Борис Виан.
Рассказы

Поездка в Херостров
Желторотая тетеря
Прилежные ученики
Туман
Мурашки
Пенсионер
Зовут
Пожарники

     Борис Виан.
     Поездка в Херостров

 Перевод В. Лапицкого

     Рассказ

     I

     Локомотив пронзительно взвыл. Машинист понял, что  тормоза
его  где-то  прищемили, и повернул рукоятку куда следовало; тут
же в свою очередь засвистел и дежурный в белой  фуражке  --  он
хотел   оставить  последнее  слово  за  собой.  Поезд  медленно
тронулся с места: вокзал был влажен и темен, я  ему  совсем  не
хотелось здесь оставаться.
     В  купе  сидело  шестеро  пассажиров, четверо мужчин и две
женщины. Пятеро из них обменивались репликами,  но  не  шестой.
Считая  от  окна,  на  одной  скамье  слева направо сидели Жак,
Раймон, Брис и  молодая,  очень  красивая  блондинка,  Коринна.
Напротив  нее  сидел  человек, имя которого было неизвестно, --
Сатурн  Ламийский,  и,  напротив   Раймона,   другая   женщина,
брюнетка,  не  очень-то красивая, зато всем были видны ее ноги.
Звали ее Гарамюш.
     -- Поезд отправляется, -- сказал Жак.
     -- Прохладно, -- сказала Гарамюш.
     -- Перекинемся в картишки? -- сказал Раймон.
     -- Ну его в задницу! -- сказал Брис.
     -- Вы невежливы, -- сказала Коринна.
     -- Может, вы пересядете между мной и Раймоном?  --  сказал
Жак.
     -- Ну да, -- сказал Раймон.
     -- Отличная мысль, -- сказал невежливый Брис.
     -- Она окажется напротив меня, -- сказала Гарамюш.
     -- Я сяду рядом с вами, -- сказал Брис.
     -- Не волнуйтесь, -- сказал Раймон.
     -- Ну так что, -- сказал Жак.
     -- Иду, -- сказала Коринна.
     Они  поднялись  все разом и так перемешались, что придется
начать сначала. Один только Сатурн Ламийский не сменил места  и
по-прежнему  ничего  не  говорил.  Так что, начиная от окна, на
второй скамье слева направо сидели:  Брис,  Гарамюш,  свободное
место  и  Сатурн  Ламийский.  Напротив  Сатурна  Ламийского  --
свободное место. А затем Жак, Коринна и Раймон.
     -- Так-то лучше, -- сказал Раймон.
     Он бросил взгляд на Сатурна Ламийского и попал  ему  не  в
бровь, а в глаз; тот, сморгнув, ничего не сказал.
     -- Не хуже, -- сказал Брис, -- но и не лучше.
     Гарамюш  поправила юбку, теперь стали видны никелированные
застежки, которые крепили ее чулки к резинкам. Она  постаралась
расположиться  так,  чтобы  с  каждой стороны они выглядывали в
равной степени.
     -- Как вам нравятся мои ноги? -- сказала она Брису.
     -- Послушайте, -- сказала Коринна, -- вы  не  умеете  себя
вести. О таких вещах не спрашивают.
     -- Вы  бесподобны,  --  сказал  Коринне Жак. -- Будь у вас
такая же физиономия, как у нее, вы бы тоже  выставляли  напоказ
ноги.
     Он посмотрел на Сатурна Ламийского, и тот не отвернулся, а
лишь сосредоточился на чем-то весьма отдаленном.
     -- Не перекинуться ли нам в картишки? -- сказал Раймон.
     -- К  черту! -- сказала Коринна. -- Разве это развлечение?
Мне больше нравится болтать.
     На секунду все почувствовали замешательство -- и все знали
почему. Брис рубанул с плеча:
     -- Нет ничего хуже, коли в купе кто-то не хочет  отвечать,
когда к нему обращаются, -- сказал он.
     -- Надо  же!  --  сказала  Гарамюш.  -- Вы же ведь на меня
посмотрели, перед тем как это сказать! Я вам что,  не  отвечаю,
что ли?
     -- Да не о вас речь, -- сказал Жак.
     У  него  были  каштановые волосы, голубые глаза и красивый
бас. Он был свежевыбрит, а кожа на его щеках отливала  синевой,
как спинка сырой стербляди.
     -- Если  Брис подразумевал меня, -- сказал Раймон, -- надо
было об этом так прямо и сказать.
     Он еще раз взглянул на Сатурна Ламийского. Тот,  казалось,
был погружен в свои мысли.
     -- В  былые времена, -- сказала Коринна, -- знавали немало
средств, чтобы развязать людям язык. Инквизиция, к  примеру.  Я
читала кое-что об этом.
     Поезд  шел  уже  быстро, но, несмотря на спешку, все равно
успевал каждые полсекунды повторять своими колесами одни  и  те
же  замечания. Ночь снаружи выдалась грязной, и в степном песке
лишь изредка  отражались  одинокие  звезды.  Время  от  времени
какое-нибудь  дерево  протянутыми  вперед  листьями хлестало по
лицу холодное стекло, занимавшее почти всю стену купе.
     -- Когда прибываем? -- сказала Гарамюш.
     -- Не раньше завтрашнего утра, -- сказал Раймон.
     -- Вполне хватит времени, чтобы все осточертело, -- сказал
Брис.
     -- Была бы только охота отвечать, -- сказал Жак.
     -- Вы это что, мне говорите? -- сказала Коринна.
     -- Да нет! -- сказал Раймон. -- Это все про него.
     Они внезапно замолчали. Вытянутый палец  Раймона  указывал
на Сатурна Ламийского. Тот не пошевелился, но четверо остальных
вздрогнули.
     -- Он прав, -- сказал Брис. -- Хватит околичностей. Нужно,
чтобы он заговорил.
     -- Вы тоже едете до Херострова? -- сказал Жак.
     -- Как вам нравится поездка? -- сказала Гарамюш.
     Она  втиснулась на свободное место между собой и Сатурном,
оставив Бриса в одиночестве у окна. И тем самым доверху  открыв
свои  чулки,  а  также и цепляющиеся за никелированные застежки
розовые  резинки.  И  немножко  кожи  на  бедрах,  загорелой  и
гладкой, лучше некуда.
     -- Вы играете в карты? -- сказал Раймон.
     -- А что вы слышали об инквизиции? -- сказала Коринна.
     Сатурн   Ламийский  не  пошевелился  и  лишь  укутал  ноги
лежавшим у него на коленях зелено-голубым шотландским пледом. У
него было очень юное  лицо,  а  аккуратно  разделенные  пополам
ниточкой  пробора  светлые  волосы  спадали  ему на виски двумя
одинаковыми волнами.
     -- Каков! -- сказал Брис. -- Он нас провоцирует.
     Эти  слова   не   вызвали   никакого   отзвука   во   всем
семнадцатиметровом  диапазоне  вагона,  что вполне естественно,
если  учесть,  что  стенки  железнодорожного  купе  окулированы
купирующими звук материалами.
     Тишина угнетала.
     -- Не сыграть ли в карты? -- сказал тогда Раймон.
     -- Опять вы со своими картами! -- сказала Гарамюш.
     Ей явно хотелось чего-то.
     -- Оставьте нас в покое! -- сказал Жак.
     -- Во времена инквизиции, -- сказала Коринна, -- им, чтобы
развязать  язык,  прижигали  ноги. Раскаленным докрасна железом
или еще чем-нибудь. А еще, им  выдирали  ногти  или  выкалывали
глаза. Им...
     -- Ага, -- сказал Брис. -- Вот и нашли чем заняться.
     Они  встали все вместе, кроме Сатурна Ламийского. Громко и
сипло завывая, поезд въезжал в  туннель,  шумно  спотыкаясь  на
неровном щебне.
     Когда  он  выбрался  из  туннеля наружу, Коринна и Гарамюш
сидели  около  окна  лицом  друг  к  другу.  Рядом  с  Сатурном
Ламийским  очутился Раймон. Между ним и Коринной было свободное
место. Напротив Сатурна сидел Жак, потом Брис, свободное  место
и Гарамюш.
     На   коленях   Бриса   виднелся   маленький,   новехонький
чемоданчик из желтой  кожи,  его  ручка  крепилась  при  помощи
блестящих  никелированных колец, а инициалы на нем гласили, что
он принадлежит кому-то другому, кого тоже зовут Брис, но в чьем
имени П удвоенно.
     -- Вы до Херострова? -- сказал Жак.
     Он обращался прямо к Сатурну Ламийскому. Глаза  того  были
закрыты; он дышал тихонько, чтобы не проснуться.
     Раймон  вновь  надел  очки.  Это  был  большой  и  сильный
мужчина, в массивных очках  и  с  пробором  сбоку,  волосы  его
слегка растрепались.
     -- Что будем делать? -- сказал он.
     -- Начнем с пальцев ног, -- сказал Брис.
     Он открыл свой желтый чемоданчик.
     -- Нужно снять с него туфли, -- предложила Коринна.
     -- По-моему, лучше его по-китайски, -- сказала Гарамюш.
     Она  замолчала и покраснела, потому что все с негодованием
на нее уставились.
     -- Хватит! -- сказал Жак.
     -- Черт подери! Во бляха! -- сказал Брис.
     -- Вы выходите за рамки, -- сказала Коринна.
     -- А как это, по-китайски? -- сказал Раймон.
     На этот раз воцарилась и в самом деле гробовая тишина, тем
более что поезд теперь катил по  участку  пути,  уложенному  на
каучуковую насыпь, ее недавно возвели между Комсодерьметровым и
Смогогольцом.
     Это   и   разбудило  Сатурна  Ламийского.  Его  прекрасные
каштановые глаза вдруг  раскрылись,  и  он  натянул  на  колени
сползший  с  них  плед. А потом опять закрыл глаза и, казалось,
вновь погрузился в сон.
     Под громкий хруст тормозов  Раймон  покраснел  как  рак  и
более  не  настаивал на своем вопросе. Гарамюш ворчала что-то в
своем углу; посмотрев, достаточно ли  накрашены  ее  губы,  она
вынула  губную помаду и украдкой несколько раз быстро подвигала
ею туда-сюда внутри облатки, чтобы Раймон сообразил.  Тот  стал
еще пунцовее.
     Брис   и   Жак  склонились  над  чемоданчиком,  а  Коринна
брезгливо разглядывала Гарамюш.
     -- Начнем с ног, --  сказал  Жак.  --  Снимите-ка  с  него
туфли, -- подсказал он Раймону.
     Тот,  в счастье, что может быть полезен, опустился рядом с
Сатурном Ламийским на колени и попытался развязать его  шнурки,
но  те, завидев его приближение, зашипели и стали извиваться во
все стороны. Не преуспев, он плюнул  на  них,  как  разъяренный
кот.
     -- Ну давайте же, -- сказал Брис. -- Вы нас задерживаете.
     -- Я  стараюсь,  как  могу,  -- сказал Раймон. -- Но их не
развязать.
     -- Держите, -- сказал Брис.
     Он  протянул  Раймону  крохотные,  ослепительно  блестящие
кусачки.  С  их  помощью  Раймон  взрезал  кожу  туфель  вокруг
шнурков,  не  повредив  их;  завершив  операцию,   он   намотал
полоненные шнурки себе на пальцы.
     -- Ну вот, -- сказал Брис. -- Осталось снять с него обувь.
     Это  взял  на себя Жак. Сатурн Ламийский по-прежнему спал.
Жак закинул туфли в багажную сетку.
     -- Не оставить ли на нем носки? -- предложила Коринна.  --
Они помогут сохранить тепло и попадут в рану. Если повезет, это
вызовет заражение.
     -- Прекрасная мысль, -- сказал Жак.
     -- Угу! -- сказал Брис.
     Раймон  уселся  рядом  с Сатурном и принялся заигрывать со
шнурками.
     Брис вынул из чемоданчика прелестную миниатюрную  паяльную
лампу  и  бутылочку,  из  которой  налил  в  лампу бензина. Жак
чиркнул  спичкой.  Красивое  желто-голубое   с   дымком   пламя
поднялось  и  опалило  ресницы  Бриса,  тот  в ответ разразился
бранью.
     В этот миг Сатурн Ламийский открыл глаза, но тут же закрыл
их снова. Его ухоженные руки покоились поверх пледа, а  длинные
пальцы  переплетались  столь  сложным  образом,  что у Раймона,
после того как  он  минут  пять  пытался  в  этом  разобраться,
разболелась голова.
     Коринна открыла свою сумочку и вынула оттуда расческу. Она
поправила  прическу перед окном, благодаря черному ночному фону
в него прекрасно можно было глядеться. Снаружи ветер свистел по
степи, и волки, чтобы согреться, носились как  угорелые.  Поезд
обогнал  одинокого  путешественника-веселопедиста,  который  из
последних сил крутил педали  над  гладью  степных  песков.  Уже
недалеко был Братскипродольск. Точно такая же степь тянулась до
самого  Горнопятщика  в  двух  с  половиной-другой  верстах  от
Бранчочарновни. Вообще-то никто не мог выговорить названий этих
городишек, и в  привычку  вошло  называть  их  просто  Урвилль,
Макон, Лепюи и Сент-Машин.
     Грубо  харкая, заработала паяльная лампа, и Брису пришлось
повозиться  с  регулирующей  иглой,  чтобы  добиться  скромного
язычка  голубого  пламени.  Он  передал лампу Раймону и положил
желтый чемоданчик на пол.
     -- Ну что, последняя попытка? -- предложил Раймон.
     -- Да, -- сказал Жак.
     Он нагнулся к Сатурну:
     -- Вам до самого Херострова?
     Сатурн открыл один глаз и тут же его закрыл.
     -- Сволочь! -- сказал разъяренный Брис.
     Он, в свою очередь,  встал  перед  Сатурном  на  колени  и
приподнял первую попавшуюся под руку из его ног.
     -- Больнее  будет, если сначала выжечь ногти, -- объяснила
Коринна, -- ну а  кроме  того,  и  рубцеваться  все  это  будет
немного дольше.
     -- Дайте-ка мне лампу, -- сказал Раймону Брис.
     Раймон  протянул ему лампу, и Брис прошелся огнем по двери
купе, чтобы проверить,  как  она  греет.  Лак  начал  оплывать,
отвратительно завоняло.
     Но  еще хуже воняли, сгорая в свою очередь, носки Сатурна,
из чего Гарамюш сделала вывод, что были они из  чистой  шерсти.
Коринна  не  обращала  на  это внимания, она уткнулась в книгу.
Раймон и Жак  ждали.  От  ноги  Сатурна  шел  дым,  она  громко
потрескивала и пахла жженым рогом, а на пол с нее падали черные
капли. Ступня Сатурна корчилась в потной руке Бриса, ему трудно
было   ее  удерживать.  Коринна  отложила  книгу  в  сторону  и
приоткрыла окно, чтобы чуть-чуть проветрить помещение.
     -- Постойте, -- сказал Жак. -- Попробуем еще раз.
     -- Вы не играете в карты?  --  приветливо  сказал  Раймон,
поворачиваясь к Сатурну.
     Сатурн  забился  в  угол купе. Рот его слегка перекосился,
лоб чуть морщился. Ему удалось  улыбнуться,  и  он  еще  крепче
зажмурился.
     -- Все   впустую,   --   сказал   Жак.  --  Он  не  желает
разговаривать.
     -- Какая сволочь! -- сказал Брис.
     -- Невоспитанный  тип,  --   сказал   Раймон.   --   Когда
оказываешься    вшестером   в   железнодорожном   купе,   нужно
разговаривать.
     -- Или забавляться, -- сказала Гарамюш.
     -- Заткнитесь,  --  сказал  Брис.  --  Известно,  чего  вы
хотите.
     -- Вы  могли  бы  испробовать ваши пинцеты, -- отпустила в
этот момент замечание Коринна.
     Она подняла свое прекрасное лицо, и  веки  затрепетали  на
нем, как крылышки бабочки.
     -- Знаете,  на  ладонях есть такие места, за которые стоит
взяться.
     -- А лампу что, выключить? -- сказал Брис.
     -- Да нет, продолжайте оба, -- сказала  Коринна,  --  куда
вам торопиться? До Херострова еще далеко.
     -- В конце концов, он все же разговорится, -- сказал Жак.
     -- Черт! -- сказала Гарамюш. -- Каков, все же, хам.
     На   овальном   лике   Сатурна   Ламийского   промелькнула
мимолетная улыбка.  Брис  вновь  взялся  за  паяльную  лампу  и
приступил к другой ноге -- как раз посреди подошвы, ну а Раймон
копался в чемоданчике.
     Голубому   пламени  лампы  удалось  пройти  насквозь  ногу
Сатурна как раз в тот  момент,  когда  Раймон  нащупал  наконец
нерв. Жак их подбадривал.
     -- Попробуйте под коленом, -- подсказала Коринна.
     Чтобы  удобнее  было работать, они уложили тело Сатурна на
одну из скамей.
     Лицо  Сатурна  совсем  побледнело,  а  глаза   больше   не
двигались  под  веками.  Вкупе стоял жуткий сквозняк, ибо запах
горелой плоти стал уже просто непереносимым, и Коринне  это  не
нравилось.
     Брис потушил паяльную лампу. Из ног Сатурна на запятнанную
скамью сочилась черная жидкость.
     -- Передохнем минутку? -- сказал Жак.
     Он  вытер  лоб тыльной стороной ладони. Раймон поднес руку
ко рту. Ему хотелось петь.
     Правая рука Сатурна походила на взорвавшийся фиговый плод.
С нее свисали лохмы плоти и сухожилий.
     -- Крепкий орешек, -- сказал Раймон.
     И подскочил на месте, увидев, как рука Сатурна сама  собою
повалилась на скамью.
     Впятером  они  не помещались на противоположной скамье, но
Раймон вышел в коридор, захватив с собой и: желтого чемоданчика
лист наждачной бумаги и напильник, чтобы  размяться.  Так  что,
считая  от  окна  к  двери,  там сидели Коринна, Гарамюш, Жак и
Брис.
     -- Ну и хам! -- сказал Жак.
     -- Не желает разговаривать, -- сказала Гарамюш.
     -- Это мы еще посмотрим! -- сказал Брис.
     -- Я могу предложить еще кое-что, -- сказала Коpинна.

