А.Н. Житинский
   Седьмое измерение: Рассказы, новеллы, фантастические миниатюры
   Я И МОЙ ТЕЛЕВИЗОР
   БРАТ МОЙ МЕНЬШИЙ...
   АРСИК
   ВНУК ДОКТОРА БОРМЕНТАЛЯ
   ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МАЛЬЧИК

   Александр Житинский
   Седьмое измерение

   * Рассказы, новеллы
   * Фантастические миниатюры

   Рассказы, новеллы

   Опасения
   Пора снегопада
   Подарок
   Желтые лошади
   Брат и сестра
   Языковой барьер
   Гейша
   Балерина
   Тикли
   Урок мужества
   Эйфелева башня
   Каменное лицо
   Стрелочник

   Опасения

   Он стал замечать, что боится лепных карнизов. Иногда,  читая  газету,
наклеенную на доске, он резко вскидывал  голову,  ожидая  увидеть  перед
глазами падающий сверху кусок штукатурки. Этот кусок представлялся гряз-
ным, с бурыми пятнами дождя. Если вовремя не поднять головы, он ударит в
темя. От предчувствия удара голова становилась легкой, как орех, готовый
расколоться.
   Обычно это продолжалось мгновенье, потом он отходил к краю  тротуара,
не переставая опасливо поглядывать на балконы. Казалось, они ждали  при-
каза, чтобы неотвратимо и бесшумно ринуться вниз.
   Сердце несколько раз пугливо толкало его изнутри, но все  становилось
на место, когда он вспоминал о двутавровых балках, вмурованных в площад-
ки балконов.
   Конструкция обретала прочность.
   Многое в этом мире висело на волоске и было опасным до тех пор,  пока
он не ставил мысленных подпорок или не изобретал  способа  уберечься  от
беды. Он будто непрерывно играл с Господом Богом в некую игру: его парт-
нер придумывал, как физически от него избавиться, а он предугадывал  эти
попытки и старался их избегать.
   Иногда ночью с ним происходили странные вещи. Он называл это "рельеф-
ностью". Когда она наступала, звуки становились выпуклыми и твердыми. Их
можно было потрогать, поменять местами, они существовали отдельно от ис-
точника. Тиканье часов напоминало сухой треск спичечного коробка.  Звон-
кие мысли летали кругами и были горячи на ощупь. Руки и ноги  отделялись
от тела и находились где-то далеко, как в  перевернутом  бинокле.  Самое
любопытное заключалось в том, что руками и ногами можно  было  шевелить,
однако такое управление осуществлялось сознательно и разделялось на при-
каз и исполнение.
   "Рельефность" отступала внезапно, как и приходила. Мысли и звуки  ра-
зом смешивались в обычный ровный фон, а  тиканья  часов  снова  не  было
слышно. Несомненно, эти удивительные состояния между сном и  бодрствова-
нием были каким-то образом связаны с постоянными опасениями  за  хрупкую
жизнь.
   Размышляя над своими страхами, он приходил к выводу, что боится  чуж-
дой кинетической энергии. Наиболее  концентрированными  ее  проявлениями
были камень и пуля. Проходя по двору мимо мальчишек, он втягивал  голову
в плечи и поднимал воротник, ожидая пущенного в спину камня.
   Но еще страшнее было ожидание пули. Без всяких расчетов было понятно,
что камень, брошенный мальчишкой, серьезного вреда причинить не  сможет.
Но пуля - другое дело. Масса у нее крошечная, точно у мухи, но летит она
торопясь и энергия у нее огромная. Во всем был виноват квадрат  скорости
в формуле кинетической энергии. Его он ощущал затылком, пуще всего боясь
выстрела сзади.
   Это случалось не часто, но, когда страх все  же  приходил,  положение
становилось безвыходным. Метаться из стороны в сторону, пытаясь избежать
пули, было еще опаснее. Пуля могла лететь мимо,- бросившись  в  сторону,
легко угодить под нее. Самое верное - быстрее зайти за угол.  Там  страх
сразу исчезал и казался смешным.
   Где-то он слышал историю, как стреляли из окна по случайному прохоже-
му. Кажется, на спор. На окна, в  особенности  темные  или  укрытые  де-
ревьями, он смотрел с ненавистью. Случай пугал его не меньше, чем  энер-
гия.
   Выходило, что боялся он не смерти, а случая. Его внезапность  и  неп-
редсказуемость были гораздо опаснее смерти, потому как смерть  была  ес-
тественна, она имела причину, а каприз случая не поддавался учету.
   Из всей массы случаев  по-настоящему  пугали  непредвиденные  сгустки
энергии. Чем быстрее они двигались, тем  вероятнее  становилась  возмож-
ность встречи. Самое странное, что он не мог представить себе  пули  или
камня в натуре. При мысли о них рисовалось движущееся  поле,  завихрение
сил, ставшее материей. Это был комок силовых  линий,  обретших  форму  и
вес. Казалось, этот комок можно рассеять усилием воли, тем  самым  лишив
его опасности. Но волю следовало тоже собрать в небольшой объем, довести
до высокой концентрации, а это не всегда получалось.
   Энергия рождала вспышки страха, который быстро проходил. Другой опас-
ностью была толпа, страх перед которой присутствовал постоянно.
   Толпа сковывала, гипнотизировала, увлекала в водоворот локтей, всасы-
вала в двери и сжимала, сжимала...
   Здесь, в отличие от случая, действовал закон. Случай был  неотвратим,
от встречи с толпой можно было уклониться. Переждать поток  людей,  выб-
рать другие двери, выходы, автобусы и электрички. Можно прийти заранее и
уйти позже. Но и это не всегда  удавалось.  Толпа  рождалась  незаметно,
сгущалась и неотвратимо засасывала в себя. Она становилась  живым  орга-
низмом, живущим по законам жидкости. Отдельные силы усреднялись, превра-
щаясь в тупую мощь, противиться которой не было возможности.  Она  могла
раздавить находящихся с краю - там, где толпу ограничивали бетонные сте-
ны и железные турникеты.
   Когда он попадал в толпу, единственной  его  целью  становилось  дер-
жаться середины. Однако от его желания уже ничего не зависело. Более то-
го, проявляя активность, он ставил себя в невыгодные условия и постепен-
но оказывался с краю. Самым разумным было  подчиниться  стихии,  пытаясь
лишь угадать ее намерения.
   Кроме смертельной опасности жесткой границы, была не  менее  страшная
опасность неравномерности движения толпы. Поток людей завихрялся,  испы-
тывал ускорения, и тогда в нем образовывались пустоты. Внезапно освобож-
далось место, куда можно было упасть.
   Падение вычеркивало человека из толпы, его затаптывали, часто не  за-
мечая этого.
   Ему стало казаться, что толпа караулит его. Однажды в подземном пере-
ходе движение вдруг замедлилось, стало темно и тесно. Где-то впереди пе-
рекрыли проход, люди качнулись назад,  рядом  раздался  женский  крик  и
страшный голос мужчины:
   - Стойте!
   С улицы под землю спешили новые массы, смешивались в крике, стонах  и
тяжелом дыхании толпы. Внезапно блеснул свет, толпа подалась вперед, об-
разовалось пространство, люди побежали.
   Он выскочил наверх, тяжело дыша, и несколько минут в ужасе  наблюдал,
как из-под земли вырывались люди. Многие были необъяснимо веселы.
   Сочетание толпы и случая было наихудшим вариантом.  Оно  возникало  в
переполненном автобусе, едущем по мосту. Сдавленный  соседями,  он  ясно
ощущал предел скорости, за которым автобус сможет пробить  чугунную  ре-
шетку ограждения. Картина рисовалась отчетливо, как в замедленном  кино:
куски ограждения взмывали в воздух, расклеиваясь на лету, автобус тяжело
переваливался через край, успевал сделать в воздухе пол-оборота и  падал
в Неву.
   Дальше картина обрывалась, потому что было неясно, останется  автобус
на плаву или пойдет на дно.
   Чаще ему казалось, что автобус утонет мгновенно,  хотя  мерещились  и
более благоприятные возможности.
   Он без устали рассматривал варианты поведения во всех допустимых слу-
чаях.
   Многое зависело от того, успеет ли водитель открыть двери и станет ли
делать это вообще. Это было мало вероятно, но давало шанс на спасение.
   В противном случае приходилось мысленно разбивать окно, и тут  возни-
кали непреодолимые трудности. Кулаком сделать это  никак  не  удавалось,
даже принимая во внимание безвыходность положения. Ногой тоже не получа-
лось, ибо толпа сковывала движения. Когда же он принимал в расчет всеоб-
щую панику, крики, динамический удар о  поверхность  воды  и  отсутствие
опоры, он приходил к выводу, что разбить стекло невозможно.
   Все же он стал возить с собой в портфеле молоток.
   В редких, случаях, когда ему мысленно удавалось выбраться из тонущего
автобуса, до спасения было еще далеко, потому что неизвестны были глуби-
на реки, температура воды и скорость течения.  На  нем  же  было  зимнее
пальто, от которого он избавлялся в ледяной воде, ощущая, как оно  тянет
его ко дну.
   Доходило до того, что он покидал автобус и переходил мост пешком.
   В самолете он вообще не летал. Слишком тяжел был аппарат для  пустого
воздуха. Законы аэродинамики не убеждали.
   Если бы давали парашют!.. Но тогда было бы, как в автобусе -  паника,
предсмертные крики, переплетение тел,- и опять спастись не удавалось.
   Он предпочитал ходить пешком и свободнее всего чувствовал себя в отк-
рытом поле. Там он мог вольно вздохнуть, и  оглядеться  по  сторонам,  и
увидеть темный лес вдали, и дым над трубой, и  черные  серпики  стрижей,
стелющихся под синей грозовой тучей, в глубине которой грозно вспыхивали
электрические огни.
   Молнии он почему-то не боялся.
   1968

   Пора снегопада

   Снег падал всю ночь, пока мы спали, просматривая  дивные  короткомет-
ражные сны о прошедших временах и о тех событиях, которые могли бы прои-
зойти с нами, не будь мы столь безнадежно глупы и эгоистичны. Сны  будто
дразнили нас всевозможными картинками счастья, предлагая различные вари-
анты жизни, близкие и далекие перемены, запретные встречи и тому  подоб-
ные сумасшедшие мероприятия, какие может нагадать лишь цыганка на картах
да выкинуть наудачу ночь, точно номера лотереи. Поскольку среди множест-
ва комбинаций встречались и прямо-таки удивительные, пугающие своей  не-
суразностью, - например, падение в какую-то пропасть в собственном авто-
мобиле, которого у меня нет и никогда не будет, битком набитом  орущими,
визжащими и растрепанными девицами (причем, одна из них вцепилась в  мои
руки с такой силой, что утром я долго зализывал  маленькие  кровоточащие
ранки от ее ногтей, похожие на  следы  крохотных  трассирующих  пуль,  и
удивлялся, кажется, больше им, чем этому проклятому  снегопаду),  -  так
вот, поскольку встречались и такие, с позволения сказать,  эксперименты,
то приходилось только  радоваться  своей  нормальной  и  твердой  жизни,
всплывая с донышка сна, прислушиваясь к скрипу форточки, раскрытой  нас-
тежь, и снова погружаясь в какое-нибудь очередное приключение.
   Странно, что, просыпаясь наполовину и слыша  форточку,  я  не  ощутил
снегопада. А может, тогда он еще и не начался.
   Утром, прежде чем открыть глаза, в то короткое мгновенье между сном и
явью, когда с легким испугом перепрыгиваешь некую трещинку во времени, я
почувствовал холодное прикосновение ко лбу, которое тотчас же  преврати-
лось в теплую каплю влаги, скатившуюся между бровями на веко.  Я  открыл
глаза и увидел край одеяла с пушистым снежным  кантом  на  нем  толщиною
сантиметра в два. Мое лицо было мокрым. Я приподнялся на  локтях,  чтобы
получше все рассмотреть, и обнаружил ровный, нетронутый слой снега,  ле-
жавшего на полу, письменном столе, одежде, раскиданной на стульях, и во-
обще на всех предметах, находившихся в комнате. Жена еще спала,  уткнув-
шись, по своему обыкновению, носом в подушку, а  голова  ее  была  будто
покрыта белым пуховым платком.  Потревоженный  моим  пробуждением,  снег
бесшумно сыпался вниз с одеяла, образуя холмики на  полу  рядом  с  кро-
ватью. В пространстве комнаты сеялись редкие тусклые снежинки, неизвест-
но откуда взявшиеся и едва различимые в серой, утренней мгле. В  комнате
было прохладно.
   - Ну, вот и зима пришла! - послышался удовлетворенный бабушкин голос,
а потом и сама бабушка проплыла в коридоре мимо  раскрытой  двери  нашей
комнаты. Она была в ночной рубашке до полу, а в волосах  у  нее  мерцали
крупные снежинки. Из-под бабушкиных шлепанцев взвивались маленькие снеж-
ные вихри и тут же опадали вниз.
   - Какая зима? - раздраженно сказала мать в кухне. - Еще и осени-то не
было! Вечно ты все перепутаешь, мама. Погляди в окно!
   - А ты поживи с мое, тогда и посмотрим.  Восемьдесят  семь  лет...  -
мечтательно произнесла бабушка.
   Я сел на кровати, поставив ступни в снег на полу. Снег с легким шоро-
хом примялся, и я приподнял ноги, чтобы  полюбоваться  мягким  рельефным
отпечатком. Ступни горели, обожженные снегом, и это обстоятельство неос-
поримо доказывало, что сон прошел, оставив лишь следы неизвестных  женс-
ких ногтей на тыльной стороне моих ладоней.  Я  лизнул  ранки,  а  затем
опустил руки в снег, отчего на них налипли сломанные  снежинки,  которые
быстро таяли, превращаясь в прозрачные целебные капли. Я слизывал  их  с
тупым наслаждением, мой мозг еще не работал,  а  регистрировал  все  как
есть, находя в этом известное удовольствие.
   Бабушка продефилировала мимо  нашей  двери  в  обратном  направлении,
подставив ладони падающим снежинкам и благостно улыбаясь.
   - Ты будто на лыжах в своих шлепанцах! - крикнул я ей вслед.
   - Восемьдесят восемь лет - это вам не хухры-мухры,  -  сказала  отку-
да-то бабушка.
   - Уже восемьдесят восемь! - буркнула в подушку жена. - А  вчера  было
семьдесят пять. Бабушка дает!
   Она повернула голову, протерла кулаком глаза и уставилась  на  зимний
пейзаж.
   - Платье пропало, - прошептала она, остановив взгляд на неровном суг-
робике, возвышавшемся на стуле. Я подошел к стулу, высоко поднимая ноги,
точно аист, и тряхнул платье,  с  которого  полетела  мелкая  серебряная
пыль, как будто оторвался прозрачный шлейф и опустился на пол. Оно поче-
му-то пахло арбузом. Я бросил платье жене, и она поймала  его,  стараясь
не задеть снежного покрова на одеяле.
   - Давай все остальное, - приказала она  и  хихикнула,  наблюдая,  как
один за другим, напоминая жонглерский реквизит, летят в редком снегопаде
лифчик с поясом, сорочка и чулки. Все это она быстро натянула  на  себя,
сидя на кровати и не переставая хихикать.
   - Ну, теперь начнется! - наконец сказала она.
   - Что начнется? - спросил я.
   - Ты простудишься, надень тапки, - ответила она.
   Я разыскал тапки, вытряхнул из них снег и подошел к окну.
   Под окном ехал, позванивая, жизнерадостный красный трамвай, за  кото-
рым бежало низкое облачко пыли. Лето еще не сдавалось, хотя изрядно  по-
тускнело и постарело. Деревья на той стороне  улицы  уже  высасывали  из
земли желтую краску, которая  понемногу  примешивалась  к  темно-зеленой
листве, разбавляя косые тени на домах едва приметной охрой. Солнце  под-
нималось, как всегда, справа, и никакого снега на улице не было и в  по-
мине.
   Снег лежал в нашей большой, несколько запущенной квартире; он  слетал
с потолка и медленно падал на пол, ускоряя и усложняя свои полет  только
в районе открытой форточки, - в прочих местах он падал отвесно и  равно-
мерно со скоростью десяти сантиметров в секунду, - и я подумал, что так,
должно быть, выглядит сгустившееся и замерзшее время с секундами в  виде
снежинок, падающих с неумолимой монотонностью.
   Это была первая моя мысль с момента пробуждения. Первая мысль  иногда
бывает наиболее близкой к истине.
   Так началась в нашем доме пора снегопада в то утро. Было воскресенье,
и вся семья постепенно стягивалась к завтраку в кухню.  Между  взрослыми
пока царило молчание, а дети - наши, моего брата с женой и еще  какие-то
дети, ни свет ни заря пришедшие в гости, - уже резвились, высыпавшись из
детской. Они с увлечением лепили небольшую снежную бабу у входа  в  ван-
ную, так что туда приходилось протискиваться боком, чтобы  не  повредить
их сооружение. В огромной ванной комнате каждый занимался  своим  делом,
стараясь ни на кого не смотреть. Там тоже падал снег,  тихо  скользя  по
наклонно стоящему на полочке зеркалу, в котором отражалась голова  отца.
Он сосредоточенно брился, густо намазывая подбородок пеной, тоже похожей
на снег, а его лицо выражало каменную решимость. Брат,  голый  по  пояс,
выбирал из ванной горстями снег  и  с  наслаждением  растирал  грудь.  Я
пристроился к умывальнику, отвернул кран и с минуту наблюдал, как тонкая
струйка воды скрывается в узеньком отверстии,  образовавшемся  в  снегу,
которым до краев была полна раковина.
   Бабушка заглянула в ванную все в той же ночной рубашке и сказала:
   - Ах, здесь мужчины! Пардон!
   - Мама, да оденься же ты, ради Бога! Сколько можно ходить в  рубашке?
- возмущенно сказала мать, отстраняя бабушку и тоже заглядывая в ванную.
- Завтрак готов, - сухо объявила она и исчезла. За этими  двумя  словами
скрывалось:
   а) всегдашнее недовольство невестками, несущими слишком малую, по ма-
миному мнению, нагрузку по дому;
   б) крайняя степень усталости от готовки, стирки, глажки. уборки,  ба-
бушки, нас, внуков и постоянной экономии;
   в) внутреннее возмущение невесть откуда взявшимся снегопадом  и  про-
чее, и прочее, и прочее.
   Тут надо объяснить обстановку в нашей семье, иначе многое будет непо-
нятно. Живем мы все вместе в старой пятикомнатной квартире  с  громадной
кухней, в которой можно играть в футбол, что, кстати, мы с братом и  де-
лали, когда были маленькими. Тогда у родителей была  отдельная  спальня,
была гостиная, детская и бабушкина комната. Плюс к тому  у  отца  имелся
свой кабинет. Потом произошли различные перемены, связанные с увеличени-
ем семьи. В результате комнаты распределились так: в бывшей спальне  жи-
вут родители, в гостиной мы с женой, в кабинете отца  расположился  брат
со своей женой, а в детской живут наши дети. Бабушка  осталась  в  своей
комнате.
   Мебель передвигалась тысячу раз, отчего сильно  попортилась.  Вообще,
многое пошло прахом: порядок, издавна заведенный в доме,  пошатнулся,  и
только мать с отцом делали отчаянные попытки его спасти. Мать,  конечно,
больше. На ней всегда держался дом. Так и говорилось:  дом  держится  на
матери, - мы к этой фразе привыкли давно. Отец всегда  был  крупным  на-
чальником, а теперь вышел на пенсию, бабушке было что-то около девяноста
лет, а может, и больше, а теперь пошел снег. Снега нам как раз и не хва-
тало.
   Кстати, бабушка - это мать моего отца, а не матери. Но моя мать зовет
бабушку мамой, потому что так повелось с незапамятных времен, когда  нас
с братом еще не было на свете.
   Теперь можно вернуться и к завтраку, во время которого,  как  это  ни
странно, никаких обсуждении снегопада не было. Когда  в  кухню  пригнали
детей - и своих, и чужих, - все расселись вокруг стола, в центре которо-
го стояла кастрюля с горячей картошкой. От кастрюли валил пар, и  в  нем
таяли, не долетая до картошки, снежинки. Мать успела  подмести  снег  на
полу в угол и накрыть сугробик половой тряпкой. К  сожалению,  во  время
завтрака снегопад усилился, и стол быстро припорошило, что вызвало нема-
лый восторг у детей, скатывавших маленькие снежки прямо на клеенке.  Ба-
бушка торжественно улыбалась.
   - У меня сегодня День Ангела, - наконец заявила она, после чего раск-
рыла рот и внимательно оглядела всю семью, ожидая реакции на свои слова.
   Мать с силой захлопнула кастрюлю крышкой, а невестки улыбнулись  сла-
бой улыбкой, понятной только нам с братом.
   - Это ангел снегу насыпал? - спросила племянница и  тут  же  получила
подзатыльник от жены брата.
   - Моя ты лапочка! - умилилась бабушка.
   - Бабушка, ты бы ела. Картошка стынет, - строго сказал отец.  По  его
лицу текли струйки тающего снега, но он даже  не  вытирал  их,  как  ос-
тальные, и капли падали в его тарелку с подбородка. Закончив есть,  отец
взял стакан чаю и ушел в свою комнату, не проронив больше ни слова.
   - Девяносто три года... - опять начала бабушка, но мать резко оборва-
ла ее, сказав с надрывом в голосе:
   - Мама, сколько можно одно и то же?
   - А я что? Я ничего, - обиделась бабушка и поджала губы.
   Жена брата принялась что-то торопливо рассказывать, чтобы снять  нап-
ряжение, но напряжения снять не удалось. Казалось, что мать вот-вот зап-
лачет. Она и заплакала, но потом уже, когда осталась одна в кухне. Это я
определил позже по глазам и припухшему покрасневшему носу.
   Весь воскресный день был посвящен борьбе со снегом. Собственно, боро-
лась только мать,  непрерывно  подметая  кухню  и  коридор.  Снег  пошел
хлопьями, как бы намекая на бесполезность всякой борьбы, и мы  с  братом
быстро это поняли. Отец сидел у себя в комнате и читал газету. Когда  на
ней скапливалось слишком много  снега  и  читать  становилось  затрудни-
тельно, он переворачивал лист и начинал изучать другую сторону, а  потом
снова переворачивал и так далее до бесконечности. Вряд ли  такое  чтение
доставляло ему удовольствие и было полезным.
   Когда жены ушли гулять с детьми, мать позвала нас с братом на совеща-
ние. На нее жалко было смотреть - совсем уже старушка с зареванными гла-
зами. Она сидела в ванной комнате на табуретке, расставив ноги, и  мето-
дично поливала горячей водой из душа снег, который она сгребла  в  ванну
из коридора. Снег быстро таял и  проваливался  в  дырку,  перегороженную
черным крестиком.
   - Вот что, мальчики, я вам скажу, - начала мать тихо, и голос  у  нее
сразу же задрожал. - Я за отца волнуюсь, у него же сердце... А  если  бы
мы все дружно, и жены ваши, я ведь одна, как белка в  колесе.  С  детьми
вашими нянчусь, с бабушкой нянчусь, она ведь как  ребенок,  вчера  опять
съела весь компот, я говорю: "Мама, неужели ты голодная? Неужели мы тебя
не кормим?" - а она отпирается, говорит, что не ела... Теперь этот снег,
неизвестно, когда он кончится. Господи, всю жизнь,  всю  жизнь  никакого
покою! Думала: вырастут дети, отдохну... Бабушка нас всех переживет, вот
увидите, здоровье у нее дай мне Бог такое, - говорила мама, раскачиваясь
на табуретке и водя душем над снегом.
   Старые, бесконечные разговоры, к которым мы так привыкли, что  уже  и
не слушали, а только наблюдали, как струйки душа съедают остатки снега в
ванне, а сверху падают новые хлопья, и нет им никакого конца. Мать уста-
ло стряхивала снег с головы и рук, стараясь, чтобы он не попадал на пол,
а летел под горячую воду.
   - Да ну! - сказал наконец брат. - Ничего страшного, всегда ты делаешь
проблему.
   - Я вас только прошу: не говорите отцу, - сказала мать и шмыгнула но-
сом. Она отвернулась и провела по глазам рукавом платья.
   - Чего не говорить? - спросил я.
   - Да про снег этот проклятый! Про снег!
   - Не понимаю, - пожал плечами брат и ушел.
   - Вы уж у себя в комнатах хотя бы поддерживайте  порядок,  -  сказала
мать, и я согласно кивнул, успокаивая ее.
   - Может быть, попробовать пылесосом? - спросила она и вдруг  рассмея-
лась так, что выронила душ в ванну, и тот превратился в  фонтан,  бьющий
вверх струями почти кипящей воды.
   - Выкидывать его к черту на помойку, - предложил я, чтобы  что-нибудь
предложить.
   Мать испугалась и сделала круглые глаза.
   - Что ты! С ума сошел! - замахала она руками. - Соседи увидят, разго-
воров не оберешься! Да ты сам подумай - снег будем выбрасывать в  начале
сентября. Где это видано?
   Я взял пылесос и принялся убирать снег в нашей комнате. Когда мешочек
пылесоса наполнялся, я относил его в ванную и вынимал из  него  аккурат-
ный, спрессованный цилиндр снега, который мать тут же начинала растапли-
вать горячей водой. Она повеселела, результаты борьбы были налицо и рож-
дали новое вдохновение. Однако снег падал  так  же  методично,  покрывая
тонким слоем только что убранные участки.
   Отец вышел из бывшей спальни, похожий на Деда Мороза, и проследовал в
коридор. Там он оделся и вышел на улицу. Брат в своей комнате с  веселой
песней протаптывал узенькие тропинки от стола к дивану  и  от  дивана  к
шкафу, а к остальному снегу не притрагивался. Он пел стихотворение  Пуш-
кина "Зимнее утро". У них в комнате уже образовался покров сантиметров в
двадцать. К бабушке я не заглядывал, и она не напоминала о себе.
   Вечером все сидели притихшие в своих углах, и только из детской  слы-
шались радостные крики. Там шла игра в снежки. У матери разболелась  го-
лова, и она терла виски снегом,  собирая  его  с  подлокотника  кожаного
кресла, в котором сидела. В каждой комнате, по-видимому, стихийно  выра-
батывалась линия поведения в создавшихся условиях.
   А снег все шел и шел, не переставая, и когда поздно  вечером  бабушка
открыла окно в своей комнате и устроила, как всегда, сквозняк в  кварти-
ре, снег повалил из ее двери в коридор, образовал там заносы  и  завалил
одежду и обувь. Получилась настоящая метель с поземкой, поддувающей  под
закрытые двери, с вихрями, рисующими на стенах  изящные  белые  вензеля,
пока это безобразие не прекратила мать.
   Она выскочила в коридор, напустилась на бабушку. потом на нас и быст-
ро расправилась с метелью.
   Все мы сравнительно скоро привыкли к снегопаду. Уже через неделю снег
придал каждой комнате нашей квартиры свой неповторимый облик, точно  со-
ответствующий укладу ее обитателей. Я даже не подозревал,  что  простой,
равномерный снегопад может столь резко подчеркнуть тот факт, что мы  уже
давно разошлись и не составляем более единой семьи. Раньше  это  не  так
бросалось в глаза. Квартира была как квартира  -  ну,  большая,  местами
неприбранная, с разношерстной мебелью,- однако на первый взгляд все было
как надо. Теперь же на эту картинку стоило посмотреть.
   Кухня, коридор и комната родителей превратились в арену  непрестанной
борьбы со снегом, которой посвятила себя мать. Вооруженная  пылесосом  и
веником, она начинала каждый день с уборки и заканчивала его тем же. Ве-
роятно, и днем она делала то же самое, но днем мы все были на работе,  а
спрашивать не решались просто потому, что мать перестала с нами разгова-
ривать. Отец продолжал игнорировать весь этот снег, смотрел телевизор, с
которого капала вода, читал газеты и говорил о футболе. Я удивлялся ему,
его характеру, пока однажды не обнаружил, что отец тоже держится с  тру-
дом. Ночью, когда я выносил из своей комнаты двух маленьких снеговичков,
чтобы поставить их в детской рядом с кроватками, я увидел  отца,  взгро-
моздившегося в коридоре на стремянку и внимательно исследующего потолок.
Он водил по нему ладонью, затем подносил ее к носу, нюхал,  пробовал  на
вкус и даже пытался скрести потолок столовым ножом. С потолка вместе  со
снегом падала мокрая известка, только и всего. Я вдруг подумал, что отец
сильно постарел. Он так увлечен был своими опытами, что не заметил меня,
и я поспешил спрятаться за дверью.
   В комнате брата снегу было привольней всего. Там его никогда не  уби-
рали, отчего кое-где образовались высокие сугробы, а в других  местах  -
там, где часто ходили, - снег слежался в крепкий синеватый лед.  который
мать в отсутствие невестки посыпала песком, чтобы, не дай  Бог,  кто-ни-
будь не подскользнулся. Дело в том, что комната брата была проходной,  и
родители были вынуждены ходить через нее в свою спальню. У  брата  часто
бывали гости, что создавало дополнительные неудобства. Снег  из  комнаты
выносился подошвами в коридор, гости, веселясь,  бросали  друг  друга  в
сугробы и вообще всячески развлекались, а потом отряхивались в  коридоре
перед уходом домой. Конечно, это не прибавляло матери энтузиазма.
   У нас, как я уже упоминал, организовалась маленькая мастерская  снеж-
ной скульптуры, что позволяло нам с женой коротать долгие, зимние  вече-
ра. Каждый день мы лепили двух-трех снеговиков и расставляли их в комна-
те, благо она была большой. Вскоре наша комната стала напоминать  остров
Пасхи с высоты птичьего полета, с той разницей, что скульптуры, торчащие
тут и там, были белоснежного цвета и более разнообразны.
   С бабушкой творилось что-то странное. Она ходила в основном в  ночной
рубашке и валенках и каждую неделю прибавляла себе один год жизни. Скоро
ей перевалило за сто, показывалась из комнаты она редко, но настроение у
нее было превосходным. В ее комнате  снег  лежал  абсолютно  нетронутым,
исключая кровать. Кроме того, на полу были пять или шесть глубоких ям  в
снегу, тянувшихся цепочкой от кровати к двери. Бабушка всегда ходила ту-
да и обратно след в след.
   И наконец, в детской, как и полагается, было  смешение  всех  эпох  и
стилей. Мать периодически выгребала оттуда снег,  дети  плакали,  потому
что со снегом было интереснее, жена брата тайком подбрасывала в  детскую
охапки снега, чтобы возместить потери, а мы с женой носили туда снегови-
ков. Анархия, да и только.
   Дети катались на лыжах и санках, строили снежные крепости и  ночевали
в них, играли в снежки, приглашали своих приятелей из детского сада, ко-
торые уходили с плачем, и тому подобное. Дети жили в свое удовольствие.
   Хорошо было иногда ночью выйти из комнаты со снеговиком в руках и ос-
тановиться в коридоре, слушая тихое электрическое потрескивание, с кото-
рым падал снег. Включив лампочку, можно было увидеть всю непотревоженную
завесу снега от дальней двери в бабушкину комнату, проступавшую нечетким
серым контуром, и до вешалки, на которой висели  снеговые  шубы.  Завеса
струилась, рябила под светом и падала,  падала,  падала,  словно  пустая
засвеченная пленка, прокручиваемая на бледном вытертом экране. Но  глав-
ное было, конечно, в звуке - таком тихом и таком отчетливом,  что  каза-
лось, будто он возникает в крови, когда она с тончайшим шорохом бежит по
сосудам. Было немного жутковато, если стоять долго, пока голова не  пок-
роется снежной шапкой.
   Но эти редкие мгновения никак не компенсировали постоянного  нервного
напряжения, установившегося в нашей семье. Теперь  трудно  даже  припом-
нить, из-за чего произошел тот  самый,заключительный  скандал.  Кажется,
все началось с детей. Как-то вечером мать выкатила из  детской  огромный
снежный ком, над изготовлением которого внуки  трудились  половину  дня.
Естественно, что дети бежали за ней, цепляясь за платье, плача и требуя,
чтобы ком был возвращен обратно. К несчастью, вся семья была дома. В ко-
ридор выскочили невестки, услыхавшие плач детей, а за ними нехотя появи-
лись и мы с братом. Мать, раскрасневшаяся, разгоряченная, со злым лицом,
толкала ком по коридору.
   - Да оставьте вы их в покое! - сказала вдруг моя жена.
   Мать привалилась к снежному кому и зарыдала в голос.  Дети  останови-
лись, задрав головки, как маленькие снеговички, которыми полна была  моя
комната. Так они и торчали из снега, следя за событиями.
   - Все вам отдаю, - сквозь рыдания говорила мать. - Такая  неблагодар-
ность, такая неблагодарность...
   - Перестань, мама! - сказал брат.
   - Ну почему, почему нельзя дружно, всем вместе?.. - продолжала мать.
   - А потому, что вы вмешиваетесь, - зло и спокойно проговорила  вторая
невестка.
   Отец уже появился в коридоре и напряженно прислушивался к  разговору,
смотря на всех как-то поверх голов. Услышав последние слова, он  засопел
и вдруг выкрикнул:
   - Убирайтесь все из моего дома! Слышите?
   - Это такой же мой дом, как и твой, - заявил брат.
   - Да как ты смеешь! - закричал отец. - Привели сюда  жен,  понимаешь,
детей нарожали, а о нас, о нас вы подумали?
   - А вы много о бабушке думаете? - сказал брат.
   - Все дело в снеге, - негромко сказал я.
   Я произнес эти слова как бы про себя. Скорее, это была просто  мысль,
высказанная вслух, а не реплика в споре, но все, кроме отца, замолчали и
посмотрели на меня с испугом, будто я позволил себе сказать что-то ужас-
ное.
   Отец побелел и выкатил глаза. Он шагнул ко мне, сжав кулаки и  отбро-
сив их назад, а затем прохрипел:
   - Нет никакого снега! Нет! Что ты выдумываешь, идиот?!
   На лицо отца хлынула багровая краска, и он схватился рукою за  грудь.
"Сейчас он умрет", - подумал я и успел даже удивиться тому  спокойствию,
с которым я это отметил. Но отец лишь часто задышал и прислонился к  ве-
шалке с одеждой, откуда на него посыпался густой снег.
   Первым шевельнулся наш сын. Он вздрогнул всем телом, а его глаза были
так широко раскрыты и такой в них стоял ужас, что жена упала на  колени,
чтобы схватить его и успокоить. Но он вырвался и побежал по  коридору  к
бабушкиной комнате. Перед самой дверью он поскользнулся на снегу, упал и
въехал в дверь на боку, открыв ее своим телом.
   За дверью, распахнувшейся  в  конце  коридора,  были  тишина  и  спо-
койствие. Тяжелые покатые сугробы в глубине комнаты доставали  почти  до
потолка, обрамляя окно на улицу плавными зализами, будто вычерченными по
лекалу. С верхнего края оконного проема свисали прозрачные сосульки раз-
ной величины, с которых срывались полновесные круглые капли, падающие  в
снег со слабым причмокиванием. Торжественность этого  ледяного  царства,
открывшегося нам, была настолько выше наших страстей, а покой,  исходив-
ший из комнаты, так не соответствовал всему, происходящему  в  коридоре,
что все вдруг опустили глаза, будто стыдясь чего-то.
   Сын поднялся на ноги перед стеной снега, бывшей ему по грудь, и  пос-
мотрел в сторону на что-то, не видимое нам из коридора.
   - Прабаба спит, - прошептал он, и, хотя это был вполне возможный  ва-
риант, мы все почувствовали нечто другое, некое прикосновение холода  ко
лбу, словно снежная тень махнула темным крылом.
   Толпясь, мы пошли к бабушкиной комнате. Мать с отцом шли впереди, а я
замыкал шествие. Когда я вошел в комнату, все уже неподвижно  стояли  по
колено в снегу полукругом перед бабушкиной кроватью. Бабушка  лежала  на
спине, прикрытая снегом, накопившимся, вероятно, дня за два. Ее лица  не
было видно. Валенки стояли рядышком у кровати, высовываясь из снега, как
трубы затонувшего парохода,
   - Зима пришла! Настоящая зима пришла! - закричал наш сын  и,  протис-
нувшись между взрослыми, побежал обратно в детскую.
   За черным окном поднимались к небу световые снопы фонарей, в их  бед-
ном, ненастоящем свете падал на землю другой свет - небесный, настоящий,
густой, искрящийся огнями цветовых пылинок, радостный и печальный первый
снег зимы. Мы и не заметили, как он пришел и завалил всю округу, объеди-
няя улицы и дома одним легким покрывалом, состоящим из  мириадов  снежи-
нок, сцепленных хрупкими лучами. Это был тот же самый снег, но  показав-
ший вдруг свою красоту и могущество. Бороться с ним или  проклинать  его
было бы безумием.
   Последняя снежинка с потолка, блеснув плоскими лучами, упала на  пол,
а потом снег в квартире начал стремительно таять, превращаясь  в  чистые
потоки воды, ринувшейся из квартиры на лестницу. Это был настоящий водо-
пад, унесший с собой старые стулья и диваны, вымывший квартиру до блеска
и оставивший после себя запах весны.
   Не может быть, чтобы этого никто не заметил.
   1973

   Подарок

   И вдруг он увидел, что из-за спичечного коробка, изображавшего  угло-
вой дом с булочной в первом этаже, возле которого были воткнуты в  плас-
тилин три автомата газированной воды в виде лампочек от карманного фона-
рика, - из-за угла этого дома с нарисованными окошками появился его отец
в расстегнутом пальто. Генка отодвинулся от стола, на котором стоял  го-
род, и замер. Отец подошел к автомату, потом к  другому,  будто  чего-то
ища, и тут в его крохотной руке блеснул едва видимый стакан. Отец тороп-
ливо сунул стакан в карман пальто и, оглянувшись, скрылся за  углом  бу-
лочной. Затаив дыхание, Генка заглянул за спичечный коробок и увидел от-
ца, ростом не выше мухи, вместе с двумя какими-то мужчинами, один из ко-
торых сидел на обломанной спичке и курил. Струйка дыма  завивалась,  как
пружинка.
   Генка на цыпочках отошел от стола и направился в кухню.  Там  у  окна
неподвижно стояла мать, скрестив на груди руки, как изваяние, и не мигая
смотрела сквозь стекло на темную улицу. Услышав Генкины шаги, она сказа-
ла, не оборачиваясь:
   - Да иди уж так! Не съедят...
   - Не пойду, - буркнул Генка и уселся на стул.
   - У-у... сволочь проклятая! - глухо простонала мать, обращаясь  не  к
Генке, а к черному окну, за которым раскачивался и звенел на  ветру  фо-
нарь под жестяным колпаком.
   Генка вернулся к своему столу, к фанерке, на которой стоял город.  Он
внимательно осмотрел тротуары рядом с булочной, но  отца  не  обнаружил.
Тогда Генка от нечего делать воткнул в пластилин рядом с кубиком  четыре
спички и обтянул их тонким, прозрачным целлофаном.  Сверху  он  приклеил
под углом синее донышко спичечного коробка, и таким образом у него  поя-
вился пивной киоск за кинотеатром, где они с  отцом  часто  останавлива-
лись, когда ходили по воскресеньям в кино. Сам кинотеатр,  сделанный  из
картона, с прозрачной полиэтиленовой витриной, был готов уже давно. Ген-
ка проверил прочность пивного ларька и даже прорезал в  передней  стенке
бритвой маленькое квадратное окошечко.
   Откуда ни возьмись к пивному ларьку стали стягиваться люди. Они выхо-
дили из-за кинотеатра, из дома напротив, где жила Светочка Донская,  по-
являлись и со стороны сквера, прямо из проволочных кустов, обтянутых зе-
леными шерстяными нитками. Все спешили к  квадратному  окошечку,  откуда
уже выпрыгивали один за другим пивные бокалы с нашлепкой кружевной белой
пены.
   Генка наклонился к самым крышам, вглядываясь в мужчин. Отца среди них
не было. Очередь к ларьку встала длинной неровной цепочкой, потом в  ки-
нотеатре кончился сеанс, и очередь еще увеличилась.  Какой-то  маленький
человечек в желтом плаще вился вокруг ларька, поочередно подходя к нача-
лу и концу очереди. Его отгоняли, и он отходил, размахивая желтыми тоню-
сенькими рукавами.
   В коридоре раздался звонок. Генка встрепенулся и  помчался  открывать
дверь, однако мать опередила его. Сжав губы, с каменным лицом,  она  по-
вернула ручку замка, но дверь на себя не потянула, а отступила  назад  и
застыла на месте. Последовала пауза, после  которой  дверь  нерешительно
приоткрылась, и в щель заглянула женская голова в беличьей шапке.
   - Ах! Извините, ради Бога! - проговорила Ген-кина мать. -  Я  думала,
это отец наш вернулся...
   Последние слова мать сказала с каким-то особенным выражением, и  лицо
у нее дрогнуло.
   - Геночка! - пропела женщина в шляпке умильным голосом, так и не вой-
дя в коридор. - Что же ты? Все уже собрались, а тебя нет.
   Генка повернулся и побежал в комнату, где прыгнул с ногами на тахту и
прижался к стене. Отсюда он услышал обрывки тихого  разговора,  происхо-
дившего в коридоре.
   - Подарок... - говорила мать. - Он обещал... нет и нет... Стесняется,
а я, как назло, больная...
   - Господи! - воскликнула женщина. - Какие пустяки!.. Не надо  ничего!
Ничего не надо!
   Генка услыхал какие-то всхлипывания и ласковое  воркование  пришедшей
женщины. Затем мать с покрасневшими глазами вошла в комнату и сказала.
   - Одевайся. Папа придет, принесет твой подарок... Там тебя все ждут.
   - Не пойду, - помотал головой Генка.
   - Ну, я тебя прошу, слышишь... Я тебя прошу.
   По щекам матери побежали вниз две маленькие. как муравьи, слезинки  и
беззвучно прыгнули на пол. Генка встал и заправил рубашку в  брюки.  Эти
брюки были куплены еще в первом классе и, как мать их ни  удлиняла,  все
равно не доставали до щиколоток. Воротничок белой рубашки  был  тесен  и
стерт, однако рубашка торжественно пахла крахмалом, праздником и пригла-
шением к Светочке Донской, куда Генке очень лестно было быть  приглашен-
ным.
   Когда Генка получил это приглашение на открытке с розочками, где Све-
точкиной рукой были написаны взрослые, официальные слова, мать очень ис-
пугалась. Утром она долго говорила отцу, что семья там непростая,  обес-
печенная, отец Светочки известный  артист,  являться  с  пустыми  руками
стыдно, а потому надо купить хороший подарок -  куклу  какую-нибудь  или
медведя. Потом она дала отцу пять рублей, глядя  на  него  очень  внима-
тельно и настойчиво, а отец спрятал деньги в карман, потрепал  Генку  по
голове и ушел на работу.
   - Григорий! Только ради Бога... - успела сказать ему вслед  мать,  на
что отец отмахнулся и уже в дверях бросил:
   - Да что я, не понимаю? Все будет хоккей!
   Генка натягивал пальто, искоса посматривая на свою фанерку, где  про-
должали копошиться люди, перебегая от дома к дому между проволочными де-
ревьями и столбами из спичек по гладкой, покрытой лаком  дощечке.  Потом
женщина в шляпке взяла Генку за руку, и они вышли на улицу.
   На улице Генка осторожно отобрал руку у женщины и засунул ее в карман
пальто. Они прошли по скверу, торопясь, потому что из опутанных  нитками
кустов слышались какие-то невнятные  разговоры,  а  в  глубине  мелькали
огоньки сигарет. У пивного ларька, только что сооруженного  Генкой,  уже
образовалась драка. Дрался тот самый парень в желтом  плаще,  размахивая
пустой пивной кружкой, из которой вылетали веером  мелкие  хлопья  пены.
Двое мужчин пытались удержать его сзади, скользя ногами по липкому зеле-
ному пластилину. Потом компания вдруг качнулась влево и налетела на одну
из спичек пивного ларька. Спичка с треском переломилась, из ларька  выс-
кочила тетка в белом халате и засвистела в милицейский свисток.
   - Какой ужас! - сказала Светочкина мама.
   И они с Генкой почти бегом миновали кинотеатр, полиэтиленовая витрина
которого светилась голубоватым светом, и вошли в подъезд дома. Генка ус-
пел поднять голову и посмотреть на небо.  По  нему  бежали  серые  тучи,
пронзенные бледным глазом луны, и Генке показалось, что это он сам смот-
рит с высоты на город, наклоняясь к самым крышам.
   Им открыла бабушка в белом переднике. Она помогла Генке снять  пальто
и подвела его к двери в комнату. Дверь была приоткрыта. В ярко  освещен-
ной гостиной сидели гости - мальчики и девочки, одетые во все  празднич-
ное, с умытыми, румяными лицами, положив руки на колени. Светочка с  от-
цом играли на пианино в четыре руки. Светочкин бант  вздрагивал  в  такт
польке, а отец, знакомый Генке по кинокартинам, улыбался доброй улыбкой.
   Они кончили играть, бабушка кликнула Светочку, и та выскочила в  при-
хожую, вопросительно глядя на Генку.
   - Поздравляю тебя с днем рождения, - сказал Генка вымученным голосом,
делая непроизвольное движение рукой. И тут  он  заметил,  что  Светочка,
улыбнувшись, мельком, как бы нечаянно, взглянула на его руки, в  которых
ничего не было. Это длилось какое-то мгновенье, когда  пустые  руки  су-
ществовали отдельно, и Генка с ужасом смотрел на них, будто они соверши-
ли невозможно гадкий поступок. Тут же кто-то мягко подтолкнул его в спи-
ну, кто-то сказал слова, которые пролетели над ним, как птицы,  покружи-
лись в прихожей, а потом полетели назад,  образуя  легкий  и  деликатный
разговор, который должен был сгладить непредвиденную паузу.
   Эти птицы были раскрашенными волнистыми попугайчиками, виденными Ген-
кой лишь однажды в зоопарке. Среди них летала и  одна  синичка,  которая
была Генкиным именем, вернее Генкиным уменьшительным  именем.  Звали  ее
Геночка. Она то и дело садилась Генке на макушку и чистила перышки.
   - Геночка немножко стесняется: его папа н е успел купить подарок,  но
ведь это пустяки...
   - Да-да, дело совсем не в подарке!
   - Светочка, что же ты? Приглашай, приглашай Геночку в комнату!
   - Дети, а сейчас мы будем играть в испорченный телефон!
   У Генки закружилась голова, он поднял глаза и увидел старательно улы-
бающиеся взрослые лица, увидел наяву день рождения, о котором думал  се-
годня весь день после школы, сидя за своим городом.  Но  тут  его  слух,
обостренный стыдом, различил другие слова, сказанные шепотом Светочкиной
мамой бабушке:
   - Несчастный ребенок! Я бы таких отцов расстреливала!
   Генка нагнул голову и кинулся к двери. Никто не успел опомниться, как
он нажал на собачку замка, замок щелкнул, будто выстрел пистона, и  Ген-
ка, забыв про пальто, бросился вниз по лестнице. За ним с криком побежа-
ли Светочкин отец. и сама Светочка, и все гости. Но  Генка  недаром  сам
строил этот дом. Он знал все входы и выходы. На втором этаже Генка  нео-
жиданно повернул вбок, нашарил руками в стенке узкую дырку,  которую  он
сделал нечаянно ножницами, отогнул края бумаги и вылез на улицу.
   Теперь он стоял посреди своего города,  тяжело  дыша  сырой,  осенней
мглой, а над ним раскачивались аккуратные фонарики с плафонами, вырезан-
ными из серебряной шоколадной бумаги. Вправо  тянулся  низкий  картонный
заборчик, ограждавший пластилиновые клумбы, в  которых  торчали  хвойные
иголки. Клумбы напоминали зеленых ежей.  Генка  пошел  вдоль  заборчика,
вглядываясь в лица прохожих, прошел кинотеатр и снова оказался у пивного
ларька. Пока он был у Светочки, ларек успели сломать совсем, и  целлофа-
новая его обертка с шуршанием змеилась по ветру. То тут,  то  там  Генке
попадались измятые мужчины по одному, по двое и по трое, которые  двига-
лись беспорядочно и неумело, будто во сне, а их  лица  были  сделаны  из
старых желтых промокашек.
   Кусты в сквере, которые Генка изготовлял в свое время  особенно  тща-
тельно и гордился при этом своей выдумкой, были изломаны и погнуты. Мок-
рые нитки болтались по земле, проволока цеплялась за ноги, на кустах ви-
сели крупные водяные капли. Генка подошел  к  своему  дому  и  увидел  у
подъезда отца, который сидел на одной из канцелярских кнопок, удерживав-
ших бумажный тротуар. Отец шаркал ногами по бумаге, оставляя на ней сле-
ды подошв.
   - Генка! - сказал отец медленно, как останавливающаяся  пластинка.  -
Генка, - повторил он и полез куда-то в пальто, путаясь  в  карманах.  Он
достал из внутреннего кармана размокший мятый кулек и протянул его  Ген-
ке. Низ кулька разорвался, и оттуда посыпались на землю  конфеты  "Мишка
на Севере". Отец нагнулся и принялся собирать конфеты. Откуда-то подско-
чили еще двое людей, потом еще и еще. Все  ползали  на  четвереньках  по
Генкиному тротуару и собирали конфеты, как желуди. Тонкий спичечный  фо-
нарь упал на бок, потянув за собой нитку проводов, потому что его  неос-
торожно задели ботинком, а Генкин дом покосился от сотрясения.
   Наконец отец поднялся, держа в пригоршне собранные конфеты. Остальные
мужчины тоже выстроились рядышком, как неровный, расшатанный забор,  ко-
торый вот-вот рухнет от ветра. Генка стоял в окружении взрослых людей  в
своем спичечном, бумажном, целлофановом городе, основательно испорченном
за вечер, и непонятно было, как это все поправить.
   Сейчас Генка был еще слишком мал. чтобы сразу что-то предпринять. По-
этому он вырвался из круга и взбежал по лестнице к своей квартире.  Мать
открыла ему с испуганным вопросом на губах, но Генка, не слушая ее, про-
бежал мимо прямо к своей фанерке в углу, над  которой  плыли  серые  не-
большие облака. Он наклонился над городом и увидел разом всю картину ве-
черних огней, мглы, сырости, липкой грязи на тротуарах,  блеклых  лиц  и
мерцающих огоньков сигарет. Генка услышал, как свистят в сквере и  руга-
ются на мостовых, как лает где-то собака, оставленная в пустой квартире,
и плачет на скамейке пьяный старик, утирая шляпой мокрое лицо. Его город
с поваленными фонариками и перекошенными домами выглядел так непривлека-
тельно и так безнадежно, что Генка в отчаянье укусил себе  палец,  чтобы
не разреветься.
   Однако тут же он со злостью схватил фанерку и установил ее  наклонно,
под большим углом к столу. Какие-то мелкие фигурки, отчаянно крича,  по-
сыпались с нее, как мусор, и Генка старательно и безжалостно сдувал тех,
кто цеплялся за ограды и фонари. Для убедительности он пристукнул  краем
фанерки по столу, чтобы стряхнуть всех без  исключения,  и  решительным,
легким взмахом руки смел мусор со стола на пол.
   В городе стало тихо.
   Потом Генка поправил дома, воткнул фонари вдоль улиц и соскреб  плас-
тилин на месте пивного ларька. Там он приклеил бумажку, на  которой  ка-
рандашом крупно написал: "Свете подарок в день рождения от Гены".
   Когда он шел обратно к Светочке в белой рубашке,  держа  перед  собой
город, точно какой-нибудь торт, на улицах было чисто и  спокойно.  Серые
облака провалились за горизонт, за самый  край  фанерки,  дома  были  на
удивленье устойчивы, а луна висела в небе, спелая, как яблоко "шафран".
   "Из чего она сделана?" - подумал Генка, а затем он подумал о том, что
хорошо бы смастерить еще один город - побольше и понарядней, только неп-
ременно с небом. Он подумал, как здорово будет втыкать в это небо сереб-
ряные звезды из шоколадной обертки и приклеивать желтую глянцевую  луну.
которую он собирался вырезать из рекламного проспекта  японской  обувной
фирмы, давно уже выменянного им для нужд строительства.
   1973

   Желтые лошади

   Для начала нужно было покрасить этих лошадей в желтый цвет. чтобы они
стали желтыми лошадьми. Поскольку у него нс было  других  красок,  кроме
акварельных, выбирать не приходилось. Тимка налил воды в блюдечко и  по-
дошел к первой лошади.
   - А вас потом. - сказал он двум другим. Они согласно кивнули и  улег-
лись на диван валетом, свесив длинные головы по краям. Тимка  дотронулся
до первой лошади кисточкой, разбухшей от желтой краски, и провел  тонкую
линию по боку. Лошадь вздрогнула и покосилась на Тимку влажным печальным
глазом.
   - Ничего, - сказал Тимка. - Потерпи  немного.  Ты  станешь  настоящей
желтой лошадью.
   Лошадь послушно опустила морду и  принялась  жевать  начинку  старого
бархатного кресла, стоявшего в углу комнаты. Обшивка кресла была порвана
уже давно. Из дыры высовывались не то стружки, не то солома - длинные  и
сухие стебельки, которые лошадь  вытягивала  изнутри  губами  и  с  удо-
вольствием ела.
   Тимка провел еще несколько полосок и удостоверился,  что  поверхность
лошади слишком велика для его кисточки. Тогда он размешал краску в  блю-
дечке и облил лошадь сверху. Для этого  ему  пришлось  встать  на  стул.
Краска потекла по бокам струйками, и Тимка едва успевал  размазывать  их
пятерней. Лошадь терпеливо ела кресло, а две другие сочувственно ей улы-
бались.
   - Готово! - сказал Тимка. повторив операцию три раза.
   Лошадь выкрасилась не очень равномерно, с разводами. Она оглядела се-
бя в зеркале и пошла на кухню сохнуть. Две другие разом вскочили с дива-
на, потом смутились и долго пропускали друг друга  вперед  па  покраску.
Тимка никогда нс встречал таких вежливых лошадей.
   Краски хватило еще на полторы лошади. Таким образом у  Тимки  получи-
лись две с половиной желтых лошади. Выкрашенная наполовину  лошадь  судя
по всему не обиделась, а даже показала своим видом  некоторую  гордость.
Ей приятно было отличаться от остальных лошадей. Впрочем, она  гордилась
очень тактично, не ущемляя самолюбия своих подруг по счастью.
   Все вместе они сели за стол, будто  ожидая  чего-то.  Лошади  немного
волновались, водя желтыми хвостами по паркету, а Тнмка сидел  серьезный,
то и дело поглядывая на стенные ходики с двумя гирьками  в  виде  еловых
шишек.
   Из ходиков вылетела раскрашенная деревянная кукушка и сделала круг по
комнате, громко кукуя на лету.  Лошади  проводили  ее  глазами.  Кукушка
крикнула пять раз и юркнула в маленькое окошко над  циферблатом.  Ставни
окошка со щелчком захлопнулись, гири ходиков вздрогнули и закачались.
   Первая лошадь зевнула, показав ровные зубы, похожие на клавиши пиани-
но. Вторая лошадь вопросительно на нее посмотрела  и  покачала  головой.
Лошадь, выкрашенная наполовину, улыбнулась несколько иронически, а Тимка
с тоской еще раз взглянул на стрелки ходиков, которые были будто прикле-
ены к циферблату.
   Еще раз вылетела из часов кукушка и присела на плечо Тимке.
   - Пора! - сказал Тимка. - Пошли!
   Лошади, задевая друг друга желтыми боками, вышли на  лестничную  пло-
щадку, где горела конопатая бледная лампочка. За ними вышел Тимка,  оде-
тый в выходной матросский костюм. Кукушка, щелкая деревянными  крыльями,
заметалась было в прихожей, но успела все-таки  вылететь  в  щель,  пока
Тимка закрывал дверь. Часы в доме остановились.
   Они спустились вниз медленно и осторожно, потому что лошади то и дело
оступались и неумело перебирали ногами,  распределяя  их  по  ступенькам
лестницы. Цокот их копыт отчетливо разносился по  каменным  пролетам,  и
можно было подумать, что это целый кавалерииский полк ступает по первому
звонкому льду замерзшего за ночь озера. Над ними летала кукушка, трепеща
сухими легкими крыльями, а сзади шел Тимка с  неподвижным  и  задумчивым
лицом, что было не совсем для него характерно.
   Процессия вышла на улицу и последовала по проезжей части  неторопливо
и с достоинством, как и подобает процессии из двух  с  половиной  желтых
лошадей, семилетнего мальчика и желтой кукушки.
   А в это время родители Тимки, его мать и отец, молодые еще люди, раз-
ве что с усталыми и равнодушными лицами, сидели на плоской скамье в  ко-
ридоре официального здания. Они сидели на самом краешке,  будто  присели
на секунду и сейчас уйдут. При этом они смотрели в стенку  напротив,  на
которой  не  было  ровно  никаких  достопримечательностей.  Их   взгляды
скользили параллельно друг другу, не пересекаясь. но было  заметно,  что
это равнодушие и отъединенность даются им с трудом. Так ведут  себя  два
заряженных металлических шарика, между которыми вот-вот проскочит  быст-
рая искра.
   Раскрылась дверь рядом со скамьей, и оттуда выглянула женщина с бума-
гами в руках. Она выкрикнула в пустоту коридора фамилию Тимкиных родите-
лей и поспешно скрылась, точно кукушка в деревянном корпусе стенных  ча-
сов. Эхо ее голоса прокатилось туда-сюда по коридору и осело на  стенках
в виде пыли. Отец и мать Тимки поднялись со скамьи и вошли в комнату  за
дверью, причем отец изобразил на своем лице печальную улыбку,  пропуская
жену вперед.
   Там, внутри, пахло строгим и дисциплинирующим запахом гербовых бумаг,
несмотря на то что комната была обыкновенная, обставленная примитивно. У
одной стены за столом сидели три человека - две  женщины  и  мужчина.  У
двух других стен стояли скамьи, такие  же,  как  в  коридоре.  Остальную
часть комнаты занимали расставленные в беспорядке стулья  для  зрителей,
которых в настоящий момент не было.
   Классическая обстановка суда для ведения гражданских дел.
   Муж и жена снова уселись на скамью, потом встала  одна  из  женщин  и
ровным, бесцветным голосом прочитала какую-то  бумагу.  Через  минуту  в
комнате возник скучный, стандартный разговор бракоразводного процесса  с
его односложными репликами, похожими на детские кубики. Домик, построен-
ный из кубиков в свое время, сейчас в спешке разбирался на части, и каж-
дый уносил свою долю.
   - Вы определенно решили? - спросил судья.
   - Да, - быстро проговорила мать Тимки, будто опасаясь, что  секундная
заминка непростительна.
   - Да, - сказал муж.
   - А ваш ребенок?
   - Он будет приходить к нему. Я не возражаю, - сказала жена, не  глядя
на Тимкиного отца.
   - Мы обо всем договорились, - добавил тот.
   И стороны приступили к дележу совместно нажитого  имущества,  включая
сюда и старое бархатное кресло, съеденное желтой лошадью полчаса  назад,
и часы с кукушкой, которая в этот момент летела по улице, и кастрюли,  и
одеяла, и книги. Утомительное, грустное, но совершенно необходимое заня-
тие при разводе. Надо сказать, что никаких унизительных споров не возни-
кало, ибо родители Тимки были людьми воспитанными.
   - Все? - спросил судья, когда вещи были разделены.
   И тут впервые муж и жена взглянули Друг на друга, взглянули с некото-
рым испугом, потому что им обоим вдруг показалось, что осталось еще неч-
то. о чем они забыли. И тогда в коридоре возник  глухой  тяжелый  топот,
который неудержимо нарастал, так что на лицах судьи и заседателей  выра-
зилось недоумение.
   Высокая белая дверь распахнулась, и в комнату заглянула желтая  лоша-
диная морда, а потом вошла лошадь - желтая, как солнце на детских рисун-
ках. В суде стало светлее, на стенах заиграл веселый желток, отсвет  ко-
торого упал на фигуры судьи и заседателей, медленно привставших со своих
мест.
   За первой лошадью последовала вторая, еще ослепительнее,  а  потом  и
третья, выкрашенная наполовину. И когда вслед за ними в зал  суда  вошел
Тимка в матросском костюме, над головой которого вилась  деревянная  ку-
кушка, казенные стулья с инвентарными номерами на  ножках  сгрудились  в
кучу и один за другим в ужасе попрыгали в окно. Лошади, помотав  голова-
ми, разлеглись на освободившемся месте, а Тимка встал перед ними, скром-
но уставившись в пол.
   - Чьи лошади? - хрипло спросил судья в наступившей тишине.
   - Мои, - сказал Тимка.
   - Это наши, наши лошади! - поспешно проговорила мать Тимки,  делая  к
нему шаг.
   Лошади в знак согласия закивали головами, прикрывая длинные и желтые,
как лепестки подсолнуха, ресницы.
   - Что ты говоришь? Какие наши лошади? - воскликнул  Тимкин  отец.  Он
почему-то разволновался, подскочил к сыну и дернул его за плечо.
   - Где ты взял этих лошадей?
   - Я их нашел, - безмятежно заявил Тимка. - Только они раньше были се-
рые, а я их покрасил.
   - В конце концов, почему бы и нет? -  спросила  мать  Тимки  и  вдруг
улыбнулась так, что ее несчастное лицо сделалось гораздо моложе и краси-
вей. Она смутилась своей улыбки, покраснела, но стала от этого еще прив-
лекательней. Муж посмотрел на нее с гневом и уже раскрыл было рот, чтобы
возмутиться, однако не возмутился. а тоже улыбнулся растерянно и,  прямо
скажем, глуповато. Все стояли и улыбались, кроме судей, - и Тимка, и его
родители, и желтые лошади, и кукушка, которая от радости делала в возду-
хе кульбиты.
   - Послушайте! - вскричал судья. - Если это ваши лошади,  то.  во-пер-
вых, их нужно срочно разделить между вами. а во-вторых, вывести на  ули-
цу. Здесь им не место.
   Лошади встали на ноги и дружно ударили копытами в  пол.  С  лошадиных
ног тонкой цветочной пыльцой посыпалась желтая краска. Первым  опомнился
отец Тимки. Он подошел к мальчику и усадил его  на  лошадь,  выкрашенную
наполовину. Потом он посадил свою жену на вторую лошадь, а сам вспрыгнул
на первую с таким видом, будто он всю жизнь объезжал желтых лошадей.
   - Куда же вы? - спросил судья. - Ваш процесс еще не окончен.
   - Да подождите вы! - с досадой сказал отец. - Нам нужно разобраться с
этими лошадьми. Это ведь живые лошади!
   - Ну, как знаете... - развел руками судья.
   И вся семья выехала на улицу. Впереди Тимка, за  ним  мать.  а  сзади
отец. Под окнами официального дома валялись сломанные стулья. Лошади ос-
торожно обошли их и направились шагом в  обратный  путь,  домой.  Тимкин
отец ехал, не поднимая глаз, потому что ему.  взрослому  человеку,  было
стыдно появиться верхом на желтой лошади. Когда же он поднял глаза, что-
бы посмотреть на светофор, ибо даже верхом  на  лошади  нужно  выполнять
правила уличного движения, он увидел, что в городе полным-полно лошадей.
Мимо них проносились на красных лошадях влюбленные, домохозяйки с сумка-
ми восседали на зеленых лошадях, а в скверах на белых лошадях  гарцевали
пенсионеры. Даже дети катались повсюду на разноцветных пони, похожих  на
воздушные шарики.
   Была ранняя осень. По улице, подгоняемые ветерком, бежали сухие, жел-
тые листья. У Тимкиного отца сдуло шляпу, и она покатилась по  асфальту,
как оторванное колесо детского велосипеда. Но он даже не обратил на  это
внимания.
   - Куда же мы поедем? - нерешительно спросила Тимкина мама.
   - Домой, - сказал Тимка. - Нужно посадить кукушку в часы. Она уже за-
была, который час.
   Тут пошел голубой дождь с неба,  слепой  редкий  дождь,  подсвеченный
из-под кромки тучи прохладным, осенним солнцем. С лошадей потекли по ас-
фальту желтые ручейки, которые собирались в  один  желтый  ручей  позади
процессии и несли на себе желтые листья. Лошади на глазах меняли окраску
и превращались в голубых блестящих лошадей, шагающих величавой походкой.
На их спинах, вцепившись в мокрые гривы, сидели Тимка, его  мать  и  его
отец. Лица родителей были похожи: они были чуть-чуть грустны, спокойны и
светлы, а в уголках рта пряталась одна и та же улыбка. Они  смотрели  на
Тимку.
   - Странно, - сказал Тимка, оглядывая свою лошадь. -  Они  все  раньше
были серые, а теперь голубые.
   - И все-таки, где ты их взял? - спросила мать.
   - Я нашел их в старых фотографиях, - признался Тимка.
   Мать оглянулась на отца и засмеялась совсем по-детски, как она  умела
смеяться десять лет назад.
   - Ты помнишь? - спросила она.
   И они разом представили себе ту любительскую фотографию,  запечатлев-
шую их в молдавской деревне во время свадебного путешествия. Они,  моло-
дые и смеющиеся, сидели обнявшись в легкой повозке, запряженной  тройкой
серых лошадей, а на переднем плане стоял старик в длинной шапке и с уса-
ми, который позировал с самым серьезным и старательными видом.
   - А я вас не узнала! - сказала Тимкина мать, поглаживая  свою  лошадь
по шее.
   - А старик? Что сказал старик? - спросил вдруг Тимкин отец.
   - Он сказал, что подождет, пока я покатаюсь, - ответил Тимка.
   - Опять ты врешь, Тимка! - закричал отец, смеясь. - Он и по-русски не
понимал, тот старик!
   - Он все понимал, - упрямо заявил Тимка и ударил каблуками  свою  ло-
шадь. Она вскинула голову и понеслась по улице легкой стелющейся  рысью,
а две другие, победно заржав, бросились за ней вдогонку.
   Три голубых лошади с тремя всадниками, составлявшими небольшую семью,
мчались по улице, а за ними стрелой летела деревянная птица,  кукуя  без
умолку. Они спешили домой, где в  старом,  съеденном  лошадью  бархатном
кресле, дремал старик молдаванин, ожидая их возвращения.
   1973

