РЭЙ БРЕДБЕРИ
                РАССКАЗЫ

Берег на закате
В ДНИ ВЕЧНОЙ ВЕСНЫ
ВЕЛЬД
ВОРОНЬЯ СТАЯ
ВСЕ ЛЕТО В ОДИН ДЕНЬ
Высшее из блаженств
Генрих девятый
ДИКОВИННОЕ  ДИВО
Дело жизни Хуана Диаса
Дракон
ЖИЛЕЦ ИЗ ВЕРХНЕЙ КВАРТИРЫ
Желание
Жилец из верхней квартиры
Икар Монгольфье Райт
КАК МОРЯК ВОЗВРАЩАЕТСЯ С МОРЯ
КАК УМЕРЛА РЯБУШИНСКАЯ
КУКОЛЬНИК
Капелька нетерпимости
Коса
Куколка
Лихорадка
МЫШАТА
Маленький убийца
Машина до Килиманджаро
НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
НЕЧТО НЕОБОЗНАЧЕННОЕ
ОГНЕННЫЙ СТОЛП
ОЗЕРО
ОРУДИЯ РАДОСТИ
Око за око?
Октябрьская игра
ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
ПОДАРОК
ПОДМЕНА
ПОИГРАЕМ В "ОТРАВУ"
Попрыгунчик в шкатулке
Пришло время дождей
Путешествие во времени
РАЗГОВОР ОПЛАЧЕН ЗАРАНЕЕ
Ревун
СПУСТИСЬ В МОЙ ПОДВАЛ
Секрет мудрости
ТРУБА
Тот, кто ждет
УЛЫБАЮЩЕЕСЯ СЕМЕЙСТВО
ШЛЕМ

                                  ОЗЕРО

     Волна выплеснула меня из мира, где птицы в небе, дети на  пляже,  моя
мать на берегу. На какое-то мгновение  меня  охватило  зеленое  безмолвие.
Потом все снова вернулось - небо, песок, дети. Я вышел из озера, меня ждал
мир, в котором едва ли что-нибудь изменилось, пока меня не было. Я побежал
по пляжу. Мама растерла меня полотенцем.
     - Стой и сохни, - сказала она.
     Я стоял и смотрел, как солнце сушит  капельки  воды  на  моих  руках.
Вместо них появлялись пупырышки гусиной кожи.
     - Ой, - сказала мама. - Ветер поднялся. Ну-ка надень свитер.
     - Подожди, я посмотрю на гусиную кожу.
     - Гарольд! - прикрикнула мама.
     Я надел свитер и стал  смотреть  на  волны,  которые  накатывались  и
падали на берег. Они падали очень ловко, с  какой-то  элегантностью;  даже
пьяный не смог бы упасть на берег так изящно, как это делали волны.
     Стояли последние дни сентября, когда без всяких видимых причин  жизнь
становится такой печальной. Пляж был почти пуст, и от  этого  казался  еще
больше. Ребятишки вяло копошились с мячом. наверное, они тоже чувствовали,
что пришла осень, и все кончилось.
     Ларьки, в которых летом продавали пирожки и сосиски, были закрыты,  и
ветер разглаживал следы людей,  приходивших  сюда  в  июле  и  августе.  А
сегодня здесь были только следы моих теннисных тапочек, да еще Дональда  и
Арнольда Дэлуа.
     Песок заполнил дорожку, которая  вела  к  каруселям.  Лошади  стояли,
укрытые брезентом, и вспоминали музыку, под которую они скакали в чудесные
летние дни.
     Все мои сверстники были уже в школе. Завтра в это время я буду сидеть
в поезде далеко отсюда. Мы с мамой пришли на пляж. На прощание.
     - Мама, можно я немного побегаю по пляжу?
     - Ладно, согрейся. Но только не долго, и не бегай к воде.
     Я побежал, широко расставив руки, как крылья. Мама  исчезла  вдали  и
скоро превратилась в маленькое пятнышко. Я был один.
     Человек в 12 лет не так уж часто остается один. Вокруг столько людей,
которые всегда говорят как и что ты должен делать!  А  чтобы  оказаться  в
одиночестве, нужно сломя голову бежать далеко-далеко по пустынному  пляжу.
И чаще всего это бывает только в мечтах. Но  сейчас  я  был  один.  Совсем
один!
     Я подбежал к воде и зашел в нее по пояс. Раньше,  когда  вокруг  были
люди,  я  не  отваживался  оглянуться  кругом,  дойти  до   этого   места,
всмотреться в дно и назвать одно имя. Но сейчас...
     Вода - как волшебник. Она разрезает все  пополам  и  растворяет  вашу
нижнюю  часть,  как  сахар.  Холодная  вода.  А  время  от   времени   она
набрасывается на вас порывистым буруном волны.
     Я назвал ее имя. Я выкрикнул его  много  раз:  -  Талли!  Талли!  Эй,
Талли!
     Если вам 12, то на каждый свой зов вы ожидаете  услышать  отклик.  Вы
чувствуете, что любое желание может исполнится. И порой вы, может быть,  и
не очень далеки от истины.
     Я думал о том майском дне, когда  Талли,  улыбаясь,  шла  в  воду,  а
солнце играло на ее худых плечиках.  Я  вспомнил,  какой  спокойной  вдруг
стала гладь воды, как вскрикнула и побледнела мать Талли,  как  прыгнул  в
воду спасатель, и как Талли не вернулась...
     Спасатель хотел убедить ее выйти обратно, но она не послушалась.  Ему
пришлось вернуться одному, и между пальцами у него торчали водоросли.
     А Талли ушла. Больше она не будет сидеть в нашем классе и не будет по
вечерам приходить ко мне. Она ушла слишком далеко, и озеро не позволит  ей
вернуться.
     И теперь, когда пришла осень,  небо  и  вода  стали  серыми,  а  пляж
пустым, я пришел сюда в последний раз. Один. Я звал ее снова и снова:
     - Талли! Эй, Талли! Вернись!
     Мне было только 12. Но я знал, как я любил ее. Это  была  та  любовь,
которая приходит раньше всяких понятий о теле и морали. Эта любовь так  же
бескорыстна и так же реальна, как ветер, и озеро, и песок. Она включала  в
себя и теплые дни На пляже, и стремительные школьные дни, и вечера,  когда
мы возвращались из школы, и я нес ее портфель.
     - Талли!
     Я позвал ее в последний раз. Я дрожал, я  чувствовал,  что  мое  лицо
стало мокрым и не понимал от  чего.  Волны  не  доставали  так  высоко.  Я
выбежал на песок и долго смотрел  в  воду,  надеясь  увидеть  какой-нибудь
таинственный знак, который подаст мне Талли. Затем я  встал  на  колени  и
стал строить дворец из песка. Такой, как  мы,  бывало,  строили  с  Талли.
Только на этот раз я построил половину дворца. Потом я поднялся и крикнул:
     - Талли! Если ты слышишь меня, приди и дострой его!
     Я медленно пошел к тому пятнышку, в которое  превратилась  моя  мать.
Обернувшись через плечо, я увидел,  как  волны  захлестнули  мой  замок  и
потащили за собой. В полной тишине я брел по берегу. Далеко, на  карусели,
что-то заскрипело, но это был только ветер.

     На следующий день мы уехали на Запад. У поезда плохая память, он  все
оставляет позади. Он забывает поля Иллинойса, реки детства, мосты,  озера,
долины, коттеджи, горе и радость. Он оставляет их позади, и  они  исчезают
за горизонтом...

     Мои кости вытянулись, обросли мясом. Я  сменил  свой  детский  ум  на
взрослый, перешел из школы в  колледж.  Потом  появилась  эта  женщина  из
Сакраменто. Мы познакомились, поженились. Мне было уже 22, и я совсем  уже
забыл, на что похож  Восток.  Но  Маргарет  предложила  провести  там  наш
медовый месяц.
     Как и память, поезд приходит и уходит. И он может вернуть вам все то,
что вы оставили позади много лет назад.
     Лейк Блафф с населением 10000 жителей, показался нам за окном вагона.
Я посмотрел на Маргарет - она была очаровательна в своем новом  платье.  Я
взял ее за руку, и мы вышли на платформу. Носильщик выгрузил наши вещи.
     Мы остановились на 2 недели в небольшом отеле. Вставали поздно и  шли
бродить по городу. Я вновь открывал для себя  кривые  улочки,  на  которых
прошло мое детство. В городе я не встретил никого из знакомых.  Порой  мне
попадались лица, напоминавшие мне кое-кого из друзей  детства,  но  я,  не
останавливаясь, проходил мимо.  Я  собирал  в  душе  обрывки  памяти,  как
собирают в кучу осенние листья, чтобы сжечь их.
     Все время мы были вдвоем с Маргарет. Это были счастливые дни. Я любил
ее, по крайней мере, я так думал. Однажды мы пошли  на  пляж,  потому  что
выдался хороший день. Это не был один из последних дней сезона, как тогда,
10 лет назад,  но  первые  признаки  осени  и  осеннего  опустошения,  уже
коснулись пляжа. Народ  поредел,  несколько  ларьков  было  заколочено,  и
холодный ветер уже начал напевать свои песни.
     Все здесь было по-прежнему. Я почти явственно увидел  маму,  сидевшую
на песке в своей любимой позе, положив ногу на ногу  и  оперевшись  руками
сзади. У меня снова возникло то неопределенное желание побыть одному, но я
не мог себя заставить сказать об этом Маргарет. Я  только  держал  ее  под
руку и молчал.
     Было около четырех часов. Детей, в основном, уже увели домой, и  лишь
несколько группок мужчин и женщин, несмотря на ветер, нежились под  лучами
вечернего солнца.  К  берегу  причалила  лодка  со  спасательной  станции.
Плечистый спасатель вышел из нее, что-то держа в руках.
     Я замер, мне стало страшно. Мне было снова 12 лет, и я  был  отчаянно
одинок. Я не видел Маргарет; я видел только  пляж  и  спасателя  с  серым,
наверное, не очень тяжелым мешком в руках и почти таким же серым лицом.
     - Постой здесь, Маргарет, - сказал я.  Я  сам  не  знаю,  почему  это
сказал.
     - Но что случилось?
     - Ничего. Просто постой здесь.
     Я медленно пошел по песку к  тому  месту,  где  стоял  спасатель.  Он
посмотрел на меня.
     - Что это? - спросил я.
     Он ничего не ответил и положил мешок на песок. Из  него  с  журчанием
побежали струйки воды, тут же затихая на пляже.
     - Что это? - настойчиво спросил я.
     - Странно, - задумчиво сказал спасатель.
     - Никогда о таком не слышал. Она же давно умерла.
     - Давно умерла?
     Он кивнул:
     - Лет десять назад. С 1933 года здесь никто из детей не тонул. А тех,
кто утонул раньше, мы находили через несколько часов.  Всех,  кроме  одной
девочки. Вот это тело; как оно могло пробыть в воде 10 лет?
     Я смотрел на серый мешок.
     - Откройте. - Я не знаю, почему сказал это. Ветер усилился.
     Спасатель топтался в нерешительности.
     - Да откройте же скорее, черт побери! - Закричал я.
     - Лучше бы не надо... - начал он. - Она была такой милашкой...
     Но увидев выражение моего лица,  он  наклонился  и,  развязав  мешок,
откинул верхнюю часть. Этого было достаточно. Спасатель,  Маргарет  и  все
люди на пляже исчезли. Осталось только небо, ветер, озеро, я  и  Талли.  Я
что-то повторял снова и снова: ее  имя.  Спасатель  удивленно  смотрел  на
меня.
     - Где вы ее нашли? - спросил я.
     - Да вон там, на мели. Она так долго была в воде, а совсем как живая.
     - Да, - кивнул я. - Совсем, как живая.
     "Люди растут", - подумал я. А она не изменилась,  она  все  такая  же
маленькая, все такая же юная. Смерть не дает человеку расти или  меняться.
У нее все такие же золотые волосы. Она навсегда останется юной, и я всегда
буду любить ее, только ее...
     Спасатель завязал мешок. Я отвернулся и медленно побрел  вдоль  воды.
Вот и мель, у которой он нашел ее.
     И вдруг я замер. Там, где вода лизала песчаный берег,  стоял  дворец.
Он был построен наполовину. Точно также, как когда-то мы строили с  Талли:
наполовину она, наполовину я. Я  наклонился  и  увидел  цепочку  маленьких
следов, выходящих из озера и возвращающихся обратно в воду.  Тогда  я  все
понял.
     - Я помогу тебе закончить, - сказал я.
     Я медленно достроил дворец, потом поднялся и, не оборачиваясь, побрел
прочь. Я не хотел верить, что он разрушится в волнах, как  рушится  все  в
этой жизни. Я медленно шел по пляжу туда, где, улыбаясь, ждала меня  чужая
женщина, по имени Маргарет.

                            ПОИГРАЕМ В "ОТРАВУ"

     - Мы тебя ненавидим!  -  кричали  шестнадцать  мальчиков  и  девочек,
окруживших Майкла; дела его были плохи. Перемена уже кончалась,  а  мистер
Ховард еще не появился.
     - Мы тебя ненавидим!
     Спасаясь от них, Майкл вскочил на  подоконник.  Они  открыли  окно  и
начали сталкивать его вниз. В этот момент в классе появился мистер Ховард.
     - Что вы делаете! Остановитесь! - закричал  он,  бросаясь  на  помощь
Майклу, но было поздно.
     До мостовой было три этажа.
     Майкл пролетел три этажа и умер, не приходя в сознание.
     Следователь  беспомощно  развел  руками:  это  же  дети,   им   всего
восемь-девять лет, они же не  понимают,  что  делают.  На  следующий  день
мистер Ховард уволился из школы.
     - Но почему? - спрашивали  его  коллеги.  Он  не  отвечал,  и  только
мрачный огонек вспыхивал у него на  глазах.  Он  думал,  что  если  скажет
правду, они решат, что он совсем свихнулся.
     Мистер Ховард уехал из Медисон-Сити и поселился в  городке  Грим-бэй.
Семь лет он жил, зарабатывая рассказами, которые охотно  печатали  местные
журналы. Он так и не женился, у всех его знакомых женщин было  одно  общее
желание - иметь детей.
     На восьмой год его уединенной жизни, осенью,  заболел  один  приятель
мистера Ховарда, учитель. Заменить  его  было  некем,  и  мистера  Ховарда
уговорили взять его класс. Речь шла о замещении на  несколько  недель,  и,
скрипя сердцем, он согласился.
     Хмурым сентябрьским утром он пришел в школу.
     - Иногда мне кажется, - говорил  мистер  Ховард,  прохаживаясь  между
рядами парт, - что дети - это захватчики, явившиеся из другого мира.
     Он остановился, и  его  взгляд  испытующе  заскользил  по  лицам  его
маленькой аудитории. Одну руку он заложил за спину, а  другая,  как  юркий
зверек, перебегала от лацкана пиджака к роговой оправе очков.
     - Иногда, - продолжал он, глядя на Уильяма Арнольда и Рассела Невеля,
Дональда Боуэра и Чарли  Кэнкупа,  -  иногда  я  думаю,  что  дети  -  это
чудовища, которых дьявол вышвыривает из преисподней, потому что  не  может
совладать с ними. И я твердо верю, что все должно быть сделано  для  того,
чтобы исправить их грубые примитивные мозги.
     Большая часть его слов, влетавшая в мытые и перемытые  уши  Арнольда,
Невеля,  Боуэра  и  компании,  оставалась  непонятной.  Но  тон   их   был
устрашающим. Все уставились на мистера Ховарда.
     - Вы принадлежите к совершенно иной расе. Отсюда ваши интересы,  ваши
принципы, ваше непослушание, - продолжал свою вступительную беседу  мистер
Ховард. - Вы не люди, вы - дети. И пока вы не станете взрослыми, у вас  не
должно быть никаких прав и привилегий.
     Он сделал паузу и изящно сел на мягкий стул, стоящий за  вытертым  до
блеска учительским столом.
     - Живете в мире фантазий, - сказал он, мрачно усмехнувшись.  -  Чтобы
никаких фантазий у меня в классе! Вы у меня поймете, что  когда  получаешь
линейкой  по  рукам,  это  не  фантазия,  не   волшебная   сказка   и   не
рождественский подарок, -  он  фыркнул,  довольный  своей  шуткой.  -  Ну,
напугал я вас? То-то же! Вы  этого  заслуживаете.  Я  хочу,  чтобы  вы  не
забывали, где находитесь. И запомните - я вас не боюсь!
     Довольный, он откинулся  на  спинку  стула.  Взгляды  мальчиков  были
прикованы к нему.
     - Эй! Вы о чем там шепчетесь? О черной магии?
     Одна девочка подняла руку:
     - А что такое черная магия?
     - Мы это  обсудим,  когда  два  наших  друга  расскажут,  о  чем  они
беседовали. Ну, молодые люди, я жду!
     Поднялся Дональд Боуэр:
     - Вы нам не понравились - вот о чем мы говорили. - Он сел на место.
     Мистер Ховард сдвинул брови.
     - Я люблю откровенность, правду. Спасибо тебе за честность. Но  я  не
терплю дерзостей, поэтому ты останешься сегодня после уроков и вымоешь все
парты в классе.
     Возвращаясь домой, мистер Ховард наткнулся  на  четырех  учеников  из
своего класса. Чиркнув тростью по тротуару, он остановился возле них.
     - Что вы здесь делаете?
     Два мальчика и две девочки бросились  врассыпную,  как  будто  трость
мистера Ховарда прошлась по их спинам.
     - А, ну, - потребовал он.  -  Подойдите  сюда  и  объясните,  чем  вы
занимались, когда я подошел.
     - Играли в "отраву", - сказал Уильям Арнольд.
     - В "отраву"! Так-так, - мистер Ховард язвительно улыбнулся. -  Ну  и
что же это за игра?
     Уильям Арнольд прыгнул в сторону.
     - А ну, вернись сейчас же! - заорал Ховард.
     - Я же показываю вам, - сказал мальчик, перепрыгнув  через  цементную
плиту тротуара, - как мы играем в "отраву". Если мы подходим к  покойнику,
мы через него перепрыгиваем.
     - Что-что? - не понял мистер Ховард.
     - Если вы наступите на могилу покойника, то вы отравляетесь,  падаете
и умираете, - вежливо пояснила Изабелла Скетлон.
     - Покойники, могилы, отравляетесь, - передразнил ее мистер Ховард,  -
да откуда вы все это взяли?
     - Видите? - Клара Пэррис указала портфелем на тротуар. - Вон  на  той
плите указаны имена двух покойников.
     - Да это просто смешно, - сказал мистер Ховард, посмотрев на плиту. -
Это имена подрядчиков, которые делали плиты для этого тротуара.
     Изабелла и Клара обменялись  взглядами  и  возмущенно  уставились  на
обоих мальчиков.
     - Вы же говорили, что это могилы, - почти одновременно закричали они.
     Уильям Арнольд смотрел на носки своих ботинок.
     - Да, в общем-то... я хотел сказать... - он поднял голову. - Ой!  Уже
поздно, я пойду домой. Пока.
     Клара Пэррис смотрела на два имени, вырезанных в плите шрифтом.
     - Мистер Келли и мистер Торрилл,  -  прочитала  она.  -  Так  это  не
могилы? Они не похоронены здесь? Видишь, Изабелла, я же тебе говорила...
     - Ничего ты не говорила, - надулась Изабелла.
     -  Чистейшая  ложь,  -  стукнул  тростью  мистер  Ховард.   -   Самая
примитивная фальсификация. Чтобы этого больше не было.  Арнольд  и  Боуэр,
вам понятно?
     - Да, сэр, - пробормотали мальчики неуверенно.
     - Говорите громко и ясно! - приказал Ховард.
     - Да, сэр, - дружно ответили они.
     - То-то, же, - мистер Ховард двинулся вперед.
     Уильям Арнольд подождал, пока он скрылся из виду, и сказал:
     - Хотя бы какая-нибудь птичка накакала ему на нос.
     - Давай, Клара, сыграем в отраву, - нерешительно предложила Изабелла.
     - Он все испортил, - хмуро сказала Клара. - Я иду домой.
     - Ой, я отравился, - закричал Дональд  Боуэр,  падая  на  тротуар.  -
Смотрите! Я отравился! Я умираю!
     - Да ну тебя, - зло сказала Клара и побежала домой.

     В субботу утром мистер Ховард выглянул в окно и  выругался.  Изабелла
Скетлон что-то чертила на  мостовой,  прямо  под  его  окном,  и  прыгала,
монотонно напевая себе под  нос.  Негодование  мистера  Ховарда  было  так
велико, что он тут же вылетел на улицу с криком "А ну, прекрати!", чуть не
сбив девочку с ног. Он схватил ее за плечи и хорошенько потряс.
     - Я только играла в классы, - заскулила  Изабелла,  размазывая  слезы
грязными кулачками.
     - Кто тебе разрешил играть здесь? - он наклонился и  носовым  платком
стер линии, которые она нарисовала мелом. - Маленькая  ведьма.  Тоже  мне,
придумала классы, песенки, заклинания. И все выглядит  так  невинно!  У-у,
злодейка! - он размахнулся, чтобы ударить ее, но передумал.
     Изабелла, всхлипывая, отскочила в сторону.
     - Проваливай  отсюда.  И  скажи  своей  банде,  что  вы  со  мной  не
справитесь. Пусть только попробуют сунуть сюда свой нос!
     Он вернулся в комнату, налил полстакана бренди и выпил  залпом.  Весь
день он потом слышал, как дети  играли  в  пятнашки,  прятки,  колдуны.  И
каждый крик этих монстров с болью отзывался в его сердце. "Еще неделя, и я
сойду с ума, - подумал он. - Господи, почему ты не сделаешь так, чтобы все
сразу рождались взрослыми."
     Прошла неделя, между ним и детьми быстро  росла  взаимная  ненависть.
Ненависть и страх, нервозность, внезапные  вспышки  безудержной  ярости  и
потом молчаливое выжидание, затишье перед бурей.
     Меланхолический аромат осени окутал город. Дни стали  короче,  быстро
темнело.
     "Ну, положим, они меня не тронут, не посмеют тронуть", - думал мистер
Ховард, потягивая одну рюмку бренди за другой. - "Глупости все это.  Скоро
я уеду отсюда и от них. Скоро я..."
     Что-то стукнуло в окно. Он поднял голову и увидел белый череп...
     Дело было в пятницу  в  восемь  часов  вечера.  Позади  была  долгая,
измотавшая его неделя в школе. А тут еще перед его домом вырыли котлован -
надумали менять водопроводные трубы. И  ему  всю  неделю  пришлось  гонять
оттуда этих сорванцов -  ведь  они  так  любят  торчать  в  таких  местах,
прятаться, лазить туда - сюда, играть в  свои  дурацкие  игры.  Но,  слава
Богу, трубы уже уложены. Завтра рабочие зароют котлован  и  сделают  новую
цементную мостовую. Плиты уже привезли.  Тогда  эти  чудовища  разбредутся
сами по себе. Но вот сейчас... за окном торчал белый череп.
     Не  было  сомнений,  что  чья-то  мальчишеская  рука  двигала  его  и
постукивала по стеклу. За окном слышалось приглушенное хихиканье.
     Мистер Ховард выскочил на улицу и увидел  трех  убегающих  мальчишек.
Ругаясь на чем свет стоит, он бросился за ними в  сторону  котлована.  Уже
стемнело,  но  он  очень  четко  различал  их  силуэты.  Мистеру   Ховарду
показалось,  что  мальчишки  остановились  и  перешагнули   через   что-то
невидимое. Он ускорил темп, не успев подумать, что бы это могло быть.  Тут
нога его за что-то зацепилась, и он рухнул в котлован.
     "Веревки..." - пронеслось у него в сознании, прежде чем он  с  жуткой
силой ударился головой о трубу. Теряя сознание, он чувствовал, как  лавина
грязи обрушилась на его ботинки, брюки, пиджак, шею, голову, заполнила его
рот, уши, глаза, ноздри...

     Утром, как обычно, хозяйка постучала в дверь мистера Ховарда, держа в
руках поднос с кофе и румяными булочками. Она постучала несколько  раз  и,
не дождавшись ответа, вошла в комнату.
     - Странное дело, - сказала она, оглядевшись. -  Куда  мог  подеваться
мистер Ховард?
     Этот вопрос она неоднократно задавала себе  потом  в  течении  долгих
лет...
     Взрослые люди не наблюдательны. Они не обращают  внимание  на  детей,
которые  в  погожие  дни  играют  в  "отраву"  на  Оук-Бей  стрит.  Иногда
кто-нибудь из детей останавливается перед  цементной  плитой,  на  которой
неровными буквами выдавлено: "М. Ховард".
     - Билли, а кто это "М. Ховард"?
     - Не знаю, наверное тот парень, который делал эту плиту.
     - А почему так неровно написано?
     - Откуда я знаю. Ты отравился! Ты наступил!
     - А ну-ка, дети, дайте пройти! Вечно устроят игры на дороге...

                                  ТРУБА

     Дождь лил весь вечер, и свет фонарей  тускло  пробивался  сквозь  его
пелену. Две  сестры  сидели  в  столовой.  Старшая  -  Джулия  -  вышивала
скатерть. Младшая - Анна - сидела  у  окна,  неподвижно  глядя  на  темную
улицу. Она прижалась лбом к стеклу, неподвижно пошевелила губами  и  вдруг
сказала:
     - Я никогда не думала об этом раньше.
     - О чем ты? - спросила Джулия.
     - До меня только что дошло.  Там  же  настоящий  город  под  городом.
Мертвый город там, прямо под нашими ногами.
     Джулия поджала губы и быстрее заработала иголкой.
     - Отойди-ка от окна, - сказала она.  -  Этот  дождь  на  тебя  что-то
навевает.
     - Нет, правда. Ты когда-нибудь думала об этих трубах?  Они  же  лежат
под всем городом, под каждой улицей и выходят прямо в море. По  ним  можно
ходить, не наклоняя головы, - быстро говорила Анна, вдохновленная  дождем,
падавшим с  черного  неба,  барабанившим  по  мостовой  и  исчезавшим  под
решетками люков на каждом перекрестке. - А ты бы хотела жить в трубе? - Ну
уж нет!
     - Но ведь это же так забавно! Следить за людьми через щелочки. Ты  их
видишь, а они тебя - нет. Как в детстве, когда играешь в прятки,  и  никто
тебя не может найти. А ты все время среди них, и все видишь,  знаешь  все,
что происходит. Вот и в трубе так же. Я бы хотела...
     Джулия медленно подняла глаза от работы.
     - Послушай, Анна, ты действительно моя  сестра?  Неужели  нас  родили
одни и те же родители? Иногда мне кажется, когда ты так говоришь, что мать
нашла тебя под деревом, принесла домой и вырастила в горшке. А разумом  ты
как была, так и осталась.
     Анна не ответила. И Джулия снова принялась  за  работу.  Минут  через
пять, Анна сказала:
     - Ты, наверное, скажешь, что мне это приснилось. Может, и так.
     Теперь промолчала Джулия.
     - Может этот дождь меня усыпил, пока я здесь  сидела  и  смотрела  на
него. Я думала о том, откуда этот дождь берется и куда исчезает через  эти
маленькие дырочки в решетках, и что там - глубоко внизу. И тут  я  увидела
их... мужчину и женщину. Они там, в трубе. Прямо под дорогой.
     - И что же они там делают? - спросила Джулия.
     - А они должны что-нибудь делать?
     - Нет, если они сумасшедшие, - ответила Джулия. - В этом  случае  они
могут и ничего не делать. Залезли в трубу и пускай себе сидят.
     - Нет, они не просто залезли, - убежденно сказала Анна. Она говорила,
как ясновидица, наклонив голову в сторону и полуприкрыв  глаза  веками.  -
Они любят друг друга.
     - Час от часу не легче. Так  это  любовь  заставляет  их  ползать  по
канализационным трубам?
     - Нет, они там уже долгие-долгие годы.
     - Не говори чепухи. Не могут они жить долгие годы  в  этой  трубе,  -
рассердилась Джулия.
     - А разве я сказала, что они там живут? - удивленно сказала  Анна.  -
Нет, совсем нет. Они мертвые.
     Дождь усилился  и  пулеметной  очередью  застучал  по  стеклу.  Капли
соединились и стекали вниз, оставляя неровные полосы.
     - О, Господи, - сказала Джулия.
     - Да, мертвые, - повторила Анна, смущенно улыбнувшись. -  Он  и  она,
оба мертвые.
     Эта мысль, казалось, доставила ей какое-то умиротворение: она сделала
приятное открытие и гордилась этим.
     - Лучше бы ты поговорила о чем-нибудь другом.
     - Анна засмеялась:
     - Но позволь мне рассказать, как это начинается, как они возвращаются
к жизни. Я так ясно это представляю, - она прижалась к стеклу,  пристально
глядя на улицу, дождь и крышку люка на перекрестке. - Вот они, там, внизу,
высохшие и спокойные, а небо над  ними  темнеет  и  электризуется,  -  она
откинула назад свои длинные мягкие волосы. - Вот оно светлеет,  взрывается
- и конец суше. Капли дождя сливаются в  потоки,  которые  несут  с  собой
мусор, бумажки, старые листья.
     - Отойди от окна! - сказала Джулия, но Анна, казалось, не слышала ее.
     - О, я знаю, что там внизу. Там огромная квадратная труба. Она  стоит
пустая целыми неделями. Там тихо,  как  в  могиле.  Только  где-то  высоко
наверху идут машины. И труба лежит сухая и пустая, как кость в пустыне. Но
вот капли застучали по ее днищу, как будто кто-то ранен и истекает кровью.
Вот раздался раскат грома! А, может, это опять прогрохотала машина?
     Теперь она говорила быстрее, часто дышала, прижавшись к  стеклу,  как
будто прошла уже изрядную часть дистанции.
     - Вода сочится узенькими змейками. Они извиваются, сливаются  вместе,
и вот уже одна огромная  плоская  змея  ползет  по  дну  трубы.  Эта  змея
втягивает в себя все потоки, которые текут с севера  и  с  юга,  с  других
улиц, из других труб. Она корчится и втекает  в  те  две  маленькие  сухие
ниши, о которых я тебе говорила. Она медленно огибает тех двоих, мужчину и
женщину, которые лежат, как японские кувшинки.
     Она сжала пальцы, переплетая руки в замок.
     - Оба они впитывают воду. Вот они  уже  пропитались  водой  насквозь.
Вода поднимает руку женщины. Сначала кисть, чуть - чуть, потом предплечье,
и вот уже всю руку и еще ногу. А ее  волосы...  -  она  провела  по  своим
волосам,  спадающим  на  плечи.  -  Ее   волосы   свободно   всплывают   и
распускаются, как цветы в воде. У нее голубые глаза, но они закрыты...
     На улице стемнело. Джулия продолжала вышивать, а Анна все говорила  и
говорила. Она рассказывала, как  поднимается  вода  и  увлекает  за  собой
женщину, приподнимает ее, ставит вертикально.
     - И женщина не противится, отдаваясь во власть воде.  Она  так  долго
лежала без движения и теперь готова начать ту жизнь,  которую  подарит  ей
вода. Немного в стороне мужчина тоже приподнимается водой.
     И Анна подробно рассказывает, как потоки медленно сближают их обоих.
     - Вода открывает им глаза. Вот уже они могут видеть  друг  друга,  но
еще не видят. Они кружатся в водовороте, не касаясь один другого.  -  Анна
повернула голову, ее глаза были закрыты. - И вот их взгляды встречаются. В
них вспыхивает фосфорический огонек. Они улыбаются... Они протягивают друг
другу руки...
     Джулия оторвалась от вышивания и пристально посмотрела на сестру:
     - Хватит!
     - Поток заставляет их коснуться друг друга, поток  соединяет  их.  О,
это самое совершенство любви - два тела,  покачиваемые  водой,  очищающей,
освежающей. Это совсем безгрешная любовь...
     - Анна! Прекрати сейчас же!
     - Ну, что ты! - обернулась к ней Анна. - Они же не думают ни  о  чем,
правда? Они глубоко внизу, и им нет до нас дела.
     Положив одну руку на другую, она мягко перебирала ими. Свет  уличного
фонаря, падавший на ее  руки,  то  и  дело  прерывался  потоками  дождя  и
создавал впечатление, что они действительно находились в  подводном  мире.
Между тем, Анна продолжала, как бы в полусне.
     - Он высокий и  безмятежный,  широко  раскинул  руки.  -  Она  жестом
показала, как высок и легок он был в воде. - А она - маленькая,  спокойная
и какая-то расслабленная. Они мертвы, им некуда спешить, и никто не  может
приказать им ничего. Их ничто не волнует, не заботит.  Они  спрятались  от
всего мира в своей трубе. Они касаются друг друга руками, губами, а  когда
их выносит на перекресток труб, встречный поток тесно соединяет их...  Они
плывут рука в руке, покачиваясь на поверхности, и кружатся в  водоворотах,
неожиданно  их  подхватывающих,  -   она   провела   руками   по   стеклу,
забрызганному дождем. -  Они  плывут  к  морю,  а  позади  тянутся  трубы,
трубы...  они  плывут  под  всеми  улицами  -  Гриншоу,  площадь  Эдмунта,
Вашингтон, Мотор-Сити, Океан-Сайд и, наконец, океан.  Они  проплывают  под
табачными лавками и пивными, под  магазинами,  театрами,  железнодорожными
станциями, под ногами у тысяч людей, которые даже не знают или  не  думают
об этой трубе...
     Голос Анны осекся. Она замолчала, потом спокойно продолжала:
     - Но вот день проходит, гроза уносится прочь. Дождь кончается,  сезон
дождей позади, - она, казалось, была разочарована этим. - Вода  убегает  в
океан, медленно опуская мужчину и женщину на пол  трубы,  -  она  опустила
руки на колени, не отрывая глаз от них. - Вода уходит и забирает  с  собой
ту жизнь, которую дала этим двоим. Они ложатся рядом, бок  о  бок.  Где-то
наверху восходит и заходит солнце,  а  у  них  вечная  ночь.  Они  спят  в
блаженной тишине. До следующего дождя.
     Ее руки лежали на коленях ладонями вверх.
     - Красивый мужчина, красивая женщина... - пробормотала она,  наклонив
голову и зажмурив глаза. Внезапно Анна выпрямилась и посмотрела на сестру.
     - Ты знаешь, кто это? - горько улыбнулась она.
     - Джулия не ответила, она с ужасом смотрела  на  сестру,  бледная,  с
трясущимися губами.
     - Мужчина - это Френк, вот кто! А женщина - это я! - почти выкрикнула
Анна.
     - Анна! Что ты...
     - Да, Френк там!
     - Но Френк пропал несколько лет назад, и  уж,  конечно,  он  не  там,
Анна!
     - Он, наверное, очень одинокий человек,  который  никогда,  нигде  не
путешествовал.
     - Откуда ты знаешь?
     - Он так похож на человека,  который  никогда  не  путешествовал,  но
очень бы хотел этого. Это видно по его глазам.
     - Так ты знаешь, как он выглядит?
     - Да, очень больной,  очень  красивый.  Знаешь,  как  болезнь  делает
человека красивым? Она подчеркивает тончайшие черты его лица.
     - И он умер?
     - Да! Пять лет назад, - Анна говорила медленно и распевно, опуская  и
поднимая ресницы и в такт со словами. Казалось, она собирается  рассказать
длинную, одной ей известную  историю,  начав  ее  медленно,  а  затем  все
быстрее и быстрее, пока  не  достигнет  кульминации  с  широко  раскрытыми
глазами и дрожащими губами. Но сейчас было медленное  начало,  хотя  в  ее
голосе слышались приглушенные нервные нотки.
     - Пять лет назад этот человек шел по улице.  Он  знал,  что  ему  еще
много дней придется ходить по той же самой  улице.  Он  подошел  к  крышке
люка, похожей на железную вафлю, заглянул туда и услышал, как  внизу,  под
его ногами, шумит подземная река, как она несется прямо  к  морю.  -  Анна
вытянула руку вперед. - Он медленно наклонился, отодвинул  крышку  люка  и
увидел несущийся поток и металлические ступеньки, уходящие в  него.  Тогда
он подумал о ком-то, кого он очень хотел любить, но не мог. И  пошел  вниз
по ступенькам, пока не скрылся совсем...
     - А как насчет нее? - спросила Джулия, перекусывая нитку. - Когда она
умерла?
     - Я точно не знаю. Она какая-то новенькая. А может  быть  она  умерла
только что... Но она мертвая. Удивительно прекрасная  и  мертвая.  -  Анна
восхитилась образом, возникшем у нее в сознании.  -  Только  смерть  может
сделать женщину действительно красивой. Вся она  становится  воздушной,  и
волосы ее тончайшими нитями развеваются в воде. Никакие  школы  танцев  не
могут придать женщине такой  легкости,  грациозности,  изящества.  -  Анна
сделала рукой жест, выражавший утонченную грациозность.
     - Он ждал ее пять лет. Но до сих пор она не знала, где он. Но  теперь
они вместе и останутся вместе навсегда... Когда пойдут дожди, они  оживут.
А во время засухи они будут  отдыхать  -  лежать  в  укромных  нишах,  как
японские кувшинки - старые, засохшие, но величавые в своей отрешенности.
     Джулия поднялась и зажгла еще одну лампу.
     Теперь Анна обращалась ни к кому - ко всем сразу -  к  Джулии,  окну,
стене, улице.
     - Бедный Френк, - говорила она, глотая слезы. - Я не знаю, где он. Он
нигде не мог найти себе места в этой жизни.  Его  мать  отравила  ему  все
существование! И он увидел трубу и понял, что там хорошо  и  спокойно.  О,
бедный Френк! Бедная Анна, бедная  я,  бедная!  Джулия,  ну  почему  я  не
удержала его, пока он был со мной! Почему я не вырвала его у матери!
     - Замолчи! Замолчи сейчас же, и чтобы я этого больше не слышала!
     Анна повернулась к окну и,  тихонько  всхлипывая,  положила  руку  на
стекло. Через несколько минут она услышала, как сестра спросила:
     - Ты кончила?
     - Что?
     - Если ты кончила реветь, то иди  сюда  и  помоги  мне,  а  то  я  не
справлюсь до утра.
     Анна подняла голову и подсела к сестре.
     - Ну что там?
     - Здесь, и вот здесь, - показала Джулия.
     Анна взяла иголку и села поближе к окну. Сумерки  сгущались,  темнота
усиливалась дождем, и только вспыхивающие время от времени молнии освещали
крышку люка на мостовой.
     Примерно полчаса они работали молча. Джулия почувствовала, что у  нее
слипаются глаза. Она сняла очки и откинулась  в  своем  кресле.  Буквально
через тридцать секунд она открыла глаза, потому что хлопнула входная дверь
и послышались чьи-то торопливые удаляющиеся шаги.
     - Кто там? - спросила Джулия, нащупывая свои очки. - Кто-то стучался,
Анна?
     Она, наконец, одела очки и с ужасом уставилась  на  пустой  стул,  на
котором только что сидела Анна.
     - Анна! - она вскочила и бросилась в сени. Дверь была  распахнута,  и
дождь злорадно стучал по полу.
     - Она просто вышла на минутку, -  дрожащим  голосом  сказала  Джулия,
близоруко вглядываясь в темноту. -  Она  сейчас  вернется,  правда,  Анна,
дорогая! Ну ответь же мне, сестренка!
     Крышка люка на мостовой приподнялась и  опустилась.  Дождь  продолжал
выстукивать на ней свой ритм.

                           УЛЫБАЮЩЕЕСЯ СЕМЕЙСТВО

     Самым замечательным  свойством  дома  была  полнейшая  тишина.  Когда
мистер  Грапин  входил,  хорошо  смазанная  дверь  захлопывалась  за   ним
беззвучно, как во сне. Двойной ковер, который  он  сам  постелил  недавно,
полностью поглощал звуки шагов. Водосточные  желоба  и  оконные  переплеты
были укреплены так надежно, что не скрипнули бы в самую ужасную бурю.  Все
двери в комнатах  закрывались  новыми  прочными  крюками,  а  отопительная
система беззвучно выдыхала струю теплого воздуха на отвороты брюк  мистера
Грапина, который согревался в этот промозглый вечер.
     Оценив царившую вокруг тишину тончайшим инструментом, находившимся  в
его маленьких ушах,  Грапин  удовлетворенно  кивнул,  ибо  безмолвие  было
абсолютным и совершенным. А ведь бывало, по ночам  в  доме  бегали  крысы.
Приходилось ставить капканы и класть отравленную еду, чтобы  заставить  их
замолчать. Даже  дедушкины  часы  были  остановлены.  Их  могучий  маятник
неподвижно застыл в гробу из стекла и кедра.
     ОНИ ждали его в столовой. Он прислушался -  ни  звука,  хорошо.  Даже
отлично. Значит они научились вести себя  тихо.  Иногда  приходится  учить
людей. Но урок не пошел зря - в столовой не  слышно  даже  звона  вилок  и
ножей. Он снял свои теплые  перчатки,  повесил  на  вешалку  пальто  и  на
мгновение задумался о том, что нужно сделать. Затем он решительно прошел в
столовую, где за столом сидели четыре индивида, не двигаясь и не произнося
ни слова. Единственным звуком, нарушившим тишину,  был  слабый  шорох  его
ботинок по толстому ковру.
     Как обычно он остановил свой взгляд на  женщине,  сидевшей  во  главе
стола. Проходя мимо, он взмахнул пальцами около ее щеки. Она не моргнула.
     Тетя Роза сидела прямо и неподвижно. А если с пола поднималась  вдруг
случайная пылинка, следила ли она за  ней  взглядом?  А  если  бы  пылинка
попала ей на ресницу, дрогнули бы ее веки? Сжались бы мышцы,  моргнули  бы
глаза? Нет! Руки тети Розы лежали на  столе,  высохшие  и  желтые,  как  у
манекена. Ее тело утопало в широком льняном платье. Ее груди не обнажались
годами ни для любви, ни  для  кормления  младенца.  Они  были  как  мумии,
запеленутые в холстины и погребены навечно.  Тощие  ноги  тети  Розы  были
одеты в глухие высокие ботинки, уходившие под платье.  Линии  ее  ног  под
платьем придавали ей еще большее сходство с манекеном, ибо оттуда  как  бы
начиналось восковое ничто.
     Тетя Роза сидела, уставившись прямо на мистера Грапина. Он насмешливо
помахал рукой перед ее носом - над верхней губой у  нее  собиралась  пыль,
образуя подобие маленьких усиков!
     - Добрый вечер, тетушка Рози! - сказал Грапин, поклонившись. - Добрый
вечер, дядюшка Дэйм.
     "И ни единого слова", - подумал он. - "Ни единого слова!"
     - А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Лестер, - поклонился он
снова.
     Лейла сидела слева от тетушки. Ее золотистые волосы  завивались,  как
медная стружка под токарным станком. Лестер сидел напротив нее,  и  волосы
его торчали во все стороны. они были почти детьми, ему было 14 лет,  ей  -
16. Дядя Дэйм, их отец ("отец" - что за дурацкое  слово!)  сидел  рядом  с
Лейлой у боковой ниши, потому что тетушка Роза сказала, что если он  сядет
во главе стола, ему продует шею из окна. Ох, уж эта тетушка Роза!
     Грапин пододвинул к себе свободный стул  и  сел,  поставив  локти  на
скатерть.
     - Я должен с вами поговорить, - сказал он. - Это  очень  важно.  Надо
кончать с этим делом оно и так  уже  затянулось.  Я  влюблен.  Да,  да,  я
говорил вам уже. В тот день, когда я заставлял вас улыбаться, помните?
     Четыре  человека,  сидевших  за  столом,  не  моргнули  глазом  и  не
пошевелились.
     Тот день, когда он заставлял их улыбаться Воспоминания  нахлынули  на
Грапина:
     Это было две  недели  назад.  Он  пришел  домой,  вошел  в  столовую,
посмотрел на них и сказал:
     - Я собираюсь жениться.
     Они замерли с таким выражением лиц, как будто кто-то только что выбил
окно.
     - Что ты собираешься? - воскликнула тетушка.
     - Жениться на Алисе Джейн Беллард, - твердо сказал он.
     - Поздравляю, - сказал дядюшка Дэйм, глядя  на  свою  жену.  -  Но  я
полагаю... А не слишком ли рано, сынок? - он закашлялся и  снова  и  снова
посмотрел на свою жену. -  Да,  да.  Я  думаю,  это  немного  рано.  Я  не
советовал бы тебе это сейчас.
     - Дом в жутком состоянии, - сказала тетушка Роза. - Нам и за  год  не
привести его в порядок.
     - Это я слышал от вас и в прошлом году, и  в  позапрошлом,  -  сказал
Грапин. - В конце концов, это мой дом!
     При этих словах челюсть у тети Розы отвисла.
     - В благодарность за все эти годы, выбросить нас...
     - Да никто не собирается  вас  выбрасывать!  -  раздражаясь  закричал
Грапин.
     - Ну, Роза... - начал было дядя Дэйм.
     Тетушка Роза опустила руки.
     - После всего, что я сделала...
     В этот момент Грапин  понял,  что  им  придется  убраться,  всем  им.
Сначала он заставит их улыбаться, а затем,  позже,  он  выбросит  их,  как
мусорное ведерко. Он не мог привести  Алису  Джейн  в  дом,  полных  таких
тварей. В дом, где тетушка Роза не дает ему и шагу ступить,  где  ее  дети
вечно строят ему всякие пакости,  и  где  дядюшка  (подумаешь,  бакалавр!)
вечно вмешивается в его жизнь со своими дурацкими советами.

     Грапин смотрел на них в упор.
     Это они виноваты,  что  его  жизнь  и  его  любовь  складывается  так
неудачно. Если бы не они, его грезы о  пылком  и  страстном  женском  теле
могли бы стать явью. У него был бы свой дом - только для него и для Алисы.
Для Алисы Джейн. Дядюшке, тете и кузенам придется убраться. И  немедленно.
Иначе еще лет двадцать ждать, пока тетя Роза соберет свои старые  чемоданы
и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать  сюда.  Глядя  на  них,
Грапин схватил нож, которым тетушка обычно нарезала мясо...

     Голова Грапина качнулась, и он  открыл  глаза.  Э,  да  он,  кажется,
задремал, задумавшись.
     Все это было уже две недели назад. Уже две недели назад, в этот самый
вечер, был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Две недели назад он
заставил их улыбаться. Сейчас, возвратившись  из  своих  воспоминаний,  он
улыбнулся молчаливым  неподвижным  фигурам,  сидевшим  вокруг  стола,  они
вежливо улыбались ему в ответ.
     - Я ненавижу тебя. Ты старая сука, - сказал Грапин, глядя в  упор  на
тетушку Розу. - Две  недели  назад  я  не  отважился  бы  это  сказать.  А
сегодня... - Он повернулся на стуле. - Дядюшка Дэйм!  Позволь,  сегодня  Я
дам ТЕБЕ совет, старина... - Он поговорил еще немного в том же духе, затем
схватил десертную ложку и притворился, что ест персики с пустого блюда. Он
уже поел в ресторане - мясо с картофелем, кофе,  пирожное,  но  теперь  он
наслаждался маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает десерт.
     - Итак, сегодня вы навсегда выметаетесь отсюда. Я ждал уже целых  две
недели и все продумал. Кстати, я думаю, что задержал вас здесь  так  долго
потому, что хотел присмотреть за вами. Когда вы уберетесь, я же не знаю...
- в его глазах промелькнул страх. - А вдруг вы будете  шататься  вокруг  и
шуметь по ночам; я бы этого не вынес. Я не могу терпеть шума в этом  доме,
даже если Алиса въедет сюда...
     Двойной ковер, толстый и беззвучный, действовал успокаивающе.
     - Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.
     Тетя роза зловеще подмигнула ему, выражая сомнение его словам.
     - Ах! - воскликнул  Грапин,  подскочив  на  стуле.  Затем,  глядя  на
тетушку, он медленно опустился. Губы его дрожали, но вот он расслабился  и
нервно рассмеялся. - Господи, да это муха.
     Муха продолжала свой путь на желтой щеке тети Розы, потом улетела. но
почему она выбрала такой момент, чтобы  помочь  выразить  тете  Розе  свое
недоверие.
     - Ты  сомневаешься,  что  я  смогу  когда-нибудь  жениться,  тетушка?
Думаешь, я не способен к браку, любви и исполнению  брачных  обязанностей?
Думаешь, я не дозрел, чтобы совокупиться с женщиной? Думаешь, я мальчишка,
несмышленыш? Ну, что же, ладно!
     Он покачал головой и с трудом успокоил себя. - Да брось, ты?  Это  же
просто муха, а разве может муха сомневаться в любви? Или ты уже не  можешь
отличить муху от подмигивания? Проклятье! - Он оглядел всех четверых. -  Я
растоплю печку пожарче. Через час я от  вас  избавлюсь,  раз  и  навсегда.
Понятно? Хорошо. Я вижу, вы все поняли.
     На улице начался  дождь,  холодные  потоки  бежали  с  крыши.  Грапин
раздраженно посмотрел в окно. Шум дождя -  единственное,  что  он  не  мог
убрать. Для него бесполезно было покупать масло, петли, крючки.  Можно  бы
обтянуть крышу мягкой тканью, но он будет барабанить по земле чуть дальше.
Нет, шум дождя не убрать. А сейчас ему, как никогда в жизни нужна  тишина:
каждый звук вызывал страх. Поэтому каждый звук надо заглушить,  устранить.
Дробь дождя напоминала нетерпеливого человека,  постукивавшего  костяшками
пальцев...
     Грапина снова охватили воспоминания. Он вспомнил остаток  того  часа,
когда две недели назад он заставил их улыбаться...
     Он взял нож, чтобы разрезать лежавшую на блюде  курицу.  Как  обычно,
когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными  рожами.
Если детям вздумалось улыбнуться,  тетушка  Роза  давила  их  улыбки,  как
мерзких клопов.
     Тетушке Розе не нравилось, когда он держал локти на  скатерти,  когда
резал курицу. "Да  и  нож,  -  сказала  она,  -  давно  уже  следовало  бы
поточить".
     Вспомнив об этом  сейчас,  он  рассмеялся.  А  вот  в  тот  вечер  он
добросовестно и покорно поводил  ножиком  по  точильному  бруску  и  снова
принялся за курицу. Посмотрев на их напыщенные, тоскливые рожи, он замер и
вдруг поднял нож и презрительно заявил:
     - Да почему же вы, черт побери, никогда не  улыбнетесь?!  Я  заставлю
вас улыбаться!
     Несколько раз он поднял нож, как волшебную палочку и - о, чудо -  все
они заулыбались.

     Тут он оборвал свои воспоминания, смял, скатал их в шарик,  отшвырнул
в сторону. Затем резко поднялся, прошел через столовую на кухню  и  оттуда
спустился по  лестнице  в  подвал.  Там  топилась  большая  печь,  которая
обогревала дом. Грапин подбрасывал уголь в печь до тех пор,  пока  там  не
забушевало чудовищное пламя.
     Затем он поднялся обратно. нужно будет позвать кого-нибудь прибраться
в пустом доме - вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые толстые восточные
ковры надежно обеспечивали тишину, которая так нужна ему  целый  месяц,  а
может быть, и год. Он прижал руки к ушам. А что,  если  с  приездом  Алисы
Джейн  в  доме  возникнет  шум?  Ну  какой-нибудь   шум,   где-нибудь,   в
каком-нибудь месте!
     Он рассмеялся. Нет, это, конечно, шутка. Такой проблемы не возникнет.
Нечего бояться, что Алиса привезет с собой шум -  это  же  просто  абсурд!
Алиса Джейн даст ему  земные  радости,  а  не  раздражающую  бессонницу  и
жизненные неудобства.
     Он вернулся в столовую. Фигуры сидели  все  в  тех  же  позах,  и  их
индифферентность по отношению к нему нельзя  было  назвать  невежливостью.
Грапин посмотрел на них и пошел к себе  в  комнату,  чтобы  переодеться  и
приготовиться к выдворению семейки. Расстегивая  запонку  на  манжете,  он
повернул голову.
     Музыка.
     Сначала он не придал этому значения. Потом он медленно поднял  голову
к потолку, и лицо его побледнело. Наверху слышалась монотонная  музыка,  и
это вселяло в него ужас, как будто кто-то перебирал одну струну на арфе. И
в полной  тишине,  окутывавшей  дом,  эти  слабые  звуки  были  такими  же
чудовищными, как сирена полицейской машины на улице.
     Дверь распахнулась под его руками, как от взрыва. Ноги сами несли его
наверх,  а  перила  винтовой  лестницы,  как  длинные  полированные  змеи,
извивались в его цепких руках. Сначала он спотыкался от ярости,  но  потом
набрал скорость, и если  бы  перед  ним  внезапно  выросла  стена,  он  не
остановился бы, пока не увидел бы на ней кровь и следы  царапин  от  своих
ногтей.
     Он чувствовал себя как мышь, очутившаяся в колоколе. Колокол  гремит,
и от его грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватило  его,  как  бы
связало пуповиной с раздававшимися сверху звуками, которые были все  ближе
и ближе.
     - Ну, подожди! - закричал Грапин. - В моем доме не может быть никаких
звуков! Вот уже две недели! Я так решил!
     Он вломился на чердак.
     Облегчение  может  довести  до  истерики.  Капли  дождя   падали   из
крошечного отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, усиливающую  звук,
как резонатор. Одним ударом он превратил вазу в груду осколков.

