налетом, и набрал номер квартиры
ближайшего друга, первого своего критика.
- У меня тут образовалось кое-что, - сказал он нарочито небрежно. -
Не оценишь ли?
После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя
рагозинской кухоньке, рассосали два кофейничка и поболтали обо всякой
ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Рагозин слонялся по комнате,
не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза
глядят. Вечер он скоротал в кинотеатре, где просмотрел какой-то пустяшный
индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Творимые по ходу
действия нелепицы его не занимали. Рагозин думал о том, что его роман
непременно будет экранизирован. Что воплотить свой замысел он дозволит
Никите Михалкову, не больше и не меньше. Ну в самом предельном случае -
Лопушанскому.
Домой Рагозин пришел умиротворенный. И вскоре заснул. Зазвонил
телефон.

Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А
потом сказал, что роман Рагозина гениален. Что он выше всякой критики, что
само имя Рагозина войдет в анналы человеческой письменности если не
впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имени
Маркеса. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых
русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не
прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив
быть другом такого человека, как Рагозин, и только благодаря этому
претендовать на какое-никакое, а место в истории.
Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему
человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо
умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего
блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к
ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток
шедевров. Даже не напишет - а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая
к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин
ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю
эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его
святая обязанность перед будущим.
Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку
огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы,
захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при
помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая
одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина
по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу
раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих
привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время
занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только
заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди... К
вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились,
забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и
никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных
удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже
подносить Рагозину карандаши и бегать в магазин за сигаретами. Староста
кружка, личный рагозинский враг, принес влажную от слез рукопись и сам пал
Рагозину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность,
какую ему, видно, не изжить до конца дней своих... Рагозин утешал его как
мог, но результата не добился. Рыдающий староста ушел в ночь, и только
спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за
суицидальную попытку - случайные прохожие буквально выцарапали его из-под
колес товарного состава.
Ночью о романе Рагозина заговорил "вражий голос", правда - не без
своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на советское
книгоиздание.
Все происходящее виделось Рагозину в каком-то сверкающем тумане. Он
жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с
фантастическими, немыслимыми доселе событиями.
- Старик! - звонили ему малознакомые или полузабытые. - Читал,
читал... Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не
изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях... Ты
куда его? В "Новый мир" или "Наш современник"?..
Рагозин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище
определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо
решил: только не в журнал! Урежут, пригладят, кое-где допишут - с ним
такое приключалось... Рагозин был патриотом родного города и,
соответственно, родного издательства, где ни разу еще не публиковался и
даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком
из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков,
зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные,
благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества
Мысли Начертанной...
Телефон тарахтел не умолкая, будто его прохватила какая-то особая
телефонная лихорадка.
- Миша, - услышал Рагозин этот размывшийся в памяти за сотворением
романа, а когда-то любимый, до боли, до сердечной колоты пронизывавший все
его существо голос. - Я прочла. Ты победил. Я глупая, мелкая, недоразвитая
поденка. Я действительно никогда тебя не ценила. Сейчас уже ничего не
вернуть, не исправить, что сказано - то сделано, и все же я хочу, чтобы ты
знал... Ты был прав. Человек не может разделиться сам на себя. Либо он
творец, либо глава семьи. Добытчик, охотник на мамонтов... Как все это
недостойно тебя! Слышишь? Да, многое поругано, многое утрачено, и все
же... Скажи только слово - и я вернусь. Ты меня понял, Миша?..
Рагозин молчал, глотая слезы. У него теперь постоянно глаза были на
мокром месте.
Наиболее невероятное, как правило, накатывало по утрам. - Энск? -
спросила взволнованная телефонистка. - Ответьте Нью-Йорку!
- Какому Нью-Йорку?! - опешил Рагозин спросонья.
- Какому, какому... У нас один Нью-Йорк, столица Америки.
Рагозин не успел возразить, что столицей Америки был другой город,
как в трубке заговорили сразу двое. Один - на невнятном английском, из
которого Рагозин, несмотря на спецшколу, ни хрена не понимал, а другой -
на недурном русском, хотя и со странным, неуловимым акцентом.
- Мистер Рагозин, с вами говорит писатель Артур Хейли. Он только что
прочел ваш роман в компьютерном переводе и сожалеет, что не знает вашего
языка и не разбирает вашего почерка. Вероятно, многое при машинном
переводе было утрачено, хотя в отдельных местах даже компьютер ничего не
смог исказить...
- Как к вам попал мой роман?! - возопил Рагозин, памятуя о каких-то
возможных в этой связи неприятностях.
- О, это отдельный вопрос, который нам не хотелось бы обсуждать по
телефону... Во всяком случае, мы уважаем ваши законы, чтим Всемирную
конвенцию об авторских правах и не собираемся публиковать ваш прекрасный
роман в обход вашего согласия.
- Марвеллес, уандерфул!.. - подтвердил мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли предлагает вам свое содействие в
скорейшем издании вашего прекрасного романа в его, мистера Хейли, переводе
и просит вашего разрешения на переговоры с вашим литературным агентом...
У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы
разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую
тему.
- Спасибо мистеру Хейли, - сказал он. - Но есть загвоздочка... Дело в
том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше
издательство.
- Ф-факед совьет паблишерз!.. - взвыл мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли не понимает, разве ваши издатели еще
не предложили вам достойных условий публикации?
- Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил...
- Мистер Хейли не понимает, чем же занимается ваш литературный
агент...
Рагозин еле отшил настырных империалистов. Подобными звонками "из-за
бугра" ему больше не досаждали. Видимо, мистер Хейли - фамилия была явно
знакомая, хотя Рагозин мог поклясться, что ничего ею подписанного не
читал, - оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального
русского.