   Брат и сестра

   1. ИГРА В СОБАКУ

   Лучше всего сидеть в шкафу. Там внизу сложены свитера  и  кофты,  они
мягкие. А сверху висят папины костюмы, мамины платья  и  Ольгины.  Сбоку
висит рваный халат. Он пахнет мамой. Я утыкаюсь в него носом и нюхаю.  В
темноте хорошо нюхать.
   Скоро они меня начнут искать. Сначала мама спросит: "А где Сергей?" Я
сразу затаюсь, укушу халат, чтобы было тихо, а мама  забудет,  что  меня
ищет. Потом минут десять пройдет, и мама как крикнет: "Сережа! Я же тебя
давно зову! Почему ты не идешь?" А папа скажет:  "Никакой  дисциплины  в
семье".
   Ту они все бросятся меня искать. Начнуть хлопать дверями в  ванной  и
туалете. Папа скажет, что я, наверное, удрал гулять, а мама скажет,  что
она меня никуда не отпускала. Тогда папа сильно засопит носом и тихо так
скажет: "Ну, я ему задам!" Мне станет очень страшно в шкафу, и я  вспом-
ню, что еще не сделал уроки. Они ведь сразу закричат: "Почему  уроки  не
сделаны?" А папа может по башке трахнуть, если долго будет искать.
   Ольга меня выдаст, я знаю. Она лежит на тахте и смотрит на своего Эл-
тона Джона. Он такой противный, как белогвардеец. "Жутко наглый  вид"  -
так папа сказал. Ольга будет лежать и молчать, пока родители носятся ту-
да-сюда. Это она их дразнит. А потом скажет лениво: "Он, наверное, опять
в шкафу сидит". Ольга - предательница.
   Папа так дернет за дверцу, что шкаф вздрогнет. Я  еще  успею  увидеть
папу - он снизу кажется очень большим, но мама этому не верит, она гово-
рит, что папа ростом не вышел и я скоро его перерасту. Скорей бы его пе-
рерасти!.. Тут он как крикнет: "Ты что. с ума сошел?!" - и я быстро  за-
роюсь в свитера и кофты. Они с мамой начнут меня вытаскивать, все свите-
ра тоже вывалятся на пол, тут-то я и получу по башке. Хорошо, если через
свитер.
   Папа еще заорет: "Что ты тут делал?!" Не могу же  я  сказать,  что  я
здесь, в шкафу, думаю.
   А может, обо мне сегодня не вспомнят. Можно сидеть  хоть  до  вечера,
хоть до ночи и думать обо всем. В шкафу я не боюсь ничего  думать,  ведь
никто меня не видит. Снаружи как подумаешь  что-нибудь  такое,  так  они
сразу начинают приставать. Они говорят, что у меня на лице все написано.
Это неправда, ничего там не написано.
   Интересно, зачем я им нужен? Они говорят, что меня любят. Меня у  них
долго не было, они с одной Ольгой мучались и скучали по мне. А  потом  я
родился у мамы. Я уже знаю, что сидел в животе очень долго, пока они ме-
ня ждали. У нас пионервожатая в школе ходила с животом, а потом пропала.
Мы тогда не знали, куда она пропала, и не узнали бы никогда, если бы  не
Ольга. У Ольги появилась такая большая книга, называется "Женщина". Я ее
стал читать, а там буквы почти все наши, но некоторые не наши. И твердый
знак везде. Но в общем, все понятно, только скучно.
   Там написано, что женщины рождают детей!
   Вот и я у мамы родился очень давно, девять лет назад. Интересно,  мог
бы я совсем не родиться? Ни у мамы, ни у пионервожатой, ни  у  Генриэтты
Викторовны? Лучше всего родиться у мамы, у Генриэтты Викторовны  неинте-
ресно. Она в этом году стала нас называть на "вы". В  прошлом  году  еще
ругалась, а сейчас вызывает к доске и говорит: "Что вы мне  тут  лепече-
те?" У них было постановление педсовета, что с нами теперь  нужно  обра-
щаться вежливо.
   Нет, у Генриэтты Викторовны я бы ни за что не родился.
   Потом книга "Женщина" у Ольги исчезла. Папа дал Ольге по шее  за  то,
что я ее читал. А мама у меня выпытывала, понял я там что-нибудь или  не
понял. Я сказал, что не понял, чтобы ее не расстраивать.
   Я люблю с мамой лежать, когда папы нет дома. Мама теплая, она  смеет-
ся, когда я ее целую. Папа приходит и все портит. При нем я не могу  це-
ловать маму. Он сразу спрашивает: "Ну, как  дела  в  школе?"  Я  говорю:
"Нормально". Он сам всегда так говорит маме. Потом папа уходит  в  кухню
есть. Мама идет с ним, они там сидят за столом. Папа ест, а мама  курит.
Я не люблю, когда она курит. Она раньше совсем не курила, а потом  стала
курить. Они с папой часто ссорились на кухне и говорили  про  деньги.  Я
сидел в другой комнате и слушал. Я ужасно не люблю, когда они ссорятся.
   Хорошо сидеть в шкафу и думать про все на свете! Я недавно узнал нес-
колько интересных вещей. У нас с Ольгой раньше был дедушка, а  потом  он
вдруг умер. Мама сказала, что мы все тоже умрем. Я этому совсем не верю.
Этого не может быть, чтобы все мы - и папа, и Ольга, и я, и мама - взяли
и умерли. На похоронах дедушки меня не было. Я сидел в шкафу  и  трясся.
Мне было жалко всех за то, что они умрут. Особенно мне было жалко собак.
   У нас когда-то была собака. Мама пошла на базар за шерстью, а  купила
щенка. Он был круглый как мяч и катался по полу. Я с  ним  хотел  подру-
житься, но у него завелись глисты. Папа увидел эти глисты и сказал,  что
щенка нужно отдать. Мама положила его в корзинку для  грибов  и  куда-то
увезла. Она вернулась с пустой корзинкой, а я два часа в  шкафу  плакал.
Щеки я вытирал папиными брюками, они все промокли. Мама вытащила меня из
шкафа, и мы с ней поплакали вместе. Она сказала, что отдала щенка в  хо-
рошие руки.
   Потом я долго думал о нем, как ему живется в хороших руках. Как увижу
собаку, так и думаю: в каких она руках? А потом уже думаю: в каких я ру-
ках? И получается, что я похож на собаку.
   Мама часто меня спрашивает, почему я такой грустный.  Я  ей  отвечаю,
что я всегда грустный. Мама тогда пугается, начинает прижимать мою голо-
ву к себе и гладить. От этого мне становится еще грустнее, и я вспоминаю
снова нашего щенка.
   Когда мы с Максиком после уроков пошли на пруд, я ему предложил  сыг-
рать в собаку. До этого мы играли в подводную  лодку  и  песочные  часы.
Максик сказал, что он не умеет играть в собаку. Тогда я встал на  четве-
реньки и тихонько заскулил. Так делал наш щенок, когда у  него  завелись
глисты. Максик засмеялся и залаял. Я тоже стал лаять. Мимо проходил  че-
ловек и зарычал. Мы с Максиком убежали.
   Мы даже назвать щенка не успели. Теперь уже его не назовешь.
   Может быть. они забыли обо мне или думают, что я делаю уроки?..  А  я
сижу в шкафу и думаю про английский язык. Мне подарили книгу Пришвина на
английском языке. Я взял у папы толстый словарь Мюллера и  стал  перево-
дить книгу на наш язык. Мюллер - это  тот  фашист,  который  боролся  со
Штирлицем. Первого слова я в словаре не нашел. Я пошел к папе и  показал
слово. Он засмеялся и сказал, что это артикль. Он в русском языке не ну-
жен. Потом меня Ольга долго учила говорить этот артикль  и  ужасно  зли-
лась. Я говорил "зэ". а она орала на меня, что не "зэ", и не "сэ", и  не
"дэ", а что-то среднее. И шипела: "С-зэ!" А зачем нам слова, которые  не
нужны?
   Мама обрадовалась, что я перевожу Пришвина, и стала искать  мне  учи-
тельницу английского языка. Я перевел полстраницы, и папа достал с полки
настоящего Пришвина и начал сравнивать. Он сказал, что у меня  лучше.  А
учительницу мне не нашли, потому что она берет за уроки большие  деньги.
Тогда я подумал, что все учителя берут за уроки деньги, и спросил Генри-
этту Викторовну. Она написала в дневнике, чтобы мама пришла в школу. Ма-
ма пришла после уроков и долго говорила с Генриэттой  Викторовной.  Дома
мама сказала: "Генриэтта совсем рехнулась! Она  думает,  что  мы  Сережу
воспитываем антипедагогически".
   Больше всех меня воспитывает Ольга. В школе она ловит меня на переме-
не и сразу начинает орать: "Мама сказала!.. Попробуй только не  сделай!"
Прямо как сумасшедшая. У нее сейчас переходный возраст. Когда я был  ма-
леньким, я думал, что мы с Ольгой вырастем и поженимся. А  теперь  я  не
хочу на ней жениться. У нее есть мальчик из десятого класса.  Его  зовут
Сашка. Он в нашем доме живет и гуляет с эрдель-терьером.  Сегодня  Сашка
ей сказал: "Приходи ко мне вечером, у меня предки в театр идут. Послуша-
ем "Исуса", поторчим..." Мама говорит, что они на этом "Исусе" прямо по-
мешались. И не пустила Ольгу. Поэтому она сейчас злая лежит и смотрит на
Элтона Джона.
   Ольга читает желтую книгу маминой  бабушки.  Называется  "Евангелие".
Там про Исуса написано, но непонятно. Я пробовал читать. А "Суперзвезда"
мне тоже нравится, особенно там, где его гвоздями приколачивают и счита-
ют: "Твенти файв! Твенти сикс!" Но все равно Сашкин эрдель лучше.
   Когда я вырасту, я не буду жениться на девчонках.  Они  все  дуры.  Я
лучше куплю себе собаку и буду с ней гулять. Я научу ее играть в челове-
ка.
   С Максиком я, наверное, буду дружить, потому что Максик - мой друг.
   Этим летом мы с мамой были в спортивном лагере. Он так  называется  -
"спортивный лагерь", а на самом деле там ловят рыбу  и  собирают  грибы.
Ольгу отправили в КМЛ, а папа где-то работал. Ольга писала  нам  из  КМЛ
письма. Ей там не нравилось. Я ходил по лагерю и пел Ольгино письмо: "Ни
кайфу, ни лайфу, хоть фэйсом об тэйбл!" За мной бегал Тузик.  Тузик  мне
не очень нравился - у него лапы короткие, и он много воображает из себя.
Хозяин у него профессор. Зато у дяди Игоря была лодка с  мотором,  и  он
нас катал с мамой. У дяди Игоря нет сына такого, как я, и он меня  спра-
шивал, пойду я к нему в сыновья  или  нет.  Мама  смеялась  и  говорила:
"Игорь, перестань!" Вообще, он хороший, но я к нему идти не  хочу.  Папа
обидится.
   Один раз я поймал щуку на спиннинг. Она меня чуть  не  укусила.  Дядя
Игорь ко мне подбежал и сломал ей голову. Мне ничуточки  не  было  жалко
щуку. Интересно: почему собак мне жалко, а рыб  нет?  Наверное,  потому,
что собаки похожи на людей.
   Все-таки они про меня забыли. Папа, наверное, смотрит хоккей, а  мама
вяжет Ольге шарф. Она уже связала шарф выше, чем я, а Ольга говорит, что
нужно три метра. Нужно, чтобы он болтался до земли двумя концами.
   Может, крикнуть им из шкафа что-нибудь?
   Они обо мне вспоминают, когда нужно есть. Или идти в школу. Или когда
вдруг приходит бабушка. Тогда меня начинают искать. Но  сегодня  бабушка
не придет, и мы уже поужинали. Значит, я зря сижу в шкафу и думаю.
   Этим летом я видел настоящую конуру. Она мне так понравилась, что я в
нее заполз. Конура была в деревне рядом с  лагерем.  Там  жила  лохматая
черная собака. Мы с ней сразу познакомились, и она пустила меня в  кону-
ру. В конуре пахло сеном, и валялась большая белая кость. Я не успел как
следует устроиться в конуре, как мама меня вытащила, треснула и сказала,
что я совсем ненормальный. Если бы у меня была собака, мы бы вместе  си-
дели в шкафу.
   Очень хочется с кем-нибудь посидеть в шкафу.
   Здесь так темно, что кажется, будто меня нет. Или еще кажется, что  я
один во всем мире. Я такой большой-большой, темный и думаю,  думаю...  И
несусь куда-то к звездам. Зря они все считают, что я маленький. Теперь я
точно знаю, что я всегда был и буду. Ольга вчера спросила у  папы,  есть
ли Бог. "А что такое Бог?" - спросил папа. "Ну Бог... Иисус", -  сказала
Ольга. "Твой Бог отштампован миллионным тиражом на дисках", - сказал па-
па. Ольга фыркнула и обиделась.
   А я знаю.
   Когда никого нет дома. я лежу на диване  и  смотрю  телевизор.  Боком
смотреть телевизор неудобно, но я привык. Я лежу в одеяле и жду. Я  слу-
шаю лифт. Если лифт гудит долго, значит, кто-то едет к  нам  на  девятый
этаж. Потом хлопает дверь лифта и я начинаю ждать: позвонят  к  нам  или
нет. Лучше. когда они открывают дверь сами. А если звонят, то я встаю  с
дивана и смотрю в дверной глазок. В дверном глазке все какие-то кривые и
смешные. Особенно папа. Я его никогда не узнаю и спрашиваю:  "Папа,  это
ты?" А он отвечает: "Ты что, не видишь?"
   Вообще-то я радуюсь, когда он приходит домой. Но я радуюсь тихо.
   Скорее бы вырасти и купить лодку с мотором! Я посажу  в  нее  маму  и
свою собаку. Мы поедем по озеру. Нет, сначала я дерну за веревку и заве-
ду мотор. Летом я пробовал дергать, но у меня не хватало силы. Максика я
тоже посажу в лодку. А потом мы все-таки поедем по озеру.
   Ольга будет уже замужем, а папа будет где-нибудь работать. Он  всегда
где-то работает. Мама будет сидеть в лодке и вязать мне  свитер,  как  у
дяди Игоря. Моя собака будет стоять на носу и смотреть вперед. А  Макси-
ка, наверное, его мама не пустит. И я  расскажу  своей  маме,  как  я  в
детстве играл в собаку.
   Последний раз я играл в нее летом перед отъездом в  лагерь.  Я  хотел
проверить, как собаке живется на цепи. Цепи у меня не было,  и  я  решил
походить на веревочке. Я достал веревочку, прицепил к ней  железное  ко-
лечко и надел его на бельевую веревку во дворе. Другой конец веревочки я
обвязал вокруг шеи. И стал ходить взад и вперед. А колечко скользило  по
бельевой веревке.
   Сначала мне было интересно. Я сторожил склад боеприпасов.
   А потом пришла тетка с тазом. В тазу была гора мокрого  белья.  Тетка
удивилась и спросила: "А ты что здесь делаешь?" "Сторожу  склад",-сказал
я. "Выпороть тебя этой веревкой, чтобы глупостями не занимался!" -  ска-
зала она. Потом она поставила таз, отцепила мое колечко и  стала  вешать
белье. "Давайте я буду сторожить белье", - сказал я. Она вдруг рассерди-
лась и стала орать: "Вот я тебя к родителям отведу! Вот я тебя  в  школу
отведу! Хулиган проклятый!" Я убежал и спрятался за мусорный  бак.  Меня
прямо затрясло. Что я ей плохого сделал?
   Она повесила белье, несколько раз оглянулась и ушла со своим тазом.
   Тогда я пошел домой и взял в кухне спички. Я еще не знал, что я  сде-
лаю, но почему-то взял спички. Со спичками я залез в шкаф.  Дома  никого
не было. Я сидел в шкафу и мне хотелось плакать. Вот я и побыл  собакой!
Но я не заплакал, а осторожно зажег спичку. Она осветила  мамино  празд-
ничное зеленое платье с цветами. Я дунул на спичку, и цветы исчезли.
   Я подождал, наверное, час, а потом снова вышел во двор. Белье уже вы-
сохло. Там висели простыни, рубашки, трусы какие-то, а особенно трепыха-
лась одна женская рубашка на лямочках. Она была розовой и  блестящей.  Я
подбежал к ней и сразу поджег ее снизу. Она вспыхнула, как газ, а я  по-
бежал далеко. Потом я оглянулся и  увидел,  что  веревка  перегорела,  и
белье свалилось на землю. Розовая рубашка догорела и погасла. Я прибежал
домой, опять спрятался в шкаф и только тут заплакал.
   Так я последний раз играл в собаку. Мама об этом ничего не знает.
   Наверное, они уже уснули с мамой. И Ольга уснула. И Сашкин эрдель ус-
нул. Может быть, уже давно ночь или уже следующий день?  Может  быть,  я
уже пропустил школу?.. Обо мне все забыли. Я уже вырос. Сейчас выйду  из
шкафа и сразу пойду работать. А вечером пойду искать собаку...  С  мамой
хорошо... Ольга завтра будет орать. Пускай!.. На свитерах  мягко.  Халат
пахнет мамой, как будто она вышла из ванной и расчесывает  волосы  перед
зеркалом. А я лечу в темноте, лечу...
   Кажется, это мама кричит: "Сережа, ты где?.."

   2. ЭЛТОН ДЖОН

   Генка встретил меня на улице и говорит:
   - Хочешь со штатницей переписываться? У меня адрес есть...
   И дал мне этот адрес. Калифорния, номера какие-то и фамилия штатницы.
То есть все наоборот: сначала имя и фамилия, потом номера. Калифорния  и
только в конце - Ю-Эс-Эй. Соединенные Штаты. Это потому, что у них глав-
ное - личность.
   А у нас сначала общественное, а потом личное. Страна,  город,  улица,
номер дома, номер квартиры и только потом - имя и фамилия. Меня это раз-
личие поразило. И я, когда писала письмо  этой  Фрэнни.  обратный  адрес
указала по-американски: Мисс Ольга Горчакова, номер квартиры, номер  до-
ма. улица, а в конце - Ленинград, Советский Союз.
   У меня к себе даже уважение возникло, с таким адресом.
   Скоро будем писать название планеты. Ольга Горчакова, Советский Союз,
Земля. Фрэнни Редгрэйв, Соединенные Штаты, Земля. Это когда человечество
распространится в космосе.
   Родители, по-моему, слегка дергались, когда я писала  письмо  Фрэнни.
Папа прибежал к нам в комнату, схватил адрес и пошел к маме.  Они  долго
шептались, а потом он пришел и говорит:
   - Знаешь, ты лучше наш обратный адрес не давай.  Напиши  адрес  школы
или до востребования.
   - Почему? - спросила я.
   - Почему, почему! - рассердился папа. - Вырастешь - узнаешь.
   - Я уже выросла, - сказала я.
   Папа снова убежал в свою комнату, и они стали с мамой говорить  гром-
че. Папа кричал:
   - Теперь разрядка! Я не желаю всю жизнь трястись! В конце концов, что
в этом плохого?..
   Потом он пришел, положил листок с адресом на стол и сказал:
   - Пиши. Ничего не бойся.
   А я ничего и не боялась. Я боялась только, что Фрэнни не  поймет  мой
английский язык.
   Сережка тоже взял листок бумаги и стал писать письмо в Штаты. Он  все
время обезьянничает. Сережка писал по-русски и с ошибками. Даже я с тру-
дом понимала, что он там пишет. Представляю, как будет обрадована  Фрэн-
ни! Но я все равно запечатала Се-режкин листок вместе со своим  письмом.
Мама как-то сказала, что нельзя у ребенка создавать комплекс неполноцен-
ности. Он такой же гражданин, хотя и маленький, и имеет столько же прав.
   Я написала Фрэнни, как мы живем вчетвером, какие у меня  увлечения  и
что мы делали летом. Сережка передал  привет  американским  космонавтам,
которые стыковались с нашими. Я запечатала письма в специальный конверт,
с маркой за тридцать две копейки, и опустила в ящик.
   Как-то не верилось, что письмо окажется в Америке.
   Целый месяц я проверяла почтовый ящик. Папа все время  интересовался,
есть ли ответ. По-моему, он нервничал, потому что много курил  в  кухне.
Они с мамой высчитывали, сколько времени идут письма в Америку и  обрат-
но. Вообще, если самолетом, то это совсем недолго. Но мое  письмо  могли
отправить и пароходом, тогда возможна задержка.
   Письмо от Фрэнни обнаружил папа. Он пришел вечером  домой  и  выложил
нераспечатанный конверт с американскими марками. А сам стал ходить рядом
и интересоваться. Я вскрыла конверт и прочитала письмо  от  Фрэнни.  Оно
было такое же, как мое, только у Фрэнни семья была побольше. У нее  ока-
залось три брата и две сестры. Мы с Сережкой даже расстроились  немного.
Всегда считалось, что у нас довольно большая семья по нынешним временам.
А тут - шестеро детей!
   Еще в конверте была фотография американских космонавтов  и  маленький
портрет Фрэнни. Ей тоже шестнадцать лет, а выглядит она моложе меня. Во-
обще-то, она довольно некрасивая, но такая милая! У нее  веснушки  видны
даже на маленьком портрете.
   Папа очень обрадовался и все кричал маме: "Вот видишь!  И  ничего!  И
все прекрасно!" Будто он ожидал получить в письме нейтронную бомбу.
   Когда я снова встретила Генку, то похвасталась письмом. Генка  раньше
учился со мной в одном классе, а после восьмого  пошел  в  техникум.  Он
как-то сразу вытянулся и переоделся в импортное. Мне  говорили,  что  он
торчит у гостиницы "Европейская" и  клянчит  резинку  у  "фиников".  Это
по-генкиному - финны.
   - Теперь ты ее наколола, - сказал Генка. - Смотри не отпускай.  Проси
диски и джинсы. Ей ничего не стоит, а здесь ты толкнешь прилично.
   - Вот еще! - сказала я. - Толкать я ничего не собираюсь.
   - Тогда себе, - сказал он. - Ты что, фирменные джинсы  иметь  не  хо-
чешь?
   - Хочу, - сказала я.
   Я и вправду очень хотела джинсы. У одной  девочки  из  нашего  класса
есть джинсы. Ей папа привез из Франции. А мой папа никогда во Францию не
ездил и, по-моему, не поедет. Он даже в Болгарию не ездил, хотя в Болга-
рии таких джинсов не купишь. Вообще-то, их можно купить и у нас, но сто-
ят они безумно дорого.
   Я как-то заикнулась родителям, что хочу купить джинсы.
   - Это можно, - сказал папа. - Джинсы - это практично и модно. Сколько
тебе дать денег?
   - Можно достать хорошие за сто пятьдесят. А самые фирменные, новые  -
за сто восемьдесят.
   - Как-как? - спросил  папа.  Он  даже  хоккей  перестал  смотреть.  -
Сколько они стоят? Да ты в своем уме?
   Разве я виновата, что он не следит за жизнью?
   Папа уже завелся. Теперь его было не остановить.
   - Сто пятьдесят рублей за тряпичные штаны? - кричал он. - Да ты  зна-
ешь, что это моя месячная зарплата? Да ты знаешь, что я в твои годы...
   "Сейчас он вспомнит, как бабушка  перешивала  ему  дедушкины  военные
брюки", - подумала я. И точно:
   - ...носил все перешитое из отцовской формы!
   - Сейчас другое время, - сказала я.
   - Пускай! Мне наплевать на ваше другое время! Я остался прежним.  По-
нимаешь, прежним! Я не желаю признавать штаны за полторы сотни! Все, что
на мне надето, стоит меньше!
   Конечно, я думаю. Он был в трикотажном тренировочном костюме и в тап-
ках. Дома он всегда так ходит.
   Я решила больше его не травмировать и не напоминать о джинсах. Но те-
перь, когда появилась возможность попросить  у  Фрэнни,  мне  захотелось
этим воспользоваться. А что тут такого? Генке присылали  несколько  раз.
Он их продавал. А я хочу для себя.
   Я написала так: "Милая Фрэнни! Если тебя не очень  затруднит,  пришли
мне, пожалуйста, джинсы 44-го размера. А я тебе пришлю..." Тут  я  стала
раздумывать. Что я могу послать Фрэнни? Всякие  тряпки  отпадают,  диски
тоже, жевательной резинки у нас нет, а у них навалом. Оставались  только
сувениры - матрешки, балалайки и открытки с видами Ленинграда.
   Я перевела мое письмо на английский и переписала его, но  папа  решил
поинтересоваться, что я там написала. Он уже позабыл английский, поэтому
попросил меня перевести. Когда он услыхал про джинсы, то очень засопел и
схватил письмо. Мы с Сережкой уже знаем, что папа сопит, когда сердится.
   - Покажи, покажи, где это? - сказал он.
   Я показала.
   - Джи-инс! - закричал папа с невозможным произношением.  После  этого
он разорвал письмо и побежал выбрасывать клочки в мусорное ведро. Я даже
растерялась.
   Папы не было минуть пять, а потом он пришел и сел на тахту.
   - Я хочу поговорить с тобой, - сказал он. - Я буду говорить об  очень
важной вещи. Слушай внимательно.
   Я испугалась, потому что папа был бледный и какой-то жалкий.
   - Я хочу поговорить с тобой о национальном самосознании, - сказал па-
па.
   Я чуть под стол не полезла. А он начал говорить о  том,  что  русские
древнее американцев, что у нас культура, история и еще что-то. Я не пом-
ню. Про джинсы - ни слова.
   - Да я знаю все это, знаю! - не выдержала я. - Нас этим в школе  пич-
кают!
   - В том-то и дело, что пичкают, - сказал папа. - А  вы  меняете  свою
страну на джинсы!
   Я разревелась. Зачем он так говорит? При  чем  здесь  страна?  У  нас
просто таких джинсов пока не выпускают, у нас другие задачи. До  джинсов
просто руки не дошли, я же  понимаю.  Но  если  есть  возможность,  если
есть...
   Папе стало меня жалко. Он подошел ко мне и поцеловал.
   - Дурочка ты еще маленькая, - сказал он. - Я не хотел  тебя  обидеть.
Только, пожалуйста, ничего не проси такого, чего не можешь отдать. Ни  в
Америке, ни у соседей. Имей, пожалуйста, гордость.
   - А можно мне просто подарить Фрэнни что-нибудь? - спросила я.
   - Ну конечно! - обрадовался папа.
   - А ты не думаешь, что я буду рассчитывать на ответный подарок? Вроде
бы я просто дарю, но чуть-чуть надеюсь. Это ведь то же самое, только еще
хуже.
   Папа посмотрел на меня внимательно.
   - А ты не такая уж дурочка, - пробормотал он и ушел  в  свою  комнату
обдумывать мои слова.
   Сейчас подведет какую-нибудь философскую базу!  Господи,  почему  мне
достался такой вдумчивый папа? Другому бы тысячу раз плевать было, какие
тряпки я заказываю в Штатах.
   Он пришел сосредоточенный, походил от стола к тахте и сказал:
   - Видишь ли, если у тебя действительно такие мысли, то  лучше  ничего
не посылай. Лучше сдержись.
   - А если они только чуточку, самую маленькую чуточку такие? - взмоли-
лась я.
   - Пошли скромный подарок ко дню рождения. И все!  И  никаких  просьб.
Просто долг вежливости. И все! К этому вопросу больше не возвращаемся.
   Когда я нашим девчонкам из класса это рассказывала, они смеялись:
   - Дура! Зачем ты ему перевела про джинсы? Родители сейчас  ничего  не
понимают, с ними нужно круче.
   Папа у меня и вправду чего-то не понимает. Он какой-то  не  такой.  Я
была на дне рождения у Алки, которой папа привез из Франции джинсы. Там,
во-первых, квартира обалденная, а во-вторых, папа и мама. Папа нам расс-
казывал про Францию. Бельгию и другие страны. А мама была в японском ха-
лате, и от нее косметикой пахло очень приятно. Лицо у нее такое  блестя-
щее, как из журнала. Она угощала нас чаем, как это принято в Англии -  с
молоком. Чай мне не понравился. А потом мы плясали. У них японский  сте-
реопроигрыватель и куча дисков, которые их папа брал одними ладонями  за
края.
   Я все же послала Фрэнни в подарок набор с видами Петродворца и  плас-
тинку с русскими народными песнями. Папа сам ходил со мною на почтамт  и
заполнял какие-то бумажки, чтобы отправить бандероль в Штаты.
   - Подведешь ты нас под монастырь, - сказал папа, когда  мы  возвраща-
лись с почтамта.
   Я посмотрела на него, чтобы понять, и вдруг все поняла. Я как  сейчас
помню этот день. Была весна, и солнце такое яркое, холодное после зимы и
очень резкое. Не знаю, что со мною случилось, но я вдруг увидела папу со
стороны. Я даже испугалась, потому что никогда так на него не  смотрела.
Он шел со своим старым портфелем в руках. Он всегда ходит с портфелем. В
портфеле лежала банка с крышечкой под сметану и полиэтиленовый пакет для
хлеба. Папа был в плаще, к которому мама утром пришивала пуговицу.  Сна-
чала они вместе искали эту пуговицу, чтобы была такая же, как остальные,
но не нашли. Папа сказал, что, наверное, потерял ее. Мама стала ворчать,
рыться в коробочке с пуговицами, потом нашла похожую и начала пришивать.
Папа стоял рядом с виноватым видом. И мама вдруг заплакала.
   Папа шел рядом по улице и щурился от солнца. Он  был  такой  же,  как
все, абсолютно такой же - в магазинном плаще, в  магазинных  брюках,  но
мне почему-то стало его жалко. У папы есть одна оригинальная вещь, кото-
рой он гордится. Это запонки из янтаря. Их ему подарила какая-то  знако-
мая женщина. Когда папа надевает эти запонки, он поет и шутит.
   - Огурцы дают, - сказал папа. - Давай купим огурцов, маме будет  при-
ятно, что мы проявили инициативу.
   И мы встали в очередь за огурцами. Папа был озабоченный, вертел голо-
вой и привставал на цыпочки. чтобы высмотреть из-за очереди,  хватит  ли
нам огурцов. Огурцов нам, конечно, не хватило.
   Зато сметану и хлеб мы купили.
   Долгое время от Фрэнни не было никаких известий.  Я  уже  забыла  про
письмо, потому что кончался учебный год и нужно было подтянуть литерату-
ру. Как всегда, мы обсуждали, где проведем лето. Сережка  просил  купить
ему спиннинг и моторную лодку. Папа купил только спиннинг. В  это  время
папа и мама часто разговаривали по ночам, когда ложились спать. Я  из-за
стенки слышала звуки: "бу-бу-бу... бу-бу-бу!" - это папа,  "ти-ти-ти..."
- это мама. Слов слышно не было.
   Папа стал раздражительным и иногда вдруг выкрикивал: "Денег не  печа-
таем!" Он и раньше любил так говорить, но тогда они с мамой смеялись,  а
теперь уже не смеются.
   Наконец я получила от Фрэнни бандероль. Пришло извещение, и мы с  па-
пой снова отправились на почтамт. Папа ворчал, что  он  теперь  работает
почтальоном больше, чем инженером. Я шла и думала: что же  мне  прислала
Фрэнни? А вдруг джинсы? Может быть, она телепатически почувствовала, что
мне необходимы джинсы?
   Но Фрэнни телепатически не почувствовала. В бандероли оказались плас-
тинка и журнал на английском языке. Вернее, это был не журнал, а  альбом
с цветными фотографиями про Элтона Джона - того  самого  певца,  который
был записан на пластинке.
   На обложке был изображен Элтон Джон в огромных темных очках, в белос-
нежном костюме и в плоской белой шляпе. На лацкане пиджака у него висела
маленькая фигурка Микки Мауса. Элтон Джон сидел на стуле и тремя пальца-
ми, как авторучку, держал белую тонкую трость.
   - Ишь ты... - сказал папа, взглянув на Элтона.
   Я побежала к Алке, у которой есть  стереопроигрыватель,  и  мы  стали
слушать пластинку. "Клевый музон!"-сказала Алка довольно равнодушно, по-
тому что у нее дома - целая полка импортных пластинок, которые  ее  папа
привез из Франции и Бельгии. Мы прослушали Элтона Джона три раза подряд.
В особенности мне понравилась одна вещь под названием  "Крокодайл  рок",
что означает в переводе "Кро-кодильский рок". Очень заводная музыка. Под
нее так и хочется прыгать.
   У нас тоже есть проигрыватель, но  старенький  и  обыкновенный.  Алка
сказала, что на нем Элтона Джона крутить нельзя - пластинка может испор-
титься. Но я даже не заикалась дома насчет стереопроигрывателя. Я знала,
что папа опять начнет волноваться и спрашивать, сколько он стоит. Я при-
несла пластинку домой и стала переводить текст из альбома. Перевод я за-
писывала в специальную тетрадь.
   Элтон Джон - самый популярный эстрадный певец в  Америке.  В  альбоме
все про него рассказано. Он сначала был бедным и застенчивым юношей, жил
в мансарде и сочинял песни, которые никто не хотел слушать. А потом вне-
запно стал знаменитым. Однажды он выступал в каком-то концерте  и  очень
волновался. От волнения Элтон Джон перестал быть застенчивым, выбежал на
сцену и вскочил на рояль. Он стал прыгать на рояле, стучать по  клавишам
ногами и петь. Публике это страшно понравилось. С тех пор он всегда  ве-
дет себя необычно: надевает разные оригинальные костюмы,  рычит,  бегает
по сцене, ломает инструменты и стулья - в общем, делает то, что ему  хо-
чется. Песни он пишет очень быстро. За два дня он сочиняет  целую  плас-
тинку песен, записывает ее в своей домашней студии звукозаписи и  выпус-
кает в продажу. У него есть собственный самолет с баром и большой  фоно-
текой на борту. Он летает по Америке с концерта на концерт и  слушает  в
самолете новую музыку, чтобы не отстать от жизни. Когда ему хочется  еще
раз прославиться, он вытворяет что-нибудь изумительное. Он такой  милый!
Он играет в теннис с американскими чемпионами или начинает временно  ис-
поведовать буддизм.
   Он еще сравнительно нестарый. Мой папа старше Элтона Джона на  четыре
года.
   Когда я рассказала папе про Элтона Джона, он взял тетрадку с  перево-
дом и стал читать. Попутно он рассматривал его фотографии в альбоме.
   - Какая-то мура собачья! - сказал папа. - Надеюсь, ты понимаешь,  что
это все мура?
   - Почему мура? - спросила я.
   - Потому что не в этом радость жизни.
   А в чем радость жизни? Хоть бы объяснил.
   Мама ничего не сказала про Элтона Джона, хотя тоже рассматривала  его
фотографии.
   Они сейчас очень боятся, что из меня ничего не выйдет. Или еще  боят-
ся, что может случиться непредвиденное. Папа все  время  спрашивает  про
мальчиков: с кем я дружу, какое у них общественное лицо, курят  они  или
нет, что у них за родители и прочее. А мама иногда очень осторожно расс-
казывает мне случаи из жизни. Например, о том, как у одной знакомой доч-
ка родила в десятом классе и какой получился скандал. Ну и дура, что ро-
дила! Мне-то что от этого?
   А мальчишки у нас все курят и некоторые пьют.
   Девочки тоже пробовали - и ничего страшного!
   Я обижаюсь, когда они говорят, что из меня ничего не выйдет. Интерес-
но, чего бы они хотели? Наверное, они хотят, чтобы  я  была  такая,  как
они. Бегала бы на работу, как ошпаренная, а дома рассказывала,  какой  у
меня дурак начальник. А я не хочу, не хочу!
   По-моему, это очень скучно.
   Я не хочу вырастать. Я хочу, чтобы мне всегда было  шестнадцать  лет.
Если бы еще удалось достать джинсы, было  бы  совсем  хорошо.  Мальчишки
сразу начинают дергаться, когда ты в джинсах. Из наших  мальчишек  никто
не хочет идти по стопам. То есть, заниматься тем же, чем родители.  Дев-
чонки тоже не хотят. Я однажды сказала об этом папе, а он как-то зло ус-
мехнулся и сказал:
   - Ничего! Заставят как миленьких! Жизнь вас обломает.
   Кому нужна такая жизнь?
   Весь кайф в том, чтобы самопроявляться. У нас сейчас все самопроявля-
ются. Алка носит на шее кожаный кошелек. Правда, он обычно пустой, пото-
му что деньги она сразу тратит.
   - Настоящая женщина должна уметь жить без денег, - сказала Алка.
   Она два раза была в коктейль-баре. Ее туда водил какой-то  киноопера-
тор.
   Другие тоже самопроявляются кто в чем. У одного коллекция пустых  па-
чек из-под американских сигарет. Он ими оклеил стенку. У другой  жуткие,
совершенно жуткие платформы. Она ходит, как цапля, и боится с  них  сва-
литься. У Сашки из нашего дома есть эрдельтерьер. А у меня  теперь  есть
Элтон Джон.
   Я никому не разрешала дома заводить Элтона Джона. Но  однажды  пришла
домой вечером и еще на лестнице услышала, что в квартире гремит  "Кроко-
дайл рок". Я открыла дверь ключом и увидела, что папа  в  нашей  комнате
ужасно прыгает и размахивает руками. Он не заметил, что я  пришла.  Папа
был в расстегнутом плаще и в одних носках. Я стояла в прихожей совершен-
но обалдевшая и смотрела, как он пляшет. Папа тяжело  дышал,  подкидывал
ноги, так что плащ задирался, приседал, очень смешно вертел задом,  при-
щелкивал пальцами и временами невпопад выкрикивал:
   - Рок! Рок! Рок!
   Потом он вдруг вспрыгнул на тахту и стал прыгать на ней, как на бату-
те. Наконец он повернулся лицом к двери и заметил меня.
   - Дщерь пришла! - закричал папа, и тут я увидела, что  он  пьяный.  -
Знаешь, что главное в жизни? Самое главное - это вовремя  вспрыгнуть  на
рояль! Рок! Рок!..
   А Элтон Джон все визжал как заведенный.
   - Ты знаешь, что такое рок? - закричал папа.
   - Танец такой, - ответила я.
   - Вот именно - танец! Это такой танец! - выкрикнул папа и  вдруг  сел
на тахту, поставил ноги в носках на паркет и опустил голову. Руки у него
повисли почти до пола.
   - А где мама с Сережкой? - спросила я, потому что надо  было  что-ни-
будь спросить.
   - Рок - это судьба, - хрипло сказал папа. - Ты этого еще не знаешь?
   - Знаю, - сказала я. - Только я думала... - Думай больше, больше  ду-
май... - сказал папа, еще ниже опуская голову. - А мама с Сережкой в ма-
газине, наверное. Или в кино мама с Сережкой. Не знаю я, где они.
   1977

   Языковой барьер

   Сомнений не было: ребенок говорил по-итальянски!
   Это выяснилось, когда Парфеновы пригласили к младенцу специалиста. До
того они принимали первые слова Павлика за нечленораздельную, но  несом-
ненно русскую речь и пытались разгадывать их. Павлик подрастал, язык его
становился выразительнее, но Парфеновы по-прежнему не понимали ни слова.
Врач-логопед, к которому они обратились,  заявил,  что  речевой  аппарат
Павлика в полном ажуре. Он так и сказал - "в ажуре", произнеся это слово
на иностранный манер. И тут у Парфенова-отца мелькнула дикая догадка.
   На следующий день он привел в дом полиглота.  Это  был  его  школьный
приятель, работавший в одном из институтов Академии наук. Приятель  при-
нес погремушку, уселся рядом с кроваткой Павлика  и  спросил  на  десяти
языках:
   - Как тебя зовут, мальчик?
   Парфеновы поняли только первый, русский вариант фразы.
   Павлик посмотрел на гостя с интересом и  произнес  в  ответ  какую-то
длинную тираду, в которой присутствовало слово "Паоло".
   Полиглот расцвел и задал Павлику еще вопрос.  Ребенок  снисходительно
кивнул и принялся что-то доверительно рассказывать.  Он  был  в  голубых
ползунках и держался за деревянные перила, стоя в кроватке, как на  три-
буне.
   Они поговорили минут пять на  глазах  ошеломленных  родителей.  Потом
Парфенов осторожно потянул гостя за рукав и спросил шепотом:
   - Что с ним?
   - Да он у вас прекрасно говорит! Великолепное произношение!  -  воск-
ликнул полиглот. - Правда, по-итальянски, - добавил он.
   - Откуда у него эта гадость?! Совершенно здоровый ребенок! Он  у  нас
даже ангиной не болел, - сказала Парфенова-мама.
   - Может быть, у вас в роду были итальянцы?
   - Клянусь, не было! - прижимая руки к груди умоляюще глядя  на  мужа,
сказала Парфенова-мама.
   - Может статься, и так, - мрачно отрезал Парфенов. - За всеми не  ус-
ледишь.
   Так начались в семье Парфеновых трудности  сосуществования.  Отдавать
мальчика в детский сад было стыдновато, и Парфеновы с большими  труднос-
тями наняли приходящего переводчика-студента.  Дошкольный  период  жизни
Павлика прошел в неустанных попытках родителей выучить итальянский.  Они
затвердили несколько популярных фраз, но дальше этого дело не пошло.
   Ребенка удалось научить только одному русскому слову. Это было  слово
"дай!". Он овладел им в совершенстве.
   - Может быть, поехать с ним в Неаполь?  -  спрашивал  себя  Парфенов,
слыша, как Павлик напевает неаполитанские песни. И тут же  отвергал  эту
возможность по многим причинам.
   Между тем Павлик приближался к школьному возрасту. Он попросил  через
переводчика купить ему слаломные лыжи и требовал гор. Он также  дал  по-
нять, что готов отзываться только на имя Паоло.
   - Настоящий итальянец! - шептала Парфенова-мама со смешанным чувством
ужаса и уважения.
   В первый класс Павлика повел студент-переводчик. Парфенов дал ему вы-
пить для храбрости коньяку. Студент вернулся из школы  очень  возбужден-
ный, молча допил коньяк с Парфеновым и взял расчет.
   - Вы не представляете, что там творится! - сказал он на прощанье.
   В конце первого полугодия Парфенов рискнул впервые зайти в школу.  Он
шел, сгорая от стыда, хотя никакой его вины в  итальянском  произношении
сына не было.
   - Очень хорошо, что вы наконец пришли, - сказала учительница. -  Пав-
лик немного разболтан, на уроках много разговаривает.  Надо  провести  с
ним беседу.
   - Разговаривает... Беседу... - растерянно повторил Парфенов. - Но  на
каком же языке?! - Ах, вот вы о чем!.. - улыбнулась учительница.
   И она объяснила, что Павлик - отнюдь не исключение. Весь класс  гово-
рит на иностранных языках, причем на разных.
   - Ваш Павлик среди благополучных. Послушали бы вы Юру  Солдаткина!  У
него родной язык суахили, причем местный диалект,  иногда  очень  трудно
понять!.. А итальянский - это для нас почти подарок.
   Тут в класс, где они разговаривали, вбежала растрепанная  малышка,  и
учительница крикнула ей:
   - Голубева, цурюк!
   Девочка что-то пролепетала по-немецки и упорхнула.
   Парфенов был подавлен.
   - Ничего, ничего... - успокаивала его учительница. - К десятому  мно-
гие из них овладевают и русским...
   Больше Парфеновы в школу не ходили. Они только читали на полях  днев-
ника сына записи учителей, сделанные, специально для родителей, по-русс-
ки и почему-то печатными буквами: "У Павлика  грязные  ногти",  "Павлику
нужно купить набор акварельных красок" и так далее.
   Парфенова-мама послушно выполняла указания, благо  они  не  требовали
знания языка.
   Годы шли в устойчивом обоюдном непонимании. К Паоло заходили  прияте-
ли, которые оживленно болтали на разных языках, и тогда квартира  Парфе-
новых напоминала коротковолновую шкалу радиоприемника. К шестому  классу
Павлик изъяснялся на шести языках, к десятому - на десяти. Родителей  он
по-прежнему не понимал.
   В десятом к Павлику  стала  ходить  девушка-одноклассница.  Ее  звали
Джейн, родным ее языком был  английский.  Парфеновы  догадались,  что  в
семье девочку звали Женей. Павлик и Джейн уединялись в комнате при  све-
чах и что-то шептали друг другу по французски. Это был язык их  общения.
Впрочем, Джейн знала немного по-русски и ей случалось быть  переводчицей
между Павликом и Парфеновыми.
   А потом Джейн поселилась у Павлика. Парфеновы тщетно  пытались  выяс-
нить, расписались они или нет, но слово  "ЗАГС"  вызвало  у  Джейн  лишь
изумленное поднятие бровей. Впрочем, бровей у нее уже не было, а имелись
две тоненькие полосочки на тех же местах, исполненили нет, н
   Парфеновы уже не  пытались  преодолевать  языковой  барьер,  стараясь
только переносить сосуществование в духе разрядки. Они объяснялись с мо-
лодыми на интернациональном языке жестов.
   Когда Джейн сменила джинсы на скромное платье.  а  Павлик  впервые  в
жизни принес в дом килограмм апельсинов. Парфеновы  поняли,  что  у  них
скоро будет внук.
   - Вот увидишь, негритенка родит! - сказал Парфенов жене.
   - Но почему же негритенка! - испугалась она.
   - От них всего можно ожидать!
   Но родился мальчик, очень похожий на Парфенова-деда. Через  некоторое
время Парфеновым удалось установить, что внука  назвали  Мишелем.  Джейн
снова вошла в форму, натянула джинсы и бегала с коляской в молочную кух-
ню, поскольку своего молока не имела. Еще она часами тарахтела по  теле-
фону с подружкой-шведкой, у которой была шестимесячная Брунгильда. Обыч-
но после таких разговоров она занималась экспериментами  над  Мишелем  -
ставила ему пластинки Вивальди или обтирала снегом. Однажды, после  оче-
редного воспаления легких у  ребенка,  Парфеновы  услышали,  как  Павлик
впервые обругал Джейн по-русски, хотя и с сильным акцентом.
   И вот в один прекрасный день Мишель сказал  первое  слово.  Это  было
слово "интеллект". Несколько дней  Парфеновы-старшие  гадали,  на  каком
языке начал говорить внук. А потом Мишель сказал сразу два слова. И  эти
слова не оставили никакого сомнения. Мишель сказал: "Дай каши!"
   Парфеновы-старшие и Парфеновы-младшие стояли в этот момент у кроватки
по обеим сторонам языкового барьера. Пока Павлик и Джейн недоуменно  пе-
реглядывались, обмениваясь тревожными французскими междометиями,  Парфе-
нов-дед вырвал внука из кроватки, прижал его к груди и торжествующе зак-
ричал:
   - Наш, подлец, никому не отдам! Каши хочет, слыхали?!
   - Дайкаши маймацу, - четко сказал Мишель.
   - Джапан... - растерянно проговорила Джейн.
   - Я-по-нец... - перевела она по слогам для родителей.
   - Так вам и надо! - взревел дед, швыряя японского  Мишеля  обратно  в
кроватку, отчего тот заревел самыми настоящими слезами, какие бывают и у
японских, и у русских, и у итальянских детей.
   ...И вот, рассказав эту историю, я думаю: Господи, когда же  мы  нау-
чимся понимать друг друга?! Когда же мы своих детей научимся  понимать?!
Когда они научатся понимать нас?!
   1975

   Гейша

   Питонов закрыл глаза и сидел так с минуту, отдыхая. А  когда  раскрыл
их, то увидел новую посетительницу. Она была в длинных белых одеждах.
   "Фу ты, черт! Накрасилась-то как!" - неприязненно подумал Питонов.
   - Специальность? - строго спросил он.
   - Гейша, - сказала женщина.
   Питонов прикоснулся пальцами к векам и почувствовал, какие они  горя-
чие. Он опустил руки, перед глазами поплыли фиолетовые <руги. В фиолето-
вых кругах, как в цветном телевизоре, сидела женщина и смотрела на Пито-
нова.
   - Как вы сказали? - осторожно спросил он, мигая, чтобы круги исчезли.
   - Гейша.
   - А что вы... э-э... умеете делать?
   - Я гейша, - в третий раз повторила женщина. Она, видимо, считала от-
вет исчерпывающим.
   - Хорошо, - сказал Питонов. - Хорошо...
   Он посмотрел в окно. Там все было на месте. Питонов потянулся к звон-
ку, чтобы вызвать секретаршу, но ему стало стыдно. Он  сделал  вид,  что
передвигает пепельницу.
   - Курите... - зачем-то сказал он и с ужасом почувствовал, что красне-
ет. Это было так непривычно, что Питонов на мгновение растерялся.
   Женщина закурила, помогая Питонову справиться с  волнением.  Он  снял
телефонную трубку и решительно подул в нее.
   - Шестой участок? Вызовите Долгушина...
   Питонов взял карандаш и принялся чертить восьмерки на календаре. Спо-
койствие вернулось к нему.
   - Долгушин? Слушай, Долгушин, тебе люди нужны? Тут у меня... граждан-
ка... Нет, не станочница. И не подсобница... Кто! Кто! Гейша! - выдохнул
Питонов и подмигнул гейше. - Ты мне, Долгушин,  прекрати  выражаться!  Я
тебя спрашиваю: тебе гейши нужны? Нет, так нет, и нечего языком трепать!
   Питонов повесил трубку и виновато взглянул на гейшу.
   - Конец рабочего дня. Все нервные  какие-то...  Знаете  что?  Зайдите
завтра, что-нибудь придумаем.
   Когда гейша ушла, Питонов подошел к окну и внимательно  посмотрел  на
свое отражение в стекле. "Старею", - подумал он, трогая виски.
   Он выключил свет и пошел домой.
   На Садовой что-то строили. Питонов шел под  дощатым  козырьком  вдоль
забора, на ходу читая приклеенные к забору объявления.
   "ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ", - прочитал он  и  остановился.  Гейши  требовались
УНР-48. Объявление было напечатано на машинке. Был указан телефон. Пито-
нов на всякий случай записал его в книжку и по-
   "ПРЕДПРИЯТИЮ СРОЧНО ТРЕБУЮТСЯ ГЕЙШИ". Этот плакат, выполненный  крас-
кой на фанерном листе, Питонов заметил на трамвайной остановке. Он улыб-
нулся ему, как доброму знакомому. И уже в трамвае, развернув  "Вечерку",
прочитал, что "тресту ,,Североникель" требуются дипломированные гейши  с
окладом 120 руб.".
   "Дурак Долгушин", - подумал Питонов, пряча газету в карман.
   Дома Питонов долго ходил по комнате, насвистывая "Марсельезу".  Потом
он пошел к соседу за словарем иностранных слов. Объяснение слова показа-
лось ему обидным, и он посмотрел год издания словаря. Словарь был  издан
десять лет назад.
   - Ну, это мы еще посмотрим! Это мы еще поглядим! - весело сказал  Пи-
тонов словарю и отнес его обратно.
   На следующее утро Питонов пришел на работу  в  выходном  костюме.  Он
распорядился, чтобы у проходной повесили объявление о гейшах, а в  каби-
нет поставили цветы.
   Но гейша не пришла.
   Еще через день Питонов дал объявление в "Вечерку". Гейши не было.
   Через неделю он снова позвонил Долгушину.
   - Ну что? Так и работаешь без гейши? - спросил Питонов. - Эх,  Долгу-
шин, Долгушин! Отстаешь от времени. От времени,  говорю,  отстаешь.  Вот
что, Долгушин, кто у вас там есть пошустрей? Коноплянни-кова Мария?  Го-
товь приказ. Временно назначим ее исполняющей обязанности гейши. Я  под-
пишу... Почему сдельно? Удивляюсь я тебе, Долгушин. Ты что, газет не чи-
таешь? Поставим ее на оклад. Все у меня.

   Осенью, просматривая записную книжку. Питонов  наткнулся  на  телефон
УНР-48. Под ним было написано  "ГЕЙША"  и  подчеркнуто  двойной  чертой.
Что-то шевельнулось в душе Питонова. Он посмотрел на голубую стену каби-
нета, на фоне которой когда-то впервые увидел гейшу, и позвонил в УНР.
   Ему сказали, что новая гейша с работой справляется хорошо.
   "Какую гейшу прохлопали! - подумал Питонов и вычеркнул номер из книж-
ки. - Надо переводить Коноплянникову Марию  на  постоянную  должность...
Надо переводить".
   И он устало закрыл глаза.
   1972

   Балерина

   В обеденный перерыв Савельев выскочил из проходной  выпить  пива.  Он
занял очередь, но тут мимо прошла балерина, задев его  крахмальной  пач-
кой. Никто не обратил на нее особого внимания, только продавщица в своей
будке неодобрительно сказала:
   - Задницу даже не прикрыла! Срамота одна!
   Но Савельев этого не слышал, потому что уже отделился  от  очереди  и
поплыл за балериной, как воздушный шарик на ниточке. Он забыл о пиве и о
том, что обеденный перерыв кончается.
   Она шла  по  тротуару,  как  часики  на  рубиновых  камнях:  тик-так,
тик-так. Дело было в июле, и за ней оставались  следы.  Следы  были  не-
большие, глубоко отпечатанные в горячем асфальте. Это были следы ее  пу-
антов.
   Они выглядели как отпечатки маленьких  копыт  какого-то  симпатичного
животного.
   Савельев попробовал было тоже идти за ней на пуантах, ступая  след  в
след, но чуть не сломал палец на ноге. Тогда он отбросил эту мысль,  тем
более что мужчина в комбинезоне, шагающий на  пуантах,  вызывает  вполне
естественное недоверие.
   В глубоком детстве родители учили Савельева игре на домре, но он стал
слесарем.
   Он шел за ней на расстоянии десяти метров и смотрел на ножки.  И  вот
что странно: в голове у Савельева не рождалось ни одной неприличной мыс-
ли. Он испытывал восторг, и только. Это свидетельствует  о  нем  положи-
тельно.
   Они вышли на набережную. Балерина вспрыгнула на парапет  и  пошла  по
нему, слегка балансируя рукой с отставленным мизинчиком. Савельев на хо-
ду попробовал, как это делается - отставить мизинчик. У него  ничего  не
получилось, потому что мизинец был заскорузлым, навеки приученным к дер-
жанию слесарного инструмента. На парапет Савельев вспрыгивать не стал.
   Так они дошли до Марсова поля. И тут Савельев заметил, что с  Кировс-
кого моста спускается марширующая колонна людей в черных фраках. Впереди
шел старик с надменным лицом. У него в руке была палочка, а люди  в  ко-
лонне имели при себе музыкальные инструменты, на которых играли.
   Они играли что-то знакомое даже Савельеву.
   Балерина замерла на парапете, стоя на одной ножке. Другую она держала
на весу перед собой, как бы подавая ее для поцелуя. Савельев приблизился
к висящей в воздухе ножке и, встав на цыпочки, поцеловал ее в пятку. Ба-
лерина скосила глаза и шепотом сказала:
   - Мерси!
   И легонько, концом носочка, щелкнула Савельева по носу. Оркестр  про-
должал свое движение, огибая памятник Суворову. Позади оркестра  пожилой
человек катил перед собою огромный барабан, успевая изредка  ударять  по
нему палкой с мягким набалдашником. Общая картина была чрезвычайно  кра-
сивой.
   Савельев постарался придать своему телу возвышенное положение.  Бале-
рина взмахнула руками и тоже сменила позу. При этом она  успела  сказать
Савельеву:
   - Слушай музыку.
   У Савельева было такое чувство, что он перерождается. Он  где-то  чи-
тал, что такое бывает с людьми.
   Но он не успел ничего сказать балерине, потому что она уже  крутилась
на парапете, как волчок, непрерывно отбрасывая ногу в сторону. Это  была
нога, которую поцеловал Савельев.
   - Да постой же ты!-ошеломленно сказал он, чувствуя, что восхищение  и
восторг заполняют его до кончиков волос.
   Однако в этот момент из-за памятника Суворову кошачьей походкой вышел
мужчина в черном, до пят, плаще. Оркестр уже обогнул памятник и  остано-
вился на широкой аллее Марсова поля, ведущей к  Вечному  огню.  Там  они
продолжали играть, теперь уже что-то тревожное, отчего Савельев насторо-
жился.
   Милиционер остановил движение, и мужчина в плаще  стал,  крадучись  и
замирая, приближаться к балерине. Она сделала движение  руками,  которое
Савельев сразу понял. Оно означало отчаянье и страх. Мужчина в плаще за-
мер на проезжей части, готовясь к прыжку. Савельев подобрался  и  сделал
шаг вперед.
   Соперник, видимо, немного испугался Савельева,  потому  что  вопроси-
тельно оглянулся на милиционера. Раздался глухой удар барабана, и  мили-
ционер подпрыгнул, сделав в воздухе быстрое  движение  ногами.  Савельев
вдруг почувствовал, что его руки изобразили над головой гордое и вызыва-
ющее колесо, и он двинулся на соперника, твердо ступая  с  носка.  Носок
неудобно было тянуть, потому что Савельев был в лыжных ботинках,  но  он
старался.
   Балерина спрыгнула с парапета, зависнув на мгновенье в воздухе, и по-
бежала, мелко семеня и отставив руки назад, за Савельевым. Она  обогнала
его и остановилась между ним и соперником, уперев одну  руку  в  бок,  а
другою указывая в небо. Человек в плаще отшатнулся и заслонил лицо рука-
ми. Слева большими плавными прыжками  приближался  милиционер.  Савельев
положил ладони на талию балерины. Она тут же начала вращаться, как шпин-
дель, так что ладоням сделалось тепло.
   Справа трагически замерла очередь за апельсинами.
   - Я человек простой, - сказал Савельев, вкладывая в слова душу.
   - Двадцать три, двадцать четыре... - шептала она.
   Человек в черном скакнул к ним и изобразил хищную птицу. Это  у  него
получилось очень похоже. Милиционер продолжал приближаться, но делал это
не по прямой, а по дуге.
   - Ап! - сказала балерина, и Савельев трижды обвел ее вокруг  хищника,
держа за пальчик. Потом она взмахнула ножкой и полетела к сопернику, ко-
торый ловко поймал ее и склонился над ней то ли с мольбой, то ли с угро-
зой. Савельев не успел понять. Он уже был в  воздухе,  выполняя  прыжок,
который в фигурном катании называется "двойной лутц".
   - Где ты учился, фуфло немытое? - зловеще прошептал  соперник,  когда
Савельев приземлился.
   - В ПТУ, а что? - сказал Савельев.
   Очередь, жонглируя апельсинами, пробежала сквозь них и  обратно.  Это
было потрясающе красиво, потому что милиционер в это время успел открыть
движение. а оркестр, повернувшись через левое плечо, зашагал  к  Вечному
огню.
   "Похоже на конец первого акта", - подумал Савельев.
   Балерина лежала на клумбе под памятником Суворову, среди роз, вытянув
руки к оттянутому носочку ступни. Она тяжело дышала. Первый  акт  тяжело
дался всем троим. Соперник в черном закурил, глядя на балерину с  непри-
язнью. Савельев по инерции подбежал к балерине легкими грациозными прыж-
ками и протянул левую руку, подняв правую над головой. Комбинезон  мешал
двигаться изящно, но Савельев старался.
   Балерина, склонившись к белой ноге, стирала пятнышко грязи  с  колго-
ток, слюнявя палец.
   Раздался звонок трамвая. Начинался второй акт. Соперник скинул  плащ,
под которым неожиданно оказался карабин. Это озадачило Савельева, не го-
тового к такому повороту событий. С моста бежали еще трое в черных  мас-
ках, стреляя на ходу из револьверов.
   Одним прыжком Савельев вскочил в проносившееся мимо авто. Балерину он
подхватил под мышки. Ее безжизненное тело продолжало сопротивляться дви-
жению. Те трое залегли за столбами, а соперник, пригнувшись,  побежал  к
розам. Милиционер уже мчался на мотоцикле, передавая что-то по рации.
   "Вот тебе и балет!" - успел подумать Савельев, отстреливаясь.
   Балерина лежала на заднем сиденье, напоминая скомканную тюлевую зана-
веску.
   Бандиты бежали за авто по брусчатке, выдергивая из карманов  гранаты.
Шофер был уже ранен. Савельев одной рукой перевязывал шофера, другой ус-
покаивал балерину, а зубами выдергивал кольцо у "лимонки".
   Они неслись по набережной, и голуби вырывались из-под колес взрывооб-
разно. Савельев хладнокровно расстреливал преследователей. Ему  спокойно
помогал милиционер, мчавшийся рядом. Правил движения никто не нарушал.
   Соперник в черном плаще, а теперь без него, юркнул под мост и там от-
равился. Савельев не успел  передохнуть,  как  авто,  резко  затормозив,
встало у ларька. Савельев выскочил из машины. Во рту пересохло, раны еще
горели.
   - Две больших... Буду повторять... - задыхаясь, сказал он, потому что
как раз подошла его очередь.
   И пока наполнялась кружка и росла над нею  кружевная  нашлепка  пены,
похожая на пачку балерины, Савельев посмотрел  на  часы,  успев  оценить
расстояние до проходной и время, оставшееся до конца обеденного  переры-
ва.
   Времени было в обрез, но как раз столько,  чтобы  успеть  выпить  две
кружки и вбежать в проходную легким, балетным шагом, держа свою балерину
над головой.
   1976

   Тикли

   В канун Нового года выяснилось, что главная проблема современности  -
тикли. Эту новость принес в лабораторию аспирант по кличке Шатун. Он был
хромой и бородатый. Из бороды у него вечно торчали запутавшиеся формулы,
которые он выщипывал грязными ногтями и скатывал в шарики.
   Шатун сел на магнит, положил короткую ногу на длинную и изрек:
   - Вот вы тут сидите, а между прочим, тикли - это вещь!
   Шатун всегда бредит вслух при посторонних, поэтому на его слова никто
не обратил внимания. Все продолжали исследовать  пространство  -  каждый
свое, и никому не было дела до тикли.
   - Тикли! - сказал Шатун. - Дегенераты!
   И он вылил на пол три литра жидкого азота из сосуда Дьюара. Азот  за-
шипел, лихорадочно испаряясь, и скрыл аспиранта в белом дыму. Когда  дым
рассеялся, Шатуна в лаборатории не было. На месте, где он  сидел,  валя-
лась буква греческого алфавита, похожая на пенсне.
   - Не верю я в эту тикли, - проворчал Суриков-старший.
   Я взглянул на него и увидел, что тикли лежит у него на макушке, свер-
нувшись змейкой. Оно было янтарного  цвета,  почти  газообразное.  Сури-
ков-старший оттолкнулся от стола и сделал два оборота на своем  винтовом
табурете. Тикли взмыло вверх, изображая над Суриковым нимб, а потом упа-
ло на пол и поползло к окну, как гусеница.
   - Надо проверить в литературе, - сказал Михаилус.
   Он прошелся по лаборатории, едва не наступив на тикли. Затем Михаилус
снял с полки журнал "Р11у51Са1 Исуис", положил под гидравлический  пресс
и стал сжимать. Журнал противно заскрипел и превратился в тонкий листок.
Михаилус вынул его, взглянул на просвет.
   - Шатун прав, - безразлично сказал он, пуская листок по рукам.
   Когда листок дошел до меня, я увидел, что на нем написано по-английс-
ки одно слово - "тикли". Михаилус уже одевался с озабоченным видом. Ухо-
дя, он сунул в карман пальто букву, оставленную  Шатуном,  надеясь,  что
этого никто не заметит. Тикли в это  время  ползло  по  оконному  стеклу
вверх к форточке. Я встал и распахнул форточку, чтобы оказать тикли мел-
кую услугу. Тикли посмотрело на меня  зеленоватым  глазом,  доползло  до
форточки и улетело.
   - Подумаешь, тикли! - сказал Суриков-старший. - У  меня  своих  забот
хватает.
   На следующий день Михаилус уже вовсю исследовал тикли.  Суриков-стар-
ший весь день ныл, что у него жена, кооперативная квартира и двое детей,
поэтому он не может тратить время на тикли. Тем не менее поминутно  заг-
лядывал через плечо Михаилуса, стараясь ухватить ход вычислений.  Михаи-
лус писал, пока не кончилась бумага. На последнем листке он написал док-
ладную директору, жалуясь на нехватку бумаги для  исследования  проблемы
тикли.
   До обеда тикли опять залетало к нам. На этот раз оно было  похоже  на
одуванчик без ножки - белое круглое облачко, в центре которого находился
все тот же зеленоватый глаз. Тикли повисло над выкладками Михаилуса, во-
дя глазом из стороны в сторону и, по  всей  вероятности,  проверяя  пра-
вильность расчетов. Жаль, что оно лишено было мимики. Я так и не  понял,
верно ли рассуждал Михаилус на своих листках.
   Повисев над Михаилусом, тикли улетело вон, точно шаровая молния.
   - И все-таки тикли есть, - сказал Михаилус тоном Галилея.
   - Конечно, есть. Что за вопрос? - пожал я плечами.
   - Дилетант! - сказал Михаилус.
   Я обиделся и ушел на свидание с любимой девушкой. Мы встретились, как
всегда, на карусели, в парке культуры. Карусель нс работала, потому  что
механизм замерз от холода. Зато на пальто моей  девушки  была  приколота
брошка, которую я сразу узнал. Это была тикли. Тут я понял, что по вече-
рам тикли становилось женского рода.  На  карусели  было  холодно.  Наше
кресло, скрипя, покачивалось на железных прутьях. Длинные  тени  убегали
по снегу в глубь парка.
   - Откуда у тебя тикли? - спросил я. - Как тебя зовут?
   Она заплакала и ушла, а тикли осталась висеть в воздухе, как  снежин-
ка. Разговаривать с тикли я не решился, потому что не был уверен, поймет
ли она меня.
   На следующее утро, в последний рабочий день перед Новым годом,  тикли
встретило меня на моем столе. Оно выглядело усталым и озабоченным. В тот
день оно было гладким и твердым, как мрамор. Зеленоватый  глаз  старался
не смотреть на меня.
   Снова пришел Шатун, настроенный агрессивно. С его свитера сыпались на
пол какие-то цифры, точно перхоть. Шатун размахивал газетой.
   - Статью читали, олухи? - закричал он.
   Суриков первый бросился к Шатуну, почуяв неладное. Он выхватил  газе-
ту, которая уже была изрядно замусолена и согнута так, чтобы статью сра-
зу можно было найти.
   - "Тикли и гуманизм", - прочел Суриков заголовок. - Читать дальше? -
   спросил он.
   - Мура, наверное, - предположил Михаилус. - Что они могут смыслить  в
тикли?
   - "Сегодня, когда передовые ученые всех стран..." - начал Суриков, но
Михаилус перебил:
   - Суть, суть читай!
   Суриков заскользил глазами по строчкам, отыскивая суть. Шатун не  вы-
держал, выхватил у него газету.
   - "Аморфный гуманизм тикли не имеет ничего общего  с  классической  и
даже с квантовой механикой..." - прочитал Шатун, размахивая указательным
пальцем.
   Он задел им тикли, и оно рассыпалось на мелкие блестящие пылинки, ко-
торые изобразили в воздухе ленту Мебиуса и печально поплыли по направле-
нию к форточке.
   - Ну конечно! - сказал Суриков. - Е-ще  неизвестно,  есть  тикли  или
нет, а под нее уже подводят базу...
   - Под него, - сказал я. - Утром оно среднего рода.
   На меня посмотрели чуть внимательнее, чем обычно.
   - Тикли есть. Я это вчера доказал, - заявил Михаилу с.
   - Можешь пронаблюдать? - издевательски спросил Шатун.
   - Нужен прибор. Но это уже не мое дело, - развел руками Михаилус.
   Тикли бросилось в стекло, точно бабочка. Я подошел к окну и распахнул
его настежь.
   - Ты что, с ума сошел?!-закричали коллеги.
   - Посмотрите, как улетает тикли, - сказал я.
   - Чокнутый - факт, - сказал Шатун.
   Тикли вытянулось в длинную ленту и полетело по  направлению  к  парку
культуры. Две синички пристроились к нему и сопровождали, пока тикли  не
скрылось из глаз. Суриков-старший закрыл окно и постучал себя по лбу ло-
гарифмической линейкой. Этот жест он адресовал мне, И все стали  стучать
по лбу логарифмическими линейками. Последним это сделал вахтер, когда  я
уходил домой. Неизвестно, где он ее взял.
   Ночью наступил Новый год. Моя любимая девушка не пришла, потому что я
так и не вспомнил, как ее зовут. Я сидел один перед телевизором и чокал-
ся шампанским с экраном. На третьем тосте экран разбился, вспыхнув осле-
пительным светом, и Новый год прошел мимо по соседней улице.
   - Тикли! - позвал я.
   Тикли высунулась из стеклянной дымящейся дыры, где только что  танце-
вала Майя Плисецкая. На тикли было короткое вечернее платье, а ее  зеле-
новатый глаз смотрел на меня простодушно и доверчиво, как  новорожденный
слоненок.
   - Тикли, посиди со мной, - попросил я. - Ты меня понимаешь?
   Она написала чем-то на стене: "Я тебя понимаю".
   - Скоро они научатся тебя наблюдать, - сказал я.
   "Пусть попробуют!" - храбро написала тикли.
   - Тикли, дай я тебя поцелую! - обрадовался я. - Ты молодец, тикли!
   "Ты тоже молодец, - написала она. - Целоваться не надо".
   Я налил ей шампанского, и тикли отхлебнула глоточек. Видимо, она  де-
лала это впервые, потому что ее глаз сразу заблестел, и тикли стала  ле-
тать по комнате быстро и бесшумно, оставив свое вечернее платье на дива-
не.
   - А кто еще умеет тебя видеть? - спросил я осторожно,
   "Никто, - написала тикли. - Только ты! Ты! Ты!"
   - Это значит, что я умнее Михаилуса? - спросил я.
   "Ух, какой ты глупый!" - радостно написала тикли.
   Она почти вся истратилась на последнюю надпись, которая осталась  го-
реть на стене зеленоватым светом. От тикли  остался  небольшой  кусочек,
вроде драгоценного камня, и я сказал:
   - Тикли, ты больше со мной не разговаривай. Давай помолчим...
   Потом я протянул к ней ладонь, и тикли опустилась на нее, как светля-
чок. Я осторожно зажал ее в кулак, и мы уснули вместе.
   В новом году я больше не видел тикли. Его никто больше не видел, даже
Шатун, который сконструировал прибор и хвастался, что появилась  принци-
пиальная возможность наблюдать тикли. Но я не очень  горюю,  потому  что
тикли в ту новогоднюю ночь, которую она провела в  моем  кулаке,  успела
многое изменить. Она прочертила на ладони несколько новых линий  судьбы,
а старые подрисовала так, что вся моя жизнь пошла по-иному. Мне кажется,
что в этом неоспоримое доказательство существования тикли.
   1971