     II

     Поезд продолжал катить по заснеженной  степи,  то  и  дело
сталкиваясь  с  вереницами  нищих,  возвращающихся  с подземной
барахолки в Гольцине.
     Уже  совсем  рассвело,  и  Коринна  разглядывала   пейзаж,
который открывался и скромно скрывался в кроличьей норе.
     У  Сатурна  Ламийского осталась только одна нога и полторы
руки, но, поскольку он спал, естественно, трудно было  ожидать,
что он заговорит.
     Проехали  Гольцин.  Скоро  уже  и Херостров, всего в шести
верстах.
     Брис, Жак и Раймон совсем  обессилели,  а  их  боевой  дух
висел на волоске, на своем, зелененьком, для каждого.
     В  коридоре  заблаговестил колокольчик, и Сатурн подскочил
на месте.  Брис  уронил  свою  иглу,  а  Жак  чуть  не  обжегся
электроутюгом,  которым  как  раз пользовался. Раймон продолжал
прилежно прощупывать точное нахождение печени, но рогатке Бриса
не доставало точности.
     Сатурн открыл глаза. Он уселся с большим трудом, поскольку
отсутствие левой ягодицы, похоже, выводило его из равновесия, и
натянул сползший плед на свою  ногу  в  лохмотьях.  Обувь  всех
остальных хлюпала по полу, по углам набралось полно крови.
     Тогда  Сатурн встряхнул своими светлыми волосами и от души
улыбнулся.
     -- Я не из болтунов, а? -- сказал он.
     Как раз в этот момент поезд въехал на вокзал Херострова. И
все вышли.

     Борис Виан.
     Желторотая тетеря

 Перевод Е. Болашенко

     Рассказ

     I

     За восемнадцать километров до полудня (то есть  за  девять
минут  до того, как часы пробьют двенадцать, поскольку скорость
движения была сто двадцать километров в час, и это в самоходном
экипаже) Фаэтон Нуитин остановился у обочины  тенистой  дороги,
повинуясь  призывному знаку поднятой руки, за которой следовало
многообещающее тело.
     Анаис не рассчитывала на автостоп, зная, что запчасти  для
тормозов  --  дефицит.  Но  ничего  другого  ей  не оставалось:
хорошая обувь -- тоже дефицит, с этим приходилось считаться.
     Фаэтон Нуитип, которого на самом деле звали Оливье, открыл
ей дверцу своей машины. Жаклин села (Анаис было ее  вымышленное
имя).
     -- Вы в Каркассон? -- спросила она голоском сирены.
     -- Я  бы  с  радостью, -- ответил Оливье. -- Но я не знаю,
куда сворачивать за Руаном.
     -- Я вам покажу, -- сказала Жаклин.
     А находились они  совсем  недалеко  от  Гавра  и  ехали  в
сторону Парижа.
     Еще  через  три  километра Оливье, от природы застенчивый,
снова остановил свой фаэтон, достал разводной ключ и  полез  на
левое крыло, чтобы повернуть зеркальце заднего вида.
     Теперь,  повернувшись влево, он мог со своего места видеть
девушку в три четверти, а это все-таки  лучше,  чем  совсем  не
видеть. Она сидела справа от него с лукавой улыбкой на губах --
лукавой в глазах Оливье, а на самом деле обычной.
     На  заднем  сиденье были только Майор, пес и два чемодана.
Майор спал, а чемоданам было не с руки дразнить пса,  он  сидел
слишком далеко от них.
     Оливье   убрал  разводной  ключ  в  жестяную  коробку  под
фартуком, сел за руль, и они поехали дальше.
     Он мечтал об этом отпуске начиная с конца предыдущего, как
все люди,  которым  приходится  много   работать.   Одиннадцать
месяцев  готовился  он к этой минуте, одной из самых приятных в
жизни, особенно когда  едешь  поездом:  однажды  ранним  утром,
прочь   из   города,   вперед,  а  там,  впереди,  --  безлюдье
раскаленных Оверньских тропиков, что  тянутся  до  самой  Од  и
гаснут  лишь в сумерки. Он заново переживал свое последнее утро
на работе: вот он кладет ноги по обе стороны телефона и бросает
в корзину новую папку для деловых бумаг, вот уже ласковый ветер
убегает от лифта, тихонько шурша; теперь он возвращается к себе
на  Набережную  улицу,  солнечный  зайчик   от   металлического
браслета пляшет у него перед глазами, кричат чайки, а газоны --
серо-черные,  в порту царит какое-то вялое оживление, из аптеки
Латюльпана, соседа снизу, доносится резкий запах дегтя.
     В это время в порту разгружали норвежскую баржу с сосновым
лесом, напиленным на  кругляки  в  три-четыре  фута  длиной,  и
картины  привольной  жизни  в  бревенчатой хижине где-нибудь на
берегах Онтарио носились в воздухе, а  Оливье  жадно  ловил  их
глазами,  отчего  споткнулся  о  кабельтов  и  оказался в воде,
отягощенной обычным летним мусором и мазутом, правда, мазут  ее
скорее облегчал, поскольку его удельный вес меньше.
     Все  это  было  вчера,  а  сегодня самые сокровенные мечты
Оливье блекли в сравнении  с  действительностью:  он  за  рулем
своей машины, а с ним -- Жаклин, пес, два чемодана и Майор.
     Впрочем, Оливье еще не знал, что ее зовут Жаклин.

     II

     За Руаном Жаклин показала Оливье дорогу грациозным жестом,
при этом  она  еще ближе придвинулась к нему, так что теперь ее
темные волосы касались щеки молодого человека.
     Глаза у Оливье затуманились, и он пришел в  себя  лишь  на
пять   минут   дальше,   и   смог   наконец   отпустить  педаль
акселератора,  которая  ушла  назад  с  явной  неохотой,  можно
сказать,  со  скрипом,  ведь  с прежнего места она могла видеть
сквозь маленькое отверстие  в  нижней  части  корпуса  изрядный
кусок дороги.
     Дорога  с  большой  скоростью  накручивалась  на  шины, но
специальное  усовершенствованное   приспособление   на   основе
конструкции "Суперклещи" (имеется в продаже в магазине "Все для
велосипедиста") автоматически отсоединяло ее, и она падала вниз
мягкими  волнами,  так  как  растянулась  от  быстрого вращения
колес. Дорожные рабочие, вынужденные непрерывно заниматься этим
неблагодарным трудом, разрезали ножницами полученную синусоиду;
ее амплитуда находилась в прямо пропорциональной зависимости от
скорости  движения  машины  и,  в  свою  очередь,   влияла   на
коэффициент  растяжения.  За  счет сэкономленного таким образом
щебеночного покрытия каждый год строились новые дороги,  отчего
их поголовье во Франции неуклонно росло.
     По  обе  стороны  дороги  стояли деревья; они не принимали
участия  во  вращательном   движении,   поскольку   их   крепко
удерживали в земле корни, специально для этого предусмотренные.
Однако   некоторые   деревья  все  же  иногда  подпрыгивали  от
неожиданности, когда мимо них со страшным тарахтением проезжала
машина Оливье (двигатель был без глушителя), к  чему  они  были
морально  не  готовы,  так  как  не могли быть предупреждены по
телефону и не  касались  телефонных  проводов,  потому  что  за
малейшую  попытку  войти  в  контакт  с ними ответственные лица
подвергали виновных подрезке.
     Птичьи  гнезда  привыкли  к  этим  толчкам  еще  с  тысяча
восемьсот   девяносто   восьмого   года  и  потому  на  них  не
реагировали.
     Маленькие  облачка  придавали  небу  вид  неба,  усеянного
маленькими  облачками, да, собственно говоря, таким оно и было.
Солнце обеспечивало освещение, а ветер -- перемещение воздушных
масс, или же наоборот --  движущиеся  массы  воздуха  создавали
ветер.  Об этом можно было бы вести долгую дискуссию, поскольку
в "Маленьком Ларуссе" ветер определяется как движение  воздуха,
а   движение   можно  рассматривать  двояко:  как  сам  процесс
(активное действие) или же как результат (действие пассивное).
     Время от времени дорогу перебегали косатики,  но  это  был
обман зрения.
     Оливье все смотрел в зеркальце на три четверти Жаклин, и в
сердце его зарождались неясные желания, несомненно, сам Макс дю
Вези не смог бы это выразить иначе.
     Толчок  сильнее,  чем  предыдущие (их уже было несколько),
вывел  Майора  из  оцепенения.  Он  потянулся,   поскреб   лицо
пятерней,  вытащил  из кармана расческу и привел в порядок свою
пышную шевелюру. Затем  он  вынул  один  глаз  (стеклянный)  из
соответствующей глазницы, тщательно протер его уголком носового
платка,  предварительно  поплевав  на него, после чего протянул
псу, но тот меняться не захотел. Тоща он вставил глаз на  место
и наклонился к переднему сиденью, чтобы поддержать разговор, до
сих  пор  предельно  короткий. Он облокотился на спинку сиденья
между Оливье и Жаклин.
     -- Как вас зовут? -- спросил он.
     -- Жаклин, -- ответила она, слегка  повернувшись  влево  и
показав  Майору  свой  профиль, отчего Оливье теперь видел ее в
зеркальце анфас.
     Последняя четверть его  зрения  была  настолько  поглощена
созерцанием новой части Жаклин, открывшейся перед ним, когда та
повернулась  к  Майору, что он не смог вовремя отреагировать на
появление на дороге одного фактора. Заметь Оливье  этот  фактор
вовремя,  у него сработал бы нужный рефлекс, но он ничего перед
собой не видел и наехал на вышеупомянутый фактор в  лице  козы.
Отскочив  рикошетом  от  козы,  он  врезался  в каменный столб,
стоявший справа у двери авторемонтной мастерской, чтобы  хозяин
не мог перепутать правую сторону с левой, и по инерции пролетел
на  самую  середину  гаража, оставив оголодавшему столбу правое
крыло.
     Владелец  мастерской  счел  своим  долгом  отремонтировать
машину,  и  Оливье помог Жаклин выйти со своей стороны, так как
правую дверцу тот уже снял.
     Майор и пес тоже вышли из машины и отправились  на  поиски
какого-нибудь  ресторана,  по  возможности  с  баром, поскольку
Майору хотелось пить.
     По дороге они выяснили, что коза, явившаяся  первопричиной
аварии,  была  здорова  как  бык, ни один волос не упал у нее с
головы, правда, волос у нее и  не  было,  поскольку  коза  была
деревянной.     Оказывается,     это     владелец    мастерской
собственноручно выкрасил козу белой краской,  чтобы  привлекать
внимание клиентов.
     Жаклин,  проходя  мимо,  погладила  козу,  а  пес  в  знак
симпатии оставил у ее задней ноги свою визитную карточку.
     Единственный в округе ресторан "Тапир  венценосный"  являл
собой  захватывающее  зрелище. В углу стояло нечто напоминающее
каменное корыто, полное пышущих жаром углей,  вокруг  суетились
люди.   Один  человек  изо  всех  сил  бил  молотком  по  куску
раскаленного докрасна металла в форме лошадиной подковы. И, что
еще более странно, рядом ждала своей очереди сама лошадь. Левая
задняя нога ее была согнута, на шее висела  холщовая  торба,  и
лошадь  с грустным видом что-то пережевывала, должно быть, свои
мрачные  мысли.  Пришлось  признать  очевидное:  ресторан   был
напротив.
     Им  подали  на белой скатерти пустые тарелки, ножи, вилки,
солонку-перечницу с горчичницей посередине, затем  салфетки,  а
на  закуску  дали  и  поесть.  Майор  выпил стаканчик вермута и
отправился с псом прогуляться в поле люцерны.
     Оливье и Жаклин остались одни под деревьями.
     -- Так вы, значит,  знали,  что  я  еду  в  Каркассон?  --
спросил Оливье, глядя ей не в бровь, а в глаз.
     -- Нет,  не знала, -- ответила Жаклин. -- Но я рада, что и
вам туда.
     Подавленный счастьем, Оливье задохнулся и стал дышать  как
человек,  которого душат, для полного сходства недоставало лишь
смеха палача.
     Однако мало-помалу он взял себя в  руки  и  снова  поборол
свою  робость.  Он  слегка  придвинул  свою руку к руке Жаклин,
которая сидела напротив него, и от этого сразу  вырос  в  своих
глазах на целых полголовы.
     Под  деревьями  птички заливались, как собаки, и бросались
крошками хлеба и мелкими  камешками.  Эта  атмосфера  всеобщего
веселья постепенно опьяняла Оливье. Он снова спросил:
     -- Вы надолго в Каркассон?
     -- Думаю,  на  все  каникулы, -- ответила Жаклин с улыбкой
более чем умопомрачительной.
     Оливье еще ближе подвинул руку, и от пульсации крови в его
артериях слегка задрожало золотистое вино в одном  из  бокалов,
а,  когда  кровеносные  сосуды  вошли в резонанс со стеклянным,
последний не выдержал и разбился.
     Оливье  снова  помедлил  и,  набравшись  духа,   продолжал
расспросы:
     -- Вы едете к родственникам?
     -- Нет,   --   ответила  Жаклин,  --  я  останавливаюсь  в
привокзальном отеле "Альбигоец".
     Оказывается, волосы у нее  были  вовсе  не  такие  темные,
особенно  в  лучах  света,  как сейчас, а крохотные веснушки на
руках, загорелых от частого пребывания на воздухе (от этого еще
не то бывает), будили воображение, и Оливье покраснел.
     Затем, собрав все свое мужество,  он  зажал  его  в  левый
кулак,  а  свободной рукой накрыл ближайшую к нему руку Жаклин.
Какую именно, он не разглядел, поскольку она вся  скрылась  под
его ладонью.
     Сердце  Оливье громко стучало, и он спросил: "Кто там?" --
но сам заметил свою ошибку. Жаклин руки не отняла.
     И тогда разом распустились все цветы,  и  чудесная  музыка
разнеслась   вокруг.  Это  Майор  напевал  Девятую  симфонию  в
сопровождении хора и оркестра.  Он  пришел  их  известить,  что
ремонт окончен и можно ехать.

