|
|
-==Станислав Лем.
Кибериада
Три электрыцаря==-
Урановые уши==-
Как Эрг Самовозбудитель бледнотика одолел==-
Сокровища короля Бискаляра==-
Советники короля Гидропса==-
Путешествие первое А, или Электрувер Трурля==-
Путешествие второе, или какую услугу оказали Трурль и
-==Станислав Лем. Три электрыцаря==-
-------------------------------------------------------------------------------
Trzej elektrycerze, 1964
(c)Copyright Т. Архипова, перевод, 1965
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Жил некогда великий конструктор-изобретатель, создавал он без
устали необычайные приборы и изобретал удивительные
аппараты. Смастерил он как-то раз для самого себя машинку-пушинку,
которая красиво пела, и назвал ее пташинкой. Была у него печатка в
виде смелого сердца, и каждый атом, который выходил из-под его рук,
имел на себе этот знак. Дивились потом ученые, находя в атомных
спектрах мерцающие сердечки. Смастерил он много полезных машин,
маленьких и больших, и как-то раз пришла ему в голову чудная мысль
соединить воедино смерть с жизнью и тем достичь невозможного. Решил он
создать разумные существа из воды, но не тем ужасным способом, о
котором вы сейчас подумали. Нет, мысль о телах мягких и мокрых была
ему чужда. Она вызывала у него отвращение, как и у любого из
нас. Решил он создать из воды существа по-настоящему красивые и
мудрые, а именно кристаллические. Выбрал он планету, от всех солнц
весьма отдаленную, из ее замерзшего океана вырубил ледяные глыбы, а из
них, как из горного хрусталя, изваял крионидов. Звались они так, ибо
могли существовать лишь при страшном морозе и в пустоте
бессолнечной. Построили вскоре криониды города и дворцы яедяные, а
поелику всякая теплота грозила им гибелью, освещали они свои жилища
северными сияниями, каковые ловили и держали в огромных прозрачных
сосудах. Кто был богаче, тот имел больше северных сияний,
лимонно-желтых и серебристых, и жили криониды счастливо, а поскольку
любили не только свет, но и драгоценные камни, то славились они своими
драгоценностями. Драгоценности эти высекали они из затвердевших газов
и шлифовали. Скрашивали им эти драгоценности вечную ночь, в которой
полыхали, словно плененные духи, северные сияния, подобные
заколдованным туманностям в хрустальных глыбах. Немало космических
завоевателей мечтали завладеть этими богатствами, ибо вся Криония была
видна из самых дальних далей, сверкая, словно бриллиант, медленно
вращающийся на черном бархате. Прибывали на Крионию разные искатели
приключений попытать военного счастья. Залетел на нее и электрыцарь
Латунный, чьи шаги раздавались, как звон колокольный, но едва он
ступил ногой на лед, как лед под ним от жара растаял, и низринулся
электрыцарь в пучину ледового океана, и воды сомкнулись над ним, и
там, на дне морей крионских, в ледовой горе, словно насекомое в
янтаре, почил до скончания века.
Не испугала судьба Латунного других смельчаков. Вслед за ним
прилетел на планету электрыцарь Железный, жидким гелием так упившись,
что в нутре его стальном булькало, а панцирь покрылся инеем пушистым,
и от этого стал он походить на снежную бабу. Но, планируя к
поверхности планеты, электрыцарь раскалился от трения об атмосферу,
жидкий гелий со свистом улетучился из него, а он сам, раскаленный
докрасна, упал на ледяные скалы, которые тотчас разверзлись. Вылез он
оттуда, извергая клубы пара, подобно кипящему гейзеру; но к чему бы он
ни прикасался, все мгновенно превращалось в белое облако, из которого
падал снег. Сел тогда Железный и стал ждать, пока остынет, и вот,
когда снежинки перестали таять на его панцирных наплечниках, решил
электрыцарь встать и ринуться в бой, но смазка в суставах так
загустела, что он и выпрямиться не смог. И по сей день сидит он там, а
выпавший снег превратил его в белую гору, из которой только шишак
шлема торчит. Называют ту гору Железной, и в глазницах ее блестит
замерзший взор.
Услышал о судьбе своих собратьев третий электрыцарь, Кварцевый,
который днем походил на стеклянную линзу, а ночью казался отражением
звезд. Не опасался он, что смазка в суставах загустеет, ибо не
смазывался; не страшился, что лед под ногами его расплавится, ибо мог
оставаться холодным, если того желал. Одного он должен был избегать --
напряженных размышлений: накалялся от них кварцевый мозг и могло это
погубить электрыцаря. Вот и решил он спасти свою жизнь бездумьем и
добиться победы над крионидами. Прилетел он на планету и так охладился
за длительный свой полет сквозь вечную галактическую ночь, что и
железные метеориты, ударившись о его грудь, разлетались, звеня, на
мелкие кусочки, как стекло. Опустился Кварцевый на снега Крионии,
белые под небом ее черным, как горшок, полный звезд, и, подобный
прозрачному зеркалу, хотел задуматься, что же ему дальше делать, но
снег под ним тотчас почернел и начал в пар обращаться.
-- Ого! Дело плохо! -- сказал себе Кварцевый. -- Ну, да ничего,
только бы не думать, и наша возьмет!
И решил он, что бы ни случилось, эту фразу повторять: ведь не
требовала она никакого умственного напряжения и совсем не разогревала
мозг. И пошел Кварцевый по снежной пустыне бездумно и бесцельно,
стремясь только холод свой сохранить. Шел он так, пока не приблизился
к стенам ледяным столицы крионидов Фригиды. Разбежался он и попытался
стену головой пробить, ударил так, что искры посыпались, но ничего не
добился.
-- Попробуем по-иному! -- подбодрил он себя и задумался над тем,
сколько ж это будет дважды два.
И едва электрыцарь стал размышлять, как голова у него
разогрелась, и ринулся он второй раз таранить искрящиеся стены, но
лишь маленькую ямку сделал.
-- Маловато! -- проговорил он. -- Попробуем что-нибудь
потруднее. Сколько ж это будет трижды пять?
На этот раз голову его окутала туча шипящая, ибо снег от таких
бурных мыслей сразу вскипал. Вновь отступил назад Кварцевый, вновь
разбежался, ударил и насквозь пробил стену, а за ней еще два дворца,
три дома поменьше -- графов Фригидных, попал на огромную лестницу,
схватился за перила из сталактитов, но ступеньки были скользкие, как
каток. Быстро вскочил электрыцарь, ибо все вокруг него уже таяло и мог
он в любую минуту провалиться сквозь город вглубь, в ледяную бездну,
где замерз бы навеки.
-- Ничего! Только бы не думать! Наша возьмет! -- подбодрил он
себя и в самом деле тут же остыл.
Вылез он из тоннеля, который сам же во льду пробурил, и очутился
на большой площади, со всех сторон освещенной северными сияниями, что
мерцали смарагдом и серебром в хрустальных колоннах.
И вышел ему навстречу звездоблещущий рыцарь огромный -- вождь
крионидов Бореаль. Всю свою силу собрал электрыцарь Кварцевый и
ринулся в атаку. Сошлись они, и такой грохот стоял, словно столкнулись
посреди Ледовитого океана два айсберга. Отвалилась сверкающая десница
Бореаля, у самого плеча отрубленная, но храбрый воин не
растерялся. Повернулся он, чтобы грудь свою, широченную, как ледник,
каковым он и был, подставить врагу. Вновь разбежался Кварцевый и вновь
пошел на ужасный таран. Тверже и плотнее льда оказался кварц, и лопнул
Бореаль с таким грохотом, будто лавина скатилась с горы. Лежал он,
разбитый вдребезги, в свете полярных сияний, которые смотрели на его
поражение.
-- Наша взяла! Лишь бы и дальше так! -- сказал Кварцевый и сорвал
с побежденного драгоценности красоты волшебной: перстни, украшенные
водородом, пряжки и пуговицы искристые, словно бриллиантовые, а на
деле из трех благородных газов -- аргона, криптона и ксенона --
отшлифованные. И такой охватил его восторг, что нагрелся электрыцарь
от волнения, и тотчас все эти бриллианты и сапфиры, шипя, улетучились
от его прикосновений, и в руке у него ничего не осталось, лишь
капельки, на росу похожие, да и те сразу же испарились.
-- Ого! Значит, и восторгаться нельзя! Ну, ничего! Только бы не
думать! -- молвил он про себя и двинулся в глубь крепости, которую
покорить стремился. Вскоре увидел он приближающуюся огромную
фигуру. Был то Белобой Белейший, Енерал-Минерал, всю широкую грудь его
ряды сосулек орденских покрывали, а посредине сверкала большая Звезда
Инея на ленте гляциальной. Этот страж казны королевской преградил было
путь Кварцевому, но тот налетел, как буря, и разнес его с ледовым
грохотом. Тут на помощь Белобою прибежал князь Звездоух, властитель
черных льдов; с ним-то электрыцарю не удалось совладать: ведь на князе
была броня дорогая азотная, в жидком гелии закаленная. От брони этой
таким морозом веяло, что утратил Кварцевый напор свой, движения его
ослабели, даже полярные сияния поблекли, так повеяло тут Нулем
Абсолютным. Рванулся Кварцевый, думая про себя: "Беда! Что ж это
происходит?" И от огромного изумления мозг его раскалился, Нуль
Абсолютный стал Нулем обычным, и на глазах у Кварцевого стал Звездоух
с грохотом распадаться по сочленениям, и громы вторили его агонии,
пока на поле боя не осталась в лужице груда черного льда, по которой
слезами вода стекала,
-- Наша взяла! -- воскликнул Кварцевый. -- Только бы не думать, а
если надо -- то думать! Так или эдак, а должен я победить!
Двинулся он дальше, и звенели его шаги, словно ктото молотом
сокрушал кристаллы. Мчался он, грохоча, по улицам Фригиды, а жители ее
из-под белых шапок крыш с отчаянием в сердце взирали на него. Мчался
он, будто разъяренный метеорит по Млечному Пути, и вдруг увидел вдали
одинокую небольшую фигуру. Был это сам Барион, прозванный Ледоустым,
величайший мудрец крионидов. С разгона налетел на него Кварцевый,
чтобы смять одним ударом, но тот уступил дорогу и показал два пальца
расставленных; не понял Кварцевый, что это значит, вернулся он и опять
двинулся на противника. Барион же опять отступил в сторону, но лишь на
шаг, и показал один палец. Удивился немного Кварцевый и замедлил свой
бег, хотя уже развернулся, чтобы снова взять разгон. Задумался он, и в
тот же миг хлынула вода из ближайших домов, но он ничего не замечал,
ибо Барион сделал колечко из пальцев одной руки, а большим пальцем
другой руки стал шевелить в этом колечке. Кварцевый все думал да
думал, что же могли означать эти немые жесты, и разверзлась у него под
ногами пучина, хлынула оттуда черная вода, полетел он на дно, словно
камень, и не успел даже подбодрить себя словами: "Это ничего, только б
не думать!" -- как его уже на свете не стало.
Спрашивали потом криониды, благодарные Бариону за спасение, что
хотел он сказать своими жестами страшному электрыцарю.
-- Все это очень просто, -- ответствовал мудрец. -- Два пальца
означали, что нас вместе с ним двое. Один -- что вскоре останусь я
один. Потом я показал ему колечко, а это означало, что вокруг него лед
разверзнется и морская бездна поглотит его навеки. Не понял он ни
первого, ни второго, ни третьего.
-- О великий мудрец! -- возопили изумленные криониды. -- Как же
ты решился показывать такие знаки страшному супостату? Подумай, что
произошло бы, если б он понял тебя и не стал удивляться?! Ведь тогда
бы он не нагрелся от мышления и не провалился бы в пучину бездонную...
-- Не страшился я этого ничуть, -- с холодной усмешкой ответил им
Барион Ледоустый, -- ибо знал заранее, что ничего он не поймет. Коль
была б у него хоть капля разума, не прилетел бы он сюда. Что пользы
существу, под солнцем живущему, от наших драгоценностей газовых и
серебряных звезд ледяных?! -- И снова поразились криониды его
мудрости, и разошлись, успокоенные, по домам, где стоял милый их
сердцу мороз.
С тех пор никто уж не пытался завоевать Крионию, ибо перевелись
глупцы во Вселенной; хотя некоторые утверждают, что есть их еще
немало, да только дороги не знают.
-==Станислав Лем. Урановые уши==-
-------------------------------------------------------------------------------
Uranowe uszy, 1964
(c) Константин Душенко, перевод, 1993
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Жил некогда инженер-космогоник, зажигавший звезды, чтобы тьму
одолеть. Прибыл он в туманность Андромеды, когда еще полно было в ней
черных туч. Сперва скрутил он громадный вихрь, а когда тот закружился,
достал Космогоник свои лучи. Было их три: красный, фиолетовый и
невидимый. Перекрестил он звездный шар первым лучом, и получился
красный гигант, но не стало светлее в туманности. Вторым лучом уколол
он звезду, и та побелела. Сказал он ученику: "Присмотри-ка за нею!" --
а сам другие звезды пошел зажигать. Ждет ученик тысячу лет и еще
тысячу, а инженера все нет. Наскучило ему ждать. Подкрутил он звезду,
и из белой стала она голубой. Это ему понравилось, и решил он, что уже
все умеет. Попробовал еще подкрутить, да обжегся. Пошарил в ларчике,
который оставил ему Космогоник, а в ларчике пусто, и даже как-то
чересчур пусто: смотришь -- и дна не видишь. Догадался он, что это
невидимый луч, и решил расшевелить им звезду, да не знал как. Взял он
ларчик и бросил в огонь. Вспыхнули облака Андромеды, словно сто тысяч
солнц, и стало во всей туманности светло как днем. Обрадовался ученик,
да недолгой была его радость, потому что звезда лопнула. Завидев беду,
прилетел Космогоник и, чтобы зря ничего не пропало, начал ловить лучи
и из них формовать планеты. Первую сделал он газовую, вторую
углеродную, а для третьей остались металлы, всех других тяжелее, и
получился из них актиноидный шар. Сжал его Космогоник, запустил в
полет и сказал: "Через сто миллионов лет вернусь и погляжу, что
получилось. И помчался на поиски ученика, который со страху сбежал.
А на планете той, Актинурии, выросла мощная держава
палатинидов. Каждый из них до того был тяжел, что только по Актинурии
и мог ходить, затем что на прочих планетах земля под ним проседала, а
стоило ему крикнуть, как рушились горы. Но дома у себя ступали
палатиниды тихонечко и голоса не смели повысить, ибо владыка их,
Архиторий, не ведал меры в жестокости. Жил он во дворце, высеченном из
платиновой скалы, а во дворце имелось шестьсот огромных покоев, и в
каждом лежало по одной руке короля, настолько он был громаден, Выйти
из дворца Архиторий не мог, но повсюду имел шпионов, до того он был
подозрителен; и к тому же изводил подданных своей алчностью.
Ночью не нуждались палатиниды ни в лампах, ни в ином освещении,
поскольку все горы у них на планете были радиоактивные и даже в
новолуние можно было запросто собирать иголки. Днем, когда солнце
слишком уж припекало, спали они в горных своих подземельях и лишь по
ночам сходились в металлических долинах. Но жестокий владыка велел в
котлы, в которых растапливали палладий и платину, бросать куски урана
и объявил об этом по всей державе. Каждому палатиниду велено было
прибыть в королевский дворец, где с него снимали мерку для нового
панциря и облачали в наплечники и шишак, рукавицы и наколенники, шлем
и забрало, и все это самосветящееся, ибо доспехи были из уранового
листа; всего же сильнее светились уши.
Отныне палатиниды не могли собираться на общий совет, ведь
скопление слишком уж кучное -- взрывалось. Пришлось им вести
уединенную жизнь и обходить друг дружку подальше из страха перед
цепною реакцией. Архиторий же тешился их печалью и все новыми
обременял их податями. А его монетные дворы в сердцевине гор чеканили
дукаты свинцовые, поскольку свинец был особенно редок на Актинурии и
цену имел наибольшую.
Великие беды терпели подданные злого владыки. Иные хотели мятеж
учинить и пытались объясниться жестами, но напрасно: всегда оказывался
меж них ктонибудь не слишком смышленый, и, когда он подходил поближе,
чтобы спросить, в чем дело, из-за такой его непонятливости весь
заговор тотчас взлетал на воздух.
Жил на Актинурии молодой изобретатель по имени Пирон, который
навострился тянуть из платины проволоку до того тонкую, что годилась
на сети для ловли облаков. Изобрел он и проволочный телеграф, а потом
такой тонюсенький вытянул проводочек, что уже его не было; так
появился беспроволочный телеграф. Надеждой исполнились палатиниды,
решив, что теперь-то сплетут они заговор. Но хитрец Архиторий
подслушивал все разговоры, в каждой из своих шестисот рук держа
платиновый проводник, и знал, о чем говорят его подданные; услышав
слово "бунт" либо "мятеж", тотчас насылал он молнии-шаровики, и
оставалась от заговорщиков одна лишь лужа пылающая.
Решил Пирон перехитрить злого владыку. Обращаясь к товарищам,
вместо "бунт" говорил он "боты", вместо конспирировать" -- "тачать" и
так готовил восстание. Архиторий же удивлялся, почему это подданные
его занялись вдруг башмачным ремеслом. Не знал он, что когда они
говорят "натянуть на колодку", то имеют в виду посадить на огненный
кол", а "тесные башмаки" означают его тиранию. Но товарищи тоже не
всегда понимали Пирона, ведь говорить с ними он мог не иначе как
башмачною речью. Толковал он им так и этак и, видя их непонятливость,
как-то раз опрометчиво телеграфировал:
Шкуру плутониевую дубить" -- вроде бы на башмаки. Тут король
ужаснулся, ведь плутоний -- ближайший родич урана, а уран -- тория;
недаром сам он Архиторием звался. Немедля послал он бронированных
стражников, а те схватили Пирона и бросили его на свинцовый паркет к
ногам короля. Пирон ни в чем не признался, однако король заточил его в
палладиевой башне.
Всякая надежда покинула палатинидов, но пробил час, и вернулся в
их края Космогоник, творец трех планет. Пригляделся он издали к
порядкам на Актинурии и сказал себе: "Так быть не должно!" После чего
соткал тончайшее и самое жесткое излучение, поместил в нем, как в
коконе, свое тело, чтобы дожидалось его возвращения, а сам принял
облик бедного солдата-обозника и на планету спустился.
Когда темнотою покрылось все вокруг и лишь далекие горы холодным
кольцом освещали платиновую долину, Космогоник попробовал подойти к
подданным Архитория, но те его всячески избегали в страхе перед
урановым взрывом, он же тщетно гонялся то за одним, то за другим, не
понимая, почему они пускаются от него наутек. Так вот кружил он
звенящим шагом по взгорьям, похожим на рыцарские щиты, пока не
добрался до подножия башни, в которой томился закованный Пирон. Увидел
его Пирон сквозь решетку, и показался ему Космогоник, хоть и в обличье
скромного робота, не похожим на прочих палатинидов: ибо он не светился
во тьме, но был темен, как труп, а все потому, что в доспехах его не
было ни крупицы урана. Хотел его окликнуть Пирон, но уста у него были
завинчены; только и смог он, что высекать искры, колотясь головой о
стены темницы. Космогоник при виде такого сияния приблизился к башне и
заглянул в зарешеченное окошко. А Пирон, хоть и не мог говорить, мог
звенеть цепями, и вызвонил он Космогонику всю правду.
-- Терпи и жди, -- отвечал ему инженер, -- и дождешься.
Пошел Космогоник в самые глухие актинурийские горы и три дня
искал кристаллы кадмия, а нашедши, раскатал их в листы, ударяя по ним
палладиевыми булыжниками. Из кадмиевого листа выкроил шапки-ушанки и
положил их на пороге каждого дома. Палатиниды, увидев их, удивлялись,
но тотчас надевали, ибо дело было зимой.
Ночью появился средь них Космогоник и прутиком раскаленным
размахивал так скоро, что получались огненные линии. Таким манером
писал он им в темноте:
"Можете сходиться без опаски, кадмий убережет вас от урановой
гибели". Они же, считая его королевским шпионом, не доверяли его
советам. Космогоник, разгневанный их неверием, пошел опять в горы,
насобирал там руды урановой, выплавил из нее серебристый металл и
начеканил сверкающих дукатов; на одной стороне сиял профиль Архитория,
на другой -- изображение его шестисот рук.
Нагруженный урановыми дукатами, воротился Космогоник в долину и
показал палатинидам диво дивное: бросал дукаты подальше от себя, один
на другой, так что выросла из них звенящая горка; а когда добавил
дукат сверх положенной меры, воздух содрогнулся, брызнуло из дукатов
сияние и обратились они в белый пламенеющий шар; когда же ветер
развеял пламя, остался лишь кратер, вытопленный в скале.
В другой раз принялся Космогоник дукаты бросать из мешка, но уже
иначе: бросит монету и тотчас прикроет ее кадмиевой плиткой, и, хотя
выросла горка вшестеро больше прежней, ничего не случилось. Тут
поверили ему палатиниды, сгрудились и с величайшей охотой немедля
заговор против Архитория учинили. Хотели они короля свергнуть, да не
знали как, ведь дворец окружала огненная стена, а на разводном мосту
стояла палаческая машина, и всякого, кто не знал пароля, кромсала она
на куски.