   Урок мужества

   Объявления, передаваемые по радио, иногда привлекают  своей  загадоч-
ностью. Недавно я услышал такое: "Музей Суворова приглашает на уроки му-
жества. Справки по телефону..."
   С мужеством у меня всегда обстояло туговато.  Временами  я  испытывал
острый его дефицит и готов был обменять изрядную  долю  ироничности  или
обаяния на маленький кусочек мужества. Поэтому я подумал,  что  было  бы
совсем недурно получить предлагаемый урок в музее Суворова.
   Музей Суворова, который находится против Таврического сада, по  посе-
щаемости уступает всем известным мне музеям. В среднем в его залы прихо-
дит не более полутора человек в день. В тот день, когда я  пришел  туда,
тихая половинка статистического человека уже удалилась, и я был в  музее
один.
   У дверей, инкрустированных перламутром, на бархатном стуле спала ста-
рушка, похожая на графиню. Над нею висел двуглавый  орел,  который  тоже
спал обеими головами. Я потоптался перед графиней и робко кашлянул. Ста-
рушка интеллигентно вздрогнула во сне, но не проснулась. Орел же  открыл
один из четырех глаз, который оказался мутноватым и пьяным.
   - Я насчет урока мужества, - обратился я к орлу.
   Орел поцокал кривыми клювами, и графиня проснулась. Я  повторил  свои
слова. Графиня удивленно воззрилась на меня, потом поднялась  со  стула,
обнаружив на нем бледно-зеленую круглую потертость, и почудивленно возз-
рилась н
   - А какой нынче год, не скажете?
   - Говорят, год Дракона, - ответил я.
   - Дракона... - задумчиво повторила она. - А по номеру, по  номеру  не
припомните?
   Я назвал порядковый номер года.
   - От Рождества Христова? - уточнила старушка.
   Я подтвердил, что да, от Рождества Христова.
   Графиня возвела глаза к орлу, пошевелила губами. что-то высчитывая, а
затем объявила:
   - Пора в отпуск.
   - Дайте мне урок мужества, а потом уходите в отпуск, - попросил я.
   - Да-да, непременно! Это уж непременно! - оживилась графиня  и  скры-
лась за перламутровыми дверями.
   Через минуту там послышались легкие и мягкие шаги, обе створки  двери
распахнулись, и передо мною предстал маленький человек в напудренном па-
рике, в длинном камзоле и при шпаге. С первого взгляда я узнал в нем Су-
ворова. Это несколько ошеломило меня, и я отступил на шаг.
   - Добро пожаловать, милостивый государь! - быстро проговорил Суворов,
глядя на меня снизу вверх абсолютно умными глазами.
   От волнения я забыл, как его зовут. Помнил,  что  Генералиссимус,  но
отчество совершенно выпало.  Генералиссимус  Алексеевич?  Генералиссимус
Ильич?..
   - Здравствуйте, Генералиссимус... - сказал я.
   - О! - протестующе воскликнул Суворов, поднимая тонкие ладони. - Мы с
вами не на плацу. Можете запросто - Александр Васильевич.
   "Тезка, - почему-то подумал я. - Мы с Суворовым тезки".
   Я последовал за ним через зал, вспоминая все, что читал когда-то  или
слышал о Суворове. "Переход через Альпы" - так! "Тяжело в ученье - легко
в бою" - есть! "Плох тот солдат, который..." Дальнейшее сомнительно.
   Мимо нас проскользнула графиня, нагруженная хозяйственной сумкой.
   - Александр Васильевич, миленький, я в отпуск ухожу, в отпуск, может,
и не свидимся больше. Вы бессмертный, вам-то что, а мне уж помирать  по-
ра, - протараторила она на ходу, на что Суворов довольно резко ответил:
   - Чушь, любезная, чушь! - и добавил что-то по-французски.
   Графиня разразилась французской тирадой, покраснела, сделала  книксен
и упорхнула.
   Мы прошли еще один зал. где висели пыльные знамена. При виде их Суво-
ров поморщился.
   Распахнулась дверь, обнаруживая кабинет с бархатными креслами и  рез-
ным бюро темного дерева. На бюро стоял зеленый телефонный аппарат. Суво-
ров отстегнул шпагу, стянул парик и сложил то и другое на бюро.
   - Я полагал, что опять пионеры, - объяснил он. - Пионеров мне положе-
но встречать при шпаге. У нас хозрасчетная организация, - продолжил  он,
понизив голос, - так что приходится идти на мелкие  ухищрения.  Присажи-
вайтесь...
   Я сел в кресло. Суворов же в кресло не сел, а принялся расхаживать по
кабинету в молчании. Я тоже молчал, считая всякие вопросы нелепыми.
   - Вы не знаете случаем, где можно купить детские  колготки?  -  вдруг
спросил Суворов. - Понимаете, такие... шерстяные, тепленькие. На девочку
пяти лет.
   - А... А зачем вам?
   - Ах, у меня тьма потомков в этом городе! - воскликнул Суворов.  -  И
обо всех надо позаботиться. Как же - прапрапра... В общем, много  праде-
душка - Генералиссимус! Неудобно... А я с  трудом  ориентируюсь.  Многое
изменилось.
   - Поручите адъютанту, - посоветовал я. Мне понравилось, что  я  столь
находчиво вспомнил об адъютанте. Но Суворов помрачнел и взглянул на меня
исподлобья.
   - Мой последний адъютант, да будет вам известно, погиб при взятии Из-
маила. Редкого мужества был офицер, - сказал он и уселся в кресло напро-
тив.
   - Я спрошу у жены, - сказал я.
   - Да-да, спросите, батенька, - снова потеплел Суворов. - Я заплачу.
   Он порылся в кармане камзола и достал кожаный мешочек, туго  набитый.
Я подумал, что Суворов собирается отсыпать мне несколько золотых  монет,
но он встряхнул мешочек, размял его пальцами и высыпал на ладонь горстку
бурого порошка. Он поднес ладонь к лицу и энергично втянул носом воздух.
Порошок исчез с ладони. Суворов откинулся на спинку кресла, страдальчес-
ки зажмурился и оглушительно чихнул.
   В кабинет вяло влетел двуглавый орел с запиской в одном из клювов. Он
сел на подлокотник кресла, в котором был Генералиссимус, и протянул  ему
записку. Суворов прочитал ее и кинул на бюро.
   - Нет, решительно никакого покою! - вскричал  он,  вскочил  на  ноги,
снова нацепил парик и шпагу и выбежал прочь из кабинета. Орел  обреченно
полетел за ним.
   Вскоре за дверью послышались детские голоса и шарканье ног по  парке-
ту. Голос Суворова сказал:
   - Встаньте полукругом, девочек вперед. Тишина!
   - Малахов, прекрати безобразничать! - сказал женский голос.
   - Вы пришли сюда, чтобы прослушать урок мужества, - сказал Суворов. -
Так-с... Это похвально. Славные Отечества сыны, коих  ордена  и  регалии
покоятся на стендах, боевые знамена наши, оружие храбрых  полков  -  все
перед вами. Не было равного русскому солдату в стойкости, не было равно-
го в терпении, не было и не будет равного по духу.
   - Малахов! - вскричал тот же женский голос.
   - И ты, Малахов, станешь солдатом, - продолжал  Суворов,  -  чтобы  с
оружием в руках беречь Россию от врагов. Сколько тебе лет?
   - Тринадцать, - послышался голос, по-видимому, Малахова.
   - Я в твои годы уже командовал полком. Гренадеры! Орлы!  Все  как  на
подбор орлы... Так вот. Однажды приходит ко мне в штаб полковник Сабуров
и говорит: "Александр Васильевич, австрияки шалят!. ." Да-с.
   - Александр Васильевич, у них по программе сейчас  другое,  -  сказал
женский голос. - Вы нам, пожалуйста, что-нибудь о традициях.
   - Прошу в Рымникский зал, - сказал Суворов.
   Шум переместился в глубь музея. Я приоткрыл дверь кабинета  и  выгля-
нул. Сквозь распахнутые двери залов мне был виден Суворов перед пионера-
ми. Он стоял, опираясь левой рукой на эфес шпаги. В правой была  указка.
Ею Генералиссимус водил по карте. Позади пионеров стояла высоченная жен-
щина, скрестив руки на животе.
   Я вернулся в кабинет и принялся изучать обстановку. На бюро, рядом  с
телефоном, лежала пачка квитанций и счетов. Среди них счет  на  междуго-
родный разговор с Измаилом и квитанция химчистки. В квитанции значилось:
"Камзол зеленый, поношен., ср. загрязн." Лежал журнал "Огонек",  раскры-
тый на последней странице с наполовину отгаданным кроссвордом.  Я  осто-
рожно потянул на себя один из ящичков бюро. В нем в полнейшем беспорядке
были навалены ордена, медали, часы, радиолампы, конденсаторы и сопротив-
ления. В другом ящичке был ворох почтовых марок. Третий ящичек  оказался
запертым.
   Внезапно зазвонил телефон. Я отпрыгнул от бюро и снова упал в кресло.
Телефон продолжал звонить. Тогда я, оглянувшись на дверь, подошел к  ап-
парату и снял трубку.
   - Александр Васильевич? - сказал мужской голос. - Рад вас приветство-
вать. Как здоровьице?
   - Александр Васильевич вышел, - сказал я.
   - А с кем я говорю, простите?
   Я назвал свою фамилию и добавил, что я посетитель музея.
   - Ах, вы из нынешних... - разочарованно протянул собеседник и сказал:
- Передайте Александру Васильевичу, что  звонил  Михаил  Васильевич.  Он
знает. Я ему перезвоню.
   Я повесил трубку и вернулся на свое место. Через  пять  минут  пришел
Суворов. Он проделал ту же процедуру с париком и шпагой, но парик  пове-
сил на медную ручку ящичка бюро для просушки. Он взял гребень и, придер-
живая парик на ручке, расчесал букли. Пудра образовала  легкое  облачко.
Белые волосы вытягивались под гребнем, и тут же сворачивались, будто  на
невидимых бигудях. Я вспомнил жену, как она утром кипятит бигуди в каст-
рюльке, чтобы там, внутри, расплавился воск, поддерживающий бигуди в го-
рячем состоянии, потом накручивает мокрые  волосы,  скрепляя  их  специ-
альной резинкой, и в таком виде быстро пьет кофе, торопясь на работу.
   Суворов задумчиво расчесывал парик. Казалось, он забыл обо мне.
   - Вам звонил Михаил Васильевич, - сказал я.
   - А-а... Ломоносов, - протянул Суворов, не оборачиваясь.
   - Тот самый? - вырвалось у меня.
   - А вы, батенька, знаете другого Ломоносова?  -  язвительно  произнес
Суворов, быстро поворачиваясь ко мне.
   - Но ведь столько лет...
   - Сколько - столько? Двести с небольшим лет. Вот ко мне недавно Арис-
тотель заходил - тому не позавидуешь. Третье тысячелетие мается.
   - Ну, и как он?. . Что делает? - задал я нелепый вопрос.
   - Я же сказал - мается. Между нами говоря, старик опустился.  Но  его
можно понять. У него миллионов семнадцать прямых потомков только в  Рос-
сии. Кстати, как вас зовут?
   Я опять назвал свою фамилию, имя и отчество. Суворов  выпятил  нижнюю
губу и задумался. Потом он решительно снял трубку и набрал номер.
   - Петр Алексеевич? Добрый  день,  Суворов  беспокоит.  Простите,  что
оторвал от дел... Петр Алексеевич, тут у меня один молодой человек жела-
ет выяснить, по какой он линии...
   - Да я не... - запротестовал я, но Суворов уже давал мои координаты.
   - Нет, полного списка не нужно, но хотя бы трех-четырех предков.  Же-
лательно таких, которые ему известны... Ну да, вы же знаете их  школьные
программы, о чем тут можно говорить!.. Да, благодарю покорно.
   Суворов положил трубку и принялся насвистывать марш. - А...  -  начал
я.
   - Царь Петр, - сказал Суворов.
   - Первый?
   Суворов сделал страдальческую мину, на минуту испортив мелодию марша.
   - Первый, конечно же, первый! - воскликнул он.
   Тут снова зазвонил телефон. Суворов поднес трубку к уху, потом достал
листок бумаги и, прижимая трубку плечом, что-то  нацапарал  на  листочке
гусиным пером. При ближайшем рассмотрении  гусиное  перо  оказалось  ис-
кусственным. Это была шариковая ручка в виде гусиного пера.
   Суворов еще раз покорнейше поблагодарил Петра Алексеевича и  протянул
листок мне.
   - Вот, полюбопытствуйте! Уже готово. Царь Петр собрал неплохой архив.
Генеалогические деревья вплоть до античного времени.
   На листке было написано: "Прямые предки. Седьмое колено - Кюхельбекер
Вильгельм. Двенадцатое колено - Сусанин Иван. Восемнадцатое колено - Ко-
лумб Христофор. Тридцать восьмое колено - Сулла Корнелий".
   - Сулла? - пробормотал я. - Кто это такой?
   - А Бог его знает! - беспечно воскликнул Суворов. - Римский диктатор,
вероятно.
   - Так много знаменитых предков? - прошептал я, испытывая, кроме заме-
шательства, страшную гордость. Жаль было, конечно, что нет среди предков
Пушкина, Александра Македонского или Иисуса Христа. Хотя у  Христа,  ка-
жется, потомков быть не могло... Но все же! Колумб, елки зеленые! Сулла!
Иван Сусанин, про которого опера!
   - Ну, не так уж много, - сказал Суворов. - Недавно  я  видел  молодую
женщину, весьма заурядную, кстати, которая имела в своем дереве Тютчева,
Серван-теса, Баха, Колумба, как и вы, Конфуция и фараона  Эхнатона.  Она
считала, что Конфуций - древний грек.
   - Значит, мы все родственники? - спросил я.
   - Практически, - сказал Суворов.
   В этот момент одновременно  раздались  телефонный  звонок  и  стук  в
дверь. Суворов поднял трубку и крикнул по направлению к двери:
   - Войдите!
   В кабинет вошел неприятного вида мужчина в длинном прорезиненном пла-
ще. Он остановился у входа. А Суворов уже объяснял по телефону Ломоносо-
ву, что слово "Войдите!" никак не могло относиться к Ми-хайле Васильеви-
чу, потому как он, Суворов, еще не совсем выжил из ума и  понимает,  что
по телефону не входят. При этом Александр Васильевич заразительно смеял-
ся и делал приглашающие жесты мужчине в плаще. Однако тот упорно стоял в
дверях.
   Разговор с Ломоносовым касался пятнадцатиюрод-ного восемнадцативнуча-
того племянника великого ученого. Тот провалил экзамен в институт и  те-
перь по закону должен был быть призван в армию. Судя по всему, Ломоносов
просил Генералиссимуса позвонить в военкомат и попросить, чтобы  племян-
ничка призвали куда-нибудь поближе к Ленинграду.
   Суворов обещал помочь несмотря на свою многолетнюю отставку.
   Он закончил разговор и почти бегом бросился  к  посетителю.  Тот,  ни
слова не говоря, распахнул полы плаща и стал похож на кондора. Подкладка
плаща имела замечательное устройство. Вся она была в петельках, в  кото-
рые продеты были радиолампы, транзисторы, сопротивления и другие  радио-
детали. Над каждым вшита была этикеточка с маркой изделия.
   Суворов стал читать подкладку плаща, как детективный роман. Потом  он
точным движением извлек из петельки транзистор и показал его мужчине.
   - Владимира первой, - сказал посетитель.
   - Грабеж, батенька! - закричал Суворов, но транзистора не отдал.
   - Александр Васильевич!-укоризненно произнес мужчина. - Это же японс-
кий транзистор!
   - Помилуй Бог, согласен! - сказал Суворов, подошел к ящичку бюро, вы-
нул оттуда орден и отдал посетителю. Мужчина окинул орден быстрым оцени-
вающим взглядом, сунул в карман и бесшумно удалился.
   - Вот жук! - в сердцах сказал Суворов. -  И  ведь  наверняка  ворует.
Владимира первой степени!. . Да государыня, бывало... Эх!
   Потом Александр Васильевич объяснил, что один из его прямых потомков,
сохранивший даже фамилию, - некий Кирюша  Суворов  -  учится  в  седьмом
классе и обнаруживает замечательные успехи в точных науках. Генералисси-
мус доставал ему радиодетали для технических поделок,  выменивая  детали
на ордена.
   - Как знать, может быть, тоже станет  бессмертным!  -  мечтательно  и
гордо произнес Александр Васильевич. - Не все же  Суворовым  "ура"  кри-
чать.
   Мне давно пора было уходить, потому что урок  мужества  я  прослушал,
правда издалека, а Суворов находился в непрестанной  деятельности,  и  я
ему, по-видимому, мешал. Однако я продолжал сидеть в  кресле,  наблюдая.
Суворов изредка перебрасывался со мною фразами, но в основном  занимался
делами.
   Пришел маляр, с которым Александр Васильевич затеял долгий сюрреалис-
тический разговор о покраске подоконников в музее.  Маляр  мялся,  желая
стребовать с Суворова что-то такое, чему не знал названия. Суворов пока-
зывал ему табакерки, перстни, шкатулочки, часы,  аксельбанты,  но  маляр
уклончиво улыбался. Сошлись на элементарных десяти рублях.
   Звонили из Совета ветеранов, из ЖЭКа, из Москвы, Звонил Кутузов, звал
на день рождения. Ленфильм приглашал на съемки.
   Суворов, в очках, энергичный, со своим знаменитым хохолком, сидел  за
бюро, делал записи в календаре,  ругался  по  телефону,  успевая  решать
кроссворд.
   - Басня Крылова из семи букв... Позвонить, что ли, Ивану  Андреевичу?
Неудобно. Подумает, что не читал. А, батенька? - обращался он ко мне.
   - Квартет, - предлагал я.
   Суворов радовался, как ребенок, потом вписывал слово, находя еще  по-
вод для радости: он, видите ли, полагал, что в  слове  "квартет"  восемь
букв, учитывая твердый знак. Привычка, знаете ли...
   Я сидел и размышлял. Процесс жизни великого человека  складывался  на
моих глазах из такой откровенной ерунды, что становилось обидно.  Двести
лет - и конца-краю не видно!
   - Не так просто быть бессмертным, - подтвердил Суворов мои мысли.
   Оказывается, он умел их читать!
   - А вы думали, что достаточно в нужный момент помахать  шпагой,  дать
кому-нибудь по уху или выиграть кампанию, чтобы считаться  мужественным?
- обратился ко мне Суворов. - Не-ет, батенька! - торжествующе пропел он,
подмигивая мне.
   Я ушел из музея вечером. Маляр красил подоконники, важно окуная кисть
в ведро с белилами. Маляр был потомком Галилео Галилея.
   Я шел по улицам, заглядывая в вечерние витрины магазинов. В  бакалей-
ных и винных отделах толпились потомки Цицерона и Горация. Навстречу мне
шли наследники Державина, Рафаэля и Марка Антония. Немыслимо далекий по-
томок Цезаря сидел в милицейской будке, регулируя движение. Все мы  были
родственниками, но вели себя странно, будто мы не знаем друг друга. Ник-
то не раскланивался со мною, даже мои братья, внуки Христофора Колумба.
   Жизнь складывалась из ерунды, но в толпе попадались бессмертные.
   Мне встретился небритый Кюхельбекер с авоськой, где болталась  одино-
кая бутылка кефира. Он сел в троллейбус и уже оттуда,  когда  троллейбус
отошел, обернулся, пристально посмотрел на меня сквозь стекло и еле  за-
метно кивнул.
   1976

   Эйфелева башня

   Ничего не изменилось в моей жизни, когда упала Эйфелева башня.
   По правде говоря, эту махину давно следовало разрезать  автогеном  на
части и тихонько свезти на один из коралловых  островов  Тихого  океана.
Там она пролежала бы еще сто лет, постепенно покрываясь  хрупкими  бесц-
ветными ракушками, похожими на меренги, и ржавея в идеальных условиях.
   Но теперь она упала в Париже, самом любимом городе на земле, и лежала
поперек какого-нибудь бульвара Сен-Жермен. Я никогда не бывал в  Париже,
поэтому, я думаю, мне можно верить.
   Когда она вышла из подъезда и пошла вдоль улицы, как  самостоятельное
привидение в белом плаще фабрики "Большевичка", я наблюдал за нею с бал-
кона. Между нами было расстояние метров в пятьдесят. Оно увеличивалось с
каждой секундой, и тут верхушка башни вздрогнула и качнулась влево, буд-
то от ветра, налетевшего внезапным порывом. Это был ветер моих мыслей.
   В Париже, говорят, в определенное время года цветут каштаны. Влюблен-
ные целуются там прямо на улице, не обращая внимания на ГАИ, а китайские
императоры сыплют им на головы сухие иероглифы, точно опускают в кипяток
короткие черные чаинки, отчего воздух вокруг приобретает коричневый  от-
тенок. У нас влюбленные целуются в кинотеатрах, подъездах и  кооператив-
ных квартирах, когда хозяев нет дома. Я смотрел как она удаляется, похо-
жая уже на персонаж мультфильма, со сложенными на спине крыльями  плаща,
и думал, что наша встреча, вероятно, последняя в нынешней  геологической
эпохе.
   Жаль, что я не обратил внимания в тот момент на Эйфелеву  башню.  Она
задрожала всем телом, как женщина, - та, которая удалялась, уже не  раз-
личимая среди пешеходов и автомашин, та, которая семь минут назад  вышла
из моей комнаты, подставив на прощанье щеку, будто  шла  в  булочную  за
бубликами.
   Башня уже валилась, и тень ее скользила по бульвару  Сен-Жермен,  или
как он там называется, со скоростью летящей птицы.
   Но я слышал стук ее каблучков по асфальту,  стук  мартовских  ледяных
каблучков, несмотря на то что была осень, а часы показывали без пяти ми-
нут шесть.
   Башня падала бесшумно, как в замедленном кино. Обидно было, что пада-
ет замечательное сооружение, взлет инженерной мысли конца прошлого века,
падает так бездарно и непоправимо, как спившийся поэт или  средневековый
алхимик. Достаточно было поддержать ее мизинцем, чтобы  она  опомнилась,
но стука каблучков уже не было слышно, а плащ растворился в слезах.
   Этот плащ она купила в детском магазине.
   Она маленькая - это выгодно. В детском магазине можно купить неплохую
вещь дешево, будто для дочки или для младшей сестры, и носить ее на здо-
ровье. Когда я с нею познакомился, она донашивала платье с немецкой кук-
лы. Кукле оторвали голову, и платье оказалось лишним. Без  головы  можно
пожить и нагишом. Это не стыдно.
   Она сказала:
   - Спрячь меня в портфель, не то нас могут увидеть вместе. Я  не  хочу
лишних разговоров.
   И я спрятал ее в портфель и терпеливо носил целый  год  с  небольшими
перерывами. Когда я открывал портфель и заглядывал к ней, она  поднимала
лицо для поцелуя, быстро оглядываясь по сторонам, чтобы  удостовериться,
что за нами не наблюдают. У нее были такие невинные глаза, что мне хоте-
лось рассказывать ей сказки Андерсена и водить за ручку в  детский  сад.
Однако где-то в другом измерении, по субботам и воскресеньям,  она  была
взрослой женщиной, не первой уже молодости, с мужем, дочерью,  квартирой
и Эйфелевой башней в виде безвкусного кулона, который она почему-то  лю-
била носить.
   Дешевый сувенир, подаренный ей  французским  туристом  за  прекрасные
глаза.
   - Амур! Амур! - мурлыкал он. изгибаясь в талии, как истинный француз,
и наклоняясь к ней, будто они в Париже. Так она рассказывала.  Ей  тогда
было девятнадцать лет, иностранных языков она не знала, как и сейчас, и,
слушая француза, представляла себе реку Амур - синюю, как вена на  руке.
Позже она поняла значение этого слова.
   Я никогда не думал, что попадусь на столь нехитрую приманку, как  не-
винные глаза. Все дело, конечно, в Эйфелевой башне, которую она мне вру-
чила на память после первой нашей ночи. Это была приятная ночь. Мы полу-
чили друг от друга то, что хотели, не больше, но  и  не  меньше.  Встре-
чаться дальше не имело смысла, так как мы понимали, что только  испортим
удовольствие, если растянем его на несколько месяцев. И вот  тогда  она,
не вставая с постели, протянула руку к стулу, где валялась ее скомканная
одежда, ранее сорванная мною с ненужной поспешностью, и взяла кулон, ко-
торый она сняла сама, когда мне снимать уже было  нечего.  Кулон  лежал,
утопая в прозрачных, тонких чулках.
   - Чтобы ты меня вспоминал, - сказала она, вешая его мне  на  шею.  Ее
невинный, детский взгляд ничуть не изменился от того, что она лежала ря-
дом со мной обнаженная, и это меня испугало. Я поставил ее на ладонь,  а
рядом установил Эйфелеву башню. Они были почти одного роста.  Серебряная
цепочка тянулась от башни, обвивая мне шею. Она тоже обвила меня руками,
закрыла глаза и поцеловала уже без страсти, вполне удовлетворенная таким
красивым, кинематографическим исходом. Потом она оделась и ушла.
   Я спрятал Эйфелеву башню в бумажник. Широкое, сантиметра в два, осно-
вание башни оттопыривало карман бумажника и вскоре прорвало  его.  Через
несколько дней я заметил, что ножки башни, вылезшие из бумажника,  цара-
пают мне грудь через рубашку, причиняя небольшую боль. За это время мы с
нею не встречались, лишь разговаривали по телефону, обмениваясь даже  не
словами, а интонациями голоса. Слова были самыми банальными.
   - Ты меня любишь? - спрашивал я, покровительственно улыбаясь телефон-
ной трубке.
   - Не говори глупостей, - отвечала она.
   - Когда мы встретимся?
   - Это очень сложно...
   - Ты меня не любишь...
   И тому подобное.
   Приятно было играть в эту беспроигрышную игру, зная, что уже  выиграл
когда-то и можно выиграть еще раз, если пожелается. Эйфелеву башню я пе-
реложил в портфель, иногда вытаскивал ее за цепочку и  покачивал,  точно
гирьку. Она сильно потяжелела, носить ее на шее было теперь  невозможно,
потому что цепочка впивалась в тело, оставляя глубокий  узорчатый  след.
Да и портфель с башней я носил с напряжением, пока однажды не отвалилась
ручка, не выдержав тяжести.
   А по телефону она сообщала мне удивительно безмятежным голосом всякие
новости из своей жизни. Два раза она  летала  на  Луну,  по  возвращении
превращалась в мимозу, чтобы муж ухаживал за нею, а  потом  выходила  на
работу, радуя сослуживцев свежестью. Кроме того, когда ей  было  скучно,
она каталась на диске граммофонной пластинки, уцепившись руками  за  ме-
таллический колышек в центре. Она любила эстрадную музыку, которую я  не
переваривал. Ее жизнь казалась мне излишне пустой. Может  быть,  потому,
что я смотрел со стороны.
   - Твоя башня чуть руку мне не оторвала, - сказал я как-то раз.
   - Какая башня? - удивилась она.
   - Эйфелева башня, - сказал я со злостью.
   - Ах, мой кулон! - рассмеялась она. - Подари его своей новой  возлюб-
ленной.
   - У меня нет новой возлюбленной, - сказал я и повесил трубку.
   В то время я реставрировал египетскую пирамиду. Приближался конец го-
да, и нужно было писать отчет о реставрации. По утрам я взбирался на пи-
рамиду, держа в руке портфель, и вел тоскливые споры с прорабом. Настро-
ение портилось с каждым днем, потому что реставрация велась кое-как,  да
еще проклятая башня очень меня утомляла. Оставлять ее дома я не решался:
башню могла обнаружить жена. После того как отвалилась ручка портфеля, я
поставил новую, железную, но это был не выход. Наконец я не  выдержал  и
позвонил ей.
   - Нам нужно встретиться, - сказал я.
   - Зачем? - спросила она. - Мы же  договорились.  Останемся  друзьями.
Кроме того, мне завтра предлагают билет на новую революцию. Где-то в Ла-
тинской Америке. Ты не представляешь! Говорят, будут стрелять подряд две
недели.
   - Мне нужно отдать тебе башню, - раздельно произнес я.
   - Если она тебе мешает, отправь ее почтой, - сказала она.  -  Только,
ради Бога, до востребования!
   Я с трудом принес Эйфелеву башню на почту и упаковал в фанерный ящик.
Башня еле в нем поместилась. Со всех сторон я обложил  ее  ватой,  чтобы
башню не повредили при перевозке. Мне пришлось довольно дорого заплатить
за посылку, так как она была тяжелая, но домой я возвратился радостный и
счастливый. Башни более не существовало.
   Ночью ко мне пришли китайские императоры в длинных одеждах. Каждый из
них имел баночку с тушью и кисточку. Они кивали своими фарфоровыми голо-
вами, слушая, как я радовался избавлению от башни, и невзначай  рисовали
иетушью и кисточку. Они кивали своими фарфоровыми головами, слушая,  как
я радовался избавлению от башни, и невзначай рисовали иероглифы на  обо-
ях. Штрихи иероглифов напоминали ресницы  моей  бывшей  возлюбленной,  а
цветы на обоях смотрели сквозь них тем же  невинным  взглядом.  Потом  я
прогнал императоров, и они, толпясь и чирикая, как  воробьи,  спустились
по ночной лестнице и вы
   Утром я проснулся, с удовольствием вспомнил о  возвращенной  башне  и
собрался идти на реставрацию с  легкой  душой.  Но,  когда  я  вышел  из
подъезда, оказалось, что все не так просто, как я предполагал. Башня бы-
ла тут как тут.
   Она стояла во весь свой трехсотметровый рост на чугунных опорах в ви-
де гигантских арок, под которыми беспечно летали птицы.  Одна  из  опор,
самая ближняя, преграждала улицу рядом с домом,  где  находилась  почта,
откуда я вчера столь легкомысленно пытался отправить  башню.  На  второй
опоре, на высоте примерно семидесяти метров, болтался автофургон с  над-
писью "Почта", нанизанный на одну из черных чугунных балок, точно  суше-
ный гриб на лучинку. Фургон со скрежетом сползал по балке вниз, а из его
распоротого кузова сыпались аккуратные фанерные ящики посылок.
   Милиционеры уже оцепили ближайшую опору и на всякий случай  никого  к
ней не подпускали. Вероятно, и остальные опоры были оцеплены, но они бы-
ли далеко, за домами... Верхушка башни торчала высоко в  небе;  рядом  с
нею, как мухи, кружились три вертолета, производя фотосъемку, а наверху,
на самом кончике радиоантенны, висела тоненькая  серебряная  цепочка  от
кулона. Я знал, что она там висит.
   Мне ничего не оставалось, как пройти мимо башни с чувством некоторого
беспокойства и одновременно удовлетворения. И потом,  когда  я  ехал  на
трамвае и выглядывал в окно, любуясь башней, эти чувства меня не покида-
ли.
   Она позвонила мне на работу, чего раньше не случалось. До этого всег-
да звонил я.
   - Что ты натворил? - спросила она испуганно.
   - Это мое дело.
   - Я тебя прошу, чтобы ты сейчас же сделал все как было, - быстро про-
говорила она шепотом. - Не бери в голову!
   Это была ее любимая поговорка - "Не бери в голову".
   - Не мешай мне, - сказал я.
   - Все же увидят!
   - Все уже увидели.
   Более того, все не только увидели башню, но  и  сделали  определенные
выводы. Через некоторое время я заметил, что возле башни ведутся  земля-
ные работы. Я подумал, что башню решено снести, но бульдозерист, к кото-
рому я обратился с вопросом, ответил,  что  он  разравнивает  землю  под
бульвар Сен-Жермен. Название его не очень удивляло, да и к башне бульдо-
зерист уже привык.
   Вокруг башни на глазах вырастал уголок Парижа с каштанами на  бульва-
ре, со знаменитыми лавками букинистов на набережной,  с  домиками  неиз-
вестного назначения, возле которых по вечерам стояли толстые усатые жен-
щины, внимательно оглядывая прохожих.
   К этому времени моя бывшая возлюбленная вернулась  ко  мне.  Конечно,
она сделала вид, что пришла в первый раз после той ночи просто так.  Она
щебетала что-то насчет башни, вспоминала незадачливого французика, пода-
рившего ей кулон, но я видел, что ее распирает от гордости. В тот  вечер
мы пошли по бульвару Сен-Жермен и с легкостью  перешли  на  французский,
целуясь под каштанами на глазах у прохожих, среди которых было немало ее
и моих сослуживцев.
   - Ты хотела быть в Париже, - говорил я с  великолепным  прононсом,  -
вот тебе Париж!
   Потом нас подцепила одна из усатых женщин, которая оказалась владели-
цей небольшого особняка с видом на башню. Она дала нам ключи от  комнаты
на втором этаже. Там, рядом с постелью, был накрыт столик на двоих с ви-
ном и омарами, которые мне совсем не понравились. Но она героически  же-
вала омаров и повторяла одно слово:
   - Шарман!
   Затем мы занимались любовью, не торопясь, будто на скачках,  а  делая
это изысканно, по-французски, с легким оттенком небрежности. Башня  све-
тилась огнями в окне - абсолютно грандиозная, чистое совершенство, самая
настоящая Эйфелева башня.
   Теперь ей уже хотелось, чтоб все знали историю башни. Она даже серди-
лась на меня временами, упрекая в ненужной скромности, потому что  башня
заслуживала авторства.
   А я, лежа с нею в меблированных комнатах, курил и смотрел  на  башню,
удивляясь ее высоте и прочности.
   Китайские императоры уже не приходили ко мне. Не заглядывали они и на
бульвар Сен-Жермен, чтобы благословить влюбленных своими загадочными ие-
роглифами, которые обозначали, должно быть,  жизнь  и  смерть,  цветущую
вишню и нежный, едва заметный пушок на мочке уха женщины. На башню запи-
сывались экскурсии туристов, а вскоре было зарегистрировано и первое са-
моубийство. Какой-то выпускник средней школы ухитрился забраться на  са-
мый верх и повеситься там на серебряной цепочке от кулона. Говорили, что
он был влюблен в свою учительницу, но та не принимала его любви всерьез.
Это происшествие расстроило меня и заставило взглянуть на башню  по-ино-
му.
   Сменились четыре времени года, и наступило пятое - тоска. Мы по-преж-
нему ходили на бульвар к одной и той же хозяйке, которой я  заплатил  за
год вперед, ели тех же омаров или устриц и любили друг  друга  с  некоей
спокойной обреченностью, ибо башня стояла как вкопанная. Башня  явно  не
собиралась снова станог виться кулоном.
   И вот однажды осенью, когда моя жена уехала, как я подозреваю, в одно
из моих юношеских стихотворений и бродила там между строк, роняя  редкие
слезинки, моя возлюбленная пришла ко мне домой. Она тоже была печальна и
даже не ответила на мой поцелуй. Я чуть было не сказал: на мой  дежурный
поцелуй. Мы сидели в комнате, пили вино и видели в окне башню, на  кото-
рой болталась люлька с малярами.
   - Будет как новенькая, - сказал я.
   - Я очень устала, - сказала она. - Нужно что-нибудь придумать...  Да,
я легкомысленная, я дрянь, дрянь, дрянь! Но эта башня не для меня. Я вся
извелась. Признайся, что ты поставил ее нарочно, чтобы всю жизнь напоми-
нать мне: дрянь, дрянь, дрянь!..
   Ее слова звенели, как колокольчики: дрянь, дрянь, дрянь! Как  дверной
колокольчик в старинном особняке с деревянной лестницей, над которой ви-
сит пыльная шпага хозяина. Прислушавшись еще раз к  звонку,  я  встал  и
открыл дверь. На пороге стоял промокший китайский император. Его  одежды
облепили жалкую, худую фигуру, отчего он был похож на свечку с застывши-
ми на ней струйками воска. Лицо, нарисованное тушью, было начисто  смыто
дождем: ни глаз, ни носа, ни рта. Он протянул мне руку и  разжал  кулак.
На узкой ладони с непомерно длинными пальцами  лежал  мокрый  скомканный
иероглиф. Я его сразу узнал. Он обозначал любовь.
   - Я не могу без тебя, - услышал я за спиной ее жалобный голос.
   - Да-да, встретимся на бульваре, - сказал я. - Все будет хорошо,  вот
увидишь.
   И я почувствовал, как она обнимает меня и прижимается сзади всем сво-
им маленьким телом, вздрагивающим под белым плащом  фабрики  "Большевич-
ка". На секунду я поверил, что все и впрямь будет хорошо, и, быстро  ог-
лянувшись, посмотрел на башню. Она равнодушно стояла  на  том  же  самом
месте. И я тоже обнял и поцеловал свою возлюбленную, шепча слова, от ко-
торых она успокоилась, и даже вновь улыбнулась невинно, и подставила ще-
ку для прощального поцелуя совсем уж по-старому, точно шла в булочную за
бубликами,
   А когда она вышла из подъезда, башня упала. Об этом я  уже  рассказы-
вал. Осталось описать последний момент, когда  верхушка  башни  достигла
земли, а вся башня переломилась в середине. Верхняя часть ее упала попе-
рек бульвара, а нижняя, нелепо вздернув две опоры вверх, точно собака  у
столба, легла вдоль улицы. Грохот был ужасающий. Но она даже не  огляну-
лась, продолжая идти своей упругой, легкой походкой, пока не  затерялась
в толпе.
   Поверженная и разбитая,Эйфелева  башня  все  равно  выглядела  внуши-
тельно. Падая, она разрушила несколько домов, из обломков которых  выбе-
гали размахивающие руками люди с чемоданами и тюками. Потом обломки баш-
ни покрылись полчищами гигантских муравьев, которые бегали  по  чугунным
балкам с озабоченным видом и ощупывали дрожащими усиками мертвый металл.
Башня скрылась под их шевелящейся массой, а когда они разбежались, унося
с собой башню по частям, на земле бульвара Сен-Жермен остались лишь глу-
бокие рваные раны, сломанные каштаны и  груды  кирпичей  на  месте  того
особнячка, куда мы отправимся завтра.
   1973

   Каменное лицо

   Не так давно мне потребовалось сделать каменное лицо.  Обстоятельства
сложились так, что мне совершенно необходимо было  иметь  каменное  лицо
хотя бы несколько часов в сутки. Я просто мечтал о том, чтобы в эти часы
с моим лицом было все в порядке, части его не разбегались в стороны, и я
мог управлять ими с достоинством.
   Этого никак не получалось.
   Раньше все происходило само собою. Глаза и брови жили в согласии, уши
не мешали щекам, губы двигались ритмично, а лоб  находился  в  состоянии
покоя, изредка нарушаемом размышлениями. В таком виде мое лицо  было  не
слишком привлекательным, но вполне человечным - во всяком случае, оно не
выделялось в толпе. С первого взгляда становилось понятно, что его обла-
датель живет ординарной духовной жизнью, ни на что более не претендуя.
   С некоторых пор, однако, произошли изменения.
   Теперь, когда я вхожу в автобус (трамвай, троллейбус, самолет,  дири-
жабль), непременно находится кто-то, не обязательно знакомый, кто в ужа-
се восклицает:
   - Что с вами?! На вас лица нет!
   Этот невоспитанный человек просто первым обращал внимание на то,  что
было видно остальным. Поначалу меня пугали подобные возгласы, я подбегал
к зеркалу (в автобусе,  трамвае,  троллейбусе,  самолете,  дирижабле)  и
удостоверялся, что со мною не шутят. Лица не было! То есть  было  нечто,
отдаленно напоминавшее разбегающуюся шайку  преступников.  Щеки  прыгали
вразнобой, нос заглядывал в левое ухо, а губы были  перепутаны  местами.
Причем, вся эта компания стремилась оттолкнуться друг от друга как можно
дальше, переругиваясь, передергиваясь, производя неприличные жесты и об-
мениваясь оскорблениями. Мне жалко было смотреть на них.
   В особенности неполадки с моим лицом становились заметны именно  тог-
да, когда их опасно было обнаруживать, то есть в те часы и в тех местах,
где я заведомо должен был производить впечатление здорового, цветущего и
даже процветающего человека, которому не страшны никакие  личные  и  об-
щественные неурядицы. Довольно, довольно! Пускай у других краснеют веки,
бледнеют щеки, зеленеют глаза! Пускай, пускай  у  них  зубы  выстукивают
морзянку, язык проваливается в желудок, брови ломаются от душевных  мук.
При чем тут я? Я должен быть выше этого!
   Вот почему я мечтал о каменном лице.
   И главное - вокруг столько каменных лиц! Включишь телевизор -  камен-
ное лицо. Войдешь в автобус (трамвай, троллейбус, самолет, дирижабль)  -
полно каменных лиц! Сидишь на собрании - каменные лица у всех, вплоть до
президиума и выступающих в прениях. Как им это удается?
   Вероятно, они знали особый секрет, неизвестный мне.  "Вот,  вот  тебе
наказание за твой индивидуализм! - временами злорадно думал я о себе.  -
Вот и воздалось, и аукнулось, и откликнулось!  Будешь  знать,  как  быть
счастливчиком, попирателем моральных  устоев,  суперменом.  Лови  теперь
свои дергающиеся веки!"
   Вследствие плохого поведения моего лица, мне перестали верить. А  мо-
жет быть, лицо стало таким, потому что я вышел из доверия. Так или  ина-
че, я стал физически чувствовать, как лгут губы, как притворяются глаза,
как обманывают уши.  Потеряв  согласованность  в  движениях,  они  стали
врать, как нестройный хор. Каждый звук в отдельности еще можно было слу-
шать, но в совместном звучании обнаруживалась нестерпимая фальшь.
   Я решил принять срочные меры, чтобы достигнуть каменного лица.
   По утрам я делал гимнастику, распевая песни. Потом проводил  аутоген-
ную тренировку, повторяя про себя: "Я им покажу... я им покажу...  я  им
покажу... каменное лицо!" Затем я ехал на работу, стараясь миновать  па-
мятные места, где мое лицо сразу же выходило из  повиновения.  Но  таких
мест много было в городе, почти на каждом углу,  в  каждом  скверике,  в
каждой мороженице. Мое лицо убегало от меня, я  выскакивал  из  автобуса
(трамвая, троллейбуса, самолета, дирижабля) и бежал за  ним,  размахивая
руками. Со стороны это выглядело так: впереди, рассекая  воздух,  мчался
мой нос, по обе стороны от которого, наподобие эскорта, летели уши. Чуть
ниже неслись губы и щеки - абстрактная  африканская  маска,  совершающая
плоскопараллельное движение. Сзади, задыхаясь, бежал я - безобразный  до
невозможности, безликий. Так мы с лицом обходили опасные места, которых,
повторяю, было множество. На нейтральной территории, не связанной с  по-
терей лица, я догонял нос, ставил его на место,  симметрично  располагал
брови, щеки и уши, приводил в порядок губы - они еще  долго  дрожали.  В
таком виде я добирался до работы, входил в комнату с сотрудниками, и тут
все части моего лица мгновенно испарялись. Черт  знает  что,  сублимация
какая-то! Они просто исчезали, их не было смысла ловить.
   Так я проводил те несколько часов, в течение которых хотел иметь  ка-
менное лицо.
   Какое там каменное! Хоть бы тряпичное, хоть бы  стеклянное,  хоть  бы
какое! Нельзя так унижаться.
   Я совершенно измучился за какой-нибудь месяц. Моим губам не верили. В
глаза не смотрели. Уши мои, возвращаясь на место, имели обыкновение  ме-
нять размеры. Они торчали над головой,  как  неуклюжие  розовые  крылья,
уменьшаясь лишь к утру следующего дня.
   Наконец я не выдержал и обратился за помощью к человеку, лицо которо-
го показалось мне наиболее каменным. Я встретил его в молочной столовой.
Он сидел за столиком и ел сметану,тщательно выгребая ее ложечкой из ста-
кана. Я понял, почему он ел сметану. Его лицо было  настолько  каменным,
что даже жевать он не мог. Он просовывал ложечку в рот и незаметно  гло-
тал сметану. С большим трудом мне удалось  привлечь  его  внимание.  Для
этого пришлось уронить поднос, на котором была манная каша и сливки.
   Он повернул лицо ко мне, и тут, желая застать его врасплох,  я  спро-
сил:
   - Каким образом вы достигли такого лица?
   Он не удивился, выскреб остатки сметаны и проглотил. Это был нестарый
еще человек, приятной наружности, с живыми глазами. Мне как раз понрави-
лось, что глаза у него живые, а лицо каменное. Сделать каменное лицо при
мертвых глазах - дело плевое.
   - Есть способ, - сказал он.
   - Научите, ради Бога, научите! - воскликнул я, чувствуя, что лицо мое
опять начинает разбегаться.
   - Да, здорово вас отделали, - сказал он сочувственно.
   - Мне плевать на это! Я выше этого! - закричал  я,  отчаянно  пытаясь
вернуть губы на прежнее место.
   - Я вижу, - сказал он.
   Он поднялся из-за стола, вытер салфеткой рот и сделал мне знак следо-
вать за ним. Мы вышли на улицу.
   - Я могу вам помочь, но не уверен, что вы обрадуетесь, - ровным голо-
сом произнес он. - Сам я избрал этот способ несколько лет назад.  С  тех
пор я живу... (он сделал паузу) нормально.
   - Я тоже хочу жить нормально! - воскликнул я.
   - Придерживайте брови, - посоветовал он. - Они собираются улететь.
   Я прикрыл лицо ладонями.
   - Вы похожи на человека, который ремонтирует фасад, когда в доме  бу-
шует пожар, - заметил он.
   - Я ремонтирую пожар, - невесело пошутил я.
   - Можно и так. Тем самым вы даете огню пищу.
   Мы прошли несколько кварталов, свернули в темный переулок и  вошли  в
подъезд. Лестница была широкая, мраморная, освещенная тусклой лампочкой.
Мы поднялись на второй этаж - мой новый знакомый впереди, а я сзади.  Он
отпер дверь, и мы оказались в прихожей, отделанной под дуб. На стене ви-
село зеркало в бронзовой раме.
   - Посмотрите на себя, - сказал он.
   Я взглянул в зеркало и увидел то же ненавистное мне, жалкое, растека-
ющееся лицо.
   - Вы твердо хотите с ним расстаться?
   - Как можно скорее! - со злостью сказал я.
   Хозяин пригласил меня в комнату, где стояли мягкие  кресла  и  диван,
окружавшие журнальный столик. Стена была занята застекленными полками со
встроенными в них телевизором, магнитофоном и закрытыми  шкафчиками.  На
одном из них, железном, была никелированная ручка.
   - Садитесь и рассказывайте, - предложил он.
   - Что?
   - Все с самого начала, ничего не утаивая.
   Я начал говорить. Губы не слушались меня. Я поминутно щипал их,  дер-
гал, тер щеки пальцами, разглаживал лоб. Мое лицо не желало  становиться
каменным. Оно яростно сопротивлялось, пока я  рассказывал  до  удивления
простую историю, произошедшую со мной.
   Историю о том, как я потерял лицо.
   Хозяин слушал внимательно. Холодная маска была обращена ко мне.  Лишь
один раз, когда я рассказывал о том, как горел тополиный пух, по его ка-
менному лицу пробежала судорога.
   - Простите, - сказал он. - Это очень похоже.
   И тут мне послышалось, что от  книжных  полок  исходит  глухой  звук.
Что-то тяжело и мерно ворочалось там, у стены.
   - Больше мне нечего рассказывать, - сказал я.
   - Верю, - сказал он.
   Я почувствовал, что внутри у меня стало просторно, будто раздвинулась
грудная клетка и сердце летало в ней от стенки к стенке, глухо  выбивая:
тук... тук... тук...
   - Сейчас я вас освобожу, - сказал хозяин.
   В его руке сверкнул ключик, которым он дотронулся до  меня,  до  моей
груди. Что-то щелкнуло, будто искра вонзилась в меня, и я потерял созна-
ние. Медленно клонясь на диван, я успел заметить, что хозяин приближает-
ся к шкафчику с никелированной ручкой, а на его ладони горит красный шар
величиной с яблоко. Вот он открывает бесшумную дверцу, подносит  горящий
шар к темной впадине, вот...
   Когда я очнулся, передо мною стояла чашка черного кофе.
   - Мы теперь братья, - сказал хозяин строго. - Вы это запомните.
   - Что вы со мной сделали? - спросил я.
   - Посмотрите на себя.
   Я вышел в прихожую и подошел к зеркалу. Из него взглянул на меня  че-
ловек с каменным лицом. Только глаза оставались живыми,  и  в  них  жила
боль.
   - Это я, - прошептал я себе.
   - Это я, - беззвучно повторил он губами.
   Я вернулся к хозяину, и мы выпили кофе в молчании. Ни один мускул  не
дрогнул на наших лицах. Я поблагодарил и с трудом  заставил  себя  улыб-
нуться.
   - Все-таки интересно, в чем тут фокус? Лекарство?
   - Фокус в том, - медленно произнес он, всем телом наклоняясь ко  мне,
- фокус в том, что ваше сердце спрятано там, в сейфе...  Рядом  с  моим.
Вот в чем фокус.
   С тех пор у меня каменное лицо. Я  живу  нормально.  Никакие  обстоя-
тельства, памятные места наших встреч и даже презрительные взгляды  моей
бывшей возлюбленной не выводят меня из равновесия.  Что  поделать,  если
можно иметь либо сердце, либо лицо. Отсутствие сердца не так заметно для
окружающих.
   1976

   Стрелочник

   Это объявление я услышал в вагоне пригородного электропоезда. За  ок-
ном летел куда-то вбок мокрый зимний лес, а машинист перечислял  по  ра-
дио, ка кие специальности требуются управлению железной дороги.  Относи-
тельная влажность была сто процентов. Ни одной из  перечисляемых  специ-
альностей я не в ладел, что почему-то вызывало грусть. Последним в  этом
списке утраченных возможностей значился стрелочник. "Одиноким стрелочни-
кам предос тавляется общежитие", - сказал репродуктор и умолк.
   Я всегда был одиноким, но никогда  -  одиноким  стрелочником.  Нельзя
сказать, что мне нравилось быть одиноким, да и профессия стрелочника  не
слишком привлекала меня. Но в сочетании слов "одинокий стрелочник"  была
какая-то необъяснимая прелесть, что-то настолько беспросветное и  неуют-
ное, бесправное и жалостное, что я немедленно вышел из электрички и отп-
равился искать управление железной дороги.
   Кажется, там подумали, что мне требуется общежитие. Человек в  черном
кителе с оловянными пуговицами долго рассматривал мое заявление на свет,
ища намек на общежитие и пропуская самые главные  слова  об  одиночестве
стрелочника. Ему не приходило в голову, что в общежитии сама идея одино-
чества теряет всякий смысл.
   - Хотите быть стрелочником? - наконец спросил он и задрал голову так,
что его ноздри уставились на меня, точно дула двустволки.
   - Одиноким стрелочником, - поправил я.
   - Да, именно одиноким стрелочникам мы предоставляем  общежитие,  -  с
удовольствием выговорил он.
   - Я не прошу этой привилегии, - сказал я.
   Должно быть, я вел себя неправильно или говорил не те  слова,  потому
что железнодорожник заерзал на своем кресле, а в глазах его  на  секунду
мелькнул испуг.
   - Вы отказываетесь от общежития? - спросил он задумчиво и вдруг снова
вскинул голову и прокричал: - Или как?
   - Послушайте, - сказал я ему. - Дайте  мне  какую-нибудь  стрелку.  Я
постараюсь быть полезен... А мое одиночество  не  может  иметь  для  вас
принципиального значения.
   - Нет стрелок! Нет ни одной стрелки! - закричал он, как можно  дальше
отодвигая от себя мое заявление. - Ради Бога, заберите ваше заявление...
Я вас прошу! Масса других специальностей,  курсы,  стипендии,  повышение
без отрыва...
   - У меня мечта, - сказал я. - Дайте мне стрелку,  маленькую  будочку,
свой семафорчик, желтый и красный флажки... Нет, я  сам  их  сошью.  Это
больше соответствует одиночеству. В крайнем случае, я обойдусь без сема-
форчика. Он подписал заявление.
   И вот я стрелочник. У меня своя будочка,  подогреваемая  изнутри  не-
большой электрической лампочкой, которая одновременно служит для освеще-
ния. До стрелки ходить совсем недалеко, километра  два,  и  я  ежедневно
проделываю этот путь туда и обратно по  нескольку  раз.  Работа  у  меня
сдельная, и зарплата зависит  от  количества  проходящих  мимо  поездов.
Иногда случается, что поезда по какой-нибудь причине не  ходят,  но  это
бывает редко.
   Самое главное в моей работе, как я быстро понял, - это угадать момент
приближения поезда, так как расписания у меня нет. Мне пытались  всучить
прошлогоднее расписание, но я отказался, полагаясь на свою интуицию. Ин-
туиция должна быть двойной, потому что нужно угадать не только, идет  ли
поезд, но и нужно ли переводить стрелку.
   Обычно я угадываю первое безошибочно за полчаса  до  прохода  поезда.
Это как раз то время, которое  требуется,  чтобы  неторопливо  дойти  до
стрелки и только тут, когда огни поезда уже видны, за считанные  секунды
решить, нужно ли переводить стрелку. Как правило, я ее не  перевожу,  но
бывает, что перевожу, проклиная себя в душе за  уступчивость.  Почему-то
мне никогда не хочется ее переводить.
   Моя стрелка очень проста. Говорят, что есть более сложные стрелки, но
ими управляют и более одинокие стрелочники. Я еще не слишком одинок. Мне
еще улыбаются девушки из окон электричек, так что возможностей  для  со-
вершенствования сколько угодно.
   От моей первой стрелки отходят два пути - левый и правый, а  подходит
к ней один - центральный. Эту терминологию нужно выучить раз и  навсегда
и ни в коем случае не путать. Стрелку следует переводить до прохода  по-
езда, в противном случае будет поздно. То есть можно перевести и  потом,
но в этом уже будет мало смысла. Ни за что на  свете  нельзя  переводить
стрелку в середине состава, так как может произойти что-нибудь непредви-
денное. Об этом меня особенно предупреждал мой учитель, бывший  одинокий
стрелочник, к которому неожиданно вернулась жена с сыном,  поставив  его
перед необходимостью менять специальность.
   Переведя стрелку, я обычно встаю рядом с нею,  держа  в  правой  руке
желтый флажок. При этом я смотрю на окна вагонов, надеясь, что пассажиры
оценят мое старание, точность и полное бескорыстие. Впрочем, я не требую
оценки, хотя бывает очень приятно, когда какая-нибудь женщина бросит мне
цветок или ребенок состроит рожицу. Однако чаще  летят  пустые  бутылки,
что очень действует мне на нервы.
   Проводив поезд, я смазываю  стрелку  и  возвращаюсь  в  будочку.  Вот
тут-то и наступают минуты, ради которых я бросил бывшую свою профессию и
подался в одинокие стрелочники без общежития. Я достаю свою любимую  иг-
ру, детскую железную дорогу с шириной пути 12 миллиметров, изготовленную
в ГДР, и раскладываю ее на полу в будочке. У меня один паровоз. но  зато
стрелок целая уйма, и многие из них не в пример сложнее той, за  которую
мне платят деньги. Я кладу пальцы на клавиатуру пульта и  играю,  закрыв
глаза, какую-нибудь мелодию. Слышно, как щелкают  игрушечные  стрелки  и
носится, жужжа, мой паровозик.
   Еще ни разу он не сошел с рельсов, хотя  путь  его  бывает  настолько
причудлив, что даже сам я удивляюсь. Игра требует полного,  совершенного
одиночества, одиночества на всю катушку, и безусловно непригодна для об-
щежития.
   Таким образом я совершенствуюсь в своей  специальности.  После  таких
упражнений мне нисколько не  трудно  управляться  со  своей  подотчетной
стрелкой. Не трудно, но скучновато. Потому как, что ни говори, а два пу-
ти, которые находятся в моем ведении, не исчерпывают возможностей фанта-
зии и вдохновения.
   Больше всего меня печалит, что работа моя, в отличие от  игры,  абсо-
лютно бессмысленна. Я уже несколько раз убеждался, что оба  пути  совер-
шенно равноправны, и поезду все равно, по какому идти. Но дело даже не в
этом.
   Я совершенно точно знаю, что в пяти километрах от моей стрелки  нахо-
дится точно такая же, но обратного действия. Она сводит два пути в один.
Там тоже имеется будочка,  в  которой  сидит  стрелочник-профессионал  с
тридцатилетним стажем. Куда бы я не загнал свой поезд, он все равно нап-
равит его на центральный путь. Это единственное, что он умеет делать.  Я
думаю, что он ужеобратного действия. Она сводит два пути в один. Там то-
же имеется будочка, в которой сидит стрелочник-профессионал с  тридцати-
летним

   1975

                            Я И МОЙ ТЕЛЕВИЗОР

     На улице грязно, идет дождь. Крупные капли шлепаются  на  подоконник.
Лица прохожих надежно скрыты пестрыми зонтами.
     Ты смотришь в окно и говоришь мне, что чудес не  бывает.  Но  это  не
так, и я не могу не возразить тебе.
     - Ты не прав, - говорю я.  -  На  Земле  постоянно  происходит  много
такого, что заметно разнообразит жизнь ее обитателей.
     Ты только вспомни, у нас на планете все время что-то  происходит:  то
динозавры исчезают целыми коллективами, то  Атлантида  без  предупреждения
переходит на подводный образ жизни, а то  где-то  в  Лох-Нессе  выныривает
невесть откуда взявшийся плезиозавр. А тайна Бермудского  треугольника?  А
извержение Везувия? А самовозгорающиеся брюки и летающие тапочки? Этот ряд
можно продолжать, и нет никакой гарантии, что он  будет  более  или  менее
полным и, главное, точным. С абсолютной точностью можно сказать  лишь  то,
что где-то там, в этом ряду, на весьма скромном месте  буду  стоять  я  со
своим телевизором.
     Ты удивлен? Ну что ж, тогда слушай.
     Купил я его на базаре у спившегося  инопланетянина  -  наблюдателя  с
другой планеты. Первоначально это была телепортационная  установка,  с  ее
помощью инопланетянин поддерживал связь со своими:  информацию  передавал,
гостинцы получал, распоряжения всякие... А потом, уже спившись, он наскоро
переделал ее в телевизор и продал мне.
     Все это я постиг гораздо позже, а тогда  знал  лишь  одно:  телевизор
стоит так дешево, что неудобно  спрашивать,  хорошо  ли  он  работает.  Но
действовал он отлично и давал  много  очков  вперед  всем  "Горизонтам"  и
"Славутичам", вместе взятым.
     Правда,  только  первые  три  дня.   На   четвертый   ему   наскучила
прозаическая жизнь обычного телевизора, и он, по  старой  памяти,  занялся
телепортацией.
     Первым он телепортировал Вахтанга Кикабидзе. Как он это сделал, я  не
знаю, но вынул его прямо из  кинофильма.  Кикабидзе  осмотрелся,  поправил
галстук и выругался, сначала по-русски, потом  по-грузински.  Догадавшись,
что попал в чужую квартиру, но не поняв как, он быстро взял себя  в  руки,
вежливо извинился и вышел. Больше я его не видел.
     С того дня телепортация стала своего  рода  хобби  моего  телевизора.
Весь день он  добросовестно  показывал  все  программы,  но  иногда  вдруг
выдавал живого актера, диктора или кого-нибудь еще. Эти выходки  создавали
мне массу неудобств. С людьми еще ничего - они только ругались и требовали
денег на обратную дорогу. Гораздо хуже обстояло дело с животными, а к  ним
мой телевизор питал особую  любовь.  Из  первой  же  передачи  "Ребятам  о
зверятах" он телепортировал выводок африканских рогатых жаб  и  небольшого
крокодила. Ну с этим я кое-как справился -  жаб  юннатам  отдал,  в  живой
уголок,  крокодила  соседу-биологу  пристроил,  он  даже  рад   был,   все
спрашивал, где взял. Но ума не приложу, что мне делать со  стаей  павианов
из учебной передачи "Зоология, 7-й класс", чепрачным тапиром  из  "В  мире
животных" и рыжим быком-производителем из  передачи  местного  телевидения
"Животноводство - ударный фронт".
     С кем мне повезло, так это с собакой Баскервилей:  она  как  снег  на
голову из одноименного кинофильма выпрыгнула. Ее  хозяин  -  не  Степлтон,
конечно, а настоящий хозяин, чью собаку в кино  снимали,  -  объявление  в
газету подал, и я, конечно, сразу написал ему, успокоил. Скоро он  приедет
ее забирать, а пока она со всеми остальными  зверями  проживает  в  ванной
комнате.
     А недавно  в  "Очевидном-невероятном"  летающую  тарелку  показывали.
Поганая такая съемка,  но  мой  телевизор,  как  только  ее  увидел,  весь
встрепенулся - своих почуял! И  тут  же  ее  телепортировал...  На  экране
тарелочка маленькой казалась, а как на пол  ко  мне  грохнулась,  так  всю
комнату собой заполнила. Хорошо еще, пустая оказалась, непилотируемая.
     Я долго думал, что с ней делать. Наконец  решился  спихнуть  ночью  с
балкона. Спихнул - а что дальше? Ее ведь так просто на улице  не  бросишь:
тарелка летающая как-никак, не консервная банка... Тогда я  оттащил  ее  к
приятелю в гараж. Мы  его  мотороллер  выселили,  под  окно  поставили,  а
тарелку в гараже заперли.
     На утро приятель является с претензией: "Из-за твоей бандуры  у  меня
ночью мотороллер увели!" Я его успокоил: "Не огорчайся, я тебе "фиат"  или
"ягуар" телепортирую. Мне это - пара пустяков. Подожди только".
     Должен тебе сказать, что, не понимая принципа действия этой штуки,  я
все же со временем научился ею пользоваться.
     Несколько  дней  я  старался  и  наконец  вытащил  ему  из  какого-то
западного детектива почти новый "ягуар".  Представь  -  стоит  он  посреди
комнаты, фарами блестит, а в дверь не проходит. Ну, ничего, думаю,  завтра
по программе  документальный  фильм  о  работниках  порта,  так  я  оттуда
портовый кран выну, прямо с балкона сброшу, а потом уже им  "ягуар"  через
окно достану.
     Но только не вышло  из  этого  ничего.  Пришли  вчера  трое  в  сизых
комбинезонах и рассказали, что они, мол, с другой планеты, что коллега  их
аморальный спился, но сейчас  порядок  восстановлен,  и  он  направлен  на
принудительное лечение. Телевизор и тарелку они  тут  же  забрали,  зверей
тоже увезли, сказали, для своего  зоопарка,  а  Маккартни  назад  в  Штаты
отправили, ловко так, он даже проснуться не успел.
     Вот так все и кончилось. А ты говоришь, что чудес не бывает!
     Ты не веришь? Так заходи ко мне на досуге, я тебе "ягуар" покажу, его
инопланетяне мне на память оставили, он так и стоит посреди  комнаты.  Так
что заходи - убедишься.

                             БРАТ МОЙ МЕНЬШИЙ...

                                                Посвящается Наташе Гусевой

     Упрямый зимний вечер крадучись входит в город и тут же вступает с ним
в медленный поединок. Исход этого поединка предрешен заранее,  но  тем  не
менее он повторяется изо дня в день. Ночь рождается во дворах  и  медленно
через узкие проходы, переулки, арки выползает на улицы. Где-то  за  спиной
шумит, не сдается проспект - он залит огнями, но со двора в окна домов уже
смотрит ночная темень. А высоко над крышами, как над  горами,  поднимается
розовато-оранжевое зарево городской иллюминации. Мутный свет заливает  все
небо, из-за него совершенно не видно звезд. Но если  подышать  на  оконное
стекло, то звездами кажутся  окна  домов  напротив.  Исчезая  и  вспыхивая
вновь, они складываются в странные, незнакомые созвездия  -  каждый  вечер
новые.
     Из трещины, проходящей через  полстекла,  подуло  морозным  воздухом.
Ильцев поежился и отошел  от  окна.  Постояв  несколько  минут  в  темноте
посреди комнаты, он лег на диван и, раскинув руки, уставился в  темноту  -
туда, где должен быть потолок. За стеной послышались  гитарные  аккорды  и
негромкое  пение.  Это  Васька,  сосед  Ильцева,  сочиняет  новую   песню.
Интересно, о чем? Наверное, опять о любви. У Васьки  все  песни  о  любви.
Ильцев прислушался.