"А и в самом деле, чего я тяну?" - подумал Рагозин. Он собрал
душевные силы и, угробив на то всю субботу, сдал скопившиеся на кухне
бутылки из-под минералки и лимонада. Потом снес в закуп кой-какую лежалую
беллетристику и на толчке спустил траченного жучком Пикуля первому
подвернувшемуся книголюбу за червонец. Вырученные деньги он отдал знакомой
машинистке, и та с неохотой приняла его рукопись на перепечатку, посулив
вернуть не раньше, чем через месяц - работой завалили... Однако же спустя
сутки она уже переминалась с ноги на ногу на пороге рагозинской квартиры,
в одной руке держа авоську с пухлыми картонными папками, а в другой комкая
червонцы и рублевки. Ее глаза были увлажнены. Еще не было сказано ни
слова, а Рагозин прослезился тоже. Она отказывалась брать за это
наслаждение деньги, потому что таким не торгуют. Она готова была для
Рагозина на все, и от крайностей ее удерживал только возраст. Она
благодарила его за то чистое, светлое, высокое, к чему он великодушно
позволил ей прикоснуться. Во имя этого она совершила невозможное, почти
подвиг: перепечатала все за одну ночь, побив официальные рекорды
скорописи. Отныне она иначе смотрит на жизнь, роман открыл ей глаза на
себя и на мир, она только что выгнала прочь сожителя-пьяницу, а сразу от
Рагозина идет в детский дом усыновить или, там, удочерить, как получится,
какого-нибудь ребеночка, потому что ее душа переполнена любовью к людям, и
если этой любовью не поделиться, то можно умереть. На месте, от разрыва
души. Она ушла, а Рагозин долго еще стоял на замызганном коврике в
прихожей, в обнимку с авоськой, с дензнаками в кулаке, и тупо глядел на то
место, где только что была эта недавно склочная, вредная и жадная баба. Он
уже совсем ничего не понимал.
Так или иначе, не оставалось более никаких видимых препятствий к
тому, чтобы отнести рукопись в издательство. Рагозин как смог отутюжил
брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил
щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его
детище от всеобщего, планетарного признания.
Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.
В одной из комнат на Рагозина долго и молча смотрели, как на выходца
с того света. Создавалось впечатление, что люди, обитавшие там, не
понимали обращенной к ним речи. Они слушали Рагозина и по-прежнему
бессловесно переглядывались между собой, и в их затравленных взорах
читался один немой вопрос: что этому человеку от нас нужно, почему он
здесь, почему не уйдет и не оставит нас в покое?! Не добившись от
сидельцев в таинственной комнате ни единого связного звукосочетания, кроме
нелепых мычаний и всхрюкиваний, Рагозин потрясенно вышел в коридор и уже
там прочел на дверной табличке надпись: "Бухгалтерия". Постановив для себя
прежде читать надписи, а уж потом травмировать занятых людей глупыми
домогательствами, Рагозин медленно двинулся по устланному ковровой
дорожкой коридору. В некоторых комнатах он вообще не находил никого.
Табличка "Отдел художественной прозы" показалась ему наиболее
притягательной. Он воспрянул духом, расправил плечи, прочистил горло и
потянул за дверную ручку. Но дверь, обитая черным дерматином, не
поддалась. Озадаченный Рагозин подергал еще и только после пятой попытки,
когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку
бумажный листок с корявой почеркушкой: "Отдел закрыт - все ушли на
свеклу".
Это был удар. Рагозин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто
рыба, которую дрессируют жить на суше. Ему хотелось рычать от досады. Но
до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Рагозину вернулась способность
трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился. Во-первых, с
чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями, что
его визит важнее, чем свекла для города, что эта ковровая дорожка
раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и
потому ее не жаль топтать круглогодично, подарят еще? Во-вторых, свекла -
это не навечно, ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и
погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной
кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял никого
дергать свеклу в сорокаградусные морозы, какими славилась зима в Энске.
Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы,
и уж тогда-то Рагозин осчастливит их своим опусом. А в-третьих...
Что там будет в-третьих, Рагозин додумать не успел, ибо за черной
дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На
пороге стояла очень худая, изможденная девушка в бежевом свитере и
затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в
руке пребывала грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор
молча смотрели друг на дружку. Потом девушка переместила взгляд на
рагозинскую авоську, отягощенную двумя экземплярами романа, а Рагозин в
свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему
при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на
подоконниках, на полу - всюду громоздились десятки, сотни, горы картонных
папок. Точно таких же, как и у него в авоське.
- Что у вас? - печально спросила девушка. - Роман, - жалко промямлил
Рагозин.
- "Война и мир"? - осведомилась девушка серьезно. - В четырех книгах?
- В трех, - пробормотал деморализованный Рагозин. - Так, - сказала
девушка и закашлялась.
Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом,
сморкалась и вытирала слезы, Рагозин думал только о том, что он
законченный негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может
быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.
- Вы член литкружка? - спросила девушка задушенным голосом.
- Н-н-да...
- Отзыв есть? - Д-д-нет...
- У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть
обсуждено на литкружке. Впрочем, вы можете пустить все это, - она
крутанула джезвой, повторив ею бесформенные очертания авоськи, -
самотеком. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к
самотеку у нас несколько особое отношение... Что, станете ждать?
Рагозин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение
плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную
трубку.
- Пал Саныч? - спросила она. - Тут один из ваших воробушков берет нас
приступом...
Рагозин похолодел. Она разговаривала с руководителем кружка,
настоящим, подлинным писателем, человеком, которого Рагозин глубоко и
безусловно уважал. И то, что он сунулся в издательство, минуя Пал Саныча,
сейчас представилось ему не очень-то красивым.