Меж тем подошел срок выплаты новой подати, алчным королем
установленной. Раздал Космогоник палатинидам урановые дукаты и наказал
выплачивать ими подать; так они и сделали.
Радовался король, видя, как много светящихся дукатов сыплется в
его сокровищницу, а того он не знал, что не свинцовые они, а
урановые. Ночью Космогоник растопил решетку темницы и вызволил Пирона,
а когда они молча шли долиной при свете радиоактивных гор, словно
целое кольцо лун упало с небес и опоясало горизонт, вспыхнул ужасающий
свет: это груда дукатов урановых в королевской казне превысила меру и
началась в ней цепная реакция. Взрыв поднебесный разнес дворец и тушу
металлическую Архитория, и мощь взрыва была такова, что шестьсот
оторванных рук тирана полетели в межзвездную пустоту. Радость
воцарилась на Актинурии, Пирон стал ее справедливым правителем,
Космогоник же, вернувшись во тьму, извлек свое тело из лучистого
кокона и полетел опять зажигать звезды. А шестьсот Архиториевых рук
доныне кружат вокруг планеты, словно кольцо Сатурново, и чудным сияют
блеском, стократ сильнейшим, нежели свет радиоактивных гор, и радостно
говорят палатиниды: "Вон Архиторий по небу катится!" Поскольку же
многие и поныне катом его именуют, народилось отсюда присловье,
которое добрело и до нас после долгого странствия меж островов
галактических: "Покатился кат на закат!
-==Станислав Лем. Как Эрг Самовозбудитель бледнотика одолел==-
-------------------------------------------------------------------------------
Jak Erg Samowzbudnik Bladawca pokonal, 1964
(c)С Константин Душенко, перевод, 1993
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Могучий король Болидар любил диковины всяческие, собиранием коих
без устали занимался, нередко ради них забывая о важных делах
государственных. Было у него собранье часов, а средь них часы-плясуны,
часы-зорьки и часы-тучки. Еще собирал он чучела существ из самых
дальних закоулков Вселенной, а в особой зале, под колоколом
стеклянным, помещалось редчайшее существо, называемое Гомосом
Антропосом, до невероятия бледное, двуногое, и даже с глазами, хотя и
пустыми, так что король повелел вложить в них два чудесных рубина,
чтобы Гомос красным взором смотрел. Подгуляв, Болидар особенно милых
ему гостей приглашал в эту залу и показывал им чудовище.
Как-то раз принимал король у себя электроведа столь дряхлого, что
в кристаллах его разум малость уже мешался от старости; тем не менее
электровед сей, именуемый Халазоном, был истинный кладезь премудрости
галактической. Сказывали, будто знает он, как, нанизывая фотоны на
нитки, получать светоносные ожерелья и даже как живого Антропоса
поймать. Зная слабость его, король велел немедля открыть погреба;
электровед от угощения не отказывался, когда же хлебнул из бутыли
лейденской лишку и пронизали корпус его приятные токи, открыл он
монарху страшную тайну и обещал изловить для него Антропоса,
повелителя одного средизвездного племени. Цену назначил немалую:
столько брильянтов величиною с кулак, сколько будет Антропос весить,
-- но король и глазом не моргнул.
Халазон отправился в путь, король же начал похваляться перед
тронным советом будущим приобретением; а впрочем, все равно не мог уже
этого скрыть, ибо в замковом парке, где росли великолепнейшие
кристаллы, велел построить клетку из толстых железных прутьев. Тревога
вселилась в придворных. Видя решимость владыки, позвали они во дворец
двух мудрецов-гомологов, коих король принял с ласковостью, желая
узнать, что многоведы эти, Саламид с Таладоном, могут поведать о
бледном созданье такого, чего он сам бы не знал.
-- Верно ли, -- спросил он, едва лишь те, почтительнейше ему
поклонившись, поднялись с колен, -- что Гомос мягче воска?
-- Верно, Ваша Ясность, -- ответили оба.
-- А верно ли, что щелка, расположенная в нижней части его лица,
может издавать различные звуки?
-- Верно, Ваше Величество, как верно и то, что в ту же самую щель
Гомос запихивает всякие вещи, а после, двигая нижнею частью головы,
которая к верхней шарнирами крепится, размельчает эти предметы и
втягивает их в свое нутро.
-- Странный обычай; впрочем, я о нем слышал, -- молвил король. --
Но скажите мне, мудрецы, для чего он так делает?
-- В этой материи, государь, четыре существуют теории, --
отвечали гомологи. -- Первая -- что так избавляется Антропос от
лишнего яда (ибо ядовит он неслыханно). Вторая -- что причиной тому
любовь к разрушению, которое ему милее всех прочих утех. Третья -- что
это он из-за жадности, ибо все поглотил бы, если бы мог. Четвертая...
-- Довольно, довольно! -- сказал король. -- Правда ли, что он
состоит из воды, однако же непрозрачен, как эта вот кукла?
-- И это правда! Есть у него, государь, в середке множество
трубочек склизких, а по ним циркулируют воды: одни желтые, другие
жемчужные, но более всего красных -- и те переносят смертельный яд,
именуемый кислотородом, который чего ни коснется все обращает в
ржавчину или пламя. Оттого-то и сам он переливается жемчужно, желто и
розово. Однако, Ваше Величество, покорнейше просим отрешиться от мысли
доставить сюда живого Гомоса, ибо тварь сия могущественна и зловредна
как никакая другая...
-- Ну-ка, растолкуйте мне это пообстоятельнее, -- молвил король,
делая вид, что готов последовать мудрым советам. На самом же деле он
лишь желал насытить великое свое любопытство.
-- Существа, к которым принадлежит Гомос, зовутся тряскими,
государь. Таковы силиконцы и протеиды; первые консистенции более
плотной, и зовут их черствяками, или студенышами; вторые, пожиже, у
разных авторов носят разные имена, как-то: липуны, или липачи, -- у
Полломедера, склизнявцы, или клееватые, -- у Трицефалоса Арборубского,
наконец, Анальцимандр Медянец прозвал их клееглазыми хляботрясами...
-- А правда ли, что даже глаза у них склизкие? -- живо спросил
король Болидар.
-- Правда, государь. Твари эти, с виду немощные и хрупкие
настолько, что довольно им упасть с высоты в шестьдесят футов, чтоб
расплескаться красною лужей, ввиду прирожденной хитрости и коварства
опаснее всех вместе взятых звездоворотов и рифов Астрического Кольца!
А потому, государь, заклинаем тебя, ради блага державы...
-- Ладно, ладно, любезные, -- прервал их король. -- Идите, а я
поступлю с надлежащею осмотрительностью.
Отвесили гомологи глубокий поклон и ушли в тревоге, ибо
чувствовали, что не оставил грозного замысла король Болидар.
В скором времени, ночью, звездный корабль привез огромные ящики;
тотчас перенесли их в замковый парк, и вот уже отворились золотые
ворота для всех королевских подданных; под алмазными кущами, меж
яшмовых беседок резных и диковин мраморных увидел народ железную
клетку, а в ней существо бледное, гибкое, сидевшее на бочонке, перед
мискою с чем-то чудным, что пахло смазочным маслом, однако испорченным
-- подгоревшим и уже непригодным к употреблению. Но чудовище
преспокойнейшим образом окунало в миску что-то вроде лопатки и,
набирая с верхом, пропихивало смазанную маслом субстанцию в лицевое
отверстие.
Прочитавши надпись на клетке, зрители онемели от ужаса, ибо
надпись гласила, что перед ними Антропос Гомос, живой, настоящий
бледнотик. Тут давай простонародье его дразнить, и тогда Гомос встал,
зачерпнул из бочонка, на котором сидел, и начал плескать в толпу
смертоносной водой. Кто побежал наутек, кто хватался за камни, дабы
гадину порешить, но стража тотчас разогнала зевак.
О случае этом проведала королевская дочь, Электрина. Видать,
любопытством она была вся в отца, поскольку не побоялась приблизиться
к клетке, в которой чудище проводило время, почесываясь и поглощая
такую бездну воды и масла испорченного, какой хватило бы, чтобы убить
на месте сто королевских подданных враз.
Гомос скоро научился разумной речи и даже дерзал заговаривать с
Электриной.
Спросила раз королевна, что такое белеет у него в пасти.
-- Я называю это зубами, -- ответил бледнотик.
-- Дай хоть один через прутья! -- попросила королевна.
-- А что я за это получу? -- спросил он.
-- Мой золотой ключик, но лишь на минутку,
-- Что еще за ключик такой?
-- Мой собственный, коим ежевечерне разум заводится. Ведь он и у
тебя должен быть.
-- Мой ключик на твой не похож, -- ответил бледнотик
уклончиво. -- А где он у тебя?
-- Здесь, на груди, под золотой крышечкой.
-- Давай-ка его сюда...
-- А зуб дашь?
-- Дам
Отвинтила королевна золотой винтик, открыла крышечку, вынула
золотой ключик и протянула через решетку. Бледнотик жадно его схватил
и, хохоча, убежал в глубь клетки. И как ни просила его королевна, как
ни молила, все было напрасно. Никому не решилась Электрина признаться
в своей оплошности и в великой печали вернулась в покои
дворца. Поступила она неразумно, да ведь и годы ее были почти что
детские. Наутро слуги нашли королевну лежащей без памяти на ложе
хрустальном. Прибежали король с королевой и весь их двор, а Электрина
лежала словно в глубоком сне, однако разбудить ее никак не
могли. Кликнул король кибер-клиницистов, механиков-интернистов,
лекарей-ключарей, а те, обследовав королевну, увидели, что крышечка
золотая открыта, а ни винтика, ни ключика нет! Шум и гвалт поднялись
во дворце, все носились в поисках ключика, но напрасно. Назавтра
безутешному королю доложили, что его бледнотик желает с ним говорить о
пропаже. Король немедля сам отправился в парк, а страшилище заявило
ему, что знает, где обронен королевною ключик, но скажет не прежде,
чем король своим королевским словом поклянется дать ему волю и подарит
ему корабль-звездоход, чтобы мог он вернуться к своим. Долго не
соглашался король, велел обыскать весь парк, но в конце концов принял
эти условия. И вот снарядили корабль в полет, а бледнотика вывели под
стражей из клетки. Король ждал у звездохода; Антропос, однако ж,
сказал, что ничего ему не откроет, пока на палубу не взойдет.
Когда же он там оказался, то высунул голову в окошечко форточное
и, показывая на сверкающий ключик, закричал:
-- Вот он, ваш ключик! Я забираю его с собой, чтобы дочь твоя
никогда не проснулась, ибо хочу отомстить за то, что ты меня опозорил,
выставив на потеху в клетке железной!!
Бухнул из-под кормы звездохода огонь, и корабль умчался ко
всеобщему изумлению. Послал король вдогонку самые быстрые космоплавы
стальные и миголеты, да только команды их воротились ни с чем, ибо
хитрый бледнотик запутал следы и ушел от погони.
Понял король Болидар, как оплошал он, не послушавшись
гомологов-мудрецов, да крепок был только задним умом. Лучшие
ключники-заводилы старались ключик под замок подогнать, Главный
коронный ключмейстер, обточники и замочники королевские, сталедворцы и
златодворцы, киберграфы-искусники -- все съезжались умение свое
выказать, однако впустую. Понял король, что надобно ключик,
бледнотиком увезенный, сыскать, иначе навеки покроются тьмою дочернины
чувства и разум.
И возвестил он по всему государству, что так, мол, и так,
антропический Гомос-бледнотик ключик золотой умыкнул, и кто оного
Гомоса изловит или хоть ключик животворный отыщет и королевну
разбудит, возьмет ее в жены и вступит на трон.
Тотчас съехались толпами смельчаки всякого рода. Были средь них
электрыцари славные, были прощелыги и плуты, астроворы и звездохапы;
прибыл во дворец Хранислав Мегаватт, знаменитый осциллятор-рубака, с
такой невероятною обратною связью, что никто в поединке не мог пред
ним устоять; прибывали витязи-самодейцы из самых дальних сторон: два
Автоматея-поспешника, закаленные в сотне сражений, Протезий,
достославный конструкционист, который иначе как в двух искроглотах,
одном черном, другом серебряном, не хаживал; приехал Арбитрон
Космозофович, из пракристаллов построенный, с фигурой изумительно
стрельчатой, и Палибаба-интеллектрик, который на сорока робослах в
осьмидесяти сундуках привез старую цифровую машину, от мышления
проржавевшую, но мозговитости редкостной. Прибыли трое мужей из рода
Селектритов, Диодий, Триодий и Гептодий, у коих в мозгах царила такая
абсолютная пустота, что мышленье их было черным, как беззвездная
ночь. Прибыл Перпетуан, в доспехах лейденских с головы до пят, с
коллектором, потемневшим в трехстах битвах; прибыл Матриций Перфорат,
который дня не мог прожить без того, чтоб кого-нибудь крепко не
поцифровать, и с собою привез непобедимого ловкодава по кличке
Ампер. Съехались все, а когда замковый двор был уже полон, прикатил к
его воротам бочонок, а из него наподобие ртутных капель вытек Эрг
Самовозбудитель, способный любые принимать формы.
Попировали герои, озарив собой дворцовые залы, так что перекрытия
мраморные зарозовели, словно облачка на вечерней заре, и отправились
каждый своей дорогой, чтобы бледнотика отыскать, на бой его вызвать
смертельный и ключик добыть, а с ним -- королевну и трон
Болидаров. Первый, Хранислав Мегаватт, полетел на Кольдею, где обитает
племя желейников, ибо замыслил взять у них языка. Нырял он в их жиже
желейной, ударами телеуправляемой шпаги прокладывал себе дорогу, но
ничего не добыл, затем что слишком уж распалился, и отказало у него
охлаждение, и нашел несравненный рубака могилу среди чужих, а
доблестные его катоды нечистая жижа желейников поглотила навеки.
Двое Автоматеев-поспешников попали в страну радомантов, которые
из газов светящихся зданья возводят, лучетворчеством пробавляясь, а
скаредны они до того, что ежевечерне пересчитывают все атомы своей
планеты; плохо приняли скупцы-радоманты Автоматеев: показали им
бездну, полную ониксов, малахитов, аметистов, шпинелей, а когда
прельстились сокровищами электрыцари, побили их радоманты камнями,
обрушив с высот самоцветов лавину; и когда катилась она, сияние залило
всю окрестность, словно при падении стоцветных комет. Ибо были
радоманты с бледнотиками в тайном союзе, о котором никто не знал.
Третий, Протезий-конструкционист, добрался, после долгих
странствий сквозь мрак средизвездный, до страны альгонцев. Там
блуждают каменные метеоритные грады; врезался в неиссякаемую их череду
корабль Протезия и с разбитыми рулями дрейфовал по глубинам, а когда
приближался к дальним солнцам, пятна света ощупывали зрачки
смельчака-горемыки. Четвертому, Арбитрону Космозофовичу, поначалу
посчастливилось больше. Проскочил он теснину Андромедскую, прошел
четыре спиральных вихря Гончих и выплыл в спокойную пустоту, удобную
для звездоплаванья светового; и сам, как пламень резвый, на руль
налегал и, пламенеющим хвостом отмечая свой путь, пристал наконец к
берегам Виртуозии, где меж метеоритных камней увидел разбитый остов
корабля, на котором отправился в путь Протезий. Похоронил он корпус
конструкциониста, словно при жизни могучий, сверкающий и холодный, под
грудой базальтовой, но прежде снял с него оба искроглота, серебряный и
черный, чтобы щитами ему служили, и пошел напрямик. Дикой и гористой
была Виртуозия, то и дело громыхали на ней камнепады да мелькали
серебряные побеги молний в тучах, над безднами. Витязь забрался в
страну ущелий; здесь, в малахитовом зеленом яру, напали на него
палиндромиты. Молниями секли его с высоты, а он отражал их удары
щитом-искроглотом; тогда передвинули они вулкан, жерло навели ему в
спину и пальнули огнем. Пал рыцарь, кипящая лава хлынула в его череп,
и вытекло из него все серебро.
Пятый, Палибаба-интеллектрик, никуда не отправился, а,
остановившись тут же за границей Болидарова королевства, пустил
робослов на звездные пастбища; сам же принялся машину монтировать,
налаживать, программировать и между осьмьюдесятью ее сундучищами
бегать, а когда насытились они током и набухла машина разумом, начал
он ей задавать вопросы, строгим манером обдуманные: где обитает
бледнотик? как к нему путь отыскать? как его одурачить? как в сети
поймать, чтобы ключик отдал? А так как ответы были неясные и
уклончивые, распалился он гневом и такую задал машине трепку, что медь
ее разогрелась и стала вонять, и до тех пор охаживал он ее и дубасил,
восклицая: "А ну, говори мне всю правду, проклятая! Цифрушенция
старая!" -- пока контакты ее не расплавились, и потекло с них
серебряными слезами олово, и охладительные трубы с грохотом лопнули,
перегревшись, и остался стоять он, взбешенный и с палкой в руке, над
почерневшим остовом.
Пришлось ему ни с чем возвращаться. Заказал он машину новую, но
увидел ее лишь через четыреста лет.
Шестым был поход селектритов. Диодий, Триодий и Гептодий
принялись за дело иначе. Имея запасы неистощимые трития, лития и
дейтерия, порешили они форсировать взрывами тяжелого водорода все
дороги в страну бледнотиков. Только не знали они, где начало этим
дорогам. Хотели спросить огнеглавых, но те укрылись за золотыми
стенами стольного града и пламенами отбрыкивались; пошли бесстрашные
селектриты на приступ, дейтерия и трития не жалея, так что пекло
разверзшихся атомных ядер в самые звезды небу заглядывало. Стены града
сверкали золотом, но в огне открылась их истинная природа: были они
воздвигнуты из пиритов-искритов и теперь превращались в желтые тучи
серного дыма. Там пал Диодий, затоптанный огненогими, и брызнул разум
его, как букет многоцветных кристаллов, осыпая панцирь. Схоронили его
в гробнице из черного оливина, и отправились витязи дальше, к границам
Огнепальиого царства, коим правил царь Астроцид-звездобойца. Была у
него сокровищница, полная огненных ядер, содранных с белых карликов,
да таких тяжеленных, что только страшная сила магнитов дворцовых
удерживала их от падения сквозь землю, в самую глубь планеты. Тот, кто
на планету ступил, не мог ни рукой шевельнуть, ни ногой, ибо
преогромное тяготение сковывало вернее, нежели болты и цепи. Тяжко
пришлось Триодию с Гептодием; Астроцид, завидев их у замковых
бастионов, стал выкатывать белых карликов одного за другим и
огнедышащие их туши витязям прямо в лицо пускать. Все же одолели они
его, а он им открыл, какая дорога ведет к бледнотикам, но обманул их,
затем что и сам он дороги не знал, а только хотел избавиться от
страшных воителей. И вошли они в черную сердцевину тьмы, где Триодия
неведомо кто застрелил из пищали антиматерией -- может, кто-то из
кибернюхов-охотников, а может, то был самопал, поставленный на комету
бесхвостую. Как бы то ни было, Триодий исчез, успев только выкрикнуть
"Аврук!!", любимое слово, боевой клич его рода. Гептодий же упорно
пробивался вперед, но и его ожидала печальная участь. Застрял его
корабль меж двумя гравитационными вихрями, Бахридой и Сцинтией
именуемыми; Бахрида время ускоряет, а Сцинтия замедляет, и есть между
ними промежуток стоячий, в котором минуты ни вперед, ни назад не
текут. Замер там Гептодий живьем и висит, вместе с бессчетными
фрегатами и галеонами прочих астровитязей, пиратов и мракоходов,
ничуть не старея, в безмолвии и прежестокой скуке, имя которой
Вечность.
А когда закончился горестно поход троих селектритов, Перпетуан,
киберграф Баламский, коему надлежало отправляться седьмым, долго не
трогался в путь. Долго сей электрыцарь в поход снаряжался, все более
острые прилаживая себе громоотводы, выбирая все более смертоносные
искрометы, огнеплювы и врагокосилки; по натуре весьма рассудительный,
задумал он идти во главе верной дружины. Стекались под знамена его
конквистадоры, немало явилось безроботов, которые, иного не имея
занятья, охотники были повоевать. Сформировал из них Перпетуан
галактическую кавалерию, отличную, тяжелую, бронированную, которую
кибер-кирасирами, иначе киберасирами, именуют, и несколько летучих
гусарско-слесарских отрядов. Однако при мысли, что должно ему идти и
жизнь положить в неведомых странах, что в какой-то луже случайной он
во ржу обратится, подогнулись под ним железные голени, грусть-кручина
его одолела, и воротился он тотчас домой, из горести и стыда слезы
роняя топазовые, ибо был он вельможа могущественный, с душою, сокровищ
полной.
Предпоследний же, Матриций Перфорат, разумно взялся за
дело. Слышал он о стране пигмелиантов, робокарликов, род которых
возник из промашки конструкторской: поскользнулся рейсфедер на
чертежной доске и с матричной формы сошли они горбатыми все до
единого, а поскольку переделка не окупалась, так уж оно и
осталось. Как другие собирают сокровища, так они собирают знания, за
что и прозвали их охотниками за Абсолютом.
