Геннадий ПРАШКЕВИЧ

                              ДЕМОН СОКРАТА

                                1. ЮРЕНЕВ

     Пакет подсунули под дверь, пока я спал.
     Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был
подписан, он нисколько не бросался в глаза; впрочем, я и не торопился  его
поднимать. Сжав ладонями мокрые, горячие на ощупь виски, я сидел  на  краю
дивана, пытаясь утешить, унять колотящееся сердце.
     Я вырвался из сна.
     Там, во сне, в который раз осталась  вытоптанная  поляна  над  черной
траурной лиственницей. Палатка, брезентовая, тяжелая, тоже осталась там. В
беззвездной ночи не было ни фонарей, ни луны, и все  равно  полог  палатки
был светел, его будто освещал снаружи мощный прожектор. По этому  светлому
пологу легко, как  по  стеклу  отходящего  от  перрона  вагона,  скользили
смутные тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались  в  странную
непрерывную  вязь,  в  подобие  каких-то  письмен,  если  такие   письмена
существуют. В их бесконечном, ничем не прерываемом беге все  время  что-то
менялось, вязь превращалась в нечто вроде смутного  рисунка.  Казалось,  я
уже узнаю лицо - чужое, и в то же  время  мучительно  знакомое.  Кто  это?
Кто?! Я никак не мог, не мог вспомнить, я  не  мог  даже  шевельнуться.  Я
умирал. Я знал, что я умираю. И все это время жутко и мощно билась в  ушах
птичья быстрая речь, столь же жутко и мощно отдающая  холодом  и  металлом
компьютерного синтезатора.
     Я умирал.
     Я знал, что я умираю.
     Я не мог шевельнуть ни одним мускулом, мышцы закаменели, не мог  даже
застонать, а спасение - я знал - заключалось  только  в  движении.  Сквозь
птичью быструю речь, удушавшую меня холодом и металлом, я слышал:
     - Хвощинский!
     И снова - грохот, жуть, ледяной холод в сердце.
     - Хвощинский!
     Я вырвался из сна.  Я  сумел  вскрикнуть,  двинуть  какой-то  мышцей,
вынырнуть из ужаса умирания.
     Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел  ночник.
В дверь колотили  ногой,  незнакомые  женские  голоса  перебивались  рыком
Юренева:
     - Где ключи? Где они? Всех к черту повыгоняю!
     И он колотил ногой в дверь:
     - Хвощинский!
     Меньше всего я хотел сейчас видеть Юренева. Не ради него я приехал  в
Городок, незачем Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру.
В  некотором  смысле,  понимал  я,  эта  ведомственная  гостиница  ему   и
принадлежит.  Ну,  скажем,  не  ему,   а   институту   Козмина-Екунина   -
таинственному закрытому институту. Все же Юреневу не стоило ломиться в мой
номер - два года назад мы расстались с Юреневым отнюдь не друзьями.
     Не  отвечая  на  грохот,  на  испуганные   голоса,   едва   сдерживая
разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила,
я будто очнулся. Возвращаясь, даже поднял с пола серый пакет - конверт это
был, казенный, серый и плоский - и бросил  его  на  тумбочку.  Потом.  Все
потом. Сейчас важно отдышаться...
     Собственно, в гостиницу я попал случайно.
     В Городок я приехал вечером, идти было некуда, хотя в холл  гостиницы
я зашел только ради телефона. Толстомордый сизый швейцар, -  наверное,  из
бывших  военных,  -  ткнул  толстым  пальцем  в  объявление,  напечатанное
типографским способом: "Мест нет", и так же молча, с презрением, отчетливо
переполнявшим  его,  перевел  палец  левее:  "Международный  симпозиум  по
информационным системам".
     Я понимающе кивнул:
     - Вижу, вижу. Мне только позвонить.
     Швейцар раскрыл рот, но вмешалась рыжая администраторша, сидевшая  за
стойкой. Если быть точным, это парик  на  ней  был  рыжим.  Помню,  я  еще
удивился: зачем надо надевать парик в столь душный,  в  столь  томительный
июльский день?
     -  Звоните,  -  кивнула  администраторша,  заставив  этим   умолкнуть
швейцара.
     Я бросил монету в автомат.
     Длинные гудки.
     "Зачем вообще носят парики? - размышлял я. - Ведь носят их  вовсе  не
лысые. И почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У  них  что,
пенсия маленькая?"
     В трубке щелкнуло. Мужской незнакомый голос отчетливо произнес:
     - Слушаю.
     - Андрея Михайловича, пожалуйста.
     - Кто его спрашивает?
     - Писатель Хвощинский.
     - У вас к нему дело?
     Я удивился.
     - Разумеется.
     - Перезвоните по телефону ноль шесть ноль шесть, - две  первые  цифры
подразумевались. - Вам ответит доктор Юренев.
     - Простите, мне нужен не Юренев, а Козмин-Екунин.
     Но трубку уже повесили.
     Я оглянулся.
     Рыжая администраторша, оставаясь за стойкой, не спускала с меня глаз.
Она буквально изучала меня. Их  тут,  наверное,  подумал  я,  каждый  день
призывают к бдительности. Вон как изготовился  швейцар.  Он  явно  готовит
какую-то фразу на прощанье.
     Я набрал телефон Ии. Не  хотел,  не  собирался  ей  звонить,  но  вот
набрал. Не мог не набрать. Не стоит лгать, действительно не  мог.  Я  даже
обрадовался, услышав не ее, а незнакомый мужской голос:
     - Слушаю.
     - Ию Теличкину, пожалуйста.
     - Кто ее спрашивает?
     - Писатель Хвощинский.
     - У вас к ней дело?
     Я еще больше удивился.
     - Разумеется.
     - Перезвоните по телефону ноль шесть ноль шесть. Вам  ответит  доктор
Юренев.
     - Простите, мне не Юренев нужен.
     Трубку повесили.
     Я тоже повесил трубку. В самом деле,  не  Юреневу  же  звонить.  Кому
угодно, только не Юреневу. Разыщу  ребят  из  газеты,  устроюсь  на  ночь.
Скажем, Славку разыщу - он приютит. Не хотел я звонить Юреневу.
     - Товарищ Хвощинский!
     Я обернулся.
     Рыжая  администраторша  улыбалась  из-за  стойки   приветливо,   даже
загадочно. Она привстала, что незамедлительно отметил швейцар и  вытянулся
по стойке смирно.
     - Что же вы так, товарищ  Хвощинский?  -  администраторша  как  бы  и
укоряла меня, мягко, приветливо укоряла. - Мы вас ждем,  номер  вам  давно
заказан, а вы первым делом к телефону!
     - Заказан? Давно?
     Администраторша заглянула в какие-то бумаги.
     - Почти месяц назад заказан, - ее голубые глаза пронзительно  впились
в меня, она никак не могла понять тайну столь долгого моего отсутствия.  -
Вы, наверное, к нам прямо из-за границы?
     - Да нет, - ответил я, понимая, что администраторша ошиблась и сейчас
исправит ошибку.
     - Это  неважно,  неважно.  Я  и  не  спрашиваю  ни  о  чем,  -  вдруг
спохватилась администраторша. - Просто номер ждет вас почти месяц. Мы  его
аккуратно убираем.  Юрий  Сергеевич  так  и  сказал:  держать  в  чистоте,
Хвощинский чистоту любит. Вот мы и ждем, ждем. Вещи-то ваши где?
     - На крыльце. Сумка спортивная. С сумкой меня швейцар не пустил.
     - Служба такая, - извинительно улыбнулась рыжая администраторша. - Вы
уж на него не сердитесь. Проходите, проходите прямо в номер. Вы чай любите
или кофе? Не стесняйтесь. Если чаю хотите или кофе,  звоните  дежурной  по
этажу. Она сделает. Вы же у нас проходите по рангу иностранца.
     Она вдруг закричала на швейцара:
     - Что стоишь? Неси в номер вещи.
     Фокусы Юренева, подумал я тогда. Провидец.
     Но сейчас, чуть погасив боль в сердце,  снова  свалившись  на  диван,
весь мокрый после ледяного душа,  я  чувствовал  лишь  злое  недоумение  -
какого черта Юренев ломится ко мне посреди ночи?
     Шум, возня, голоса за дверью не смолкали.
     - Ключи! Где ключи? Всех разгоню!
     Сердце медленно успокаивалось. Я даже прислушался.
     - Таньку, Таньку сейчас найдут, - оправдывались, суетились за  дверью
женские голоса. - У Таньки ключи. Сейчас ее найдут - Таньку.
     - Дверь вышибу! - озверел Юренев.
     - Юрий Сергеевич... Да Юрий Сергеевич! - суетились женские голоса.  -
Неудобно... Иностранцы здесь... Всех перебудите...
     Юренев только еще громче ударил ногою в дверь.
     Где спички?
     Я нащупал коробок; в нем, правда, оставалась одна спичка. Я ее зажег,
раскурил  сигарету.  Странно,  что  Юренев  еще  не  поднял  на  ноги  всю
гостиницу.
     Открывать я не собирался.
     - А вот и Танька, - радостно заголосили  за  дверью.  -  Где  ты  там
ходишь? Вот она, вот она, Юрий Сергеевич.
     Я хмыкнул.
     И в этот момент дверь наконец распахнулась.
     "Два ангела напрасных за спиной..."
     За широкой спиной разъяренного Юренева прятались, впрочем, не ангелы,
а скорее испуганные ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные,  а  самой
встрепанной и раскрасневшейся выглядела Танька.
     Зато Юренев был в форме. Он был разъярен, но в форме.
     Он был в той самой форме, когда уже совершенно не важно,  рассыпаются
ли седеющие кудри по влажным вискам и по огромному  влажному  лбу  или  ты
просто небрежно прижал их к потной голове потной огромной ладонью.  Джинсы
с заплатами на коленях, сандалии на босу ногу, под  расстегнутым  пиджаком
вызывающая футболка, на футболке дивный  рисунок:  бескрайняя  степь  и  в
траве высоченный фаллической формы камень с  алой  надписью  на  верхушке:
"Оля была здесь".
     Плечистый, разъяренный, моргающий изумленно,  выпятив  вперед  брюхо,
Юренев мощными руками развел, вытолкнул ангелиц и захлопнул дверь. За пять
метров несло от  Юренева  коньяком  и  кофе.  "Счастливчик  Хвощинский!  -
заревел он, наливаясь уже не яростью, а торжеством. - Не нашлись бы ключи,
я бы дверь вынес!"
     - С тебя станется.
     Мои слова его не смутили. Он просто не заметил моих слов, не  обратил
на  них  внимания.  Он  добивался  своего,  он  находился  в  номере,   он
торжествовал победу. "Меня танком не остановишь! - торжествовал он.  -  Но
тебе повезло, повезло, Хвощинский!"
     Я все же усмехнулся.
     Юренев кого угодно мог загнать в тупик. Может, за неистовость и  взял
его Козмин-Екунин  в  лабораторию  исследований  новых  методов  получения
информации. Там он и вырос как ученый. Я когда-то  даже  спросил  его:  "А
что,  разве  известных  методов   получения   информации   мало?"   Юренев
возмутился: "А тебе разве не все равно? Ты  писатель,  ты  глазами,  ушами
работай. Зачем тебе все такое, зачем тебе излишнее знание? Оставайся самим
собой.  Ври  побольше,  повеселее.  Ты   же   никогда   не   видел   живых
землепроходцев или стрельцов, вот и ври, пока есть возможность.  Что  тебе
наши методы? Разве  тебя  может  всерьез  взволновать  то,  что  состояние
Вселенной  на  нынешнюю  эпоху  несколько  противоречит   второму   началу
термодинамики?"
     "А оно противоречит?"
     Мое невежество восхищало Юренева, он пузыри пускал  от  восторга.  Он
опять и опять  промерял  глубины  моих  познаний.  Вот  почему  мы  помним
прошлое, а не будущее? Вот  почему  время  не  течет  вспять?  Вот  почему
Вселенная вообще существует?
     - Твое невежество бездонно, оно безгранично! - восхищался он.
     И сейчас он рычал с некоей даже жалостью ко мне:
     - Какмарг! Тагам! Это по-чукотски, Хвощинский. Тебе не объяснишь,  не
поймешь ведь. Тагам! Тагам! Ты и в родном языке путаешься - я  это  сам  в
какой-то рецензии читал.
     - Зачем мне чукотский? - отвернулся я.
     Юренев остановился как вкопанный -  огромный,  плечистый,  окруженный
густым облаком ароматов:
     - То есть как - зачем?
     И опомнился, моргнул торжествующе:
     - Изучишь! Чукотский - не самый трудный язык. Ты изучишь.  Ты  теперь
многое изучишь, раз уж вернулся к нам. Потом ты ведь все же  и  не  полная
бездарь.
     Он даже всхрапнул от восторга. Он сдвинул в сторону лежащие на  столе
книги и бумаги, полупустой графин, пепельницу с одиноким  окурком  и,  как
фокусник,  начал  извлекать  из  оттянутых   карманов   пиджака   какие-то
подозрительные кульки, почти  полную  бутылку,  плескалось  в  ней  что-то
коричневое,  и,  совсем  уже  торжествуя,  выложил   прямо   на   скатерть
изжульканный соленый огурчик, весь в крошке укропа и табака.
     - В буфете стащил!  -  с  торжеством  прорычал  Юренев.  -  Буфетчица
отвернулась, а я стащил. Я бы  два  стащил,  да  боялся  -  рука  в  банке
застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его бы рука в банке не  застряла,
но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы
штук пять огурчиков вытащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне -  колумбиец!
Читал, наверное? Мафия  у  них  там,  наркотики.  Знаем  теперь,  какая  у
колумбийцев мафия!
     - Нельзя было купить?
     - С ума сошел! - Юренев чуть не протрезвел от возмущения. - "Купить"!
     Он завалился в просевшее кресло - и кресло под ним  охнуло.  Футболка
на груди растянулась, я отчетливо увидел верхушку фаллического  камня,  ее
действительно украшала надпись: "Оля была здесь". И он все время  пребывал
в движении.
     - "Купить"! - еще раз фыркнул он. - Ты глупостями набит,  Хвощинский.
Ты на аксиологии сломался, это не  только  твоя  беда,  система  ценностей
подкашивала многих, не только таких как ты. Ценить  надо  не  то,  что  ты
всегда можешь получить в руки, - он изумленно моргнул.  -  Ценить  следует
невероятность! "Купить"! - еще презрительнее фыркнул он. - Я,  Хвощинский,
ценю то, что добыть или понять почти  невозможно.  Я  люблю  обходить  это
"почти".
     Провидец.
     Так прозвали Юренева еще много лет назад.
     Впрочем, иронизируя, я отдавал ему должное.
     Ведь это Юренев заставил Леньку Кротова купить  лотерейный  билет,  а
потом, самодовольно рыча, отмахивался, не желал принимать даже самую малую
долю весьма приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в  тот
крошечный и несчастный киргизский городок, что через неделю был  снесен  с
лица земли солевыми потоками. Это он предсказал трем одиноким девушкам  из
отдела кадров поголовную и внезапную  беременность,  что  ввергло  в  гнев
Козмина-Екунина, когда все три девушки  вдруг  ушли  в  декретный  отпуск.
Короче, что-то за словами Юренева всегда стояло.
     - Стаканы! Где стаканы?
     Поскольку  я  даже  не  привстал,  Юренев  сам  принес  стаканы,  сам
сполоснул их - торопливо  и  быстро.  И  тут  же  налил,  выказывая  явное
нетерпение:
     - Ну, трогаем! Трогаем, трогаем, Хвощинский! А то мы тебя ждем, а  ты
где-то за бугром болтаешься. Мало тебе Алтая было? Угомониться не хочешь?
     Лучше бы он не поминал об Алтае.
     - Трогай! Трогай! - он даже постанывал от нетерпения.
     Я невольно усмехнулся и Юренев сразу расцвел:
     - До дна! Махом до дна!
     И зарычал, заглотив свою порцию:
     - Бабилон!
     Его любимая поговорка.
     - Схватило? То-то же. Это спирт  на  орешках.  На  кедровых  орешках.
Сильно? - он пригладил рукой  упрямые  седеющие  кудри.  -  Я  спиртом  на
орешках Роджера Гомеса поднимаю. Он колумбиец, у них там мафия,  -  Юренев
изумленно моргнул. - Я сам  эту  штуку  настаиваю.  Сильная  штука.  С  ее
помощью избавиться от похмелья - пара плюнуть!
     - От трезвости тоже.
     -  Вот  верно!  И  от  трезвости!  -  он  восхищенно  моргнул,  потом
озабоченно полез в карманы. - Тебе что... Ты рецензий ждешь, тебе  на  все
наплевать!..
     И уставился на меня:
     - Не будет, не будет тебе хороших рецензий!
     Провидец.
     Номер в гостинице он, в конце концов, мог держать, полагаясь на некую
случайность. Городок - место мне не чужое, все равно бы  заехал...  А  вот
откуда он знает о том, что я действительно жду рецензий на свой роман?
     - Книгу мою читал?
     - С ума сошел,  время  тратить!  -  Юренев  шумно  рылся  в  отвислых
карманах своего нелепого пиджака. -  Где  эта  чертова  зажигалка?..  Твои
книги я и раньше в руки не брал... - он врал, конечно.  -  Где  она,  черт
побери? В буфете,  наверное,  оставил...  Роджер  подарил,  а  я,  значит,
оставил... Огурчик увел,  а  зажигалку  оставил...  Классная  зажигалка...
Спички где? - Рявкнул он. - Тебе что, не платят за романы?
     - Если и платят, то не спичками.
     - Дождешься!
     Он обхлопал все  карманы,  заглянул  зачем-то  под  стол,  перевернул
плоский серый пакет,  оставленный  мною  на  тумбочке.  От  толчка  дверца
тумбочки отошла, Юренев сразу узрел бутылку "Тбилиси".
     - Ну вот! - восхищенно выдохнул он, будто бутылку и искал. - Помнишь,
помнишь, что я люблю! - и нагло выставил  бутылку  на  стол.  -  К  такому
коньячку, - он жадно потянул породистым носом, - лимончик бы!
     Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон.
     - А рецензий не жди, не жди. Будут тебе, конечно, рецензии, но  лучше
бы их не было.
     - Ты еще не академик?
     Он довольно заколыхался. Как спрут.
     - Академик? Зачем?.. Спички где? - вот что его интересовало - спички.
- Бабилон! Писатель без спичек!
     Он нашел пустую  коробку  и  разочарованно  раздавил  ее  в  огромной
ладони. Скорее машинально, я тоже полез в карман рубашки. Спичек, понятно,
там не было, зато я нащупал пальцем копейку. Два года ее таскаю в кармане.
Она чуть пальцы мне не обожгла.
     - Бабилон! - ярился Юренев. - В буфете надо было  стащить!  Видел  я,
были там спички!
     - Что за страсть тащить все чужое?
     - Что еще за чужое? Опять чушь несешь. Ничего нет  на  свете  чужого,
Хвощинский.
     - А что есть? - наконец удивился я.
     - Неупорядоченное множество случайностей, - яростно отрезал Юренев  и
изумленно моргнул. - Вот так. Ни больше, ни меньше.
     Я снова сунул пальцы в карман.
     Копейку, что так обжигала мне  пальцы,  два  года  назад  вручил  мне
Юренев. Уже не  на  Алтае,  уже  в  Городке.  Даже  не  в  Городке,  а  на
железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью. Я никого не  хотел  видеть.
Ни Ию, ни Козмина, ни тем более Юренева. Но Юренев приехал на вокзал.
     - Бежишь?
     - Уезжаю.
     - Надолго бежишь?
     - Я уезжаю, не бегу.
     - Нет, бежишь, - Юренев выругался. - Ну и катись себе! - и сунул  мне
что-то в руку. Я взглянул: копейка.
     - За какие услуги?
     - У Ии спроси.
     - У Ии?
     - У нее, у нее, придурок.
     Интересно, помнит он о копейке?
     Я с трудом прогнал невеселые воспоминания: ночной вокзал,  ругающийся
Юренев... Все же он проводил меня. Мог плюнуть, но проводил...
     - Ну, Бабилон! Где спички?

                            2. ОГОНЬ ИЗ НИЧЕГО

     Все это время скучный серый пакет  валялся  на  тумбочке.  Ни  я,  ни
Юренев им не заинтересовались.
     Спирт ли подействовал или сказывалось позднее время, мы вдруг впали в
болтливость. То и это, и опять то, без всякой  системы.  А  небо  меж  тем
начинало светлеть, какая-то птаха за окном пискнула.
     Дерьмо твои книги, рычал Юренев,  на  спички  заработать  не  можешь.
Ничего, возражал я, ты пойдешь и украдешь. Совести у тебя хватит.
     Но идти воровать Юренев не собирался. Он даже к колумбийцу,  спавшему
где-то неподалеку, идти не хотел. Он злился, рычал, рылся  в  моих  вещах.
"Тоже мне - писатель! Исторические романы пишет! А спичек нет!" - "У  тебя
тоже нет, - вяло защищался я. - И попомни мои слова, ты плохо  кончишь.  У
тебя страстишки низменные. Ты клептоман. Еще Андрей Михайлович  говорил  -
ты плохо кончишь. Кипятильник украдешь у горничной и сядешь лет на  пять."
- "Отсижу, выйду честный, - рычал Юренев. - Ты  скряга.  Ты  из-за  спичек
старого друга отправишь в тюрьму." - "Сам  такой.  Торчишь  везде  поперек
горла. Куда ни позвоню, везде - обратитесь к Юреневу! Чего ты приперся?  Я
тебя звал?"
     - Спички, черт побери!
     - Ты международные симпозиумы проводишь, - вяло отбивался я. - Твоего
вида швейцар трепещет, ты по-чукотски разговариваешь. Пошел бы да украл.
     Я не боялся обидеть Юренева. Обычно  он  обижался  только  когда  сам
хотел обидеться. Он меня просто не слышал. Он в ярости раздувал  грудь.  Я
видел: "Оля была здесь".
     - Ты писака. Ты только писака. Рядом с  тобой  даже  Гоша  Поротов  -
классик. Помнишь Гошу? - вдруг изумленно моргнул он. - Вот на гошину книгу
будут рецензии. Большие  хорошие  рецензии.  По  смыслу  тоже  дерьмо,  но
большие, хорошие. Он этого заслужил.
     Юренев вдруг надул и без того толстые щеки и голосом  Гоши  Поротова,
высоким, чуть ли не женским, прокричал:
     - "Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются  крики  уток  на
речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!" Вот как писать надо! Живой
как жизнь! Это не о тебе, это о Гоше сказано. Знаешь, какая  у  него  была
зажигалка? Он ее сам соорудил. Из охотничьего патрона.
     Я перебил Юренева.
     - Кому ни звони, все ссылаются на тебя. Я теперь трубку телефонную  в
руки брать не буду.
     - Ахама, хама, хама! - торжествовал, рыча, Юренев.
     - Почему, черт побери, без тебя тут ничто обойтись не может?
     Юренев самодовольно выкрикивал:
     - "Захватив  ружьишко,  Ое  с  песней  мчится  к  речке.  Вы  сейчас,
певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик, ик!"
     Странно, но с Юреневым меня лет десять назад свел  Андрей  Михайлович
Козмин-Екунин.
     Конечно, к тому времени я  уже  наслушался  всякого  об  их  закрытом
институте. В каких-то домах я не раз встречался  с  Андреем  Михайловичем,
уже тогда членом-корреспондентом Академии. Правда, до настоящих бесед дело
как-то не доходило. Но Андрей Михайлович знал мои книги, а я в тот год был
в ударе - неплохо писалось да еще и  везло.  Наработав  с  утра  несколько
страниц, я натягивал спортивный костюм и бежал вниз по  Золотодолинской  к
Зырянке. Речка почти неприметная, но тем  не  менее  знаменитая.  Однажды,
сбегая по отсыревшей тропинке, я чуть не сбил с ног Козмина.
     Выглядел он диковато.
     Тяжелый прорезиненный  плащ  чуть  не  до  земли,  тяжелые  резиновые
сапоги, на голове что-то вроде шлема танкиста. На  груди,  на  плечах,  на
поясе  подвесные  карманы  с  аппаратурой,  за  спиной  увесистый  рюкзак.
Дополняли  картину  длинные  усы  несколько  антенн.   Крошечные   датчики
крепились даже на дужках очках. Истинно робот! Я оторопел.
     -  Простите,  пожалуйста,  -  Андрей  Михайлович   всегда   отличался
вежливостью. - Вы ведь туда бежите? - он ткнул рукой в сторону живописной,
украшенной соснами и камнями, горки. - Не надо туда бежать. Именно сегодня
вам не надо туда бежать.
     - Почему? - я несколько растерялся.
     - Вы ведь правой рукой работаете?  -  склонив  голову  набок,  Козмин
будто прислушивался к чему-то. - На пишущей машинке  вы  работаете  правой
рукой?
     Я кивнул.
     К стыду своему, я так никогда и не научился работать на машинке всеми
пальцами.
     - Вот и не надо сегодня туда бежать, - повторил Андрей Михайлович.  -
День сегодня такой. Можете руку сломать.
     - Правую? - тупо уточнил я.
     Он вежливо подтвердил:
     - Правую.
     - Но я не понимаю...
     - И не надо, не надо! - Козмин вежливо улыбнулся. -  Лучше  погуляйте
со мной. Вам сегодня вообще не надо никуда торопиться.
     Странная беседа.
     Мы гуляли и разговаривали. О человеческих судьбах, о судьбах книг,  о
таинствах  творчества,  о  великих  играх,  итог  которых  всегда  один  -
проигрыш. Человек никогда не может выиграть у природы. Человек никогда  не
может сыграть вничью с природой. Человек, наконец,  никогда  не  может  не
проиграть природе. Есть что-то величественное в  том,  что  мы  уходим,  а
природа остается. Еще мы  говорили  об  экспериментах,  требующих  для  их
выполнения людей истинно непредвзятых, даже ограниченных, черт  возьми!  А
кончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: хотите побывать на  Алтае?  Вот
он планирует несколько выездов в поле. Опять же, сотрудники  интересные  -
Юренев, Теличкина.
     Я хотел.
     Я ничего не спросил  о  его  странном  наряде.  Похоже,  Козмину  это
понравилось. А Алтай меня всегда  интересовал.  Рериховские  места.  Дымка
вечности густа над Алтаем.
     Впрочем, поездка  эта  случилась  не  скоро,  до  нее  я  со  многими
сотрудниками Козмина успел перезнакомиться.
     - Ахама, хама, хама! - Юренев опять разъярился. - Спичек у него  нет!
Придурок.
     И  сунул  сигарету  в  толстые  губы,  завозился  в  кресле,   удобно
устраиваясь.
     Я удивленно замер.
     С Юреневым явно что-то происходило. Он вдруг побледнел, кровь  отлила
от широкого лица, будто на него поташом  плеснули.  Огромный  лоб  Юренева
покрыла густая испарина, под  полуопущенными  веками  странно  округлились
зрачки. По-моему, он уже вообще ничего не видел.
     Но он шумно втягивал воздух, он жевал сигарету, он явно к чему-то там
такому приноравливался, и меня вдруг обдало мерзким ледяным холодком.
     Сквозняк?
     Вряд ли. Дверь была заперта, да  и  за  окном  ни  ветерка,  ни  одна
веточка не дрогнула, а след, оставленный в раннем утреннем небе реактивным
самолетом, казался таким нежным и тонким, что в  его  петле,  как  мог  бы
выразиться Юренев, и ангел бы не смог удавиться.
     Яркая точка  вспыхнула  перед  бледным  лицом  Юренева.  Вспыхнула  и
погасла. Но сигарета уже дымилась.  Юренев  удовлетворенно  выпустил  клуб
дыма и торжествующе открыл глаза.
     - Ахама, хама, хама!
     - Ик, ик, ик, - потрясенно подтвердил я. Как это у него получилось?
     Я разозлился: все перерыл, спички искал, а ему  ничего  такого  и  не
нужно.
     - Буфетчицам показывай свои фокусы. Или колумбийцам. Сам говоришь,  у
них мафия.
     А гостиница уже просыпалась.
     Какие-то голоса, шаги, гудение водопроводных труб - обыденные  вечные
шумы.
     В дверь постучали.
     - Да, - разрешил я.
     В номер вошли два крепких молодых человека. Они вежливо кивнули мне и
сказали Юреневу:
     - Мы за вами.
     Они явно знали, что Юренев находится у меня.
     "Да какая  тут  тайна!  -  разозлился  я  на  себя.  -  Он  же  ночью
переполошил всю гостиницу!"
     Юренев кивнул.
     Он пускал дым, он блаженствовал. "Ахама, хама, хама,  -  бормотал  он
удовлетворенно. - Сейчас и поедем, мальчики. А ты, Хвощинский, - кивнул он
мне, - время не теряй. Учи чукотский язык. Пригодится."