- Как фамилия? - спросила его девушка, не отнимая трубки от уха.
- Рагозин...
- Некто Рагозин, - сказала девушка невидимому Пал Санычу. - Да, да,
полная авоська. В трех книгах... Как, как?.. Ага... ага... Даже вот как? -
она покосилась в сторону помертвевшего Рагозина огромным сквозь многие
диоптрии блекло-зеленым глазом. - Ага... ага... Ясно...
Девушка положила трубку. Постояла, молча разглядывая завалы
манускриптов у стен. С трудом влезла в карман узких джинсов и выгребла
оттуда сплющенную пачку сигарет. Закурила, по-прежнему глядя куда угодно,
только не на Рагозина. Поперхнулась, пережила еще один приступ, не
переставая курить. Рагозин внезапно поймал себя на том, что медленно, по
миллиметрику, пятится прочь.
- Давайте, - вдруг сказала девушка.
- К-как... что... - забормотал Рагозин, но тут же опомнился и спросил
почти с достоинством: - Куда сложить?
- Вот сюда, - девушка сдвинула в сторону нагромождения почему-то
изорванных в клочья книг на одном из столов. - Наутро вернется зав, пусть
решает...
Но что там будет решать отсутствующий зав, осталось загадкой. Рагозин
поспешно вывалил все шесть папок и ударился в паническое бегство. Уже на
улице он остановился и, переведя дух, вдруг отчетливо осознал, что никогда
еще в жизни ему не было так страшно!
Явиться самому, своими ногами, в святая святых каждого пишущего, в
издательство, принести рукопись и препоручить судьбу ее попечению живого
редактора!.. Нет, Рагозин не почитал себя за молокососа в литературе. С
десяток рассказов и миниатюр, что ему в разное время удалось пристроить в
отраслевых газетах и даже в журнале "Советское енотоводство", о чем-то да
свидетельствовали. Но одно дело прийти на почту с тонкой, перегнутой
пополам и заранее запечатанной в большой конверт писулькой, уплатить
сколько положено безразличной женщине в грязном халате за стеклянным
барьером и с глаз долой, из сердца вон. И совсем другое - явиться самому,
своими ногами, и т.д., и т.п.
Но дело было сделано. Рагозин испытал небывалое облегчение. Так,
должно быть, чувствует себя роженица, заслышав крик новорожденного. Он
брел пешком через весь город, сверху его мочил мелкий дождишко, снизу
облизывала раскисшая глина, и все это не имело никакого отношения к тому
миру, в котором он сейчас обитал.
Если снова прибегнуть к акушерским аналогиям, Рагозин внезапно ощутил
под сердцем толчки нарождающегося ребенка. В нем из ничего, из пустоты и
небытия, возникал новый замысел. Вот это и впрямь был хрустальный замок.
Без подделки, без подмены тончайшего, чистейшей воды хрусталя дешевыми
стразами. Он рос в Рагозине по стеночке, по комнатке. Но до завершения
было еще ох как далеко!
Рагозин дошел до своего лучшего друга, и тот оказался дома. Он был не
один, а с любимой женщиной, которая покуда мирилась со статусом очередной
любовницы, но в перспективе с неизбежностью должна была стать очередной же
законной женой... Рагозин сорвал их с постели, но это ничего не меняло, да
и не значило. И друг, и его женщина, оба были рады Рагозину, они приютили
его в своем гнезде, усадили в самое глубокое кресло, напоили чаем с
яблочным пирогом, окружили заботой и лаской... Конечно же, и тут не
обошлось без романа. Даже отсутствующий, погребенный за далекой дверью
черного дерматина, он осенял Рагозина, образуя над ним некую ауру, которая
ощущалась людьми равно близкими и незнакомыми, подвигала их к добру и
сочувствию.
Так минул и день, и другой.
У Рагозина кончались деньги. Разумеется, стоило ему лишь
заикнуться... Но не хотел он связывать себя обязательствами перед
кем-нибудь. Не любил поэтому брать в долг, а еще сильнее - возвращать
долги. Стало быть, нужно было устраиваться на работу.
Он обошел все близлежащие доски объявлений и присмотрел себе с
полдюжины вполне приемлемых местечек. Основным критерием отбора была
минимальная занятость при максимальном доходе. Разумеется, воззвания типа
"Требуется замминистра" или "Приглашаем председателя Госкомитета" начисто
отсутствовали. На самые лакомые синекуры объявления традиционно не
давались, поэтому приходилось довольствоваться чем-то вроде электрика в
детском саду, дворника или, паче чаяния, страхового агента. Престижность
для Рагозина значения не имела. Он давно уже махнул рукой на свое высшее
инженерное.
Рагозин даже посетил одно из учреждений, переговорил с заведующей.
- Как, вы сказали, ваша фамилия? - переспросила та. - У вас нет
родственника среди писателей?
Рагозин понял: тоже читала. Но как, каким внепространственным
способом его роман обрел повсеместное хождение? Это оставалось загадкой.
Во всяком случае, Рагозин от родства с самим собой открестился и был
приглашен назавтра со всеми документами для полного трудоустройства.
Вечером он сидел перед ненавистным ему телевизором, пялился на экран,
с которого молодые люди, похожие на оборванцев, не то пели, не то
бранились на непонятном жаргоне, и ничего этого не слышал. Под звуки
электронной музыки в нем шла кропотливая работа. Возводился очередной
пролет его личного, рагозинского хрустального замка.
Заверещал телефон.
Рагозин снял трубку.
- Слушаю, - сказал он с раздражением. - Да слушаю же. Говорите, вас
не слышно!