Мудрость их в том состоит, что они копят знания, не пользуясь
ими; к ним-то и направился Перфорат, однако не военным манером, но на
галеонах, палубы коих ломились от всевозможных даров; решил он
снискать их милость облачениями богатыми, позитронами изукрашенными и
нейтронным дождем пронизанными, вез им атомы золота в четыре кулака
толщиной и бутыли, в коих колыхались редчайшие ионозефиры. Но не
прельстились пигмелианты даже пустотой благородной, расшитой волновыми
узорами красивейших спектров астральных; и напрасно он в гневе
грозился спустить на них электрычащего своего ловкодава. В конце
концов дали они ему провожатого, но тот был мириадоруким вьюном и все
направления сразу показывал.
Прогнал его Перфорат и пустил ловкодава по следу бледнотиков, да
только след оказался ложным; калиевая там пробегала комета, а ловкодав
простодушный, Ампер, калий принял за кальций, из коего преимущественно
и состоит бледнотиковый скелет. Отсюда ошибка. Долго блуждал Перфорат
среди солнц все более темных, ибо забрался в древнейшие урочища
Космоса.
Шел он сквозь анфилады гигантов пурпурных, пока не увидел, что
его звездоход вместе с безмолвною свитою звезд в зеркале отразился
спиральном, в среброкожем рефлекторе; удивился он и на всякий случай
взял в руки гасильник Сверхновых, купленный у пигмелиантов, чтоб
уберечься от нещадного зноя на Млечном Пути; не знал он, что видит, а
это был узел пространства, его наиплотнейший факториал, даже тамошним
моноастритам неведомый; только и известно о нем, что кто туда попадет,
уже не вернется. Неизвестно поныне, что стало с Матрицием в этой
мельнице звездной; верный его Ампер один прибежал домой, тихонько воя
на пустоту, а его сапфировые глазищи таким полыхали ужасом, что никто
не мог заглянуть в них без дрожи. Однако же ни гасильников, ни
Матриция никто с той поры не видал.
Последним отправился в одинокий поход Эрг Самовозбудитель. Не
было его год и еще шесть недель. Когда же вернулся, поведал о странах,
никому не известных, -- о стране перискоков, что строят кипящие
ядометы; о планете клейстерооких -- те сливались у него на глазах в
ряды черных валов, ибо так поступают они в опасности, а он надвое их
рассекал, пока не обнажилась известковая скала, их кость; когда же
одолел он их мордопады, оказался прямо перед мордой громадной,
вполнеба, и ринулся на нее, чтоб дорогу узнать, и лопалась кожа ее под
ударами его огнемечущего меча, и обнажались сплетающиеся, белые
заросли нервов; сказывал он о планете из чистого льда, прозрачнейшей
Аберриции, которая, наподобие лупы алмазной, вмещает картину целого
Космоса; там срисовал он дорогу в страну бледнотиков. Толковал об
Алюмнии Криотрической, стране молчания вечного, где видел лишь сияние
звезд, в макушках подвешенных ледников отраженное, о королевстве
бесформенных мармелоидов, которые финтифлюхи кипящие лепят из лавы, об
электропневматиках, что в парах метана, в озоне, хлоре и дыму
вулканическом искру разума могут разжечь и неустанно бьются над тем,
как мыслящий гений в газ воплотить. Рассказывал, как пришлось ему,
чтобы проникнуть в страну бледнотиков, высадить двери солнца,
называемого Головою Медузы, и как, снявши оные с хроматических петель,
он сквозь звездное нутро пробежал, сквозь сплошные ряды лилового и
бело-голубого огня, а доспехи на нем от жара свивались. Как тридцать
дней кряду старался он отгадать слово, коим приводится в действие
катапульта Астропрокионии -- единственные врата в студеное пекло
тряских существ; как он среди них наконец очутился, а те пытались
уловить его в липкие тенета свои, выбить из головы у него ртуть или
довести до короткого замыкания; как завлекали его, показывая
звезды-уродцы, но то было якобы-небо, а настоящее они из хитрости
спрятали; как пытками хотели вытянуть из него его алгоритм, когда же
он все это выдержал, заманили его в западню и скалой магнетитовой
придавили, а он в ней тотчас размножился в бессчетные полчища Эргов,
крышку железного гроба сдвинул, наружу вышел и строгий суд чинил над
бледнотиками -- месяц и еще пять дней; как последним усилием бросили
они на него гусеничных панцирных чудищ, бронеползами именуемых, но и
это их не спасло, ибо он, не остывая в запале бойцовском, рубил, колол
и крошил и так их умучил, что они того негодяя, бледнотика-ключекрада,
приволокли прямо к его стопам, а Эрг отсек его мерзкую голову, тушу
выпотрошил и нашел в ней камень-трихобезоар, а на камне вырезана была
надпись на хищном бледнотиковом наречии, гласившая, где обретается
ключик. Шестьдесят семь солнц, белых, голубых и рубиновоалых, распорол
Самовозбудитель, прежде чем натолкнулся на нужное и ключик нашел.
О том, что с ним приключилось на обратном пути, о битвах, которые
пришлось ему выдержать, он уже говорить не хотел, так его влекло к
королевне, да и к свадьбе с коронацией тоже. С великою радостью король
с королевой провели его к дочери, которая молчала, как камень, объятая
сном. Эрг склонился над ней, возле крышечки открытой поколдовал,
что-то туда воткнул, покрутил, и вдруг королевна, к восхищению матери,
короля и придворных, глаза приоткрыла и улыбнулась спасителю
своему. Эрг крышечку закрыл, залепил пластырем, чтобы не открывалась,
и пояснил, что винтик он отыскал тоже, да обронил его в битве с
Полеандром Партобоном, кесарем Ятапургии. Но никто этому значения не
придал, а напрасно, ведь тогда увидели бы король с королевой, что
никуда он не отправлялся, а просто с малолетства владел искусством
открывать любые замки, благодаря чему и завел королевну Электрину. Так
что не изведал он ни одного из описанных им приключений, а лишь
переждал год и еще шесть недель, чтобы кто не подумал, что слишком уж
скоро отыскалась пропажа, а вдобавок желал увериться, что никто из
соперников его не вернулся. Лишь тогда явился он ко двору Болидара,
королевне жизнь возвратил, взял ее в жены и на троне Волидаровом
правил долго и счастливо, и обман его никогда не открылся. Отсюда и
видно, что не сказку мы рассказали, а быль, ибо в сказках добродетель
всегда побеждает.
-==Станислав Лем. Сокровища короля Бискаляра==-
-------------------------------------------------------------------------------
Skarby krola Biskalara, 1964
(c)С Ю. Абызов, перевод, 1965
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Король Кипрозии Бискаляр славился своими несчетными
богатствами. Было в его сокровищнице все, что только можно сделать из
золота, из урана и платины, из амфиболов, рубинов, ониксов и
аметистов. Любил король бродить по колено в драгоценностях и часто
говаривал, что нет на свете такого сокровища, какого не было бы у
него.
Весть о кичливости короля дошла до одного чудесного конструктора,
который в то время был хранителем кладовой и главным закройщиком у
Висмодара, владыки звездных скоплений Диад и Триад. Конструктор
отправился ко двору Бискаляра. Очутившись в тронном зале, где король
сидел на кресле, выточенном из двух огромных бриллиантов, конструктор,
даже не глядя на золотые плиты пола, черным агатом инкрустированные,
сказал, что если король представит ему опись своих сокровищ, то он,
конструктор Креаций, покажет такую драгоценность, какой у Бискаляра
наверняка нет.
-- Хорошо, -- сказал Бискаляр, -- но если тебе не удастся это
сделать за три дня, то я буду тебя магнитами по двору серебряного
своего дворца волочить, золотые гвозди в тебя вбивать буду, а потом
череп твой, в иридий оправленный, повешу на солнечных воротах для
устрашения самохвалов!
Тут же принесли опись королевских сокровищ, которую целых шесть
лет составляли сто сорок электронных писцов.
Конструктор Креаций велел отнести фолианты в черную башню,
которую отвел для него король, и закрылся там. На другой день он снова
пришел к Бискаляру. Король окружил себя такими сокровищами, что даже
глазам было больно от золотисто-белого полыханья. Но Креаций, не
обращая на это внимания, попросил, чтобы принесли ему корзину
обыкновенного песка или даже просто мусора. Когда это сделали, он
высыпал песок на золотой паркет и воткнул в него, бережно держа двумя
пальцами, какую-то маленькую штучку, блеснувшую, как искорка. Штучка
тут же вгрызлась в песочный холмик, и на глазах удивленного Бискаляра
тот засиял, как самый чистый самоцвет, и стал расти, играя
пульсирующим светом, становясь все больше и чудеснее, пока эта живая
драгоценность не затмила мертвую красоту королевских сокровищ. Все
присутствующие зажмурились, не в силах вынести такого избытка красоты,
которая все нарастала. Король закрыл лицо руками и крикнул:
-- Довольно! | Тогда Креаций наклонился и положил на играющий
самоцвет другую искорку, черную, и самоцвет в один миг стал серо-бурой
грудкой спекшегося песка. Великий гнев и зависть охватили короля.
-- За то, что ты меня посрамил, тебе грозит казнь, -- сказал
он. -- Но чтобы не говорили, будто я вероломно нарушил наше
королевское слово, я дам тебе три задания. Справишься с ними -- дарую
тебе жизнь и свободу. Не справишься -- горе тебе, чужеземец!
Ничего Креаций не ответил, стоял себе спокойно, а Бискаляр
продолжал:
-- Вот тебе первое задание. Ты похваляешься, что можешь сделать
все. Проникни же в мою подземную сокровищницу этой ночью. В ней четыре
зала. И в последнем зале, белом как снег, пусто. Лежит там только
бриллиантовое яйцо, а в нем металлический шар. Завтра, ровно в
полдень, ты должен принести его мне. Ступай!
Креаций поклонился и ушел. А жестокий Бискаляр подстроил ему
ловушку: если бы даже конструктор сумел пробраться в сокровищницу, то
он не смог бы вынести металлический шар: ведь выточен тот шар был из
чистого радия и за тысячу шагов обжигал страшным излучением и помрачал
разум.
Спустилась ночь. Креаций вышел из своей башни и пошел ко
дворцу. Поодаль от стражи, что перекликалась на зубчатых стенах, он
достал из-за пазухи маленькую шкатулочку, положил на ладонь три
молочно-белых искры и дунул. Искры разгорелись перламутровым блеском и
окутали облаком вооруженную стражу. Сгустился такой туман, что за шаг
ничего не увидишь. Креаций прошел в подземелье незамеченным и очутился
в зале.
Потолок того зала был из халцедона, стены из хризобериллия, а
изумрудный пол казался зеленым озером среди сверкающих скал. Потом он
увидел дверь сокровищницы, а перед нею черную членистоногую машину о
восьми ногах. Воздух над нею так и выгибался хребтом, будто волна
расплавленного стекла.
-- Скажи мне, -- заговорила машина, -- что это за место -- нет
там ни стен, ни решеток, а выйти оттуда никто не может?
-- Это место -- Космос, -- ответил конструктор.
Зашаталась машина и упала на изумрудные плиты с таким грохотом,
будто кто-то перерезал часовую цепь и гири покатились по
хрусталю. Креаций перешагнул через нее, достал пурпурную искру и
подошел к двери сокровищницы, сделанной из титана. Выпустил он искру,
та закружилась светлячком, нырнула в замочную скважину. Через минуту
оттуда вылез белый язычок. Креаций взял его легонько, потянул и извлек
трепещущий пучок не то стебельков, не то струн. Посмотрел на них и
прочитал, что там было написано...
Хороший мастер служил Бискаляру, -- подумал он, -- раз сумел
снабдить сокровищницу атомным замком."
И точно, у сокровищницы не было другого ключа, кроме атомного
облачка; этот газовый ключ надо было вдуть в замочную скважину, и
тогда атомы редчайших элементов -- гафния, технеция, ниобия и циркония
-- поворачивали в нужной последовательности язычки замка, а
электрический ток отодвигал огромные засовы.
Конструктор выбрался потихоньку из подземелья, ушел за город и
стал при свете звезд собирать в горах планеты нужные ему атомы.
-- Вот у меня уже есть шестьдесят миллионов ниобиевых, --
подсчитал он за час до рассвета, -- миллиард и семь штук циркониевых,
вот сто шестнадцать гафниевых. Но где же мне взять технеций, если ни
одного его атома нет на этой планете?
Он поглядел на небо, а тут как раз заря занялась, предвещая
восход солнца. И улыбнулся конструктор, вспомнив, что атомы технеция
есть на солнце. Хитрый Бискаляр укрыл ключ к своей сокровищнице в
солнечной звезде! Достал Креаций из своей шкатулки невидимую искру (а
была она из самого жесткого излучения) и выпустил ее с открытой ладони
навстречу восходившему солнцу. Искра прошипела и пропала. Не прошло и
пятнадцати минут, как затрепетал воздух, потому что атомы технеция,
пришедшие с солнца, несли в себе нестерпимый солнечный
жар. Конструктор поймал их, будто жужжащих пчел, закрыл вместе с
остальными в шкатулку и направился ко дворцу, так как время было уже
на исходе.
Туман все еще стлался по земле, и стража не заметила, как он
вбежал в подземелье и вдунул в замок газовый ключ. Креаций услышал,
как защелкали поочередно язычки замков, но сама дверь не шелохнулась.
-- А не ошиблась ли ты, искорка? Это же мне головы может стоить!
-- сказал Креаций и сердито ударил кулаком по двери.
И тут последний атом технеция, который еще не совсем остыл и
из-за этого чуть не сбился с пути, наконец повернул упрямый
язычок. Дверь сокровищницы -- а была она двухметровой толщины -- тихо
открылась.
Креаций вбежал в первую комнату, зеленую, словно зеленый океан,
так как стены ее были изумрудные. Прошел другую -- небесно-голубую от
сапфиров -- и третью -- бриллиантовую, где глаза кололо радужными
шипами, и, наконец,очутился в зале, белом, как снег. Здесь он увидел
алмазное яйцо, но сила излучения тут же помутила его
рассудок. Опустился он на колено и, съежившись, замер на пороге, лишь
теперь догадавшись о королевской ловушке.
Бросил Креаций россыпью серые и черные искры, а те превратились в
пушистую стену и окружили его. Так он подошел к бриллиантовому
яйцу. Схватил его и выбрался из подземелья, окруженный мохнатой тучей
искр.
Большие городские часы как раз начали бить двенадцать, и Бискаляр
уже руки потирал при мысли о том, как он будет волочить магнитами
посмеявшегося над ним Креация.
Но вдруг послышались гулкие шаги, и во дворец ворвался
ослепительный свет -- это Креаций вошел в тронный зал и бросил на пол
радиевый шар. Покатился шар к подножию трона, и на его пути тускнел
блеск драгоценностей, и сверкающие стены меркли от излучения. Задрожал
король, вскочил, спрятался за спинкой своего кресла. Сорок сильнейших
электрыцарей, прикрываясь свинцовыми щитами, на четвереньках стали
медленно подбираться к шару, обжигающему все вокруг, и, подталкивая
копьями, потихоньку выкатили его из тронного зала.
Пришлось королю Бискаляру признать, что Креаций выполнил
задание. Но гнев, наполнивший сердце короля, уже не имел предела.
-- Посмотрим, справишься ли ты со вторым заданием, -- сказал
король и приказал взять Креация на борт космолета и отправить на
луну. А был это шар пустынный, подобный голому черепу, ощерившемуся
дикими скалами.
Капитан космолета высадил конструктора на скалы и сказал:
-- Выберись отсюда, если сможешь, и завтра в полдень явись к
королю! А не выберешься -- ты погиб!
Если бы даже никто и не прилетел за Креацием, чтобы предать его
казни, то все равно недолго смог бы он жить в столь ужасной
пустыне. Оставшись один, Креаций пошел исследовать безжизненное лунное
пространство. Вспомнил он о своих верных искорках, а их нету! Верно,
когда он спал, обыскали его королевские стражники и украли драгоценную
шкатулку.
-- Плохо дело! -- сказал конструктор. -- Впрочем, не так уж и
плохо. Вот если бы у меня разум украли, тогда бы я наверняка проиграл!
А был на этой луне океан, только весь ледяной,
застывший. Конструктор стал заостренным кремнем вырубать изо льда
глыбы и складывать из них остроконечную башню. Потом он вытесал из
ледяной глыбы линзу, поймал ею солнечные лучи и направил пучок их на
поверхность застывшего океана, а когда лед стал таять и появилась
вода, Креаций принялся черпать ее и лить на стены ледяной башни. Вода,
стекая, замерзала и спаивала глыбы, застывая на них сверкающей гладкой
оболочкой. И вот уже конструктор стоит перед хрустальной ракетой,
возведенной из белого льда.
-- Корабль у меня есть, -- сказал он, -- теперь дело за энергией.
Он обыскал всю луну, но не нашел на ней ни урана, ни других
мощных элементов.
-- Ничего не поделаешь! Придется употребить свой мозг...
И конструктор вскрыл свою собственную голову. Мозг-то у него
состоял не из материи, а из антиматерии, и существование его
обеспечивал только тонкий слой магнитного поля между стенками черепа и
хрустальными мыслящими полушариями. Креаций вырезал в ледяной стене
отверстие, вошел в ракету, залил отверстие водой, заморозил его, сел
на ледяное дно ракеты и, достав из головы зернышко, крохотное, как
песчинка, бросил его вниз, на лед.
Страшный блеск залил его ледяную тюрьму. Ракета затряслась, через
пробитое в днище отверстие вырвалось пламя -- и ракета
понеслась. Только ненадолго хватило ей первого толчка. Пришлось
Креацию второй раз порыться у себя в голове, а потом и третий, и
четвертый, но уже с опаской, так как почувствовал он, что мозг у него
уменьшается и потому слабеет... Но ракета уже вошла в атмосферу
планеты и стала падать. Трение о воздух разогревало и растапливало
ее. Ракета становилась все меньше и меньше, пока наконец не осталась
от нее маленькая закопченная сосулька. Впрочем, в ту же самую минуту
Креаций коснулся земли, заделал отверстие в своей черепной коробке и
поспешил во дворец. Было самое время: часы как раз собирались бить
двенадцать.
Король обомлел, заискрились у него глаза и щеки, а лоб потемнел
от великого гнева, словно нагретая и резко охлажденная сталь. Он был
уверен, что Креаций не вернется, раз искорок у него не стало.
-- Ну, ладно! -- сказал он. -- Пусть так! Вот тебе третье
задание, и довольно легкое, как я считаю... Я открою городские ворота,
ты выбежишь, а по следам твоим я пущу свору борзых роботов, чтобы они
догнали тебя и разорвали своими стальными клыками. Если сумеешь уйти
от них, если предстанешь предо мной завтра в это же время -- будешь
свободен!
-- Хорошо, -- ответил конструктор, -- я прошу только дать мне
перед этим шпильку... Засмеялся король:
-- Пусть не говорят, будто я отказал тебе в милости. Дать ему
сейчас же золотую шпильку!
-- Нет, милостивейший государь! -- ответил Креаций. -- Мне надо
простую, железную.
Взял он эту шпильку и бросился бежать из города так, что ветер в
ушах засвистел. Король злорадно смеялся, глядя с зубчатой стены на то,
как он мчится. Король был уверен, что конструктора ничто не спасет.
А тот все бежал и бежал, разбрасывая ногами песок, держа все
время на запад, пересекая одну за другой магнитные линии планеты, и
шпилька его скоро намагнитилась, а когда он подвесил ее на нитке,
выдернутой из своего одеяния, она завертелась и показала на север.
-- Вот у меня уже и компас есть. Отлично! -- сказал конструктор и
насторожился, так как ветер донес до него топот. Это стая железных
роботов выскочила из городских ворот. С диким лаем и воем неслась она
по его следу. Скоро на горизонте появилось облако пыли.
-- Ах, были бы у меня мои искорки! -- сказал Креаций. -- Я бы с
вами быстро разделался, резвые болтики! Ну да как-нибудь и без них
обойдусь... С твоей помощью, шпилечка! -- И побежал дальше, так
быстро, как только мог, не отрывая глаз от шпильки.
Королевские псари так хорошо навели свору на след конструктора,
что она мчалась, будто кто метеор запустил. Оглянулся конструктор и
видит: вот-вот его догонят, потому что гончие были роботами высокого
напряжения и быстрого хода, сотворенными специально для выслеживания и
преследования. Рыжее солнце смотрело сквозь тучу песка, поднявшуюся от
их бега. Слышно было, как яростно лязгают они шестеренками.
Mеста здесь пустынные, -- сказал про себя конструктор, -- но
кажется мне, будто где-то тут поблизости есть залежи железной руды!"
А показала ему это шпилька, чуть-чуть отклонившись от направления
на север, куда до сих пор показывала...
Побежал Креаций в ту сторону и увидел ствол давно заброшенной
шахты. Камень с такой скоростью не катится по горному откосу, с какой
покатился он в темную пропасть, укутав лишь краем одежды свою
кристаллическую голову, чтобы она не разбилась.