                  ...И спрятав за киоск Союзпечать,
                  Где, как свои, скрывали нас газеты,
                  Я так хотел ее поцеловать,

     Но подбородком ткнулся в сигарету...
     Так и есть, опять о любви. Откуда у Васьки такое  любвеобилие?  Живет
вроде один, никуда не ходит. Чужая душа - потемки. Впрочем, своя тоже...
     Резкий телефонный звонок  прервал  раздумья.  Ильцев  встал,  отгоняя
мысли, и подошел к столу. Брать трубку не  хотелось  -  он  несколько  раз
включил и выключил  настольную  лампу,  постоял,  нагнувшись  над  столом,
подождал. Телефон упрямо дребезжал, даже  трубка  подрагивала.  Вот  черт,
придется брать.
     Але.
     - Можно попросить к телефону Аркадия Ильцева?  -  произнес  приятный,
уверенный в себе баритон. Ильцев сразу же представил себе его обладателя -
лет двадцати пяти - тридцати, круглое, чисто выбритое  лицо,  умные  карие
глаза, темные, чуть вьющиеся волосы, модный  пиджак  и  скромный  галстук.
Такие типы обычно нравятся девушкам.
     "Зачем я только потащился к телефону? Лежал бы себе и все, а  телефон
позвонил бы немного и перестал. Так нет же -  встал,  даже  "але"  сказал.
Теперь надо что-то говорить".
     - Минуточку... Как вы говорите? А из какой палаты? -  сымпровизировал
на ходу Ильцев и затих в ожидании результата.
     Обладатель приятного баритона явно был озадачен, он растерянно  сопел
в трубку, не решаясь что-то сказать. Его самоуверенность куда-то  исчезла,
Ильцев это почувствовал.
     - Извините, это не квартира? - наконец собрался с мыслями  обладатель
баритона, уверенность к нему вернулась, но не вся.
     - Это  клиника  имени  Ганнушкина.  Номер  надо  правильно  набирать,
молодой человек, - наигранно раздраженно выпалил Ильцев и бросил трубку.
     Нечего из меня знаменитость делать! Нечего!
     Несколько минут Ильцев сидел у телефона, опять  балуясь  выключателем
лампы. Повторного звонка не последовало - психология обладателя  приятного
баритона была разгадана точно. Попав не  туда,  они  не  звонят  еще  раз,
потому что уверены: ошиблись не они, а тот, кто дал им номер. Кто дал?  Да
мало ли кто мог дать... Наверное, кто-то из старых знакомых.
     Старые  знакомые...  Где  они  теперь,  те,  кто  когда-то   считался
друзьями? Только Герка один и есть. Ильцев учился, учился - все вокруг  со
временем изменилось, а он остался таким же, как был. В свои  двадцать  два
года он был стеснительным, чутким, инфантильным юношей. Все  время  чем-то
занят, как-то некогда было повзрослеть...
     Ильцев оставил свет включенным и опять улегся  на  диван.  Настольная
лампа вполне заменяла бра.
     Возле дивана, прямо на полу, ворох газет. "Ах да, я же про них совсем
забыл, а ведь собирался все перечитать".
     Это событие заинтересовало Ильцева с самого начала, но не больше  чем
наблюдения делийских парапсихологов или новые данные о встречах со снежным
человеком. Многое он прочитал сразу, другое  пересказали  знакомые.  Такие
вещи всегда на слуху. Но теперь, когда он сам сыграл в этом заметную роль,
Ильцев решил перечитать все заново, с самой первой публикации...
     "5 марта Крымская обсерватория зарегистрировала в  области  созвездия
Орла  неизвестный  космический  объект,  поведение  которого  наблюдателям
показалось странным. Мнения о его происхождении разошлись..."
     Эта маленькая заметка еще не  привлекла  большого  внимания,  но  она
стала ядром снежного кома, растущего со страшной силой.
     Всего  через  несколько  дней  появилась  вторая  заметка,  такая  же
маленькая, но уже настораживающая: "Установлено,  что  объект,  замеченный
ранее Крымской обсерваторией, движется в сторону Земли  по  необычной  для
космического тела траектории. Он  привлек  внимание  крупных  ученых  всех
стран. Высказано много противоречивых версий. Все обсерватории мира  ведут
постоянное наблюдение..."
     Чуть  позже  подобные  заметки  появились   во   многих   газетах   -
беспристрастная констатация фактов, никаких попыток толкования. Но вот уже
какой-то  еженедельник  на  всю  полосу  публикует   интервью   с   видным
западногерманским астрономом "В настоящий момент, - говорит тот, - я  могу
смело утверждать, что неизвестное тело представляет собой правильный конус
скорее  всего  искусственного  происхождения.  И  вершина   этого   конуса
сориентирована в сторону движения, а именно в нашу с вами сторону..."
     Еще около месяца длилась неопределенность - каждая  газета  по-своему
объясняла феномен читателям. Каких только невероятных выдумок не было:  от
войны миров  и  второго  пришествия  до  оптической  иллюзии  и  массового
гипноза. Общественность бурлила.
     И вот уже в июне астрофизик И.Г.Волохов официально заявил:  "Опираясь
на  данные  вычислений  размеров  этого  объекта  и  наблюдение   за   его
поведением,  я  предполагаю,  что  это  космический  корабль   неизвестной
конструкции и цель его полета, по-видимому, Земля. Я думаю, что  мы  имеем
дело со столь долгожданным визитом инопланетян".
     Ильцев хорошо помнил, какой отклик вызвали эти слова  во  всем  мире.
Одна газета писала:  "Миллионы  телескопов  направлены  в  небо,  миллионы
ученых ломают голову над загадкой,  миллиарды  людей  спрашивают:  неужели
контакт? Неужели братья по разуму?"
     Другая была не так оптимистична: "На нашу долю выпала  редкая  удача:
нам предстоит увидеть братьев по разуму с других планет. Но не придется ли
нам,  людям,  краснеть,  глядя  им  в  глаза?  Посмотрите,  в  каком  виде
предстанет перед ними наша родная Земля!"
     А третья вообще пугала межпланетной войной и писала...
     Снова зазвонил телефон. Опять, что ли? Ильцев решительно снял трубку,
готовый вновь сыграть вахтера в психбольнице.
     - Аркадий, привет! - не дожидаясь тривиального "алло", весело  кричал
в трубку Герка Туманов, биолог и единственный  друг  Ильцева.  -  Слышишь,
тебе собака не нужна? Дог! Приятель один раздает. Даром.
     - А сам почему не берешь? Привет, - без энтузиазма отозвался  Ильцев.
Герка - это, конечно, совсем другое дело, но тоже некстати.
     - Я беру! Уже взял. А у него еще есть, - не унимался Герка.
     - Не до собаки мне, - проворчал Ильцев.
     -  А-а...  Понятно...  -  протянул  Герка.  -   А   может,   знакомым
каким-нибудь нужна? Спроси.
     - Ладно, спрошу. Пока.
     - Пока.
     Ильцев медленно повесил трубку.
     "Молодец все-таки Герка, настоящий друг.  А  ведь  небось  уже  успел
прочитать. Другой бы на его месте бросился поздравлять, кричать:  "Ну,  ты
теперь у нас гений!", наговорил бы кучу глупостей,  от  которых  потом  на
душе неприятный осадок. Только настроение испортил бы, потому что видно  -
не от чистого сердца, неправда... Это от желания  продемонстрировать  свою
близость к знаменитому человеку, совсем не из любви к нему, а от  любви  к
себе, от эгоизма. И хорошо еще, когда это видно. А если - нет? Такие  ведь
тоже будут обязательно. Сейчас развелось много трущихся вокруг дела людей.
Что им нужно? Неясно... Герка - совсем другое, Герка - друг. Он ведь  даже
не спросил ни о чем. Словом не обмолвился. Молодец, понимает".
     Ильцев вернулся к чтению.
     Десятка два газет с броскими  заголовками  на  всех  языках  сообщали
потрясшую мир новость: "12 сентября неподалеку от города Мунайлы Казахской
ССР при попытке  приземлиться  потерпел  аварию  инопланетный  космический
корабль. В момент падения на борту корабля находились два  пилота,  внешне
не отличимые от земных людей. В результате произошедшего  взрыва  один  из
них погиб, второй находится в крайне тяжелом состоянии.  Все  силы  лучших
медиков Земли направлены на спасение единственного представителя внеземной
цивилизации. На внеочередном заседании ООН была сформирована  Комиссия  по
контакту, в которую вошли..."
     Ильцев отложил газету: кто вошел в Комиссию, он знал и так.
     В течение двух месяцев газеты публиковали сводки о состоянии здоровья
инопланетянина.  Оно  постепенно  улучшалось,  но  это   радовало   только
неискушенных,  члены  Комиссии  понимали,  что  нормального,  полноценного
контакта уже не получится. Требовались  обходные  пути,  один  из  которых
предложил ученый совет института прикладной лингвистики. В этом  институте
проходил практику студент Аркадий Ильцев.
     Предложение ВНИИПЛа также попало на страницы прессы:
     "...В  обломках   корабля   экспертная   комиссия   нашла   несколько
инопланетных книг и  звукозаписывающий  прибор  с  фонограммой  разговоров
членов экипажа во время полета...
     Всесоюзный научно-исследовательский институт  прикладной  лингвистики
(ВНИИПЛ) выступил с предложением попытаться расшифровать язык  инопланетян
и в случае удачи вести диалог на родном гостю языке, это намного облегчило
бы контакт.
     Предложение было обсуждено Комиссией по контакту и одобрено всеми  ее
членами. Копии книг и кассеты с записью разговоров переданы в распоряжение
ВНИИПЛа.
     Согласно  решению  Комиссии  по  контакту  и  коллегии  врачей  гостю
ежедневно показывают видеофильмы, повествующие об истории Земли, ее  флоре
и фауне.
     Коллегия врачей, наблюдающая за здоровьем инопланетянина, утверждает,
что он пока еще не готов к контакту..."
     Потом было еще несколько  заметок:  как  же  без  них  -  люди  ждали
сенсации,  а  ее  не  было,  прилетели  братья  по  разуму,  а  ничего  не
произошло... Ильцев не стал читать эти статьи - вода.
     Перед тем как  открыть  последнюю,  вчерашнюю  газету,  Ильцев  долго
смотрел в потолок отрешенным взглядом. Это была статья о нем.
     "Сотрудник НИИ прикладной лингвистики Аркадий  Александрович  Ильцев,
применив оригинальный  метод,  создал  программу,  позволяющую  с  помощью
компьютера расшифровывать язык инопланетян. Значение этого открытия трудно
переоценить...
     Узнав о том, что землянам известен его язык,  наш  инопланетный  друг
настоял на немедленном контакте.
     Несмотря на то что состояние здоровья гостя до сих пор  не  пришло  в
норму, контакт назначен на  27  декабря.  Диалог  будет  осуществляться  с
помощью компьютера-переводчика системы Шпагина-Браве.
     В контакте будут участвовать..."
     Далее следовал перечень глав государств,  ведущих  ученых  и  врачей.
Последним в списке значился "А.А.Ильцев, лингвист".
     "Чепуха! Чушь... Почему вдруг "сотрудник НИИ",  неудобно  даже...  Не
было никакого "оригинального  метода",  все  было  не  так.  Вначале  было
любопытство, простое ребяческое желание попробовать свои  силы  в  большом
сложном деле. Не для того, чтобы сделать открытие, и  даже  не  для  того,
чтобы помочь людям, как обычно говорят в  таких  случаях,  а  просто  ради
интереса. Это была игра... И вдруг появился алгоритм! Он сам собой  всплыл
у меня в мозгу,  казалось,  я  не  имею  к  этому  никакого  отношения!  Я
удивился: из ничего вышло что-то. И не просто что-то, а то, что не вышло у
тех, кто специально добивался этого,  у  десятков  маститых  лингвистов  и
целых коллективов. На смену  удивлению  пришло  беспокойство  и  сомнение.
Смогу ли я написать эту  программу?  Возможно  ли  вообще  написать  такую
программу? Я начал относиться к своей  затее  всерьез.  Вот  тогда  только
началась настоящая работа, в ход пошли все знания, которые я имел.  И  вот
хрупкая нить стала медленно сворачиваться в  круглый,  аккуратный  клубок.
Весь день я добросовестно исполнял свои обязанности, благо они нетяжелы, а
в голове постоянно вертелся этот клубок, на который один за одним ложились
правильные витки. Все это время я не думал о том, что буду делать после, я
просто работал... Был какой-то азарт. Когда же все стало на свои места,  я
ужаснулся: это открытие! И сделал  его  я!  А  что  дальше?  Ученый  несет
ответственность за свое открытие... А я? Я же не собирался... Я  просто...
Я не хотел делать открытия".
     Все смешалось в голове Аркадия Ильцева,  вопросы,  не  успевая  найти
ответ, давили друг друга. Он не заметил, как погасил свет  и  заснул.  Ему
приснилось, как огромный человек в длинной голубоватой одежде вручает  ему
красивый, сверкающий меч. Он рад такой чести, ему доставляет  удовольствие
смотреть, как блестит и  переливается  лезвие  меча  в  лучах  восходящего
солнца, но человек показывает куда-то в сторону  и  легонько  подталкивает
его.  Он  оборачивается  и  видит  серо-фиолетового  стоглавого   дракона,
извивающегося на зеленой траве и тяжело дышащего пламенем, - так  вот  для
чего ему дали меч. Но он совсем не хочет, да и не умеет драться...
     На следующий день Ильцев проснулся поздно. Он не спеша привел себя  в
порядок, плотно позавтракал и вышел из дома.
     Официальный контакт был назначен на вторую половину  дня,  но  Ильцев
должен быть там раньше: нужно компьютер приготовить к работе.
     Толкнув ладонью стеклянную  дверь  с  надписью  "предъяви  пропуск  в
развернутом виде", Ильцев вошел в просторный холл. Он всегда  тушевался  в
такой обстановке - стекло, мрамор,  цветы  по  углам,  мягкие  кресла.  Он
достал пропуск, но в холле не было никого, лишь большой разлапистый  фикус
гордо  смотрел  на  Ильцева  из  круглобокого  бочонка,  поставленного  на
табурет...
     Предъявлять  пропуск  было  некому,   Ильцев   направился   в   глубь
прохладного холла, к широкой мраморной лестнице.
     Помещение, приготовленное  для  контакта,  напоминало  нечто  среднее
между больничной палаткой и палатой государственного парламента. В ней уже
было полно людей: члены Комиссии, врачи, репортеры, обслуживающий персонал
- каждый занят своим делом.
     Молодая журналистка, узнав Ильцева, бросилась к нему и, строя глазки,
попросила сказать пару слов. Ильцев не ожидал этого и очень смутился.
     - Извините, я занят, - заявил он, стараясь не смотреть на девушку.  -
Необходимо подготовить компьютер...
     В этот момент  в  зал  вошел  председатель  Комиссии  -  сравнительно
молодой директор НИИ социологии, и девушка тут же переключилась на него, а
Ильцев занялся привычным делом - программированием. Закончив, он  выяснил,
где буфет,  спустился,  перекусил  и  вернулся  назад.  Ильцев  обжился  в
непривычной обстановке и перестал обращать на что-либо внимание.
     В последние минуты перед контактом Ильцев не чувствовал ни  волнения,
ни  любопытства,  в  нем   жило   странное   чувство   обыденности   всего
происходящего. Он был занят своим делом, и эта сосредоточенность подавляла
все остальное.
     Ильцев не заметил, как два человека в белых халатах осторожно вкатили
тележку,  на  которой  полулежал  инопланетянин.  И   только   когда   они
остановились в центре зала, а  кресла,  амфитеатром  поднимавшиеся  вокруг
них, заняли члены Комиссии, Ильцев понял, что контакт начался.  Он  быстро
ввел программу, так что его замешательства никто не заметил.
     Диалог разворачивался плавно, размеренно, как будто не в первый  раз.
Инопланетянин, не скрывая  радости,  отметил  достижения  земной  науки  и
техники, рассказал об успехах  своих  соотечественников.  Его  цивилизация
оказалась старше земной и заметно обогнала ее.  Во  время  рассказа  гость
легко переходил с одного на другое, помогал  себе  картинками  из  книг  о
Земле, которые получил накануне, часто улыбался - словом,  вел  себя,  как
простой землянин, разве что  говорящий  на  неизвестном  диалекте.  Вскоре
члены Комиссии узнали, что его  планета  мало  чем  отличается  от  Земли.
Атмосфера ее сходна с земной. Развитие животного и растительного мира  шло
примерно теми  же  путями.  Жизнь  на  его  планете  существует  всего  на
несколько тысячелетий дольше, чем на Земле.
     Перелистывая картинки, гость вдруг спросил:
     - Здесь много о низших, но ничего не сказано о...
     Последнее слово компьютер не перевел, и  смысл  фразы  ускользнул  от
членов Комиссии. Кто-то спросил:
     - Кого?
     Гость повторил, но  компьютер  снова  промолчал.  Ильцев  понял,  что
сказанное пришельцем не имеет аналогов ни в одном из земных языков. Вскоре
это поняли и остальные. По рядам прокатился гул удивления.
     -  Кто  они  такие?  -  спросил  председатель.  -  Расскажите  о  них
подробнее.
     - Как, вы не знаете?!  Их  разве  здесь  нет?!  -  инопланетянин  был
удивлен не меньше  землян.  -  Это  живые  существа,  превзошедшие  нас  в
развитии, - он жестом изобразил в  воздухе  ступеньки.  -  Они  -  вершина
эволюции  на  нашей  планете.  Для  них  нет  тайн.  Любая  информация   в
определенном радиусе, - он описал в воздухе круг, - им доступна. У них так
устроена нервная система. Это крупный ароморфоз - им не надо думать, они и
так все знают. Мы с ними в  симбиозе.  Корабль,  на  котором  я  прилетел,
сконструирован ими, но сделали его мы, потому  что  они  ничего  не  могут
делать. Конструкция корабля выше понимания людей, это удел... их. Только в
содружестве мы смогли достичь всего... Но условия этого  сотрудничества...
симбиоза диктуют они, потому что могущественнее нас. Это  напоминает  ваши
отношения с домашними животными. - Наверное,  для  наглядности  он  открыл
книгу и показал всем фотографию собак Белки и Стрелки в космосе, при  этом
тыкая указательным пальцем себя в грудь.
     Все, кто  был  в  помещении,  пораженные,  замерев,  затаив  дыхание,
смотрели на него. Когда он закончил, потянулась тяжелая пауза.
     На этом первый раунд диалога был прерван.
     Ильцев вышел на улицу. Смеркалось. Ветер подхватывал мелкий снежок  и
неприятно бил им  в  лицо.  Члены  Комиссии  прощались,  хлопали  дверцами
автомобилей и разъезжались. Ильцев направился в сторону метро.
     - Аркадий Александрович, - окликнули сзади.
     Ильцев обернулся.
     Из открытой дверцы "Волги" выглядывал председатель.
     - Вам в какую сторону?
     - Ленинские горы.
     - Мне туда же. Садитесь - подвезу.
     Ильцев сел.
     Машина легко шла по ровному, желтому от света фонарей проспекту. А по
краям его, по тротуару, покрытому утоптанным снегом, шли  люди.  Казалось,
они  существуют  в  другом  измерении.  Но  время  от  времени  кто-нибудь
отделялся от толпы, садился за руль и вливался в  живой  блестящий  поток,
похожий на струю ртути.
     Почти всю дорогу молчали. И только у самого дома Ильцев спросил:
     - Что вы думаете делать?
     Председатель понял, что он имеет в виду:
     - Еще не знаю,  там  будет  видно.  Но  вступать  в  контакт  с  этой
цивилизацией может быть небезопасно, да и просто  неприятно.  Люди  готовы
смириться с тем, что где-то на другой планете есть цивилизация, обогнавшая
нас в развитии, но отношения к  себе,  как  к  домашним  животным,  мы  не
потерпим. Привыкли быть царями природы и не спешим снимать корону. Я  ведь
прав?
     Председатель натянуто улыбнулся. Ильцев ничего не ответил.
     Машина остановилась на углу,  возле  самого  дома.  Ильцев  вышел,  а
председатель поехал дальше, вниз по Ленинскому проспекту.
     Квартира встретила Ильцева темнотой. Не раздеваясь и не зажигая свет,
Ильцев сел на табуретку и долго смотрел в эту темноту.  Думал.  За  стеной
еле слышно звучали гитарные аккорды  -  Васька  пел  новую  песню.  Ильцев
вслушался. Опять про любовь?

                          Все меняется, однако
                          Истина верна одна:
                          Лучше верная собака,
                          Чем неверная жена!

     Ильцев быстро набрал хорошо знакомый номер телефона.
     - Алло, Герка, это ты? Твой приятель дога еще не отдал?
     - Нет. А ты что, нашел желающего?
     - Я сам беру. Когда заехать?
     Со двора в окно квартиры смотрела темень, но  звезд  не  было  видно.
Ильцеву их очень не хватало.

   А.Н. Житинский
   АРСИК

   У меня все в порядке. Я прочно стою на ногах. Мои дела  идут  превос-
ходно.
   Я кандидат физико-математических наук. Мне еще нет тридцати. Это все-
ляет надежды.
   Я люблю свою работу. Я не люблю нытиков. Кто-то сказал,  что  у  меня
комплекс полноценности. Это так и есть. Не вижу в этом ничего предосуди-
тельного.
   У меня маленькая лаборатория. Она отпочковалась от лаборатории  моего
шефа профессора Галилеева. Шеф понял, что нам будет тесно под одной кры-
шей. Заодно он постарался избавиться от балласта. Ко мне перешли две ла-
борантки, Игнатий семенови и Арсик.
   Главный балласт - это Арсик.
   По-настоящему его зовут Арсений Николаевич Томашевич. Все в  институ-
те, начиная от уборщиц и кончая директором, зовут его Арсиком и на "ты".
Он мило и застенчиво улыбается. Это обстоятельство мешает от него  изба-
виться.
   Арсик не бездарен, но бесполезен. К сожалению, мы учились с ним в од-
ной группе и вместе пришли сюда по распределению. Я говорю -  к  сожале-
нию, потому что теперь мне это не нужно. Меня зовут Геннадий Васильевич.
Я предпочитаю, чтобы меня называли Геннадием Васильевичем. Это не мелочь
и не чванство. Мне необходимы нормальные условия для работы. Я  не  могу
терпеть, когда отношения в лаборатории напоминают приятельскую  вечерин-
ку.
   Арсик зовет меня Гешей.
   Игнатий Семенович, который вдвое старше меня, обращается  ко  мне  по
имени и отчеству. О лаборантках я не говорю. Но Арсик этого не понимает.

   Когда вышел приказ о моем назначении, я  собрал  свою  лабораторию  и
рассказал, чем мы будем заниматься.
   - Вам, Арсений Николаевич, - подчеркнуто сухо сказал  я,  -  придется
сменить тему. Она не вписывается в мои планы.
   Арсик посмотрел на меня наивно, как дитя. Он долго соображал,  что  к
чему, а потом лениво спросил:
   - Геша, а правда, что глаза - зеркало души? Вот я все время  думаю  -
какое зеркало? Вогнутое, выпуклое или, может быть, плоское?
   Игнатий Семенович вздрогнул. Он не был близко знаком с Арсиком, пото-
му что до образования моей ллаборатории работал в другой комнате.  Лабо-
рантки Шурочка и Катя уткнулись в стол, и  уши  у  них  покраснели.  Они
сдерживали смех. Они полагали, что в словах Арсика  есть  скрытый  смысл
или подтекст.
   Они тоже плохо его знали. В речах Арсика никогда не  было  подтекста.
Если он спрашивал о зеркалах, значит, именно они его в настоящий  момент
интересовали.
   Я не мог сразу поставить его на место. Я знал, что он просто не  пой-
мет, чего от него хотят.
   - Полупроницаемое, - сказал я, стараясь улыбаться. Я имел в виду зер-
кало души.
   - Угу, - сказал Арсик, выпятив нижнюю губу. - Это само собой.
   - А тему ты все-таки сменишь, - сказал я.
   Он пожал плечами. Кроме зеркал, его сейчас ничего не интересовало.
   Мы все занимаемся физической оптикой. Это древний раздел физики. Сей-
час он бурно развивается, благодаря лазерам, световодам и прочим  вещам.
Меня интересует волоконная оптика. Вернее, ее стык с цифровой  техникой.
Мне видятся оптические цифровые машины с огромным быстродействием и  ка-
налы связи с гигантским объемом пропускаемой информации.  Это  стратеги-
ческое направление моих исследований.
   Я убежден, что жизненная стратегия необходима каждому. Она  позволяет
отличить главное от второстепенного. Выбрать правильную жизненную  стра-
тегию удается не всем. Я считаю, что мне это удалось. Теперь мне  предс-
тояло включить подчиненных в эту житзненную стратегию. Я чувствовал, что
с Арсиком придется помучиться.
   У него никогда не было четких планов относительно себя. Он  занимался
физикой на задворках, рыл боковые туннели, украшал науку ненужными  поб-
рякушками. Последняя его тема звучала так: ~Исследование влияния  цвето-
вых спектров на всхожесть и произрастание растений". Шеф сказал, что она
имеет прикладное значение для сельского хозяйства. Арсик  выращивал  лук
на подоконнике, облучая его разными спектрами. Весной, в период авитами-
ноза, мы этот лук ели.
   Кто-то назвал Арсика поэтом от физики. Ненавижу красивые  слова!  Это
все равно что физик от поэзии.
   Шеф не вмешивался в деятельность Арсика. По-моему, он махнул на  него
рукой. Уволить Арсика не было возможности, заставить его заниматься нас-
тоящим делом тоже. Когда представился случай, шеф спихнул его мне. Но  у
меня на учете каждый человек. Лаборантки не в  счет,  Игнатий  Семенович
тоже, потому что ждет пенсии и все время читает реферативные журналы. Он
думает, что науку движет образованность. Образованности у него  навалом,
а головы нет. Науку движут головы.
   У Арсика голова есть. Это самое печальное.
   Я не против окольных путей и поэтических вольностей. Иногда  открытия
делаются на задворках. Но когда в лаборатории всего две головы, это  не-
позволительная роскошь.
   Поэтому первым делом я сменил Арсику тему и убрал лук с  подоконника.
Арсик отнесся к этому безучастно. Как я потом понял, его уже интересова-
ли другие вещи.
   Я предложил Арсику заняться оптическими каналами связи. Себе я  оста-
вил оптические цифровые элементы.
   - Что с чем будем связывать? - спросил Арсик.
   - Не прикидывайся дурачком, - сказал я. - Сам прекрасно знаешь.
   - Геша, я тебя люблю, - заявил Арсик. - Ты сейчас такой узенький.
   Лаборантки снова прыснули, понимая сказанное фигурально. Но я  насто-
рожился. Я уже привык понимать Арсика буквально. Почему он  назвал  меня
узеньким?
   Через несколько дней мы с дочкой гуляли в парке. Было воскресенье.  В
этом парке есть карусель, качели и загородка  с  кривыми  зеркалами.  Мы
пошли в кривые зеркала. Там развлекались несколько человек с  детьми.  В
загородке я увидел Арсика. Он неподвижно стоял у вогнутого  цилиндричес-
кого зеркала. При этом он не смотрел в зеркало, а смотрел куда-то поверх
него, пребывая в задумчивости. Я подошел сзади и взглянул на наши  отра-
жения. Мы с Арсиком были узенькими, острыми и длинными, как копья.  Лицо
Арсика было печальным. Может быть, благодаря вытянутости. Он тряхнул го-
ловой, повернулся и быстро вышел из павильона. Меня он не заметил.
   Кто-то рядом надрывался от хохота. Я обошел зеркала,  держа  дочь  за
руку. Ничего смешного я там не нашел. У меня из головы не выходил  Арсик
перед цилиндрическим зеркалом.
   Между тем Арсик окунулся в работу по новой теме. Он достал  световоды
и принялся плести из них какую-то паутину. Одновременно он  занялся  ко-
лекционированием репродукций. Он увешивал стены лаборатории репродукция-
ми картин. Художественные симпатии Арсика были разнообразны: старые мас-
тера, импрессионисты, абстракционисты. Некоторые  репродукции  он  вешал
вверх ногами, некоторые боком. Лаборантки  потом  их  перевешивали  пра-
вильно. Арсика это не занимало.
   Против картинок я не возражал.
   Арсик смастерил доску густо усеянную оптическими датчиками. С  другой
стороны от доски отходили световоды. Их было огромное количество.  Арсик
сплел из них толстый канат, а концы вывел на свою установку.  Теперь  он
целыми днями сидел за установкой, а доску с датчиками подвешивал к  сте-
не, закрывая ею какую-нибудь репродукцию.
   Он занимался этим месяц. Наконец я не выдержал.
   - Как твои успехи? - спросил я.
   - Что такое успехи? - рассеянно спросил он.
   - Результаты, выводы, данные, - терпеливо разъяснил я.
   - Данные есть, - улыбнувшись, сказал Арсик. - Но  довольно  безуспеш-
ные.
   Я напомнил ему, что его дело заниматься каналами связи. Изучать  про-
пускную способность и так далее.
   Арсик посмотрел на меня, как бы припоминая  что-то,  а  потом  поднял
указательный палец и помахал, подзывая к себе. Он поманил своего  непос-
редственного начальника.
   В лаборатории стало тихо. Даже Игнатий Семенович оторвался от рефера-
тивного журнала и с интересом наблюдал, что будет дальше. Я поднялся  со
своего места и неторопливо подошел к Арсику. Я старался делать вид,  что
ничего особенного не происходит. Хотявнутри меня колотило от злости.
   - Посмотри сюда, - сказал Арсик, придвигая ко мне окуляры своей уста-
новки.
   Я взглянул в окуляры и увидел красивую картинку. Над зеленой лужайкой
висела наклоненная фигурка мальчика. Мальчик был обнаженным.  Краски  на
картине были поразительной чистоты. На заднем плане возвышался  готичес-
кий замок.
   - Ну и что? - спросил я, отрываясь от окуляров.
   - Красиво, правда? - мечтательно сказал Арсик. - особенно эти яблоки.

   Я не заметил на картине яблок, но проверять не стал.  Я  вернулся  на
свое место и попытался продолжить расчет  элемента.  Но  выходка  Арсика
сбила ход моей мысли. Я поднял голову и увидел, что Арсик все еще  любу-
ется картинкой, а канат световодов тянется через всю комнату к  доске  с
датчиками. Доска висела на стене, прикрывая одну из репродукций.
   "Когда все ушли на обед, я подошел к стене и приподнял доску. Под нею
была абстрактная картинка. Плавные линии, точки, запятые, нечто  похожее
на амебу, и тому подобное. Надпись под картинкой гласила: "Пауль  Клее".
Она была сделана от руки.
   Я снова приник к окулярам, но ничего не увидел. Арсик выключил  уста-
новку, уходя на обед.
   Несколько дней я размышлял над картинкой, увиденной в  окулярах.  Она
не выходила из головы. Летающий мальчик на  фоне  готического  замка.  В
воскресенье я почувствовал настоятельное желание сходить  в  Эрмитаж.  Я
вспомнил, что не был там лет семь.
   Мне не хотелось говорить жене, куда я иду. Это вызвало бы удивление и
распросы. Я сказал, что мне нужно пройтись, чтобы обдумать одну идею.  К
таким моим прогулкам жена привыкла.
   У входа в Эрмитаж стоял Арсик. Он переминался с ноги на ногу и погля-
дывал на часы. Над Невой дул ветер. У Арсика был озябший вид. Мне  пока-
залось, что он стоит здесь уже давно.
   - А, привет! - сказал Арсик. - Я тебя давненько поджидаю.
   У него была такая манера шутить. Этим он прикрывал свое смущение. Ви-
димо, он назначил здесь свидание и пытался это скрыть. Личная жизнь  Ар-
сика всегда была покрыта мраком.
   - Ну, тогда пойдем, - сказал я.
   - Нет, прости, я не только тебя жду, - помявшись, сознался он.
   Я пожал плечами и пошел к дверям. Открывая дверь, я оглянулся и  уви-
дел, что Арсик не спеша удаляется по набережной, засунув руки в  карманы
плаща.
   Я походил по залам, посмотрел  Рембрандта,  итальянцев,  поднялся  на
третий этаж. Там я неожиданно встретил своих лаборанток Катю и  Шурочку.
Они стояли перед картиной Гогена. Я быстро прошел за их спинами в следу-
ющий зал и наткнулся на Игнатия Семеновича. Старик смущенно потупился  и
пустился в длинные объяснения, почему он здесь. Как будто это  требовало
оправданий.
   - Я тоже люблю иногда сюда приходить, - сказал я.
   Мы разошлись. Картины больше не интересовали меня.  Я  размышлял  над
этим совпадением. Я хорошо знаю теорию вероятности. Она допускает  такие
вещи, но редко. Потом я придумал логическое объяснение. Репродукции  Ар-
сика сделали свое дело. Своим молчаливым присутствием на стенах они про-
будили в нас интерес к живописи. Оставалась маленькая загвоздка.  Почему
мы все пришли в Эрмитаж одновременно? Но в конце  концов,  почему  бы  и
нет! Выходной день, на неделе мы заняты, так что все понятно.
   На следующий день репродукции исчезли со стен. Арсик снял их  все  до
единой и сложил в шкаф. Потом он долго возился с  доской,  прилаживая  к
ней источники света и разные фильтры, с помощью которых он облучал лук.
   Шурочка и Катя трудились над моей установкой, водя пальцами по схеме.
При этом они успевали что-то обсуждать. Мелькали мужские имена и местои-
мение "он". Игнатий Семенович читал журналы и делал  выписки.  Время  от
времени он жаловался, что пухнет голова. Меня это особенно раздражало.
   - Между прочим, красный цвет не имеет никакого отношения к  любви,  -
сказал вдруг Арсик.
   Лаборантки тут же прекратили работу и уставились на Арсика. Тема люб-
ви была для них животрепещущей.
   - Арсик, поясни свою мысль, - сказала Катя.
   - Любовь - это нечто желто-зеленое, - продолжил Арсик. -  В  основном
три спектральные линии.
   - Желто-зеленое! - возмутилась Шурочка. - Ты, Арсик, ничего  в  любви
не понимаешь!
   - Совершенно верно, - сказал Арсик. - Но длины волн,  соответствующие
любви...
   - Арсений, - сказал я. - Не отвлекай народ по пустякам.
   Теперь уже лаборантки с возмущением уставились на меня. Они, конечно,
полагали, что любовь важнее измерительного устройства, над  которым  они
корпели. И вообще важнее всего на свете. Эта мысль старательно  насажда-
ется искусством, литературой и средствами массовой информации. По  радио
только и слышно, как  поют  "Любовь  нечаянно  нагрянет...",  "Любовь  -
кольцо, а у кольца начала нет и нет конца..." и прочую галиматью. Любовь
между тем встречается так же редко, как талант. Никакие песенки не помо-
гут стать талантливым в этом вопросе. То, что так занимает моих лаборан-
ток, имеет отношение только к продолжению человеческого рода. Я  глубоко
уверен, что он будет продолжаться и впредь  без  сомнительных  украшений
естества дешевыми мотивчиками и ссылками на любовь  при  каждом  удобном
случае.
   - Очень странно, Геннадий Васильевич, - заметила Шурочка. -  В  вашем
возрасте встречаются мужчины, которые еще способны любить.
   - Зато в вашем возрасте, Шурочка, редко встретишь человека, способно-
го думать и рассуждать. К сожалению, - сказал я.
   - Подумаешь! - обиделась Шурочка. - И носитесь со своим умом,  никому
он не нужен.
   - Диспут окончен! - объявил я. - Все обсуждения переносятся на после-
рабочее время.
   В лаборатории стало тихо. Шурочка и Катя демонстративно работали. Ар-
сик припал к окулярам установки, крутя пальцами  какие-то  ручки.  Глаза
его были закрыты окулярами, но рот расплывался в блаженной улыбке. Потом
губы сложились трубочкой, и Арсик издал звук, похожий на поцелуй.
   - Я вас любил, любовь еще, быть может... - сказал он.
   - Арсений! - негромко, но внушительно сказал я.
   Арсик оторвался от окуляров. В глазах  его  была  безмятежная  мечта-
тельность. Она совершенно не соответствовала моим представлениям о рабо-
те, физике, деловой атмосфере и научном прогрессе. Она не соответствова-
ла также моему настроению. Уже два месяца  мы  топтались  на  месте.  Мы
транжирили время. У меня даже появилась мысль, что все мы  ждем  пенсии,
как Игнатий Семенович. Не все ли равно,  сколько  ждать:  два  года  или
тридцать лет? Все эти соображения действовали мне на нервы и выводили из
себя.
   - Будь любезен через три дня представить мне письменный отчет о  про-
деланной работе, - сказал я Арсику.
   Самое интересное, что больше всех  испугался  Игнатий  Семенович.  Он
сделал сосредоточенное лицо, стал рыться в столде, достал  кучу  толстых
тетрадей с закладками, всем своим видом  изображая  деятельность.  Арсик
же, не меняя позы, протянул руку вниз и вынул оттуда листок  бумаги.  Он
черкнул на нем несколько строк, изобразил какую-то схему и,  подойдя  ко
мне положил листок на мой стол.
   - Вот, - сказал он. - У меня готово.
   Там было написано.: "Отчет о проделанной работе. Появилась одна идея.
Оптическое запоминающее устройство". Дальше шла схема и  несколько  фор-
мул.
   Первым делом я подумал, что Арсик издевается. Но потом,  взглянув  на
формулы, я убедился, что идея заслуживает внимания. Арсик предложил  за-
поминающий элемент, представлявший собою  систему  трех  зеркал  сложной
формы. В одну из точек системы вводится объект. Его изображение  удержи-
вается в системе бесконечно долго, благодаря форме и  расположению  зер-
кал. Оно как бы циркулирует в системе в виде отражений, даже когда само-
го объекта уже нет. Арсик нашел способ удерживать отражение  в  зеркалах
после снятия оригинала! В системе существовали две особые  точки:  точка
ввода оригинала и точка вывода  изображения.  Конечно,  Арсик  предложил
только принцип, требовалось рассчитать детально форму зеркал, их  распо-
ложение и координаты особых точек. Но идея была великолепная.
   - К каналам связи это не имеет отношения, - извиняющимся тоном сказал
Арсик.
   - Все равно здорово! - сказал я. - Рассчитай только все до конца.
   - Ой, Геша, не хочется! - взмолился Арсик. - Там же все понятно. Рас-
чет не требует квалификации, - шепотом добавил он и показал  глазами  на
Игнатия Семеновича.
   - Черт с тобой! - буркнул я и подозвал к столу старика.
   Игнатий Семенович долго и недоверчиво изучал схему Арсика.  По-моему,
он прикидывал в уме, потянет ли расчет.
   - У американцев ничего похожего я не встречал, - сказал он наконец. -
Может быть, посмотреть у японцев? Нужно заказать переводы.
   - Нет этого у японцев, - сказал я. - Вы же видите. Если бы такой эле-
мент был, все бы о нем знали...
   - Да, это, пожалуй, открытие, - с достоинством признал Игнатий  Семе-
нович. - Но как быть с авторством? Если я выполню основополагающие  рас-
четы...
   - Впишем всех, - сказал Арсик. - Гешу, вас и меня.
   - Я согласен, - сказал Игнатий Семенович.
   - Когда будем патентовать, решим этот вопрос, - сказал я. - Во всяком
случае, я этим заниматься не намерен, следовательно, никакого моего  ав-
торства в работе не будет.
   Игнатий Семенович пожал плечами и вернулся на свое  место  с  листком
Арсика. Я был вне себя от злости. Только сейчас я понял, как удружил мне
профессор Галилеев, подсунув старика. Игнатий Семенович был рекомендован
как автор сорока статей и обладатель семи  авторских  свидетельств.  Все
эти работы были коллективными. Между прочим, фамилия  Игнатия  Семеновиа
была Арнаутов. Это обстоятельство позволяло  ему,  как  правило,  стоять
первым в списке авторов. Тоже  немаловажно,  поскольку  при  ссылках  на
статьи обычно пишут: "В работе Арнаутова и др. с убедительностью показа-
но..." И так далее.
   Следовательно, Арсик со своей красивой и остроумной идеей  попадпл  в
рразряд "др.".
   "Ну нет! - подумал я. - Арсик будет стоять первым, чего бы мне это ни
стоило".
   Таким образом, Арсик откупился от меня идеей, и я позволил ему  зани-
маться, чем он хочет. Бог с нми! Если он хотя бы раз в полгода будет вы-
давать нечто подобное, его присутствие  в  лаборатории  себя  оправдает.
Лишь бы он не очень мешал своими разговорами о любви и непонятными  шут-
ками. Они расхолаживают коллектив.
   Вскоре я уехал в командировку. Все были при деле.  Игнатий  Семенович
раздобыл настольную вычислительную машину и рассчитывал элемент  Арсика,
сам Арсик возился с установкой, а лаборантки заканчивали  мою  схему.  В
лаборатории царил приятный моему сердцу порядок. Я уехал с легкой душой,
выступил на конференции и вернулся через три дня.
   Войдя по приезде в лабораторию, я сразу почувствовал что-то неладное.
Было какое-то напряжение в воздухе. Все сидели на тех же местах, будто я
и не уезжал, также тыкал в клавиши машины Игнатий Семенович,  но  что-то
уже произошло. Катя поздоровалась со мной не так, как обычно. Она взмах-
нула своими ресницами, опустила  глаза  и  пробормотала:  "Здравствуйте,
Геннадий Васильевич..." А Шурочка тревожно на нее взглянула. Обычно Катя
здоровалась сухо, одним кивком. Арсик приветственно помахал  мне  рукой.
Другая его рука, левая, лежала на установке и была обтянута  у  запястья
тонкой ленточкой фольги, от которой тянулся провод к коммутирующему уст-
ройству. Помахав правой рукой, Арсик впился в окуляры  и  отключился  от
внешней жизни.
   - Как дела? - спросил я.
   - Мы все сделали, - сказала Шурочка.
   Катя сидела, отвернувшись.
   - Молодцы, - похвалил я и подошел к своей установке.
   Катя вдруг вскочила и выбежала из лаборатории, пряча  лицо.  Я  успел
заметить, что глаза у нее полны слез и тушь с ресниц ползет грязноватыми
струйками по щекам.
   - Что случилось? - спросил я Шурочку.
   - Ничего! - вызывающе сказала она. - Это вас не касается.
   - Все, что происходит в лаборатории в рабочее время, касается меня, -
сказал я. - Если я могу  чем-нибудь  помочь  или  требуется  мое  вмеша-
тельство...
   - Ваше вмешательство безусловно требуется, - произнес Игнатий Семено-
вич.
   Арсик оторвался от окуляров и сказал:
   - Игнатий Семенович, не желаете ли взглянуть?
   Старик испуганно вздрогнул, замахал руками и закричал:
   - Не желаю! Не испытываю ни малейшего желания! Занимайтесь этими глу-
постями сами! Растлевайте молодежь!
   - Ну-ну, уж и растлевайте! - добродушно сказал Арсик.
   - Может быть, мне объяснят, что происходит? - сказал я,  тихо  свире-
пея.
   - Геша, все тип-топ, - сказал Арсик.
   Шурочка ушла искать и успокаивать Катю, а я принялся  проверять  соб-
ранную схему. Это отвлекло мое внимание и позволило забыть о  случившем-
ся. Но ненадолго. Через полчаса вернулась Катя с умытым лицом. Под  гла-
зами были красные пятна. Проходя мимо Арсика, она прошептала:
   - Я тебе, Арсик, этого не прощу!
   - Катенька, не надо! - взмолился Арсик. - Это пройдет.
   - Я не хочу, чтобы это проходило, - твердо сказала Катя.
   Я сделал вид, что ничего не слышу, хотя в уме уже строил  разные  до-
гадки. Потом подчеркнуто холодным тоном я дал лаборанткам следующее  за-
дание и углубился в работу.
   Вскоре пришла ученый секретарь  института  Татьяна  Павловна  Сизова,
стала требовать очередные планы, списки статей, заговорила о  перспекти-
вах и прочее. Между этим прочим она спросила, когда защитится Арсик.
   - Никогда! - сказал Арсик.
   - Когда напишет работу, - пожал плечами я. - Идея у  него  уже  есть,
осталось оформить.
   - А это в науке самое главное, - наставительно заметил Игнатий  Семе-
нович, вписывая в журнал цифры. - Да-да! Не головокружительные  идеи,  а
черновая будничная работа.
   И он сурово поджал губы.
   - Что вы можете знать о моей работе? - медленно начал Арсик,  повора-
чиваясь на стуле к Игнатию Семеновичу. - Разве вы  когда-нибудь  удивля-
лись? Разве  плакали  вы  хоть  раз  от  несовершенства  мира  и  своего
собственного несовершенства? Музыка внутри нас и свет.  Пытались  ли  вы
освободить их?
   Я испугался, что Арсик опять разыгрывает дурачка. Но он говорил  тихо
и серьезно. Татьяна Павловна словно окаменела, смотря Арсику в рот. Ста-
рик напрягся и побелел, но возражать не пытался. А Арсик продолжал  свою
речь, точно читал текст проповеди:
   - Мы заботимся о прогрессе. Мы увеличиваем поголовье машин и произво-
дим исписанную бумагу. А музыка внутри нас все глуше, и свет  наш  мерк-
нет. Мы обмениваемся информацией, покупаем ее, продаем, кладем в  сбере-
гательные кассы вычислительных машин, а до сердца достучаться не  можем.
Зачем мне занть все на свете, если я не знаю главного - души своей и  не
умею быть свободным? Если я забыл совесть, а совесть забыла  меня?  Одна
должа быть наука - наука счастья. Других не нужно...
   - Я не совсем понимаю, - сказал Игнатий Семенович.
   - Ну, я пошла, - пролепетала Татьяна Павловна и удалилась  на  цыпоч-
ках.
   - Извините меня, - сказал Арсик и тоже вышел.
   Шурочка, стоявшая у дверей и слушавшая Арсика прикрыв глаза, с экста-
тическим, я бы сказал, вниманием, выскользнула за ним. Катя закусила гу-
бу и ушла из лаборатории, держась неестественно прямо.  Остались  только
мы с Игнатием Семеновичем.
   - Он совсем распустился, - сказал старик.  -  Демонстрирует  девушкам
свои картинки. Сам смотрит на них целыми днями... Это же бред  какой-то,
что он говорил!
   Я подошел к установке Арсика. На коммутационной панели был расположен
переключатель. На его указателе были деления. Возле каждого деления сто-
яли нарисованные шариковой ручкой значки: сердечко, пронзенное  стрелой,
скрипичный ключ, вытянутая капля воды с  заостренным  хвостиком,  черный
котенок, обхвативший лапами другое сердечко, уже без стрелы, и кружок  с
расходящимися лучами - по-видимому, солнышко.
   - Только ради Бога не смотрите в окуляры, - предупредил Игнатий Семе-
нович.
   - А вы смотрели?
   - Упаси боже! - сказал старик. - Я один раз посмотрел, когда там  жи-
вопись была. Потом неделю рубенсовские женщины снились.
   - Все равно она выключена, - сказал я и отошел к своему столу.
   Указатель переключателя сомтрел на черного котенка, обнимающего  сер-
дечко. "Надо поговорить с Арсением", - решил я про себя.
   Вскоре я пошел обедать. Столовой в нашем институте нет, мы ходим обе-
дать в соседнее кафе. Я вышел из институтского подъезда и в скверике  на
скамейке увидел Арсения и Шурочку. Они сидели и курили. Рука Арсика  об-
нимала плечи Шурочки. Сидели они совершенно неподвижно, и на лицах обоих
было глупейшее выражение, какое бывает у  влюбленных.  "Только  того  не
хватало в нашей лаборатории! - подумал я. - Теперь начнутся сплетни, на-
меки на моральный облик и тому подобное. Арсик ведь  не  мальчишка!  Ему
следовало бы вести себя осторожнее".
   Не могу сказать, чтобы я обрадовался этому открытию как  руководитель
коллектива.
   Но на этом приключения дня не кончились. Когда я пришел из кафе,  Ар-
сика и Шурочки на скамейке не было. Не было их и в лаборатории. За уста-
новкой Арсика сидела Катя, впившись в окуляры. Ленточка фольги  обхваты-
вала ее запястье. Переключатель был в  положении  "сердечко,  пронзенное
стрелой". Игнатий Семенович нервно тыкал в клавиши и причитал:
   - Ну зачем вам это, Катя? Я не понимаю! Это же безнравственно в конце
концов... Вы молодая, красивая девушка...
   - А вы божий одуванец. Отстаньте от меня, - нежнейшим голосом провор-
ковала Катя, не отрываясь от окуляров.
   - Это же наркомания какая-то! - скричал Игнатий Семенович.  -  Вы  не
отдаете себе отчета.
   - Не отдаю, - согласилась Катя. - Только отстаньте.
   - Кто включил установку? - спросил я.
   Катя отвела глаза от окуляров и посмотрела на меня. И тут я  испугал-
ся. Я никогда не видел у женщин такого выражения лица. Даже в кино. Нет,
вру... Видел, видел я такое выражение. Но это было так  давно  и  я  так
прочно запретил себе вспоминать о нем, что сейчас испугался и мысли  мои
смешались.
   В глазах Кати был зов, призыв - что за черт, не знаю как  выразиться!
Губы дрожали - влажные, нежные, зрачки были расширены, от Кати  исходило
притяжение. Я его ощущщал и схватился за край стола, чтобы не сделать ей
шаг навстречу.
   - Что с вами?! - закричал я. - Кто разрешил включать установку?
   Катя отстегнула алюминиевую ленточку с запястья и взяла со стола  из-
мерительный циркуль из готовальни Арсика. Затем  она  тщательно  вонзила
обе иголочки в тыльную сторону своей ладони. На ее  лицо  стало  возвра-
щаться нормальное выражение. Но довольно медленно.
   Потыкав себя еще циркулем для верности, Катя встала со стула и прошла
мимо меня на свое рабочее место. На мгновенье у меня, как говорят, пому-
тилось в голове.
   - Я заявлю в местком, - сказал Игнатий Семенович.
   Вскоре пришел Арсик, сумрачный недовольный. Шурочка так и  не  появи-
лась. Арсик не работал, а сидел, смотря в окно  и  тихонько  насвистывая
одну из модных песенок. Естественно, о любви.
   Катя сомнамбулически перебирала инструменты на своем столике.
   Я с трудом дождался конца рабочего дня. Ровно в пять пятнадцать Игна-
тий Семенович выключил машину, сложил исписанные листки на край стола  и
удалился, сдержанно попрощавшись. Арсик не шевелился. Катя схватила  су-
мочкуу и пробежала мимо меня к двери. Мы наконец остались одни  с  Арси-
ком.
   - Слушай, что происходит? - спросил я.
   - Я сам не понимаю, - с тоской сказал Арсик. -  Но  жутко  интересно.
Хотя тяжело.
   - Пожалуйста, популярнее, - предложил я.
   - Иди сюда. Посмотри сам, - сказал он.
   С некоторой опаской я подошел к его установке и дал  Арсику  обмотать
свое запястье ленточкой. Арсик настроил установку и повернул  окуляры  в
мою сторону.
   - Садись и смотри, - сказал он.
   2
   Сначало было желтое - желтее не придумаешь! - пространство перед мои-
ми глазами. Именно пространство, потому что в нем был объем, из которого
через несколько секунд стали появляться хвостатые зеленые звезды,  похо-
жие формой на рыбок-вуалехвосток. Они словно искали себе место,  переме-
щаясь в желтом объеме. И объем этот тоже менялся, постепенно густея, на-
ливаясь спелостью, напряженно дрожа и  подгоняя  маленьких  рыбок  к  их
счастливым точкам. Почему я подумал о точках  -  счастливые?  Да  потому
лишь, что следил за зелеными звездочками с непонятным  мне  и  страстным
желанием счастливого, праздничного исхода их движений.
   Я чувствовал, что должен быть в желтом мире, открывшемся передо мной,
веселый союз хвостатых рыбок - единственно  возможное  сочетание  точек,
образующее мою гармонию; и я направлял их туда своими мыслями,  а  когда
они все, взмахнув зеленоватыми вуалями, заняли в объеме истинное положе-
ние, я услышал музыку. Это был вальс на скрипке, как я понял много позд-
нее, фантазия Венявского на темы "Фауста" Гуно - тогда я  не  знал  этой
музыки. И звездочки мои рассыпались искрами и расплылись, потому что я с
удивлением ощутил на своих глазах слезы.  Да  что  же  это  такое?  Меня
больше не было, я оказался растворенным в этом объеме,  и  только  тихий
стук пульса о ленточку фольги доносился из прежнего мира.
   А затем образовались три линии - изумрудная, густая с тонкими мрамор-
ными прожилками, нежно-зеленая, прозрачная и бледная, похожая  на  столб
света. И они тоже перемещались, скрещивались, образуя в местах скрещения
немыслимые сочетания цветов, пока не нашли  единственного  положения,  и
тогда сменилась музыка, а в об[cedilla]еме вырисовалось то забытое  мною
лицо, которое я не позволял себе вспоминать  уже  десять  лет,  -  глаза
прикрыты, выражение боли и счастья, и Моцарт, скрипичный  концерт  номер
три, вторая часть.
   Моцарт тоже позднее, гораздо позднее вошел в мою жизнь.
   А я уже гнал сквозь пространство новые картины, подстегивая их  нерв-
ным ритмом пульса, и чувствовал, как от моего сердца отделается тонкая и
твердая пленка, - это было больно.
   Самое главное, что время перестало существовать. Секунды падали в од-
ну точку, как капли, и эта точка была внутри меня, поему-то за языком, в
гортани.
   Ком в горле, десять лет жизни.
   Что-то щелкнуло, и меня не стало.
   "Медленно я сообразил, что я жив, что я сижу на стуле в своей лабора-
тории, что у меня затекла нога от неудобной позы,  что  я  оторвался  от
окуляров и вижу лицо Арсика, что за окнами темно.
   Арсик виновато улыбался.
   - Сразу много нельзя, - сказал он. - Тебе будет тяжело.
   - Хочу еще, - сказал я, как ребенок, у которого отняли игрушку.
   Арсик наклонился ко мне, взял за плечи и сильно тряхнул. Это помогло.
Я глубоко вздохнул и заметил еще ряд вещей в лаборатории.  Пыльные  неп-
рибранные полки с приборами, железную раму в углу и аккуратный стол  Иг-
натия Семеновича.
   - Как ты это делаешь? - спросил я.
   "- Не знаю, - сказал Арсик. - Каждый делает это сам. Плохо,  что  они
научились самостоятельно пользоваться установкой.
   - Кто?
   - Шурочка и Катя... Они очень влюбились.
   - В кого? - тупо спросил я.
   - Катя в тебя, - сказал Арсик.
   Два часа назад подобное сообщение вызвало бы во мне ярость  или  нас-
мешку. Или то и другое вместе. Теперь я почувствовал ужас.
   - Что же теперь будет? - спросил я растерянно.
   - Пиво холодное, - сказал Арсик. - Иди домой. Что будет, то и будет.
   Ночью мне снились желто-зеленые поля с синими бабочками над  ними.  И
еще лицо Кати, про которую я знал, что это не Катя, а та далекая девочка
моей юности, с которой... Нет, это слишком долго и сложно рассказывать.
   Проснулся я рано и, лежа в постели, принялся  уговаривать  себя,  что
ничего особенного не произошло. Нервы расшатались. Неудивительно  -  все
идет не так, как мне бы хотелось: результатов нет, время проходит, а тут
еще незапланированная любовь.
   Я боялся идти на работу. Боялся встречи с Катей.
   Катя на десять лет младше меня. Ей девятнадцать. Я это  поколение  не
понимаю. Неизвестно, что может ей взбрести в голову. Влюблялась бы  себе
на здоровье в кого-нибудь другого. Я здесь совершенно ни при чем,  ника-
кого повода я не давал. Более того, своим поведением я  решительно,  как
мне кажется, не допускал возможности в себя влюбиться. Собственно, поче-
му я должен думать об этом? У меня своих забот хватает.
   "Размышляя таким образом, я настроил себя воинственно, еще раз недоб-
рым словом помянул так называемую любовь, вскочил с кровати, умылся, по-
чистил зубы и отправился в лабораторию.
   Слава Богу, Катя не пришла. Она позвонила и сказала  Шурочке,  что  у
нее поднялась температура. Арсика это сообщение взволновало, он даже пе-
ременился в лице, взъерошил волосы и принялся выхаживать по комнате. Иг-
натий Семенович сделал ему замечание. Он сказал, что Арсик мешает  тече-
нию его мыслей. Арсик клацнул зубами, как Щелкунчик, и прошипел:
   - Мыссс-лей!
   Потом он уставился в окуляры и стал трещать переключателем. Он  расс-
матривал свои картинки часа два. Когда он оторвался  от  них,  его  лицо
выглядело усталым, печальним и больным. Было видно, что Арсик плакал, но
слезы успели высохнуть.
   - Надо что-то делать, - пробормотал он.
   Шурочка подбежала к нему и, обняв, стала гладить по голове. Арсик си-
дел, опустив руки. Старик не выдержал этой картины, выскочил из-за стола
и выбежал из лаборатории. Я тоже почувствовал настоятельное желание уда-
литься.
   - Арсик, миленький, хороший мой... - шептала Шурочка. - Не  надо,  не
смотри больше, тебе нельзя. Давай я буду смотреть дальше. Хорошо? Да?
   Прикрикнуть, наорать, взорваться - вот что мне  нужно  было  сделать.
Только это могло помочь. Но я сидел как пришитый к стулу. Я  сомтрел  на
них, а в душе у меня все переворачивалось.  Голова  кружилась,  а  мысли
прыгали в ней, как шарики в барабане "Спортлото". Неизвестно, какой  ша-
рик выкатится.
   Арсик примотал руку Шурочки к установке и усадил ее перед  окулярами.
Сам он вышел курить в коридор, невесело усмехнувшись мне.
   В этот момент позвонили из месткома.
   - Зайдите ко мне, - сказал наш председатель.
   Я поплелся, предчувствуя нежелательные и нехорошие  разговоры.  Перед
председателем лежало заявление, написанное рукою Игнатия Семеновича. Са-
мого старика в месткоме уже не было.
   - Что там у вас происходит? -  спросил  председатель  и  прочитал:  -
"Низкий моральный облик и вызывающее поведение товарища Томашевича А. Н.
отрицательно сказываются на молодых сотрудницах. Вместо работы  по  теме
Томашевич А. Н. занимается сомнительными психологическими опытами,  гра-
ничащими со спиритизмом и черной магией..."
   - Ничерта он не смыслит в спиритизме, - сказал я. Я имел в виду Игна-
тия Семеновича.
   Председдатель подумал, что это я об Арсике.
   - Значит таких фактов не было? - спросил он.
   - Черной магии не было, - твердо сказал я.
   - А что было? Аморальное поведение было?
   - Что такое аморальное поведение? - тихо спросил я.
   - Ну, знаете! - воскликнул председатель. - Да они у  вас  целуются  в
рабочее время в рабочих помещениях!.. Какой гадостью он их пичкает?
   - Кто? Кого? - спросил я, чтобы оттянуть время.
   - Да этот Арсик ваш знаменитый!
   Я вяло возразил. Сказал, что Арсик проводит уникальный эксперимент  и
ему требуются ассистенты. Мои оправдания разозлили меня, потому что я до
сих пор не знал сути экспериментов Арсика.
   - Идите и разберитесь, - сказал председатель. - Чтобы таких  сигналов
больше не было.
   Я вернулся как раз вовремя. В тот момент, когда  нужно  было  кричать
"брек", как судье на ринге. Шурочка и Игнатий Семенович стояли друг  пе-
ред другом в сильнейшем возбуждении и выкрикивали слова, не слушая  воз-
ражений.
   - Ваша мораль! Шито-крыто! Гадости только делать исподтишка умеете! -
кричала Шурочка.
   - Не позволю! Я сорок лет!.. Поживите с мое - увидим! - кричал  Игна-
тий Семенович.
   Арсик стоял у окна, обхватив голову руками, и медленно  раскачивался.
Он постанывал, как от зубной боли. На лице у него была  гримаса  страда-
ния.
   - Стоп! - крикнул я.
   Старик и Шурочка замолкли, дрожа от негодования. Арсик шагнул ко  мне
и принялся говорить чуть ли не с мольбой, как будто убеждая в том, о  ем
я понятия не имел.
   "- Нет, нельзя так, нельзя! Он же не виноват, что  вырос  таким.  Жил
таким и состарился. Я не имею права перечеркивать всю его жизнь, правда,
Геша? Каждый человек должен иметь уверенность, что живет достойно. Но он
должен и сомневаться в этом,  испытывать  себя...  Тогда  унего  совесть
обостряется. Она как бритва - ее с обеих сторон нужно точить. Решишь про
себя: правильно я живу, молодец я, лучше всех все понимаю - и  затупишь.
Махнешь на себя рукой, позволишь себе - пропади, мол, все пропадом, один
раз живем - и сломаешь... Верно я говорю?
   - Постой, - сказал я. - Сядь. Все сядьте. Поговорим.
   Все сели. Я сделал паузу, чтобы коллеги отдышались, и начал говорить.

   - Давайте разберемся, - сказал я. - Чем мы здесь занимаемся?.. Мы хо-
тим заниматься наукой. Наукой, а не коммунальными разговорами, спасением
души, любовными интригами,  моральными  и  аморальными  поступками,  со-
вестью, честью, долгом и всеобщей нравственностью. Это  вне  компетенции
науки.
   - Геша, ты заблуждаешься, - сказал Арсик.
   - Не перебивай. Скажешь потом... Я не вижу причин упрекать друг  дру-
га. Каждый делает свое делол так, как может. Игнатий Семенович  по-свое-
му, Арсик по-другому... Важен результат.
   Игнатий Семенович поднялся, подошел ко мне и протянул папку с  тесем-
ками. На папке ббыло написано: "И. С. Арнаутов, А. Н.  Томашевич.  Опти-
ческое запоминающее устройство. Принцип действия и расчет элементов".
   - Именно результат, - сказал Игнатий Семенович.
   Я взял авторучку и поставил на обложке  корректорский  знак  перемены
мест. Такую загогулину, которая сверху охватывала фамилию Игнатия  Семе-
новича, а снизу - фамилию Арсика. Видимо, нашему старику этот  знак  был
хорошо знаком, потому что он возмущенно вскинул брови и посмотрел на ме-
ня с негодованием.
   - В интересах справедливости, - пояснил я.
   - Вы тут все сговорились меня травить! - взвизгнул Игнатий  Семенович
и начал картинно хвататься за грудь и нашаривать валидол в кармане.
   - Игнатий Семенович, сядьте, - спокойно сказал я. - Продолжаем разго-
вор о моральном климате в лаборатории. Слово  Арсику.  Мне  бы  хотелось
знать, почему у нас все пошло кувырком? Мне просто интересно.
   - Завидую я тебе и твоему юмору, - сказал Арсик. - Грустно мне, Геша.
Ничего я говорить не буду.
   - Хорошо. Давайте работать дальше, - сказал я.
   - В таких условиях я работать отказываюсь, - заявил  Игнатий  Семено-
вич.
   И тут Арсик подошел к старику, упал перед ним  на  колени  и  ткнулся
лбом в его руку. Ей-богу, от так все и проделал. В любой другой момент я
бы расхохотался.
   - Простите меня, Игнатий Семенович. Простите, - сказал Арсик.
   Игнатий Семенови вскочил со стула, снова сел, попытался отдернуть ру-
ку и вдруг беспомощно, по-стариковски задрожал всем телом и  отвернулся.
Нижняя губа у него дергалась.
   - Хорошо, хорошо... - с трудом проговорил он.
   Остаток дня прошел в полной тишине. Мы боялись смотреть друг другу  в
глаза. Не знаю почему. В пять пятнадцать старик не ушел домой. Это  слу-
чилось впервые. Он сидел за столом и делал  всегдашние  выписки.  Вскоре
ушли Арсик с Шурочкой. Они  покинули  лабораторию,  как  палату  тяжело-
больного. Старик продолжал сидеть. Тогда я взял свой портфель, попрощал-
ся и тоже ушел.
   Я вышел на улицу и пошел пешком по направлению к дому. Домой не тяну-
ло. Я свернул в скверик и сел на скамейку. Захотелось курить.  Я  бросил
курить несколько лет назад с намерением продлить себе  жизнь.  Я  сделал
это сознательно. Сейчас мне захотелось  курить  неосознанно.  Борясь  со
стыдом, я попросил сигаретку у прохожего и закурил.
   Что-то сломалось или начало ломаться в стройной системе вещей.
   Докурив до конца сигарету, я почувствовал, что мне необходимо  взгля-
нуть в окуляры Арсиковой установки. "И правда, это  похоже  на  наркома-
нию!" - с досадой подумал я, но пошел обратно в институт. Вахтерша удив-
ленно посмотрела на меня, я пробормотал что-то насчет забытой  статьи  и
поднялся в лабораторию.
   Черные шторы, которыми мы пользуемся иногда  при  оптических  опытах,
были опущены. В лаборатории было темно. Только от установки Арсика исхо-
дило сияние. Светился толстый канат световодов, и сквозь фильтры  проби-
вались разноцветные огни. Гамма цветов была от розоватого до  багрового.
В этом тревожном зареве я различил фигуру Игнатия Семеновича,  прильнув-
шего к окулярам установки. Старик сидел не шевелясь.
   Я сел рядом. Игнатий Семенович не заметил моего появления. Мне  пока-
залось, что его не отвлек бы даже пушечный выстрел.  Я  подождал  десять
минут, потом еще пятнадцать. Мне было никак не решиться оторвать старика
от его занятия. Странное было что-то в моем молчаливом ожидании при све-
те багровых огней. Точно в фотолаборатории, когда ждешь проявления сним-
ка, и вот он начинает проступать бледными серыми контурами на листке фо-
тобумаги в ванночке.
   - Ну, нет! - прошептал вдруг Игнатий Семенович и отдернул левую  руку
от установки.
   Ленточка фольги, блеснув, слетела с его запястья. Старик откинулся на
спинку стула, закрыв глаза и тяжело дыша.
   - Игнатий Семенович... - осторожно позвал я.
   Старик открыл глаза и повернул голову ко мне.
   - А... Это вы... - проговорил он, а затем протянул руку к шнуру пита-
ния и выдернул его из розетки.
   Мы остались в абсолютной темноте. Некоторое время мы сидели молча.
   - Спасибо, что вы пришли... Очень тяжело, очень! - донесся из темноты
глухой голос старика. - Проводите меня домой, Гена, милый... Сам я,  бо-
юсь, не дойду.
   Мы поднялись со стульев и на ощупь нашли друг друга. Я  взял  старика
под локоть. Рука послушно согнулась. Я чувствовал, что Игнатия Семенови-
ча покачивает. Он был легкий и податливый, как бумажный человечек.
   На улице был вечер. Мы пошли через парк пешком.  От  ходдьбы  Игнатий
Семенович немного окреп, а потом и заговорил. Он стал  рассказывать  мне
свою жизнь.
   Когда-то вмолодости он очень испугался жизни, спрятался в себя и  за-
мер. Тогда он и стал стариком. Он боялся рискнуть даже в мыслях, а потом
это превратилось в привычку, и он решил, что  так  жить  -  правильно  и
единственно возможно. Он воевал и имел награды. Воевал он, как он  выра-
зился, "исправно", то есть делал то, что прикажут, и не делал того, чего
нельзя.
   - Вы знаете, Гена, в каком-то смысле мне было легко в армии, - сказал
он. - Детерминированнее.
   После войны он стал физиком. С ним вместе учились несколлько нынешних
академиков. Они его удивляли в студенческие годы  -  они  многое  делали
неправильно. Игнатий Семенович решил про себя, что таланта у него нет, а
значит, нужно брать другим - неукоснительностью, прилежанием и  терпени-
ем.
   Так он выбрал жизненную стратегию.
   - Я стал инструктивным, - сказал Игнатий Семенович. -  Вы  понимаете,
что это такое? Сначала это было моей защитой, но после стало оружием.  Я
сегодня это понял... Но самое страшное не в этом. Я сегодня  понял,  что
талант - это вера в себя, вера себе и сомнение относительно себя  же.  В
равных долях! - воскликнул Игнатий Семенович. - Именно в  равных  долях!
Вот в чем секрет... Я прошел мимо таланта.
   У него было много сомнений и мало веры. Вера постепенно исчезла  сов-
сем. Но удивительно - вместе с нею исчезло и сомнение! Терперь уже Игна-
тий Семенович не верил и не сомневался. Он не сомневался в  правильности
своей жизненной стратегии.
   Я вдруг вспомнил слова Арсика насчет  бритвы,  которую  затачивают  с
двух сторон.
   - Но много веры в себя и мало сомнений - тоже плохо, - сказал Игнатий
Семенович, искоса взглянув на меня.
   Я тоже посмотрел на себя со стороны и задумался.  Что  хотел  сказать
старик?
   Может быть, талант - это совесть?
   - Я увидел себя сейчас, - продолжал Игнатий Семенович. - Я  давно  не
смотрел на себя, не разрешал себе  этого.  Так,  окидывал  поверхностным
взглядом - вроде все впорядке, застегнут... И вдруг заглянул  вглубь.  А
там - ничего, Гена, понимаете?.. И не поправить.
   Мы попрощались возле его дома. Старик неожиданно улыбнулся и сказал:
   - И все-таки мне стало лучше. Арсик это хорошо придумал.
   Я шел домой, размышляя. Одновременно я радовался, что завтра суббота,
а послезавтра воскресенье. До понедельника можно войти в норму.  "Норма,
норма..." - повторял я про себя, пока это слово не превратилось в кличку
собаки, потерявши свой смысл.
   Что такое норма? Норма здесь, норма там,  норма,  норма...  Тьфу  ты,
черт! Норма, ату!
   Я зациклился, как говорят программисты. С большим трудом перед сном я
отодрал от себя это слово и снова погрузился в желто-зеленые поля с  ба-
бочками. С крыльев слетала синяя пыльца. Она оседала на моем лице,  кожа
становилась бархатистой.
   Я провел ладонью по лицу и проснулся. Жена  готовила  завтрак.  Дочка
уже тыкала пальчиками в клавиши пианино. Я вышел на кухню. Там за столом
сидел Арсик и ел яичницу. Жена подкладывала ему ветчину.
   - Я жавжакаю, - объяснил Арсик, борясь с непрожеванной ветчиной.
   - Молодец, - сказал я. - Даже дома не удается от тебя отдохнуть.
   - У Арсика важные вопросы, - сказала жена. - Он женится.
   - На Шурочке? - спросил я.
   - Угу, - кивнул Арсик. - Понимаешь, она меня очень любит,  -  жалобно
сказал он.
   - А ты?
   - Геша, я сейчас люблю свою установку. Я только о ней и думаю.
   - Женись, - сказала моя жена. - У тебя сразу появятся другие мысли.
   - Я ее тоже, наверно, люблю, - задумчиво сказал Арсик. - Ну как  ста-
рик? Я очень за него волнуюсь.
   Я рассказал о нашем разговоре. Арсик  внимательно  слушал.  Потом  он
спросил, на каком делении стоял указатель. Я сказал, что не заметил,  но
свет в установке был багровый.
   - Это котенок, - сказал Арсик. - Зря старик смотрел котенка. Ему нуж-
но смотреть солнышко.
   - А что такое солнышко?
   - Бело голубые линии спектра. Радость, - сказал Арсик.
   - А котенок - печаль?
   - Кошки, которые скребут на сердце, - ответил Арсик. - Это не печаль.
Это хуже.
   Жена положила на стол что-то круглое, величиной с  арбуз,  с  румяной
кожурой.
   - Смотри, что принес Арсик, - сказала она. - Это лук.
   - Лук?! - только и смог я произнести.
   Арсик смущенно потупился. Потом он объяснил, что вырастил эту головку
дома, после того как я убрал его грядку из лаборатории. "Головку! - про-
бормотал я. - Это целая голова, ане головка". В головке было килограммов
пять.
   - Хорошо, что ты возился с луком, а не с капустой, - сказал я. -  Ка-
пуста не пролезла бы в дверь.
   - Ты, Генка, смеешься, а сам прекратил такой эксперимент!  -  сказала
жена. - Да Арсику памятник поставит Министерство сельского хозяйства!
   Она отрезала от головки кусочек, и мы стали его есть. Мы ели и плака-
ли. Лук был сочный, сладкий, чешуйки - толщиной с палец.
   "- Лук это побочный эффект от той же идеи, - сказал Арсик.
   - Ладно. Хватит морочить мне голову! - сказал я. -  Объясни,  как  ты
это делаешь? Что за идея? Может быть, я способен понять?
   Арсик оценивающе посмотрел на меня. Вообще-то я пошутил, когда произ-
нес последние слова. Но тут внезапно меня охватило сомнение. А  вдруг  я
не способен? Уже не способен или еще не способен? Раньше я полагал,  что
способен понять все.
   - Это началось с очень простых размышлений, - начал Арсик. - Я  думал
о живописи и музыке. Что, по-твоему, больше действует?
   - Музыка, - не задумываясь, ответил я.
   - А между тем слухом мы воспринимаем значительно меньшую часть инфор-
мации о мире, чем зрением. Я подумал, что музыка света и красок, которую
ищут художники, еще очень несовершенна. Вернее, мы не умеем воспринимать
ее как обычную музыку... Ты заметил, что слушая музыку, мы всегда подпе-
ваем ей внутри, как бы помогаем. Мы  сами  в  некотором  смысле  рождаем
ее... Вот почему известные, много раз слышанные сочинения  не  перестают
действовать. Даже сильнее действуют! С живописью не так. Мы не участвуем
в процессе рождения красок и  оттенков.  Мы  каждый  раз  наблюдаем  ре-
зультат... Я просто подумал, что эмоциональное воздействие света и цвета
может быть гораздо сильнее, чем действие музыки. И я не ошибся, - груст-
но закончил Арсик.
   - Дальше, - потребовал я. - Мне не ясна цель.
   - Во всем ты ищешь цели! - в сердцах сказал Арсик. - Цель науки и ис-
кусства одна - сделать человека счастливым.
   - Но они делают это по-разному.
   "- И плохо, что по-разному. Плохо, что мы, физики,  не  мечтаем  воз-
действовать на человека впрямую. Печемся только о материальном мире вок-
руг. Больше, быстрее, громче, дальше, эффективнее, вкуснее, Богаче,  еще
Богаче, еще сытнее, чтобы всего было навалом! Вот, в  сущности,  чем  мы
занимаемся. А почему не добрее, честнее, душевнее, радостнее,  совестли-
вее?.. Объясни.
   Я не смог сразу объяснить. Мне казалось, что это и так понятно. Арси-
ку было непонятно. Этим он отличался. Я сказал,  что  прогресс  науки  и
техники в конечном итоге делает  человека  счастливее  и  добрее.  Арсик
только рассмеялся.
   - А вот и нет! - сказал он. - Мы сейчас ели счастливый лук. Он  таким
вырос не потому, что было больше света и тепла. Ему было свободнее и ра-
достнее расти.
   - Потому что было больше света, тепла и удобрений, - упрямо сказал я.