Он подул в трубку, выждал и швырнул ее на рычаги. Звонок повторился.
- Рагозин? - спросили его глубоким бархатным голосом. - Да.
- Михаил Вадимович? - Допустим.
- Скажите, вы никуда сейчас не намерены отбыть?
- Куда ж я в такую пору... - начал удивляться Рагозин. - И
замечательно. Будьте дома.
- А какого, собственно, рожна... - возмутился было Рагозин, но в
трубке запищало.
- Моду взяли, - проворчал он по инерции. - Указывать будут, где мне
быть! Захочу - и уйду куда угодно...
За окном разверзлись хляби, в стекло плеснула вода, подоконник
задрожал и заскрипел под напором дождевых струй в палец толщиной каждая.
Потом врезал град. Окатанные куски льда, похожие на леденцы для великана,
колотили куда ни попадя с отчаянной силой. Идти было некуда. Вообще
покидать теплую квартиру в такой дурной вечер казалось безумием. Рагозин
побухтел для приличия еще немного и снова обратился к телевизору. "Сейчас
в нашей программе прямой репортаж с третьего, заключительного тура Второго
всесоюзного конкурса молодых артистов стриптиза, - доверительно сообщил
ему диктор, - По окончании - новости Агропрома."
Позвонили в дверь.
Пролет и часть резной колоннады хрустального замка остались
незавершенными.
- Да мать же вашу, - сказал Рагозин разочарованно и пошел отпирать.
На лестничной площадке стояли трое, совершенно мокрые. Двоих Рагозин
никогда прежде не встречал. Первый, плотного телосложения, с пузцом,
упакованный черное кожаное пальто, с которого стекали ручьи, увенчанный
черной же широкополой шляпой, при виде Рагозина эту шляпу снял и стряхнул
с нее бусины града. Второй, с лицом аскета-схимника, в рыжей неровной
бороде и рыжем в расползшихся пятнах сырости плаще, маячил чуть позади,
утолкав руки в карманы, и с плохо скрываемой неприязнью сверлил Рагозина
безумным взглядом больших желтых глаз. Третьей же была та самая
изможденная девушка-редактор. На сей раз она была облачена в бесформенное
и бесцветное пальтецо, также предельно мокрое.
- Позволите войти? - предупредительно спросил первый, и Рагозин узнал
голос, уведомлявший его о желательности невыхода из дому.
- Пожалуйста, - сказал Рагозин, отступая. Сырая компания втиснулась в
прихожую.
- Раздеваться, полагаю, не станем? - спросил рыжий. - Вроде бы ни к
чему? Что тут тянуть...
- Нет, надо, надо, - покачал головой плотный.
Редакторша укоризненно молчала. Рагозин упятился в комнату, потому
что непонятно отчего испытал озноб от одной мысли, что случайные брызги с
одежд этих людей заденут и его. Незнакомцы между тем разделись и даже
разулись.
- Вот здесь тапочки, - потерянно сказал Рагозин.
- Не извольте беспокоиться, у вас тепло, - бархатисто промолвил
плотный.
- Ну хотя бы вы наденьте, - обратился Рагозин к редакторше.
Та отрицательно мотнула головой и почему-то отвернулась.
- Можно я закурю? - сипло спросила она.
- Не надо бы, - с сомнением сказал рыжий.
- Ничего, мы потом уберем, - заверил плотный. - Да вы пройдите, -
пригласил Рагозин.
- Благодарствуйте, мы уже прошли, - прогудел плотный.
Он прошествовал в дальний угол комнаты и с довольным урчанием воссел
в кресло под торшером. Девушка очень неловко и скованно пристроилась на
краешке стула и как-то замысловато переплела ноги. Рыжий привалился к
стене, внимательно, не по-хорошему заинтересованно озирая интерьеры
рагозинской квартирки.
- Там что, кухня? - спросил он отрывисто.
- Туалет, - сказал Рагозин. - Кухня рядом.
- Лоджия? Балкон?
- Балкон.
- Хорошо, - удовлетворился рыжий и замолчал.
- Стало быть, здесь вы и обретаетесь, - неопределенно сказал плотный.
- Один?
- Один.
- Семья где? На даче? - Нет. Я вообще один.
- В разводе, - вставил рыжий. - Алименты. Двадцать пять процентов со
всех видов доходов. Литераторы без разводов не бывают.
- Вы что, наводили обо мне справки?.. - Разумеется.
- Гм, - вмешался плотный. - Стало быть, в этой скромной обители и
рождаются шедевры.
- Ну уж и шедевры, - хмыкнул Рагозин, хотя ему было приятно услышать
это.
- Шедевры, шедевры, - пророкотал плотный. - Чего там скромничать...
Вот ведь парадокс: иному дано от бога и власти все, что он пожелает. И
жилье, и благополучие, и деньги. И женщины его любят! А он бесплоден, как
мул. То есть, конечно, что-то он там рожает, но все большей частью
ублюдков, не при даме будь сказано. А тут и квартирой-то по совести не
назвать, так - халупа. Жена бросила. Общественное положение нулевое. Денег
нет. И не будет, по всей видимости... И вот поди ж ты - шедевры ваяет!
М-да, парадокс...
- Не нужно преуменьшать, - вмешался рыжий. - Он тоже, знаете, недурно
устроился. Мы в его годы все больше по коммуналкам да общежитиям окопного
типа... Все ж таки отдельное жилье. Балкон. Вода поступает - я отсюда
слышу, в бачке журчит. Сам здоровый, руки-ноги на месте. Голова какая ни
то в наличии. Шел бы, понимаете, работал. К станку, к штурвалу, сельское
хозяйство поднимать. Нет, обязательно надо в писатели! Бестселлеры
сочинять! Что вам всем спокойно не живется?! - его голос понемногу
возвышался, как турбина, набирая обороты. - Что вам не естся, не спится?