                                 3. ПАКЕТ

     А утро уже кипело - июльское, душное. Воробьи дрались. К  окну  можно
было не подходить - так нежно, так мощно пахло листвой.
     "Учи чукотский язык."
     Я выругался.
     Все во мне протестовало. Я приехал в Городок не ради Юренева и уж  не
ради чукотского языка. Мне было бы трудно объяснить,  что  заставило  меня
сойти с поезда. Билет у меня был до Иркутска. А ведь  Юренев  знал,  знал,
что я приеду!
     Провидец.
     Проветрив номер, я принял душ. Сердце работало  вполне  нормально,  а
вот фокус Юренева из головы не выходил. Как он умудрился разжечь сигарету?
     И это его: не жди, не жди рецензий... Откуда ему знать,  какие  будут
рецензии?
     Это НУС, решил я. Это  все  НУС.  Козмин-Екунин,  Ия,  Юренев  -  они
всегда, и безусловно по  праву,  гордились  созданием  своей  сверхмощной,
перерабатывающей любую информацию системы. К Нусу, к Необходимому существу
Анаксагора,  создание  Козмина-Екунина,   понятно,   не   имело   никакого
отношения. Нус Анаксагора - это некое организующее  начало,  без  которого
невозможны построения, а  НУС  Козмина  все-таки  машина.  Ну,  не  совсем
машина. Система. Так точнее, хотя менее понятно. Ни один человек на Земле,
даже самый гениальный, не может владеть той информацией,  которой  владеет
общество в целом. А вот НУС может! Она, кажется, знает уже кое-что  такое,
о чем не догадываются и узкие специалисты...
     Почему я так раздражен?
     Это все сны, решил я. Они отнимают у меня силы. Вот  придет  ночь,  я
усну и снова потянется тяжелая цепочка все тех же снов.
     Думать об этом не хотелось.
     Хотелось кофе.
     Терпеть не могу швейцаров, дежурных, горничных; но, помня слова рыжей
администраторши, я позвонил.
     - Кипятку? - безмерно удивилась дежурная по этажу. - Вы хотите варить
кофе?
     - А почему нет?
     - Так я сама вам его сварю.
     - Вот как? Тогда покрепче, - разрешил я.
     И усмехнулся. "Вы у нас проходите по рангу иностранца."  Такое  можно
услышать только в нашей стране. Интересно, что за  кофе  сварит  дежурная?
Бурду из растворимых и нерастворимых осадков?
     В дверь постучали.
     Так быстро?
     Я с искренним удивлением рассматривал  симпатичную  пожилую  женщину.
Кажется, ночью она тоже стояла за спиной разбушевавшегося Юренева.
     - Вот кофе. Я крепкий сварила, - дежурная осторожно поставила  поднос
на стол. - Вафли, сахар, лимон. Вас устроит?
     - Конечно, - я полез в карман. - Сколько за все это?
     - Ничего, - улыбнулась дежурная. - Все услуги оплачены.
     Я раздраженно выпятил губу:
     - Кем?
     Дежурная широко улыбнулась. Она приняла мой вопрос за шутку. Не желая
усугублять положение, я тоже улыбнулся:
     - И часто у вас принимают гостей по рангу иностранцев?
     - Ну что вы! - как бы даже виновато возразила дежурная. - Я тут много
лет работаю. Вы на моей памяти второй.
     - Кто же был первым?
     Дежурная понимающе заулыбалась:
     - Нам не положено интересоваться...
     - Так это же я, а  не  вы  интересуетесь,  -  успокоил  я  ее.  -  Я,
наверное, задерживаю вас. Вам, наверное, домой пора.
     - Пора-то пора, -  странно  замялась  дежурная.  Что-то  ее  все-таки
беспокоило,  может,  мои  дурацкие  вопросы.  -  Только  все  равно  ждать
придется.
     - Ждать? Чего?
     - Звонка из больницы. Я в Бердске  живу,  а  больница  здесь,  рядом.
Несподручно домой, а потом вновь в больницу.
     - Простите, не знал, - я отхлебнул кофе, он оказался отменного вкуса.
- Кто-то из близких?
     - Да дед у меня, - вдруг произнесла  она  беспомощно.  -  Пальцы  дед
отморозил.
     Дедом она называла  мужа,  это  я  понял.  Но  выходило,  что-то  дед
залежался с отмороженными пальцами - июль на дворе. На всякий  случай,  из
чисто человеческого сочувствия, я поддержал дежурную: зимы у нас  суровые.
Я вот в детстве пальцы на ноге примораживал, до сих пор  на  погоду  ноют.
Помните, в какой обувке ходили после войны...
     Дежурная кивнула.
     - Помню.
     Получилось у нее жалостливо. Она  явно  искала  утешения,  что-то  ее
здорово расстраивало.
     - Я утром домой звоню. Всегда утром звоню домой. У нас телефона  нет,
у соседа телефон, я ему и звоню, он машинистом  работает.  Веранды  у  нас
рядом, он деда крикнет, дед берет трубку. А тут ничего такого.  Сосед  мне
говорит: слышь, Шура, увезли твоего. У меня сердце обмерло - куда  увезли?
Да в больницу, говорит, ты не переживай, пальцы дед  отморозил.  Ты  после
дежурства сама зайди в больницу, там же рядом.
     - Не понимаю, - сказал я, попивая кофе. -  Когда  ваш  дед  отморозил
пальцы?
     - Да утром, я же говорю, - дежурная скорбно опустила глаза.  -  Я  же
говорю, звоню утром соседу, он машинист, веранды у нас рядом...
     - Утром? Сегодня утром?
     - Ну да, - в усталых глазах дежурной проскользнула растерянность. - Я
вот звоню, а сосед: ты, дескать, сама зайди.
     - Дед на морозильной установке работает?
     - Да ну вас! - испуганно отмахнулась дежурная. - Я  про  такую  и  не
слышала и не хочу слышать. Мало ли что, у нас с этим строго.  У  меня  дед
баньку по средам топит. Всегда у него все с середины. Не по субботам, а по
средам, значит. Так он любит, так привык, такой у него  план.  И  греется.
Заляжет на полке и греется. Зимой так, и летом так. Привычка. И вчера  вот
так пошел греться...
     - Может, он сломал руку? Не обморозил, а сломал?
     - Да ну вас! Я тоже так думала.
     - Ну, не сломал, а скажем, обжег. Или ошпарил. Баня все-таки.
     - Да отморозил! Говорю, отморозил. И не руку, а пальцы на руке. Я уже
звонила в приемный покой. Отморозил. Оттяпают теперь пальцы.
     - Так уж сразу оттяпают?
     - А чего смотреть?  -  рассудительно  протянула  дежурная.  -  Так  и
оттяпают. Мне же сказали: сильно отморожены пальцы.
     Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.
     Конечно, виднее. Она и не спорит.
     Дежурная разгорячилась.
     Дед у  нее  на  пенсии,  совсем  смирный,  не  пьет.  Дежурная  вдруг
подозрительно повела носом - и я обрадовался, что успел спрятать  бутылки.
Вот совсем смирный  дед.  Истопит  баньку,  погреется.  А  раньше  слесарь
хороший был, ему Юренев Юрий Сергеевич хорошо работу оплачивал.
     Я видел, дежурной хочется выговориться.
     - Вот живи себе спокойно, - вздохнула она. - Да только спокойно нынче
не проживешь. То нога вот, а раньше - письма.
     - Какие письма?
     - Ну да, вы же не знаете... Дед  письма  стал  получать,  -  дежурная
испуганно подняла глаза. - Бывало, штук по тридцать в день.
     - От родственников?
     - Откуда у него столько? - дежурная быстро оглянулась на дверь.  -  Я
тоже сперва подумала - от родственников. А там отовсюду  письма,  даже  из
Вашингтона. Откуда у него родственники в Вашингтоне?
     - Из Вашингтона?
     - Ну да.  Я  соседей  стала  стесняться.  Говорила  сперва:  да  так,
знакомые пишут. А какие там знакомые! Дед и  языков  не  знает.  Еще  баба
какая-то стала вязаться к деду. Чего, мол, забыл про нее? И урка какой-то:
дескать, в Вятке по одному делу шли. А из Вашингтона который,  тот  все  с
обидой, с обидой. Приеду, мол, в гости. А как мы такого  гостя  примем?  -
дежурная смотрела на меня с испугом. - И все с обидами, все с жалобами.  У
одного дом сгорел, другой судится, третий выпить  любит,  а  все  мой  дед
виноват. А мне ли его не знать, он под крылом моим, считай, пятый десяток.
Да и что мы выделить можем? У деда пенсия, у меня вот работа, а  тот,  что
из Вашингтона, тот требовал тридцать тысяч долларов.  И  требовал  сильно,
добавлял - это на первый раз. Что  нам,  по  миру  идти?  Хорошо,  я  Юрию
Сергеевичу пожаловалась - тоже родственники!  Он  это  дело,  слава  Богу,
быстро прикрыл, нет теперь писем. Даже дядька из Казани перестал писать, а
он родной дядька. И вот еще... Пальцы... Это что  же  такое?  Весь  Бердск
будет смеяться!
     - Разобраться надо, - совсем запутался я. -  Вы  сходите,  сходите  в
больницу.
     - Вот я и собираюсь.
     - Пакет это вы принесли? - кивнул я в сторону тумбочки. Мне  хотелось
отвлечь дежурную от ее мыслей.
     - Какой пакет?
     - А вон на тумбочке лежит.
     - Да нет, я не приносила. Может, из организаторов кто-нибудь? Вы ведь
на симпозиум приехали? К Юрию Сергеевичу?
     - В некотором смысле, - вздохнул я.
     - Душевный он человек, - с некоторой опаской вздохнула и дежурная.
     Она вышла. Я, наконец, остался один.
     Устало откинувшись в  кресле,  я  поднял  взор  и  увидел  под  самым
потолком паучка.  Паутинка  была  прозрачная,  казалось,  паучок  висит  в
воздухе. Ему было хорошо, ему никто  не  рассказывал  про  отмороженные  в
июльский зной, да еще в бане, пальцы. И  никто  не  раскуривал  перед  ним
сигарету, не пользуясь ни зажигалкой, ни спичками.  Зачем  я,  собственно,
вышел из поезда? Ехал бы дальше, добрался бы до  Благовещенска.  У  Светки
Борзуновой книга стихов выходит...
     Ладно.
     Я дотянулся до пакета и вскрыл его.
     Фотографии. Три штуки.
     Я всмотрелся.
     Знакомое что-то. Крупнопанельный пятиэтажный дом фасадом на  знакомый
проспект. Сосна с обломанной вершиной, под сосной обломанные ветки. Ветром
их обломало?.. Битое стекло на асфальте, в стене дома дыра, будто  изнутри
выдавили панель. Я отчетливо видел внутренности  квартиры  -  перевернутое
кресло, край ковра, заброшенный на письменный стол...
     С ума сойти! Это же квартира Юренева.
     Конечно... Вот кресло  столь  редкого  в  наши  дни  рытого  зеленого
бархата. Вот на стене семейный портрет с  обнаженной  женщиной  в  центре.
Семьи у Юренева никогда не было, он заказал этот портрет Саше Шурицу - для
смеха...  Странно,  почему  картина  не  свалилась?  Там  же  вроде  взрыв
произошел...
     Обломанная сосна, дыра в стене, перевернутое кресло... Зацепившись за
что-то, чуть не до второго этажа свисал вниз длинный алый шарф.
     Очень впечатляющая фотография. Юренев любит такие шуточки.
     Но странно, странно...
     Я взглянул на вторую фотографию и оторопел.
     Какая-то неопределенная дымка; пыль, наверное... Лестничная площадка,
запорошенная кирпичной пылью... И Юренев... Это был он! И  он  безжизненно
лежал на голом полу, вцепившись рукой в стойку перил. Даже футболка на нем
была знакомая, та, где на фаллическом камне написано: "Оля была здесь".
     К черту Олю!
     Совсем  недавно  Юренев  сидел  передо  мной,  ахал,  ухал,   пытался
раскурить сигарету... И пакет тогда уже лежал на тумбочке. Что за черт?
     Я набрал номер Юренева.
     Длинные гудки.
     Может, он и впрямь на бетонном полу валяется?  Глупости!  Я  сплюнул.
Фокусник!
     Все равно меня пробирало морозом.
     Длинные гудки.
     Их просто не могло существовать -  таких  фотографий.  Подделка.  Это
подделка.
     Но кому такое нужно? Юреневу?
     Придурок!
     Длинные гудки.
     Кому еще позвонить? Ие? Козмину?
     Я собирался уже бросить трубку, когда Юренев отозвался, причем весьма
раздраженно:
     - Что еще?
     - Ты дома? - растерянно спросил я.
     - А где мне быть? - он обалдел от моей наглости. - Ты меня  всю  ночь
спаивал, постыдись! Могу я, наконец, отдохнуть?
     - Спаивал?
     - А то нет? Кто коньяк привез? Дерьмовый коньяк, кстати.
     Я бросил трубку.
     Ничего с провидцем не случилось, так, очередной фокус.
     А пальцы, отмороженные в летней баньке?..
     Я вытащил третью фотографию.
     Заросший травой овраг. Зелень, спокойствие. Солнце пробивается сквозь
ветви.  Длинная  деревянная  лестница,  вытянувшаяся  вдоль  мощных   труб
отопления. Тишина и покой. Сонный летний покой. И  у  самого  ручья  сухая
коряга.
     Я хорошо знал это место.
     Когда-то я часто посещал это место.
     И сейчас, на фотографии, я тоже был там, хотя  правдой  это  быть  не
могло. Я действительно знал и любил это место, но с Ией я никогда  там  не
бывал. А на фотографии мы целовались. Сидели на сухой коряге и целовались.
     Кому нужна такая подделка?!

                            4. КУПИТЬ ШТОПОР

     Я еще раз тщательно изучил фотографии.
     Если это подделка, то классная.
     Чудовищная дыра в стене, алый шарф, размотавшийся до  второго  этажа,
Юренев, валяющийся на бетонном полу, мы с Ией...
     Но почему овраг? Целующимися нас можно было  сфотографировать  только
на Алтае, нигде больше. Ведь копейку,  которую  я  до  сих  пор  таскаю  в
кармане, Ия  передала  мне  после  Алтая...  В  том  овраге  мы  не  могли
целоваться, мы даже никогда вместе там не были.
     Алтай...
     Разумеется, я не входил в число научных сотрудников полевого  отряда,
но находился как бы в привилегированном положении - меня ввел в отряд  сам
Козмин-Екунин.
     Три водителя, Юренев, Ия и я. Газик и два трехосных ЗИЛа  с  жесткими
металлическими фургонами. Аппаратура.
     Аппаратура была весьма непростой. Насколько я знаю, она являлась  как
бы частью НУС, но вполне самостоятельной автономной частью.
     Что мы искали? Зачем нам понадобилась столь сложная аппаратура?  Раза
два я пытался  задавать  такие  вопросы,  но  Юренев  до  подробностей  не
снисходил. Что ищем? Ну,  плазмоиды,  скажем,  ищем.  Поймешь  что-нибудь?
Объясняю популярно: плазмоиды - это  нечто  вроде  аналогов  НЛО.  Слыхал?
Неопознанные летающие объекты.
     Если Юренев и привирал, то с большим вдохновением.
     - Хочешь подробностей? - его толстые губы смеялись. - Найди Дмитриева
и Журавлева "Тунгусский феномен - вид  солнечно-земных  связей",  там  все
сказано. Издано "Наукой", год, кажется,  восемьдесят  четвертый.  Почитай,
тебе не во вред.
     Не знаю, как на самом деле обстояло дело с НЛО  или  плазмоидами,  но
поиск, на мой взгляд, велся несколько странно.  Антенны  НУС  торчали  над
фургонами, бесчисленные датчики были разбросаны по всем  окрестным  горам,
лесам и долинам. А  в  сами  фургоны  Юренев  напрочь  запретил  кому-либо
заглядывать. Как поставили ЗИЛы буквой "Т", так они и стояли.  Жили  мы  в
палатках, несколько в стороне, а вблизи  не  было  ни  юрты,  ни  поселка.
Труднее всех переносили вынужденную изоляцию  водители  -  им  запрещалось
покидать территорию  лагеря  или  приглашать  гостей.  Круглые  сутки  они
резались в карты, а то со скуки играли с  Юреневым  в  чику  -  я  не  раз
заставал их за этим занятием. Но вот нам с Ией  повезло.  Юренев  дал  нам
задание купить штопор.
     Этот штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для
лагеря. Есть такой поселок в степи - Кош-Агач. Последнее дерево. Последняя
тень. Край света.
     Голые выжженные камни, не степь -  пустыня.  Злобное  солнце,  ветхие
руины древних могильников. На горячих желтых  камнях,  приспустив  крылья,
как черные шали, восседали одинокие орлы. Пахло  каменной  крошкой,  сухой
пылью, справа и слева нависали кровавые, насыщенные киноварью обнажения.
     Купить штопор!
     Газик  проскакивал  мост  через  речку  Чаган-Узун  и  устремлялся  к
далекому Северо-Чуйскому хребту. На высоте две тысячи  метров  можно  было
задохнуться от медового запаха эдельвейсов. Там  были  гигантские  поляны,
мохнато серебрящиеся от цветов. Но еще газик летел по выжженной каменистой
степи, таща за собой чудовищный шлейф пыли. Стремительно выкатив газик  на
единственную голую улочку Кош-Агача, шофер  Саша,  плечистый,  румяный,  в
любую  жару  обтянутый  армейской   гимнастеркой,   тормозил   у   лавочки
древностей.
     Конечно, просто комиссионка. Лавочкой древностей ее прозвал я.
     Комиссионка, комиссионка, набитая рухлядью, тишиной и пылью.
     Румяный Саша, не скрывая алчности, одергивая гимнастерку, бросался  к
белому, как айсберг, холодильнику:
     - Беру!
     Еще бы не взять! Цена - 50 руб.
     Румяный Саша тянул на себя дверцу и чертыхался: агрегат  холодильника
был варварски выдран.
     Саша алчно бросался к цветному телевизору. Еще бы не взять! Цена - 50
руб.
     - Беру!
     Снова чертыханье: экран телевизора пересекала черная трещина.
     Все в этой лавочке древностей было  ущербно,  все  вещи  попали  сюда
после постигшей их таинственной катастрофы. Даже  на  отталкивающем  сером
цветке, вырезанном из брезента  (цена  -  1  руб.),  не  хватало  скучного
лепестка. Велосипеды без колес, мотки драной бечевки, мятые  мотоциклетные
шлемы, зеркала с облезшей амальгамой... Трудно поверить,  но  даже  козел,
часто появлявшийся перед лавочкой, казался пыльным, древним, как выжженная
солнцем степь.
     - У него рога в плесени, - пряталась за меня Ия. - Я его боюсь.
     - Он тоже, наверное, пережил катастрофу.
     Козел мутно, непонимающе следил за нами. Желтые шорты Ии вводили  его
в старческое искушение. "Он хочет тебя", - предупреждал  я  Ию.  "Я  боюсь
его!" - кричала Ия. "Чего бояться? Дерни его за бороду!"
     "Я боюсь!"
     Замечательно быть молодым!
     Медлительная, на редкость длинноногая алтайка с роскошными  раскосыми
глазами поднимались из-за стойки. Ее не  интересовала  наша  покупательная
способность, ее интересовали мы сами: смеющаяся Ия в  желтых  шортах  и  в
рискованной  маечке,  ее  голубые,  синие  вдруг  глаза,  румяный  Саша  в
армейской гимнастерке; наконец, я -  в  цветной  рубашке,  распущенной  до
пояса и в коротких джинсах.  "Тухтур-бухтур"  -  бормотал  Саша,  исследуя
очередную искалеченную вещь, но алтайка его не слышала. Мы  были  для  нее
людьми из совсем другого мира.  Мы  врывались  в  ее  пыльную  лавочку  из
знойного марева, из непонятного далека, где вещи не бывают  искалеченными,
мы являлись к ней из подрагивающего марева, мы выглядели не так, как  она,
мы разговаривали не так, как ее соседи, у нас даже  походка  была  другая.
Длинноногая алтайка смотрела на нас задумчиво, как сама вечность.  Юренев,
когда мы обменивались с ним впечатлениями, хмыкал: "Ну  да,  вечность!  Не
надо. Эта алтайка сидит там до первого приличного ревизора. Попомните  мои
слова, с первым ревизором она и сбежит."
     Провидец.
     Я останавливался перед алтайкой, не обращая внимания на окружающий ее
ветхий мир. Моей целью, целью всех наших бесчисленных поездок в  Кош-Агач,
был  чудный  штопор  -  огромный,  покрытый   ржавчиной,   насаженный   на
наструганную круглую  ручку.  Я  не  знал,  что,  собственно,  можно  было
открывать таким штопором, существуют ли  бутыли  со  столь  нестандартными
горлышками, но дело было даже не в этом: меня в восторг приводила цена.
     0,1 коп.
     Я вынимал копейку, бросал ее на пыльную стойку и говорил:
     - На все!
     Длинноногая   алтайка   поводила   смуглым   круглым   плечом.    Она
сочувствовала мне, ведь я приходил сюда совсем из другого мира, я  многого
не понимал. Штопор один, объясняла она медлительно, его цена - 0,1 коп., а
я даю копейку. Это невозможно. У нее нет сдачи с таких денег. Будь  у  нее
другие такие штопоры, она бы выдала мне их на всю копейку, но других таких
штопоров у нее нет. И сдачи нет.
     - Не надо сдачи, - барственно заявлял я.
     Алтайка сочувственно улыбалась. Она так не может. Это противоречит ее
совести и законам. Она работает в лавочке уже пять лет, но никогда еще  не
шла против совести и законов.
     - Вот сто рублей, - я бросал бумажку на стойку. - Я  беру  телевизор,
брезентовый цветок и штопор, - я проникновенно понижал голос. -  Остальное
- вам. За прекрасное обслуживание.
     Длинноногая алтайка медлительно подсчитывала: телевизор  -  50  руб.,
брезентовый цветок - 1 руб., штопор - 0,1 коп. Всего получается  пятьдесят
один рубль и ноль целых  одна  десятая  копейки.  Лишнего  она  не  берет,
подарков от незнакомых мужчин не принимает, а сдачи у нее нет.
     На меня смотрела сама вечность. Я  задыхался  от  восторга.  В  самом
деле, разве вечность дает сдачу с копейки?
     - Не надо сдачи, - все же пытался убедить я степную красавицу.  -  Мы
неплохо зарабатываем. Это презент от всего сердца. Понимаете?
     Она понимает, но она не может. Она работает в лавочке уже  пять  лет,
за это время она никого никогда не обсчитывала  и  всегда  сдавала  сдачу.
Если вещь стоит 0,1 коп, только  такую  цену  она  и  может  стребовать  с
покупателя.
     - Но где взять десятую часть копейки? - не выдерживал я.
     Длинноногая алтайка медленно пожимала  плечами.  Она  не  знает,  где
можно взять монетку в одну десятую копейки, но  цена  есть  цена.  Она  не
вправе ее менять. Может, вы обратитесь  в  ближайшее  отделение  банка?  В
Кош-Агаче есть отделение банка. А еще лучше просто ждать.
     - Чего ждать?
     - Повышения цен.
     Я шалел.
     - Вы думаете, цена на штопор будет расти?
     Алтайка медлительно кивала. Цены на железо и дерево всегда растут.
     - Ладно, - говорил я, успокаиваясь, чувствуя на себе смеющийся взгляд
Ии. - Дайте мне тряпку. Я протру  стойку,  я  вымою  полы.  Такая  работа,
несомненно, стоит одну десятую копейки.
     Алтайка медлительно возражала: на  производство  хозяйственных  работ
необходимо заключить договор, а у нее нет на это никаких полномочий.
     - Ладно, - говорил  я,  совсем  успокаиваясь.  -  Я  поеду  сейчас  в
отделение  банка.  У  них,  наверное,  есть  иностранная  валюта,  скажем,
монгольские тугрики. Мы пересчитываем стоимость штопора на тугрики или  на
итальянские лиры и я заплачу вам в валюте. Идет?
     Длинноногая красавица медлительно качала головой. Она не может  брать
с покупателей валюту, это противоречит закону. Даже  за  иностранные  вещи
она обязана брать рубли.
     - Хорошо, - соглашался я. - Сделаем иначе. Мы берем у вас  велосипед,
холодильник, телевизор, несколько корыт  и  даже  брезентовый  цветок.  Мы
возьмем у вас все, что вы считаете нужным сбыть как можно  быстрее.  И  за
все за это мы хорошо заплатим, а еще дадим вам ящик тушенки и штуку  любой
материи. Прямая выгода, -  настаивал  я.  -  Вам,  вашему  сельпо,  нашему
государству.
     У нее нет сдачи.
     - Хорошо, - понижал я  голос.  -  Пусть  все  это  сгорит.  Случайный
бытовой пожар, такой случается. Все тут ветхое, может проводку замкнуть. А
страховку и убытки мы полностью оплатим сами, взяв только штопор.
     - Как можно? - осуждающе покачивала головой алтайка. -  Жить  следует
по совести...
     - ...и по закону, - добавляла со стороны Ия.
     ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: УВИДЕТЬ КОШ-АГАЧ И УМЕРЕТЬ. ТАМ ВСЕ КЛОНИЛО  К  ПОКОЮ.
ТАМ ВСЕ БЫЛО ЗАРАНЕЕ ПРЕДРЕШЕНО. ТАМ И СЕЙЧАС, НАВЕРНОЕ, ШТОПОР  ЛЕЖИТ  НА
СТОЙКЕ.
     Разве имеет что-то ценность в мире, где возможно все?..
     Бабилон.
     Наш торг всегда кончается ничем.
     Мы выходили на пыльное крылечко. В эмалированном потрескавшемся тазу,
продравшись сквозь сухую землю, бледно расцветал куст картошки.  Забившись
в тень, дремал плешивый пес, тоже переживший неведомую катастрофу.  Увидев
Ию, древний козел нацеливал на нас заплесневевшие рога. "Я его боюсь!"
     - Тухтур-бухтур! - ругался румяный Саша и одергивал гимнастерку.
     - Твое задание выполнить невозможно, - жаловался я Юреневу, когда  мы
возвращались в лагерь. И понижал голос, - Может, ты пошлешь  меня  одного?
Зачем со мной ездит Ия?
     -  Ездила  и  будет  ездить,  это  непременное  условие,   -   Юренев
удовлетворенно хмыкал. - Я сказал: купи штопор.  Я  предоставил  тебе  все
возможности, кроме убийства и насилия, - на всякий случай добавил он. - Ты
обязан купить штопор.
     - Зачем он тебе?
     - Это мое дело.
     - Хочешь, я сам такой сделаю? Даже страшней. И за ту же цену.
     - Нет. Мне нужен тот, что продается в Кош-Агаче.
     Степь. Солнце. Пыль. Локоть  Ии.  На  тонкой  шее  Ии  первая,  почти
незаметная и очень трогательная морщинка. Я любил эту морщинку. Вечность.
     Тоска.
     Какая тоска вспоминать все это.

                       5. "УБЕРИ! Я ИХ НЕ ВИДЕЛ!"