   - Ничего ты не понял, - сказал Арсик. - Потому что он  захотел  таким
вырасти и получил тот свет, который был ему нужен. Для его души.
   Затем Арсик вкратце объяснил техническую сторону  дела.  Было  видно,
что она его не очень интересует. Фильтры, световоды, обратная связь  че-
рез биотоки и прочее. Он сам многого не понимал.
   - Меня одно мучает, - сказал Арсик. - Свет  способен  пробуждать  лю-
бовь, обнажать чувства, делать честнее, освобождать совесть. Но  станов-
люсь ли я при этом счастливым? Я что-то не заметил.  Зато  жить  гораздо
труднее стало...
   - А ты хотел быть всем довольным? - спросила жена. - Тогда не  смотри
на свои картинки, не слушай музыку, не люби, не думай. Ешь и спи.
   - Да-да! - встрепенулся Арсик. - Нужно  выяснить  с  определенностью:
что же такое счастье?
   - Долго действует твой свет? - спросил я.
   - Когда как. Это зависит от человека... Но интересно, что хочется еще
и еще. Заразная вещь! - сказал Арсик.
   Вскоре он ушел. На столе лежала голова лука с  отрезанным  бочком.  Я
смотрел на нее и думал. Было трудно рассчитать все последствия  экспери-
мента Арсика. А вдруг этот свет влияет не только на душу человека, но  и
на более материальные вещи? На физиологию, например?  На  рост  оргнаиз-
ма?.. Я подумал об акселерации, о пятнадцатилетних  школьниках,  которые
почти все, включая девочек, выше меня. Может быть, причина акселерации в
том, что они свободнее нас и честнее смотрят на мир?
   И мне представилась наша Земля, населенная добрыми и умными великана-
ми, которым будет не повернуться в наших маленьких домишках,  в  кварти-
рах, в тесных автобусах. В каждом детском саду,  в  каждой  школе  будут
стоять красивые приборы Арсика с окулярами. "А сейчас, дети, у нас будет
урок совести..." И все смотрят в окуляры, цвета переливаются, разноцвет-
ные радуги выстраиваются в глазах...
   А про нас будут говорить так: раньше на Земле  жили  маленькие  люди,
которые не умели быть счастливыми.
   Я решил принять участие в эксперименте. В конце концов я руководитель
лаборатории и должен отвечать за все. А Катя и Шурочка пусть пока отдох-
нут. Я хотел сам убедиться в свойствах Арсикового света.
   В воскресенье я набросал план экспериментов: продолжительность  сеан-
сов, психологические тесты, контрольные опыты. Для начала я написал неч-
то, похожее на школьное сочинение. Я перечитал  "Гамлета"  и  честно,  с
максимальной ответственностью, изложил на бумаге свои  мысли  по  поводу
прочитанного. Я дал оценки поступкам всех героев,  выразил  неудовлетво-
ренность датским принцем - очень уж он непоследователен и полон  рефлек-
сии - и запечатал сочинение в конверт. На конверте я поставил свою фами-
лию и дату. Я решил еще раз написать обо всем этом после того, как приму
несколько сеансов облучения. Насколько изменится моя оценка?
   Таким образом под эксперименты Арсика была подведена научная база.  Я
вновь обрел уверенность. Стройность умозаключений еще никому не  мешала.
Даже при изучении таких тонких вопросов, как душа.
   Следующую рабочую неделю я начал с того, что  поговорил  с  Катей.  Я
объяснил ей, что она стала жертвой эксперимента, что происхлдящее с  нею
навязано извне и скоро пройдет. Я попросил ее взять себя в руки.
   Я запретил ей также пользоваться установкой.
   Катя выслушала меня молча, опустив голову. На лице у нее были красные
пятна. Когда я кончил, она взглянула на меня убийственным взглядом и от-
четливо прошептала:
   - Ненавижу!
   Слава Богу, мы разговаривали наедине. Я почувствовал раздражение. Не-
домыслие доводит меня до бешенства. Эта девчонка могла бы положиться  на
мой опыт хотя бы. Я хочу ей только добра.
   - Выкинь из головы эту ерунду! - крикнул я. - Мы с тобой не  на  тан-
цульках. Я запрещаю тебе меня любить!
   Конечно, этого говорить не следовало. Глаза Кати  мгновенно  наполни-
лись слезами. Она боялась мигнуть, чтобы не испортить  свои  накрашенные
ресницы.
   - Вас? Любить? - медленно сказала она. - Вы мне противны, я  уйду  из
лаборатории, я...
   - Пожалуйста, - сказал я. - Пишите заявление.
   Через пять минут у меня на столе лежало два заявления об уходе. Кати-
но и Шурочкино. Я этого никак не ожидал. Еще через десять  минут  Арсик,
пошептавшись с Шурочкой, вызвал меня в коридор на переговоры.
   - Геша, тебе будет стыдно, - сказал он.
   - Я хочу работать спокойно, - сказал я и изложил ему  планы  экспери-
мента. Арсик слушал меня с усмешкой.
   - Все? - спросил он. - Ты ничего не забыл?
   - Сегодня вечером я проведу первый сеанс, - сказал я.
   - Давай, давай... - сказал Арсик. - Только не первый, а второй.
   - Тот не считается, - сказал я.
   - Не подписывай пока заявления, - попросил он.
   В течение дня несколько человек из других отделов  побывали  в  нашей
лаборатории. Они смотрели в окуляры. Арсик никому не отказывал, люди ти-
хо сидели, а потом уходили, ничего не говоря. В основном это были женщи-
ны. Я сидел с Игнатием Сесеновичем и проверял его  расчет  запоминающего
элемента. Старик был тише воды и ниже травы. Расчет он выполнил аккурат-
но. В конце прилагалась схема с точными размерами. Я сказал,  что  нужно
заказать зеркала в мастерской и изготовить опытный образец. Игнатий  се-
менович ушел в мастерскую.
   Наконец рабочий день кончился. Я подождал, пока все уйдут.  Арсика  я
попросил остаться. Он научил меня пользоваться установкой в разных режи-
мах, пожелал ни пуха ни пера и тоже удалился. Я опустил шторы, как Игна-
тий Семенович, и сел за установку. Я волновался. Сердце билось учащенно.
Стрелка переключателя указывала на котенка, царапающего сердечко.
   Я перевязал руку ленточкой и, вздохнув глубоко, стал смотреть в  оку-
ляры.
   3
   "...И вот ему впервые открылась подлость и низость человеческой души.
Все мысли о духовном величии человека остались в нем, но рядом  возникли
эти, новые. Натяжение оказалось настолько сильным,  что  он  звенит  как
струна. Он колеблется. Он не знал раньше, что человек способен пасть так
низко и что это непоправимо. Вот в чем трагедия, а вовсе не в  том,  что
его дядюшка прикончил отца и женился на матери.
   Будь он взрослее, опытнее, подлее - короче говоря, будь он сделан  из
того же теста, - он, в свою очередь, убил бы дядю и  стал  королем.  Его
совесть - та совесть, которая есть у каждого, и у  дядюшки,  конечно,  -
была бы спокойна. Он совершил правое дело. Но Гамлету уже мало той  обы-
денной совести, его размышления принимают космический оттенок и не укла-
дываются в схему "правый - виновный". Виновны все, никто не  может  быть
правым до конца. Виновна даже бедная Офелия за одну возможность породить
на свет коварнейшее существо - человека. Виновен и он сам, и прежде все-
го он сам, потому что не хочет принимать законы "виновных" и не  находит
в себе сил быть "правым". Он балансирует на канате, один конец  которого
держит вся эта шайка во главе с дядюшкой - и мамаша его,  и  Полоний,  и
Розенкранц с Гильденстерном, и даже дрруг его Горацио -  да-да!  -  а  с
другой стороны Вечность в виде призрака его отца. Призрак не виновен  ни
в чем, потому что мертв.
   Невозможно быть живым и невиноватым!.."
   Вот что я написал через месяц после того, как заглянул  в  окуляры  и
увидел красные и багровые полосы, зловещий  закат,  просвечивающий  душу
насквозь. Я сидел под этим сквозняком, набираясь духа и терпения. Време-
нами это было невыносимо. Все мои представления о жизни не то чтобы рух-
нули, но сместились, обнаружив рядом  со  стройными  сияющими  вершинами
глубокие черные пропасти.
   Я вдруг с отчетливостью увидел, что все сделанное мною до сих пор  не
подкреплялось истинной любовью. Любовью к правде, любовью  к  отечеству,
любовью к человеку. Оно подогревалось лишь неверным светом любви к себе.
От этого мои работы, статьи, диссертации, дипломы и выступления не  ста-
новились хуже. Они просто теряли смысл. Маленькая долька, капелька любви
н е к с е б е сделали бы мою жизнь осмысленной по самому высокому счету.
Сейчас же в ней имелся лишь видимый порядок.
   Холодный блеск мысли, игра слов и понятий, расчетливое  умение  себя-
любца.
   Я ощутил вину перед собой и своим делом, в котором хотел достичь под-
линного совершенства.
   Совершенство в деле дается умелому и талантливому, но более - любяще-
му. Пуговица, с любовью пришитая, дольше продержится, чем другая,  прик-
репленная по всем правилам швейного дела, но без души.  Песенка,  спетая
без голоса, но от сердца, прозвучит ярче, чем она же, исполненная холод-
ным умельцем. Статья влюбленного, теоретика, посвященная фотон-фотоновым
взаимодействиям, будет ближе к истине, чем  монография  почетного  члена
Академии на ту же тему. Если, конечно, почетный член не влюблен в женщи-
ну или хотя бы в природу.
   Все это я узнал во время сеансов и стал грустен.
   В перерывах я узнавал  некоторые  другие  факты,  которые  на  первый
взгляд не имели отношения к эксперименту. Я узнал, что Игнатий Семенович
в свободное от работы время дежурит на Кировском  проспекте  в  качестве
дружинника ГАИ. У него никогда не было машины и даже мотоцикла, он и  не
мечтал о них. Не мечтал ли?.. Он стоит на тротуаре в красной  повязке  с
полосатым жезлом в руке и провожает машины долгим старательным взглядом.

   Я узнал, что Арсик живет в коммунальной квартире, в одной комнате  со
старой матерью. У них есть попугай в клетке.  Он  умеет  говорить  слова
"когерентный" и "синхрофазотрон". Арсик в свое время  не  женился  из-за
того, что любимая девушка неосторожно назвала его маму "дрессировщицей".
Это мне рассказала Шурочка.
   Я узнал, что у Кати есть швейная машинка и Катя шьет красивые  наряды
себе и подругам. Денег она за это не берет, ей  нравится  шить  красивые
вещи.
   У Кати был мальчик Андрей. Они вместе учились в школе. Он  ее  любит.
Когда случилась вся эта история, Андрей стал звонить каждый день утром и
вечером. Катя разговаривала с ним холодно. Собственно, она и не разгова-
ривала, а только слушала и произносила "нет". Потом она перестала подхо-
дить к телефону.
   Я раньше полагал, что чувство долга и  ответственности  перед  другим
человеком испытываешь в том случае, если сам принял их на  себя.  Оказа-
лось, что это не так. Я вспомнил фразу Сент-Экзюпери: "Мы  в  ответе  за
всех, кого приручили". Как выяснилось, мы в ответе  даже  за  тех,  кого
приручили нечаянно. Я не мог не думать о Кате, мне хотелось знать о  ней
больше, хотелось ее понять. Я оказался втянутым в ее жизнь и  участвовал
в ней помимо воли, но с чувством странного, неосознанного долга.  Ей  не
нужен был мой долг, он обижал ее, а ответить любовью я не мог.  Моя  лю-
бовь мне не принадлежала.
   Прошел месяц с того дня, как я начал принимать сеансы. Это был  труд-
ный месяц. Мы часто оставались всей лабораторией после работы, пили  чай
и разговаривали. Две молодые девушки, по существу девочки, двое мужчин в
расцвете лет и старик, у которого была пятилетняя внучка. Мы  разговари-
вали о жизни и о пустяках, вместе выбирали подарок внучке Игнатия  Семе-
новича, Арсик разворачивал перед нами гигантские картины будущего -  они
были то ужасны, то ослепительны, говорили о странностях любви, и нам бы-
ло просто и хорошо друг с другом. Каждый из нас уже выбрал свои цвета  и
углублял чувства общением.
   Интересно, что прибор Арсика действовал на нас  совершенно  различно.
Девушки  просматривали  подряд  все  диапазоны  спектра,  останавливаясь
дольше всего на сердечке, пронзенном стрелой. Но если сначала  желто-зе-
леные линии любви действовали на них болезненно и угнетающе,  то  посте-
пенно они научились извлекать из них радость. Они стали очень  хороши  и
приветливы. Иногда мы вчетвером ходили в кино или  в  кафе-мороженое,  а
потом провожали Катю и Шурочку в разные концы города.
   Я совсем не смотрел желто-зеленую часть спектра. Я знал,  что,  кроме
забытой мною любви, я ничего не увижу. Мы с  Арсиком  специализировались
на "котенке". У меня багровые тона вызывали стремление к самопознанию  и
совершенствованию души. Арсика бросало к социальным яавлениям. Он  читал
газеты и плакал. Он так остро реагировал  на  сообщение  о  каком-нибудь
землетрясении, на фельетон или  коммюние,  что  иногда  его  приходилось
сдерживать, чтобы он не натворил глупостей. Старик  наш  рассматривал  в
основном "солнышко" и "скрипичный ключ". Он стал мягок, добродушно смот-
рел на наши увлечения, но допускал иногда странные  высказывания  о  том
или ином историческом периоде или деятеле, об  Иване  Грозном  например,
чем совершенно разрушил наши представления о собственной ортодоксальнос-
ти.
   В институте между тем творилось что-то непонятное.
   Мы за нашими невинными занятиями как-то упустили из виду, что живем в
большом коллективе и не можем не зависеть от него. И вот организам, име-
нуемый Институтом физико-технических исследований,  а  сокращенно  ИФТИ,
словно прислушиваясь к маленьким странностям внутри себя,  забеспокоился
- а не болен ли он?
   Инфекция распространялась незаметно. Сначала, как я  уже  говорил,  к
нам в лабораторию  стали  приходить  сотрудники  других  отделов,  чтобы
взглянуть на установку Арсика и удостовериться, что с ее  помощью  можно
наблюдать красивые картинки. Вскоре я был вынужден ограничить поток  же-
лающих. Мы установили для них специальные часы, вывешивали график, а по-
том стали выделять под просмотр выходные дни. Я написал докладную дирек-
тору. В ней я просил разрешение на проведение экспериментов в субботу  и
воскресенье ввиду важности и срочности темы. Директор разрешил,  но  по-
мощник директора по кадрам Дерягин вызвал меня, чтобы выяснить некоторые
детали.
   - Учтите, что мы не можем оплачивать сверхурочные, - сказал он.
   - Я знаю, - ответил я. - Мы и не просим.
   - Трудовой энтузиазм? - спросил он, хитро взглянув на меня.
   - Интересно, - пожал плечами я.
   - И отгулов не даем, - сказал он.
   - Хорошо.
   Видимо, это показалось ему совсем уж  подозрительным.  Он  вместе  со
мной пришел в лабораторию и повертелся вокруг Арсиковой установки. Потом
взглянул в окуляры. Указатель в это время  был  установлен  в  положении
"капелька". В этом диапазоне преобладают синие тона, они вызывают глубо-
кую печаль, часто слезы. Помощник  директора,  понаблюдав  секунды  две,
отпрыгнул от окуляров, удивленно взглянул на меня и ушел, ни  словом  не
высказав своего впечатления.
   Говорили, что в тот день он подписал несколько заявлений,  которые  в
другие дни не подписал бы ни за что.
   Так или иначе, в нашу лабораторию зачастили люди. От них мы узнавали,
что в других отделах живо обсуждается открытие Арсика, которое находит и
сторонников, и ярых противников.
   Вскоре к нам зашел профессор Галилеев. Я уверен, что он зашел  не  по
своей инициативе. С тех пор как мы от него отпочковались, я с ним встре-
чался только в кафе во время обеда и на  разных  заседаниях.  Внешне  мы
сохранили отношения ученика и учителя, но  я  ощущал  трещинку,  которая
возникла, когда я защитил диссертацию. Профессор несколько  ревниво  от-
несся к моему желанию работать самостоятельно. Обычно он держал учеников
под крылом, пока они не защищали докторскую. Может быть, я был не  прав,
когда отделился, не знаю. Но внешне, повторяю, все осталось по-прежнему.

   - Читал отчет Арсика и Игнатия Семеновича обэлементе, - сказал он.  -
Остроумно. Надо патентовать... А как твои дела?
   - Пока не густо, - сказал я. - Сделал два счетчика.  Бьюсь  над  уст-
ройством ввода, оно съедает все быстродействие...
   - Ну-ну... - сказал профессор,  скользя  взглядом  по  установкам.  -
Кстати, мне рассказывали о приборе Томашевича. Где он?
   Я кивнул на установку. За нею как раз сидела Татьяна Павловна Сизова,
ученый секретарь. Арсик помогал ей настраиваться на "сердечко,  пронзен-
ное стрелой". Профессор подошел к ним и, склонив голову набок,  принялся
рассматривать детали установки.
   Татьяна Павловна оторвалась от окуляров и покраснела.
   - Я вас, Татьяна Павловна, и не узнал, - сказал Галилеев. - Вы в пос-
леднее время помолодели.
   - Что вы, Константин Юрьевич! - смутилась она.
   - Можно взглянуть? - спросил профессор.
   Татьяна Павловна встала и уступила ему место за окулярами.  Профессор
дал Арсику обмотать свою руку ленточкой, добродушно шутя по этому  пово-
ду. Он говорил что-то про кабинет физеотерапии. Потом он приник к окуля-
рам и обозрел все диапазоны. Смотрел он около получаса. Это  была  очень
сильная доза, по моим понятиям.
   - Так... Занятно, - сказал он и встал. Лицо его было непроницаемо.  -
Между прочим, если смотреть будете вы, а  управлять  спектрами  буду  я,
эфект может быть другим. Вы об этом подумали? - обратился он к Арсику.
   - Нет... - сказал Арсик после паузы.
   - То-то, - спокойно произнес профессор и ушел из лаборатории.
   Арсик тут же тактично выпроводил Татьяну Павловну и принялся  возбуж-
денно бегать от стола к столу.
   - Каков старик! - восклицал он. - Как же мы это упустили?
   "- Не может быть ничего страшного... - сказал я неуверенно.
   - А вдруг?.. Мы с  тобой  думаем,  что  у  каждого  есть  благородные
чувства. Есть душа, есть потребность любить... А если это не так? Предс-
тавь себе, что я обмотаю этой ленточкой  руку  законченного  негодяя,  а
смотреть картинки будут Катя с Шурочкой... Кто сказал, что полосы спект-
ра пробуждают только добрые  чувства?  Ненависть,  зависть,  злоба  тоже
чрезвычайно эмоциональны...
   - Надо проверить, - сказал я.
   Арсик остолбенел. Он уставился на меня с ужасом.
   - Как?! - вскричал он. - Ты понимаешь, что говоришь? Кого ты возьмешь
в испытуемые?
   - Любого из нас, - спокойно сказал я. - Или ты полагаешь, что мы  все
ангелы? Что в каждом из нас недостаточно зла и подлости?
   - Я могу знать это только о себе. Мне было бы больно, если бы ты... -
сказал Арсик, закрыл лицо ладонями и вышел из комнаты.
   Больше мы этой темы не касались. Но Арсик стал еще более  задумчив  и
нервен. Я понимал, что его мучает. Как всегда бывает в науке, его откры-
тие могло помочь людям, но могло и навредить. Все дело  в  том,  кто  им
пользуется. Арсик, вероятно, непрерывно думал об этом да еще подстегивал
размышления своими же спектрами.
   У него ввалились и покраснели глаза от долгих наблюдений.
   Вокруг нашей лаборатории складывалась напряженная обстановка.  Ходили
разные слухи. Где-то в других лабораториях, на других  этажах  института
происходили странные события, и их неизменно связывали с установкой  Ар-
сика, потому что почти везде были люди, которые ею пользовались.
   В лаборатории рентгеноскопии украли сумочку. Одна из сотрудниц немед-
ленно уволилась, потому что не могла больше там работать. Ей  не  давала
покоя мысль, что все подозревают друг друга. Тихо, негласно, но подозре-
вают. И это так и было. Ничего в этом не было особенного. Но она  уволи-
лась, потому что смотрела в окуляры прибора Арсика.
   Самое грустное, что на нее и подумали, когда она уволилась.
   Ну не станешь же каждому тыкать в глаза окуляры,  приматывать  их  за
запястье к установке и твердить: смотрите! Смотрите, вы станете  другими
людьми! Потрудитесь немного душою, что вам стоит?
   Интересно, что ходили к нам в лабораторию на сеансы в основном одни и
те же люди, про которых и так было известно, что  совесть  у  них  есть.
Многие не ходили из-за лени, а мерзавцев к установке Арсика было  просто
не подтащить. Они прослышали о чудесных свойствах света и повели  войну.
Институт раскололся на два лагеря.
   Я вынужден был писать объяснительные записки. В них я объяснял, поче-
му разрешил эксперименты, какую цель они преследуют,  зачем  допустил  к
ним посторонних.
   Разве я мог написать:  "Эксперименты  преследуют  цель  сделать  всех
честными людьми"?
   В институте улучшилась трудовая дисциплина. Меньше стали курить в ко-
ридорах. Равнодушным стало не в с е р а в н о. Мы  с  Арсиком  замечали,
что стало так, и радовались про себя. Разные проходимцы, которые  раньше
чувствовали себя в безопасности, взволновались. Они строчили докладные и
даже анонимки. Нам припомнили моральный облик, трудовую дисциплину, нес-
дачу норм ГТО. Атмосфера в институте становилась все  напряженнее.  При-
мерно, как у нас в лаборатории, когда мы только начинали.
   Но у нас в лаборатории пять человек, и все  воспитывались  светом.  В
институте же было больше тысячи. Поэтому масштабы  явления  были  совсем
другие.
   Однажды утром мы нашли Арсикову установку разбитой. Кто-то ударил  по
окулярам кувалдой, разбил коммутационный блок, а доску с датчиками  поп-
росту украл.
   Арсик со слезами на глазах стоял над  изуродованной  установкой,  над
могилой спектров радости и совести, и растерянно говорил:
   - Как это можно, Геша?.. Я же хотел, чтобы лучше, чтобы добрее...
   Катя и Шурочка плакали. Игнатий Семенович обреченно вздыхал.
   - Я предпологая, я чувствовал... - бормотал он.
   Я пошел к директору. Директор выслушал меня и назначил комиссию.  Это
все-таки выход - назначить комиссию. В комиссию вошли помощник директора
по кадрам Дерягин, профессор Галилеев, Татьяна Павловна Сизова и я. Сво-
им чередом шло следствие через милицию.  К  нам  приехали  сотрудники  в
штатском, осмотрели разбитую установку, завернули в тряпочку  кувалду  и
увезли.
   Через несколько дней наша комиссия стала  заседать.  Решили  опросить
сотрудников моей лаборатории. Я как лицо  заинтересованное  вопросов  не
задавал и сидел молча. Первой вызвали Катю.
   Она вошла в кабинет Дерягина, где мы заседали, и опустилась на  стул.
Несколько секунд длилась пауза, никто не решался первым начать распросы.
Затем Татьяна Павловна, кашлянув, обратилась к Кате. С такими интонация-
ми обращаются к трехлетним детям.
   - Катюша, расскажите нам о... Что вы видели в установке Арсения Нико-
лаевича?
   - Вы же сами смотрели, Татьяна Павловна, - сказала Катя. - Вы же зна-
ете.
   Татьяна Павловна поджала губы.
   - Я в научных целях... - сказала она.
   - Вас кто-нибудь принуждал к участию в опытах? - спросил Дерягин.
   - Нет, - коротко ответила Катя.
   - А скажите... - начал профессор Галилеев. - Как вы лично  оцениваете
воздействие опытов на вас? Что вы чувствуете?
   Катя потупилась. Я знал, что сказать неправду она не сможет, -  слиш-
ком долго она смотрела картинки Арсика. Потом Катя резко подняла  голову
и улыбнулась. Улыбка была бесстрашной, открытой, такой, что помощник ди-
ректора бросил испуганный взгляд на профессора.
   - Мне хорошо, - сказала Катя. - Я люблю. Я счастлива. Вы даже не  мо-
жете понять, как я счастлива.
   Дерягин изучающе посмотрел на меня. Он уже открыл рот,  чтобы  что-то
сказать, но Татьяна Павловна быстро проговорила:
   - Вот и замечательно! Вот и прекрасно!.. Товарищи, я думаю,  вопросов
больше нет?
   Галилеев развел руками. Катю отпустили. На ее месте возникла Шурочка.
Она была возбуждена и метала в комиссию огненные взгляды. Галилеев спро-
сил ее, что говорил ей Арсик, перед тем как начать  опыты.  Как  товарищ
Томашевич объяснил необходимость ее участия? Шурочка вскочила со стула и
грозно произнесла:
   - Вы Арсика не трогайте! Он здесь ни при чем. Он гений... Вы понимае-
те? Да вы на судьбу должны молиться, что рядом с ним работаете!
   - Прекратите! - прикрикнул на Шурочку помощник директора.
   - А я вас не боюсь, не орите на меня, - сказала Шурочка.
   Дерягин побагровел. Он покрутил головой и пробормотал:
   - Распустились!
   - Возможно, я должен молиться на судьбу, - мягко начал профессор. - Я
этого не знал. Объясните, почему вы считаете Томашевича гением?  Что  он
сделал такого гениального?
   Шурочка махнула рукой и села. Она смотрела на меня с сожалением,  по-
том вздохнула и сказала:
   - Вы лучше меня должны понимать. Вы же ученые... Я просто смотрела, я
ничего не понимаю, это надо чувствовать. Почему Пушкин гений? - усмехну-
лась она.
   - Вы на Пушкина не ссылайтесь, - сказал Дерягин.
   - Если бы эти сволочи не разбили установку, вы бы все поняли. Посмот-
рели бы только... - сказала Шурочка. - Геннадий  Васильевич,  почему  вы
молчите? Вы же все понимаете! - обратилась ко мне Шурочка.
   - Успокойся и позови Игнатия Семеновича, - сказал я.
   Комиссия проглотила мое распоряжение. Шурочка ушла, в кабинете  стало
тихо. Тучи сгущались над столом помощника директора по кадрам. Уже  слы-
шались отдаленные раскаты грома. Атмосферное электричество щелкало  нео-
жиданными искрами в обивке дивана и чернильном приборе с бронзовым  мед-
ведем, стоявшим на столе.
   Вошел Игнатий Семенович и с ходу сделал заявление. Он сказал, что  не
понимал сути опытов Арсения Николаевича, они даже казались ему вредными,
но потом он пересмотрел свою позицию и понял,  что  открытие  Томашевича
сулит человечеству огромные блага  морального  порядка.  Благодаря  ему,
сказал Игнатий Семенович, произойдет всеобщее  повышение  сознательности
на базе роста личной совести.
   - Выражайтесь яснее, - сказал Дерягин.
   Видимо, старик хорошо продумал свою речь. Он выдвинул на первый  план
моральный кодекс, и получилось, что каждый диапазон Арсиковой  установки
соответствует тому или иному пункту. Между прочим, так оно и было на са-
мом деле, просто с этой точки зрения никто пока установку не  рассматри-
вал.
   - Значит, все станут дисциплинированнее? - спросил Дерягин.
   - Да, - твердо ответил Игнатий Семенович. - Не  будут  опаздывать  на
работу, совесть им этого не позволит.
   - Совесть? - настороженно переспросил Дерягин.
   - Не в совести дело, а в общественном транспорте! -  воскликнул  про-
фессор Галилеев. - Извините, Игнатий Семенович, но это все чепуха! Идеа-
лизм чистейшей воды.
   - Идеализм? - опять переспросил помощник директора и задумался.
   Я почувствовал, что крен нашего корабля, возникий  после  выступления
лаборанток, несколько выровнялся. Но впереди еще был Арсик,  как  всегда
непредсказуемый.
   Он вошел в кабинет спокойно, вежливо поздоровался и сел не на стул, а
на диван рядом со мною. Мы с ним сидели на диване, в кресле напротив си-
дела Татьяна Павловна, а за столом помощник директора и профессор.
   - Только не лезь в бутылку, - успел шепнуть я Арсику.
   Он чуть заметно пожал плечами. Профессор снова начал говорить. Он об-
рисовал положение дел и сказал, что комиссия призвана решить,  нужно  ли
продолжать работу по данной теме, то есть создавать новую установку вза-
мен разбитой и проводить дальнейшие эксперименты. Для меня это было  но-
востью. Я полагал, что наша задача состоит в том,  чтобы  обратить  идею
Арсика на службу обществу.
   - Какую цель вы преследовали, когда начинали работу? -  спросил  про-
фессор.
   - Понимаете, - сказал Арсик, -  некоторые  не  знают,  как  заполнить
жизнь. Начинают пить, например. Им делается веселее. Я заметил по  себе,
что стал менее радостным. Мне это не понравилось. В детстве было  лучше.
Мне захотелось вернуть себе яркость жизни, чтобы все  звенело,  понимае-
те?..
   Профессор осторожно кивнул. Дерягин что-то записывал в блокнот.
   - Я заметил, что стал хуже относиться к людям, не верить им. Это  мне
тоже не понравилось. Даже работа не помогала, я стал испытывать тоску...
Пить мне не хотелось, это не выход. Я почувствовал отравление  жизнью  и
решил вылечиться. Важно было вернуть  себе  оптимистический  взгляд,  но
как?.. Я стал думать. Ум с годами развивается, становится более гибким и
сложным. А чувства ослабевают. Я стал  искать  способ  достижения  эйфо-
рии...
   - Чего? - спросил Дерягин, отрываясь от блокнота.
   - Надежный и безопасный для здоровья споосб достижения  эйфории,  ра-
дости. С этого я начал. Если бы я не полез в другие части  спектра,  все
было бы хорошо. Можно было бы уже наладить производство портативных  эй-
фороскопов. Бело-голубые тона, красота чистая!
   - Ну? - спросил помощник директора, пытаясь ухватиться за  логическую
нить.
   - Вот вам и ну! - неожиданно и со злостью  воскликнул  Арсик.  -  Нет
чистой радости. Там рядом оказалось столько всего! И печаль, и любовь, и
вина, как в жизни. Чего там только не оказалось!  Полный  комплект...  В
общем, я своего добился - жизнь стала острее, все на полную катушку.  Уж
если тоска, так тоска! Такая, что волком воешь.  А  радость...  -  Арсик
развел руками.
   - Вот и смотрел бы только свою радость, Арсик. Разве не так? - участ-
ливо обратилась к нему Татьяна Павловна.
   - Да-да... - вздохнул Арсик. - Но нельзя.
   - Чем вы объясните возникновение конфликтов в коллективе института? -
спросил Дерягин.
   - Не с того конца начали, - сказал Арсик. Он повернулся ко мне и про-
должал: - Знаешь, Геша, я понял, что нужно не так. Я ухожу из  лаборато-
рии.
   - Почему? - спросил я.
   - Так будет лучше.
   - Вы твердо решили? - спросил профессор.
   Арсик кивнул.
   - Я думаю администрация возражать не будет, - сказал Дерягин.
   - Ах как жалко! - вырвалось у Татьяны Павловны.
   А Арсик уже достал из кармана заявление и протянул мне. Я взял листок
и недоуменно повертел его в руках.
   - Что же вы? Подписывайте! - сказал Дерягин.
   Я написал на листке: "Невозражаю". Я даже не успел сообразить  толком
что к чему, а заявление уже было подписано помощником директора:
   - Вот и все, - облегченно сказал он. - Мы вас к этому не принуждали.
   - Чистая правда, - сказал Арсик и вышел из кабинета.
   - Все к лучшему, уважаемая Татьяна Павловна, - сказал Галилеев. - Да-
вайте посмотрим на дело практически. Идея требует всесторонней проверки.
Мы не можем проводить сеансы облучения со всеми сотрудниками. К  сожале-
нию, мы не сможем добиться такого положения, чтобы  все  без  исключения
стали ангелами с помощью установки Томашевича. А единичные ангелы нам не
нужны.
   - Это верно! - рассмеялся Дерягин.
   Татьяна Павловна заволновалась, стала предлагать компромиссные  реше-
ния. Например, создать установку пониженной мощности для приятного  вре-
мяпровождения. Нечто вроде телевизора. Она сказала, что можно  заинтере-
совать Министерство легкой промышленности.
   - Да, такой удобный приборчик для пенсионеров. Успокаивающий нервы, -
сказал я.
   - А почему бы и нет? - сказала Татьяна Павловна.
   - Ну его к Богу! - сказал Дерягин.
   - Чего по-настоящему жаль, так это запоминающего элемента Томашевича,
- сказал профессор. - Вот здесь бы мы имели реальный выход.
   И тут только я понял, что все свершилось, что поезд уже ушел, а я  по
собственной воле расстался с Арсиком. Как же это получилось? Почему я не
защищал вместе с ним наш свет и нашу  музыку?  Зачем  я  выбрал  позицию
нейтрального наблюдателя?
   Я полагал, что объективность важнее всего. И только теперь догадался,
что никакой объективности нет, не может быть  объективности,  если  одни
люди слепые, а другие зрячие. Если ты стал зрячим, то  изволь  верить  в
то, что увидел. Изволь отстаивать свой свет, потому что иначе тьма  пог-
лотит его. Право быть зрячим нужно подтверждать все время. Каждый  день,
каждую минуту. В противном случае ты снова ослепнешь.
   Я пришел в лабораторию в скверном расположении духа. Мне было  стыдно
взглянуть на наших.
   Они пили чай. Дымился наш электрический самовар. Мой стакан  был  по-
лон. Все сидели молча, задумчиво, но обреченности я не заметил.
   - Геша, попей чайку, - сказал Арсик. - И не расстраивайся...  Прости,
что я тебя заранее не предупредил.
   - Что ты собираешься делать? - спросил я.
   - Уеду, - сказал Арсик. - Неужели ты думаешь, что я потерял  интерес?
Начну по новой.
   - И опять будет то же самое...
   - Нет, Геша! - хитро сказал Арсик и подмигнул мне. - Теперь я  умнее.
Теперь я знаю, что не у всех есть душа, а значит, придется воевать.
   - Геннадий Васильевич, мы тоже с Арсиком уходим, - сказала Шурочка. -
Не обижайтесь.
   - Кто - мы?
   - Я еще, - сказала Катя. - Мы поедем на Север.
   Я ничего не сказал. Крепкий горячий чай обжигал губы. Я дул на него -
в стакане бежали маленькие волны, поверхность чая рябила, с нее срывался
прозрачный пар. Пришла печаль и унесла меня далеко из нашей комнаты -  в
тихую страну, где переливался красками небосвод, изображая полярное сия-
ние. Так вдруг захотелось посмотреть в окуляры установки,  сил  нет!  Но
она была темна, осколки линз  еще  валялись  на  верхней  панели,  рядом
грустно и добросовестно вздыхал Игнатий Семенович.
   Потом они ушли втроем, уже отъединенные от  нас  общим  делом.  Через
несколько дней мы с Игнатием  Семеновичем  их  провожали.  Девушки  были
настроены решительно, они повзрослели за эти дни. Ехали они в полную не-
известность, за Полярный круг, в небольшой городок, где Арсику предложи-
ли работу в институте геофизики. Шурочке и Кате  ничего  не  предлагали,
они ехали наудачу.
   - Геша, добей запоминающее устройство, - сказал Арсик. - А если...  -
Арсик замялся. - Если что, то все схемы установки в моем письменном сто-
ле. Я взял копии.
   - Понял, - сказал я.
   Мы расцеловались у вагона. Девушки вспоакнули. Игнатий Семенович шум-
но сморкался в огромный носовой платок. Шел дождь, лица у всех были мок-
рыми. Поезд тронулся, девушки и Арсик вспрыгнули в тамбур и долго махали
нам руками. Потом мы с Игнатием Семеновичем шли по длинному, бесконечно-
му перрону.
   Уход трех сотрудников из лаборатории расценили как провал  моей  дея-
тельности начальника. Мы с Игнатием Семеновичем снова влились в  лабора-
торию профессора Галилеева. Территориально изменения нас  не  затронули,
мы остались в той же комнате, рядом с разрушенной установкой.
   К нам часто приходили те, кто пользовался светом Арсика. Я не предпо-
лагал, что мы успели создать себе столько союзников. Установка была раз-
бита, но теперь она будто излучала невидимый свет. Мне всегда  казалось,
что хороших людей больше, чем плохих. Теперь я  в  этом  убедился.  Люди
стали мягче и душевнее относиться друг к другу, а те,  кто  вел  с  нами
войну - бездельники, карьеристы, - потихоньку стали уходить из  институ-
та. Арсик зря поторопился с отъездом.
   Даже профессор Галилеев на одном  из  заседаний  отметил,  что  "пос-
ледствия экспериментов Томашевича оказались неожиданно благоприятными  и
заслуивающими серьезного анализа". Но продолжать дело на том  же  уровне
было некому. Это только так говорится, чтонезаменимых людей нет. На  са-
мом деле Арсик был незаменим со  своей  головой  и,  главное,  со  своим
нравственным подходом к делу.
   Прошло какое-то время, и мы со стариком, наряду с работой над  цифро-
выми оптическими устройствами, стали восстанавливать  установку  Арсика.
Его записи, найденные в столе, представляли собой удивительное сочетание
точных математических расчетов с философскими заметками и  психологичес-
кими наблюдениями. "Чувство долга перед обществом  позволяет  пренебречь
первым членом уравнения в сравнении с остальными" - так  писалл,  напри-
мер, Арсик, обосновывая свои расчеты. Это  был  странный  математический
аппарат. Арсик действительно был физиком от поэзии.
   Я получил три письма от Кати. В них она рассказывала, как они устрои-
лись, описывала городок и новых знакомых. О работе Арсика она не писала.
В ответных письмах я рассказывал о нашей работе и  с  грустью  вспоминал
время, когда мы все вместе смотрели чудесные спектры.
   Прошла зима. Мы сдали опытный образец запоминающего элемента  и  нес-
колько типов счетчиков и устройств связи. По существу, у нас имелось те-
перь все, чтобы создать принципиально новую вычислительную машину с  ве-
ликолепным быстродействием. Только это было почему-то уже не интересно.
   Параллельно с элементами мы восстановили установку Арсика. Правда нам
не удалось достичь прежних параметров, но экспертизу душевных  состояний
и поступков окружающихмы производим вполне прилично. Мы умеем  различать
истинные мотивы, видеть в зародыше  своекорыстие,  подлость,  тщеславие,
страх. В первую очередь, естественно, в себе.
   Одновременно мы испытываем эйфорию.
   Как-то весной я наткнулся на статью в молодежной газете. Статья  была
об институте, в котором работает Арсик. Рядом была фотография. На ней  я
узнал Шурочку и Катю. Они были в белых халатах, вокруг них  сидели  дети
дошкорльного возраста. У всех детей в руках были коробочки с  окулярами,
вроде стереоскопов, в которые они смотрели. Подпись под фотографией гла-
сила: "Воспитатели детского сада N 3 Катя Беляева и Шура Томашевич  про-
водят занятия по эстетическому воспитанию с прибором А. Н. Томашевича".
   Обе мои бывшие лаборантки изменили фамилии.
   В статье рассказывалось о приборах Арсика, которые стали  применяться
в детских садах и школах. Говорилось об эстетическом воздействии  света,
об этике не было пока ни слова.
   Пускай они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много  -
умых, добрых, честных людей, тогда они смогут что-нибудь сделать.
   Возможно, уже без Арсика.
   Между прочим, совсем недавно я совсем неожиданно его увидел.. То есть
не самого Арсика, а его портрет. Это произошло в том парке, где есть за-
городка с кривыми зеркалами. Однажды, проходя миом нее, я вспомнил,  как
увидел там Арсика. Я заплатил пять копеек и вошел в павильон. Все зерка-
ла висели на своих местах. Я медленно бродил между ними, обозревая  свои
искаженные изображения.
   Какой я на самом деле?.. Вот узенький, вот широкий, с короткими  нож-
ками, вот у меня огромное лицо, а вот маленькое. Здесь я извиваюсь,  как
змея, а там переворачиваюсь вверх ногами. Моя форма непрерывно меняется,
и все же что-то остается такое, позволяющее узнавать меня в самых  неве-
роятных метаморфозах.
   В загородке никого больше не было. Женщина-контролер дремала на стуле
у входа. Ее не удивляло, что взрослый человек ходит без улыбки от зерка-
ла к зеркалу и рассматривает себя.
   И вдруг я увидел в одном из зеркал Арсика. Он стоял во  весь  рост  и
улыбался, глядя на меня. В глазах его было сияние. В одно мгновение  по-
чему-то мне вспомнилась та картинка поразительной ясности - летающий над
зеленой лужайкой мальчик, - которую впервые показал мне Арсик. От неожи-
данности я отступил на шаг, и Арсик исчез из зеркала. Тогда я  осторожно
нашел точку, из которой он был виден, и принялся его разглядывать. Арсик
был неподвижен - моментальный кадр, оставшийся в зеркале.
   Я зажмурил глаза, потом открыл их - Арсик продолжал улыбаться.  Тогда
я внимательно осмотрел соседние зеркала. И тут до меня дошло, что я стою
в особой точке огромного запоминающего элемента Арсика - в точке  вывода
изображения. Три кривых зеркала были  расположены  так,  что  составляли
вместе этот запоминающий элемент.
   - Простите, - обратился я к женщине у входа. - Вы знаете этого  моло-
дого человека?
   - Которого? - встрепенулась она.
   - Вот здесь, в зеркале, - сказал я, указывая пальцем на Арсика.
   - А-а! - протянула она, зевая. - Это Арсик. Арсик  его  зовут.  Он  в
цирке работает.
   - В цирке? - удивился я.
   - Ну да... Прошлый год часто к нам приходил, нынче что-то не  видать.
Он ребятишек собирал и фокусы показывал. Один раз перевесил зеркала, де-
вушка ему помогала, встал во-он туда, видите? За ограду... Ее после  ус-
тановили, он велел, чтобы ничего не нарушить... А потом ребятишек ставил
на ваше место и себя показывал. А после ушел, как ограду поставил,  и  с
той поры все время здесь. Кто знает, приходят, смотрят на него.
   Она приняла Арсика за фокусника. Что же, не мудрено...
   Крашеная ограда закрывала один угол павильона. Там  находилась  точка
ввода оригинала. Арсик закрыл ее, чтобы сохранить  свое  изображение  от
помех.
   В павильон вбежал мальчик лет десяти, купил  билет  и  направился  ко
мне. Он несколько раз нетерпеливо обошел меня, а потом не выдержал:
   - Дядя подвиньтесь!
   Я подвинулся. Мальчик встал на мое место и посмотрел в зеркало. Я уже
не видел Арсика, а смотрел на мальчишку. Он замер, лицо у него было вни-
мательным и восторженным, и он, не отрываясь, смотрел в одну точку.  Что
он думал, молча разговаривал с Арсиком? Куда устремилась моя душа?
   "Он оставил себя здесь, чтобы не погас огонек, - подумал я. -  Пускай
они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много..."

                           Александр ЖИТИНСКИЙ

                         ВНУК ДОКТОРА БОРМЕНТАЛЯ

                               Киноповесть

     "...У-у, как надоела эта жизнь! Словно мчишься по тоннелю неизвестной
длины. А тебе еще палки в колеса вставляют. Впрочем, почему тебе? Нам всем
вставляют палки в колеса.
     Как это ни печально,  приходится  признать:  живем  собачьей  жизнью,
граждане-господа! И не потому она  собачья,  что  колбасы  не  хватает,  а
потому,  что  грыземся,  как   свора   на   псарне.   Да-с...   Посмотришь
государственные морды по телевизору  -  вроде,  все  как  у  людей.  Морды
уверенные, сытые, речи круглые. На Западе точно такие  же.  Но  спустишься
ниже и взглянешь на лица в трамваях  и  электричках  -  Матерь  Божья!  По
каждому лицу перестройка проехалась гусеничным трактором, каждая маленькая
победа запечатана большим поражением, у человека осталась одна  надежда  -
ждать, когда кончится все это. Или когда человек кончится...
     Зябко. В вагоне разбито три окна. Одно заделано фанеркой, в остальных
ветер свистит. Любопытно: раньше стекол не били? Или их вовремя вставляли?
Почему теперь не вставляют? Стекол, видите ли, нет. Куда делись стекла? Не
может  быть,  чтобы  их  перестали  производить,   равно   как   перестали
производить винты, гайки, доски,  ложки,  чашки,  вилки,  кастрюли  и  все
прочие предметы. В это абсолютно  не  верится.  Возможно,  все  это  стало
одноразового пользования, как шприцы. Сварил суп  в  кастрюле,  съел  его,
после чего аккуратно пробил кастрюлю топором,  разбил  тарелку,  расплющил
ложку, затупил топор и все выбросил - да  так,  чтобы  никакие  пионеры  в
металлолом не сдали. Возможно, так и поступают.
     Стали больше запасать, это факт. Не страна, а склад продовольственных
и промышленных товаров. В каждом диване полный  набор  на  случай  атомной
войны и последующей блокады. Включая гуталин. Хотя сапог чаще  чистить  не
стали. Это заметно.
     Я не люблю народа.  Я  боюсь  его.  Это  печально.  Раньше  не  любил
правительство и большевиков. Точнее, правительство большевиков. Теперь  же
любви к правительству не прибавилось, а любовь к многострадальному  народу
куда-то испарилась. Правильно страдает. Поделом ему. И мне вместе с ним...
     Однако, если ехать  достаточно  долго,  приходишь  к  подлым  мыслям.
Полтора часа самопознания в один конец - не многовато ли? Все оттого,  что
холодно и какие-то мерзавцы побили стекла. Хотелось бы их  расстрелять  из
пулемета. Вчера коллега Самсонов вывесил  на  доске  объявлений  подписной
лист с призывом законодательно отменить смертную  казнь  в  государстве  и
долго ходил, гордясь гуманизмом. Я не подписал, не нашел в себе достаточно
гуманизма.  Самсонов  выразил  сожаление.  Посидел  бы  полтора  часа   на
декабрьском сквозняке. Терпеть не могу ханжества.
     Да, я ною. Имею полное право.  Мне  тридцать  семь  лет,  я  неплохой
профессионал,  заведую  хирургическим  отделением  деревенской   больницы,
получаю двести десять и вынужден ездить полтора часа в один  конец,  чтобы
присутствовать на операциях учителя... А жить мне приходится в  деревне  с
нежным названием Дурыныши...
     А вот кстати и Дурыныши..."
     Доктор Дмитрий Генрихович Борменталь  вышел  на  платформе  Дурыныши,
протянувшейся в просторном поле неубранной,  уходящей  под  снег  капусты.
Нежно-зеленые, схваченные морозцем кочаны тянулись правильными рядами, как
мины. Кое-где видны были попытки убрать урожай, возвышались  между  рядами
горы срубленных капустных голов,  напоминающие  груды  черепов  с  полотна
Верещагина "Апофеоз войны" - такие же мрачные и  безысходные,  вопиющие  о
тщете коллективного земледелия.  Борменталь  пошел  напрямик  через  поле,
похрустывая ледком подмороженной грязи.
     Деревня Дурыныши в семь домов стояла на взгорке,  а  чуть  дальше  за
нею, в старой липовой роще, располагалось  двухэтажное  обветшалое  здание
центральной районной больницы, окруженное такими  же  ветхими  деревянными
коттеджами.  Эти  постройки  принадлежали  когда-то  нейрофизиологическому
институту, однако институт вот уж двадцать лет как  переехал  в  город,  а
помещения его и территорию заняли сельские эскулапы.
     Дмитрий Борменталь пополнил их число совсем  недавно,  неделю  назад,
переехав сюда с семьей из Воронежа. Причин было две: возможность ездить  в
Ленинград на операции своего учителя профессора Мещерякова,  проводимые  в
том же нейрофизиологическом институте, в новом его здании, и, так сказать,
тяга к корням, ибо именно здесь, в Дурынышах, когда-то жил и  работал  дед
Дмитрия   -   Иван   Арнольдович    Борменталь,    ассистент    профессора
Преображенского, главы и основателя института.
     На Дурыныши опускались  быстрые  декабрьские  сумерки.  Борменталь  в
куцем пальтишке брел по бесконечному полю, как  вдруг  остановился  возле
капустного холма и, воровато оглянувшись, разрыл груду кочанов. Он  извлек
из середки увесистый кочан, нетронутый морозом, хлопнул по нему ладонью  и
спрятал в тощий свой портфель, отчего тот  раздулся,  как  мяч.  Довольный
Борменталь направился к дому.
     Он  распахнул  калитку  и  вошел  во   двор   коттеджа,   увенчанного
застекленной башенкой. Из покосившейся, с прорехами в крыше конуры,  виляя
хвостом, бросилась к нему рыжая дворняга, оставшаяся  от  прежних  хозяев.
Борменталь присел на корточки, потрепал пса за загривок.
     - Привык уже, привык ко мне, пес... Славный Дружок, славный...
     Дружок преданно терся о колено Борменталя, норовил лизнуть в щеку.
     Борменталь оставил пса и не спеша,  походкой  хозяина,  направился  к
крыльцу. На ходу отмечал, что  нужно  будет  поправить  в  хозяйстве,  где
подлатать  крышу  сарая,  куда  повесить  летом  гамак,  хотя  приучен   к
деревенской и даже дачной жизни не был и  мастерить  не  умел.  Мечтал  из
общих соображений.
     Он возник на пороге с капустным мячом в портфеле, посреди переездного
трам-тарарама, с которым вот уже неделю не могла справиться  семья.  Среди
полуразобранных чемоданов и сдвинутой мебели  странным  монстром  выглядел
старинный обшарпанный клавесин с бронзовыми канделябрами над пюпитром.
     Жена Борменталя Марина и дочка Алена пятнадцати лет разом выпрямились
и взглянули на Борменталя так,  как  принято  было  глядеть  на  входящего
последнее время: с ожиданием худших новостей.
     Однако Борменталь особенно плохих новостей не принес и даже попытался
улыбнуться, что было непросто среди этого развала.
     Обязанности глашатая неприятностей взяла на себя Марина.
     - Митя, ты слышал? Шеварднадзе ушел! - сказала она с надрывом.
     - От кого? - беспечно спросил Борменталь.
     - От Горбачева!
     - Ну, не от жены же... - примирительно сказал Борменталь.
     - Лучше бы от жены. Представляешь, что теперь будет?
     - А что будет?
     - Диктатура, Митя! - воскликнула Марина, будто диктатура уже въезжала
в окно.
     - В Дурынышах? Диктатура? - скептически переспросил Борменталь.
     Алена засмеялась, однако  Марина  не  нашла  в  реплике  мужа  ничего
смешного. По-видимому, отставка  министра  иностранных  дел  волновала  ее
больше, чем беспорядок в доме. Она направилась за Борменталем  в  спальню,
развивая собственные версии события. Дмитрий не слушал. Принесенный  кочан
волновал его воображение. Он прикидывал, как уговорить Марину  приготовить
из этого кочана что-нибудь вкусное. Жена  Борменталя  к  кухне  относилась
прохладно.
     Борменталь начал переодеваться, причем специально  выложил  кочан  на
видное место, прямо на покрывало постели, и время  от  времени  бросал  на
него выразительные взгляды. Однако Марина не обращала на кочан  решительно
никакого внимания.
     Внезапно раздался шум за окном, потом стук в  дверь.  В  дом  вбежала
медсестра Дарья Степановна  в  телогрейке,  накинутой  на  несвежий  белый
халат.
     - Дмитрий Генрихович, грыжа! Острая! - сообщила она.
     - Почему вы так решили? - строго спросил Борменталь.
     - Да что ж я - не знаю?!
     - Дарья Степановна, я просил  не  ставить  диагноз.  Это  прерогатива
врача, - еще более сурово сказал Борменталь, снова начиная одеваться.
     - Пре... чего? Так это  же  Петька  Сивцов.  Привезли,  орет.  Грыжа,
Дмитрий Генрихович, как Божий день, ясно.
     Борменталь вздохнул.
     -  Вот,  Мариша,  -  обратился  он  к  жене.  -  Грыжа,   аппендицит,
фурункулез. Вот мой уровень и мой удел! А ты говоришь - Шеварднадзе!
     Морозным  декабрьским  утром  доктор  Борменталь,  уже  в  прекрасном
расположении духа, выскочил на крыльцо,  с  наслаждением  втянул  ноздрями
воздух и поспешил на службу.
     - Привет, Дружище! - бросил он собаке, проходя мимо конуры.
     Дружок проводил его глазами.
     Борменталь, засунув руки в карманы пальто, быстрым  шагом  прошел  по
аллее парка мимо бронзовых бюстов Пастера, Менделя,  Пирогова,  Павлова  и
Сеченова, поставленных в ряд, и вышел к фасаду обветшавшего, но  солидного
деревянного строения с крашеными облезлыми колоннами по  портику.  Посреди
круглой клумбы возвышался памятник пожилому бородатому человеку в котелке,
стоявшему  с  тростью  на  постаменте.  Рядом  с  бронзовым  человеком  из
постамента торчали четыре нелепых обрубка, по виду - собачьи лапы.
     Борменталь бросил взгляд на  памятник,  на  котором  было  начертано:
"Профессору   Филиппу   Филипповичу    Преображенскому    от    Советского
правительства", и легко взбежал по ступеням к  дверям,  рядом  с  которыми
имелась табличка Центральной районной больницы.
     На аллее показался глубокий  старик  с  суковатой  палкой,  одетый  в
старого покроя шинель с отпоротыми знаками различия. Он шел  независимо  и
грузно, с ненавистью втыкая палку в замерзший песок  аллеи.  Проходя  мимо
памятника профессору Преображенскому, сплюнул в  его  сторону  и  произнес
лишь одно слово:
     - Контра.
     Старик заметил, что  вдалеке  с  шоссе,  проходящего  вдоль  деревни,
сворачивает к больнице красный интуристовский "Икарус".
     - Опять пожаловали... - злобно пробормотал он и, отойдя в сторонку от
памятника, принялся ждать гостей.
     "Икарус" подкатил к памятнику, остановился. Из  него  высыпала  толпа
интуристов  во  главе  с  гидом-переводчицей,  молоденькой   взлохмаченной
девушкой в короткой курточке. Переводчица  мигом  собрала  туристов  возле
памятника и бойко  затараторила  что-то  по-немецки.  Туристы  почтительно
внимали, озираясь на окрестности деревенской жизни.
     Старик приставил ладонь к уху и слушал, медленно наливаясь яростью.
     - По-русски говорить! - вдруг  прохрипел  он,  пристукнув  палкой  по
земле.
     Туристы с удивлением воззрились на старика.
     - Я... не  понимаю...  -  растерялась  переводчица.  -  Это  немецкие
туристы. Почему по-русски?
     - Я знать должен! Я здесь командую! Перевести все,  что  говорила!  -
потребовал старик, вновь втыкая палку в землю.
     - Я говорила... Про профессора Преображенского...  Что,  несмотря  на
многочисленные  приглашения  из-за   рубежа,   он   остался   на   родине.
Правительство построило ему этот институт...
     - Так бы его и пустили, контру... - пробормотал старик.
     - Что вы сказали? - спросила переводчица, но  ее  перебила  туристка,
задавшая какой-то вопрос.
     - Она спрашивает, почему для института было выбрано  место  вдали  от
города? - спросила переводчица.
     - Собак здесь много. Бродячих, - смягчившись, объяснил старик.  -  Он
собак резал. Слышали, небось, - "как  собак  нерезанных"?..  Из  Дурынышей
пошло.
     Переводчица перевела на немецкий. Старик напряженно  вслушивался,  не
отрывая ладони от уха. Последовали дальнейшие вопросы, на которые  старик,
почувствовав важность своего положения, отвечал коротко и веско.
     - Что здесь сейчас?
     - Больница. Раньше собак резали, теперь людей мучают.
     - Правда  ли,  что  у  профессора  Преображенского  были  проблемы  с
советской властью?
     - Контра он был, это факт, - кивнул старик.
     - Мы слышали, что в этом институте  проводились  секретные  опыты  по
очеловечиванию животных, в частности, собак... - сказал пожилой немец.
     Старик, услыхав перевод, вдруг мелко  затрясся,  глаза  его  налились
кровью.
     - Не сметь! Не сметь называть собакой! - почти пролаял  он,  наступая
на немца. - Он герой был!
     Переводчица поспешно объяснила гостю по-немецки, что  слухи  о  таких
операциях не подтверждены, это, скорее,  легенда,  порожденная  выдающимся
хирургическим талантом Преображенского. Старик подозрительно  вслушивался,
потом, наклонившись к уху переводчицы, прошептал:
     - Полиграф собакой был, точно знаю. Этого не переводи...
     И, круто повернувшись, зашагал к дверям больницы.
     Борменталь в своем кабинете отодвинул  занавеску,  взглянул  в  окно.
"Икарус" медленно отъезжал от больницы. Доктор вернулся к столу. Медсестра
Катя возилась с инструментами у стеклянного шкафа.
     - И часто ездят? - спросил Борменталь.
     - Последнее время зачастили. Раньше-то никого не было...  -  ответила
Катя.
     Распахнулась дверь кабинета, и на пороге возник знакомый уже  старик.
Он был уже без шинели и  палки,  в  офицерском  кителе  без  погон,  но  с
орденской планкой.
     Борменталь поднял голову от бумаг.
     - Понятых прошу занять места! - четко произнес старик.
     - Как вы сказали? - не понял Борменталь.
     - Дмитрий Генрихович, это Швондер. Не обращайте внимания,  он  всегда
так говорит. Привычка, - чуть понизив голос, спокойно объяснила Катя.
     - Катя... - Борменталю стало  неловко  от  того,  что  Швондер  может
услышать.
     - Да он почти глухой, - Катя подошла к  Швондеру,  громко  прокричала
ему в ухо: - Проходите, Михал Михалыч, садитесь! Это наш новый доктор!
     Старик сделал несколько  шагов  и  опустился  на  стул  перед  столом
Борменталя.
     Борменталь нашел историю болезни.
     -  Швондер  Михаил  Михайлович,  девятьсот  третьего  года  рождения,
ветеран КГБ, персональный пенсионер союзного значения... - прочитал он  на
обложке. - На что жалуетесь, Михаил Михайлович, - обратился он к Швондеру.
     - Здесь спрашиваю я, - сказал Швондер. - Фамилия?
     - Моя? Борменталь, - растерялся доктор.
     - Громче. Не слышу.
     - Борменталь! - крикнул доктор.
     - Статья пятьдесят восьмая, пункт три, - подумав,  сказал  старик.  -
Неистребима гнида.
     Борменталь не находил слов.
     - Опять заскок, - привычно сказала Катя, снова подошла к Швондеру.  -
Не дурите, больной! Не старый режим! - крикнула она ему в ухо.
     Швондер сразу обмяк, жалобно взглянул на Борменталя.
     - Суставы у меня... Болят...
     - Артроз у него, Дмитрий Генрихович, - сказала Катя, помогая Швондеру
пройти к накрытому простыней топчану и раздеться.
     - Диагноз ставлю я, запомните, - Борменталь мыл руки.
     Он подошел к лежащему на топчане Швондеру в трусах и в майке,  ощупал
колени.
     - Снимок делали? - спросил он.
     - А? - отозвался Швондер.
     - Полно снимков, - Катя протянула доктору пакет черной бумаги.
     Борменталь вынул рентгеновский снимок, посмотрел на свет.
     - Борменталь... Иван Арнольдович...  Не  ваш  родственник?  -  слабым
голосом спросил старик.
     - Это мой дед.
     - Враг народа, - доверительно сообщил Швондер.
     Борменталь оторвался от снимка.
     - Иван Арнольдович посмертно реабилитирован в пятьдесят девятом году,
- веско сказал он. - А вы что, его знали? -  спросил  он,  снова  ощупывая
колени старика.
     - Громче, - потребовал Швондер.
     - Знали его?! - наклонился Борменталь к старику.
     - Как же. Доводилось. Контра первостатейная.
     - Да как вы може... - Борменталь смешался.
     - Не обращайте внимания, Дмитрий Генрихович. У  него  все  контры,  -
сказала Катя.
     - Да, да, да... - кивал старик. - Вы заходите ко мне, я  вам  кое-что
покажу интересное... Внук за деда не отвечает.
     Коттедж Швондера, где старик жил в одиночестве,  помещался  на  самом
краю бывшего поселка сотрудников профессора Преображенского. Темный дом, в
котором  светилось  лишь  одно   окно,   заброшенный   двор   с   каменным
гаражом-сараем... В деревне выли собаки, кричали кошки.
     Борменталь с дочерью добрались до двери коттеджа и  постучали.  Дверь
тут же бесшумно распахнулась, и на пороге возник Швондер  с  пистолетом  в
руке.
     - Стоять! Ни с места! Стрелять буду! - прокричал он.
     Алена в страхе спряталась за спину отца.
     - Это я, Борменталь, Михал Михалыч!  И  дочь  моя,  Алена!  -  громко
произнес Борменталь.
     Швондер опустил пистолет и указал другой  рукою  в  дом.  Они  прошли
темным коридором  и  вошли  в  комнату,  поражавшую  аскетизмом.  Железная
крашеная кровать, заправленная по-солдатски тонким одеялом,  рядом  грубая
тумбочка. В изголовье кровати, на стене висел портрет Дзержинского.
     Швондер был в пижамных брюках, в которые была заправлена  гимнастерка
с прикрученным к ней  орденом  Красной  Звезды.  Он  положил  пистолет  на
тумбочку и повернулся к гостям.
     - Михаил Михайлович! - собравшись с духом,  громко  начала  Алена.  -
Наша школа приглашает  вас  на  встречу.  Мы  просим  рассказать  о  вашей
биографии...
     - Ей директриса поручила, - словно извиняясь, сказал Борменталь.
     - Правнучка, значит... Благодарю... Правнучка за прадеда  не  отвечае
т... - бормотал Швондер, кивая.
     Борменталь осматривал комнату.
     - Вы давно здесь живете? - спросил он.
     - Да лет шестьдесят. Как институт построили... этой контре.
     - Вы у Преображенского работали?
     - Работал, да. При нем... Пойдемте, я вам покажу, у  меня  тут  целый
музей...
     Старик пошаркал в соседнюю комнату. Борменталь с дочерью двинулись за
ним.
     Там, и вправду, был музей. В центре, на специальной подставке, стояла
бронзовая  собака  на  коротких  обрубленных  лапах.  По   стенам   висели
фотографии в строгих рамках, именная шашка;  на  столе,  накрытые  толстым
стеклом, лежали грамоты.
     Алена с удивлением рассматривала музей.
     - Собака... с памятника? - с удивлением догадался доктор, указывая на
бронзовую тварь.
     Швондер вытянулся, глаза его блеснули.
     - Не сметь называть собакой! Это товарищ  Полиграф  Шариков,  красный
командир!
     - Позвольте... Но ведь это - собака, - смущаясь, сказал Борменталь.
     - Для конспирации,  -  понизив  голос,  пояснил  Швондер.  -  Красный
командир, говорю.
     - У-у, какой красный командир, -  протянула  Алена,  дотрагиваясь  до
несимпатичной оскаленной морды собаки.
     - Сберег от вредителей. Прекрасной души человек... А все дед ваш! - с
угрозой произнес Швондер.
     Он распахнул створки шкафа. Полки  были  уставлены  папками.  Швондер
извлек одну. На обложке было написано "Борменталь И.А. Начато  10  февраля
1925 года. Окончено 2 мая 1937 года".
     - Ввиду истечения срока давности... - сказал  старик,  обеими  руками
передавая папку Борменталю.
     - Маринка, смотри! Колоссальная удача!.. Да иди же  сюда  быстрей!  -
Борменталь торжествующе бросил папку на стол.
     Жена оторвалась от газеты,  недоверчиво  посмотрела  на  Митю,  затем
нехотя подошла к столу.
     Борменталь, волнуясь, развязал тесемки папки и раскрыл ее. С  первого
листа смотрела на них фотография Ивана Арнольдовича Борменталя с  усиками,
в сюртуке и жилетке покроя начала века, с галстуком в виде банта.
     - Смотри! Это мой дед! - провозгласил Борменталь. - Я же его не видел
никогда. Даже не представлял - какой он. А он здесь работал, оперировал...
     Дмитрий выложил на стол кучу документов из  папки,  стал  перебирать.
Марина смотрела без особого интереса.
     - А вот  профессор  Преображенский,  -  Борменталь  поднял  со  стола
фотографию. - Тот, что на памятнике... Между прочим, гениальный хирург!
     - Митя, где ты это взял? - спросила жена.
     - Это мне Швондер дал. Чудный  старик.  Немного  в  маразме,  но  все
помнит...
     - Дарья Степановна говорит - он тут дров наломал, - сказала Марина.
     - Знаю, - кивнул Борменталь. - Время было  такое.  Одни  оперировали,
другие... сажали...
     - Не понимаю! - Марина дернула плечом и отошла от стола.
     Борменталь извлек из бумаг тонкую тетрадку.
     - Господи! Дневник деда... - Борменталь уселся за  стол,  в  волнении
раскрыл тетрадь и начал читать вслух:  -  "История  болезни.  Лабораторная
собака приблизительно двух лет от роду. Самец. Порода - дворняжка.  Кличка
- Шарик..."
     -  Очень  интересно!  -  иронически  пожала  плечами  Марина,   снова
погружаясь в газету.
     Борменталь заскользил глазами по строчкам.
     - Чудеса в  решете!  Слушай!..  "23  декабря.  В  8.30  часов  вечера
произведена  первая  в  Европе  операция  по  проф.  Преображенскому:  под
хлороформенным наркозом удалены  яички  Шарика  и  вместо  них  пересажены
мужские яички с придатками и семенными канатиками..."
     - Чем? - поморщилась Марина. - Митя, пощади!
     Борменталь обиженно засопел, но чтение вслух прекратил.  Однако,  про
себя читал с возрастающим интересом, постепенно приходя во все  большее  и
большее изумление.
     Наконец он вскочил со стула и обеими руками взъерошил себе волосы.
     - Невероятно! Оказывается, это никакая не легенда!  -  он  кинулся  в
кухню, схватил чашку, быстро налил себе половником  компота  из  кастрюли,
отхлебнул.
     Марина с тревогой следила за ним.
     -  Была  такая  операция!  Собака  стала  человеком!  -  провозгласил
Борменталь. - Это потрясающе!
     - Да что же в этом потрясающего, Митя?  Собака  стала  человеком.  Ты
подумай. Кому это нужно? - возразила жена.
     - Ты ничего не понимаешь в науке! - запальчиво воскликнул Борменталь.
- Необыкновенная, потрясающая удача!
     - Не понимаю, чему ты радуешься. Встретил мерзавца,  который  ухлопал
твоего дедушку - и радуешься!
     - Радуюсь победе разума! И тому, что деда нашел. Я же не знал  о  нем
ничего... - борменталь подошел к клавесину, откинул крышку.  -  Ничего  не
осталось, кроме вот этого! - он ткнул пальцем в клавишу. - Представь себе:
были Борментали.  Много  Борменталей.  Несколько  веков!  И  вдруг  одного
изъяли. Будто его и не было. А?! Что это означает?
     Борменталь сыграл одним пальцем "чижика".
     - А... что это означает? - не поняла Марина.
     - А это означает, что я бездарь без роду и племени! Даже  сыграть  на
этой штуке не могу! - внезапно огорчился он и в сердцах захлопнул  крышку.
- Все надо начинать сначала. Накапливать это... самосознание.
     Раздался стук, в комнату просунулась голова Кати.
     - Дмитрий Генрихович! Пандурин пришел, палец сломал.
     - Об кого? - деловито спросил Борменталь.
     - Об Генку Ерофеева.
     - Сейчас приду. Обезболь пока.
     - Да чего его обезболивать?  Он  уже  с  утра  обезболенный,  -  Катя
скрылась.
     Борменталь натянул халат, вдруг приостановился, мечтательно посмотрел
в потолок.
     - Эх, показать бы им всем...
     - Кому? Алкашам? - не поняла Марина.
     -  Мещерякову  и  всем  этим...  нейрохирургам.  Они  еще  услышат  о
Борментале!
     И он молодцевато вышел из дома, хлопнув дверью.
     - Мам, зачем мы из Воронежа уехали? - уныло спросила  появившаяся  из
своей комнаты Алена.
     Швондер сидел в  пионерской  комнате  на  фоне  горнов,  барабанов  и
знамен. Был он при орденах, гладко причесан  и  чисто  выбрит.  Перед  ним
сидели на стульях скучающие пионеры и бдительные учительницы.
     - Историю знать надо, - привычно скрипел Швондер. - Нынче  на  ошибки
валят. Ошибки были. Но  все  делалось  правильно.  Потому  что  люди  были
правильные... Взять, к примеру,  товарища  Полиграфа  Шарикова.  Я  с  ним
познакомился в двадцать пятом году. Что в нем главное было?..  Беспощадное
классовое чутье. Полиграф  прожил  короткую  и  яркую  жизнь.  Был  героем
гражданской войны, о нем легенды складывались...
     Швондер надолго замолчал, мысленно залетев в прошлое.
     - Михаил Михайлович, вопрос  разрешите?  -  предупредительно  встряла
пионервожатая.
     - А? - Швондер приложил ладонь к уху.
     - У товарища Шарикова были дети и внуки? Мы бы их в школу пригласили,
устроили  вечер  памяти!  -  громко  прокричала  пионервожатая  к   явному
неудовольствию пионеров.
     Швондер задумался, потом вдруг встрепенулся.
     - Этому не верьте! Враги распустили слух, что Полиграф был собакой. Я
с ним в бане мылся, извините! Он человеком был!
     Пионервожатая, догадавшись, что Швондер не понял  вопроса,  принялась
строчить ему записку. Пока она писала, Швондер развивал свою мысль.
     - Врагов много было. Всех  не  передушишь,  хотя  старались.  Сделали
много... Но контра имеет особенность прорастать... Что у вас?
     Ему протянули записку. Он развернул ее, прочитал.
     - Были дети у Полиграфа.  Три  сына  и  дочь...  Хотя  носили  другие
фамилии по законам военного коммунизма.
     Внезапно за окном раздался громкий вой сирены "скорой помощи".
     По коридору больницы двое санитаров в  халатах  быстрым  шагом  несли
носилки с лежащим на них и  накрытым  простыней  телом.  За  ними  спешила
медсестра Катя и ходячие больные. У всех были  встревоженные  любопытством
лица.
     Носилки внесли в операционную, двери закрылись.
     Через минуту послышался топот сапог - это к операционной  приближался
местный участковый Заведеев. Он попытался проникнуть внутрь, но  Катя  его
выперла.
     - Нельзя, Виктор Сергеевич... Готовим к операции.
     - Как он? - спросил участковый.
     - Еще дышит. Доктор говорит, надежды нет... А кто это? Из сивцовских?
     - Если б знать!  -  воскликнул  участковый.  -  Подобрали  на  шоссе.
Видать, машиной сбило.  Документов  при  нем  не  обнаружено.  По  виду  -
городской. Чего его сюда занесло? Теперь  хлопот  с  ним  не  оберешься  -
личность устанавливать...
     Прошло еще несколько томительных мгновений, из операционной показался
Борменталь, стягивая на ходу с рук резиновые перчатки.
     - Поздно, - сказал он. - Катя, вызывайте паталогоанатома...  Впрочем,
на завтра. А сегодня я прошу  вас  с  Дарьей  Степановной  остаться.  Есть
срочная работа.
     И Борменталь направился в ординаторскую с видом человека, решившегося
на что-то важное.
     "...Эксперимент,  Дружище,  -  вещь  необходимая.  Мы   ведь   страна
экспериментальная.  Наверху  экспериментируют,   внизу   экспериментируют.
Попробуем и мы, правда? Ты только не дергайся, стой смирно, сейчас я  тебя
отвяжу. Ты  будешь  отвязанный  пес,  а  я  отвязанный  доктор...  Немного
потерпишь ради науки, мы тебя под общим наркозом, ничего  и  не  заметишь.
Эх, если бы нас всех под общим наркозом! Проснулся - и  вот  оно,  светлое
будущее! Раны зализал и живешь себе дальше... Да не виляй ты  хвостом!  Не
гулять идем. Идем на дело, которое нас прославит. Тебя и меня...
     Не исключено, Дружок, что  ты  станешь  человеком.  Если  ты  станешь
человеком, я  тоже  стану  человеком.  Тут  Нобелевкой,  Дружище,  пахнет.
Преображенскому не дали, время было такое. Спасибо, что своей смертью умер
и памятник поставили. Но поручиться за твое человеческое будущее  не  могу
по двум причинам: во-первых, неизвестно, чем  дело  кончится,  в  дневнике
деда на этот счет никаких разъяснений; во-вторых, за будущее сейчас вообще
никто поручиться не может. Введут  в  Дурынышах  президентское  правление,
поставят  бронетранспортер  на  шоссе,  и  будем  мы  с  тобой   соблюдать
комендантский час без коменданта. Впрочем,  комендантом  будет  участковый
Заведеев. Хотя он для этого мало приспособлен.
     ...Ну, вот и славно, вот и отвязались. Крепко же тебя прежний  хозяин
прикрутил,  не  распутаешь.  И  нас,  Дружище,  прежний  хозяин  прикрутил
накрепко. Ежели человеком станешь, поймешь - почем фунт  лиха.  Собакой-то
что, собакой прожить можно, а вот человеком...
     Твой предшественник, говорят, героем был. Ну, и ты не подкачай. Донор
у  нас,  правда,  неизвестный,  но  это  не  беда.  Я  на  тебя,   Дружок,
рассчитываю. Ты все в жизни повидал, живя в  этих  Дурынышах,  вместе  нам
веселее будет, если что... Так что держи марку Полиграфа  Шарикова,  героя
гражданской, а мы тебе поможем!
     А теперь беги прощаться с Мариной и Аленкой!"
     Медсестра  Дарья  Степановна  вышла  из  сельского  магазина,   возле
которого  потерянно  слонялись  пациенты  доктора  Борменталя  в   поисках
выпивки. Она не спеша пошла вдоль деревни по обочине шоссе, неся в авоське
одинокую пачку турецкого чая.
     Навстречу ей, прямо по проезжей части дороги, пробежала стая  грязных
и голодных бродячих собак.
     - Дарья Степановна! Погодите!
     Дарья оглянулась. Ее догонял Швондер - запыхавшийся,  всклоченный,  с
безумным блеском в глазах. Палка его часто стучала по асфальту.
     Дарья с неудовольствием остановилась, холодно взглянула на старика.
     - Чего вам? - не слишком любезно спросила она.
     - Дарья Степановна, я слышал... Борменталь произвел операцию?
     - Ну, произвел. Вам-то что?
     - Говорят, результаты странные... - тяжело дыша проговорил Швондер.
     - Да вы слушайте больше, что говорят, -  Дарья  повернулась  и  пошла
дальше.
     Швондер поковылял следом.
     - Но это правда? Получился  человек?  У  него  получился  человек?  -
канючил он сзади.
     - Да какой человек? Одна видимость, - Дарья даже не оборачивалась.
     - Но расскажите же! Я  знать  должен,  -  горестно  возопил  Швондер,
вздымая в воздух свою суковатую палку, будто хотел ударить ею Дарью.
     Дарья повернулась, уперла руки в бока.
     - Ничего я тебе не скажу,  хрыч  старый!  -  прокричала  она  в  лицо
Швондеру. - Знаю, куда гнешь! Дмитрий Генрихович - золотой  человек.  Мало
тебе загубленных?!
     - Молчать! - взвизгнул Швондер. - Именем революции!
     - Да какой революции! Тьфу! - Дарья  сплюнула  под  ноги  Швондеру  и
отправилась дальше, качая головой. - Совсем из ума выжил, ей-Богу!
     - Дарья Степановна, кто старое помянет... - залепетал Швондер. -  Муж
ваш сам виноват. Сеял горох вместо люцерны. Ну и пришлось...
     - У-у, паразит! - простонала Дарья.
     - Вы мне только  скажите:  шерсть  выпала?  -  с  последней  надеждой
спросил ей вслед Швондер.
     - Да отвяжись ты! Выпала шерсть! Выпала! - снова обернулась она.
     - И на морде? - с каким-то особенным волнением спросил Швондер.
     - Везде выпала, - сурово  произнесла  Дарья  Степановна  и  принялась
карабкаться в горку к своему дому.
     Швондер остался стоять на шоссе, потрясенный.
     - Полиграф... Это Полиграф... - бормотал он и утирал  выступившие  на
глазах слезы.
     Борменталь выглянул из комнаты дочери.
     - Мариша, трусы! Быстро!
     - Какие? - испуганно спросила жена.
     Они с Аленой находились в гостиной и выглядели совершенно потерянно.
     - Какие-нибудь  мужские  трусы!  Не  могу  же  я  его  так  выводить!
Не-при-лич-но! - яростно разъяснил Борменталь.
     Марина кинулась к платяному шкафу, порылась, кинула Борменталю  синюю
тряпку. Борменталь поймал одной рукой, скрылся за дверью.
     Там послышалась  возня,  голос  Борменталя  сказал:  "Так,  а  теперь
правую... Не дрейфь, Дружок! Молодец..."
     Снова распахнулась дверь, будто от удара ноги.
     - Нервных просят не смотреть! - молодцевато выкрикнул  Борменталь  из
комнаты.
     На  пороге  гостиной  показалось  нечто  странное  и  скрюченное,   с
остатками шерсти на боках, в сатиновых длинных  трусах.  Его  поддерживали
под согнутые локти Борменталь и Катя в белом халате.
     - Вот и наш Дружок. Прошу любить и жаловать! - произнес Борменталь  с
преувеличенной бодростью. При этом он отпустил локоть существа.
     Существо сделало попытку опуститься на четвереньки.
     - Нет-нет, привыкай... Ты теперь  прямоходящее...  -  ласково  сказал
Дмитрий.
     Существо бессмысленно уставилось на Алену.
     - Мама, я боюсь... - прошептала она.
     - Ничего не бойся, - храбрясь, сказала Марина и, шагнув  к  существу,
погладила его по затылку.
     В ответ существо потерлось головой о Маринину руку.
     - Ласковый... - сказал Борменталь.
     - Какого пса испортили, Дмитрий Генрихович... - вздохнула Катя.
     - Что значит - испортили? - возмутился Борменталь. - Посмотри,  какой
красавец! Это же человек новой формации! Он у нас еще говорить будет. И не
только говорить!.. Будешь говорить, Дружок?
     - Гав! - утвердительно отозвалось существо.
     - А сейчас пойдем в сортир. Будем учиться...
     - Митя! - поморщилась Марина.
     - Ничего не поделаешь, се ля ви! Катя, я сам его провожу, -  с  этими
словами Борменталь мягко взял существо под локоток и вывел из комнаты.
     - Одежду ему надо... Костюм, что ли, купить? - неуверенно  произнесла
Марина.
     - Вот еще, Марина Александровна! Он и так вас объест. Тратиться  зря!
Я ему халат из больницы принесу, - сказала Катя.
     Из  уборной  донесся  звук  спускаемой  воды  и   радостный   возглас
Борменталя: "Отлично! Видишь, ничего страшного!"
     В ординаторской  пили  чай  терапевт  Самсонов  и  Дарья  Степановна.
Борменталь рядом ругался по телефону.
     - А я буду жаловаться в райздрав! Средства вам отпущены еще три  года
назад. У меня больные на операционном столе, из всех  щелей  сифонит!  Три
случая послеоперационной пневмонии. Я требую немедленного ремонта!
     Борменталь швырнул трубку, вернулся к своему остывшему чаю, отпил.
     -  Не  тратьте  нервы,  Дмитрий,  -  посоветовал  Самсонов.   -   Ваш
предшественник дошел до инфаркта, а ремонта нет как нет. Кроме того, нервы
вам еще понадобятся.
     - Что вы имеете в виду? - насторожился Борменталь.
     - Вашу собаку. Поселок гудит от слухов. И  я  тоже  считаю,  что  это
негуманно.
     - Очеловечивать - негуманно? - изумился Борменталь.
     - Вот именно. В обстановке всеобщего озверения очеловечивать собак  -
негуманно. Людей сначала очеловечьте, -  терапевт  вытер  губы  платком  и
вышел из ординаторской.
     Борменталь с досадой бросил на стол чайную ложку.
     - Ну зачем? Зачем нужно было трезвонить на всех углах  об  операции?!
Дарья Степановна! - плачущим голосом обратился он к санитарке.
     - Да Бог с вами, Дмитрий Генрихович! Ни сном, ни духом! Вы  у  Катьки
спросите или Аленки вашей... Разве ж  такую  вещь  утаишь?  Теперь  каждая
собака знает. А анестезиолог, забыли? А Ванька Воропаев,  который  вас  до
дому подвозил с собакой?
     Борменталь сник. И вправду, шила в мешке не утаишь.
     - Отправьте его куда-нибудь, ей Богу, - посоветовала Дарья.
     - Кого? - не понял доктор.
     - Пса.
     - Он уже не пес, Дарья Степановна, - заметил Борменталь.
     - А кто же?
     - Посмотрим... - загадочно улыбнулся Борменталь.
     - Тот-то, прежний,  дружок  Швондера...  Он  ведь  хуже  пса  был,  -
почему-то шепотом сообщила Дарья.