     III

     Они  миновали  Клермон  и  теперь ехали между двумя рядами
цветущих  электрических  столбов,  которые   заполняли   воздух
чудесным   ароматом   озона.   За  Клермоном  Оливье  тщательно
нацелился на Орильяк. Теперь он мог уже  не  менять  траекторию
движения.  А поскольку ему больше не надо было держать руль, то
он снова завладел рукой Жаклин.
     Майор с наслаждением вдыхал нежный аромат  столбов,  держа
нос  по  ветру,  а  пса  на  коленях. Он напевал грустный блюз,
пытаясь при этом высчитать, сколько дней он  сможет  прожить  в
Каркассоне на двадцать два франка. Нужно было поделить двадцать
два   на   четыреста   шестьдесят,  от  такого  усилия  у  него
разболелась голова, и  он  махнул  рукой  на  результат,  решив
попросту прожить месяц в лучшем отеле.
     Тот   же  самый  ветер,  который  щекотал  ноздри  Майора,
развевал локоны Жаклин и охлаждал пылающие  от  волнения  виски
Оливье.  Отводя  глаза  от  зеркальца,  он видел рядом со своей
правой ногой прелестные  туфельки  Жаклин  из  кожи  еще  живой
ящерицы,  с  золотой застежкой, которая стягивала ей рот, чтобы
не   было   слышно   писка.   Изысканный    контур    ее    икр
золотисто-янтарного  цвета  четко  выделялся  на  фоне  светлой
кожаной обивки переднего сиденья. Пора было бы  заменить  кожу,
она  разорвалась  в клочки, так как Жаклин то и дело ерзала, но
Оливье это совершенно не огорчало, ведь лохмотья -- это  память
о ней.
     Дороге  теперь приходилось много работать над собой, чтобы
держаться прямо под колесами машины. Оливье так точно нацелился
на Орильяк при выезде из Клермона, что свернуть в сторону  было
абсолютно  невозможно.  При  малейшем  отклонении  от заданного
направления  руль  поворачивался  на   несколько   градусов   и
принуждал   дорогу   возвращаться   в  нужное  положение  ценой
судорожных усилий. Она вернулась  на  свое  место  лишь  поздно
ночью,  успев  к  тому  времени  довольно  сильно растянуться и
вызвать немало столкновений.
     Они проехали Орильяк,  потом  Родез,  и  вот  взорам  трех
путешественников  открылись  наконец  холмы  знойной Оверни. На
картах это  место  именуется  Лангедок,  но  геологи  не  могут
ошибаться. За Орильяком Оливье и Жаклин пересели назад, а Майор
с  псом  взялись вести машину. Майор одним поворотом разводного
ключа вернул зеркальце в нормальное положение.  Теперь  он  мог
всецело отдаться изучению пройденного пути.
     Холмы  знойной  Оверни  исчезли как раз в ту минуту, когда
стало темно, но тут же появились снова: пес включил фары.
     За час до Каркассона было только двенадцать, но когда  они
въехали в город, опять был час. Номера для Жаклин и Оливье были
забронированы  давно,  а Майор, сопровождаемый псом, нашел себе
пристанище в постели одной из горничных отеля, а затем и в  ней
самой,  да  так и остался там, пригрелся и уснул. Он решил, что
назавтра подберет себе другую комнату.

     IV

     К завтраку  путешественники  снова  собрались  за  круглым
столом.  Пес  сидел  под  ним  на равном удалении от всех, став
таким образом центром окружности, правда,  сохранив  высоту,  и
превратился в нечто вроде средней ножки стола.
     Но  --  одно  движение  Майора,  и он снова сделался псом.
Майор двинулся к выходу в сад, и  пес  побежал  за  ним,  виляя
хвостом и лая из вежливости. Майор насвистывал стомп и протирал
свой монокль.
     Оставшись  наедине,  Оливье  и  Жаклин  смотрели  в разные
стороны,  потому  что  коричневые  перекладины  на  потолке  их
пугали.  Солнце  рисовало портрет Жаклин в темных тонах на фоне
светлого окна, ему пришлось переделывать свою работу  несколько
раз,  пока  наконец не было достигнуто полное сходство, но зато
теперь она была действительно прекрасна.
     Оливье только сейчас как следует разглядел  ее.  Она  была
еще  очень  молода. Кожа на щеках гладкая, цвет лица необычного
оттенка: чайная роза. В  сочетании  с  бронзовыми  волосами  он
казался  особенным.  Добавьте  к этому светлые глаза, и портрет
готов.
     Оливье от души наслаждался съеденным абрикосом. Он сначала
проглотил его, а потом отрыгнул на манер жвачных  животных.  Он
чувствовал  себя  все  более счастливым, и трудно объяснить это
состояние, если забыть о Жаклин.
     Она поднялась гибким движением, отодвинула стул  и  подала
ему руку.
     -- Давайте погуляем до обеда, -- сказала она.
     А  тем  временем Майор в табачной лавочке напротив вокзала
покупал открытки. Он заплатил за все ровно двадцать один франк,
а оставшиеся сто сантимов бросил псу. Это  было,  конечно,  псу
под хвост, но почему не сделать иногда приятное ближнему...
     Майор  смотрел  вслед  удаляющейся  паре  мутным  взглядом
своего  единственного  глаза.  Второй  глаз   был   по-прежнему
стеклянный. Жаклин и Оливье под руку шли через поле.
     Она  была  в  светлом  полотняном  платье  и  сандалиях на
высоком каблуке, а волосы все  так  же  горели  --  это  солнце
запуталось в них и никак не могло выбраться. Майор сменил стомп
на  медленное танго и, насвистывая, удобно устроился на террасе
привокзального кафе "Альбигоец".
     Дорога  через  поле  была,  как  и  все  подобные  дороги,
особенно  хороша,  если  на  нее  смотришь  не  в одиночку. Она
состояла   из   собственно   дороги,   промежуточного   участка
поле-дорога,   в   свою  очередь  подразделявшегося  на  полосу
травянистой  растительности,  канаву  малой   глубины,   полосу
зеленых   насаждений  и,  наконец,  поля  со  всеми  возможными
компонентами: тут были и горчица, и рапс, и  пшеница,  а  также
различные и безразличные животные.
     И  еще  была Жаклин. Длинные стройные ноги, высокая грудь,
которую подчеркивал белый кожаный ремень, почти обнаженные руки
-- их  закрывали  только  маленькие  рукава  фонариком,   такие
легкие,  что  казалось,  их  сейчас сдует и они улетят вместе с
прицепленным к ним сердцем Оливье, которое болталось на кусочке
аорты, достаточно длинном, чтобы сделать узел.
     Когда они вернулись с прогулки  и  Жаклин  выпустила  руку
Оливье,  на  ней  остался негатив ее пальцев, но на теле Жаклин
никаких следов не обнаружилось.
     Наверное, Оливье был слишком робок.
     Они подошли к вокзалу как раз в тот  момент,  когда  Майор
поднялся  со  своего  места,  собираясь  отправить  одиннадцать
открыток, которые он исчеркал за одну минуту. Зная, что  каждая
из  них  стоила  девятнадцать  су,  вы легко можете подсчитать,
сколько еще открыток осталось у Майора.
     В отеле их уже ждал обед.

     V

     Пес сидел у дверей комнаты Майора и чесался. Его  донимали
блохи.  Оливье,  выходя из своей комнаты, отдавил ему хвост. Он
спешил на обед, потому что уже был звонок. Какой чудесный  день
был  вчера,  и  как  хорошо  они съездили на реку... Но тут пес
выразил свое неудовольствие, так как он поймал наконец блоху  и
мог теперь переключить свое внимание на Оливье.
     Жаклин  в  белом купальнике лежала у самой воды, и вода на
ее волосах была как серебристый жемчуг, на руках и ногах -- как
блестящий целлофан, на песке под  ней  --  просто  мокрая.  Тут
Оливье  нагнулся  и  дружески потрепал пса по спине, за что тот
снисходительно лизнул ему руку.
     Но он так и не осмелился  сказать  ей  те  слова,  которые
робкие  люди  стеснялись произносить вслух. Он вернулся с ней в
отель поздно, но смог сказать лишь  обычное  "спокойной  ночи".
Сегодня он решил, что скажет наконец те слова.
     Но  тут открылась дверь комнаты Майора, заслонив Оливье, а
из комнаты вышла Жаклин в белой шелковой пижаме, соблазнительно
распахнутой на груди. Она прошла по коридору к себе в  комнату,
чтобы одеться, причесаться.

     VI

     Теперь,  наверное,  дверь комнаты Майора никогда не сможет
закрыться: петли ее заржавели от соленых слез.

     Борис Виан.
     Прилежные ученики

 Перевод И. Валевич

     Рассказ

     I

     Люн и Патон спускались по лестнице  Полицейской  академии.
Только  что  закончился  урок  рукоприкладной  анатомии,  и они
намеревались пообедать перед  тем,  как  заступить  на  пост  у
штаб-квартиры  Партии конформистов, где совсем недавно какие-то
гнусные мерзавцы переколотили окна узловатыми дубинками. Люн  и
Патон   весело   шагали   враскачку  в  своих  синих  накидках,
насвистывая марш  полицейских;  при  этом  каждый  третий  такт
отмечался  весьма  чувствительным  тычком белой дубинки в ляжку
соседа; вот почему этот марш настоятельно требует четного числа
исполнителей. Сойдя с лестницы, они свернули в галерею, ведущую
к столовой. Под старыми каменными сводами  марш  звучал  как-то
странно,   ибо   воздух   в   галерее  начинал  вибрировать  на
ля-бемольных четвертях, каковых вся музыкальная тема  содержала
никак  не  менее  трехсот  тридцати  шести.  Слева,  в узеньком
дворике с  деревцами,  обмазанными  известью,  тренировались  и
разминались  их  собратья  по  профессии  --  будущие  шпики  и
полицейские. Одни играли в "прыг-шпик-не-зевай", другие учились
танцевать мазурку  --  на  спинах  мазуриков,  третьи  колотили
зелеными учебными дубинками по тыквам -- их требовалось разбить
с  одного удара. Люн и Патон даже бровью не повели: такое они и
сами проделывали каждый Божий день, не считая четвергов,  когда
учащиеся выходные.
     Люн толкнул массивную дверь столовой и вошел первым. Патон
замешкался  --  надо выло досвистать марш, вечно он отставал от
приятеля на пару тактов. Двери непрестанно хлопали, в  столовую
со  всех  сторон стекались слушатели Академии, они шли группами
по двое, по трое, очень возбужденные, так как накануне началась
экзаменационная сессия.
     Люн и Патон подошли к столику номер семь где столкнулись с
Поланом и Арланом -- парой  самых  отъявленных  тупиц  во  всей
Академии,  с  лихвой возмещавших недюжинную тупизну незаурядным
нахальством. Все уселись под стоны придавленных стульев.
     -- Ну, как оно? -- спросил Люн у Арлана.
     -- Хреново! -- отвечал  Арлан.  --  Подсунули  мне,  гады,
старушенцию  годов на семьдесят, не меньше, а уж и костистая до
чего, старая кляча!..
     -- А вот я своей с одного маха девять  жевалок  вышиб,  --
похвастался Подан, -- сам экзаменатор меня поздравил!
     -- Эх,  а  мне  не  повезло,  --  бубнил  свое  Арлан,  --
подложила она мне свинью, плакали теперь мои нашивочки!
     -- Все ясно, -- сказал Патон,  --  им  больше  не  удается
набирать  для нас учебный материал в трущобах, вот они и выдают
кого  посытее.  А  такие  --  крепкий  орешек.  Бабы,   правда,
похлибче, но что касается мужичков, так вы не поверите, я нынче
весь взопрел, пока вышиб одному глаз.
     -- Ну,  вот  это мне раз плюнуть, -- обрадовался Арлан, --
гляньте-ка, я тут чуток помозговал над своей дубинкой.
     Он показал им свое изобретение. Конец дубинки  был  весьма
изобретательно заострен.
     -- С  лету вмазывается! -- сказал он. -- Верных два очка в
кармане.  Я  уж  поднатужился,  надо  же  было  отыграться   за
вчерашнее!
     -- Мелюзга  в этом году тоже черт знает какая, просто руки
опускаются, -- заметил Лун, -- вчера мне  дали  одного  мальца,
так  я  всего  только  и  смог, что перебить ему кисть, и это с
моего-то удара! О ногах я уж и не говорю, тут даже  дубинка  не
помогла, пришлось маленько каблуками поработать. Противно даже,
ей-богу!
     -- Это  точно,  --  согласился  Арлан,  --  из приютов нам
больше ни шиша не перепадает. А нынешние поступают  сюда  прямо
из  детоприемника.  Тут  уж на кого налетишь, дело случая. Если
мальчишке не пришлось голодать, его, твердокожего  дьявола,  ни
одна дубинка не возьмет!
     -- А я гляжу, -- прервал его Подан, -- горят мои нашивочки
ясным  огнем,  я  и  давай дубасить что было сил, чуть не сдох,
ей-богу! У меня от натуги даже пуговицы с  мундира  посыпались,
из  шестнадцати всего семь на месте осталось. Но сержант только
рад был придраться.  "В  другой  раз,  --  говорит,  --  будешь
пришивать покрепче". И влепил мне наряд вне очереди!
     Они замолчали, так как подоспел суп. Люн схватил поварешку
и запустил  ее  в кастрюлю. Сегодня подали наваристый бульон из
галунятины. Все четверо налили себе по полной тарелке.