     Редакция газеты находилась там же - на Обводной.
     Я поднялся мимо вахтера, он меня не узнал. Зато  ребята  набежали  из
всех отделов. Ну да, известный писатель,  я  когда-то  с  ними  работал...
Особенно обрадовался фотокор Славка. "У тебя роман - во! - обрадовался он.
- Ты - молоток! Давай и дальше так. Ладно?"
     Он нисколько не повзрослел - из белого воротничка вытягивалась тонкая
шея, по-детски беззащитная.
     От ребят я отбился, дав обещание зайти через пару дней специально.  И
потащил Славку в его тесную темную будку.
     Славка,  конечно,  почувствовал  себя  польщенным,  а  я  этим  грубо
воспользовался.
     - Вот скажи, мастер. Можно сработать фотографию человека  так,  чтобы
он при сорокалетнем, скажем, возрасте выглядел на  все  семьдесят?  Причем
настоящую фотографию, без всяких накладок и фокусов.
     - Да запросто, - весело ответил Славка.
     - Как?
     Славка засмеялся.
     - Здесь и чудес никаких  не  нужно.  Хватит  нормального  компьютера,
умеющего  считывать  математические  модели.  В  данном   случае,   модели
возрастных изменений. Полсотни параметров вполне хватит, -  он  оценивающе
взглянул на меня, а сам уже возился в плоской ванночке при красном  свете,
что-то там цеплял пинцетом. - Накладывай картинки на фотопортрет и получай
фотографию из будущего.
     - Это что ж это получается? Можно сработать фотографию, запечатлевшую
какое-то вероятное, но еще не случившееся событие?
     - То есть?
     - Ну, скажем, завтра мы планируем отправиться на  пикник,  а  ты  уже
сегодня показываешь нам фотографию: травка, река, шашлычок дымится, кто-то
уже надрался - ну, сам понимаешь.
     - Ну тебя, - польщенно отмахнулся Славка. - Ты придумаешь!
     И спросил:
     - Новый роман задумал? Фантастический?
     Я жестко сказал:
     - Не роман. Взгляни.
     И выложил перед Славкой фотографии.
     При свете красного фонаря они показались мне даже зловещими. Даже та,
на которой я целовался с Ией.
     - Убери, - злым гусиным голосом прошипел Славка. -  Убери!  Я  их  не
видел!
     - Я сам увидел их только сегодня, - не понял я.
     Славка ощерился.
     - Какого черта! Я сказал, убери. Ничего не хочу смотреть. Я  тут  при
чем? К Юреневу иди с этими фотографиями.
     - Да погоди ты!
     Славка не хотел годить. Он страшно нервничал.
     - Зачем ты их приволок?
     - Ты же мастер.
     - Не надо, Хвощинский. Мои дела - это мои дела, а тут совсем  другое.
Я к НУС отношения не имею.
     - НУС? Это НУС делает?
     - Не знаю. Убери. Я ничего не видел. Да мне и уходить надо.
     - Не трясись. Какого черта? Я разобраться пришел. Вот  Юренев  лежит,
мне это не нравится. Как можно такое снять? И дыра  в  стене.  Я  проходил
мимо этого дома, нет там в стенах никаких дыр.
     - Я тут при чем? Спроси Юренева.
     - А ему откуда об этом знать?
     - Не знаю. Он хам, -  не  очень  логично  объяснил  Славка,  жалостно
выгибая тонкую шею. - Никаких дел не хочу иметь с Юреневым. Пока Козмин не
чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас...
     - Что значит чокнулся? Козмин?
     - А вот то и есть. Крыша у него поехала. Распаялся. С нарезки слетел.
     Славка вдруг обалдело уставился на меня.
     - Ты что, правда, ничего не знаешь? Ну, про  Андрея  Михайловича?  Ты
же, наверное, с ним переписывался.
     - Ни с кем я не переписывался.
     - Ну и ну...
     Разговор явно пугал Славку, но кое-что я из него все же выдавил.
     Получилось следующее. Примерно год назад в институте  Козмина-Екунина
что-то грохнуло. В одной из лабораторий НУС. Сильная машинка, таких  нигде
нет. Козмину не повезло больше других, он находился в  самой  лаборатории.
Говорят, там керамика плавилась. То ли память Козмину отшибло, то  ли  еще
что, короче, к Козмину никого не подпускают. Если кто  знает  подробности,
то Юренев или Теличкина.
     - Такие вот дела, - мрачно закончил Славка. - И фотографии убери.
     - Не уберу, - сказал я зло. - Больше того, я их тебе и оставлю.
     - Зачем? - по-настоящему испугался Славка.
     - Хочу знать, в чем тут фокус, настоящие они  или  смонтированные?  А
если смонтированные, то как такое делается? Ну, Славка, ты  же  мастер!  А
откажешься, - зловеще пообещал я, - Юренева сюда притащу.
     Это подействовало. Славка неохотно спросил:
     - Где взял?
     - В гостинице. Мне их ночью под дверь подсунули.
     - Прямо так и подсунули?
     - Почему так? В пакете.
     - В пакете? Тогда выкладывай и его, не надо у себя ничего держать,  -
чего-то он все-таки боялся, выгибал, как гусь,  шею.  -  И  ты  ничего  не
видел, не слышал?
     - Я спал.
     - Хвощинский, - не шепнул, а как-то даже прошипел  Славка  и  пальцем
ткнул в потолок, - может, ты выше поднимешься? Всего  один  этаж,  а?  Там
знающие люди. Это они должны обо всем этом знать.
     - Иди ты! - я совсем обозлился. - Никуда я не собираюсь  подниматься.
И ты - молчок! Вечером загляну.
     И вышел из фотобудки.
     Славка, похоже, хотел выскочить вслед за мной, но меня вновь окружили
ребята.  Хвощинский,  а  роман  у  тебя  ничего!  Ты  совсем   перешел   в
исторические писатели? С Пикулем, наверное, знаком, да?
     Я прорвался к выходу.
     Вахтер  опять  меня  не  узнал.  И  хорошо.  Я  ни  с  кем  не  хотел
разговаривать. Полупустой проспект меня радовал.
     Ничего в Городке не изменилось.
     Аптека, "Академкнига", красный магазин, "Союзпечать"...
     - Ахама, хама, хама...
     Я вздрогнул.
     Прямо передо мной, под светофором, стоял Юренев. Сигарета в его губах
погасла. Он ничего не видел, задумавшись.
     Трудно поверить, но бессонная ночь никак на нем не сказалась. Он  был
свеж; правда, задумчив. Белая рубашка, светлые брюки. Никаких припухлостей
под глазами. Кудри, конечно, седоватые, но к бессонной ночи это  не  имело
отношения.
     - Привет.
     Юренев очнулся.
     Ни удивления, ни приветливости. Скорее, недовольство.
     - По утрам, Хвощинский, не звони  мне.  Не  принято  мне  звонить  по
утрам.
     Он так и сказал - не принято. Это меня взбесило.
     - Я звоню, когда возникает необходимость.
     - Да ну? - неожиданно удивился он. Кажется, по-настоящему удивился.
     - Почему ты ничего вчера не сказал об Андрее Михайловиче?
     - А ты спрашивал?  -  с  неожиданным,  с  каким-то  даже  неприличным
любопытством Юренев внимательно меня осмотрел. - Ты же настойку на орешках
жрал, а потом коньяк. Нельзя тебе пить так много, -  он  изучал  меня  как
афишную тумбу. - А что до Козмина, можешь ему позвонить.
     - Я звонил.
     - И что? - спросил Юренев насмешливо.
     - Отправляют к доктору Юреневу.
     - Ну и звони ему.
     Я остолбенел.
     - Издеваешься? Что с Андреем Михайловичем?
     - Ахама, хама, хама... - Юренев снова задумался. Потом  вспомнил  обо
мне и заметил неопределенно:
     - Завтра.
     - Что завтра? - не понял я.
     -  Или  послезавтра...  -  он  что-то  решал  про  себя.  -   Скорее,
послезавтра... Так удобнее...
     - Для кого?
     - Ну, для меня, скажем...
     Он снова очнулся. В глазах его  горело  дьявольское  любопытство.  Он
изумленно моргнул.
     - Хвощинский, плечо у тебя не болит?
     - С чего бы ему болеть?
     - Да вот опущено оно у тебя... Почему опущено? - он  снова  изумленно
моргнул. - Это демон  оттоптал  тебе  плечо,  Хвощинский.  Демон  Сократа,
помнишь о таком? Примостился на твоем плече  и  топчется.  Сколько  помню,
всегда он топтался на твоем плече.
     - Какой еще демон?
     - Да сократовский, сократовский, - пояснил он. - Ты  должен  помнить.
На плече Сократа всегда сидел демон и подсказывал  ему,  чего  не  следует
делать. Понимаешь, только это. Чего не следует делать!  Ты  всегда  был  в
этом силен. Козмин, по-моему, за это тебя и любил.
     Он  снова  впал  в  задумчивость.  Каким-то  новым,  бесцветным,   не
понравившимся мне голосом, он сказал:
     - Вранья много. Везде вранья  много.  Почему,  Хвощинский,  люди  так
вранливы? Ты врешь, буфетчица  врет,  Роджер  Гомес  врет.  Ну,  ладно,  у
буфетчицы это профессиональное, а  ты-то?  Или  вранливость  писателя  это
что-то профессиональное? У нас тут тоже есть один -  рыжий,  стихи  пишет,
ратует за спасение российского генофонда, а сам по происхождению  азиат  с
юга и враль, конечно. Слушай, - быстро спросил он, моргнув изумленно. -  А
может, врут потому, что слишком все  завязано  на  прошлое?  Ты  вот  тоже
взялся за историю, подвиги землепроходцев. Они все давно  вымерли,  костей
не соберешь, ничего от них, кроме бумажек, не осталось, а  ты  как  бы  их
современник! Вранье все это, Хвощинский. Зачем?
     И хмыкнул:
     - "Чем сидеть горевать, лучше петь и плясать..." Вот Гоша Поротов  не
врал. "Бубен есть, ноги есть..." Пиши о будущем, Хвощинский. Когда  пишешь
о будущем, меньше врешь.
     Я  моргнул  изумленно.  И,  забыв  обо  мне,  Юренев  двинулся  через
проспект, прямо на красный свет.
     Я не стал его окликать.
     Черт с ним,  лишь  бы  не  валялся  на  бетонном  полу,  как  на  той
фотографии.

                                 6. ЗОНА

     Демон Сократа.
     Юренев не просто так упомянул о демоне.
     Я спускался вниз к Золотодолинской, решив взглянуть на тот  солнечный
овраг. Не знаю, зачем. Так захотелось.
     "Язык чукотский учи..." Славкин испуг... И эти пальцы, отмороженные в
жаркой баньке... И  загадочные  фотографии...  И  Козмин,  опять  же...  И
демон...
     Дался мне этот демон!
     Какие там еще были?
     Ну да, лапласовский. Умный, въедливый, требовательный. По  мгновенным
скоростям и положениям атомов всегда был готов  весьма  точно  предсказать
все будущие состояния Вселенной. Завидное существо. Провидец.
     Ну, максвелловский, конечно. Этот - трудяга. В руках заслоночка: этот
атом впущу, этот выпущу. Распихивал  атомы  деловито.  Здесь  вакуум,  там
избыточное давление. Романтик, в принципе, но ограничен. До  лапласовского
ему далеко.
     Я усмехнулся.
     Демон Сократа, плечо  оттоптано...  А  что?  Может,  Козмин  меня  за
осторожность и ценил. В общем-то, меня действительно интересовало то,  что
делать людям не следует. Всегда интересовало.
     Я злился на бесцеремонность Юренева.
     "Завтра... Или послезавтра..." Ему так удобнее.
     На Алтае Юренев был таким же.
     Случались дни, когда Юренев срывался. Что-то у  него  там  с  НУС  не
ладилось.  Вылезал  из  фургона  потный,  злой,  часами   просиживал   над
топографическими  картами,  на  которых  отмечалось  расположение  каждого
датчика. Мордовал водителей, орал на Ию. Она, кстати, мудро не  обижалась,
знаками показывала мне: надо терпеть.  Я  терпел,  но  это  терпение  меня
бесило.
     Однажды Юренев растолкал меня ночью.
     - Что такое?
     Лагерь был погружен во тьму, только  под  кухонным  тентом  светилась
лампочка. Водители спали, но Ия паковала рюкзак.
     - Что такое? - я ничего не мог понять. - Куда мы? Опять за штопором?
     Ия улыбнулась.
     Ничего не объясняя, торопясь, Юренев забросил рюкзак в  газик,  сунул
туда же палатку. У нас  были  польские,  легкие,  но  он  почему-то  сунул
тяжелую брезентовую. Черт с ним,  его  дело.  Может,  правда,  где-то  НЛО
объявились?
     - Садись за руль.
     - А Саша?
     - Управимся сами.
     Ия незаметно кивнула.
     Ие я верил.
     Кивнув  ответно,  я  сразу  повеселел.  Если  впрямь  натолкнемся  на
летающую тарелку, передам ей привет от прекрасной Ии Теличкиной.
     - Выруливай на тракт.
     Мы выкатились на тракт и скоро миновали спящий поселок. Небо начинало
по-утреннему  высвечиваться,  далеко  справа  под  несколькими   холодными
звездами поднялся мрачный силуэт Курайского хребта.
     - Поворачивай.
     - Там склон. Круто. Перевернемся.
     - Обогни склон.
     Юренев настойчиво направлял меня к какому-то  только  ему  известному
месту. Он не сверялся с картой, похоже, он _з_н_а_л_, куда мы едем.  Когда
совсем рассвело, мы проскочили со звоном ледяной сырой снежник и оказались
на широкой поляне, украшенной по центру траурной густой лиственницей.
     - Ставь палатку.
     Я осмотрелся.
     - Мы что, с ночевкой?
     Юренев нетерпеливо кивнул.
     Минут через тридцать перед палаткой заполыхал костер. Мы даже напоили
чаем трех геофизиков, пешком продравшихся к нашей поляне. Они были шумные,
перебивали возбужденно друг друга: вот ночью видели? шарахнуло здесь,  как
из пушки! и  огни  поднимались  в  небо!  цветные,  один  за  другим,  как
праздничные шары! Ну, может, не здесь, но точно рядышком где-то.  Они  вот
не поленились, полезли в гору. Надо же посмотреть. Может, пойдете с нами?
     Юренев усмехнулся.
     - Нам некогда.
     - А мы посмотрим. Для того и взбирались на гору.
     Я незаметно взглянул на Юренева. Знал он, знал что-то.
     - Рюкзаки оставить можете, - только и предложил он. - Что вы  с  ними
потащитесь?
     - Да ну! - отмахнулись геофизики,  ладные  крепкие  ребята.  -  Мы  с
террасы на ту сторону свалимся.
     - Как хотите.
     Галдя, шумно переговариваясь, геофизики исчезли в зарослях.
     - Может, и нам сходить?
     -  Успеется,  -  опять  усмехнулся  Юренев  и  его  усмешка  мне   не
понравилась. - Да и они скоро вернутся.
     Памятуя улыбку Ии, я ни о чем не стал спрашивать.
     Лежал на траве, смотрел в небо. Гигантские кучевые облака легко плыли
с востока, из Китая, наверное. Тишину нарушало лишь слабое позвякивание  -
Юренев возился с какими-то металлическими вертушками. Я упорно  ни  о  чем
его  не  спрашивал.  Понадобится,  сам  скажет.  В  конце  концов,  в  мои
обязанности входило и это - ни о чем не спрашивать.
     - А вот и они.
     Я удивленно привстал.
     Геофизики, все трое, вывалились  из  колючего  боярышника  чуть  выше
нашей стоянки. Здоровые загорелые ребята, на  них  сейчас  лица  не  было.
Глаза блуждали.
     "Мы правильно идем к тракту? Спустимся мы здесь на тракт?"
     Юренев кивнул, внимательно  всматриваясь  в  каждого.  И  меня  снова
поразила та же мысль: он знал, знал что-то!
     - А прямо вниз и валите, - указал он. - Тракт, он  внизу,  прямо  под
нами.
     -  Что  это  с  ними?  -  оторопело  спросил   я,   когда   геофизики
действительно рванули вниз. - Они ведь без рюкзаков. Они их что, бросили?
     - Подберем, - Юренев победительно выпятил челюсть. -  Никуда  рюкзаки
не денутся.
     - А мы?
     - Что мы?
     - Что делать будем?
     - Подождем до вечера. Не лезть же сейчас в кусты? Ты сам  видел  этих
придурков.
     Меня распирало любопытство: эти  ребята  выглядели  крепко,  но  ведь
бежали от  чего-то,  при  белом  ясном  свете  бежали!  Почему  же  Юренев
собирается совершить вылазку на ночь глядя? На  тебя  вот  шофера  злятся,
сказал я Юреневу. Им делать нечего, они со скуки сдыхают.
     - Зато я им хорошо плачу.
     - Слушай, - все же не выдержал я. - Что их там напугало?
     - Кого?
     - Как кого? Геофизиков.
     Юренев изумленно моргнул.
     - Мне-то откуда знать?
     Врал, конечно. Догадывался, что мы сами скоро увидим.
     А увидели мы еще одну полянку.
     Солнце еще не закатилось, его рассеянные лучи падали на пожарище. Все
на полянке выгорело - ни травы, ни кустов, корешки даже не торчали и камни
спеклись. Но рюкзаки геофизиков валялись почти в центре голой полянки.
     - Придется тащить, - сплюнул я.  -  Только  где  теперь  искать  этих
неврастеников?
     -  Тащить?  Рюкзаки?  -  удивился  Юренев.  -  Тебя  об  этом  просил
кто-нибудь?
     - Не пропадать же вещам.
     - Ну-ну, - странно усмехнулся Юренев, усаживаясь на пень, торчащий на
опушке. - Действуй, раз уж ты такой альтруист.
     Его усмешка мне  не  понравилась.  Но  мне  не  нравилось  и  бегство
геофизиков. Надо было что-то делать, не бросать же в самом деле рюкзаки.
     Я неторопливо направился к рюкзакам.
     Они лежали вповалку, их не поставили, их бросили второпях,  два  друг
на друге, один чуть в стороне. С него и начну, решил я.
     Чего ждет Юренев? Ведь он явно чего-то ждет...
     Меня ударило током, когда я наклонился над рюкзаком. Я не видел и  не
слышал разряда, но удар был ужасен. Я закричал.
     Закричал и невольно отступил на шаг.
     Боль мгновенно исчезла.
     - Ну, получил? - насмешливо спросил  Юренев,  не  вставая  с  пня.  -
Понравилось? Еще хочешь?
     Я колебался.
     Жуткое предчувствие нового удара леденило меня, но я и  отступить  не
мог. В этот момент я ненавидел Юренева. Я  должен  был  вытащить  рюкзаки,
но... Я не мог шевельнуться. Меня сковывал ледяной страх.
     Юренев вдруг встал.
     Тщательно загасив  сигарету,  он  неторопливо,  ничего  не  страшась,
подошел ко мне, успокаивающе потрепал по плечу и наклонился к рюкзаку.
     - Не делай этого!
     Но он уже поднял рюкзак - и за руку, как ребенка, повел меня  к  пню.
Наверное, я выглядел как те геофизики, но все же сумел спросить:
     - Тебя не ударило?
     - Нет.
     - Почему?
     - Не спрашивай. Я не смогу сейчас этого объяснить, - он обнял меня за
плечи. -  То,  что  мы  увидели,  очень  важно.  Андрей  Михайлович  будет
счастлив. Но ни о чем сейчас не спрашивай. И отдохни. Залезай  в  спальный
мешок и отдохни. У тебя легкий шок. Это пройдет.
     А заночевали мы на своей поляне под лиственницей.
     Сидя у костра, я нет-нет да и оборачивался в сторону темной  террасы.
Что там, собственно, произошло, почему я полон такого постыдного  мерзкого
страха? Я даже на Юренева не злился,  хотя,  в  принципе,  под  удар  меня
подставил он. Ночная короткая  гроза  отгрохотала  над  дальними  отрогами
Курайского хребта, весь мир затопило  тьмой.  Ни  звезды,  ни  Луны,  даже
дальние зарницы погасли.
     Я долго не мог уснуть.
     Юренев спокойно храпел, а я лежал в темной палатке и не мог,  не  мог
побороть тайного страха.  Чем  же  на  самом  деле  занимаются  сотрудники
Козмина? Поисками плазмоидов?  Вздор!  Отработкой  НУС?  Но  при  чем  тут
выжженная поляна?
     Юренев храпел.
     Тьма египетская.
     Я, наконец, медленно погрузился в сон.
     Но было ли это сном?
     Полог брезентовой палатки медленно осветился, как  экран  работающего
телевизора. Не могло быть поблизости ни фонарей, ни прожекторов, но  полог
палатки осветился. По нему, как по мутному стеклу  отходящего  от  перрона
вагона, потянулись легкие затейливые тени. Они все убыстряли  и  убыстряли
свой бег, становились все четче, сливались  в  странную  вязь,  в  подобие
каких-то невероятных письмен. В их  непоколебимом  беге  что-то  менялось,
вязь превращалась в смутный рисунок, в некое лицо, отчаянно мне  знакомое.
Но я не мог вспомнить - чье это лицо?
     Я ничего не мог вспомнить. Я не мог даже пошевельнуться. Я умирал.  Я
знал, что я умираю. Меня заполняла мертвая боль. И безостановочно  била  в
сознание странная далекая птичья речь, отливающая металлом. Я  не  понимал
слов. Я знал, что сейчас я умру. Я уже почти умер. Меня затопило убивающей
болью. Я  задыхался.  Вскрикнуть!  Вскрикнуть!  Шевельнуть  хоть  какой-то
мышцей! Вырваться из смерти!
     Не знаю, как это получилось, но я сумел вскрикнуть.
     Это меня спасло.
     Тьма египетская. Юренев храпел.  Полог  палатки  был  темен,  значит,
невидим. Сердце мое колотилось, как овечий хвост. Бессмысленно шаря вокруг
руками, я выполз из мешка, потом из палатки.
     Что это было?

     ...Даже сейчас, в Городке, вспоминая ту алтайскую ночь,  я  побледнел
как от боли.
     Стараясь не торопиться, я продрался сквозь  колючие  кусты  и  увидел
освещенный солнцем овраг. Ну их всех к черту  -  и  Юренева,  и  чокнутого
Козмина, и Ию! Вот она, деревянная лестница, и трава, и покой без обмана.
     Где-то рядом хрустнул сучок. Я оглянулся.
     Возле сухой коряги, в пяти шагах от меня, стояла Ия.

                                  7. ИЯ

     - Тухтур-бухтур, - пробормотал я. - Что ты здесь делаешь?
     Ия рассмеялась.
     - Это бы я должна спросить...
     Я не сводил с нее глаз.
     Овальное, удивительно правильное лицо, чуть вьющиеся  волосы,  нежная
ровная кожа. Я помнил ее кожу даже на вкус. И вот  странно:  Ия,  кажется,
помолодела. Конечно, я знаю, так не бывает, но  прошло  два  года  с  того
момента, как я с нею распрощался, а она выглядела  моложе,  чем  два  года
назад. Вязаное светлое платье легко облегало ее грудь, бедра. Когда-то  на
шее Ии обозначилась первая  морщинка,  я  хорошо  ее  помнил,  потому  что
целовал не раз, но сейчас шея была ровная, загорелая...
     - Иди сюда.
     Я подошел.
     - Что с тобой? - Ия внимательно глянула мне в глаза.
     - Не знаю... Так, ерунда...
     - Ты выглядишь так, будто вдруг потерял силы, - глаза Ии, голубые  до
синевы, манили, радовались. Если бы не копейка,  лежащая  в  кармане  моей
рубашки, я бы подумал - никогда мы с нею не разлучались. Но, к  сожалению,
мы разлучались, я это помнил. И она помнила, иначе не заговорила бы так:
     - Я прочитала твой роман. Мне понравилось. Но почему ты  вдруг  решил
описать чукчей?
     Я нахмурился.
     - Я писал о юкагирах.  Чукчи  там  ненадолго  появляются,  в  третьей
части.
     - Все равно появляются, - она усмехнулась. - Семнадцатый век.  Почему
ты занялся именно этим веком?
     - Он казался мне просторным.
     - Теперь ты так не думаешь?
     - Пожалуй.
     Я отвечал автоматически. Мучило меня совсем другое. Я  никак  не  мог
понять: как можно натянуть такое узкое платье? Может, сзади  у  него  есть
молния?
     Вслух я спросил:
     - Ты тоже считаешь, что писать о прошлом необязательно?
     - Это не имеет значения.
     - Для кого?
     - Для меня, - сказала она открыто. - Ты ведь не обидишься?
     Я обиделся.
     Не вставая с коряги, Ия протянула руку.
     - Садись.
     И легонько провела тонким пальцем по моему виску:
     - Ты постарел. А может, возмужал. Не знаю, как точнее. В любом случае
это тебя не портит.
     - Ты нисколько не постарела. Это тебя тоже не портит.
     - Ты звонил мне?
     Я кивнул.
     - А Андрею Михайловичу?
     Я кивнул.
     Она не стала спрашивать, почему я не дозвонился.  Он  сказала  нечто,
поразившее меня:
     - Я живу у Андрея Михайловича.
     Я вспыхнул.
     - У Козмина?
     И возмутился:
     - Почему же меня все направляли к Юреневу?
     Ия улыбнулась и взяла меня за руку.
     - Ты хочешь все узнать сразу. Так не бывает.
     Все это время она внимательно, нисколько не скрывая своего  интереса,
изучала меня. Не нагло, как Юренев,  но  внимательно,  очень  внимательно,
вникая в любую мелочь. Что-то  ее  беспокоило.  Я  чувствовал:  что-то  ее
беспокоит. Потом она вдруг  вздохнула  и  ткнула  пальцем  в  карман  моей
рубашки:
     - Все еще носишь эту копейку?
     Я растерялся.
     - Откуда ты знаешь, что она в кармане?
     - Неважно.
     Она вытянула руку, разжала ладонь - и я  увидел  на  ладони  копейку.
Схватился за карман, но Ия сказала:
     - Не ищи и не пугайся. Это та самая монетка.
     И добавила печально:
     - Ты нам здорово помешал... Там, на Алтае...
     Легким движением она подбросила копейку. Сверкнув,  копейка  упала  в
ручей.
     - Фокусники, - пробурчал я неодобрительно.
     - Оставь, - она опять внимательно изучала меня. - Почему ты  все-таки
взялся за чукчей?
     - Я уже говорил, не за чукчей, за юкагиров. Меня интересовали  первые
русские в Сибири. С юкагирами они столкнулись раньше, чем с чукчами.
     И спросил:
     -  Знаешь,  сколько  страниц  отведено  освоению  Сибири  в  учебнике
истории?
     - Нет.
     - Всего одна страница! Ермак, Дежнев, Хабаров, кажется, Атласов.
     - Этого недостаточно?
     - Ты, правда, так думаешь?
     Ия пожала плечами.
     - Я не историк.
     Снова томительно сдавило сердце. Я попытался сесть удобнее, ничего не
получалось.
     - Как ты себя чувствуешь?
     Я неопределенно пожал плечами.  Я  чувствовал  себя  скверно.  Сердце
билось неровно и учащенно.
     - Сейчас легче? - тонкие пальцы Ии плотно сжали мои виски.
     - Легче... Кажется, легче... - Я задыхался.  -  Сейчас  действительно
легче...
     - Часто у тебя так?
     - Сейчас да. Раньше было только ночами. Наверное, я не выспался.
     - А ты хорошо спишь?
     Я пожал плечами.
     Ия ласково провела пальцем по моему лбу.
     - Давно у тебя эти боли?
     - Года два.
     - Года два... - эхом откликнулась Ия.
     - Только ты не впадай в задумчивость, - попросил  я.  -  Я  не  хочу,
чтобы ты впадала в задумчивость.
     - Я не буду.
     Ия засмеялась.
     - Как это у тебя получилось с монеткой? Как  она  оказалась  в  твоей
руке?
     - Ты ведь сам говоришь - фокусники. Мы умеем.
     Она взглянула на меня долго и внимательно, раньше она так не умела.
     - Хорошо, что ты приехал. Мы тебя ждали.
     - Вы не могли меня ждать. Я сошел с поезда почти случайно.
     - Но ведь сошел.
     Я потянулся к Ие. Меня невероятно к ней тянуло. Я хотел ее вспомнить.
И она не отталкивала меня. Правда, я вдруг впал  в  болтливость.  Вечно  у
меня так получается, пожаловался я Ие. Фокусники не фокусники, но  многого
я не могу понять. Например, фотографии, вспомнил я. Мне подсунули  их  под
дверь. На одной из них мы целуемся - вот на этой самой коряге.  Понимаешь?
Такую фотографию можно было снять только сегодня!
     - Эти фотографии, они у тебя в гостинице?
     Я  не  стал  скрывать.  Помнишь  Славку?  Ну,  фотокор.  Мальчишка  и
мальчишка, нисколько не взрослеет, но в своем деле он  мастер.  Я  оставил
фотографии ему, пусть посмотрит - не подделка ли?
     - Не подделка, - печально сказала Ия.
     И улыбнулась грустно.
     - Фотографии надо забрать. Незачем они Славке. И вообще,  учти,  если
что-то такое будет случаться и впредь, ничего  не  предпринимай,  пока  не
посоветуешься со мной или с Юреневым.
     - С тобой, - сказал я быстро.
     - Хорошо, со мной, - послушно согласилась Ия. Но, подумав,  добавила:
- И с Юреневым. Обязательно с Юреневым. Он сильней.