     Еще издали, подходя к  дому,  Борменталь  заметил  у  забора  группку
жителей деревни, которые неподвижно,  как  пеньки,  стояли  у  штакетника,
глядя во двор. Борменталь прошел сквозь них  и,  миновав  калитку,  увидел
следующую картину.
     Во дворе у конуры, в  теплом  больничном  халате  мышиного  цвета,  с
молотком в руках работал Дружок. Он был  уже  вполне  похож  на  человека,
только двигался неумело и неловко держал инструмент. Однако  с  упорством,
не обращая внимания на зевак, пытался прибить к  крыше  конуры  запасенную
где-то фанерку. Приставя к ней гвоздь,  он  неторопливо  тюкал  по  шляпке
молотком, три других гвоздя по-плотничьи держал в сомкнутых губах. Он  был
весьма сосредоточен.
     Зеваки с терпеливым ужасом наблюдали за Дружком,  ремонтирующим  свою
конуру.
     Борменталь не выказал смущения или растерянности,  подошел  к  Дружку
сзади и несколько секунд с отцовской  улыбкой  наблюдал  за  его  работой.
Потом похлопал по халату.
     - Молодец! Правильный мужик, - сказал он,  адресуя  эти  слова  более
дурынышцам, чем бывшему псу.
     Дружок обернулся и что-то приветливо замычал сквозь гвозди во рту.
     Из дома, одетая налегке,  выбежала  Марина  с  неизменной  газетой  в
руках.
     - Господи! Я и не углядела!.. Сейчас же  на  место!  -  крикнула  она
Дружку.
     Тот насупился, потемнел. Борменталь же, мгновенно  вспыхнув,  тихо  и
яростно прошипел:
     - Что ты мелешь?! Здесь люди!
     И, полуобняв Дружка за плечи, ласково проговорил:
     - Пошли домой, дружище... Потом доделаем.
     Уже с крыльца он обернулся и крикнул застывшим дурынышцам:
     - Расходитесь, граждане! Здесь вам не цирк.
     Дружок покорно вошел в дом. Молоток  понуро  висел  в  его  вытянутой
руке. Изо рта торчали шляпки гвоздей. Марина,  недовольно  шурша  газетой,
проследовала за ними.
     В гостиной Алена наряжала новогоднюю елку. По-прежнему в  доме  царил
развал. Борменталь остановился  посреди  комнаты,  сделал  паузу,  как  бы
собираясь с силами, и вдруг, повернувшись к жене, произнес:
     - Извинись.
     - Перед кем? - оторопела Марина.
     - Перед ним, - ткнул он пальцем в грудь Дружка.
     - За что?
     - Ты обратилась к нему, как к собаке.
     Дружок поморщился, давая понять, что он не настаивает на извинении.
     - Почему, как к собаке? Я и к тебе могу так обратиться. Я  взвинчена,
волнуюсь, а он пропал... Ты не представляешь,  что  тут  пишут!  Ты  читал
новые указы Президента? Это же ужас какой-то! Я только что  подала  заявку
на митинг в поселковый Совет! А ты про Дружка! - Марина с  шумом  потрясла
газетой.
     - Мне наплевать! Ты оскорбила его человеческое достоинство!
     Марина шумно  вздохнула  и  улыбнулась,  что  должно  было  означать:
спорить с безумцем невозможно, я покоряюсь.
     - Извини, Дружок, - с милой улыбкой произнесла она.
     - На "вы"! - потребовал Борменталь. - Ты с ним не училась.
     - Это уж точно! - рассмеялась она. - А сам, Митенька!  Ты  же  зовешь
его на "ты".
     - Мне можно. Я, так сказать, его отец.
     - А я его кормлю, - не сдавалась Марина.
     - Кстати, чем? - осведомился Борменталь, сбавляя тон. - Я хочу знать:
что он сегодня ел на обед?
     - В магазине только овсяные хлопья. Ел овсянку... А  талоны  на  него
дадут?
     Дружок переводил взгляд  с  Борменталя  на  Марину,  мимикой  помогая
обоим. Наконец не выдержала Алена.
     - Хватит вам! Все о'кей. Помогите мне лучше...
     - Да вынь же ты  гвозди  изо  рта!  -  внезапно  закричал  на  Дружка
Борменталь, давая себе разрядку.
     Дружок выплюнул гвозди на ладонь, уставился  на  хозяина:  какие  еще
будут приказания?
     - Видишь! - ехидно сказала Марина. - Не себя посмотри. У  нас  с  ним
полное взаимопонимание. Правда, Дружок?.. Он уже говорить учится.  Дружок,
скажи!
     Дружок напрягся, зашевелил бровями, потом изрек:
     - Демократия. Гласность.
     Подумав, он добавил:
     - Перестройка - это клево!
     - Алена, твоя работа? - грозно спросил Борменталь. - Вы мне  человека
не  увечьте  политикой.  Бред  какой-то!   Он   должен   стать   человеком
естественным!
     - Человек человеку - друг, товарищ и брат, - сказал Дружок.

     У Швондера  тоже  стояла  елка,  украшенная  пятиконечной  звездой  и
увешанная памятными, за отличную службу, юбилейными, членскими  и  прочими
значками,  коих  за  долгую  жизнь  у   Михаила   Михайловича   накопилось
достаточно.
     Старенький  телевизор  в  углу   передавал   что-то   предновогоднее,
развлекательное,  глубоко  чуждое.  Швондер  на  него  и  не  смотрел.  Он
перечитывал старые дела, листая пожелтевшие страницы доносов и протоколов.
Наконец он закрыл очередную папку, на обложке которой значилось:  "Шариков
П.П. Материалы к биографии", и, тяжело кряхтя, поднялся со стула.
     Он подошел к стене, на которой висела именная шашка, снял ее, любовно
провел ладонью по лезвию.
     Швондер накинул шинель и с шашкой в руке направился  в  кладовку.  Он
включил там свет, лампочка осветила связанные  в  стопки  дела,  полки  со
старым заржавленным  инструментом,  листы  железа,  деревянные  чурки.  На
верстаке стоял точильный круг. Швондер щелкнул выключателем, и круг  начал
медленно и тряско раскручиваться.
     Швондер взялся  за  шашку  обеими  руками  и  прикоснулся  лезвием  к
вертящемуся точильному камню. Из-под лезвия брызнул сноп искр.
     Борментали готовились к новогоднему  застолью.  В  наспех  прибранной
гостиной, между елкой и клавесином, под старым абажуром был накрыт стол  с
небогатой снедью, стояли бутылки  сухого  вина  и  шампанского  и  бутылка
водки. Марина с Аленой хлопотали на  кухне,  нарезая  овощи  для  салатов,
Борменталь с Дружком, одетым  в  трикотажный  спортивный  костюм  доктора,
носили тарелки к столу.
     - Дружок,  голубчик,  захвати  мне  глубокое  блюдо  из  серванта!  -
крикнула Марина.
     Дружок появился в кухне с блюдом. Вид у него был насупленный.
     - Что хмуришься? - спросила Марина.
     - Что вы все - Дружок да Дружок... Человеческое имя хочу, - сказал он
с обидой.
     - Он совершенно прав! - сказал Борменталь, появляясь в кухне. - Я  об
этом думал. Нужно дать имя и фамилию, и чтобы никаких Дружков!
     - Ну, и какое же ты хочешь имя? - спросила Марина.
     - Человеческое, - потупился Дружок.
     - Предлагаю - Борисом. В честь Ельцина, - сказала Марина.
     - При чем тут Ельцин? - поморщился Борменталь.
     - Дружок, хочешь американское имя? - предложила Алена. - Мне нравится
Грегори.
     - Не хочу Грегори. Хочу Василием, - сказал Дружок.
     - И прекрасно! - воскликнул Борменталь.  -  Василий  -  замечательное
русское имя.
     - А фамилия? - спросила Марина.
     В кухне наступила пауза. Дать Дружку фамилию было нелегко.
     - Бери нашу... Борменталь, - неуверенно предложил Дмитрий.
     Новоявленный  Василий  отрицательно   помотал   головой.   Борменталь
обиженно засопел, смерил Василия взглядом.
     - Почему так? - с вызовом спросил он.
     - Еврейская... - совсем поникнув, отвечал Василий.
     - Стыдно, Вася, - укоризненно сказала Марина.
     - Вот уж не думал, что ты -  антисемит,  -  с  удивлением  проговорил
Борменталь. - Во-первых,  если  хочешь  знать,  фамилия  Борменталь  -  не
еврейская, а немецкая. Иван Арнольдович, дед мой, происходил из обрусевших
немцев. А во-вторых, действительно стыдно... Антисемитизм у нас в семье не
в почете.
     - Не антисемит я... Просто с такой фамилией... трудно. Будто сами  не
знаете. Будь вы Сидоров, уже главврачом были бы... - сказал Василий.
     -  Возможно.  Но  тебе-то  что?  Ты  собираешься  делать  карьеру?  -
иронически спросил Борменталь.
     - Собираюсь. Не на шее же у вас сидеть. Я взрослый  пес...  то  есть,
мужчина, - поправился Василий. - Я делом заниматься должен.
     - Ну-ну... - удивился Борменталь. - Тогда сам выбирай.
     - Дружков! - не вытерпела Алена.
     - Во! - расцвел Василий. - Это то, что надо.
     - Значит, в паспорте запишем "русский"? - саркастически  осведомилась
Марина.
     Василий подумал, снова отрицательно помотал головой.
     - Почему же? - спросила она.
     - Сами мне читали, что у вас с  национальным  вопросом  творится.  То
русских бьют, то русские кого-то бьют. А я собака... Хочу остаться собакой
по национальности.
     - В пятом пункте нельзя писать "собака", - сказал Борменталь.
     - Почему? - искренно удивился Василий. - Чукча можно, еврей можно,  а
собака - нельзя?
     Вопрос застал Борменталей врасплох своею логичностью. Чтобы  проехать
этот щекотливый момент, Марина погнала всех к  столу.  Борменталь  хлопнул
себя по лбу и скрылся. Через минуту он вернулся в  гостиную  с  завязанным
свертком в руках.
     - Василий! - торжественно начал он. - Разреши  преподнести  тебе  наш
новогодний подарок.  Здесь  твой  первый  костюм,  в  котором  ты  сможешь
появляться на публику...
     - И-ууу! - счастливо взвыл  Василий,  пытаясь  лизнуть  Борменталя  в
руку.
     - Прекрати! - доктор отдернул ладонь. - Иди лучше переоденься.
     Когда через пять минут Василий вернулся к  новогоднему  столу,  семья
онемела. Перед Борменталями предстал молодой худощавый  мужчина  в  темном
костюме и при галстуке, с небольшими рыжими усиками и копной рыжих  волос.
И галстук был в тон шевелюре, так что Василий вплыл в гостиную, как  ясное
солнышко, ослепительно улыбаясь.
     Опомнившись,   Борментали   дружно   зааплодировали.    А    Василий,
поклонившись вполне элегантно для дворовой собаки, уселся на свое место.
     Борменталь  разлил  в  бокалы  сухого  вина  Марине  и  Алене,  затем
потянулся с бутылкой водки к рюмке Василия. Но тот прикрыл рюмку ладонью.
     - Спасибо. Не пью.
     - Вот как? - удивился Борменталь, наливая водки себе. - Почему же?
     - Насмотрелся, - сказал Василий. - Если можно, я морсу.
     Борменталь пожал плечами и поднял рюмку.
     - Выпьем  за  уходящий  год,  -  начал  он,  -  который,  как  и  все
предыдущие, не принес нам обещанного счастья, но мы, слава  Богу,  живы  и
здоровы, да у нас еще прибавление в семействе. Так что грешно  жаловаться.
Пускай Новый год попробует стать лучше.  С  крещением  твоим,  Василий!  -
чокнулся он с Дружковым.
     Все выпили. Телевизор, дотоле показывавший нечто сумбурно-новогоднее,
выдал на экране Кремлевскую башню, вслед за чем появилось лицо Президента.
     Борменталь поднялся с места и выключил звук.
     - Все, что он скажет, давно известно. Я могу сказать  то  же  и  даже
лучше.
     С этими словами Борменталь потянулся к бутылке шампанского и принялся
откручивать проволоку. Президент на экране беззвучно шевелил губами.
     - Включите Президента, - вдруг тихо потребовал Василий.
     Борменталь с  изумлением  воззрился  на  Дружкова.  Марина  прищурила
глаза, поставила бокал на стол.
     - Ну, да... Вася  его  еще  не  видел.  Это  мы  уже  насмотрелись  и
накушались. Включи, Митя.
     - Не в этом дело, - сказал Василий так же хмуро.
     - А в чем? - спросил Борменталь, чуть прибавляя звук.
     - В том, что он - Президент, - ответил Василий.
     - Да что ты о нем знаешь?! - воскликнул Борменталь.
     - Президент сползает вправо, - добавила Марина. - Он  не  оправдывает
ожиданий демократов.
     - Опять! - с тоской протянула Алена.
     - Вася, а сколько тебе лет? - вкрадчиво спросил Борменталь.
     - Пять, - сказал Василий.
     - Так вот, мы пять лет наблюдаем этого человека, - Борменталь  кивнул
на экран,  -  и  имеем  достаточно  оснований,  чтобы  относиться  к  нему
скептически.
     - Он не человек, он Президент, - упрямо проговорил Дружков. -  Я  его
знать не знаю, впервые вижу, телевизоров не смотрел.  Я  бродячим  был,  в
стае, дворовым всего год. У нас вожака все уважали. Нет уважения к  вожаку
- нет стаи. А любить его или не любить - дело личное.  Я,  кстати,  нашего
вожака не любил. Но уважал.
     - Дело в том, Василий, что мы не в стае живем, а в обществе.  Боремся
за  права  личности.  А  вы  пытаетесь  навязать  нам   тоталитарные   или
монархические взгляды, - Марина неожиданно перешла на "вы".
     - Это я не понимаю. А вожак  есть  вожак.  Если  я  собачьего  вожака
уважал, то и людского буду.
     - Хм... - издал звук Борменталь.
     Но  тут  раздался  звон  курантов,  полетела  в  потолок  пробка,   и
Борментали с Василием объединились в общем новогоднем  приветствии.  Алена
зажгла бенгальские огни, и, пока часы били  двенадцать  ударов,  семейство
стояло, держа над головою рассыпающиеся искрами свечи.
     Грянул гимн. Борментали уселись, Дружков продолжал стоять.
     - Прямо сталинист какой-то, - шепнула Марина мужу. - Митя, бывают псы
- сталинисты?
     - Не знаю. Но сталинисты псами - очень часто, - пошутил Борменталь.
     Не успел отзвучать гимн, как в  двери  дома  громко  и  требовательно
постучали.
     - А вот и Дед Мороз! - с  некоторой  тревогой  объявил  Борменталь  и
пошел открывать.
     Спустя мгновение он вернулся, пятясь задом,  поскольку  из  сеней  на
него грозно наступал Швондер с шашкой наголо.
     - Всем оставаться на местах! Руки  за  голову!  -  прорычал  Швондер,
размахивая шашкой.
     Руки за голову спрятал лишь Василий, остальные просто онемели.
     - Михал Михалыч... Что за дела... - наконец пришел в себя Борменталь.
- Да опустите же инструмент! - повысил он голос.
     Швондер опустил шашку.
     - Я вас слушаю. Вы по делу или в гости?
     - Где Полиграф? - спросил Швондер.
     - Какой Полиграф? Я вас не понимаю.
     - Запираться бесполезно. Где  Полиграф,  который  прежде  служил  вам
собакой?
     - Ах, вы о Василии? Да вот же он! - показал Борменталь на Дружкова.
     Старик шагнул к столу, голова  его  затряслась,  из  глаз  показались
слезы.
     - Полиграф... - дрогнувшим голосом произнес он. - Иди  ко  мне,  друг
мой!  Теперь  мне  ничего  не  страшно.  Старый  Швондер  дождался   тебя!
Здравствуй, брат!
     И он крепко  обнял  Дружкова,  не  выпуская  шашку  из  рук.  Василий
осторожно обнял Швондера за бока.
     Вдруг Швондер замер, прислушиваясь  к  чему-то  внутри  себя,  слегка
отстранил Василия и, глядя тому прямо в глаза, негромко запел:

                        "Наш паровоз, вперед лети!
                        В коммуне остановка..."

     И Василий неожиданно подхватил, глядя на Швондера  добрыми  собачьими
глазами:

                        "Другого нет у нас пути,
                        В руках у нас - винтовка!.."

     В середине января в  Дурынышах  состоялся  санкционированный  митинг,
устроенный Мариной Борменталь.
     На площади перед магазином на утоптанном снегу сиротливо стояла кучка
людей, среди которых были Борменталь с дочерью, его медсестра и  санитарка
и еще человека четыре. На крыльце  магазина  находились  Марина  и  доктор
Самсонов, которые держали в руках самодельный транспарант "Президента -  в
отставку!". И крыльцо, и кучка  митингующих  были  оцеплены  омоновцами  в
шлемах и бронежилетах, со  щитами  и  дубинками.  Омоновцев  было  человек
двадцать, прибыли  они  из  райцентра  по  вызову  участкового  Заведеева,
который  вместе  с  председателем  поселкового  Совета  располагался   вне
оцепления и командовал операцией. Неподалеку ожидал омоновцев автобус.
     Все остальные жители  деревни  группками  располагались  поодаль,  с
напряжением прислушиваясь - что же происходит на митинге, но подойти ближе
не решались. Изо близлежащих дворов торчали головы дурынышцев.
     Митинг начала Марина.
     -  Граждане  свободной  России!  -  проговорила  она,  сделав  шаг  к
воображаемому микрофону. - Вчера мы  узнали  о  новых  акциях  Президента,
направленных на установление диктатуры. Его  действия  стали  тормозом  на
пути демократических преобразований.  Президент  по-прежнему  олицетворяет
собою ненавистную власть партократии. Я предлагаю послать резолюцию нашего
митинга в Верховный Совет!
     Митингующие в оцеплении зааплодировали рукавицами.  Остальной  народ,
как всегда, безмолвствовал. Омоновцы были безучастны, как статуи.
     - Слово для зачтения резолюции предоставляется доктору  Самсонову,  -
Марина уступила место коллеге Борменталя.
     - Соотечественники!  -  обратился  к  народу  Самсонов  и,  развернув
бумажку, принялся читать:  -  "Мы,  жители  деревни  Дурыныши  и  персонал
Центральной  районной  больницы  Великохайловского  района,   с   глубоким
возмущением..."
     Голос Самсонова, крепкий  и  звонкий  от  мороза,  далеко  разносился
окрест. Заведеев наклонился к председателю Совета.
     - Можно начинать?
     - Давай, Виктор Сергеевич, - кивнул председатель.
     Заведеев дал знак рукой, и омоновцы  сомкнутым  строем,  держа  перед
собою  новенькие  прозрачные  щиты,   двинулись   на   митингующих.   Люди
попятились. Дурынышцы за заборами, затаив дыхание, наблюдали за невиданным
зрелищем.
     - Не имеете права! Митинг санкционирован! - выкрикнул Борменталь.
     - Митинг прекращается! Оскорбление чести и достоинства Президента!  -
сложив ладони рупором у рта, прокричал Заведеев.
     - В чем именно, Виктор Сергеевич?! - крикнул Борменталь.
     - Знаем в чем, Дмитрий Генрихович! -  довольно  дружелюбно  отозвался
участковый.
     Омоновцы и митингующие уже готовы были вступить в ритуальную схватку,
как вдруг  с  заснеженного  склона,  вздымая  снежную  пыль,  как  солдаты
Суворова в Альпах, скатилась со звонким лаем огромная стая бродячих  собак
голов в  триста.  Впереди  ехал  по  склону,  придерживая  шапку,  Василий
Дружков. Он был в борменталевском ватнике, надетом  на  свой  единственный
костюм.
     Дурынышцы, не  готовые  к  такому  повороту  событий,  отвлеклись  от
схватки и уставились на стаю, которая бодрой рысью помчалась  к  магазину.
Василий бежал в середине, окруженный бывшими однокашниками, и не  отставал
от них.
     Зрелище было настолько красивым, что демократы  и  омоновцы  отложили
свои дела и, как и жители деревни,  уставились  на  отряд  бродячих  псов.
Однако, через мгновенье в рядах милиции началась паника, ибо в  скользящем
махе собак угадывалась опасность, и омоновцы, толкаясь щитами, поспешили к
автобусу, где и укрылись во главе с  начальством.  Митингующие  тоже  было
смешались,  но  Борменталь  стоял  неколебимо,  видя  в  своре  Василия  и
чувствуя, что он там главный.
     Стая сбавила ход, перешла на шаг  и,  окружив  магазин,  смешалась  с
митингующими,  точнее,  поглотила  их,  поскольку  собак  было   несметное
количество. Псы уселись на снегу и задрали морды.
     - Здрасьте, Дмитрий Генрихович! - поздоровался Дружков с Борменталем.
     - Василий, ты где пропадал три дня? Мы с ног сбились! - напустился на
него Борменталь.
     - Щас скажу, - улыбнулся Василий.
     - Вась, ты прямо как Маугли, - Алена показала на стаю.
     - Маугли? Это профессия или должность? - серьезно спросил Дружков.
     - Скорее, должность. Правда, Алена? - засмеялся Борменталь.
     - Митинг  продолжается!  -  объявила  Марина  собакам.  -  Кто  хочет
выступить?
     - А вот я и выступлю, - деловито сказал Дружков и  пошел  к  крыльцу.
Псы провожали его преданными взглядами.
     - Люди! - обратился Василий к дурынышцам. - Я про политику не буду. Я
в  ней  не  понимаю.  У  меня  несколько  объявлений.  Объявление  первое:
собачье-охранному  кооперативу  "Фасс"  требуются  проводники.  Оплата  по
соглашению... Объявление второе. Люди! Подкормите псов, будьте людьми!  Им
работать, деньги зарабатывать для вас же... Не исключена валюта.
     Марина, дотоле глядевшая на Дружкова с полным непониманием,  очнулась
и выхватила у него из рук воображаемый микрофон.
     - Граждане! Мы не дадим увести себя в  сторону!  У  нас  политический
митинг, а  не  собрание  коммерсантов.  Нас  не  интересуют,  извините  за
выражение, собачьи кооперативы! Я предлагаю...
     Но ее голос утонул в громком осуждающем  лае  собак.  Василий  поднял
руку, и лай смолк.
     Марина пошла пятнами по лицу.
     - Кто за нашу резолюцию, прошу поднять лапы... Тьфу ты, руки! -  чуть
не плача, закончила она.
     Все митингующие подняли руки вверх.  Несколько  собак  подняли  вверх
правые лапы.
     - Видите, у нас тоже плюрализм, - хитровато прокомментировал Василий.
     Дурынышцы попрятались за заборами. Автобус с милицией и председателем
взревел мотором и унесся по направлению к райцентру.
     Слух о том, что в Дурынышах организовался собачий кооператив во главе
с бывшим Дружком, мигом облетел район, вызвав энтузиазм  местных  бродячих
собак и панику среди жителей. Теперь в Дурынышах, где  и  так  было  много
бродячих псов, от собак не стало спасения. Длинные и терпеливые их очереди
выстраивались с утра у здания бывшего клуба,  арендованного  Василием  под
офис кооператива. Председатель  поселкового  Совета  Фомушкин  соблазнился
деньгами, не учтя  общественного  мнения.  Собаки  вступали  в  кооператив
стаями. Проводников среди местного населения найти не удалось,  поэтому  в
Дурыныши зачастили городские, работающие по  найму.  Они  надевали  членам
дружковского кооператива намордники и на коротком поводке везли  в  город,
где  собаки,  науськанные  Дружковым,  несли  службу  по   охране   других
кооперативов, малых и совместных предприятий, а также  квартир.  Спрос  на
кооператоров Василия был бешеный, соответственно, и плата  немалой.  После
того,   как   услугами    Дружкова    стали    пользоваться    иностранные
представительства, у кооператива "Фасс" появился валютный счет, и  Василий
купил "Мерседес", вызвав дополнительное озлобление дурынышцев.
     Тучи над Дружковым сгущались. В  конце  февраля  произошла  следующая
серия эпизодов.
     Борменталь с коллегой Самсоновым в ординаторской занимались анамнезом
больного, искусанного кооператорами Василия после того как больной пытался
из экспериментальных побуждений скормить группе  кооператоров  отравленную
кашу. Больной Пандурин, известный местный алкаш, сидел на  стуле  и  давал
вязкие показания, а оба доктора записывали.
     - Таз им принес полный, крысиного яду туда сыпанул зверюгам... А  они
почуяли носами и... - Пандурин задрал штанину и показал искусанную ногу.
     - Противостолбнячную сыворотку, немедленно, - распорядился  Самсонов,
адресуя указание Дарье Степановне.
     - Уж кончается. Не первый случай, - сказала она.
     - Дразнить не надо животных, - сказал Борменталь.
     - А я и не дразнил, - сказал Пандурин. - Но я его,  гада,  пристрелю.
Сукой буду.
     Больного увели на укол. Самсонов закурил.
     - Однако, ваш эксперимент дорого обходится обществу... -  заметил  он
язвительно.
     Не успел Борменталь возразить, как  в  ординаторскую  несмело  ступил
участковый Заведеев с бумагами в руках.
     - Дмитрий Генрихович,  так  что  показания  снять,  если  можно...  -
проговорил он. - С глазу на глаз.
     Коллега Самсонов, пожав плечами, удалился.
     Участковый выложил перед Борменталем бумагу. Это была  типовая  форма
N_9 для прописки.
     - Я Дружкова прописать должен... И паспорт выдать. Все сроки прошли.
     - Но вы же знаете, что я здесь не при чем. Василий  живет  у  себя  в
конторе. Мы с ним и видимся редко, - сказал Борменталь.
     - В конторе прописать не могу. Нежилой фонд. Он сам здесь  ваш  адрес
указал, - участковый ткнул в бумагу.
     - Ну тогда прописывайте,  в  чем  же  дело...  -  с  неохотой  сказал
Борменталь.
     - Да как же, как же?! - заволновался участковый.  -  Мало  того,  что
свидетельства о рождении нет, это Бог  с  ним,  наука  жертв  требует.  Но
посмотрите, что пишет подлец!
     Борменталь вгляделся в листок.  В  графе  "национальность"  стояло  -
"собака", в графе "место работы, должность" - "Кооператив "Фасс", маугли".
     - Что это за маугли такое? Сумасшедший он, Дмитрий  Генрихович.  Надо
его засадить. Вы бы потолковали с Марком Натановичем.
     Марк Натанович был  районный  психиатр.  Борменталь  представил  себе
разговор с психиатром по поводу умственных способностей  собаки  и  тяжело
вздохнул.
     - Это не все еще, - участковый перевернул страницу. - Вот. Сведения о
родственниках. Отец, мать - прочерк. Брат - Борменталь Дэ Гэ...
     - Чего-чего? - взвился Борменталь.
     - ...Это вы, значит. А дальше сестры - Борменталь Марина и Борменталь
Елена. А  себя  записал  Василием  Генриховичем!  -  победоносно  закончил
Заведеев.
     - Ну, это уж слишком! - вскричал Борменталь,  вскакивая  на  ноги.  -
Надеюсь, вы понимаете, что это абсурд? Как он это мотивирует?
     - Говорит, что человек человеку - друг, товарищ и брат.
     Борменталь задумался.
     - Ладно. Оставьте это мне. Я сам с ним разберусь, - сказал он,  пряча
анкету в свой портфель.
     В ординаторскую, как-то потупясь, вошла Катя, пряча  за  спиной  лист
бумаги.
     - Что тебе?  -  недовольно  спросил  Борменталь,  все  еще  злясь  на
дурацкую анкету.
     - Вот, Дмитрий Генрихович, - она протянула ему заявление. - Ухожу  по
собственному...
     -  Этого  не  хватало!  -  вскричал  Борменталь,  бросив  взгляд   на
заявление. - Катюша! У нас каждый человек на учете! Медсестры днем с огнем
не найдешь!
     - Зарплата маленькая... - смущаясь, сказала она.
     - Где тебе больше дадут? В город будешь ездить?
     - Василий обещал пятьсот. К нему иду, в кооператив.
     - Василий?!
     - Вот вам,  пожалуйста.  Скоро  все  в  собаки  подадимся,  -  сказал
участковый.
     - Почему в собаки? - вспыхнула  Катя.  -  Я  собакой  становиться  не
собираюсь. Людям бы больше платили! - и она выбежала из ординаторской.
     Борменталь  оделся  и  вышел  в  коридор.  Заведеев  следовал  рядом.
Навстречу шла бригада ремонтников со стремянками, кистями, красками.
     - Где тут у вас операционная? - осведомилась  женщина-бригадир.  -  У
нас наряд.
     - Наконец-то! - обрадовался Борменталь. - Ступайте прямо  и  направо,
найдете там  Дарью  Степановну,  она  вам  отомкнет.  От  кого  наряд?  От
райздрава?
     - От кооператива "Фасс", - ответила бригадирша.
     Борменталь спешил домой, не отвечая на приветствия  встречавшихся  на
пути  собак-кооператоров,  которые  виляли   хвостами   и   подобострастно
взлаивали, завидев брата шефа. Собаки  попадались  повсюду  -  поодиночке,
парами, группами - и настроение у них было превосходное. По направлению  к
больнице проехали странные сани, сооруженные  из  четырех  детских  санок,
накрытых помостом,  на  котором  возвышались  горой  картонные  коробки  с
кафелем. Сани волокла упряжка из шести собак, а управлял ими  мальчик  лет
одиннадцати, шагающий рядом.
     Дома Борменталя ждал новый удар. В комнате Алены на столе  он  увидел
новенький персональный компьютер с цветным монитором,  за  которым  сидела
дочь, прилежно набирая какой-то английский текст. Марина тоже была дома  в
состоянии, близком к истерике.
     - Полюбуйся, что ты натворил! - встретила она  Дмитрия,  указывая  на
компьютер. - Прямо не жизнь, а... собачья свадьба!
     - Что это? Откуда? - спросил Борменталь.
     - Привезли утром.  Какие-то  люди  с  собаками.  Подарок  кооператива
"Фасс"...
     - Не подарок, мама, а  оргтехника  для  выполнения  работ,  -  унылым
голосом отозвалась Алена, не прекращая работы. Как видно, спор тянулся уже
долго.
     - Пускай оргтехника! Я не хочу никакой оргтехники от это своры!
     - А это не тебе. Это мне, - отозвалась Алена.
     - Она подрядилась переводить им  на  английский  какие-то  тексты,  -
объяснила наконец Марина. - За деньги! - возмущенно выкрикнула она.
     - А по-твоему, нужно за спасибо? - огрызнулась Алена.
     - По-моему, это вообще не нужно!
     - Зачем сторожевым собакам английские тексты? - спросил Борменталь.
     - Папа, ты ничего не знаешь. Ты сходи и посмотри, что там  у  Василия
Генриховича происходит, - сказала Алена.
     - Генриховича?! - взревел Борменталь. - Я ему покажу Генриховича! Дай
мне поесть, - обратился он к жене.
     - А ничего нету, Митя.
     - Как?
     - А вот так. Дружков скупил все продукты, кормит своих псов. Мясом!
     - Неправда, - буркнула Алена.
     - Я тебе скажу, Митя, это сращивание партийной  и  теневой  мафии,  -
зашептала Марина. - Васька ходит к  Швондеру,  поет  с  ним  революционные
песни, а сам уже все скупил. Продукты скупил, дома скупил, сейчас на землю
зарится...
     - И правильно, - сказала Алена. - Землю забросили.
     - А эта ему подтявкивает! - Марина уперла руки в бедра. - Ты  забыла,
кто у тебя предки?! Русская интеллигенция! Не какие-нибудь шавки!
     - Так, - сказал Борменталь. - Дай-ка мне ремень.
     - Будешь меня пороть? - насмешливо спросила дочь.
     - Не тебя. Брата своего, - мрачно изрек Борменталь.
     Швондер лежал на койке  под  портретом  Дзержинского.  Тумбочка  была
уставлена лекарствами. В комнату вошел Дружков. Был он с ног до  головы  в
"варенке". За ним просунулась в дверь морда лохматой собаки.
     - Полиграф... - слабым голосом проговорил Швондер.
     - Михал Михалыч, я вам Карата привел. Не скучно будет.  Он  вам  и  в
магазин сбегает... - Дружков указал на пса.
     - Спасибо...  Полиграф,  записи  мои  разберешь,  архив.  Может,  еще
потребуется.
     - Будет сделано, - с готовностью кивнул Дружков.
     - А?
     - Сделаю, не волнуйтесь. Опубликую. Скоро типографию закупаем...
     - Вот и хорошо, и славно... Полиграф, республика в опасности!
     - Я знаю, - кивнул Дружков.
     - Не сдавай позиций,  Полиграф.  Я  на  тебя  надеюсь.  Много  контры
проросло...
     - Нерушимо, - сказал Дружков.
     - Доктора - к стенке, - Швондер был уже в  полубреду.  -  И  запомни:
так, как мы прожили - пускай попробуют прожить! Ничем себя не замарали!
     - Только других, - кивая, негромко произнес Дружков.
     - Как?
     - Железное поколение, папаша. Родина не забудет.
     Швондер откинулся на подушку, прикрыл глаза.
     - Ступай. Я посплю.
     Дружков вышел в соседнюю комнату, где был музей. Подошел к  бронзовой
собаке, на шее у которой был повязан красный бант.  Провел  по  бронзовому
боку пальцем. Остался след. Дружков вынул  из  кармана  носовой  платок  и
протер собаку. Карат тоже был тут как тут. Задрав  морду,  он  смотрел  на
бронзового родича.
     - Дед мой, - пояснил ему Василий. - Названый. Большой прохиндей.
     Борменталь  ожидал  приема   в   офисе   кооператива   среди   других
посетителей, среди которых было немало собак, чинно сидевших  в  приемной.
Из окна офиса была видна площадь перед магазином, уставленная  машинами  и
автобусами. Поодаль виднелась очередь за водкой.
     Среди  ожидающих  приема  было  немало  городских  заказчиков,  людей
состоятельных и напуганных организованной преступностью. Это их автомобили
стояли на площади. Собак интересовали вопросы найма, но ждали  Дружкова  и
люди, желающие поступить на работу, хотя таких было немного.
     У телефона за секретарским столиком дежурила Катя.
     - Кооператив  "Фасс"  слушает...  Да,  сенбернары  нужны.  Работа  по
трудовому соглашению. Зарплата от девятисот до тысячи пятисот...
     "Неплохая зарплата для сенбернара..." - злобно подумал Борменталь.
     - Катя, это ты с сенбернаром разговаривала? - спросил он.
     - С хозяином, - улыбнулась Катя.
     - Значит, зарплата ему? А если бесхозный пес работает, кому зарплата?
     - Кооперативу. Деньги идут и на социальное страхование собак.
     Ожидающие очереди собаки внимательно прислушивались к разговору.
     Наконец вдали  на  дороге  показался  белый  "мерседес"  Василия.  Он
подрулил к офису, провожаемый злобными взглядами водочной очереди. Дружков
выпрыгнул из него и бодрым шагом зашел в контору.
     - Всех  приму,  всех!  -  успокаивающе  поднял  он  ладонь  навстречу
устремившимся к нему посетителям. - О, Дмитрий! - обрадовался  он,  увидев
Борменталя. - Проходи,  пожалуйста.  Брата  без  очереди,  -  объяснил  он
остальным, скрываясь с Борменталем в кабинете.
     Обстановка кабинета  была  простая,  но  стильная.  На  стене  висели
портреты породистых  собак:  кокер-спаниэля,  бассета,  афганской  борзой,
вроде как членов Политбюро в старые времена.
     - Интерьер заказывал в городе, - пояснил Дружков. - Наконец  ты  заше
л... Я уж думал - обиделся... Садись, - Дружков указал на кресло.
     Однако Борменталь продолжал стоять, стараясь успокоить  прыгающую  от
злости и обиды нижнюю губу.
     - Что? Что-нибудь не так? - обеспокоился Василий.
     - Прежде всего мне не  нравится  твой  панибратский  тон...  -  начал
Борменталь.
     - Почему панибратский? Братский, - возразил Василий.
     Борменталь постарался этого не заметить.
     - ...Во-вторых, мне не нравится  то,  что  ты  написал  в  анкете,  -
Борменталь  вытащил  из  нагрудного  кармана  сложенный  лист  и  протянул
Василию.
     - Давай исправим. Что не нравится? - с готовностью отозвался Дружков.
     Он сел за стол, надел очки и развернул анкету.  Борменталь  продолжал
стоять.
     - Садись, садись, - сказал Дружков.
     - Попрошу на "вы"! - вскричал Борменталь.
     - Садитесь, Дмитрий Генрихович, - устало повторил Дружков.
     Борменталь уселся. Василий продолжал изучать анкету.
     - Мне  все  нравится.  Может,  не  хотите  у  себя  прописывать?  Это
временно. Я сейчас коттедж ремонтирую, купил у райздрава. Туда переселюсь.
     - На каком основании ты вдруг стал моим родственником? -  официальным
тоном спросил Борменталь.
     - Здрасьте! А кто говорил, что семья прибавилась? Кто меня  окрестил?
- обиделся Дружков. - Отцом называть не стал, уж простите, молоды  вы  для
отца...
     - А почему Генрихович? Другого отчества не нашлось?
     -  Так  ведь  брат...  Генриховичи  мы,  Дмитрий,   -   проникновенно
проговорил Василий.
     Спорить с этим было трудно.  Борменталь  заерзал  в  кресле,  пытаясь
придраться хоть к чему-нибудь.
     - Ну, а "маугли"? Что за "маугли"?
     - Я прочел. Мне понравилось, - потеплев, с улыбкой произнес  Дружков.
- Хочу быть Маугли. Разве нельзя? Все, что не запрещено, - разрешено.
     - Грамотный стал... - пробормотал Дмитрий. - Ладно, пиши как  знаешь,
если участковый пропустит. Но Алену в свои дела не втягивай! Не позволю!
     - А кого же  втягивать,  Генрихович?  Кого  втягивать?  -  сокрушенно
проговорил Василий. - Этих, что ли, втягивать? - кивнул он на  очередь  за
окном, которая как раз в этот момент с улюлюканьем разгоняла стайку собак.
- Вся надежда на собак да на детей.
     - Я против того, чтобы дети занимались коммерцией.
     - Пускай лучше балду пинают, учатся пить, курить и материться, да?
     - Они и здесь этому научатся.
     - Генрихович, ты  видел  хоть  одного  пса,  который  курит,  пьет  и
матерится? А людей - навалом! - Василий снова указал за окно, где очередь,
разогнав собак, снова штурмовала водочное окошко.
     В кабинет вбежала Катя.
     - Вася, иностранцы! - сделав круглые глаза, сообщила она.
     - Вот... Работника у меня увел... - проворчал Борменталь, указывая на
Катю.
     - Тоже временно, Генрихович! Я ее назад  отдам,  у  меня  план  есть,
потом скажу. Давай иностранцев! - скомандовал он Кате. - А ты сиди, у меня
от брата секретов нет.
     Борменталю и самому было любопытно. Он покинул кресло и  расположился
на диванчике у стены.
     Появилась делегация датчан - один молодой, другой  постарше.  С  ними
была переводчица. Борменталь  был  представлен  почему-то  как  компаньон.
Датчане, дружелюбно улыбаясь, пожали ему руку.
     Разговор зашел о проекте совместного дурынышско-датского  предприятия
"Интерфасс" с привлечением зарубежных собак на работу в Союзе и наоборот -
дурынышских псов в Данию. Борменталь невольно  залюбовался  работой  своей
собаки. Василий вел разговор, уверенно оперируя терминами,  смысл  которых
был туманен для Борменталя: "маркетинг",  "бартер",  "лицензия".  Довольно
быстро стороны  подписали  протокол  о  намерениях,  после  чего  Дружков,
указывая на Борменталя, произнес:
     - У Дмитрия свой проект.  Тоже  совместное  предприятие  медицинского
профиля...
     - Wаs? - от неожиданности спросил Борменталь по-немецки.
     - Потом объясню, - тихо сказал ему Василий и добавил для иностранцев:
- Об этом в следующий раз. Проект в стадии проработки.
     Иностранцы откланялись. Едва  дверь  за  ними  закрылась,  Борменталь
набросился на Василия:
     - Что ты мелешь? Какой проект?
     -  Генрихович,  иди  пообедай.  Я  тут  внизу  столовку  организовал.
Посетителей  приму  и  спущусь  к  тебе,  все  объясню.  Двадцать   минут,
договорились? - предложил Дружков.
     И  он  так  многозначительно  пошевелил  своими  рыжими  усами,   что
отказаться было невозможно.
     Столовая была в первом этаже  и  обслуживалась  двумя  девочками  лет
четырнадцати из той школы, где училась Алена. Справа у  стены  стояли  три
стола, накрытые скатертями, а у левой стены на циновках стояли  миски  для
собак. Когда Борменталь вошел в столовую, там обедал участковый Заведеев и
три собаки из кооператива, которые с достоинством хлебали из мисок.
     -  Здравствуйте,  Дмитрий  Генрихович.  Присаживайтесь  -   пригласил
Заведеев.
     Борменталь уселся напротив милиционера, осматриваясь по сторонам.
     - А я и не знал, что здесь...
     - Да, развернулся ваш песик, - с неудовольствием проговорил Заведеев.
- Все бы ничего, но собаки эти...
     Девочка-официантка подошла за заказом. Борменталь  заказал  гороховый
суп с грудинкой и бифштекс.
     - Собакам отдельно готовите? - вполголоса поинтересовался он.
     - Нет. То же самое  едят.  Им  нравится,  -  с  готовностью  ответила
официантка.
     - Еще бы! - воскликнул Заведеев. Он подождал, пока официантка отойдет
и добавил: - Ничего, мы это все приведем к порядку.  Столовую  оставим,  а
псов этих... От населения жалобы. Собаки, говорят, лучше людей живут...
     Официантка принесла Борменталю тарелку супа.
     - ... Ночлежку им строят, лучше Дома колхозника  в  райцентре.  Разве
это дело? - продолжал участковый.
     - Так на их же деньги! - не выдержала официантка.
     - Не имеет значения! - пристукнул Заведеев по столу. - Собака  должна
знать свое место!
     Обедающие собаки хмуро покосились на Заведеева.  Очевидно,  им  часто
приходилось слышать эти рассуждения.  Официантка  принесла  им  второе,  и
собаки принялись уплетать свои бифштексы.  Внезапно  в  дверях  послышался
шум. Борменталь поднял голову.  На  пороге  столовой  стоял,  пошатываясь,
пьяный Пандурин, обводя помещение мутноватым злобным взглядом.
     - У-у, суки! - выругался он, на  что  собаки,  оторвавшись  от  мисок
дружно и яростно залаяли.
     - Выйдите, пожалуйста! - бросилась к нему официантка.
     - Я те выйду! Я тебе так выйду! Псинам продалась! - замахнулся на нее
Пандурин, но ближайший к нему пес точным рассчитанным  прыжком  перехватил
его руку зубами. Пандурин заорал, повалился на пол. Собаки  окружили  его,
но рвать не стали, только продолжали лаять.
     - Прекратить! На место! - крикнул Заведеев собакам.
     Псы вернулись к мискам, поджав хвосты. Пандурин поднялся  с  пола  и,
бормоча ругательства и угрозы, удалился.
     Заведеев  рассчитался  за  обед,  сухо  попрощался  с  официанткой  и
почему-то с Борменталем и ушел.
     Борменталь  принялся  за  второе,   пытаясь   проанализировать   свои
ощущения. Соседство с собаками было, что ни говори, неприятно.  И  деловая
хватка Василия, и неожиданные перемены в Дурынышах, и собачья коммерция  -
все это было до крайности неприятно, но объяснить себе - почему? -  он  не
мог. Нет, не таких перемен хотелось, более гуманных, что ли.  Он  вспомнил
известные слова о цивилизованных кооператорах. Неужто бродячие псы и  есть
те самые цивилизованные кооператоры? Нонсенс!
     В столовую вошел Дружков, весело что-то насвистывая.  Собаки  подняли
головы, завиляли хвостами. Василий подошел  к  ним,  присел  на  корточки,
обнял и несколько минут что-то нашептывал. Псы внимательно слушали, потом,
как по команде, строем выбежали из зала.
     - Маша, гриба нам принеси, - попросил он официантку,  подсаживаясь  к
Борменталю.
     - Ну как? Вкусно? - поинтересовался он. - Ты собакам гриба давай. Они
это любят, - сказал он Маше, когда та ставила на стол графин с настоем.
     - У меня к вам, Дмитрий Генрихович, дело, - сказал  Василий,  наливая
себе стакан. - Я раньше тревожить  не  стал,  ждал,  когда  сами  придете,
посмотрите на дело рук ваших...
     - Что за дело? - насторожился Борменталь.
     - Хочу вам клинику построить. Здесь, в  Дурынышах.  Средства  у  меня
есть. Каждый член кооператива приносит доход сто рублей  в  день.  Есть  и
валютные псы. А скоро учредим "Интерфасс" - и развернемся сильно!
     - В каком направлении? - поинтересовался Борменталь.
     - Датчане нам породистых псов будут поставлять по обмену. Доберманов,
боксеров, догов... Это собаки, я вам скажу! Хотя наши дворняги и  бродячие
ничем не хуже. По экстерьеру не вышли, а масла в голове хватает... Будут в
Дании стажироваться. В Интерполе, по борьбе с наркотиками. У меня и с  КГБ
договор подписан...
     Борменталь брезгливо поморщился.
     -  На  границу  буду  посылать  своих  ребят...  У  меня  же  с  ними
взаимопонимание полное, сам понимаешь... - опять перешел на "ты"  Василий.
- Без всякой дрессировки...
     - Ну, а при чем здесь я? - начал терять терпение Борменталь.
     - А при том, что  мне  людей  не  хватает.  Собак  навалом,  а  людей
работящих нет! Еле-еле школьников наскребаю, они без предрассудков  и  еще
чего-то хотят. Остальные - нет. Ты недавно в Дурынышах,  а  я  здесь  зубы
сточил. Негодный народ. Даром, что потомки Полиграфа...
     - Чьи потомки? - удивился Борменталь.
     - Того... героя, которого профессор  из  собаки  вывел.  Швондер  мне
давал читать. У Полиграфа  дети  были,  Преображенский  при  них  опекуном
состоял, вывез их в Дурыныши, вот они и расплодились. Здесь почти каждый -
внук или внучатый племянник Шарикова.
     - И Заведеев?
     - По прямой линии. А председатель Фомушкин - по женской. Его отец был
женат на дочке Шарикова. Но что-то не так в генах. Не собачьи гены...  Вот
я тебе как брат брату предлагаю - помоги мне. Я тебе клинику, а ты  мне  -
народ.
     - Я что-то не понимаю, куда ты клонишь, - сказал Борменталь.
     - Так ведь проще простого! Будет клиника -  будут  операции.  У  меня
кандидаты есть. Будешь их...  по  Преображенскому-Борменталю.  Такие  люди
выйдут!  Тимофей  просится  с  командой,  -  кивнул  Василий  на   пустые,
оставленные собаками миски. - Полкан дворовый у  Дарьи  Степановны.  Давно
мечтает, даже завидует мне втихаря... И мне с ними легко будет работать.
     - Так ты мне предлагаешь собак в людей переделывать?! - наконец дошло
до Борменталя.
     - Во! Понял? Сообразительный тоже. Как собака, - похвалил Дружков.
     - А монополию не боишься потерять?
     - Монополия - тормоз прогресса, - серьезно сказал Василий. - С  точки
зрения перестройки моя идея - правильная. Президент одобрит.
     - Вот пускай Президент и оперирует! - заорал Борменталь, вскакивая со
стула. - Бред! Это безнравственно - собак в людей поголовно!
     -  Не  поголовно,  а  по  желанию.  Кто  хочет  собакой  остаться   -
пожалуйста!
     - Безнравственно все равно!
     - А водку  пить  -  нравственно?  А  спекулировать,  в  чужой  карман
смотреть,  ждать  милостыню  от  германцев  -  нравственно?  -  перешел  в
наступление Василий. - Вы новых  людей,  говорят,  семьдесят  лет  делали.
Наделали. Теперь мне дайте... Давай демократически  вопрос  ставить.  Если
захочешь не только собак оперировать, я не возражаю. Можно и  кошек,  хотя
прямо скажу - не верю я в кошек.  Не  перестроечное  животное,  хитрое.  А
лошади - почему не попробовать?
     - Василий, вы - сумасшедший, - заявил Борменталь.
     - Сумасшедших собак не бывает. Это вам в любой ветеринарной лечебнице
скажут.
     - Все! Хватит! - завопил Борменталь, бросаясь к выходу.
     Но не успел он сделать и шагу, как в зал столовой  ворвался  Швондер,
за которым едва поспевала Марина. Вид старика был безумен. Швондер, тяжело
ступая и припадая на правую ногу, кинулся вначале к  раздаточному  окошку,
чем весьма напугал обеих девушек. На лице старика были написаны боль, ужас
и крушение идеалов. Он поискал глазами в кухне, обернулся и наконец увидел
Василия, сидящего за столиком.
     -  Полиграф!  -  проговорил  Швондер  с  интонацией  Тараса   Бульбы,
обращающегося к отступнику-сыну.
     - Слушаю вас, Михал Михалыч, - отозвался Василий.
     Швондер приблизился к нему, сверля взглядом.
     - Правду люди говорят? - спросил он еще с какой-то надеждой.
     - О чем вы? - Василий встал.
     - "Мерседес" твой? Это все... твое? - жестом указал он вокруг.
     - Машина  моя.  Остальное  -  собственность  кооператива,  -  скромно
отвечал Василий.
     -  Предаю  революционной  анафеме  как  ренегата  и  перерожденца!  -
громогласно объявил Швондер, поднимая правую руку. -  Знал  ведь,  что  не
Полиграф ты, но верил... Верил, что продолжишь дело Полиграфа. А ты мразью
буржуйской оказался... Продал республику. Знать тебя больше не знаю и буду
требовать исключения из партии!
     Произнеся эту речь, Швондер покачнулся,  так  что  Борменталь  сделал
движение подхватить его, но старик  справился  сам  и,  поникнув  лохматой
нечесаной головой, покинул столовую.
     - Неприятно получилось... - пробормотал Василий. - Кто ему донес?
     - Не донес, а раскрыл ваше лицо, - выступила вперед Марина. -  Нельзя
двурушничать, Василий. А то с ним вы за  революцию,  а  сами  -  настоящий
коммерсант. Кроме денег, ничего не интересует...
     Дружков вздохнул, почесал рыжий затылок.
     - Странные вы - люди... Старику немного осталось, ломать его, что ли?
Подпевал ему, вреда  от  этого  нет.  Да  мне  вообще  наплевать  на  ваши
революции, демократии... Ошейник  сняли  -  спасибо.  Дальше  я  сам  пищу
добывать должен. А вы грызитесь, - горько заключил Дружков и направился  к
выходу.
     Уже в дверях остановился, взглянул на Борменталя трезво и холодно.
     - Подумайте о моем предложении. Клиника за мои средства и  за  каждую
операцию - десять тысяч. Долларов.
     И вышел.
     Заведеев подъехал к коттеджу Борменталя  на  желто-синем  милицейском
"уазике" и рысью побежал к дверям. На стук вышла Алена.
     - Отец дома? - спросил участковый.
     - Дома.
     - Отдыхает?
     - В шахматы играет с компьютером.
     - С кем? - не понял Заведеев.
     - С машиной. Проходите.
     Участковый зашел в сени. Через минуту,  вызванный  дочерью,  появился
Борменталь в домашнем костюме.
     - Приветствую, Дмитрий Генрихович, - козырнул Заведеев.
     - Что-нибудь случилось? - спросил доктор.
     - Председатель поселкового Совета просит вас на совещание.
     -  Да  что  стряслось?   Воскресенье...   -   недовольно   проговорил
Борменталь.
     - Время не терпит. По дороге расскажу.
     Пока ехали в поселковый Совет, участковый рассказал  Борменталю,  что
ситуация в деревне обострилась.  Дружков  со  своим  кооперативом  взял  в
аренду близлежащие поля, по слухам, всучив большую взятку в райагропроме.
     - На лапу дал. У них, у собак, просто, - прокомментировал Заведеев.
     Мало того,  Дружков  приватизировал  и  местный  магазин,  в  котором
последний год, окромя водки раз в месяц, турецкого чая и детского  питания
"Бебимикс" ничего не водилось. Опять же дал на лапу в управлении торговли.
В результате в магазине появилось молоко, масло, хлеб и  некоторые  другие
продукты...
     - Да, я знаю, - вспомнил Борменталь. - Жена говорила.
     ...Которые выдаются по талонам, причем талоны распределяет все тот же
кооператив, то бишь Дружков.
     - Собакам и людям - по одинаковой норме!  -  с  негодованием  сообщил
Заведеев.
     - Безобразие, - кивнул Борменталь.
     И  вообще,  Василий  зарвался,  социальная  напряженность  в  деревне
растет, трудящиеся требуют защиты от Совета. С этой целью Фомушкин  срочно
сзывает совещание.
     - Я лицо не административное, - возразил Борменталь.
     - Вы очень нужны, - сказал участковый.
     В холодном нетопленом помещении Совета, выгодно отличавшемся от офиса
кооператива отсутствием всяческих удобств и загаженностью,  участкового  с
доктором встретили Фомушкин и коллега  Борменталя  Самсонов.  Оба  были  в
полушубках и шапках.
     Фомушкин, приземистый мужик с красным  от  ветра  и  алкоголя  лицом,
пожал Борменталю руку железными короткими пальцами.
     - Присаживайтесь, товарищи, - указал он на ломаные стулья.
     Кое-как сели. Фомушкин выложил на стол блокнот.
     -  Долго  говорить  не  буду,  -  сказал  Фомушкин.  -  Надо   что-то
предпринимать. Народ нас не поймет, если мы... Товарищ Самсонов, доложите.
     Самсонов вынул из-за пазухи документ, оказавшийся письмом к  главному
санитарному врачу области, и зачитал его. В  письме  красочно  описывались
угроза эпидемий, многочисленные покусы населения, шумовые  воздействия  от
лая и воя по ночам и прочие  беды,  свалившиеся  на  Дурыныши  в  связи  с
чрезвычайно высоким скоплением бродячих собак.
     - Ну, положим, собак дразнят... - несмело возразил Борменталь.
     - Проходу от них нет, вот и дразнят, - отрубил Фомушкин.
     Заканчивалось письмо призывом принять срочные меры.
     - Это не все, - сказал председатель. - Я санкционировал  демонстрацию
протеста населения против кооператива. Организатор - ваша жена, -  показал
он пальцем на Борменталя. -  Дружков  заявил  альтернативную  демонстрацию
собак,  я  запретил.  В  конституции  о  демонстрациях  собак  ничего   не
говорится.
     - Логично, - кивнул доктор Самсонов.
     - Но и это еще не все, товарищи, - вкрадчиво  вступил  участковый.  -
Надо что-то делать с самим Дружковым. Псы без  него  -  ноль,  сколько  их
раньше было - и не мешали...
     - Посадить его за нарушение паспортного режима нельзя?  Он  ведь  все
еще не прописан, - сказал председатель.
     - Надолго не посадишь. Да и откупится. Денег у него больше,  чем  наш
годовой бюджет, - сказал Заведеев.
     - Чем пять бюджетов, - поправил Фомушкин.
     - О чем мы  говорим,  друзья?  -  улыбнулся  доктор  Самсонов.  -  По
существу, о собаке. Посадить собаку можно, но  не  в  тюрьму  -  на  цепь!
Предлагаю именно так подходить к вопросу.
     Фомушкин задумался. Видно было, что идея ему нравится, но он не видит
методов ее осуществления.
     - Как же так - председателя кооператива и на цепь? У  него  расчетный
счет в банке, круглая печать...
     - Если признать недееспособным... - вставил Заведеев.
     -  Нет-нет!  У  него  вполне  здравый  ум,  смекалка,  вообще,  очень
талантливый пес, - сказал Борменталь.
     - Ловлю на слове! Пес! - засмеялся Самсонов.
     - Кстати, вы не выяснили,  кем  был  тот  потерпевший,  помните?  Три
месяца назад, на шоссе? - спросил Борменталь участкового.
     - Кажется, не установили личность, - сказал участковый.
     - М-да. Пересилили собачьи гены... - вслух подумал Борменталь.
     - Как вы сказали?
     - Нет, это я так.
     - Вам решать, Дмитрий Генрихович, - сказал  Фомушкин.  -  Сумели  его
человеком сделать, сумейте поставить на место.
     - Как это?
     - Обратная операция, коллега,  -  жестко  произнес  Самсонов.  -  Нет
такого человека - Дружков! Есть собака Дружок.
     - Из собаки человека труднее сделать. А уж из  человека  собаку...  -
заискивающе начал Заведеев.
     - Да? Вы пробовали? - вскинулся Борменталь.
     - Доктор, советская власть просит, - примирительно сказал Фомушкин. -
Пса хорошего сохраните. Неужто не жалко его по тюрьмам пускать? А  мы  его
точно посадим. Если не за режим, то за взятки. Если не за  взятки,  то  за
подлог... Найдем, за что посадить.
     - А как же все то, что он здесь успел... - растерялся доктор.
     - Это не волнуйтесь. За нами не пропадет. Клуб отремонтирован,  очень
хорошо.  Столовую  общепиту  передадим,  магазин  вернем  торговле...  Все
спокойнее будет. О людях надо думать, не о зверях.
     Борменталь забарабанил пальцами по столу. Внезапно зазвонил  телефон.
Фомушкин поднял трубку, минуту слушал, после  чего  положил  ее  и  сказал
коротко:
     - Швондер скончался.
     Швондера хоронили в ясный солнечный день, нестерпимо пахнущий весной,
несмотря на легкий морозец. В парке больницы, между бюстами великих ученых
и памятником Преображенскому, накрытому белой простыней, чернела  в  снегу
свежая могила; похоронный оркестр оглашал  окрестности  звуками  траурного
марша.
     От коттеджа Швондера к могиле по парковой  аллее  медленно  двигалась
похоронная процессия. Впереди шагали Фомушкин и Дружков с орденами  Ленина
и Красной Звезды на бархатных подушечках. Следом ехал открытый грузовик  с
гробом, за которым шествовало население Дурынышей, а позади  -  кооператив
"Фасс" в полном составе: полторы тысячи собак.
     Колонна собак растянулась метров на триста.
     Процессия  приблизилась  к   могиле,   грузовик   остановился,   гроб
переместили на подставку. Траурный митинг начался.
     Однако,  то  ли  фигура  Швондера  не  пользовалась  любовью  жителей
Дурынышей, то ли из-за обилия собак, но в размеренный и скорбный  сценарий
траурной церемонии стали вплетаться посторонние нотки. Уже во  время  речи
Фомушкина раздался откуда-то сзади возглас: "Собаке  -  собачья  смерть!",
как раз в тот момент, когда Фомушкин  перечислял  заслуги  Швондера  перед
Советской властью. Кричавшего установить не  удалось.  Естественно,  такой
выпад не прошел незамеченным среди собак, отозвавшихся  лаем,  на  секунду
заглушившим медь траурного оркестра.
     И далее, во время выступления представителя  ветеранов  -  старика  в
полковничьей шинели - над толпою взметнулся  плакат:  "КГБ  -  цепной  пес
КПСС!", возникший в том месте,  где  стояли  Марина  Борменталь  и  доктор
Самсонов. Кооператоры отреагировали соответственно.
     Едва гроб опустили в  могилу  и  поспешно  забросали  землей,  как  в
открытом кузове грузовика оказался Дружков.  Он  был  в  модной  импортной
куртке черного цвета, его непокрытая рыжая  шевелюра  горела  в  солнечных
лучах.
     - Люди! - обратился он к собравшимся. - Не надо  никого  осуждать.  Я
тут недавно одну книгу прочел. Хорошая книга. Там написано: "Не судите  да
не судимы будете". Один человек  сказал...  Простите  нас  все,  мы  добра
хотим. Запущена земля, конуры обветшали, пищи  мало.  Грыземся.  Виноватых
ищем. А собака - она всегда виноватая. Собака, как никто, вину свою  чует.
Злобство ее - от  цепи  да  поводка.  Вот  сейчас  цепь  сняли,  и  собака
радуется, старается для пользы общего дела. Веселой стала  собака.  У  вас
много чего было раньше, счеты у всех свои. А у нас только  начинается.  Мы
никого не виним. Прошу - не пинайте собаку, она  вам  пользу  принесет.  Я
хочу в знак примирения и в память о Швондере воссоздать  в  первоначальном
виде памятник человеку, которым первым вывел собаку  в  люди,  и  памятник
этой собаке. Катя, давай! - Василий махнул рукой.
     Катя, находящаяся у памятника, дернула за веревку, покрывало  сползло
с  фигуры  профессора,   и   собравшиеся   увидели   рядом   с   бронзовым
Преображенским  бронзовую  собаку.  На  постаменте  под  старой   надписью
блестела золотом новая: "Полиграфу Шарикову от кооператива "Фасс".
     Оркестр заиграл марш, и колонна  собак  торжественно  двинулась  мимо
памятника.
     Марина подошла к Дружкову.
     - Василий, зачем вы это сделали? Вы хоть поинтересовались -  кем  был
этот Полиграф?
     - А кем он был?
     - Сволочью, - сказала Марина.
     - Жаль, конечно, - вздохнул Дружков. - Лучше бы героем. Но ведь  был?
Куда от него денешься? Пускай стоит,  напоминает,  из  кого  мы  вышли.  А
дальше - наше дело.
     Облава была организована  по  всем  правилам  военного  искусства.  В
понедельник утром платформа Дурыныши была закрыта, поезда  следовали  мимо
без остановки, благодаря чему городские проводники, прибывающие в  деревню
за собаками-кооператорами,  не  смогли  попасть  к  конторе,  где  с  утра
дожидались выхода на работу  несколько  сотен  собак.  В  десять  утра  на
площадь перед магазином, запруженную собаками, с двух сторон  въехали  два
огромных крытых фургона  санитарной  службы  -  мрачные  черные  машины  с
крестами по бокам. Из  них  высыпали  люди  в  стеганых  ватных  штанах  и
куртках, в рукавицах и шапках. У них в руках были сети и крючья.
     Началось избиение.
     Псов  ловили  сетями,  подцепляли  крючьями   и   забрасывали   живым
копошащимся окровавленным и стонущим клубком в  открытые  двери  фургонов.
Озверевшие от охоты санитары с матом и угрозами носились по площади, круша
крючьями направо и налево.  Снег  стал  красен  от  крови.  Энтузиасты  из
местного населения  во  главе  с  Пандуриным  образовали  живую  цепь,  не
выпускавшую собак из смертельного котла.
     Дружков, дотоле дозванивавшийся в город  с  вопросами  -  почему  нет
проводников - выскочил из офиса налегке, успев прихватить со стола первое,
что подвернулось под руку, - бронзовую копию памятника  Преображенскому  с
собакой, сделанную на заказ. За ним выбежала  Катя.  Размахивая  увесистой
статуэткой, Василий ринулся в гущу бойни, рыча от бессилия и ненависти, но
был схвачен Заведеевым и двумя доброхотами.  Его  и  Катю  препроводили  в
поселковый Совет и там заперли под охраной до конца операции. Василий упал
на  пол  и,  царапая  ногтями  пол,  бился  об   него   головой,   издавая
нечеловеческие звуки. Катя рыдала.
     - Собака - собака и есть, - изрек Пандурин, закуривая и укладывая  на
колени дробовик, прихваченный им из дома для пущей острастки.
     Василий вдруг кинулся на него, норовя перекусить  шею,  но  помощники
Пандурина - сын его и зять - легко с ним справились,  надавав  тумаков,  и
связали свернутым в жгут транспарантом - длинной красной тряпкой с меловой
надписью "Решения партии -  одобряем!".  Связанный  Дружков,  привалясь  к
стене, смотрел через окно, как погибают собаки.
     Все было кончено в полчаса. Заваленные телами собак  фургоны,  тяжело
развернувшись на площади, покинули деревню.  Разгоряченные  бойней  жители
разошлись. На площади остались лишь кровавые пятна и клочья шерсти.
     Катю вытолкали из поселкового Совета, и она побрела в офис,  где  уже
мародерствовали дурынышцы: растаскивали мебель, срывали со  стен  картины,
разворовывали кухню.
     Катя добралась до телефона, набрала номер и сквозь слезы проговорила:
     - Доктора Борменталя, пожалуйста...
     "...Финита ля комедия!" Циничный возглас российских интеллигентов  со
времен Лермонтова, когда сделать ничего не можешь, а каяться не привык. Но
ведь виноват-то я, больше никто. Задумал создать человека естественного  в
неестественной обстановке. Будто забыл, что сам  исхитрялся  многие  годы,
стараясь сохранить хоть что-то в  душе  и  не  утонуть  в  этой  мерзости.
Иронией обзавелся, цинизмом, равнодушием...  А  тут  взял  доброго  пса  и
пустил его на волю. Поверил словам: все, что не  запрещено,  -  разрешено.
Сам же разрешения ему не дал, тем более, не  дали  милые  наши  обыватели.
Теперь псу каюк. Коллега Самсонов  ходит  гордый  и  изображает  провидца.
Выхода нет. Мы никогда не будем людьми, уже поздно. И не  в  правительстве
дело, не в партиях, не в способе производства материальных благ. Очередной
эксперимент провалился. Страна  бездарных  экспериментаторов.  Благом  для
Василия будет снова сесть на цепь и ждать ежедневной похлебки.
     Единственный плюс от всего - новенькая операционная. И никелированная
табличка на стене: "Здесь 25 декабря 1990 года родился Василий  Генрихович
Дружков". Здесь родился, здесь и помрет... Это самое гуманное, что я  могу
для него сделать.
     Но кто же сделает это для  меня?  Похоже,  Господь  лишь  точит  свой
скальпель.
     "Все остались при своих" - сказала Дарья. Неправда.  Василий  остался
при чужих. Надо вернуть его к своим и всю жизнь искупать перед  ним  вину.
Как он будет смотреть на меня? А Алена?.. Лучше не думать.
     А я уже было размечтался вслед за ним. Как из  десятиэтажной  клиники
будут стройными рядами выходить спасители Отечества.  Прямо  из-под  моего
скальпеля. И доллары рекой... Гнусно жить на этом свете, господа!