     II

     Люн   стоял   на   посту   перед   штаб-квартирой   Партии
конформистов.  Скуки  ради  он  разглядывал  обложки на витрине
книжной лавки, и от одних названий у него ум за разум  заходил.
Сам  он в жизни не читал ничего, кроме "Спутника полицейского",
содержащего   описание   четырех   тысяч   случаев    нарушения
общественного  порядка:  начиная  с  отправления малой нужды на
улице и  кончая  словесным  оскорблением  полицейского.  Всякий
порядочный полицейский обязан был все их знать на зубок. Каждый
раз, когда Люн открывал картинку на странице пятьдесят, где был
изображен  субъект,  переходящий улицу в неположенном месте, он
буквально вскипал от  ярости  и,  только  перевернув  страницу,
умиротворялся при виде "образцового полицейского". По какому-то
странному  совпадению  "образцовый  полицейский"  как две капли
воды походил на его дружка  Патона,  который  в  данный  момент
переминался с ноги на ногу по другую сторону здания.
     Вдали  показался  тяжелый  грузовик,  набитый  балками  из
барбандированной стали. На самой длинной из  них,  оглушительно
хлопавшей       концом       по      мостовой,      пристроился
мальчишка-подмастерье. Он размахивал красной тряпкой,  разгоняя
прохожих,  но  на  машину  со  всех сторон бросались лягушки, и
несчастный  парень  непрестанно  отбивался  от  этих  осклизлых
тварей, привлеченных ярким лоскутом.
     Громадные  черные  колеса грузовика подпрыгивали на камнях
мостовой, и мальчишка  плясал,  как  мячик  на  ракетке.  Когда
машина  поравнялась с Люном, ее сильно тряхнуло. В тот же самый
миг крупная  ядовито-зеленая  лягушка  впрыгнула  мальчишке  за
ворот  и  скользнула под мышку. Тот взвизгнул и отпустил балку.
Перекувырнувшись и описав полулемнискату, он врезался  в  самый
центр книжной витрины. Отважный Люн, не колеблясь, засвистел во
всю  мочь  и  ринулся  на  мальчишку. Он выволок его за ноги из
разбитой витрины и  начал  усердно  вдалбливать  ему  в  голову
ближайший  газовый  рожок.  Большой осколок стекла, торчащий из
спины мальчика, трясся вместе  с  ним  и  отбрасывал  солнечный
зайчик, который весело плясал на горячем сухом тротуаре.
     -- Опять фашисты! -- крикнул, подбегая, Патон.
     Из магазина вышел служащий и подошел к ним.
     -- Я  думаю,  это  чистая  случайность,  --  сказал он, --
мальчик слишком молод для фашиста.
     -- Да вы что! --  заорал  Люн.  --  Я  же  видел,  он  это
нарочно!
     -- Гм... -- начал служащий.
     Разъяренный Люн на минуту даже выпустил мальчишку из рук.
     -- Вы что, учить меня вздумали? Глядите... А то я сам кого
хочешь научу!
     -- Да... Понятно, -- сказал служащий. Он поднял мальчика и
скрылся вместе с ним в дверях.
     -- Вот  паразит!  --  возмутился  Патон. -- Ну, он об этом
пожалеет!
     -- Еще как! -- откликнулся довольный Люн.  --  Глядишь,  и
повышение  заслужим. А фашиста этого мы отсюда выудим, сгодится
нам в Академии.

     III

     -- Ну и скучища, чтоб ее!.. -- проворчал Патон.
     -- Ага, -- ответил Люн, -- то ли дело на  прошлой  неделе!
Чего   бы   сообразить,  а?  Хоть  бы  разок  в  неделю  эдакое
развлечение, и на том спасибо!
     -- Точно, -- сказал Патон. -- Эй! Глянь-ка вон туда!
     В бистро напротив сидели две красивые девушки.
     -- Ну-ка, сколько там на твоих? -- спросил Люн.
     -- Еще десять минут -- и порядок, -- ответил Патон.
     -- Ух вы, цыпочки! -- сказал Люн (он глаз не мог  оторвать
от девушек). -- Пошли выпьем, что ли?
     -- Давай, -- сказал Патон.

     IV

     -- Ну  а  сегодня-то  вы  с  ней  встречаетесь? -- спросил
Патон.
     -- Нет, --  сказал  Люн,  --  она  занята.  Тьфу,  что  за
проклятый день!
     Они дежурили у входа в Министерство прибылей и убытков.
     -- Ни  живой души, -- сказал Люн, -- прямо... -- Он умолк,
так как к нему обратилась почтенная пожилая дама.
     -- Простите, месье, как пройти на улицу Дэзеколь?
     -- Действуй, -- сказал Люн.
     И  Патон  трахнул  даму  дубинкой  по  голове.  Потом  они
аккуратно уложили ее на тротуар, у стены здания.
     -- Старая  дура,  --  сказал  Люн,  --  не  могла, что ли,
подойти  ко  мне  слева,  как  положено?!  Ну  вот,   вроде   и
развлеклись, -- заключил он.
     Патон заботливо обтирал дубинку клетчатым носовым платком.
     -- Ну  а  чем она занимается-то, твоя красотка? -- спросил
он.
     -- А я почем знаю, -- ответил Люн, -- но она малашечка что
надо!
     -- А это... ну, сам понимаешь, она здорово проделывает? --
спросил Патон.
     Люн залился краской:
     -- Патон,  ты  просто  разнузданный  тип!  Ничего  ты   не
понимаешь в чувствах!
     -- Значит, сегодня ты с ней не увидишься, -- сказал Патон.
     -- Нет,  --  сказал  Люн,  --  чем бы в самом деле вечерок
занять?
     -- Можно наведаться к Центральному  складу,  --  предложил
Патон,  --  вдруг  какие-нибудь  типы  вздумают  пошуровать там
насчет съестного?
     -- Так ведь там не наш участок, -- сказал Люн.
     -- Ну и что, сходим  просто  так,  --  ответил  Патон,  --
может,  зацапаем  кого,  вот смеху-то будет! Но если не хочешь,
давай наладимся в...
     -- Патон, -- сказал Люн, -- я знал, что ты свинья, но  это
уж слишком! Как я могу этим заниматься -- теперь?!
     -- Ты  трехнулся, -- сказал Патон. -- Ладно, черт с тобой,
смотаемся на Центральный склад. И  прихвати  на  всякий  случай
свой  успокоитель,  мало  ли  что  бывает, вдруг посчастливится
убаюкать кого-нибудь!
     -- Ясное дело! -- воскликнул Люн, дрожа от возбуждения. --
Самое меньшее десятка два уложим!
     -- Эге! -- сказал Патон. -- Я гляжу, ты всерьез влюбился!

     V

     Патон шел впереди, Люн за ним, едва не наступая дружку  на
пятки.   Пройдя   вдоль   искрошившейся  кирпичной  стены,  они
приблизились  к  аккуратному,  тщательно  ухоженному   пролому:
сторож  содержал  его  в  порядке,  чтобы  жулики  не  вздумали
карабкаться на стену и, чего доброго, не повредили  ее.  Люн  и
Патон  пролезли  в  дыру.  От нее вела в глубь складов узенькая
дорожка, с обеих сторон огороженная колючей  проволокой,  чтобы
вору  некуда  было  свернуть. Вдоль дорожки там и сям виднелись
окопчики  для  полицейских  --  обзор  и  обстрел  из  них  был
великолепный.   Люн   и   Патон   выбрали  себе  двухместный  и
комфортабельно расположились в нем. Не прошло и двух минут, как
они заслышали фырканье автобуса, подвозящего грабителей к месту
работы. Еле слышно звякнул колокольчик, и в проломы  показались
первые воры. Люн и Патон крепко зажмурились, чтобы не поддаться
искушению,  -- ведь гораздо занятнее перестрелять этих типов на
обратном пути,  когда  они  с  добычей.  Те  прошли  мимо.  Вся
компания была босиком, во-первых, во избежания шума, во-вторых,
по причине дороговизны обуви. Наконец они скрылись из вида.
     -- А  ну  признайся, ты предпочел бы сейчас быть с ней? --
спросил Патон.
     -- Ага, -- сказал Люн, -- прямо  не  пойму,  что  со  мной
творится. Должно быть, влюбился.
     -- А я что говорю? -- подхватил Патон. -- Небось и подарки
делаешь?
     -- Делаю,  --  сознался  Люн,  --  я  ей  подарил осиновый
браслет. Он ей очень понравился.
     -- Немного же ей надо, -- сказал Патон, -- такие давно  уж
никто не носит.
     -- А ты откуда знаешь? -- спросил Люн.
     -- Тебя  не касается, -- ответил Патон. -- А ты хоть разок
пощупал ее?
     -- Замолчи! -- сказал Люн. -- Такими вещами не шутят.
     -- И чего это тебя на одних  блондинок  тянет?  --  сказал
Патон.  --  Да  ладно,  это  пройдет,  не  она  первая,  не она
последняя. Тем более там и взяться-то не за что, она  худа  как
щепка.
     -- Сменил бы ты пластинку, -- сказал Люн, -- ну чего ты ко
мне пристал?
     -- Потому  что на тебя смотреть противно, -- сказал Патон.
-- Гляди,  влюбленный,  замечтаешься  --  как  раз  попадешь  в
отстающие!
     -- За меня не бойся, -- сказал Люн. -- Тихо! Идут!
     Они  пропустили  мимо  себя  первого  --  высокого  тощего
мужчину с лысиной  и  мешком  мышиной  тушенки  за  спиной.  Он
прошел, и тогда Патон выстрелил. Удивленно крякнув, тот упал, и
банки  из  мешка  раскатились  по  земле.  Патон был с почином,
настала очередь Люна. Он вроде бы  уложил  еще  двоих,  но  они
вдруг   вскочили   и   пустились  наутек.  Люн  изрыгнул  поток
проклятий, а револьвер Патона  дал  осечку.  Еще  трое  жуликов
проскочили  у  них под самым носом. Последней бежала женщина, и
разъяренный Люн  выпустил  в  нее  всю  обойму.  Патон  тут  же
выскочил  из  окопчика,  чтобы  прикончить ее, но она и так уже
была готова. Красивая блондинка. Кровь, брызнувшая на ее  босые
ноги,  казалось, покрыла ногти ярким лаком. Запястье левой руки
охватывал новенький осиновый браслет.  Девушка  была  худа  как
щепка.  Наверняка  умерла  натощак.  Что  ж, оно и полезней для
здоровья.

     Борис Виан.
     Туман

 Перевод В. Кислова

     Рассказ

     I

     Главный  врач  сумасшедшего  дома  проследил  взглядом  за
выходящим  из  его кабинета Андре. Тот вышагивал, крепко прижав
локти к туловищу и запрокинув голову под прямым углом назад.
     "Окончательно вылечился", -- подумал главврач.
     А ведь три месяца назад, при  госпитализации,  этот  тихий
пациент  мог  передвигаться,  только раздвинув руки в стороны и
уставясь  на  свой  пупок.  При  этом  он  гудел,   как   целая
эскадрилья.
     "Занятный  случай", -- добавил про себя главврач. Он вынул
пачку сигарет, воткнул одну из них себе в ухо и, мусоля во  рту
спичку,   начал   прыгать  с  ноги  на  ногу.  Затем  встал  на
четвереньки и побежал к своему столу.
     Андре прошел  метров  двести;  почувствовав  усталость  от
неудобной  позы,  он раздвинул руки в стороны, наклонил голову,
надул щеки и тронулся с места. Бзззззз...
     Почва дрожала  у  него  под  ногами,  придорожные  деревья
виляли  хвостами. Крохотные приветливые домики с нахлобученными
шапками дефлорированных виноградных лоз рассматривали бородатую
физиономию   пролетавшего   мимо   Андре,   но   никаких   явно
напрашивающихся выводов из этого не делали.
     Завидев  подьезжающий  трамвай,  Андре  резанул  -- аж. до
крови -- по финишной прямой; последовавший затем вопль заглушил
звук удара лобных костей спринтера о передок трамвая.
     Как он и ожидал, его отвели в ближайшую  аптеку  и  налили
лечебной, на спирту, хотя был вторник. Он оставил мелочь на чай
и отправился восвояси.