                              8. ХОР ЖЕНЩИН

     - Пойдем...
     - Куда? - я и думать не мог, что мои руки вспомнят Ию так быстро.
     - Куда?.. Может, к тебе? В гостиницу?
     - В гостиницу? А швейцар?
     Ия рассмеялась:
     - Не завидую швейцару. Мне сказали,  Юренев  запустил  в  него  вчера
часами.
     - Подумаешь. И я бы так смог.
     - Наверное... Но если вздумаешь гонять швейцара,  не  усердствуй.  Он
нагл, нагл, но умей уважать возраст.
     - Обещаю.
     Мы встали.
     Мы  поднимались  по  склону,  останавливаясь  лишь  для  того,  чтобы
поцеловаться. На  Золотодолинской  это  стало  невозможно  -  и  мы  пошли
быстрее.
     Швейцар  на  входе  не  обратил  на  меня  никакого  внимания,  и   я
разочарованно вздохнул:
     - Ты обедала?
     - Нет.
     - Зайдем в ресторан?
     - Там люди...
     - Ладно, - легко согласился я. - Закажем обед в номер. Я  ведь  здесь
прохожу по статусу иностранца.
     - Я знаю.
     Мы засмеялись.
     Нас все веселило.
     Еще утром я думал об Ие с обидой и с болью, сейчас  все  это  куда-то
ушло. Наверное, в прошлое. Если честно, не все там  было  так  плохо  -  в
прошлом.
     На этаже дежурила новенькая - для меня, конечно.  Бант  в  золотистых
волосах, юбка до колен, смазливая  мордочка  и  опытный  холодный  взгляд.
Выдавая ключ, она ничего не сказала.
     - Мерси.
     Мы вошли в номер.
     Сейчас, при свете дня, он показался мне  пустым  и  казенным.  Что-то
грустное было в пустом графине, в голубых шторах; дымом почти не пахло, но
Ия повела носом.
     - Это с ночи, - пояснил я.
     - Конечно. Дай и мне сигарету.
     - Ты куришь? - удивился я.
     - Иногда... Дай мне сигарету и позвони Славке.
     Прикурив, Ия, не  торопясь,  будто  привыкая,  прошлась  по  комнате.
Что-то она там переставила на столе, подоткнула простыню на кровати,  шире
открыла окно - номер  уже  не  казался  мне  чужим.  Даже  графин,  заново
наполненный водой, пустил пару веселых зайчиков.
     Не спуская глаз с Ии - ведь фокусница! вдруг  исчезнет!  -  я  набрал
телефон редакции.
     - Хвощинский! - Славка явно растерялся. - Чего тебе?
     - Я фотографии тебе оставлял...
     - Ну?
     - Вот и хочу знать...
     - Обязательно по телефону?
     - Почему нет? Чего ты мнешься?
     - Лучше бы сам зашел... Или, погоди... - Славка густо засопел прямо в
телефонную трубку. - Нет, не надо заходить...
     - Ладно, хватит, - я начал терять терпение. - Просмотрел фотографии?
     - Ну.
     - Подделка? Настоящие?
     - Хвощинский... - Славка затосковал. Он явно был в отчаянии.  -  Ведь
специальные службы есть, почему я отдуваться должен?
     - Что значит отдуваться?
     - А вот то самое! - неожиданно рассвирепел тихий  фотокор.  -  Я  эти
штуки показывал специалистам. Не игрушки, сам понимать  должен.  Меня  три
часа трясли, душу выматывали. Теперь сам разбирайся.
     - Я тебе позволял кому-нибудь показывать эти фотографии?  -  негромко
спросил я, не глядя на  остановившуюся  у  окна  Ию.  -  Коротко  отвечай.
Подделка или настоящие?
     - Ты не поймешь, - неохотно выдавил Славка. - Они настоящие,  это  не
подделка... Но их не должно существовать... Ну, не поймешь ведь!
     Ия, кажется, слышала слова Славки.
     - Но они же существуют.
     - Не ко мне вопрос. Юренева спроси.
     - А почему, собственно, не к тебе вопрос?
     - Да не знаю я! Откуда мне знать? -  он  застонал.  -  Ведь  вот  как
чувствовал, ведь уехать хотел, а мне командировку не дали. Один в Сингапур
летит, другой в Канаду, а я дальше Искитима никуда официально не выезжал.
     Прервав жалобы, Славка быстро сказал:
     - На этих фотографиях все  настоящее.  Существуют  детали,  подделать
которые невозможно. Настоящие они, понимаешь? Не  знаю,  как  можно  такое
сделать, но не подделка они.
     Совсем растерявшись, Славка повесил трубку.
     Ия рассмеялась.
     - Ты слышала?
     - Конечно. Он так кричал!
     - В госбезопасность, что ли, сдал фотографии?
     - Неважно. Дай мне трубку.
     Не знаю, куда она звонила, я не смотрел на руку, набиравшую номер, но
там, куда она звонила, слушали Ию очень внимательно. Похоже, там уже знали
о фотографиях. Впрочем, мне было все равно. Я смотрел  на  Ию,  я  не  мог
понять: как она натягивает такое узкое платье? Я почти не слышал  ее.  Она
говорила что-то там об эффектах. Ну да, об эффектах второго порядка. И еще
она сказала: Хвощинского не тревожить. А потом повернулась ко мне  и  даже
не прикрыв трубку ладонью, спросила: "Куда он там хотел поехать, этот твой
Славка?" Я незамедлительно ответил: "В Сингапур. Или в Канаду".  Я  хотел,
чтобы Славка тоже был счастлив. Мне безумно хотелось  обнять  Ию.  А  она,
укорив меня голубыми, странными, почти синими глазами, сказала  в  трубку:
"Хвощинский говорит - в Сингапур. Или в Канаду. Что значит - далеко? Разве
Южная Корея ближе?"
     И повесила трубку.
     - Кажется, Славке, наконец, повезло? - спросил я.
     - Не знаю...
     Мы помолчали.
     Ия долго посмотрела на меня. Ее синие глаза потемнели.
     - Это платье... - спросил я. - Ты сама его связала?
     - Сама.
     - Оно мне нравится...
     В глазах Ии, все больше темнеющих, угадывалось обещание.
     - Хочешь, завтра я опять приду в нем?
     - Хочу, - в горле у меня пересохло. - Как оно снимается?
     Глаза Ии полны тревоги, но и понимания, в них угадывалось желание,  и
нежность, и колебание. Она действительно не могла решиться. Но это длилось
недолго. Она повернулась ко мне спиной:
     - Видишь, какая там длинная молния?
     Я целовал ее плечи - гладкие,  круглые;  шею  -  нежную,  лишенную  и
намеков на морщинки; я задыхался.
     - Ты, наверное, все можешь.
     - Не все, - шепнула она.
     Платье сползло с нее, как змеиная кожа. Она  сама  оказалась  гибкой,
как змея. Мы задыхались, мы забыли обо всем, кроме того,  что  мучило  нас
последние два года, и - грянул звонок.  Пронзительный,  настойчивый,  даже
злобный.
     Я не отпустил Ию. Пусть  телефон  заливается  в  истерике,  сейчас  я
дотянусь и ногой сброшу его на пол.
     - Не надо... Возьми...
     Тяжело дыша, я дотянулся до трубки.
     - Хвощинский! Какого черта! До тебя не дозвонишься! - Юренев явно был
не в духе. - Почему фотографии прошли мимо меня?
     - Ну, может быть потому, что я не имею к ним никакого отношения...
     - К фотографиям? - не поверил Юренев.
     - И к службам тоже, - усмехнулся я.
     - Ты шутишь!
     - Не имею ни малейшего желания. К тому же... Не  звони  без  дела.  Я
далеко не всегда снимаю трубку.
     - Черта с два! - заорал Юренев.  -  Будешь  снимать,  когда  надо!  А
придурка этого, дружка из редакции, я на уборку картошки отправлю!
     Я хмыкнул.
     Почему-то мне казалось, что судьба Славки уже состоялась.
     Еще раз хмыкнув, я повесил трубку. Я не мог злиться даже на  Юренева,
ведь рядом была Ия. Я  мог  только  дивиться  неистовству  света  в  окне,
неистовству дерущихся за окном воробьев, и тому, как быстро и незаметно Ия
разобрала постель.
     - Рано смеешься, - в синих глазах Ии, как всегда, таилась  непонятная
грусть. - Это только начало.
     Я не успел спросить - начало чего? Грянул телефон. Сейчас, подумал я,
Юренев узнает все, что я о нем думаю.
     Звонил не Юренев.
     - Ну ты, кончай! - голос был мерзкий, липкий, с каким-то невообразимо
пошлым присвистом. - Тянешь, ублюдок!
     Я ошеломленно повесил трубку.
     - Это не все, - печально сказала Ия. - Тебе еще позвонят.
     Я обреченно обнял ее.
     Телефон мгновенно сбесился.
     Звонили из Госстраха: намерен ли я погашать задолженность? Звонили из
автоколонны: наряды подписаны, я могу забирать КАМАЗ. Звонили из  детского
клуба "Калейдоскоп": выставка детских  рисунков  открывается  завтра,  они
счастливы видеть меня на выставке почетным гостем. Звонила некая  девочка,
не столь даже порочная, сколь закомплексованная. Придешь  в  "Поганку"?  -
блудливо и трусливо ворковала она. - Не можешь? Как жалко. Давай, я к тебе
приду.
     Я целовал Ию, но телефон взрывался вновь и вновь.
     - Позволь, я разобью его?
     Ия закрывала еще более потемневшие глаза, медленно поводила  головой,
ее волосы разметались по подушке.
     - Это не поможет.
     И добавляла негромко:
     - Нам надо быть сильными.
     Не знаю, что она имела в виду.
     Я поднимаю трубку.
     - Ваш товарищ вчера... - я узнал голос недоброжелательного  швейцара.
- Ваш товарищ вчера, известный товарищ, часами в меня бросил... Он,  когда
рвался к вам, сильно расстраивался, я не сержусь... - швейцар деликатно  и
гнусно покашливал в кулак. - Часы иностранные, с боем, карманные -  боевые
часы! Я сейчас вам занесу их.
     - Попробуй только, - сказал я негромко.
     - Да это ж минуточка, это ж минуточка! Вы и не заметите, как  быстро!
Вы меня даже и не заметите. Я - торк в дверь! И тотчас обратно.
     - Сволочь, - сказал я негромко.
     - Как-с? - не понял швейцар.
     - Сволочь, - повторил я.
     - Как так? - растерялся швейцар. - Я же отдать должен!
     Я бросил трубку.
     Ия принужденно рассмеялась.
     Мы целовались. Я ее любил. Я хотел ее любить. Она вся была подо мной,
но что-то  уже  изменилось,  что-то  уже  незаметно  наполнило  комнату  -
тревожное, смутное, действующее на нервы. Как там,  на  алтайской  поляне,
вспомнил я, под траурной лиственницей. Удушье, томление темное, как  перед
грозой, даже смех терялся, тонул в этом удушье.
     В дверь постучали.
     - Ты обещал, - быстро сказала Ия. - Ты обещал не быть грубым.
     - Это швейцар?
     Она кивнула.
     Я встал, подошел к двери и рывком открыл ее.
     Боком, как краб, угодливо,  но  и  нагло,  не  спрашивая  разрешения,
швейцар, сопя, полез в номер.  То,  что  я  стоял  перед  ним  практически
обнаженный,  нисколько  его  не   стесняло.   Багровый,   со   слезящимися
воспаленными глазами, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы  былой
армейской выправки. Задирал плечо,  пытался  выкатывать  грудь.  Наверное,
подполковник в отставке. Это потолок для подобных созданий -  подполковник
в отставке. Бывший  аккуратист,  служака,  скучающий  штатской  жизнью.  В
правой руке он держал  часы  Юренева,  а  в  левой...  мою  книгу!  Мы  же
понимаем, гнусно гудел он. Мы следим, мы хорошо  следим  за  отечественной
литературой!
     - Знаю,  что  следите.  Знаю,  что  хорошо,  -  меня  передернуло  от
отвращения. - Автограф? Сейчас поставлю.
     До него, наконец, что-то дошло. Он вздрогнул, замер, весь сжавшись, и
так же боком, как краб, сопя и потея, отступил в коридор.  А  я  пошел  на
него. Я тебя в котельную загоню, ты у меня уголь будешь бросать лопатой!
     Он не выдержал, вскрикнул и боком криво побежал мимо дежурной.
     Дежурная встала. Ее взгляд отливал холодом.
     - Вы что это? Здесь иностранцы!
     Я захлопнул дверь.
     - Бабилон.
     Ия засмеялась, но уже устало. Она не протянула ко мне  рук,  как  еще
пять минут назад. Напротив,  она  приложила  пальцы  к  распухшим  усталым
губам:
     - Тс-с-с...
     Я и сам уже что-то слышал.
     Шорох, шуршание, какие-то голоса.
     - Это за стеной?
     - Тише... - Ия узкой ладонью зажала мне рот. - Вот теперь... Слышишь?
     Я мрачно кивнул.
     Далекие заплетающиеся женские голоса... Отзвуки, эхо дальнее... Как в
зале ожидания большого  вокзала...  Женские,  явственные,  теперь  отлично
слышимые голоса... "Он меня раздевает..." И умоляюще: "Не гаси свет..."  И
уступая, уступая: "Как хочешь, милый..." И умирающе: "Еще! Еще! Ну!.."
     Голоса сливались и  смешивались.  Каждый  когда-то  был  мне  знаком,
иногда - хорошо знаком. Один голос я слышал  когда-то  на  даче  приятеля,
другой звучал в каюте рейсового теплохода. Неважно - где. Главное, все эти
голоса я когда-то слышал, когда-то все они были обращены ко  мне.  Но  то,
что  трогало  и  ввергало  в  трепет  наедине,  сейчас,  в  общей   гамме,
производило оглушительное впечатление.
     - Это твои бывшие подружки?
     Я мрачно кивнул.
     Я не знал, что с этим делать.
     Голоса звучали везде, доносились до нас отовсюду, и  в  то  же  время
непонятно откуда. "Нам надо быть сильными". Как?
     - Их много, - усмехнулась Ия.
     - Так кажется. Они звучат все разом, поэтому кажется, что их много.
     - Может быть... - Ия  вновь  усмехнулась  печально  и  села  на  край
кровати, уронив  на  пол  простыню.  Она  была  совершенна.  Она  даже  не
потянулась к простыне, но с отвращением прижала пальцы к вискам.
     - Он сильнее.
     Я не знал, о ком она. Может быть, о Юреневе.  Не  знаю.  Я  испытывал
стыд и горечь. Ничего другого. Стыд и горечь. Вот и все.
     - Бабилон.
     Смолкли женские  голоса,  умолк  телефон,  никто  больше  не  пытался
прорваться в номер. Ия вышла  из  ванной  уже  одетая.  Помоги  застегнуть
молнию. Спасибо. Провожать не надо, успеешь еще, напровожаешься.
     Я остался один.
     Раздавленный.

                          9. ЦИТАТА ИЗ ТЬЮРИНГА

     Полог палатки опять  светился,  смутные  тени  бесконечно  бежали  по
пологу - как арабская вязь. Их бег  сопровождался  чудовищной,  отливающей
металлом речью. И это  лицо...  Кто?..  Кто?..  Я  умирал...  Я  знал:  не
вспомнить - это смерть...
     Из темного ужаса меня вырвал телефонный звонок.
     - Ты спишь? - голос Юренева звучал вполне благодушно. Собственно,  он
всегда был отходчивым человеком. - Кто к Козмину собирался?
     - Я.
     - А почему у тебя голос хриплый? Опять пил?
     - Ты в гостинице? Ладно, можешь не подниматься, подожди меня внизу...
     Я заставил его ждать. Специально. Я не хотел, чтобы  он  увидел  -  у
меня трясутся руки. В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под  глазами.
Как ослепительна Ия, мелькнуло в голове, и как постарел я.
     Юренев стоял в холле рядом со швейцаром.  На  меня  швейцар  даже  не
взглянул.
     - В коттедж?
     Юренев кивнул. Он выглядел  уверенно,  как  человек  принявший  некое
решение.
     - Что там все-таки случилось с лабораторией? - спросил я на ходу. - Я
ведь ничего не знаю.
     - И хорошо. Не надо тебе ничего знать, -  Юренев  усмехнулся.  -  Чем
меньше знаешь, тем лучше.
     - Не твое правило.
     - Но я ведь не о себе говорю, - он опять усмехнулся. - Ты ведь  много
читал, Хвощинский, ты должен понимать, что, хотя бы  в  силу  случайности,
люди натыкаются иногда на невозможные вещи.
     - Что это за невозможные вещи? - подозрительно спросил я.
     Мы шли по яблоневой аллее. С ума сойти, каким ароматом несло на нас.
     -  Большая  часть  прочитанных  нами  книг  -  пустышки,   -   Юренев
неодобрительно хмыкнул. - Есть ряд просто ненужных книг, хотя их все равно
читают. Но иногда, Хвощинский, заметь - иногда! - встречаются  и  полезные
книги. Не очень часто, к тому же они не каждому по зубам, но они есть, они
существуют.
     - О чем ты?
     - О полезных книгах.
     - Что ты имеешь в виду, какие книги?
     - Полезные, полезные, Хвощинский! Ахама, хама,  хама...  Ну,  скажем,
книги Тьюринга. Слыхал о таком? Да ладно,  ладно,  не  обижайся...  Физик.
Теория возмущений, скалярная мезонная  теория  и  так  далее...  Вот  его,
Хвощинский, я могу цитировать на память, как стихи. Стихи, кстати, вредное
производство. Даже стихи Гоши Поротова. Цитирую, - он  ухмыльнулся:  -  Не
Поротова, а Тьюринга... "Система Вселенной как единое  целое  такова,  что
смещение одного электрона в одну миллиардную долю сантиметра  в  некоторый
момент времени может явиться причиной того, что через год какой-то человек
будет убит обвалом в горах." Конец цитаты. Усек?
     Он остановился и изумленно моргнул.
     - Ты, Хвощинский, давно в системе, только не знаешь об этом. "Сам  по
себе... Завтра уеду..." - передразнил он мой голос. - Никуда ты не уедешь.
И сюда ты попал не случайно. Нельзя, нельзя смещать электроны!
     - Ты о фотографиях? - непонимающе спросил я.
     - И о них тоже, хотя для нас это не фотографии. Скажем  так,  эффекты
второго порядка. Не входи ты в  систему,  ничего  такого  с  тобой  бы  не
произошло.
     - О какой системе ты говоришь?
     - Не торопись, - Юренев снова  шагал  прямо  по  траве,  не  разбирая
дороги. - Система у нас одна - НУС.
     - Надо же, - протянул я скептически. - А  я-то  думал,  мы  в  другой
системе живем...
     - Не торопись, Хвощинский.
     - Ага, - до меня дошло. -  Я  не  один  такой.  С  вами  тоже  что-то
случилось. Вы, может быть, уже привыкли к таким фотографиям?
     - Эти явления, Хвощинский, для себя мы называем "подарками", так  оно
яснее.  -  Юренев  изучающее,  с  каким-то  даже  невероятным   для   него
любопытством косился на меня. - Некто Носов, кочегар  из  котельной  нашей
подстанции, трижды за одну неделю находил кошелек, туго набитый долларами.
Заметь, каждый раз на одном и том же  месте.  Последний  раз  он  отправил
кошелек в милицию почтой, посчитал, что его просто  проверяют...  А  некто
Лисицина,   дура-техничка,   превратилась    в    ясновидящую.    Отсталая
провинциальная женщина, полуграмотная, считала до тридцати, сейчас  к  ней
наши математики прислушиваются - когда речь заходит о вероятности того или
иного события... Или вот есть у нас  Грибалев  -  лаборант.  Зимой  всегда
ходит в валенках. В прошлом году с первыми морозами полез  в  кладовую,  а
валенки его выросли за лето размеров на семь. А? И его, его  это  валенки,
он их как-то там по-особенному подшивает. Чуть не спился Грибалев...
     -  Тут  запьешь,  -  хмыкнул  я.  -  Но  ведь  можно  еще  и   пальцы
обморозить... Летом... И в жаркой баньке...
     - Можно! - Юренев вдруг обрадовался. - И это до тебя дошло? Недурно.
     И загадочно добавил:
     - В системе, в системе ты.
     -  Но  позволь,  -  возразил  я.  -  Ты  хочешь  сказать,  все  тобою
перечисленное как-то связано с экспериментами твоего института?
     - У тебя сильная логика.
     - Перестань! - я разозлился. - Вы что-то там взрываете, а  несчастный
Грибалев запивает, а какой-то еще более несчастный дед теряет пальцы?
     - Ну, примерно. Не так уж это для них и плохо. Денег  на  компенсацию
мы не жалеем.
     - А они что же, - удивился я, - молчат?
     - А ты думал! - тоже  удивился  Юренев.  -  Кто  им  поверит?  Трижды
кошелек с долларами! Валенки за зиму выросли! Пальцы обморозил  в  баньке!
Тут самое большое трепло заткнется. А если бы и стали болтать, для НУС это
без разницы.
     - Для НУС... - протянул я.
     Ахама, хама, хама...
     - Послушай... А то, что случилось с Андреем  Михайловичем,  это  тоже
что-то вроде "подарка"?
     - Не совсем, - Юренев согнал с губ улыбку. - С  Андреем  Михайловичем
все проще и все сложней. Был взрыв. Действительно был  взрыв.  Собственно,
даже не взрыв,  а  некий  волновой  удар  с  необычной  динамикой.  Андрея
Михайловича доставили в клинику без сознания,  операция  шла  под  сложным
комбинированным   наркозом.   Странности   позже   начались.    Повышенная
температура, очень повышенная температура, потом бред, точнее то,  что  мы
сперва принимали за бред. А хуже всего то, что, придя в  сознание,  Андрей
Михайлович  перестал  адекватно  воспринимать  окружающее.  Для  тебя  это
прозвучит странно, но попытайся понять. Сегодня он ощущает себя  вовсе  не
математиком. Он даже современником нашим себя не ощущает. Он совсем другой
человек,  совсем  не  тот,  каким  был  до  случившегося.  Он  теперь   не
Козмин-Якунин,  член-корреспондент  Академии  наук,   он   теперь   просто
охотник-чукча Йэкунин. Понимаешь? Чукча! Охотник!
     Юренев изумленно моргнул.
     Мы остановились.
     - Это трудно понять,  но  он  действительно  другой  человек.  Он  не
говорит по-русски, но бегло объясняется по-чукотски. Его  сознание  весьма
опростилось: стойбище, олешки, моржи. Он не знает, что такое  радиант  или
интеграл, зато знает все способы боя моржей.
     Юренев медленно приблизил ко  мне  свое  широкое  лицо  и  пристально
глянул в глаза:
     - Ты обязан понять: ты появился в  Городке  не  случайно.  Ты  обязан
помочь нам.
     - Я? Помочь?
     - Послушай, -  терпеливо  заговорил  Юренев,  положив  мне  на  плечо
тяжелую лапищу. - Ты включен в систему НУС. Давно включен. Ты не  знал  об
этом, тебе не полагалось об этом знать. Но ты в системе, в  системе.  Само
твое  появление  в  Городке  тому  подтверждение.  Еще   более   серьезное
подтверждение - "подарки". НУС сразу отметила твое появление. Уверен, даже
твое обращение к историческим темам не случайно, ведь ты дружил с  Андреем
Михайловичем...
     - Не с чукчей, с математиком, - быстро возразил я.
     - Это детали.
     - Вот как? А что говорят врачи?
     - Врачи... - Юренев нахмурился. - Что  врачи?  Они  мало  знают.  Еще
меньше они понимают. Ну,  хроническое  переутомление,  сильнейшее  нервное
потрясение,  опять  же  влияние  комбинированного  наркоза...  Плевать  на
врачей! Какой-то там сбой в  мозговом  обмене.  Какой-то  плохо  изученный
фермент или белок воздействует на разлаженный механизм генной памяти...  -
Юренев досадливо выругался. - Черт!  Неувязки  есть,  неувязки...  Скажем,
случись что-либо такое с индусом, он мог бы вспомнить восстание  сипаев  -
нечто _с_в_о_е_ бы вспомнил. А монгол бы мог припомнить ставку Орды... Это
я все так, к примеру. Но почему, черт  побери,  Козмин,  человек  русский,
вспомнил не древлян там, не боярские смуты, не  скифов,  на  худой  конец?
Почему он почувствовал себя чукчей?
     - Не ори так.
     Юренев спохватился:
     - Ладно.
     И, подумав, сказал веско, даже грубо:
     - Займешься Андреем Михайловичем.
     - Я не говорю по-чукотски, - напомнил я сухо.
     - Ничего, у нас переводчик есть.  Возьмешься  за  Козмина,  записывай
каждое его слово. Где-то там должен быть ключ. Я чувствую - должен! Может,
Андрей Михайлович на само твое появление как-то особенно отреагирует... Не
знаю. Ты должен все замечать. Мы обязаны вернуть Козмина из прошлого.
     - Почему ты все время говоришь о прошлом?
     Юренев возмутился:
     - Как почему?
     И спохватился:
     - Ну да, ты же не знаешь. Козмин теперь - охотник-чукча, но  охотник,
скорее всего, из первой половины семнадцатого века.