     У себя в комнате он надел старую рубашку и потертые брюки, и довольно
улыбнулся. Музыка  закончилась,  дырка  заделана,  ваза  разбита.  В  доме
воцарилась тишина. О, тишина бывает самых  разных  оттенков:  есть  тишина
летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а  наслоение  арий  насекомых,
скрипа лампочек в уличных фонарях, шелеста листьев.  Такая  тишина  делает
слушателя вялым и расслабленным. нет, это не тишина! А вот зимняя тишина -
гробовое безмолвие. Но она  приходяща  -  готова  разорваться  по  первому
плевку весны.  И  потом  она  как  бы  звучит  внутри  самой  себя.  Мороз
заставляет позвякивать ветки деревьев, и эхом разносит дыхание или  слово,
сказанное в полночь. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!
     Есть  и  другие  виды  тишины.   Например,   молчание   между   двумя
влюбленными, когда слова уже не нужны. Щеки его покраснели,  и  он  открыл
глаза. Это наиболее приятный вид тишины. Правда, не совсем полный,  потому
что женщины всегда все портят и просят прижаться посильнее, или  наоборот,
не давить так сильно. Он улыбнулся. Но с Алисой Джейн этого не  будет:  он
уже все познал - все было прекрасно.
     Шепот.
     Он надеялся, что соседи  не  слышали  его  идиотских  криков.  Слабый
шепот.
     Да, о тишине... Лучший вид тишины постигаешь в  себе  самом.  Там  не
может быть хрустального позвякивания мороза  или  электрического  жужжания
насекомых. Мозг отрешается от всех внешних звуков, и ты начинаешь слышать,
как клетки притираются в твоем теле.
     Шепот.
     Он покачал головой. "Нет и не  может  быть  никакого  шепота  в  моем
доме!" Пот выступил на его лице,  челюсть  опустилась,  глаза  вздулись  в
глазницах.
     Снова шепот.
     - Говорю тебе, я женюсь, - вяло произнес он.
     - Ты лжешь, - ответил шепот.
     Его голова опустилась, подбородок упал на грудь.
     - Ее зовут Алиса Джейн, - невнятно произнес  он  пересохшими  губами.
Один глаз его часто замигал, как будто подавая сигналы неведомому гостю. -
Ты не можешь заставить меня перестать любить ее. Я люблю ее.
     Шепот.
     Ничего не видя перед собой, он сделал шаг вперед и почувствовал струю
теплого воздуха перед собой у ног. Воздух выходил из решетки  вентилятора,
который гнал его от печи.
     Шепот. Так вот откуда этот шепот.

     Когда он шел в столовую, в дверь постучали. Он замер.
     - Кто там?
     - Мистер Грапин?
     - Да, это я.
     - Откройте, пожалуйста.
     - А кто вы?
     - Полиция, - ответил все тот же голос.
     - Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать.
     - Нам нужно поговорить с вами. Звонили ваши соседи. говорят, они  уже
две недели не видят ваших родственников, а сегодня слышали какие-то крики.
     - Уверяю вас, что все в порядке, - он попробовал рассмеяться.
     - Тогда, - продолжал голос с улицы, - мы убедимся и уйдем.  Откройте,
пожалуйста.
     - Мне очень жаль, - не согласился Грапин, - но я очень устал и  очень
голоден. Приходите завтра. Я поговорю с вами, если хотите.
     - Мы настаиваем, мистер Грапин. Открывайте!
     Они начали стучать в дверь. Не говоря ни  слова,  Грапин  двинулся  в
столовую. там он уселся на свободный стул и заговорил,  сначала  медленно,
потом быстрее:
     - Шпики у дверей. Ты поговоришь с ними, тетя Роза. Ты скажешь им, что
все в порядке, и чтобы они убирались. а вы все ешьте и  улыбайтесь,  тогда
они сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тетя Роза? А теперь  я
что-то должен сказать вам.
     Неожиданно несколько горячих слез упало из его глаз.  Он  внимательно
смотрел, как они расплылись и впитались скатертью.
     Я никого не знаю по имени Алиса Беллард. Я никогда никого не  знал  с
таким именем. Я говорил, что люблю ее и хочу жениться на ней только, чтобы
заставить вас улыбаться. Да, да, только по  этой  причине.  Я  никогда  не
собирался заводить себе женщину  и,  уверяю  вас,  никогда  не  завел  бы.
Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тетя Роза.
     Входная дверь затрещала и  распахнулась.  Послышался  тяжелый  топот.
Несколько полицейских вбежали в  столовую  и  замерли  в  нерешительности.
Возглавлявший их инспектор поспешно снял шляпу.
     - О, прошу прощения, - начал извиняться он. - Мы не  хотели  нарушать
ваш ужин. Мы просто...
     Шаги полицейских  вызвали  легкое  сотрясение  пола.  Но  даже  этого
сотрясения хватило  на  то,  чтобы  тела  тетушки  Розы  и  дядюшки  Дэйма
повалились на ковер. Горло у них было перерезано полумесяцем - от  уха  до
уха. Это вызывало на их лицах, как и на лицах сидевших  за  столом  детей,
жуткое подобие улыбок. Улыбок манекенов, которые приветствовали  вошедших,
и все объяснили им простой гримасой.

                         НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

     - Вы хотите убить свою жену? - спросил темноволосый человек, сидевший
за письменным столом.
     - Да. То есть нет... Не совсем так. Я хотел бы...
     - Фамилия, имя?
     - Ее или мои?
     - Ваши.
     - Джордж Хилл.
     - Адрес?
     - Одиннадцать, Саут Сент-Джеймс, Гленвью.
     Человек бесстрастно записывал.
     - Имя вашей жены?
     - Кэтрин.
     - Возраст?
     - Тридцать один.
     Вопросы сыпались один за другим.  Цвет  волос,  глаз,  кожи,  любимые
духи, какая она на ощупь, размер одежды...
     - У вас есть ее стереофотоснимок? А пленка с  записью  голоса?  А,  я
вижу, вы принесли. Хорошо. Теперь...
     Прошел целый час. Джорджа Хилла уже давно прошиб пот.
     - Все, - темноволосый человек встал и строго посмотрел на Джорджа.  -
Вы не передумали?
     - Нет.
     - Вы знаете, что это противозаконно?
     - Да.
     - И что мы не несем никакой ответственности за возможные последствия?
     - Ради бога, кончайте скорей! - крикнул Джордж. - Вон уже сколько  вы
меня держите. Делайте скорее.
     Человек еле заметно улыбнулся.
     - На изготовление куклы - копии вашей жены потребуется три часа. А вы
пока вздремните - это вас  немного  успокоит.  Третья  зеркальная  комната
слева по коридору свободна.
     Джордж медленно, как оглушенный, пробрел в зеркальную комнату. Он лег
на синюю бархатную  кушетку,  и  давление  его  тела  заставило  вращаться
зеркала на потолке. Нежный голос запел: "Спи... спи... спи..."
     - Кэтрин, я не хотел идти сюда. Это ты, ты заставила меня... Господи,
я не хочу тут оставаться. Хочу домой... не хочу убивать  тебя...  -  сонно
бормотал Джордж.
     Зеркала бесшумно вращались и сверкали.
     Он уснул.

     Он видел во сне, что ему снова сорок один год, он и  Кэти  бегают  по
зеленому склону холма, они  прилетели  на  пикник,  и  их  вертолет  стоит
неподалеку. Ветер развевает золотые волосы Кэти, она смеется. Они  с  Кэти
целуются и держат друг друга за руки и ничего не едят. Они  читают  стихи;
только и делают, что читают стихи.
     Потом другие картины. Полет, быстрая  смена  красок.  Они  летят  над
Грецией, Италией, Швейцарией - той ясной, долгой осенью 1997 года! Летят и
летят без остановок!
     И вдруг - кошмар, Кэти и Леонард Фелпс, Джордж вскрикнул во сне.  Как
это случилось? Откуда вдруг взялся Фелпс? Почему  он  вторгся  в  их  мир?
Почему жизнь не может быть простой и доброй? Неужели все это из-за разницы
в возрасте? Джорджу под пятьдесят, а  Кэти  молода,  так  молода!  Почему,
почему?..
     Эта сцена навсегда осталась в его памяти.  Леонард  Фелпс  и  Кэти  в
парке, за городом. Джордж появился из-за поворота дорожки как  раз  в  тот
момент, когда они целовались.
     Ярость. Драка. Попытка убить Фелпса.
     А потом еще дни, и еще кошмары..
     Джордж проснулся в слезах.

     - Мистер Хилл, для вас все приготовлено.
     Неуклюже он поднялся с кушетки. Увидел себя в высоких  и  неподвижных
теперь зеркалах. Да, выглядит  он  на  все  пятьдесят.  Это  была  ужасная
ошибка. Люди более привлекательные, чем он,  брали  себе  в  жены  молодых
женщин и потом убеждались, что они неизбежно  ускользают  из  их  объятий,
растворяются, словно кристаллики сахара  в  воде.  Он  злобно  разглядывал
себя. Чуть-чуть толстоват живот. Чуть-чуть толстоват подбородок. Многовато
соли с перцем в волосах и мало в теле...
     Темноволосый человек ввел его в другую комнату.
     У Джорджа перехватило дыхание.
     - Но это же комната Кэти!
     - Фирма старается максимально удовлетворять запросы клиентов.
     - Ее комната! До мельчайших деталей!
     Джордж Хилл подписал чек на десять тысяч долларов. Человек взял чек и
ушел.
     В комнате было тихо и тепло.
     Джордж сел и потрогал  пистолет  в  кармане.  Да,  куча  денег...  Но
богатые люди могут позволить себе роскошь "очищающего  убийства".  Насилие
без насилия. Смерть без смерти. Ему стало легче. Внезапно  он  успокоился.
Он смотрел на дверь. Наконец-то  приближается  момент,  которого  он  ждал
целых полгода. Сейчас все будет кончено. Через мгновение в комнату  войдет
прекрасный робот, марионетка, управляемая невидимыми нитями, и...
     - Здравствуй, Джордж.
     - Кэти!
     Он стремительно повернулся.
     - Кэти! - вырвалось у него.
     Она стояла в дверях за его спиной. На ней было мягкое как пух зеленое
платье, на ногах - золотые  плетеные  сандалии.  Волосы  светлыми  волнами
облегали шею, глаза сияли ясной голубизной.
     От потрясения он долго не мог выговорить ни слова. Наконец сказал:
     - Ты прекрасна.
     - Разве я когда-нибудь была иной?
     - Дай мне поглядеть на тебя, - сказал он медленно чужим голосом.
     Он простер к ней руки, неуверенно,  как  лунатик.  Сердце  его  глухо
колотилось. Он двигался тяжело, будто придавленный огромной  толщей  воды.
Он все ходил, ходил вокруг нее, бережно прикасаясь к ее телу.
     - Ты что, не нагляделся на меня за все эти годы?
     - И никогда не  нагляжусь...  -  сказал  он,  и  глаза  его  налились
слезами.
     - О чем ты хотел говорить со мной?
     - Подожди, пожалуйста, немного подожди.
     Он сел, внезапно ослабев, на кушетку, прижал дрожащие руки  к  груди.
Зажмурился.
     - Это просто непостижимо. Это тоже кошмар.  Как  они  сумели  сделать
тебя?
     - Нам запрещено говорить об этом. Нарушается иллюзия.
     - Какое-то колдовство.
     - Нет, наука.
     Руки у нее были теплые. Ногти - совершенны, как морские  раковины.  И
нигде ни малейшего изъяна, ни  единого  шва.  Он  глядел  на  нее,  и  ему
вспоминались слова, которые они так часто читали вместе  в  те  счастливые
дни:  "О,  ты  прекрасна,  возлюбленная  моя,  ты  прекрасна!  Глаза  твои
голубиные под кудрями твоими... Как лента алая  губы  твои,  и  уста  твои
любезны... Два соска твои как  двойники  молодой  серны,  пасущиеся  между
лилиями... Вся ты прекрасна, возлюбленная  моя,  и  пятна  нет  на  тебе".
<Здесь и дальше цитаты из "Песни песней">
     - Джордж!
     - Что? - Глаза у него были ледяные.
     Ему захотелось поцеловать ее.
     "...Мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно
благоуханию Ливана".
     - Джордж!
     Оглушительный шум в ушах. Комната перед глазами пошла ходуном.
     -  Да,  да,  сейчас,  одну  минуту...  -  Он  затряс  головой,  чтобы
вытряхнуть из нее шум.
     "О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дочь  княжеская!  Округление
бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника..."
     - Как им это удалось? - вскричал он.
     Так быстро! За девять часов, пока он спал. Как это они  -  расплавили
золото, укрепили тончайшие часовые пружинки,  алмазы,  блестки,  конфетти,
драгоценные рубины, жидкое серебро, медные проволочки?  А  ее  волосы?  Их
спряли  металлические  насекомые?  Нет,  наверно,  золотисто-желтое  пламя
залили в форму и дали ему затвердеть...
     - Если ты будешь говорить об этом, я сейчас же уйду, - сказала она.
     - Нет-нет, не уходи!
     - Тогда ближе к делу, - холодно сказала она. - Ты хотел  говорить  со
мной о Леонарде.
     - Подожди, об этом немного позже.
     - Нет, сейчас, - настаивала она.
     В нем уже не было гнева. Все как будто смыло волной, когда он  увидел
ее. Он чувствовал себя гадким мальчишкой.
     - Зачем ты пришел ко мне? - спросила она без улыбки.
     - Прошу тебя...
     - Нет, отвечай. Если насчет Леонарда, то ты же знаешь,  что  я  люблю
его.
     - Замолчи! - Он зажал уши руками.
     Она не унималась:
     - Тебе отлично известно, что я сейчас все время с ним. Я теперь бываю
с Леонардом там, где бывали мы с тобой. Помнишь лужайку на Монте-Верде? Мы
с ним были там на прошлой неделе. Месяц назад мы летали в Афины,  взяли  с
собой ящик шампанского.
     Он облизал пересохшие губы.
     - Ты не виновата, не виновата! - Он вскочил и схватил ее за  руки.  -
Ты только что появилась на свет, ты - не она.  Виновата  она,  не  ты.  Ты
совсем другая.
     - Неправда, - сказала женщина. - Я  и  есть  она.  Я  могу  поступать
только так, как  она.  Во  мне  нет  ни  грамма  того,  чего  нет  в  ней.
Практически мы с ней одно и то же.
     - Но ты же не вела себя так, как она.
     - Я вела себя именно так. Я целовала его.
     - Ты не могла, ты только что родилась!
     - Да, но из ее прошлого и из твоей памяти.
     - Послушай, - умолял он, тряся ее, пытаясь заставить себя слушать,  -
может быть, можно... Может быть, можно... ну, заплатить  больше  денег?  И
увезти тебя отсюда? Мы улетим в Париж, в Стокгольм, куда хочешь!
     Она рассмеялась.
     - Куклы не продаются. Их дают только напрокат.
     - Но у меня есть деньги!
     - Это уже пробовали, давным-давно. Нельзя. От  этого  люди  сходят  с
ума. Даже то, что делается, незаконно, ты же знаешь. Мы существуем потому,
что власти смотрят на нас сквозь пальцы.
     - Кэти, я хочу одного - быть с тобой.
     - Это невозможно - ведь я та же самая Кэти, вся до последней  клетки.
А потом, мы остерегаемся конкуренции. Кукол  не  разрешается  вывозить  из
здания фирмы: при вскрытии могут разгадать наши секреты. И хватит об этом.
Я же предупреждала тебя: об этом говорить  не  надо.  Уничтожишь  иллюзию.
Уходя, будешь чувствовать себя неудовлетворенным. Ты ведь заплатил  -  так
делай то, зачем пришел сюда.
     - Но я не хочу убивать тебя.
     - Часть твоего существа  хочет.  Ты  просто  подавляешь  в  себе  это
желание, не даешь ему прорваться.
     Он вынул пистолет из кармана.
     - Я  старый  дурак.  Мне  не  надо  было  приходить  сюда...  Ты  так
прекрасна!
     - Сегодня вечером я снова встречусь с Леонардом.
     - Замолчи.
     - Завтра утром мы улетаем в Париж.
     - Ты слышала, что я сказал?
     - А оттуда в Стокгольм. - Она весело рассмеялась и потрепала  его  по
подбородку: - Вот так, мой толстячок.
     Что-то зашевелилось  в  нем.  Он  побледнел.  Он  ясно  понимал,  что
происходит: скрытый гнев, отвращение,  ненависть  пульсировали  в  нем,  а
тончайшие телепатические паутинки  в  феноменальном  механизме  ее  головы
улавливали эти сигналы смерти. Марионетка! Он сам и управлял  ее  телом  с
помощью невидимых нитей.
     - Пухленький чудачок. А ведь когда-то был красив.
     - Перестань!
     - Ты старый, старый, а мне ведь только тридцать один год. Ах, Джордж,
как же слеп ты был - работал,  а  я  тем  временем  опять  влюбилась...  А
Леонард просто прелесть, правда?
     Он поднял пистолет, не глядя на нее.
     - Кэти.
     - "Голова его - чистое золото..." - прошептала она.
     - Кэти, не надо! - крикнул он.
     - "...Кудри его волнистые, черные, как ворон... Руки  его  -  золотые
кругляки, усаженные топазами!"
     Откуда у нее эти слова песни песней? Они звучат в его мозгу - как  же
получается, что она их произносит?
     - Кэти, не заставляй меня это делать!
     - "Щеки его - цветник ароматный... - бормотала она,  закрыв  глаза  и
неслышно ступая по комнате.  -  Живот  его  -  как  изваяние  из  слоновой
кости... Голени его - мраморные столбы..."
     - Кэти! - взвизгнул он.
     - "Уста его - сладость..."
     Выстрел.
     - "...Вот кто возлюбленный мой..."
     Еще выстрел.
     Она упала.
     - Кэти, Кэти, Кэти!!
     Он всадил в нее еще четыре пули.
     Она лежала и дергалась. Ее бесчувственный  рот  широко  раскрылся,  и
какой-то механизм, уже зверски изуродованный, заставлял ее повторять вновь
и вновь: "Возлюбленный, возлюбленный, возлюбленный..."
     Джордж Хилл потерял сознание.

     Он очнулся от прикосновения прохладной влажной ткани к его лбу.
     - Все кончено, - сказал темноволосый человек.
     - Кончено? - шепотом переспросил Джордж.
     Темноволосый кивнул.
     Джордж бессильно глянул на свои руки.  Он  помнил,  что  они  были  в
крови. Он упал на пол, когда потерял сознание, но и сейчас в нем еще  жило
воспоминание о том, что по его рукам потоком льется настоящая кровь.
     Сейчас руки его были чисто вымыты.
     - Мне нужно уйти, - сказал Джордж Хилл.
     - Если вы чувствуете, что можете...
     - Вполне. - Он встал. - Уеду в Париж. Начну все сначала. Звонить Кэти
и вообще ничего такого делать, наверно, не следует.
     - Кэти мертва.
     - Ах да, конечно, я же  убил  ее!  Господи,  кровь  была  совсем  как
настоящая...
     - Мы очень гордимся этой деталью.
     Хилл спустился на лифте в вестибюль и вышел на улицу. Лил  дождь.  Но
ему хотелось часами бродить по городу.  Он  очистился  от  гнева  и  жажды
убийства. Воспоминание было так ужасно, что он понимал: ему уже никогда не
захочется убить. Даже если настоящая Кэти появилась бы сейчас  перед  ним,
он возблагодарил бы бога и упал, позабыв обо всем на свете, к ее ногам. Но
она была мертва. Он сделал, что собирался. Он попрал  закон,  и  никто  об
этом не узнает.
     Прохладные капли дождя освежали лицо. Он  должен  немедленно  уехать,
пока не прошло это чувство очищения. В конце концов, какой  смысл  в  этих
"очистительных"  процедурах,  если  снова  браться  за   старое?   Главное
назначение кукол в том и заключается, чтобы предупреждать  р_е_а_л_ь_н_ы_е
преступления. Захотелось тебе избить, убить или помучить кого-нибудь,  вот
и отведи душу на марионетке... Возвращаться домой нет решительно  никакого
смысла. Возможно, Кэти сейчас там, а ему хотелось думать о ней только  как
о мертвой - он ведь об этом должным образом позаботился.
     Он остановился у края тротуара и смотрел на проносящиеся мимо машины.
Он  глубоко  вдыхал  свежий  воздух  и  ощущал,  как  постепенно   спадает
напряжение.
     - Мистер Хилл? - проговорил голос рядом с ним.
     - Да. В чем дело?
     На его руке щелкнули наручники.
     - Вы арестованы.
     - Но...
     - Следуйте за мной. Смит, арестуйте остальных наверху.
     - Вы не имеете права...
     - За убийство - имеем.
     Гром грянул с неба.

     Без  десяти  девять  вечера.  Вот  уже  десять  дней  как  льет,   не
переставая, дождь. Он и сейчас поливает стены тюрьмы. Джордж высунул  руку
через решетку окна, и капли дождя теперь собирались в маленькие лужицы  на
его дрожащих ладонях.
     Дверь лязгнула, но он не пошевелился, руки его по-прежнему мокнут под
дождем. Адвокат глянул на спину  Хилла,  стоявшего  на  стуле  у  окна,  и
сказал:
     - Все кончено. Сегодня ночью вас казнят.
     - Я не убийца. Это была просто кукла, - сказал Хилл, прислушиваясь  к
шуму дождя.
     - Таков закон, и ничего тут не поделаешь. Вы знаете. Других ведь тоже
приговорили.  Президент  компании  "Марионетки,  инкорпорейтед"  умрет   в
полночь, три его помощника - в час ночи. Ваша очередь - полвторого.
     - Благодарю, - сказал Хилл. - Вы сделали все, что могли. Видимо,  это
все-таки было убийство, даже если убил я  не  живого  человека.  Намерение
было, умысел и план тоже. Не хватало только живой Кэти.
     - Вы попали в неудачный момент, - сказал адвокат. - Десять лет  назад
вам бы не вынесли смертного приговора. Через десять лет  вас  бы  тоже  не
тронули. А сейчас им нужен предметный урок - мальчик  для  битья.  Ажиотаж
вокруг кукол принял за последний год просто фантастические  размеры.  Надо
припугнуть публику, и припугнуть всерьез. Иначе бог знает до чего мы можем
докатиться. У этой проблемы есть ведь и религиозно-этический  аспект:  где
начинается - или кончается - жизнь, что такое роботы - живые существа  или
машины? В чем-то они очень  близки  к  живым:  они  реагируют  на  внешние
импульсы, они даже мыслят. Вы же знаете - два месяца назад был издан закон
"о живых  роботах".  Под  действие  этого  закона  вы  и  подпали.  Просто
неудачный момент, только и всего...
     - Правительство поступает правильно, теперь мне стало ясно, -  сказал
Хилл.
     - Я рад, что вы понимаете позицию правосудия.
     - Да. Не могут же они легализовать убийство. Даже такое условное -  с
применением телепатии, механизмов и воска. С их стороны было бы лицемерием
отпустить меня безнаказанным.  Я  _с_о_в_е_р_ш_и_л_  преступление.  И  все
время с того часа чувствовал себя преступником. Чувствовал, что заслуживаю
наказания. Странно, правда?  Вот  как  общество  властвует  над  сознанием
человека. Оно заставляет человека чувствовать себя  виновным  даже  тогда,
когда для этого вроде бы и нет оснований...
     - Мне пора. Может быть, у вас есть какие-нибудь поручения?
     - Нет, спасибо, мне ничего не нужно.
     - Прощайте, мистер Хилл.
     Дверь захлопнулась.
     Джордж Хилл продолжал стоять на стуле у окна, сплетя мокрые от  дождя
руки за  решеткой.  На  стене  вспыхнула  красная  лампочка,  и  голос  из
репродуктора сказал:
     - Мистер Хилл, здесь ваша жена. Она просит свидания с вами.
     Он стиснул решетку руками.
     "Она мертва", - подумал он.
     - Мистер Хилл, - снова окликнул его голос.
     - Она мертва. Я убил ее.
     - Ваша жена ожидает здесь. Вы хотите ее видеть?
     - Я видел, как она упала, я застрелил ее,  я  видел,  как  она  упала
мертвая!
     - Мистер Хилл, вы меня слышите?
     - Да-да, - закричал он, колотя о стену кулаками. - Слышу! Слышу  вас!
Она мертва, мертва и пусть оставит меня в покое! Я убил ее, я не  хочу  ее
видеть, она мертва!
     Пауза.
     - Хорошо, мистер Хилл, - пробормотал голос.
     Красный свет погас.
     В небе вспыхнула молния, озарила его лицо. Он прижался  разгоряченной
щекой к прутьям решетки и долго стоял так, а  дождь  лил  и  лил.  Наконец
где-то внизу открылась дверь, и из тюремной канцелярии вышли две фигуры  в
плащах. Они остановились под ярким дуговым фонарем и подняли головы.
     Это была Кэти. И рядом с ней Леонард Фелпс.
     - Кэти!
     Она отвернулась. Мужчина взял ее под руку. Они  побежали  под  черным
дождем через дорогу и сели в низкую машину.
     - Кэти! - Крича,  он  дергал  прутья  решетки,  колотил  кулаками  по
бетонному подоконнику. - Она жива! Эй, надзиратель! Я видел ее. Она  жива!
Я не убил ее, меня можно отпустить на свободу! Я никого не убивал, это все
шутка, ошибка, я видел, видел ее! Кэти, вернись, скажи им,  что  ты  жива!
Кэти!
     В камеру вбежали надзиратели.
     - Вы не смеете казнить меня! Я  не  совершил  никакого  преступления!
Кэти жива, я только сейчас видел ее!
     - Мы тоже видели ее, сэр.
     - Тогда освободите меня! Освободите!
     Этого не может быть, они просто сошли с ума! Он задохнулся и едва  не
упал.
     - Суд уже вынес свой приговор, сэр.
     - Но это несправедливо!
     Он подпрыгнул и вцепился в решетку, исступленно крича.
     Машина тронулась с места, она увозила Кэти и Леонарда. Увозила  их  в
Париж, и в Афины, и в Венецию, а весной - в Лондон, летом -  в  Стокгольм,
осенью - в Вену.
     - Кэти, вернись! Кэти, ты не можешь так со мной поступить!
     Красные фары машины удалялись,  подмигивая  сквозь  завесу  холодного
дождя. Надзиратели надвинулись сзади и схватили его, а  он  все  продолжал
кричать.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                 КУКОЛЬНИК

     Мистер Бенедикт вышел из своего  домика  и  остановился  на  крыльце,
залитом солнцем. Мимо протрусила маленькая собачонка с  умными  глазами  -
такими умными, что мистер Бенедикт не решился встретиться с ней  взглядом.
В кованных железных воротах кладбищенской ограды, около  церкви,  появился
мальчик;  мистер  Бенедикт  вздрогнул  под  его  пронизывающе   любопытным
взглядом.
     - Вы - похоронщик, - сказал мальчик.
     Мистер Бенедикт молчал, заискивающе улыбаясь.
     - Это ваша часовня? - спросил мальчик.
     - Да, - ответил мистер Бенедикт.
     - И все кладбище?
     Мистер Бенедикт застенчиво кивнул.
     - И все памятники, и могилы, и клумбы?
     - Да, - с затаенной гордостью ответил мистер Бенедикт.
     Действительно, все это принадлежало  ему,  ему  одному.  Удивительная
история! Бизнес, потребовавший от него тяжелого труда и бессонных ночей на
протяжении  многих  лет,  оказался  удачным.  Мистер  Бенедикт   начал   с
приобретения часовни  и  церковного  дворика  с  несколькими  надгробиями,
зараставшими мхом с тех пор,  как  городок  покинула  баптистская  община.
Затем он построил маленький красивый мортуарий  [покойницкая],  -  конечно
же, в готическом стиле, - и обсадил его  плющом.  Потом  пристроил  позади
маленький домик для себя. Чрезвычайно удобно было доверять усопших мистеру
Бенедикту. "Не нужна похоронная процессия! - гласило объявление в утренней
газете. - Из церкви - прямо в землю, легко,  как  по  маслу!  Используются
самые добротные материалы!"
     Ребенок продолжал пристально смотреть  на  него,  и  мистер  Бенедикт
затрепетал, как свеча на ветру, такой беззащитный, открытый...  Все  живое
заставляло его испытывать сожаление и меланхолию. Мистер  Бенедикт  всегда
соглашался с людьми, никогда не возражал, не говорил "нет". Кем бы  вы  не
были, случись вам встретить мистера Бенедикта на  улице,  он  углубится  в
изучение вашего носа,  или  мочек  ушей,  или  пробора  своими  маленькими
диковатыми глазками, но ни за что  не  посмотрит  вам  в  глаза;  и  будет
бережно вашу руку своими ледяными руками, словно это величайшая  ценность,
все время повторяя:
     - Вы совершенно, неоспоримо, безукоризненно правы...
     И каждый раз, разговаривая с ним, вы чувствуете, что он не слышит  ни
одного вашего слова...
     Вот и сейчас, взмокший от назойливого любопытного взгляда  мальчишки,
он повторял: "Ты чудесный малыш..." в  ужасе,  что  может  не  понравиться
ребенку.
     Наконец мистер Бенедикт спустился по ступенькам и вышел  за  калитку,
не бросив ни одного взгляда на маленькую покойницкую. Это удовольствие  он
отложил на потом.  Очень  важно  соблюдать  правильную  последовательность
действий. Рано думать о мертвецах, ожидающих  прикосновения  его  искусных
рук. Мистер Бенедикт неукоснительно следует заведенному порядку.
     Он хорошо знал как довести себя до бешенства. До полудня он бродил по
улицам маленького городка, позволяя живым согражданам подавлять его  своим
превосходством; он погружался в свою беззащитность, тонул в ней, заливался
потом, сердце и мозг сжимались дрожащими узлами.
     Он остановился поговорить с мистером Роджерсом, аптекарем; и  сберег,
сохранил в себе все  оскорбительные  интонации,  насмешки,  пренебрежение.
Мистер Роджерс всегда находил пару метких словечек для "могильщика".
     - Ха-ха-ха, заливался мистер Бенедикт, в то время  как  ему  хотелось
рыдать от унижения и ярости.
     - Да вы сами из них, из холодных! - повторил мистер Роджерс.
     - Ха-ха-ха!..
     Выйдя из аптеки,  мистер  Бенедикт  встретил  мистера  Стайвезанда  -
подрядчика. Тот все посматривал на  часы,  показывая,  что  не  собирается
долго болтать с Бенедиктом, торопясь к выгодному клиенту.
     - Как дела, Бенедикт? Держу пари, у вас неплохой приработок - зубы да
ногти! Они ведь вам достаются, верно? Я угадал, а?
     - Ха-ха-ха... А как ваши дела, мистер Стайвезанд?
     - Послушайте Бенни,  старина,  отчего  у  вас  руки  такие  холодные?
Ледяное пожатие! Вы что, бальзамировали фригидную  бабу?  Слышите,  что  я
сказал? - прорычал мистер Стайвезанд, хлопнув его по плечу.
     - Ладно вам, ладно! - бормотал мистер Бенедикт с неясной,  бесплотной
усмешкой. - Будьте здоровы!
     Встреча за встречей... Мистер Бенедикт, получающий все  новые  пинки,
казался озером, в котором  тонули,  все  насмешки.  Люди  бросали  в  него
галечки - ни ряби на поверхности, ни всплеска, тогда  в  ход  шли  большие
камни, кирпичи, валуны! Но озеро было бездонным - ни брызг, ни мути. Озеро
не отвечало.
     Он становился все более раздраженным и беспомощным, и упрямо брел  от
дома к дому, через новые встречи и ненавидел себя со зрелым,  мазохистским
удовольствием. Мысль о предстоящем ночном наслаждении  удерживала  его  на
плаву. Потому он и подвергал  себя  снова  и  снова  издевательствам  этих
тупых, самодовольных скотов, бережно пожимал им  руки,  всем  своим  видом
умоляя о снисхождении.
     - А, это ты, мясник! - крикнул мистер Флинджер из лавки  деликатесов.
- Почем у тебя солонина и маринованные мозги?
     Нарастание, крещендо бессилия. С ударом литавр последнего оскорбления
мистер Бенедикт посмотрел на часы - и опрометью бросился назад, домой.  Он
достиг вершины, он готов, готов к работе,  и  доволен  собой.  Мучительные
обязанности кончились, его ожидало наслаждение.
     Он  энергично  взбежал  по  ступенькам  мортуария.  Комната  казалась
занесенной снегом.  В  темноте  под  простынями  угадывались  белые  бугры
неясных очертаний.
     Дверь распахнулась.
     Мистер  Бенедикт,  обрамленный  светом,  застыл  на  пороге;   голова
горделиво откинута, одна рука поднята в  приветственном  жесте,  вторая  с
неестественной строгостью сжимает дверную ручку.
     Мастер-кукольник вернулся домой.
     Долго, долго он стоял на пороге своего театра.  В  его  ушах  гремели
воображаемые аплодисменты. Он не шевелился, только слегка наклонил голову,
признавая заслуженность такой встречи. Он снял пиджак,  аккуратно  повесил
его на шкаф, одел белый халат, с  профессиональной  ловкостью  стянул  все
завязки, затем вымыл руки, поглядывая  на  своих  добрых,  добрых  друзей.
Удачная неделя; изрядный урожай. Мистер Бенедикт почувствовал что  растет,
растет становится все величественней, простирается над своими владениями.
     - Как Алиса! - изумленно, радостно воскликнул он. - Выше и выше!  Как
интересно!
     Ему никогда не удавалось преодолеть  свою  робость,  неуверенность  в
присутствии живых - только наедине с мертвыми. С удовольствием и смущением
одновременно, он чувствовал себя повелителем маленького  царства  -  здесь
каждый должен был подчиняться ему, и сбежать не мог никто. И сейчас, как и
всегда, он ощутил облегчение и прилив жизнерадостности, он рос,  рос,  как
Алиса. "Ого, как высоко, как высоко... вон где голова..."
     Он прохаживался между покрытыми  простынями  столами.  Славно,  будто
возвратился из кино, с вечернего  сеанса:  сильный,  бодрый,  уверенный  в
себе. Такой симпатичный, воспитанный, отважный, точь-в-точь герой  фильма,
ох какой голос, звучный,  прочувствованный.  Иногда  настроение  навеянное
фильмом оставалось с ним на весь вечер - до самого сна. Так  чудесно,  так
волшебно он себя чувствовал только в кино и  здесь  -  в  своем  маленьком
холодном театре.
     Он прошел между рядами столов, читая надписи на белых карточках:
     - Миссис Уолтерс,  мистер  Смит,  мисс  Браун,  мистер  Эндрю.  Добро
пожаловать всем и каждому!
     - Как дела, миссис Шелмунд?  -  он  приподнял  простыню,  склонившись
словно над спящим ребенком. Вы сегодня ослепительны, дорогая.
     Миссис Шелмунд ни разу в жизни не перемолвилась с ним ни словом,  она
плавно шествовала по улицам,  словно  большая,  величественная  статуя  со
спрятанными под юбкой роликовыми коньками - такой  элегантной,  скользящей
была ее походка.
     -  Моя  дорогая  миссис  Шелмунд,  -  сказал  он,  придвигая  стул  и
наклоняясь над ней с увеличительным стеклом. - Кто бы мог подумать, что  у
вас такие сальные поры? Это кожная болезнь, дорогая, а  все  из-за  жирной
пищи, жирная пища - вот причина вашей болезни. Слишком много мороженого, и
сдобных пирогов, и пирожных с кремом. Вы так гордились своим  ясным  умом,
миссис Шелмунд, а меня считали ничтожеством, вот  как.  Но  ваш  чудесный,
бесценный ум утонул в море из оранжада, лимонада и крем-соды...
     Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и  вынул
мозг.  Потом  взял  приготовленную  конфетницу  и  наполнил  пустой  череп
взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми,
зелеными, а сверху розовым кремом сделал надпись "СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ".  Опустив
на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.
     - Ну, вот! - сказал он, и перешел к следующему столу.
     - Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну,  как  ваши  дела,
проповедник расовой ненависти,  мистер  Рэн?  Чистый,  белый,  отутюженный
мистер Рэн. Чистый как снег,  белый  как  лен,  мистер  Рэн,  ненавидевший
евреев и негров -  меньшинства,  мистер  Рэн,  меньшинства,  -  он  стянул
простыню. Мистер Рэн смотрел  на  него  пустыми,  стеклянными  глазами.  -
Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства - на  меня.
Меньшинства  беззащитных,  запуганных  маленьких  ничтожеств,   решающихся
говорить только шепотом. Знаете, что я  сейчас  сделаю,  мой  непреклонный
друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.
     Кровь стекла.
     - Теперь - небольшая инъекция, так сказать бальзамирующей жидкости.
     По венам мистера Рэна, чистого как  снег,  белого  как  лен,  потекла
бальзамирующая жидкость.
     Мистер Бенедикт беззвучно смеялся.
     Кожа мистера Рэна начала темнеть; стала черной, как ночь, черной  как
грязь.
     Бальзамирующей жидкостью были чернила.
     - Добро пожаловать, Эдмунд Ворт!
     Что за тело было  у  этого  Ворта!  Мощное,  с  выпуклыми  мускулами,
соединяющими крепкие кости, с грудью как колесо. Женщины теряли дар  речи,
когда он проходил мимо,  а  мужчины  с  завистью  смотрели  вслед,  мечтая
похитить его тело и навестить в нем свою жену. Но  тело  Ворта  оставалось
его собственностью, и использовалось для таких развлечений, что его имя не
сходило с языка городских сплетниц.
     - И, тем не менее, вы здесь, - произнес  мистер  Бенедикт,  задумчиво
разглядывая Ворта. На минуту он погрузился в воспоминания  о  злоключениях
своего тела, в своем собственном прошлом.
     К каким только упражнениям и уловкам он не прибегал, пытаясь добавить
хоть дюйм к своему  смехотворно  короткому  костяку!  Стремясь  преодолеть
мертвенную бледность, он часами лежал на солнце, но только сгорал, и  кожа
повисала   неопрятными    лохмотьями,    становилась    розовой,    сырой,
чувствительной. И  что  он  мог  поделать  со  своими  маленькими,  близко
посаженными глазами (пусть даже в них и светился  ум)  и  узким  ртом?  Вы
можете оставить свое жилье, выгрести  и  сжечь  весь  хлам,  переехать  из
трущоб, отречься от собственной матери, купить новую  одежду  и  машину  -
сменить все свое окружение. Но что делать мозгу,  мечущемуся  как  мышь  в
мышеловке? Его убивало то, что сменить было нельзя: кожа, тело,  голос  не
оставляли ни единого шанса попасть в тот  прекрасный  свободный  мир,  где
мужчины треплют девушек по подбородку  и  целуют  в  губы,  пожимают  руки
друзьям, угощают ароматными сигарами...
     Задумавшись, мистер Бенедикт стоял над телом Эдмунда Ворта. Потом  он
отрубил голову Ворта, примостил  в  гробу  на  маленькой  подушечке,  вниз
положил сто девяносто фунтов кирпичей, внутрь сорочки  и  костюма  засунул
маленькие валики и укрыл "тело" до  самого  подбородка  голубым  бархатным
покрывалом. Само тело он засунул в камеру рефрижератора.
     - Когда я умру, мистер Ворт, я оставлю  указания,  чтобы  мою  голову
похоронили вместе  с  вашим  телом.  К  тому  времени  я  подготовлю  себе
помощника, согласного за хорошие деньги произвести этот кощунственный акт.
Если человек не удостоился тела, заслуживающего любви,  при  жизни,  пусть
получит его хоть после смерти. Заранее благодарен.
     Он опустил крышку гроба Эдмунда Ворта.
     С тех пор, как  в  городе  заупокойную  службу  стали  проводить  над
закрытым гробом, для проделок  мистера  Бенедикта  открылись  безграничные
возможности. Некоторых он укладывал в гроб вверх ногами, или  лицом  вниз,
или даже в непристойных позах. Он чудесно позабавился, когда хоронили трех
старых дев, торопившихся к кому-то на чай, и  погибших  в  автокатастрофе.
Это были злостные сплетницы, вечно шепчущие что-то друг другу, вечно щекой
к щеке... Вот уж о чем не могли догадаться прихожане, так это о  том,  что
все три сплетницы ушли в землю, как при жизни,  тесно  прижавшись  друг  к
другу, в одном гробу, с последней вечной, нетленной сплетней  на  остывших
губах. Другие два гроба были набиты галькой,  песком  и  тряпками.  Служба
была чудесная - все присутствующие плакали. "Трое неразлучных, разлученные
смертью..." Громкие рыдания и сдержанные всхлипы.
     - О, как печально, - вздыхал мистер Бенедикт.
     Всегда  верный  справедливости,  мистер  Бенедикт,  похоронил  одного
богача  нагишом.  А  бедняка  нарядил  в  парчовые   одежды   с   золотыми
пятидолларовыми монетами вместо пуговиц и  двадцатидолларовыми  на  веках.
Знакомого юриста не стал хоронить совсем:  засунул  в  мусоросжигатель,  а
гроб набил наловленными накануне хорьками.
     А вот  еще  одна  служба:  старая  дева,  ставшая  жертвой  зверского
нападения. В гробу под шелковой подстилкой были припрятаны некоторые части
тела умершего с нею одновременно старика. Она ушла, совершая  ледяной  акт
любви, сохраняя на лице выражение удивления.
     Так  мистер  Бенедикт  бродил  по  своим  владениям,  склоняясь   над
окутанными белыми фигурами, открывая им свои тайны.
     Последним  оказалось  тело  Мерривелла  Близа,   глубокого   старика,
подверженного приступам комы. Мистера Близа уже несколько  раз  признавали
мертвым, но он оживал во время приготовления к похоронам. Мистер  Бенедикт
откинул простыню с лица мистера Близа. Мистер Близ широко открыл глаза.
     - Ах! - мистер Бенедикт едва не свалился на стол.
     - О-о! - раздался стон из-под простыни.
     У мистера Бенедикта подогнулись колени, его затошнило.
     - Выпустите меня отсюда! - простонал мистер Близ.
     - Вы живы! - мистер Бенедикт комкал в руках угол простыни.
     - О, что я слышал! - простонал старик, лежавший на столе. - Я не  мог
пошевелиться, не  мог  прервать  ваши  отвратительные  откровения!  О,  вы
ужасный человек, вы темная личность, вы чудовище, негодяй! Выпустите  меня
отсюда немедленно! Я расскажу обо всем совету, и мэру, и всем, и  каждому!
Ох, негодяй, негодяй! Проходимец, садист, гнусный  извращенец!  Погоди,  я
расскажу о тебе! - у старика выступила пена на губах. - Немедленно развяжи
веревки, выпусти меня отсюда!
     - Нет, - сказал мистер Бенедикт, опускаясь на колени.
     - О, чудовище! - всхлипнул Мерривелл Близ.  -  Подумать  только,  что
творилось в нашем  городе,  а  мы  ничего  не  знали!  Отпусти  меня,  ты,
чудовище!
     - Нет, - прошептал мистер Бенедикт, пытаясь встать, и снова  в  ужасе
опускаясь на пол.
     - Что вы говорили! Что делали!..
     - Простите меня... - прошептал мистер Бенедикт.
     Старик попробовал приподняться.
     - Нет! - мистер Бенедикт приготовил шприц для подкожной инъекции.
     - Эй, вы! - дико  заорал  старик,  обращаясь  к  закутанным  в  белое
фигурам. - Помогите!
     Он  повернул  голову  к  окну,  в  котором  виднелись   кладбищенские
памятники.
     - Эй, вы, там, под камнями! Слышите? Помогите!..
     Старик  откинулся  назад,  втягивая  воздух  со   свистом,   чувствуя
приближение смерти.
     - Слушайте! - бормотал он. - Он надругался над вами, и надо мной, ему
долго  все  сходило  с  рук.  Остановите  его!  Заставьте,  заставьте  его
прекратить это!..
     Слабея, старик втянул струйку слюны, вытекшую из угла рта. Он  быстро
терял силы.
     Мистер Бенедикт, потрясенный, повторял:
     - Они ничего не могут мне сделать. Не могут. Я говорю вам, не могут.
     - Вы, в могилах! -  стонал  старик.  -  Помогите  мне!  Сегодня,  или
завтра, или когда-нибудь, встаньте и уничтожьте это чудовище!  -  из  глаз
его полились слезы.
     - Глупо, - беззвучно проговорил мистер  Бенедикт.  -  Вы  умираете  и
несете чушь. - Мистер Бенедикт едва мог шевелить губами.
     - Восстаньте! - выкрикнул старик. - Выйдите из могил!
     - Прекратите, - прошептал мистер Бенедикт, - я больше не могу...
     Стало совсем темно. Старик постанывал, теряя последние силы. Вдруг он
умиротворенно улыбнулся и сказал:
     - Они достаточно натерпелись от вас, негодяй. Сегодня  они  сведут  с
вами счеты.
     Старик умер.
     Говорят, этой ночью на кладбище прогремел взрыв. Или  даже  несколько
взрывов. Сверкали  молнии,  гудел  колокол  на  колокольне,  раскачивались
памятники, неслись яростные стоны и проклятия, что-то взлетало в воздух. В
покойницкой метались странные тени и огни, звенели бьющиеся стекла,  двери
срывались с петель. А потом - выбежал мистер Бенедикт,  и  вдруг  раздался
жуткий крик...
     И настала тишина.
     Горожане  пришли  на  кладбище  на  следующее  утро.  Они  обошли   и
покойницкую, и часовню, и церковный дворик.
     И не нашли там ничего, кроме крови,  разлитой,  разбрызганной  всюду,
сколько хватало взгляда, сколько небеса кровоточили всю ночь напролет.
     И никаких следов мистера Бенедикта.
     - Где же он? - спрашивали горожане.
     И сами же отвечали:
     - Откуда нам знать?
     Но они получили ответ.
     В глубине кладбища, в густой тени деревьев, находились самые  старые,
стертые надгробья.  Солнечный  свет,  пробивавшийся  через  пышные  кроны,
казался неестественным, театральным, как гирлянда или иллюминация.
     Они остановились у одного из старых надгробий.
     - Смотрите! - воскликнул кто-то.  Остальные  склонились  над  старым,
поросшем мохом камнем.
     Свежая надпись - словно исцарапанная ногтями,  чьими-то  торопливыми,
слабыми, но неистовыми пальцами:

     Мистер Бенедикт

     - И сюда посмотрите! - крикнул другой. Все обернулись.
     - На этом, и на этом, и на  том!  -  он  указывал  еще  на  несколько
надгробий.
     Они разбрелись по кладбищу, в ужасе вглядываясь в надписи.
     На каждом из  надгробий  та  же  неистовая  рука  нацарапала  "Мистер
Бенедикт".
     - Невозможно, - малодушно пробормотал кто-то.- Не лежит же он во  всех
могилах!
     Молчание затянулось. Люди исподлобья поглядывали друг на  друга.  Все
ждали ответа. И онемевшими, непослушными губами один из них выговорил:
     - А почему бы и нет?..
Рэй Бредбери. Кукольник.
перевод с англ. - О. Гаско.
Ray Bradbury. ?

                             ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

     Роби Моррисон не знал, куда себя деть. Слоняясь в  тропическом  зное,
он слышал, как на берегу глухо и влажно грохочут волны. В  зелени  острова
ортопедии затаилось молчание.
     Был год тысяча девятьсот девяносто седьмой, но Роби это нисколько  не
интересовало.
     Его окружал сад, и он, уже десятилетний, по этому саду  метался.  Был
час размышлений. Снаружи  к  северной  стене  сада  примыкали  апартаменты
вундеркиндов,  где  ночью  в  крохотных  комнатках  спали  на  специальных
кроватях он и другие мальчики.  По  утрам  они,  как  пробки  из  бутылок,
вылетали из своих постелей, кидались под душ, заглатывали еду, и  вот  они
уже в цилиндрических кабинах, вакуумная подземка их всасывает, и снова  на
поверхность они вылетают посередине  острова,  прямо  к  школе  семантики.
Оттуда, позднее, - в физиологию. После физиологии вакуумная  труба  уносит
Роби в обратном направлении, и через люк в толстой стене он выходит в сад,
чтобы  провести  там  этот  глупый  час  никому  не  нужных   размышлений,
предписанных ему психологами.
     У Роби об этом часе было свое твердое мнение:  "Черт  знает  до  чего
занудно".
     Сегодня он был разъярен и бунтовал. Со злобной завистью он поглядывал
на море: эх, если бы и он мог так же свободно приходить и  уходить!  Глаза
Роби потемнели от гнева, щеки горели, маленькие руки не знали покоя.
     Откуда-то  послышался  тихий  звон.  Целых   пятнадцать   минут   еще
размышлять - б-р-р! А потом - в  робот-столовую,  придать  подобие  жизни,
набив его доверху, своему мертвеющему от голода желудку, как таксидермист,
набивает чучело, придает подобие жизни птице.
     А после научно обоснованного, очищенного от  всех  ненужных  примесей
обеда - по вакуумным трубам назад, на этот раз в социологию.  В  зелени  и
духоте главного сада к вечеру, разумеется, будут игры. Игры, родившиеся не
иначе как в страшных снах  какого-нибудь  страдающего  разжижением  мозгов
психолога. Вот оно, будущее! Теперь, мой друг, ты  живешь  так,  как  тебе
предсказали люди прошлого, еще в годы тысяча девятьсот  двадцатый,  тысяча
девятьсот  тридцатый  и  тысяча  девятьсот  сорок  второй!   Все   свежее,
похрустывающее, гигиеничное -  чересчур  свежее!  Никаких  тебе  противных
родителей, и потому - никаких  комплексов!  Все  учтено,  мой  милый,  все
контролируется!
     Чтобы по-настоящему воспринять что-нибудь из ряда вон выходящее, Роби
следовало быть в самом лучшем расположении духа.
     У него оно было сейчас совсем иное.
     Когда через несколько  мгновений  с  неба  упала  звезда,  он  только
разозлился еще больше.
     Звезда имела форму  шара.  Она  ударилась  о  землю,  прокатилась  по
зеленой, нагретой солнцем  траве  и  остановилась.  Со  щелчком  открылась
маленькая дверца.
     Это как-то смутно напомнило Роби сегодняшний сон. Тот самый,  который
он наотрез отказался записать утром в свою тетрадь  сновидений.  Сон  этот
почти было вспомнился ему в то  мгновение,  когда  в  звезде  распахнулась
дверца и оттуда появилось... Нечто.
     Непонятно что.
     Юные глаза, когда видят какой-то новый предмет,  обязательно  ищут  в
нем черты чего-то уже знакомого. Роби не мог понять, что именно  вышло  из
шара. И потому, наморщив лоб,  подумал  о  том,  на  что  это  б_о_л_ь_ш_е
в_с_е_г_о _п_о_х_о_ж_е.
     И тотчас "нечто" стало чем-то _о_п_р_е_д_е_л_е_н_н_ы_м.
     Вдруг в теплом воздухе повеяло  холодом.  Что-то  замерцало,  начало,
будто  плавясь,  перестраиваться,  меняться  и   обрело   наконец   вполне
определенные очертания.
     Возле металлической звезды стоял человек, высокий, худой  и  бледный;
он был явно испуган.
     Глаза у человека были розоватые, полные ужаса. Он дрожал.
     - А-а, тебя я знаю.  -  Роби  был  разочарован.  -  Ты  всего-навсего
песочный человек. (Персонаж детской сказки; считается, что он  приходит  к
детям, которые не хотят спать, и засыпает им песком глаза.)
     - Пе... песочный человек?
     Незнакомец переливался, как марево над кипящим  металлом.  Трясущиеся
руки взметнулись вверх и стали судорожно ощупывать длинные  медного  цвета
волосы, словно он никогда не видел или не касался их раньше. Он  с  ужасом
оглядывал свои руки, ноги, туловище, как будто ничего такого раньше у него
не было.
     - Пе... сочный человек?
     Оба слова он произнес с трудом. Похоже, что вообще говорить было  для
него делом новым. Казалось, он хочет убежать, но что-то удерживает его  на
месте.
     - Конечно, - подтвердил Роби. - Ты мне  снишься  каждую  ночь.  О,  я
знаю, что ты думаешь. Семантически, говорят наши учителя, разные там духи,
привидения,  домовые,  феи,  и  песочный  человек  тоже,  это  всего  лишь
названия, слова, которым  в  действительности  ничто  не  соответствует  -
ничего такого на самом деле просто  нет.  Но  наплевать  на  то,  что  они
говорят. Мы, дети, знаем обо всем этом больше  учителей.  Вот  ты,  передо
мной, а это  значит,  что  учителя  ошибаются.  Ведь  существуют  все-таки
песочные люди, правда?
     - Не называй меня никак! - закричал вдруг песочный человек. Он  будто
что-то понял, и это  вызвало  в  нем  неописуемый  страх.  Он  по-прежнему
ощупывал, теребил, щипал свое длинное новое тело с таким видом,  как  если
бы это было что-то ужасное. - Не надо мне никаких названий!
     - Как это?
     - Я нечто неозначенное!  -  взвизгнул  песочный  человек.  -  Никаких
названий для меня, пожалуйста! Я  нечто  неозначенное,  и  ничего  больше!
Отпусти меня!
     Зеленые кошачьи глаза Роби сузились.
     - Между прочим... - Он уперся руками в бока. -  Не  мистер  Ли  Грилл
тебя подослал? Спорю, что он! Спорю, что это новый психологический тест!
     От гнева к его щекам прихлынула кровь. Хоть бы на минуту оставили его
в покое! Решают за него, во что ему играть, что есть, как и чему  учиться,
лишили матери, отца и друзей, да еще потешаются над ним!
     - Да нет же, я не от мистера Грилла! - прорыдал песочный человечек. -
Выслушай меня, а то придет кто-нибудь и увидит меня в моем теперешнем виде
- тогда все станет много хуже!
     Роби злобно  лягнул  его.  Громко  втянув  воздух,  песочный  человек
отпрыгнул назад.
     - Выслушай меня! - закричал он. - Я  не  такой,  как  вы  все,  я  не
человек! Вашу плоть, плоть всех людей на этой планете, вылепила мысль!  Вы
подчиняетесь диктату названий.  Но  я,  я  только  нечто  неозначенное,  и
никаких названий мне не нужно!
     - Все ты врешь!
     Снова пинки.
     Песочный человек бормотал в отчаянье:
     - Нет,  дитя,  это  правда!  Мысль,  столетия  работая  над  атомами,
вылепила ваш теперешний облик; сумей ты подорвать и разрушить слепую  веру
в него, веру твоих друзей, учителей и родителей, ты  тоже  мог  бы  менять
свое обличье, стал бы чистым символом! Таким, как свобода,  независимость,
человечность или время, пространство, справедливость!
     - Тебя подослал Грилл, все время он меня донимает!
     - Да нет же, нет! Атомы пластичны. Вы, на земле,  приняли  за  истину
некоторые обозначения, такие, как мужчина, женщина, ребенок, голова, руки,
ноги, пальцы. И потому вы уже не можете становиться чем захотите  и  стали
раз навсегда чем-то определенным.
     - Отвяжись от меня! - взмолился Роби. - У меня сегодня контрольная, я
должен собраться с мыслями.
     Он сел на камень и зажал руками уши.
     Песочный  человек,  будто  ожидая  катастрофы,  испуганно   огляделся
вокруг. Теперь, стоя над Роби, он дрожал и плакал.
     - У Земли могло быть любое из  тысяч  совсем  других  обличий.  Мысль
носилась по неупорядоченному космосу, при помощи  названий  наводя  в  нем
порядок. А теперь уже никто не хочет  подумать  об  окружающем  по-новому,
подумать так, чтобы оно стало совсем другим!
     - Пошел прочь, - буркнул Роби.
     - Сажая корабль около тебя, я не подозревал об  опасности.  Мне  было
интересно узнать,  что  у  вас  за  планета.  Внутри  моего  шарообразного
космического  корабля  мысли  не  могут  менять  мой  облик.   Сотни   лет
путешествую я по разным мирам, но впервые попал в такую ловушку! - Из  его
глаз брызнули слезы. - И теперь, свидетели  боги,  ты  дал  мне  название,
поймал меня, запер меня в клетку своей мысли! Надо же до такого додуматься
- песочный человек! Ужасно! И я не могу противиться, не могу вернуть  себе
прежний облик! А вернуть надо обязательно,  иначе  я  не  вмещусь  в  свой
корабль, сейчас я для него слишком  велик.  Мне  придется  остаться  здесь
навсегда. Освободи меня!
     Песочный человек визжал, кричал, плакал. Роби не знал, как ему  быть.
Он теперь безмолвно спорил с самим собой. Чего он хочет  больше  всего  на
свете? Бежать с острова. Но ведь это глупо: его обязательно поймают.  Чего
еще он  хочет?  Пожалуй,  играть.  В  настоящие  игры,  и  чтобы  не  было
психонаблюдения. Да, вот это было бы здорово! Гонять консервную банку  или
бутылку крутить, а то и просто играть в мяч - бросай в стенку сада и лови,
ты один и никто больше. Да. Нужен красный мяч.
     Песочный человек закричал:
     - Не...
     И - молчание.
     По земле прыгал резиновый красный мяч.
     Резиновый красный мяч прыгал вверх-вниз, вверх-вниз.
     - Эй, где ты? - Роби не сразу осознал, что  появился  мяч.  -  А  это
откуда взялось? - Он бросил мяч в стену, поймал его. - Вот это да!
     Он и не заметил, что незнакомца, который только что на  него  кричал,
уже нет.
     Песочный человек исчез.