     II

     Из  окна своей комнаты на пятом этаже он снова видел крышу
более низкого дома напротив. От не закрывавшихся слишком  долго
оконных  ставень  стена была отмечена горизонтальными полосами,
совершенно  недоступными  взору,  поскольку  ставни  оставались
всегда открытыми. На третьем этаже какая-то девушка раздевалась
перед  зеркалом  на дверце шкафа, и виднелся кусочек кровати из
холодного палисандра, покрытый американским пуховым  покрывалом
ярко-желтого  цвета,  на  котором  выделялись  две  нетерпеливо
подергивающиеся ноги.
     Подумать, так девушка вряд ли  была  девушкой;  о  том  же
говорила  и  табличка на дверях: "Гостиница Спортивная, комнаты
на час, на полчаса и  на  раз".  Но  сама  гостиница  выглядела
прилично:  фасад  с  красивой мозаикой на первом этаже, на всех
окнах  шторы;  разве  что  на  середине  крыши  выбилась   одна
черепица.  Остальные,  светло-красные, выложенные взамен старых
после последней  бомбежки,  выделялись  на  коричневом  фоне  и
складывались  в  профиль  беременной  Марии  Стюарт за подписью
мастера -- Густав Лоран, черепичник, улица  Гамбетта.  Соседний
дом   еще  не  успели  заново  отстроить:  брезент  по-прежнему
закрывал огромную пробоину в его правом  крыле,  а  у  подножия
стены  громоздились  железные обломки и кучи мусора, заселенные
мокрицами и преядовитыми  гремучими  змеями,  чьи  трещотки  не
замолкали допоздна, как бы призывая на черную мессу.
     Последняя   бомбежка  имела  и  другие  последствия  --  в
частности, отправку Андре и сумасшедший дом. Андре пережил  уже
вторую  бомбежку, и в результате его мозг, привычный к обильным
возлияниям евангелия Святого Дзано, завертелся  преимущественно
в  вертикальной плоскости, деля таким образом тело на две почти
равные части. Мозг,  вращаясь  по  часовой  стрелке,  устремлял
черепную  коробку  вперед  и  для  сохранения  равновесия  руки
приходилось  раздвигать   в   стороны.   Андре   дополнял   эту
оригинальную  позу  легко темперированным "бззз" и оказывался в
отрыве от нормативных окружающих по меньшей  мере  на  одну-две
головы.
     Благодаря   заботам  главврача  вышеуказанные  последствия
постепенно  рассеялись;  жест  же  Андре,  вернувшегося,   едва
ускользнув  от  присмотра  радушного  врачевателя душ, к старой
позе, объяснялся вполне понятным стремлением к свободе, а также
неким артистизмом изобретателя.
     Этажом  ниже  часы  адвоката  пробили  пять   раз.   Удары
молоточка  по  бронзе  отдавались  в  сердце  Андре, словно бой
производился в его комнате. Церквей в округе  не  было.  Только
часы адвоката связывали Андре с внешним миром.
     Лакированный  дуб.  Круглый  гладкий циферблат из матового
металла.  Цифры,  нанесенные  на  красную  медь.  Ниже,  сквозь
стеклянную  поверхность  просматривался короткий цилиндрический
маятник и диск, скользящий по другому стержню изогнутой  формы,
с поперечной перекладиной на конце закругляющейся в анкер -- то
бишь часовой якорь. Подобно электрическим часам, эти никогда не
останавливались,  и  якорь  оставался  для всех невидимым. Но в
день  бомбежки  Андре  заметил   его   через   открытую   дверь
адвокатской   квартиры.   Стрелки  показывали  шесть  часов  --
половину вечности, и именно в этот момент в дом  попала  бомба.
Нежданная гостья застала Андре врасплох; его опасно притянуло к
двери,  и  он почувствовал на лице холодное дыхание чумы. Андре
сиганул вниз; лестничный полет оборвался уже в  подвале,  а  на
латунной  кайме  одиннадцати  ступеней  не  осталось  ни одного
заусенца -- как языком слизало.
     Завладев часами и остановив их ход, Андре мог бы забросить
якорь в реку времени.

     III

     Постоянно  поднимаясь,  температура  упиралась  в   низкий
потолок  и,  обретя  в нем точку опоры, давила вниз. Пригодному
для дыхания воздуху оставалась лишь  узкая  полоска  на  уровне
щели  под дверью. Лежа на полу перед кроватью, Андре ловил ртом
еле просачивающийся через щель воздух, который был  не  намного
прохладнее  комнатного.  Едва  ощутимое  перемещение  воздушной
массы загоняло барашков из пыли в  пазы  зашарканного  паркета.
Кран,  скрючившись  над раковиной, вяло цедил тоненькую ниточку
воды на бутылку со спиртом, дабы тот внезапно не воспламенился.
Это была уже вторая бутылка; содержимое первой бурлило в пустом
желудке Андре, выталкивая через поры его кожи крохотные струйки
серого пара.
     Прильнув ухом к полу, Андре отчетливо различал  регулярный
ход  маятника;  следуя  за  его  траекторией,  в  точку  зенита
переместился  и  Андре.  Прочным  лезвием  складного  ножа   он
старался  прорезать  наблюдательное  отверстие между сросшимися
паркетными елочками. Желтые  деревянные  прожилки,  оказавшиеся
противником  серьезным, сопротивлялись напору стального лезвия,
тогда как промежутки,  затертые  щеткой,  поддавались  довольно
легко.  Сначала Андре перерезал волокна поперек, затем всаживал
лезвие вдоль и откалывал, налегая всем телом,  щепки  длиной  в
спичку.
     В   ослепительном  проеме  открытого  окна,  где-то  очень
высоко, жужжал самолет -- словно сверкающая точка, которая  при
мигрени   мелькает   перед   прищуренными  глазами  и  даже  не
собирается  останавливаться.  Бомбы  не  падали.  Батареи  ПВО,
расположенные   совсем   близко,  за  мостом,  на  жужжание  не
отвечали.
     Он снова взялся за нож.
     Вот если бы опять началась бомбежка и адвокат  оставил  бы
дверь открытой...

     IV

     Адвокат  засучил  рукава, энергично почесал грудь в вырезе
мантии -- скрип скребка по  крупу  кобылицы,  --  повесил  свою
шапочку  на  отполированную шишечку балюстрады и начал защитную
речь.
     -- Господа  присяжные  заседатели,  --  произнес  он,   --
оставим в стороне причину убийства, обстоятельства, при которых
оно было совершено, а также само убийство. Что в этом случае вы
вменяете в вину моему подзащитному?
     Присяжные    заседатели,   ошарашенные   новой   для   них
постановкой вопроса, продолжали молчать. Судья спал, а прокурор
уже давно продался немцам.
     -- Поставим вопрос иначе, --  продолжал  адвокат,  радуясь
первому  успеху.  --  Если  не  учитывать  скорбь родственников
пострадавшего -- скорбь, вне всякого сомнения,  обоснованную  и
достойную   с   моей   стороны   искреннего  преклонения,  если
абстрагироваться от необходимости, перед которой оказался --  в
состоянии   законной   самообороны,   --  добавлю  я  с  вашего
позволения, мой подзащитный, убив  двух  отправленных  для  его
задержания  полицейских,  в  конце концов, если не принимать во
внимание ничего, то что остается?
     -- Ничего, -- был вынужден признать один  из  заседателей,
учитель по профессии.
     -- Таким образом, если мы примем во внимание, что с самого
раннего   детства   мой  подзащитный  общался  исключительно  с
бандитами и убийцами, что на протяжении всей  жизни  развратное
поведение  являлось  для него нормой, что он последовал дурному
примеру и  нашел  подобное  существование  для  себя  настолько
естественным  и приемлемым, что сам стал развратником, бандитом
и убийцей, -- то что мы можем из этого вывести?
     Присяжные чувствовали себя совершенно потерянными в потоке
этого  красноречия,  а  бородатый  старик  из   крайне   правых
зачарованно наблюдал, как разлетаются брызги адвокатской слюны.
Ни  с  того  ни с сего учитель, посчитав своим долгом ответить,
выкрикнул: "Ничего!" -- и тут же густо покраснел.
     -- А вот и нет, господин присяжный заседатель! -- возразил
адвокат с такой силой, что оконное стекло  лопнуло,  а  осколки
посыпались  на публику. (Подбил их к этому он еще утром.) Мы из
этого сделаем вывод, что, если бы мой подзащитный  находился  в
благонравной  среде,  у него бы формировались лишь благонравные
привычки. "Asinus  asinum  fricat"1  --  гласит  пословица,  но
недоговаривает, что обратное может быть тоже верным.
     Учитель  задумался, силясь понять, что может быть обратным
ослу, но это усилие его так утомило, что он весь  обмяк  и,  не
покидая своего присяжного места, скончался.
     -- Однако,  --  в  заключение сказал адвокат, -- то, что я
вам только  что  рассказал,  было  неправдой.  Мой  подзащитный
принадлежит  к  весьма  почтенной  семье,  он получил блестящее
образование; свою жертву он убил, чтобы украсть сигареты,  убил
умышленно и полностью отдавая себе отчет в содеянном.
     -- Ну  и  правильно! -- вскричали присяжные в один голос и
после краткого совещания  душегуб  был  приговорен  к  смертной
казни.
     Адвокат  вышел  из  Дворца  Правосудия.  Домой он ездил на
велосипеде; вот и сейчас  он  аккуратно  опустил  свой  зад  на
сиденье,  дабы ветер, раздувая полы его широкой мантии от Пике,
открывал всем встречным его волосатые ляжки, как того требовала
мода. Под мантией  он  носил  широкие  подштанники  из  красной
материи и носки на резинках.
     Не  доезжая  до  своего дома, он остановился как вкопанный
перед   витриной   антиквара.   Голландские   часы   предлагали
очарованному   взору   необыкновенное   зрелище:   многослойный
циферблат, на котором фазы луны отмечались  чередой  постепенно
набухающих  полумесяцев,  из коих последний являлся, собственно
говоря, уже новой полной луной, обрамляемой  золотой  и  черной
каемкой.  А  еще  на  резном фронтоне можно было прочесть день,
месяц, год и возраст часовщика.
     Подзащитный, которого он только  что  подзащитил,  в  счет
оплаты отписал ему по дарственной все свое состояние. Осознавая
себя  полноправным  наследником,  так как благодаря его усилиям
преступник был приговорен к смертной  казни,  адвокат  посчитал
уместным  отпраздновать  сей  счастливый  день  покупкой  новых
часов. Он решил не брать да с собой, поскольку  при  себе  имел
наручные, и сказал, что пошлет за ними кого-нибудь потом.

     V

     Свет  пробивался  через  маленькое  квадратное отверстие в
полу и лениво растекался по потолку рядом с сидящим пауком.
     Паук грыз углы светового пятна,  постепенно  придавая  ему
форму  циферблата,  потом принялся за цифры, и Андре понял, что
этажом ниже говорили о них.
     Он приложился ухом к отверстию,  и  свет  вошел  в  Андре:
доносившиеся   слова  резонировали  в  голове,  а  яркие  буквы
высвечивались на фоне расширенных зрачков.
     Адвокат позвал на ужин приятеля.
     -- Я  продам  эти  часы,  --  сообщил  он   приглашенному,
указывая на дверцу, скрывающую якорь; маятник испуганно замер и
снова замаячил.
     -- Перестали ходить? -- спросил приятель.
     -- Нет, они меня полностью устраивают. Но недавно я увидел
часы намного   красивее  этих,  --  сказал  адвокат,  опорожняя
половину своего бокала, именно ту, что была наполнена вином. --
Пей же!
     Он налил себе еще вина и выпил его залпом.
     -- А те, какие они из себя? -- спросил приятель.
     -- На тех есть фазы луны! -- произнес адвокат.
     После этого Андре уже ничего не слышал, так как приятели о
часах больше не говорили.
     Он поднялся. Чтобы  не  нарушить  светомаскировку,  он  не
зажигал  свет.  Луч,  пробивающийся  из  пола, снова уткнулся в
слегка скошенный потолок мансарды.
     Полная и донельзя круглая луна -- радость бомбардировщиков
-- дополняла освещение: она мелко дрожала  из-за  усиливающейся
жары.
     В  раковине  над бутылкой спирта продолжал ворковать кран.
Андре лежал на кровати, а часы вызванивали в  его  голове  черт
знает что. Вокруг плескалось время, остановиться в нем Андре не
мог: у него до сих пор не было якоря.
     Не  было  и  ветра,  не  было  и  дождя;  несмотря  на все
ухищрения Андре, ежевечерняя жара все усиливалась и так  сильно
давила на окна, что он видел, как стекла набухали, выгибались в
его  сторону  и  лопались, подобно мыльным пузырям на треснутой
кромке стакана с водой. Пустые рамы  еще  долго  открывались  и
закрывались.
     Каждый раз, когда разбивалось очередное стекло, отчетливее
становились  слабые и отрывистые звуки снаружи: шаги патруля по
мостовой, истошные крики  кошки  на  соседней  крыше,  сплошные
враки  по  репродуктору  за  задернутыми  шторами. Высунувшись,
можно было различить в темноте два  светлых  пятна  --  рубашка
консьержа  и  платье консьержки: супруги сидели перед входом на
двух  старых  деревянных  стульях.  Надолго   высовываться   не
следовало: окна снова захлопывались.
     Журчание воды из крана стихло, потом возобновилось: кто-то
открывал  кран  на  нижнем  этаже. Железная сетка кровати слабо
поскрипывала в такт дыханию Андре.
     Кровать  принялась  по-кошачьи  царапать  пол:  ее  ножки,
сгибаясь   и   разгибаясь   одна  за  другой,  стали  регулярно
раскачивать весь каркас. Железные коготки вгрызались все глубже
и глубже; чтобы спасти паркет -- не  то  до  завтра  все  будет
исковеркано!  -- Андре встал с кровати и, поймав удобный момент
очередного взбрыкивания, подложил под каждую ножку  по  старому
ботинку.    Лечь    ему   пришлось   на   пол.   Кровать   этим
воспользовалась, чтобы обойти все  комнату  и  задрать  лапу  у
стены. Ходить в ботинках было легко и забавно.
     Гость адвоката только что ушел, а сам хозяин, должно быть,
вышел  из столовой, так как световое пятно на потолке больше не
появлялось.
     Отовсюду доносился еле различимый сумбур  радиоприемников,
а  откуда-то  пять  позывных  нот, которыми глушили Би-би-си; в
небе внезапно загудело. Пролетел какой-то самолет, летел он так
высоко, что даже не поймешь куда.
     Минуты  продолжали  убегать  от  Андре  --  без  якоря  не
догнать! Пот стекал по шее, и в паху становилось липко от одной
мысли, что часов скоро не будет.
     Он  услышал  далекий вой минорной сирены в районе соседней
коммуны,  а  несколько  секунд  спустя  и  ответ  --   жалобное
подвывание местной мэрии.
     Батарея  ПВО пока не реагировала, но прожекторы, направляя
в воздух  неуверенные  лучи,  выписывали  на  небе  огромные  и
нервные туманные волны.
     Полоски  света  отмечали  тщательно зашторенные окна, дома
наполнялись глухим ропотом. Все сливалось  в  один  гул:  вопли
разбуженного  ребенка, бесконечно спускающиеся по лестнице шаги
и легко узнаваемый по часто  употребительным  выражениям  голос
консьержа,   упавшего   в  погреб.  Дверь  адвоката  так  и  не
открылась. Он  наверняка  спал  как  убитый  после  чрезмерного
количества  вина,  выпитого  за  ужином. Внезапно повсюду потух
свет.
     Андре подполз к окну  и  лежа  продолжал  испуганно  ждать
появления самолетов и разрыва бомбы, которая разбудит адвоката.
     Он  встал,  отвернул  кран,  но  вместо  тихого  журчания,
которое прекратилось уже давно, из крана вырвалось лишь хриплое
ворчание. Консьерж перекрыл воду в подвале. Тогда  Андре  выпил
спирт,   который  штопором  вонзился  в  его  пищевод,  страшно
пробулькал в желудке и наконец  усвоился  злобной  отрыжкой  --
звуком спускаемой в ванне воды.
     Человечество поручало ему обезвредить адвоката.
     На  ощупь,  в темноте, он отобрал у кровати два ботинка, с
трудом всунул в них ноги --  с  кроватью  пришлось  побороться:
железное колесико пропороло ему сантиметров десять на запястье.
Он  вероломно  вытащил  снизу  два винта, и побежденная кровать
рухнула на пол со скрежетом мертвого железа.
     Грохот адвоката не разбудил. Надо было спускаться.
     Он вышел на площадку, машинально захлопнул за собой дверь.
Ключи, должно быть, остались в пиджаке,  на  спинке  стула.  Он
убедился  в  этом уже потом, обшаривая карманы брюк. В карманах
не было ничего, кроме платка и ножа.
     Стараясь  не  скрипнуть  второй   ступенькой,   он   начал
осторожно  спускаться,  прижимаясь  к  стене.  Из  черной  дыры
лестничного пролета -- пучины,  откуда  в  любой  момент  могло
появиться что-нибудь неведомое и ужасное, -- поднимался тяжелый
запах:  вонь зверинца и сточных вод. Это у консьержа весь вечер
варилась дикая капуста.
     Звонок в адвокатскую квартиру находился слева от двери  на
высоте одного метра двадцати сантиметров от пола. Андре не стал
шарить по стене, а ткнул пальцем сразу и промахнулся.
     Ощупывая  дверной  наличник,  его  рука наткнулась в конце
концов на гладкую латунную округлость. Он нажал на мягкий сосок
посередине. От этого прикосновения дрожь побежала по всему  его
телу.
     Электрический   ток   был  отключен,  но  в  проводах  еще
оставалось немного напряжения; возможно, этого было достаточно,
чтобы разбудить адвоката. На всякий случай,  для  подстраховки,
Андре несколько раз сильно пнул ногой в дверь.
     Плохо  закрытая проспиртованным адвокатом дверь поддалась,
и Андре вступил в сумрак прихожей.
     Он споткнулся, добрался  до  стены,  прошел  вдоль  нее  к
столовой.  Около  пятидесяти  потоков  лунных  частиц  крупного
калибра проникало в столовую  через  широко  открытое  окно,  а
неподвижный якорь слабо мерцал под хрустальной пластиной.
     Время  наконец-то  перестало  течь, и Андре уже не слышал,
как из спальни выходил адвокат, поскольку мир,  в  котором  тот
пребывал, постарел на одну минуту.
     Силуэт адвоката еще маячил далеко-далеко в конце коридора;
Андре  пришлось  метнуть нож, чтобы сократить это расстояние, а
потом он смотрел, как время  уносит  дряблое  тело  с  кровавой
раной на шее.
     С  отбоем  воздушной  тревоги  ночь  обрела  хрупкий мир и
неуверенное согласие.  В  один  миг  загорелся  свет,  и  якорь
перестал существовать.