На кой ляд вам это?..
- Ну, будет вам, - остановил его плотный. - Не хлебом же единым.
Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать человечество.
- Послушайте, кто вы? - ошеломленно спросил Рагозин. - Неважно! -
отрезал рыжий.
- Глупо, - вдруг сказала девушка. - Все равно он знает. - Да и не
расскажет никому, - добавил плотный.
- И то правда, - согласился рыжий. - Хотя, по-моему, он принимает нас
за представителей совсем иного ведомства.
- А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились
поторговаться по поводу вашей души? - хохотнул плотный. - Нашли тоже
предмет потребления... Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши
потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя
Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные
данные наших книжек? Хотя навряд ли... Это вот замдиректора по
производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне
отдела Митрофанская Агата Ивановна... Я почему именую свой департамент
отделом прозы, а не "художественной" прозы, как начертано на дверях?
Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот
художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не
стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе
преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем
веку. Свыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом...
- Вы нас врасплох застигли, - мрачно сказал Зайцер. - Директор как
прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. В
реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я
Булгакова пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и
перестройку...
- Но я не думал, что моя рукопись...
- Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - Думать
полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите - глядишь, и
отложили бы стило заблаговременно. А то и к услугам мусоропровода прибегли
бы, чтоб поглубже.
- Нет здесь мусоропровода, - буркнул Зайцер. - Шестидесятых годов
застройка, стиль "Даешь нору!", ухудшенной планировки. Мусорные бачки во
дворе.
- Ну, неважно. И сжечь можно было. - Как это - сжечь?!
- Очень просто. Спичку поднести и проследить, чтобы ни клочка не
уцелело. С соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной
последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон
охапками жгли, не гнушались, и то ничего. Кабы они требовали от издателей
публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на бумагу
извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не
знаем, как с вами...
- Я не понимаю! - с отчаянием воскликнул Рагозин. Девушка Агата
Ивановна смотрела на него сочувственно. - Не понимаю, что творится! Если
мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош...
- Да хорош он, ваш роман, - остановил его Двудумов. - Это и есть
самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам
бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в
такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города... А в первую
очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай,
полагали, будто я слово "шедевр" употребляю в переносном, так сказать -
уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим
словом в главном, единственно достойном его смысле!
- Дай-ка я тоже закурю, - нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со
стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной
сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
- Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил
Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж
и засомневался, не разыгрывают ли.
- И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего
выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему
втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо
из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в
силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший,
кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских
сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное
бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный
рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает,
что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и
им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность,
безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я
чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы
поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
- Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает
это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен,
найдется свой читатель...
- Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у
спичечных этикеток.
- Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман
у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в
литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно
это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не
являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной
многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во
всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных,
укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на
человека и человечество. Это прорыв в какую-то совершенно новую область
искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная
мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж
констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с
ним ознакомленных?
- Директор в реанимации, - проворчал Зайцер. - Как дошел до места,
где этот, как его, вон ту это самое... так и завалился.
- Я все еще не понимаю вашего тона, - сказал Рагозин ревниво. - Вы
рады, что я написал свой роман, или не рады?
- Лично я рад, - твердо заявил Двудумов. - Прошу это учесть. Я
счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами.
Как там у вас... э-э... гм... Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам
он вряд ли в том признается.
- Я так и слышу "но" в ваших словах, - сказал Рагозин.
- И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах
"но". И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если
угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не
издадим.
- Как - не издадите? - опешил Рагозин. - Ведь вы сами вот здесь...
- Дайте я скажу, - встрял Зайцер. - Вы принесли к нам роман в трех
книгах, машинопись объемом в тысячу четыреста стандартных страниц. Это
эквивалентно шестидесяти авторским листам. Даже если мы пойдем вам
навстречу и издадим все это обычным для нас тиражом в пятнадцать тысяч
экземпляров, то даже по минимальным расценкам должны будем выплатить вам
гонорар в восемнадцать тыщ рублей! Да вы же нас разорите, по миру с сумой
пустите!
- Лев Львович поскромничал, - заметил Двудумов. - Мы не сможем издать
ваш роман столь неподобающим тиражом. Если спрос на него не будет
удовлетворен, возможны эксцессы. Читатели сначала разнесут вдребезги
магазины книготорга. А потом, глядишь, примутся и за издательство... Этот
тот случай, когда читателя травмировать просто опасно. Представьте себе,
что кому-то взбредет в голову фантазия выпустить тиражом в пятнадцать
тысяч экземпляров буханку обычного относительно белого хлеба. И на том
остановиться, полагая свой долг перед обществом исполненным! Как вы
догадываетесь, народ этого не поймет. И конная милиция не поможет. И
никакие ссылки на инструкции, указания и циркуляры свыше никого не убедят.
Так вот, роман ваш, как хлеб, как воздух, необходим человеку для его
нормальной жизнедеятельности! И мы вынуждены будем издать его стотысячным
тиражом. А когда этого окажется недостаточно - так оно и будет, я
гарантирую, - нам придется его переиздать.
- Тридцать шесть тыщ гонорара! - простонал Зайцер и снова закурил.
Девушка Агата Ивановна, о которой вроде бы и забыли, по-прежнему
безмолвствовала и тем самым вселяла в Рагозина некую надежду на
благополучный исход дела. Как та самая машина, внутри которой до поры
скрывается развязывающий все узлы, разрешающий все сомнения бог.