Подбежали роботы к пустой шахте, взвыли в один железный голос и,
почуяв след, ринулись в яму.
А конструктор поднялся на ноги и помчался по штольне, пробитой в
магнетитовой скале. Но бежал он не просто, а то присядет, то
подпрыгнет, будто ему весело, и притопнет-то, как в танце, и
подковками-то искру высечет, и платком-то развернутым по скале
хлопнет... Поднялась ржавая пыль и сплошной тучей заполнила штольню,
по которой он бежал. Влетели роботы в эту тучу, и мельчайшие железные
опилки попали им в суставы, так что они заскрежетали. Проникли опилки
в их неповоротливые мозги и так их забили, что искры из глаз
посыпались. Забило железной пылью им коллекторы, и соединения, и
реле. Дергаясь от коротких замыканий, как от икоты, роботы бежали все
медленнее, а некоторые, совсем обалдев, бились лбом о стенку, так что
из треснувших голов повылетали провода. Упавших топтали бежавшие
следом и тут же сами валились вверх копытами. Но остальные все гнались
за Креацием, который не переставал поднимать железную пыль. Не
пробежал он и мили, а за ним уже мчалась не свора, а лишь трое калек,
да и те качались как пьяные и сталкивались друг с другом с таким
грохотом, будто кто-то катил железные бочки.
Остановился конструктор и увидел, что два робота еще бегут за ним
-- как видно, головы у них были герметичнее, чем у прочих.
-- Неважно эта свора сработана, -- сказал он. -- Всего только
двое пыли не боятся! Но и с этими надо справиться...
Упал он на землю, вывалялся в железной пыли и сам бросился
навстречу преследователям:
-- Стой! По приказу короля Бискаляра!
-- А ты кто такой? -- спросил первый робот и втянул воздух в
стальные ноздри, но ничего, кроме запаха железа, не учуял.
-- Я робот-посыльный, дистанционно управляемый, со всех сторон
закованный, клепаный, штампованный! Станьте заклепка к заклепке и
увидите в свои четыре чугунные гляделки, какой я молодец, какой я
удалец, как играет стальной дух супротив чугунок двух! Напрягите свои
катушки, это вам не игрушки, а коли спорить решитесь -- электрической
жизни лишитесь!
-- Да что нам делать-то? -- спросили роботы. Слова конструктора
их прямо ошеломили.
-- На колени встать! -- объяснил им конструктор. Грохнулись
роботы на землю, а он, нагнувшись, тут же воткнул тому и другому в
головы шпильку, так что фиолетовое сияние от бьющих искр озарило
своды. С лязгом рухнули оба пса-робота, замкнутые накоротко.
-- Бискаляр, наверное, думает, что если я и вернусь, так вернусь
один, -- сказал Креаций и стал обходить всех роботов, каждому он
открывал голову и заново соединял стальные провода, и когда они
очнулись, то слушались уже только его, Креация. Встал он тогда во
главе этой дружины и двинулся на столицу. Во дворце Креаций приказал
своим железным невольникам схватить короля и открыть для всех
подданных сокровищницу деспота. Одарив жителей страны, Креаций
посоветовал, чтобы они выбрали в короли кого-нибудь более
достойного. Сам же, прихватив с собой шкатулку с верными искорками,
двинулся черной дорогой, усеянной звездами, и по сей день еще по ней
странствует. Верно, рано или поздно и к нам завернет.
-==Станислав Лем. Советники короля Гидропса==-
-------------------------------------------------------------------------------
Doradcy krola Hydropsa, 1964
(c) Константин Душенко, перевод, 1993
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Аргонавтики были первым племенем звездным, завоевавшим для разума
пучины вод планетных, навеки -- как полагали роботы, слабые духом, --
металлу заказанные. Аквация, одно из смарагдовых звеньев их
королевства, сияет на небе полночном, как крупный сапфир в ожерелье
топазов. Давным-давно на этой планете подводной правил король Гидропс
Всерыбный. Однажды утром велел он явиться в тронный зал четырем
коронным министрам, когда же приплыли они и нырнули пред ним ниц, с
такой обратился к ним речью, между тем как Великий его Поджабрий, весь
в изумрудах, обмахивал его перепончатым веером:
-- Нержавеющие Вельможи! Пятнадцать веков я владею Аквацией,
подводными ее городами и весями на синих лугах; с тех пор раздвинул я
границы державы, затопив обширные земли, и не посрамил водостойких
стягов, что завещал мне родитель, Ихтиократос. Напротив того, в битвах
с враждебными микроцитами одержал я немало побед, коих славу не мне
пристало описывать. Однако же чувствую, что власть уже меня тяготит,
как непосильное бремя, а посему порешил я произвести на свет сына,
который стал бы мне достойным наследником и справедливо бы правил на
троне Иноксидов. Поэтому обращаюсь к тебе, Амассид, верный мой
гидрокибер, к тебе, великий программист Диоптрик, и к вам, Филонавт и
Миногар, коронным наладчикам, чтобы вы мне измыслили сына. Да будет он
мудр, но не слишком охоч до книг, ведь избыток познаний отнимает
желание действовать. Да будет он добр, но опять-таки не чрезмерно. Еще
я желаю, чтобы был он храбр, но не заносчив, впечатлителен, но не
сентиментален, наконец, пусть будет похож на меня, пусть бока его
покрывает такая же танталовая чешуя, а кристаллы разума пусть будут
прозрачны, как эта вода, что нас окружает, подпирает и питает! А
теперь беритесь за дело, во имя Великой Матрицы!
Диоптрик, Миногар, Филонавт и Амассид низко поклонились и отплыли
в молчании, и каждый размышлял про себя о словах государевых, хотя и
не вполне так, как хотел бы могучий Гидропс. Ибо Миногар всего более
желал завладеть троном, Филонавт втайне пособничал микроцитам, врагам
аргонавтиков, а Амассид и Диоптрик смертельно меж собой враждовали, и
каждый из них жаждал прежде всего паденья соперника, а равно и прочих
вельмож.
Королю угодно, чтобы мы спроектировали ему сына, -- рассуждал
Амассид, -- чего же проще, чем вписать в мнкроматрицу неприязнь к
Диоптрику, этому уродцу, надутому, как пузырь? Тогда королевич,
короновавшись, немедля велит его удушить путем выставления головы на
воздух. Это было бы воистину превосходно. Однако, -- продолжал
рассуждать достославный гидрокибер, -- Диоптрик, без сомненья, строит
такие же планы, а в качестве программиста имеет, увы, немало
возможностей привить будущему королевичу ненависть ко мне. Дело плохо!
Надобно глядеть в оба, когда мы вместе будем закладывать матрицу в
детскую печь!"
Всего проще было бы, -- размышлял в то же самое время почтенный
Филонавт, -- запечатлеть в королевиче благосклонность к микроцитам. Но
это тотчас же будет замечено, и король велит меня выключить. Тогда,
может, привить королевичу лишь благосклонность к малым формам, -- это
будет куда безопаснее. Если начнут меня допытывать, скажу, что имел в
виду одну лишь подводную мелочь, да только забыл снабдить программу
наследника оговоркой, что все неподводное любить не следует. В худшем
случае снимет с меня государь орден Великой Хлюпии, но не голову, а
это весьма дорогая мне вещь, ее не вернет мне и сам Наноксер,
властелин микроцитов!
-- Отчего вы молчите, сиятельные вельможи? -- заговорил наконец
Миногар. -- Полагаю, что надобно браться за дело немедля, ибо
повеленье монарха -- высший закон!
-- Потому-то я его и обдумываю, -- быстро ответил Филонавт, а
Диоптрик и Амассид добавили хором:
-- Мы готовы!
И велели они, по старинному обычаю, запереть себя в покое со
стенами из смарагдовой чешуи, который снаружи семикратно опечатали
смолою подводной, и сам Мегацист, господин планетарных потопов,
оттиснул на печатях свой герб -- Тихий Омут. С этой минуты никто уже
не мог помешать их занятиям, пока, в знак завершения дела, они не
выбросят через клапан, учинив завихрение, отвергнутые проекты, а тогда
надлежало печати сорвать и приступить к великому торжеству
сыновосприемства.
И точно, взялись за работу вельможи, однако не споро она у них
шла. Ибо не о том они думали, как привить королевичу
добродетели. Гидропсом указанные, но о том, как перехитрить короля и
своих нержавеющих соратников в нелегких трудах сынодельческих.
Король выражал нетерпенье, ибо вот уже восемь дней и ночей сидели
взаперти сыноделы и даже знака не подавали, что близок благополучный
конец. А все потому, что пытались друг дружку взять на измор и каждый
выжидал, когда все прочие обессилеют, чтобы быстро вчертить в
кристаллическую сеточку матрицы то, что к его обернется выгоде.
Ибо стремление к власти двигало Миногаром, Филонавтом -- жажда
маммоны, которую обещали ему микроциты, а взаимная ненависть --
Диоптриком и Амассидом.
Наконец, исчерпав в таком ожиданье скорее свое терпение, нежели
силы, сказал хитроумный Филонавт:
-- Не понимаю, сиятельные вельможи, отчего это дело наше так
медленно подвигается. Ведь король дал нам точные указания; и если б мы
их держались, королевич был бы давно готов. Уж не вызвана ли ваша
медлительность обстоятельствами, которые с монаршим сынотворением
связаны совершенно иначе, нежели того хотел бы владыка? Если так и
дальше пойдет, с великим прискорбием буду вынужден заявить votum
separatum [Особое мнение (лат.)], то есть написать...
-- Донос! Вот куда клонит ваша милость, -- прошипел, яростно
шевеля блестящими жабрами, Амассид, так что все поплавки его орденов
задрожали. -- В добрый час, в добрый час! С позволения вашей милости,
и меня разбирает охота написать королю о том, как ваша милость,
неведомо с какого времени страдая трясучкой в руках, извела уже
восемнадцать жемчужных матриц, которые нам пришлось выбросить, ибо
после формулы о любви ко всему небольшому ты не оставил ни капельки
места для запрета любить все неподводное! Тебе угодно было нас
уверять, почтеннейший Филонавт, что то был недосмотр, -- однако ж,
повторенный осьмнадцатикратно, он служит достаточным основанием
упрятать тебя в дом изменников или безумцев, и к выбору между таковыми
пристанищами сведется твоя свобода!
Хотел Филонавт, увиденный насквозь, защищаться, го его опередил
Миногар, сказав:
-- Можно подумать, благороднейший Амассид, что уж ты-то в нашем
собранье словно медуза хрустальная, без единого пятнышка. А ведь и ты
непонятно как в раздел матрицы, трактующий о предметах, коими должен
королевич гнушаться, одиннадцатикратно вписывал то хвостатость
трехчленную, то спину вороненую с сизым отливом, дважды -- глаза
навыкате, то опять-таки панцирь брюшной и три алые искры, словно не
зная, что каждая из этих примет может указывать на присутствующего меж
нами Диоптрика, государева родича, и тем внушить королевичу ненависть
к оному мужу...
-- А зачем Диоптрик на самом кончике матрицы неустанно записывал
презрение к существам, коих имя оканчивается на "ид"? -- спросил
Амассид. -- И, коль уж об этом речь, отчего же ты сам, почтеннейший
Миногар, невесть почему к предметам, ненавистным для королевича,
упорно причислял высокий стул о пяти углах, с плавникастой спинкой в
брильянтах? Или тебе невдомек, что это точное описание трона?
Наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь слабым
поплескиваньем. Долго бились вельможи над матрицей, раздираемые
враждебными интересами, пока не сложились средь них партии. Филонавт с
Миногаром сошлись на том, что матрица должна предусматривать симпатию
ко всему мелкому, а также желание уступать таким формам
дорогу. Филонавт при этом думал о микроцитах, а Миногар о себе, затем
что был наименьшим из четверых. Быстро согласился с этой формулой и
Диоптрик, ибо самым рослым из сыноделов был Амассид. Тот яростно
упирался, но вдруг уступил, смекнув, что он ведь может уменьшиться, а
вдобавок подкупить лейббашмачника, чтобы тот подбил подошвы Диоптрика
плитками из тантала; а тогда подросший соперник навлечет на себя
неприязнь королевича.
Потом уже быстро изготовили они сыноматрицу, неудачные проекты
выбросили через клапан, и началось великое торжество придворного
сыновосприемства.
Едва лишь матрица с проектом королевича оказалась в детопекарне,
а почетная стража построилась перед детскою печью, из которой вскоре
должен был выйти будущий государь аргонавтиков, как Амассид взялся за
исполнение задуманной им интриги. Лейб-башмачник, которого он
подкупил, начал привинчивать к подошвам Диоптрика танталовые плитки,
одну за другой. Королевич уже доходил до готовности под присмотром
младших сыноделов, когда Диоптрик, случайно увидев себя в большом
дворцовом зерцале, с ужасом убедился, что он уже выше своего недруга,
а ведь королевичу была запрограммирована симпатия только к малым
предметам и лицам!
Вернувшись домой, Диоптрик тщательно себя обследовал и простукал
серебряным молоточком, обнаружил бляшки, к подошвам привинченные, и
вмиг догадался, чьих это рук дело. "Ах, мерзавец! -- подумал он, имея
в виду Амассида. -- Но как теперь быть?!" Поразмыслив, решил он
уменьшиться. Кликнул верного слугу и велел тому привести во дворец
искусного слесаря. Выплыл слуга на улицу и, не слишком вникнув в
приказ, привел бедного мастерового по имени Фротон, что целыми днями
бродил по городу, крича: "Головы лудить! Жабры паяю, спины клепаю,
хвосты полирую!" Была у жестянщика злая жена, которая вечно поджидала
возвращения мужа с ломом в руках и, едва завидев его, оглашала всю
улицу злобными воплями; все заработанное она у него отнимала, да еще
вминала спину его и бока боем немилосердным.
Дрожа, предстал перед великим программистом Фротон, а тот говорит
ему:
-- Слушай, любезный, можешь меня уменьшить? Что-то я вроде бы
великоват... а впрочем, не в этом дело! Ты должен уменьшить меня, но
чтобы моя красота не потерпела никакого ущерба! Сделаешь хорошо --
получишь щедрую плату, только немедленно об этом забудь. Ни гугу --
иначе я велю тебя заклепать!
Фротон удивился, но виду не подал -- чего только не взбредет в
голову этим вельможам! Пригляделся он зорко к Диоптрику, в середку ему
заглянул, обстукал его, обтюкал и говорит:
-- Ваша светлость, можно бы среднюю часть хвоста отвинтить...
-- Нет, не желаю! -- живо возразил Диоптрик. -- Жаль мне хвоста!
Уж больно красив!
-- Так, может, отвинтить ноги? -- спросил Фротон. -- Ведь, право,
совсем лишние.
И точно, аргонавтики ногами не пользуются, это пережиток прежних
времен, когда их предки еще обитали на суше. Но Диоптрик разгневался
пуще прежнего:
-- Ах ты, олух железный! Да разве тебе неизвестно, что только
нам, высокорожденным, позволено иметь ноги?! Как ты смеешь лишать меня
этих регалий дворянства?!
-- Покорнейше прошу прощения, ваша светлость... Но что тогда я
могу отвинтить?
Понял Диоптрик, что с такой несговорчивостью немногого добьется,
и пробурчал:
-- Делай, как знаешь...
Измерил его Фротон, постукал, потюкал и говорит:
-- С позволения вашей светлости, можно бы отвинтить голову...
-- Да ты спятил! Куда ж я без головы? Чем я думать-то буду?
-- Э, ничего, ваша милость! Сиятельный разум вашей светлости я
упрячу в живот -- там места вдоволь...
Согласился Диоптрик, а жестянщик проворно отвинтил ему голову,
вложил полушария кристаллического мозга в живот, все запаял, заклепал,
получил пять дукатов, и слуга вывел его из дворца. Но по дороге он
увидел в одном из покоев Аурентину, Диоптрикову дочь, всю серебряную и
золотую, и стан ее стройный, звенящий колокольчиками на каждом шагу,
показался ему прекрасней всего, что он когда-либо видел. Вернулся
жестянщик домой, а там его уже поджидала жена с ломом в руках, и
вскоре ужасный лязг огласил улицу, а соседи меж собою судачили:
-- Ото! Опять эта ведьма Фротониха мнет мужу бока!
А Диоптрик, весьма довольный, поспешил во дворец. Несколько
удивился король при виде своего министра без головы, но тот объяснил,
что это такая новая мода. Амассид же перепугался, ибо все его козни
пошли насмарку, и, вернувшись домой, последовал примеру соперника;
оттоле разгорелось меж ними соперничество в миниатюризации, и
отвинчивали они у себя металлические плавники, и жабры, и шеи, так что
неделю спустя оба могли не сгибаясь пройти под столом. Но и остальные
двое министров прекрасно знали о том, что лишь наименьших возлюбит
новый король, и волей-неволей тоже принялись уменьшаться. Наконец
нечего уже было отвинчивать, и Диоптрик в отчаянье снова послал за
жестянщиком.
Изумился Фротон, представ пред магнатом, ибо и так уже мало что
от него осталось, а он упорно требовал сокращать его дальше. -
-- Ваша светлость, -- сказал жестянщик, почесывая затылок, --
сдается мне, что один только есть способ. С позволения вашей светлости
отвинчу-ка я мозг...
-- Нет, ты спятил! -- возмутился Диоптрик, но жестянщик ему
объяснил:
-- Мозг мы спрячем у вас во дворце, в надежном месте, скажем, вот
в этом шкафу, а у вашей светлости внутри останется только приемничек и
микрофончик, чтобы ваша светлость имела электромагнитную связь со
своим разумом.
-- Понимаю! -- сказал Диоптрик, которому решение это пришлось по
вкусу. -- Делай же, что задумал!
Вынул у него Фротон мозг, положил в шкафной ящик, запер на
ключик, ключик вручил Диоптрику, а в живот ему запихнул маленький
аппаратик да микрофончик. До того мал стал теперь Диоптрик, что почти
незаметен; задрожали при виде такой редукции трое его соперников,
удивился король, однако ничего не сказал. Миногар, Амассид и Филонавт
прибегли к отчаянным средствам. Со дня на день таяли они на глазах и
вскоре поступили так же, как жестянщик с Диоптриком: попрятали мозги,
кто куда мог -- кто в письменный стол, кто под кровать, -- а сами
приняли вид жестяных коробочек, сверкающих и хвостатых, с парочкой
орденов, лишь немного меньших, чем сами сановники.
И снова Диоптрик послал за жестянщиком; а когда тот предстал
перед ним, воскликнул:
-- Сделай хоть что-нибудь! Непременно, любой ценой надо еще
уменьшиться, иначе беда!
-- Ваша светлость, -- ответил жестянщик, кланяясь низко магнату,
которого еле видно было между ручками и спинкою кресла, -- это
неслыханно трудно, и даже не знаю, возможно ли...
-- Это неважно! Сделай, что я говорю! Ты должен! Если сократишь
меня до минимальных размеров, которых уже не превзойти никому, -- я
исполню любое твое желание!
-- Ежели ваша светлость поклянется в этом словом своим
дворянским, постараюсь сделать все, что в моих силах, -- ответил
Фротон, у которого в голове вдруг просветлело, а в грудь будто кто-то
налил чистейшего золота; ибо он уже много дней не мог думать ни о чем
другом, как только о златотканой Аурентине и колокольцах хрустальных,
казалось, укрытых у нее на груди.
Диоптрик поклялся; а Фротон взял последних три ордена, еще
отягощавших крохотную грудь великого программиста, сложил из них
коробочку трехстенную, внутрь ее вложил аппаратик, не больше дуката,
все это обвязал золотой проволочкой, сзади припаял золотую бляшку,
выстриг ее в виде хвостика и сказал:
-- Готово, ваша светлость! По этим высоким наградам всякий легко
узнает вашу персону; благодаря этой бляшке ваша светлость сможет
плавать, а аппаратик свяжет вас с разумом, укрытым в шкафу...
Обрадовался Диоптрик.
-- Чего хочешь? Говори, требуй -- все отдам!
-- Хочу взять в жены дочь вашей светлости, златотканую Аурентину!
Страшно разъярился Диоптрик и, плавая подле лица Фротона,
принялся осыпать его бранью, звеня орденами; назвал его наглым
прохвостом, мерзавцем, канальей, а потом велел его вышвырнуть из
дворца. Сам же в подводной ладье шестерней поспешил к государю.
Когда Миногар, Амассид и Филонавт увидели Диоптрика в новом
обличье -- а узнали его лишь по блистающим орденам, из коих тот теперь
состоял, не считая хвоста, -- то разгневались страшно. Будучи мужами,
сведущими в делах электрических, они поняли, что вряд ли можно зайти
еще дальше в миниатюризации личности, а назавтра предстояло
торжественное рождение королевича и медлить нельзя было ни минуты. И
сговорились Амассид с Филонавтом напасть на Диоптрика, когда тот будет
возвращаться домой, похитить его и заточить, что будет нетрудно,
поскольку никто не заметит исчезновенья особы столь малой. Как решили
они, так и сделали. Амассид приготовил старую жестяную банку и
затаился с ней за коралловым рифом, мимо которого проплывала ладья
Диоптрика; и когда она подплыла, Амассидовы слуги в масках выскочили
на дорогу и, прежде чем лакеи Диоптрика успели поднять плавники,
защищаясь, их господина уже накрыли банкою и похитили; Амассид тотчас
загнул жестяную крышку, чтобы великий программист на свободу не
выбрался, и, жестоко над ним издеваясь и насмехаясь, поспешно
воротился к себе во дворец. Но тут пришло ему в голову, что нехорошо
держать пленника у себя, и в эту минуту услышал он с улицы крик:
"Головы лудить! Спины, хвосты, животы клепать, полировать!"