     VI

     Светало.  Тень  лестничного  колодца начинала рассеиваться
перед окнами с маленькими разноцветными витражами  в  свинцовых
перегородках.
     С каждым шагом боль в отекших ногах усиливалась. Его несло
на улицу.  Хлопнула  пробка  мусорного  бачка,  пенистой струей
шампанского на Андре брызнули две белые кошки.
     До моста было недалеко, гладкая поверхность парапета так и
просилась под ноги -- не чета этим проплешинам  на  асфальтовом
тротуаре.
     И  тут, за его спиной возникла фигура Майора, разозленного
тем, что его нет в  рассказе.  Он  схватил  Андре  за  шиворот:
вздернулись плечи, раскинулись в стороны руки, свесилась вперед
голова.  Зависнув  над  парапетом  Андре задергался и закричал:
"Отпустите меня!" Но только он один  и  знал,  что  его  поднял
Майор,  ибо  тот  сделался  невидим, а для всех остальных Андре
просто исчез в потоке.

     Борис Виан.
     Мурашки

 Перевод В. Лапицкого

     Рассказ

     I

     Прибыли поутру, а встретили нас хуже некуда: на берегу  --
ни души, только куча трупов да разбросанные куски людей, танков
и   грузовиков.   Пули   летели  отовсюду  сразу  --  тоже  мне
удовольствие. Попрыгали в воду, но там  оказалось  глубже,  чем
представлялось,  а  я  еще и поскользнулся на консервной банке.
Тут парню как раз позади меня подоспевшей пулей на три четверти
смазало физиономию, так что банку я оставил на память. Выловил,
что сумел, из этих трех четвертей  своей  каской  и  отдал  ему
обратно;  он тут же отправился на поиски санитаров, но, похоже,
ошибся направлением, потому что  постепенно  ушел  под  воду  с
головой,  а  вряд  ли  на  такой глубине достаточная видимость,
чтобы он смог найти обратную дорогу.
     После этого рванул я куда надо и тут же схлопотал  чьей-то
ногой  по  физиономии.  Собрался было выдать мерзавцу по первое
число, а от него после разрыва мины остались  одни  ошметки,  с
которых  взятки  гладки;  ну  что  ж,  плюнул  на его выходку и
побежал дальше.
     Метров через  десять  наткнулся  на  трех  ребят,  которые
притулились  за  бетонным блоком и палили куда-то поверх стены.
Они насквозь промокли, вода с потом, да и  я  от  них  недалеко
ушел  -- короче встал на колени и давай поливать вместе с ними.
Вернулся лейтенант, он держался обеими руками за голову, а  изо
рта  у  него  текло  что-то  красное.  С  недовольным  видом он
быстрехонько  растянулся  на  песке  и,  разинув  пошире   рот,
протянул вперед руки. Здорово он заляпал весь песок, а ведь это
было, пожалуй, одно из последних чистых мест на всем побережье.
     С  берега  наше  судно  выглядело  на  мели вначале ужасно
глупо, а потом вообще перестало выглядывать -- на него как снег
наголову свалилась парочка снарядов.
     Мне это не понравилось, потому что внутри  там  оставались
два  дружка,  их  так  нашпиговали свинцом, что они не рискнули
сунуться в воду. Похлопал по плечу троицу стрелявших со мной  и
говорю:  "Ну  что, пошли?" Само собой, пропустил их вперед -- и
не ошибся, первого и второго подстрелила парочка, с которой  мы
перестреливались;  передо  мной остался только третий, дай ему,
бедолаге, не подфартило: не успел он избавиться  от  того,  что
понастырнее,  как  второй  негодяй  его  уже  прикончил, и этим
вторым пришлось заняться мне.
     У тех двух бандитов за  углом  оказался  пулемет  с  целой
кучей  лент.  Я  развернул  его  в  противоположную  сторону  и
поднажал на гашетку, но скоро  пришлось  это  дело  прекратить,
потому  что  у  меня  заложило  уши, да и он заглох. Их, должно
быть, нацеливают на стрельбу только в нужном направлении.
     Здесь  было  поспокойнее.  Сверху  пляж  виднелся  как  на
ладони.  На море со всех сторон дымило и вовсю плескалась вода.
На палубах больших броненосцев посверкивали вспышки  залпов,  а
над головой со странным глухим звуком пролетали снаряды, словно
кто-то ввинчивал в воздух басовито гудящий цилиндр.
     Прибыл  капитан.  Нас  оставалось  всего  одиннадцать.  Он
сказал, что этого маловато, ну да итак управимся. Позднее, мол,
докомплектуемся. А пока приказал рыть окопы,  я  подумал  было,
чтобы  там  отоспаться,  ан  нет  --  оказалось, сидеть в них и
отстреливаться.
     Наудачу  прояснилось.  Теперь  с   кораблей   вываливались
крупные партии десантников, а между ног у них в отместку за всю
эту  катавасию  так и сновали рыбы, многие из-за этого падали в
воду и, вставая, ругались почем зря.  А  некоторые,  так  и  не
встав,  уплывали, покачиваясь на волнах, и капитан приказал нам
под прикрытием танка подавить пулеметное гнездо, которое  опять
застрочило.
     Пристроились  к танку. Я -- последним: не очень-то доверяю
тормозам этих махин. Зато за танком удобнее, потому что не надо
путаться в колючей проволоке, да и пикеты сразу не помеха, но я
терпеть не могу, как он давит трупы --  с  эдаким  препротивным
звуком,  который  лучше  бы и не вспоминать, а временами только
его и слышишь.  Минуты  через  три  он  подорвался  на  мине  и
загорелся.  Два  парня  так и не смогли из него вылезти, третий
смог, но одна нога у него осталась внутри; не знаю, заметил  ли
он  это,  до  того  как  умереть. Все-таки два танковых снаряда
залетели к тому времени к пулемету в гнездо: побились и птички,
и яички. Парням, которые  теперь  высаживались,  полегчало,  но
ненадолго:  прочистила  глотку  противотанковая  батарея, и еще
десятка два-три ребят плюхнулось вводу. Я растянулся  на  пузе.
Отсюда  было видно, как те, с батареи, обстреливали наших. Меня
прикрывал  горящий  остов  танка,  вот  и   удалось   тщательно
прицелиться.  Наводчик  скорчился в три погибели и упал; должно
быть, я всыпал ему низковато, но времени исправиться у меня  не
оставалось  --  надо  было  еще  срубить  трех других. Пришлось
повозиться, хорошо еще, что треск горящего  танка  заглушал  их
вопли.  Наконец-то приделал и третьего, хотя и грубовато. А тем
временем со всех сторон  продолжало  громыхать,  все  тонуло  в
дыму.  Как  следует  протер  глаза,  чтобы  получше видеть: пот
заливал лицо. Вернулся капитан. Он  мог  двигать  только  левой
рукой.  "Вы не могли бы, -- говорит, -- прибинтовать мне правую
руку к туловищу -- да покрепче?" Отчего  ж  не  могу  --  давай
прикручивать   ее  перевязочными  бинтами.  Но  тут  его  вдруг
подбросило ногами вперед, и он приземлился прямо на меня --  за
спиной  у  него  шмякнулась,  оказывается, граната. Окоченел он
мгновенно, похоже, так всегда бывает, когда умираешь смертельно
усталым, ну  да  окоченевшее  тело  скидывать  с  себя  намного
удобнее.  А  потом  меня  сморило,  а  когда  я  проснулся, шум
доносился откуда-то издалека, а один из этих парней с  красными
крестами на каске наливал мне кофе.

     II

     Потом  продвинулись  вглубь  и  попробовали  применить  на
практике советы инструкторов и то,  чему  нас  учили  во  время
маневров.  Только что вернулся джип Майка. За рулем сидел Фред,
а сам Майк состоял из двух половинок: он наткнулся на натянутую
поперек дороги проволоку. Вот мы и прикручиваем впереди  каждой
машины  стальные  штыри, потому что ездить с поднятыми лобовыми
стеклами слишком жарко. Отовсюду постреливают, все время  ходим
в   патруль.  Кажется,  мы  чуток  поспешили,  и  теперь  будут
трудности  со  снабжением.  Сегодня  утром  нам  расколошматили
танков  девять, не меньше, а еще приключилась забавная история:
базуку одного парня унесло вместе со снарядом,  а  базука  была
пристегнута  на  ремне  у него за спиной. Короче, парень набрал
сорокаметровую высоту и раскрыл парашют.  Думаю,  что  придется
просить подкрепления: недавно что-то щелкнуло на манер секатора
-- не иначе, они отрезали нас от тылов...

     III

     ...Мне  все  это  напоминает,  как шесть месяцев назад они
отрезали нас от  тылов.  Сейчас  мы,  наверное,  уже  полностью
окружены, ну да лето позади. К счастью, еще есть продукты, да и
снаряжение имеется. Каждые два часа приходится сменяться, чтобы
нести  вахту,  это  так  изводит.  Да еще те, с другой стороны,
забирают форму наших ребят, попавших  в  плен,  и  надевают  ее
сами;  приходится  быть  начеку.  Ко  всему прочему, больше нет
электричества, и снаряды  сыпятся  на  голову  со  всех  сторон
одновременно.  Пока  же стараемся наладить связь с тылом, чтобы
они выслали самолеты, а то начинается напряженка с  сигаретами.
Снаружи  какой-то  шум,  что-то  там  готовится.  Даже каску не
успеешь снять.

     IV

     Там и впрямь кое-что готовилось. Почти вплотную  подкатили
четыре  танка. Первый сразу же остановился. Гранатой мы подбили
ему  одну  из  гусениц,  она  моментально,  жутко  заскрежетав,
расползлась,  но  на пушке это не сказалось. Притащили огнемет,
но с этими штуками одна морока: для начала надо расколоть башню
танка, иначе она просто лопнет, как  каштан,  и  ребята  внутри
толком  не  поджарятся.  Втроем  мы распилили бы башню пилой по
металлу, но тут припылили еще  два  танка,  пришлось  прожарить
первый   не   вскрывая.   Второй   подорвался   сам,  а  третий
развернулся, но это был финт -- он приехал сюда  задним  ходом,
так  что  мы  немного удивились, когда он принялся обстреливать
шедших за ним  следом  ребят.  Ну  да  свой  подарочек  ко  дню
рождения  --  дюжину  снарядов  88-го калибра -- мы все-таки от
него получили;  дом  придется  отстраивать  заново,  если  кому
придет  в голову в нем жить, но проще будет занять какой-нибудь
другой. В конце концов избавились и от третьего танка,  зарядив
базуку  чихательным  порошком;  те,  внутри,  так перестукались
головами о броню, что вытаскивать пришлось одни  трупы.  Только
водитель  еще  не  совсем  отдал  концы  --  его  голова прочно
застряла в руле и, чтобы не портить почти целехонький танк,  ее
пришлось  отрезать.  За танком прикатили мотоциклисты и подняли
дьявольский  шум  своими  автоматами,   но   с   ними   удалось
разобраться,  напустив  на  них  старенькую  сноповязалку.  Тем
временем на нашу голову свалилось несколько бомб  и  даже  один
самолет,  который  наша  батарея ПВО сбила нечаянно, потому что
обычно она бьет по танкам. Мы потеряли Саймона, Мортона, Бака и
КП, все остальные -- налицо, не считая руки Слима.