     Где-то на другом конце дышащего  зноем  сада  возник  низкий  гудящий
звук: по  вакуумной  трубе  мчалась  цилиндрическая  кабина.  С  негромким
шипением  круглая  дверь  в  толстой  стене  сада  открылась.  С  тропинки
послышались размеренные шаги. В пышной раме из  тигровых  лилий  появился,
потом вышел из нее мистер Грилл.
     - Привет, Роби. О! - Мистер Грилл остановился как вкопанный, с  таким
видом, будто в его розовое толстощекое лицо пнули ногой. - Что это  там  у
тебя, мой милый? - закричал он.
     Роби бросил мяч в стену.
     - Это? Мяч.
     - Мяч? - Голубые глазки Грилла заморгали, прищурились. Потом лицо его
прояснилось. - А, ну конечно. Мне показалось, будто я вижу... э-э... м-м..
     Роби снова бросал мяч в стену.
     Грилл откашлялся.
     - Пора обедать. Час размышлений кончился. И я вовсе  не  уверен,  что
твои не утвержденные министром Локком игры министра бы обрадовали.
     Роби выругался про себя.
     - Ну ладно. Играй. Я не наябедничаю.
     Мистер Грилл был настроен благодушно.
     - Неохота что-то.
     Надув губы, Роби стал ковырять носком сандалии землю. Учителя  всегда
все портят. Затошнит тебя, так и тогда нужно будет разрешение.
     Грилл попытался заинтересовать Роби:
     - Если сейчас пойдешь обедать, я тебе разрешу  видеовстречу  с  твоей
матерью в Чикаго.
     - Две минуты десять секунд, ни секундой больше, ни секундой меньше, -
иронически сказал Роби.
     - Насколько я понимаю, милый мальчик, тебе вообще все не нравится?
     - Я убегу отсюда, вот увидите!
     - Ну-ну, дружок, ведь мы все равно тебя поймаем.
     - А я, между прочим, к вам не просился.
     Закусив губу, Роби пристально посмотрел на свой  новый  красный  мяч:
мяч вроде бы... как бы это сказать... шевельнулся, что ли? Чудно. Роби его
поднял. Мяч задрожал, как будто ему было холодно.
     Грилл похлопал мальчика по плечу.
     - У твоей матери невроз. Ты жил в неблагоприятной среде.  Тебе  лучше
быть у нас, на острове. У тебя высокий коэффициент  умственного  развития,
ты можешь гордиться, что оказался здесь, среди других маленьких гениев. Ты
эмоционально неустойчив, ты подавлен, и мы пытаемся это исправить. В конце
концов ты станешь полной противоположностью своей матери.
     - Я люблю маму!
     -  Ты  _д_у_ш_е_в_н_о_  к_  н_е_й_  р_а_с_п_о_л_о_ж_е_н,  -  негромко
поправил его Грилл.
     - Я душевно к ней расположен, - тоскливо повторил Роби.
     Мяч дернулся у него в руках. Роби озадаченно на него посмотрел.
     - Тебе станет только труднее, если ты  будешь  ее  любить,  -  сказал
Грилл.
     - Один бог знает, до чего вы глупы, - отозвался Роби.
     Грилл окаменел.
     - Не груби. А потом, на самом деле ты, говоря это, вовсе  не  имел  в
виду "бога" и не имел в виду "знает". И того и другого в мире очень мало -
смотри учебник семантики, часть седьмая, страница четыреста восемнадцатая,
"означающие и означаемые".
     - Вспомнил! - крикнул вдруг Роби, оглядываясь по сторонам.  -  Только
что здесь был песочный человек, и он сказал...
     - Пошли, - прервал его мистер Грилл. - Пора обедать.

     В робот-столовой  пружинные  руки  роботов-подавальщиков  протягивали
обед. Роби молча взял овальную тарелку,  на  которой  лежал  молочно-белый
шар. За пазухой у него пульсировал и бился, как сердце, красный  резиновый
мяч. Удар гонга. Он быстро заглотал еду. Потом все бросились, толкаясь,  к
подземке. Словно перышки, их втянуло и унесло на другой конец  острова,  в
класс социологии, а потом, под вечер - снова назад, теперь  к  играм.  Час
проходил за часом.
     Чтобы побыть  одному,  Роби  ускользнул  в  сад.  Ненависть  к  этому
безумному, никогда  и  ничем  не  нарушаемому  распорядку,  к  учителям  и
одноклассникам пронзила и обожгла его. Он сел на  большой  камень  и  стал
думать о матери, которая так далеко. Вспоминал, как она выглядит,  чем  от
нее пахнет, какой у нее голос и как она гладила его, прижимала  к  себе  и
целовала. Он опустил голову,  закрыл  лицо  ладонями  и  залился  горючими
слезами.
     Красный резиновый мяч выпал у него из-за пазухи.
     Роби было все равно. Он думал сейчас только о матери.
     По зарослям пробежала дрожь. Что-то изменилось, очень быстро.
     В высокой траве бежала, удаляясь от него, женщина!
     Она поскользнулась, вскрикнула и упала.
     Что-то поблескивало в лучах заходящего солнца. Женщина бежала туда, к
этому  серебристому  и  поблескивающему  предмету.  Бежала   к   шару.   К
серебряному звездному кораблю! Откуда она здесь? И почему  бежит  к  шару?
Почему упала, когда он на нее посмотрел? Кажется, она не может встать!  Он
вскочил, бросился туда. Добежав, остановился над женщиной.
     - Мама! - не своим голосом закричал он.
     По ее лицу пробежала дрожь, и оно начало меняться, как  тающий  снег,
потом отвердело, черты стали четкими и красивыми.
     - Я не твоя мама, - сказала женщина.
     Роби  не  слышал.  Он  слышал  только,  как  из  его  трясущихся  губ
вырывается дыхание. От волнения он  так  ослабел,  что  едва  держался  на
ногах. Он протянул к ней руки.
     - Неужели не понимаешь? - От ее лица веяло холодным безразличием. - Я
не твоя мать. Не называй меня никак! Почему у меня обязательно должно быть
название? Дай мне вернуться в корабль! Если не дашь, я убью тебя!
     Роби точно ударили.
     - Мама, ты и вправду не  узнаешь  меня?  Я  Роби,  твой  сын!  -  Ему
хотелось уткнуться в ее грудь и выплакаться, хотелось рассказать о  долгих
месяцах неволи. - Прошу тебя, вспомни!
     Рыдая, он шагнул вперед и к ней прижался.
     Ее пальцы стиснули его горло.
     Она начала его душить.
     Он попытался закричать. Крик был пойман, загнан назад в  его  готовые
лопнуть легкие. Он забил ногами.
     Пальцы сжимались все сильнее, в глазах у него  потемнело,  но  тут  в
глубинах ее холодного, жесткого, безжалостного лица он нашел об'яснение.
     В глубинах ее лица он увидел песочного человека.
     Песочный человек. Звезда, падающая в  летнем  небе.  Серебристый  шар
корабля, к  которому  бежала  женщина.  Исчезновение  песочного  человека,
появление красного мяча, а теперь - появление матери. Все стало понятным.
     Матрицы. Формы. Привычные представления.  Модели.  Вещество.  История
человека, его тела, всего, что существует во вселенной.
     Он задыхался.
     Он не сможет думать, и тогда она обретет свободу.
     Мысли путаются. Тьма. Уже невозможно шевельнуться.  Нет  больше  сил,
нет. Он думал, _э_т_о_ - его мать. Однако _э_т_о_ его убивает. А что, если
подумать не  о  матери,  а  о  ком-нибудь  другом?  Попробовать  хотя  бы.
Попробовать. Он опять стал брыкаться.  Стал  думать  в  обступающей  тьме,
думать изо всех сил.
     "Мать" издала вопль и стала съеживаться.
     Он сосредоточился.
     Пальцы начали таять, оторвались от его горла. Четкое лицо  размылось.
Тело съежилось и стало меньше.
     Роби был свободен. Ловя ртом воздух, он с трудом поднялся на ноги.
     Сквозь  заросли  он  увидел  сияющий  на  солнце   серебристый   шар.
Пошатываясь, Роби к нему двинулся, и тут из уст мальчика вырвался ликующий
крик - в такой восторг привел его родившийся внезапно замысел.
     Он торжествующе засмеялся. Снова стал, не отрывая  взгляда,  смотреть
на _э_т_о_. Остатки "женщины" менялись у него на глазах как  тающий  воск.
Он превращал _э_т_о_ в нечто новое.
     Стена сада завибрировала. По пневматической подземке,  шипя,  неслась
цилиндрическая кабина. Наверняка мистер Грилл! Надо  спешить,  не  то  все
сорвется.
     Роби  побежал  к  шару,  заглянул  внутрь.  Управление  простое.   Он
маленький, должен поместиться в кабине - если все удастся. Должно удаться.
Удастся обязательно.
     От гула приближающегося цилиндра дрожал сад. Роби рассмеялся. К черту
мистера Грилла! К черту этот остров!
     Он втиснулся в корабль. Предстоит узнать столько нового, и он  узнает
все - со временем. Он еще только одной ногой стал на самом краешке знания,
но эти крохи знания уже спасли ему жизнь, а теперь сделают для  него  даже
больше.
     Сзади донесся голос. Знакомый голос. Такой знакомый, что его  бросило
в дрожь. Он услышал, как крушат кустарник детские  ножки.  Маленькие  ноги
маленького тела. А тонкий голосок умолял.
     Роби взялся за рычаги управления. Бегство. Окончательное, и никто  не
догадается.  Совсем  простое.  Удивительно  красивое.  Гриллу  никогда  не
узнать.
     Дверца шара захлопнулась. Теперь - в путь.
     На летнем небе появилась звезда, и внутри нее был Роби.
     Из круглой двери в стене вышел мистер Грилл. Он стал искать Роби.  Он
быстро шагал по тропинке, и жаркое солнце било ему в лицо.
     Да вон же он! Вон он, Роби. Там, на полянке. Маленький Роби  Моррисон
смотрел на небо, грозил  кулаком,  кричал,  обращаясь  непонятно  к  кому.
Мистер Грилл, во всяком случае, больше никого не видел.
     - Здорово, Роби! - окликнул Грилл.
     Мальчик вздрогнул и заколыхался - точнее, колыхнулись его  плотность,
цвет и форма. Грилл поморгал и решил, что это из-за солнца.
     - Я не Роби! - закричал мальчик. - Роби убежал! А  меня  он  оставил,
чтобы обмануть вас, чтобы вы за ним не погнались! Он  и  меня  обманул!  -
рыдал ребенок. - Не надо, не смотрите на меня, не  смотрите!  Не  думайте,
что я Роби, от этого мне только хуже! Вы думали найти здесь его,  а  нашли
меня и превратили в Роби! Сейчас вы окончательно придаете мне его форму, и
теперь уже я никогда, никогда не стану другим! О боже!
     - Ну, что ты, Роби...
     - Роби никогда больше не  вернется.  Но  я  буду  им  всегда.  Я  был
женщиной, резиновым мячом, песочным человеком. А  ведь  на  самом  деле  я
только пластичные атомы, и ничего больше. Отпустите меня!
     Грилл медленно пятился. Его улыбка стала неестественной.
     - Я нечто неозначенное! Никаких названий для меня не  может  быть!  -
выкрикнул ребенок.
     - Да-да, конечно. А теперь... теперь, Роби... Роби, ты только подожди
здесь... Здесь, а я... я... я свяжусь с психопалатой.
     И вот по саду уже бегут многочисленные помощники.
     - Будьте вы прокляты! - завизжал, вырываясь, мальчик. - Черт  бы  вас
побрал!
     - Ну-ну, Роби, - негромко сказал Грилл, помогая  втащить  мальчика  в
цилиндрическую  кабину  подземки.  -  Ты  употребил  слово,   которому   в
действительности ничего не соответствует!
     Пневматическая труба всосала кабину.
     В летнем небе сверкнула и исчезла звезда.

                        ЖИЛЕЦ ИЗ ВЕРХНЕЙ КВАРТИРЫ

     Он помнил, как бывало бабушка тщательно и любовно  потрошила  цыплят,
извлекая  из  них  удивительные  вещи:  мокрые,  блестящие  петли   кишок,
мускулистый комочек сердца, с целой коллекцией  мелких  камушков  желудок.
Как красиво и аккуратно делала бабушка надрез по животу, извлекая все  эти
сокровища, запуская туда свою  маленькую,  пухлую  ручку.  Потом  все  эти
сокровища нужно было разделить, некоторые - в кастрюлю с водой,  остальные
- в  бумагу,  чтобы  отдать  соседским  собакам.  Затем  бабушка  набивала
цыпленка размоченными сухарями и ловко зашивала большой блестящей иглой  с
белой ниткой.
     Одиннадцатилетний Дуглас обожал присутствовать при этой операции.  Он
наперечет знал все двадцать ножей, которые хранились  в  ящиках  кухонного
стола и которые бабушка,  седая  старушка  с  добрым  лицом,  торжественно
вынимала для своих чудодейств.
     В такие минуты Дугласу разрешалось быть на кухне, если  он  вел  себя
тихо и не мешал. Вот и сейчас, он стоял у стола  и  внимательно  наблюдал,
как бабушка совершала ритуал потрошения.
     - Бабуля, - наконец решился  он  прервать  молчание.  -  А  я  внутри
такой-же? - он указал на цыпленка.
     - Да, - ответила бабушка, не отрываясь от работы.  -  Только  порядка
побольше, приличнее, а в общем все то же самое...
     - И всего побольше! - добавил Дуглас, гордый своими внутренностями.
     - Да, - согласилась бабушка. - Пожалуй, побольше.
     - А у деда еще больше. У него такой живот, что он может на него локти
положить.
     Бабушка улыбнулась и покачала головой.
     Дуглас продолжал:
     - А у Люции Вильямс, с нашей улицы...
     - Замолчи сейчас же, негодный мальчишка, - закричала бабушка.
     - Но у нее...
     - Не твое дело, что там у нее! Это же большая разница.
     - А почему разница?
     - Вот прилетит ведьма в ступе и закроет тебе рот,  тогда  узнаешь,  -
проворчала бабушка.
     Дуглас помолчал, потом спросил:
     - A откуда ты знаешь, что у меня внутри все такое же, а, бабуля?
     - А ну, пошел прочь!
     В прихожей зазвонил звонок. Дуглас подскочил к двери  и,  заглянул  в
глазок, увидел мужчину в шляпе. Звонок снова  зазвонил,  и  Дуглас  открыл
дверь.
     - Доброе утро, малыш. А где хозяйка дома?
     На Дугласа смотрели холодные серые глаза.
     Незнакомец был худой и высокий. В руках он держал портфель и чемодан.
Дугласу бросились в глаза его дорогие серые перчатки на тонких  пальцах  и
уродливая соломенная шляпа.
     - Хозяйка занята, - сказал Дуглас, сделав шаг назад.
     - Я увидел объявление, что она сдает комнату наверху, и хотел  бы  ее
посмотреть.
     - У нас десять жильцов, и все уже сдано. Уходите!
     -  Дуглас!  -  бабушка  внезапно  выросла  у  него   за   спиной.   -
Здравствуйте, - сказала она незнакомцу. - Не обращайте внимания  на  этого
сорванца.
     Бабушка  повела  незнакомца  наверх,  описывая  ему  все  достоинства
комнаты. Скоро она спустилась и приказала Дугласу отнести наверх белье.
     Дуглас помедлил перед порогом комнаты. Она как-то странно изменилась,
хотя незнакомец пробыл в  ней  лишь  несколько  минут.  Соломенная  шляпа,
небрежно брошенная на кровать, казалась еще уродливее. Зонтик  незнакомца,
прислоненный  к  стене,  напоминал  большую  летучую  мышь  со  сложенными
крыльями. Сам жилец стоял в центре комнаты спиной к двери, в которую вошел
Дуглас.
     - Эй, - сказал Дуглас, бросив стопку белья  на  кровать.  -  Мы  едим
ровно в полдень. И если вы опоздаете, суп  остынет.  И  так  будет  каждый
день!
     Незнакомец  обернулся,  достал  из  кармана  горсть  медных   центов,
отсчитал 10 монет и опустил их в карман курточки Дугласа.
     - Мы будем друзьями, - сказал он, зловеще улыбаясь.
     Дуглас удивился, что у жильца было так много медных центов и ни одной
серебряной монеты в 10 или 25 центов. Только новые медные одноцентовики.
     Дуглас хмуро поблагодарил его.
     - Я опущу их в копилку. Там у меня уже 6 долларов 50 центов.  Это  на
мое путешествие в августе...
     - А теперь я должен умыться, - сказал незнакомец.
     Однажды ночью Дуглас проснулся оттого, что за  окном  была  настоящая
буря. Ветер завывал в трубе и раскачивал  деревья,  а  по  крыше  грохотал
дождь. И вдруг яркая молния осветила комнату, а затем дом потряс  страшный
удар грома. Дуглас навсегда запомнил то состояние ужаса,  которое  сковало
его при свете молнии.
     Похожее чувство он испытал и сейчас, в комнате, глядя на  незнакомца.
Комната уже  не  была  такой,  как  раньше.  Она  изменилась  каким  -  то
неопределенным образом, как и та спальня при свете молнии.  Дуглас  сделал
шаг назад от наступавшего на него жильца.
     Дверь захлопнулась перед его носом.

     Деревянная вилка подцепила немного картофельного  пюре,  поднялась  и
вернулась в тарелку пустой. Мистер  Коберман,  так  звали  нового  жильца,
спустившись к обеду, принес с собой деревянный нож, ложку и вилку.
     - Миссис Сполдинг, - сказал он, не  обращая  внимания  на  удивленные
взгляды, устремившиеся на эти предметы, - сегодня я пообедаю у  вас,  а  с
завтрашнего дня - только завтрак и ужин.
     Бабушка суетилась, подавая суп в старинной супнице, бобы  с  пюре  на
большом блюде, пытаясь произвести впечатления на нового жильца.
     - А я знаю фокус, - сказал Дуглас. - Смотрите!
     Он ножом зацепил зуб вилки и показал на разные стороны  стола.  И  из
тех мест, на которые он  указывал,  раздавался  металлический  вибрирующий
звук, похожий  на  голос  демона.  Фокус  был  нехитрый,  конечно.  Дуглас
прижимал вилку  к  крышке  стола  и  получалось,  как  будто  крышка  сама
завывала. Выглядело это весьма устрашающе.
     - Там! Там! Там! - восклицал счастливый Дуглас, поигрывая вилкой.  Он
указал на тарелку Кобермана, и звук донесся из нее.
     Землистое лицо Кобермана застыло, а в его глазах отразился  ужас.  Он
отодвинул свой суп и откинулся на спинку стула. Губы его дрожали.  В  этот
момент из кухни появилась бабушка.
     - Что - нибудь не так, мистер Коберман?
     - Я не могу есть этот суп.
     - Почему?
     - Я уже сыт. Спасибо.
     Мистер Коберман раскланялся и вышел.
     - Что ты здесь натворил? - спросила бабушка, наступая на Дугласа.
     - Ничего, бабуля. А почему у него деревянная ложка?
     - Твое - то какое дело?! И когда только у тебя кончатся каникулы!
     - Через семь недель.
     - О, господи! - простонала бабушка.

     Мистер Коберман работал по ночам. Каждое утро он таинственным образом
появлялся дома,  поглощал  весьма  скромный  завтрак  и  затем  весь  день
беззвучно спал у себя в комнате до самого ужина, на который собирались все
постояльцы.
     Привычка мистера Кобермана спать днем, заставляла Дугласа вести  себя
тихо. Это было выше его сил, и если  бабушка  уходила  к  соседям,  Дуглас
начинал носиться по лестнице или кричать под дверью Кобермана, или трогать
ручку бачка в туалете. Мистер Коберман никак не реагировал на это. Из  его
комнаты не доносилось ни звука, там было тихо и темно. Он не  жаловался  и
продолжал спать. И это было очень странно.
     Дуглас чувствовал, что в нем разгорается жаркое пламя с тех пор,  как
эта комната стала владением Кобермана. Когда там  жила  мисс  Сэдлоу,  она
была просторной и уютной, как лесная лужайка. Теперь она была какой  -  то
застывшей, холодной и чистой. Все стояло на своем месте, чужое и странное.
     На четвертый день Дуглас  забрался  по  лестнице  к  своему  любимому
окошку с разноцветным стеклом. Оно находилось между первым и вторым этажом
и было застеклено оранжевыми, фиолетовыми, голубыми,  красными  и  желтыми
стеклышками. Дуглас очень любил смотреть через них на улицу,  особенно  по
утрам, когда первые лучи солнца золотили землю.
     Вот голубой мир - голубое небо, голубые люди, голубые машины, голубые
собаки.
     А вот желтый мир. Две женщины, переходившие улицу, сразу стали похожи
на азиатских принцесс. Дуглас хихикнул. Это стеклышко даже солнечные  лучи
делало еще более золотыми.
     Около восьми часов вечера Дуглас увидел  мистера  Кобермана,  который
возвращался со своей ночной работы, постукивая  тросточкой.  На  голове  у
него была неизменная соломенная  шляпа.  Дуглас  приник  к  другому  окну.
Краснокожий мистер Коберман шел по красному  миру  с  красными  цветами  и
красными деревьями. Что-то поразило Дугласа  в  этой  картине.  Ему  вдруг
показалось, что одежда  мистера  Кобермана  растаяла,  и  кожа  его  стала
прозрачной. То, что Дуглас  увидел  внутри,  заставило  его  от  изумления
вдавить нос в стекло.
     Мистер Коберман поднял голову, увидел Дугласа, и сердито, как бы  для
удара, замахнулся своей тростью. затем  он  быстро  засеменил  по  красной
дорожке прямо к двери.
     - Эй, мальчик! - закричал он, затопав по ступенькам.  -  Что  ты  там
делаешь?
     - Ничего. Просто смотрю, - пробормотал Дуглас.
     - Просто смотришь? И все? - кричал Коберман.
     - Да, сэр. Я смотрю  через  разные  стекла.  И  вижу  разные  миры  -
голубой, красный, желтый. Разные.
     - Да, да. Разные, - Коберман сам посмотрел  в  окно.  Его  лицо  было
бледным. Он вытер лоб носовым платком и притворно улыбнулся.
     - Все разные. Вот здорово. - Он подошел к своей двери и, обернувшись,
добавил: - Ну, ну. Играй.
     Дверь закрылась. Коберман ушел  к  себе.  Дуглас  скорчил  ему  вслед
гримасу и нашел новое стекло.
     - О, все фиолетовое!

     Через полчаса, когда он играл в песочнице,  раздался  звон  разбитого
стекла. Дуглас вскочил на ноги и увидел выскочившую  на  крыльце  бабушку,
которая сердито грозила ему рукой.
     - Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не играл в мяч  перед
домом!
     - Но я же сижу здесь, - возразил Дуглас.
     Но бабушка не хотела его слушать.
     - Смотри, что ты наделал, негодный мальчишка!
     Чудесное разноцветное стекло было разбито,  и  среди  осколков  лежал
баскетбольный мяч Дугласа. Прежде, чем он  успел  что-то  сказать  в  свое
оправдание, на него обрушился град тумаков.
     Потом он сидел в песочнице и глотал слезы, которые текли  у  него  не
столько от боли, сколько от обиды за  совершившуюся  несправедливость.  Он
знал, кто бросил этот мяч - конечно же он,  человек  в  соломенной  шляпе,
который живет в холодной серой комнате.
     "Ну, погоди же, погоди" - шептал Дуглас.
     Он слышал, как бабушка подмела осколки  и  выбросила  их  в  мусорный
ящик. Голубые, красные, оранжевые стеклышки  полетели  в  ящик  вместе  со
старым тряпьем и консервными банками.
     Когда она ушла, Дуглас, всхлипывая, подкрался к ящику и  вытащил  три
осколка драгоценного стекла. Коберману не нравится цветные стекла? Ну  что
же, тем более их нужно спасти.

     Дедушка возвращался  из  типографии  немного  раньше  всех  остальных
жильцов, примерно  в  5  часов.  Когда  его  тяжелые  шаги  раздавались  в
прихожей, Дуглас всегда выбегал навстречу  и  бросался  ему  на  шею.  Ему
нравилось сидеть на коленях у деда,  прижавшись  к  его  большому  животу,
когда тот читал газету.
     - Слушай, дед.
     - Ну, чего тебе?
     - А бабушка сегодня опять потрошила цыпленка. На  это  так  интересно
смотреть! - сказал Дуглас.
     Дед не отрывался от газеты:
     - Уже второй раз на этой неделе - цыпленок. Твоя бабушка закормит нас
этими цыплятами. А ты любишь  смотреть,  как  она  их  потрошит?  Эх,  ты,
маленький хладнокровный садист!
     - Но мне же интересно.
     - Да уж точно, -  хмыкнул  дедушка,  зевая.  -  Помнишь  ту  девушку,
которая попала под поезд? Она была вся в крови, а ты  пошел  и  рассмотрел
ее, - улыбнулся дед. - Храбрый гусь. Так и надо - ничего не бойся в жизни.
Я думаю, это у тебя от отца, он же был военный. А ты  так  стал  похож  на
него, потому что с прошлого года приехал к нам,  -  он  вернулся  к  своей
газете. Спустя минуту Дуглас прервал молчание:
     - Дед!
     - Ну, что?
     - А что, если у человека нет сердца или легких, или желудка, а с виду
он такой же, как все?
     - Я думаю, это было бы чудом.
     - Да нет, я не про чудеса. Что, если  он  совсем  другой  внутри,  не
такой, как я?
     - Ну, наверное его нельзя будет полностью назвать человеком, а?
     - Конечно, дед. А у тебя есть сердце и легкие?
     Дед поперхнулся.
     - Честно говоря, не знаю. Никогда не видел их. Даже  рентген  никогда
не делал.
     - А у тебя есть желудок?
     - Конечно,  есть,  -  закричала  бабушка  из  кухни.  -  Попробуй  не
накормить его, и легкие  у  тебя  есть.  Ты  кричишь  так,  что  покойника
разбудишь. А еще у тебя есть грязные  руки.  Ну-ка,  марш  мыть  их!  Ужин
готов. И ты, дед, давай к столу скорее.

     Тут начали спускаться жильцы, и деду уже некогда было  спрашивать,  с
чего это Дуглас вдруг заинтересовался такими вопросами.
     За столом жильцы  разговаривали  и  перебрасывались  шутками,  только
Коберман  сидел,  молча  нахохлившись.  Разговор  от  политики  перешел  к
таинственным преступлениям, происходившим в городе.
     - А вы слышали про мисс Ларсен,  которая  жила  напротив  раввина?  -
спросил дедушка,  оглядывая  жильцов.  -  Ее  нашли  мертвой  с  какими-то
непонятными следами на теле. А выражение лица у нее было  такое,  что  сам
Данте съежился бы от страха. А другая женщина, как ее  фамилия  -  Уайтли,
кажется. Она исчезла, и все еще не найдена.
     - Да, такие вещи часто происходят, - вмешался  мистер  Бриц,  который
работал механиком в гараже. - А все потому, что полиция ни черта не  хочет
делать.
     - Кто хочет добавки? - спросила бабушка.
     Но разговор все вертелся вокруг разных смертей. Кто-то вспомнил,  что
на прошлой неделе умерла Марион Барцумян с соседней улицы.
     Говорили, что от сердечного приступа.
     - А может и нет?
     - А может и да!
     - Да вы с ума сошли!
     - Может хватит об этом за столом?
     И так далее.
     - Кто его знает, - сказал мистер Бриц. - Может в нашем городе завелся
вампир.
     Мистер Коберман перестал есть.
     - В 1927 году? Вампир? Да не смешите меня, - сказала бабушка.
     - А почему бы и нет? - возразил Бриц. -  А  убить  его  можно  только
серебряной пулей, вампиры боятся серебра, сам читал об этом где-то.  Точно
помню.
     Дуглас в упор смотрел на Кобермана, который  ел  деревянным  ножом  и
вилкой и носил в кармане только медные центы.
     - Да глупости все это,  -  сказал  дедушка.  -  Никаких  вампиров  не
бывает. Все это вытворяют люди, по которым тюрьма плачет.
     - Извините меня, - поднялся мистер Коберман. Ему пора  было  идти  на
ночную работу.

     На следующее утро Дуглас видел, как он вернулся. Днем, когда бабушка,
как обычно, ушла в магазин, он минуты три вопил  перед  дверью  Кобермана.
Оттуда не доносилось ни звука; тишина была зловещей.  Дуглас  вернулся  на
кухню, взял связку ключей,  серебряную  вилку  и  три  цветных  стеклышка,
которые он вытащил вчера вечером из мусорного ящика.
     Наверху он вставил ключ в замочную скважину  и  повернул  его.  Дверь
медленно открылась.
     Портьеры на окнах были задернуты, и комната была в полутьме. Коберман
лежал в пижаме  на  неразобранной  постели.  Дыхание  его  было  ровным  и
глубоким.
     - Хэлло, мистер Коберман!
     Ответом ему было все тоже спокойное дыхание жильца.
     - Мистер Коберман, хэлло!
     Дуглас подошел вплотную к кровати и пронзительно закричал:
     - Мистер Коберман!
     Тот даже не пошевелился. Дуглас наклонился и воткнул зубья серебряной
вилки в лицо спящего. Коберман вздрогнул и тяжело застонал.
     Дуглас приложил к глазам голубое стеклышко,  которое  он  захватил  с
собой. Он сразу оказался в голубом мире. Голубая мебель, голубые  стены  и
потолок, голубое лицо  Кобермана,  его  голубые  руки.  И  вдруг...  Глаза
Кобермана, широко раскрытые, были устремлены на Дугласа, и в них  светился
какой-то звериный голод.
     Дуглас отшатнулся и  отвел  стекло  от  глаз.  Глаза  Кобермана  были
закрытыми.  Дуглас  прислонил  стекло  -   открыты,   убрал   -   закрыты.
Удивительно. Через голубое стекло глаза  Кобермана  жадно  светились.  Без
стекла - казались плотно закрытыми.
     А что творилось с телом Кобермана!  Дуглас  вскрикнул  от  изумления.
Через стекло одежда Кобермана как бы  терялась  и  становилась  прозрачной
вместе с его кожей. Дуглас видел его желудок и  все  его  внутренности.  У
Кобермана внутри были какие-то странные предметы.
     Несколько минут Дуглас стоял неподвижно, раздумывая о  голубом  мире,
красном, желтом, которые, наверно, существуют рядом  друг  с  другом,  как
стеклышки в разноцветном окне. "Разные  стеклышки,  разные  миры",  -  так
кажется говорил Коберман. Так вот почему окно оказалось разбитым!
     - Мистер Коберман, проснитесь!
     Никакого ответа.
     - Мистер Коберман, где вы работаете по ночам? Где вы работаете?
     Легкий ветерок шевелил портьеры.
     - В красном мире, или в зеленом? А может в желтом, мистер Коберман?
     Все та же тишина в полумраке.
     - Ну подожди же, - сказал Дуглас. Он спустился в кухню, выдвинул ящик
стола и вынул самый большой нож. Затем вернулся обратно, вошел  в  комнату
Кобермана и прикрыл за собой дверь, держа нож в руке.

     Бабушка делала тесто для пирожков, когда  Дуглас  вошел  на  кухню  и
что-то положил на стол.
     - Бабуля, ты знаешь, что это такое?
     Она бегло взглянула поверх очков.
     - Понятия не имею.
     Предмет  был  прямоугольной  формы,  как  небольшая   коробочка,   но
эластичный. Он был окрашен в ярко оранжевый цвет. От него отходили  четыре
квадратные трубочки. Предмет издавал какой-то специфический запах.
     - Никогда такого не видела, бабуля?
     - Никогда.
     - Так я и думал!
     Дуглас выскочил из кухни. Минут через пять он вернулся, притащив  еще
что-то.
     - А как насчет этого?
     Он положил ярко розовую цепь с багровым треугольником с одного конца.
     - Не морочь мне голову какой-то дурацкой цепью, - сказала бабушка.
     Дуглас снова исчез и вернулся с полными  руками  странных  предметов:
кольцо, диск, параллелепипед, пирамида. Все они были упругие и эластичные,
как будто сделанные из желатина.
     - Это не все, - сказал Дуглас, раскладывая их на  столе.  -  Там  еще
очень много.
     Бабушка была очень занята и не обращала на него внимания.
     - А ты ошиблась, бабуля!
     - Когда это?
     - А когда сказала, что все люди одинаковые внутри.
     - Не болтай чепухи!
     - А где мой мячик?
     - В коридоре, там, где ты его бросил.
     Дуглас взял мяч и вышел на улицу.
     Дедушка вернулся домой около пяти часов.
     - Деда, пойдем наверх.
     - Хорошо, а зачем, малыш?
     - Я покажу тебе что-то интересное.
     Посмеиваясь, дедушка поднялся за ним по лестнице.
     - Только не говори бабушке, ей это не понравится, - сказал  Дуглас  и
распахнул дверь в комнату Кобермана. Дедушка остолбенел.
     Все что  было  потом,  Дуглас  запомнил  на  всю  жизнь.  Полицейский
инспектор и его  помощники  долго  стояли  над  телом  Кобермана.  Бабушка
спрашивала у кого-то внизу:
     - Что там случилось?
     Дедушка говорил каким-то сдавленным голосом:
     - Я увезу мальчика куда-нибудь,  чтобы  он  смог  забыть  эту  жуткую
историю. Эту жуткую историю, жуткую историю!
     - А что здесь жуткого? - спросил Дуглас. - Я не вижу ничего жуткого.
     Инспектор передернул плечами и сказал:
     - Коберман умер, все в порядке.
     Его помощник вытер пот со лба:
     - А вы видели эти штучки, которые плавают в тазике с водой, и еще те,
которые завернуты в бумагу?
     - Да, видел, с ума можно сойти.
     - Боже мой!
     Инспектор отвернулся от тела Кобермана.
     - Нам, ребята, лучше попридержать языки -  это  не  убийство.  Просто
счастье, что мальчишка так сделал. Если бы не он, черт  знает,  что  здесь
могло бы еще произойти.
     - Кто же был Коберман? Вампир? Монстр?
     - Может быть. Во всяком случае не человек, - он потрогал рукой шов на
животе трупа.
     Дуглас был горд своей работой. Он не  раз  смотрел,  как  это  делает
бабушка, и все помнил. Иголка и нитка, больше ничего и не нужно.  В  конце
концов этот Коберман мало отличался от тех цыплят,  которых  потрошила,  а
затем зашивала бабушка.
     - Я слышал, мальчишка говорил, что Коберман еще жил,  когда  всю  это
было вынуто из него, - инспектор кивнул на таз с водой, в котором  плавали
треугольники, пирамиды и цепочки. - Еще жил. Боже мой!
     - И что же убило его?
     - Вот это, -  инспектор  показал  пальцами,  и  раздвинул  край  шва.
Полицейские   увидели,   что    живот    Кобермана    набит    серебряными
двадцатицентовиками.
     - Дуглас говорит, что там 6 долларов  70  центов.  Я  думаю,  что  он
сделал мудрое капиталовложение.

                         РАЗГОВОР ОПЛАЧЕН ЗАРАНЕЕ

     С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он  и  сам  не
знал, но - всплыли:

              Представьте себе, представьте еще и еще раз,
              Что провода, висящие на черных столбах,
              Впитали миллиардные потоки слов человечьих,
              Какие слышали каждую ночь напролет,
              И сберегли для себя их смысл и значенье...

     Он запнулся. Как там дальше? Ах, да...

              И вот однажды, как вечерний кроссворд,
              Все услышанное составили вместе
              И принялись задумчиво перебирать слова,
              Как перебирает кубики слабоумный ребенок...

     Опять запнулся. Какой же у этих стихов конец? Постой-ка...

              Как зверь безмозглый
              Сгребает гласные и согласные без разбора,
              За чудеса почитает плохие советы
              И цедит их шепотком, с каждым ударом сердца
              Строго по одному...
              Услышит резкий звонок, поднимает трубку,
              И раздастся голос - чей? Святого духа?
              Призрака из дальних созвездий?
              А это - он. Зверь.
              И с присвистом, смакуя звуки,
              Пронесшись сквозь континенты, сквозь безумие
              Времени,
              Зверь вымолвит по слогам:
              - Здрав-ствуй-те...

     Он перевел дух и закончил:

              Что же ответить ему, прежде немому,
              Затерянному неведомо где роботу-зверю,
              Как достойно ответить ему?

     Он замолк.
     Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в  пустой
комнате в пустом доме на пустой улице пустого города,  на  пустой  планете
марс.
     Он сидел, как сидел последние полвека: сидел и ждал.
     На столе перед ним стоял телефон. Телефон,  который  давным-давно  не
звонил.
     И вот телефон затрепетал,  тайно  готовясь  к  чему-то.  Быть  может,
именно этот трепет вызвал в памяти забытое стихотворение.
     Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись.
     Телефон задрожал - тихо, почти беззвучно.
     Старик наклонился и уставился на телефон остановившимися глазами.
     Т_е_л_е_ф_о_н_ з_а_з_в_о_н_и_л.
     Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стол полетел на пол.  Старик
закричал, собрав все силы:
     - Нет!...
     Телефон зазвонил опять.
     - Не-е-ет!..
     Старик хотел было протянуть руку к трубке, протянул - и сбил  аппарат
со стола. Телефон упал на пол как раз  в  ту  секунду,  когда  зазвонил  в
третий раз.
     - Нет, нет... о, нет... -  повторял  старик  тихо,  прижимая  руки  к
груди, покачивая головой, а телефон лежал у его  ног.  -  Этого  не  может
быть... Этого просто не может быть...
     Потому что как-никак он был один в комнате в  пустом  доме  в  пустом
городе на планете марс, где в живых не осталось никого,  только  он  один,
король пустынных гор...
     И все же...
     - Бартон!..
     Кто-то звал его по фамилии.
     Нет, послышалось.  Просто  что-то  трещало  в  трубке,  жужжало,  как
кузнечики и цикады дальних пустынь.
     "Бартон? - подумал он. - Ну, да... ведь это же я!.."
     Старик так давно  не  слышал  звука  своего  имени,  что  совсем  его
позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать  сам  с
собой. Он никогда...
     - Бартон! - позвал телефон. - Бартон! Бартон! Бартон!..
     - Замолчи! - крикнул старик.
     И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, наклонился, чтобы положить ее
обратно на рычаг.
     Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
     На сей раз старик стиснул  телефон  руками,  сжал  так,  будто  хотел
задушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели, и  он,  разжав
руки, поднял трубку.
     - Бартон!.. - Донесся голос издалека, за миллиард миль.
     Старик подождал - сердце отмерило еще три удара, - затем сказал:
     - Бартон слушает...
     - Ну, ну, - отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона  миль.
- Знаешь, кто с тобой говорит?..
     - Черт побери, - сказал старик. -  Первый  звонок  за  половину  моей
жизни, а вы шутки шутить..
     - Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать  свой
собственный голос. Собственный голос никто не узнает.  Мы-то  сами  слышим
его искаженным, сквозь кости черепа... С тобой говорит Бартон.
     - Что?!..
     - А ты думал кто? Командир  ракеты?  Думал,  кто-нибудь  прилетел  на
марс, чтобы спасти тебя?..
     - Да нет...
     - Какое сегодня число?
     - Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
     - Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это  время  так  и
сидел, ожидая прибытия ракеты с земли?
     Старик молча кивнул.
     - Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
     - Знаю. - Он вздрогнул. - Вспомнил. Мы с тобой  одно  лицо.  Я  Эмиль
Бартон и ты Эмиль Бартон.
     - Но  между  нами  существенная  разница.  Тебе  восемьдесят,  а  мне
двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!..
     Старик рассмеялся - и тут же заплакал  навзрыд.  Он  сидел  и  держал
трубку в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот
был  немыслим,  его  не  следовало  продолжать  -  и   все-таки   разговор
продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
     - Эй, ты там! Послушай... О господи, если б только я мог предупредить
тебя! Но как? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы я  мог  показать  тебе,
как одиноки предстоящие годы... Оборви все разом, убей себя! Не жди!  Если
б ты мог понять, что значит превратиться из того, что ты есть, в  то,  что
есть я сегодня, теперь, на этом конце провода...
     -  Чего  нельзя,   того   нельзя,   -   рассмеялся   молодой   Бартон
далеко-далеко. - Я же не могу знать, ответил ли ты на мой звонок. Все  это
автоматика. Ты разговариваешь с записью, а вовсе не со  мной.  Сейчас  две
тысячи тридцать седьмой год, для тебя - шестьдесят  лет  назад.  На  Земле
сегодня началась атомная  война.  Всех  колонистов  отозвали  с  Марса  на
ракетах. А я отстал...
     - Помню, - прошептал старик.
     - Один на Марсе, - рассмеялся молодой голос. - Месяц, год  -  не  все
равно! Продукты есть, книги есть. В свободное время я подобрал фонотеку на
десять тысяч слов - ответы надиктованы моим  же  голосом  и  подключены  к
телефонным реле. Буду сам себе звонить, заведу собеседника...
     - Да, да...
     - Шестьдесят лет спустя мои записи мне позвонят. Я, правда, не  верю,
что пробуду на Марсе столько  лет.  Просто  мысль  такая  замечательная  в
голову пришло, средство убить время. Это действительно ты,  Бартон?  Ты  -
это я?
     Слезы текли из глаз старика.
     - Да, да...
     - Я создал тысячу Бартонов,  тысячу  магнитофонных  записей,  готовых
ответить на любые вопросы, и разместил их в  тысяче  марсианских  городов.
Целая армия Бартонов  по  всей  планете,  покуда  сам  я  жду  возвращения
ракет...
     - Дурак! - Старик устало покачал головой.  -  Ты  прождал  шестьдесят
лет. Состарился, ожидая, и все время один.  И  теперь  ты  стал  я,  и  ты
по-прежнему один, один в пустых городах...
     - Не рассчитывай на мое сочувствие. Ты для меня чужак,  ты  живешь  в
иной стране. Зачем мне грустить? Раз я диктую эти записи, я живой.  И  ты,
раз ты слушаешь их, тоже живой. Но друг друга понять мы не можем. Ни  один
из нас не может ни о чем предупредить другого,  хоть  мы  и  перекликаемся
через годы - один автоматически, другой по-человечески  страстно.  Я  живу
сейчас. Ты живешь позже меня. Пусть это бред. Плакать не стану  -  будущее
мне неведомо, а раз так, я остаюсь оптимистом. Записи спрятаны от  тебя  и
лишь реагируют на определенные раздражители с  твоей  стороны.  Можешь  ты
потребовать от мертвеца, чтобы он зарыдал?..
     - Прекрати! - воскликнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли.  На
него накатила тошнота - и чернота. - Боже, как ты был бессердечен!  Прочь,
прочь!..
     - Почему _б_ы_л_,  старина?  Я  _е_с_т_ь_.  Пока  лента  скользит  по
тонвалу, пока крутятся бобины и скрытые от тебя электронные глаза  читают,
выбирают и трансформируют слова тебе в  ответ,  я  буду  молод  -  и  буду
жесток. Я останусь молод и жесток и тогда, когда ты  давным-давно  умрешь.
До свидания...
     - Постой! - вскричал старик.
     Щ_е_л_к!

     Бартон долго сидел, сжимая умолкшую трубку. Сердце болело нестерпимо.
     Каким сумасшествием это было!  Он  был  молод  -  и  как  глупо,  как
вдохновенно шли те первые годы одиночества, когда он  монтировал  все  эти
управляющие схемы, пленки, цепи, программировал вызовы на реле времени...
     Звонок.
     - С добрым утром, Бартон! Говорит Бартон. Семь часов. А ну,  вставай,
поднимайся!..
     Опять!
     -  Бартон?  Говорит  Бартон.  В  полдень  тебе  предстоит  поехать  в
Марстаун. Установить там телефонный мозг. Хотел тебе об этом напомнить.
     - Спасибо.
     Звонок!
     - Бартон? Это я, Бартон. Пообедаем вместе? В ресторане "ракета"?
     - Ладно.
     - Там и увидимся. Пока!..
     Дз-з-з-иин-нь-нь!
     - Это ты? Хотел подбодрить тебя. Выше  нос,  и  так  далее.  А  вдруг
именно завтра за нами прилетит спасательная ракета?
     - Завтра, завтра, завтра - завтра...
     Щелк!
     Но годы обратились в дым. И Бартон сам заглушил коварные  телефоны  и
все их хитроумные реплики. Теперь телефоны должны были вызвать его  только
после того, как ему исполнится восемьдесят, если он еще будет жив.  И  вот
сегодня они звонят, и прошлое дышит ему в уши, нашептывает, напоминает...
     Телефон. Пусть звонит.
     "Я же вовсе не обязан отвечать", - подумал он.
     Звонок!
     "Да ведь там и нет никого", - подумал он.
     Опять звонок!
     "Это будто сам с собой  разговариваешь,  -  подумал  он.  -  Но  есть
разница. Господи, и какая разница!.."
     Он ощутил, как его рука сама подняла трубку.
     - Алло, старик Бартон, говорит молодой Бартон. Мне  сегодня  двадцать
один! За прошедший год я установил мыслящие голоса еще в двухстах городах.
Я заселил Марс Бартонами!..
     - Да, да...
     Старик припомнил те ночи, шесть десятилетий назад, когда  он  носился
сквозь  голубые  горы  и  железные  долины  в  грузовике,  набитом  всякой
техникой, и насвистывал веселые песенки. Еще один аппарат, еще одно  реле.
Хоть какое-то занятие.  Приятное,  необычное,  грустное.  Скрытые  голоса.
Скрытые, запрятанные. В те молодые годы смерть не была смертью,  время  не
было временем, а старость казалась лишь смутным эхом  из  глубокого  грота
грядущих лет. Молодой идиот, садист, дурак, и не помышлявший  о  том,  что
снимать урожай придется ему самому...
     - Вчера вечером, - сказал Бартон двадцати одного года от  роду,  -  я
сидел в кино посреди пустого города. Прокрутил старую ленту  с  Лорелом  и
Харди. Ох и смеялся же я!..
     - Да, да...
     - У меня родилась идея. Я записал свой голос на одну и ту  же  пленку
тысячу раз подряд. Запустил ее через громкоговорители -  звучит,  как  ты,
что двери в городе хлопают, и дети поют, и радиолы играют, все  по  часам.
Если не смотреть в окно, только слушать - все в  порядке.  А  выглянешь  -
иллюзия пропадает. Наверное, начинаю чувствовать свое одиночество.
     - Вот тебе и первый сигнал, - сказал старик.
     - Что?
     - Ты впервые признался себе, что одинок...
     - Я поставил опыты с запахами. Когда я гуляю  по  пустым  улицам,  из
домов доносятся запахи бекона, яичницы, ветчины, жаркого.  Все  с  помощью
потайных устройств...
     - Сумасшествие!
     - Самозащита!..
     - Я устал...
     Старик бросил трубку. Это уже чересчур. Прошлое захлестывает его...
     Пошатываясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу.
     Город лежал в темноте. Не горели большие красные  неоновые  огни,  не
играла  музыка,  не  носились  в  воздухе  кухонные  запахи.  Давным-давно
забросил он фантастику механической лжи. Прислушайся! Что  это  -  шаги?..
Запах! Вроде бы клубничный пирог... Он прекратил все это раз и навсегда.
     Он подошел к каналу, где в дрожащей воде мерцали звезды.
     Под водой, шеренга к шеренге, как  рыба  в  стае,  ржавели  роботы  -
механическое население марса, которое он создавал в  течение  многих  лет,
пока внезапно не понял жуткой  бессмысленности  того,  что  делает,  и  не
приказал им - раз, два, три, четыре! - следовать  на  дно  канала,  и  они
утонули, пуская  пузыри,  как  пустые  бутылки.  Он  истребил  их  всех  -
безжалостно истребил.
     В неосвещенном коттедже тихо зазвонил телефон.
     Он прошел мимо. Телефон замолк.
     Зато впереди, в другом коттедже, забренчал звонок, словно догадался о
его приближении. Он побежал. Звонок остался позади.  Но  на  смену  пришли
другие звонки - в этом домике, в том, здесь,  там,  повсюду!  Он  рванулся
прочь. Еще звонок!
     - Ладно! - Закричал он в изнеможении. - Ладно, иду!..
     - Алло, Бартон!..
     - Что тебе?
     - Я одинок. Я  существую,  только  когда  говорю.  Значит,  я  должен
говорить. Ты не можешь заставить меня замолчать...
     - Оставь меня в покое! - в ужасе воскликнул старик. - Ох. Сердце...
     - Говорит Бартон. Мне двадцать четыре. Еще два года прошло. А  я  все
жду. И мне все более одиноко. Прочел  "Войну  и  мир".  Выпил  реку  вина.
Обошел все рестораны - и в каждом  был  сам  себе  официант,  и  повар,  и
оркестрант. Сегодня играю в фильме в кинотеатре "Тиволи". Эмиль  Бартон  в
"Бесплодных усилиях любви" исполнит все роли, некоторые в париках!..
     - Перестань мне звонить, или я тебя убью!..
     - Не сможешь. Сперва найди меня!
     - И найду.
     - Ты же забыл, где ты меня спрятал. Я везде: в кабелях и коробках,  в
домах, и в башнях, и под землей. Давай убивай!  И  как  ты  назовешь  это?
Телеубийство?  Самоубийство?  Завидуешь,  не  так   ли?   Завидуешь   мне,
двадцатичетырехлетнему, ясноглазому, сильному, молодому... Ладно,  старик,
стало быть, война! Война между нами! Между мной - и мной!  Нас  тут  целый
полк всех возрастов против тебя, единственного настоящего. Валяй, об'являй
войну!..
     - Я убью тебя!
     Щелк! Тишина.
     Он вышвырнул телефон в окно.