                            10. ЧУКЧА ЙЭКУНИН

     Мы шли вниз по Золотодолинской и  все  это  время  за  нами  медленно
следовала черная "Волга". Окна ее были зашторены. Я не видел,  кто  в  ней
находится.
     - Эта наша НУС, - спросил я все еще  сухо.  -  Что  она,  собственно,
умеет делать?
     Юренев ухмыльнулся.
     - Отвечать на вопросы.
     - Как?
     - Совсем просто. Ты спросил, она ответила. У  нее  даже  голос  есть.
Понятно, синтезатор голоса. Главное, верно сформулировать вопрос.
     - А если вопрос сформулирован неверно?
     - Этого нельзя допускать.
     - Но если?..
     Юренев неодобрительно фыркнул:
     - Любой неверно сформулированный вопрос вызывает то, что мы  называем
эффектами второго порядка.  Отмороженные  в  бане  пальцы  или  кошелек  с
долларами.
     Мы подошли к знакомому мне коттеджу.
     Калитка,  стриженые  лужайки,  несколько  берез  -  ничего   тут   не
изменилось.  На  невысоком  каменном  крылечке  белели  два   раскрашенных
гипсовых сфинкса, подаренных Козмину кем-то из местных скульпторов.
     Два крепыша  в  кожаных  куртках  выглянули  из-за  деревьев,  узнали
Юренева и исчезли. Видно, все тут хорошо контролировалось.
     Знакомый просторный холл, знакомая трость  под  вешалкой.  Просторная
гостиная с камином.
     Не знаю, что я ожидал увидеть, может, больничную  койку,  медицинских
сестер, больного неопрятного старика...
     Ничего такого тут не было.
     Знакомый старинный буфет,  привезенный  Козминым  из  Ленинграда,  на
стенах  знакомые  литографии,  а  еще  лиственничная  доска   под   икону:
благообразный лик Андрея Михайловича, шаржированно вписанный в нимб.
     В камине потрескивали  поленья,  припахивало  дымком,  перед  камином
лежала медная кочерга, а на затертой медвежьей шкуре - когда-то она висела
на стене - скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин.
     Он завтракал.
     Это Козмин?
     Он.
     Конечно, он.
     И в то же время...
     Болезнь резко обострила выпирающие широкие скулы. Желтый  лоб  Андрея
Михайловича избороздили многочисленные морщины. В гостиной было душновато,
но старик натянул  на  себя  широкую,  сползающую  с  худых  плеч  куртку.
Вельветовые широкие брюки на резинке, тапочки...
     Чукча Йэкунин завтракал.
     Поджав под себя  кривые  ноги,  он  неторопливо  таскал  из  чугунной
сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего.  У  сивучей
все тело пронизано кровеносными сосудами, кровь спекается... Чукча Йэкунин
таскал мясо из сковороды прямо пальцами.  Он  не  боялся  обжечься.  Он  с
наслаждением облизывал жирные пальцы, потом  вытирал  их  о  полу  куртки.
Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, заметил  ли  он
нас?
     Заметил.
     - Мыэй!
     Я вздрогнул.
     Голос был не такой,  к  какому  я  привык,  он  как  бы  сел,  охрип,
напитался дымком  и  жиром,  диковатой,  прежде  не  свойственной  старику
уверенностью.
     Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро,  почему-то  вспомнил
я. Встречал такое в литературе. Чукча Йэкунин сам ел быстро и с аппетитом.
Он шумно жевал, с удовольствием лез пальцами в сковороду.
     - Вул! - поднял он голову.
     Щурясь мелко и быстро, он вглядывался в меня, потом перевел взгляд на
Юренева. Что-то дрогнуло в его зрачках.
     - Мэнгин?
     Он  спрашивал:  кто  пришел?  Юренев  скованно,  каким-то  деревянным
голосом ответил:
     - Ну, я пришел.
     Я поразился.
     Где самоуверенность Юренева? Где его  напор?  По-моему,  Юренев  даже
оглянулся на молоденькую женщину в  белом  халате,  в  такой  же  косынке,
неприметно и уютно устроившуюся за дубовым  старинным  буфетом.  Возможно,
медсестра. Вот взгляд только... Жесткий  ясный  взгляд.  Мнимая  медсестра
успокаивающе кивнула Юреневу и быстро, цепко осмотрела меня.
     А за спиной Андрея Михайловича, у камина, как  бы  греясь,  сидел  на
скамеечке еще один человек. Не человек, человечек  -  бледный,  худенький,
тихий, как мышь. И вельветовый костюмчик на нем был тихого мышиного цвета.
Наверное, переводчик, догадался я. И, подтверждая это, он тут же вступил в
беседу, переводя нам сказанное чукчей Йэкуниным.
     Оказывается, чукча Йэкунин в самом деле как-то выделил меня. Это  обо
мне он спросил:
     - Какой юноша пришел?
     И Юренев ответил деревянным голосом:
     - Ну, свой юноша.
     Чукча Йэкунин насытился.
     Он вытер пальцы  о  полу  куртки.  Туманные  тундряные  глаза  совсем
замаслились.
     - Ну, как тут?
     Юренев обратился к переводчику, но ответила  медсестра,  устроившаяся
за буфетом:
     - Чалпанов говорит: чукча Йэкунин сказки рассказывает.
     - Сказки?
     - Сказки, - кивнул от  камина  маленький  Чалпанов.  -  С  двоюродным
братом по реке Угителек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.
     - Много нашли? - машинально спросил Юренев.
     - Много.
     Я ошеломленно молчал.
     Андрей Михайлович  Козмин-Екунин,  член-корреспондент  Академии  наук
СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии
Мексики,  почетный  доктор  Кембриджского  университета  (Великобритания),
Тулузского университета имени Поля Сабатье, иностранный член  Национальной
академии Деи Линчеи, почетный член Эдинбургского королевского  общества  и
американского Математического  общества,  почетный  доктор  натурфилософии
университета имени братьев Гумбольдтов (Берлин) и чего-то там еще, чего  я
уже не помнил, человек известный  всему  цивилизованному  миру,  сидел  на
затертой медвежьей шкуре, подобрав под себя кривые ноги, и с  наслаждением
утирал жирные пальцы полами куртки; и это он, член-корреспондент  Академии
наук СССР, увидев меня, спросил: какой юноша пришел?
     Ну, свой юноша.
     Чукча Йэкунин шевельнулся. Взгляд его ожил. Не было, не  было  в  нем
безумия, я это видел.
     - Айвегым тивини-гэк...
     - О чем он? - насторожился Юренев.
     Переводчик Чалпанов монотонно перевел:
     - Вчера охотился... На реке Угителек охотился...
     Я ошеломленно  рассматривал  гостиную.  Все,  как  всегда,  все,  как
раньше. Но охотник Йэкунин! Но чужая гортанная  хриплая  речь!  "В  кашне,
ладонью заслонясь, сквозь фортку  крикну  детворе:  какое,  милые,  у  нас
тысячелетье на дворе?.."
     Чукча Йэкунин долго, пронзительно  смотрел  на  меня.  Потом  перевел
взгляд на Юренева и улыбка сползла с его худых скул.
     - Рэкыттэ йъонэн йилэййил?
     - Что, собака настила суслика? - монотонно перевел Чалпанов.
     - Собака? Какая собака? - не понял Юренев.
     - Не знаю, - бесстрастно заметил Чалпанов. - Выговор не пойму  какой.
Тундровый, оленный  он  чукча  или  чукча  с  побережья?  У  него  выговор
странный. Он фразу не всегда правильно строит.
     - А ты строишь правильно?
     - Я правильно, - бесстрастно ответил Чалпанов.
     Краткая беседа привлекла внимание охотника Йэкунина. Не спуская  глаз
с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед.  Глаза  его,  только  что
туманившиеся удовольствием сытости, налились кровью:
     - Ыннэ авокотвака! - прохрипел он. - Тралавты ркыплы-гыт!
     Чалпанов обеспокоенно перевел:
     -  Не  стой!  Уходи!  Ударю  тебя!..  Это  он  вам,  Юрий  Сергеевич.
Поднимитесь наверх.
     Такое, похоже, уже случалось.
     Кивнув, Юренев мрачно  взбежал  по  деревянной  лестнице,  ведущей  в
кабинет Козмина.
     Я спросил:
     - Андрей Михайлович, узнаете меня?
     Охотник  Йэкунин  разжал  кулаки  и  враз  обессилел.   Нижняя   губа
бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.
     - Он никого не узнает, - с прежней бесстрастностью пояснил  Чалпанов.
- Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него  там  даже  имя
другое.
     - Это не сумасшествие?
     - Ну нет, - сказал Чалпанов спокойно. - В этом смысле у  него  все  в
порядке. Он просто другой человек. Его мышление  вполне  адекватно  образу
жизни.
     - Но как он пришел к такому образу жизни?
     - Не знаю, - все так же бесстрастно ответил Чалпанов,  но  глаза  его
обеспокоенно мигнули.
     - Пожалуйста, - холодно сказала женщина из-за буфета,  -  поднимитесь
наверх.
     Что-то ей в нашей беседе не понравилось.
     - Нинупыныликин...
     Не уверен, что это одно слово, но  для  меня  оно  прозвучало  так  -
слитно.
     - Поднимитесь, пожалуйста, наверх.  Андрей  Михайлович  неважно  себя
чувствует.
     - Ракаачек... - услышали мы уже на лестнице.
     Чалпанов шепнул:
     - Он реагирует на вас, Дмитрий Иванович... А я вас  сразу  узнал.  Вы
хороший роман написали...
     И заторопился:
     - Чукча Йэкунин, правда, на вас реагирует. Вот сразу  спросил:  какой
юноша пришел? Обычно он  никого  не  замечает.  Он  ведь  живет  в  другом
времени, у него заботы другие. Я по его речи сужу. Он келе поминает часто,
духов плохих. Он нашего Юрия Сергеевича за келе держит.
     - Не без оснований, - хмыкнул я.
     - Не надо так, - укорил меня Чалпанов. - Вы  первый,  на  кого  чукча
Йэкунин обратил внимание. Только знаете,  он  не  береговой  чукча.  И  не
чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, понять не  могу.  Вот  жалуется:
народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в  снегах
свету не видно. А то взволнуется: пора, большой огонь снова зажигать надо!
Так и говорит: снова.

                                 11. НУС

     Поднявшись в кабинет, я  удивился  -  в  кресле  у  окна  сидела  Ия.
Короткая юбка, белая  кофточка  решительно  подчеркивали  ее  молодость  и
загар.
     Юренев раздраженно прохаживался по кабинету.
     - Торома! - буркнул он, увидев меня. - Теперь понял?  А  то  -  уеду!
уеду!
     - У меня билет заказан.
     - Сдашь. Отменишь заказ.
     - Какого черта! - меня злило, что Ия почти никак не отреагировала  на
мое появление - ни улыбки, ни взгляда, уставилась в окно,  там  крепыши  в
кожаных куртках прогуливались.
     - Ладно, ладно, - Юренев примирительно вздохнул. -  Что  я  -  идиот?
Конечно, ты хочешь знать, чем мы тут занимаемся. Это твое право...
     Он облизнул пересохшие губы.
     - Так вот. Мы проводим серию экспериментов,  связанных  с  поведением
НУС.  Какое-то  время  назад,  как  ты  уже  знаешь,   у   нас   случилось
непредвиденное - волновой удар  разрушил  одну  из  лабораторий.  Одну  из
весьма важных лабораторий, - подчеркнул он. - В тот  день  с  НУС  работал
Андрей Михайлович. Судя по разрушениям,  НУС  должна  была  сойти  с  ума,
скажем так, отключиться, но этого не произошло.
     Юренев изумленно моргнул.
     - Этого не произошло. НУС  продолжает  работу.  Мы  даже  не  трогаем
разрушенную лабораторию, боясь ненароком разрушить, порвать  некие  связи,
контролируемые самой НУС. Есть предположение, что волновой удар был  неким
образом спровоцирован самой НУС, этим она вносила  какие-то  коррективы  в
собственную конструкцию. Дико звучит, я понимаю...  К  сожалению,  рабочий
журнал, который в день  эксперимента  вел  Андрей  Михайлович,  уничтожен.
Можно только предполагать, какой  именно  вопрос  Андрея  Михайловича  мог
вызвать "гнев" системы... -  Юренев  покосился  на  меня.  -  Надеюсь,  ты
понимаешь, что речь идет не о тех чувственных восприятиях,  к  которым  мы
привыкли. Проще всего было бы задать вопрос самой НУС -  что,  собственно,
случилось? - но, похоже, начиная эксперимент, кончившийся столь  трагично,
Андрей Михайлович внес в программу некий запрет, касающийся меня и  Ии.  В
данный момент, Хвощинский, работа НУС нами не контролируется.
     - А раньше вы ее контролировали?
     Юренев и Ия переглянулись.
     - Да, - неохотно ответил Юренев. - Когда нам не мешали.
     - Кто мог вам мешать?
     Юренев подошел и встал прямо передо мной.
     - Хочу, чтобы до тебя, наконец, дошло: в систему НУС с самого  начало
входили четыре человека: Козмин, я, Ия и ты.  Ты  не  знал  об  этом,  это
входило в условия эксперимента, так хотел Андрей Михайлович. Но ты  был  и
оставался частью системы. И остаешься ею до сих пор.  Хотя,  к  сожалению,
тебя не раз заносило.
     - Не понимаю.
     - Ладно. Попробую проще. Помнишь Алтай? Думаю,  ты  понимал,  что  мы
заняты не поиском плазмоидов. Мы занимались настройкой НУС, почти вслепую.
Нам необходимы были  устойчивые  условия,  искусственно  детерминированный
мирок.  Лаплас,  утверждая  существование  своего   демона,   смотрел   на
Вселенную, как на полностью детерминированный объект; мы должны были  сами
создать такую Вселенную. Конечно, мы не могли отгородиться от  окружающего
мира, отсюда неточность многих полученных нами результатов. Скажем, до сих
пор не расшифрованы события, случившиеся на той террасе...  Помнишь?  Тебе
там ударило током. Ну, не обязательно током, это  детали...  Тот  феномен,
несомненно, был связан с НУС, но что он должен был означать? Ладно... Твои
походы за штопором в Кош-Агач  были  одной  из  самых  важных  опор  нашей
системы. Ничто так не балансирует систему, как бессмысленно  повторяющийся
цикл. К сожалению, ты не выдержал.
     - Ладно, я не выдержал, - пробурчал я. - А Андрей Михайлович?
     -  Мы  не  знаем,  что  случилось  в  лаборатории.  Возможно,  Андрей
Михайлович некорректно сформулировал  свой  вопрос.  Это  всегда  вызывает
возмущения. Неважно. Сейчас неважно. Сейчас важно  _в_е_р_н_у_т_ь_  Андрея
Михайловича, разменять друг на друга две заплутавшихся во времени души.
     - Ты думаешь, настоящий  Козмин  действительно  находится  где-нибудь
среди чукчей семнадцатого века? - изумился я.
     - Не знаю, - Юренев хмуро отвернулся. - Ничего не могу утверждать.  Я
не большой поклонник шарад. Всю жизнь я вожусь с шарадами, но предпочел бы
возиться с чем-нибудь более простым. Мы надеемся, Хвощинский. Мы  надеемся
на тебя, Хвощинский. Старик на тебя реагирует, это уже что-то. Правда,  он
и на меня реагирует, но ты видел, как... Он и на  Ию  реагирует,  но  тоже
особенно. Он ей даже имя дал. Туйкытуй - сказочная рыба, красивая  рыба...
Нет, нет, что-то стоит за этим...
     Провидцы.
     Меня раздирали  самые  противоречивые  чувства.  Встать  и  уйти?  Но
Козмин... Что, если он впрямь сидит сейчас в вонючей яранге?
     Я спросил:
     - Выходит, ваша НУС разумна?
     - Скорее всесильна, - уклончиво ответил Юренев.  -  При  определенном
подходе НУС может дать все...
     - Что значит все?
     Юренев лишь усмехнулся. Похоже, он и без того сказал мне больше,  чем
мог сказать.
     - А отнять? - спросил я. - Отнять она тоже все может?
     - Дать, отнять, - нахмурился Юренев. - Какая разница?
     - Разница есть.
     - Ну, если ты настаиваешь, - Юренев колебался. Ему явно  не  хотелось
ничего такого говорить, но он все же сказал: -  Если  ты  настаиваешь,  то
пожалуй... Да, НУС и отнять все может... Но только у  нас,  Хвощинский.  У
нас, у людей, включенных в систему.

                       12. "КОГДА НАМ НЕ МЕШАЛИ..."

     Гостиницу вдруг наполнили иностранцы.
     Обязательные доклады на конференции были уже прочтены - по  коридорам
группками слонялись возбужденные  люди.  Дежурная  по  этажу  не  успевала
менять пепельницы. Мне она улыбнулась, как близкому знакомому. "Как  дед?"
- спросил я. "Два пальца всего и отхватили, - дежурная засмеялась. -  А  я
переживала! Юрий Сергеевич помог, повысили деду пенсию."
     Всего-то два пальца.
     Ахама, хама, хама.
     НУС может дать все, помнил я. Но я  помнил  и  то,  что  у  человека,
включенного в систему, НУС может и отнять все.
     Как широко это "все" распространяется?
     И почему Козмин не хотел, чтобы я знал о том, что включен в систему?
     Ахама, хама, хама... Быть  в  системе...  Что-то  вроде  импринтинга,
запечатления... Перед  только  что  вылупившимся  цыпленком  протаскивают,
скажем, старую шляпу, ее цыпленок и принимает за мать-курицу...
     Но я-то не цыпленок!
     "А раньше вы контролировали работу НУС?" - "Да. Когда нам не мешали."
     Юренев ясно дал понять, что эксперимент на Алтае им сорвал я.
     Возможно.
     Я усмехнулся.
     Хитрое дело - купить штопор ценою в 0,1 коп. Водитель занят,  я  тоже
не путаюсь под ногами... А Ия...
     "Она все знала!" - эта мысль обожгла меня.
     Ия все знала, она в любой момент могла предугадать мое  поведение,  я
был для нее лишь деталью эксперимента. Крыса в лабиринте, вот кем  я  был.
Все для той же стабильности.
     Алтай.
     Жгучее солнце, зной, звон ручьев. Фургоны, поставленные  буквой  "Т",
где-то неподалеку мальчишеский голос: "Тор! Тор! Мать твою!"
     Юренев из фургона злобно:
     - Хвощинский, гони его!
     Я перехватываю случайного гостя  за  ручьем.  Ему  нельзя  входить  в
расположение  отряда.  Это  совсем  мальчишка,  на  его  ногах  стоптанные
кирзовые сапоги, на плечах затасканная телогрейка. Лошадь  он  держит  под
уздцы, сторожится: "Тор! Тор! Твою мать!"
     - Встретишь медведя, что сделаешь? - любопытствует Ия, пришедшая  мне
на помощь.
     - Ну, побегу, однако.
     - А если медведь не захочет, чтобы ты побежал?
     - Ну, все равно побегу.
     ИЯ ЗНАЕТ.
     Бабилон.
     Я выкладывался перед медлительной, как вечность, красавицей-алтайкой.
Давай, скуплю все! Давай, лавку сожгу! Хочешь, в рабы  пойду?  Давай,  все
спишем на стихийное бедствие! Штопор, штопор мне нужен.
     Алтайка медлительно улыбалась. Она не может  продать  штопор.  У  нее
есть совесть, но нет сдачи.
     ИЯ ЗНАЛА.
     С  неловкостью,  мучительной,  как  зубная  боль,  я  вспоминал  свои
вечерние рассуждения о плазмоидах.
     Аналоги НЛО. Изолированные вспышечные потоки солнечной плазмы.  Некие
экзотические формы материи  с  замкнутым  и  скрученным  магнитным  полем,
способные самостоятельно преодолевать чудовищное расстояние между Землей и
Солнцем.
     Романтично.
     Костер трещит, в кустах возится удод, полосатый, как матрос, чубатый,
как запорожец.
     Вспышечные потоки... Замкнутые  поля...  А  вокруг  -  ночь,  звезды,
зарницы...
     Вечность.
     В фургонах мерцал синеватый свет - НУС работала.
     Шелест костра... Ия рядом... Поднебесная эйфория...
     Плазмоид врывается в атмосферу Земли как метеорит.  Этакая  магнитная
бутыль, пузырь разрежения. Самая прочная ее часть - носовая. Горлышко, так
сказать. Здесь магнитные силовые линии должны быть  закручены  так,  чтобы
обеспечить полное отражение зарядов плазмы.  Деформация  силовых  линий  с
"горлышка" и начинается. Сжатие достигает критического  уровня,  магнитная
бутыль  "схлопывается",  происходит  мгновенная  рекомбинация   водородной
плазмы. Взрыв, затмевающий свет Солнца. Может, и Тунгусский метеорит?..
     Изящно.
     Только к нашей работе плазмоиды не имели никакого отношения.
     "Когда нам не мешали."
     Ночь в звездах, ветерок, настоянный на  полыни  и  чебреце,  молчание
ночи...
     "Когда нам не мешали."
     Я хорошо запомнил последнюю ночь в лагере. Первым  услышал  ломящихся
сквозь кусты людей Юренев.
     - Хвощинский!
     Я выскочил из палатки.
     Никогда еще посторонние не подходили так близко к лагерю. Мы услышали
их, потом сразу увидели - два низкорослых алтайца в неизменных затасканных
телогрейках. Они вели за собой лошадей, лошади всхрапывали.
     - Ну, помогай, -  облегченно  вздохнул  старший  алтаец,  стягивая  с
головы шапку, закрываясь ею от света костра. - Бабе  у  нас  надо  рожать.
Помогай. Тухтур-бухтур, дай машину.
     Второй, помоложе, для  убедительности  все  время  хлопал  кнутом  по
голенищу сапога.
     - Нельзя сюда! Уходите!
     Юренев задохнулся.
     - Зачем уходить? - старший алтаец ничего не понял. -  Зачем  уходить?
Роженица у нас.
     - Нельзя! Нельзя! Какая, к  черту,  роженица!  -  Юренев  отталкивал,
оттеснял алтайцев от ручья. - Туда идите! Там дорога. Там ходят машины.
     Из палатки выскочила полураздетая Ия.
     - Баба, однако, - обрадовались алтайцы. - Ну,  роженица  у  нас.  Ну,
совсем родит. Машину дай, повезем бабу в поселок.
     - Нельзя сюда! - отталкивал их Юренев.
     - Помогай, однако, - рассердился  старший  алтаец.  -  Тухтур-бухтур!
Трактора нет, машины нет, как роженицу в больницу везти?
     - Нет у нас машины! Ни одной на ходу нет! - Юренев был вне себя.
     Я смотрел на Юренева с изумлением. Как нет? Как ни одной на ходу нет?
Что за чепуха? Почему не помочь роженице?
     - На тракт ступайте! На тракт!
     - Нельзя сюда, - уговаривала алтайцев  Ия  и  тоже  оттесняла  их  от
лагеря. ОНА ЗНАЛА. - Мы не можем помочь. У нас специальные машины.
     - А газик? - растерянно подсказал я.
     -  Заткнись!  -  Ия  быстро,  ладонью,  закрыла  мне  рот,  а  Юренев
выругался. - Уйди отсюда.
     Я замер ошеломленно.
     Столь же ошеломленные алтайцы медленно отступили. Мы услышали вдалеке
перестук копыт.
     Тухтур-бухтур!
     Я презрительно сплюнул.
     Газик, он, конечно, не для развозки рожениц. Он для покупки штопора!
     Это была уже не первая ссора.
     Я сплюнул.
     Я не хотел смотреть ни на Юренева, ни на Ию.
     Звезды.
     Ночь.
     В ту же ночь я ушел из лагеря.

                       13. КОЗМИН НАСОН, ПОКРУЧЕННИК

     Белка требовательно цокала за окном. Я отмахнулся. Нет у меня ничего.
     Тухтур-бухтур. Душно.
     Фотографии,  выросшие  за  зиму   валенки,   кошелек   с   долларами,
отмороженная в баньке рука... Эффекты второго порядка. Но как они  от  них
избавляются? Я думал, естественно, об Ие и о Юреневе.
     "Не делай этого."
     Демон Сократа, вспомнил я, умел лишь одно.  Он  подсказывал  хозяину,
что не надо делать. Я знал: мне  следует  уехать.  Сейчас  вот  прямо,  не
втягиваясь в новую историю, но демон Сократа уже топтался на моем плече.
     И Ия.
     Туйкытуй - сказочная рыба, красивая рыба.
     Демон Сократа топтался на моем плече.
     А  охотник-чукча  Йэкунин,  рвущий  руками  черное  сивучье  мясо?  А
математик Козмин, затерянный в грязной яранге?
     Как  там  сказал  чукча  Йэкунин?  Ну  да...  "Что,  собака  настигла
суслика?" Именно так он и спросил, а сам пристально смотрел на Юренева.  И
эта неожиданная вспышка: "Не стой! Уходи! Ударю тебя!"
     Туйкытуй - сказочная рыба, красивая рыба.
     Уехать?
     Я всего лишь часть системы, мелкая, незаметная часть. Зачем-то  я  им
нужен, но ненадолго.
     Вязаное платье Ии, наглый швейцар, телефонные звонки, хор женщин...
     Как понять все?
     Козмин...
     Козмин... Вот что меня томило.
     Юренев прав: почему чукча? Что-то тут не сходится. Если впрямь генная
память, почему чукча?
     А может, в жилах Козмина растворена чукотская кровь?
     Екунин... Йэкунин... Близко лежит... Подозрительно близко, к тому  же
ничего не доказывает... Как, интересно, он видит мир  -  камни,  нас,  тех
ребят в кожаных куртках? Как он справляется со своим двойным зрением?
     Большой червь живет, вспомнил я чукотскую сказку.  У  страны  мертвых
живет. Червь красного цвета, полосатый и так велик, что нападает на  моржа
даже, на умку даже. Когда голоден, опасен  очень.  На  олешка  нападает  -
задушит олешка, в кольцах  своих  сжав.  Проглатывает  целиком,  зубов  не
имеет. Наевшись, спит. Где поел, там спит. Так крепко спит, дети мертвецов
разбудить не могут, камни в него бросая.
     Как сказал Чалпанов? "Выговор не пойму какой. Тундровый,  оленный  он
человек, или все же с побережья?"
     Что-то там еще было... Когда поднимались с Чалпановым по  лестнице  в
кабинет... "Он не береговой чукча. И не чаучу, не оленный.  Что-то  в  нем
странное, понять не могу. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется:
ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А  то  взволнуется:
пора, большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова."
     Большой огонь? Почему огонь? Сполохи, наверное.  На  севере  говорят:
уотта юканыр убайер, юкагиры огонь зажигают. Действительно большой  огонь.
Он так велик, птица над ним летит, вся прокоптится.
     Сполохи.
     ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: ЛУННЫЙ СНЕГ -  СТЫЛЫЙ,  СЛЕЖАВШИЙСЯ,  УБИТЫЙ  ВЕТРАМИ.
НИЗКАЯ ЛУНА, СМУТА НОЧИ. БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
     "Что, собаки настигли суслика?"
     О чем, собственно, я?
     Но что-то уж впрямь томилось в мозгу, что-то  толкалось  в  дремлющем
пока  сознании.  Козмины-Екунины  -  род  древний.  Если   предки   Андрея
Михайловича ходили на север...
     Я набрал номер ноль шесть ноль шесть.
     - Слушаю вас, - голос женский, вышколенный.
     - Юренева, пожалуйста.
     - Юрия Сергеевича?
     Я возмутился:
     - У вас другой есть?
     - Извините, - секретаршу Юренева, если это  была  секретарша,  трудно
было смутить. - Что передать Юрию Сергеевичу?
     - Что передать? Пусть немедленно позвонит. Хвощинскому.
     Я повесил трубку.
     Я был уверен, Юренев уже знает о моем звонке.  А  значит,  сейчас  же
перезвонит.
     И точно.
     - Ты зачем Валечку пугаешь? - Юренев даже всхрапнул от  удовольствия.
- Гляжу, на ней лица нет. Ты в беседах с моими  сотрудниками  уважение  ко
мне выказывай, иначе не поймут, не поймут тебя.
     - Пусть привыкают.
     - Ну ладно, - Юренев успокоился. - Что у тебя?
     - Книга мне нужна.
     - Книга? - изумился Юренев, но  чувства  юмора  не  потерял.  -  Всем
лучшим в себе я обязан книге. Это естественно, - я услышал, как где-то там
Юренев  заорал:  "Валенька!  Сделай  все,  что  потребует  Хвощинский!   И
незамедлительно!"
     - Слушаю вас, Дмитрий Иванович, -  Валечка  и  виду  не  подала,  что
только что со мной разговаривала. Голос у нее теперь  был  обволакивающий,
ведь я входил в узкий круг друзей ее шефа. Она уже обожала меня. Я не  мог
этого допустить. Я сказал сухо:
     - Записывайте.
     - Уже пишу.
     - "Русские  мореходы  в  Ледовитом  и  Тихом  океанах".  Это  сборник
документов, издание Главсевморпуть, год, кажется,  пятьдесят  третий.  При
большом вожде географию у нас уважали. И еще,  Валечка,  книга  мне  нужна
немедленно.
     - Простите, - оторопела Валечка, -  эта  книга  вне  тематики  нашего
института.
     - Простите, - в тон ей ответил я, - но отечественная история не может
быть вне тематики даже вашего института. Жду.
     Я повесил трубку. И заказал у предупредительной дежурной кофе. И стал
ожидать Валечку.
     Дежурная  принесла  кофе,  как  всегда,  вкусный.  Мы  с  ней  совсем
сдружились.  Конференция  кончается,  сказала   она,   завтра,   наверное,
иностранцы пить начнут. Они всегда так: дело  сделают,  тогда  берутся  за
выпивку.
     Я понимающе кивал.
     Книгу принесла, к сожалению, не Валечка. Вошла в номер, зажмурившись,
совсем юная лаборантка, открыла глаза, взглянула на  меня  сквозь  толстые
очки и снова зажмурилась.
     - Смелей, - сказал я и взвесил на руке  тяжелый,  прекрасно  изданный
том.
     "Все,  до  сих  пор  в  России   напечатанное,   ощутительно   дурно,
недостаточно и неверно", - кажется, так в свое время выразился  о  русских
изданиях немец Шлецер. Очень неудачно для себя, ибо  его  слова  расслышал
Ломоносов.  Не  стесняясь  своего  грубоватого  стиля,  Ломоносов  коротко
коснулся  исторических  трудов  Шлецера,  кажется  лишь  для  того,  чтобы
закончить свой обзор словами: "...из чего заключить можно,  каких  гнусных
гадостей не наколобродит в российских древностях такая  допущенная  к  ним
скотина!"
     Я ухмыльнулся и наугад открыл книгу.
     Северо-восток России... Путь к  океану...  Полярная  ночь...  Стрелец
Мишка отчитывался: "А как потянул ветр с моря,  пришла  стужа  и  обмороки
великие, свету не взвидели и, парус подняв, побежали  вверх  по  Енисею  и
бежали до Туруханского зимовья парусом, днем и ночью, две недели, а  людей
никаких у Енисейского устья и на Карской губе не видели."
     Казаки, бой огненный, дикующие инородцы.
     "А соболь зверок предивный и многоплодный и нигде на свете не родится
опричь северной страны в Сибири. А красота его придет вместе  с  снегом  и
опять с снегом уйдет."
     Я вздохнул.
     Этот стиль всегда меня успокаивал.
     Это был мой мир, я занимался им много лет. Почему бы  в  этом  хорошо
известном мне мире не поискать предков Козмина-Екунина?
     Я раскрыл именной указатель. Десятки, сотни имен. Я  нетерпеливо  вел
пальцем по узкой колонке.
     Елфимов  Томил,  промышленный  человек...  Елчуков  Степан,   дьяк...
Емгунт, юкагирский князец... Ерастов Иван, казак,  сын  боярский...  Ерило
Денис,  казак...  Ермак  Тимофеев,   донской   казак...   Ермолин   Сухан,
десятник...
     Фамилии Екунина я не встретил.
     И сразу почувствовал разочарование.
     Впрочем, фамилию Екунин вполне могли писать и как Якунин.
     Яковлев Алексей, торговый  человек...  Яковлев  Данила,  промышленный
человек... Яковлев Иван, казак... Яковлев  Кирилл,  енисейский  воевода...
Сколько сапог стоптали в тундрах и на  горах  никому  неведомые  Яковлевы,
пробиваясь к дальнему океану...
     За Яковлевым Яковом, промышленным человеком,  значилось  имя  Якунина
Воина, подьячего.
     "См. стр. 220".
     Я перелистал том.
     "Наказная память  якутского  воеводы  Ивана  Акинфова  казаку  Федору
Чюкичеву о посылке его на реку Алазею для сбора ясака."
     Алазея... Не то...
     Чукотка и Алазея, они далеко не рядом...
     Все же в текст я взглянул.
     "...для письма ссыльной подьячий Воин Якунин. Да ему  и  на  Алазейке
реке принять служилых людей... даны при нем ясачным юнагирам  за  ясак  на
подарки: 7 фунтов одекую синево, 4 мота прядены неводного, да направья, да
пешня, да сверло, да на книги три дести бумаги писчей..."
     Ссыльный подьячий Воин Якунин явно не ходил на Чукотку. Если какое-то
родство и связывало его с Андреем Михайловичем, дать  мне  оно  ничего  не
могло.
     Не теряя времени, я заказал переговоры с Москвой. Если кто-то мне мог
помочь, то прежде всего Ярцев. Василий Ярцев, Василий  Федорович  Ярцев  -
человек, вхожий во все архивы, человек, знающий  родословную  любой  более
или менее известной российской семьи.
     Ожидая ответа, я раскрыл именно указатель на букве  "к"  -  проверка,
собственно, формальная.
     Кабалак Люмбупонюев, юкагир... Казанец Иван, промышленный  человек...
Казанец Любим, целовальник... Калюба, чукчанка... Камчатый Иван,  казак...
Каптаганка Огеев, якутский тойон...
     Не имела, музыка!
     Катаев Иван, торговый  человек...  Кетев  Леонтий,  гонец...  Кобелев
Родион, сын боярский... Ковыря, юкагир...
     В самом конце столбца, после имени  Кожина  Ивана,  пятидесятника,  я
увидел весьма заинтересовавшее меня имя.  Я  даже  не  сразу  такой  удаче
поверил.
     Козмин Насон, покрученник.