     V

     По-прежнему в окружении.  Уже  два  дня  беспрерывно  идет
дождь.  На  крыше  не  хватает каждой второй черепицы, но капли
падают куда нужно, на каждую первую, так  что  мы  почти  и  не
вымокли.  Никто не представляет, сколько все это еще продлится.
Все время в дозоре, без привычки  довольно  тяжело  пялиться  в
перископ, да и больше четверти часа по уши в грязи не высидишь.
Вчера вот встретил другой патруль. Кто его знает, наши это были
или  те,  другие,  но  в  грязи  стреляй не стреляй -- невелика
разница, разве что ружье разорвется прямо в руках. Чего  только
не  пробовали,  чтобы  избавиться от грязи, -- даже бензином ее
поливали и поджигали; да, подсыхает, но потом  чувствуешь  себя
как  на  сковородке. Проще всего было бы докопаться до твердого
грунта, но дозор по уши в грунте -- это еще хуже, чем по уши  в
грязи.   Худо-бедно,   кое-как  попривыкли.  Беда  в  том,  что
возникают настоящие грязевые трясины. Сейчас жижа  еще  чавкает
за  забором,  но  скоро  она опять поднимется до второго этажа,
какая гадость.

     VI

     Со мной сегодня утром приключилась скверная  история.  Все
началось  под  навесом  позади  дома, когда я готовил маленький
сюрприз  двум  парням  --  в  бинокль  хорошо  видно,  как  они
стараются  нас  засечь.  Я взял такой маленький минометик 81-го
калибра, чтобы уложить его в детскую коляску, а  Джонни  должен
был  замаскироваться  под крестьянку и подкатить ее поближе, но
первым делом миномет упал мне на  ногу  --  в  последнее  время
такие  штуки  происходят  со мной сплошь и рядом -- и шарахнул,
когда я  полетел  вверх  тормашками,  держась  за  ступню.  Эта
крылатая  стерва залетела на третий этаж и рванула прямо внутри
рояля,  на  котором  тренькал  капитан.  Адский  грохот,  рояль
вдребезги, но самое досадное -- капитану хоть бы хны, во всяком
случае,  его туше не стало ничуть мягче. К счастью, сразу после
этого в ту же комнату залетел на огонек снаряд  88-го  калибра.
Капитан так и не усек, что они засекли точку по разрыву мины, и
поблагодарил  меня,  что я спас ему жизнь -- ведь из-за меня он
выскочил во двор; но мне-то от  этого  не  легче  --  два  зуба
выбиты, да и все бутылки стояли как раз под роялем.
     Кольцо  вокруг  нас  все стягивается, а сверху сыплется не
пойми что. Хорошо еще, что погода идет на лад:  тучи  понемногу
рассеиваются,  и  льет всего девять часов из двенадцати; в этом
месяце можно рассчитывать на поддержку авиации.  Продовольствия
осталось на три дня.

     VII

     Самолеты  начали  сбрасывать  нам  на  парашютах  какую-то
фигню. При виде того, что было  в  первой  коробке,  меня  даже
покоробило:  куча  лекарств.  Поменялся  с  доктором  на плитки
шоколада с орехами, вкусного, а не обычной дряни из  пайка,  да
еще  на  полфляжки  коньяка,  но доктор свое все равно отыграл,
приводя в порядок мою расплющенную ступню. Пришлось вернуть ему
коньяк, иначе сейчас у меня оставалась  бы  только  одна  нога.
Где-то наверху опять загудело, чуть-чуть прояснилось, опять они
что-то сбрасывают, на этот раз, похоже, людей.

     VIII

     Так и есть. Парашютисты. Среди них два таких чудика. Можно
подумать,  что  в  самолете они только и делали, что корчили из
себя дзюдоистов, молотили друг друга да пихались под сиденьями.
Прыгнули они одновременно и стали  резвиться  --  все  пытались
перерезать друг другу стропы парашютов. Жалко, что ветер разнес
их  в  разные  стороны,  -- им пришлось перейти к ружьям. Редко
приходилось встречать таких знатных стрелков. Мы как раз сейчас
их хороним, так как высота была приличной.

     IX

     В окружении. Вернулись наши танки, и противник не выдержал
напора. Сражаться как следует я не  мог  из-за  ноги,  но  зато
подбадривал товарищей. Очень волновался. Из окна мне было видно
абсолютно  все:  давешние парашютисты бились как тысяча чертей.
Теперь у меня есть платок из  парашютного  шелка  --  желтые  и
зеленые полосы на коричневом фоне -- прекрасно подходит к цвету
моей  щетины,  но  завтра  придется  ее сбрить: меня отправляют
подлечиться. Я так  болел  за  наших,  что  запустил  в  Джонни
кирпичом,  когда  он  опять промазал, и теперь у меня еще двумя
зубами меньше. На эту войну зубов не напасешься.

     X

     Привычка сглаживает эмоции. Высказал это Югетте  --  ну  и
имена же у них здесь, -- когда танцевал с ней в Центре Красного
Креста,  а она мне и говорит: "Вы -- герой". Не успел придумать
достойного ответа, потому что Мак  хлопнул  меня  по  плечу  --
пришла  пора уступить ему партнершу. Остальные девушки говорили
по-английски плохо, а оркестр играл слишком быстро.  Нога  меня
еще  немного беспокоит, ну да ладно, через две недели все равно
отправляемся. Я отыгрался на одной нашей девице,  но  форменное
сукно  слишком толстое, оно тоже сглаживает эмоции. Здесь много
девушек, они все же понимают, что им говоришь,  и  я  от  этого
краснею,  но  с  ними ничего особенного не сделаешь. Стоило мне
выйти на улицу, и я сразу же  нашел  множество  других,  совсем
других,  более  понятливых  девушек, но это как минимум пятьсот
франков, да и то в виде исключения для раненого.  Забавно,  что
все они говорят с немецким акцентом.
     Мак  потерялся  из виду, и мне пришлось одному выпить весь
коньяк. Сегодня утром у меня страшно болела голова, наверное, в
том месте, куда этот коньяк ударил, -- или это  был  кто-то  из
комендатуры?  Денег  у  меня  больше  не осталось, потому что я
прикупил у одного английского офицера французские сигареты,  от
которых до сих пор во рту такой привкус... Выбросил их к черту,
такая гадость, не зря англичанин мне их сбагрил.

     XI

     Когда  выходишь  из  магазина  Красного  Креста с коробкой
сигарет,  мыла,  сладостей  и  газет,  местные  провожают  тебя
взглядом  до  конца  улицы.  Непонятно почему: они, конечно же,
продают свой коньяк  достаточно  дорого,  чтобы  все  это  себе
купить, да и жены у них чего стоят.
     Ступня  моя  почти  зажила.  Не  думаю,  что пробуду здесь
долго. Сигареты свои продал, чтобы хватило деньжат  куда-нибудь
выйти,  а  потом  стал стрелять у Мака, но его не так-то просто
расколоть. Скука, да и только. Сегодня вечером  иду  в  кино  с
Жаклиной,  встретил ее вчера вечером в клубе, но, по-моему, она
не шибко умна: каждый раз отпихивает мою  руку,  да  еще  и  не
прижимается,  когда  танцует. Местные солдаты -- просто ужас: у
них у всех разная форма  и  все  всегда  нараспашку.  В  общем,
только и остается, что ждать сегодняшнего вечера.

     XII

     Опять  на  месте.  Все-таки  в  городе  было не так тошно.
Продвигаемся очень  медленно.  Каждый  раз,  как  заканчивается
артподготовка,   высылаем   патруль,   и  каждый  раз  один  из
патрульных     возвращается      подпорченным      каким-нибудь
снайпером-одиночкой.   Тогда  снова  начинается  артподготовка,
вылетают бомбардировщики, которые  сносят  все  вокруг,  а  две
минуты  спустя  опять  начинают  стрелять  снайперы.  Вернулись
самолеты, насчитал семьдесят два. Самолеты не очень большие, но
ведь и деревня совсем маленькая.  Отсюда  видно,  как  штопором
падают   бомбы   и  вверх  поднимаются  красивые  столбы  пыли,
наверное, из-за них звук такой приглушенный. Ну вот, снова идти
в атаку, но сначала высылаем вперед патруль. Мне,  как  всегда,
везет  --  опять  в патруле. Полтора километра пешком, не люблю
так много ходить, но на этой войне у нас не спрашивают, что  мы
любим,  а  что  -- нет. За руинами сбиваемся в кучу; похоже, во
всей деревне не осталось ни одного целого дома. Судя по  всему,
и  жителей  тоже  осталось  кот  наплакал, а у тех, которые нам
попадаются навстречу, странные, если они целы, лица, а ведь они
должны бы понять, что  мы  не  можем  рисковать  людьми,  чтобы
спасать  вместе  с  ними  и  их дома; да и дома-то у них совсем
старые, неказистые. И потом, для них  это  единственный  способ
избавиться от тех, с той стороны. В общем, это-то они понимают,
хотя кое-кто думает, что есть и другие способы. В конце концов,
это их дело; может быть, им были дороги эти дома, но сейчас уже
наверняка не так дороги, особенно в таком состоянии.
     Я   по-прежнему   в   патруле.  Иду  себе  последним,  так
спокойнее, а первый только что сдуру  провалился  в  воронку  с
водой.  Вылез  оттуда,  а в каске полным-полно пиявок. А еще он
выудил оттуда большую разинувшую от изумления  рот  рыбину.  На
обратном  пути Мак ему показал, как выпендриваться, и теперь он
совсем разлюбил жевательную резинку.

     XIII

     Только что  получил  письмо  от  Жаклины,  она,  наверное,
отдала  его  какому-нибудь  солдату,  чтобы  тот отправил его с
военной почтой. Ей-Богу, странная она девушка, но,  может,  они
все с приветом. Мы отступили немного по сравнению со вчерашними
позициями,  но  завтра  снова  наступаем. Все те же разрушенные
деревни, какая тоска. Нашли  тут  совсем  новый  радиоприемник.
Ребята  пытаются  сейчас  его  наладить, даже не знаю, можно ли
заменить  лампу  огарком  свечи;  думаю,  что  можно,  мне  уже
слышится  "Чаттануга",  мы  еще  танцевали  под  нее с Жаклиной
незадолго до моей отправки. Ответить ей,  что  ли,  если  будет
время?  А вот заиграл Спайк Джонс, тоже музыка что надо; скорее
бы все это кончилось и можно было бы пойти и  купить  цивильный
галстук в голубую и желтую полоску.

     XIV

     Вот-вот  отправляемся.  Опять  у  линии  фронта,  и  снова
сыпятся снаряды. Идет дождь, не очень холодно. Джип идет как по
маслу. Скоро высадимся и дальше пойдем пешком.
     Похоже, дело идет к концу. Не знаю, как  они,  но  мне  бы
хотелось поскорее убраться отсюда подобру-поздорову. Попадаются
участки,  где  нам  серьезно  достается.  Поди узнай, что будет
дальше.
     Через две недели у меня будет еще одна увольнительная, и я
написал Жаклине, чтобы меня ждала. Может,  зря  я  это  сделал;
никогда нельзя попадаться на их удочку.

     XV

     Все   еще   стою   на   мине.   Сегодня  утром  отправился
патрулировать, и, как обычно, шел последним.  Остальные  прошли
мимо,  а я услышал под ногой щелчок и замер на месте. Эти штуки
взрываются  только  после  того,  как  убираешь  с  них   ногу.
Перекидал  ребятам  все,  что  оставалось в карманах, и сказал,
чтобы уходили! Я тут совсем один. Мог бы дождаться,  когда  они
вернутся, но сказал им, чтобы не возвращались. Можно попытаться
отпрыгнуть  в  сторону  и  упасть  плашмя  на землю, но до чего
ужасно -- жить без ног... Оставил только  блокнот  и  карандаш.
Отброшу  их  как  можно  дальше, перед тем как поменять ногу, а
сделать это пора, потому что мне осточертела война и потому что
у меня в ноге мурашки.

   Борис Виан

   Пенсионер

   Рассказ
   (Из сборника "Трали-вали")

   Перевод Г. Шумиловой

   I

   Чтобы выйти из лицея, вы проходили корпус младших классов  и  высокую
серую стену, окружавшую двор старших. У стены росли деревья. Земля  была
покрыта шлаком (не путать со злаком, щелоком и жмаком), который  здорово
скрипит, если на него ступить подбитым гвоздями башмаком.
   Лагриж, Робер и Тюрпен (которого, в зависимости от настроения,  звали
то Тюрбаном, то Чурбаном) неслись к выходу. Высокая решетка лицея  выхо-
дила в устланный замшелыми плитами переулок, который  вел  к  скверу  со
скверными платанами, отделявшему ее от проспекта Императрицы.
   Менее взыскательные ученики довольствовались игрой в шарики в сквере,
который они находили как нельзя более подходящим для треугольника, круж-
ка и других фигур, которые в  чести  у  поклонников  этого  благородного
спорта. Но Лагриж, Робер и Чурбан отдавали предпочтение пенсионеру.
   Этот старый пень-пенсионер ходил с резной тростью, в выцветшей  шляпе
и старом пальто, передвигался он скрючившись, вместо волос  -  слипшаяся
мочалка непристойного цвета.
   Верный своим привычкам, предмет их страсти ровно без  десяти  двенад-
цать появлялся у ограды лицея. Лагриж первый подметил сходство  его  по-
ходки с поступью индейца на тропе войны. Итак, отстав метра на три,  они
шли гуськом вслед за ним. По проспекту Императрицы он доходил  до  прос-
пекта Маршала Дюму. Там троица убегала направо, чтобы не пропустить  по-
езд в двенадцать сорок пять, а пенсионер шел налево,  удаляясь  в  неиз-
вестном направлении.
   Вся жизнь теперь заключалась в игре; а тип оказался не то глуховатым,
не то придурковатым и терпеливо сносил отборные ругательства и  издевки,
на которые не скупились Робер, Лагриж и Чурбан, чье настоящее  имя,  как
известно, Тюрпен.