     В полночный холод автомобиль пробирался по глубоким долинам. На  полу
под ногами Бартона  были  сложены  пистолеты,  винтовки,  взрывчатка.  Рев
машины отдавался в его истонченных, усталых костях.
     "Я найду их, - думал он, - найду и уничтожу всех до единого. Господи,
и как он только может так поступать со мной?.."
     Он остановил машину. Под заходящими лунами  лежал  незнакомый  город.
Над городом висело безветрие.
     В холодеющих руках у него была винтовка. Он смотрел на столбы, башни,
коробки. Где в этом городе запрятан голос? Вон на той башне? Или на  этой?
Столько лет прошло! Он судорожно глянул в одну сторону, в другую.
     Он поднял винтовку.
     Башня развалилась с первого выстрела.
     "А надо все, - подумал он.  Придется  срезать  все  башни.  Я  забыл,
забыл! Слишком это было давно..."
     Машина двинулась по безмолвной улице.
     Зазвонил телефон.
     Он бросил взгляд на вымершую аптеку.
     Телефон!
     Сжав винтовку, он сбил выстрелом замок и вошел внутрь.
     Щелк!
     - Алло, Бартон! Предупреждаю: не  пытайся  разрушить  все  башни  или
взорвать их. Сам себе перережешь глотку. Одумайся...
     Щелк!
     Он  тихо  отошел  от  телефона  и  двинулся  на  улицу,  а  сам   все
прислушивался к смутному гулу башен - гул доносился сверху,  они  все  еще
действовали, все еще оставались нетронуты. Посмотрел  на  них  -  и  вдруг
сообразил.
     Он не вправе их уничтожить.  Допустим,  с  земли  прилетит  ракета  -
сумасбродная мысль, но  допустим,  она  прилетит  сегодня,  завтра,  через
неделю. И сядет на другой стороне планеты, и кто-то  захочет  связаться  с
Бартоном по телефону и обнаружит, что вся связь прервана...
     Он опустил винтовку.
     - Да не придет ракета, - возразил он себе  вполголоса.  -  Я  старик.
Слишком поздно...
     "Ну, а вдруг придет, - подумал он, - а ты и не узнаешь... Нет,  надо,
чтобы связь была в порядке..."
     Опять зазвонил телефон.

     Он тупо повернулся. Прошаркал обратно в аптеку, непослушными пальцами
поднял трубку.
     - Алло!..
     Незнакомый голос.
     - Пожалуйста, - сказал старик, - оставь меня в покое...
     - Кто это, кто там? Кто говорит? Где  вы?  -  откликнулся  изумленный
голос.
     - Подождите. - Старик пошатнулся. -  Я  Эмиль  Бартон.  Кто  со  мной
говорит?
     - Говорит капитан Рокуэлл с ракеты  "Аполлон-48".  Мы  только  что  с
Земли...
     - Нет, нет, нет!..
     - Вы слушаете меня, мистер Бартон?
     - Нет, нет! Этого быть не может...
     - Где вы?
     - Врешь! - Старику пришлось прислониться к стенке  будки.  Глаза  его
ничего не видели. - Это ты, Бартон,  потешаешься  надо  мной,  обманываешь
меня снова!..
     - Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что сели. В  Новом  Чикаго.  Где
вы?
     - В Гринвилле, - прохрипел старик. - Шестьсот миль от вас.
     - Слушайте, Бартон, могли бы вы приехать сюда?
     - Что?
     - Нам нужно провести кое-какой ремонт. Да и устали за  время  полета.
Могли бы вы приехать помочь?
     - Да, конечно.
     - Мы на поле за городом. К завтрашнему дню доберетесь?
     - Да, но...
     - Что еще?
     Старик погладил трубку.
     - Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война кончилась? Кто теперь президент?
Что с вами случилось?..
     - Впереди уйма времени. Наговоримся, когда приедете.
     - Но хоть скажите, все в порядке?
     - Все в порядке.
     - Слава богу. - Старик прислушался к звучанию далекого голоса. - А вы
уверены, что вы капитан Рокуэлл?
     - Черт возьми!..
     - Прошу прощения...
     Он повесил трубку и побежал.
     Они здесь, после стольких лет одиночества  -  невероятно!  -  Люди  с
земли, люди, которые возьмут его с собой, обратно к земным морям, горам  и
небесам...
     Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того  -
он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь...
     Громовое эхо мотора неслось по холмам.
     Но этот голос... Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет
назад... Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал?  В
приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал  ли  он  однажды
ложную запись ложной посадки на марсе  ракеты  с  поддельным  капитаном  и
воображаемой  командой?  Он   зло   мотнул   головой.   Нет!   Он   просто
подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю  ночь,  ночь
напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же  они
эту встречу!..
     Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались  в  душу,
сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, -  но  как  сладостно  было
предвкушать последний телефонный звонок: "Алло,  молодой  Бартон!  Говорит
старый Бартон. Сегодня я  улетаю  на  Землю.  Меня  спасли!.."  Он  слегка
усмехнулся.
     В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из
машины - и застыл, уставясь  на  бетон  космодрома,  протирая  воспаленные
глаза.
     Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему
руку, не кричал, не смеялся.
     Он почувствовал, как заходится сердце. А потом  -  тьма  и  ощущение,
словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.
     Там стояли в ряд шесть телефонов.
     Он ждал, задыхаясь.
     Наконец - звонок.
     Он поднял тяжелую трубку.
     Голос:
     - А я еще думал - доберешься ли ты живым...
     Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
     - Докладывает капитан Рокуэлл,  -  продолжал  голос.  -  Какие  будут
приказания, сэр?
     - Ты!.. - простонал старик.
     - Как сердчишко, старик?
     - Нет!..
     - Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить  жизнь
себе, - если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет...
     - Я сейчас еду обратно, - ответил старик. - И терять мне уже  нечего.
Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
     - У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать
так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
     Старик  ощутил,  как  дрогнуло  сердце.  Никогда  уже  он  не  сможет
добраться до других городов... Война проиграна. Он упал в кресло, изо  рта
у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на  остальные
пять телефонов. Как по  сигналу,  они  зазвонили  хором.  Гнездо  с  пятью
отвратительными, галдящими птицами!
     Трубки поднялись сами собой.
     Комната поплыла перед глазами.
     - Бартон, Бартон, Бартон!..
     Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему
смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий  провод,
как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
     Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
     И, словно тело Бартона обнаружило  вдруг  то,  что  долго  держало  в
тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки
цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском.  Он  уперся
руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось.
Сердце остановилось.

     Долгая пауза - и зазвонили уцелевшие два телефона.
     Где-то замкнулось реле. Два телефонных  голоса  соединились  напрямую
друг с другом.
     - Алло, Бартон?
     - Да, Бартон?
     - Мне двадцать четыре.
     - А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
     - Не знаю. Слушай.
     В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое  окно  задувает
ветер. Воздух свеж и прохладен.
     - Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения,  мне  двадцать
шесть!
     - Поздравляю!..
     Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок  подхватил
пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу.

                                  ВЕЛЬД

     - Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.
     - А что с ней?
     - Не знаю.
     - Так в чем же дело?
     - Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее  посмотрел  или  пригласи
психиатра, пусть он посмотрит.
     - Причем здесь психиатр?
     - Ты отлично знаешь причем. - стоя по среди  кухни,  она  глядела  на
плиту,  которая,  деловито  жужжа,  сама  готовила  ужин  на  четверых.  -
Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.
     - Ладно, давай посмотрим.
     Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома, типа: "Все для
счастья",  который  стал  им  в  тридцать   тысяч   долларов   (с   полной
обстановкой), - дома, который их одевал, кормил, холил,  укачивал,  пел  и
играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней
зажегся свет.  И  в  коридоре,  пока  они  шли,  один  за  другим  плавно,
автоматически загорались и гасли светильники.
     - Ну, - сказал Джордж Хедли.
     Они стояли на крытом камышовой циновкой  полу  детской  комнаты.  Сто
сорок  четыре  квадратных  метра,  высота  -  десять  метров;  она  стоила
пятнадцать тысяч. "Дети должны получать все самое лучшее", - заявил  тогда
Джордж.
     Тишина. Пусто, как на лесной прогалине  в  знойный  полдень.  Гладкие
двумерные стены. На глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали
таять, словно уходя в прозрачную даль,  и  появился  африканский  вельд  -
трехмерный, в красках, как настоящий,  вплоть  до  мельчайшего  камешка  и
травинки. Потолок над ними превратился в  далекое  небо  с  жарким  желтым
солнцем.
     Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.
     - Лучше уйдем от солнца, - предложил он, - уж больно естественное.  И
вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.
     - Подожди минуточку, сейчас увидишь, - сказала жена.
     В этот миг скрытые одорофоны, вступив  в  действие,  направили  волну
запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем  вельда.  Густой,
сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема,  едкий,  резкий
запах животных, запах  пыли,  которая  клубилась  в  раскаленном  воздухе,
облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт  по
упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.
     В небе проплыл силуэт, по  обращенному  вверх  потному  лицу  Джорджа
Хедли скользнула тень.
     - Мерзкие твари, - услышал он голос жены, стервятники...
     - Смотри-ка, львы, вон там, в  дали,  вон,  вон!  Пошли  на  водопой.
Видишь, они там что-то ели.
     - Какое-нибудь животное. - Джордж  Хедли  защитил  воспаленные  глаза
ладонью от слепящего солнца, - зебру... Или жирафенка...
     - Ты уверен? - ее голос прозвучал как-то странно.
     - Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, - шутливо ответил он. -  Я
вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.
     - Ты не слышал крика? - спросила она.
     - Нет.
     - Так с минуту назад?
     - Ничего не слышал.
     Львы медленно  приближались.  И  Джордж  Хедли  -  в  который  раз  -
восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо  совершенства
- за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие!  Конечно,  иногда
они отталкивают своей клинической продуманностью,  даже  пугают,  вызывают
неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не  только  для
вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы  захотите  развлечься
короткой прогулкой  в  другую  страну,  сменить  обстановку.  Как  сейчас,
например!
     Вот они, львы, в пятнадцати  футах,  такие  правдоподобные  -  да-да,
такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты  чувствуешь,  как  твою
кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных  шкур  у
тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает  в  твоих  глазах
желтизной французского  гобелена...  Желтый  цвет  львиной  шкуры,  жухлой
травы, шумное львиное дыхание  в  тихий  полуденный  час,  запах  мяса  из
открытой, влажной от слюны пасти.
     Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа  и
Лидию Хедли.
     - Берегись! - вскрикнула Лидия.
     Львы ринулись на них.
     Лидия стремглав  бросилась  к  двери,  Джордж  непроизвольно  побежал
следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет,  и
каждый озадачен реакцией другого.
     - Джордж!
     - Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!
     - Они чуть не схватили нас!
     - Стены,  Лидия,  светящиеся  стены,  только  и  всего.  Не  забывай.
Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно  -  Африка  в  вашей
гостиной! - но это лишь повышенного воздействия цветной объемный  фильм  и
психозапись, проектируемые на стеклянный экран,  одорофоны  и  стереозвук.
Вот возьми мой платок.
     - Мне страшно. - она подошла и всем  телом  прильнула  к  нему,  тихо
плача. - Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.
     - Послушай, Лидия...
     - Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.
     - Конечно... Конечно. - он погладил ее волосы. - Обещаешь?
     - Разумеется.
     - И запри детскую комнату на несколько дней, пока я  не  справлюсь  с
нервами.
     - Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад  я  наказал  его,
запер детскую комнату на несколько часов - что было! Да  и  Венди  тоже...
Детская для них - все.
     - Ее нужно запереть, и никаких поблажек.
     - Ладно. - он неохотно запер тяжелую дверь. - Ты переутомилась,  тебе
нужно отдохнуть.
     - Не знаю... Не знаю. - Она высморкалась и  села  в  кресло,  которое
тотчас тихо закачалось. Возможно, у  меня  слишком  мало  дела.  Возможно,
осталось слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько
дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь.
     - Ты хочешь сказать, что готова жарить мне яичницу?
     - Да. - Она кивнула.
     - И штопать мои носки?
     - Да. - Порывистый кивок, глаза полны слез.
     - И заниматься уборкой?
     - Да, да... Конечно!
     - А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать
самим?
     - Вот именно. Я здесь вроде ни к чему.  Дом  -  и  жена,  и  мама,  и
горничная. Разве я могу состязаться  с  африканским  вельдом,  разве  могу
искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает  автоматическая
ванна? Не могу. И не во мне одной дело, а и в тебе тоже.  Последнее  время
ты стал ужасно нервным.
     - Наверно, слишком много курю.
     - у тебя такой вид, словно и ты не знаешь куда себя деть в этом доме.
Куришь немного больше  обычного  каждое  утро,  выпиваешь  немного  больше
обычного по вечерам, и принимаешь на ночь снотворного больше обычного.  Ты
тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.
     - Я?.. - он молчал, пытаясь заглянуть в собственную  душу  и  понять,
что там происходит.
     - О, Джорджи! - Она поглядела мимо него на дверь детской  комнаты.  -
Эти львы... Они ведь не могут выйти оттуда?
     Он тоже посмотрел на дверь - она вздрогнула, словно от удара изнутри.
     - Разумеется, нет, - ответил он.

     Они  ужинали  одни.  Венди  и  Питер   отправились   на   специальный
стереокарнавал на другом конце города и сообщили домой по  видеофону,  что
вернуться поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел,  как
стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.
     - Мы забыли кетчуп, - сказал он.
     - Простите, -  произнес  тонкий  голосок  изнутри  стола  и  появился
кетчуп.
     "Детская... - подумал Джордж Хедли. - Что ж, детям и впрямь  невредно
некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это  совершенно
ясно, слишком уж увлекаются  Африкой".  Это  солнц  е...  Он  до  сих  пор
чувствовал на шее его лучи - словно  прикосновение  горячей  лапы.  А  эти
львы.  И  запах  крови.  удивительно,   как   точно   детская   улавливает
телепатическую эманацию психики детей  и  воплощает  любое  их  пожелание.
Стоит им подумать о львах - пожалуйста, вот они. Представят  себе  зебр  -
вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.
     Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему  приготовил  стол.
Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А  впрочем,
разве дело в возрасте. Задолго то того, как ты понял, что такое смерть, ты
уже желаешь смерти кому-нибудь.  В  два  года  ты  стреляешь  в  людей  из
пугача...
     Но это... Жаркий безбрежный африканский  вельд...  ужасная  смерть  в
когтях льва. Снова и снова смерть.
     - Ты куда?
     Он не ответил ей. Поглощенный своими  мыслями,  он  шел,  провожаемый
волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Оттуда  донесся  львиный
рык.
     Он отпер дверь и распахнул ее.  В  тот  же  миг  его  слуха  коснулся
далекий крик. Снова рычанье львов... Тишина.
     Он вошел в Африку. Сколько раз за последний  год  он,  открыв  дверь,
встречал Алису в Стране Чудес или Фальшивую Черепаху, или Алладина  с  его
волшебной лампой, или Джека-Тыквенную-Голову из  Страны  Оз,  или  доктора
Дулитла,  или  корову,  которая  прыгала  через  луну,  очень  похожую  на
настоящую, - всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз
видел он летящего в небе  пегаса,  или  розовые  фонтаны  фейерверка,  или
слышал ангельское пение. А теперь перед ним - желтая, раскаленная  Африка,
огромная печь, которая пышет убийством. Может  быть  Лидия  права.  Может,
надо и впрямь на время расстаться  с  фантазией,  которая  стала  чересчур
реальной для  десятилетних  детей.  Разумеется,  очень  полезно  упражнять
воображение человека. Но если пылкая детская фантазия увлекается  каким-то
одним мотивом?.. Кажется, весь последний  месяц  он  слышал  львиный  рык.
Чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да  по  занятости
не обращал внимания...
     Джордж Хедли стоял один в степях. Африки Львы, оторвавшись  от  своей
трапезы, смотрели на пего. Полная иллюзия настоящих зверей -  если  бы  не
открытая дверь, через которую он видел в дальнем конце  темного  коридора,
будто портрет в рамке, рассеянно ужинавшую жену.
     - Уходите, - сказал он львам.
     Они не послушались.
     Он отлично знал  устройство  комнаты.  Достаточно  послать  мысленный
приказ, и он будет исполнен.
     - Пусть появится Аладдин с его  лампой,  -  рявкнул  он.  По-прежнему
вельд, и все те же львы...
     - Ну, комната, действуй! Мне нужен Аладдин.
     Никакого впечатления. Львы что-то грызли, тряся косматыми гривами.
     - Аладдин!
     Он вернулся в столовую.
     - Проклятая комната, - сказал он, - поломалась, не слушается.
     - Или...
     - Или что?
     - Или НЕ МОЖЕТ послушаться, - ответила Лидия. - Потому что  дети  уже
столько дней думают про Африку, львов и убийства, что комната застряла  на
одной комбинации.
     - Возможно.
     - Или же Питер заставил ее застрять.
     - ЗАСТАВИЛ?
     - Открыл механизм и что-нибудь подстроил.
     - Питер не разбирается в механизме.
     -  Для  десятилетнего  парня  он  совсем  не  глуп.  Коэффициент  его
интеллекта...
     - И все-таки...
     - Хелло, мам! Хелло, пап!
     Супруги Хедли обернулись. Венди и Питер  вошли  в  прихожую:  щеки  -
мятный леденец, глаза - ярко-голубые  шарики,  от  джемперов  так  и  веет
озоном, в котором они купались, летя на вертолете.
     - Вы как раз успели к ужину, - сказали родители вместе.
     - Мы наелись земляничного мороженого  и  сосисок,  -  ответили  дети,
отмахиваясь руками. - Но мы посидим с вами за столом.
     - Вот-вот, подойдите-ка сюда, расскажите про  детскую,  -  позвал  их
Джордж Хедли.
     Брат и сестра удивленно посмотрели на него, потом друг на друга.
     - Детскую?
     - Про Африку и все прочее, - продолжал отец с наигранным добродушием.
     - Не понимаю, - сказал Питер.
     - Ваша мать и я только что совершили путешествие по Африке: Том Свифт
и его Электрический Лев, - усмехнулся Джордж Хедли.
     - Никакой Африки в детской нет, - невинным голосом возразил Питер.
     - Брось, Питер, мы-то знаем.
     - Я не помню никакой Африки. - Питер повернулся к Венди. - А ты?
     - Нет.
     - А ну, сбегай, проверь и скажи нам.
     Она повиновалась брату.
     - Венди, вернись! - позвал  Джордж  Хедли,  но  она  уже  ушла.  Свет
провожал ее, словно рой светлячков. Он слишком поздно сообразил, что забыл
запереть детскую.
     - Венди посмотрит и расскажет нам, - сказал Питер.
     - Что мне рассказывать, когда я сам видел.
     - Я уверен, отец, ты ошибся.
     - Я не ошибся, пойдем-ка.
     Но Венди уже вернулась.
     - Никакой Африки нет, - доложила она, запыхавшись.
     - Сейчас проверим, - ответил Джордж Хедли.
     Они вместе пошли по коридору и отворили дверь в детскую.
     Чудесный зеленый лес, чудесная река, пурпурная гора,  ласкающее  слух
пение,  а  в  листве  -  очаровательная  таинственная  Рима,  на   длинных
распущенных волосах которой, словно ожившие цветы, трепетали  многоцветные
бабочки. Ни  африканского  вельда,  ни  львов.  Только  Рима,  поющая  так
восхитительно, что невольно на глазах выступают слезы.
     Джордж Хедли внимательно осмотрел новую картину.
     - Ступайте спать, - велел он детям.
     Они открыли рты.
     - Вы слышали?
     Они отправились в  пневматический  отсек  и  взлетели,  словно  сухие
листья, вверх по шахте в свои спальни.
     Джордж Хедли пересек звенящую  птичьими  голосами  полянку  и  что-то
подобрал в углу, поблизости от того места, где стояли львы. Потом медленно
возвратился к жене.
     - Что это у тебя в руке?
     - Мой старый бумажник, - ответил он и протянул его ей.
     От бумажника пахло жухлой травой и львами. На нем были капли слюны, и
следы зубов, и с обеих сторон пятна крови.
     Он затворил дверь детской и надежно ее запер.
     В полночь Джордж все еще не спал, и он знал, что жена тоже не спит.
     - Так ты думаешь, Венди ее переключила?  -  спросила  она  наконец  в
темноте.
     - Конечно.
     - Превратила вельд в лес и на место львов вызвала Риму?
     - Да.
     - Но зачем?
     - Не знаю. Но пока я не выясню, комната будет заперта.
     - Как туда попал твой бумажник?
     - Не знаю, - ответил он, - ничего не знаю, только одно: я уже  жалею,
что мы купили детям эту комнату. И без того они нервные, а тут  еще  такая
комната...
     - Ее назначение в том и состоит, чтобы помочь им избавиться от  своих
неврозов.
     - Ой, так ли это... - он посмотрел на потолок.
     - Мы давали детям все, что они просили. А в награду  что  получаем  -
непослушание, секреты от родителей...
     - Кто это сказал: "Дети - ковер, иногда на них надо наступать"...  Мы
ни разу не поднимали на них руку. Скажем  честно  -  они  стали  несносны.
Уходят и приходят, когда им вздумается, с нами обращаются так, словно мы -
их отпрыски. Мы их портим, они нас.
     - Они переменились с тех самых пор - помнишь, месяца два-три назад, -
когда ты запретил им лететь на ракете в Нью-Йорк.
     - Я им объяснил, что они еще малы для такого путешествия.
     - Объяснил, а я вижу, как они с того дня стали хуже к нам относиться.
     - Я вот  что  сделаю:  завтра  приглашу  Девида  Макклина  и  попрошу
взглянуть на эту Африку.
     - Но ведь Африки нет, теперь там сказочная страна и Рима.
     - Сдается мне, к тому времени снова будет Африка.
     Мгновением позже он услышал крики.
     Один... другой... Двое кричали внизу. Затем - рычание львов.
     - Венди и Питер не спят, - сказала ему жена.
     Он слушал с колотящимся сердцем.
     - Да, - отозвался он. - Они проникли в детскую комнату.
     - Эти крики... они мне что-то напоминают.
     - В самом деле?
     - Да, мне страшно.
     И как ни трудились кровати,  они  еще  целый  час  не  могли  укачать
супругов Хедли. В ночном воздухе пахло кошками.

     - Отец, - сказал Питер.
     - Да?
     Питер разглядывал носки своих ботинок. Он давно избегал  смотреть  на
отца, да и на мать тоже.
     - Ты что же, навсегда запер детскую?
     - Это зависит...
     - От чего? - резко спросил Питер.
     - От тебя и твоей сестры. Если вы не будете чересчур увлекаться  этой
Африкой, станете ее чередовать... скажем,  со  Швецией,  или  Данией,  или
Китаем.
     - Я думал, мы можем играть во что хотим.
     - Безусловно, в пределах разумного.
     - А чем плоха Африка, отец?
     - Так ты все-таки признаешь, что вызывал Африку!
     - Я не хочу, чтобы запирали детскую,  -  холодно  произнес  Питер.  -
Никогда.
     - Так позволь сообщить  тебе,  что  мы  вообще  собираемся  на  месяц
оставить этот дом. Попробуем жить по золотому принципу: "Каждый делает все
сам".
     - Ужасно! Значит, я должен сам шнуровать ботинки, без автоматического
шнуровальщика? Сам чистить зубы, причесываться, мыться?
     - Тебе не кажется, что это будет даже приятно для разнообразия?
     - Это будет отвратительно. Мне было совсем не приятно, когда ты убрал
автоматического художника.
     - Мне хотелось, чтобы ты научился рисовать, сынок.
     - Зачем? Достаточно  смотреть,  слушать  и  обонять!  Других  стоящих
занятий нет.
     - Хорошо, ступай, играй в Африке.
     - Так вы решили скоро выключить наш дом?
     - Мы об этом подумывали.
     - Советую тебе подумать еще раз, отец.
     - - Но-но, сынок, без угроз!
     - Отлично. - И Питер отправился в детскую.

     - Я не опоздал? - спросил Девид Макклин.
     - Завтрак? - предложил Джордж Хедли.
     - Спасибо, я уже. Ну, так в чем дело?
     - Девид, ты разбираешься в психике?
     - Как будто.
     - Так вот, проверь, пожалуйста, нашу детскую.  Год  назад  ты  в  нее
заходил - тогда заметил что-нибудь особенное?
     - Вроде нет. Обычные проявления агрессии, тут и там  налет  паранойи,
присущей детям, которые считают, что родители их постоянно преследуют.  Но
ничего, абсолютно ничего серьезного.
     Они вышли в коридор.
     - Я запер детскую, - объяснил отец семейства,  -  а  ночью  дети  все
равно проникли в нее. Я не стал вмешиваться, чтобы ты мог посмотреть на их
затеи.
     Из детской доносились ужасные крики.
     - Вот-вот, - сказал Джордж Хедли. - Интересно, что ты скажешь?
     Они вошли без стука.
     Крики смолкли, львы что-то пожирали.
     - Ну-ка. дети, ступайте в сад, - распорядился Джордж Хедли - Нет-нет,
не меняйте ничего, оставьте стены, как есть. Марш!
     Оставшись вдвоем, мужчины внимательно посмотрели  на  львов,  которые
сгрудились поодаль, жадно уничтожая свою добычу.
     - Хотел бы я знать, что это, - сказал  Джордж  Хедли.  -  Иногда  мне
кажется, что я вижу... Как думаешь, если принести сильный бинокль...
     Девид Макклин сухо усмехнулся.
     - Вряд ли...
     Он повернулся, разглядывая одну за другой все четыре стены.
     - Давно это продолжается?
     - Чуть больше месяца.
     - Да, ощущение неприятное.
     - Мне нужны факты, а не чувства.
     - Дружище Джордж, найди мне психиатра, который наблюдал бы хоть  один
факт. Он слышит то, что ему сообщают об ощущениях, то  есть  нечто  весьма
неопределенное. Итак, я повторяю:  это  производит  гнетущее  впечатление.
Положись на мой инстинкт и мое  предчувствие.  Я  всегда  чувствую,  когда
назревает беда. Тут кроется что-то  очень  скверное.  Советую  вам  совсем
выключить эту проклятую комнату и минимум год ежедневно приводить  ко  мне
ваших детей на процедуры.
     - Неужели до этого дошло?
     - Боюсь, да. Первоначально эти детские были  задуманы,  в  частности,
для того, чтобы мы, врачи, без обследования могли по  картинам  на  стенах
изучать психологию ребенка и исправлять ее. Но в  данном  случае  детская,
вместо того чтобы избавлять от разрушительных наклонностей, поощряет их!
     - Ты это и раньше чувствовал?
     - Я чувствовал только, что вы больше других балуете  своих  детей.  А
теперь закрутили гайку. Что произошло?
     - Я не пустил их в Нью-Йорк.
     - Еще?
     - Убрал из дома несколько автоматов, а месяц назад пригрозил запереть
детскую, если они  не  будут  делать  уроков.  И  действительно  запер  на
несколько дней, чтобы знали, что я не шучу.
     - Ага!
     - Тебе это что-нибудь говорит?
     - Все. На место рождественского деда пришел бука.  Дети  предпочитают
рождественского деда. Ребенок не может жить без привязанностей. Вы с женой
позволили этой комнате, этому дому занять ваше место в их сердцах. Детская
комната стала для них матерью и отцом, оказалась в их  жизни  куда  важнее
подлинных родителей. Теперь вы хотите ее  запереть.  Не  удивительно,  что
здесь появилась ненависть. Вот - даже небо излучает ее. И солнце.  Джордж,
вам надо переменить образ жизни. Как и для многих других - слишком многих,
- для вас главным  стал  комфорт.  Да  если  завтра  на  кухне  что-нибудь
поломается, вы же с голоду  помрете.  Не  сумеете  сами  яйца  разбить!  И
все-таки советую выключить все. Начните новую жизнь.  На  это  понадобится
время. Ничего, за год мы из дурных детей сделаем хороших, вот увидишь.
     - А не будет ли это слишком резким шоком для ребят -  вдруг  запереть
навсегда детскую?
     - Я не хочу, чтобы зашло еще дальше, понимаешь?
     Львы кончили свой кровавый пир.
     Львы стояли на опушке, глядя на обоих мужчин.
     - Теперь я чувствую себя преследуемым, - произнес Макклин.  -  Уйдем.
Никогда не любил эти проклятые комнаты. Они мне действуют на нервы.
     - А львы - совсем как настоящие, верно? - сказал Джордж Хедли.  -  Ты
не допускаешь возможности...
     - Что?!
     - ...что они могут стать настоящими?
     - По-моему, нет.
     - Какой-нибудь порок в конструкции,  переключение  в  схеме  или  еще
что-нибудь?
     - Нет.
     Они пошли к двери.
     - Мне кажется, комнате не захочется, чтобы  ее  выключали,  -  сказал
Джордж Хедли.
     - Никому не хочется умирать, даже комнате.
     - Интересно: она ненавидит меня за мое решение?
     - Здесь все пропитано  паранойей,  -  ответил  Девид  Макклин.  -  До
осязаемости. Эй! - Он нагнулся и поднял окровавленный шарф. - Твой?
     - Нет. - Лицо Джорджа окаменело. - Это Лидии.
     Они вместе пошли к распределительному щитку и повернули  выключатель,
убивающий детскую комнату.
     Дети были в истерике. Они кричали, прыгали, швыряли вещи. Они вопили,
рыдали, бранились, метались по комнатам.
     - Вы не смеете так поступать с детской комнатой, не смеете!
     - Угомонитесь, дети.
     Они в слезах бросились на диван.
     - Джордж, - сказала Лидия Хедли, - включи детскую на несколько минут.
Нельзя так вдруг.
     - Нет.
     - Это слишком жестоко.
     - Лидия, комната выключена и останется выключенной.  И  вообще,  пора
кончать с этим проклятым домом. Чем больше я смотрю на все это безобразие,
тем мне противнее. И так мы чересчур  долго  созерцали  свой  механический
электронный пуп. Видит бог, нам необходимо сменить обстановку!
     И он стал ходить из  комнаты  в  комнату,  выключая  говорящие  часы,
плиты,  отопление,  чистильщиков  обуви,  механические   губки,   мочалки,
полотенца, массажистов и все прочие автоматы, которые попадались под руку.
     Казалось, дом  полон  мертвецов.  Будто  они  очутились  на  кладбище
механизмов.  Тишина.  Смолкло  жужжание  скрытой  энергии  машин,  готовых
вступить в действие при первом же нажиме на кнопки.
     - Не позволяй им это делать! - завопил Питер, подняв лицо к  потолку,
словно обращаясь к дому, к детской комнате - Не позволяй отцу убивать все.
- Он повернулся к отцу. - До чего же я тебя ненавижу!
     - Оскорблениями ты ничего не достигнешь.
     - Хоть бы ты умер!
     - Мы долго  были  мертвыми.  Теперь  начнем  жить  по-настоящему.  Мы
привыкли быть предметом забот всевозможных автоматов  -  отныне  мы  будем
жить.
     Венди по-прежнему плакала. Питер опять присоединился к ней.
     - Ну, еще немножечко, на минуточку, только на  минуточку!  -  кричали
они.
     - Джордж, - сказала ему жена, - это им не повредит.
     - Ладно, ладно, пусть только замолчат. На одну минуту, учтите,  потом
выключу совсем.
     - Папочка, папочка, папочка! - запели дети, улыбаясь сквозь слезы.
     - А потом -  каникулы.  Через  полчаса  вернется  Девид  Макклин,  он
поможет нам собраться и проводит на аэродром. Я  пошел  одеваться.  Включи
детскую на одну минуту, Лидия, слышишь - не больше одной минуты.
     Дети вместе с матерью, весело болтая, поспешили в детскую, а  Джордж,
взлетев наверх по воздушной шахте, стал одеваться. Через минуту  появилась
Лидия.
     - Я буду рада, когда мы покинем этот дом, - вздохнула она.
     - Ты оставила их в детской?
     - Мне тоже надо одеться. О, эта ужасная  Африка.  И  что  они  в  ней
видят?
     - Ничего, через пять минут мы будем на пути в Айову.  Господи,  какая
сила загнала нас в этот домр.. Что нас побудило купить этот кошмар!
     - Гордыня, деньги, глупость.
     - Пожалуй, лучше спуститься, пока ребята  опять  не  увлеклись  своим
чертовым зверинцем.
     В этот самый миг они услышали голоса обоих детей.
     - Папа, мама, скорей, сюда, скорей!
     Они спустились по шахте вниз и  ринулись  бегом  по  коридору.  Детей
нигде не было видно.
     - Венди! Питер!
     Они ворвались в детскую. В пустынном вельде - никого, ни  души,  если
не считать львов, глядящих на и их.
     - Питер! Венди!
     Дверь захлопнулась.
     Джордж и Лидия Хедли метнулись к выходу.
     - Откройте дверь! - закричал Джордж Хедли, дергая ручку. -  Зачем  вы
ее заперли? Питер! - Он заколотил в дверь кулаками. - Открой!
     За дверью послышался голос Питера:
     - Не позволяй им выключать детскую комнату и весь дом.
     Мистер и миссис Джордж Хедли стучали в дверь.
     - Что за глупые шутки, дети! Нам пора  ехать.  Сейчас  придет  мистер
Макклин и...
     И тут они услышали...
     Львы с трех сторон в желтой траве вельда, шуршание сухих стеблей  под
их лапами, рокот в их глотках.
     Львы.
     Мистер Хедли посмотрел на жену, потом они вместе повернулись лицом  к
хищникам, которые медленно, припадая к земле, подбирались к ним.
     Мистер и миссис Хедли закричали.
     И вдруг  они  поняли,  почему  крики,  которые  они  слышали  раньше,
казались им такими знакомыми.

     - Вот и я, - сказал Девид Макклин, стоя на пороге детской комнаты.  -
О, привет!
     Он удивленно воззрился на двоих  детей,  которые  сидели  на  поляне,
уписывая ленч. Позади них был водоем и желтый вельд; над головами - жаркое
солнце. У него выступил пот на лбу.
     - А где отец и мать?
     Дети обернулись к нему с улыбкой.
     - Они сейчас придут.
     - Хорошо, уже пора ехать.
     Мистер Макклин приметил вдали львов - они из-за чего-то дрались между
собой, потом успокоились и легли с добычей в тени деревьев.
     Заслонив глаза от солнца ладонью, он присмотрелся внимательнее.
     Львы кончили есть и один за другим пошли на водопой.
     Какая-то тень скользнула по  разгоряченному  лицу  мистера  Макклина.
Много теней. С ослепительного неба спускались стервятники.
     - Чашечку чаю? - прозвучал в тишине голос Венди.

                           В ДНИ ВЕЧНОЙ ВЕСНЫ

                   "Выпить сразу: против безумия толп"

     Это была одна из тех проклятых  ночей,  немыслимо  жарких  и  душных,
когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух  часов  ночи,  потом  садишься
рывком в постели, поливая себя  своим  прокисшим  соком,  и,  пошатываясь,
спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях  пронзительного  воя
вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
     - Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
     А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих  всю
ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд,  потом  обратно:  вдруг  повезет,
вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
     Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что
бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
     - Проклятье!
     Оглушенный, он смотрел, как бешеным  прибоем  вскипает  и  проносится
мимо улыбающаяся реклама зубной  пасты,  как  эта  реклама,  созданная  им
самим, преследует его  в  эту  душную  ночь  на  всем  пути  через  остров
Манхэттен.
     Застонав, поезд остановился.
     На соседней колее стоял другой поезд.
     Невероятно! Там,  напротив,  сидел  у  открытого  окошка  старик  Нед
Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
     Уилл Морган рывком поднял окно.
     - Нед, сукин сын!
     - Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
     - С тысяча девятьсот сорок шестого года  -  каждую  проклятую  жаркую
ночь!
     - И я тоже! Рад тебя видеть!
     - Лгун!
     Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
     "Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга,  сидят  на
работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от  другого,  оба,  стиснув
зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к  носу
в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя  городом.
Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
     Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его  лба  коснулся  прохладный
ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
     Где температура была ниже на десять градусов.
     - Хорошо! - прошептал он.
     От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще
ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и  с  визгом  совать
себе под рубашку.
     Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на  вывеске
которой было написано:

                          Мелисса Жабб, ведьма
                                Прачечная
                      Сдайте свои проблемы до 9 утра
                    Вечером вы получите их разрешенными

     и мельче:

                 заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
                      как ледяной, так и накаленной.
                  Настои, побуждающие вашего нанимателя
                       повысить вас в должности.
                      Бальзамы, мази, прах мумий
                 по рецептам древних глав корпораций.
                            Снадобья от шума.
                   Средства, разряжающие обстановку.
        Растирания для страдающих паранойей  водителей  грузовиков.
             Лекарства, которые следует принять, если появится
               желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

     На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

                         Совершеннейшая память
                 Дуновение ласкового апрельского ветра
                    Тишина и нежнейшая птичья трель

     Он рассмеялся и остановился.
     Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых
гротов,  ледяной  дворец  детства,  мир,  выхваченный  из  зимних  снов  и
сохранявшийся даже в августе.
     - Входите, - прошептал голос.
     Дверь бесшумно отворилась внутрь.
     Внутри царил холод склепа.
     На трех козлах  гигантским  воспоминанием  о  феврале  покоился  брус
прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
     - Сейчас, - пробормотал он.
     Тогда, в детстве, в его родном  городке,  в  витрине  скобяной  лавки
лежала  внутри  огромного  бруса  льда  жена  фокусника  и  наверху  бруса
выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за
ночью спала она там, снежная  принцесса.  Он  и  другие  мальчишки  тайком
крались из дому после полуночи смотреть,  как  она  улыбается  в  холодном
прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро
дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на  нее,  надеясь,
что их огненные взгляды растопят лед.
     Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
     - Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
     Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
     Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве  не  те
же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений  назад
дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как  снег  женщина?  Те
же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены  углы.
Но... Женщины в ней нет. Где она?
     - Здесь, - прошептал голос.
     По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
     - Добро пожаловать. Закройте дверь.
     Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы  ты
до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей  благодаря
времени, проведенному в ледяном гробу, с которого  стекают  капли.  Только
протянуть руку, и...
     - Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
     - Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
     - Вы пришли как раз туда, куда нужно.
     - Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья  меня  не
выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать
лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю  ни  в  астрологов,  ни  в
нумерологов, ни в хиромантов...
     - Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
     Он протянул руку в мягкую темноту.
     Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были  холодные,  как  у  маленькой
девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
     - На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а  _Ж_а_б_б,  _в_е_д_ь_м_а.
Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят  четвертого
года?
     - А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь  была  нужна  больше,
чем Нью-Йорку в этом году?
     - Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
     - Ведьму рождают истинные нужды ее времени, -  сказала  она.  -  Меня
породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы  пришли  по
наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
     Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал,
как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
     - О, почему вас так долго не было? - сказала она печально.  -  Уже  и
так почти поздно.
     - В каком смысле?
     - Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
     Сердце его заколотилось.
     - Какой дар?
     - Покой, - ответила она. - Безмятежность.  Тишину  среди  бедлама.  Я
дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в  блестящую  от  нефти,
усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей.  Я  прививка
против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся
из ядов. Я антитело для времени.  Я  всеисцеляющее  лекарство.  Город  вас
убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
     - Каким образом?
     - Вы станете моим учеником. Как невидимая свора  гончих,  защита  моя
окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот
подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза  смог.  В
обед ваш язык ощутит вкус райских  плодов  в  самых  обыкновенных  дешевых
сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет  редким  благородным
вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы  только
моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены,  сразу  около  вас
остановится. Театральные билеты будут  появляться,  едва  вы  подойдете  к
окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик!  -  Если
вы решите проехать на своей машине от пятьдесят  восьмой  улицы  до  самой
Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый -  если  я
буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в
тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц  и  зовами  любви  с
первого удушающе-жаркого дня июня до последнего  часа,  когда  минет  день
труда и на поездах, возвращающихся  с  морского  побережья  и  вынужденных
вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные  жарой
живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня  в
июле будет  эскимосским  иглу,  и  в  ней  можно  будет  досыта  наедаться
мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая?  В
ней - свежие  абрикосы,  все  равно  февраль  сейчас  или  август.  Свежий
апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой
поцелуи в четыре  часа  дня,  а  у  моего  рта  всегда  вкус  замороженных
персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как
говорит Эдит Уортон... В  любой  невыносимый  день,  когда  вам  захочется
вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему  боссу,  и
он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни  у  кого
не спрашивая разрешения, будете уходить  домой  ради  холодного  цыпленка,
вина  с  фруктами  и  меня.  Лето  в   райских   ложбинах.   Осени   столь
многообещающие, что вы буквально потеряете  разум  -  как  раз  настолько,
насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим  очагом.
Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой...  В  общем,
вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
     Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
     - А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она  рассмеялась.  -  Но  душу
нельзя продать. Ее можно  только  потерять  и  никогда  больше  не  найти.
Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
     - Скажите.
     - Женитесь на мне, - сказала она.
     "То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
     Однако она прочитала ответ у него в глазах.
     - Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком  много?  За  все,
что даю?
     - Я должен это обдумать!
     Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
     Теперь ее голос звучал очень грустно:
     - Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее,  оно  никогда  не
будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась
она вам или нет? И в конце спектакля  вы  либо  спите,  либо  нет?  Ну,  и
красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь -  это
хорошая жизнь?
     - Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на  самом
деле красивая?
     - Вы узнаете, только если шагнете в темноту.  Неужели  вы  не  можете
судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я  не
буду вашей никогда.
     - Я должен подумать! Вернусь  завтра  вечером!  Что  значат  двадцать
четыре часа?
     - Для человека в вашем возрасте - все.
     - Мне только сорок!
     - Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
     - Дайте мне еще ночь!
     - Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
     - О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
     - Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах.  Вам  лучше  уйти.  Вы
состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
     - Умерла десять лет назад.
     - Нет, жива, - сказала она.
     Отступая  к  двери,  он  остановился  и  попытался   успокоить   свое
взволнованное сердце.
     - Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
     Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
     - Уже третье лето. И за три года  в  мою  лавку  зашли  только  шесть
мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел  еще
раз, а потом исчез. Шестой,  побывав  три  раза,  признался,  что  он  н_е
в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном  свете  безграничную  и
ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно
чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть
может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит  ни
во что... Кто бы ты ни был,  какой  бы  ты  ни  был,  о  добрый  господин,
останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться  под  навес  в
тени дуба, который растет у меня на чердаке.  Останься  и  нарви  водяного
кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься  в  северной  кладовой,  где
пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься  и  останови  мой  язык,
чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я
не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала  от  разговоров  и  нуждаюсь  в
любви. Останься. Останься.
     Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно,  что
он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
     - Завтра вечером! - крикнул он.
     Он обо что-то споткнулся. Это  была  отломившаяся  от  бруска  острая
сосулька.
     Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
     Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
     Теперь уже нельзя было разглядеть  снова  на  вывеске:  М_е_л_и_с_с_а
Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
     "Уродина, - думал он на бегу. - Страшилище,  наверняка  страшилище  и
уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она..."
     Он на кого-то налетел.
     Посреди улицы они вцепились  друг  в  друга,  замерли,  вытаращив  от
удивления глаза.
     Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре  часа
утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках
прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась  розетками,
пот стекает с лица, глаза мертвые,  ноги  скрипят  в  запекшихся  от  жары
кожаных полуботинках.
     Налетев друг на друга, они чуть не упали.
     Судорога злобы  сотрясла  Уилла  Моргана.  Он  схватил  старика  Неда
Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли  снова
свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
     - Нед! Иди! Вон туда!
     Почти ослепший от зноя,  смертельно  усталый,  старик  Нед  Эмминджер
заковылял по переулку.
     - Подожди! - крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
     Но Эмминджер его не услышал.
     Уже в подземке Уилл Морган попробовал  сосульку  на  вкус.  Это  была
любовь. Это был восторг. Это была женщина.
     Когда, ревя, к платформе подлетел  поезд,  руки  Уилла  Моргана  были
пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.

     Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
     Где-то огромная доменная  печь  открыла  свою  заслонку,  и  Нью-Йорк
сгорал, превращаясь в руины.
     "Вставай! - подумал Уилл Морган. - Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
     Ибо он вспомнил вывеску:

                           П_р_а_ч_е_ч_н_а_я
                   сдавайте свои проблемы до 9 утра
                  вечером вы получите их разрешенными

     Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в
доменную печь города - только  для  того,  чтобы  навсегда  потерять  свою
работу.
     Поднимаясь в  немыслимо  душном  лифте  вместе  с  мистером  Биннсом,
коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что  ее
потеряет. Брови  у  Биннса  прыгали,  рот  шевелился,  изрыгая  безмолвные
проклятия. Ошпаренные  волосы  иглами  дикобраза  топорщились,  прокалывая
изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с  Биннсом  достигли  сорокового
этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
     Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную  войну,
бродили служащие.
     - Где  старик  Эмминджер?  -  спросил,  пристально  глядя  на  пустой
письменный стол, Уилл Морган.
     - Позвонил, что болен. Из-за  жары  плохо  себя  чувствует.  Будет  в
двенадцать, - ответил кто-то.
     Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати... А кондиционер?
Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать  две.  Двести  человек
превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам  возле
окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.
     Без одной минуты двенадцать мистер Биннс  приказал  им  по  селектору
подняться  и  стать  около  своих  столов.  Они  стали.   Их   покачивало.
Температура была девяносто семь градусов по  Фаренгейту.  Биннс  не  спеша
двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг  него  висит,
шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.
     - Прекрасно, леди и джентльмены, - заговорил он. - Все вы знаете, что
сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом  президент
соединенных штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в
живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом  говорить:  "вы".
Те, кому это словечко будет сказано, очищайте  свои  столы  и  уходите.  У
дверей  вас  ждет  выходное  пособие,  равное  четырехнедельному   окладу.
Постойте: кого-то нет!
     - Старика Неда Эмминджера, - подал голос Уилл Морган и прикусил язык.
     - С_т_а_р_и_к_а_ Неда? - переспросил мистер Биннс свирепо. - Старика?
Вы сказали, _с_т_а_р_и_к_а?
     Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.
     Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.
     - Нед, - сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, -
должен быть...
     - ...Уже здесь.
     Все обернулись.
     В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он  же  Нед  Эмминджер.  Он
оглядел собрание  гибнущих  душ,  прочитал  погибель  на  лице  у  Биннса,
попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.
     - Ну, ладно, - сказал Биннс. - Начинаем.
     Шаг  -  шепот,  шаг  -  шепот.  Двое,  четверо,  а  вот  уже  шестеро
повернулись и стали вынимать все из своих столов.
     Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.
     Биннс дошел до него и остановился.
     "Ты ведь не скажешь этого? - думал Морган. - Не говори!"
     - Вы, - прошептал Биннс.
     Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся  почему-то
стол. "Вы, - щелкало хлыстом у него в голове, - вы!"
     Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.
     - Ну, _с_т_а_р_и_к_ Нед, - сказал он.
     Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это  ему:  ты
уволен, Нед, _у_в_о_л_е_н_!"
     - Старик Нед, - сказал нежно Биннс.
     Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.
     Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая  носом
воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло  прибоем
и прохладным белым песком.
     - Нед, дорогой старик Нед, - сказал мистер Биннс ласково.
     Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", - подумал он.
     - Нед, - сказал мистер Биннс ласково. - Оставайся с нами. Оставайся.
     А потом остальным, скороговоркой:
     - Это все. Обед!
     И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.
     Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально  посмотрел  на  старика
Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, _п_о_ч_е_м_у?.."
     И получил ответ...
     Нед Эмминджер стоял перед ним, и был он не старый  и  не  молодой,  а
где-то посередине. Но это был не тот  Нед  Эмминджер,  который  в  прошлую
полночь высовывался как полоумный из окошка душного поезда или  плелся  по
Вашингтон-сквер в четыре часа утра.
     Э_т_о_т_ Нед Эмминджер стоял  спокойно,  как  будто  прислушиваясь  к
далекому  зеленому  эху,  к  шуму  листвы  и  ветра,  прогуливающегося  по
просторам озера, откуда тянет прохладой.
     На его свежем розовом лице не выступал пот. Глаза  были  не  красные,
они были голубые и смотрели спокойно и уверенно. Нед был оазисом, островом
в этом неподвижном, мертвом море столов и пишущих машинок,  которые  вдруг
оживали и начинали трещать оглушительно,  подобно  каким-то  электрическим
насекомым. Нед стоял и смотрел, как уходят живые мертвецы. И ему было  все
равно.  Он  пребывал  в  великолепном,   прекрасном   одиночестве   внутри
собственной своей спокойной, прохладной и прекрасной кожи.
     - Нет! - крикнул Уилл Морган и бросился вон из комнаты.
     Он понял, куда спешил, только когда очутился в мужской уборной и, как
безумный, стал рыться в мусорной корзине.
     Он нашел там  то,  что,  знал,  наверняка  там  найдет  -  пузырек  с
наклейкой: "Выпить сразу: против безумия толп".
     Дрожа, он откупорил. Внутри оказалась всего лишь холодная голубоватая
капелька. Пошатываясь перед запертым раскаленным  окном,  он  стряхнул  ее
себе на язык.
     Он будто прыгнул в набегающую  волну  прохлады.  Дыхание  его  теперь
отдавало ароматом раздавленного клевера.
     Уилл Морган так сжал пузырек, что тот треснул и развалился.  На  руке
выступила кровь, и он громко втянул воздух.
     Дверь открылась. За ней, в коридоре, стоял Нед Эмминджер.  Он  шагнул
внутрь,  но  пробыл  только  секунду,  потом  повернулся  и  вышел.  Дверь
закрылась.
     Через минуту Морган уже спускался  в  лифте,  и  в  портфеле  у  него
побрякивал хлам из его письменного стола.
     Выйдя, он обернулся и поблагодарил лифтера.
     Должно быть, лица лифтера коснулось его дыхание.
     Лифтер улыбнулся ошалелой, любящей, прекрасной улыбкой!

     В маленькой лавке в маленьком переулке в ту полночь  было  темно.  Не
было вывески  в  витрине:  М_е_л_и_с_с_а  Ж_а_б_б,  в_е_д_ь_м_а.  Не  было
пузырьков и флаконов.
     Он колотил в дверь уже целых пять минут, но  никто  ему  не  отвечал.
Тогда он начал бить в дверь ногами и бил минуты две.
     И наконец, со вздохом, неохотно, дверь отворилась.
     Очень усталый голос сказал:
     - Войдите.
     В лавке было лишь чуть прохладнее, чем на улице. Огромная глыба льда,
в которой накануне  ему  примерещилась  прекрасная  женщина,  стала  много
меньше, будто сжалась, и вода, непрерывно капая  с  нее,  обрекала  ее  на
гибель.
     Где-то в темноте была вчерашняя женщина. Но теперь он чувствовал, что
она в пальто и собралась уходить. Он открыл  было  рот,  чтобы  закричать,
как-то привлечь к себе ее внимание, но его остановил ее голос:
     - Я вас предупреждала. Теперь слишком поздно.
     - Никогда не бывает слишком поздно! - крикнул он.
     - Было бы не поздно вчера. Но за последние двадцать часов внутри  вас
оборвалась последняя маленькая ниточка. Я это чувствую. Знаю. Это так.  Ее
больше нет, нет, нет.
     - Чего больше нет, черт возьми?
     - Чего нет? Вашей души, разумеется. Проглочена. Переварена.  Исчезла.
Внутри у вас пустота. Ничто.
     Из темноты протянулась ее рука. Дотронулась до его груди. Быть может,
ему только почудилось, что ее пальцы прошли между его ребер, проверили его
легкие, свет его разума, биение его несчастного сердца.
     - О да, ее больше нет, - сказала она печально.  -  Как  жалко!  Город
развернул вас, как леденец на палочке, и  съел.  Теперь  вы  как  покрытая
пылью бутылка из-под молока, брошенная в парадном большого дома,  горлышко
которой затягивает паутиной паук. Шум транспорта превратил  в  месиво  ваш
костный мозг. Подземка высосала из вас дыхание,  как  высасывает  душу  из
младенца кошка. С вашим головным мозгом  расправились  пылесосы.  Алкоголь
растворил в себе  почти  все  оставшееся.  Пишущие  машинки  и  компьютеры
проглотили мутный осадок и, пропустив через свои  внутренности,  извергли,
напечатали вас на  бумаге,  рассеяли  в  виде  конфетти,  сбросили  в  люк
канализации. Телевидение записало вас в нервных тиках призраков на  старых
экранах. А последние оставшиеся кости унесет, пережевывая вас пастью своей
двери   с   резиновыми   губами   большого   злого   бульдога,   городской
автобус-экспресс.
     - Нет! - выкрикнул он. - Я решил! Выходите за меня замуж! Выхо...
     От его крика ледяной гроб раскололся. Куски обрушились с козел у него
за спиной. Очертания прекрасной женщины ушли в пол. Он метнулся в  темноту
переулка.
     Он налетел на стену, и в это самое мгновение дверь громко хлопнула  и
ее заперли изнутри.
     Кричать было бесполезно. Он остался один.