                       14. ЭФФЕКТЫ ВТОРОГО ПОРЯДКА

     - Дай Хвощинскому оглядеться. Он не был у тебя два года.
     "У тебя... Два года..."
     Почему я не уехал? Я злился.
     Однако смотреть на расслабившегося Юренева было даже приятно. Он умел
понравиться, когда ему этого хотелось. Он то бросался в знаменитое  кресло
рытого зеленого бархата, огромное, как он сам, то  вскакивал  и  бегал  по
комнате с фужером в руке.
     У него появилось новое увлечение - раковины.
     Несколько стеллажей были заняты ими.
     Зеленоватые, белые, ярко-алые, даже черные - самых причудливых форм и
расцветок, но меня гораздо сильнее привлекала почти незаметная черно-белая
фотография в простой металлической рамке. Она висела чуть правее семейного
портрета с обнаженной женщиной в центре; и я заметил  ее  почти  случайно.
Печальная мохнатая мордочка - прямо не зверек, а сплошное предчувствие.
     - Это лемур?
     Юренев обиженно засопел:
     - Ты невежа. Неужели трудно узнать тупайю? Взгляни на себя в зеркало.
Сходство поразительное.
     Я взглянул на Ию:
     - Разве тупайи не вымерли?
     - Вымерли, - кивнула Ия и укоряюще глянула на Юренева.
     - Ага, - догадался я. - Тоже эффект второго порядка.
     Юренев тоже кивнул.
     - Зачем НУС вас пугает?
     - Пугает? - удивился Юренев. - Если на тебя движется  смерч,  следует
ли считать, что он тебя пугает?
     Но в глазах его не было уверенности.
     Вскочив, он прошелся по комнате, снял со стеллажа раковину.
     - Смотри. Это ципрея.
     Он любовно провел пальцами по волнистому розовому перламутру:
     - Правда, хороша?
     Он вновь протянул руку к стеллажу:
     - А эта?
     Он осторожно дал мне в руки длинную, очень узкую раковину, похожую на
стрелу без наконечника:
     - Редчайшая штука... Силичжария  коминчжи...  А  вот,  смотри,  -  он
показал на вытянутой руке еще одну  раковину  -  красноватую,  похожую  на
половинку растрепанной хризантемы: - Спондилюс  красивый...  Правда,  этот
спондилюс по-настоящему красив?
     Я кивнул. Меня больше занимала фотография тупайи - зверька, вымершего
миллионы лет назад, несомненно, одного из наших прямых предков.  Ведь  что
ни говори, это была фотография!
     - Ты представить себе не можешь,  как  разнообразен  мир  раковин!  -
Юренев  изумленно  моргнул.  -  Та  же  ципрея  может  быть   грушевидной,
пятнистой, тигровой. Они поистине изумляют, Хвощинский...
     Он ухмыльнулся:
     - Но это вовсе не означает, что они сознательно хотят изумлять.
     Я спросил:
     - Где ты берешь раковины?
     Вопрос Юреневу не понравился.
     - Природа не может действовать осознанно, пора бы тебе знать. Природа
может действовать целеустремленно, это так. Но не осознанно, не осознанно,
Хвощинский.
     Было видно,  что  Юренев  нуждается  во  мне.  Это  подтверждалось  и
молчаливым присутствием Ии, но он все еще не воспринимал меня всерьез.  По
крайней мере, мне так казалось.
     - Ты не очень щедр на подробности.
     Юренев надул щеки.
     - При чем тут подробности? Ты же писатель. Твое прямое дело - творить
мифы.
     Шутка Юреневу понравилась. Он даже успокоился внутренне.
     - НУС - порождение нашего ума, она дело наших рук, но клянусь,  -  он
изумленно моргнул, - я и сам не  знаю  о  ней  многого.  Думаю,  и  Андрей
Михайлович многого не знал. НУС - это как бы особый мир,  созданный  нами,
но во многом не наш. Этот мир  детерминирован  способами,  о  которых  нет
смысла рассказывать в подробностях. Кое о чем ты сам можешь  догадываться.
Но этот мир действительно детерминирован, а, значит,  в  чем-то  поддается
нашим прогнозам, а иногда и управлению. Другими словами, пусть не  всегда,
но мы можем предсказывать будущее, и достаточно точно. Мы почти  приручили
лапласовского демона, Хвощинский. Скажем так, мы заканчиваем  классический
период нашей работы. Ты  сам  достаточно  активно  в  этом  участвовал.  А
сейчас... - Юренев поискал нужное слово. - Сейчас мы входим, скажем так, в
период квантовый. Сейчас мы пытаемся приручить максвелловского демона. Сам
понимаешь, мало только знать будущее,  надо  научиться  воздействовать  на
него.
     - Скажем, прикуривать, не имея спичек, - пробормотал я.
     Юренев снисходительно кивнул.
     - И это тоже.
     Он явно много не договаривал.
     - А мораль? - спросил я. - Ты прикуриваешь,  ты  удовлетворяешь  свою
слабость, а какому-то несчастному старику отхватывают пальцы...
     Ия внимательно следила  за  нами.  Меня  удивляло  ее  молчание.  Она
действительно полностью разделяет взгляды Юренева  или  ей  просто  нечего
сказать?
     "Нам надо быть сильными..." - вспомнил я.
     - Мораль? - Юренев усмехнулся. - Мораль определяется целью. Разве так
было не всегда?
     - А разве ты не знаешь, к чему это приводило?
     Юренев промолчал.
     - Мне не нравится то, что ты говоришь, - добавил я.
     - Еще бы! Тебе всегда что-то не нравилось! - Юренев расправил  плечи.
"Оля была здесь". - Но, наверное, это и хорошо, иначе Андрей Михайлович не
стал бы тебя держать при себе.
     Он ухмыльнулся:
     - У тебя плечо оттоптано.
     - Плечо не душа.
     - Мы тоже не бомбу испытываем.
     - Хиросима может быть тихой.
     - Умник! - Юренев изумленно моргнул. - Оставь эти сентенции для своих
книг. Сейчас у тебя появилась конкретная цель - помочь Андрею Михайловичу.
Ты хочешь отказаться?
     Я промолчал.
     - Вот видишь! - Юренев торжествовал.  Он  повернул  голову  к  Ие:  -
Никуда он не денется. Считай, он уже задействован в эксперименте.
     - Вы уже готовы к какому-то эксперименту? - удивился я.
     - А ты думаешь, мы ждем у моря погоды? - Юренев задумался.  -  Андрей
Михайлович  чего-то  недоучел...  Нас  смущает  запрет,  введенный  им   в
программу... Он явно не хотел, чтобы мы шли  тем  же  путем,  но  в  какую
сторону он повернул? Где прячется опасность? Кажется, мы поняли, как можно
снять  запрет...  Я  тебе  уже  объяснял:  НУС  -  это  замкнутый  мир.  В
определенном смысле, конечно. В такой системе, как НУС, все  ее  состояния
могут бесчисленное количество раз возвращаться к исходным.
     Юренев вдруг улыбнулся достаточно благодушно.
     - В сущности, Хвощинский, все, как всегда, сводится к вечной проблеме
чуда. Вот комната, - он обвел ее рукой. - Будем считать,  она  изолирована
от мира. В такой замкнутой системе тяжелый письменный стол однажды сам  по
себе может подняться к потолку, зависнуть под ним на неопределенное время.
Заметь, на неопределенное, но не навсегда. Или, скажем, вон  стоит  лыжная
бамбуковая палка. Однажды она  может  дать  зеленые  побеги.  Почему  нет?
Понятно, вероятность такого события не высока, и  все  же,  Хвощинский,  в
нашей системе эта вероятность не  равна  нулю.  Так  почему  не  научиться
управлять ею?
     Он презрительно фыркнул:
     - Мораль!..
     Все это время Ия внимательно, со скрытой тревогой, слушала Юренева. У
нее был почти бесстрастный вид, но я чувствовал ее тревогу и вдруг  понял:
она боится за Юренева!
     Боится.
     Я сказал:
     - Метеоролог строит свои расчеты, исходя из известных  ему  состояний
атмосферы. Они кстати, всегда неустойчивы, отсюда и недостаточная точность
прогнозов. Как бы ни была изолирована ваша система, у нее есть  выходы  на
мир. Множество выходов. Ее детерминированность  условна.  Я,  конечно,  не
знаю, чего вы добиваетесь от НУС в действительности, но мне  кажется,  что
управлять чудом - это глупость.
     Юренев быстро спросил:
     - Ты боишься?
     Я пожал плечами.
     Я не знал.
     - Но ведь ты уже работаешь на НУС, - негромко заметила Ия, и глаза ее
показались мне холодными. - За эти три дня ты столкнулся с вещами, которые
многим бы показались чудом. Пусть не таким уж  приятным.  Но  почему  чудо
обязательно должно быть приятным? Что мы вообще знаем о чуде? И заметь, ты
еще не бросился на вокзал, ты еще не отменил заказ на билет.
     Она улыбнулась. Холодок в ее глазах растаял.
     - Кроме того, ты зарылся  в  какие-то  географические  книги.  Зачем?
Чтобы уехать?
     Она покачала головой:
     - Действительная география всегда проще книжной.  Я  понимаю,  многое
тебя отталкивает. Но ведь речь идет не о нас. Не только о  нас,  -  быстро
поправилась  она.  -  Речь,  прежде  всего  идет  об  Андрее  Михайловиче.
Почему-то я думаю, - Ия печально улыбнулась, - что книги, над которыми  ты
сейчас сидишь, связаны не столько с географией, сколько с историей. Я ведь
не ошибаюсь?

                            15. ПРОДОЛЖЕНИЕ

     - ...Ну, пусть  чукча.  Но  почему  чукча?  Законы  крови  совершенно
определенны, а информация,  любая  информация,  всегда  оставляет  след  в
окружающем мире. Зачем сразу браться за эксперимент,  результаты  которого
неясны и непонятно к чему могут привести? - я покосился  на  задумавшегося
Юренева. - Есть более простой путь. Надо поднять  старые  документы.  Если
Андрей  Михайлович  действительно  какое-то  время  обитал   в   чукотском
становище первой  половины  семнадцатого  века,  он  не  мог  не  оставить
какой-то след, ведь он не охотник Йэкунин. Я, кстати, уже  звонил  Ярцеву.
Он обещал помочь.
     - Ярцев? - насторожился Юренев. - Кто это?
     - Архивист. Талантливый архивист. Мой приятель. У него масса учеников
на севере.
     - Ахама,  хама,  хама...  Приятель...  -  Юренев  нервно  забарабанил
пальцами по столу. - Надо помочь твоему приятелю. Дай телефон, я свяжу его
со специальными службами.
     - Не надо специальных служб. Не пугай робкого человека.
     - Как хочешь, - Юренев недовольно потряс  седеющими  кудрями.  -  Ну,
нашел ты в именном указателе имя некоего Насона Козмина. Что с  того?  Кто
он?
     - Покрученник.
     - Не дури нам головы.
     - Ну, соуженник, - пояснил я не без злорадства.  -  Если  короче,  то
промышленник, присоединяющийся к какому-либо отряду на свой страх и  риск.
Для первых русских в Сибири это было делом обычным. У каждого свое оружие,
своя  снасть.  Такой  покрученник,  он  и  в  отряде  и  вполне  при  этом
состоятелен.
     - Как ты, - усмехнулся Юренев.
     - Так вот. Впервые имя Насона Козмина появляется в отчете  известного
Холмогорца - они вместе ходили на Оленек.
     - Это не Чукотка, - недовольно заметил Юренев.
     - Не все делается сразу. До Чукотки надо добраться,  самолетов  в  ту
пору не было. В тысяча шестьсот сорок  восьмом  году  отряд  Холмогорца  и
Семена Дежнева, если помните, - язвительно усмехнулся я, -  отправился  на
поиск богатой реки Погычи. Это Анадырь, - пояснил я. - Холмогорец и Дежнев
обошли Большой каменный нос, естественно, высаживались они  и  на  берегах
Чукотки.  Такие  походы  никогда  не  бывали  мирными.   В   каком-то   из
столкновений, это известно, Холмогорец был ранен чукчами копьем в бедро, а
несколько его спутников были  убиты  или  попали  в  плен.  Насон  Козмин,
интересующий нас, входил в отряд Холмогорца. Мог он попасть в руки чукчей?
     - Возможно... - Юренев моргнул. - Что-то такое во всем этом, конечно,
есть... Но что это нам дает?
     - Уверенность, что у чуда тоже  есть  свои  закономерности.  Ну  и...
надежду.
     - Мало! Мало!
     - Не так уж и мало, - разозлился я. - Если мы  убедимся,  что  предки
Андрея Михайловича действительно мешались кровью  с  чукчами,  это  свяжет
разорванную цепочку, позволит понять, чем все же руководствуется  в  своих
действиях НУС. Ведь зачем-то ей нужны эти игры. Может, она  вас  о  чем-то
предупреждает? Я, конечно, могу ошибаться, но не думаю, что у вас такие уж
ясные мозги. Если Вселенная подчиняется определенным законам, можно (и  вы
это  знаете),  все  частные  теории  свести,  в  конце  концов,  к   одной
единственной, абсолютно полной; другими словами,  понять  законы,  которым
подчинена  Вселенная.  Но  если  это  так,  если  создание  единой  теории
возможно, значит, сама эта теория должна каким-то образом влиять  на  наши
действия, на наш поиск.
     Я усмехнулся, увидев вытянувшееся лицо Юренева.
     - Это рассуждения Хокинга. Надеюсь, для  вас  он  тоже  авторитет.  И
привел я эти рассуждения лишь для того,  чтобы  подчеркнуть  -  может,  не
следует торопиться? Почему бы НУС  специально  не  спровоцировать  вас  на
преждевременный эксперимент? Вы же не знаете, чего она  от  вас,  в  конце
концов, хочет.
     - Не надо говорить о желаниях, - хмуро сказал Юренев.  -  Меня  бесит
невежество.
     - А меня бесит торопливость в важном деле.
     - Ага, уже важное... Это радует... Ну, а рытье в старых бумажках, эти
твои Ярцевы... Сколько это потребует времени? Месяц? Полгода?
     Я усмехнулся:
     - Год, или два. А то и все пять. Мы ведь  даже  еще  не  знаем,  где,
собственно, и что искать.
     - Ну, вот ты и ответил, -  облегченно  выдохнул  Юренев  и  расправил
грудь. - "Оля была здесь". А наш поиск, Хвощинский, займет всего несколько
часов.
     - А если...
     - Никаких если. У нас нет другого выхода. Мы не знаем, что происходит
с "подарками" через достаточно продолжительное время.  Может,  они  просто
исчезают бесследно. Наше дело сейчас - вернуть Андрея Михайловича.
     Я взглянул на Ию. Она медленно развела руками. Я никого не убедил.
     - С чего они начались, эти ваши эффекты второго порядка?
     Ия улыбнулась.
     -  Как  это,  наверное,  и  бывает,  со  случайностей.  Что-то  такое
случалось и при первых наших экспериментах, но никто эти вещи не связывал.
В голову не приходило связывать. НУС и, скажем, какой-то циркач.  Что  тут
общего? Одно время нам здорово не повезло, на наши  вопросы  НУС  выдавала
полную  чепуху.  Юренев  просто  бесился,  он  сутками   не   выходил   из
лаборатории. Однажды, отчаявшись, он притащился  ко  мне  рано  утром.  Он
хотел есть. Он хотел жрать, - Ия печально улыбнулась. - По  крайней  мере,
так он выразился. "Сделай омлет". Я засмеялась: "Из одного яйца?" У меня в
холодильнике оставалось одно яйцо, ничего больше  не  было.  "Ну,  поджарь
одно." Ты не поверишь, я в тот момент что-то предчувствовала. Я несла яйцо
к сковороде очень осторожно, я боялась  его  разбить,  а  Юренев  курил  и
внимательно следил за мной. Его тоже что-то  насторожило.  И  я,  конечно,
уронила яйцо. Так часто бывает. Я слышала,  как  оно  шмякнулось  об  пол.
Всмятку! Но Юренев вдруг заорал: "Назад!" Глупо, страшно  заорал,  я  даже
вскрикнула. Зато яйцо, целое и невредимое, вновь оказалось  в  моей  руке.
Теперь уже я завопила во всю глотку и выпустила из  рук  яйцо,  но  Юренев
снова заорал: "Назад!" Он, собственно, мог и не орать, мы  это  проверили.
Мы гоняли это яйцо вверх-вниз минут десять, пока не  надоело.  А  потом...
Потом мы это яйцо все-таки изжарили.
     Ия вспомнила и другой случай.
     Они возвращались в Городок. Машину вел  Юренев.  Он  никогда  не  был
хорошим водителем, а тут самое что ни на есть паскудное сентябрьское утро.
Туман. Глухой туман. Юренев нервничал. Перед железнодорожным переездом  он
даже притормозил. "Вот черт! Дырку бы в этом молоке!" Он выругался  просто
так, без цели, но в тумане вдруг обозначилось какое-то странное  движение,
мы почувствовали вихревой  толчок,  и  прямо  над  нами,  как  в  колодце,
обозначилось голубое небо.
     - Вот тогда, наконец, мы взялись за эти  загадки.  Андрей  Михайлович
завел специальную тетрадь, в которую заносились все события, так или иначе
связанные с нашими экспериментами. Скажем, выступал в  Городке  знаменитый
клоун-канатоходец Бим. Он плясал на канате,  делал  стойку,  вертелся  как
белка - без страховки и на большой высоте. Но на одном из представлений  с
ним что-то случилось. - Ия с  отвращением  передернула  плечом,  обтянутым
вязаным платьем. - К счастью, Бим не сорвался с каната, он повис  на  нем.
Он кричал, он  плакал,  он  перепугал  зрителей.  Он  неожиданно  оказался
трусом. Но почему?
     - И если бы  только  это,  -  Ия  вздохнула.  -  Был  период,  когда,
казалось, дело пошло на лад. Нам все удавалось.  Мы  с  высокой  точностью
предугадывали будущие события. Так  сказать,  лаборатория  провидцев.  Это
было уже после твоего отъезда. Власти,  конечно,  попытались  использовать
наши возможности, но после нескольких неприятных прогнозов отстали от нас.
Может, и к лучшему. - Ия вздохнула.  -  Пошли  "подарки".  Помнишь  Леньку
Кротова? Тюмень не самое жаркое  место,  верно?  Так  вот,  Ленька  Кротов
схватил в Тюмени тяжелейшую форму тропической лихорадки. А один наш бывший
работник начал получать десятки писем, причем отовсюду  и  от  людей,  ему
неизвестных. Мы проанализировали десятки случаев. Получалось,  любое  наше
воздействие с помощью НУС на течение событий, вызывает  эффекты,  подобные
перечисленным.
     Юренев вдруг хрюкнул.
     Он действительно хрюкнул, как хрюкают сарлыки - быстро, довольно.  Он
вскочил и схватил со стеллажа какую-то тетрадь. Глаза его были выпучены.
     - Не мешай ему, - шепотом попросила Ия.
     Юренев что-то вписывал в тетрадь. Он не видел нас и не слышал.
     Я мрачно спросил:
     - Неужели ничем нельзя оградить себя  от  "подарков"?  Может,  это  и
впрямь какие-то предупреждения? Нельзя же вот так сидеть и ждать.
     - Мы это и утверждаем. В отличие от тебя.
     - Ну, хорошо, вы начнете эксперимент... А если опять  взрыв  или  что
там у вас  было?  Предположим,  фотографии,  которые  я  нашел,  и  впрямь
предупреждение. Можно ли уберечься от... неприятностей?
     Ия кивнула:
     - Это даже несложно. Мы уберем из квартиры кресло или, скажем, сменим
обои...
     -  Спрячем  алый  шарф,  так  хорошо  различимый  на  фотографии,   -
усмехнулся я.
     - И это тоже, - кивнула Ия. Она не обращала внимания на мою  усмешку.
- Этого достаточно, чтобы вести очередной эксперимент. Но, понимаешь... Не
все "подарки" попадают в наши руки. О каких-то мы попросту можем не знать.
     - Вот видишь, - сказал я.
     - Тем не менее, - глаза Ии вдруг снова налились  холодом.  -  Тем  не
менее, выхода у нас нет. Мы должны торопиться.

                             16. СКВОЗЬ ВЕКА

     Двое суток я был предоставлен самому себе.
     Эти сутки были наполнены тревогой.
     Меня убивали сны. Я просыпался в поту и  ужасе.  Чужой  металлический
голос звучал во мне как метроном. Пытаясь заглушить его, я шел в  ресторан
Дома ученых. Как-то само собой состоялось знакомство с  Роджером  Гомесом,
колумбийцем. Держался он  непринужденно,  с  достоинством  взирая  на  мир
большими карими глазами. Он неплохо владел русским и любил подшутить.  Как
правило, объектом его шуток становились наши соседи по столику - голландец
Ван Арль и некий Нильсен, швед по происхождению, бразилец по  гражданству.
С невероятным упорством этот Нильсен все  разговоры  сводил  к  работам  и
особе Юренева. Похоже, доклад, прочитанный Юреневым на симпозиуме, поразил
Нильсена в самое сердце.  Роджер  Гомес  этим  беззастенчиво  пользовался.
Подмигивая тучному Ван Арлю и мне (обычно мы обедали  в  одно  время),  он
утверждал: этот русский  доктор  Юренев  умеет  все.  Например,  он  умеет
вызывать северные сияния.
     - Северные сияния? - белобрысый бразилец замирал. - Я заинтригован.
     - Представляете, Нильсен, - заводился Роджер Гомес, сияя великолепной
улыбкой. - Вы и Ван Арль, - он незаметно подмигивал тучному  голландцу,  -
вы плывете на собственной яхте по Ориноко...
     - Я небогатый  человек,  у  меня  нет  яхты,  -  честно  предупреждал
Нильсен.
     - Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.
     Возникал  спор.  Ван  Арль  добродушно  усмехался.  Похоже,  он  имел
возможность плавать на собственной яхте.  Откуда-то  сбоку,  от  соседнего
столика, выдвигался  в  нашу  сторону  острый  профиль  австрийца  доктора
Илгмара. С сонным любопытством он прислушивался к рассуждениям колумбийца.
     - Вот, Нильсен, вы плывете на яхте Ван Арля по Ориноко.
     - Ориноко - это в Венесуэле, - замечал дотошный бывший швед.
     - Ну, хорошо, - Гомес  начинал  терять  терпение.  -  Вы  плывете  по
Амазонке на яхте Ван Арля...
     - Вы сумели  пересечь  Атлантику?  -  вмешивался  в  беседу  австриец
Илгмар. - Нелегкое дело!
     Мы смеялись. Гомес громче других. Ему многое прощалось. Он был молод,
талантлив, известен, а главное, он был личным другом доктора Юренева.
     В конце вторых суток мне позвонил Ярцев.
     Тихий, незаметный человек, он так  же  тихо  и  разговаривал.  Я  еле
слышал его,  но  он  говорил  интереснейшие  вещи.  Род  Козминых-Екуниных
достаточно старинный род.
     -  И  интересный...  -  сонно  убеждал  меня  Ярцев.  -  Отец  Андрея
Михайловича служил при штабе адмирала Колчака. Как ни странно, он не  ушел
в эмиграцию и даже пережил тридцать седьмой год. Один  из  предков  Андрея
Михайловича  полковник  Николай  Николаевич  Козмин-Екунин  участвовал   в
кампании против персов, турок и усмирял Варшаву. Судя по вниманию  Николая
I, он был верным подданным. Когда  англичане  взяли  Бомарзунд,  Аландские
острова,  вышли  в  Белое  море,  на  Дунай  и  на   Камчатку,   подвергли
бомбардировке Одессу, высадились в  Крыму  и  разбили  русскую  армию  под
Альмой, престарелый Николай  Николаевич  покончил  с  собой  выстрелом  из
пистолета.
     - Дальше, - бубнил негромко Ярцев. - Алексей Николаевич Козмин-Екунин
упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Из  масонов,  но  большой
патриот. Восшествие на трон Александра I Алексей Николаевич  приветствовал
такими стихами: "Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут  вредные  призраки
учений ложных и  сует.  Олтарь  ты  истине  поставишь,  научишь  россов  и
прославишь, прольешь на них любовь и свет."
     - Хорошие стихи, - поторопил я. - Но к делу, к делу.
     - Интересна судьба Алексея Алексеевича Козмина-Екунина. Он из  прямой
ветви. Выдвинулся при Павле, им же и унижен...
     - Глубже копай.
     - Ну, ладно, - вздохнул Ярцев. - Насон Козмин, сотоварищ Холмогорца и
Дежнева... Странно, что ты о нем не знаешь... У Андрея Михайловича  в  его
"Трудах" есть автобиографическая  заметка.  Так  прямо  сказано:  "Горжусь
предками, первыми увидевшими  Тихий  океан  с  севера..."  Узнаешь  стиль?
Андрей Михайлович никогда не был чужд некоторой торжественности...
     Высказавшись, Ярцев вдруг перешел на мой роман. Он лично считает  его
удачей, но к тебе еще придерутся, предупредил он. Сам знаешь.  Ни  М.,  ни
К., а они считают  себя  лидерами  в  этом  жанре,  популярности  тебе  не
простят.
     - Ладно, ладно.
     Я поблагодарил Ярцева и повесил трубку.
     Идеи М. и К. были мне хорошо  известны.  Всеобщее  братание  по  ходу
передвижения землепроходцев... Но как быть с казацкими отписками?
     "И было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев,
ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера  и
Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли..."
     Всеобщее братание.
     "И они, анаули, стали с нами дратца, и как нам Бог помог взять первую
юрту и на острожек взошли и мы с ними бились на острожке ручным боем, друг
за друга имаяся руками, и у них, анаулей, на  острожке  норовлено  готовый
бой, колья и топоры сажены на долгие деревья. И на том приступе топором  и
кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да  Артюшку
Солдата ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова на  съемном  бое  изранили
кольем, и Бог нам помог тот острожек взять и их, анаулей,  смирить  ратным
боем..."
     Явственно видел я угрюмые  скосы  Большого  каменного  носа.  Ледяная
волна раскачивала деревянные кочи. Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по
швам смолой-живицей, они медленно  шли  вдоль  обрывистых  берегов.  Вдруг
проступали  сквозь  туман  очертания  яранг,  чукчи  выбегали  на   берег.
Опирались на копья, всматривались в таньга,  в  русских.  "Очень  боялись,
потому как у таньга  страшный  вид.  Усы  у  них  торчат,  как  у  моржей.
Наконечники их копий длиной в локоть и так блестят, что затемняют  солнце.
Вся одежда железная..."
     Я невольно представлял, но никак  не  мог  по-настоящему  представить
Андрея Михайловича - в кухлянке возле яранги, с копьем в руке.
     Насон Козмин и Андрей Михайлович Козмин-Екунин.
     Разные, очень разные люди.
     Но ведь в жилах их текла одна кровь.