- И даже тот вроде бы лежащий на поверхности выход из положения, -
говорил Двудумов, - чтобы печатать роман не целиком, а по одной книге в
год, на самом деле выходом не является. Уже по опубликовании в общественно
потребном объеме первой же книги наше издательство будет разорено.
- Фонд гонорара весь уплывет, - вторил ему Зайцер. - А нам же
положено и номенклатуру блюсти. Мы же не частная лавочка, не кооператив
какой, а государственное учреждение. Писатели тоже люди, им нужно хотя бы
раз в два года полный гонорар в дом принести, не то они голодать начнут.
Письмами завалят, в центр жаловаться станут. Вы-де нас не публикуете, так
мы-де в Америку от вас подадимся! Склока и сутяга поднимется до небес...
- Да шут с ними, с деньгами, - вдруг сказал Рагозин. - Я могу и так,
без этого вашего гонорара!
- Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! -
ощерился Зайцер. - Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов?! Ну не
можем мы вам не платить! Рады бы, да по закону обязаны, хотя бы по три
сотни за лист!..
- В общем, хороший наш Михаил Вадимыч, - подытожил Двудумов, -
издательство наше, а впоследствии - центральные, возможно - и все
отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет
обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до
полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать
авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы
сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам
катастрофой!
- А издатели, если вы не знали, те же люди! - заорал Зайцер. - У них
есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба с
маслом и колбасой!
- Да, мы не враги себе, - покивал Двудумов. - И несмотря на все
очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих
уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь
цивилизации собственные премиальные мы не можем.
- Что же получается, - проговорил Рагозин. - Вообще не печатать?
Забыть, что он был, мой роман, и жить так?!
- Это исключено, - жестко сказал Двудумов. - За кого вы нас
принимаете? Мы что - церковная цензура, по-вашему? Душители вольностей?
Или, может быть, эпоха застоя не канула в Лету? Обкрадывать мировую
культуру, детей наших и внуков... Да как вы могли?!
- Все они одинаковы, - прохрипел Зайцер, подавившись табачным дымом.
- Только о себе, только о своих мелких нуждишках. Никакой ответственности
перед будущим!
Рагозин покосился на девушку Митрофанскую. Та сидела, как изваяние,
стиснув между пальцев потухший окурок, по выцветшим ее щекам текли крупные
слезы.
- Что же получается, - повторил Рагозин. - Тупик?
- Сразу и тупик, - сказал Двудумов. - Да нет... Лабиринт! Лабиринт,
возлюбленный наш Михаил Вадимыч. И, как из всякого лабиринта, из нашей
ситуации есть по меньшей мере один выход.
- Сжечь?.. - горько спросил Рагозин.
- Я т-те сожгу! - зарычал Зайцер. - Все бы вам жечь, ипохондрики,
космополиты недобитые!
- Никто из здесь присутствующих не позволил бы вам совершить подобный
акт вандализма, - веско заявил Двудумов. - Да и те два экземпляра, что вы
нам сдали, хранятся в директорском сейфе с кодовыми замками. Лично я вижу
выход в другом.
- Конечно! - воскликнул Зайцер. - Ну, подождем сколько надо, ну,
помаемся... Пусть я не доживу, у меня язва, вы, Эдгар Евлампиевич, не
ровен час не доживете, зато потомки нам спасибо скажут и в пояс
поклонятся!
- Не понимаю, - в который уже раз сказал Рагозин. - Что за выход
такой? Он действительно есть? Что ж мы тогда не выходим этим выходом? Я
готов...
- Он готов, - фыркнул Зайцер.
- Ловлю вас на слове, - отечески улыбнулся Двудумов. - Дай бог, как
говорится, дай бог... А выход, прелестный наш Михаил Вадимыч, заключается
в том, чтобы, не откладывая в долгий ящик, не теряя ни минуты драгоценного
времени, не отодвигая от удаленнейших ваших читателей сладостного мига
обручения, простите некоторую вычурность слога, с гениальным творением
вашим, - чтобы вам немедля умереть.
Рагозин потряс головой.
- Виноват, не расслышал, - сказал он тупо.
- Все вы расслышали, - мрачно произнес Зайцер. - Просто кишка
тонковата такие вещи на слух принимать.
- Умереть, Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - "Скончаться. Сном
забыться..." Прямо сегодня, сейчас. В этой вот квартирке, за которую и
цепляться-то особого резона нет.
- Умереть?.. Зачем?!
- Как только вас не станет, - пояснил Двудумов, - сей же момент
включается незримый счетчик. И начнет он отсчитывать секунду за секундой,
минуту за минутой... и так долгих двадцать пять годочков. И едва истекут
эти двадцать пять лет, ваш роман немедленно будет издан.
- Любым тиражом, - подтвердил Зайцер. - Пока все не получат. Чтобы
безо всякого там чуждого нам ажиотажа. Чтобы в каждый дом, на каждую
полку, в хрестоматии, в роман-газеты!
- Вот именно, - подхватил Двудумов. - Через двадцать пять лет мы
получаем право не платить гонорар, эти несусветные деньжищи, которые
просто немыслимо истратить за одну человеческую жизнь, вашим наследникам.
Сыну вашему от первого брака, например.
- Неудачно все сложилось, - сказал Зайцер с досадой. - Кабы не сын -
прямо завтра бы запустили в производство. Что бы вам годиком раньше было
не разойтись?
- Ну, необходим еще компетентный отзыв, - мягко напомнил Двудумов.
- На хрен этот ваш отзыв, - сказал Зайцер. - Вам дай волю - вы и
Достоевского бы с Толстыми рецензировали да на доработку возвращали... Это
я взял бы на себя и утопил бы вас в отзывах. Любого формата и любого
объема.