     Июльским вечером, ровно через год, в подземке, он, впервые за  триста
шестьдесят пять дней, увидал Неда Эмминджера.
     Увозя миллиард душ в преисподнюю, с грохотом проносились поезда,  все
вокруг скрежетало, отскакивало от стен, изливалось потоками огненной лавы,
и среди всего этого стоял Нед Эмминджер,  наполненный  доверху  прохладой,
как листья мяты под зеленым летним дождем. Вокруг таяли восковые люди. Нед
же как будто ступал по дну только ему принадлежащего ручья, где сверкала и
переливалась всеми цветами радуги форель.
     - Нед! - закричал Уилл Морган, подбежал,  схватил  его  руку  и  стал
усердно ее трясти. - Нед, Нед! Мой дорогой, мой лучший друг!
     - А может, и в правду лучший? - сказал молодой Нед, улыбаясь.
     Вправду, о боже, конечно вправду! Милый Нед,  прекрасный  Нед,  друг,
какой встречается только раз в жизни! Дыши на меня, Нед! Одари меня  своим
животворящим дыханьем!
     - Ты президент компании, Нед! Я слышал!
     - Да. Не зайдешь выпить стаканчик?
     Дымок холодного, как лед, лимонада поднимался  от  свежего  кремового
костюма Неда Эмминджера, когда они стали искать  такси.  Среди  водоворота
брани, воплей, гудков Нед поднял руку.
     Подъехало такси. Они покатили в безмятежность.
     У многоэтажного дома, где была квартира Неда,  в  сумерках,  из  тени
шагнул навстречу им человек с пистолетом.
     - Отдайте мне все, - сказал он.
     - Позднее, - сказал Нед, улыбаясь,  дыша  на  человека  с  пистолетом
ароматом свежих летних яблок.
     - Позднее. - Человек отступил назад и дал им пройти. - Позднее.
     Когда они уже поднимались в лифте, Нед сказал:
     - Ты знаешь, что я женился? Скоро год будет. Прекрасная жена.
     - Она... - сказал Уилл Морган и запнулся, - красивая?
     - Очень красивая. Уверен, что тебе понравится. И понравится квартира.
     "Еще бы, - подумал Морган, - зеленая поляна, хрустальный звон,  ковер
прохладной травы вместо обычного. Все знаю, все".
     Они вошли в квартиру, она и в самом деле была как тропический остров.
Молодой Нед налил в огромные бокалы ледяное шампанское.
     - За что мы выпьем?
     - За тебя, Нед. За твою жену. За меня. За сегодняшнюю полночь.
     - Но почему за полночь?
     - Потому что в полночь я спущусь на лифте к  человеку,  который  ждет
внизу с пистолетом. К  человеку,  которому  ты  сказал:  "позднее".  И  он
согласился: "позднее". Я буду  там  с  ним  наедине.  Смешно,  уморительно
смешно. А мое дыхание самое обыкновенное, в  нем  нет  аромата  груши  или
дыни. И он, злой от жары, ждал все  эти  долгие  часы  с  мокрым  от  пота
пистолетом. Какая великолепная шутка! Так... пьем?
     - Пьем!
     Они выпили.
     И тут  вошла  жена  Неда.  Она  услышала,  как  они  смеются,  каждый
по-своему, и засмеялась тоже.
     Но глаза ее, едва она увидела Уилла Моргана, наполнились слезами.
     И он понял, по ком она плачет.

                        Попрыгунчик в шкатулке.

     Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет,  попрыгунчику  не
вырваться  наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и  раздаривать  налево  и  направо  свою
дикую  нарисованную  улыбку.  Он  надежно  спрятан под крышкой, заперт в
темнице, и толкающая его пружина напрасо сжала  свои  витки,  как  змея,
ожидая, пока откроют шкатулку.
     Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас  и  панику
замурованной  игрушки.  Это  было  тоже самое, что держать в руках чужое
сердце.  Эдвин  не  мог  сказать,  пульсировала  ли  шкатулка  или   его
собственная  кровь  стучала  по  крышке  этой  игрушки, в которой что-то
сломалось.
     Он  бросил  шкатулку  на  пол  и  выглянул  в окно. Снаружи деревья
окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями,  он  не  знал.
Если  он  пытался  рассмотреть  мир, который был за ними, деревья дружно
сплетались на ветру своими ветвями и преграждали  путь  его  любопытному
взгляду.
     - Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.
     Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
     - Нет, - еле слышно сказал он.
     -  Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!
     - Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог  ответить,  а
взгяд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам  крыльца,  к  его
пальцам, дрожащим на подоконнике.
     Он повернулся и пошел  есть  свои  безвкусные  абрикосы,  вдвоем  с
Матерью,  в  огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч
раз - утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
     Ели молча.
     Мать была бледной женщиной. Каждый  день  в  определенное  время  -
утром  в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту
после полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в  башенке  на
четвертом  этаже  старого  загородного дома и замирала там на мгновение,
высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый
в  старой  оранжерее,  и  упрямо  протягивающий  свою  головку навстречу
лунному свету.
     А  ее  ребенок,  Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были  шелковистые  волосы  и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
     Мать  начала  говорить  с ним сначала медленно и убедительно, затем
все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
     - Почему ты не слушаешься каждое утро?
     Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. -  Хочешь  увидеть  чудовищ,  которые  бегают  по
дорогам и поедают людей, как клубнику?
     "Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными,  как
они есть."
     - Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец  до  того,
как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
     - Нет...
     - Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса.  -  Но  если  ты  так  уж
хочешь умереть, то ступай!
     Она  успокоилась,  но  ее  пальцы  все  еще  нервно   сжимались   и
разжимались на скатерти.
     - Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого  Мира.  Он
был  прекрасен  для  него,  а,  значит, должен быть прекрасен и для тебя
тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме  смерти.  Я  не  хочу,
чтобы  ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо
думать.
     Он кивнул с несчастным видом.
     - A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
     Он  медленно  ел,  и  окно  незаметно  отражалось  в его серебряной
ложечке.
     -  Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
     -  Для  тех,  кто  потом  остается  жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
     Он поцеловал ее и схатил учебники.
     - Пока!
     - Привет учительнице!

     Он пулей вылетел из комнаты и  побежал  по  бесконечным  лестницам,
холлам,  переходам,  все  вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров  между  ними  и  яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
     Низменность  -  кухня,  столовая,  гостинная.  Две  возвышенности -
музыка, игры, рисование и запертые  запретные  комнаты.  И  здесь  -  он
обернулся  -  Высокогорье  удовольствий,  приключений  и учебы. Здесь он
любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь  в  уголке,  напевая
детские песенки.
     Итак, это называлось Вселенной.  Отец  /  или  Господь,  как  часто
называла  его  мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями.
Это было создание Творца,  в  котором  Матери  отводилась  роль  солнца.
Вокруг  нее  должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором,
кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
     Иногда   он  и  Мать  устраивали  пикники  здесь,  на  Высокогорье,
расстилали бесконечные  скатерти  на  коричневых  плитах.  А  со  старых
портретов  незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они
пили воду, прозрачную и холодную,  из  блестящих  кранов,  упрятанных  в
черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости
били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она  находила  его  то
завернутым,  как  мумия,  в  старую  штору,  то под чехлом какого-нибудь
кресла, как диковенное растение,  защищаемое  от  непогоды.  Однажды  он
заблудился  и  долго  плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не
нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула  в  гостиную,  где  все
такое родное и знакомое.
     Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей  тянулись
вдоль  коридора.  Все  они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и
Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
     -  Эти  живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на  них  чудовищ.  Сейчас,  пробегая  мимо,  Эдвин
показал  им  язык.  Вдруг  он остановился; одна из запретных дверей была
приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал  Эдвина.  За
дверью   виднелась   винтовая  лестница,  уходящая  навстречу  солнцу  и
неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил  к
разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и
взобраться  по  этой  лестнице  на  самый  верх?  Не  ждет  ли  его  там
какое-нибудь чудовище?
     - Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
     - Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
     Он вошел в комнату.
     - Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
     Эдвин  начал  подниматься  по  лестнице,  с  каждым  шагом   ожидая
заслуженной  кары.  Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника.
Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели  его.
Неожиданно  ступеньки  кончились,  и  он  оказался  в  открытой, залитой
солнцем, башенке. Эдвин открыл  глаза  и  тут  же  зажмурился.  Никогда,
никогда  он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические
перила и несколько  мгновений  стоял  с  закрытыми  глазами  под  лучами
утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
     В первый раз он находился над лесным барьером,  окружавшим  дом  со
всех  сторон.  Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало  глаз,  открывалась  удивительная  картина  -  зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали  какие-то
предметы,  похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было   видно.   Затем   Эдвин   увидел   красно-бело-голубые    палатки,
развевавшиеся на высоких шестах.
     Вдруг у него закружилась  голова,  он  почувствовал  себя  больным,
совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не  должен  был
увидеть  это,  не  должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
     Пять  минут  спустя  он  стоял  у  окна  на  Высокогорье и наблюдал
знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную  стену  и  этот
лес,  который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно
быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя  и  вечной  ночи.  Теперь  он
точно  знал,  что  Вселенная  не  кончается  этим  миром  Низменности  и
Возвышенностей.
     Он  снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что
он  поднимался  наверх?  Уж  не  пригрезился  ли  ему  этот  бесконечный
полузеленый-полуголубой  мир?  Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас  глядит  на  него.  Эдвин  провел
ладонью по похолодевшему лицу:
     - Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
     В  девять  тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с  капюшоном,
закрывавшем  лицо.  На  ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
     - Ты опоздал сегодня.
     За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих  корешках  книг,
стоявших  на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
     Дверь  класса  закрылась,  стало  тихо  и  тепло.  В  классе  стоял
письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он  ходил  по  этому
ковру,  набивая  свою  трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого
огромного окна с  цветными  стеклами.  В  комнате  еще  носились  запахи
табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал
медленно и торжественно, когда она  рассказывала  о  Господе,  о  старых
временах,  когда  Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из
проекта на бумаге превращался в строение из бревен  и  досок.  Отпечатки
пальцев  Господа  еще  сохранились  на нескольких отточенных карандашах,
которые лежат в коробке, закрытой  стеклом.  Их  нельзя  трогать,  можно
только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
     Здесь в этом классе, мягко льющийся голос  Учительницы  рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он  сам  станет  Господом,  и
ничто  не  должно  помешать  этому.  Ни  небо,  ни  деревья,  ни То, что
находится за деревьями.
     Он  задумался,  и  очертания  Учительницы  расплылись  у него перед
глазами.
     - Почему ты опоздал, Эдвин?
     - Я не знаю.
     - Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
     - Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
     Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой  же  был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
     - Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
     Дверь  около  портретов  Дали-Пикассо,  - сказал он в страхе; они с
Учительницей  всегда  были  друзьями.  Неужели  все  кончилось?  Он  все
испортил?
     - Я поднимался по лестнице. Я должен был,  должен!  Простите  меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
     Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали
языки пламени от камина.
     - И что ты там видел? - пробормотала она.
     - Большое голубое пространство!
     - А еще?
     -  Еще  зеленое,  и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я
был там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь!
     - Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее
голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку,  но
она  отняла  руку  и  подняла  ее  к своей груди. - Я сразу спустился, я
закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он.
     Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова.
     - Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и  теперь  всегда  будешь
интересоваться этим.
     Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к  нему  свое
лицо:
     - А какое оно, то, что ты видел?
     - Оно очень большое - я очень испугался.
     - Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же  похоже  на  наш  Мир.
Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь,
что это плохо!
     Воцарилась  тишина,  прерываемое  потрескиванием дров в камине. Она
ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами:
     - Это все из-за Матери?
     - Я не знаю!
     - Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе
хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне!
     - Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий.
     - И ты убежал, потому что она захватила все твое  время,  все  твои
мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи...
     Он вытирал кулачками слезы: - Да!
     Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да!
     Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему  не  нужно
было  их  говорить.  Она  сама  все  сказала,  и  ему  оставалось только
соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.
     Учительница  как-то  сразу  постарела  и  сгорбилась.  Она медленно
поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.
     -  Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно
быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только  не  снаружи.
Ты меня слышишь?
     - Да, - он вытер лицо. - Но...
     - Что?
     - А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и  об  этих
чудовищах?
     - Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не
била,  как  это  иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для
того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так,  чтобы
с тобой не случилось того же, что с Господом.
     Она поднялась и нечаянно  оказалась  ярко  освещенной  пламенем  из
камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер.
     - Огонь! - пршептал он.
     Учительница неловко отвернулась.
     - Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо,  которое  уже
исчезло в складках капюшона.
     - Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму!
     Она  быстро  повернулась  к  книгам и сняла одну с полки. Затем она
произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги:
     -  Женщины  все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом!
Иди сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу.
     Эдвин  взял  книгу  и  даже  не почувствовал ее веса. Языки пламени
вспыхивали и исчезали в дымоходе.  Эдвин  начал  читать,  а  Учительница
откинулась  назад,  удобно  устроившись в кресле. И чем дальше он читал,
тем спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его  чтению,
и  ее  голова  в  капюшоне  напоминала торжественно раскачивающийся язык
колокола.  Эдвин  машинально  читал  и  думал  о  книгах,  стоявших   на
стеллажах.   Некоторые   страницы   на   них  были  вырезаны,  некоторые
зачеркнуты. Некоторые книги были совсем заклеены, а другие  были  плотно
перевязаны клейкой лентой и стояли, как собаки в намордниках.
     "- Почему? - думал Эдвин, продолжая читать. "
     -  Вначале  был  Бог.  Он  создал  Вселенную  и  Миры во Вселенной,
континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками
создал  свою  любимую  жену  и  ребенка,  который со временем сам станет
Богом...
     Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин
продолжал читать.

     Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную:
     - Мама! Мама!
     Она  сидела  в  кресле  и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось
проделать бегом изрядный путь.
     - Мама, почему ты так вспотела?
     - Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была  его
вина,  что  ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на
руки.
     - Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни
за что не угадаешь! Твой день рождения1
     - Но прошло всего девять месяцев...
     - Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно  так
и есть, мой дорогой. - Она улыбнулась.
     - И мы откроем еще одну секретную комнату?
     -  Да,  четырнадцатую!  Потом  пятнадцатую  - на будущий год, затем
шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения!
А когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и
тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной!
     -  Ух,  ты!  - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои
книжки. Они раскрылись,  и,  как  белые  голуби,  полетели  на  пол.  Он
рассмеялся.  Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы
снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы  снова
поймать его.

     Эдвин  лежал  в  кровати.  Луна светила в окошко. Он вертел в руках
шкатулку с попрыгунчиком  -  крышка  оставалась  закрытой;  он  даже  не
смотрел  на  нее.  Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же
Бог? Нет. Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное,
теперь  мои дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал
он, глядя в потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза
у нее какие-то необычные..."
     "А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда  не
встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама."
     "Вы  не  хотели  бы  встретится  с  моей  Мамой,   Учительница?   -
"Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь".
     "А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по  всем  этим
секретным  комнатам  к  самой  луне?  А  может  уходит  далеко-далеко за
деревья, которые растут за деревьями. Нет, вряд ли."
     Он  повертел  игрушку  в потных ладонях. "Как это называется, когда
все как-то раздражает и из-за ерунды хочется  плакать?  Нервы?  Да,  да,
ведь  в  прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже
ускорило его День рождения на несколько месяцев!"
     "О  чем  бы  еще  подумать?  О  Боге!  Он сотворил холодный подвал,
обожженную солнцем башенку и все чудеса между  ними.  И  он  погиб.  Его
погубили  те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О,
сколько потерял мир с его гибелью!"
     Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал:
     - Эй, ты, слышишь?
     Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки.
     - Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато  ты
сможешь выйти. Сейчас, погоди.
     Он встал с кровати и на цыпочках подошел  к  окну,  приоткрыв  его.
Дорожка,  покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин
размахнулся и бросил шкатулку. Она  завертелась  в  холодном  воздухе  и
полетела  вниз.  Прошло  несколько  долгих  мгновений,  прежде  чем  она
чиркнула о мраморную дорожку.
     Эдвин высунулся в окошко:
     - Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там?
     Эхо  замерло.  Шкатулка  упала  куда-то  в тень деревьев. Он не мог
видеть, открылась ли она при ударе, выскочил  ли  попрыгунчик  из  своей
жуткой  тюрьмы  или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось
помочь ему вырваться. Он прислушался.
     Эдвин  простоял  у  окна целый час, но, так ничего и не дождавшись,
вернулся в постель.

     Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто
бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А  может  это  люди  с  картин
Дали? Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти
голоса, слившиеся в единый громкий голос:
     - С днем рождения!
     Потом они смеялись, плясали, ели  поджаристые  пирожки  и  лимонное
мороженное,  пили  шипучий  лимонад,  а  на именинном пироге со свечками
Эдвин прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом  Мать  сидела
за пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они
ели клубнику с сахаром, опять пили лимонад и  опять  хохотали  так,  что
закачалась  люстра.  Потом  появился  серебристый ключик, и они побежали
открывать четырнадцатую запретную дверь.
     - Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену.
     - О! - только и сказал Эдвин. К  его  разочарованию,  четырнадцатая
комната  оказалась  всего  лишь  пыльным  чуланом,  стены  которого были
покрыты коричневым пластиком. Она не шла ни в  какое  сравнение  с  теми
комнатами,  что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год
он получил класс, где теперь проходили уроки. На седьмой -  комнату  для
игр, на восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная
комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год  была  комната,
где  стоит  фонограф,  вызывающий  голоса  духов  с  черных  дисков.  На
одиннадцатый -  большая  комната,  которая  называется  Сад;  там  лежит
удивительный зеленый ковер, который не нужно подметать, а только стричь.
     - Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала  мать  и  втолкнула  его  в
чулан. - Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь.
     Она нажала какую-то кнопку на столе.
     -  Не  надо!  -  закричал  Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и
начал ползти вверх.
     - Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку.
     Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой  то  и  дело
виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился.
     - Ну-ка! Открой!
     Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами.
     - Высокогорье! Это же высокогорье!  Как  мы  попали  сюда?  Где  же
гостиная, где гостиная Мама?
     Она взъерошила ему волосы:
     -  Я  же  сказала,  что  это  волшебная комната. Мы прилетели сюда.
Теперь раз в неделю ты будешь тоже летать в класс,  вместо  того,  чтобы
бегать по лестницам!
     Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не  понимая,  как  все  это
произошло.
     Потом они блаженствовали в саду, растянувшись  в  густой  траве,  и
потягивали  яблочный  напиток  из  большущих  чашек.  Мать несколько раз
вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом.  Эдвин  поцеловал  ее  в
щеки:
     - Не бойся. Я тебя защищу.
     -  Я  знаю.  Ты  - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело
бросать взгляд в сторону деревьев,  как  бы  опасаясь,  что  именно  они
являются источником хаоса, который все обратит в пыль.
     Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели  какую-то
блестящую  птицу,  с  грохотом  пролетавшую высоко над деревьями. Втянув
голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим  грохотом
грянет  буря  -  раскаты этого близкого грома предвещали грозу. Но птица
скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки.
     Они  еще  немного  посидели  в  гостиной; Мать задумчиво потягивала
шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина  и  отправила
его спать.
     У себя в спальне он  медленно  раздевался  и  думал  о  том,  какую
комнату  он  получит  через  год,  через  два  года...  А  на что похожи
чудовища, монстры? Они убили Господа... Интересно, что  такое  "смерть"?
Наверное,  это такое чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что
он никогда не вернется. Может быть "смерть" это путешествие?
     Внизу  раздался  звон  разбитого  стекла.  Наверное,  Мать  уронила
бутылку шампанского. Эдвин замер от  того,  что  его  поразила  странная
мысль:  "А  какой  бы  звук  был,  если  бы упала сама Мать? Если бы она
разбилась на миллион осколков? "

     Проснувшись  утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино.
Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя  чувствовал.  Сегодня,  как
обычно,  его  ждет  завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или
два - электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай  на  мягкой
зеленой  траве.  Вечером  опять  уроки - они с Учительницей будут читать
книги из библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем  мире,
который скрыт от его глаз.
     - Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы!  Нужно  сейчас
же сделать это.
     Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В  доме  стояла  непривычная
тишина.
     - Мама, - позвал он. Никто не ответил. -  Мама!  -  закричал  он  и
бросился вниз.

     Он нашел ее там же, где  оставил  вчера  вечером  в  гостиной.  Она
лежала  на  полу  с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она
была невридима, но все вино из нее вылилось, оставив на  ковре  ядовитое
пятно.  Мать  была  все  в  том  же зеленом платье. Она, наверное, очень
крепко спала и не слышала шагов Эдвина. Он подошел  к  столу.  Стол  был
пуст.  Это  поразило  Эдвина:  сколько  он себя помнил, на этом столе по
утрам его всегда ждал завтрак. Но сегодня его не было!!!
     -  Мама,  проснись,  - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись!
Мне идти на уроки?
     Она не шевелилась.
     Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и  переходы  летели  ему
навстречу.  Вот  и  дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он
стукнул сильнее, и дверь,  жалобно  скрипнув,  приоткрылась.  Класс  был
пустой и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на
потолке. Кругом не было слышно ни звука.
     - Учительница!
     Он замер в центре безжизненной холодной комнаты.
     - Учительница?!
     Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он  приподнял
штору.
     Эдвин мысленно приказал  этому  лучу  зажечь  огонь  в  камине.  Он
зажмурился,  чтобы  дать  время  Учительнице  появиться. Затем он открыл
глаза и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно
сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка.
Эдвин  потрогал  ее,  другой  перчатки  не  было.  Рядом  лежал   жирный
косметический  карандаш.  Эдвин  задумчиво  провел им несколько линий на
ладони.
     Повернувшись,  он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери,
которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко  подалась,  и  дверь
раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан.
     - Учительница!
     Он  вскочил  в  чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную
кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и  с  ним  опускался
вниз  какой-то  мертвый  холод.  Мир  был  безмолвен, холоден и спокоен.
Учительница ушла, а мать спит. Чулан опускался,  зажав  его  в  железных
челюстях.  Но  вот  он  остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась.
Эдвин вышел и очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним  не
было никакой двери - только раздвижная дубовая панель.
     Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с  которой
лежала   мягкая   перчатка  Учительницы.  Он  поднял  перчатку  и  долго
разглядывал ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх.
     Камин  был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая
столу накрыться скатерьтю-самобранкой с завтраком. Стол  был  все  также
пуст.  Эдвин  наклонился  к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее
руки были холодными.
     Мерно  тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное,
она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре.
     Эдвин проголадался, а Мать все не двигалась.
     Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит  она  куда-то
вышла  и  заблудилась.  Только  он  может найти ее и привести, чтобы она
разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется
пылью.
     Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за
кромкой  Мира  ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти
дальше, и в нескольких  шагах  от  себя  увидел  шкатулку,  которую  сам
выбросил  в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали
от разбитой крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки  в  извечном
жесте  стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и
хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин
зачарованно  смотрел  на  него.  Попрыгунчик протягивал руки к запретной
тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед.
     - Учительница?
     Он сделал несколько шагов по тропе.
     - Учительница!
     Он замер, вглядываясь  вперед.  Деревья  смыкали  над  тропой  свои
кроны, в которых шелестел ветер.
     - Учительница!
     Эдвин  шел  вперед  медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал
его  привычный  Мир,  окутанный  безмолвием.  Он  уменьшался,   он   был
маленьким!  Как  странно  видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он
казался ему таким огромным!  Эдвин  почувствовал,  как  замерло  у  него
сердце.  Он  шагнул  обратно  к  дому,  но,  испуганный  его безмолвием,
повернулся и двинулся вперед по тропе.
     Все  было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я
уйду за эти деревья, я умру", -  подумал  он.  Так  говорила  Мать:  "Ты
умрешь,  ты  умрешь".  Но  что  такое  смерть?  Другая  комната? Голубая
комната, зеленая комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где  же
ключ?  Там,  впереди,  большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней
большущая комната с голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама,
Учительница...
     Он побежал вперед,  споткнулся,  упал,  вскочил  и  снова  бросился
вперед,  плача,  причитая  и  издавая  еще какие-то неведомые ему самому
звуки. Он добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась
за  ним,  но  он  даже  не  обернулся,  чтобы проститься с ней. Он бежал
вперед, а старые его Миры уменьшались и исчезали.

     Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить.
     - Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь...
     - А что случилось? - спросил прохожий.
     - Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он
плакал   и   смеялся   одновременно,  плакал  и  смеялся.  Он  прыгал  и
дотрагивался до всего, что ему попадалось. До  фонарных  столбов,  афиш,
телефонных  будок,  собак,  людей.  А  потом он остановился передо мной,
посмотрел на меня и еще на небо. Видели бы вы, какие слезы были  у  него
на глазах! И все время он бормотал что-то странное.
     - И что же он бормотал? - спросил прохожий.
     -  Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо
быть мертвым!" - Полицейский задумчиво  потер  подбородок.  -  Наверное,
придумали какую-нибудь новую игру.