                            17. БОЛЬШОЙ ОГОНЬ

     А тени ползли по пологу палатки, чужие птичьи слова отливали металлом
компьютерного  синтезатора.  Тени  сливались  в  хитрую   вязь,   медленно
проявлялось смутное очертание человеческого лица - безумно  знакомого,  но
никак не угадываемого. Боль в сердце росла. Я кричал.
     Телефонный звонок который раз вырывал меня из забытья.
     Я не поднимал трубку. Я знал, это Ия.
     Хор женщин...
     Сдерживая стон, я брел в ванную.
     Уехать... Нет сил... Сегодня же и уехать... Может, там, в  поезде,  в
другом городе, эта боль отпустит...
     А Козмин? А охотник Йэкунин?
     Охотник Йэкунин, кстати, несомненно скучал жизнью, ничто не  зажигало
его на живое.
     Я приходил в коттедж, меня пропускали. Я раскланивался с Чалпановым и
молчаливой  медсестрой,  потом  устраивался  на  скамеечке  перед   чукчей
Йэкуниным.
     Чукча Йэкунин встряхивался:
     - Гук!.. Турайыл-кэт... Спал долго...
     Чалпанов с сомнением, медсестра внимательно  -  прислушивались.  Было
ясно, почему-то чукча Йэкунин действительно выделяет меня  из  многих.  Он
разводил руками, он даже впадал в болтливость. Бог знает, _к_а_к_ он видел
меня, но он меня видел.
     Гыт тэнтумги-гыт... Ты хороший товарищ... Он кивал мне, грел руки над
горячей сковородой... Снега метут, ветер дует... Ты хороший товарищ...
     - Ракнытагэ? - спрашивал. - Зачем пришел?
     - Ну, пришел, - объяснял я с помощью Чалпанова.
     Это радовало охотника Йэкунина. Я спрашивал:
     - Как звать тебя?
     Охотник дивился:
     - Как звать? Однако как прежде, Йэкунин.
     И жаловался, будто ощущая дряхлость:
     - Нэрмэй-гым. Гым гит. Вот, сильным был.
     Я кивал. Чалпанов монотонно переводил беседу.
     - Как стойбище зовется твое?
     - Нунэмын, - переводил Чалпанов. - Конец суши.
     - Совсем конец суши? Самый конец? Там каменный нос кончается?
     Охотник Йэкунин щурился, морщинки бежали  по  острым  скулам.  Совсем
конец суши. Дальше вода, только  вода.  Над  водой  ровдушный  парус.  Там
коричневое пятно в тумане.
     - Ты железное носил? Пищаль имел? - спрашивал я. - Ты с моря  пришел?
На сушу с большой воды пришел?
     Йэкунин кивал, но это не следовало считать ответом.  Многих  заданных
мною вопросов он просто  не  замечал.  Больше  того,  без  всякой  причины
прерывал вдруг беседу, впадая в нелепую  старческую  спесь.  Вот  чукчи  -
люди. Другие - иноязычные. А чукчи - люди. Таньга  есть,  они  иноязычные.
Вот как голодные чайки, никогда не бывают сыты. А чукчи - настоящие  люди.
У них еда сама на ногах ходит, у них олешки, они по буграм пасутся.
     Под парусом ты пришел?  Под  ровдужным  парусом  пришел?  Сам  ярангу
поставил? С кем поставил?
     Морщинки бегали по желтым  скулам  чукчи  Йэкунина.  Он  щурился,  он
всматривался. Вот таньга копья несут, вот огненный лук  несут.  У  них,  у
таньга, бой огненный. Зачем чукчам такое?
     Это тоже не следовало считать  ответом:  чукча  Йэкунин  видел  перед
собой что-то свое.
     Ты хорошо жил? Ты тяжко жил?
     - Гук, - отвечал старик. - Ам уйнэ. Гэвьи-лин.
     Всяко жил. Хорошо жил. Плохо тоже жил.
     Случалось, Йэкунин впадал в совсем уж болезненную болтливость.  Тогда
исчезало всякое сходство с Андреем Михайловичем. Бил себя кулаком в грудь:
он большой охотник! Намекал  лукаво:  он  в  большой  путь  ходил.  Совсем
лукавил: тэвинэ экваэт-гэк, в тайный путь ходил. Совсем в тайный.
     Чалпанов подтверждал: однако, не врет. Ходил куда-то, тайно от других
ходил.
     Охотился? Зверя бил? Человека искал? Таньга искал?
     Охотник Йэкунин лукаво щурился, лицо его становилось совсем  плоским.
Он умеет себя невидимым делать, он  себя  невидимым  делал.  Жалгыл  выгвы
камчечата. Совсем невидимым делал. Камни из-под ног падали, а  видеть  его
никто не мог.
     - К огневым таньга ходил?
     Охотник Йэкунин уклончиво отводил глаза. Чукчи - настоящие  люди.  Им
не надо ни о чем таком болтать. Болтливых келе, плохие духи, не  любят.  К
болтливым келе приходят, за руки хватают, язык палят сильным огнем.
     Это было как в моих снах, одни намеки - тревожащие, до жути знакомые,
но не вспомнить...
     Чукча Йэкунин жадно хватал черное мясо со  сковороды,  размазывал  по
лицу жир. Он лукаво намекал на  тайное:  майны  нейиолгычгын  тытэйкыркын.
Большой огонь снова зажигать надо.
     Юкагирский огонь? В полнеба огонь? В небе ночной огонь?
     Йэкунин лукаво щурился.
     Он не видел берез за раскрытыми окнами; возможно, он и нас не  видел.
Он даже не тянулся к камину, предпочитал греть руки над сковородой. Он  не
видел медсестры, и Чалпанова не видел - жил в своем, в совсем другом мире.
Похоже, нам места там не было.
     За трое суток я дважды сидел рядом с чукчей Йэкуниным. Если это и был
Козмин, я не видел возможности помочь  ему.  А  он  ничем  не  мог  помочь
Юреневу. Это было ясно.
     Иногда старик спрашивал: Туйкытуй где? Сказочная рыба  где?  Красивая
рыба где?
     Впрочем и это вряд ли было настоящим воспоминанием.

                            18. "ТЫ С НАМИ..."

     Они пришли ко мне в гостиницу  неожиданно  -  Юренев  и  Ия.  Похоже,
Юренев не спал  всю  ночь,  глаза  у  него  покраснели,  Ия  рядом  с  ним
смотрелась совсем как девчонка. В который  раз  я  поразился  ее  странной
молодости. Уж не приобрела ли она чего-то такого у вечности?
     - Ну? - моргнув, спросил Юренев.
     - Ты о Козмине?
     Он нетерпеливо кивнул.
     - Какая-то связь  прослеживается.  Одно  несомненно:  дальние  предки
Козмина действительно бывали на Чукотке.
     - Это я и без тебя знал. - Юренев фыркнул. - Я ведь со стариком  даже
огненную воду пил.
     - Огненную воду? -  как  тогда,  на  Алтае,  я  почувствовал  к  нему
ненависть.
     - Не воду же. Мне нужны четкие ответы, мне нужен Козмин-Екунин, а  не
старый неопрятный болтун. Вот, говорит,  сыновей  напложу,  вот,  говорит,
насильниками сыновья стану, соседей побьют, возьмут олешков.  К  черту!  -
выругался Юренев. - Через Йэкунина эту проблему не решить.
     - Что ты задумал?
     Он опять покачал головой.
     - Не знаю, поймешь ли... Ты, мне кажется, всегда  боялся  будущего...
Не  злись,  это  свойственно  многим.  "Вот,  разберемся  с  прошлым!"   -
передразнил он меня. - Разбираться, Хвощинский, следует только с будущим.
     - Оно и видно. Козмин как раз вкушает сейчас от вашего будущего.
     - И поделом, - я уже видел Юренева в подобном настроении, мой сарказм
его не тронул. - С чего ты,  собственно,  взял,  что  этот  чукча  и  есть
Козмин?
     - А ты так не считаешь? - растерялся я.
     - Теперь нет, - отрубил Юренев  и  я  понял,  что  они  действительно
приняли какое-то решение.
     - Не торопись. Мало тебе "подарков",  -  предупредил  я.  -  Эти  вот
фотографии...
     - Мы приняли меры, - заметила Ия. Она сидела в  стороне,  но  слышала
каждое слово.
     - Переставили мебель? - не выдержал я.
     - И это тоже... Кстати, оставь Паршину ключ, - кивнула Ия Юреневу.  -
Он попозже вынесет портрет.
     И снова обернулась ко мне.
     - Ты не против провести день вместе?
     - Что вы задумали?
     -  Мы  хотим  повторить  эксперимент  Андрея  Михайловича,  -  Юренев
внимательно следил за мной. - Кое-что мы восстановили. Не так уж много, но
примерный ход его рассуждений мы теперь представляем. Конечно,  примерный,
всего лишь примерный, но это уже кое-что... Зато, Хвощинский, если пройдет
по плану, уже сегодня вечером мы сможем увидеть настоящего Козмина.
     - А если?..
     Ия взглянула на меня с ужасом, потом постучала пальцем по деревянному
подоконнику. Юренев тоже коснулся дерева - крышки стола.
     - Никаких если! - отрезал он. - За будущее всегда приходится платить.
     - Чем? - не выдержал я. - Отмороженными пальцами? Долларами  в  чужих
кошельках?
     - И этим тоже, - спокойно ответил Юренев. - У тебя есть какой-то свой
вариант?
     - Есть, - заявил я. - Но он требует терпения.
     - Говори.
     -  Существуют  архивы...  -  честно  говоря,  я  не   был   готов   к
обстоятельному разговору. - Ты сам говорил, никакая информация никогда  не
рассеивается полностью. Если Андрей Михайлович и впрямь оказался  в  чужом
времени, он найдет способ дать знать об этом.  Не  знаю,  что  это  будет.
Может, несвоевременное слово в  старых  отписках,  может,  какой-то  знак,
понятный только нам... Не знаю. Что-то должно отыскаться...
     - Сколько времени на это понадобится?
     Я пожал плечами.
     - Вот видишь, - спокойно сказал Юренев. - Годы, годы.  А  нам,  может
быть, хватит нескольких часов. Всего несколько часов... Ну,  сам  подумай,
как ты отыщешь след в море архивов? Такой след мог быть, но бумагу сгрызли
мыши, или эту бумагу пустил на растопку пьянчужка-дьяк. Да мы вообще можем
не понять намека. Сам Козмин, кстати, может  не  разобраться  в  ситуации.
Разве пример Йэкунина тебя не настораживает?.. Нет, Хвощинский, помочь нам
может НУС, только НУС. Она обязана работать на нас.
     Он быстро спросил:
     - Ты боишься?
     Я покраснел.
     - Не за себя.
     - Так все говорят... - Юренев полез в карман и выложил  на  стол  два
авиабилета. - Вот билет на ближайший рейс в Москву. А это на более позднее
время, все равно ты успеешь. Главное, к вечеру ты должен быть далеко,  вне
действия НУС. Мы не хотим, чтобы ты  получил  еще-какие-нибудь  "подарки".
Ищи. Ройся в архивах.
     - А вы?
     Ия улыбнулась, Юренев сдержанно промолчал.
     - Я остаюсь, - сказал я угрюмо.
     - Ну вот, - казалось, Юренев знал, что я отвечу. - Ты с  нами,  но  с
тобой сплошная морока, Хвощинский.
     Он изумленно моргнул.
     - Все. Хватит. Держись за юбку Ии и  никуда  от  нее  не  отходи.  Ты
понял? Ни на шаг. Это необходимо.

                           19. ОБЛАЧКО В НЕБЕ

     - ...Из лаборатории он пойдет домой?
     - Нет. В гостиницу. Его номер рядом с твоим. Так надо. Он  переночует
в гостинице.
     Я спросил:
     - Почему ты все еще одна, Ия?
     Она покосилась на меня.
     - Я человек со странностями. У меня свой образ жизни, он  не  каждому
может подойти. Я, например, совсем не сплю, мне не нужен сон.  Для  любого
человека это выглядит явной ненормальностью. Разве не так?
     - Единственная женщина и не должна на кого-то там походить, - заметил
я несколько неуклюже.
     - Не знаю.
     Мы помолчали.
     - НУС... Как она выглядит?
     Ия улыбнулась.
     - Ты был бы разочарован. Это комплекс  самых  различных  лабораторий,
набитых электроникой... Поцелуй меня...
     Мы сидели на старой коряге на  дне  солнечного  оврага,  солнце  ярко
высвечивало белизну берез.
     - Посмотри... - Ия закинула руки за голову. - Туда, в  небо...  Какое
неприятное облачко... Похоже на спираль... Как она туго закручена...
     Я поднял голову.
     Облачко в небе действительно выглядело необычно.  Длинное,  спирально
закрученное, но ничего особенно неприятного я нем не нашел.
     - В Шамбале люди бессмертны... - Ия вздохнула.  -  Они  умирают  лишь
тогда, когда покидают Шамбалу...
     - К чему ты это?
     - Не знаю.
     - Жарко. Хочешь, уйдем? Обязательно надо валяться здесь, в овраге?
     - Мы не валяемся, - задумчиво улыбнулась Ия и закрутила вокруг пальца
зеленую травинку. - А если уж валяться,  то  здесь.  НУС  каждого  из  нас
чувствует. Валяясь здесь, мы помогаем Юреневу. Или, скажем  так...  меньше
мешаем.
     Я кивнул.
     В  том,  как  она  произнесла  -  "Юреневу"  -  чувствовалось  тайное
восхищение.
     - У него тоже есть странности?
     - Конечно. Ты сам так странно спрашиваешь... Он не такой, как мы, уже
одно это - странность.
     Она вдруг засмеялась.
     - А знаешь, я ведь подержала того козла за бороду.
     - Какого козла? - не понял я.
     - Там, на Алтае... Помнишь,  мы  все  время  ездили  в  Кош-Агач,  ты
покупал штопор... Там перед лавочкой древностей бродил старый козел, я его
смертельно боялась. У него были ледяные глаза, ему не нравились мои шорты.
Я пряталась за тебя, а ты смеялся - ухвати его за  бороду!..  А  потом  ты
сбежал, за штопором  приходилось  ездить  мне...  Однажды  козел  оказался
рядом. Я вдруг решилась. Не знаю, как, но я  подошла  и  ухватила  его  за
бороду.
     - А он?
     - Он обалдел. Он даже перестал жевать. А глаза у  него  оказались  не
ледяные, а просто старческие, мутные. Я держала его за бороду,  умирая  от
страха, а он постоял и вдруг снова начал жевать. Он  смирился.  Понимаешь,
он признал мою силу. И я стала пятиться, отходить от него, но он  на  меня
даже не смотрел...
     - Он испугался.
     - Наверное... Но почему мы всего боимся? - она упрямо  уставилась  на
меня. - Почему ты всего боишься?.. Ты же не  такой,  как  все.  Почему  ты
всего боишься? Начинаешь книгу и боишься - не кончишь.  Обнимаешь  меня  и
боишься - все сейчас кончится... - она незнакомо,  холодно  улыбнулась.  -
Наверное, Юренев  прав,  демон  Сократа  облюбовал  именно  твое  плечо...
Стряхни его! С чего ты взял, что главное в том, чтобы знать,  чего  именно
не надо делать?
     - Это не я взял. Это вы взяли.
     - Ладно, - Ия нежно погладила мою  руку.  -  Каждый  из  нас  отмечен
по-своему, но Юреневу тяжелей всего. При этом, заметь, его  не  мучают  ни
сны, ни сомнения.
     - Продолжай.
     - Не хочу.
     Ия молча отодвинулась.
     Какие нежные листочки,  подумал  я,  рассматривая  крону  березы.  Не
листочки, а мечта пуантилиста.
     Но облачко в небе...
     Сейчас оно и мне показалось зловещим. Сизый клок, скрученный в  тугую
спираль. Не бывает таких облачков. На него не  хотелось  смотреть,  но  не
смотреть было еще труднее.
     - Ты несвободен... Ты все еще несвободен... -  непонятно  и  негромко
прошептала Ия, нежно гладя мою руку.
     - А вы?
     Она подумала и ответила:
     - Мы на пороге.
     - Прикурить, не имея спичек? Извлечь копейку, не прикасаясь  пальцами
к карману?
     - Это низший уровень, - Ия опять нехорошо, незнакомо улыбнулась, и по
моей спине побежали мурашки. - Ты тоже через это пройдешь.
     Я ждал, думая - Ия объяснит сказанное, но она усмехнулась:
     - Ты здорово помешал нам на Алтае своим бегством. Твое  бегство  было
глупостью. Если бы не оно, сейчас мы могли бы находиться совсем на  другом
уровне. Ту роженицу все равно увезли, рядом был тракт, на нем машины, а  у
нас все сразу полетело к чертям.
     Я промолчал.
     "Твое бегство было глупостью..."
     Я поднял голову и услышал:
     - Как мне не нравится это облачко.
     В голосе Ии звучала тоска.
     Сизое облачко наливалось изнутри чернью, нездоровой ядовитой  чернью,
теперь оно походило на тугую запятую, которая могла нести в себе все,  что
угодно - дождь, град, молнии.
     - Не смотри на него, - я обнял Ию.
     - Подожди.
     Она сняла с плеч мои руки.
     - После того твоего бегства у нас все действительно пошло к черту.
     - В чем это выразилось?
     - В чем? - она задумалась, потом улыбнулась. - Для начала запили  все
три водителя, в том числе и Саша. Запили по-черному. Они  лезли  в  драку,
требовали от Юренева проигранные ими пятаки - помнишь, они часто играли  в
чику? Тоже условие эксперимента. Они тайком бегали  в  поселок,  приводили
каких-то баб. Потом на лагерь обрушились стаи ворон. Их  были  сотни,  они
беспрерывно орали, они уносили  все,  что  могли  унести.  Потом  приехали
какие-то геофизики, они утверждали, что Юренев и ты украли у них  казенные
и личные вещи. Чушь собачья!
     Она растерянно рассмеялась:
     - Зато наша длинноногая медлительная красавица из лавочки древностей,
та, у которой ты торговал штопор, как и предсказывал Юренев, действительно
убежала из Кош-Агача с первым же ревизором.
     - А штопор?
     - В ту осень подняли цены на железо.
     - Вот видишь, - неопределенно протянул я.
     - А ты боишься... - не совсем логично ответила Ия. - Любовниц  бывших
боишься, швейцара боишься...
     - Оставь.
     - Ладно, - она протянула руку. - Помоги мне встать.
     Мы встали.
     - Куда же нам?
     - Пойдем в Дом ученых, я хочу есть.
     - А НУС? - спросил я. - Это не скажется на ее работе?
     Ия взглянула на часы.
     - Теперь уже нет. Юренев уже запустил систему. Теперь мы уже не можем
ни помешать ему, ни помочь.

                             20. ДОМ УЧЕНЫХ

     В  Доме  ученых  царило   неестественное   оживление.   Международный
симпозиум по информационным системам  закончил  свою  работу.  Сибиряки  и
киевляне, москвичи и иностранцы смешались. Это не был официальный  банкет,
скорее, просто активное братание.
     Из отдельной кабинки нам помахал рукой тучный Ван Арль.
     - Подойдем?
     - Черные шаманы... Инфернальный мирок... - пробормотала Ия. -  Мы  не
можем не подойти, все места заняты... - ее глаза смотрели  печально.  -  Я
заранее знаю все, что они могут сказать.
     С Ван Арлем сидел доктор Бодо Илгмар,  прилично,  кстати,  поддавший,
особенно для австрийца.
     "Он похож на того алтайского козла, - шепнула  мне  Ия.  В  зале  так
галдели, что она могла спокойно  произнести  это  вслух.  -  Тоже  весь  в
плесени. Терпеть его не могу."
     "Ну подержи его за бороду", - предложил я, тоже шепотом.
     И испугался. Ия вполне была способна на такое.
     Она почувствовала мой испуг и ободряюще улыбнулась:
     - Вы позволите, господин Илгмар?
     - Я! Я! - доктор Бодо Илгмар смешно потряс  неправдоподобно  козлиной
бородой. Его бледные руки, выложенные на стол, были прихотливо разрисованы
пятнами экземы.
     Ия шепнула: "Он ненавидит оперу."
     "Австриец, и ненавидит оперу?"
     Ия кивнула.
     Она смеялась.
     Я был рад, что она, наконец, отвлеклась от своих мыслей.
     "Доктор Илгмар в полной кондиции, - шепнула Ия.  -  Скоро  он  начнет
петь арии."
     "Петь? Но он ненавидит оперу."
     "Потому и поет."
     Вслух она спросила:
     - А доктор Роджер Гомес? Его нет? Я привыкла к тому,  что  он  всегда
делит с вами компанию.
     Доктор Бодо Илгмар ни с того, ни с чего встал. Кажется, он не услышал
Ию, весь сосредоточившись на том, чтобы не упасть. Ответил Ие Ван Арль.
     - Роджер - личный друг доктора Юренева. Доктор  Юренев  после  своего
блистательного доклада ни разу не появился  в  зале  симпозиума,  даже  не
освятил его своим присутствием (Ван Арль  так  и  сказал  -  не  освятил).
Роджер отправился разыскивать своего личного друга.  У  него  презент  для
доктора Юренева, а еще большая  бутыль  доброго  ямайского  рома.  Доктору
Юреневу нравится ямайский ром.
     Я обеспокоенно взглянул на Ию.
     - Очень хорошо, - сказала она. - Но доктору Роджеру Гомесу, боюсь, не
повезет. В квартире доктора Юренева производятся легкие ремонтные работы.
     Ван Арль понимающе кивнул, доктор Бодо Илгмар вытянул руки по швам  и
гулко откашлялся.
     "Они же напьются", - шепнул я Ие.
     "Для этого им надо как минимум встретиться."
     "Но если встретятся... Бедный Роджер."
     "Не жалей его. Не такой уж он бедный."
     Доктор Бодо Илгмар, стоя навытяжку, еще раз гулко прочистил горло. Ия
перехватила мою руку под столиком. Я почти не услышал ее: "Дай Бог, Роджер
действительно перехватит  Юренева.  Стаканчик  рома  ему  бы  не  помешал.
Знаешь, - неожиданно добавила она, - одно время после экспериментов Юренев
хватал такси и уезжал на железнодорожный вокзал."
     - Зачем? - я уже не шептал, в общем шуме нас все равно никто  не  мог
услышать. - Подрабатывал?
     - Оставь. Ему никогда не надо было подрабатывать. С  его  головой  не
подрабатывают. Он ездил на железнодорожный вокзал для того, чтобы... снять
чувство вины. Да-да, так он и говорил. Его тогда это здорово мучило.
     - Только тогда?
     Ия выдержала мой взгляд.
     - Однажды на вокзале Юренев подрался  с  пьяным  цыганом  и  попал  в
вытрезвитель.
     - Забавная история...
     - Нас тогда она нисколько не позабавила.
     Доктор Бодо Илгмар отхлебнул из своего фужера и широко раздул грудь.
     Зал ресторана загудел и замер.
     Сухой, тощий, козлобородый доктор Илгмар  странным  образом  оказался
певцом, преисполненным истинной страстью. Он  похотливо  выкатывал  на  Ию
пьяные черные глаза, но пел замечательно.
     Ария из "Паяцев".
     Зал ошеломленно вслушивался.
     Ия шепнула: "Какая тоска..."
     - О чем ты?
     - Разве ты не видишь? Мы все еще в пещерах. Мы темны, как тысячи  лет
назад. Мы ничего не можем.
     - А что мы должны мочь? - спросил я  вслух.  Я  знал,  голос  доктора
Илгмара  заглушит  мои  слова.  -  Мы  живем  сегодня  и  каждый  наш  шаг
определяется нашим состоянием на сегодня.
     - Какая тоска... - повторила Ия.
     В ее голосе было столько боли, что я  нашел  под  столом  ее  руку  и
шепнул: "Не вздумай заплакать. Говори,  что  хочешь,  делай,  что  хочешь,
только не распускай слез."
     И вслух спросил:
     - Как у вас это получается?
     - Что? - не поняла Ия.
     - Ну, скажем, прикурить без спичек,  без  зажигалки...  Ты  тоже  так
умеешь?
     - Не пробовала, - неохотно откликнулась Ия. - Ты сам этому научишься.
Теперь я знаю, ты сам этому научишься. Собственно, это происходит само  по
себе, как всякое истинное чудо, - она нехорошо улыбнулась. - Ты скоро  сам
этому научишься.
     Ия напряглась, глаза ее потемнели и наполовину  опустошенный  высокий
фужер доктора Илгмара вдруг сам собой упал со столика.
     Доктор Илгмар оборвал пение и огорченно заметил:
     - Какая неловкость.
     Зал вновь загудел, причем с утроенной силой.
     Доктор Илгмар огорченно покрутил головой и вновь  впал  в  мрачность.
Ван Арль увлекся  беседой  с  какими-то  людьми,  явившимися  из  соседней
кабинки. Ия взяла меня за руку, уже не скрываясь. Ее  голос  срывался,  но
она говорила. Она говорила так, будто хотела обо всем забыть.
     У Юренева, рассказала  она,  все  началось  в  ночном  провинциальном
поезде Бийск-Томск. Юренев  возвращался  с  Алтая  -  злой,  опустошенный.
Стояла непроглядная ночь, в купе  было  душно,  за  тонкой  стеной  плакал
ребенок и все время звучал грязный мат  -  кто-то  там  крыл  сразу  всех:
страну, правительство, судьбу, женщин, детей.
     Безнадежность.
     Юренев лежал на верхней полке и пытался понять, каким образом человек
доходит до мата. Он чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что мешает  людям
в любой ситуации оставаться людьми.  Грязь,  понял  он  наконец.  Простая,
очень простая мысль. Человек полон грязи. Человек, даже самый  чистый,  не
может не запачкаться, живя среди  множества  других  людей.  Это  попросту
невозможно. А запачкавшись, человек  сдается.  Было  бы  славно  научиться
чистить мозги, прочищать мозги, освобождать их от грязи,  подумал  Юренев.
Вычищать из мозгов скверну, похоть, грязь, ложь.  Юренев  страстно  желал,
чтобы грязный хам за стеной заткнулся, чтобы он раз и навсегда  забыл  всю
ту гнусь, что изливал на своих несчастных  соседей.  Юренев  так  страстно
этого желал, что не сразу понял - хам за стеной, правда, заткнулся.  Потом
замолчал и ребенок.
     Юренев уснул.
     Утром, на вокзале, он специально задержался. Почему-то ему захотелось
увидеть попутчиков из соседнего купе. Он хотел убедиться, правильно ли  он
представлял себе хама.  И  почувствовал  себя  удовлетворенным,  увидев  -
правильно: из вагона вышла маленькая измученная женщина в сером  пыльнике,
она  несла  ребенка  на  руках,  а  следом  за  нею  спускался  на  перрон
пришибленный, похмельного вида мужичонка. Он все время оглядывался,  будто
его преследовали. В круглых  воспаленных  глазенках  стоял  страх,  в  них
застыла растерянность, будто его побили или, в крайнем случае, ограбили.
     Я засмеялся. История мне понравилась.
     - Думаешь, такая чистка мозгов возможна?
     Ия усмехнулась.
     - В некоторых случаях она просто необходима.  Я  с  удовольствием  бы
прочистила мозги этому австрийцу. Он улыбается,  он  сама  любезность,  но
мозги его забиты грязью. Я вижу, что бы  он  делал,  окажись  я  с  ним  в
постели.
     - А мои мозги?
     Ия улыбнулась:
     -  Твои  мозги  тоже  засорены.  Но  все  же  не  так,  как  у  этого
австрийского козла.
     - А тот алкаш из вагона? Он что, только мат  забыл,  или  Юренев  все
слова его вычистил?
     - Может, и все.
     - Но как же он теперь?
     - Ничего. Этому быстро учатся. Особенно грязным словам.
     - Бабилон, - прошептал я.
     Доктор Бодо Илгмар попытался встать, но не смог. На помощь ему пришел
тучный голландец, они о чем-то быстро залопотали по-английски.
     - Ладно, - засмеялась Ия, погладив мне руку. - Сиди,  я  отлучусь  на
минуту. Пора бы появиться Юреневу, пойду  ему  позвоню.  А  ты  никуда  не
отлучайся.
     И вышла.