                                  ЭПИЛОГ

                           Протокол задержания

     Мною, участковым дурынышского поселкового Совета старшим  лейтенантом
Заведеевым В.С. задержана по обвинению  в  совершении  взлома  поселкового
Совета учащаяся дурынышской школы Борменталь А.Д., по ее  показаниям,  для
освобождения содержащейся там собаки, подозреваемой в  бешенстве.  Попытка
выпуска на волю бешеной собаки была  пресечена  жителем  деревни  Дурыныши
Пандуриным Ф.Г., который доставил гр.Борменталь А.Д. в отделение.  Бешеная
собака по кличке Дружок застрелена Пандуриным Ф.Г. при попытке  к  бегству
на   автомобиле   марки   "Мерседес",   принадлежавшем   расформированному
постановлением исполкома кооперативу "Фасс".
                                               Ст. лейтенант Заведеев В.С.

                           Александр ЖИТИНСКИЙ

                           ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МАЛЬЧИК

                              Посвящается моей старшей дочери Оле,
                              оператору на персональных компьютерах IBM PC

                                 1. ФАЙЛ

     Есть у нас в классе пацан. Его Файлом зовут,  а  по-настоящему  он  -
Вовка Феденев. Раньше его  звали  Фофой,  потому  что  он  был  толстый  и
шепелявил. Его спрашивали: "Как тебя зовут, мальчик?" А он пыхтел: "Фофа".
Это вместо "Вова". Потешались над ним  по-страшному:  то  дохлую  крысу  в
ранец засунут, то последнюю страничку дневника прилепят  липкой  лентой  к
парте. Фофа дневник дернет - он и  рвется...  Много  способов  было.  Фофа
иногда ревел, но никогда не мстил - вот что удивительно.
     А в шестом классе он вдруг  резко  похудел  и  увлекся  компьютерами.
Начал он с  игровых  автоматов,  как  и  все  мы.  Часами  торчал  в  фойе
кинотеатров, палил из  электронного  ружья  по  зайцам  и  кабанам,  гонял
автомобили на экране и пускал торпеды  по  тральщикам.  Монеток  пробросал
целую кучу, у него предки состоятельные, они ему давали, чтобы отвязаться.
     Потом Фофе это надоело, как и нам. Мы разбрелись кто куда. Я  ушел  в
восточные единоборства, многие записались  в  атлетическую  гимнастику,  а
Фофа пронюхал про клуб начинающих программистов и подался туда. Мы про это
после узнали, когда однажды на перемене я пробовал на  Фофе  новые  приемы
кун-фу и укладывал его на пол разными способами. Нежно укладывал, чтобы не
повредить ему фэйс. Фофа не обижался - становился в стойку,  кулачки  свои
сжимал и пытался сопротивляться. Но я его тут же вырубал, а наши  начинали
счет.
     И вот он поднимается в очередной раз и говорит:
     - Хватит. Зациклились.
     - Чего? - спрашиваю.
     -  Тебе  не  понять.  Вошли  в  процесс  с  бесконечным   количеством
повторений.
     Я его, конечно, опять вырубил за такие слова. Пусть  не  умничает!  У
меня тоже специальных терминов навалом. Я же ими не козыряю.
     Фофа поднялся, отряхнулся и изрек:
     - Эррэ!
     - Чего-чего?
     - Неправильные  действия  оператора  влекут  за  собою  индикацию  на
мониторе.
     - Фофа, сейчас в глаз получишь, - предупредил я, потому что  мне  это
стало уже надоедать.
     - В данном случае "Фофа" -  это  идентификатор.  Остальное  выражение
представляет собою текстовой файл. Только я уже не Фофа! - вдруг заорал он
и как пнет меня ногой!
     Я от неожиданности свалился.
     - Файл, говоришь? - спрашиваю с угрозой.
     - Повторяю специально для баранов: файл, - невозмутимо отвечает Фофа.
     Нашим это жутко понравилось. Все стали  орать  "файл!",  "инден...  -
тьфу! - этот самый, в общем, - ...фикатор!" и  даже  "баранов-файл!".  Это
сгладило обстановку, поэтому я Фофе в глаз не дал. Точнее - Файлу,  потому
что с тех пор все про Фофу  забыли,  называли  его  только  Файлом.  И  он
откликался, не видел в этом ничего оскорбительного.
     Кстати, моя фамилия - Баранов. А зовут Димка. Почему нашим  так  дико
понравился "баранов-файл". Попытались даже ко мне эту кличку приклеить, но
я быстро пресек. Пара приемчиков - и человек просветляется.
     Я в то время учился  колоть  кирпич  и  отрабатывал  концентрацию  на
киноварное поле. Кирпич я приволок  со  стройки,  а  про  киноварное  поле
вычитал в специальной китайской книжке про все эти дела. Киноварное поле -
это область под пупком, туда нужно устремлять  мысли  и  дышать  при  этом
дыханием-ци. После чего - бац по кирпичу ребром ладони! По идее он  должен
расколоться. Но у меня пока не раскалывался. Концентрация мысли не  та.  А
руку всю отбил, она у меня опухла и болела.
     Между прочим, я не только по кирпичу колотил. Я книжки читал,  потому
что без книжек не сконцентрируешься как следует. Каждый  день  перед  сном
открывал такую небольшую китайскую книжку, называется "Бай Юй Цзин" -  там
всякие притчи - и читал по одной, концентрируясь. И думал при этом: "Я еще
Файлу покажу, как расцветает вишня на горе Тайбэси! Вот овладею даром пяти
проникновений - узнает он у меня!"
     Дар пяти проникновений, чтобы вам было понятно, - это способность все
видеть, все слышать, знать прошлые перерождения  -  свои  и  чужие,  знать
мысли  других  и  беспрепятственно  летать   по   воздуху.   В   последнем
проникновении я слегка сомневался,  потому  что  мне  еще  не  приходилось
встречать людей, которые беспрепятственно летают по воздуху. Как  правило,
одно препятствие есть всегда - от земли трудно оторваться.
     Меня так заело  с  Файлом  потому,  что  с  той  самой  показательной
тренировки, когда я Файла вырубал перед всем классом, роли у  нас  немного
переменились. Раньше я  был  признанным  авторитетом,  меня  даже  немного
побаивались, особенно когда я в кун-фу подался. Над Файлом же по  привычке
посмеивались, хотя он уже давно не был таким толстым и неповоротливым, как
в первом классе. А тут он всех сразил этими идентификаторами и мониторами.
А потом вообще пошел сыпать: драйвер, сканер, плоттер, процессор, модем...
Винчестер, вот! Интерфейс! Я заикнулся было, что  винчестер  -  это  такая
винтовка, ну в книжках про индейцев. Так он меня обсмеял.
     - Винчестер -  это  твердый  диск,  -  говорит.  -  Бывает  на  сорок
мегабайт, но лучше - на восемьдесят.
     Понял я, что одними кулаками с Файлом не справиться. Здорово он крышу
нагрузил своими компьютерными штучками! Девчонки прямо млели, когда  он  в
ихние обалдевшие интерфейсы кидал очередную порцию иностранной фигни.
     - Стратифицированный язык, - заявляет, - это язык, который  не  может
быть описан своими средствами. Для его описания необходим метаязык.
     Язык бы ему вырвал за такие слова!
     Девчонки кивают, делают вид, что врюхались. А Файл перья распушит  да
еще для форсу вынет  из  ранца  дискету  -  черненькую  такую,  гибкую,  в
бумажном конвертике.
     - Здесь у меня несколько игр клевых записано. "Тетрис", "Гран При"...
     - Как в игровых автоматах? - спрашивают.
     - Игровые автоматы - фуфло! Это компьютерные игры.
     Короче говоря,  я  в  тот  вечер  чуть  не  расколотил  свой  кирпич,
представляя на его месте Файла. Чуть-чуть злости не хватило или дыхания-ци
- я не знаю. Но кирпич попался крепкий - остался целехонек. А ребро ладони
я расквасил в кровь.
     Что меня в Файле особенно бесило - это его аккуратность.
     Конечно, он отличником был, но это полбеды. У него всегда все было на
месте  -   карандашики   отточены,   листочки   пронумерованы,   постоянно
пользовался линейкой, чтобы разграфлять  тетрадки,  все  учитывал,  считал
только на микрокалькуляторе, который при этом противно попискивал. Я не то
чтобы неряха, но бывает - полдня ищу какую-нибудь бумажку  или  авторучку,
все перерою, а она на самом видном  месте  лежит...  Учился  я  до  пятого
класса на четверки и пятерки, потом стали троечки мелькать,  а  в  седьмой
класс еле переполз, потому что кун-фу  началось.  Особенно  математику  не
любил, всякие алгебры и теоремы по геометрии. А Файл прямо  ими  упивался!
Выйдет к доске и начинает мелом стучать: "дано",  "требуется  доказать"...
Сам он небольшого росточка, с длинными волосами,  чтобы  уши  прикрыть.  У
него уши торчком. А я стригусь по-спортивному, под "ежик".
     В конце первой четверти, уже в седьмом классе, наш математик сказал:
     - Баранову ставлю "тройку" условно.  Может,  кто-нибудь  поможет  его
вытащить? Голова-то у него есть, ее нужно только организовать.
     Спасибо за комплимент. Я и сам знаю, что голова у меня есть.
     И тут Файл говорит:
     - Я могу его подтянуть за три урока. Я уже думал над этим.
     - Ты надо мной думал?! - удивился я.
     - Не над тобой, а вообще. Над методикой.
     Сначала я хотел решительно отказаться. Не хватало,  чтобы  Файл  меня
подтягивал! Но  сделал  вид,  что  согласился.  Хотелось  узнать  про  его
компьютерные дела. Раньше мы с ним мало общались, в  основном,  с  помощью
приемчиков кун-фу. А тут меня заело. Не может быть, чтобы я его математики
не понял!
     - Давай попробуем, - говорю.
     - Только если он очень тупой, я откажусь, - сказал Файл.
     - Я тупой?! - заорал я. - Да я за  один  урок  все  разбросаю.  Одной
левой!
     - В общем, давайте, - говорит математик.
     После урока Файл подошел ко мне, вытащил из кармана свой  калькулятор
- в нем электронные часы вмонтированы - посмотрел на цифры и говорит:
     -  Придешь  ко  мне  завтра  домой  в  семнадцать  двадцать   четыре.
Пожалуйста, не опаздывай.
     - А в семнадцать двадцать три нельзя? - спрашиваю.
     - Можно. Но лучше в семнадцать двадцать четыре. Иначе  тебе  придется
ждать целую минуту, пока я провожу Генриха Валерьяновича.
     - А это кто?
     - Это мой патрон.
     Офигеть  можно!  Патрон  от  лампочки!  Снова  дома  кирпич  колол  с
остервенением и с тем же успехом. Ай да Файл! Человек  новой  формации.  А
может, он и не человек вовсе, а калькулятор?

                        2. ДРУЖОК НА ТАЙНОЙ ДИРЕКТОРИИ

     Я, конечно, плевал на файловы указания и пришел  к  нему  в  четверть
шестого, за девять минут до назначенного срока. Знал бы, к  чему  приведет
это посещение, - ни за что бы не пришел!
     Дверь открыла файлова мама - сравнительно молодая,  то  есть,  хорошо
сохранившаяся. Она у него пианистка, работает в Филармонии.  Вся  из  себя
интеллигентная, а может, притворяется.
     - Вам кого, мальчик? - спрашивает.
     Мне это сразу не понравилось. Если уж называешь мальчиком, то при чем
тут "вы"? Мальчиков можно и на "ты".
     - Мне Файла, - говорю. - То есть Вову.
     - Вова освободится через восемь минут.
     - Хорошо, я подожду. Можно?
     - Посидите тут, - указывает она на старинное кресло в прихожей. - Вам
дать газету, кофе?..
     - Только газету, если можно. "Вашингтон пост".
     Глазом не моргнула, приносит "Вашингтон пост".
     - Извините, она не совсем свежая. Третьего дня.
     - Третьего дня я уже читал, - вздохнул я.
     Она на меня заинтересованно посмотрела и  осторожно  так  спрашивает:
когда же я успел прочитать позавчерашнюю "Вашингтон пост" -  и  где?  Мол,
даже в американское консульство она приходит на третий день.
     -  Я  вчера  из  Штатов  прилетел,  -  брякнул  я.  -  Был   там   на
соревнованиях...
     Пока  мы  так  мило  беседовали,  Файл  освободился,  вываливается  в
прихожую вместе с бородатым человеком, похожим на Бармалея.
     - А-а, ты уже здесь... Знакомьтесь,  Генрих  Валерьянович,  это  Дима
Баранов, - говорит Файл.
     Бородатый мне руку сжал, как клещами, глазами засверкал.
     - Тоже программист? - спрашивает.
     - Нет, он кунфуист, - отвечает Файл. - Я даю ему уроки математики.
     Бармалей сразу утратил ко  мне  интерес  и  еще  полминуты  о  чем-то
говорил с Файлом. Я ни слова из их разговора  не  понял  -  одни  термины.
Вдобавок меня опять злость взяла: он дает мне уроки математики!  Дождется,
когда я кирпич раскрошу - тогда и ему не  поздоровится!  А  сейчас  терпи,
Баранов! Прикидывайся валенком.
     Валерьяныч оделся, раскланялся, а перед самым  уходом  вдруг  поманил
меня на лестницу.
     - Можно вас на минутку?
     Я вышел, как дурак. Думаю, может, что-нибудь приятное  скажет?  А  он
как набросится на меня!
     - Паразитируешь на интеллекте? - кричит.  -  Зачем  тебе,  кунфуисту,
математика?! Отвлекаешь человека от дела! У него каждая минута  на  счету!
Ломай свои доски и не суйся сюда!
     - Кирпичи, - поправляю.
     - Ну, кирпичи... Нет, правда, парень, я  тебе  дело  говорю.  Пожалей
талант.
     - Это у Файла талант?
     - У какого-такого Файла?
     - У Вовочки вашего!
     - Ну, не у тебя же! - искренне изумился он и ушел.
     Я вернулся в прихожую в состоянии предельной  концентрации.  Файл  не
врубился, приглашает меня в комнату. Я туда  вошел  -  батюшка  Светы!  На
столе стоит персональный компьютер: цветной монитор всеми красками  сияет,
принтер и еще ящик с двумя щелками.  Я  потом  узнал,  что  он  называется
процессор. И клавиатура, само собой.
     - Откуда это у тебя? - спрашиваю.
     - Генрих дал.
     - Зачем?
     - Я решаю для него одну задачку.
     - Он всем компьютеры дает?
     Файл посмотрел на меня с какой-то грустью и говорит:
     - Нет, не всем. Только тем, на кого можно ставить.
     - Как это?
     - Ну, ты гонки видел? Там делают ставки на гонщиков. На одного  можно
ставить, а на другого - лучше не надо, потому что прогоришь. Потому что он
слабый.
     - Значит, ты сильный гонщик? - спрашиваю.
     - Ты не обижайся, - говорит Файл. - Он же  не  кунфуист.  Был  бы  он
кунфуистом, может быть, поставил бы на тебя. А так он поставил на меня.
     - А что за задачка? - спрашиваю.
     - Долго объяснять.
     Он уселся за компьютер, правую руку положил на "мышку"  -  это  такая
небольшая округлая пластмассовая коробочка, вроде  мыльницы,  но  с  тремя
кнопками, от нее провод к процессору  тянется  -  и  принялся  двигать  по
экрану маленькую электронную стрелочку.  Экран  ожил,  появились  какие-то
буквы, картины, графики... Я смотрю, ничего не понимаю.
     - Садись рядом, - сказал Файл.
     Я  уселся.  Он  вызвал  на  экран  геометрическую  картинку,  которая
оказалась иллюстрацией к теореме о  биссектрисе  и  медиане  прямого  угла
треугольника.  Затем  Файл  в  два  счета  доказал  эту  теорему.  Я,  как
завороженный,  смотрел  на   экран,   где   двигались   линии,   возникали
треугольники, буквы, равенства...
     - Понял? - спросил он.
     - Чего ж не понять? А игры у тебя есть? Черт  с  ней,  с  геометрией!
Данилыч уже "трояк" вывел. Обидно компьютер так бездарно использовать.
     Файлу и самому не хотелось заниматься ерундой.  Он  нажал  на  кнопку
"мыши", и на экране появилась игра под названием "Тетрис". Там  сверху  на
картинке падают фигурки из четырех клеточек: квадрат, полоска, буква  "г",
буква "т" и зигзаг. Все возможные варианты. А  их  надо  укладывать  внизу
сплошными рядами при помощи  кнопочек  клавиатуры,  чтобы  не  оказывалось
пустых клеточек. Оказывается, это трудно. Я попробовал, но мне это  быстро
надоело. Тогда Файл настроил компьютер на игру "Гран При".  Это  гонки  на
автомобилях. Вот это да! Я вцепился в клавиатуру и повел свой нарисованный
автомобильчик "Феррари" по нарисованной трассе. Я даже  вспотел  -  ужасно
трудно удержаться на шоссе, меня несколько  раз  выносило  на  обочину.  В
конце концов я не справился с управлением и воткнулся сзади в соперника  -
автомобиль марки "Хонда".  Компьютер  издал  хриплый  звук  и  написал  на
экране, что я дисквалифицирован.
     - Здоровски, - сказал я. - Ты, небось, каждый день играешь...
     - Не-а, - сказал Файл. - Есть вещи поинтереснее.
     Он вдруг стал поглядывать на свои электронные часы и ерзать на стуле.
Я понял, что пора сматываться. Но мне не хотелось. В кои-то веки  дорвался
до компьютера - и сразу уходить! Я сделал вид, что не замечаю.  Знал,  что
Файл меня грубо не выставит - как-никак из интеллигентной семьи. У меня бы
сразу  мамка  сказала:  пора  и  честь   знать.   Сижу,   значит,   двигаю
автомобильчик. Файл сидит рядом, скучает.
     Вижу, совсем ему невмоготу стало, хочет заняться своими делами,  а  я
ему мешаю. Но сказать не может. Я же мчусь по трассе на экране и в  ус  не
дую. Наконец Файл не выдержал, встал на стул,  достал  с  верхней  книжной
полки третий том "Детской энциклопедии" - большой такой, желтый. А в  него
засунута дискета в бумажном конверте.
     Он дискету вынул из конверта, том на место поставил.
     - Димка, дай мне, у меня выход на связь. Нельзя пропускать, а  то  он
обидится, - говорит Файл и меня легонько от клавиатуры отодвигает.
     Я отсел в сторону, смотрю. Интересно все же - с кем  Файл  собирается
выйти на связь? Это же компьютер, а не радиопередатчик.
     А он сунул дискету в процессор, принялся быстро  набирать  что-то  на
клавиатуре. По экрану значки и буковки поползли.
     - Тут у меня тайная директория... - бормочет.
     Ну, я не понимаю, конечно, что это за  тайная  директория.  Но  жутко
интересно. На экране появилось нечто вроде дерева - ветвистая схема.  Файл
ткнул пальцем в одну веточку, рядом с которой было написано слово MАLCHIK.
     - Видишь?
     - Ну, вижу...
     Файл нажал кнопку, на которой было написано слово "Enter". На  экране
возникла картинка, как в мультфильме: по бескрайней зеленой равнине мчался
фургон, запряженный лошадьми. За  фургоном  гналась  кавалькада  индейцев,
тоже на лошадях. Они стреляли из  винтовок  по  фургону,  оттуда  им  тоже
отвечали выстрелами. Крошечный разрывы пуль вспыхивали  на  экране  белыми
хлопьями и тут же исчезали.
     - Красиво? - спросил Файл.  -  Это  такая  игра.  Я  сам  придумал  и
запрограммировал.
     Он стал помогать преследуемым расправиться с  индейцами,  нажимая  на
кнопки. Вскоре всех  индейцев  перебили.  Фургон  проехал  еще  немного  и
остановился. Из него вылез маленький мальчишка в  широкополой  шляпе  и  в
джинсах.  Он  взмахнул  шляпой,  и  вдруг  из   компьютера   донесся   его
механический писклявый голос:
     - Привет, Повелитель!
     Я увидел, что по лицу Файла скользнула довольная  усмешка.  Ему  явно
нравилось, что его назвали Повелителем.
     Файл быстро набрал буквами под картинкой слово "привет!".
     - Куда мы сегодня отправимся? - пропищал мальчишка.
     - "В Техас", - набрал на клавиатуре Файл.
     - O'key! - сказал он и снова залез в фургон.
     Лошадки на экране дернули с места в карьер. Файл нажимал  на  кнопки,
управляя ими, как я - автомобильчиками.
     - Кто это был? - спросил я.
     - Мой дружок Джонни, - ответил Файл.  -  Я  придумал  его  от  нечего
делать, теперь с ним общаюсь.
     - А как он тебя понимает?
     - Ну, это долго рассказывать. Это целая наука. Такого Джонни еще ни у
кого нет. Я пока держу его в секрете, вот когда  научу  его  понимать  мой
голос, я его продам.
     - Кому?
     - Фирме "Микрософт". Или еще  кому...  Он  стоит  двадцать  миллионов
долларов.
     "Не фига себе!" - подумал я.
     - Только ты никому не говори, - сказал Файл. - Впрочем, разболтать ты
не сможешь, потому что не сечешь в этом деле.
     - А Генрих твой знает о Джонни? - спросил я.
     - Он знает, что я над ним работаю. Но не знает пока, что умеет делать
Джонни.
     - А что он умеет? Стрелять? - спросил я.
     - Он умеет думать и говорить, - сказал Файл. - Слышать пока не умеет,
а читать - пожалуйста!
     Файл принялся снова колдовать над  клавиатурой,  и  вдруг  на  экране
появились летящие вертолеты - три штуки. Они принялись обстреливать фургон
с воздуха. Фургон остановился,  из  него  выскочил  обеспокоенный  Джонни,
принялся палить из винтовки по вертолетам. Но  в  этом  было  мало  толку.
Тогда Файл подкинул ему небольшую ракетную установку. Джонни  обрадовался,
пустил ракету и сбил вертолет. Тот взорвался и растаял в  воздухе.  Джонни
подпрыгнул от радости, быстренько сбил остальные вертолеты и вытер пот  со
лба.
     - Предупреждать надо, - пропищал он с экрана. -  Я  на  вертолеты  не
подписывался.
     - "Ничего, - написал ему Файл. - Еще не то будет в Техасе".
     - А когда ты сам постреляешь? - спросил Джонни.
     - "Мне пока некогда", - ответил Файл.
     А дальше на экране возник Техас, ковбои, вооруженные с головы до ног,
мустанги и все такое. Джонни сразу же  сцепился  с  тремя  верзилами,  они
устроили бешеную пальбу у дверей салуна, в результате Джонни всех  уложил,
выпил пепси-колы, потому что виски ему еще рано, и заметил:
     - Стрелять никто толком не умеет.
     - "Ладно, не хвастайся", - ответил Файл.
     Короче говоря, ушел я от  Файла  несколько  обалдевший.  Не  думал  я
тогда, что знакомство с Джонни перевернет всю  мою  жизнь,  но  настроение
упало. Даже мой  любимый  ци-гун  вдруг  показался  мелким  и  недостойным
внимания. Ну, выучу я приемчики, смогу тоже верзил вырубать,  как  Джонни,
только без пистолета. Ну, и что?.. А Файлу  какой-то  "Микрософт"  отвалит
двадцать миллионов долларов за  этого  MАLCHIKа.  И  дело  не  в  двадцати
миллионах. Он прославится  на  весь  мир,  этот  лопоухий  Файл.  А  я  не
прославлюсь.

                             3. БАТЮШКА СВЕТЫ!

     Тут как раз каникулы начались  после  первой  четверти.  Я  с  Файлом
расстался, больше к  нему  не  ходил.  Налег  на  тренировки  и  китайскую
литературу. Начал осваивать буддизм. Он мне сразу понравился. И еще у меня
были планы насчет Светки.
     Светка Воздвиженская у нас считается  первой  красавицей,  и  вообще,
клевой девчонкой. У нее ноги длинней, чем шея у жирафа.  Начинаются  сразу
от плеч. Правда, она за счет ног выше  меня  сантиметра  на  три,  но  это
временно. Она, говорят, уже перестала расти, а я еще надеюсь.
     Светка тренируется на фотомодель. Смотрит  все  время  по  телевизору
конкурсы красавиц, отрабатывает походку и жесты. Физиономия у  нее  -  дай
Бог каждой, ей бы теперь только  походку.  Светке  осталось  года  два,  в
пятнадцать лет можно уже выставлять свою кандидатуру на конкурс.
     Одно   маленькое   обстоятельство   препятствовало    Светке    стать
фотомоделью. Дело в том, что ее отец,  Василий  Петрович  Воздвиженский  -
священник. Ну да, поп, служит службы в церкви на Охтенском кладбище. У них
вообще фамилия поповская, предков всех большевики расстреляли,  а  Василий
Петрович не побоялся  пойти  в  Духовную  академию  после  армии.  Он  еще
сравнительно молодой - тридцать  шесть  лет.  Его  церковное  имя  -  отец
Иннокентий. Батюшка Светы, короче  говоря.  Вот  почему  у  меня  это  уже
устойчивое восклицание - батюшка Светы!
     То есть, закона такого нет, чтобы дочки священнослужителей  не  могли
становиться хоть кем - балеринами  там  или  манекенщицами.  Но  неудобно.
Позоришь батюшкин сан. Батюшка Светы очень  неодобрительно  отзывался  обо
всех этих конкурсах красоты, поэтому Светка тайком  от  него  отрабатывала
походку и манеры.
     Ну, батюшка - Бог с ним! Меня  другое  больше  волновало.  По  нашему
неписанному классному закону претендентом N 1 на  Светку  еще  с  третьего
класса всегда считался я. Дело не в том, что мы дружили. Мы особенно и  не
дружили. Но никто другой не имел права даже  на  такую  дружбу  без  моего
разрешения.
     А тут возник Файл со своими идентификаторами. Светка сразу навострила
уши. Девчонки к таким делам чуткие. А когда  я  услышал,  что  "Микрософт"
обещал Файлу двадцать миллионов долларов, я совсем затосковал. Уведет Файл
Светку, пользуясь своими  долларами.  Особенно,  когда  она  станет  "Мисс
Европы" или даже "Мисс Мира". А в последнем я ни секунды не сомневался.
     Поэтому я решил посвятить каникулы  Светке,  то  есть  восстановлению
своих  позиций.  Ци-гун  здесь  не  годился,  девушкам  нужно   что-нибудь
поэтическое. Я направился в библиотеку и отыскал еще одну китайскую книгу,
называется "Ши-цзин". Там  стихи  и  песни.  Теперь  предстояло  назначить
Светке свидание.
     Я позвонил ей по телефону.  Трубку  взял  священнослужитель  и  своим
приятным баритоном сказал:
     - Я вас слушаю.
     - Добрый день, батюшка, - сказал я.
     - Добрый день, сын мой.
     - Можно позвать Свету?
     - Можно, сын мой.
     Светка  подошла  и,  несколько  удивившись  моему  звонку,   все   же
согласилась встретиться. Я назначил ей встречу  в  мороженице  на  Большом
проспекте Петроградской  стороны.  Днем  там  всегда  мало  народу,  можно
посидеть, попить молочного коктейля с пирожными и съесть мороженого. Денег
я заранее накопил.
     Светка пришла нарядная  и  красивая  -  сил  нет!  В  курточке  такой
беленькой с капюшоном, отороченным мехом.
     - Ты что, Димка, ухаживать за мной вздумал? - смеется.
     - Вздумал, - отвечаю.
     Сели мы за столик, я  мороженое  принес.  Светка  смотрит  загадочно,
глаза мерцают. Я как подумаю, что с будущей "Мисс Мира" сижу, так  немного
холодею.
     Начал осторожно задвигать ей про Будду. Слушает.  Пока  не  понять  -
интересно ей или нет. Я дальше иду: рассказываю про китайские книжки,  про
их древнюю мудрость и прочее.
     - Хочешь, - говорю, - стихи послушать?
     - Давай, - кивает.
     И вот, пока она пирожное уплетала, я  ей  читанул  классный  стих  из
"Ши-цзин", который выучил наизусть накануне. Называется  "Дева  вместе  со
мной в колеснице".

             Дева, что вместе со мной в колеснице сидит,
             Сливы цветок мне напомнила цветом ланит...

     - Чего? - Светка спрашивает.
     - Что - чего?
     - Цветом чего?
     - Ланит.
     - А что это такое - "ланиты"?
     Вот это номер! А я и не знаю. Когда учил стихи, пропустил мимо  ушей.
Ну, ланиты и ланиты! Мало ли что они там в Китае придумают.
     - Неужели ты не знаешь,  что  такое  ланиты?  -  спрашиваю  я,  чтобы
потянуть время.
     - Не знаю, - капризно так отвечает.
     Чувствую, что если сейчас  не  расскажу  ей  все  про  ланиты,  уйдет
навеки. Надулась уже, ложечкой в мороженом ковыряет.
     - Сейчас я еще соку принесу, - сказал я и поднялся.
     Оглядываюсь вокруг - и вдруг на мое счастье вижу в углу  старушку  за
мороженым. Такая типичная петербуржка, в шляпке и в очках. Бросаюсь к ней.
     - Бабушка, вы не можете мне помочь?
     - Во-первых, невежливо называть даму, пусть и  пожилую,  бабушкой,  -
говорит она. - Во-вторых, я тебя слушаю.
     - Что такое "ланиты"?
     - Эх, дитя мое... - вздохнула она. - Ланиты - это... А зачем тебе?
     - Встретилось такое китайское слово в книжке, а я не знаю...
     - Ланиты - это щеки, мой мальчик.  И  слово  это  -  русское,  только
старое. Господи, что за век, что за нравы! - снова вздохнула она.
     Я бросился к Светке, поставил стаканы с соком.
     - Ну, что такое ланиты? - она не отступает.
     -  Ах,  ланиты...  Ну,  это  и  ежу  понятно.  Ланиты  -  это   щеки.
По-древнерусски.
     - Правда? - удивилась она и даже пощупала свои щеки. А они у нее, как
цветок сливы, правда, хотя я цветка сливы никогда не видел.
     В общем, вышел я из трудного положения  и  значительно  укрепил  свою
репутацию посредством китайских стихов и русских ланит. Светка  рассталась
со мною задумчивая. Что-то я заронил в ее душу. Мне бы теперь  еще  кирпич
расколоть - и все в ажуре.
     После каникул приходим мы  в  школу,  чувствуем  -  какая-то  паника.
Учителя бегают, милиционер прошел по коридору, да  не  простой,  а  майор.
Собрались мы в классе, вбегает наша Клавдия  Антоновна,  ей  два  года  до
пенсии, и заявляет:
     - Ребята, кто видел Володю Феденева и когда?
     Все стали припоминать. Я тоже припомнил и сказал:
     - Видел неделю назад у него дома.
     - А потом?
     - Потом не видел.
     - Господи, какое несчастье! - восклицает Клавдия.
     Мы, конечно, стали выяснять и выяснили. Батюшка Светы! Файл  три  дня
как пропал. Никто его в глаза не видел - ни папа, ни мама, ни милиция. При
его аккуратности и умении считать каждую минуту это - ужасное  и  пугающее
происшествие. Главное, непонятно, откуда он  исчез,  потому  что  вся  его
верхняя одежда осталась дома - пальто там, ботинки, шапка вязаная. Не  мог
же он в ноябре выйти из дому налегке? И дома его нет, все обыскали.
     Мы перепугались, особенно девчонки. А тут  еще  милиционер  пришел  и
стал дальше пугать: нельзя разговаривать с  неизвестными,  нельзя  с  ними
никуда ходить, нужно избегать темных дворов и  пустынных  улиц...  Короче,
запугал до смерти.
     Жалко, конечно, Файла. Он придурок, но талантливый. Может,  вышло  бы
из него что-нибудь путное. Или загреб бы свои доллары, мне не жалко. А вот
исчез - и как будто не было.

                               4. ПОИСКИ ФАЙЛА

     Прошло несколько дней, а Файла как не было, так и нет. Учителя  ходят
озабоченные, шушукаются. Файлова мама приходила несколько раз  -  лица  на
ней нет, одни глаза в мешочках. По телевизору каждый день Файла показывают
в программе "600 секунд", говорят, что пропал.
     А мы ничем помочь не можем!
     Решили мы действовать сами, на милицию не надеяться. Собрались  после
урока  в  спортивном  зале,  дверь  заперли.  Было  нас  четверо:   Светка
Воздвиженская,  Леня  Сойбельман,  он  лучше   всех   ребусы   отгадывает,
сообразительный, - Вадик Денисов и я. Вадик у нас авторитет по  аномальным
явлениям. Экстрасенсы, парапсихология и прочая чушь, я к ней  отрицательно
отношусь, потому что дурят людям башку, не то что древние китайцы.
     Но здесь случай явно аномальный, поэтому пригласили и  Вадика.  И  он
сразу выдал:
     - Файла похитили инопланетяне, как пить дать! Их почерк.
     - Зачем он им? - Светка спрашивает.
     - Он клевый программист, такие инопланетянам нужны.
     - Много ты знаешь про инопланетян! - говорю.
     - А вот и много! - обиделся Вадик.
     - Рэкетиры его похитили, а не инопланетяне, - сказал Леня.
     - А рэкетирам он зачем? - опять Светка.
     - Папа у него кто - забыли?
     И Леня развил довольно стройную теорию.  Файлов  папа,  Сергей  Ильич
Феденев - генеральный директор совместного предприятия со  шведами.  Вроде
бы, они хотят построить гостиницу и ресторан в центре города,  у  них  уже
есть офис, то есть представительство. И деньги в кронах. А рэкетирам кроны
нужны. Вот они и похитили Файла, чтобы впоследствии выменять его на кроны.
     - Чего же не меняют? Чего ждут? - спросил я.
     - Выдерживают. Чтобы горе  родителей  стало  неописуемым,  -  говорит
Ленька.
     - Оно уже неописуемо. Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
     - Выследить, где их притон. Файл наверняка там сидит.
     - Я за версию инопланетян, - говорит Вадик.
     - А я за версию рэкетиров, - говорю.
     - Нет, я тоже за инопланетян, -  неожиданно  сказала  Светка.  -  Это
гораздо правдоподобнее.
     Вот так номер! Знал бы, что ей инопланетяне больше рэкетиров нравятся
- тоже за них голосовал бы.  А  так  мы  со  Светкой  оказались  в  разных
командах.  Учитывая  плюрализм,  решили  действовать  независимо,   но   в
содружестве. Они ищут НЛО, а мы бандитский притон. С этим и разошлись.
     Неизвестно, кого труднее искать -  пришельцев  или  рэкетиров.  Мы  с
Ленькой узнали  адрес  офиса  файлового  папаши  и  отправились  туда.  Он
оказался на Адмиралтейском бульваре. Смотрим - красивая новая вывеска  под
бронзу: "СП Бранда". У подъезда "мерседес"  стоит.  Никаких  рэкетиров  не
видно.
     Подождали мы минут десять, уже сомневаться стали в своих планах,  как
вдруг видим - к подъезду подкатывают три черных лимузина.  На  переднем  -
шведский флажок. Из них выходят господа в дорогих пальто, а  на  улицу  из
офиса высыпают несколько молодых  людей  при  галстуках.  Улыбаются,  жмут
господам руки, ведут в офис.
     Только двери за ними закрылись, как с  другой  стороны  бульвара,  из
сквера, где бронзовый Пржевальский с  верблюдом,  бегут  к  лимузинам  два
парня лет двадцати. Оба коротко стрижены,  в  кожаных  куртках  и  брюках,
заправленных в сапоги. На вид очень крепкого телосложения.
     Подбегают они к водителю второго лимузина  и  начинают  с  ним  через
приоткрытое стекло о чем-то говорить. До нас  какие-то  иностранные  слова
доносятся. Смотрим - водитель отрицательно головой  трясет.  Тогда  они  к
следующему. Тот их выслушал, засмеялся и сквозь окошко что-то протягивает.
Какую-то коробочку. Парень взял,  сунул  шоферу  деньги,  и  они,  заложив
кулаки в карманы курток, быстро направились к Невскому.
     - Рэкетиры! Зуб даю! - шепчет Ленька.
     Мы за ними рысцой. Свернули на Невский, дошли  до  Казанского,  опять
свернули и оказались у коктейль-бара. Рэкетиры зашли в него. Мы  за  ними.
Там в  гардеробе  накурено,  толкутся  подозрительные  личности.  Сплошная
мафия. Не успели мы с Ленькой ничего сообразить, как я  почувствовал,  что
меня берет за шиворот железная  рука.  Вижу  краем  глаза  -  Леньку  тоже
хватает и тащит куда-то парень, точь-в-точь похожий на наших рэкетиров.  А
кто меня волокет - не вижу, не могу обернуться,  так  он  крепко  меня  за
ворот держит.
     Подтащили нас к рэкетирам, и ленькин недруг говорит:
     - Вот они. Следили за вами от Адмиралтейства.
     - Чего-о? - удивился один. - Эти шибздики?
     Мне наконец удалось оглянуться. Ничего нового  не  увидел.  Такой  же
верзила  с  коротким  ежиком,  в  кожаной  куртке,  под  которой   бицепсы
вздуваются.
     - Пошли, разберемся, - угрожающе мой говорит.
     Потащили нас через весь коктейль-бар в угол. Там  за  столиком  целая
компания таких же. Что-то тянут из соломинок и  жуют.  Желваки  на  скулах
ходят. Все мрачные, хоть бы кто улыбнулся. Ну, и нам с  Ленькой,  конечно,
не до улыбок.
     Тут я разглядел, что один там все-таки был, непохожий  на  остальных.
Такой кривоватый старик с большим ртом, лет сорока, наверное. Его  кличка,
как потом выяснилось, была почему-то Чиполлино.  И  он  был  у  них  самый
главный.
     - Что случилось? - спросил Чиполлино.
     - Да вот мальцы... Следили, - объяснил мой конвоир.
     Чиполлино поглядел на нас, странно как-то почесал ухо, как  обезьяна,
рот скривил и вдруг проскрипел:
     - На кого работаете, пионэры?
     - Как это? - пискнул Ленька.
     - Кто вас подослал? Антоний?! Отвечайте! - гаркнул Чиполлино.
     - Не-ет, не Антоний... - мотаем головами.
     - А кто? Вениамин? Подшипник? Кем направлены?
     И тут меня осенило.
     - Интерфейсом, - говорю.
     - Кем? Это фирма или кличка?
     - Не знаю. Платит Интерфейс.
     - Сколько? - подозрительно спросил Чиполлино.
     - Тысячу баксов, - сказал я, не очень понимая, что такое "баксы".
     Рэкетиры задумались, потом, склонив головы в  кружок  над  столом,  о
чем-то зашептались. Лишь один не шептался, крепко держал нас с Ленькой.
     Наконец они закончили совещание, и Чиполлино произнес приговор:
     - Майкл и Ферри повезут щенков на Турбинную разбираться. Вытянуть  из
них все. Не калечить, нам они еще понадобятся. Но проучить  хорошо,  чтобы
забыли о своем Интерфейсе.
     - Чиполлино, я один справлюсь, - сказал тот верзила, что нас  держал.
- Пускай Майкл остается.
     - O'кей, - сказал Чиполлино.
     Ферри одной рукой выволок нас на улицу и запихнул в "Жигули", стоящие
у памятника Барклаю де Толли. Он усадил нас  с  Ленькой  сзади,  запер  на
ключ, а сам уселся за руль.
     И тут Ленька сломался.
     - Дяденька, миленький, отпустите! Меня мама ждет, я больше  не  буду!
Не знаю я никакого Интерфейса! Отпустите, дяденька! - заныл он.
     - Молчи, гаденыш пархатый, - сказал Ферри, и мы поехали.
     Однако, только повернули с Невского на Фонтанку и проехали чуть-чуть,
как Ферри свернул на тихую улицу Рубинштейна и там остановился.
     Было уже темно, фонари не горят,  прохожих  мало.  Блестели  лужи  от
вчерашнего дождя. Где-то в подворотне закричала кошка, будто ее режут.
     Жутко.
     - Ну, щенки, некогда мне с вами возиться, - обернулся к нам Ферри,  с
минуту оглядывал нас, а потом вдруг страшно захохотал.
     Ленька с перепугу заплакал. Я зубы сжал: будь что будет.
     А Ферри вышел из машины, открыл ключом заднюю дверь и выволок меня на
темную улицу.
     Неужели убивать будет? За что?!
     Но он, не выпуская  моего  рукава,  снова  запер  машину,  в  которой
остался  плачущий  Ленька,  и,  поигрывая  ключами,  направился  к   двери
подъезда, таща меня за собою.
     В темном просторном парадном с каменным  полом  Ферри  поставил  меня
перед собою и  вдруг  сдавил  мне  горло  своими  заскорузлыми  волосатыми
пальцами.
     - Удавлю, как цыпленка, понял? Где Интерфейс?!
     - Зачем тебе Интерфейс? - прохрипел я.
     - Говори про Интерфейс!! - рычал он, сдавливая горло.
     Я уже и не рад был, что ляпнул про Интерфейс. Ишь,  как  он  завелся!
Знал бы он, что это такое на самом деле, ни за что бы так не волновался.
     - Хорошо. Скажу, - выдохнул я из последних сил.
     Ферри отпустил горло.
     - Интерфейс заплатит тебе пять тонн, если выпустишь нас. И еще десять
тонн, если сдашь Чиполлино, - сказал я.
     - Сукой будешь? - спросил Чиполлино.
     - Зачем? Буду по-прежнему Митчелом-младшим, как зовут  меня  в  нашей
конторе, - нес я со страха невообразимую околесицу.
     Слава Богу, Ферри  попался  тупой.  Челюсть  отвесил,  смотрит  своим
небритым лицом.
     - Так ты не ментами послан?
     - Ха! - воскликнул я. - Ментами! Да менты у нас вот где! - и  я  сжал
кулак, сконцентрировав все дыхание-ци, которое у меня в тот момент было.
     - Согласен! Сдам Чиполлино, - по-восточному жарко зашептал  Ферри.  -
Всех сдам, только денежки в баксах!
     У него даже глаза засветились при мысли  о  долларах.  Одухотворенный
стал такой, что хоть ешь его с маслом.  А  в  сущности,  предатель.  Готов
заложить всех своих за деньги.
     - Ладно, отпускай нас, - командую.
     - Нет уж, еврейчика подержу, пока твои интерфейсы баксов не принесут.
А если сбежишь, я твоему жидконогому другу кишки вырву и на карданный  вал
намотаю.
     И вдруг меня такое омерзение взяло к нему, такая злость,  что  я  без
всякого дыхания-ци и концентрации  на  киноварном  поле  впервые  в  жизни
выполнил  прием,  который  по-китайски  называется  фэй-май-цяо  -  "нога,
летящая, как перо". Никогда на тренировках у меня этот прием не получался.
А тут я отпрыгнул, благо подъезд широкий, взмыл в воздух и пяткой  поразил
Ферри в челюсть. Он рухнул, как шуба с вешалки, ключи от  машины  выронил,
они зазвенели. Я быстренько их подобрал - и на улицу!
     Ленька за окошком машины скребется в стекло,  как  котенок,  пытается
привлечь внимание прохожих. Но прохожие не  привлекаются.  Я  отпер  дверь
ключом, распахнул и вытянул Леньку на улицу.
     И мы как рванем бегом по улице Рубинштейна!
     Короче, убежали от Ферри с  помощью  фэй-май-цяо.  Прибежали  ко  мне
домой - оказалось ближе - отдышались, мамка нас чаем  напоила,  а  соседка
Антонида Васильевна кстати пирог испекла  и  угостила  нас.  С  клубничным
вареньем. Мамке мы, конечно, ничего не сказали про рэкетиров, да ей  и  не
надо.
     Только чаю попили - звонит Светка. Голос возвышенно-озаренный.
     - Димка, как ваши дела? - а сама и не думает слушать.
     - У нас все тип-топ, - отвечаю, - а у вас?
     - У нас... Ничего особенного... - а самой уже  не  терпится  выложить
про свои озарения.
     - Пришельцев, что ли, откопали?
     - Да! Да!  И  были  с  ними  на  другой  планете!  -  кричит  голосом
пионерского рапорта.
     - Иди ты... - я уже не знаю что думать.
     - Четыре часа мы провели на планете Симанука!
     - Все. Спокойной ночи. Расскажи это своему  батюшке,  -  сказал  я  и
повесил трубку.

                                 5. TY ZHIVOJI?

     Я  не  выдержал,  похвастался  на  тренировке   своему   сэнсею   про
фэй-май-цяо. Думал, он меня похвалит. А он насупился, сконцентрировался  и
говорит:
     - Ты мог убить его, Дима.
     А я не знаю - вдруг я его на самом деле убил? Когда я Ферри  покинул,
он лежал в подъезде, как мешок с картошкой.
     - Как же, его убьешь... - бормочу.
     - Запомни: боевые приемы применяются в исключительных случаях.  Когда
твоей жизни или жизни окружающих грозит опасность, - сказал сэнсей.
     - А она и грозила окружающему, - сказал я. - Леньку он бы пришил.
     - Ты мог подействовать на него иначе. Железный кулак, например...
     - У него кулак еще железнее, - говорю. - Да не  волнуйтесь  вы,  Петр
Гаврилович, ничего ему не сделается. Очухается. В следующий раз  не  будет
рэкетирствовать.
     Сэнсей Петр Гаврилович у нас молодой, лет двадцать шесть.  Наполовину
китаец: мама у него китаянка, а отец токарь. Он работал в Китае и спас  ее
от культурной революции. Это давно было.  Гуру  почему-то  на  китайца  не
очень похож, это ему не нравится и он специально старается быть  китайцем:
носит френч, как Мао Цзедун, и гладко причесывает волосы. Он нам все время
твердит, что кун-фу - это метод духовного самовоспитания,  а  драться  при
этом не обязательно. Но мы-то знаем, зачем  в  секцию  пришли.  Чтобы  при
случае вырубить кого нужно, как я вчера Ферри вырубил.
     А Светка с Вадимом тем временем развили в школе бешеную  деятельность
по поводу планеты Симанука, на которой они якобы побывали.  Причем  Светка
утверждала, что симанукские жители по типу  гуманоидов  были  поражены  ее
красотой и уже  готовы  дать  ей  титул  "мисс  Планеты",  то  есть  "мисс
Симанука".
     - Ты бы хоть название для планеты придумала покрасивее, - сказал я. -
Фассия, например... Или Талинта.
     - Ничего я не придумывала! Они сами так себя называют! - не сдавалась
Светка.
     По ее словам  они  с  Вадимом  нашли  в  парке  Челюскинцев,  что  на
Удельной, четыре большие ямы - следы приземления космического  корабля.  И
Вадим,  применив   парапсихологический   метод,   мысленно   вызвал   туда
инопланетян. Корабль приземлился вечером, когда мы сражались с рэкетирами,
отвез их на эту самую Симануку, где их принимал президент - коротконогий и
длиннорукий ("руки по полу волочатся, как у обезьяны", - сказала  Светка),
наговорил ей кучу комплиментов, угостил фуфырчиками (это такие фрукты,  по
вкусу напоминающие пепси-колу) и приглашал еще в  гости.  А  Вадик  в  это
время мысленно играл в шахматы с президентской собакой  (собаки  там  тоже
мыслящие, не хуже гуманоидов).
     Короче, такой вот бред. Стыдно делается за товарищей.
     - Ладно, я устал, - сказал я, выслушав эту  ахинею.  -  А  Файл  где?
Файла вы там не встретили?
     - Нет, Файла не видели, - говорит.
     - Так чего же вы там околачивались четыре часа?! Мы товарища ищем,  с
мафией сражаемся, а ты с говорящей собакой в шахматы играешь!
     - Во-первых, не я, а Вадим,  а  во-вторых,  она  говорить  не  умеет,
только думает.
     Однако, благодаря этим вракам,  в  школу  зачастили,  кроме  милиции,
корреспонденты  и  разные  безумцы,  выдающие  себя  за  ученых.  Конечно,
поволокли всех в парк на Удельной, где действительно были  обнаружены  ямы
глубиною в метр, круглой формы. Действительно, будто вдавленные.
     Стали мерять в них радиоактивность.  Счетчики  потрескивали.  Однако,
это еще ни о  чем  не  говорит!  У  нас  любят  вешать  лапшу  на  уши.  В
инопланетян верят, а нормальных советских рэкетиров будто не замечают.
     Мы  уже  привыкли,  что  у  нас   теперь   последним   уроком   стала
пресс-конференция.  Только   учитель   закончит,   в   класс   вваливаются
корреспонденты, псевдоученые и просто зеваки и начинают перемалывать:  как
выглядят, на каком языке говорят, нарисуйте корабль... И Светка с  Вадимом
рисуют, мелют языками!
     Про Файла забыли. А его, между прочим, в наличии не прибавилось.  Как
был в розыске, так и остался.
     Тут произошел один загадочный случай. Я только потом понял  -  что  к
чему, когда эта история кончилась. А тогда готов был, как Вадик,  поверить
во всякую парапсихологическую дребедень.
     Вызывает меня Данилыч на геометрии. А я  в  полных  нулях.  Со  всеми
этими рэкетирами и пришельцами как-то совсем  не  до  учебы  стало.  Хотел
сразу сказать: не готов, мол. Но зачем-то пошел к доске.
     Дает он мне теорему. Я  ее  впервые  вижу.  Какие-то  углы,  секущие,
медианы... Черт их разберет. "Докажи, говорит,  Баранов,  что  отрезок  АВ
равен отрезку СD!". А я их едва нашел, эти отрезки.
     Только хотел сказать: "Ставьте двойку, Игорь  Данилыч,  зачем  мучить
зря?" - как вдруг прозрение накатило. Будто кто мне подсказал. Вижу - и  в
самом деле отрезки равны, и  я  это  могу  доказать.  Провел  биссектрису,
обозначил углы и пошел, пошел... Сам себе удивляюсь. А еще больше  удивляю
Данилыча.
     Короче, доказал. Данилыч мне "пять" поставил в кои-то веки и говорит:
     - Может, это ты Феденева  прячешь?  И  он  там  в  подполье  с  тобой
занимается? Больно уж складно получилось.
     - Мы и сами с усами... - бормочу, хотя знаю, что сами мы без усов.
     И как раз в тот день  на  очередную  пресс-конференцию  после  уроков
пришел Генрих Валерьяныч. Тот самый патрон от лампочки Файла. Я думал, что
он тоже в телепаты и уфологи записался, но он  отвел  меня  в  сторонку  и
спрашивает:
     - Ты не помнишь, когда мы с тобой последний раз встречались?
     - Помню отлично, - говорю. - Когда Файл меня подтягивал.
     - А кроме геометрии чем вы занимались?
     - В игры играли... "Тетрис", "Гран При"...
     - А еще в какие?
     Я замялся. Почему-то не хотелось говорить ему про  mаlchik'а  Джонни.
Хотя он о Джонни должен был знать, Файл говорил...
     - Еще игра с индейцами, - говорю.
     - Так-так! А где они записана? - У него аж глаза загорелись.
     - В машине.
     - В компьютере ее нет, я проверял. Она где-то на дискете. Не знаешь -
где?
     - Не-а, - говорю. - Не знаю.
     А сам думаю: "Захотелось двадцать миллиончиков получить?  Не  выйдет!
Может, найдут Файла, и он сам денежки за Джонни получит".
     Валерьяныч сразу утратил ко мне интерес, потускнел. Забормотал что-то
про то, что если я узнаю, то  должен  ему  сказать,  мол,  дело  от  этого
страдает. Сунул визитку и убежал.
     Разговор этот у меня из ума не выходил. А если все-таки Файл навсегда
исчез? Выходит, пропадать денежкам? Да и не в них дело! Прогресс не должен
страдать. Когда еще такого Джонни выдумают? А тут он уже есть на  дискете.
И я знаю - где она спрятана!
     Стал я думать, как эту дискетку заполучить. И тут помог случай. Вадик
Денисов объявил, что он уже по уши вошел в контакт с потусторонними силами
и готов привлечь их к поискам Файла. Но для этого ему необходимо  побывать
на месте происшествия, откуда пропал  Файл.  Там  ему  якобы  легче  будет
связаться с Файлом телепатически.
     Что тут началось! Одни кричат: "верим!". Другие кричат: "не  верим!".
Наконец додумались провести эксперимент. Пригласили Вадика на  квартиру  к
Файлу в присутствии журналистов и всех желающих. Я тоже оказался желающим.
     Слава  Богу,  квартира  у  файловых  родителей  большая,  потому  что
набилось народу человек пятьдесят. Один даже с видеокамерой был. Вадик  со
Светкой  по-прежнему  в  центре  внимания,  я  в  сторонке.  Наблюдаю   за
экспериментом и жду своего часа.
     Вадика привели в комнату Файла, где мы  занимались.  Все  толпятся  в
дверях,  видеокамера  Вадику  в  рот  смотрит,  родители  уже   совершенно
обезумели от горя, ничего не понимают... А в комнате компьютера  уже  нет,
Генрих его увез. Одни файловы шмотки.
     Вадик  взял  джинсы  Файла,  начал  над  ними  колдовать.  Вроде  дух
вызывает. Дух не вызывается. Тогда Вадик стал перебирать  другие  вещи,  и
все бормочет:  "Вова,  слышишь  ли  ты  меня!  Выходи  на  связь!".  Будто
разведчик из фашистского штаба.
     Но результата нет. Тогда Вадик пожелал пойти в кухню, где Файл обычно
завтракал и обедал. Оттуда, как ему показалось,  легче  с  файловым  духом
договориться. Все повалили туда, а я задержался в комнате.
     Остальное было делом техники. В одну секунду я  стянул  с  полки  том
"Детской энциклопедии", вытащил дискету и сунул ее под  рубашку.  А  потом
незаметно, прослушав еще вадиковы бормотания и  комментарии  специалистов,
смылся домой.
     Полдела  было  сделано,  причем,  самая   легкая   половина.   Теперь
необходимо было как-то ознакомиться с содержимым дискеты. Я пошел в тот же
"Клуб начинающего программиста", где когда-то занимался Файл, еще до того,
как Валерьяныч снабдил его компьютером. Там от ворот поворот. К машине  не
пускают, предлагают записываться со следующего года и долго учиться.
     Пошел я в малое предприятие. Называется "Конкурент". Я его рекламу по
телевизору видел. Прихожу, а там три комнаты  в  подвале,  битком  набитые
машинами. На некоторых работают, на других - нет.  И  обстановка,  как  на
вокзале. Все время какие-то люди входят, выходят, подписывают  бумаг  и...
Программисты сидят, уткнулись в мониторы. И вроде бы никто друг  с  другом
не знаком.
     Это  мне  понравилось.  Я  постоял  с  полчаса  за  плечом  у  одного
программиста, делал вид,  что  слежу  за  его  работой.  Наконец  он  меня
спросил:
     - Вам кого?
     - Я из "Космосервиса", - говорю. - По контракту.
     - А-а, - сказал он и снова уткнулся в монитор.
     Походил я туда дней пять, вроде, уже стал своим.  На  меня  перестали
обращать внимание, хотя и раньше не особенно обращали. Стали даже поручать
мелкую работу - то принтер оттащить, то  мониторы  протереть.  Хотя  никто
всерьез не поинтересовался - откуда я и как меня зовут.
     Наконец через неделю я обращаюсь к одному программисту, уже знал, что
его Сережей зовут:
     - Сережа, - говорю, - а можно мне  в  свободное  время  в  одну  игру
поиграть? Когда машина не занята?
     - Играй, - говорит, - мне не жалко.
     - Только я включать не умею.
     - Я тебе включу. Давай дискету.
     А я не только включать не умею - я ничего не умею! Дал  ему  дискету,
он сунул ее в дисковод, на экране в окне загорелись надписи и среди них  -
MАLCHIK!
     - Спасибо, - сказал я и уселся за клавиатуру.
     Ну, на самом деле, я уже кое-что знал. Не зря же я целую  неделю  там
торчал! Из наблюдений за  программистами  я  вывел  -  какие  кнопки  надо
нажимать, чтобы запустить программу.  Поэтому  я  дождался,  когда  Сережа
уйдет в соседнюю комнату пить чай, а пока делал вид, что работаю. Когда же
он удалился, я вошел в тайную  директорию  MАLCHIK  и  запустил  программу
Jonny.
     И тут на экране возникла какая-то  незнакомая  планета,  над  которой
быстро летел звездолет, огибая горы. Я стал управлять им при помощи кнопок
со  стрелками.  Звездолет  слушался.  Планета  была  мрачная,  хуже  Луны.
Навстречу  летели  какие-то  неопознанные  летающие   объекты,   некоторые
стреляли лазерными лучами. Мой звездолет отстреливался.
     Наконец он приземлился на  ровном  каменном  плато.  Открылась  дверь
звездолета, и оттуда выпрыгнул  уже  знакомый  мне  веснушчатый  Джонни  в
широкополой шляпе, а за ним - вы не поверите!  -  вылез  Файл  собственной
персоной!
     - Привет! - крикнул Джонни.
     - Здорово, Баранов, - хмуро произнес Файл. - Не ожидал тебя увидеть.
     Я онемел. Файл был крошечный, цветной и смешной, как  в  мультфильме.
Уши по-прежнему торчат.
     - Чего молчишь? - донесся из процессора голос Файла.
     - Ты живой? - только и смог я произнести.
     - Пиши слова. Мы тебя не слышим.
     Я набрал свой вопрос на клавиатуре.  На  экране  возникли  английские
буквы.
     - Включи русификатор, - посоветовал Файл.
     А как его включить? Я не знаю.
     - Нажми кнопку "Cаps Lock", - посоветовал Файл.
     Я нашел эту кнопку и нажал. Ничего не изменилось.
     - Ладно, набирай в английской транскрипции, - махнул Файл рукой.
     И я набрал: "Ty zhivoij?".
     - Живой, живой! - засмеялся Файл.