РЭИ БРЭДБЕРИ
ЛЕД И ПЛАМЯ

    Ночью родился  Сим.  Он  лежал,  хныкал,  на холодных камнях пещеры.
Кровь толчками пробегала по его телу тысячу раз в минуту. Он рос на гла-
зах.
    Мать лихорадочно совала ему в рот еду. Кошмар, именуемый жизнью, на-
чался.  Как только он родился,  глаза его наполнились тревогой,  которую
сменил безотчетный,  но оттого не менее сильный,  непреходящий страх. Он
подавился едой и расплакался. Озираясь кругом, он ничего не видел.
    Все тонуло в густой мгле.  Постепенно она растаяла. Проступили очер-
тания пещеры. Возник человек с видом безумным, диким, ужасным. Человек с
умирающим лицом.  Старый,  высушенный ветрами,  обожженный зноем,  будто
кирпич.  Съежившись в дальнем углу,  сверкая белками скошенных глаз,  он
слушал, как далекий ветер завывает над скованной стужей ночной планетой.
    Не сводя глаз с мужчины,  поминутно вздрагивая,  мать  кормила  сына
плодами,  скальной травой, собранными у провалов сосульками. Он ел и рос
все больше и больше.
    Мужчина в углу пещеры был его отец! На его лице жили еще только гла-
за.  В  иссохших руках он держал грубое каменное рубило,  его нижняя че-
люсть тупо, бессильно отвисла.
    Позади отца Сим увидел стариков,  которые сидели в уходящем в  глубь
горы туннеле. У него на глазах они начали умирать.
    Пещера наполнилась предсмертными криками. Старики таяли, словно вос-
ковые фигуры, провалившиеся щеки обтягивали острые скулы, обнажались зу-
бы.  Только что лица их были живыми,  подвижными, гладкими, как бывает в
зрелом возрасте.  И вот теперь плоть высыхает,  истлевает. Сим заметался
на руках у матери. Она крепко стиснула его.
    - Ну,  ну, - успокаивала она его тихо, озабоченно поглядывая на отца
- не потревожил ли его шум.
    Быстро прошлепали по камню босые ноги, отец Сима бегом пересек пеще-
ру. Мать Сима закричала. Сим почувствовал, как его вырвали у нее из рук.
Он упал на камни и покатился с визгом,  напрягая свои новенькие, влажные
легкие!
    Над ним  вдруг появилось иссеченное морщинами лицо отца и занесенный
для удара нож.  Совсем как в одном из тех кошмаров, которые преследовали
его еще во чреве матери. В течение нескольких ослепительных, невыносимых
секунд в мозгу Сима мелькали вопросы.  Нож висел в воздухе,  готовый его
вот-вот погубить.  А в новенькой головенке Сима девятым валом всколыхну-
лась мысль о жизни в этой пещере,  об умирающих людях, об увядании и бе-
зумии.  Как мог он это осмыслить? Новорожденный младенец! Может ли ново-
рожденный вообще думать,  видеть, понимать, осмысливать? Нет. Тут что-то
не так! Это невозможно. Но вот же это происходит с ним. Прошел всего ка-
кой-нибудь час,  как он начал жить.  А в следующий миг, возможно, умрет!
Мать бросилась на спину отца и оттолкнула в сторону руку с оружием.
    - Дай мне убить его!  - крикнул отец, дыша прерывисто, хрипло. - За-
чем ему жить?
    - Нет,  нет!  - твердила мать, и тщедушное старое тело ее повисло на
широченной спине отца, а руки силились отнять у него нож. - Пусть живет!
Может быть, его жизнь сложится по-другому! Может быть, он проживет доль-
ше нашего и останется молодым!
    Отец упал на спину подле каменной люльки. Лежа рядом с ним. Сим уви-
дел в люльке чью-то фигурку.  Маленькая девочка тихо ела, поднося еду ко
рту тонкими ручками. Его сестра.
    Мать вырвала нож из крепко стиснутых пальцев мужа и встала,  рыдая и
приглаживая свои всклокоченные седые волосы. Губы ее подергивались.
    - Убью!  - сказала она,  злобно глядя вниз на мужа. - Не трогай моих
детей.
    Старик вяло,  уныло  сплюнул и безучастно посмотрел на девочку в ка-
менной люльке.
    - Одна восьмая ее жизни уже прошла,  - проговорил он, тяжело дыша. -
А она об этом даже не знает. К чему все это?
    На глазах у Сима его мать начала преображаться, становясь похожей на
смятый ветром клуб дыма.  Худое, костлявое лицо растворилось в лабиринте
морщин. Подкошенная мукой, она села подле него, трясясь и прижимая нож к
своим высохшим грудям.  Как и старики в  туннеле,  она  тоже  старилась,
смерть наступала на нее.
    Сим тихо плакал.  Куда ни погляди,  его со всех сторон окружал ужас.
Мысли Сима ощутили встречный ток еще чьего-то сознания.  Он инстинктивно
посмотрел на каменную люльку и наткнулся на взгляд своей сестры Дак. Два
разума соприкоснулись,  будто шарящие пальцы.  Сим позволил себе рассла-
биться.  Ум его начинал постигать. Отец вздохнул, закрыл веками свои зе-
леные глаза.
    - Корми ребенка,  - в изнеможении сказал он. - Торопись. Скоро расс-
вет,  а сегодня последний день нашей жизни,  женщина.  Корми его.  Пусть
растет.
    Сим притих,  и сквозь завесу страха в его сознание  начали  просачи-
ваться картины.
    Эта планета,  на которой он родился,  была первой от солнца. Ночи на
ней обжигали морозом,  дни были словно языки пламени.  Буйный, неистовый
мир.  Люди  жили в недрах горы,  спасаясь от невообразимой стужи ночей и
огнедышащих дней.  Только на рассвете и на закате воздух  ласкал  легкие
дыханием цветов,  и в эту пору пещерный народ выносил своих детей на во-
лю,  в голую каменную долину.  На рассвете лед таял, обращаясь в ручьи и
речушки,  на закате пламя остывало и гасло.  И пока держалась умеренная,
терпимая температура,  люди торопились жить,  бегали, игра - ли, любили,
вырвавшись  из  пещерного плена.  Вся жизнь на планете вдруг расцветала.
Стремительно тянулись вверх растения, в небе брошенными камнями проноси-
лись  птицы.  Мелкие  четвероногие  лихорадочно сновали между скал;  все
стремилось приурочить свой жизненный срок к этой быстротечной поре.
    Невыносимая планета!  Сим понял это в первые же  часы  после  своего
рождения,  когда  в нем заговорила наследственная память.  Вся его жизнь
пройдет в пещерах, и только два часа в день он будет видеть волю. В этих
наполненных воздухом каменных руслах он будет говорить, говорить с людь-
ми своего племени, без перерыва для сна будет думать, думать, будет гре-
зить, лежа на спине, но не спать. И вся его жизнь продлится ровно восемь
дней. Какая жестокая мысль! Восемь дней. Восемь коротких дней. Невероят-
но,  невозможно,  но это так. Еще во чреве матери далекий голос наследс-
твенной памяти говорил Симу, что он стремительно формируется, развивает-
ся и скоро появится на свет.
    Рождение мгновенно,  как взмах ножа. Детство пролетает стремительно.
Юношество - будто зарница.  Возмужание - сон, зрелость - миф, старость -
суровая быстротечная реальность, смерть - скорая неотвратимость.
    Пройдет восемь  дней,  и он будет вот такой же полуслепой,  дряхлый,
умирающий,  как его отец,  который сейчас так подавленно глядит на  свою
жену и детей.
    Этот день - одна восьмая часть всей его жизни! Надо с толком исполь-
зовать каждую секунду.  Надо усвоить знания,  заложенные в мозгу родите-
лей. Потому что через несколько часов они будут мертвы.
    Какая страшная несправедливость!  Неужели жизнь так скоротечна?  Или
не грезилась ему в предродовом бытии  долгая  жизнь,  не  представлялись
вместо  раскаленных камней волны зеленой листвы и мягкий климат?  Но раз
ему все это виделось,  значит,  в основе грез должна быть истина? Как же
ему искать и обрести долгую жизнь?  Где?  Как выполнить такую огромную и
тяжелую задачу в восемь коротких,  быстротекущих дней?  И как его  племя
очутилось в таких условиях? Вдруг, словно нажали какую-то кнопку, в моз-
гу его возникла картина.  Металлические семена, принесенные через космос
ветром с далекой зеленой планеты, борясь с длинными языками пламени, па-
дают на поверхность этого безотрадного мира...  Из разбитых корпусов вы-
бираются мужчины и женщины...
    Когда?.. Давно. Десять тысяч дней назад. Оставшиеся в живых укрылись
от солнца в недрах гор. Пламя, лед и бурные потоки стерли следы крушения
огромных металлических семян.  А люди оказались словно на наковальне под
могучим молотом,  который принялся их  преображать.  Солнечная  радиация
пропитала их плоть.  Пульс участился - двести,  пятьсот, тысяча ударов в
минуту!  Кожа стала плотнее, изменилась кровь. Старость надвигалась мол-
ниеносно. Дети рождались в пещерах. Круговорот жизни непрерывно ускорял-
ся.  И люди,  застрявшие после аварии на чужой планете, прожили, подобно
всем здешним животным,  только одну неделю, причем дети их были обречены
на такую же участь.
    "Так вот в чем заключается жизнь",  - подумал Сим. Не сказал про се-
бя, ведь он не знал еще слов, мыслил образами, воспоминаниями из далеко-
го прошлого,  так уж было устроено его сознание,  наделенное своего рода
телепатией,  проникающей сквозь плоть,  и камень,  и металл. На какой-то
ступени нового развития у его племени возник дар телепатии  и  образова-
лась наследственная память - единственное благо,  единственная надежда в
этом царстве ужаса. "Итак, - думал Сим, - я - пятитысячный в долгом ряду
никчемных сыновей.  Что я могу сделать,  чтобы меня через восемь дней не
настигла смерть?  Есть ли какой-нибудь выход?" Глаза его расширились:  в
сознании  возникла  новая  картина.  За этой долиной с ее нагромождением
скал на небольшой горе лежит целое,  невредимое металлическое семя - ко-
рабль,  не  тронутый  ни  ржавчиной,  ни обвалами.  Заброшенный корабль,
единственный из всей флотилии,  который не разбился,  не сломался, он до
сих пор пригоден для полета.  Но до него так далеко...  И никого внутри,
кто бы мог помочь. Пусть так, корабль на далекой горе будет его предназ-
начением. Ведь только этот корабль может его спасти. Новая картина...
    Глубоко в недрах горы в полном уединении работает горстка ученых.  К
ним он должен пойти,  когда вырастет и наберется ума. Их мысли тоже пог-
лощены мечтой о спасении - мечтой о долгой жизни,  о зеленых долинах без
зноя и стужи.  Они тоже,  томясь надеждой,  глядят на далекий корабль на
горе, на удивительный металл, которому не страшны ни коррозия, ни время.
    Скалы глухо застонали.
    Отец Сима поднял иссеченное морщинами безжизненное лицо. - Рассвета-
ет, - сказал он.
    Утро расслабило могучие мускулы гранитной толщи.  Наступил час обва-
лов.
    Гулкое эхо туннелей подхватило звук бегущих босых ног. Взрослые, де-
ти с нетерпеливыми,  жаждущими глазами торопились наружу,  где занимался
день. Сим услышал вдали глухой рокот, потом крик, сменившийся тишиной. В
долину низвергались обвалы. Камни срывались с места, и если путь вниз по
склону начинала одна огромная глыба, то по дну долины рассыпались тысячи
осколков и раскаленных трением картечин.  Каждое  утро  каменный  ливень
уносил  по меньшей мере одну жертву.  Скальное племя бросало вызов обва-
лам.  Поединок со стихиями вносил еще больше остроты в  их  и  без  того
опасную, бурную и скоротечную жизнь.
    Сим почувствовал, как руки отца резко поднимают его и несут к выходу
из туннеля - туда, откуда просачивался свет. Глаза отца пылали безумием.
Сим не мог пошевельнуться.  Он догадывался,  что сейчас произойдет. Неся
на руках маленькую Дак, за отцом спешила мать.
    - Постой!  Осторожно! - крикнула она мужу. Высоко на горе что-то ко-
лыхнулось, стронулось.
    - Пошли!  - прорычал отец и выскочил наружу. Сверху на них обрушился
камнепад!
    С нарастающей быстротой сменялись в голове Сима восприятия - рушащи-
еся громады,  пыль, сотрясение... Пронзительно вскрикнула мать. Их кача-
ло, трясло.
    Еще один шаг - и они под открытым небом.  За спиной у них продолжало
грохотать.  У входа в пещеру,  где схоронились мать и Лак, выросла груда
обломков.
    Рев лавины перешел в шуршание струйки песка.  Отец  Сима  разразился
хохотом.
    - Проскочили! Клянусь небом! Проскочили живьем! Он презрительно гля-
нул на скалы и плюнул.  Мать выбралась через обломки наружу вместе с Дак
и принялась бранить отца.
    - Болван! Ты мог убить Сима!
    - Еще не поздно, - огрызнулся он.
    Сим не слушал их перепалки.  Он смотрел будто завороженный на облом-
ки,  завалившие вход в соседнюю пещеру. Там из-под груды камня, впитыва-
ясь  в  землю,  бежала струйка крови.  И все,  больше ничего не видно...
Кто-то проиграл поединок.
    Дак побежала вперед на податливых,  хлипких ножках - голенькая и це-
леустремленная..
    Воздух в долине был словно профильтрованное сквозь горы вино. Небо -
вызывающе голубого цвета; в полдень оно накалится добела, ночью вспухнет
багрово-черным синяком с оспинами болезненно мерцающих звезд.
    Мир Сима напоминал залив с приливами и отливами. Температурная волна
то нахлынет в буйном всплеске,  то схлынет.  Сейчас в заливе было  тихо,
прохладно, и все живое стремилось к поверхности.
    Звонкий смех! Звучит где-то вдалеке... Но как же так? Неужели комуто
из его племени может быть до смеха?  Надо будет потом  попытаться  выяс-
нить, в чем дело.
    Внезапно в долине забурлили краски.  Пробужденные неистовой утренней
зарей,  в самых неожиданных местах выглядывали растения. Прямо на глазах
распускались цветы. Вот по голой скале ползут бледно-зеленые нити. А че-
рез несколько секунд между листиками уже ворочаются зрелые плоды.  Пере-
дав Сима матери,  отец принялся собирать недолговечный урожай. Алые, си-
ние, желтые плоды попадали в висящий у него на поясе меховой мешок. Мать
жевала молодую сочную зелень, пихала ее в рот Симу.
    Его восприятия  были отточены до предела.  Он жадно впитывал знания.
Любовь,  брак, нравы, гнев, жалость, ярость, эгоизм, оттенки и тонкости,
реальность и рефлексия - он на ходу осмысливал эти понятия.  Одно подво-
дило к другому. Вид колышущихся зеленых растений так подействовал на Си-
ма, что разум его пришел в смятение и стал кружиться, подобно гироскопу,
ища равновесия в мире,  где недостаток времени принуждал,  не  дожидаясь
объяснений,  самому исследовать и толковать. Пища, расходясь по организ-
му,  помогла ему разобраться в собственном строении и в таких вещах, как
энергия и движение.  Словно птенец, вылупляющийся из яйца. Сим представ-
лял собой почти законченную систему,  полностью развитую  и  вооруженную
необходимым знанием. Он был обязан этим наследственности и готовым обра-
зам,  телепатически передаваемым каждому разуму, всякому дыханию. Удиви-
тельное, окрыляющее свойство!
    Вместе - мать,  отец и двое детей - они шли,  обоняя запахи,  глядя,
как птицы проносятся над долиной, и вдруг отец сказал:
    - Помнишь?
    Как это - "помнишь?" Разве вообще можно забыть  что-то  за  те  семь
дней, что они прожили! Муж и жена обменялись взглядом.
    - Неужели  это было всего три дня назад?  - Она вздрогнула и закрыла
глаза, сосредотачиваясь. - Даже не верится. Ах, как это несправедливо...
    Она всхлипнула,  потом провела по лицу рукой и прикусила  запекшуюся
губу. Ветер теребил ее седые волосы.
    - Теперь моя очередь плакать. Час назад плакал ты!
    - Час... Половина жизни.
    - Пошли.  - Она потянула мужа за руку.  - Пойдем, осмотрим все, ведь
больше не придется.
    - Через несколько минут взойдет солнце,  - ответил  старик.  -  Пора
возвращаться.
    - Еще только минуточку, - умоляла женщина.
    - Солнце застигнет нас.
    - Ну и пусть застигнет меня!
    - Что ты такое говоришь!
    - Ничего  я  не  говорю,  ровным  счетом  ничего,  - рыдала женщина.
Вот-вот должно было появиться солнце.  Зелень в долине  начала  жухнуть.
Родился обжигающий ветер.  Вдалеке, где на скальные бастионы уже обруши-
лись солнечные стрелы,  искажая черты могучих каменных личин,  срывались
лавины - будто спадали мантии.
    - Дак! - позвал отец.
    Девочка откликнулась  и побежала по горячим плитам долины,  и волосы
ее развевались,  как черный флаг.  С полными пригоршнями зеленых  плодов
она присоединилась к своим.
    Солнце оторочило пламенем край неба, воздух всколыхнулся и наполнил-
ся свистом.
    Люди пещерного племени обратились в бегство,  на ходу крича и подби-
рая споткнувшихся ребятишек,  унося в свои глубокие норы охапки зелени и
плодов.  В несколько мгновений долина опустела, если не считать забытого
кем-то  малыша.  Он бежал по гладким плитам,  но у него было совсем мало
силенок,  бежать оставалось еще столько же, а вниз по скалам уже катился
могучий жаркий вал.
    Цветы сгорали, обращаясь в пепел; травы втягивались в трещины, слов-
но обжегшиеся змеи. Ветер, подобный дыханию домны, подхватывал цветочные
семена, и они сыпались в трещины и расселины, чтобы на закате опять про-
расти, и дать цветы и семена, и снова пожухнуть.
    Отец Сима смотрел, как по дну долины вдалеке бежит одинокий ребенок.
Сам он, его жена, Дак и Сим были надежно укрыты в устье пещеры.
    - Не добежит, - сказал отец. - Не смотри туда, мать. Такие вещи луч-
ше не видеть.
    И они отвернулись. Все, кроме Сима. Он заметил вдали какой-то метал-
лический блеск.  Сердце отчаянно забилось в груди,  в глазах все расплы-
лось.  Далеко-далеко,  на самой вершине небольшой горы источало слепящие
блики металлическое семя. Словно исполнилась одна из грез той поры, ког-
да Сим еще лежал во чреве матери!  Там,  на горе, целое, невредимое, ме-
таллическое зернышко из космоса!  Его будущее!  Его надежда на спасение!
Вот куда он отправится через два-три дня,  когда - трудно себе  предста-
вить - будет взрослым мужчиной!  Будто поток расплавленной лавы,  солнце
хлынуло в долину. Бегущий ребенок вскрикнул, солнце настигло его, и крик
оборвался.  С трудом волоча ноги, как-то вдруг постарев, мать Сима пошла
по туннелю.  Остановилась... Протянула руку вверх и обломила две сосуль-
ки,  последние из намерзших за ночь.  Одну подала мужу,  другую оставила
себе.
    - Выпьем последний раз. За тебя, за детей.
    - За тебя.  - Он кивком указал на нее.  - За детей.  Они подняли со-
сульки. Тепло растопило лед, и капли освежили их пересохшие рты.
    Целый день раскаленное солнце извергалось в долину. Сим этого не ви-
дел, но о мощи дневного пламени он хорошо мог судить по ярким картинам в
сознании  родителей.  Вязкий свет просачивался в пещеры,  выжигая все на
своем пути,  но глубоко не проникал.  От него было светло и  расходилось
приятное тепло.
    Сим пытался отогнать от родителей наступающую старость,  но, сколько
ни напрягал разум,  призывая себе на помощь образы, на глазах у него они
превращались в мумии.  Старость съедала отца,  будто кислота.  "Скоро со
мной будет то же самое", - в ужасе думал Сим.
    Сам он рос стремительно,  буквально чувствуя, как в организме проис-
ходит обмен веществ.  Каждую минуту его кормили, он без конца что-то же-
вал,  что-то глотал. Образы, процессы начали связываться в его уме с оп-
ределяющими  их словами.  Одним из таких слов было "любовь".  Для Сима в
нем крылось не отвлеченное понятие, а некий процесс, легкое дыхание, за-
пах утренней свежести,  трепет сердца,  мягкий изгиб руки, на которой он
лежал,  наклоненное над ним лицо матери.  Сначала он видел то  или  иное
действие,  потом в сознании матери искал и находил нужное слово. Гортань
готовилась к речи.  Жизнь стремительно, неумолимо увлекала его навстречу
вечному забвению.
    Сим чувствовал, как растут его ногти, как развиваются клетки, отрас-
тают волосы,  увеличиваются в размерах кости и  сухожилия,  разрастается
мягкое,  бледное восковое вещество мозга. При рождении чистый и гладкий,
будто кружок льда,  уже секундой позже мозг его,  словно от удара камня,
покрылся сеткой миллионов борозд и извилин,  обозначающих мысли и откры-
тия.
    Сестренка Дак то прибегала,  то убегала вместе с другими  тепличными
детьми и безостановочно что-то уписывала.  Мать ничего не ела,  у нее не
было аппетита, а глаза будто заткало паутиной.
    - Закат,  - произнес, наконец, отец. День кончился. Смеркалось, пос-
лышалось завывание ветра. Мать встала.
    - Хочу  еще раз увидеть внешний мир...  Только раз...  Трясясь,  она
устремила вперед невидящий взгляд.  Глаза отца были  закрыты,  он  лежал
подле стены.
    - Не могу встать, - еле слышно прошептал он. - Не могу.
    - Дак! - прохрипела мать, и дочь подбежала к ней, - Держи. Она пере-
дала дочери Сима.
    - Береги Сима,  Дак,  корми его,  заботься о нем. Последнее ласковое
прикосновение  материнской  руки...  Дак  молча прижала Сима к себе,  ее
большие влажные глаза зелено поблескивали.
    - Ступай, - сказала мать. - Вынеси его на волю в час заката. Весели-
тесь. Собирайте пищу, ешьте. Играйте.
    Не оглядываясь назад, Дак пошла к выходу. Сим изогнулся у нее на ру-
ках,  глядя через плечо сестры потрясенными,  неверящими глазами. У него
вырвался  крик,  и губы каким-то образом сложились,  дав выход первому в
его жизни слову:
    - Почему?.. Он увидел, как оторопела мать.
    - Ребенок заговорил!
    - Ага, - отозвался отец. - Ты расслышала, что он сказал?
    - Расслышала, - тихо сказала мать.
    Шатаясь, она медленно добрела до отца и легла рядом с ним. Последний
раз Сим видел, какого родители передвигаются.
    Ночь наступила и минула, и начался второй день. Всех умерших за ночь
отнесли на вершину невысокого холма. Траурное шествие было долгим: много
тел.
    Дак шла вместе со всеми,  ведя за руку ковыляющего кое-как Сима.  Он
научился ходить за час до рассвета.
    С холма Сим снова увидел вдали  металлическое  зернышко.  Но  больше
никто туда не смотрел и никто о нем не говорил. Почему? Может быть, есть
на то причина?  Может быть,  это мираж? Почему они не бегут туда? Не мо-
лятся на это зернышко? Почему не попробуют добраться до него и улететь в
космос?
    Отзвучали траурные речи.  Тела положили в ряд на открытом месте, где
солнце через несколько минут их кремирует.
    Затем все повернули обратно и ринулись вниз по склону, спеша исполь-
зовать немногие минутки свободы - побегать, поиграть, посмеяться на воз-
духе, пахнущем свежестью.
    Дак и Сим,  щебеча, будто птицы, добывали себе пищу среди скал и де-
лились друг с другом тем,  что успели узнать.  Ему шел второй день, ей -
третий.  Обоих подхлестывал бурный темп их скоротечной жизни. Сейчас она
повернулась к ним еще одной гранью.
    Из-за скал наверху,  держа в сжатых кулаках острые камни и  каменные
ножи, выскочило полсотни молодых мужчин. С криками они помчались к невы-
сокой черной гряде скальных зубцов вдалеке.
    "Война!" - отдалось в мозгу Сима.  Новая мысль оглушила его, потряс-
ла.  Эти люди побежали сражаться и убивать других людей,  что живут там,
среди черных скал.
    Но почему? Зачем сражаться и убивать - разве жизнь и без того не че-
ресчур коротка? От далекого гула схватки ему стало не по себе.
    - Почему, Дак, почему?
    Дак не знала. Может быть, они поймут завтра. Сейчас надо есть - есть
для поддержания сил и жизни. Дак напоминала ящеричку, вечно что-то нащу-
пывающую языком, вечно голодную.
    Кругом повсюду  сновали  бледные  ребятишки.  Один мальчуган юркнул,
словно жучок, вверх по склону, сшиб Сима с ног и прямо перед носом у не-
го  схватил соблазнительную красную ягоду,  которую тот нашел под высту-
пом.
    Прежде чем Сим успел встать,  мальчуган уже управился с добычей. Сим
набросился на него,  они вместе упали и покатились вниз причудливым ком-
ком, пока Дак, визжа, не разняла их.
    У Сима сочилась кровь из ссадин.  Какая-то часть его сознания, глядя
как бы со стороны,  говорила: "Это не годится. Дети не должны так посту-
пать. Это плохо!" Дак шлепками прогнала маленького разбойника.
    - Уходи отсюда! - крикнула она. - Как тебя звать, безобразник?
    - Кайон!  - смеясь,  ответил мальчуган.  - Кайон,  Кайон, Кайон! Сим
смотрел на него со всей свирепостью,  какую могло выразить его маленькое
юное лицо.  Он задыхался:  перед ним был враг. Как будто Сим давно дожи-
дался, чтобы враждебное начало воплотилось не только в окружающей среде,
но и в каком-то человеке. Его сознание уже постигло обвалы, зной, холод,
скоротечность жизни, но это все было связано со средой, с окружающим ми-
ром - неистовые,  бессознательные проявления неодушевленной природы, по-
рожденные гравитацией и излучением. А тут в лице этого наглого Кайона он
познал врага мыслящего!  Отбежав в сторонку,  Кайон остановился и ехидно
прокричал:
    - Завтра я буду такой большой, что смогу тебя убить! С этими словами
он исчез за камнем.
    Мимо Сима,  хихикая,  пробегали дети.  Кто из них станет его другом,
кто - врагом?  И как вообще за столь чудовищно,  короткий жизненный срок
могут возникнуть друзья и враги?  Разве успеешь приобрести тех или  дру-
гих?
    Дак, читая  мысли брата,  повела его дальше.  Продолжая поиски пищи,
она лихорадочно шептала ему на ухо:
    - Украли у тебя еду - вот и враг.  Подарили длинный стебель - вот  и
друг.  Еще  враждуют из-за мыслей и мнений.  В пять секунд ты нажил себе
смертельного врага. Жизнь так коротка, что с этим надо поторапливаться.
    И она рассмеялась со странной для столь юного существа иронией,  от-
ражающей преждевременную зрелость мысли.
    - Тебе надо будет биться,  чтобы защитить себя.  Тебя будут пытаться
убить.  Есть поверие, глухое поверие, будто часть жизненной энергии уби-
того  переходит к убийце и за счет этого можно прожить лишний день.  По-
нял? И пока кто-то в это верит, ты в опасности.
    Но Сим не слушал ее. От стайки хрупких девчушек, которые завтра ста-
нут выше и стройнее, послезавтра оформятся, а еще через день найдут себе
мужа, отделилась резвушка с волосами цвета фиолетово-голубого пламени.
    Пробегая мимо,  она задела Сима,  их тела соприкоснулись.  Сверкнули
глаза,  светлые,  как серебряные монеты. И он уже знал, что обрел друга,
любовь,  жену,  которая через неделю будет лежать с ним рядом на  погре-
бальном костре, когда солнце примется слущивать их плоть с костей. Всего
один взгляд, но он на миг заставил их окаменеть.
    - Как тебя звать? - крикнул Сим вдогонку.
    - Лайт! - смеясь, ответила она.
    - А меня - Сим, - сказал он сконфуженно, растерянно.
    - Сим! - повторила она, устремляясь дальше. - Я запомню! Дак толкну-
ла его в бок.
    - Держи, ешь, - сказала она задумавшемуся брату. - Ешь, не то не вы-
растешь и не сможешь ее догнать.  Откуда ни возьмись,  появился  бегущий
Кайон.
    - Лайт! - передразнил он, ехидно приплясывая. - Лайт! Я тоже запомню
Лайт!
    Высокая, стройная, как хворостинка, Дак печально покачала черным об-
лачком волос.
    - Я наперед могу тебе сказать, что тебя ждет, братик. Тебе скоро по-
надобится оружие,  чтобы сражаться за эту Лайт. Но нам пора, солнце вот-
вот выйдет! И они побежали обратно к пещере.
    Четверть жизни позади!  Минуло детство. Он стал юношей! Вечером буй-
ные ливни хлестали долину. Сим видел, как новорожденные потоки бороздили
долину,  отрезая гору с металлическим зернышком. Он старался все запоми-
нать. Каждую ночь - новая река, свежее русло.
    - А что за долиной? - спросил Сим.
    - Туда никто не доходил,  - объяснила Дак.  - Все, кто пытались доб-
раться до равнины, либо замерзали насмерть, либо сгорали. Полчаса бега -
вот предел изведанного края. Полчаса туда, полчаса обратно.
    - Значит,  еще никто не добирался до  металлического  зернышка?  Дак
фыркнула.
    - Ученые - они пробовали.  Дурачье. Им недостает ума бросить эту за-
тею. Ведь пустое дело. Чересчур далеко.
    Ученые. Это слово всколыхнуло душу Сима. Он почти успел забыть виде-
ние,  которое представлялось ему перед самым рождением и сразу после не-
го.
    - А где они,  эти Ученые?  - нетерпеливо переспросил он.  Дак отвела
взгляд.
    - Даже  если бы я знала,  все равно не скажу.  Они убьют тебя своими
опытами. Я не хочу, чтобы ты ушел к ним! Живи сколько положено, не обры-
вай свою жизнь на половине в погоне за этой дурацкой штукой там,  на го-
ре.
    - Узнаю у кого-нибудь другого!
    - Никто тебе не скажет.  Все ненавидят Ученых. Самому придется отыс-
кивать. И допустим, что ты их найдешь... Что дальше? Ты нас спасешь? Да-
вай, спасай нас, мальчуган. - Она злилась, половина ее жизни уже прошла.
    - Нельзя же только сидеть, да разговаривать, да есть, - возразил он.
- И больше ничего!.. Он вскочил на ноги.
    - Иди,  иди, ищи их! - едко отрезала она. - Они помогут тебе забыть.
Да,  да.  - Она выплевывала слова.  - Забыть, что еще несколько дней - и
твоей жизни конец!
    Занявшись поиском. Сим бегом преодолевал туннель за туннелем. Иногда
ему казалось,  что он уже на верном пути. Но стоило спросить окружающих,
в  какой  стороне лежит пещера Ученых,  как его захлестывала волна чужой
ярости,  волна смятения и негодования.  Ведь это Ученые виноваты что  их
занесло в такой ужасный мир! Сим ежился под градом бранных слов.
    В одной из пещер он тихо подсел к другим детям, чтобы послушать речи
взрослых мужей.  Наступил Час Учения,  Час Собеседования.  Как ни томила
его задержка, как ни терзало нетерпение при мысли о том, что поток жизни
быстро иссякает и смерть надвигается, подобно черному метеору, Сим пони-
мал,  что разум его нуждается в знании. Эту ночь он проведет в школе. Но
ему не сиделось. Осталось жить всего пять дней. Кайон сидел напротив Си-
ма,  и тонкогубое лицо его выражало вызов. Между ними появилась Лайт. За
прошедшие несколько часов она еще подросла,  ее  движения  стали  мягче,
поступь тверже,  волосы блестели ярче. Улыбаясь, она села рядом с Симом,
а Кайона словно и не заметила. Кайон насупился и перестал есть.
    Пещеру наполняла громкая речь. Стремительная, как стук сердца, - ты-
сяча, две тысячи слов в минуту. Голова Сима усваивала науку. С открытыми
глазами он словно погрузился в полусон, чуткую дремоту, чем-то напомина-
ющую  внутриутробное  состояние.  Слова,  что отдавались где-то вдалеке,
сплетались в голове в гобелен знаний.
    Ему представились луга,  зеленые, без единого камня, сплошная трава,
- широкие луга, волнами уходящие навстречу рассвету, и ни леденящего хо-
лода,  ни жаркого духа обожженных солнцем камней. Он шел через эти зеле-
ные луга.  Над ним,  высоко-высоко в небе,  которое дышало ровным мягким
теплом,  пролетали металлические зернышки.  И все кругом  протекало  так
медленно, медленно, медленно...
    Птицы мирно сидели на могучих деревьях, которым нужно было для роста
сто, двести, пять тысяч дней. Все оставалось на своих местах, и птицы не
спешили укрыться, завидев солнечный свет, и деревья не съеживались в ис-
пуге, когда их касался солнечный луч.
    Люди в этом сне ходили не торопясь, бегали редко, и сердца их бились
размеренно, а не в безумном, скачущем ритме. Трава оставалась травой, ее
не пожирало пламя.  И люди говорили не о завтрашнем дне и  смерти,  а  о
завтрашнем дне и жизни.  Причем все казалось таким знакомым,  что, когда
кто-то взял Сима за руку,  он и это принял за продолжение сна. Рука Лайт
лежала в его руке.
    - Грезишь? - спросила она.
    - Да.
    - Это для равновесия.  Жизнь устроена несправедливо, вот разум и на-
ходит утешение в картинах,  которые хранит наша память. Он несколько раз
ударил кулаком по каменному полу.
    - Это ничего не исправляет! К черту! Не хочу, чтобы мне напоминали о
том хорошем,  что я утратил!  Лучше бы нам ничего не знать! Почему мы не
можем  жить и умереть так,  чтобы никто не знал,  что наша жизнь идет не
так, как надо?
    Из искаженного гримасой полуоткрытого рта вырывалось  хриплое  дыха-
ние.
    - Все на свете имеет свой смысл, - сказала Лайт. - Вот и это придает
смысл нашей жизни,  заставляет нас что-то делать, что-то задумывать, ис-
кать какой-то выход. Его глаза стали похожи на огненные изумруды.
    - Я  поднимался по склону зеленого холма,  шел медленно-медленно,  -
сказал он.
    - Того самого холма,  на который я поднималась час назад? - спросила
Лайт.
    - Может быть.  Что-то очень похожее. Только сон лучше яви. - Он при-
щурил глаза. - Я смотрел на людей, они не были заняты едой.
    - А разговором?
    - И разговором тоже. А мы все время едим и все время говорим. Иногда
эти люди в моем сне лежали с закрытыми глазами и совсем не шевелились.
    Лайт глядела  на  него,  и  тут  произошла страшная вещь.  Ему вдруг
представилось,  что ее лицо темнеет и покрывается старческими морщинами.
Волосы над ушами - будто снег на ветру, глаза - бесцветные монеты в пау-
тине ресниц.  Губы обтянули беззубые десны,  нежные пальцы обратились  в
опаленные прутики,  подвешенные к омертвелому запястью. На глазах у него
увядала, погибала ее прелесть. В ужасе Сим схватил Лайт за руку... и по-
давил рвущийся наружу крик: ему почудилось, что и его рука жухнет.
    - Сим, ты что? От вкуса этих слов у него стало сухо в рту.
    - Еще пять дней...
    - Ученые...
    Сим вздрогнул.  Кто это сказал? В тусклом свете высокий мужчина про-
должал говорить:
    - Ученые забросили нас на эту планету и погубили с тех пор  напрасно
тысячи жизней, бездну времени. Все их затеи впустую, никому не нужны. Не
трогайте их,  пусть живут,  но и не жертвуйте им ни одной частицы вашего
времени. Помните, вы живете только однажды.
    Да где же они находятся,  эти ненавидимые Ученые? Теперь, после Уро-
ков,  после Часа Собеседования, Сим был полон решимости их отыскать. Те-
перь он вооружен знанием и может начинать свою битву за свободу,  за ко-
рабль!
    - Сим, ты куда?
    Но Сима уже не было.  Эхо топота бегущих ног затерялось в  переходе,
выложенном гладкими плитами.
    Казалось, половина ночи потрачена напрасно. Он потерял счет тупикам.
Много раз на него нападали молодые безумцы, которые рассчитывали присво-
ить его жизненную энергию. Вдогонку ему летели их бредовые выкрики. Кожу
исчертили глубокие царапины, оставленные алчными ногтями.
    И все-таки Сим нашел то, что искал.
    Горстка мужчин ютилась в базальтовом мешке в недрах горы.  На  столе
перед ними лежали неведомые предметы,  вид которых, однако, родил отзвук
в душе Сима.  Ученые работали по группам - старики решали важные задачи,
образовали  звенья  единого процесса.  Каждые восемь дней состав группы,
работающей над той или иной проблемой, полностью обновлялся. Общая отда-
ча  была до нелепости мала.  Ученые старились и умирали,  едва достигнув
творческой зрелости.  Созидательная пора каждого составляла от силы две-
надцать часов. Три четверти жизни уходило на учение, а за короткой порой
творческой отдачи тут же следовали дряхлость, безумие, смерть. Все обер-
нулись, когда вошел Сим.
    - Неужели пополнение? - сказал самый старый.
    - Не думаю,  - заметил другой,  помоложе.  - Гоните его прочь.  Это,
должно быть, один из тех, что подстрекают людей воевать.
    - Нет-нет,  - возразил старик.  Шаркая по камню босыми ступнями,  он
подошел к Симу. - Входи, мальчик, входи.
    Глаза у него были приветливые, уравновешенные, не такие, как у поры-
вистых жителей верхних пещер. Серые спокойные глаза.
    - Что тебе нужно?
    Сим смешался и опустил  голову,  не  выдержав  спокойного  ласкового
взгляда.
    - Жить, - прошептал он. Старик негромко рассмеялся. Потом тронул Си-
ма за плечо.
    - Ты из какой-нибудь новой породы?  Или,  может быть,  ты больной? -
допытывался он почти всерьез. - Почему ты не играешь? Почему не готовишь
себя к поре любви,  к женитьбе,  к отцовству?  Разве ты не  знаешь,  что
завтра вечером будешь - почти взрослым?  Не понимаешь, что жизнь пройдет
мимо тебя, если ты не будешь осмотрительным? Старик смолк.
    С каждым вопросом глаза Сима переходили с предмета на предмет.  Сей-
час он смотрел на приборы на столе.
    - Мне не надо было сюда приходить? - спросил он.
    - Конечно, надо было, - прогремел старик. - Но это чудо, что ты при-
шел. Вот уже тысяча дней, как мы не получали пополнения извне! Приходит-
ся самим выращивать ученых,  в собственной закрытой системе; Сосчитай-ка
нас!  Шесть! Шестеро мужчин! И трое детей. Могучая сила, верно? - Старик
плюнул на каменный пол.  - Мы зовем добровольцев, а нам отвечают: "Обра-
титесь к кому-нибудь другому!" Или:  "Нам некогда!" А знаешь, почему они
так говорят?
    - Нет. - Сим пожал плечами.
    - Потому что каждый думает о себе.  Конечно, им хочется жить дольше,
но они знают, что, как бы ни старались, вряд ли им лично прибавится хоть
один день.  Возможно, потомки будут жить дольше. Но ради потомков они не
согласны жертвовать своей любовью,  своей короткой юностью, даже хотя бы
одним часом заката или восхода! Сим прислонился к столу.
    - Я понимаю, - серьезно сказал он.
    - Понимаешь?  - Старик рассеянно посмотрел на Сима. Потом вздохнул и
ласково потрепал его по руке.  - Ну конечно,  понимаешь. Можно ли требо-
вать от кого-нибудь, чтобы понимал больше. Ты молодец. Остальные окружи-
ли кольцом Сима и старика.
    - Мое имя Дайнк. Завтра ночью мое место займет Корт. Я к тому време-
ни  умру.  На следующую ночь кто-то другой сменит Корта,  а потом придет
твоя очередь,  если ты будешь трудиться и верить.  Но прежде я хочу дать
тебе подумать.  Возвращайся к своим товарищам по играм,  если хочешь. Ты
кого-нибудь полюбил? Возвращайся к ней. Жизнь коротка. С какой стати те-
бе  печалиться о тех,  кто еще не родился!  У тебя есть право на юность.
Ступай, если хочешь. Ведь если ты останешься, все твое время уйдет толь-
ко на то,  чтобы трудиться,  стариться и умереть за работой.  Правда, ты
будешь делать доброе дело. Ну?
    Сим оглянулся на туннель. Где-то там завывал ветер, и пахло варевом,
и шлепали босые ноги,  и звучал,  радуя сердце, молодой смех. Он сердито
дернул головой, на глазах его блеснула влага. - Я остаюсь, - сказал он.
    Третья ночь и третий день остались позади. Наступила четвертая ночь.
Сим  втянулся в жизнь ученых.  Ему рассказали про металлическое зернышко
на вершине далекой горы.  Рассказали про много зернышек - так называемые
"корабли",  и как они потерпели крушение, про то, как уцелевшие, которые
укрылись среди скал,  начали быстро стариться и в  отчаянной  борьбе  за
жизнь забыли все науки. В такой вулканической цивилизации знание механи-
ки не могло сохраниться. Всякий жил только настоящей минутой.
    О вчерашнем дне никто не думал,  завтрашний день  зловеще  глядел  в
глаза. Но та самая радиация, которая ускорила старение, породила и свое-
го рода телепатическое общение,  помогающее новорожденным воспринимать и
осмысливать. А получившая силу инстинкта наследственная память сохранила
картины других времен.
    - Почему мы не пробуем добраться до корабля на горе? - спросил Сим.
    - Слишком далеко. Понадобится защита от солнца, - объяснил Дайнк.
    - Вы пробовали придумать защиту?
    - Мази и втирания, одеяния из камня и птичьих перьев, а также в пос-
леднее время - из жестких металлов. Но ничто не помогает. Еще десять ты-
сяч поколений,  и нам,  возможно,  удастся изготовить охлаждаемый  водой
панцирь,  который  защитит  нас на пути к кораблю.  Но мы работаем очень
медленно и все на ощупь.  Сегодня утром я,  зрелый муж, взял в руки инс-
трумент.  Завтра,  умирая, отложу его. Что может сделать человек за один
день? Будь у нас десять тысяч человек, задачу удалось бы решить...
    - Я пойду к кораблям, - сказал Сим.
    - И погибнешь,  - произнес старик в тишине,  воцарившейся после слов
Сима. Все смотрели на мальчика. - Ты очень эгоистичный юноша.
    - Эгоистичный? - возмутился Сим. Старик повел рукой в воздухе.
    - Но такой эгоизм мне по душе. Ты хочешь жить дольше и готов все для
этого сделать. Хочешь добраться до корабля. Но я говорю тебе, что ничего
не выйдет.  И все же,  если ты будешь настаивать,  я не смогу тебе поме-
шать.  По крайней мере ты не уподобишься тем из нас,  которые уходят  на
войну, чтобы выиграть несколько лишних дней жизни.
    - На войну?  - переспросил Сим. - О какой войне тут может быть речь?
По его телу пробежала дрожь. Непонятно...
    - Об этом завтра,  - сказал Дайнк.  - А сейчас слушай. Еще одна ночь
прошла.
    Настало утро.  По одному из ходов,  крича и плача,  прибежала Лайт и
упала прямо в объятия Сима. Она опять изменилась. Стала еще старше и еще
прекраснее. Дрожа, она прижималась к нему.
    - Сим, они идут за тобой!
    В туннеле нарастал,  приближаясь, звук шагающих босых ног. Показался
Кайон.  Он тоже вытянулся в длину,  и в каждой его руке было по  острому
камню.
    - А, вот ты где, Сим!
    - Уходи! - яростно крикнула Лайт, замахиваясь на него.
    - Без Сима не уйдем, - твердо ответил Кайон. И, улыбаясь, повернулся
к Симу. - Если, конечно, он готов сражаться вместе с нами.
    Дайнк, волоча ноги, вышел вперед, его глаза часто мигали, худые руки
трепетали по-птичьи в воздухе.
    - Ступайте! - гневно произнес он тонким голосом. - Этот юноша теперь
Ученый. Он работает с нами. Кайон перестал улыбаться.
    - Его ждет работа получше этой.  Мы идем воевать с обитателями даль-
них скал.  - Глаза Кайона беспокойно блестели. - Ты ведь пойдешь с нами,
Сим?
    - Нет,  нет! - Лайт повисла на руке Сима. Сим погладил ее плечо, по-
том обернулся к Кайону.
    - Почему вы решили напасть на тех людей?
    - Три лишних дня ждут того, кто пойдет с нами.
    - Три лишних дня? Три дня жизни? Кайон уверенно кивнул.
    - Если мы победим,  будем жить вместо восьми одиннадцать дней.  Там,
где они живут, в скалах есть особая горная порода, она защищает от ради-
ации! Подумай, Сим, три долгих славных дня жизни. Идешь с нами?
    - Идите без него,  - вмешался Дайнк. - Сим - мой ученик! Кайон фырк-
нул.
    - Шел бы ты умирать, старик. Сегодня на закате от тебя останутся од-
ни обугленные кости. Кто ты такой, чтобы командовать нами? Мы молоды, мы
хотим жить дольше.
    Одиннадцать дней.  Невероятно. Одиннадцать дней. Теперь Сим понимал,
что порождает войны. Кто не пойдет воевать за то, чтобы почти наполовину
продлить свою жизнь? Столько лишних дней жизни! Да. В самом деле, почему
нет?
    - Три  лишних дня,  - произнес скрипучий голос Дайнка.  - Если вы до
этого доживете.  Если вас не убьют в бою.  Если. Если! Вы еще никогда не
побеждали. Всегда проигрывали!
    - Но на этот раз,  - твердо заявил Кайон, - мы победим! Сим недоуме-
вал.
    - Но мы ведь все одной крови.  Почему нельзя вместе  жить  там,  где
скалы защищают лучше? Кайон рассмеялся, сжимая в руке острый камень.
    - Те,  кто там живет, считают себя лучше нас. Так всегда думает тот,
кто сильнее.  К тому же и пещеры там меньше,  в  них  помещается  только
триста человек. Три лишних дня.
    - Я пойду с вами, - сказал Сим Кайону.
    - Отлично!  -  Что-то  Кайон  уж очень обрадовался.  Дайнк порывисто
вздохнул.
    - Если я сумею победить в бою,  то окажусь ближе к кораблю. И у меня
в запасе будет три лишних дня,  чтобы попытаться дойти до него. Кажется,
у меня просто нет выбора. Дайнк печально кивнул.
    - Да, это так. Я верю тебе. Ступай же.
    - Прощайте, - сказал Сим.
    Лицо старика отразило удивление, потом он рассмеялся, словно в ответ
на беззлобную шутку.
    - Верно,  ведь я тебя больше не увижу... Ну что ж, прощай. И они по-
жали друг другу руку.
    Все вместе:  Кайон,  Сим, Лайт и другие - дети, быстро вырастающие в
бойцов, - покинули пещеру Ученых. Огонек в глазах Кайона не сулил ничего
доброго.
    Лайт пошла с Симом. Она собрала для него камни и понесла их. Уходить
домой  отказалась,  сколько  он ее ни убеждал.  Они шагали через долину:
близился восход.
    - Прошу тебя, Лайт, ступай домой!
    - Чтобы ждать возвращения Кайона?  - сказала она.  - Он решил, что я
стану его женой,  когда ты умрешь. Она сердито тряхнула своими неправдо-
подобно голубыми кудрями.
    - Нет, я пойду с тобой. Если ты погибнешь в бою, я тоже погибну. Ли-
цо Сима посуровело. Он сильно вырос. За ночь мир словно съежился. Стайки
детей,  которые с ликующими криками собирали плоды, вызвали у него удив-
ление,  даже  недоумение:  неужели он сам всего три дня назад был таким?
Странно. В голове Сима отложился гораздо более долгий срок, как будто он
на самом деле прожил тысячу дней. Пласт событий и размышлений в его соз-
нании был таким мощным,  таким многоцветным и многообразным,  что просто
не верилось - да разве могло столько всего произойти за считанные дни?
    Бойцы бежали  по двое,  по трое.  Сим посмотрел вперед,  на торчащие
вдали невысокие черные зубцы.  "Сегодня мой четвертый день,  - сказал он
себе. - А я еще ни на шаг не приблизился к кораблю, ни к чему не прибли-
зился,  даже к той, - он слышал рядом легкую поступь Лайт, - которая не-
сет мое оружие и собирает для меня спелые ягоды".
    Половина жизни прошла. Или одна треть... Если он выиграет эту битву.
Если.
    Сим бежал легко,  упруго,  непринужденно. "Сегодня я как-то особенно
остро ощущаю свое бытие.  Я бегу и ем,  ем и расту, расту и с замиранием
сердца обращаю взгляды на Лайт. И она тоже с нежностью глядит на меня...
День нашей юности...  Неужели мы тратим его впустую? Расходуем на вздор,
на химеру?"
    Издалека донесся смех.  В детстве смех настораживал Сима.  Теперь он
его понимал. Этот смех родился в душе человека, который взбирался на вы-
сокие скалы,  собирал там зеленые листья,  пил хмельное вино с  утренних
сосулек,  ел  горные  плоды и впервые вкушал сладость юных губ.  Вот уже
близко скалы противника.
    А у Сима перед глазами - стройная осанка  Лайт.  Он  словно  впервые
открыл для себя ее шею,  коснувшись которой можно сосчитать биение серд-
ца,  и пальцы,  которые трепетно льнут к твоим пальцам,  и... Лайт резко
повернулась.
    - Гляди  вперед!  - крикнула она.  - Следи за тем,  что предстоит...
Гляди только вперед.
    У него было такое чувство,  словно они пробегают мимо большого куска
своей жизни, вся юность остается позади, и даже некогда оглянуться.
    - Глаза устали смотреть на камни, - сказал он на бегу.
    - Найди себе новые камни!
    - Я вижу камни... - Голос его стал ласковым, как ее ладонь. Ландшафт
уплывал назад.  Сим будто летал в объятиях нежного дремотного ветерка. -
Вижу камни,  ущелье,  прохладную тень и каменные ягоды густо,  как роса.
Тронешь камень, и ягоды сыплются вниз беззвучной красной лавиной, и тра-
вы такие шелковистые.
    - Не вижу!  - Она побежала быстрее, глядя в другую сторону. Он видел
пушок на ее шее - будто тонкий серебристый мох на холодной  стороне  бу-
лыжников,  что колышется от легчайшего дыхания.  Потом представил самого
себя, с напряженно сжатыми кулаками, мчащегося вперед, навстречу смерти.
На его руках вздулись упругие жилы. Лайт протянула ему какую-то пищу.
    - Я не хочу есть, - сказал он.
    - Ешь,  ешь как следует,  - строго велела она. - Чтобы были силы для
битвы.
    - Господи! - с болью воскликнул он. - Кому нужны эти битвы! Навстре-
чу  им вниз по склону запрыгали камни.  Один из бойцов упал с расколотым
черепом. Война началась.
    Лайт передала Симу оружие. Дальше они бежали без слов до самого бое-
вого рубежа.
    Сверху, из-за  бастионов противника,  на них обрушился искусственный
обвал.
    Теперь одна мысль владела Симом. Убивать, лишать жизни других, чтобы
жить самому,  закрепиться здесь,  продлить свою жизнь и попробовать дос-
тичь корабля.  Он приседал,  уклонялся, хватал камни и метал их вверх. В
левой  руке у него был плоский каменный шит,  которым он отбивал летящие
сверху обломки.  Кругом раздавались хлопки.  Лайт бежала рядом,  ободряя
его. Один за другим впереди упали двое, оба убиты наповал - грудь распо-
рота до кости, кровь бьет фонтаном...
    И ведь все понапрасну. Сим мгновенно осознал бессмысленность затеян-
ной  ими  схватки.  Штурмом  эту  скалу не взять.  Глыбы катились сверху
сплошной лавиной.  Десять бойцов пали с черными осколками в мозгу, еще у
пятерых  плетью повисли переломанные руки.  Кто-то вскрикнул - белый ко-
ленный сустав торчал из кожи, распоротой метко брошенными кусками грани-
та. Атакующие спотыкались о тела убитых.
    На скулах Сима заиграли желваки,  он уже клял себя за то, что пришел
сюда. И все-таки, прыгая то в одну, то в другую сторону, нырками уклоня-
ясь от камней, он упорно смотрел вверх, на черные скалы. Жить там и сде-
лать заветную попытку - это желание было сильнее всего.  Он  должен  до-
биться своего! Но мужество было готово покинуть его.
    Лайт пронзительно вскрикнула.  Сим обернулся,  обомлев от испуга,  и
увидел,  что рука ее перебита,  из рваной раны поперек запястья хлестала
кровь. Она зажала руку под мышкой, чтобы умерить боль. Ярость всколыхну-
лась в его душе,  он неистово рванулся вперед, бросая камни с убийствен-
ной точностью. Вот от меткого броска вражеский боец упал как подкошенный
и покатился вниз по уступам. Наверно, Сим что-то кричал, потому что лег-
кие его толчками извергали воздух и в горле саднило, а земля стремитель-
но убегала назад.
    Камень ударил его по голове и опрокинул на землю. На зубах захрустел
песок. Мир рассыпался на багровые завитушки. Сим не мог встать. Он лежал
и думал, что вот и пришел его последний день, последний час.
    Кругом продолжала кипеть схватка, и в полузабытье он ощутил, как над
ним наклонилась Лайт. Руки ее охладили его лоб, она хотела оттащить Сима
в безопасное место, но он лежал, хватая ртом воздух и твердил, чтобы она
бросила его.
    - Стой!  - крикнул чей-то голос. Казалось, война на миг приостанови-
лась.
    - Назад!  - быстро скомандовал тот же голос.  Лежа на боку. Сим уви-
дел, как его товарищи повернули и побежали назад, домой.
    - Солнце восходит, наше время кончилось! Он проводил взглядом муску-
листые спины,  мелькающие в беге ноги.  Мертвых оставили лежать на  поле
боя.  Раненые  взывали о помощи.  Но разве сейчас до раненых!  Только бы
стремглав одолеть бесславный путь домой и с опаленными легкими нырнуть в
пещеры, прежде чем беспощадное солнце настигнет их и убьет. Солнце!
    Кто-то бежал в сторону Сима.  Это был Кайон! Шепча ободряющие слова,
Лайт помогла Симу встать.
    - Идти сможешь? - спросила она.
    - Кажется, смогу, - простонал он.
    - Тогда пошли,  - продолжала она.  - Сперва потише,  потом быстрей и
быстрей. Мы дойдем, я знаю, что дойдем.
    Сим выпрямился,  шатаясь.  Подбежал  Кайон - лицо искажено свирепыми
складками,  сверкающие глаза еще не остыли после битвы.  Оттолкнув Лайт,
он схватил острый камень и резким ударом распорол Симу ногу. Ударил мол-
ча, без единого звука.
    Потом отступил назад,  по-прежнему не говоря ни слова, только оскла-
бился, будто ночной хищник. Грудь его тяжело вздымалась, глаза переходи-
ли с окровавленной ноги на Лайт и обратно. Наконец он отдышался.
    - Он не дойдет.  - Кайон кивком указал на Сима. - Придется нам оста-
вить его здесь. Пошли, Лайт.
    Лайт кошкой  набросилась  на  Кайона,  норовя добраться до его глаз.
Тонкий визг вырвался сквозь ее оскаленные зубы,  пальцы молниеносно про-
чертили  глубокие кровавые борозды на бицепсах,  затем на шее Кайона.  С
бранью Кайон отпрянул от Лайт.  Она бросила в него камнем.  Он увернулся
и, рыча, отбежал еще на несколько ярдов.
    - Дура!  - презрительно крикнул он.  - Идем со мной. Сим умрет через
несколько минут. Пошли! Лайт повернулась к нему спиной.
    - Если ты меня понесешь.  Кайон изменился в лице. Блеск в его глазах
пропал.
    - Времени мало.  Мы оба погибнем,  если я тебя понесу. Лайт смотрела
на него как на пустое место.
    - Неси же, я так хочу.
    Не говоря ни слова,  Кайон испуганно глянул на полосу алеющей зари и
побежал. Его шаги умчались вдали и затихли.
    - Хоть бы упал и шею себе сломал,  - прошептала Лайт,  яростно глядя
на пересекающий ущелье силуэт. Она повернулась к Симу. - Можешь идти? От
раны боль растекалась по всей ноге. Сим иронически кивнул.
    - Если идти, часа за два доберемся. Но мы останемся здесь.
    - Почему?
    - Мы  пришли сюда,  чтобы отвоевать себе новую обитель.  Если пойдем
обратно - умрем.  Лучше уж я умру здесь.  Сколько времени нам  осталось?
Вместе они посмотрели туда, где всходило солнце.
    - Несколько минут,  - тусклым бесцветным голосом сказала она, прижи-
маясь к нему.
    Солнечный свет хлынул из-за горизонта,  и на черных скалах появились
багровые и коричневые подпалины.
    Глупец он!  Надо было остаться и работать вместе с Дайнком,  размыш-
лять и мечтать.
    Жилы на шее Сима вздулись,  он вызывающе закричал, обращаясь к жите-
лям черных пещер:
    - Эй, вышлите кого-нибудь сюда на поединок! Молчание. Голос отразил-
ся от скал. Стало жарко.
    - Ни к чему это, - сказала Лайт. - Они не отзовутся.
    - Слушайте!  - снова закричал Сим. Раненая нога ныла от пульсирующей
боли, он перенес вес на здоровую и взмахнул кулаком. - Вышлите сюда вои-
на,  да не труса! Я не убегу домой! Я пришел сразиться в честном поедин-
ке! Вышлите бойца, который готов воевать за право на свою пещеру! Я убью
его! По-прежнему молчание. Над ними прокатилась волна зноя.
    - Эй,  - с издевкой кричал Сим,  широко раскрыв рот,  закинув голову
назад, оперев руки на голые бедра, - неужели не найдется среди вас чело-
века, который отважится сразиться с калекой? Молчание.
    - Нет? Молчание.
    - Значит,  я в вас ошибся.  Просчитался. Ладно, останусь здесь, пока
солнце не снимет черную стружку с моих костей,  и буду вас поносить так,
как вы этого заслуживаете. Ему ответили.
    - Я не люблю,  когда меня поносят, - крикнул мужской голос. Сим нак-
лонился  вперед,  забыв об искалеченной ноге.  В устье пещеры на третьем
ярусе показался плечистый силач.
    - Спускайся, - твердил Сим. - Спускайся, толстяк, прикончи меня. Се-
кунду  противник разглядывал Сима из-под насупленных бровей,  затем мед-
ленно побрел вниз по тропе. В руках у него не было никакого оружия. В ту
же  секунду  из всех пещер высунулись головы зрителей предстоящей драмы.
Чужак подошел к Симу.
    - Сражаться будем по правилам, если ты их знаешь.
    - Узнаю по ходу дела,  - ответил Сим. Его ответ понравился противни-
ку, он посмотрел на Сима внимательно, но без неприязни.
    - Вот что,  - великодушно предложил он, - если ты погибнешь, я приму
твою спутницу под свой кров, и пусть живет без забот, потому что она же-
на доброго воина. Сим быстро кивнул.
    - Я готов, - сказал он.
    - А  правила простые.  Руками друг друга не касаемся,  наше оружие -
камни. Камни и солнце убьют кого-то из нас. Теперь приступим...
    Показался краешек солнца.
    - Меня зовут Нхой.  - Противник Сима небрежно поднял горсть камней и
взвесил их на ладони.
    Сим сделал так же.  Он хотел есть.  Уже много минут он ничего не ел.
Голод был бичом жителей этой планеты, пустые желудки непрерывно требова-
ли еще и еще пищи. Кровь вяло струилась по жилам, с жарким звоном стуча-
ла в висках,  грудная клетка вздымалась,  и опадала,  и снова  порывисто
вздымалась.
    - Давай!  - закричали триста зрителей со скал.  - Давай! - требовали
мужчины, женщины и дети, облепившие уступы. - Ну! Начинайте!
    Словно по сигналу взошло солнце.  Оно ударило бойцов  будто  плоским
раскаленным  камнем.  Они даже качнулись,  на обнаженных бедрах и спинах
тотчас выступили капли пота, лица и ребра заблестели, как стеклянные.
    Силач переступил с ноги на ногу и поглядел на солнце,  как бы не то-
ропясь начинать поединок. Вдруг беззвучно, без малейшего предупреждения,
молниеносным движением указательного и большого пальцев он выстрелил ка-
мень.  Снаряд поразил Сима в щеку,  он невольно попятился,  и дикая боль
ракетой метнулась вверх по раненой ноге и взорвалась в желудке.  Он ощу-
тил вкус просочившейся в рот крови.
    Нхой хладнокровно продолжал обстрел. Еще три неуловимых движения его
ловких рук,  и три маленьких,  безобидных по видимости  камешка,  словно
свистящие  птицы,  рассекли  воздух.  Каждый их них нашел и поразил свою
цель - нервные узлы! Один ударил в живот, и все съеденное Симом за пред-
шествующие часы чуть не выскочило наружу.  Второй поразил лоб,  третий -
шею.  Сим рухнул на раскаленный песок. Колени его резко стукнули о твер-
дый грунт.  Лицо стало мертвенно бледным,  плотно зажмуренные глаза про-
талкивали слезы между горячими подрагивающими веками.  Но в падении  Сим
успел с отчаянной силой метнуть свою горсть камней!
    Они просвистели в воздухе.  Один из них,  только один, попал в Нхоя.
Прямо в левый глаз.  Нхой застонал и закрыл руками  изувеченное  глазное
яблоко.
    У Сима вырвался горький всхлипывающий смешок.  Хоть тут ему повезло.
Глаза противника - мера его успеха.  Это даст ему...  время. "Господи, -
подумал он, борясь со спазмой в желудке, жадно хватая ртом воздух, - жи-
вем в мире времени. Мне бы еще хоть немного, хоть крошечку!"
    Окривевший Нхой,  шатаясь от боли, обрушил град камней на корчащееся
тело Сима,  но меткость ему изменила,  и камни либо пролетали мимо, либо
попадали в противника уже на излете, потеряв грозную силу.
    Сим заставил себя привстать.  Краешком глаза он видел, как Лайт нап-
ряженно  глядит  на  него,  тихо выговаривая ободряющие и обнадеживающие
слова. Он купался в собственном поту, будто его окатило ливнем.
    Солнце целиком вышло из-за горизонта.  Его можно было обонять. Камни
отливали зеркальным блеском, песок зашевелился, забурлил. Во всех концах
долины возникали миражи.  Вместо одного бойца перед Симом, готовясь мет-
нуть очередной снаряд,  стояли во весь рост десяток Нхоев.  Десяток оза-
ренных грозным золотистым сиянием  волонтеров  вибрировали  в  лад,  как
бронзовые гонги!
    Сим лихорадочно дышал. Ноздри его расширялись и слипались, рот жадно
глотал огонь вместо кислорода.  Легкие горели,  будто факелы  из  нежной
ткани,  пламя пожирало тело. Исторгнутый порами пот тотчас испарялся. Он
чувствовал, как тело сжимается, ссыхается, и мысленно увидел себя таким,
каким был его отец - старым,  чахлым, одряхлевшим! Песок... куда он дел-
ся? Есть ли силы двигаться? Да. Земля дыбилась под Симом, но он все-таки
поднялся на ноги. Перестрелки больше не будет.
    Он понял это, с трудом разобрав слова, которые доносились сверху, со
скал. Опаленные солнцем зрители кричали, осыпая его насмешками и подбад-
ривая своего воина.
    - Стой твердо,  Нхой,  береги свои силы теперь! Стой прямо, потей! И
Нхой стоял,  покачиваясь медленно, словно маятник, подталкиваемый раска-
ленным добела дыханием небес.
    - Не двигайся, Нхой, береги сердце, береги силы!
    - Испытание,  испытание!  - повторяли люди вверху. - Испытание солн-
цем.
    Самая тяжелая часть поединка... Напрягаясь, Сим глядел на расплываю-
щиеся очертания скал, и ему чудились его родители: отец с убитым лицом и
воспаленными зелеными глазами,  мать - седые  волосы,  будто  стелющийся
дым.
    За его спиной тонко всхлипнула Лайт.  Послышался удар мягкого тела о
песок...  Она упала. И нельзя обернуться. На это потребуется усилие, ко-
торое может повергнуть его в пучину боли и тьмы.
    У Сима  подкосились ноги.  "Если я упаду,  - подумал он,  - останусь
здесь лежать и превращусь в пепел.  Так,  а где Нхой?" Нхой стоял в нес-
кольких шагах от него,  понурый, весь в поту, вид такой, будто на хребет
его обрушился молот.
    "Упади, Нхой!  Упади! - твердил Сим про себя. - Упади, упади! Упади,
чтобы я мог занять твою обитель!"
    Но Нхой не падал. Один за другим из его слабеющей руки на накаленный
песок сыпались камни,  зубы Нхоя обнажились,  слюна выкипела  на  губах,
глаза остекленели. А он все не падал. Велика была в нем воля к жизни. Он
держался, словно подвешенный на канате. Сим упал на одно колено.
    Торжествующее "Аааа!" отдалось в скалах наверху.  Они там знали: это
смерть.  Сим вскинул голову с какой-то деревянной,  растерянной улыбкой,
словно его поймали на нелепом, дурацком поступке.
    - Нет, - убеждал он себя, как во сне, - нет... И снова встал.
    Дикая боль превратила его в сплошной  гудящий  колокол.  Все  вокруг
звенело, шипело, клокотало. Высоко в горах скатилась лавина - беззвучно,
будто спустился занавес,  закрывающий сцену. Тишина, полная тишина, если
не считать этого назойливого гудения.  Перед взором Сима стояло уже пол-
сотни Нхоев в кольчугах из пота:  глаза искажены мукой,  скулы выпирают,
губы  растянуты,  будто лопнувшая кожура перезрелого плода.  Но незримый
канат все еще держал его.
    - Ну вот.  - Сим с трудом ворочал запекшимся языком между жарко поб-
лескивающими зубами. - Сейчас я упаду, и буду лежать, и видеть сны.
    Он произнес  это медленно,  стараясь продлить удовольствие.  Заранее
представил себе,  как это будет.  Как именно он все это проведет.  Уж он
постарается  в точности выполнить программу.  Сим поднял голову - прове-
рил, наблюдают ли за ним зрители. Они исчезли!
    Солнце прогнало их.  Всех, кроме одного-двух, самых упорных. Сим пь-
яно  рассмеялся  и  стал смотреть,  как на его онемевших руках выступают
капли пота, срываются, летят вниз и, не долетев до песка, испаряются.
    Нхой упал.
    Незримый канат лопнул.  Нхой рухнул плашмя на живот,  изо рта у него
выскочил сгусток крови. Закатившиеся глаза безумно сверкали глухими бел-
ками.
    Упал Нхой. И вместе с ним упали все пятьдесят его призрачных двойни-
ков.
    Над долиной гудели и пели ветры, и глазам Сима представилось голубое
озеро с голубой рекой,  и белые домики вдоль реки,  и люди - кто  входил
или выходил из дома,  кто гулял среди высоких зеленых деревьев.  Деревья
на берегу реки-миража были в семь раз больше человеческого роста.
    - Вот теперь,  - сказал себе,  наконец, Сим, - теперь я могу падать.
Прямо.. в это... озеро. Он упал ничком.
    Но что  это  такое?  Чьи-то руки поспешно подхватили его,  подняли и
стремительно понесли,  держа высоко в ненасытном воздухе, будто пылающий
на ветру факел.
    "Это и  есть  смерть?" - удивился Сим и канул в кромешный мрак.  Его
привели в себя струи холодной воды,  которой ему плескали в лицо. Он не-
решительно открыл глаза. Лайт, положив его голову себе на колени, береж-
но кормила его.  Сим было голоден и измучен,  но все мгновенно  заслонил
страх. Превозмогая слабость, он приподнялся: над ним были своды какой-то
незнакомой пещеры.
    - Сколько времени прошло? - строго спросил он.
    - День еще не кончился. Лежи спокойно, - сказала она.
    - День не кончился! Она радостно кивнула.
    - Ты не потерял ни одного дня жизни.  Это пещера Нхоя.  Нас защищают
черные скалы. Мы проживем три лишних дня. Доволен? Ложись.
    - Нхой умер?  - Он откинулся на спину, напряженно дыша, сердце отча-
янно колотилось в ребра.  Но вот постепенно Сим отдышался.  - Я победил,
победил, - прошептал он.
    - Нхой умер. И мы чуть не погибли. Нас подобрали в последнюю минуту.
Он принялся жадно есть.
    - Нельзя терять ни минуты.  Мы должны набраться сил.  Моя нога... Он
поглядел на ногу,  ощупал ее. Она была обмотана длинными желтыми стебля-
ми,  боль совсем исчезла. Вот и теперь, можно сказать на глазах, лихора-
дочный  ток крови вовсю работал,  продолжая свое исцеляющее действие под
повязкой. "До заката нога должна быть здорова, - сказал он себе. - Долж-
на".
    Сим встал и,  прихрамывая, начал ходить взад-вперед, будто пойманный
зверь. Он ощутил взгляд Лайт, но не мог заставить себя ответить на него.
В конце-концов все-таки обернулся. Однако она заговорила первая.
    - Ты хочешь идти дальше к кораблю?  - мягко спросила Лайт. - Сегодня
вечером?  Как только зайдет солнце? Он набрал в легкие воздух, потом вы-
дохнул.
    - Да.
    - А до завтра подождать нельзя?
    - Нет.
    - Тогда я иду с тобой.
    - Нет!
    - Если начну отставать, не жди меня. Здесь мне все равно не жизнь.
    Долго и  пристально они смотрели друг на друга.  Он безнадежно пожал
плечами. - Ладно. Я знаю, тебя не отговорить. Пойдем вместе.
    Они ожидали в устье своей новой обители.  Наступил закат. Камни нас-
только остыли,  что по ним можно было ходить. Вот-вот придет пора выска-
кивать наружу и бежать к  далекому,  отливающему  металлическим  блеском
зернышку на горе.
    Скоро пойдут  дожди.  Сим  представлял себе картины,  которые не раз
наблюдал:  как ливень собирается в ручьи,  а ручьи образуют реки, каждую
ночь пробивающие новые русла.  Сегодня река течет на север,  завтра - на
северо-восток, на третью ночь - строго на запад. Могучие потоки без кон-
ца бороздили долину шрамами.  Старые русла заполнялись обвалами. Следую-
щий день рождал новые.  Реки,  их направление - вот о чем он много часов
думал снова и снова. Ведь очень может быть, что... Ладно, время покажет.
    Сим заметил,  что здесь и пульс реже и все жизненные процессы замед-
лились.  Это особая горная порода защищала их от солнечной радиации. Ко-
нечно, ток жизни и тут оставался стремительным, но не настолько.
    - Пора, Сим! - крикнула Лайт. Они побежали. Бежали в промежутке меж-
ду двумя смертями - испепеляющей и леденящей.  Бежали вместе от  скал  к
манящему кораблю.  Никогда в жизни они так не бегали. Настойчиво, упорно
их бегущие ноги стучали по широким  каменным  плитам  вниз  по  склонам,
вверх по склонам и дальше - вперед,  вперед... Воздух царапал их легкие,
как наждаком.  Черные скалы безвозвратно ушли назад. Они не ели на бегу.
Оба еще в пещере наелись вдоволь, чтобы сберечь время. Теперь только бе-
жать: выбросить вверх ногу, мах назад согнутой в локте рукой, мышцы пре-
дельно напряжены, рот жадно пьет воздух, который из жгучего стал освежа-
ющим.
    - Они глядят на нас.
    Сквозь стук сердца слух его уловил  прерывающийся  голос  Лайт.  Кто
глядит?..  А, конечно, скальное племя. Когда в последний раз происходила
подобная гонка?  Тысячу, десять тысяч дней назад? Сколько времени прошло
с тех пор, как кто-то, решив попытать счастья, мчался во весь опор, про-
вожаемый взглядами целого народа,  сквозь овраги и через студеную равни-
ну? Может быть, влюбленные на минуту забыли о смехе и пристально смотрят
на две крохотные точки,  на мужчину и женщину, что бегут навстречу своей
судьбе? Может быть, дети, уписывая спелые плоды, оторвались от игр, что-
бы посмотреть на эту гонку со временем? Может быть, Дайнк еще жив и, щу-
ря тускнеющие глаза под насупленными бровями,  скрипучим, дрожащим голо-
сом кричит что-то ободряющее и машет скрюченной рукой?  Может  быть,  их
осыпают насмешками?  Называют глупцами,  болванами?  И звучит ли в язви-
тельном хоре хоть один голос,  желающий им удачи,  надеющийся,  что  они
достигнут корабля?
    Сим глянул  на  небо,  уже тронутое приближающейся ночью.  Из ничего
возникли облака,  и пелена дождя пересекла ущелье в двухстах ярдах перед
ними.  Молнии били в вершины вдали,  в смятенном воздухе распространился
резкий запах озона.
    - Полпути,  - выдохнул Сим и увидел, как Лайт, повернув лицо, с тос-
кой глядит на все,  что они оставляли позади. - Теперь решай, если возв-
ращаться, еще есть время. Через минуту...
    В горах прорычал гром.  Где-то вверху родился маленький обвал, кото-
рый уже могучей лавиной рухнул в глубокую расщелину. Капли дождя покрыли
пупырышками гладкую белую кожу Лайт. В одну минуту волосы ее стали влаж-
ными и блестящими.
    - Поздно,  - перекричала она хлесткий стук собственных босых ног.  -
Теперь осталось только бежать вперед!
    Да, в самом деле поздно.  Сим прикинул расстояние  и  убедился,  что
возврата нет.
    Ногам больно...  Он побежал медленнее.  Вдруг подул ветер. Холодный,
пронизывающий. Но так Лак он дул сзади, то больше помогал, чем мешал бе-
жать. "Добрый знак?", - спросил себр Сим. Нет. Потому что с каждой мину-
той становилось все яснее, как плохо он угадал расстояние. Время тает, а
до корабля еще так далеко.  Он ничего не сказал,  но бессильная злоба на
немощность собственных мышц, вылилась жгучими слезами.
    Сим знал, что Лайт думает так же, как он. Но она летела вперед белой
птицей,  словно и не касаясь земли. Он слышал ее дыхание - воздух входил
в ее горло, будто острый кинжал в ножны.
    Мрак захватил полнеба.  Первые звезды проглянули между длинными пря-
дями  черных туч.  Молния прочертила дорожку на гребне прямо перед ними.
Гроза обрушилась на них стеной ливня и электрических разрядов.
    Они скользили и спотыкались на мшистых камнях.  Лайт  упала,  у  нее
вырвался гневный возглас,  она поспешила подняться на ноги. Тело ее было
в ссадинах и потеках грязи. Ливень хлестал ее.
    Рыдание неба обрушилось на Сима.  Струи дождя залили глаза,  ручейки
побежали вниз по спине,  и он тоже готов был рыдать.  Лайт упала и оста-
лась лежать.  Она с трудом дышала, ее била дрожь. Он поднял ее, поставил
на ноги.
    - Беги, Лайт, прошу тебя, беги!
    - Оставь меня,  Сим.  Ступай, живей! - Она чуть не захлебнулась дож-
дем. Всюду была вода. - Не трудись впустую. Беги без меня.
    Он стоял,  скованный холодом и бессилием, мысли его иссякали, огонек
надежды готов был угаснуть.  Кругом только мрак, холодные плети падающей
воды и отчаяние...
    - Тогда пойдем, - сказал он. - Будем идти и отдыхать. Они пошли мед-
ленно,  не торопясь,  будто дети на прогулке.  Овраг перед ними до краев
заполнился потоком,  и вода с торопливым бурлящим звуком  устремилась  к
горизонту. Сим что-то крикнул. Увлекая за собой Лайт, он опять побежал.
    - Новое русло!  - Он показал рукой. - Каждый день дождь прокладывает
новое русло. За мной, Лайт!
    Он наклонился над водой и нырнул,  не выпуская руки Лайт.  Поток нес
их,  как щепки.  Они силились держать головы над водой, чтобы не захлеб-
нуться.  Берега быстро убегали назад.  С бешеной силой стискивая  пальцы
Лайт,  Сим чувствовал,  как стремнина бросает и кружит его,  видел,  как
сверкают молнии в высоте,  и в душе его родилась новая исступленная  на-
дежда. Бежать дальше нельзя - что ж, тогда вода поработает на них!
    Бурная хватка новой недолговечной реки колотила Сима и Лайт о камня,
распарывала плечи, сдирала кожу с ног.
    - Сюда! - Голос Сима перекрыл раскат грома. Лихорадочно загребая ру-
кой,  он поплыл к противоположной стороне оврага. Гора, на которой лежит
корабль, прямо перед ними. Нельзя допустить, чтобы их пронесло мимо. Они
упорно сражались с неистовой влагой,  я их прибило к нужному берегу. Сим
подпрыгнул, поймал руками нависший камень, ногами стиснул Лайт и медлен-
но подтянулся вверх.
    Гроза прекратилась  так  же  быстро,  как началась.  Молнии потухли.
Дождь перестал.  Тучи растаяли и растворились в небе. Ветер еще пошептал
и смолк.
    - Корабль!  - Лайт лежала на земле. - Корабль, Сим. Это та самая го-
ра.
    А к ним уже подкрадывалась стужа. Смертная стужа. Борясь с изнеможе-
нием,  они побрели вверх по склону. Холод лизал их тело, ядом проникал в
артерии, сковывая конечности.
    Впереди в ореоле блеска лежал свежеомытый корабль. Это было как сон.
Сим не мог поверить, что до него так близко.
    Землю стал обволакивать лед.  Они скользили и без конца падали. Река
позади них превратилась в твердую бело-голубую холодную  змею.  Твердыми
дробинками откуда-то прилетело несколько замешкавшихся капель Дойдя.
    Сим всем телом привалился к обшивке корабля.  Он чувствовал,  трогал
его! Слух уловил судорожное всхлипывание Лайт. Металл, корабль - вот он,
вот он! Сколько еще человек касались его за много долгих дней? Он и Лайт
дошли до цели!
    Вдруг, словно в них просочился ночной воздух,  по его жилам разлился
холод.
    А где же вход?
    Ты бежишь,  ты плывешь, ты чуть не тонешь. Клянешь все на свете, об-
ливаешься потом,  напрягаешь последние силы, и вот, наконец, добрался до
горы,  поднялся на нее, стучишь кулаками по металлу, кричишь нуг радости
и... И не можешь найти входа.
    Так, надо взять себя в руки. "Медленно, однако не слишком медленное"
-сказал  он себе,  - обойди кругом весь корабль".  Его испытующие пальцы
скользили по металлу, настолько холодному, что влажная кожа грозила при-
мерзнуть к обшивке. Теперь вдоль противоположной стены... Лайт шла рядом
с ним. Студеные длани мороза сжимались все крепче. Вход.
    Металл. Холодный,  неподатливый.  Узкая щель по краю люка.  Отбросив
осторожность. Сим принялся колотить по нему. Холод пронизывал до костей.
Пальцы онемели,  глазные яблоки начали коченеть. Он колотил то здесь, то
там и кричал металлической дверце:
    - Откройся! Отмойся!
    На минуту  Сим потерял равновесие.  Что-то подалось под его рукой...
Щелчок!
    Шумно вздохнул воздушный шлюз.  Шурша металлом по резиновой проклад-
ке, дверца мягко отворилась и ушла во мрак.
    Сим увидел,  как Лайт метнулась вперед, рывком поднесла руки к горлу
и нырнула в тесную, полную света кабину. Не помня себя, он шагнул следом
за ней.
    Люк воздушного  шлюза  закрылся,  отрезая путь назад.  Он задыхался.
Сердце билось все медленнее, будто хотело остановиться. Они были заточе-
ны внутри корабля. Судорожно ловя ртом воздух. Сим упал на колени.
    Тот самый корабль,  к которому он пришел за спасением, теперь тормо-
зил биение его сердца, омрачал сознание, чем-то отравлял его. С каким-то
смутным,  угасающим чувством томительного страха Сим понял, что умирает.
Чернота.
    Словно в тумане Сим ощущал,  как идет время,  как  сознание  силится
принудить сердце биться быстрей, быстрей... И заставить глаза видеть яс-
но.  Но сок жизни медленно протекал по усмиренным сосудам,  и он  слышал
тягучий ритм пульса - тук... пауза, тук... пауза, тук...
    Он не мог шевельнуть ни рукой,  ни ногой,  даже пальцем. Требовалось
неимоверное усилие, чтобы поднять каменный груз век. И совсем невозможно
повернуть голову, взглянуть на лежащую рядом Лайт.
    Словно вдалеке слышалось ее неровное дыхание. Так раненая птица шур-
шит сухими,  смятыми перьями. Хотя Лайт была совсем близко и он угадывал
ее тепло, казалось, их разделяет непомерная даль.
    "Я остываю!  - думал он. - Уж не смерть ли это? Вялое течение крови,
тихое биение сердца, холод во всем теле, тягучий ход мысли..."
    Глядя на потолок корабля, он пытался разгадать это сложное сплетение
трубок  и  приспособлений.  Постепенно в мозгу рождалось представление о
том, как устроен корабль, как он действует. В каком-то медленном прозре-
нии  он  постигал смысл предметов,  на которые переходил его взгляд.  Не
сразу. Не сразу.
    Вот этот прибор с белой поблескивающей шкалой. Его назначение?
    Сим решал задачу с натугой, словно человек под водой. Люди пользова-
лись этим прибором.  Касались его.  Чинили. Устанавливали. Вообразили, а
уже потом сделали его, установили, наладили, трогали, пользовались им. В
приборе было как бы заложено определенное воспоминание, самый облик его,
будто образ из сновидения, говорил Симу, как изготовляли эту шкалу и для
чего она служит.  Рассматривая любой предмет,  он прямо из него извлекал
нужное знание. Словно некая частица его ума обволакивала предмет, анато-
мировала и проникала в его суть.  Этот прибор предназначен измерять вре-
мя! Миллионы часов времени!
    Но как же так?..  Глаза Сима расширились,  озарились жарким блеском.
Разве есть люди,  которым нужен такой прибор?  Кровь стучала в висках, в
глазах помутилось. Он зажмурился. Ему стало страшно. День был на исходе.
"Как же так,  - думал он,  - жизнь уходит, а я лежу. Лежу и не могу дви-
нуться.  Молодость скоро кончится.  Сколько времени еще пройдет,  прежде
чем я смогу двигаться?"
    Через окошко иллюминатора он видел, как проходит ночь, наступает но-
вый день и опять воцаряется ночь. В небе зябко мерцали звезды.
    "Еще четыре-пять дней,  и я стану совсем дряхлым и немощным, - думал
Сим. - Корабль не дает мне пошевельнуться. Лучше бы я оставался в родной
пещере и там сполна насладился назначенной мне короткой жизнью.  Чего  я
достиг тем,  что пробился сюда? Сколько рассветов и закатов проходит по-
напрасну. Лайт рядом со мной, а я даже не могу ее коснуться ".
    Бред. Сознание куда-то вознеслось.  Мысли метались  в  металлических
отсеках  корабля.  Он чувствовал острый запах металла.  Чувствовал,  как
ночью обшивка напрягается,  днем опять расслабляется. Рассвет. Уже новый
рассвет!
    "Сегодня я достиг бы полной возмужалости".  Он стиснул зубы. "Я дол-
жен встать.  Должен двигаться.  Извлечь ту радость, какую может дать мне
эта пора моей жизни".
    Но он лежал неподвижно. Чувствовал, как сердце медленно перекачивает
кровь из камеры в камеру и дальше через все его недвижимое тело, как она
очищается в мерно вздымающихся и опускающихся легких.
    Корабль нагрелся.  Щелкнуло незримое устройство,  и воздух автомати-
чески охладился.  Управляемый сквозняк охладил кабину. Снова ночь. И еще
один день.  Четыре дня жизни прошло,  а он все лежит. Сим не пытался бо-
роться. Ни к чему. Его жизнь истекла. Его больше не тянуло повернуть го-
лову. Он не хотел увидеть Лайт - такое же изуродованное лицо, какое было
у его матери: веки словно серые хлопья пепла, глаза как шершавый зернис-
тый металл, щеки будто потрескавшиеся камни. Не хотел увидеть шею, похо-
жую на жухлые плети желтой травы,  руки,  подобные  дыму  над  угасающим
костром,  иссохшие груди,  жесткие,  растрепанные волосы цвета вчерашней
сорной травы.
    А сам-то он?  Как он выглядит?  Отвислая челюсть, ввалившиеся глаза,
иссеченный старостью лоб?..
    Он почувствовал, что к нему возвращаются силы. Сердце билось невооб-
разимо медленно.  Сто ударов в минуту. Не может быть. А это спокойствие,
хладнокровие, умиротворенность...
    Голова сама наклонилась вбок. Сим вытаращил глаза. Глядя на Лайт, он
удивленно вскрикнул. Она была молода и прекрасна.
    Лайт смотрела на него,  у нее не было сил говорить.  Глаза  ее  были
словно кружочки серебра, лебединая шея - будто рука ребенка. Волосы Лайт
были точно нежное голубое пламя, питаемое ее хрупкой плотью.
    Прошло четыре дня,  а она все еще молода...  Нет,  моложе, чем была,
когда они проникли в корабль. Она совсем юная! Он не верил глазам. Нако-
нец она заговорила:
    - Сколько еще это продлится?
    - Не знаю, - осторожно ответил он.
    - Мы еще молоды.
    - Корабль.  Мы ограждены его обшивкой. Металл не пропускает солнце и
лучи, которые нас старят. Она отвела глаза, размышляя.
    - Значит, если мы будем здесь...
    - То останемся молодыми.
    - Еще шесть дней? Четырнадцать? Двадцать?
    - Может быть,  даже больше. Она примолкла. Потом после долгого пере-
рыва сказала:
    - Сим?
    - Да.
    - Давай останемся здесь.  Не будем возвращаться. Если мы теперь вер-
немся, ты ведь знаешь, что с нами случится?
    - Я не уверен.
    - Мы опять начнем стариться,  разве нет? Он отвернулся. Посмотрел на
часы с ползущей стрелкой.
    - Да. Мы состаримся.
    - А вдруг мы состаримся... сразу. Может быть, когда выйдем из кораб-
ля, переход окажется слишком резким?
    - Может быть.
    Снова молчание. Сим сделал несколько движений, разминая руки и ноги.
Ему страшно хотелось есть.
    - Остальные ждут, - сказал он. Ответные слова Лайт заставили его ах-
нуть.
    - Остальные умерли,  - сказала она.  - Или умрут через несколько ча-
сов. Все, кого мы знали, уже старики.
    Сим попытался представить себе их стариками.  Его  сестренка  Дак  -
дряхлая, сгорбленная временем... Он тряхнул головой, прогоняя видение.
    - Допустим, они умерли, - сказал он. - Но ведь родились другие.
    - Люди, которых мы даже не знаем.
    - И все-таки люди нашего племени,  - ответил он. - Люди, которые бу-
дут жить только восемь дней или одиннадцать дней, если мы им не поможем.
    - Но мы молоды,  Сим!  И можем оставаться молодыми! Лучше не слушать
ее. Слишком заманчиво то, о чем она говорит. Остаться здесь. Жить.
    - Мы и так прожили больше других,  - сказал он. - Мне нужны работни-
ки. Люди, которые могли бы наладить корабль. Сейчас мы с тобой оба вста-
нем,  найдем какую-нибудь пищу, поедим и проверим, в каком он состоянии.
Один я боюсь его налаживать. Уж очень он большой. Нужна помощь.
    - Но тогда надо бежать весь этот путь обратно!
    - Знаю. - Он медленно приподнялся на локтях. - Но я это сделаю.
    - А как ты приведешь сюда людей?
    - Мы воспользуемся рекой.
    - Если русло осталось прежним. Оно могло сместиться.
    - Дождемся, пока не появится подходящее для нас. Я должен вернуться,
Лайт. Сын Дайнка ждет меня, моя сестра, твой брат - они состарились, го-
товятся умереть и ждут вестей от нас...
    После долгой паузы он услышал,  как Лайт устало подвигается к  нему.
Она положила голову ему на грудь и с закрытыми глазами погладила его РУ-
КУ.
    - Прости.  Извини меня.  Ты должен вернуться.  Я глупая эгоистка. Он
неловко коснулся ее щеки.
    - Ты человек.  Я понимаю тебя.  Не нужно извиняться. Они нашли пищу.
Потом прошли по кораблю.  Он был пуст.  Только в пилотской кабине лежали
останки человека,  который, вероятно, был командиром корабля. Остальные,
видимо,  выбросились в космос в спасательных  капсулах.  Командир,  сидя
один у пульта управления,  посадил корабль на горе, неподалеку от других
упавших и разбившихся кораблей.  То, что корабль оказался на возвышенном
месте,  сохранило его от бурных потоков.  Командир умер вскоре после по-
садки - наверно,  сердце не выдержало.  И остался корабль лежать  здесь,
почти в пределах досягаемости для спасшихся,  целый и невредимый, но по-
терявший способность двигаться - на сколько тысяч дней? Если бы командир
не  погиб,  жизнь  предков Сима и Лайта могла бы сложиться совсем иначе.
Размышляя об этом. Сим уловил далекий зловещий отголосок войны. Чем кон-
чилась эта война миров?  Какая планета победила? Или обе проиграли и не-
кому было разыскивать уцелевших? На чьей стороне была правда? Кем был их
враг?  Принадлежал ли народ Сима к правым или неправым?  Выть может, это
так и останется неизвестным.
    Скорей, скорей,  изучить корабль.  Он совсем не знал его устройства,
но  все  постигал,  идя по переходам и поглаживая механизмы.  Да,  нужен
только экипаж. Один человек не справится с этой махиной. Он коснулся ка-
кой-то штуковины. И отдернул руку, словно обжегся.
    - Лайт!
    - Что это!
    Он снова коснулся машины,  погладил ее дрожащими руками, и на глазах
у него выступили слезы,  рот сперва открылся,  потом опять закрылся... С
глубокой нежностью Сим оглядел машину, наконец повернулся к Лайт.
    - С этой штукой...  - тихо,  будто не веря себе, молвил он, - с этой
штукой я... я могу...
    - Что, Сим?
    Он вложил руку в какую-то чашу с рычагом внутри.  Через  иллюминатор
впереди были видны далекие скалы.
    - Кажется,  мы боялись,  что придется очень долго ждать, пока к горе
опять подойдет река? - спросил он с торжеством в голосе.
    - Да, Сим, но...
    - Река будет.  И я вернусь,  вернусь сегодня же вечером! И приведу с
собой людей.  Пятьсот человек!  Потому что с этой машиной я могу пробить
русло до самых скал,  и по этому руслу хлынет поток,  который надежно  и
быстро доставит сюда меня и других!  - Он потер бочковидное тело машины.
- Как только я ее коснулся,  меня сразу осенило,  что это за штука и как
она действует! Гляди! Он нажал рычаг.
    С жутким воем от корабля протянулся вперед луч раскаленного пламени.
    Старательно, методично. Сим принялся высекать лучом русло для утрен-
него ливневом потока. Луч жадно вгрызался в камень.
    Сим решил один бежать к скалам.  Лайт останется в корабле на  случай
какой-нибудь неудачи.  На первый взгляд путь до скал казался непреодоли-
мым.  Не будет стремительной реки,  которая быстро понесет его  к  цели,
позволяя выиграть время.  Придется всю дорогу бежать, но ведь солнце пе-
рехватит его, застигнет прежде, чем он достигнет укрытия.
    - Остается одно: отправиться до восхода.
    - Но ты сразу замерзнешь, Сим.
    - Гляди.
    Он изменил наводку машины, которая только что закончила прокладывать
борозду в каменном ложе долины. Чуть приподнял гладкое дуло, нажал рычаг
и закрепил его.  Язык пламени протянулся в сторону скал.  Сим подкрутил,
верньер  дальности  и сфокусировал пламя так,  что оно обрывалось в трех
милях от машины. Готово. Он повернулся к Лайт.
    - Я не понимаю, - сказала она. Сим открыл люк воздушного шлюза.
    - Мороз лютый, и до рассвета еще полчаса. Но я побегу вдоль пламени,
достаточно близко.  Жарко не будет,  но для поддержания жизни тепла хва-
тит.
    - Мне это не кажется надежным, - возразила Лайт.
    - А что надежно в этом мире?  - Он подался вперед. - Зато у меня бу-
дет лишних полчаса в запасе. И я успею добраться до скал.
    - А если машина откажет, пока ты будешь бежать рядом с лучом?
    - Об этом лучше не думать,  - сказал Сим.  Миг, и он уже снаружи - и
попятился назад,  как если бы его ударили в живот. Казалось, сердце сей-
час взорвется.  Среда родной планеты снова взвинтила его жизненный ритм.
Сим почувствовал, как учащается пульс и кровь клокочет в сосудах.
    Ночь была холодна,  как смерть.  Гудящий тепловой луч,  проверенный,
обогревающий,  протянулся от корабля через долину.  Сим бежал вдоль него
совсем близко. Один неверный шаг, и...
    - Я вернусь,  - крикнул он Лайт.  Бок о бок с лучом света  он  исчез
вдали.
    Утром пещерный  люд увидел длинный перст оранжевого накала и парящее
вдоль него таинственное беловатое видение.  Толпа бормотала,  ужасалась,
благоговейно ахала.
    Когда же Сим, наконец, достиг скал своего детства, он увидел скопище
совершенно чужих людей.  Ни одного знакомого лица.  Тут же он сообразил,
как нелепо было ожидать другого.  Один старик подозрительно рассматривал
его.
    - Кто ты? - крикнул он. - Ты пришел с чужих скал? Как твое имя?
    - Я Сим, сын Сима!
    - Сим!  - пронзительно вскрикнула старая женщина,  которая стояла на
утесе вверху.  Она заковыляла вниз по каменной дорожке. - Сим, Сим, неу-
жели это ты? Он смотрел на нее в полном замешательстве.
    - Но я вас не знаю, - пробормотал он.
    - Сим, ты меня не узнаешь? О Сим, это же я, Дак!
    У него все сжалось в груди.  Женщина упала в его объятия. Эта трясу-
щаяся, полуслепая старуха - его сестра.
    Вверху показалось еще одно лицо.  Лицо старика,  свирепое,  угрюмое.
Злобно рыча, он глядел на Сима.
    - Гоните его отсюда! - закричал старик. - Он из вражеского стана. Он
жил в чужих скалах! Он до сих пор молодой! Кто уходил туда, тому не мес-
то среди нас!  Предатель!" Вниз по склону запрыгал тяжелый  камень.  Сим
отпрянул в сторону, увлекая сестру с собой. Толпа взревела. Потрясая ку-
лаками, все кинулись к Симу.
    - Смерть ему, смерть! - бесновался незнакомый Симу старик.
    - Стойте! - Сим выбросил вперед обе руки. - Я пришел с корабля!
    - С корабля?
    Толпа замедлила шаг.  Прижавшись к Симу, Дак смотрела на его молодое
лицо и поражалась, какое оно гладкое.
    - Убейте его,  убейте,  убейте! - прокаркал старик и взялся за новый
камень.
    - Я продлю вашу жизнь на десять,  двадцать, тридцать дней! Они оста-
новились. Раскрытые рты, неверящие глаза...
    - Тридцать дней? - эхом отдавалось в толпе. - Как?
    - Идемте  со  мной  к кораблю.  Внутри него человек может жить почти
вечно!
    Старик поднял над головой камень, но, сраженный апоплексическим уда-
ром, хрипя скатился по склону вниз, к самым ногам Сима.
    Сим нагнулся,  пристально  разглядывая  морщинистое  лицо,  холодные
мертвые глаза, вяло оскаленный рот, иссохшее недвижимое тело.
    - Кайон!
    - Да, - произнес за его спиной странный, скрипучий голос Дак. - Твой
враг. Кайон.
    В ту ночь двести человек вышли в путь к кораблю. Вода устремилась по
новому руслу. Сто человек утонули, затерялись в студеной ночи. Остальные
вместе с Симом дошли до корабля.  Лайт ждала их и распахнула металличес-
кий люк.  Шли недели.  Люди в корабле упорно трудились,  постигая разные
механизмы и их действие. И вот, наконец, двадцать пять человек встали по
местам внутри корабля.  Теперь в далекий путь!  Сим взялся за рычаги уп-
равления.
    Подошла Лайт, сонно протирая глаза, села на пол подле него и положи-
ла голову ему на колено.
    - Мне снился сон,  - заговорила она, глядя куда-то вдаль. - Мне сни-
лось,  будто я жила в пещере, в горах, на студеной и жаркой планете, где
люди старились и умирали за восемь дней.
    - Нелепый сон,  - сказал Сим. - Люди не могли бы жить в таком кошма-
ре.  Забудь про это.  Сон твой кончился.  Он мягко нажал рычаги. Корабль
поднялся и ушел в космос. Сим был прав. Кошмар, наконец, кончился.