Рагозин сидел оглушенный. Девушка Агата Ивановна глядела на него и
молча рыдала.
- Так, может, вы и сына моего... того? Уговорите? - спросил Рагозин
неповинующимися губами.
- Нет, вы так ничего и не поняли, Михаил Вадимыч, - промолвил
Двудумов. - Мы не звери, не убийцы...
- Я знаю, кто вы, - пробормотал Рагозин.
- Стервятники, - нетерпеливо подсказал Зайцер. - Слыхали уж.
Давайте-ка закругляться, время позднее, а мне на другой конец города,
завтра вставать ни свет ни заря.
- Не торопите, Лев Львович, - поморщился Двудумов. - Что вы,
ей-богу... Дело серьезное. Человек сам должен осознать. В конце концов,
поймаем такси.
- Я не миллиардер на такси раскатывать, - огрызнулся Зайцер. - Не
Мэрдок, не Шпрингер какой!
- Ну, я дам вам в долг, - рассердился Двудумов.
- Это глупо! - крикнул Рагозин, теряя рассудок от жутких
предчувствий. - Несправедливо! Я же молод, полон сил! Я могу писать еще
долго! Я напишу роман в сто раз лучше этого! А что я напишу мертвый?!
- Не знаю я, что вы там еще напишете, - сказал Двудумов. - Нам хватит
и того, что есть. И нам, и дальним потомкам нашим. На тысячу лет вперед.
Вы уже обессмертили свое имя. Стоит ли рисковать? А вдруг все последующее
окажется жалким перепевом? Такое уже бывало.
- У этого, как его... - Зайцер забил себя по лбу, защелкал пальцами.
- Бред какой-то, - Рагозин неожиданно для себя мелко захихикал. - Да
не хочу я умирать, уйдите вы от меня, оставьте вы меня в покое. Да вы
кошмар мой, вот вы кто!
- Какой же кошмар, - пожал плечами Двудумов. - Отнюдь нет. Мы
осязаемы, можете нас потрогать. Мы вымокли под дождем и завтра поголовно
будем охвачены насморком. Кошмары, как известно, насморком не страдают. А
по поводу того, хотите вы умирать или нет, так все уж решено и
согласовано.
- На редакционном совете, - сказал Зайцер. - Хотя, лгать не буду,
кое-кто из числа безответственных товарищей по молодости своей, по
незрелости и воздержался...
- Что же вас тревожит, Лев Львович? - прищурился Двудумов. -
Радоваться надо, что у молодежи нашей уже есть свое необщее выражение
лица. Прошли времена полного единодушия, а правильнее - равнодушия! И
однако же большинством голосов...
- Я воздержалась, - тряхнула головой девушка. - И многие члены совета
молодых специалистов. Конечно, мы вынуждены подчиниться вашему авторитету,
но позиция наша остается! И я обещаю вам, что когда мы придем вам на
смену, такой дикости больше не повторится!
- Господи, - промолвил Рагозин. - Да кто же вы все такие?! Откуда вы
пришли? Как попали на места ваши?..
- Обыкновенно, любезнейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. -
Учились, учились, а потом выучились и пошли работать. Так и работаем по сю
пору... И не воображайте нас этакими сыроядцами, исчадиями ада. Мы такие
же люди, как и вы. И нам по-человечески будет жаль вас, но что поделать?
Мы, как справедливо вами подмечено, на своем месте. А вы, соответственно,
на своем. Все мы существуем в системе, и система определяет правила, по
каким нам между собой взаимодействовать. Так что при чем здесь я, Лев
Львович, Агата Ивановна? Система, незабвеннейший Михаил Вадимыч,
биоценоз...
- Подите вы со своей системой! Да я драться буду!
- Ну и глупо, - сказал Двудумов. - Драться? С кем? Я старше вас
вдвое, у меня дети вроде вас. Лев Львович - ударник труда, орденоносец.
Агата Ивановна так и вовсе девушка. И с нами вы станете драться? Вы же
интеллигентный человек.
- Так что давайте попроворнее, - снова забеспокоился Зайцер. - Этаж у
вас хороший, с полуподвалом почти шестой, балкон есть, никаких сложностей
я не предвижу. Попрошу, попрошу!
- Нет! - закричал Рагозин. - Не хочу!
- Чего там не хочу, - напирал Зайцер. - Мужик вы или кто? Надо -
значит надо...
- И в самом деле, Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов укоризненно. - Вы
уж как-нибудь подостойнее. Как классики наши... Вы уж сообразно своему
будущему положению. Можете записочку сочинить, мы подождем. Только,
убедительно вас попрошу, завещание ваше литературное, слово потомкам,
составьте уж во всю меру отпущенного вам таланта. - Он помолчал, набирая
значительности на лице, и добавил: - Не знаю, приятно вам будет или нет...
Я вот, вопреки прогнозам Льва Львовича, все ж таки уповаю дожить до
сладостного часа, когда роман ваш явится читателю. Верите ли, тотчас же
примусь за увековечение памяти вашей. Общество вашего имени создам, в
председатели буду баллотироваться. Хотя и трудно будет, трудно... Друзей
ваших объявится, коллег, сотоварищей, все при чинах, при наградах! Но я
все же питаю надежды и потому вот тут, при свидетелях, клянусь вам, что ни
сил, ни здоровья, что сохранит мне природа к тому дню, на это святое дело
не пожалею. Вот так-то.
"Бежать, - подумал Рагозин. - Прочь отсюда... куда подальше... к
другу под крыло... друг поможет!.." Он скосил глаза едва ли не за спину:
до выходной двери было рукой подать. Правда, замок был туговат, мог
подвести, открыться не сразу, давно его нужно было починить. Но кто же
знал, что приспеет такая нужда?! А там, за дверью - промозглая ночь,
ледяная вода вперемешку со льдом валится с небес, а он, как назло,
по-домашнему, в тапочках на босу ногу, в трико да в футболочке с
Микки-Маусом.