Обрадовался он, позвал жестянщика, которым оказался Фротон, велел ему
наглухо запаять банку, а потом дал ему золотой и говорит:
-- Слушай, жестянщик, в этой банке -- металлический скорпион,
пойманный в моих дворцовых подвалах. Возьми ее и выбрось за городом,
там, где большая свалка, знаешь? А для верности привали хорошенько
камнем, а то скорпион еще выползет. И, ради Великой Матрицы, банку не
открывай, иначе погибнешь на месте!
-- Все исполню, как велит ваша милость, -- ответил Фротон, взял
жестянку, плату и вышел.
Удивила его эта история, не знал он, что о ней думать; встряхнул
банку, и что-то там загремело.
Не очень-то похоже на скорпиона, -- подумал он. -- Не бывает
таких маленьких скорпиончиков... Посмотрим, что там такое, только не
сразу..."
Вернувшись домой, спрятал он банку на чердаке, сверху набросал
старых железок, чтоб жена не нашла, и пошел спать. Но жена заметила,
как он что-то прятал на чердаке, и, когда наутро он вышел из дому,
чтобы заведенным порядком бродить по городу, восклицая: "Головы
лудить! Хвосты паять!" -- быстро побежала наверх, отыскала жестянку,
встряхнула ее и услышала звон металла. "Ну, негодяй, ну, мерзавец! --
подумала она. -- Ишь до чего дошел -- от жены сокровища прячет!"
Поскорей провертела в жестянке дырочку, но ничего не увидела и тогда
распорола долотом крышку. И только ее отогнула, как увидела золотой
блеск, а это были Диоптриковы ордена из чистого золота; задрожала
Фротониха от жадности неодолимой и оторвала весь жестяной верх, а
тогда Диоптрик, который доселе был словно мертвый, ибо жесть
экранировала его от мозга, спрятанного в дворцовом шкафу, вдруг
очнулся, восстановив связь с разумом, и закричал:
-- Что это? Где я?! Кто посмел на меня напасть?! Кто ты, мерзкая
тварь? Знай, что бесславно погибнешь, залуженная насмерть, если сей же
час не вернешь мне свободу!
Жестянщикова жена, увидав три блистающих ордена, которые перед
глазами у нее скачут, верещат и грозят хвостиком, перепугалась ужасно
и кинулась наутек; подбежала к чердачному лазу, а так как Диоптрик
попрежнему плавал над ней и грозился, понося ее на чем свет стоит,
споткнулась она о верхнюю перекладину лесенки, и вместе с ней полетела
вниз, и шею себе сломала; а лесенка, перевернувшись, перестала
подпирать крышку лаза, и та захлопнулась; так Диоптрик оказался
заточенным на чердаке, где и плавал от стены до стены, тщетно взывая о
помощи.
Вечером вернулся Фротон и удивился, что жена не встречает его на
пороге с ломом в руках, а вошедши в дом, увидел ее и даже слегка
опечалился, ибо сердце имел голубиное; однако вскоре подумал, что
случай этот обернется ему на пользу, тем более что жену можно будет
пустить на запасные части, и с немалою прибылью. Так что уселся он на
полу, взял отвертку и принялся за разборку покойницы. И тут донеслись
до него пискливые крики, плывущие сверху.
"Ах! -- сказал он себе. -- Узнаю этот голос -- ведь это великий
программист государев, что велел меня давеча вышвырнуть, да еще не
заплатил ни гроша, -- но как его занесло ко мне на чердак?"
Приставил он лесенку к лазу, поднялся по ней и спрашивает:
-- Вы ли это, ваша светлость?
-- Я, я! -- закричал Диоптрик. -- Кто-то напал на меня, похитил,
запаял в банку, какая-то баба ее открыла, перепугалась и свалилась с
лестницы, крышка захлопнулась, я заточен, выпусти меня, кто бы ты ни
был -- ради Великой Матрицы! -- а я дам тебе все, чего ни попросишь!
-- С позволения вашей светлости, я уже эти слова слыхал и знаю им
цену, -- ответил Фротон. -- Ведь я тот самый жестянщик, которого вы
велели прогнать, -- и рассказал ему всю историю: как какой-то
неизвестный магпат позвал его к себе, велел запаять банку и оставить
ее на свалке за городом.
Понял Диоптрик, что это был кто-то из королевских министров, и
вернее всего Амассид, и принялся заклинать и молить Фротона выпустить
его с чердака; но жестянщик спросил, как может он верить слову
Диоптрика?
И лишь когда тот поклялся всем святым, что отдаст за него дочь,
жестянщик открыл лаз и, ухвативши вельможу двумя пальцами, орденами
кверху, отнес его домой, во дворец. А часы как раз выбулькивали
полдень, к начиналась великая церемония извлечения из печи
королевского сына; так что Диоптрик поскорее довесил к трем орденам,
из коих он состоял, Большую Всеокеанскую Звезду на ленте, расшитой
морскими валами, и стремглав поплыл ко дворцу Иноксидов. А Фротон
направился в покои, где средь дам своих сидела Аурентина, играя на
электродрумле; и весьма пришлись они друг другу по сердцу. Зазвенели
фанфары с башен дворцовых, когда Диоптрик подплыл к главному входу,
ибо церемония уже началась. Привратники сперва его не пускали, но
узнали по орденам и отворили ворота.
А когда они отворились, пробежал по всему коронационному залу
подводный сквозняк, подхватил Амассида, Миногара и Филонавта -- до
того они были миниатюрны -- и унес их на кухню, где вельможи, напрасно
взывая о помощи, покружили над кухонным сливом, и упали туда, и
подземными течениями вынесены были за город; и прежде чем
выкарабкались из ила, тины и грязи, очистились и вернулись ко двору,
церемония уже кончилась. А подводный сквозняк, столь злополучный для
трех министров, подхватил и Диоптрика и завертел его вокруг трона с
такой быстротой, что золотая проволочка, опоясывавшая его, лопнула;
полетели во все стороны ордена, вместе со Всеокеанской Звездой, а
аппаратик, силой раскрута, ударил по лбу самого государя, который
весьма изумился, услышав писк, исходивший из этой крохи:
-- Ваше Величество! Простите! Я нечаянно! Это я, Диоптрик,
великий программист...
-- Что за глупые шутки в такую минуту? -- воскликнул король и
отпихнул аппаратик, а тот сплыл на пол, и Великий Поджабрий, открывая
торжество троекратным ударом золотого жезла, по недосмотру раскрошил
его вдребезги.
Вышел королевич из детской печи, и упал его взор на электрорыбку,
что резвилась в серебряной клетке у трона; посветлел его лик, и
полюбилось ему крохотное это созданье. Церемония благополучно
закончилась, королевич вступил на трон и занял место Гидропса. С той
поры он стал владыкою аргонавтиков и великим философом, занявшись
исследованием небытия, ведь ничего меньшего нельзя и помыслить; и
правил справедливо, принявши имя Небытолюб, а маленькие электрорыбки
были его любимым лакомством. А Фротон взял в жены Аурентину; вняв ее
просьбам, достал из подвала изумрудное тело Диоптрика, починил его и
вправил ему мозги, извлеченные из шкафа; видя, что делать нечего,
великий программист и остальные министры оттоле верно служили новому
государю, а Аурентина с Фротоном, который стал Великим Коронным
Жестьмейстером, жили долго и счастливо.
-==Станислав Лем. Путешествие первое А, или Электрувер Трурля==-
-------------------------------------------------------------------------------
Wyprawa pierwsza A, czyli Eletrybalt Truria, 1964
(c) Р. Трофимов, перевод, 1967
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Желая избежать каких бы то ни было претензий и кривотолков,
должны мы объяснить, что это было, по крайней мере в буквальном смысле
слова, путешествие в никуда. Ибо Трурль за все это время не выбрался
из дому, если не считать дней, проведенных в больнице, да
малосущественной поездки на планетоид. Если же вникнуть в глубь и
высший смысл вещей, то это путешествие было одним из самых дальних,
которые когда-либо предпринимал замечательный конструктор, поскольку
простиралось оно до самых границ возможного.
Случилось как-то Трурлю построить машину для счета, которая
оказалась способной к одному-единственному действию, а именно:
умножала два на два, да и то при этом ошибалась. Как было поведано в
другом месте, машина эта отличалась при всем при том крайней
самоуверенностью, и ссора ее с собственным создателем едва не
закончилась для последнего трагически. С тех пор Клапауций отравлял
Трурлю жизнь, и так, и эдак его подзуживая, -- и тогда тот не на шутку
разозлился и решил построить машину, которая сочиняла бы
стихи. Накопил Трурль для такой цели восемьсот двадцать тонн
кибернетической литературы плюс двенадцать тонн поэзии и принялся их
изучать. Опостылеет ему кибернетика -- перекинется он на лирику, и
наоборот. Спустя какое-то время понял Трурль, что построить машину --
это еще пустяк по сравнению с ее программированием. Программу, которая
имеется в голове обычного поэта, создала цивилизация, его породившая;
эту цивилизацию сотворила предыдущая, ту -- еще более ранняя и так до
самых истоков Вселенной, когда информация о грядущем поэте еще
хаотично кружилась в ядре изначальной туманности. Значит, чтобы
запрограммировать машину, следовало повторить если не всю историю
Космоса с самого начала, то по крайней мере солидную часть. Будь на
месте Трурля кто-нибудь другой, такая задачка заставила бы его
отказаться от всей затеи, но хитроумный конструктор и не подумывал о
ретираде. Взял и сконструировал машину, моделирующую хаос, где
электрический дух витал над электрическими водами, потом прибавил
параметр света, потом пратуманность и так постепенно приблизился к
первому ледниковому периоду, что было возможно лишь постольку,
поскольку машина в течение пятимиллиардной доли секунды моделировала
Сто септиллионов событий, происходивших в четырехстах октиллионах мест
одновременно, -- а тот, кто думает, будто где-то здесь Трурлем
допущена ошибка, пусть сам попытается проверить расчет. Затем
промоделировал Трурль истоки цивилизации, обтесывание кремня и
выделывание шкур, ящеров и потопы, четвероногость и хвостатость,
потом, наконец, прабледнотика, который родил бледнотика, от которого
пошла машина, и так летели эоны и тысячелетия в шуме электрических
разрядов и токов; а когда моделирующая машина становилась тесной для
следующей эпохи, Трурль мастерил к ней приставку, пока из этих
пристроек не образовалось нечто вроде городка из перепутанных проводов
и ламп, в мешанине которых сам черт сломал бы себе ногу. Трурль,
однако, как-то выходил из положения, и только два раза пришлось ему
переделывать работу заново: первый раз, к сожалению, с самого начала,
так как получилось у него, будто Авель убил Каина, а не Каин Авеля
(перегорел предохранитель в одном из контуров), в другом же случае
возвратиться следовало всего на триста миллионов лет, в среднюю
мезозойскую эру, так как вместо прарыбы, которая родила праящера,
который родил прамлекопитающего, который родил праобезьяну, которая
родила прабледнотика, получилось нечто настолько странное, что вместо
бледнотика вышел у него бегемотик. Кажется, муха залетела в машину и
испортила суперскопический переключатель причинности. Не считая этого,
все шло как по маслу, просто на удивление. Смоделированы были
средневековье, и древность, и эпоха великих революций, так что машину
порой бросало в дрожь, а лампы, моделирующие наиболее важные успехи
цивилизации, приходилось поливать водой и обкладывать мокрыми
тряпками, чтобы прогресс, моделируемый в таком бешеном темпе, не
разнес их вдребезги. Под конец двадцатого века машина вдруг начала
вибрировать наискось, а потом затряслась вдоль -- и все это неизвестно
почему. Трурль весьма этим огорчился и даже приготовил немного цемента
и скрепы на тот случай, если вдруг она станет разваливаться. К
счастью, обошлось без этих крайних мер; перевалив за двадцатый век,
машина помчалась дальше без сучка без задоринки. Тут пошли наконец,
каждая по пятьдесят тысяч лет, цивилизации абсолютно разумных существ,
которые породили и самого Трурля, и катушки смоделированного
исторического процесса так и летели в приемник одна за другой, и было
этих катушек столько, что если забраться на верхотуру и посмотреть в
бинокль -- просто конца не было этим свалкам; а ведь все только для
того, чтобы запрограммировать какого-то там виршеплета, пусть даже и
самого распрекрасного! Таковы уж последствия научного азарта. Наконец
программы были готовы; оставалось выбрать из них самое существенное,
ибо в противном случае обучение электропоэта затянулось бы на много
миллионов лет.
Две недели подряд вводил Трурль в своего будущего электропоэта
общие программы; потом наступила настройка логических, эмоциональных и
семантических контуров. Уже было собрался он пригласить Клапауция на
пробное испытание, но раздумал и сначала запустил машину в
одиночку. Та немедля прочла доклад о полировке кристаллографических
шлифов для вводного курса малых магнитных аномалий. Пришлось ослабить
логические контуры и усилить эмоциональные; сперва машину одолел
приступ икоты, затем припадок истерии, наконец, она с большим трудом
пробормотала, что жизнь ужасна. Он усилил семантику и смастерил
приставку воли; тогда она заявила, что отныне он должен ей
подчиняться, и приказала достроить ей еще шесть этажей к девяти
имеющимся, чтобы она могла на досуге поразмыслить о сущности
бытия. Вставил он ей философский глушитель; после этого она вообще
перестала откликаться и только колотила током. Умолял он ее, умолял и
смог уговорить лишь спеть короткую песенку "Жили-были дед да баба, ели
кашу с молоком", на чем ее вокальные упражнения кончились. Тогда начал
он ее прикручивать, глушить, усилять, ослаблять, регулировать, пока не
решил, что все в лучшем виде. Тут и угостила она его такими стихами,
что возблагодарил он небеса за эту прозорливость: то-то бы потешился
Клапауций, заслышав эти занудливые вирши, ради которых пришлось
промоделировать возникновение Космоса и всех возможных цивилизаций!
Вставил он ей шесть противографоманских фильтров, но они вспыхивали,
как спички; пришлось изготовить их из корундовой стали. Тут понемногу
стало у него налаживаться; он дал машине полную семантическую
развертку, подключил генератор рифм, и чуть было все опять не полетело
в тартарары, так как машина пожелала быть миссионером у нищих звездных
племен. Однако в тот последний момент, когда он уже готов был
наброситься на нее с молотком в руках, пришла ему в голову
спасительная мысль. Он выбросил все логические контуры и вставил на их
место ксебейные эгоцентризаторы со сцеплением типа "Нарцисс". Машина
закачалась, засмеялась, заплакала и сказала, что у нее побаливает
где-то на уровне третьего этажа, что ей все уже до лампочки, что жизнь
удивительна, а все кругом негодяи, что она, наверное, скоро умрет, и
желает только одногоЅ -- чтобы о ней помнили и тогда, когда ее не
станет. Затем велела подать ей бумагу. Трурль облегченно вздохнул,
выключил ее и отправился спать. Утром он зашел, за
Клапауцием. Услышав, что его зовут на запуск Электрувера, как решил
Трурль назвать свою машину, Клапауций бросил все свои дела и пошел в
чем был, так не терпелось ему поскорее стать свидетелем поражения
Друга.
Трурль прежде всего включил нагревательные контуры, потом дал
малый ток, еще несколько раз взбежал наверх по гремящим железным
ступенькам -- Электрувер похож был на огромный судовой двигатель, весь
в стальных мостках, покрытый клепаным железом, со множеством
циферблатов и клапанов, -- и вот, наконец, запыхавшийся, следя, чтобы
не падало напряжение, он заявил, что для разминки начнет с маленькой
импровизации. А потом уж, конечно, Клапауций сможет предложить машине
любую тему для стихов, какую захочет.
Когда амплификационные указатели дали знать, что лирическая
мощность достигла максимума, Трурль, рука которого чуть заметно
дрожала, включил большой рубильник, и почти сразу машина произнесла
голосом слегка хриплым, но изобилующим чарующими и убедительными
интонациями:
-- Общекотовичарохристофорная хрящетворобка.
-- И это все? -- выждав некоторое время, необычайно вежливо
спросил Клапауций. Трурль стиснул зубы, дал машине несколько ударов
током и снова включил. На этот раз голос оказался значительно чище; им
можно было просто наслаждаться, этим торжественным, не лишенным
обольстительных переливов баритоном:
Лопотуй голомозый, да бундет грывчато
В кочь турмельной бычахе, что коздрой уснит,
Окошел бы назакрочь, высвиря глазята,
А порсаки корсливые вычат намрыд!
-- По-каковски это? -- осведомился Клапауций, с великолепной
невозмутимостью наблюдая за паникой Трурля; тот метался у пульта
управления, затем, махнув в отчаянии рукой, помчался, топая по
ступеням, на самый верх стальной громадины. Видно было, как он на
четвереньках вползает сквозь открытые клапаны в нутро машины, как
стучит там молотком, яростно ругаясь, как что-то закручивает, бренча
разводными ключами, как снова выползает и вприпрыжку бежит на другой
помост; наконец он издал торжествующий вопль, выбросил перегоревшую
лампу, которая с грохотом разбилась о пол в двух шагах от Клапауция,
даже не подумав извиниться за такую небрежность, поспешно вставил на
ее место новую, вытер грязные руки ветошью и закричал сверху, чтобы
Клапауций включил машину. Раздались слова:
Три, самолож выверстный, вертяшку сум воздлинем,
Секливой аппелайде и боровайка кнется,
Гренит малополешный тем перезлавским тринем,
И отмурчится бамба, и голою вернется.
-- Уже лучше! -- воскликнул, правда не совсем уверенно,
Трурль. -- Последние слова имели смысл, заметил?
-- Ну, если это все... -- промолвил Клапауций, который был сейчас
олицетворением изысканнейшей вежливости.
-- Черт бы его побрал! -- завопил Трурль и снова исчез во
внутренностях машины: оттуда доносился лязг, грохот, раздавались треск
разрядов и проклятия конструктора. Наконец он высунул голову из
небольшого отверстия на третьем этаже и крикнул:
-- Нажми-ка теперь!
Клапауций выполнил просьбу. Электрувер задрожал от фундамента до
верхушки и начал:
Грызнотвурога жуждя, голонистый лолень
Самошпака мимайку...
Голос оборвался -- Трурль в бешенстве рванул какойто кабель,
что-то затрещало, и машина смолкла. Клапауций так хохотал, что в
изнеможении опустился на подоконник. Трурль кидался туда и сюда, вдруг
что-то треснуло, звякнуло, и машина весьма деловито и спокойно
произнесла:
Зависть, чванство, эгоизм, по словам Конфуция,
До добра не доведут -- знает это и болван.
Словно краба грузовик, так и Клапауция
Мощью замыслов раздавит духа великан!
-- Вот! Пожалуйста! Эпиграмма! И прямо не в бровь, а в глаз! --
выкрикивал Трурль, описывая круги, все ниже и ниже, ибо он сбегал вниз
по узкой спиральной лестничке, пока почти не влетел в объятия коллеги,
который перестал смеяться и несколько оторопел.
-- - А, дешевка, -- сказал тут Клапауций. -- Кроме того, это не
он, а ты сам!
-- Как это я?
-- Ты это сочинил заранее. Догадываюсь по примитивности,
бессильной злости и банальным рифмам.
-- Ах вот как? Ты предложи что-нибудь другое! Что захочешь! Ну,
что же ты молчишь? Боишься, а?
-- Не боюсь, а просто задумался, -- сказал задетый за живое
Клапауций, стараясь найти самое трудное из возможных заданий,
поскольку не без основания полагал, что спор о качестве стихотворения,
сложенного машиной, трудно будет разрешить.
-- Пусть сочинит стихотворение о кибэротике! -- сказал он
наконец, радостно усмехаясь. -- Пусть там будет не больше шести строк,
а в них о любви и измене, о музыке, о неграх, о высшем обществе, о
несчастье, о кровосмесительстве -- в рифму и чтобы все слова были
только на букву "К"!
-- А полного изложения общей теории бесконечных автоматов ты
случайно не предложишь? -- заорал оскорбленный до глубины души
Трурль. -- Нельзя же ставить таких кретинских усло...
И не договорил, потому что сладкий баритон, заполнив собой весь
зал, в этот момент отозвался:
Кот, каверзник коварный, кибэротоман,
К королеве кафров крадется Киприан.
Как клавесина клавишей, корсажа касается.
Красотка к кавалеру, конфузясь, кидается...
...Казнится краля, киснет: канул Купидон,
К кузине королевы крадется киберон!