РЭИ БРЭДБЕРИ
РЖАВЧИНА

    - Садитесь, молодой человек, - сказал полковник.
    - Благодарю вас, - вошедший сел.
    - Я слыхал о вас кое-что, - заговорил дружеским тоном полковник. - В
сущности, ничего особенного. Говорят, что вы нервничаете и что вам ниче-
го не удается.  Я слышу это уже несколько месяцев и теперь решил погово-
рить с вами.  Я думал также о том,  не захочется ли вам переменить место
службы.  Может  быть,  вы  хотите уехать за море и служить в какомнибудь
дальнем военном округе?  Не надоело ли вам работать в канцелярии?  Может
быть, вам хочется на фронт?
    - Кажется нет, - ответил молодой сержант.
    - Так чего вы,  собственно, хотите? Сержант пожал плечами и поглядел
на свои руки.
    - Я хочу жить без войн.  Хочу узнать,  что за ночь каким-то  образом
пушки  во  всем  мире превратились в ржавчину,  что бактерии в оболочках
бомб стали безвредными,  что танки провалились сквозь шоссе  и,  подобно
доисторическим чудовищам,  лежат в ямах,  заполненных асфальтом. Вот мое
желание.
    - Это естественное желание каждого из нас,  - произнес полковник.  -
Но сейчас оставьте эти идеалистические разговоры и скажите нам,  куда мы
должны вас послать.  Можете выбрать западный или северный  округ.  -  Он
постучал пальцем по карте, разложенной на столе.
    Сержант продолжал говорить,  шевеля руками, приподнимая их и разгля-
дывая пальцы:
    - Что делали бы вы, начальство, что делали бы мы, солдаты, что делал
бы весь мир,  если бы все мы завтра проснулись и пушки стали бы ненужны-
ми?
    Полковнику было теперь ясно,  что с сержантом нужно обращаться осто-
рожно. Он спокойно улыбнулся.
    - Это интересный вопрос. Я люблю поболтать о таких теориях. Помоему,
тогда возникла бы настоящая паника. Каждый народ подумал бы, что он один
во всем мире лишился оружия, и обвинил бы в этом несчастье своих врагов.
Начались бы массовые самоубийства, акции мгновенно упали бы, разыгралось
бы множество трагедий.
    - А потом?  - спросил сержант. - Потом, когда все поняли бы, что это
правда,  что оружия нет больше ни у кого, что больше никого не нужно бо-
яться,  что все мы равны и можем начать жизнь заново... Что было бы тог-
да?
    - Все принялись бы опять поскорее вооружаться.
    - А если бы им можно было в этом помешать?
    - Тогда стали бы драться кулаками.  На границах сходились  бы  толпы
людей,  вооруженных боксерскими перчатками со стальными вкладками; отни-
мите у них перчатки,  и они пустят в ход ногти и зубы, и ноги. Запретите
им и это,  и они станут плевать друг в друга. А если вырезать им языки и
заткнуть рты,  они наполнят воздух такой ненавистью,  что птицы попадают
мертвыми с телеграфных проводов и все мухи и комары осыплются на землю.
    - Значит вы думаете,  что в этом вообще не было бы смысла? - продол-
жал сержант.
    - Конечно, не было бы! Ведь это все равно, чете черепаху вытащить из
панциря.  Цивилизация  задохнулась бы и умерла от шока.  Молодой человек
покачал головой.
    - Вы просто хотите убедить себя и меня,  ведь работа у вас спокойная
и удобная.
    - Пусть  даже это на девяносто процентов цинизм и только на десять -
разумная оценка положения.  Бросьте вы свою ржавчину и забудьте  о  ней.
Сержант быстро поднял голову.
    - Откуда вы знаете, что она у меня есть?
    - Что у вас есть?
    - Ну, эта ржавчина.
    - О чем вы говорите?
    - Вы знаете, что я могу это сделать. Если бы я захотел, я мог бы на-
чать сегодня же. Полковник засмеялся:
    - Я думаю, вы шутите?
    - Нет,  я говорю вполне серьезно. Я давно уже хотел поговорить с ва-
ми. Я рад, что вы сами позвали меня. Я работаю над этим изобретением уже
довольно давно.  Мечтал о нем целые годы. Оно основано на строении опре-
деленных атомов. Если бы вы изучали их, вы бы знали, что атомы оружейной
стали расположены в определенном порядке.  Я искал фактор, который нару-
шил бы их равновесие.  Может быть,  вы знаете, что я изучал физику и ме-
таллургию...  Мне пришло в голову, что в воздухе всегда присутствует ве-
щество,  вызывающее ржавчину: водяной пар. Нужно было найти способ вызы-
вать у стали "нервный шок".  И тогда водяные пары принялись бы  за  свое
дело.  Разумеется,  я имею в виду не всякий металлический предмет.  Наша
цивилизация основана на стали, и большинство ее творений мне не хотелось
бы разрушать.  Я хотел бы вывести из строя пушки, ружья, снаряды, танки,
боевые самолеты,  военные корабли.  Если бы понадобилось,  я бы заставил
свой прибор действовать на медь,  бронзу,  алюминий.  Попросту прошел бы
около любого оружия,  и этого было бы довольно,  чтобы оно рассыпалось в
прах.
    Полковник наклонился  над  столом и некоторое время разглядывал сер-
жанта. Потом вынул из кармана авторучку с колпачком из ружейного патрона
и начал заполнять бланк.
    - Я хочу,  чтобы сегодня после полудня вы сходили к доктору Мэтьюзу.
Пусть он обследует вас.  Я не хочу сказать,  что вы серьезно больны,  но
мне кажется, что врачебная помощь вам необходима.
    - Вы думаете,  я обманываю вас,  - произнес сержант. - Нет, я говорю
правду. Мой прибор так мал, что поместился бы в спичечной коробке. Ради-
ус его действия - девятьсот миль.  Я мог бы вам настроить его на опреде-
ленный вид стали и за несколько дней объехать всю Америку. Остальные го-
сударства не могли бы воспользоваться этим, так как я уничтожил бы любую
военную технику,  посланную против нас.  Потом я уехал бы в  Европу.  За
один месяц я избавил бы мир от страшилища войны. Не знаю в точности, как
мне удалось это изобретение.  Оно просто невероятно.  Совершенно так  же
невероятно,  как атомная бомба.  Вот уже месяц я жду и размышляю. Я тоже
думал о том, что случится, если сорвать панцирь с черепахи, как вы выра-
зились.  А теперь я решился. Беседа с вами помогла мне выяснить все, что
нужно.  Когда-то никто не представлял себе летательных машин,  никто  не
думал,  что атом может быть губительным оружием,  и многие сомневаются в
том,  что когда-нибудь на земле воцарится мир.  Но мир воцарится, уверяю
вас.
    - Этот  бланк  вы  отдадите доктору Мэтьюзу,  - подчеркнуто произнес
полковник. Сержант встал.
    - Значит, вы не отправите меня в другой военный округ?
    - Нет, пока нет. Пусть решает доктор Мэтьюз.
    - Я уже решил,  - сказал молодой человек.  - Через несколько минут я
уйду из лагеря. У меня отпускная. Спасибо за то, что вы потратили на ме-
ня столько драгоценного времени.
    - Послушайте,  сержант, не принимайте этого так близко к сердцу. Вам
не нужно уходить. Никто вас не обидит.
    - Это верно,  потому что никто мне не поверит.  Прощайте.  - Сержант
открыл дверь канцелярии и вышел.
    Дверь закрылась, и полковник остался один. С минуту он стоял в нере-
шительности.  Потом вздохнул и провел ладонью по лицу. Зазвонил телефон.
Полковник рассеянно взял трубку.
    - Это вы,  доктор? Я хочу поговорить с вами. Да, я послал его к вам.
Посмотрите,  в чем тут дело,  почему он так ведет себя.  Как вы думаете,
доктор?  Вероятно, ему нужно немного отдохнуть, у него странные иллюзии.
Да,  да,  неприятно.  По-моему, сказались шестнадцать лет войны. Голос в
трубке отвечал ему. Полковник слушал и кивал головой.
    - Минутку,  я запишу...  - Он поискал свою авторучку.  - Подождите у
телефона, пожалуйста. Я ищу кое-что... Он ощупал карманы.
    - Ручка только что была тут. Подождите... Он отложил трубку, оглядел
стол,  посмотрел в ящик.  Потом окаменел. Медленно сунул руку в карман и
пошарил в нем. Двумя пальцами вытащил щепотку чего-то. На промокательную
бумагу на столе высыпалось немного желтовато-красной ржавчины.
    Некоторое время полковник сидел, глядя перед собой. Потом взял теле-
фонную трубку.
    - Мэтьюз, - сказал он, - положите трубку. - Он услышал щелчок и наб-
рал другой номер.  - Алло,  часовой! Каждую минуту мимо вас может пройти
человек, которого вы, наверное, знаете: Холлис. Остановите его. Если по-
надобится,  застрелите его, ни о чем не спрашивая, убейте этого негодяя,
поняли? Говорит полковник. Да... убейте его... вы слышите?
    - Но... простите... - возразил удивленный голос на другом конце про-
вода, - я не могу... просто не могу!
    - Что вы хотите сказать, черт побори? Как так не можете?
    - Потому что...  - голос прервался. В трубке слышалось взволнованное
дыхание часового. Полковник потряс трубкой.
    - Внимание, к оружию!
    - Я никого не смогу застрелить,  - ответил часовой. Полковник тяжело
сел и с полминуты задыхался и жмурился.  Он ничего не видел и не слышал,
но  он  знал,  что там,  за этими стенами,  ангары превращаются в мягкую
красную ржавчину,  что самолеты рассыпаются в  бурую  уносимую  ветерком
пыль,  что танки медленно погружаются в расплавленный асфальт дорог, как
доисторические чудовища некогда проваливались в асфальтовые ямы - именно
так,  как говорил этот молодой человек. Грузовики превращаются в облачка
оранжевой краски, и от них остаются только резиновые шины, бесцельно ка-
тящиеся по дорогам.
    - Сэр... - заговорил часовой, видевший все это. - Клянусь вам...
    - Слушайте, слушайте меня! - закричал полковник. - Идите за ним, за-
держите его руками,  задушите его,  бейте кулаками, ногами, забейте нас-
мерть,  но вы должны остановить его!  Я сейчас буду у вас! - и он бросил
трубку.
    По привычке он выдвинул нижний ящик стола,  чтобы  взять  револьвер.
Кожаная кобура была наполнена бурой ржавчиной.  Он с проклятием отскочил
от стола.
    Пробегая по канцелярии, он схватил стул, о "деревянный, - подумалось
ему, - старое доброе дерево, старый добрый бук". Дважды ударил им о сте-
ну и разломал. Потом схватил одну из ножек, крепко сжал в кулаке. Он был
почти  лиловым от гнева и ловил воздух раскрытым ртом.  Для пробы сильно
ударил ножкой стула себя по руке.
    - Годится,  черт побери!  - крикнул он.  С диким воплем он выбежал и
хлопнул дверью.

РЭЙ БРЭДБЕРИ
Нечто необозначенное

   Роби Моррисон слонялся, не зная, куда себя деть, в тропическом  зное,
а с берега моря доносилось глухое и влажное грохотанье  волн.  В  зелени
Острова Ортопедии затаилось молчание.
   Был год тысяча девятьсот девяносто седьмой, но Роби это нисколько  не
интересовало.
   Его окружал сад, и он, уже девятилетний, рыскал по  этому  саду,  как
хищный зверь в поисках добычи. Был Час Размышлений, Снаружи  к  северной
стене сада примыкали Апартаменты Вундеркиндов,  где  ночью  в  крохотных
комнатках спали на специальных кроватях он и другие мальчики.  По  утрам
они вылетали из своих постелей, как пробки из бутылок, кидались под душ,
заглатывали еду, и вот они уже в цилиндрических кабинах, вакуумная  под-
земка их всасывает, и снова на поверхность они вылетают посередине  Ост-
рова, прямо к Школе Семантики. Оттуда, позднее - в Физиологию. После Фи-
зиологии вакуумная труба уносит Роби в обратном направлении, и через люк
в толстой стене он выходит в сад, чтобы провести там этот глупый Час ни-
кому не нужных Размышлений, предписанных ему Психологами.
   У Роби об этом часе было свое твердое мнение: "Черт знает до чего за-
нудно".
   Сегодня он был разъярен и бунтовал. Со злобной завистью он поглядывал
на море: эх, если бы он мог так же свободно приходить и  уходить!  Глаза
Роби потемнели от гнева, щеки горели, маленькие руки сжимались от  злос-
ти.
   Откуда-то послышался тихий звон. Целых пятнадцать минут  еще  размыш-
лять - брр! А потом в Робот-Столовую, придать подобие жизни,  набив  его
доверху, своему мертвеющему от голода желудку, как таксидермист, набивая
чучело, придает подобие жизни птице.
   А после научно обоснованного, очищенного от  всех  ненужных  примесей
обеда - по вакуумным трубам назад, на этот раз в Социологию. В зелени  и
духоте Главного Сада к вечеру, разумеется, будут игры. Игры,  родившиеся
не иначе как в страшных снах какого-нибудь страдающего разжижением  моз-
гов психолога. Вот оно, будущее! Теперь, мой друг, ты  живешь  так,  как
тебе предсказали люди прошлого, еще в годы тысяча  девятьсот  двадцатый,
тысяча девятьсот тридцатый и тысяча девятьсот сорок второй! Все  свежее,
похрустывающее, гигиеничное - чересчур свежее! Никаких противных родите-
лей, и потому никаких комплексов! Все учтено, мой милый, все под контро-
лем!
   Чтобы по-настоящему воспринять что-то из  ряда  вон  выходящее,  Роби
следовало быть в самом лучшем расположении духа.
   У него оно было сейчас совсем иное.
   Когда через несколько мгновений с неба упала  звезда,  он  разозлился
еще больше, только и всего.
   Оказалось, что на самом деле звезда имеет форму шара. Она ударилась о
землю, прокатилась, оставляя горячий след, по зеленой траве и  останови-
лась. Внезапно в ней со щелчком открылась маленькая дверца.
   Это как-то смутно напомнило Роби сегодняшний сон. Тот самый,  который
он наотрез отказался записать утром в свою Тетрадь Сновидений. Сон  этот
почти было вспомнился ему в то мгновенье, когда в звезде настежь  откры-
лась дверца и оттуда появилось нечто.
   Непонятно что.
   Юные глаза, когда видят какой-то новый предмет,  обязательно  ищут  в
нем черты чего-то уже знакомого. Роби не мог понять, что именно вышло из
шара. И потому, наморщив лоб, подумал о том, на что это больше всего по-
хоже.
   И тотчас нечто стало чем-то определенным.
   Хотя воздух был теплый, мальчика пробил озноб. Что-то замерцало,  на-
чало, будто плавясь, перестраиваться, меняться и обрело  наконец  вполне
определенные очертания.
   Возле металлической звезды стоял человек, высокий, худой  и  бледный;
он был явно ошеломлен. Глаза у человека были розоватые, полные ужаса.
   - Так это ты? - Роби был разочарован. - Песочный  Человек,  только  и
всего?
   - Пе... Песочный Человек?
   Незнакомец переливался как марево над  кипящим  металлом.  Трясущиеся
руки взметнулись вверх и стали судорожно ощупывать его же длинные,  мед-
ного цвета волосы, словно он никогда не видел или не касался их  раньше.
Песочный Человек испуганно оглядывал свои руки, ноги, туловище, как буд-
то ничего такого раньше у него не было.
   - Пе... сочный Человек?
   Оба слова он произнес с трудом. Похоже, что вообще говорить было  для
него делом новым. Казалось, он хочет убежать, но что-то  удерживает  его
на месте.
   - Конечно, - подтвердил Роби. - Ты мне  снишься  каждую  ночь.  О,  я
знаю, что ты думаешь. Семантически, говорят наши учителя, разные там ду-
хи, привидения, домовые, феи, и Песочный Человек тоже, всего лишь назва-
ния, слова, которым в действительности ничто  не  соответствует,  ничего
такого на самом деле просто нет. Но наплевать на то,  что  они  говорят.
Мы, Дети, знаем обо всем этом больше учителей. Вот он ты, передо мной, а
это значит, что учителя ошибаются. Ведь существуют все-таки Песочные Лю-
ди, правда?
   - Не называй меня никак! - закричал вдруг Песочный Человек. Он  будто
что-то понял, и это вызвало в нем неописуемый страх. Он по-прежнему ощу-
пывал, теребил, щипал свое только что обретенное длинное  тело  с  таким
видом, как если бы это было что-то ужасное. - Не надо мне никаких назва-
ний!
   - Как это?
   - Я нечто необозначенное! - взвизгнул  Песочный  Человек.  -  Никаких
названий для меня, пожалуйста! Я нечто необозначенное и  ничего  больше!
Отпусти меня!
   Зеленые кошачьи глаза Роби сузились.
   - Между прочим... - Он уперся руками в бока, - Не мистер ли Грилл те-
бя подослал? Готов поспорить, он! Готов поспорить, это новый  психологи-
ческий тест!
   От гнева к его щекам прихлынула кровь. Хоть бы на минуту оставили его
в покое! Решают за него, во  что  ему  играть,  что  есть,  как  и  чему
учиться, лишили матери, отца и друзей, да еще потешаются над ним!
   - Да нет же, я не от мистера Грилла! - прорыдал Песочный  Человек.  -
Выслушай меня, а то придет кто-нибудь и увидит меня таким, какой я  сей-
час, тогда все станет много хуже!
   Роби злобно лягнул его. Песочный Человек отпрыгнул назад, задыхаясь.
   - Выслушай меня! - закричал он. - Я не такой, как ты, я  не  человек!
Форму всем вам здесь, на этой планете, придала  мысль!  Вы  подчиняетесь
диктату обозначений. Но я, я нечто необозначенное,  и  никаких  названий
мне не нужно!
   - Все ты врешь!
   Последовали новые пинки.
   Песочный Человек продолжал, захлебываясь:
   - Нет, дитя, это правда! Мысль, столетия работая над атомами, вылепи-
ла ваш теперешний облик; сумей ты подорвать и разрушить  слепую  веру  в
него, веру твоих друзей, учителей и родителей, ты  тоже  мог  бы  менять
свое обличье, стал бы необозначенным, свободной сущностью,  вроде  Чело-
вечности, Времени, Пространства или Справедливости!
   - Тебя подослал Грилл, все время он меня донимает!
   - Да нет же, нет! Атомы пластичны. Вы, на Земле,  приняли  за  истину
некоторые обозначения, такие, как Мужчина, Женщина, Ребенок, Голова, Ру-
ки, Ноги, Пальцы. И потому вы перестали быть чем угодно и  раз  навсегда
превратились во что-то определенное.
   - Отвяжись от меня! - взмолился Роби. - У меня сегодня контрольная, я
должен собраться с мыслями, Он сел на камень и зажал руками уши,
   Песочный Человек, будто ожидая катастрофы, испуганнее огляделся  вок-
руг. Теперь, стоя над Роби, он дрожал и плакал.
   - У Земли могло быть любое из тысяч совсем других обличий. Мысль  но-
силась по неупорядоченному космосу, при помощи названий наводя в нем по-
рядок. А теперь уже никто не хочет подумать об окружающем по-новому, по-
думать так, чтобы оно стало совсем другим!
   - Пошел прочь, - буркнул Роби.
   - Сажая корабль около тебя, я не подозревал об  опасности.  Мне  было
интересно узнать, что у вас за планета. Внутри моего шарообразного  кос-
мического корабля мысли не могут менять мой облик. Сотни лет путешествую
я по разным мирам, но впервые попал в такую ловушку! - Из его глаз брыз-
нули и потекли по щекам слезы. - И теперь, свидетели боги,  ты  дал  мне
название, поймал меня, запер меня в клетку своей мысли! Надо же до тако-
го додуматься - Песочный Человек! Да это ужас какой-то! И я не могу про-
тивиться, не могу вернуть себе прежний  облик!  А  вернуть  надо  обяза-
тельно, иначе я не вмещусь в свой корабль, сейчас я для него слишком ве-
лик. Мне придется остаться здесь навсегда. Освободи меня!
   Песочный Человек визжал, кричал, плакал. Роби не знал, как ему  быть.
Он теперь безмолвно спорил с самим собой. Чего он хочет больше всего  на
свете? Бежать с Острова. Но ведь это глупо: его обязательно поймают. Че-
го еще он хочет? Пожалуй, играть. В настоящие игры, и чтобы не было пси-
хонаблюдения. Да, вот это было бы здорово! Гонять консервную  банку  или
бутылку крутить, а то просто играть в мяч - бей себе в стену сада и  ло-
ви, ты один и никого больше. Конечно. Нужен резиновый красный  мяч.  Пе-
сочный Человек закричал:
   - Не...
   И молчание.
   На земле прыгал резиновый красный мяч Резиновый  красный  мяч  прыгал
вверх-вниз, вверх-вниз.
   - Эй, где ты? - Роби не сразу осознал, что появился мяч. - А оно  от-
куда взялось? - Он бросил мяч в стену, поймал его. - Вот это да!
   Он и не заметил, что незнакомца, который только что кричал, уже нет.
   Песочный Человек исчез.
   Где-то на другом конце дышащего  зноем  сада  возник  низкий  гудящий
звук: по вакуумной трубе мчалась цилиндрическая кабина. С негромким  ши-
пением круглая дверь в толстой стене сада открылась. С тропинки послыша-
лись размеренные шаги. В пышной раме из тигровых лилий  появился,  потом
вышел из нее мистер Грилл.
   - Привет, Роби. О! - Мистер Грилл остановился как вкопанный, с  таким
видом, будто в его розовое толстощекое лицо пнули ногой. - Что это там у
тебя, мой милый? - закричал он. Роби бросил мяч в стену.
   - Это? Мяч.
   - Мяч? - Голубые глазки Грилла заморгали, прищурились. Потом напряже-
ние его покинуло. - А, ну конечно. Мне показалось, будто  я  вижу...  э-
э... м-м...
   Роби снова бросил мяч в стену.
   Грилл откашлялся.
   - Пора обедать. Час Размышлений кончился. И я вовсе  не  уверен,  что
твои не утвержденные министром Локком игры министра бы обрадовали.  Роби
ругнулся про себя.
   - Ну ладно. Играй. Я не наябедничаю. Мистер Грилл был настроен благо-
душно.
   - Неохота что-то.
   Надув губы, Роби стал ковырять носком сандалия землю. Учителя  всегда
все портят. Затошнит тебя, так и тогда нужно будет разрешение.
   Грилл попытался создать у Роби заинтересованность:
   - Если сейчас пойдешь обедать, я тебе разрешу  видеовстречу  с  твоей
матерью в Чикаго.
   - Две минуты десять секунд, ни секундой больше ни секундой меньше,  -
иронически сказал Роби.
   - Насколько я понимаю, милый мальчик, тебе вообще все не нравится?
   - Я убегу отсюда, вот увидите!
   - Ну-ну, дружок, ведь мы все равно тебя поймаем.
   - А я, между прочим, к вам не просился.
   Закусив губу, Роби пристально посмотрел на свой  новый  красный  мяч:
мяч вроде бы... как бы это сказать... шевельнулся, что ли?  Чудно.  Роби
его поднял. Мяч задрожал, как будто ему было холодно.
   Грилл похлопал мальчика по плечу.
   - У твоей матери невроз. Ты был в неблагоприятной среде.  Тебе  лучше
быть у нас, на Острове. У тебя высокий интеллект, ты  можешь  гордиться,
что оказался здесь, среди других маленьких гениев. Ты эмоционально неус-
тойчив, чувствуешь себя несчастным, и мы пытаемся это исправить. В конце
концов ты станешь полной противоположностью своей матери.
   - Я люблю маму!
   - Ты душевно к ней расположен, - негромко поправил его Грилл.
   - Я душевно к ней расположен, - тоскливо повторил Роби. Мяч  дернулся
у него в руках. Роби озадаченно на него посмотрел.
   - Тебе станет только труднее, если ты  будешь  ее  любить,  -  сказал
Грилл.
   - Вы бог знает до чего глупы, - отозвался Роби. Грилл окаменел.
   - Не ругайся. А потом, на самом деле ты, говоря это, вовсе не имел  в
виду "бога" и не имел в виду "знает". И того и другого в мире очень мало
- смотри учебник семантики, часть седьмая, страница четыреста  восемнад-
цатая, "Означающие и означенные".
   - Вспомнил! - крикнул вдруг Роби, оглядываясь по сторонам.  -  Только
что здесь был Песочный Человек, и он сказал...
   - Пошли, - прервал его мистер Грилл. - Пора обедать.
   В Робот-Столовой  пружинные  руки  роботов-подавальщиков  протягивали
обед. Роби молча взял свальную тарелку с молточно-белым шаром на ней. За
пазухой у него пульсировал и бился, как сердце, красный  резиновый  мяч.
Удар гонга. Он быстро заглотал еду. Потом  все  бросились,  толкаясь,  к
подземке. Словно перышки, их втянуло и унесло на другой конец Острова, в
класс Социологии, а потом, под вечер, - снова назад, теперь к играм. Час
проходил за часом.
   Чтобы побыть одному, Роби ускользнул в сад. Ненависть к этому  безум-
ному, никогда и ничем не нарушаемому распорядку, к учителям и однокласс-
никам пронзила и обожгла его. Он сел на большой камень и стал  думать  о
матери, которая так далеко. Вспоминал, как она выглядит, чем пахнет, ка-
кой у нее голос и как сна гладила его, прижимала к себе и  целовала.  Он
опустил голову, закрыл лицо ладонями и наполнил их своими горькими  сле-
зами. Красный резиновый мяч выпал у него из-за пазухи, Ему было все рав-
но. Он думал сейчас только о матери, По зарослям пробежала дрожь. Что-то
перестроилось, очень быстро.
   В высокой траве бежала, удаляясь от него,  женщина?  Вдруг  она  пос-
кользнулась, вскрикнула и упала.
   - Что-то поблескивало в лучах заходящего солнца. Женщина бежала туда,
к этому серебристому и поблескивающему. Бежала  к  шару.  К  серебряному
звездному кораблю. Откуда она здесь? И почему бежала к шару? Почему упа-
ла, когда он поднял глаза? Похоже, она не может встать! Он вскочил, бро-
сился туда. Добежав, остановился над женщиной.
   - Мама! - не своим голосом закричал он.
   По ее лицу пробежала дрожь, и оно начало меняться, как  тающий  снег,
потом отвердело, черты стали четкими и красивыми.
   - Я не твоя мама, - сказала женщина.
   Роби не слушал. Он слышал только, как из его трясущихся губ вырывает-
ся дыхание. От волнения он так ослабел, что едва держался на  ногах.  Он
протянул к ней руки.
   - Неужели не понимаешь? - От нее веяло холодным безразличием. - Я  не
твоя мать. Не называй меня никак! Почему у меня обязательно должно  быть
название? Дай мне вернуться в мой корабль! Если не дашь, я убью тебя!
   Роби качнуло как от удара.
   - Мама, ты и вправду не узнаешь меня? Я Роби, твой сын! -  Ему  хоте-
лось уткнуться в ее грудь и выплакаться, хотелось  рассказать  о  долгих
месяцах неволи. - Прошу тебя, вспомни!
   Рыдая, он шагнул вперед и прижался к ней. Ее пальцы сомкнулись на его
горле. Она начала его душить.
   Он попытался закричать. Крик был пойман, загнан назад в  его  готовые
лопнуть легкие. Он забил ногами.
   Пальцы сжималось все сильнее, в глазах у него темнело, но тут а  глу-
бинах ее холодного, жестокого, безжалостного лица он нашел объяснение.
   В глубинах лица он увидел остаток Песочного Человека. Песочный  Чело-
век. Звезда, падавшая в вечернем небе. Серебристый шар корабля, к  кото-
рому бежала женщина. Исчезновение Песочного Человека, появление красного
мяча, а теперь - появление матери. Все стало понятным.
   Матрицы. Мысли. Представления. Структуры. Вещество. История человека,
его тела, всего, что только есть в мире. "Женщина" убивала его.
   Когда он не сможет думать, она обретет свободу. Он уже почти не шеве-
лится. Нет больше сил, нет. Он думал, это его мать. Однако это его  уби-
вает. А что, если представить себе не мать, а другое? Надо  попробовать.
Надо. Он опять стал брыкаться. Стал думать в  обступающей  тьме,  думать
изо всех сил. "Мать" издала вопль и стала съеживаться. Он  сосредоточил-
ся.
   Пальцы начали таять, оторвались от его горла.  Красивое  лицо  размы-
лось. Тело уменьшалось, его очертания менялись.
   Роби был свободен. Ловя ртом воздух, он с трудом поднялся на ноги.
   Сквозь заросли он увидел сияющий на солнце серебристый шар. Пошатыва-
ясь, Роби к нему двинулся, и тут из уст мальчика вырвался ликующий  крик
- в такой восторг привел его родившийся у него внезапно замысел.
   Он торжествующе засмеялся. Снова стал, не отрывая  взгляда,  смотреть
на это. То, что оставалось от "женщины", менялось у него на глазах,  как
тающий воск. Он превратил это... в нечто новое.
   Стена сада завибрировала. По пневматической подземке,  шипя,  неслась
цилиндрическая кабина. Наверняка мистер Грилл! Надо спешить, не  то  все
сорвется,
   Роби побежал к шару, заглянул  внутрь.  Управление  простое.  Он  ма-
ленький, должен поместиться в кабине - если все удастся. Должно удаться.
Удастся обязательно.
   От гула приближающегося цилиндра дрожал сад. Роби рассмеялся. К черту
мистера Грилла! К черту Остров Ортопедии!
   Он втиснулся в корабль. Предстоит угнать столько нового, и он  узнает
все со временем. Он еще только одной ногой стал на край  знания,  и  это
уже спасло ему жизнь, а теперь поможет ему и в другом.
   Сзади донесся голос. Знакомый голос. Такой знакомый, что по телу  по-
бежали мурашки. Он услышал, как  крушат  кустарник  детские  ножки.  Ма-
ленькие ноги маленького тела. А тонкий голосок умолял.
   Роби взялся за ручки управления. Бегство. Окончательное. И  никто  не
догадается. Совсем простое. Удивительно красивое. Гриллу никогда не  уз-
нать.
   Дверца шара захлопнулась. Теперь - движение. На летнем небе появилась
звезда, и внутри нее был Роби.
   Из круглой двери в стене вышел мистер Грилл. Он стал искать Роби.  Он
быстро шагал по тропинке, и жаркое солнце било ему в лицо.
   Да вот же он! Вот он, Роби. На полянке, впереди. Маленький Роби  Мор-
рисон смотрел на небо, грозил кулаком, кричал, обращаясь непонятно к ко-
му, - вокруг, во всяком случае, никого видно не было,
   - Здорово, Роби! - окликнул мальчика Грилл. Мальчик вздрогнул и зако-
лыхался - точнее, заколыхались его плотность, цвет и форма. Грилл помор-
гал, потом решил, что все это ему померещилось из-за солнца.
   - Я не Роби! - визгливо закричал мальчик. - Роби убежал! Вместо  себя
он оставил меня, чтобы обмануть вас, чтобы вы за ним не погнались! Он  и
меня обманул! - рыдал и вопил ребенок. - Не надо, не смотрите  на  меня,
не смотрите! Не думайте, что я Роби, от этого мне только хуже! Вы думали
найти здесь его, а нашли меня и превратили в  Роби!  Сейчас  вы  оконча-
тельно придаете мне его форму, и теперь уже я никогда, никогда не  стану
другим! О боже!
   - Ну что ты, Роби...
   - Роби никогда больше не вернется. Но я буду им всегда. Я был  Песоч-
ным Человеком, резиновым мячом, женщиной. А ведь на самом деле я  только
пластичные атомы и ничего больше. Отпустите меня!
   Грилл медленно пятился. Его улыбка стала какой-то болезненной.
   - Я нечто необозначенное! Никаких названий для меня не может быть!  -
выкрикнул ребенок.
   - Да-да, конечно. А теперь... теперь, Роби... Роби, ты только подожди
здесь... здесь, а я... я... я свяжусь с Психопалатой. И вот по саду  уже
бегут многочисленные помощники.
   - Будьте вы прокляты! - завизжал, вырываясь, мальчик. - Черт  бы  вас
побрал!
   - Ну-ну, Роби, - негромко сказал Грилл, помогая  втащить  мальчика  в
цилиндрическую  кабину  подземки.  -  Ты  употребил  слово,  которому  в
действительности ничего не соответствует! Пневматическая  труба  всосала
кабину.
   В летнем небе сверкнула и исчезла звезда.

   Перевод с английского Ростислава РЫБКИНА

     Рэй Брэдбери.
     Капелька нетерпимости

                                                     Перевел с английского
                                                                Олег БИТОВ

     Вечер не отличался от любого другого. Но именно в этот майский вечер,
за неделю до своего двадцать девятого дня рождения, Джонатан Хьюз встретил
судьбу, прибывшую издали - из другого времени, из другой эпохи, из  другой
жизни.
     Узнал он судьбу, конечно, не сразу, хоть она и села на тот  же  поезд
на том же Пенсильванском вокзале и расположилась напротив Хьюза  в  облике
пожилого  человека,  почти  старика.  Ехать  было  неблизко,  через   весь
Лонг-Айленд; Хьюз стал всматриваться в газету в руках попутчика и в  конце
концов сказал:
     - Простите, сэр, но ваш экземпляр "Нью-Йорк  таймс"  выглядит  иначе,
чем мой. Шрифт у вас на первой странице какой-то странный. Это что,  более
поздний выпуск?
     -  Нет!  -  Пожилой  запнулся,  судорожно  сглотнул,  потом  все   же
выговорил: - То есть да, эта газета вышла намного позже...
     Хьюз окинул взглядом вагон.
     - Еще раз извините, но у  всех  остальных  газеты  одинаковые.  Может
быть, ваш экземпляр пробный, как бы эскиз на будущее?
     - Эскиз на будущее? - повторил пожилой, едва  шевеля  губами.  Одежда
повисла на нем мешком, будто  он  в  одно  мгновение  сЦежился  и  потерял
половину тела. - В самом  деле,  -  прошептал  он.  -  Эскиз  на  будущее.
Господи, ну и шутка...
     Только тут Джонатан Хьюз обратил  внимание  на  дату  под  заголовком
газеты:

                             2 мая 1999 года.

     - Послушайте... - начал было он, но глаза уже обежали первую страницу
и в левом верхнем ее углу обнаружили небольшую заметку без снимков:

                              УБИТА ЖЕНЩИНА
                         ПОЛИЦИЯ ПОДОЗРЕВАЕТ МУЖА
     Обнаружено тело м-с Алисы Хьюз, убитой из огнестрельного оружия...

     Поезд прогрохотал по мосту. За окном встала стена деревьев,  вытянула
зеленые ветви, затрепетала под порывами ветра и исчезла, словно срубленная
под корень. Поезд вкатился на станцию спокойно, буднично,  словно  в  мире
ничего не случилось. В наступившей тишине глаза  сами  собой  вернулись  к
тексту:
     Джонатан Хьюз, дипломированный аудитор,  проживающий  в  Плэндоме  на
Плэндом-авеню, 112...