   II

   Великие открытия нередко совершаются по воле случая, вот и в тот чет-
верг, пробегая вдоль стены, Лагриж  совершенно  случайно  растянулся  во
весь рост на шлаке. Он слегка ободрал коленку - что  не  имело  никакого
значения - и, вставая с земли, поднял замечательный круглый кремень.  Он
мог потягаться с любым шаром для игры, но это был еще  и  настоящий  ка-
мень. Лагриж крепко зажал его в руке. В тот же день у  Робера  появилась
забавная идея: он придумал, что горб у пенсионера резиновый и  подпрыги-
вает, как мячик. Не успел еще Лагриж осознать все  это,  как  рука  его,
опережая доводы рассудка, бросила камень, и тот с глухим звуком врезался
прямо в горб.
   Прежде чем пенсионер успел обернуться, три хитроумных сиу  уже  скры-
лись за деревьями и наблюдали, как он надтреснутым голосом призывает не-
беса в свидетели своих несчастий - зрелище было поистине восхитительное.
   - Ну ты даешь! - взволнованно прошептал Робер.
   - Представляешь, - сказал Чурбан, - он-то думает, что на него  что-то
с дерева свалилось.
   Лагриж раздулся от удовольствия.
   - Чего там, ерунда, горб-то резиновый.
   Приятели посмотрели на него с восхищением,  а  пенсионер,  ругаясь  и
время от времени оборачиваясь, пошел дальше. Теперь они  могли  идти  за
ним, только перебегая от дерева к дереву, и все это придавало игре  осо-
бый интерес.

   III

   Игра с каждым днем совершенствовалась. Чурбан, Лагриж и Робер  состя-
зались в изобретательности. На уроках рисования папаши Мишона они с  лю-
бовью мастерили модернизированные снаряды, наполненные разного рода жид-
костями: чернилами, слюной, смешанной с толченым мелом, разведенными во-
дой кусочками краски с парт. Во вторник на следующей неделе Робера  осе-
нило: он напрудил прямо в сверхмощную бомбу, которую тут  же,  в  момент
изобретения, нарекли атомной. В среду Чурбан, не желая отставать, принес
маленькую игрушечную стрелу от лука, которую они основательно  пропитали
ядом, обработав настойкой из мокриц, растертых в прилипнине.
   Когда стрела вонзилась пенсионеру в спину, он остановился как вкопан-
ный и резко разогнулся. Друзья думали, что он развернется и, как матерый
вепрь, ринется на них, но тот ничего не сказал и через  минуту  согнулся
еще ниже, покачал головой и пошел прочь, не оборачиваясь.  Перья  стрелы
маленьким голубым пятнышком выделялись у него на спине.
   Назавтра Робер и Лагриж не находили себе места, они  вошли  в  азарт,
нужно было любой ценой переплюнуть Чурбана. У Лагрижа был в запасе  один
неплохой замысел. Когда они, как обычно, выслеживали свою жертву, Лагриж
выскочил из-за деревьев и стал красться следом за пенсионером так  близ-
ко, что казалось, прирос к нему. Потом вдруг остановился, отстал на нес-
колько шагов и подал знак приятелям, чтобы привлечь их внимание.
   - Во дает! - выпалил Робер вне себя от нетерпения.
   Чурбан ничего не ответил - он завидовал.
   Лагриж разбежался и, как в чехарде, вскочил верхом  на  горб.  Старик
покачнулся, но все же устоял на ногах.
   - Но, кляча, пошла! - кричал Лагриж.
   Старик так резко повернулся, что Лагриж не удержался  и  свалился  на
землю. Пока Лагриж поднимался, старик вынул из кармана руку. В  руке  он
держал пятизарядный револьвер старого образца, медленно и старательно он
всадил все пять пуль в Лагрижа. После третьей пули  Лагриж  еще  пытался
подняться, потом он рухнул и затих, странно скрючившись.
   Старик продул ствол револьвера и опустил его в карман. Робер и Чурбан
удивленно смотрели на Лагрижа и какую-то непонятную лужу, образовавшуюся
у него под поясницей. А пенсионер тем временем шел дальше, на перекрест-
ке он свернул налево, на проспект Маршала Дюму.

   Борис Виан

   Зовут

   Рассказ
   (Из сборника "Трали-вали")

   Перевод Е. Лифшиц

   I

   Стоял ясный день. Он пересек Тридцать первую улицу, прошел два  квар-
тала, миновал красный склад и двадцатью метрами дальше нырнул в  боковой
вход небоскреба Эмпайр Стейт.
   На сто десятый этаж его поднял скоростной лифт, а оттуда на крышу  он
взобрался по пожарной лестнице: чем выше, тем лучше, так он и с  мыслями
собраться успеет.
   Прыгать надо далеко вперед, чтобы ветром не прибило к фасаду.  Но  не
слишком далеко: тогда по пути можно будет заглядывать в окна, это всегда
занятно, смотреть он начнет с восьмидесятого, уже  хорошенько  разогнав-
шись.
   Он вытащил из кармана пачку сигарет, вытряхнул из одной табак, отпус-
тил легкую бумажку. Ветер удачный - обтекает здание. Больше, чем на  два
метра, не отнесет.
   Он прыгнул.
   Воздух запел в ушах, и он вспомнил бистро на Лонг  Айленд,  там,  где
шоссе делает изгиб у дома в виргинском стиле. Они с Винни пили петруско-
лу, когда вошел малыш - рубашка навырост,  соломенные  вихры  и  светлые
глаза, загорелый такой крепыш, но не слишком бойкий.  Сел  перед  башней
сливочного мороженого, больше его самого, и стал есть... А потом со  дна
бокала поднялась птица, редкая для этих  мест  желтая  птица  с  большим
крючковатым клювом, красными глазами, обведенными черным, с оперением на
крыльях темнее, чем на грудке.
   Он представил себе ножки птицы в желтых и бурых кольцах. Все в бистро
дали денег на гроб. Славный был мальчишка... Но восьмидесятый этаж приб-
лижался, и он открыл глаза.
   Все окна распахнуты навстречу летнему дню, солнечный  свет  хлещет  в
комнату, затопляет открытый чемодан, открытый шкаф, аккуратно  приготов-
ленные стопки белья: отъезд. Город пустеет - время отпусков. На пляже  в
Сакраменто Винни, в черном купальнике, кусала душистый лимон.  У  самого
горизонта показалась яхточка, выделяясь среди других своей ослепительной
белизной. Из гостиничного бара послышалась музыка. Нет, Винни не  хотела
танцевать, она хотела получше загореть, стать совсем черной.  Она  подс-
тавляла солнцу блестящую от крема спину, и ему нравилось смотреть на  ее
открытую шею; ведь обычно волосы падали ей на плечи. Какая упругая  кожа
на шее! Его пальцы помнили прикосновение к едва заметным шелковым волос-
кам, которые никогда не стригут, нежным, как шерстинки внутри  кошачьего
уха. Если потереть такой пушок у себя за ушами, в голове отдается словно
шуршанье волны по мельчайшей гальке, почти  уже  ставшей  песком.  Винни
нравилось, когда он брал ее сзади за шею большим и указательным  пальца-
ми. Тогда она запрокидывала голову, поднимала плечи, и  кожа  на  плечах
собиралась складками, ягодицы и ляжки твердели. Белая яхточка все  приб-
лижалась, потом она отделилась от поверхности моря, плавно взмыла в небо
и слилась с облаком, таким же белым.

   Семидесятый этаж гудел голосами в кожаных креслах. Его обдало  волной
сигаретного дыма. Так же пахло в кабинете ее отца. Он ему и  слова  ска-
зать не дал. Вот его сын не из тех,  кто  вечно  торчит  на  танцульках,
вместо того чтобы посещать Клуб христианской молодежи. Его  сын  учился,
получил диплом инженера и теперь - для начала - работает рядовым  налад-
чиком: он пройдет по всем цехам, чтобы  досконально  узнать  дело,  нау-
читься понимать людей и управлять ими. Ну а что касается Винни, то  отец
ведь не может взять на себя воспитание  дочери,  а  мать,  к  сожалению,
слишком молода... Безусловно, девочке хочется пофлиртовать, как и всем в
ее возрасте, но из этого вовсе не следует... У вас есть деньги?.. Живете
уже вместе... Не имеет значения, все это и так слишком затянулось.  Аме-
риканский закон, к счастью, карает подобные вещи, и, слава Богу, с моими
политическими связями... Да я и понятия не имею, что вы за птица!..
   Дым оставленной на краю пепельницы сигары поднимался, принимая в воз-
духе причудливые формы, а отец Винни все говорил, говорил,  не  замечая,
как сизые кольца приближаются к его шее, охватывают ее, сжимают; а когда
посиневшее лицо отца Винни коснулось толстого стекла на столе,  пришлось
бежать что есть мочи, ведь в убийстве обвинят, конечно, его. И  вот  те-
перь он стремительно летит вниз; на шестидесятом - ничего  особенного...
бело-розовая детская. Когда мать наказывала его, он прибегал сюда,  при-
открывал дверцу платяного шкафа, забивался в угол. Здесь  же,  в  старой
жестянке из-под конфет, хранились его сокровища. Он даже помнил картинку
на крышке, да-да, черно-оранжевая коробка, и оранжевый поросенок  танцу-
ет, сам себе аккомпанируя на флейте. В шкафу  было  уютно  и  безопасно,
только наверху, в темноте между платьями, мог притаиться  кто-то  чужой,
но при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу... В той коробке  ле-
жал стеклянный шарик: три оранжевых спирали, три голубых -  через  одну.
Что там было еще, теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился  на
мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои наряды к нему, в ее шкафу
уже не хватало места), и больше она не могла  его  надевать.  Винни  так
смеялась в тот первый вечер, когда они пошли танцевать: ведь  он  решил,
что у нее лопнуло платье, - от щиколотки до колена шел большущий разрез,
и только с левого боку. Стоило ей шагнуть левой ногой, головы парней по-
ворачивались как по команде. А как только он отходил к  стойке  бара  за
стаканом чего-нибудь покрепче для нее, ее, как водится, тут же приглаша-
ли, а он все ходил и приносил ей новые бокалы, и вдруг его брюки  начали
садиться, сморщиваться, а потом и совсем испарились, он оказался с голы-
ми ногами, в трусах и коротком смокинге, и все захохотали нестерпимо,  и
он ринулся головой в стену, к своей машине. И только одна Винни не  зас-
меялась.
   На пятидесятом - мужская спина, обтянутая серым пиджаком. Женская ру-
ка с яркими ногтями лежит на воротнике пиджака, голова  женщины  склони-
лась направо, на обнаженную руку. Темноволосая. Из-за фигуры мужчины ви-
ден только край синего платья из набивного шелка, светлый рисунок на си-
нем фоне. Судорожно впившиеся в воротник пальцы странно контрастируют  с
бессильно упавшей головой, с массой разметавшихся волос. Его пальцы сжи-
мали груди Винни, маленькие, едва обозначившиеся, полные трепета  жизни,
- ни с чем не сравнимая радость, ни один плод не может даровать ее, плод
просто холоден, ему не передается твой жар, - его восхищала их  податли-
вость, он прятал их в ладонь, как в форму, их чуть более твердая оконеч-
ность приходилась как раз в уголок между указательным и средним  пальца-
ми. Ему нравилась их особая жизнь под его рукой - сначала едва касаешься
подушечками пальцев, потом легонько сжимаешь в горсти и наконец  вдавли-
ваешь в податливую плоть всю пятерню, пока  не  почувствуешь  твердые  и
нежные трубочки ребер, тогда она начнет в  отместку  покусывать  сначала
правое, потом левое плечо, но следов не оставалось, она прекращала игру,
переходя к иным, успокаивающим ласкам, освобождающим от неизбывного  же-
лания сжимать, прятать в ладони эти непостижимые  бугорки  и  без  конца
впиваться в эту девственную, упругую,  с  горьковатым  привкусом  плоть,
словно держишь в зубах диковинную орхидею.
   Сороковой. Двое мужчин сидят перед столом. По другую сторону,  спиной
к окну, сидит третий. Все трое в синих диагоналевых костюмах и белых со-
рочках, грузные, незыблемые, словно вросшие в  пол,  в  бежевую  дорожку
ковра, перед этим столом красного дерева, с тупыми, ничего не выражающи-
ми лицами, как будто перед ними закрытая дверь... его дверь...  Как  раз
сейчас его, может быть, ждут, он представил себе, как они поднимаются  в
лифте, двое в одинаковых синих костюмах и черных фетровых шляпах, с  ни-
чего не выражающими лицами, должно быть, с сигаретой в зубах. Они посту-
чат, а он, в ванной комнате, торопливо отставит стакан и бутылку, и ста-
кан опрокинется на стеклянную полку - он подумает: нет, невозможно,  они
еще не могут знать - неужели его видели, - и начнет метаться по комнате,
не зная, за что взяться и что же теперь делать: открыть этим,  в  темных
костюмах, или попытаться уйти - и он все кружил вокруг  стола,  и  вдруг
понял, что убегать бесполезно, потому что Винни все равно  останется  на
всех стенах, на всех книжных полках, и они, конечно, сразу  поймут.  Над
приемником висела большая фотография в серебряной рамке, Винни,  ее  пу-
шистые волосы, улыбающиеся глаза, губы у нее округлые, пухлые и гладкие,
нижняя немного полнее верхней, перед тем как сфотографироваться она  об-
лизывала их кончиком острого язычка, чтоб блестели как у кинозвезд,  по-
том осторожно, не коснувшись нижней губы, накладывала густой слой помады
на верхнюю, слегка втягивала и поджимала их, и верхняя отпечатывалась на
нижней, и рот получался яркий и свежий, как ягода остролиста, и хотелось
поцеловать эти губы, но страшно было  нарушить  их  глянцевитую  поверх-
ность. Коснуться их своими губами, оросить легкой пеной поцелуев, насла-
диться неуловимым вкусом душистой помады, - но все же  пора  было  вста-
вать, он доцелует ее потом - а за дверью ждут эти двое... и  через  окно
тридцатого он видит на столе белую лошадь, изящную гипсовую статуэтку на
подставке, такую белую, что она кажется обнаженной. "Белая  лошадь".  Он
лично предпочитает "Поль Джонс", он чувствовал, как глухо колышется вис-
ки в пустом желудке, ощущал его живительное тепло - только допить бутыл-