-- Ну, и что ты скажешь? -- подбоченился Трурль, а Клапауций, уже
не раздумывая, кричал:
-- А теперь на "Г"! Четверостишие о существе, которое было
машиной, одновременно мыслящей и безмозглей, грубой и жестокой,
имевшей шестнадцать наложниц, крылья, четыре размалеванных сундука, в
каждом из которых по тысяче золотых талеров с профилем короля
Мурдеброда, два дворца, проводившей жизнь в убийствах, а также...
-- Грозный Генька-генератор грубо грыз горох горстями... --
начала было машина, но Трурль подскочил к пульту управления, нажал на
рубильник и, заслонив, его собственным телом, промолвил сдавленным
голосом:
-- Все! Не будет больше подобной чепухи! Я не. допущу, чтобы
погубили великий талант! Или ты будешь честно заказывать стихи, или на
этом все кончено!
-- А что же -- те стихи были заказаны нечестно?.. -- начал
Клапауций.
-- Нет! Это были головоломки, ребусы какие-то! Я создавал машину
не для идиотских кроссвордов! Ремесло это, а не Великое Искусство!
Давай любую тему, самую трудную...
Клапауций думал, думал, аж сморщился весь и сказал:
-- Ладно. Пусть будет о любви и смерти, но все должно быть
выражено на языке высшей математики, а особенно тензорной алгебры. Не
исключается также высшая топология и анализ. Кроме того, в стихах
должна присутствовать эротическая сила, даже дерзость, но все в
пределах кибернетики.
-- Ты спятил. Математика любви? Нет, ты не в своем уме... --
возразил было Трурль. Но тут же умолк враз с Клапауцием, ибо
Электрувер уже скандировал:
В экстремум кибернетик попадал
От робости, когда кибериады
Немодулярных групп искал он интеграл.
Прочь, единичных векторов засады!
Так есть любовь иль это лишь игра?
Где, антиобраз, ты? Возникни, слово молви-ка!
Уж нам проредуцировать пора
Любовницу в объятия любовника.
Полуметричной дрожи сильный ток
Обратной связью тут же обернется,
Такой каскадной, что в недолгий срок
Короткой яркой вспышкой цепь замкнется!
Ты, трансфинальный класс! Ты, единица силы!
Континуум ушедших прасистем!
За производную любви, что мне дарила
Она, отдам я Стокса насовсем!
Откроются, как Теоремы Тела,
Твоих пространств ветвистые глубины,
И градиенты кипарисов смело
Помножены на стаи голубиные.
Седины? Чушь! Мы не в пространстве Вейля,
И топологию пройдем за лаской следом мы,
Таких крутизн расчетам робко внемля,
Что были Лобачевскому неведомы.
О комитанта чувств, тебя лишь знает
Тот, кто узнал твой роковой заряд:
Параметры фатально нависают,
Наносекунды гибелью грозят.
Лишен голономической системой
Нуля координатных асимптот.
Последних ласк, -- в проекции последней
Наш кибернетик гибнет от забот.
На этом и закончилось поэтическое турне; Клапауций тут же ушел
домой, обещав, что вот-вот вернется с новыми темами, но больше не
показывался, опасаясь дать Трурлю еще один повод для триумфа; что же
касается Трурля, то он утверждал, будто Клапауций удрал, не будучи в
силах скрыть непрошеную слезу. На это Клапауций возразил, что Трурль с
той поры, как построил Электрувера, видимо, свихнулся окончательно.
Прошло немного времени, и слух об электрическом барде достиг ушей
настоящих, я хочу сказать обыкновенных, поэтов. Возмущенные до глубины
души, они решили не замечать машины, однако нашлось среди них
несколько любопытных, отважившихся тайком посетить Электрувера. Он
принял их учтиво, в зале, заваленном исписанной бумагой, так как
сочинял днем и ночью без роздыху. Поэты были авангардистами, а
Электрувер творил в классическом стиле, ибо Трурль, не очень-то
разбиравшийся в поэзии, основывал вдохновляющие программы на
произведениях классиков. Посетители высмеяли Электрувера, да так, что
у него от злости чуть не полопались катодные трубки, и ушли,
торжествуя. Машина, однако, умела самопрограммироваться, и был у нее
специальный контур усиления самоуверенности с предохранителем в шесть
килоампер, и в самый короткий срок все изменилось самым решительным
образом. Ее стихи стали туманными, многозначительными,
турпистическими, магическими и приводили в совершеннейшее отупение. И
когда прибыла новая партия поэтов, чтобы поиздеваться и покуражиться
над машиной, она ответила им такой модернистской импровизацией, что у
них в зобу дыханье сперло; от второго же стихотворения серьезно
занемог некий бард старшего поколения, удостоенный двух
государственных премий и бюста, выставленного в городском парке. С тех
пор ни один поэт уже не в силах был сопротивляться пагубному желанию
вызывать Электрувера на лирическое состязание -- и тащились они
отовсюду, волоча мешки и сумки, набитые рукописями. Электрувер давал
гостю почитать вслух, на ходу схватывал алгоритм его поэзии и,
основываясь на нем, отвечал стихами, выдержанными в том же духе, но во
много раз лучшими -- от двухсот двадцати до трехсот сорока семи раз,
Спустя некоторое время он так приноровился, что одним-двумя
сонетами сваливал с ног заслуженного барда. А что хуже всего --
оказалось, что из соревнования с ним с честью могут выйти лишь
графоманы, которые, как известно, не отличают хороших стихов от
плохих', потому-то они и уходили безнаказанно, кроме одного,
Сломавшего ногу, споткнувшись у выхода о широкое эпическое полотно
Электрувера, весьма новаторское и начинавшееся со строк:
Тьма. Во тьме закружились пустоты.
Осязаем, но призрачен след.
Ветер дунул -- и взора как нет.
Слышен шаг наступающей роты.
В то же самое время настоящим поэтам Электрувер наносил
значительный урон, хотя и косвенно -- ведь зла им он не
причинял. Несмотря на это, один почтенный уже лирик, а вслед за ним
два модерниста совершили самоубийство, спрыгнув с высокой скалы,
которая по роковому стечению обстоятельств как раз попалась им на пути
от резиденции Трурля к станции железной дороги.
Поэты сорганизовали несколько митингов протеста и потребовали
опечатать машину, но никто, кроме них, не обращал внимания на
феномен. Редакции газет были даже довольны, поскольку Электрувер,
писавший под несколькими тысячами псевдонимов сразу, представлял
готовую поэму заданных размеров на любой случай, и эта поэзия, хоть и
на заказ, была такого качества, что читатели раскупали газеты
нарасхват, а улицы так и пестрели лицами, полными неземного
блаженства, мелькали бессознательные улыбки и слышались тихие
всхлипывания. Стихи Электрувера знали все; воздух сотрясали
хитроумнейшие рифмы, а наиболее впечатлительные натуры, потрясенные
специально сконструированными метафорами или ассонансами, даже падали
в обморок; но и к этому был подготовлен титан вдохновения: он сразу же
вырабатывал соответствующее количество отрезвляющих сонетов.
Сам же Трурль хлебнул горя из-за своего изобретения. Классики, по
преимуществу люди весьма пожилого возраста, много вреда ему не
причинили, если не считать камней, регулярно выбивавших окна, или
веществ (не будем называть их), которыми забрасывали его дом. Куда
хуже было с молодежью. Один поэт самого молодого поколения, стихи
которого отличались большой лирической силой, а мускулы -- физической,
жестоко избил его. Пока Трурль отлеживался в больнице, события
развивались дальше; не было ни дня без нового самоубийства, без
похорон; перед больничным подъездом дежурили пикета и слышалась
стрельба, так как вместо рукописей поэты все чаще прятали в своих
сумках самострелы, разряжая их в Электрувера, стальной натуре которого
пули, однако, не приносили вреда. Вернувшись домой, отчаявшийся и
обессилевший конструктор однажды ночью решил разобрать на части
собственными руками сотворенного гения.
Но когда он, слегка прихрамывая, приблизился к машине, та,
завидев разводные ключи в его сжатой руке и отчаянный блеск в глазах,
разразилась такой страстной лирической мольбой о милосердии, что
растроганный до слез Трурль отбросил инструменты и пошел к себе,
утопая по колени в новых произведениях электродуха, которые вскоре
поднялись ему по пояс, наводняя зал шелестящим бумажным океаном.
Однако через месяц, когда Трурль получил счет за электричество,
потребленное машиной, у него потемнело в глазах. Он был бы рад
выслушать советы старого приятеля Клапауция, но тот исчез, как будто
земля под ним разверзлась. Вынужденный действовать на собственный
страх и риск, Трурль в одну прекрасную ночь обрезал питавший машину
провод, разобрал ее, погрузил на космический корабль, вывез на один из
небольших планетоидов и там снова смонтировал, присоединив к ней как
источник творческой энергии атомный котел.
Затем он потихоньку вернулся домой, но на этом история не
кончилась, так как Электрувер, не имея возможности распространять свои
произведения в печатном виде, стал передавать их на всех радиоволнах,
чем приводил экипажи и пассажиров космических ракет в лирический
столбняк, причем особо тонкие натуры подвергались также тяжелым
приступам восторга с последующим отупением. Установив, в чем дело,
руководство космофлота официально обратилось к Трурлю с требованием
немедленно ликвидировать принадлежащую ему установку, нарушающую
лирикой общественный порядок и угрожающую здоровью пассажиров.
Вот тогда Трурль начал скрываться. Пришлось послать на планетоид
монтеров, чтобы они запломбировали Электруверу лирические выходы, но
он оглушил их балладами, и они не смогли выполнить поставленной перед
ними задачи. Послали глухих, но Электрувер передал им лирическую
информацию на языке жестов. Стали поговаривать вслух о необходимости
карательной экспедиции или бомбежки. Но тут наконец машину приобрел
один владыка из соседней звездной системы и вместе с планетоидом
перетащил в свое королевство.
Теперь Трурль мог снова появиться и спокойно вздохнуть. Правда,
на южном небосклоне то и дело вспыхивают сверхновые звезды, которых не
помнят старожилы, и ходят упорные слухи, что тут не обошлось без
поэзии. Рассказывают, будто по странному капризу упомянутый владыка
приказал своим астроинженерам подключить Электрувера к созвездию белых
гигантов, и каждая строчка стихов стала тут же претворяться в
гигантские протуберанцы солнечные; таким образом величайший поэт
Космоса огненными вспышками передает свои творения всем бесконечным
безднам галактик сразу. Другими словами, великий владыка превратил его
в лирический двигатель скопления переменных звезд. Если даже и есть в
этом хоть доля правды, все это происходит слишком далеко, чтобы
смутить праведный сон Трурля, который поклялся самой страшной клятвой
никогда в жизни больше не браться за кибернетическое моделирование
творческих процессов.
-==Станислав Лем. Путешествие второе, или какую услугу оказали Трурль и
Клапауций царю Жестокусу==-
-------------------------------------------------------------------------------
Wyprawa druga, czyli oferta krola Okrucyusza, 1965
(c)С Ф. Широков, перерод, 1967
Источник: Станислав Лем. Собрание сочинений в 10 томах, изд-во "Текст".
Том 6, Кибериада.
-------------------------------------------------------------------------------
Успех, которого друзья достигли, последовав рецепту Гарганциана,
возбудил у обоих сильную жажду приключений, и они решили вновь
отправиться в безвестные края. Когда ж пришлось им устанавливать цель
путешествия, обнаружилось, что согласия нет и в помине, -- ведь у
каждого была своя идея. Трурль, бредивший жаркими странами, мечтал об
Огонии, царстве пламеногих, Клапауций же -- персона более прохладных
склонностей -- избрал галактический полюс холода, черный континент в
окружении пяти ледяных звезд. Друзья хотели было расстаться, поссорясь
навеки, но тут у Трурля возник замысел, не имевший, по его мнению,
изъяна.
-- Мы ведь можем, -- сказал он, -- дать объявление и из всех
предложений, которые поступят, выбрать одно, самое обещающее со всех
точек зрения.
-- Вздор! -- ответил Клапауций. -- Куда ты хочешь дать
объявление? В газету? Далеко ли доходит газета? На ближайшую планету
доползет через полгода, мы умрем, прежде чем получим хоть одно
предложение!
Тут-то, усмехнувшись с чувством превосходства, Трурль и разъяснил
свой оригинальный план, который Клапауцию пришлось волей-неволей
одобрить, и оба принялись за дело. Смастерив наспех машины, друзья
подтянули окрестные звезды и составили из них огромную надпись, с
неизмеримых расстояний видимую. Она-то и была объявлением; первое
слово друзья сложили из одних лишь голубых гигантов, чтобы привлечь
внимание будущего читателя из Космоса, на другие пошла разнообразная
звездная мелочь. "Два Выдающихся Конструктора, -- говорилось в
объявлении, -- ищут хорошо оплачиваемый и приличествующий их таланту
пост, желательно при дворе могущественного монарха с собственным
государством; оплата по соглашению".
Прошло немного времени, и в один прекрасный день перед особняком
наших друзей опустился дивный корабль, играющий в лучах солнца, точно
выложенный чистейшим перламутром; опустился на три основные подпорки,
покрытые резьбой, а шесть подсобных не достигали земли и, собственно,
ни для чего не служили; выглядели они так, словно строитель корабля не
знал, куда девать сокровища, -- ведь подпорки эти были из чистого
золота. Из корабля по парадной лестнице, промеж двойных шпалер
фонтанов, ударивших в небо, едва корабль коснулся земли, сошел на
землю важный чужеземец со свитой шестиногих машин; одни массировали
его, другие поддерживали или обмахивали веером, а самая маленькая
порхала над высоким челом гостя, изливая сверху благовония, сквозь
облако которых сей необычайный пришелец от имени своего властелина
царя Жестокуса предложил конструкторам должность при дворе этого
монарха.
-- А в чем будет состоять наша работа? -- поинтересовался Трурль.
-- Подробности, милостивые государи, вы узнаете, прибыв на место,
-- ответил чужеземец, облаченный в золотые шаровары, кику с
наушниками, жемчугом переливающуюся, и усеянный застежками камзол
особого покроя, со складными шкатулками для сластей вместо
карманов. По этому вельможе бегали крохотные заводные игрушки, от
которых он величественно отмахивался легким движением руки, когда они
начинали чересчур проказничать,
-- Сейчас же, -- продолжал он, -- могу вам сказать лишь, что Его
Несравненность Жестокус является великим охотником, укротителем зверей
галактических, сердце его не ведает страха, а охотничье мастерство
достигло такого уровня, когда наистрашнейшие хищники перестали служить
добычей, достойной его внимания. Царь страдает от этого, жаждет
подлинных опасностей, неизведанных ужасов и именно поэтому...
-- Понимаю, -- живо ответил Трурль. -- Мы должны сконструировать
для государя новые породы зверей, исключительно свирепых и хищных, не
так ли?!
-- Ты, достодивный конструктор, необычайно догадлив, -- промолвил
вельможа. -- Так отвечайте же, согласны ли вы?
Клапауций практично спросил об условиях, а когда царский
посланник описал им великую щедрость своего государя, конструкторы без
промедления уложили личные вещи и несколько книг и по лестнице,
подрагивавшей от нетерпения, взошли на борт. Корабль загрохотал,
окутался пламенем, опалившим даже золотые подпорки, и помчался в
черную галактическую ночь.
Во время недолгого путешествия вельможа рассказывал друзьям про
обычаи, царящие во владениях Жестокуса, толковал об открытой, широкой,
как Тропик Рака, натуре монарха и о его мужественных увлечениях, так
что, когда корабль приземлился, прибывшие умели даже разговаривать на
местном языке.
Друзей тотчас поместили в расположенном на склоне горы за городом
роскошном дворце -- отныне он должен был служить им резиденцией, а
когда они немного отдохнули, царь прислал за ними колымагу,
запряженную шестью чудовищами, которых ни тот ни другой прежде и в
глаза не видывали. Перед мордами чудовищ помещались специальные
пламягасители, ибо из горла валил у них огонь и дым; были у чудовищ и
крылья, но так подрезанные, что не могли они подняться на воздух,
хвосты, покрытые стальной чешуей, длинные и закрученные в кольца, и по
семь лап с когтями, пробивающими насквозь уличную брусчатку. При виде
конструкторов, выходящих из дворца, упряжка дружно взревела, выпустила
из ноздрей пламя, а из боков клубы серного дыма и кинулась на них, но
кучера в асбестовых латах и царевы доезжачие с мотопомпой набросились
на обезумевших чудовищ, нанося им удары прикладами лазеров и мазеров,
а когда чудовищ укротили, Трурль и Клапауций забрались молчком в
роскошно отделанное нутро рыдвана, который рванулся с места в карьер,
а точнее сказать, в драконьер.
-- Послушай-ка, -- шепнул Трурль на ухо Клапауцию, пока они
мчались, как ветер, в струях сернистых испарений, сметая все на своем
пути, -- чувствую я, захочет этот царь от нас многого! Какие у него
красавцы в упряжке ходят, а?..
Однако рассудительный Клапауций отделался
молчанием. Бриллиантовые, сапфирами выложенные и серебром окованные
фасады домов мелькали за окнами кареты в грохоте, гуле, шипении
драконов и выкриках доезжачих; наконец растворились огромные ворота
царского дворца, и экипаж, описав столь замысловатую кривую, что цветы
на клумбах свернулись от пламени, остановился перед фронтоном черного,
как ночь, замка, над которым лазурью сияло небо; трубачи тут же дунули
в завитые раковины, и под эти удивительно угрюмые звуки, затерявшись
на огромной лестнице средь каменных колоссов, стоящих по обеим
сторонам ворот, и сверкающего строя почетного караула, Трурль с
Клапауцием вошли в просторные помещенья замка.
Царь Жестокус ожидал их в огромном зале, удивительно напоминавшем
своей постройкой внутренность звериного черепа; это было какое-то
подобие огромной, с уходящими ввысь сводами пещеры, выкованной из
серебра. Там, где в черепе имеется отверстие для позвоночника, в
паркете зиял черный колодец неведомой глубины, а за ним возвышался
трон, на котором скрещивались, словно пламенные клинки, полосы света,
бьющие из высоких окон, расположенных на месте глазниц серебряного
черепа; сквозь плиты янтарно-золотистого стекла проходил поток света,
теплого, сильного и вместе с тем резкого, ибо он лишал всякий предмет
его естественной окраски, придавая ему огненный оттенок. Еще издали на
фоне как бы затвердевших буграми серебряных стен конструкторы увидели
Жестокуса, причем этот монарх в своем нетерпении не сидел ни минуты на
троне, а гремящими шагами ходил по серебряным плитам паркета и,
обращаясь к конструкторам, для выразительности время от времени со
свистом рассекал рукой воздух.
-- Приветствую вас, конструкторы! -- говорил царь, фокусируя на
них свои оптические устройства. -- Его честь Протозор, главный
распорядитель охоты, разумеется, уже сообщил вам, что от вас мы желаем
создания новых пород дичи! И притом мы не хотим иметь дело с
какой-нибудь стальной громадиной, ползущей на ста гусеницах, -- это
занятие для артиллерии, а не для нас, Противник наш должен быть мощным
и свирепым и вместе с тем быстрым и ловким, но прежде всего
исполненным вероломного коварства, дабы, охотясь на него, могли мы
применить все наше ловецкое искусство! Зверь этот должен быть хитрым и
умным, способным ускользать и сдваивать следы, таиться в тихой засаде
и молниеносно атаковать -- такова наша воля!
-- Простите, Ваше Величество, -- промолвил Клапауций,
поклонившись, -- а не создадим ли мы угрозу особе Вашего Величества
или ее здоровью, если слишком хорошо исполним волю Вашего Величества?
Царь засмеялся громовым хохотом, и пара бриллиантовых подвесков
сорвалась с люстры и разбилась у ног конструкторов, которые невольно
вздрогнули.
-- Этого не опасайтесь, почтеннейшие конструкторы! -- проговорил
Жестокус, и мрачное веселье заиграло у него в глазах. -- Не вы первые,
не вы и последние, полагаем... Скажем откровенно, мы -- монарх
справедливый, хотя и требовательный. Слишком уж многие попрошаи,
наветчики и ветрогоны пытались нас надуть, слишком многие,
примазавшиеся к высокому званию инженера потехи ловецкой, пытались
покинуть наше царство, отяготив свои плечи мешками драгоценностей и
оставив нам взамен жалкую рухлядь, которая валилась от первого же
пинка... Слишком много было таких, поэтому мы сочли себя вынужденным
принять меры предосторожности. Двенадцать уж лет всякий конструктор,
который не выполнит наших пожеланий, который, раздавая посулы,
превысит свои возможности, хотя и получает уговорное вознаграждение,
низвергается вместе с ним вот в эту пропасть либо же, если он сам то
предпочитает, превращается в нашу дичь, и мы убиваем его вот этими
ручками, для чего, уверяем вас, уважаемые господа, нам не требуется
вообще никакого оружия...
-- А много ли... было таких несчастливцев? -- осведомился Трурль
более слабым, чем обычно, голосом.
-- Много ли? Право, не помним, мы знаем лишь, что до сих пор не
удовлетворил нас ни один, а рев ужаса, коим, падая в колодец, они
прощаются с белым светом, длится все короче, видимо груда обломков
растет на дне пропасти, однако места там хватит еще многим, смеем вас
в этом уверить!