                               6. МАСТЕР ЦИ-ГУН

     К сожалению, потолковать с нарисованным Файлом удалось очень недолго.
Вернулся программист Сережа, и Файл замолчал, не хотел, наверное, выдавать
себя при посторонних.
     Сережа успел заметить новую игру на экране и говорит:
     - Что это? Не видел.
     - Да так... - отвечаю. - Ничего особенного.
     Однако он сел за клавиатуру. Файл и Джонни на экране сразу спрятались
в звездолет. Сережа начал тыкать пальцами в  клавиши,  звездолет  помчался
куда-то, в него стреляют... Ужас! Ведь в звездолете - Файл и Джонни!
     - Сережа, мне идти надо, - я его прошу.
     - Сейчас, - он уже ничего и не слышит.
     Внезапно он перешел в другое пространство на экране. Теперь там  была
какая-то пещера, наполненная  чудовищами.  И  по  этой  пещере  пробирался
куда-то Файл с дубинкой в руках. Чудовища одно за другим бросались на него
со злостными намерениями, но Сережа успевал дотронуться до клавиши,  и  по
этому сигналу Файл взмахивал дубинкой и поражал чудовище. Оно превращалось
в серое облачко и с легким шумом улетучивалось. А  Файл  шел  дальше.  Мне
показалось, что после особенно неприятного по виду дракона,  которого  ему
удалось поразить лишь со второго  удара,  Файл  повернул  ко  мне  лицо  и
погрозил кулаком.
     - Сережа, мне домой надо! - взмолился я.
     - Так ты оставь игру на винчестере. Я поиграю, - сказал он.
     Я  похолодел.  Винчестер  -  это  твердый  диск,  внутренняя   память
компьютера, про него я уже знал. Сережа предложил  мне  оставить  Файла  в
этом компьютере, чтобы он мог вдоволь погонять его по пещере.  Конечно,  я
не мог допустить такого издевательства над  товарищем.  Кроме  того,  было
опасно оставлять Файла на чужом винчестере, поскольку его  могли  случайно
стереть или, наоборот, размножить. Интересно, сколько тогда будет Файлов -
много или все равно один? Но я не стал  додумывать  эту  мысль,  а  просто
сказал:
     - Не имею права. Я обещал не давать игру на размножение.
     Сережа пожал плечами, но от дисплея  отошел.  Программисты  понимают,
что чужой  интеллектуальной  собственностью  пользоваться  без  разрешения
нельзя. Я сбросил игру и быстро  стер  ее  с  винчестера.  Теперь,  как  и
прежде, она осталась только на дискете.
     Я шел домой с Файлом за пазухой, вернее, с дискетой,  на  которую  он
был записан, и размышлял. Аж вспотел от усилия мысли.
     Получалось, что Файл перед своим исчезновением успел записать себя на
дискету,  то  есть  свое  маленькое  изображение,   и   каким-то   образом
присоединиться к  Джонни.  Но  каким  образом  он  научил  себя,  то  есть
компьютерного Файла, общаться с внешним миром через дисплей? Знает ли этот
параллельный маленький Файл, что случилось  с  большим  Файлом  и  где  он
находится?  Чтобы  ответить  на  эти  вопросы,  нужно  было  поговорить  с
параллельными ребятами поподробнее. А чтобы поговорить с ними,  требовался
компьютер. Но где же его взять? Он стоит чудовищных денег. Да  и  работать
на нем я практически не умею.
     Я решил начать с малого. Достать себе компьютер я  пока  не  могу,  а
учиться на нем работать можно начинать уже сейчас. Я достал несколько книг
и неделю сидел, увязнув в них по уши. Мамка удивлялась - давно я так много
не читал. Если бы она посмотрела - что я читаю!  Кун-фу  совсем  забросил,
про сэнсея Петра  Гавриловича  забыл.  Теперь  в  башке  вертелись  только
операционная система, языки программирования и директории. Через неделю  я
уже знал азы, необходимо было перейти к практике.
     "Конкурент" для работы не  годился.  Даже  если  попросить  Сережу  и
получить на время доступ к компьютеру, могут возникнуть  трудности.  Могут
заинтересоваться - с кем это я разговариваю на экране, докопаются до Файла
и Джонни - неизвестно что выйдет. Из других программистов мне был известен
только Генрих Валерьянович. Пришлось искать его через файловых  родителей,
которые  по-прежнему  были  вне  себя  от  горя.  Все  уже   смирились   с
исчезновением Файла, даже по телевизору фотографию перестали показывать.
     Файлов отец дал мне телефон Валерьяныча и спросил:
     - Зачем тебе?
     - Хочу продолжить дело Владимира, - сказал я.
     Он вздохнул и потрепал меня по волосам.
     Я  позвонил  Валерьянычу  из  нашего  коммунального  коридора  поздно
вечером, тайком, когда мама уже улеглась спать.
     - Есть новости о Феденеве, - шепотом сказал я.
     - Что?! Кто это говорит?! - закричал он в трубку.
     - Пока я не могу назвать себя. Но  я  обещаю,  что  поделюсь  с  вами
информацией, если вы дадите мне ненадолго персональный компьютер.
     - Как вы смеете? - закричал он. - Это  вымогательство!  Я  в  милицию
обращусь.
     - Не надо в милицию. От этого зависит судьба Файла.
     - Я не верю! Чем вы можете доказать?
     - Я знаком с Джонни, параллельным мальчиком из  программы  Володи,  -
слегка соврал я.
     - Вы знаете о Джонни? - насторожился он. - Этого быть не может!
     - Могу вам его описать, - сказал я и быстренько обрисовал Джонни,  не
сказал только, что тот умеет говорить, потому что помнил слова Файла.
     На другом конце трубки наступило долгое молчание.
     -  Хорошо.  Я  дам  вам  компьютер.  Приходите,  -   наконец   сказал
Валерьяныч.
     Я записал адрес и стал соображать - как поведут себя соседи,  если  я
приволоку в квартиру персоналку. Наверняка завопят, что боятся грабителей.
Да и мамка... Эх, мне бы сообщника! Но никого под рукой  не  было.  Ленька
после того случая с рэкетирами и думать боялся о  поисках  Файла.  Правда,
оставалась Светка.  Я  решил  посвятить  ее  в  тайну,  но  не  полностью.
Чуть-чуть.
     Телефону я не доверял, отправился к ней домой, потому что в школе  ее
не было уже три дня. Наверное, заболела. Девчонки любят болеть.
     Дверь открыл батюшка Светы. Был он в домашнем халате, поверх которого
лежала большая черная  окладистая  борода.  Батюшка  Светы  весь  круглый:
круглое лицо, круглые плечи и круглый живот. Он поглядел  на  меня  сверху
вниз круглыми голубыми глазами и спросил ласково:
     - Тебе Светланку, сын мой?
     - Угу, - кивнул я.
     - Дочь моя больна, у нее помрачение разума. Надеюсь,  временное.  Она
говорит про каких-то пришельцев, а пришельцев никаких нет,  кроме  Господа
нашего Иисуса Христа, который придет в положенный час...
     - Так дома она или нет? - не понял я.
     - Я держу ее дома, пока бесы не покинут ее, - сказал он.
     - А когда они ее покинут?
     - На то воля Господня, - воздел он глаза вверх.
     - А поговорить с ней можно?
     - Ты сам не от бесов ли? - строго спросил он. - В пришельцев веруешь?
     - Не-а. Я в рэкетиров верую, - сказал я.
     - А это кто? Небось, тоже бесы?
     - Хуже, - сказал я. - Но я против них.
     - Тогда заходи, - сказал он.
     Светка меня встретила как-то  отрешенно.  Будто  и  вправду  больная.
Сидит на диване, положила на колени большую книгу, на нее лист бумаги -  и
рисует пришельцев.
     Я попытался вернуть ее к действительности, то есть  к  Файлу,  но  не
тут-то было. Смотрит сквозь.  Потом  нехотя  рассказала,  что  еще  дважды
летала на эту самую Симануку, участвовала в охоте на кнопфликов.
     - Кто это? - спрашиваю.
     - Такие головастики размером с собаку. В воздухе плавают.
     - Ага, понятно.
     Вижу, что у  нее  крыша  совсем  набекрень  от  этих  кнопфликов,  не
возражаю. Пускай батюшка Светы из нее бесов изгоняет вместе с кнопфликами.
Мне это не по зубам.
     Поговорили  еще  про  Симануку,  кнопфликов  и  этих...   Фуфырчиков,
вспомнил! Я из вежливости, потому что вполне согласен  с  батюшкой:  крыша
едет. А Светка с увлечением, да так расписывает,  что  ей  впору  садиться
фантастическую повесть сочинять.
     Вижу, не помощница. Тепло попрощался и  смылся.  Пускай  там  сами  с
бесами разбираются.
     Только вышел на улицу - уже стемнело, на  улице  пусто;  завернул  за
угол  -  навстречу  мне  как  кинется  кто-то  зеленый,  морда   страшная,
оскаленная! И, кажется, с крыльями.
     Разглядеть не успел, потому что неожиданно для себя крикнул "Кхья!" -
и как дам ему в зеленую челюсть  ребром  ладони!  Короче,  применил  прием
"лю-син-чжан",  что  означает  "ладонь-комета".   Это   зеленое   чудовище
развалилось на мелкие кусочки и растаяло. На дракона похоже, как  я  потом
понял. Не фига себе галлюцинации после светкиных разговоров!
     Дальше - больше. Вышел я на Большой проспект  Петроградской  стороны.
Опять на улице - ни души. Очень странно. Будто глубокая ночь, а  на  самом
деле было часов семь вечера. Стало даже жутковато. Вымерли все, что ли?  И
вдруг слышу сзади шаги: топ-топ-топ... Оглянулся  -  на  меня  надвигаются
пятеро. Я их сразу узнал. Это были рэкетиры из коктейль-бара  во  главе  с
Ферри. Я хотел бежать, но опять-таки неожиданно для  себя  не  побежал,  а
храбро двинулся им навстречу. У самого  душа  в  пятках.  Не  доходя  трех
шагов, остановился. И они остановились.
     - Попался, гаденыш! - проговорил Ферри.
     И  они  все  кинулись  на  меня.  Я  изобразил  "черный  смерч",  что
по-китайски будет "хэй-сяань-фэн", и принялся дубасить их всеми возможными
приемами ци-гун, даже теми, о которых  не  имел  понятия.  Я  взвивался  в
воздух, крушил пяткой, ладонями, локтями, уходил от  ударов  и  все  время
выдыхал: "Кхья! Кхья! Кхья!". Через тридцать секунд все  пятеро  живописно
валялись на асфальте, постанывая.
     Я подошел к Ферри и применил  прием  "захват  сердца  и  мысли".  Ну,
по-русски это будет: взял за грудки и заглянул в глаза со значением. Ферри
затрясся и вдруг заплакал. Ей-Богу, не вру! Мне даже жалко его стало.
     - Не убивай! Век служить  буду...  Гадом  буду...  -  канючил  Ферри,
размазывая кулаком слезы по щекам. - Проси чего хочешь.
     В общем, типа золотой рыбки. "Чего тебе надобно, старче?"
     - Денег хочешь? - с надеждой спросил Ферри.
     Я отрицательно помотал головой.
     - А чего?
     - Компьютер мне нужен, - сказал я.

                            7. АМЕРИКАНСКОЕ КИНО

     Правильно говорят - с кем поведешься, от того и наберешься.  Связался
я с рэкетирами, чтоб они провалились! Физически они  развитые,  но  тупые.
Только силу уважают и деньги. А на всякую силу есть другая сила.
     Свою силу я им показал, они три дня  раны  зализывали  и  стонали.  А
когда я сказал Ферри, что мое дело пахнет двадцатью миллионами баксов,  он
совсем присмирел. Ловил каждое слово.
     Короче, мы договорились, что, когда Валерьяныч даст мне компьютер,  я
поставлю его на Турбинную. Там у  Ферри  была  конспиративная  квартира  в
расселенном доме. Его команда обещала меня  охранять  и  выполнять  мелкие
поручения. Мы с Ферри договорились, что десять процентов будут его,  когда
я закончу работу над дискетой и продам ее фирме "Микрософт". Я уже  понял,
что Файл исчез навсегда, не пропадать же деньгам!
     В назначенный Генрихом Валерьянычем день мы  с  моими  подручными  на
двух машинах поехали к нему. Нужно было  забрать  компьютер  и  обеспечить
охрану. На первой машине  ехали  мы  с  Ферри,  на  второй  -  еще  четыре
рэкетира.
     У подъезда Валерьяныча стояла белая "Волга". Я сначала не обратил  на
нее внимания, а зря.
     - Я один поднимусь на переговоры, - сказал я Ферри. -  А  то  он  вас
испугается.
     Ферри кивнул.
     Я поднялся наверх. Генрих мне открыл, глаза сияют, борода торчком.
     - А-а, старый знакомый! Так это тебе нужна персоналка?
     - Я с отдачей, - говорю.
     - Спасибо хоть на этом, - улыбается.
     Мы прошли в комнату, где стоял компьютер. Экран светится,  на  экране
какие-то формулы. Генрих меня усадил, предложил кофе. Я отказался.
     - Так что же ты знаешь о Володе? - спрашивает участливо. - Он жив?
     - Ну, как сказать... - замялся я.
     - Что значит "как сказать"? - заволновался Генрих. - Жив или нет? Тут
половинки быть не может.
     - Может, - говорю.
     Он прищурился, сразу стал злой.
     - Объясни, - говорит.
     - Не могу. Я пока сам не разобрался.
     Он еще злее стал. Вскочил со стула, изогнулся да как заорет!
     - Я хотел с тобой по-доброму! Ты пособничаешь преступникам!  Мальчика
похитили, а ты не желаешь говорить! Да еще вымогаешь у меня ценную вещь!
     И тут распахивается дверь соседней комнаты и оттуда  выходят  двое  в
штатском и с пистолетами.
     - Руки вверх! - орут хором.
     Я поднял руки вверх. Мне не жалко.
     - Фамилия?! - орут.
     - Баранов.
     - Имя?!
     - Дима.
     - Вы задерживаетесь по подозрению в соучастии  по  делу  о  похищении
несовершеннолетнего  Владимира  Феденева,   а   также   по   обвинению   в
вымогательстве!  -  выпалил  тот,  что  чуть  посолиднее,  хотя  они   оба
одинаковые. Промолотил все эти слова без запинки, видно, не привыкать.
     - Хорошо, - киваю. - Только уберите пушки. Я безоружен.
     Они мои карманы ощупали, спрятали пистолеты.
     - Пошли, - говорят.
     - Куда? А компьютер? - спрашиваю.
     - Будет тебе все, и компьютер, и колония для несовершеннолетних.  Это
мы обещаем.
     Такое дело мне резко не понравилось. Но  спорить  с  ними  китайскими
приемами не стал. Успеется. Оделся и спустился вниз к белой  "Волге".  Это
их машина была.
     Вижу краем глаза - мои рэкетиры насторожились, к баранкам припали.  А
эти двое запихивают меня в "Волгу" и куда-то везут. Мои ребята следуют  по
пятам в "Жигулях". Привозят меня к  Большому  дому.  Это  здание  Комитета
госбезопасности на Литейном. "Ого! - думаю. - Какой почет!".
     Не успел тот, что со  мной  рядом,  открыть  дверцу,  как  к  "Волге"
подскочили Ферри и еще двое. Выхватили  меня  из  кабины  -  и  бегом!  Те
опомниться не успели, а мы уже в  "Жигулях",  причем  я  непонятно  почему
оказался за рулем. Водить машину я, между  прочим,  никогда  не  пробовал.
Однако мигом завел мотор, перевел скорость, нажал  на  газ  и  помчался  к
Литейному мосту. "Волга" взревела двигателем и  тоже  помчалась  за  нами.
Вторые "Жигули" куда-то отвалили.
     Слышу - сзади стреляют. Я  верчу  баранку,  жму  на  педали,  тормоза
скрипят - как в американском фильме! Жутко клево! И опасности не  чувствую
никакой. Только восторг. Мои рэкетиры сзади отстреливаются.
     И что  характерно  -  на  улицах  опять  пустынно,  никаких  машин  и
прохожих, только мы мчимся, визжа тормозами на поворотах.
     Но мне тогда не до размышлений было, лишь бы уйти от преследователей.
Смотрю, Ферри достает автомат  и  начинает  поливать  прямо  через  заднее
стекло. "Ого! Пахнет серьезным сроком,  -  думаю.  -  Бандитизм  в  чистом
виде."
     Вдруг  откуда  ни  возьмись  в  небе  появляется  военный   вертолет,
желтенький такой, и начинает нас сопровождать. Все, попались!
     - Тормози! - кричит Ферри.
     Я затормозил. Было это на набережной Невки, напротив телебашни.
     Ферри выскочил из машины, мигом достал из-под сиденья противотанковое
ружье и как жахнет по "Волге". Она на куски и разлетелась. Обломки упали в
реку. Тогда Ферри наставляет дуло на вертолет и снова -  ба-бах!  Вертолет
тоже в брызги.
     - Все, поехали, - сказал он, утирая пот со лба.
     Мы поменялись местами - он сел за руль, а я  рядом  -  и  поехали  на
Турбинную. В городе опять  стало  оживленно,  как  обычно.  А  может,  мне
показалось, что никого не стало, когда мы играли в американское кино?
     Приехали  туда,  а  там  уже  трое  моих  подручных   разбираются   с
компьютером. Как дикари с балалайкой.
     - Где взяли? - спрашиваю.
     - Бармалея твоего грабанули, - смеются.
     - Кого?
     - Ну, Генриха. Я похолодел. Сотрудники спецслужб - ладно, Бог с ними,
я их знать не знаю. А Валерьяныч, можно сказать, знакомый.
     - А с ним?! С ним что сделали?! - закричал я.
     - Ничего не сделали, Сэнсей. Связали и оставили, как был.  Даже  лица
не тронули.
     Я им, между прочим, велел себя сэнсеем называть. Они думали, что  это
у меня такое имя.
     Хороши дела! Теперь мне нельзя было появляться ни в школе,  ни  дома.
Схватят сразу. Так я автоматически стал членом банды рэкетиров.  Это  мне,
конечно, не нравилось. Хорошо,  что  заветная  дискета  была  при  мне.  Я
надеялся, что мне удастся вывести на экран дисплея Файла и  посоветоваться
с ним - как быть.
     Мои бандиты помогли мне связаться с Сережей из "Конкурента", привезли
его на Турбинную, и  он  быстро  привел  компьютер  в  рабочее  состояние.
Естественно, я помалкивал о происхождении персоналки и  рэкетирах.  Сережа
не совал нос не в свои дела.
     И вот наступил момент, когда я включил компьютер и вставил дискету  в
дисковод. Рэкетиры в соседней комнате резались в карты, шумели и хохотали.
Им дела не было, что рядом вершатся исторические дела.
     Я запустил  программу  Jonny,  и  на  экране  возникло  подземелье  с
призраками и чудовищами, по которому с мечом в руке пробирался Файл.
     Я уже умел управляться с русской клавиатурой, поэтому  быстро  набрал
слова: "Здорово, Файл!"
     Он посмотрел на меня с экрана и довольно неприветливо сказал:
     - Привет, Баранов.
     - "Как ты там?" - написал я.
     - Я-то ничего. А вот ты дров наломал.
     - "Откуда знаешь?"
     - Знаю.
     - "Генрих передал?"
     - Почему Генрих? Я сам видел.
     - "Откуда?"
     - Эй-эй! - закричал Файл. - Ты следи за игрой. Я же у тебя в руках!
     Я увидел, что из-за  скалы  на  Файла  надвигался  скелет,  клацающий
челюстями. В руках у скелета было  копье.  Я  быстро  развернул  Файла  на
экране лицом к дракону, направил его вперед  и,  нажав  на  кнопку  Enter,
поразил скелет. Файл по моему приказу взмахнул мечом,  и  скелет  с  шумом
рассыпался.
     - Мерси, - пропищал Файл. - Будь внимательным.
     - "Файл, что мне делать?" - написал я.
     Файл присел на камень в пещере, воткнул меч в землю и задумался.
     - Во-первых, продублируй дискету. Во-вторых... - он замолчал.
     - "Ну?"
     - Ты же еще очень слабый программист. Мне трудно тебе объяснить.
     - "Я научусь."
     - Это долго. А мы тут можем пропасть. Я и Джонни.
     - "Файл, а где ты на самом деле?" - написал я.
     Файл удивленно посмотрел на меня, и в  этот  момент  на  него  сверху
свалилась огромная сосулька. Сталактит называется. Файл запищал и замертво
повалился на землю.  Я  понял,  что  не  сумел  прореагировать  и  отвести
опасность от Файла. Он лежал на земле в каком-то жутком  подземелье,  а  я
нажимал на все кнопки клавиатуры и пытался его оживить.
     Внезапно картинка исчезла и на экране появилась надпись: "Gаme over",
что означало "Игра окончена"

                                    8

     Конечно, я испугался, когда на Файла  свалился  сталактит.  Попытался
снова запустить программу Jonny и найти Файла в  пещере.  Однако  попал  в
какой-то город с автомобильчиками, которые разъезжали по улицам, временами
сталкиваясь. Это  была  какая-то  игра  для  обучения  правилам  дорожного
движения. Я машинально понажимал кнопки, управляя автомобильчиками,  чтобы
они не сталкивались, а потом полез в программу дальше. Я искал инструкцию.
В каждой программе должна быть инструкция - что делать в трудных  случаях.
По-английски она называется Help, что означает "помощь".
     Трудность в том, что инструкция может открываться специальным набором
символов, то есть  когда  нажимаешь  на  две  или  три  кнопки  клавиатуры
одновременно. Например, на кнопки Ctrl, Shift и еще на какую-нибудь букву.
Но как все перебрать? Это же огромное количество комбинаций!
     И все же я стал пробовать различные сочетания и очень скоро наткнулся
на инструкцию под заголовком "Что надо знать трансформеру". Она была очень
короткой:
     1. Перед трансформацией необходимо обеспечить свободное  пространство
вокруг монитора не менее двух метров.
     2. Раздеться догола.
     3. Запустить программу Welkome.
     4. Выбрать форму одежды трансформера в меню программы.
     5.  Набрать  цифру,  соответствующую  количеству  трансформеров   (по
умолчанию - 1).
     6. Нажать Enter.
     И далее было написано с угрозой:
     "Учтите, что трансформация может быть необратимой!!!"
     Я,  конечно,  ничего  не   понял.   Кто   такой   этот   трансформер?
Трансформатор - знаю, это прибор для преобразования токов и напряжений.  А
трансформер?  Судя  по  всему,  это  кто-то  живой,  раз  ему  рекомендуют
"раздеться догола". Но зачем?!
     Я представил себе этого  несчастного  трансформера,  который  сначала
освобождает пространство  перед  монитором,  потом  раздевается  догола  и
начинает работу на компьютере. Странная картина! Кстати, есть у меня такое
пространство?
     Я оглянулся вокруг, на всякий  случай  отодвинул  табуретку,  которая
стояла у стола, где находился компьютер. Раздеваться догола не стал.
     На этом мои  открытия  в  тот  день  и  закончились.  Никаких  других
инструкций, а также программы Welkome я не нашел.
     Мне пришлось перейти на нелегальное  положение,  потому  что  дело  о
грабеже Генриха Валерьяновича раскручивалось со страшной быстротой.  Ферри
рассказал, что за квартирой, где я жил с мамкой  и  соседями,  установлено
наблюдение. В  школе  тоже  дежурила  милиция.  Странно,  что  забыли  про
взорванную машину и вертолет с  сотрудниками  спецслужб.  Будто  этого  не
было. Даже "600 секунд" промолчали. А вот украденный  компьютер  не  давал
милиции покоя.
     Я надеялся, что двадцать миллионов долларов помогут мне выпутаться из
этой ситуации, но нужно было срочно оживить Файла, если  это  возможно.  А
для этого необходимо добраться до пещеры.
     Я  снова  уткнулся  в  книжки,  которые  мне  привозили  рэкетиры  от
программиста Сережи. Кроме книжек, привозили поесть. Я заметил, что  Ферри
нервничает. По городу шли облавы на "Жигули", проверяли документы. Мне  об
этом рассказывали рэкетиры, поскольку я  сидел  на  Турбинной  безвылазно,
питался кефиром с булкой и вникал в тайны операционной системы.
     По всей видимости, программа Welkome была где-то  "зашита",  то  есть
упрятана внутрь системы. Я каждый день искал ее  и  наконец  наткнулся  на
новую инструкцию. Это был перечень  игр,  связанных  с  программой  Jonny.
"Звездные войны", "Лабиринт  преступлений",  "Капитан  Комик",  "Побег  из
тюрьмы", "Гонки в Манхеттене", "Воздушный ас" и  другие.  Среди  них  была
игра "Подземелье вампиров". И указано - как в нее проникнуть.
     Я запустил эту игру и сразу  же  увидел  на  экране  Джонни,  который
бродил по пещере с мечом в руке. Увидев меня, он пропищал:
     - Наконец-то! Я тут обыскался! Где Повелитель?
     - "Какой Повелитель?" - набрал я вопрос.
     - У меня один Повелитель. Где твой друг,  которого  ты  завел  в  это
пещеру?
     - "Я не знаю".
     - Пойдем искать! - храбро пропищал Джонни, взмахивая мечом. -  Только
будь внимателен. Когда на меня будут нападать, подавай команду. Я их  буду
вырубать.
     И я повел его стрелочками по пещерному лабиринту. То и дело на Джонни
набрасывались вампиры, скелеты,  драконы  и  привидения.  Я  едва  успевал
нажимать на кнопку, чтобы Джонни поражал их мечом.
     - Отлично! - пищал он. - Ты делаешь успехи!
     Я  даже  взмок  с  непривычки.  Наконец  на   экране   возник   Файл,
придавленный огромным сталактитом. Я направил к нему  Джонни  и  остановил
его рядом с Файлом.
     - Что будем делать? - спросил он.
     - "Освободи его".
     - А как? - удивился Джонни. - Ты  должен  дать  команду.  Я  в  твоих
руках.
     - "Я не знаю, какая команда".
     - Эх ты! - рассердился он. - А еще лезешь к компьютеру!
     Я  стал  осторожно  пробовать  различные  сочетания  кнопок.   Джонни
поворачивался, ходил туда-сюда, подпрыгивал, в  его  руках  появлялись  то
лук, то дубинка, то меч. А Файл лежал бездыханным.
     Вдруг  к  Джонни  подкралась  какая-то  зеленая   каракатица,   грозя
проглотить. Я еле успел повернуть его лицом к  ней  и  огреть  дубиной  по
башке. Она и рассыпалась.
     Два раза на Джонни пытались свалиться сталактиты, но я  успевал  дать
команду, чтобы он увернулся. Джонни благодарил.
     Наконец я нашел нужную комбинацию и в  руках  Джонни  возник  длинный
шест.
     - Ура! - воскликнул он. - Это то, что нужно!
     Я снова направил его к Файлу. Джонни подсунул шест  под  сталактит  и
приподнял его. Файл выполз из-под глыбы, поднялся на ноги.
     - Ну, ты даешь, Баранов, - сказал он.
     А дальше Файл попросил рассказать, что у нас здесь  происходит,  и  я
принялся писать ему на клавиатуре наши новости, успевая при этом управлять
Джонни, который бегал вокруг Файла с дубиной, охраняя его от вампиров. Сам
Файл сидел на сталактите, подперев подбородок ладонью и  слушал,  то  есть
читал мой рассказ.
     Когда я дошел до грабежа, Файл страдальчески запищал.
     - Хоть назад не возвращайся, - сказал он.
     - "А еще мы взорвали автомобиль и вертолет", - сообщил я.
     - Ну это как раз пустяки, - отмахнулся он.
     - "Ничего себе пустяки! Там люди были!"
     - Вот что я тебе скажу, - серьезно проговорил  Файл.  -  Если  станет
очень опасно, пользуйся программой  Welkome.  По-русски  означает:  "Добро
пожаловать".
     - "Там, где раздеваться нужно?" - спросил я.
     - Вот именно. Она работает только с живой материей. Учти, открывается
она по паролю: "Фэнси" - сказал он непонятные фразы, и тут в комнату,  где
я работал, вбежал мой главный рэкетир.
     - Коляна взяли! - сообщил он, выпучив глаза.
     Колян  был  один  из  его  подручных  -  молодой  рэкетир,  поклонник
Шварценеггера. Они  разделялись  на  поклонников  Сталлоне  и  поклонников
Шварценеггера.
     - Где взяли? - спрашиваю.
     - На улице. В "Жигулях".
     - За что?
     - За тебя! Впутал нас в историю! - недовольно пробурчал Ферри.
     -  Ты  поговори  у  меня,  -  заметил   я,   но   получилось   как-то
неубедительно. Я вдруг почувствовал, что снова побаиваюсь Ферри.
     Тут Ферри увидел на экране Файла и Джонни.
     - Эти, что ли, чудики,  за  которых  двадцать  миллионов  отвалят?  -
спрашивает.
     - Они самые, - киваю.
     - Так чего тянешь? Вот же они! Продавать нужно, пока не поздно.
     - Сырые еще. Дорабатывать нужно, - процедил я и  выключил  компьютер.
Файл и Джонни что-то пропищали, но неразборчиво.
     - Да?... - разочарованно протянул Ферри. Видно, ему хотелось  поближе
познакомиться с компьютерными мальчиками, за  которых  обещали  так  много
денег. Но я боялся, что Файл чего-нибудь  ляпнет  с  экрана  и  насторожит
Ферри.
     Положение  мое  становилось  аховым.  Медлить  было  нельзя.  Вот-вот
накроют квартиру на Турбинной, заберут компьютер вместе с Файлом и Джонни,
а меня отправят в колонию для несовершеннолетних.
     Рэкетиры  тоже  нервничали.  Им  надоело  меня  кормить,  а   деньги,
полученные за прошлые преступления, они уже проиграли в карты  и  пропили.
После ареста Коляна они сделались злые,  и  через  некоторое  время  Ферри
пришел ко мне, как Старый Пью к  Билли  Бонсу,  чтобы  предъявить  "черную
метку".
     Ферри начал разговор  издалека.  Он  сказал,  что  у  него  наладился
контакт с представителем фирмы "Кэнон". Это такая богатая японская  фирма.
Можно, говорит,  показать  ему  возможности  программы,  спросить  сколько
дадут.
     - Я его завтра привезу, - говорит.
     - Вот еще! - закричал я. - Кто разрешил договариваться без  меня?!  У
меня не готова программа.
     -  Покажешь  что  есть,  -  жестко  сказал  Ферри.  -  Мальчикам  уже
остофонарело здесь сидеть. Получат баксы - свалят за границу.
     - Учти, я еще ничего не решил, - сказал я, как Горбатый из кинофильма
"Место встречи изменить нельзя".
     Тем не менее, в тот  вечер  долго  лежал  в  своей  комнате  рядом  с
компьютером, смотрел на него и думал. Вот он стоит. Где-то  там  внутри  -
Файл. Вроде как спит. Можно включить - и он оживет. Можно ли считать Файла
в компьютере живым? Это вопрос важный. Если живой, значит,  продавать  его
нельзя. Это будет как в рабство, а работорговля давно запрещена.  Но  если
все же это игрушка? Вроде как живой, а на самом  деле  придуманный?  Тогда
настоящий где-то прячется, а с игрушечным можно не церемониться.
     Можно его продавать.
     Я как представил  себе  двадцать  миллионов  долларов,  так  чуть  не
задохнулся. Это же бешеные деньги! Если тратить по сто  тысяч  долларов  в
год - это президентская зарплата в Штатах! - можно прожить двести лет!
     Очень хотелось продать дискету представителю фирмы "Кэнон" и  смыться
куда-нибудь подальше. Но не мог решиться. Так и заснул на  жестком  диване
без простыни, одетый.
     Утром рэкетиры были совсем наглые. Начали  угрожать,  пока  Ферри  не
было. Он за японцем уехал. Я сидел за компьютером, разбирался с программой
Welkome. Наконец нашел ее и стал изучать. Где там место для  пароля?  Едва
забрезжило решение, слышу - в прихожей шум.
     - Не открывай! Это менты! - крикнул кто-то из рэкетиров.
     И сразу же на лестнице бухнул выстрел.
     Я метнулся к двери, ведущей в прихожую и запер ее  на  ключ.  Пока  в
коридоре топали и стреляли, я, дрожа  от  страха,  запускал  программу  по
паролю "Fаncy".
     - Открывай, Баранов! - раздался голос из-за двери, и сразу же  в  нее
бешено застучали сапогами.
     Программа заработала, засветился экран с надписью Welkome, после чего
возникла надпись: "Выберите форму одежды". Но выбирать из списка было  уже
некогда, я нажал на кнопку ввода, и вдруг из  экрана  монитора  выдвинулся
наружу светящийся конус типа коридора со ступеньками, в конце  которого  -
там, где только что был экран - я увидел маленькую дверцу.
     А в мою дверь уже били чем-то  тяжелым,  она  сотрясалась  -  вот-вот
сорвется с петель. Я вспомнил, что почему-то  нужно  раздеться  догола,  и
лихорадочно начал стягивать с себя одежду. Скинув трусы, я ступил в  конус
света и увидел, что дверца в конце коридора распахнулась. Я шагнул к  ней,
конус света охватил меня целиком; я сделал  следующий  шаг,  заметив,  что
словно бы уменьшаюсь в размерах. Но открытая дверца  неудержимо  влекла  к
себе - за нею был кусочек какого-то зеркального зала со свечами - я  шагал
туда по ступенькам, слыша за спиною грохот и выстрелы.
     Милиционеры наконец ворвались в комнату, я заметил  их  краем  глаза.
Они рванулись к компьютеру, но остановились, ошалело наблюдая, как я вхожу
по светящимся ступенькам к маленькой, размерами с экран монитора,  дверце.
Еще мгновенье - и я ступил туда, в неведомый  мир,  а  мои  преследователи
остались там, где были.

                            9. МИР ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

     Я попал в просторный полутемный зал,  где  по  стенам  в  канделябрах
горели свечи, отражаясь в старинных зеркалах. Высокие окна были  задернуты
тяжелыми бархатными шторами. Стояла изогнутая мебель, как в Эрмитаже.
     Было прохладно или, может  быть,  так  казалось,  потому  что  я  был
абсолютно голый. Мне стало не по себе: попал куда-то в гости  в  чем  мама
родила! Неудобно. Что скажут местные жители?
     И только я  подумал  о  местных  жителях,  как  за  одной  из  дверей
раздались решительные шаги. Не успел я  нырнуть  за  штору,  как  дверь  с
грохотом распахнулась и в зал уверенной походкой вошел человек в старинном
камзоле и в ботфортах. Он был низенького роста, плотный, с большой головой
и длинными волосами, заплетенными сзади в косицу.
     - О! Голый мальчик! Какая прелесть! - воскликнул он.
     Я не находил в этом никакой  прелести.  Жался  к  стене,  загораживая
неприличное место ладонями. И все же здесь было немного лучше, чем там,  с
милиционерами.
     Человек подошел ко мне, внимательно осмотрел, хмыкнул. Потом протянул
короткую руку.
     - Капитан Комик.
     - Дима... Баранов, - я неуверенно пожал его ладонь.
     - Почему не по форме? Тебе же было сказано: выбери  форму  одежды!  -
поинтересовался капитан.
     - Не успел. Обстоятельства.
     - У нас здесь  тоже...  Обстоятельства,  -  внезапно  понизив  голос,
сообщил капитан. - Нужно срочно вписаться в игру. Иначе можешь погореть.
     - Как? - спросил я.
     - Каждый горит своим пламенем, - изрек Комик.
     Он оглянулся по сторонам и вдруг, в порыве решимости, сорвал  с  окна
штору, обрушив ее на пол. Никогда бы не подумал, что  у  капитана  столько
силы в его коротких руках. Он мигом отодрал от шторы внушительный кусок  и
протянул мне.
     - Завернись.
     Я кое-как завернулся в штору и  стал  похож  на  зеленого  бархатного
индуса. Точнее, на индуску.
     - Теперь валим отсюда да  побыстрей!  -  Комик  свирепо  улыбнулся  и
схватил меня за руку.
     Но не успели мы сделать и шагу, как  вдруг  одно  из  зеркал  как  бы
растворилось  в  воздухе,  и  за   ним   возникло   изображение.   Зеркало
превратилось в окно, а еще точнее, - в огромную  линзу,  за  которой  было
видно что-то не очень отчетливое, но громадных размеров. Вдруг картинка за
зеркалом стала четче, и я увидел придвинутое к  зеркалу  лицо  неизвестной
девочки в веснушках. Она с любопытством смотрела на нас.
     - Опять Зинаида! -  тихо  вздохнул  Комик.  -  Ничего  не  поделаешь,
попались.
     А девчонка за зеркалом что-то радостно закричала,  но  слов  не  было
слышно. К ней подошла другая девочка-великанша, смутно различимая.  Они  о
чем-то поговорили, причем мы с Комиком в это время стояли, как  вкопанные,
вместо того, чтобы убежать.
     - Эти очень плохо играют, - шепнул Комик. - Сплошная пытка.
     И тут раздался сигнал в виде  короткой  громкой  сирены,  стены  зала
куда-то провалились и мы  с  капитаном  мгновенно  оказались  на  парусной
шхуне, на капитанском мостике. Шхуна плыла по морю, в небе сияло солнце, и
еще в небе была какая-то дырка в виде прямоугольного окна,  за  которым  я
разглядел те же противные девчоночьи лица, наблюдающие за нами с  каким-то
бешеным азартом.
     Я обеими руками придерживал  на  себе  штору,  Комик  стоял  рядом  с
рулевым, глядя в подзорную трубу; матросы бегали по вантам, как обезьяны.
     На горизонте показался корабль, который приблизился к нам  как-то  на
удивление быстро - будто подлетел. На мачте его развевался пиратский флаг.
     - Приготовься к абордажу, - предупредил Комик.
     - Мы их будем... абордировать? - изобрел я неуклюжее слово.
     - Они нас.
     И действительно, к нам  через  борт  резво  полезли  пираты.  Матросы
вступали с  ними  в  схватку.  Скоро  двое  пиратов,  размахивая  саблями,
оказались на капитанском мостике. Комик выстрелил, но промахнулся. У  меня
в руках тоже  оказался  пистолет.  Я  пальнул  в  другого  пирата  и  тоже
промахнулся.
     - У-у, Зинаида! - прорычал Комик. Штора свалилась  с  плеч,  я  снова
оказался голым. Но уже вооруженным.
     Внезапно какая-то сила  подхватила  меня,  и  я  побежал  на  палубу.
Капитан рванулся за мной. Я бежал к полубаку, наблюдая на бегу,  как  трое
пиратов с помощью пенькового каната открывают люк в палубе. Люк был  прямо
на нашем пути, но повернуть или обогнуть его я  почему-то  не  мог.  Бежал
прямо на него, пока ухмыляющиеся пираты держали за канат  открытую  дверцу
люка, как мышеловку.
     Еще шаг - и я рухнул в трюм. Следом за мной полетел туда  же  капитан
Комик, успев снова прорычать свое: "У-у, Зинаида!".
     Мы больно ударились о  тюки  с  бразильским  кофе.  Люк  над  головою
захлопнулся.
     - Слава Богу, - облегченно вздохнул Комик.
     - Почему? - спросил я.
     - Девчонки не умеют извлекать нас отсюда. Можно просидеть  до  конца.
Пускай там рубятся.
     Наверху действительно происходила большая рубка.
     - Капитан... - неуверенно начал я, пытаясь ощупью  найти  в  полутьме
хоть какую-то тряпку, чтобы прикрыться. - А собственно,  где  я  нахожусь?
Проясните, пожалуйста.
     Капитан разорвал один из мешков, высыпал из  него  кофе,  проделал  в
днище и с боков три дыры. Сунул мне.
     Я с благодарностью надел мешок на  голову,  просунул  в  дырки  руки.
Мешок кололся.
     - Ты в мире представлений, Баранов, - сказал капитан.
     - Каких... представлений?
     Капитан Комик вынул из кармана камзола  трубку,  не  спеша  набил  ее
табаком, закурил. Наверху слышались выстрелы, звенели сабли.
     - Представление - это... - начал он, пуская клубы дыма. - Это то, что
в голове. Твое представление о чем-то. С другой стороны,  представление  -
это театр. Мы живем в мире игры. Понимаешь?
     - Нет, - честно сказал я.
     - Все, что придумано людьми, существует. Запомни! - изрек капитан.  -
Любая фантазия тут же воплощается в мире представлений. Любой литературный
герой, любая ахинея...
     - И Баба Яга? - спросил я.
     - У нас их полно. Целая деревня... Но это на другой планете. А  здесь
планета компьютерных представлений.
     - Симанука? - поразила меня догадка.
     - Почему Симанука? Симанука - совсем другое...  Это  представления  о
пришельцах. Там тоже очень любопытно. А ты попал на  планету  компьютерных
игр.
     Я начал слабо догадываться.
     - Значит, это все - компьютерная игра? - показал я вокруг.
     - Ну да. А играют в нее сейчас две дуры-девчонки! И не умеют! Если бы
умели, я бы давно расшвырял бы половину пиратов, а другую  повесил  бы  на
рее! - вскипел Комик. - Вместо этого мы сидим в трюме, -  горько  закончил
он.
     - Ну, а как же я сюда попал? Я ведь не представление! Я настоящий,  -
сказал я.
     - А я по-твоему ненастоящий? - обиделся  капитан.  -  Пощупай,  какие
мускулы!
     Я пощупал. Мускулы были настоящие. Капитан  рассказал,  что  придумал
его один  программист  из  штата  Калифорния.  Расписал  игру,  засунул  в
компьютер, с тех пор капитан рубится с  пиратами  под  руководством  всех,
кому не лень.
     - А Файла кто придумал? - спросил я.
     - Какого Файла?
     - Ну, этого... Дружка Джонни.
     - Повелителя Джонни, - поправил капитан. - У каждого представления  -
свой Повелитель. Мой - Гарри Чейнджкевич из Калифорнии.
     - Ладно, пускай будет - Повелителя, - неохотно согласился я.
     - Повелитель Джонни  придумал  себя  сам.  Мало  того,  он  ухитрился
засадить самого себя в мир представлений. Уже месяц он скитается с  Джонни
по компьютерным играм. Не знаю, где они сейчас. А вот  ты  откуда  взялся?
Кто твой Повелитель?
     - Выходит, тот же, что у Джонни, - сказал я.
     - Почему?
     - Я сбежал сюда по его же программе.
     - А-а... - уважительно протянул  капитан.  -  Тогда  ищи  его,  когда
девчонки доиграют.
     Тут распахнулся люк над нами, и в  трюм  посыпались  пираты.  Капитан
вскочил, отбросил  трубку  и  принялся  отстреливаться.  Я  тоже  палил  в
пиратов. Надо сказать, что на этот раз мы действовали куда удачнее. Пираты
валились направо и налево.
     - Молодец, Зинаида! Научилась! - похвалил девчонку Комик.
     Мы выползли на палубу и в  момент  поскидывали  остальных  пиратов  в
море. Капитан взглянул на небо. Там, в  далеком  окошке  виднелось  другое
лицо - усатое и смеющееся.
     - Так и думал, что это не Зинаида! Это Виктор Петрович.  Он  классный
игрок, - сказал Комик.
     И тут игру выключили. В небесном окошке зажглась надпись "Gаme over",
после чего оно потухло.
     _ Слава Богу... Теперь и передохнуть можно, - сказал капитан, вытирая
пот со лба.

                          10. ПОДЗЕМЕЛЬЕ ВАМПИРОВ

     Надо сказать, что бегство от милиции и последующая битва  с  пиратами
нанесли сильный удар по моим нервам. Несколько минут я  приходил  в  себя,
тупо глядя на волны за бортом шхуны. Куда я  попал?  Зачем  мне  этот  мир
представлений? Как выбраться из него в настоящий мир? И где  искать  здесь
Файла?
     Для начала хотелось бы одеться. Не скитаться же по миру представлений
в мешке с дырками!
     - Капитан, - сказал я. - У вас не найдется какого-нибудь камзола?
     - Полно камзолов. Вот они все валяются, - капитан  указал  на  убитых
пиратов, которые тут и там лежали на палубе.
     - Снять с них?! - ужаснулся я.
     - Конечно! Это наши трофеи. Имеем полное право,  -  с  этими  словами
капитан выбрал одного из убитых пиратов и ловко стащил  с  него  куртку  и
штаны. Затем принялся за ботинки. Одежду он кинул мне.
     Со страхом и отвращением я облачился в трофейные  шмотки  и  стал  по
форме одежды пиратом.
     - Только ты учти - если девчонкам вновь вздумается играть в эту игру,
ты будешь на стороне пиратов, - сказал капитан. - И мне  придется  в  тебя
стрелять.
     - А если вы меня убьете?
     - Что ж... Такова воля  Всевышнего!  -  провозгласил  капитан.  -  Не
бойся. Это ненадолго. Убивают до следующей игры, - добавил он.
     Капитан посмотрел на раздетого им пирата и вдруг расхохотался.
     - А этому в следующий раз придется бегать голым!
     Я на всякий случай вооружился пистолетом, валявшимся на палубе, а  на
бок привесил саблю того же убитого пирата.
     - Отлично! - одобрил капитан. - Это  может  тебе  пригодиться.  Здесь
полно неожиданностей. Итак, куда бы ты хотел направиться?
     - Мне нужно найти Файла. То есть, повелителя Джонни.
     - Так-так... - капитан задумался. - В какой игре ты его видел?
     - Последний раз - в "Подземелье вампиров".
     Капитан озабоченно покачал головой.
     - Туда я соваться боюсь. Не  люблю,  понимаешь,  этих  вампиров...  К
пиратам привычный, а к вампирам нет. Придется тебе одному.
     Капитан решительно двинулся к рубке. Я последовал за ним.
     Мы вошли  в  тесную  рубку,  увешанную  картами.  Капитан  указал  на
маленькую дверь в стене.  На  двери  была  прибита  бронзовая  табличка  с
вычеканенным на ней словом "Out".
     - Из каждой  игры  есть  выход,  -  сказал  капитан.  -  Он  ведет  в
центральный диспетчерский зал. Ты там уже был.
     С этими словами он открыл дверцу и нырнул в нее. Я за ним. Мы  прошли
по темному узкому коридору, повернули и оказались в том самом зале, куда я
попал, сбежав из моего родного мира от родных милиционеров. Горели  свечи,
сияли канделябры, висели  непроницаемые  шторы.  Из  зала  вели  в  разные
стороны несколько коридоров.
     - Насколько я знаю, "Подземелье вампиров" - там, - показал капитан  в
один из коридоров. - Пятая или шестая дверь налево. Желаю удачи!
     - А если меня... вампиры... - пробормотал я.
     - Съедят? Выпьют кровь? - обрадовался  капитан.  -  Вполне  возможно!
Скорее всего, так и будет! Не зная броду, не суйся в воду!
     Он очень развеселился. Перспектива моей гибели в подземелье  вампиров
очень его воодушевляла.
     - Если сам не справишься  и  погибнешь,  тогда  тебе  придется  ждать
толкового оператора, который включит игру и поведет  тебя  по  подземелью.
Тогда ты в его руках. Но в эту игру мало кто умеет играть.
     Я вспомнил, с каким трудом я управлял Джонни, когда тот путешествовал
по подземелью.
     - Можешь не  ходить,  -  предложил  капитан.  -  Вернемся  на  шхуну,
переоденем тебя, будем воевать с пиратами. Это я люблю!
     - Нет, - помотал я головой. - Я должен найти Файла.
     - Тогда ступай, - капитан Комик указал пальцем в глубь коридора.
     И я пошел, держа пистолет наготове.
     Коридор был плохо  освещен  редкими  свечами,  горевшими  по  стенам.
Однако можно было читать названия игр, написанные на дверях. За  дверью  с
надписью "Персидский принц" слышался шум, звон мечей, топот  ног.  Видимо,
там шла игра. За другими дверями было  тихо.  Наконец  я  увидел  табличку
"Подземелье вампиров".
     Я  перекрестился  на  всякий  случай  и  толкнул  дверь  ногой.   Она
распахнулась в темноту, откуда  на  меня  пахнуло  сыростью.  Вдали  слабо
мерцало пятно света. Я направился к нему, но едва сделал шаг, как на  меня
сбоку бросилось что-то лохматое. Оно повисло на шее, обхватив меня  лапами
с  острыми  когтями.  Пришлось  вспомнить   кун-фу   и   применить   прием
"тоу-гу-чжи", что означает "палец, пробивающий кости  насквозь".  Я  ткнул
этим пальцем лохматое существо прямо в шерсть, и оно  отвалилось.  Удалось
разглядеть, что это небольшой вампирчик с острыми  клыками,  торчащими  из
пасти. Он лежал на земле и постанывал.
     - Сам виноват, - сказал я ему и, ободренный первым  успехом,  зашагал
дальше.
     Световое пятно оказалось  факелом,  вставленным  в  железное  кольцо,
вмурованное в стену. Я встал под ним и огляделся.
     Глаза уже привыкли к темноте.  Мне  удалось  разглядеть  внутренности
пещеры, по которой бесшумно летали летучие мыши.  В  дальнем  углу  кто-то
шевелился, издавая урчащие звуки.
     "Эх, была ни была!" - решил я и направился туда.
     Прямо на земле сидел циклоп с тремя глазами - средний на лбу  -  и  с
аппетитом обгладывал кость. Я остановился в трех шагах от  него  и  слегка
поклонился.
     - Здравствуйте.
     Циклоп взглянул на меня с неудовольствием.
     - Приятного аппетита, - добавил я неуверенно.
     Циклоп подмигнул мне средним глазом.
     - Сейчас этого доем - за тебя примусь, - пообещал он.
     - А что, так голодны? - поинтересовался я.
     - Нет, просто работа такая, - вздохнул он и, отбросив кость, поднялся
на ноги.
     Ростом он был метра два с половиной. Я был ему по грудь.
     - Может быть, сначала поговорим? - предложил я.
     - Говорить нам не о чем, - заявляет.  -  Сейчас  я  тебя  есть  буду.
Питаться тобой.
     Нет, скажите, стоило удирать от Ферри,  рэкетиров  и  милиции,  чтобы
здесь на каждом шагу тебя ели и пили  твою  кровушку?  Это  мне  резко  не
понравилось, я направил на него пистолет и сказал:
     - Слушай ты, трехглазая образина! Если  будешь  себя  нецивилизованно
вести, я тебя продырявлю! Повторяю по-хорошему: хочешь разговаривать?
     Он уставился на пистолет.
     - Ты почему... с пушкой? - спрашивает. - Это не по правилам.
     - Почему?
     - Здесь все ходили так, безоружными...
     - Ага! А вы этим пользовались! Кушали их за милую душу.  Теперь  этот
номер не пройдет. Шаг сделаешь - застрелю.
     Он почесал ухо, задумался. Циклоп еще тупее рэкетиров попался.
     - Ладно, что тебя интересует? - спрашивает.
     - Меня интересует мой друг Файл. Он где-то здесь.
     - Может, я его съел? - кивает он на груду костей.
     - Я тебе покажу - съел! - грожу циклопу пистолетом.
     - Не знаю такого. Никогда не видел.
     - Как не знаешь? Это же повелитель Джонни!
     Циклоп выпучил все три глаза, стоит потрясенный.
     - Ты знаешь повелителя Джонни?!
     - Не просто знаю. Это мой друг.
     Тут циклоп бухается на колени передо мной и начинает колотиться  лбом
о землю.
     - Не губи! Землю есть буду!
     - Землю не надо. Скажи лучше, где сейчас повелитель?
     - Там - показал он огромной рукой куда-то вбок.
     Гляжу, а там небольшой лаз.  Дырка,  проще  говоря.  Неизвестно  куда
ведет.
     - А что... там дальше? - спросил я.
     - Много чего. Вампиры, скелеты, привидения...
     Этот наборчик мне тоже не понравился. Не воодушевил, так сказать.
     - Пойдешь со мной, - говорю. -  Поможешь  в  случае  чего.  Как  тебя
зовут?
     - Дылда, - говорит. - А вас как называть, повелитель?
     - Называй Баранов.
     - Я вперед полезу, Баранов. Буду собою расширять проход.
     И он с большим трудом просунулся в лаз и  пополз  по  нему,  отчаянно
пыхтя и работая локтями. Я полз за ним,  отплевываясь  от  земли,  которая
попадала в рот. Ползли мы минут семь, я уже проклял это подземелье. Только
проникли в новую пещеру - на нас кинулось стадо вампиров. Штук семь. Дылда
похватал их попарно и, стукая лбами друг о друга,  всех  положил.  Я  даже
пальцем не шевельнул.
     - Молодец, - похвалил я его.
     - Рад стараться, ваше главенство Баранов! - гаркнул он.
     Короче, повезло мне с циклопом. Мы пошли по пещерам, круша  вампиров,
привидения  и  скелеты  направо   и   налево.   Особенно   мне   нравилось
расправляться со скелетами. Я разбивал их  пяткой,  и  они  рассыпались  с
мелодичным звоном.
     Скоро мне это надоело. Вампиров и скелетов полно, а  Файла  с  Джонни
нет как нет. Мы с Дылдой  плетемся  куда-то  по  пещерам,  от  сталактитов
уворачиваемся, которые падают сверху. Мрак, одним словом.
     Наконец расправились с привидением в виде  всадника  на  коне  -  его
пришлось душить  руками,  пуля  не  брала  -  и  увидели  золотые  ворота.
Закрытые.
     - Тут должна быть педаль, - сказал Дылда и направился куда-то.
     - Есть! - радостно закричал он из темноты, и в ту  же  секунду  створ
ворот начал подниматься.
     За воротами открывалось пронизанное светом пространство.
     Дылда вернулся.
     - Мне туда не положено, - говорит. - Я здесь вас подожду.
     Только это сказал, в потолке пещеры раздвинулось окошечко, и  в  него
заглянуло лицо миловидной девушки.
     - Бегите быстрей! Это какой-то новый оператор. Сейчас  играть  будет.
Бегите, Баранов! - Дылда подталкивал меня к воротам.
     - А ты?
     - Порублюсь как-нибудь. Если погибну, не поминайте лихом!
     Я побежал в воротам, и  створ  упал  сзади.  Я  только  услышал,  как
оставшийся снаружи Дылда с гиканьем бросился на очередного вампира.
     Мысленно пожелав удачи новому оператору  вместе  с  Дылдой,  я  пошел
дальше. Это была уже не пещера, а светлая  комната  с  диваном,  столом  и
стульями. На  столе  стояли  чашки,  заварной  чайничек.  Я  направился  в
соседнюю  комнату,  и  сразу  же  увидел  там  Файла,  который  сидел   за
компьютером. Джонни тоже был здесь, смотрел мультик по телевизору. Все как
в настоящем мире, никакого отличия.
     - Файл! - позвал я. - Володя!
     Он обернулся и как бросится ко мне!
     - Димка! Молодец! Я уже думал - ты пропал! Не ожидал, что ты  сам  до
меня доберешься!

                                11. ПОВЕЛИТЕЛЬ

     Файл тут же познакомил меня  с  Джонни.  Тот  оказался  рыжим  парнем
ростом с меня,  довольно  крепким.  Это  на  экране  монитора  он  казался
крошечным, а здесь так пожал мою руку, что я его невольно зауважал.
     - Ладно, нам поговорить надо, - сказал Файл,  уводя  меня  обратно  в
комнату с чайным столиком.
     - Я пока поиграю. Можно, Повелитель? - спросил Джонни.
     - Поиграй.
     Уходя, я успел заметить, что Джонни включил на  компьютере  игру  под
названием "Рэкетир". Но разглядеть толком не удалось - Файл торопил  меня,
ему не терпелось узнать новости. Да и мне хотелось побольше узнать про мир
представлений.
     Мы уселись за столик, Файл налил чаю.
     - Рассказывай. Я потерял  тебя  из  виду,  когда  ты  меня  выключил.
Помнишь, когда явился Ферри... - напомнил Файл. - Что было дальше?
     Я рассказал, как спасался от милиции с помощью  программы  "Welkome".
Файл самодовольно улыбнулся.
     - Пригодилась программка.
     - Слушай, а почему надо раздеваться? - спросил я.
     - Чтобы выбрать новую форму для нужной игры. Ты просто не успел этого
сделать, поэтому попал в диспетчерский зал.  Оделся  бы  пиратом  -  сразу
оказался бы на шхуне.
     - Некогда мне было пиратом  одеваться,  -  сказал  я,  вспомнив  свое
поспешное бегство от милиции.
     Мне больше всего хотелось расспросить Файла об этом  мире  и  как  из
него выбираться. Не слоняться же здесь среди  вампиров!  Да  и  неприятно,
когда тобою играют какие-то девчонки!
     Поэтому я быстро покончил со своею историей и спросил:
     - Ну, а ты как здесь?
     - Как видишь. Живу, - пожал плечами Файл.
     - И не скучаешь? А чем питаешься?
     - Не задавай вопросов из разных подсистем сознания, - сказал Файл.  -
Скука - понятие духовное, а пища - материальное.
     Раньше бы его вырубил за такие слова, а сейчас молчу, внимаю.
     - Чего уж там, - говорю. - Расскажи!
     - Скучать здесь не приходится, как видишь...
     - Да, с вампирчиками не соскучишься! - согласился я.
     - Не в них дело. Я всех вас вижу каждый день, - сказал он.
     - Как?!
     - По монитору. А питаюсь, как и все здесь, информацией. С Земли  идет
мощный поток информации, он поддерживает местных обитателей.
     И  дальше  Файл  рассказал  по  порядку,  как  он  изобрел  программу
"Welkome", которая связывает настоящий мир с параллельным. Любой  оператор
может попасть в параллельный мир, если захочет.
     - А обратно? - не выдержал я.
     Файл нахмурился.
     - Обратно пока нет.
     - Как это "пока нет"?! Что же мне - сидеть здесь?!
     - А ты хочешь сидеть в колонии? - парировал Файл.
     Я прикусил язык. Уж лучше свободным среди вампиров, чем в колонии.
     - Чего же ты полез сюда, не зная,  как  будешь  выбираться  назад?  -
спросил я.
     - Ты же полез тоже, - возразил он.
     - У меня выхода не было.
     - У меня тоже выхода не было, - неохотно признался Файл. - Валерьяныч
нажимал, требовал результатов. И дома достали... Короче, смылся я  сюда  в
один прекрасный момент.
     - А родители? Они там с ума сошли, - сказал я.
     -  Я  видел,  -  кивнул  он.  Но  тут  же  вскинул  голову  и  заявил
непреклонно: - Наука жертв требует, Баранов!
     И он стал рассказывать мне про параллельный мир - как  он  устроен  и
что надо знать новичку.
     Диспетчерский зал, из которого можно попасть в любую игру,  -  это  я
уже видел. От него идут бесконечные коридоры с дверями. За каждой дверью -
новая игра. Дверей все время  прибавляется,  потому  что  программисты  на
Земле придумывают все новые игры. Пространство каждой игры - многослойное,
оно  зависит  от  количества  компьютеров,  на  которых  стоит  эта  игра.
Допустим, игра "Капитан Комик" установлена на ста тысячах компьютеров.
     Значит, имеется сто тысяч капитанов  Комиков  в  разных  слоях.  Одни
рубятся с пиратами, другие убиты и ждут нового  включения,  третьи  просто
отдыхают. И чтобы по-настоящему убить капитана Комика, нужно стереть  игру
из памяти всех компьютеров на Земле.
     - Здешние жители живут каждый в своей игре, только мы с  тобой  можем
перемещаться из игры в  игру,  -  сказал  Файл.  -  Таково  свойство  моей
программы трансформации. Мы с тобой называемся трансформерами. Но уж  если
попал в чужую игру - приходится подчиняться ее правилам.
     Я вспомнил, как рубился с  пиратами,  не  понимая  что  и  почему,  и
согласился с Файлом.
     - У нас с тобой одна опасность, но большая, - сказал Файл.
     - Какая? - насторожился я.
     - Наша игра существует в  одном  экземпляре.  Я  написал  для  Джонни
несколько вариантов:  Джонни  в  Техасе,  Джонни  в  космосе  и  Джонни  в
подземелье вампиров. Все эти игры находятся сейчас на компьютере,  который
ты оставил на Турбинной и  на  дискете,  которая  вставлена  в  процессор.
Больше нигде в мире. И если нашу игру случайно сотрут - мы исчезнем.
     Вот это да! Не хочу, чтобы меня стирали! Я представил себе, как менты
забирают машину, везут ее в милицию, начинают тыкать  в  кнопки...  Сотрут
запросто! В порошок! В пыль! Погибнем мы тут с Файлом...
     - Сколько ты здесь находишься по времени? - спросил Файл.
     - Часа четыре.
     - Ну, уже есть шанс выжить. Наверное, машину повезли Генриху, это  же
его машина. Скоро он начнет с нею разбираться и может обнаружить нас. Если
найдет программу Jonny.
     - Обнаружит - и продаст нас в Америку, - сказал я.  -  Мы  же  теперь
компьютерные игрушки, а не люди.
     - Может, - кивнул Файл. - Но тогда нас перепишут во всем  мире  и  мы
станем практически бессмертны.
     - Хочу домой, - сказал я. - Не хочу быть компьютерной игрой. Не  хочу
зависеть от каких-то дураков-операторов!
     - Можно подумать, что в настоящем мире ты не зависишь от  дураков,  -
заметил Файл. - И потом мне не нравится, что ты  называешь  настоящим  тот
мир. Все относительно, Баранов. Этот мир такой же настоящий, а  тот  можно
считать параллельным. Им можно управлять, Баранов! -  наклонился  к  моему
уху Файл, и глаза его возбужденно заблестели. - Пойдем покажу!
     Мы  снова  отправились  в  зал,  где  Джонни   играл   в   рэкетиров.
Приглядевшись, я вдруг узнал в маленьких фигурках на экране монитора Ферри
и его банду. Они все сидели в тюрьме, в одной камере,  смешно  расхаживали
взад-вперед по экрану.
     - Вот смотри, их уже успели посадить. Это было взаправду после  того,
как ты сбежал. Включаем режим игры, - Файл нажал на кнопку. -  И  начинаем
играть.
     И он на моих глазах вывел всех рэкетиров из тюрьмы, по дороге устроив
битву с милиционерами. Одного из моих знакомых рэкетиров  подстрелили,  но
Ферри с остальными дружками удалось сбежать на захваченном ими автомобиле.
     - Я уже не первый раз с ними играю, - сказал Файл. -  Помнишь,  когда
они напали на тебя на Большом проспекте? Это я  играл  и  управлял  тобой,
чтобы ты их всех вырубил. И тогда на уроке, помнишь? Это я играл  в  тебя,
когда ты доказывал теорему.
     Он стоял у компьютера гордый собой и своим гениальным мозгом.  Ну,  я
ему и влепил не раздумывая без всяких приемов кун-фу. Просто дал  по  шее.
Файл и свалился.
     - Будешь знать, - говорю, - как управлять людьми.
     - Дурак ты, Баранов, - без обиды сказал Файл, поднимаясь с пола. -  Я
тебя от тюрьмы спас. Помнишь, ты вертолет подстрелил? Это же я все сделал!
     Джонни  стоял  напрягшись,  готов  был  броситься,   чтобы   защитить
Повелителя, но без команды  не  решался.  Все  они  здесь  дрессированные,
запрограммированные! Домой хочу.
     - Ладно, привыкнешь, - примирительно сказал Файл. - Только не  дерись
больше. Кулаки - не аргумент, сам знаешь. Давай лучше посмотрим  наших.  Я
уже много обратных игр здесь сделал.
     - Каких это - обратных?
     - Ну, "отсюда-туда". Тех,  которые  управляют  процессами  на  Земле.
Смотри!
     И он переключил игру. На экране монитора возник наш класс, я увидел и
Светку, и Леньку, и Вадика. Все маленькие, рожи смешные, "мультиковые". Но
похожи. У доски Клавдия стоит.
     Файл включил звук, и мы услышали, как Клавдия рассказывает классу обо
мне.
     - ...Баранов связался с бандой  преступников,  более  того,  он  стал
главарем  этой  банды,  похитившей  персональный  компьютер  у  уважаемого
ученого. Вероятно, эта же банда похитила и Володю Феденева.  К  сожалению,
Баранову удалось скрыться. Вот к чему приводят занятия кун-фу!
     - А кун-фу здесь при чем? - обиделся я.
     - Сейчас мы устроим Клавдии такое кун-фу! - внезапно  сказал  Файл  и
тут же, нажав несколько кнопок, привел в класс Ферри с его бандой, которые
только что сбежали из тюрьмы.
     В классе началась  свалка.  Файл  управлял  и  рэкетирами,  и  нашими
одноклассниками.  Летали  стулья  и  парты,   отчаянно   визжала   Клавдия
Антоновна. Леньке Сойбельману удалось поставить Ферри фонарь под глазом. А
Светка забралась на подоконник и своими длиннющими ногами била подбегающих
к ней рэкетиров.
     Короче, весело было. И страшно.
     - Ну, побаловались и хватит, - сказал Файл и выключил игру.
     - А что же там дальше... сейчас... Это взаправду было или понарошке?
     - А ты взаправду дрался с рэкетирами на улице? - спросил Файл.
     - Да, это было на самом деле.
     - И у них на самом деле.  Сейчас,  наверное,  твой  Ферри  и  бандиты
улепетывают из школы.
     Я старался понять, представить себе это... Не получалось.
     - Повелитель, дай поиграть, - попросил Джонни.
     - Во что?
     - А вот вчера ты сделал... Клевая игра. Заседание какое-то...
     - А, сессия... - сказал Файл и включил компьютер.
     На  экране  возник  зал  заседаний  в  Кремле  и  лицо   председателя
Верховного Совета Анатолия Лукьянова.