                          21. ПЛАТА ЗА БУДУЩЕЕ

     В настежь распахнутые окна ресторана Дома ученых врывался нежный,  но
сильный запах свежескошенной травы. Доктор Бодо Илгмар, исполнив  еще  две
арии, окончательно  погрузился  в  австрийскую,  никому  здесь  непонятную
мрачность. Ван Арль, извинившись, перебрался за соседний столик, его шумно
окружили.
     - Что-нибудь не так? - спросил я вернувшуюся Ию.
     Она улыбнулась.
     - Некоторые задержки. Так бывает. Минут через сорок  Юренев  будет  в
гостинице.
     Я полез за деньгами.
     - Не надо, - негромко сказала Ия, - пусть  заплатит  Илгмар,  он  мой
должник.
     - Его заставят платить валютой.
     - А тебе жалко? Это же для страны.
     Мы засмеялись.
     Ия смотрела на меня с благодарностью. Я не мог  понять  -  почему?  Я
только спросил:
     - В гостиницу?
     - А твои бывшие подружки? - шепнула Ия, покраснев. - Сегодня ты их не
испугаешься?
     - Наверное, нет.
     Мы засмеялись.
     Ночное небо над Городком было покрыто звездами  -  июльская,  жаркая,
темная ночь. Звезд было  много.  Куда  уплыло  то  туго  завитое  спиралью
облачко? А куда уходит энергия туго сжатой пружины, если  ее  поместить  в
раствор сильных кислот?
     Ия прижалась к моему боку.
     - Все хорошо?
     Я кивнул.
     Так, держась за руки, мы вошли в  гостиницу.  Швейцар,  увидев  меня,
отвел глаза в сторону, а молоденькая дежурная на этаже даже обрадовалась:
     - Ой, вам все время звонят! Ну, звонят и звонят! Междугородная и даже
из Вены звонили. А еще женщина звонит, она плачет и плачет, ну,  прямо  не
знаю как!
     По спине у меня пробежали мурашки. Ия нахмурилась:
     - Тебе кто-то должен был позвонить?
     - Кроме Ярцева никто не знает, где я.
     - Но вы ведь Хвощинский? Ведь так? - молоденькая дежурная  с  красиво
подведенными глазами смотрела на меня с ужасом и с восхищением. - Это ведь
ваша фамилия?
     - Разумеется.
     - Вот вам и звонят.
     Я молча открыл дверь и пропустил Ию.
     - Что-то не так?
     Ия не ответила.
     - У меня коньяк есть.
     Ия кивнула.
     Я плеснул по капле в бокалы, стоявшие на  столе.  Ясно,  куда  уходит
энергия туго сжатой пружины, если ее поместить в раствор  сильных  кислот.
Совершенно ясно. Тоже мне вопрос!
     Мы выпили.
     - Ты позвонишь Юреневу?
     Ия покачала головой.
     - Он скоро должен быть здесь.
     Ее голос прозвучал устало, но сама она выглядела потрясающе свежей  -
красавица-выпускница средней школы, не  старше.  Черт  знает,  почему  так
было, но так было. Я совсем уже собрался с  духом  спросить  об  этом,  но
зазвонил телефон.
     Какой-то невнятный, прерывающийся, но упрямый звонок.
     - Да?
     Голос в трубке гнусно подхрипывал, захлебывался:
     - Че, привел бабу? Трахаться будем?
     - Кто это говорит?
     - Тебе еще объяснять? Козел плешивый!
     Я повесил трубку.
     Козлом  назвали,  объяснил  я  Ие,  упуская  подробности.   Почему-то
плешивым.
     Ия печально усмехнулась.
     А на меня напала словоохотливость, будто я слишком долго молчал.  Мне
захотелось выговориться. Ты на меня смотришь как  на  деталь,  всего  лишь
нужную для эксперимента. Я понимал, что говорю  совершенно  несправедливые
вещи, но не мог остановиться. Вот ты меня на копейку  оценила,  а  я  ведь
вовсе не сбегал от вас. Подумать только, на копейку!
     - Это же лучше, чем на 0,1 коп., - усмехнулась Ия.
     Снова зазвонил телефон.
     Долгие шорохи, дождь долгий, потрескивание, чье-то дыхание... Скука и
ночь... Боже, Боже, где это?
     - Так и будете молчать?
     Никто не ответил.
     - Положи трубку, -  сказала  Ия,  садясь  на  диван.  -  Попробуй  не
обращать внимания.
     В этот момент она была очень красива. По-настоящему красива. Туйкытуй
- сказочная рыба, красивая рыба.
     - Ты тут ни при чем, -  сказала  она  и  испугалась,  что  я  неверно
истолкую ее слова. - Нет, как раз ты-то и при чем, но тебе  еще  предстоит
привыкнуть к этому. Начинай привыкать. Может, тебе это и  продолжать,  кто
знает? А пока посиди, посиди, не обращай внимания.
     До меня дошло:
     - Это НУС?
     Ия не ответила.
     - И вы уже несколько лет живете под таким давлением?
     - А разве ты - нет?
     Я хотел закричать - нет! - но вовремя спохватился.
     Сны!
     Убивающие странные сны... Светлый полог  палатки,  тени,  бегущие  по
нему, вязь, похожая на арабские письмена, чужой голос, отливающий металлом
и холодом, чье-то лицо... Я чуть не застонал от усилий - вспомнить, чье же
это лицо?
     - Но так нельзя жить, - сказал я. - Даже телефон...
     И вдруг заразился дурацким любопытством:
     - Интересно, как давят на тебя?
     - Ничего интересного.
     Опять долгий звонок.
     - Ну че? - голос стал еще наглей, он  казался  удушливым.  -  Наколол
дуру?
     - Кто это говорит?
     - Не узнает!  -  обрадовался  незнакомец.  И  крикнул  кому-то,  кто,
видимо, находился рядом: - Не узнает, козел!
     Я повесил трубку и улыбнулся.
     Опять назвали козлом. Довольно однообразно. Правда, на  этот  раз  не
плешивым, объяснил я Ие. Черт возьми, неужели это имеет отношение к НУС?
     Ия промолчала.
     - Но смысл? Смысл?!
     - А каков  смысл  случайной  автобусной  аварии?  Тебя  толкнули,  ты
толкнул...
     - Но это же не автобус!
     Я позвонил дежурной по  этажу.  Кофе,  пожалуйста.  И  добавил:  если
появится Юренев, мы его ждем.
     Положил трубку, посмотрел коньячную бутылку на свет.  Подумал  хмуро:
допью! ни капли не оставлю Юреневу!
     Ахама, хама, хама.
     Дежурная явилась поразительно быстро. Кофе она принесла  растворимый.
Доктора Юренева, сказала она, тоже несколько раз спрашивали. И колумбиец к
нему приходил, конечно, поддатый. Имя такое  странное.  Она  застеснялась.
Гомик, вроде.
     - Гомес, - поправил я.
     - Вот и я так подумала, - обрадовалась дежурная. - Гомес, точно. Он с
бутылкой пришел, искал доктора Юренева. Сказал, у него для доктора Юренева
презент. От всех колумбовских женщин.
     - От колумбийских, - поправил я.
     - Вот и  я  так  подумала,  -  обрадовалась  дежурная.  -  Точно,  от
колумбийских. Он еще добавил - от прекрасных, но я не знаю.
     - Он прав. От прекрасных.
     Не успела дежурная выйти, сова зазвонил телефон.
     - Ну, че? Сладко тебе? - наглый голос торжествовал. - Шибко сладко?
     - Нормально, - ответил я.
     - Ну, жди. Еще слаще будет, - пообещал  голос  и  я  вдруг  явственно
расслышал звонкий женский смех.
     -  Думаешь,  Юреневу  что-нибудь  удалось?  -   спросил   я   Ию.   -
Взволнованность какая-то в природе.
     Ия промолчала.
     - А запрет, наложенный Андреем Михайловичем... Как вы его обошли?
     - Не надо сейчас об этом.
     - И сама задача... - упрямо продолжал я. - Как можно повторить нечто,
имея об этом нечто лишь смутное  представление?  Тем  более,  повторить  в
обратном порядке?
     - Не надо сейчас об этом.
     Я пожал плечами.
     - Ладно. Не надо. Но чего вы хотите от НУС?
     - Точных ответов.
     - Что значит точных?
     - Как тебе объяснить... Скажем, на  вопрос  -  сколько  тебе  лет?  -
существует множество  ответов.  Лет  биологических?  Или  имеется  в  виду
умственный возраст? Или возраст человека  вообще?..  Точность  зависит  от
формулировки вопроса.
     - А некорректность дает сбои, эффекты второго порядка, да?
     - Не надо сейчас об этом.
     На этот раз я понял Ию.
     - Какого черта нужно от Юренева Гомесу?
     Она благодарно улыбнулась:
     - Распить бутылку рома. Они, правда, приятели.
     И вдруг в глазах Ии мелькнул испуг. Она схватила меня за руку:
     - Что  там  дежурная  говорила  о  презенте  для  Юренева?  "От  всех
колумбовских женщин..." Что могли колумбийские женщины послать Юреневу?!
     Она схватила трубку телефона.  Ее  голос  был  сух,  он  не  допускал
возражений. Да, она  сотрудница  доктора  Юренева.  Да,  она  имеет  право
задавать любые вопросы. Да, она  имеет  право  в  любой  час  дня  и  ночи
разогнать к черту весь персонал гостиницы.  Поэтому  короче.  Что  там  за
презент нес Роджер Гомес доктору Юреневу?
     Я  не  слышал  ответа  дежурной,  но  прекрасное  смуглое   лицо   Ии
побледнело.
     - Шарф... Длинный алый шарф... - сказала она мне, повесив  трубку.  -
Роджер Гомес привез  Юреневу  длинный  алый  шарф  -  от  всех  прекрасных
колумбийских женщин... Ты понимаешь?
     Я понял.
     Я сразу вспомнил алую полоску на фотографии - сразу на два этажа...
     Ия снова схватилась за телефон.
     Она торопилась. Ей долго не отвечали. Похоже, она  звонила  в  разные
места. Потом вдруг совершенно неожиданно в трубке  раздался  торжествующий
крик Юренева.
     - Ты дома? - спросила Ия бесцветным голосом. - Почему ты дома, а не в
гостинице?
     Меня Роджер перехватил, торжествующе прорычал Юренев. Я  слышал  его,
стоя в трех шагах от Ии. На полдороге перехватил. И плюнь там на все! Я же
не один  -  условие  более  чем  достаточное!  Юренев  даже  всхрапнул  от
удовольствия: у  Роджера  с  собой  ром,  они  постараются  нам  оставить.
Хвощинский с тобой?  Держится  за  твою  юбку?  Смотри,  прорычал  Юренев,
Хвощинский из тех, что запросто могут сдернуть  юбку.  Он,  наверное,  там
изумлено моргнул. Мы почему зашли, объяснил он Ие. Стаканов не было, а ром
из горла пить... Он зарычал от удовольствия.
     - Немедленно выходи из дома, - попросила Ия всем  тем  же  бесцветным
голосом. - Оставь бутылку в квартире, не отпускай Роджера от  себя  ни  на
шаг, и вниз, вниз! Мы с Хвощинским встретим тебя.
     Да ладно! Выходим. Бутылку,  ты  права,  оставим.  Зачем  нам  пустая
бутылка? Ямайский ром, не мадьярский, похвастался он.  И  объем  неплох  -
толстенная бутылка, что твой горшок. Колумбиец! Ты же знаешь,  у  них  там
мафия! Юренев заржал как жеребец. Чувствовалось, он доволен. Сейчас Роджер
изучит обнаженную женщину на семейном портрете - и мы спускаемся.
     - Подожди, - быстро прервала Юренева Ия. - Почему там  этот  портрет?
Разве Паршин его не вынес?
     Я ключ забыл передать, ржал и веселился Юренев.  А  он  проморгал.  Я
завтра его в кочегары переведу, не мне же помнить обо всех этих мелочах! А
Роджеру  нравится  обнаженная  женщина.  Ему  вообще  нравятся  обнаженные
женщины. Он  утверждает,  что  любая  обнаженная  женщина  напоминает  ему
обнаженную колумбийку. У них же там мафия! Сейчас они досмотрят картину  и
двинутся. Он вновь заржал. Этот Роджер! Он утверждает, что  между  обычной
обнаженной женщиной и обнаженной колумбийкой есть какая-то разница!
     - Немедленно выходи.
     У меня сжалось сердце.
     Это и есть их свобода?
     Какой-то дурацкий шарф  -  и  мир  сразу  сжимается  до  самых  узких
пределов...
     "Нам надо быть сильными..."
     Хороша свобода!
     Я смотрел на Ию чуть ли не с чувством превосходства.
     Ия подняла голову, перехватила мой взгляд - и я покраснел.
     - Идем, - негромко сказала она. - Идем. Надо встретить Юренева.

                          22. ПОДАРОК РОДЖЕРА

     Я задохнулся.
     Всего-то квартал пройти, но мы с ходу взяли невероятно резвый темп.
     - Мы не разминемся?
     - Здесь негде разминуться.
     - Тогда не беги. Юренев ведь не один. Ты  же  сама  слышала:  условие
более чем достаточное.
     - Таких условий не бывает. Идем!
     Мы перебежали проспект, совсем пустой, освещенный  плоскими  матовыми
фонарями, теплый, смутный, и сразу увидели рыжеватый  крупнопанельный  дом
Юренева. Его наполовину скрывали сосны, но было видно, какой он большой.
     - Они еще не ушли? - удивился я.
     Окна знакомой квартиры действительно светились.
     - Наверное, бутыль у них действительно не маленькая.
     Ия на мою шутку даже не улыбнулась.
     Свет фонарей... Ночь тихая... Лето...
     - Да не беги ты, - попросил я и в этот момент свет в окнах погас.
     - Они вышли...
     Я произнес эти два слова и замер.
     Что-то там впереди происходило. Невозможно было  сказать  -  что,  но
происходило, происходило.  Тени  какие-то  роились.  Дрожал  свет  фонаря,
падающий на рыжеватую стену. И еще, еще что-то...
     Тени?..
     Не тени это были, а трещины. Извилистые, как молнии,  но  и  плавные,
как дуги, они во всех направлениях раскраивали бетонную стену, к  тому  же
саму стену выпирало изнутри, она выпячивалась, как огромное брюхо.
     Боковым зрением я отметил: Ия стиснула кулачки и прижала их к  груди.
Она не вскрикнула, не произнесла ни слова.
     Стена выпячивалась и выпячивалась. Как в  немом  замедленном  фильме.
Кажется, мы так и не сдвинулись с места, завороженные происходящим.
     А потом  что-то  хлопнуло  -  и  куски  бетона  полетели  на  асфальт
пешеходной дорожки, калеча, продавливая  его,  сбивая  с  сосен  громадные
ветки.
     Даже на нас дохнуло жаром и пылью.
     Летели куски  штукатурки,  звонко  подпрыгивала  катящаяся  по  траве
алюминиевая кастрюлька, бесшумно планировали бумажные листки, но  сам  дом
стоял, только в квартире Юренева странным хлопком выдавило стену.
     Свет фонарей таинственно преломлялся в  битом  стекле.  Даже  с  того
места, где мы стояли, были видны внутренности квартиры, совсем как на  той
фотографии: перевернутое кресло редкого теперь  рытого  зеленого  бархата,
семейный портрет с обнаженной женщиной в центре, которая  так  понравилась
колумбийцу Гомесу...
     Мы не столько видели, сколько _у_з_н_а_в_а_л_и_ все это.
     Ия сильно, до боли сжала мне руку:
     - Смотри!
     Но я и сам уже увидел: длинная темная трещина... Она тянулась чуть не
до второго этажа...
     Да нет же, конечно! Не трещина! Шарф это был.
     Алый длинный шарф, сейчас, в сумерках, казавшийся  темным.  "От  всех
колумбовских женщин..."
     Послышались  испуганные  голоса,  крики.  Где-то  неподалеку   взвыла
милицейская машина, на балконы выскакивали возбужденные полуодетые люди.
     Я бросился к дому Юренева.
     Никогда в жизни я не бегал так быстро.
     Обогнув угол, толкнул дверь подъезда.
     Кто-то  в  углу,  в  удушливой  пыли,  заполнившей  все  пространство
лестничной клетки,  копошился,  кашлял,  ругался,  шаря  руками  по  полу:
"Ципрея... Она тут... Я ищу... Сейчас вот..."
     Наверное, это был Гомес. Я не стал задерживаться.
     Прыжками, сразу через две-три ступеньки, я несся вверх  по  лестнице,
Раскрывались двери неосвещенных квартир, меня  окликали,  но  я  нигде  не
остановился. Вверх! Вверх!
     Я задыхался.
     Я спешил.
     Я знал, я знал, я знал - что я увижу.
     И увидел.
     Облако пыли, прорезанное косыми лучами фонаря,  светящего  в  выбитое
окно; дверь, сорванная взрывом...
     Юренев лежал на голом бетонном  полу,  густо  запорошенном  кирпичной
пылью. Одной рукой он вцепился в стойку перил, будто и  сейчас  никуда  не
хотел уходить из дома, другая безжизненно вытянулась вдоль  тела.  На  нем
были шорты и знакомая мне футболка. Я знал, что на ней написано. "Оля была
здесь."
     И в том, что я видел все это не в первый раз, было что-то  мучительно
бессмысленное и жестокое.

                        ВМЕСТО ЭПИЛОГА. ГОД СПУСТЯ

     Чтобы увидеть следующий пейзаж, необходимо сделать следующий шаг.
     Мысль достаточно ясная.
     Шаг.
     Еще шаг.
     Якутск,  Тобольск,  Томск,  Иркутск,  Благовещенск,   Чита,   Москва,
конечно, и  Ленинград...  Я  знаю  теперь,  чем  пахнет  архивная  пыль  в
Тобольске и чем она пахнет, скажем, в Чите.  Я  знаю,  как  архивная  пыль
въедается в поры, как от нее першит в глотке.
     Тысячи казацких отписок, сказок, тысячи наказных грамот,  пролежавших
в забвении века.
     "Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси..."
     "Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу..."
     Я научился вчитываться в тексты, размытые временем.
     "А которые служилые  и  торговые  люди  Ерасимко  Анкудинов,  Семейка
Дежнев, а с ними девяносто человек... - я говорил себе:  значит,  и  Насон
Козмин с ними. - ...А с ними девяносто человек с Ковыми реки пошли  на  ту
реку Погычю на семи кочах и про них языки сказывали: два коча де  на  море
разбило и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря  и  про
них не знаем, живы или нет."
     И про них не знаем, живы или нет...
     Тени на вагонном окне... Тени на  иллюминаторе  самолета...  Тени  на
пологе палатки, образующие смутное лицо, мучительно знакомое, но столь  же
мучительно не связывающееся ни с кем.
     И боль.
     Убивающая боль.
     Я беззвучно кричал, я пытался  проснуться.  Я  умирал.  Я  сотни  раз
умирал, но пока мне везло: услышав мой  стон,  услышав  сдавленный  голос,
случайный сосед по купе или по самолету брал меня за руку - что с вами?
     Я всплывал из смерти, открывал  глаза  и  сбрасывал  со  лба  ледяную
испарину.
     Почему кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?
     Я задумывался. Мне надо было чем-то заполнить голову.
     Ионы  распространяются  в   атмосфере   задолго   до   ливня.   Ионы,
естественно, не  могут  быть  неподвижными,  они  все  время  в  движении.
Понижается  температура,  сгущается  туман  -  ионы  становятся   центрами
возникающих капель. Никакой равномерности в их падении нет...
     Безнадежность.
     Можно ли  по  мгновенному  состоянию  всех  ионов  вычислить  их  все
предыдущие состояния?
     Как каждый человек, как все люди вокруг, я безмерно нуждался в чуде.
     Поезд шел на  восток.  В  Иркутске  меня  ждали  друзья.  Я  лежал  в
двухместном купе один - второе место пустовало. Я  устал.  Я  зарылся  под
легкую простыню с голубыми знаками МПС. Я был готов к тому, что этой ночью
могу не проснуться.
     Я устал.
     Якутск, Тобольск, Ленинград, Томск,  Чита,  Благовещенск...  В  любом
порядке,  в  любой   последовательности...   Каждый   приближает   будущее
по-своему... Козмин-Якунин приближал его, обдумывая новые вопросы для НУС,
Юренев -  продумывая  новые  эксперименты,  Ия  -  стабилизируя  состояние
системы... Каждый из них хотел чего-то от будущего,  несомненно,  хотел...
Но для меня будущее было лишь все усиливающейся, разрастающейся  болью.  Я
мог надеяться только на чудо.
     Бег времени.
     Козмин-Екунин, Юренев, Теличкина... Я  не  представлял  в  этом  ряду
своего имени... С чего они взяли, будто я включен в систему НУС?
     Полог палатки, бегущие тени, странная вязь, рисующая измучившее  меня
лицо... Проводник спал в соседнем  купе,  я  знал,  он  спит.  Он  не  мог
услышать моего беззвучного крика.
     Тени, тени...
     Я знал, сегодня я не проснусь.
     Тени и  голос...  Бегущие  тени  и  отдающий  металлом  чужой  птичий
голос... Я уже не сопротивлялся боли. Я не пытался вскрикнуть или  напрячь
мышцы. Я устал. Я знал, мне больше не всплыть.
     И в этот момент я узнал лицо, столь измучившее меня.
     Козмин-Екунин!
     Это был он.
     Я узнал его.
     И я уже не хотел умирать, я теперь хотел знать - почему он?  Что  это
значит?
     И проснулся.
     Впервые за последние месяцы проснулся  сам,  без  чужой  помощи,  без
толчка, без телефонного звонка,  без  оклика  со  стороны.  Простыни  были
мокрыми от пота, боль еще стояла в сердце, мутила голову, но  я  проснулся
сам. Сам! И мне был  понятен  Юренев,  вновь  и  вновь  готовый  повторить
последний  эксперимент.  И  мне  был   понятен   охотник   Йэкунин,   сыто
отрыгивающий после обильного  обеда.  И  мне  было  понятно  отчаяние  Ии.
БОЛЬШОЙ ОГОНЬ СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО.
     "Ты сам пройдешь через все это", - вспомнил я пророчество Ии.
     Но зачем?
     Зачем  боль?  Зачем  отчаяние?  Зачем  лицо   Козмина?   Зачем   сны,
низвергающие меня в бездну?
     Поезд грохотал в ночи. Я чувствовал слабость, но и негромкую  радость
освобождения. У меня не было никаких желаний, ну, разве что, выпить стакан
чая. Горячего, крепко заваренного, с сахаром и косой долькой лимона.
     Губы пересохли.
     Если раньше я умирал от боли, теперь меня убивала жажда.
     "Ты сам пройдешь через все это".
     Я отчетливо  представил  себе  тонкий  стакан  в  тяжелом  серебряном
подстаканнике и серебряную ложечку, позвякивающую в такт толчкам.
     В купе я был один, дверь заперта изнутри. Проводник спал  в  соседнем
купе.  Мое  воображение  разыгралось:   серебряный   подстаканник,   запах
свежезаваренного чая, долька лимона...
     Сдерживая стон освобождения, я раскрыл глаза.
     Пустое купе, слабый свет... На столике стакан  в  тяжелом  серебряном
подстаканнике... Похоже, демоны Лапласа и Максвелла работали в  паре:  над
стаканом завивался парок, даже ломтик лимона был срезан,  как  я  хотел  -
косо.
     ЦВЕТНАЯ МЫСЛЬ: СВЯЗЬ ВРЕМЕН НЕПРЕРЫВНА.
     Как  в  перевернутый  бинокль  я  увидел  далекий  Кош-Агач,  лавочку
древностей, медлительную алтайку. Я увидел изумленно моргающего Юренева  -
ахама, хама, хама! Я увидел геофизиков, в  оторопи  бегущих  к  тракту,  и
неведомого деда, отморозившего в баньке пальцы, и впадающего в  старческую
хвастливость чукчу Йэкунина...
     Этот чай...
     Я смотрел на стакан чуть ли не с ужасом.
     Перед кем появился сейчас кошелек с долларами, у кого вдруг странно и
страшно изменилось что-то в доме, кто вдруг увидел перед собой невероятную
фотографию?
     "Не делай этого."
     Я знал, кто мне это советует.
     Серебряная ложечка призывно позвякивала. Я со стоном  сел.  Теперь  я
знал: я снова еду в Городок. На первой же станции  я  сойду  и  вернусь  в
Городок.
     Ия... Йэкунин... Почему я опять сбежал?
     "Нам надо быть сильными."
     Я уже знал: я  сойду  на  ближайшей  станции  и  вернусь  в  Городок.
Одновременно я страшился - на  вокзалах  толчея,  очереди...  Там  ругань,
неразбериха - то, что я всегда не любил... Но, Боже мой...  БОЛЬШОЙ  ОГОНЬ
СНОВА ЗАЖИГАТЬ НАДО!
     Соблазн был велик. Стоит мне захотеть - и нужный мне  железнодорожный
билет ляжет на столик рядом со  стаканом.  Никаких  проблем.  Не  надо  ни
толкаться, ни стоять в очередях.
     "Не делай этого."
     Соблазн был велик. Теперь я смогу дописать ненаписанные книги, теперь
я могу вернуть потерянное время, теперь меня не будут мучить те сны.
     Но Козмин!
     Почему мне снился Козмин?
     Я и это смогу понять,  подумал  я.  Теперь  я  многое  смогу  понять.
Конечно,  кому-то  придется  чем-то  пожертвовать,  не  только,  наверное,
пальцами, кто-то снова схватит на севере тропическую лихорадку, а  кого-то
будут бить молнии - зато я  доберусь  до  Козмина,  если  даже  он  впрямь
затерян где-то в семнадцатом веке.
     Я вытер ладонью лоб. Лимон пах нежно и сильно. Рука сама потянулась к
стакану.
     "Не делай этого."
     Но почему?
     Я усмехнулся.
     Мое плечо оттоптано. Так Юренев говорил: у тебя плечо оттоптано. Ну и
как там мое плечо? На нем, правда, кто-то топчется?
     Я усмехнулся.
     Обладает ли демон весом? Скажем, то  же  демон  Сократа,  так  хорошо
знающий, чего не надо делать?
     Я шепнул негромко: "Ладно, не исчезай. Ладно, ты оттоптал мне  плечо,
но ты мне нужен. Не исчезай, не надо, ведь именно теперь мне, как никогда,
понадобятся твои однообразные советы. Мне теперь никто так не будет нужен,
как ты."
     "Даже Ия?" - спросил демон Сократа.
     Я не ответил. Я взял стакан и сделал первый обжигающий глоток.
     Разве тут нужен ответ?
     Чтобы понять ошибку, не обязательно анализировать все  свои  действия
вслух, какие-то слова просто подразумеваются.