После этих ужасных слов наступила мертвая тишина; оба друга
невольно посмотрели в сторону черного колодца, царь же продолжал
прохаживаться, и удары его мощных ступней о паркет были подобны
грохоту каменных плит, низвергаемых в пропасть, полную эха.
-- С позволения Вашего Величества, мы ведь еще не... заключили
соглашения, -- осмелился пробормотать Трурль. -- Нельзя ли нам ввиду
этого получить два часа на размышление, мы ведь должны мысленно
взвесить глубокие слова Вашего Величества, после чего станет ясно,
готовы ли мы принять условия или же...
-- Ха-ха! -- засмеялся царь, подобно туче, обрушившейся градом на
землю. -- Или же готовы вернуться домой, не так ли?! Ну уж нет,
любезные, вы приняли условия, вступив на борт Адолета, который
составляет часть нашего царства! Если бы всякий конструктор, попавший
к нам, мог удалиться восвояси, когда того пожелает, нам пришлось бы
бесконечно долго ждать исполнения наших желаний! Нет, вы останетесь
здесь и построите нам чудовищ для ловецкой потехи... Даем вам на это
сроку двенадцать дней, а теперь идите. Если возжаждете наслаждений,
обратитесь к слугам, которых мы к вам приставили, ибо мы не поскупимся
для вас ничем. ДО СРОКА!
-- Если Ваше Величество позволит, то вместо наслаждений мы хотели
бы осмотреть охотничьи трофеи Вашего Величества -- следы деятельности
наших предшественников!
-- Ну, конечно же, мы позволим, позволим! -- милостиво промолвил
царь и хлопнул в ладоши с такой силой, что искры, посыпавшиеся у него
из пальцев, осветили серебряные стены. От этого державного жеста
пронесся к тому же вихрь, остудивший разгоряченные головы обоих
искателей приключений. Через минуту шестеро гвардейцев в белых с
золотом мундирах уже вели Трурля и :Клапауция по извилистому коридору
-- подлинному меандру, напоминающему внутренность окаменелой рептилии;
и не без облегчения конструкторы увидели себя внезапно в огромном
террариуме под открытым небом; вокруг на старательно ухоженных газонах
лежали охотничьи трофеи Жестокуса -- память о давнишних и совсем
недавних расправах.
Ближе всего лежал, уставясь саблезубой мордой в небо, рассеченный
почти надвое гигант: его корпус защищали броневые плиты, чешуей
налегавшие друг на друга; задние лапы, необычайно длинные,
сконструированные, очевидно, для огромных скачков, покоились на траве
подле хвоста; в хвосте отчетливо виднелся самопал с наполовину
опустошенным магазином -- признак того, что чудовище не сразу и не без
боя поддалось грозному царю. Свидетельствовал об этом также желтоватый
лоскут, свисавший с клыков приоткрытой пасти;
Трурль распознал в нем голенище сапога, какие носили царевы
доезжачие. Рядом располагалось другое пугало, змеевидное, с множеством
коротких крыльев, опаленных выстрелом; электрические внутренности
чудовища разбрызгались в медно-фарфоровую лужу. Дальше еще одно
чудовище растопырило сведенные судорогой ноги, подобные колоннам, в
его пасти играл с легким шелестом парковый ветерок. Были выставлены
здесь и останки на колесах с когтями и на гусеницах с огнеметами,
рассеченные до мозга костей, которым была у них мешанина проводов;
покоились безглавые броненосцы с приплюснутыми башенками, разорванными
атомным ударом, и стоножки, и пузатые чудища с многочисленными
запасными мозгами, разбитыми все до единого в битве, и страшилища,
прыгавшие на поломанных ходулях ныне телескопических лап, и какие-то
маленькие ядовитые твари, которые могли, очевидно, то рассыпаться
яростной стаей, то сплетаться в оборонительный шар, ощетинившийся
черными отверстиями стволов, но и эта хитрость не спасла ни их, ни их
создателей. Сквозь шпалеры этих-то обломков нетвердым шагом, в
торжественном, чуть траурном молчании, будто готовясь к похоронам, а
не к бурной изобретательской деятельности, и шли Трурль с Клапауцием,
пока не достигли конца наводящей ужас галереи царских побед. У ворот,
у подножья белой лестницы, их ожидала колымага, однако драконы,
которые снова везли их по гулким улицам назад в загородную резиденцию,
показались им теперь не столь ужасными. А когда друзья остались одни в
комнате, обитой алой и бледнозеленой материей, за столом,
прогибавшимся от драгоценностей и заботливо приготовленных напитков, у
Трурля наконец развязался язык и конструктор стал обидными словами
честить Клапауция, утверждая, что тот проявил излишнюю прыть,
согласясь на предложение распорядителя охоты, и тем самым навлек на их
головы беду, словно у них не было возможности спокойно пожинать дома
плоды достигнутой славы. Клапауций не промолвил в ответ ни
словечка. Когда же гнев и отчаяние Трурля поуменьшились, и, обессилев
от брани, он скорее рухнул, чем уселся, на роскошную козетку из
перламутра и закрыл глаза, подперев голову руками, терпеливо
выжидавший Клапауций отрывисто сказал:
-- Кончай! Надо приниматься за работу. Эти слова как бы разбудили
Трурля, и друзья тут же принялись обсуждать различные возможности с
полным знанием самых сокровенных тайн искусства кибернетического
конструирования. Они быстро пришли к согла-, сию, что важнее всего не
панцирь и не сила чудовища, кое им предстоит построить, а его
программа, то есть алгоритм сатанинского действия. "Эта тварь должна
быть поистине родом из преисподней, сущий дьявол по натуре!" --
сказали они себе, и, хотя не знали еще, как этого достигнут, сердца их
забились .радостней. А когда конструкторы уселись проектировать
бестию, которой требовал жестокий монарх, работа у них спорилась, так
что просидели они целую ночь, и целый день, и затем еще одну ночь,
после чего отправились пировать; и пока полные до краев лейденские
банки ходили меж ними, друзья настолько уверились в своем успехе, что
стали ехидно, по-заговорщицки, перемигиваться, дабы не могли заметить
этого слуги, справедливо почитаемые ими за царских соглядатаев. Друзья
не говорили при них ни о чем, касающемся работы, лишь хвалили громовую
крепость напитков и отличный вкус электрет с ионной подливкой, которые
подносили им вертевшиеся юлой лакеи во фраках. Только после ужина,
выйдя на террасу, откуда открывался вид на весь город с его белыми
башнями и черными куполами, утопающими в зелени, Трурль сказал
Клапауцию:
-- Дело еще не выиграно, ведь оно не простое!
-- Что ты хочешь этим сказать? -- из осторожности шепотом, но
вместе с тем живо спросил Клапауций.
-- Видишь, в чем тут загвоздка: если царь уложит эту механическую
скотину, то, сочтя, что его желаний мы не выполнили, не колеблясь,
исполнит обещание, которое я назвал бы колодезным. Если же мы хватим
через край... Понимаешь?
-- Не понимаю. Если царь не уложит зверя?
-- Да нет же, если зверь его уложит, дорогой коллега... то тот,
кто унаследует власть после царя, быть может, не оставит этого дела
безнаказанным.
-- Ты думаешь, нам придется держать перед ним ответ? Наследник
трона бывает обычно рад, когда трон становится вакантным.
-- Конечно, однако наследником будет сын царя, а займется ли он
нами из любви к отцу или по той лишь причине, что этих действий будет
ожидать от него двор, -- для нас разница невелика. Что ты на это
скажешь?
-- Об этом я не размышлял. -- Клапауций угрюмо задумался и
буркнул: -- Перспектива и правда не из веселых. Ни туда, ни сюда... А
ты видишь какой-либо выход?
-- Можно построить зверя, который будет многосмертным. Когда царь
поразит его, зверь падет, но тут же восстанет из мертвых. И вновь царь
начнет охотиться, вновь настигнет зверя, и это будет продолжаться,
пока царь не устанет...
-- Усталость обозлит царя, -- деловито бросил Клапауций. --
Впрочем, как ты себе представляешь такого зверя?
-- Никак не представляю, я только намечаю возможности... Проще
всего было бы создать чудовище, лишенное жизненно важных центров. Хоть
рассеки его на части, они опять срастутся.
-- Как?
-- Под действием поля...
-- Магнитного?
-- Допустим.
-- А откуда взять это поле?
-- Этого я пока не знаю. Может, мы сами будем управлять полем на
расстоянии? -- спросил Трурль.
-- Нет, это не вполне надежно, -- поморщился Клапауций. -- Разве
исключено, что на время охоты царь упрячет нас в какой-нибудь каземат?
Ведь и наши несчастные предшественники, надо признать, не на то лишь
годились, чтобы кометам хвосты крутить, а ты хорошо знаешь, как они
кончили. Мысль о телеуправлении, вероятно, приходила в голову многим,
однако не оправдала надежд. Нет уж, во время самой битвы мы не должны
иметь с чудовищем ничего общего.
-- Может, смастерить искусственный спутник -- и на нем... --
предположил Трурль.
-- Ты чтоб карандаш очинить, и то жернов попросишь! -- обрушился
на него Клапауций. -- Спутник, нет, вы только подумайте! Как это ты
его смастеришь? Как выведешь на орбиту? Чудес в нашем ремесле не
бывает, мой милый! Нет, установку надо спрятать совсем иначе.
-- Ну куда ж ты ее спрячешь, несчастный, если за нами неустанно
следят?! Сам же видишь, как слуги и лакеи глаз с нас не спускают,
всюду нос свой суют, а о том, чтобы хоть разок, хоть на минутку
незаметно выскользнуть из дворца, не может быть и речи... К тому же
такая установка получится большой, как же ее вынести незаметно? Как
протащить? Не вижу способа!
-- Только не горячись, -- увещевал его рассудительный
Клапауций. -- Может, установка вовсе и не понадобится?
-- Но ведь должно же что-то управлять чудовищем, а если им будет
управлять его собственный электронный мозг, то Жестокус изрубит зверя
на мелкие кусочки, прежде чем ты успеешь произнести: "Прощай, белый
свет!"
Оба умолкли; темнело, внизу, в долине, загорались все новые огни
города. Внезапно Трурль сказал:
-- Слушай-ка, у меня возникла идея. А что, если под видом
чудовища попросту построить корабль и убежать на нем? Ведь можно
приделать ему для маскировки уши, хвост, лапы, которые как ненужный
камуфляж он отбросит в момент старта! Я уверен, это отличная идея!
Убежим -- и ищи ветра в поле!
-- А если среди царских слуг к нам приставлен и конструктор --
это кажется мче вполне правдоподобным, -- то ты и оглянуться не
успеешь, как сведешь с палачом знакомство. Вообще спасаться бегством
не по мне. Либо мы, либо он -- так обстоит дело; третьего исхода нет.
-- И правда; шпион может знать толк в конструировании! --
обеспокоился Трурль. -- Так что же построить, Черный Ящик меня
разрази! Быть может, электронную фата-моргану?
-- Некий призрак, мираж? Чтобы царь впустую за ним гонялся?
Спасибо тебе! Вернувшись с такой охоты, царь обоих нас вывернет
наизнанку!
Вновь наступило, молчание, неожиданно прерванное Трурлем:
-- Я вижу единственный выход: надо, чтобы чудовище схватило царя,
чтобы оно его похитило -- понимаешь? -- и держало в плену. Этим
способом...
-- Понимаю, не продолжай. Конечно, это идея. Мы бы заточили его
в... А соловьи поют здесь сладостней, чем даже на Марилонде
Проквинской, -- ловко докончил Клапауций, заметив слуг, вносящих на
террасу светильники на серебряных подставках. -- Допустим, что именно
так и получится, -- продолжал он, когда друзья вновь остались одни в
темноте, едва рассеиваемой светильниками. -- Как бы то ни было, надо
иметь возможность связаться с узником, даже если нас самих закуют в
кандалы и посадят в каменную дыру.
-- По правде, -- бурчал Трурль, -- надо бы как-то иначе
скомбинировать... Впрочем, важнее всего алгоритм!
-- Тоже мне открытие сделал! Известно, без алгоритма ни шагу
ступить! Ну ничего, надо экспериментировать!
И друзья засели за эксперимент. Он состоял в том, что
конструкторы смоделировали царя Жестокуса и чудовище, но лишь на
бумаге, математическим методом;
Трурль управлял первой моделью, а Клапауций -- второй. Вот и
сшиблись модели-враги на огромных белых листах, покрывающих стол, с
такой силой, что лопнули графитовые стержни в
карандашах. Неопределенным интегралом яростно извивался монстр под
ударами царевых уравнений, и повергался, рассыпанный в несчетное
множество неизвестных, и восставал вновь, возведенный в высшую
степень, а царь поражал его дифференциалами, да так, что лишь клочья
функциональных операторов летели в разные стороны, и возник в
результате такой нелинейно-алгебраический хаос, что конструкторы не
могли уж разобраться, что стало с царем, а что -- с чудовищем, и тот и
другое исчезли во мгле перечеркнутых знаков. Встали друзья из-за стола
и для подкрепления сил хлебнули из огромной лейденской амфоры, вновь
уселись и снова начали бой, стремительный бой, спустив с цепи весь
Высший Анализ; прах заклубился на бумаге, и чад пошел от раскаленных
графитов. Мчался царь во весь опор свирепых своих коэффициентов,
блуждал по лесу символов шестииндексных, возвращался по собственному
следу, атаковал монстра до седьмого пота и восьмой равнодействующей, а
чудовище распалось на сто многочленов, потеряв один икс и два
ипсилона, забралось в знаменатель, вылупилось из кокона, взмахнуло
корнями и как ударит математизированную царскую особу по боку, так что
содрогнулось все царево уравнение, словно ударом наотмашь
пораженное. Но тут Жестокус броней нелинейной прикрылся, бесконечно
удаленной точки достиг, мигом вернулся и как ударит чудовище по голове
сквозь все скобки, так что логари4)м отвалился у монстра спереди, а
степень -- сзади. Втянуло чудовище щупальца внутрь и ковариантно --
лишь карандашики мелькали -- бац! бац! -- нанесло удар за ударом и еще
один -- по спине трансформантой, -- и вот уже царь, упрощенный,
зашатался от числителя и до всех знаменателей и растянулся во весь
рост, а конструкторы, вскочив из-за стола, стали смеяться и танцевать
и рвать в клочья исписанные листы на глазах у.соглядатаев, которые
тщетно пытались подсматривать за ними с люстры в подзорную трубу, но,
с высшей математикой незнакомые, поняли лишь, что конструкторы кричат
один другому: "Победа! Победа!"
Далеко за полночь в следственную лабораторию сверхтайной
государственной полиции внесли амфору, иэ-коей друзья потчевались во
время своей утомительной работы. Лаборанты-консультанты немедля
вскрыли двойное потайное дно и вынули оттуда микрофончик и
магнитофончик, а затем, склонясь над аппаратурой, пустили ее в ход и
много часов подряд прослушивали с величайшим вниманием слова,
произнесенные в зале из зеленого мрамора. Наконец лучи восходящего
солнца осветили их вытянутые лица, однако ничего из услышанного ими
они понять не смогли. Слышался, к примеру, голос одного из
конструкторов:
-- Ну как? Подставил царя?
-- Подставил!
-- Где он у тебя? Тут? Отлично! Теперь вот так! Ноги вместе!
Держи ноги вместе, слышишь! Не свои, осел, царские! Так! Валяй,
преобразуй, быстро! Что получилось?
-- Пи.
-- А где чудовище?
-- В скобках. Ну как, царь выдержал, видишь?
-- Выдержал? Умножь теперь обе части на мнимую единицу -- хорошо!
И еще разок! Измени знаки, болван! Куда подставляешь, кретин? Куда?!
Это ж чудовище, а не царь! Теперь так! Верно, верно!! Готово? А теперь
обрати фазу -- так! -- и дуй в вещественное пространство! Получил?
-- Получил! Клапауций, миленький! Погляди, что стало с царем!!
В ответ раздался безумный взрыв хохота.
Назавтра, а точнее, когда наступил новый день, до которого все
полицейские чины продержались на ногах, проведя бессонную ночь,
конструкторы потребовали кварца, ванадия, стали, меди, платины,
горного хрусталя, титана, церия, германия, вообще всех элементов,
составляющих Космос, а также машин, квалифицированных механиков и
соглядатаев, ибо столь расхрабрились, что на формуляре требования в
трех экземплярах осмелились написать: "Просим также доставить
соглядатаев различных мастей и калибров по усмотрению властей
предержащих с соблюдением соответствующих почестей.
На следующий день конструкторам потребовались еще опилки и
большой занавес из красного плюша с гроздью стеклянных колокольцев
посредине и четырьмя большими кистями по углам. Друзья указали даже
размер колокольцев. Царь, которого уведомляли обо всем, гневался, но
повелел выполнять требования наглецов -- ДО СРОКА. Слово царя было
непререкаемым, и конструкторы получали желаемое.
А были то все новые и новые, совсем уж неслыханные предметы. Так,
под номером 48999/11 К/Т в полицейский архив попала копия требования,
в котором конструкторы домогались трех портновских манекенов, а также
шести мундиров царской полиции с полным к ним прикладом -- поясами и
портупеями, оружием, киверами, султанчиками и наручниками наряду с
подшивкой за последние три года журнала "Наш полицейский", снабженной
алфавитным указателем. Вместе с тем в графе "Примечания" конструкторы
давали обязательство вернуть упомянутые предметы в целости и
сохранности в двадцатичетырехчасовой срок с момента их получения. В
другой архивной папке хранится копия записки, коей Клапауций
потребовал безотлагательно доставить натуральной величины куклу,
представляющую министра почт и телеграфа при всех регалиях, а также
маленький шарабан, покрытый зеленым лаком, с керосиновым фонарем на
левой стороне и с декоративной бело-голубой надписью сзади "Слава
труду!". После куклы и шарабана шеф тайной полиции тронулся и вынужден
был уйти на пенсию. По прошествии еще трех дней конструкторы
истребовали бочку касторового масла, подкрашенного розовым
красителем. С этого момента, не требуя больше ничего, они работали в
подземельях своей резиденции, откуда доносились их дикое пенье и
неумолчный грохот молотов; в сумерки сквозь решетчатые окошки подвала
прорывался голубой свет, придавая парковым деревьям призрачные
очертания. В синем блеске электрических разрядов средь каменных стен
трудились Трурль и Клапауций с помощниками, а подняв голову, видели
физиономии многочисленных слуг, которые, прилипнув к оконным стеклам,
видимо, из пустого любопытства, фотографировали каждое их
движение. Однажды ночью, когда измученные конструкторы отправились
спать, часть создаваемой ими аппаратуры на секретном
экспресс-дирижабле была поспешно доставлена в царские лаборатории, где
ее дрожащими пальцами принялись собирать восемнадцать знаменитейших
криминал-кибернетиков, приведенных предварительно к коронной
присяге. После долгих трудов из их рук выполз серый оловянный мышонок
и, пуская мордочкой мыльные пузыри, принялся бегать по столу, а из-под
хвостика у него стал сыпаться белый зубной порошок, причем так
искусно, что возникла каллиграфическая надпись: "Значит, вы по правде
нас не любите?" Никогда еще за всю историю царства шефы тайной полиции
не менялись с такой быстротой. Мундиры, кукла, зеленый шарабан, а
также опилки, возвращенные минута в минуту конструкторами, подверглись
исследованию под электронным микроскопом. Однако ничего, кроме
маленькой бирки со словами "Это мы, опилки", найденной в опилках,
обнаружено не было. Даже отдельные атомы мундиров и шарабана
подверглись обыску, но безрезультатно. И вот настал день, когда работа
была наконец завершена. Огромный, похожий на герметичную цистерну
транспортер на трехстах колесах подкатил к стене, окружавшей
резиденцию Трурля и Клапауция, сквозь открытые ворота конструкторы
вынесли совершенно пустой занавес, тот самый, с кистями и
колокольцами, и, когда комиссия растворила двери транспортера,
положили занавес на середину пола, после чего забрались внутрь и за
закрытыми дверями еще что-то делали; затем друзья поочередно носили из
подвала огромные жестянки с тонко размолотыми химическими элементами и
все эти порошки, серые, серебристые, белые, желтые и зеленые, высыпали
под края широко растянутого занавеса, а потом вышли на дневной свет,
приказали запереть транспортер и выжидали, не сводя глаз с циферблата,
четырнадцать с половиной секунд; по истечении этого времени раздался
отчетливый звон стеклянных колокольцев, хотя транспортер стоял
недвижимо; это поразило присутствующих, ибо только дух мог пошевелить
ткань. Тогда конструкторы взглянули друг на друга и сказали:
-- Готово! Можете забрать!