- Отпустите меня, - сказал Рагозин упавшим голосом. - Забудьте про
роман. Не надо его...
- Легко вам рассуждать, Михаил Вадимыч, - с легким раздражением в
голосе произнес Двудумов. - Отпустить, забыть... Роман есть, и роман
великолепный. Вы его автор. Прямо скажем, гениальный автор. А гений, как
общеизвестно, должен быть мертв.
- Хороший гений - это мертвый гений, - осклабился Зайцер.
- Ну тогда... тогда... Возьмите его себе, этот роман! Будьте его
авторами, а меня оставьте в покое... в живых! Я не хочу быть мертвым
гением! И живым - не хочу! Я клянусь - никогда больше в жизни не напишу ни
строчки!..
Он бросил умоляющий взор на Двудумова, на Зайцера - те молчали, и
было ясно, что не пощадят. Тогда он обернулся к девушке Агате Ивановне. Та
уже не плакала. На ее сморщенном личике застыла гримаса брезгливого
презрения.
- Не будьте так наивны, - сказал Двудумов. - Слава богу, сейчас мы
кое-что знаем о гениях. Как одеваются, где живут, то-се... Талант
возрастает в терниях. Ну кто поверит, что я, живущий с женой в
трехкомнатной полногабаритной квартире обкомовского типа, способен
сотворить эпохальное произведение?! Все сразу кинутся искать тайных
соавторов. Да и Лев Львович, не в обиду ему будь сказано, в заявлении на
отпуск делает до трех ошибок в строке и с любой достаточно высокой трибуны
не гнушается говорить "современная литература". А вы там у себя Евангелие
цитируете, на Ницше ссылаетесь.
- Да и чему мне эти хлопоты? - пожал плечами Зайцер. - Мне до пенсии
три года. Вот разве что Агата Ивановна?
Все, включая истекающего малодушием Рагозина, обратились к
девушке-редакторше. Та растерянно заморгала куцыми ресницами под линзами в
грязных дождевых потеках.
- Я? - пробормотала она. - Почему я? Это же роман... большой... в
прозе... Если бы стихи, мне бы могли поверить, у меня были публикации в
"Дне поэзии" пять лет назад. Да нет, я бы взяла, но... у меня путевка в
круиз вокруг Европы на ноябрь...
Зайцер открыл дверь на балкон, и промозглый ветер ворвался в комнату.
- Фу, накурили, надышали, - проворчал Зайцер. - Даже голова кружится.
Нет, давно мы, Эдгар Евлампиевич, культпохода за грибами не затевали.
Займусь-ка я прямо нынче...
- В такую погоду только за лягушками ходить, - возразил Двудумов.
- Позвольте, - обиделся Зайцер. - Самая грибная погода! Или вот я
лучше молодежи, Агате нашей Ивановне, это препоручу.
И тут Рагозин понял, что он уже мертв. Что его не существует для этих
людей. Что он уже не более как мина замедленного действия, чей часовой
механизм взведен ровно на двадцать пять лет. И вот тогда-то ему стало
по-настоящему, по-мертвому страшно.
Рагозин закричал, как раненый, загнанный в яму со вбитыми кольями
зверь, забился...

...оторвал голову от подушки. В ушах еще звенело. "Где я? -
пробормотал он. - Я уже умер?.." Звонок повторился. Рагозин привстал на
кровати, рука погрузилась в подушку - наволочка была влажна.
Телефон зазвонил в третий раз. Рагозин, по-прежнему слабо понимая,
что творится вокруг него, снял трубку.
- Ну, - сказал он хрипло.
- Михрютка? - спросил голос ближайшего друга, первого критика всех
рагозинских произведений. - Спишь, дьявол? Я тут начал было твое читать.
Да что-то занемог после первых же страниц. Ты знаешь, как я тебя люблю, но
тут уж ни в какие, брат, ворота, уж такая дурнина из тебя полезла!.. В
общем, ты меня извини, но дерьмо твой роман, и нет у меня никаких на него
сил, я уж и так и эдак пробовал, и с водкой, и с огурцом. Ну сам посуди,
вот ты тут пишешь...
Друг еще что-то говорил, чести рагозинский опус во все корки, и
Рагозин слышал его, как сквозь ватное одеяло, но с каждым мгновением
пелена, отделявшая его от всего прочего мира, делалась все тоньше, и
леденящий ужас понемногу оставлял его бессмертную душу.
"Я живу, - думал Рагозин. - Дышу, чувствую. Слышу голос в телефонной
трубке. Ничего... И хорошо, что я не гений. Значит - не судьба. Не каждому
дано. Да я и не умею быть гением. Я обычный человек, каких миллионы. Ни
мужеством, чтобы из ряда вон, ни волей особенной природа меня не
наградила. А раз так - то лучше и не пробовать. Кому нужен серый писатель
Рагозин, графоман Рагозин, бумагомаратель Рагозин?! И бог с ним, и черт с
ним. Я еще молод, я силен, я расту. Я еще многое успею. Все впереди, самое
главное - что у меня все еще впереди, и я смогу выбрать любую из тысячи
лежащих передо мною дорог..."
Он сидел на скомканной, сбитой постели, вызывая в себе очистительные
мысли. Ему было ни хорошо ни плохо - ему было никак. Он и в самом деле
готов был всем существом воспринять любое новое свое предназначение.
Первый толчок под сердцем поэтому он пропустил. Но второй был сильнее
и настойчивее, и Рагозин уловил его. И все, что с ним недавно стряслось,
тут же было забыто.