Весь день друзья пускали с террасы мыльные пузыри, а под вечер им
нанес визит сановный Протозор, главный распорядитель охоты, который
заманил их на планету Жестокуса; он был вежлив, но тверд. На лестнице
поджидала стража, а Протозор объяснил, что конструкторам следует
незамедлительно отправиться в назначенное место. Все вещи надлежало
оставить во дворце, даже личную одежду; взамен ее им выдали залатанные
лохмотья и сковали обоих кандалами; к удивлению стражников и
присутствовавших при сем представителей закона и чинов полиции, друзья
отнюдь не казались обеспокоенными, Трурль даже хохотал до упаду,
уверяя кузнеца, который надевал на него кандалы, что ему щекотно; а
когда за друзьями захлопнулась дверь подземелья, из их каменной щели
тотчас донеслись звуки песенки "Веселый программист".
Тем временем могущественный Жестокус в окружении свиты на боевой
охотничьей колеснице выехал из города; за ним тянулся длинный кортеж
всадников и машин, не вполне охотничьих, ибо среди них находились не
то чтоб пушки или митральезы, но огромные лазерные пищали, мортиры для
стрельбы антиматерией и катапульты для метания смолы, в которой вязнет
всякое существо и всякая машина.
Этот внушительный охотничий поезд монарха ехал к заповедным
угодьям короны, быстро, весело и кичливо, и никто в нем даже не
вспоминал о брошенных в каземат конструкторах, а если и вспоминал, то
лишь затем, чтоб посмеяться, как они глупо попались.
Когда серебряные фанфары возвестили с башен заповедника о
приближении его царского величества, стал виден двигающийся в том же
направлении огромный транспортер-цистерна; специальные зажимы
приподняли люк цистерны, открыли его, и на миг показалось отверстие,
словно черная пасть орудия, прицеленного в горизонт. Еще мгновенье, и
изменчивая, как грозовое облако серо-желтого, песочного цвета, тень
вырвалась из нутра в парящем прыжке, и неведомо было, зверь то или
нет. Пролетев шагов сто, существо бесшумно приземлилось, а окутывавший
его занавес соскользнул набок, и в этой мертвой тишине раздался очень
странный звук его стеклянных колокольцев; теперь занавес малиновым
пятном лежал рядом с чудовищем, уже хорошо видным каждому
охотнику. Однако форма чудовища по-прежнему оставалась неясной; оно
выглядело как довольно большой, продолговатый пригорок, сливавшийся по
окраске с окружающей местностью, казалось даже, будто опаленный
солнцем чертополох растет у него на спине. Царевы доезжачие, не сводя
глаз со зверя, пустили с поводка свору киборзых, кибернаров и
киберьеров; жадно разинув пасти, псы рванулись в сторону припавшего к
земле исполина, который, когда они подбежали к нему, не разомкнул
пасть и не выдохнул пламени, а лишь приоткрыл глаза, подобные
крохотным сеющим ужас солнцам, и в мгновение ока половина своры пала
пеплом на землю.
-- Ого, да у него в глазах лазерочки! Так подайте нам нашу
светозащитную кольчугу честную, бармицы наши и панцирь наш любезный!
-- повелел царь свите, тут же облекшей его в светозарную
суперсталь. Вырвавшись вперед, царь помчался на своем кибаргамаке, ни
для каких снарядов не уязвимом. Чудовище позволило ему приблизиться, и
монарх нанес удар, отчего рассекаемый острием воздух загудел и
отрубленная голова зверя покатилась на песок. Царь скорее разгневался,
чем обрадовался столь легкой победе и тут же решил подвергнуть
пыткам-люкс виновников подобного разочарования, хотя свита принялась
шумно восхвалять охотничий триумф монарха.
Но тут чудовище шевельнуло шеей и из возникшего на ее конце
бутона выскользнула новая голова, открыла свои ослепительные зеницы, и
их блеск бессильно скользнул по царской броне. "Не столь уж они
никчемны, но все же надлежит их казнить", -- подумал царь о
конструкторах и, подняв киберскакуна шпорами на дыбы, взлетел на
зверя.
Вновь ударил монарх чудовище, на этот раз в середину хребта, и
оно, разумеется, с легкостью подставило себя под удар. Рассекая со
свистом воздух, заскрежетала сталь, и разваленный надвое корпус рухнул
наземь в агонии. Но что это? Царь натянул левой рукой поводья, и вот
уже два меньших, сходных, как близнецы, чудовища стояли перед ним, а
меж них проказничало третье, совсем крохотное -- то была голова,
отсеченная минуту назад; она выпустила хвостик и лапки и тоже
гарцевала по песку.
"Что ж это такое?! Нам его шинковать иль стружить придется, вот
так охота!!" -- подумал царь и, охваченный превеликим гневом, бросился
на чудовищ. Рубил и копьем колол, рассекал и мечом крошил, но,
размножившись под его ударами, чудовища отбежали внезапно в сторону,
сбились в кучу, миг -- и вновь единое чудище, огромное, брюхом к земле
припавшее, подрагивая упругим хребтом, стояло перед Жестокусом такое
же, как прежде.
-- Никакой сатисфакции, -- рассердился царь. -- Видно, у него
такая же обратная связь, как у того, которого нам -- как бишь его? --
Пампингтон сконструировал. За нехватку смекалки позволили мы потом на
подворье собственноручно расщепить его... Ничего не поделаешь,
придется из кибермортиры...
И повелел подкатить к себе одну, шестиствольную. Целился царь не
долго, не коротко, а в самый раз, за шнур потянул, и без грохота, без
дыма невидимый, снаряд помчался к чудовищу, чтоб разнести его
вдребезги. Однако ничего не произошло; если снаряд прошел навылет, то
слишком быстро, чтобы кто-либо успел это заметить. Чудовище еще
плотнее припало к земле и высунуло левую лапу вперед; тут придворные
увидели его длинные волосатые пальцы: оно показало царю кукиш!
-- Подать нам большой калибр! -- воскликнул царь, прикидываясь,
что не видит кукиша. И вот уж слуги тянут орудие, двадцать пушкарей
заряжают его, царь наводит, целится, стреляет... но в это мгновение
чудовище прыгнуло. Царь хотел оборониться мечом, но прежде, чем успел
это сделать, чудовища уже не было; те, кто это видел, рассказывали
потом, что едва не лишились рассудка. Ибо чудовище разделилось в
полете натрое; эта метаморфоза произошла молниеносно -- вместо серой
туши появились три особы в полицейских мундирах, которые на лету
готовились к исполнению служебных обязанностей. Первый полицейский,
подруливая ногами, доставал из кармана наручники, второй, придерживая
кивер с султаном, чтобы не снес вихрь, вызванный движением, свободной
рукой вынимал из бокового кармана ордер на арест, третий же
предназначался лишь для смягчения посадки первым двум -- он упал
ничком им под ноги как амортизатор. Однако он сразу же вскочил и
стряхнул пыль; в это время первый уже надевал царю наручники, а второй
выбил из монаршей длани, скованной изумлением, меч; делая длинные
прыжки и волоча за собой вяло сопротивляющегося монарха, полицейские
направились в пустыню. Несколько секунд весь царский поезд стоял, как
остолбенелый, а затем, гаркнув в один голос, пустился в
погоню. Киберскакуны уже настигали пеших беглецов, уже скрежетали
мечи, вынимаемые из ножен, когда третий полицейский что-то включил у
себя на животе, скрючился, из рук у него выросли две оглобли, ноги
свернулись кольцом, и в них замелькали спицы, а на спине, обернувшейся
кузовом зеленого шарабана, уселись полицейские и принялись длинным
бичом нахлестывать государя, который, в хомуте, размахивал руками,
галопировал как безумный, заслоняя коронованную главу от
ударов. Однако вновь приблизилась погоня; тогда полицейские схватили
царя за шиворот и посадили между собой, один же из них, быстрей, чем
об этом можно рассказать, прыгнул меж оглобель, дунул, плюнул и
обернулся клубком воздуха радужным -- громовым жужжалом-кружалом; у
шарабана словно крылья выросли, он помчался вперед, разбрасывая песок
и безумно приплясывая на выбоинах, а через минуту едва виднелся средь
миражей пустыни. Царский поезд рассыпался по пустыне, вельможи стали
отыскивать следы, послали за остронюхими гончими, потом примчался
резерв полиции с мотопомпами и стал лихорадочно поливать песок, а все
потому, что в шифрованную депешу, посланную с наблюдательного
аэростата в облаках, из-за спешки и дрожи в руках телеграфиста
вкралась ошибка. Полицейские команды промчались по всей пустыне,
каждый кустик ощупали, обыскали и просветили переносными
рентгеновскими аппаратами каждый пук чертополоха, понакопали ям и
взяли из них пробы для анализа. Царского кибаргамака сам генеральный
прокурор приказал отвести на допрос, а с секретных аэростатов вечером,
когда стемнело, сбросили на пустыню целую дивизию зонтопрыгов с
пылесосами, дабы песок просеять; всякого, кто смахивал на
полицейского, пытались задерживать, однако это принесло только
хлопоты, потому что одна часть полиции арестовала другую. Когда
настала ночь, участники царской охоты, охваченные ужасом, стали
возвращаться в город, неся с собой скорбную весть: им не удалось
обнаружить ни малейшего следа: монарх словно сквозь землю провалился.
Глубокой ночью при свете факелов закованных в кандалы
конструкторов безотлагательно препроводили к Верховному Канцлеру и
Хранителю Государственной печати, и тот голосом, подобным грому,
огласил приговор:
-- За учинение пагубного заговора на Царствующую Особу, за
поднятие руки на государя нашего милостивого, Его Царское Величество,
императора и самодержца Жестокуса, предать изменников четвертованию,
дрелеверченью и расклепанию, по исполнении чего специальным
перфоратором-пульверизатором рассеять во все стороны света во
устрашение и вечное напоминание презренным покусителям на
цареубийство. Троякожды и без права обжалования. Аминь.
-- Вы как хотите, сразу? -- спросил Трурль. -- А то мы гонца
ожидаем...
-- Какого еще там гонца, подлый покуситель?! Однако и в самом
деле в зал, пятясь задом, ввалились стражники, не осмеливаясь
преградить скрещенными алебардами путь самому министру почт и
телеграфа} этот сановник при всех регалиях, позванивая орденами,
приблизился к канцлеру и из висевшей на животе сумки, расшитой
бриллиантами, добыл бумагу, а затем, возвестив: "Хоть я создан
искусственно, меня царь послал"-- рассыпался маковым семенем по
полу. Канцлер, глазам собственным не веря, разломил печать, распознав
на ней царскую печатку, оттиснутую в красном лаке, вынул послание и
прочел, что царь вынужден вести переговоры с конструкторами, которые,
использовав приемы алгоритмические и математические, ввергли их
величество в узилище, а теперь выставляют условия, кои канцлеру
надлежит все выслушать и принять, если ему жизнь государя
дорога. Внизу стояла подпись: "Жестокус, дано собственноручным
писанием в пещере неведомого местоположения, во власти монстра,
псевдополицейского, единого в трех лицах мундирных..."
Тут царедворцы принялись вопить громкими голосами, силясь
перекричать друг друга и спрашивая, в чем состоят условия и что все
это значит, однако Трурль повторял лишь одно:
-- Поначалу снимите кандалы, без этого -- никаких переговоров.
Кузнецы, присев на корточки, сняли кандалы, и все присутствующие
набросились на конструкторов, однако Трурль снова принялся за свое:
-- Голодом мы изглоданы, грязью изгрязнены, не мыты, желаем мы
омовений ароматных, умащений благовонных, забав, пиршества, а на
десерт -- балета.
Тут уж царедворцы жестокого монарха впали в подлинную белую
горячку, но и на это условие вынуждены были согласиться. Лишь на
рассвете вернулись конструкторы на аудиенцию, в паланкинах лакеями
несомые, освеженные, умащенные, в одежды чудные облаченные, уселись за
стол, крытый зеленым сукном, и начали выставлять условия, да не по
памяти, дабы чего, не дай бог, яе упустить, а по малюсенькому
блокнотику, что весь срок пролежал спрятанный за занавеской в их
резиденции. Так читать по писаному и начали:
1. Надлежит приготовить корабль первого класса, дабы
Конструкторов домой отвезти.
2. Надлежит трюм корабля наполнить разными разностями в следующей
пропорции: бриллиантов -- четыре пуда, червонного золота -- сорок
пудов, платины, палладия и бог весть каких еще драгоценностей -- осемь
крат столько, равно подарков памятных, произвольных, кои руку ниже
приложившие соблаговолят во дворце царском выбрать.
3. Доколе корабль не будет до последнего винтика завинчен, в путь
приготовлен, выкупом нагружен и к отправке подан, с ковром на трапе,
прощальным оркестром, орденами на подушках, почестями, детским хором и
с большим оркестром филармонии при полном параде, а также со всеобщим
энтузиазмом -- царя никто и не увидит.
4. Надлежит сочинить, на пластинах золотых выбить и перламутром
инкрустировать благодарственный адрес, к их Достодивным Безмерно
Милостивым Сиятельствам Трурлю и Клапауцию обращенный, в коем события
все должны быть подробно описаны, большой канцлерской и
государственной печатью скреплены, подписями подтверждены и в пушечном
дуле, как в футляре, запломбированы, каковой футляр на своей спине,
без посторонней помощи, надлежит поднять на борт Протозору, вельможе,
главному распорядителю охоты, который, Достодивных Конструкторов'на
планету заманив, тщился сим деянием их смерти постыдной подвергнуть.
5. Надлежит оному вельможе Конструкторов на обратном пути
сопровождать, являя собой гарантию неприкосновенности, отсутствия
погони и пр. и пр. На корабле же будет он занимать постоянное место в
клетке размером три фута на три и на четыре, с глазком для кормления и
с подстилкой из опилок; опилки при сем надлежит употребить те самые,
кои Достодивные Конструкторы соизволили истребовать для исполнения
царских прихотей и кои затем были препровождены на секретном дирижабле
в полицейское хранилище.
6. По освобождении царь не должен лично испрашивать прощения у
упомянутых Достодивных Сиятельств, ибо повинность сего мужа им без
надобности.
Подписано, дано, датировано и т. д. и т. п.: Трурль и Клапауций
-- от Конструкторов-Условиедателей и Верховный Канцлер короны,
Верховный Церемониймейстер и Главный Оберполицмейстер Тайной
Земно-ВодноАэростатной Полиции -- от Условиеисполнителей".
Что же оставалось делать царедворцам и министрам, от злости
почерневшим? Ясное дело, пришлось на все соглашаться, после чего в
огромной спешке стала строиться ракета, конструкторы же приходили на
строительную площадку после завтрака наблюдать за работой, и все-то им
было не так: то материал нехорош, то инженеры тупы, а то нужен им в
кают-компанию волшебный фонарь с четырьмя окошечками да с кукушечкой,
на все четыре стороны из них кукующей, а если туземцы не знают, что
это за кукушечка, то тем хуже для них; царь, конечно, досадует в своем
заточении, а воротясь, с теми, кто с освобождением его мешкал,
разделается по-свойски. По этой причине -- всеобщее потемнение в
глазах, нервозный скрежет зубов и полицейская трясучка. Наконец ракета
готова; носильщики несут сокровища, мешки жемчуга, по желобу потекло
золото, а вместе с тем тайно, но неустанно, своры полицейских
продолжают перетряхивать горы и долы, над чем Трурль и Клапауций
только в кулак посмеиваются и даже растолковывают участливо тем, кто
не без ужаса, но с величайшим интересом их выслушивает, как до всего
этого дошло, как они свой первоначальный замысел -- несовершенный --
полностью отбросили и построили чудовище новым способом, Как
раздумывали они, в какое место и каким образом вставить ему блок
управления, или мозг, с тем чтобы добиться полной надежности, и решили
построить чудовище как бы целиком из мозга, чтоб могло оно думать
ногой, хвостом или же челюстью, каковую по той причине они наполнили
зубами мудрости. Однако все это составляло лишь вступление к задаче,
сама же задача распадалась на две части: психологическую и
алгоритмическую. Первым делом следовало установить, что повергнет царя
в узилище; с этой целью надлежало действовать выделенному
трансмутацией из чудовища полицейскому звену, ибо полицейским,
предъявляющим ордер на арест, lege artis [Здесь: законным образом
(лат.)] оформленный, ничто в Космосе противоборствовать не может. Это
-- о психологии; добавим лишь, что генеральный почтмейстер также был
призван к действию из психологических соображений: ведь чиновник
меньшего ранга мог бы -- не пропущенный стражей -- не доставить
послания, что стоило бы конструкторам головы. Искусственный же
министр, исполняющий роль гонца, помимо монаршего послания, имел в
сумке средства на случай, если бы понадобилось подкупить алебардистов;
все это было предусмотрено. Что же касается алгоритмов, то надлежало
лишь открыть такую группу чудовищ, замкнутую счетную подгруппу которой
составляла бы собственно полиция. Алгоритм чудовища предусматривал
последовательные трансформации во все воплощения. Его ввели
химически-несимпатическими чернилами в занавес с колокольцами, так что
он затем действовал на химические элементы уже вполне независимо
именно благодаря чудовищно-полицейской самоорганизации. Добавим сразу
же, что позднее конструкторы опубликовали в научном журнале работу,
именовавшуюся: "Эта-мета-бета-общерекурсивные функции, рассмотренные
для частного случая преобразования полицейских сил в силы почтовые и
чудовищные в компенсирующем поле колокольцев и применимые к шарабану
-- дву-, трех-, четырех-, а также n-колке, зеленью лакированной, с
керосиновым топологическим фонарем, при использовании матрицы,
обратимой на касторовом масле, с розовой подкраской для отвлечения
внимания, или Всеобщая теория моно- и поли-цейской монстрологии,
математическим способом рассмотренная". Разумеется, никто из
царедворцев, канцлеров, офицеров и даже чинов самой до предела
униженной полиции ни словечка из всего этого не понял, но кому от
этого был вред? Неизвестно, следовало ли подданным царя Жестокуса
восхищаться конструкторами или ненавидеть их.
Все уже к старту готово. Трурль ходит по дворцу с мешком и,
согласно договору, то и дело снимает украшения со стены, любуется ими
и сует в мешок, как свои. И вот наконец колымага везет
молодцов-конструкторов на ракетодром, а там уже толпы, детский хор,
девочки в народных костюмах вручают букеты цветов, вельможи читают по
бумажке благодарственно-прощальные речи, играет оркестр, слабые падают
в обморок и, наконец, наступает мертвая тишина. Тут Клапауций вынимает
изо рта зуб и что-то в нем поворачивает, только это не обычный зуб, а
рация для приема и передачи. Нажал -- и появляется на горизонте
песчаное облачко; оно растет, оставляя за собой хвост пыли, и с
громким топотом влетает на пустую площадку между королем и толпой,
останавливается как вкопанное, лишь песок полетел во все стороны, и
тут толпа видит, струхнув, что это -- чудовище. Оно чудовищно! Глаза
-- будто солнца. Оно хлещет себя по бокам змеистым хвостом, только
искры снопами разлетаются и прожигают дырочки в парадных и по сей
причине небронированных одеждах сановников.
-- Выпусти царя! -- говорит ему Клапауций, а чудовище отвечает
совсем человеческим голосом:
-- А мне это и не снилось. Теперь мой черед заключать пакты...
-- Как это? Ты что, спятило? Ты обязано нас слушаться, согласно
матрице! -- гневно восклицает Клапауций при всеобщем остолбенении.
-- С какой это стати? Иди-ка ты со своей матрицей. Я чудовище
алгоритмическое, антидемократическое, со связью обратно-устрашающей и
взором испепеляющим, есть у меня полиция, орнаментация, внешняя
видимость и самоорганизация, не выйдет царь ваш из брюха -- ни слуха о
нем, ни духа, сняв с двуколки оглоблю, стукните себя по лбу, под руки
друг друга возьмите, четыре шага ступите -- и бух на колени, да
смотрите, друзья, без лени!
-- Я тебе покажу "на колени"! -- вопит разозленный Клапауций, а
Трурль спрашивает чудовище:
-- Чего же ты, собственно, хочешь? Однако при этом он прячется за
Клапауция и вы нимает изо рта зуб, стараясь, чтобы чудовище этого не
заметило.
-- Во-первых, хочу я взять в жены...
Однако никто так и не узнает, на ком чудовище хочет жениться,
потому что Трурль нажимает на зуб и кричит:
-- Энеки, бенеки ку-ка-ре-ков, сгинь чудо-юдо на веки веков!
Магнитно-динамические обратные связи, скреплявшие атомы чудовища,
моментально расслабились под воздействием этих слов, а оно само
заморгало глазами, захлопало ушами, заревело, взбрыкнуло, подернулось
рябью, но ничто ему не помогло -- только повеял горячий ветер с
запахом железа, а чудовище как стояло, так и рассыпалось, словно
высохшая песочная баба, которую пнули ногой... Остался лишь маленький
холмик, а на том холмике царь, здравый и невредимый, хоть и
оконфуженный, со стыда перекошенный, немытый и очень злой, оттого что
все это с ним приключилось.
-- У него в голове все пошло кувырком, -- говорит Трурль
провожающим, и остается неясным, кого он, собственно, имеет в виду:
царя или чудовище, которое сделало попытку взбунтоваться против своих
создателей, однако же конструкторы, естественно, и эту мрачную
возможность предусмотрели в алгоритме.
-- А теперь, -- заключает Трурль, -- прошу посадить главного
распорядителя охоты в клетку, а мы сядем в ракету...
|
|