     - Боже! - крикнул он. - Прочь от меня, прочь!..
     Но почему-то вскочил сам и отбежал на  несколько  шагов,  прежде  чем
старик хотя бы шевельнулся. Толчок поезда бросил Хьюза на пустое  сиденье,
и он дикими глазами уставился на мелькающую за окнами реку зелени.
     Мысли были не менее дикими. Кому понадобилось  так  зло  шутить?  Кто
пытается причинить ему боль? И зачем? Поиздеваться над недавней женитьбой,
над безоблачным  счастьем  с  красавицей-женой?  Проклятие!  Его  охватила
невольная дрожь, и оставалось бесцельно повторять: проклятие! проклятие!..
     Поезд вылетел на кривую, и Хьюза рывком подняло на ноги.  Охмелев  от
тряски, раздумий и просто от ярости,  он  бросился  к  попутчику,  который
теперь приниженно сгорбился над своей газетой и уткнулся  в  текст.  Одним
взмахом Хьюз отстранил газету и вцепился в костлявое плечо.  Не  ожидавший
нападения старик поднял голову, из глаз его бежали слезы. Оба они застыли,
вагон громыхал. Хьюз ощутил, как душа поднимается к горлу и покидает тело.
     - Кто вы?!
     Почудилось, что это закричал не он, а кто-то другой.
     Поезд швыряло из стороны в сторону, - мерещилось, что состав  вот-вот
соскочит с рельсов.
     Попутчик содрогнулся, как ужаленный в самое сердце, машинально  сунул
в руку Хьюзу карточку и побрел шатаясь  к  тамбуру  и  в  соседний  вагон.
Джонатан Хьюз разжал кулак, перевернул карточку и прочел  несколько  слов,
которые заставили его тяжело рухнуть  на  сиденье  и  заново  вчитаться  в
невозможные слова:

                              ДЖОНАТАН ХЬЮЗ,
                         дипломированный аудитор
                            679-4990, Плэндом

     - Не-е-ет!!! - опять крикнул не он, а кто-то другой.
     А молодой Хьюз подумал:
     "Он - это я? Помилуй Бог, выходит, старик - это я?.."
     Нет, это все-таки заговор, вернее, цепочка заговоров.  Кто-то  затеял
нелепую шутку с убийством, и кто-то придумал, как довести ее  до  сведения
Хьюза. Поезд, рыча, несся вперед, и пять сотен  пассажиров  качались,  как
шайка пьяных  конторщиков,  прячась  за  книжками  и  газетами,  а  старик
перебегал из вагона в вагон, казалось, его преследуют демоны.  К  моменту,
когда Джонатан Хьюз окончательно потерял рассудок, и кровь его вскипела от
бешенства, старик добрался уже до дальнего конца поезда.
     Они встретились вновь в последнем вагоне, почти пустом. Джонатан Хьюз
подошел к старику вплотную, а тот упорно не поднимал глаз. И ревел  в  три
ручья, так что разговор был попросту невозможен. "Кого, - подумал Хьюз,  -
кого он оплакивает? Ну прекрати, пожалуйста, прекрати..."
     Как по безмолвной команде, старик выпрямился, утер глаза, высморкался
и начал таким тихим, неустойчивым голосом, что Хьюз  волей-неволей  сделал
еще шаг вперед и даже сел, вникая в шепот:
     - Мы родились...
     - Мы?!
     - Мы, - повторил старик, вглядываясь в густеющие сумерки, летящие  за
окном, как дым пожара, - да,  да,  мы  оба  родились  в  тысяча  девятьсот
пятидесятом году в городе Куинси на Миссисипи...
     "Верно", - подумал Хьюз.
     - И жили в доме сорок  девять  по  Вашингтон-стрит,  и  занимались  в
центральной городской школе до  второго  класса,  куда  перешли  вместе  с
Изабель Перри...
     "Опять верно, - подумал Хьюз, - ее звали Изабель."
     - Мы... - бормотал старик.
     - Наши... - шептал старик. - Нас... Нам...
     И так далее, в том же духе.
     - Инструктором в столярной мастерской был мистер Бисби.  Учительницей
истории - мисс Монкс. В десять лет на катке  мы  сломали  правую  ногу.  В
одиннадцать чуть не утонули - отец еле-еле сумел нас спасти. В  двенадцать
влюбились в Импи Джонсон...
     "Седьмой класс, - подумал Хьюз, - милая девочка, но, увы, она умерла.
Милосердный Боже", - воскликнул он про себя, стремительно старея.
     Случилось и еще кое-что. Минута, две, три - старик говорил и говорил.
И постепенно молодел, щеки загорелись, глаза заблестели, в  то  время  как
молодой Хьюз  под  грузом  давних  воспоминаний  сникал  и  бледнел.  Один
говорил, другой слушал - и где-то посередине монолога они почти сравнялись
возрастом, стали близнецами.  И  был  миг,  когда  молодой  Хьюз  понял  с
абсолютной, полоумной  точностью,  что  если  посмеет  глянуть  в  оконное
стекло, которое ночь превратила в зеркало, то увидит близнецов.
     Он  не  посмел.  А  старик  завершил  свое  повествование,  полностью
выпрямившись и даже приподняв подбородок, -  наверное,  перекопать  давние
откровения и выговориться иначе не получилось бы.
     - Таково прошлое, - произнес старик.
     "Мне бы ударить его, - подумал Хьюз. - Обвинить. Наорать. Почему ж  я
не делаю ни того, ни другого, ни третьего?"
     Потому что... Старик ощутил невысказанный вопрос и обЦявил:
     - Ты уже понял - я именно тот, за кого себя выдаю. Потому что я  знаю
все-все, что касается нас обоих. Теперь о будущем...
     - О моем?
     - О нашем, - ответил старик.
     Джонатан Хьюз кивнул, не сводя глаз с  газеты,  зажатой  в  стиснутом
кулаке. Старик сложил ее и спрятал.
     - Твой  бизнес  мало-помалу  начнет  приходить  в  упадок.  По  каким
причинам, никто так и не поймет. У тебя родится ребенок, но вскоре  умрет.
Ты заведешь любовницу, но не сумеешь ее удержать. А  жена  год  за  годом,
день за днем будет раздражать тебя все сильнее и сильнее. И в конце концов
- поверь  мне,  зачем  мне  лгать?  -  ты  постепенно  придешь...  как  бы
выразиться поточнее... к тому, что само ее  присутствие  станет  для  тебя
невыносимым. Однако вижу, что ты расстроился. Я лучше помолчу...
     Они продолжили путь  в  тишине,  и  попутчик  вновь  стал  старым,  а
Джонатан Хьюз не помолодел. И все-таки молодой кивнул,  когда  соотношение
возрастов  показалось  ему  подходящим,  -   кивнул,   предлагая   другому
продолжать. И тот сказал:
     - Тебе это кажется невероятным, ты же всего год как женат. Вы прожили
прекрасный год, лучший из всех. Трудно поверить,  что  одна  капля  чернил
может замутить целый кувшин чистой  свежей  воды.  Но  вот  может,  и  это
произошло. И в конце концов изменило не только нашу жену, нашу  красавицу,
сбывшуюся мечту, но и весь окружающий мир...
     - Вы... - начал Джонатан Хьюз и запнулся, - ты убил ее?
     - Мы убили. Оба. Но если будет по-моему, если я сумею  тебя  убедить,
мы не захотим убийства, она останется в живых, а ты доживешь  до  старости
счастливее меня и станешь лучше, чем я. Молюсь  за  это.  Рыдаю  об  этом.
Время еще есть. Я пересек  годы,  чтобы  встряхнуть  тебя,  изменить  твой
характер, строй твоих мыслей. Боже,  если  бы  люди  понимали,  что  такое
убить! Глупое и бесполезное  действие,  и  к  тому  же  безобразное...  Но
надежда не потеряна. Сумел же я как-то добраться сюда, прикоснуться к тебе
- тем самым я начал изменение, призванное спасти наши души. Теперь  слушай
внимательно. Признаешь ли ты, что мы с тобой - один человек,  близнецы  из
разных эпох, которые встретились в этом  поезде  в  этот  час  в  странный
майский вечер?
     Локомотив дал свисток, очищая пути от хаоса лет. Молодой Хьюз  кивнул
самым микроскопическим из кивков, но старику большего и не требовалось.
     - Я бежал, - заявил он. - Бежал  к  тебе.  Подробностей  сообщить  не
могу. Она была мертва всего лишь день, а я  уже  не  вынес.  Куда  кануть?
Спрятаться  негде,  только  во  Времени.  Там,  где   нет   защитников   и
обвинителей, судьи, присяжных, да и свидетелей настоящих нет -  не  считая
тебя. Только ты способен смыть кровь с  моих  рук,  понятно?  Выходит,  ты
притянул меня. Твоя молодость и невиновность,  твое  счастье,  твоя  ничем
пока не омраченная жизнь - вот истинная природа той силы, которая  послала
меня вниз по дороге времени. Все мое душевное здоровье  зависит  от  тебя.
Если ты отвернешься, великий Боже, я пропал -  нет,  мы  оба  пропали.  Мы
разделим одну могилу и никогда не  поднимемся,  и  оставим  по  себе  злую
память навеки. Сказать тебе, что ты должен делать?
     Молодой Хьюз вскочил на ноги, потому что услышал:
     - ПодЦезжаем к Плэндому. Плэндом!..
     И они очутились  на  платформе  -  старик  бежал  следом,  а  молодой
натыкался на стены и на людей, ноги и руки  не  слушались,  того  и  гляди
отвалятся.
     - Подожди! - умолял старик. - Пожалуйста, подожди!
     Молодой продолжал идти, словно и не слышал.
     - Ты что, не понимаешь,  мы  замешаны  в  этом  оба!  Оба!!!  И  надо
обдумать все вдвоем, и решение найти вдвоем, чтобы ты не стал мною, и  мне
не пришлось бы немыслимым образом добираться к тебе. Да знаю я, знаю,  что
это помешательство, психоз, и все-таки выслушай меня! Выслушай!..
     Молодой Хьюз остановился на краю  платформы,  там,  куда  причаливали
встречающие  поезд  машины.  Веселые  возгласы,  сдержанные   приветствия,
короткие гудки, гул моторов и огни,  исчезающие  вдалеке.  Старик  схватил
молодого за локоть.
     - Боже милостивый, твоя жена, твоя и моя, будет здесь через минуту! А
надо столько тебе рассказать, ты просто не можешь знать того, что знаю  я,
- целых двадцать лет, неведомых тебе, и каждым днем я хотел бы  поделиться
с тобой! Ты слушаешь? Господи Боже, ты мне до сих пор не веришь?!..
     Джонатан  Хьюз  присмотрелся  -  по  улице   как   раз   приближалась
запоздавшая машина - и спросил:
     - Что происходило на чердаке в доме бабушки летом пятьдесят восьмого?
Об этом не знает ни одна живая душа, кроме меня. Ну?
     Старик втянул плечи и задышал заметно спокойнее,  а  затем  заговорил
ровно, как бы прислушиваясь к суфлеру:
     - Мы прятались там два дня кряду. И  никто  не  ведал,  где  мы.  Все
думали, что мы просто удрали из дому и утонули в  озере  или  свалились  в
реку. А мы прятались наверху, заливаясь слезами, жалели себя, считая,  что
мы никому не нужны, слушали, как воет ветер, и жаждали умереть...
     Молодой, резко повернувшись, уставился на старика не мигая,  и  глаза
его увлажнились.
     - Значит, ты меня любишь?
     - Кое-что поважнее, - сказал старик. - У тебя ведь тоже  нет  никого,
кроме меня...
     Машина подкатила к станции. Женщина за рулем с улыбкой помахала из-за
ветрового стекла.
     - Думай быстро, - скомандовал старик. - Разреши мне поехать с  тобой,
чтобы наблюдать, учить и подсказывать, чтобы выяснить,  что  и  как  пошло
наперекосяк, подправить, пока не поздно,  и,  быть  может,  продлить  твою
безоблачную жизнь. Разреши...
     Машина загудела, притормозила, женщина высунулась из окна и крикнула:
     - Добрый вечер, милый!
     Джонатан Хьюз залился счастливым смехом и  бросился  к  машине  сломя
голову.
     - Любимая, привет... Извини, еще секундочку...
     Спохватившись,  он  бросил  взгляд  на  старика,  дрожащего  на  краю
платформы. Тот поднял руку с вопросом:
     - Ты что-то забыл?
     Повисло молчание. И наконец:
     - Тебя, - ответил Джонатан Хьюз. - Тебя!..

     Машина заложила вираж  в  ночи.  Всех  троих  -  женщину,  старика  и
молодого - сильно качнуло.
     - Как, вы сказали, вас  зовут?  -  спросила  женщина,  отвлекаясь  на
мгновение от пейзажа, от дороги и шума мотора.
     - Он тебе не представился. Извини, - поспешно сказал Джонатан Хьюз.
     - Уэлдон, - произнес старик, часто-часто моргая.
     - Да ну! - удивилась Алиса Хьюз. - Это же моя девичья фамилия!
     Старик чуть не задохнулся от собственной оплошности, но  справился  с
собой.
     - Неужели? - откликнулся он. - Как интересно!
     - А вдруг мы родственники? Вы где...
     - Он был моим учителем в Куинси, - вновь поспешил  вмешаться  молодой
Хьюз.
     - И остаюсь им, - добавил старик. - Да, и остаюсь...
     Они прибыли домой. Хьюз-старший не мог отвести  глаз  от  всего,  что
видел вокруг. За ужином он почти не притрагивался к еде, а лишь смотрел  и
не мог насмотреться на милую женщину по ту  сторону  стола.  Молодой  Хьюз
беспокойно ерзал, говорил слишком громко и тоже почти не ел. А старик  все
пялился на Алису, будто на его глазах беспрерывно, каждые  десять  секунд,
происходило чудо. Он смотрел ей  в  рот,  как  если  бы  оттуда  фонтанами
извергались алмазы. Он заглядывал ей в глаза, словно  в  них  таилась  вся
мудрость мира, а он заметил это в первый раз. Судя по выражению  лица,  он
вообще запамятовал, как и зачем оказался здесь.
     - У меня что, прыщ на подбородке? - не выдержала Алиса Хьюз. - Что вы
оба на меня так уставились?
     И тут старик вдруг зашелся в рыданиях, повергнув ее в шок.  Казалось,
он не в силах остановиться, и в конце концов она,  обогнув  стол,  тронула
его за плечо.
     - Простите меня, - всхлипнул старик.  -  Просто  вы  такая  красивая!
Пожалуйста, сядьте. И простите меня...
     Они справились с  десертом,  и  Джонатан  Хьюз,  подчеркнуто  бережно
отложив вилку и отерев рот салфеткой, воскликнул:
     - Ужин был потрясающий! Дорогая жена, я люблю тебя!
     Он поцеловал ее в щеку, подумал чуть-чуть и поцеловал  снова,  теперь
уже в губы.
     - Видите, - обратился он  к  старику,  -  я  очень-очень  люблю  свою
жену...
     Старик кивнул и ответил как-то рассеянно:
     - Да, да, разумеется, я помню...
     - Что вы помните? - воскликнула Алиса в полном недоумении.
     - У меня тост! - провозгласил Джонатан Хьюз. - За прекрасную жену, за
счастливое будущее!
     Засмеявшись, Алиса подняла свой бокал. Потом осмотрелась и спросила:
     - Мистер Уэлдон, а вы почему не пьете?..

     На пороге гостиной старик странным образом замер. Подумав,  обратился
к молодому:
     - Следи за мной. - Он двинулся по комнате закрыв глаза, но совершенно
уверенно. - Здесь коллекция курительных трубок, а здесь книги. На  третьей
полке сверху - "Машина времени"  Герберта  Уэллса.  Вот  уж  сюжет,  самый
подходящий к случаю. А здесь любимое кресло, и я сейчас в него сяду...
     Он действительно сел и открыл глаза. Джонатан Хьюз спросил от двери:
     - Плакать больше не будешь?
     - Нет. Слезами тут не поможешь.
     Из  кухни  доносилось  звяканье  посуды  в  раковине,  затем  женщина
принялась напевать что-то себе под нос. Мужчины повернулись на звук.
     - Неужели, - тихо воскликнул Джонатан Хьюз, -  я  в  один  прекрасный
день возненавижу ее? И захочу убить?
     - Это кажется немыслимым, не правда ли? Я наблюдал за ней целый час и
не нашел ровным счетом ничего, никаких недостатков. Ни следа,  ни  намека.
Хоть бы одна неудачная фраза или интонация, хоть бы вильнула  бедрами  или
волосы растрепались. Ничего! Я наблюдал и за тобой, мучаясь  вопросом,  не
ты ли сам виноват в том, что она изменилась, не мы ли с тобой...
     - И что?
     Молодой налил хереса себе и гостю, вручил ему бокал.
     - Пьешь ты слишком много, - ответил старик, - вот, пожалуй, и все.
     Джонатан Хьюз мгновенно опустил бокал, даже не пригубив.
     - Что еще?
     - Я, наверное, составлю для тебя памятку, чтобы ты заглядывал  в  нее
ежедневно. Советы старого психа молодому болвану...
     - Что бы ты ни посоветовал, я запомню.
     - Запомнишь? Надолго ли? На месяц, на  год?  А  потом  забудешь,  как
забывается все  на  свете.  И  жизнь  пойдет  своим  чередом.  Ты  начнешь
постепенно превращаться... в общем, превращаться в  меня.  А  она  -  тоже
постепенно - в существо, достойное своей участи. Хоть  говори  ей  почаще,
что любишь ее!
     - Обязательно. Каждый день!
     - Обещай! Чрезвычайно важно, чтобы каждый день. Может быть, именно  в
этом была моя ошибка. Наша ошибка. Каждый день без  исключения!  -  Старик
наклонился вперед, его лицо вспыхнуло, он повторял, как безумный: - Каждый
день! Каждый день!..
     В дверях возникла Алиса, слегка встревоженная.
     - У вас что-то случилось?
     - Нет, нет, - улыбнулся Джонатан Хьюз. - Просто поспорили,  никак  не
могли решить, кому из нас ты нравишься больше.
     Она рассмеялась и удалилась, передернув плечами.
     - Думаю... - произнес молодой Хьюз. Запнулся, зажмурился, но заставил
себя выговорить: - Думаю, что тебе пора уходить.
     - Да, пора, - ответил старик, но не двинулся с места.  В  его  голосе
слышались усталость, изнеможение, печаль.  -  Сидя  здесь,  я  понял,  что
проиграл. Я не могу найти в ваших отношениях  ничего  неверного,  никакого
изЦяна. И не могу ничего посоветовать. Боже мой, как глупо...  Зачем  было
искать тебя, беспокоить, расстраивать, нарушать течение твоей жизни,  если
я могу предложить тебе лишь смутные пожелания да  бессмысленные  сетования
на  судьбу.  Минуту  назад,  сидя  здесь,  я  подумал:  убью  ее  немедля,
освобожусь от нее сегодня же, возьму вину на себя, старика, и ты, молодой,
двинешься в будущее без жены. Ну не глупость ли? Да и вышло ли бы  у  меня
что-нибудь? Это же давным-давно известный парадокс. Осуществи я  подобное,
что случилось бы с потоком времени, с Землей, со всей Вселенной?  Нет,  не
тревожься и не смотри на меня так. Убийства не будет. Вернее, оно уже было
- в будущем через двадцать лет. Старик, который не сумел принести  никакой
пользы и ничем тебе не помог, сейчас  покинет  тебя,  выйдет  на  улицу  и
удалится навстречу своей судьбе, своему безумию. - Он поднялся на  ноги  и
опять закрыл глаза. - Посмотрим, сумею ли я найти  выход  из  собственного
дома в темноте...
     Молодой двинулся за ним, распахнул платяной шкаф в  передней,  достал
пальто, бережно накинул старику на плечи, сказал:
     - А ведь ты помог. Ты внушил мне, чтоб я каждый день говорил ей,  что
люблю ее.
     - Ну хоть на это меня хватило... - Они  подошли  к  двери,  и  старик
внезапно спросил с нажимом: - Как по-твоему, у нас есть надежда?..
     - Есть. Уж я позабочусь, чтоб она  не  рухнула!  -  ответил  Джонатан
Хьюз.
     - Хорошо! Почти верю тебе... - Протянув руку, старик машинально нажал
на ручку входной двери. - Прощаться с ней я не хочу. Нет сил смотреть в ее
лицо, такое милое. Скажи ей, что старый осел ушел. Куда?  Ты-то  знаешь  -
вперед по дороге жизни,  где  я  буду  ждать  тебя.  Рано  или  поздно  ты
обЦявишься.
     - Чтобы стать тобой? Ни за что! - воскликнул молодой Хьюз.
     - Повторяй себе это неустанно. И, прости Господи, вот... -  Порывшись
в карманах, старик вытащил небольшой предмет, обернутый в мятую газету.  -
Лучше я оставлю его тебе. Себе я не доверяю, даже после нашей  встречи.  Я
могу выкинуть еще что-нибудь  жуткое.  На,  возьми...  -  Старик  чуть  не
насильно сунул предмет младшему. - До свидания. Не лучше  ли  сказать:  да
поможет тебе Бог? Да, лучше. Прощай...
     И он торопливо исчез  в  ночи.  По  деревьям  пронесся  ветер.  Вдали
прогрохотал поезд, то ли вЦезжающий на  станцию,  то  ли  отЦезжающий,  не
поймешь.
     Джонатан Хьюз долго стоял на крыльце не шевелясь, напрягая  зрение  и
пытаясь убедиться, что кто-то действительно уходит от него во тьму.
     - Дорогой! - позвала жена.
     Он  принялся  разворачивать  сверток,  оставленный   стариком.   Жена
приблизилась к  нему  почти  вплотную,  но  голос  ее  звучал  глухо,  как
стихающие шаги на темной улице. Он все-таки разобрал слова:
     - Не стой в дверях истуканом, дует...
     Он снял газету и остолбенел: в руках  оказался  маленький  револьвер.
Далеко-далеко поезд издал прощальный крик, к тому же погашенный ветром.
     - Закроешь ты дверь наконец? - осведомилась жена.
     Он похолодел и даже зажмурился в испуге. В ее голосе... не проскочила
ли в ее голосе нотка каприза, пусть мельчайшая, но капелька нетерпимости?
     Он повернулся на голос. Не спешил, но  все-таки  потерял  равновесие.
Задел дверь плечом, та подалась. И тут ветер, по своему почину, с грохотом
захлопнул ее.

     Рей Бредбери. Куколка

       Рокуэллу  не  нравилось,  как  пахло  в  комнате. Его не
столько раздражал запах пива, исходящий от Макгвайра, или запах
усталого,  немытого  тела  Хартли,  сколько специфический запах
насекомого,  исходящий  от  лежащего   на   столе   обнаженного
одеревеневшего  тела  Смита, покрытого зеленой кожей. Еще пахло
смазкой от непонятного механизма, мерцающего в  углу  небольшой
комнаты.
       Человек Смит был трупом. Рокуэлл раздраженно поднялся со
своего стула и сложил стетоскоп.
       -  Мне  надо  вернуться в госпиталь. Срочные дела. Ты же
понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если тебе нужна
дальнейшая  информация, назначь посмертную... - Он остановился,
поскольку Хартли указал  на  труп,  каждый  дюйм  которого  был
покрыт хрупкой твердой коркой зеленого цвета
       -  Послушай  еще,  Рокуэлл.  Последний  раз. Пожалуйста.
Рокуэлл хотел  возразить,  но  вместо  этого  вздохнул,  сел  и
приложил  стетоскоп  к  телу.  Приходится обращаться вежливо со
своими коллегами - врачами. Садишься,  прижимаешь  стетоскоп  к
холодной зеленой плоти, притворяясь, что слушаешь..,
      Маленькая, плохо освещенная комната как будто взорвалась.
Взорвалась в одном холодном зеленом движении.  Оно  ударило  по
ушам Рокуэлла, как тысяча кулаков. Оно потрясло его. Он увидел,
как его пальцы дернулись над лежащим трупом. Он услышал  пульс.
        Глубоко   в   потемневшем  теле  стукнуло  сердце.  Оно
прозвучало как эхо в морских глубинах.
       Смит  был  мертв,  неподвижен, мумифицирован. Но в самой
середине этой безжизненно жило его  сердце.   Жило,  ворочаясь,
как маленький, не родившийся еще ребенок!
        Сильные   пальцы   Рокуэлла,   пальцы   хирурга,  снова
вздрогнули.  Он  наклонил  голову.  Рокуэлл  был  темноволос  с
проблесками   седины.  Приятное,  с  правильными  чертами  лицо
тридцатипятилетнего мужчины. Он слушал еще и еще. По его  щекам
струился холодный пот.  Это было невероятно.
        Одно  сердцебиение  каждые  тридцать  пять  секунд.   И
дыхание. В это нельзя было поверить, но тем не менее один вздох
каждые   четыре   минуты.   Слабое   движение  грудной  клетки.
Температура тела? 60 F.  Хартли неприятно рассмеялся
       -  Он  жив. Да, он жив. Ему почти удалось меня одурачить
несколько раз. Я сделал укол адреналина,  чтобы  ускорить  этот
пульс,  но  безуспешно.  Он  в  таком  состоянии уже двенадцать
недель. И я не мог больше держать это в секрете, Вот  почему  я
позвонил тебе, Рокуэлл. Это противоестественно.
         Невозможность   происходящего   привела   Рокуэлла   в
невероятное возбуждение. Он попробовал поднять веки Смита и  не
смог, они были оплетены кожистыми чешуйками так же, как и рот и
ноздри. Смит не мог дышать.
       -  И  все же он дышит. -  Голос Рокуэлла был неживым. Он
рассеянно уронил стетоскоп, поднял  его  и  посмотрел  на  свои
трясущиеся   руки.    Хартли,   высокий,  изнуренный,  нервный,
склонился над столом.
       -  Смит не хотел, чтобы я тебя звал. Я все равно позвал.
Смит предупреждал меня не делать этого. Всего час назад.  Глаза
Рокуэлла расширились.
       -  Как  он  мог  предупреждать  тебя?  Он  же  не  может
двигаться. - Лицо Хартли, с тяжелым подбородком, обострившееся,
с прищуренными серыми глазами, нервно передернулось.
       -  Смит  думает.  Я  знаю  его  мысли. Он боится, что ты
расскажешь о нем всему миру. Он ненавидит меня.  Почему? Я хочу
убить  егоз  вот  почему.  Вот.  -Хартли,  как  слепой, нащупал
блеснувший  голубой   сталью   револьвер   в   своем   измятом,
запятнанном пальто.
      - Мэрфи! Возьми его. Возьми, пока я не разрядил его в это
дурацкое тело!  Мэрфи отшатнулся с выражением испуга  на  своем
толстом красном лице.
      - Не люблю оружие. Лучше ты возьми его, Рокуэлл!  Рокуэлл
проговорил, как будто резанул скальпелем.
       -  Убери  револьвер,  Хартли.  Три месяца лечения одного
пациента довели тебя до психологического  перенапряжения.  Тебе
просто следует выспаться.  Он облизал пересохшие губы.
       -  Чем  был  болен  Смит?   Хартли  покачнулся. Его губы
медленно  выговаривали  слова.  Почти  засыпая  на   ногах   от
усталости, Рокуэлл расслышал, как Хартли с трудом проговорил:
       -  Он  не  был  болен.  Не  знаю, в чек дело, но он меня
раздражает, как ребенка раздражает рождение  нового  брата  или
сестры. С ним что-то не то. Помоги мне, прошу тебя.
      - Конечно, - улыбнулся Рокуэлл. - Мой пустынный санаторий
как раз подходящее место, чтобы как  следует  его  обследовать.
Еще бы, Смит-самый невероятный феномен в история медицины. Тела
просто не ведут себя таким образом.
       Он не смог продолжить. Хартли направил револьвер точно в
живот Рокуэлла.
      - Подожди. Подожди. Ты не собираешься похоронить Смита? Я
думал, ты поможешь мне. Смит  болен.   Я  хочу  убить  его!  Он
опасен! Я знаю это!
       Рокуэлл  моргнул.  Хартли явно дошел до психоневроза. Не
соображал,  что  говорит.  Рокуэлл  расправил  плечи,  чувствуя
внутри холодок и спокойствие.
       - Застрели Смита, и я обвиню тебя в убийстве.  Ты просто
переутомился и душевно и физически. Убери револьвер,
      Они молча смотрели друг на друга. Рокуэлл спокойно шагнул
вперед и, похлопав Хартли понимающе по плечу, взял револьвер  и
отдал  его  Мэрфи, который смотрел на орущие, как будто оно его
укусит.
      - Позвони в госпиталь, Мэрфи. Я беру неделю отгула. Может
быть, больше. Скажи им, что я провожу исследования в санатории.
Мэрфи нахмурился.
       -  Что мне делать с тим револьвером?  Хартли плотно сжал
зубы.
       -  Держи его при себе Тебе захочется им "воспользоваться
позже,
       Рокуэллу хотелось закричать на весь мир, что он является
единственным  обладателем  самого  невероятного   человеческого
существа в истории. Комната к пустынном санатории, в которой на
столе безмолвно лежал Смит, была  наполнена  солнечным  светом;
его красивое лицо застыло, превратившись в зеленую бесстрастную
маску.
       Рокуэлл тихо вошел в комнату. Он прикоснулся стетоскопом
к зеленой груди. Инструмент заскрипел, производя  звук  металла
разрезающего жесткие надкрылья жука.
       Макгвайр  стоял  рядом,  глядя  с  подозрением на тело и
источал запах нескольких недавно выпитых кружек пива.
      Рокуэлл внимательно слушал.
       -  Перевозка  в  машине  "Скорой  помощи",  должно быть,
растрясла его.  Нет  смысла  пробовать...   Рокуэлл  вскрикнул.
Тяжело и неуклюже Макгвайр придвинулся к нему..
      - В чем дело?
       - В чем? - глаза Рокуэлла отражали отчаяние Он сжал руку
в кулак. - Смит умирает!
        -   Откуда   ты   знаешь?   Хартли  говорил,  что  Смит
притворяется. Он снова обманул тебя...
       -  Нет!  -  Рокуэлл  неистово  работал  над  телом вводя
лекарства  и  ругаясь  во  весь  голос.  Любые  лекарства.  Все
лекарства. После всего, что произошло, невозможно было потерять
Смита.    Нет,   только   не   сейчас.    Трясясь,    дребезжа,
поворачиваясь   глубоко   внутри  тело  Смита  издавало  звуки,
напоминающие слышимые издалека взрывы начинающегося  извержения
вулкана.   Рокуэлл пытался сохранять спокойствие. Болезнь Смита
заключалась  в  нем  самом.  Обычное   лечение   на   него   не
действовало. Что же теперь? Что?
       Рокуэлл  смотрел  перед собой. Солнечный свет блестел на
твердой чешуе Смита.  Горячий  солнечный  свет.   Солнце.  Пока
Рокуэлл  наблюдал,  набежали тучи и заслонили солнце. В комнате
стемнело.  Тело  Смита   вздрогнуло  и  погрузилось  в  тишину.
Вулканический прилив прекратился.
       -  Макгвайр!  Опусти  шторы!  Быстрее,  пока  солнце  не
вернулось!    Макгвайр    повиновался.    Сердцебиение    Смита
замедлилось и снова стало вялым и редким.
       -  Солнечный свет вреден Смиту. Он что-то нарушает. Я не
знаю, что или  почему,  но  он  вреден.   Рокуэлл  расслабился.
      - Господи, мне бы не хотелось терять Смита. Ни за что! Он
не такой, как все, существуютщий по своим законам, делающий то,
что люди никогда не делали. Знаешь что, Мэрфи?
      - Что?
       -  Смит  не  в  агонии. И он не умирает. Ему не было. бы
лучше быть  мертвым,  неважно,  что  говорит  по  этому  поводу
Хартли.  Прошлой  ночью,  когда  я устраивал Смита на носилках,
готовя его к перевозке в санаторий, я неожиданно  осознал,  что
Смит любит меня.
       - Ха! Сначала Хартли, теперь ты. Смит, что... сам сказал
тебе об этом?
       - Он не говорил мне. Но он не без сознания под всей этой
твердой кожей. Он сознает. Да, именно, он сознает.
      - Просто и ясно - он окаменевает. Он умрет. Он не питался
уже несколько недель. Так  сказал  Хартли.   Хартли  питал  его
внутривенными вливаниями, пока кожа не стала настолько жесткой,
что игла не могла ее проколоть.
       Дверь  медленно, с жалобным скрипом отворилась.  Рокуэлл
вздрогнул. На пороге стоял Хартли.  Его  острое  лицо  было  не
таким  напряженным  после  нескольких часов сна, но серые глаза
по-прежнему смотрели враждебно и с горечью.
       -  Если  вы  уйдете  из  комнаты,  - сказал он спокойным
голосом, - я уничтожу Смита за несколько секунд. Ну?!!
        -   Не   двигайся   с   места,  - чувствуя  нарастающее
раздражение, Рокуэлл подошел к Хартли. - В каждый  твой  приход
тебя  придется  обыскивать. Честно говоря, к не доверяю тебе, -
Оружия не оказалось.
      - Почему ты мне ничего не сказал о солнечном свете?
       -  Чтоб-  медленно  произнес  Хартли. - О да. Я забыл. Я
пытался передвинуть Смита  несколько  недель  назад.  Солнечный
свет  попал  на  пего,  и  он  начал  на  самом  деле  умирать.
Естественно, больше я его не трогал. Похоже,  что  Смят  смутно
сознавал,  что  его  ожидает. Может быть, даже планировал, я не
уверен.  Когда он еще мог говорить и жадно все поедать до того,
как  его  тело  полностью  затвердело,  он предупреждал меня не
двигать его э течение двенадцати недель. Говорил, что-не  любит
солнце.   Говорил, что это все испортят. Я думал, что он шутит.
Оказалось, нет. Он ел как животное, голодное,  дикое  животное,
впал в коматозное состояние, и вот вам результат. - Хартли тихо
выругался.
       -  Я скорее рассчитывал, что вы продержите его на солнце
достаточно долго, чтобы нечаянно его убить.
      Макгвайр с трудом передвинул свои двести пятьдесят фунтов
      - Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
      Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
       - Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это
как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал
бояться   и   ненавидеть   Смита  только  неделю  назад,  когда
обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным
ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
      Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
       -  Что,  если  ты, и я, и Рокуэлл- все станем зелеными и
чума охватит всю страну, что тогда?
      - Тогда, - ответил Рокуэлл, - если я ошибаюсь, что вполне
возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
      Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.

Колокол.  Еще  колокол.  Два  колокола,  два  колокола.  Дюжина
колоколов, сто колоколов. Десять  тысяч  и  миллион  лязгающих,
стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и
одновременно в тишине, вопящие, визжащие,  ранящие,  бьющие  по
ушам  эхом!  Звенящие,  поющие  громкими  и  тихими,  низкими и
высокими голосами
       Из-за  всего  этого колокольного звона Смит не мог сразу
сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет  смотреть,
потому  что  его  веки  были плотно прижаты; знал, что не может
говорить, потому что его губы  срослись.  Его  уши  были  тесно
зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.
       Он  не мог видеть, хотя нет, он мог, мог, и это было как
будто внутри маленькой темной красной пещеры, как если  бы  его
глаза были повернуты внутрь его головы.
       Затем  Смит  попробовал пошевелить языком, я неожиданно,
пытаясь вскрикнуть, он осознал, что у  него  пропал  язык.  Нет
языка.  Странно.  Почему?   Смит попытался остановить колокола.
Они  утихли,  наградив  его  тишиной,  окутавшей  его  холодным
одеялом.  Что-то  происходило.  Определенно  происходило.  Смит
попытался шевельнуть пальцем, но он ему не  повиновался.  Руки,
ноги,  голова,  туловище-  ничто  не  двигалось. Секундой позже
пришло ужасное открытие, что он больше  не  дышит,  по  крайней
мере при помощи легких.
       -  Потому  что  у  меня  нет  легких! - вскрякнул он, но
вскрикнул внутренне, про себя, и  крик  этот  обволокло  темным
красным потоком, который поглотил, растворил в себе и унес этот
крик, принеся Смиту облегчеяке я спокойствие.
       "Я  не  боюсь,  - думал он. - Я осознал это и не понимаю
почему. Я понимаю, что мне  не  страшно,  но  не  знаю  причины
этого.
       Без языка, без носа, без легких. Но, наверное, позже они
появятся. Да, конечно, появятся. Ведь что-то происходит.
        Через  поры  его  отвердевшего  тела  проникал  воздух,
пропитывая, как дождь, каждую часть его  тела,  вдыхая  в  него
жизнь.  Дыхание  через  миллионы  жаберных  пластинок, вдыхание
кислорода, азота, водорода и двуокиси углерода и усвоение всего
этого. Удивительно.  Билось ли еще его сердце?
       О да, оно билось. Медленно, медленно, медленно.  Неясный
красный шорох, поток, река, вздымающаяся вокруг него, медленно,
медленнее, еще медленнее.  Как хорошо! Как легко!
       Дни  слагались  в  недели,  и картина становилась яснее.
Помогал Макгвайр. Отставной хирург, он был секретарем  Рокуэлла
в  течение  нескольких лет. Не слишком много помощи, но хороший
компаньон.
       Рокуэлл  заметил, что Макгвайр много, нервно и грубовато
шутил по поводу Смита, стараясь сохранить  спокойствие.  Однако
как-то он прекратил это, поразмыслил и медленно проговорил:
       -  Слушай,  до меня только сейчас дошло! Смит жив. Но он
должен быть мертв. А он жив. О господи!  Рокуэлл рассмеялся.
       - Что, черт возьми, по-твоему, я собираюсь делать?  Я на
следующий неделе  приволоку  сюда  рентгеновский  аппарат  чубы
посмотреть, что же делается внутри этой скорлупы.
       Рокуэлл  ткнул  иглой в тело, но она сломалась о жесткую
оболочку. Он попробовал еще одну иглу, потом  еще  и  еще  пока
наконец   не  пробил  ее,  откачал  немного  крови  и  поместил
пластинки под микроскоп.  Несколькими часами позже он  спокойно
пихнул  пробу  сыворотки  под  красный  нос  Макгвайра я быстро
заговорил:
       -  Боже!  Я  не  могу  в это поверять. Его кровь убивает
бактерии. Я поместил в нее колонию стрептококков, которая  была
уничтожена   за   восемь  секунд!   Можно  ввести  Смиту  любые
известные болезнетворные микробы, и он уничтожит их всех!
       Через  несколько  часов  -  новые  открытия. Они держали
Рокуэлла в напряжении  ночи  напролет,  заставляя  его  думать,
сопоставлять,  удивляться и разрабатывать титанические теории и
идеи.
      Вот, например.
       Хартли  до  последнего  времени  ежедневно  питал  Смита
огромным количеством внутривенных вливаний.  Ни один миллиграмм
этой  пищи  не  бы  уничтожен.   Вся  она  была запасена и не в
жировых складках, а в совершенно нормальном виде- икс-жидкости,
содержавшейся  в  высококонцентрированной  форме в крови Смита.
Унция ее могла обеспечить человека всем необходимым  в  течение
трех  суток..,  Эта  икс-жидкость  циркулировала по телу до тех
пор, пока в ней не возникала надобность, тогда она  усваивалась
и  использовалась.  Удобнее, чем жир.  Гораздо удобнее! Рокуэлл
сиял, довольный своим открытием. Смит запасся таким количеством
икс-жидкости,   что   ее   хватило  бы  на  на  многие  месяцы.
Самопитание.
       Макгвайр, когда узнал об этом, сказал, печально созерцая
свое брюшко
       -  Хотел  бы  я хранить свое питание таким образом.  Это
было еще не все. Смиту не нужно было много воздуха. То, что  он
имел,  он  получал,  видимо, посредством осмотического процесса
через свою кожу. И  он  использовал  каждую  молекулу.  Никаких
потерь.
       -  И, - заключил Рокуэлл, - э конце концов, сердце Смита
даже может  отдохнуть  от  своей  работы,  полностью  прекратит
биться!
      - Тогда он будет мертв, - сказал Макгвайр.
       - Для тебя и для меня- да. Для Смита- может быть. Только
может быть. Подумай над этим, Макгвайр. В  общем-то  Смит-  это
самоочищающийся  поток  крови,  в  течение месяцев не требующий
восстановления,  почти  не  подверженный  нарушениям.   Он   не
уничтожает  отходы  своей  жизнедеятельности,  каждая  молекула
используется. Этот лоток саморазвивается и смертелен  для  всех
микробов. И Хартли еще говорит о вырождении!
       Хартли  был  раздражен,  когда  услышал об открытиях. но
продолжал  утверждать,  что  Смит  вырождался  и  был   опасен.
Макгвайр внес свою лепту.
       -  Откуда  мы  знаем,  а  может  быть,  это какая-нибудь
сверхмикроскопическая зараза,  которая  уничтожает  все  другие
бактерии,  пока расправляется со своей жертвой. В конце концов,
и малярийный вирус иногда используют для лечения, почему бы  не
существовать  новой бацилле, которая уничтожает всех остальных?
       -  Хорошая  мысль,  -  сказал  Рокуэлл,  - но ведь мы не
больны, не правда ли?
      - Может быть, ей нужен инкубационный период?
        -  Типичный  ответ  старомодного  врача.  Неважно,  что
происходит с человеком, если есть отклонения от нормы. Это твоя
мысль, Хартли, - заявил Рокуэлл,
       -  А не моя. Доктора не удовлетворяются до тех пор, пока
не поставят диагноз и не наклеят ярлык на каждый случай.  Я  же
считаю. что Смит здоров, так здоров, что вы боитесь его.
      - Ты ненормальный, - сказал Макгвайр.
       -  Может  быть.  Но  я  не  считаю, что Смит нуждается в
медицинском вмешательстве. Он сам работает над своим спасением.
Ты считаешь, что он вырождается, а я говорю, что он растет.
      - Посмотри на его кожу, - произнес Макгвайр.
       -  Овца  в  волчьей  шкуре.  Снаружи-  жесткий,  хрупкий
эпидермис.  Внутри-  упорядоченное   перерастание,   изменение.
Почему?  Я  на  грани  понимания.   Эти  перемены  внутри Смита
настолько   интенсивны,   что   потребовалась   оболочка    для
обеспечения их действия. А что касается тебя, Хартли, скажи мне
честно, когда ты был молод, ты боялся насекомых, пауков и всего
такого прочего?
      - Да
       -  Ну  вот.  Невроз страха, фобия, которая отразилась на
твоем отношении  к  Смиту.  Это  объясняет  твое  отвращение  к
происшедшим с ним переменам.
      В течение последующих недель Рокуэлл тщательно исследовал
прошлую жизнь Смита. Он посетил  электронную  лабораторию,  где
работал к заболел Смит, проверил комнату, в которой Смит провел
первые недели своей "болезни", и осмотрел стоявшую там технику,
выяснил что-то о радиации...
       Пока  его  не  было  к  санатории, Рокуэлл запер Смита и
поставил Макгвайра охранять дверь  на  случая,  если  в  голову
Хартли полезут какие-нибудь странные идея.
       Детали  двадцати  трех лет жизни Смита были просты: он в
течение пяти лет работал в электронной  лаборатории,  занимаясь
экспериментами. Он ни разу серьезно не болел за свою жизнь.
       Рокуэлл  долгое  время  прогуливался в одиночестве около
санатория, обдумывая и детализируя невероятную теорию,  которая
начала  выкристаллизовываться  в  его  мозгу. И однажды днем он
остановился у  куста  жасмина,  который  рос  около  санатория,
улыбаясь, протянул руку и снял с длинной ветки темный блестящий
предмет. Он взглянул на него, положил в карман и  направился  к
санаторию.
       С  веранды  он  позвал  Макгвайра, за которым притащился
Хартли, бормоча угрозы.  Вот что сказал хм Рокуэлл:
      - Смит не болен. Бактерии не могут в нем жить.  В нем нет
ни  духов,  ни  монстров,  которые  "овладели"  его  телом.   Я
специально  сказал  об  этом, чтобы показать, что не упустил их
одного момента. Я отвергаю все  обычные  диагнозы  я  предлагаю
самую  важную и самую легко допустимую возможность- эамедленная
наследственная мутация.
       -  Мутация?  - Голос Макгвайра прозвучал странно Рокуэлл
поднял к свету темный блестящий предмет..
      - Я нашел это в саду. Это превосходно проиллюстрирует мою
теорию.  После  изучения  симптомов,  осмотра   лаборатории   и
изучения  нескольких  подобных вариантов, - он повертел предмет
пальцами,  -  я  уверен.  Это  метаморфоза,  превращение.   Это
регенерация,  изменение, мутация после рождения. Вот, лови, это
Смят. - Он бросил предмет Хартли, тот поймал его.
      - Это куколка гусеницы, - сказал Хартли.
      - Правильно, - кивнул Рокуэлл.
      - Не хочешь же ты сказать, что Смит- куколка?
      - Я уверен в этом, - ответил Рокуэлл.
       Рокуэлл стоял у тела Смита в вечерней темноте.  Хартли я
Макгвайр  тихо  сидели  напротив  и  слушали.   Рокуэлл   мягко
прикоснулся и телу Смита.
        -  Предположим,  что  жизнь-  это  нечто  большее,  чем
родиться, прожить семьдесят лет и умереть. Предположим,  что  в
человеческом  существовании  есть еще один великий шаг вверх, и
Смит- первый из нас, делающий этот шаг.
       Глядя  на гусеницу, мы видим то, что считаем статическим
объектом. Но она превращается в бабочку.  Почему? Не существует
законченных  теорий,  объясняющих это. В основном это прогресс,
развитие.  По  существу,  предположительно  неизменный   объект
превращается  в промежуточный, совершенно непохожей, куколку, и
затем появляется бабочка. Внешне куколка выглядит мертвой.  Это
заблуждение.  Смит  ввел  нас в заблуждение, понимаете? Внешне-
мертв. Внутри-водоворот,  перестройка,  лихорадочная  работа  с
невероятной  целью.  Из  личинки-  в  москита,  из гусеницы - в
бабочку, из Смита- в...
      - Смит-куколка? -Макгвайр неестественно засмеялся.
      - Да.
      - Люди не ведут себя таким образом.
       -  Перестань,  Макгвайр.  Эта ступень в эволюции слишком
значительна для твоего понимания.  Осмотри  тело  и  скажи  мне
что-нибудь  другое. Кожа, глаза, дыхание, течение крови. Недели
усваивания пищи для этой хрупкой спячки. Почему он ел  всю  эту
пищу,  для  чего  ему понадобилась эта икс-жидкость в его теле,
как не для метаморфозы? И причиной всего этого  была  радиация.
Жесткое   излученние   от   лабораторного   оборувания   Смита.
Запланированное  или  случайное,  я  не  знаю.  Оно   затронуло
определенную  часть  его основной генной структуры определенную
часть  эволюционной  структуры   человека   которая   не   была
предназначена  для работы, возможно, еще в течение тысячелетий.
      - Ты думаешь, что когда-нибудь все люди...
       -  Личинка  мухи  не  остается  в стоячем труду, личинка
москита в почве, а гусеница на капустном листе.  Они  меняются,
волнами  расходясь  в пространстве.  Смит- это ответ на вопрос:
"Что происходит с человеком, "куда  мы  движемся?  "  Мы  стоим
перед  неизвестностью  вселенной  и  сложностью  жизни а лев, и
человис такой, каким он сейчас является, не готов  к  борьбе  с
ней.  Малейшее усилие утомляет его, излишняя работа убивает его
сердце, а болезни- тело. Может быть, Смит будет готов  ответить
из  извечную  философскую  проблему смысла жизни Может быть, он
даст ей новый смысл.
       В  самом  деле  все  мы  всего лишь крошечные насекомые,
копошащиеся на планете величиной с булавочную головку. Человеку
не  предопределено  всегда оставаться здесь в быть болезненным,
маленьким и слабым,  но  он  еще  не  открыл  секрета  великого
знания.
       Но  измените  человева.  Постройте  вашего  совершенного
человека, вашего, если  хотите,  супермена.   Устраните  слабый
интеллект,  дайте ему полный физиологический, неврологический и
психологический   контроль   над   собой;   дайте   ему   ясный
проницательный  ум,  дайте  ему неутомимую кровеносную систему,
тело, которое  может  приспосабливаться  где  угодно  к  любому
климату   и   расправляться  с  любыми  болезнями.   Освободите
человека от оков и слабостей плоти, и тогда  он  уже  не  будет
более бедным, несчастным маленьким человеком, боящимся мечтать,
потому что знает, что "то хрупкое тело стоит на пути исполнения
его  желаний,  тогда  он  будет готов вести войну, единственную
войну,  которую  стоит  вести  =  столкновение   перерожденного
Человека со всей потрясенной Вселенной!
      В величайшем напряжении с тяжело бьющимся сердцем Рокуэлл
склонился над Смитом я закрыл глаза. Вера в  Смита  переполняла
его. Он был прав. Он знал, что был прав.
      После нескольких секунд молчания заговорил Хартли:
      - Я не верю в эту теорию.  Затем Макгвайр:
        -   Откуда   ты  знаешь,  что  Смит  внутри  не  просто
желеобразная каша? Ты его просвечивал?
       -  Я  не  рискну  этого  делать,  это могло помешать его
перерождению так же, как и солнце.
      - Итак, он будет суперменом. А как он будет выглядеть?
      - Подождем увидим.
       -  Как ты думаешь, он может слышать, как мы сейчас о нем
разговариваем?
       -  Может  или нет, в одном можно быть уверенным-мы стали
обладателями тайны, которая для нас не предназначалась. Смит не
намеревался посвящать меня и Макгвайра в это дело. Ему пришлось
с этим примириться. Но супермены не любят, когда люди узнают  о
них,  потому  что  у  людей есть противные привычки завидовать,
ревновать  и  ненавидеть,  Смит  знал,  что  он  не   будет   в
безопасности,  если  -о нем узнают. Может быть, это объясняет я
твою ненависть, Хартли.
       Все  замолчали  прислушиваясь.  Ни  звука.  Только кровь
колотилась в висках у Рокуэлла, к все. Перед ними  лежал  Смит,
вернее,   теперь   не  Смит,  а  контейнер  с  ярлыком  "Смит",
содержимое которого было неизвестно.
       -  Если все, что ты сказал, правда, - произнес Хартли, -
тогда мы тем более должны его уничтожить.  Подумай о той власти
над  миром,  которая  будет в его руках. И если это повлияло на
его мозг, а я думаю, что повлияло, он  постарается  убить  нас,
когда  выберется,  потому  что только мы знаем о нем.  Он будет
ненавидеть нас за то, что мы были свидетелями его  превращения.
Рокуэлл сказал беспечно:
       -  Я  не  боюсь этого.  Хартли промолчал. В комнате было
слышно хриплое и тяжелое дыхание.
      Рокуэлл обошел вокруг стола.
      - Я думаю, теперь мы лучше распрощаемся,
       не  так  ли?   Машина  Хартли скрылась за тонкой пеленой
дождя. Рокуэлл закрыл дверь, приказал Макгвайру спать эту  ночь
внизу ка походной кровати перед дверью комнаты, в которой лежал
Смит, и затем пошел к  себе.   Раздеваясь,  он  мысленно  вновь
пережил все невероятные события последних недель. Сверхчеловек.
Почему бы и нету Ум, сила... Он лег  в  постель.  Когда?  Когда
Смит  появится  из  своего  кокона? Дождь тихо моросил по крыше
санатория.
        Макгвайр  лежал,  тяжело  дыша,  на  походной  кравати,
погруженный  в  дрему,  окруженный   звуками   грозы.    Где-то
скрипнула  дверь, но Макгвайр продолжал спать.  В холле повеяло
ветром, Макгвайр заворчал и  повернулся  на  другой  бок  Дверь
мягко  закрылась,  к ветер утих. Чьи-то мягкие шаги по толстому
ковру. Медленные шаги, напряженные и настороженные. Шаги. Глаза
Макгвайра  дрогнули  я  открылись.  В  неясном  свете перед ним
стояла  какая-то  фигура.  Единственная  лампочка,  горевшая  в
холле, узким желтым -лучом освещала пол около кровати.
        Запах   раздавленного   насекомого   наполнил   воздух.
Шевельнулась рука. Послышался голос.
       Макгвайр  вскрикнул.  Потому  что  рука,  попавшая в луч
света, была зеленой.
      - Смит!  Макгвайр тяжело рванулся к двери, вопя: =
       -  Он  двигается!  Он не может ходить, но он ходит Дверь
распахнулась под его нажимом. Ветер и дождь  сомкнулись  вокруг
него, и он исчез, что-то бормоча.
        Фигура   в  холле  стояла  неподвижно.  Наверху  быстро
открылась дверь, и Рокуэлл сбежал по ступенькам.  Зеленая  рука
двинулась из полосы света и спряталась за спиной фигуры.
       -  Кто  здесь? - Рокуэлл остановился на полпути.  Фигура
ступила в полосу света
      - Хартли?! Что тебе опять здесь надо?
       -  Кое-что  произошло, - сказал Хартли, - ты лучше найди
Макгвайра. Он выбежал под дождь, бормоча  как  дурак.   Рокуэлл
промолчал. Он одним взглядом осмотрел Хартли, затем спустился в
холл и выбежал наружу, под холодный ветер и дождь.
      - Млкгвайр! Макгвайр, вернись, ты, идиот!
       Он  нашел  Макгвайра  примерно в ста ярдах от санатория,
рыдающего.
      - Смит, Смит ходит...
      - Чепуха. Хартли вернулся, вот и все.
      - Я видел зеленую руку. Она двигалась.
      - Тебе приснилось.
      - Нет. Нет!  Мокрое лицо Макгвайра было бледным.
       -  Поверь  мне,  я  видел  зеленую  руку. Зачем вернулся
Хартли? Он...
       Только  при  упоминании  имени  Хартли  полное осознание
происходящето ворвалось в мозг Рокуэлла.  Страх пронесся  через
его  мозг, его охватила непонятная тревога, резанула беззвучным
криком о помощи.
      - Хартли!
       Оттолкнув  Макгвайра  в  сторону,  Рокуэлл  повернулся и
бросился с криком обратно в санаторий.
       Дверь  в  комнату  Смита была распахнута. Хартли стоял в
центре комнаты с револьвером в  руке.   Он  повернулся  на  шум
вбегавшего  Рокуэлла.  Их  движения были одновременными. Хартли
выстрелил, а Рокуэлл дернул шнурок выключателя.
       Темнота.  Пламя  рванулось  через комнату, осветив сбоку
тело Смита как фотовспышка. Рокуэлл прыгнул в сторону  пламени.
Даже   во   время  прыжка  глубоко  потрясенный  Рокуэлл  начал
понимать, почему Хартли вернулся. За  это  короткое  мгновение,
пока  свет  не  исчез, он успел увидеть пальцы Хартли. Они были
покрыты мелкими зелеными пятнышками.
       Потом была схватка, и Хартли переставший сопротивляться,
когда вспыхнул свет, и Макгвайр, весь мокрый стоящий в дверях и
выдавливающий из себя слова:
      - Смит, Смит убит?
      Смит был невредим. Пуля прошла мимо.
       -  Этот  дурак  этот  дурак!  - кричал Рокуэлл, стоя над
оцепеневшим  Хартли.  -  Величайший  случай  в  истории,  и  он
пытается его уничтожить!  Хартли медленно пришел в себя.
      - Я должен был догадаться. Смит предупредил тебя.
      - Чепуха, он... Рокуэлл замолчал, пораженный.
       Да.  Это  неожиданное дурное предчувствие, ворвавшееся в
его мозг. Да.
      Затем он взглянул на Хартли.
      - Отправляйся наверх. Ты будешь заперт на ночь.  Ты тоже,
Макгвайр. Чтобы мог наблюдать за ним.  Макгвайр прохрипел:
       - Рука Хартли! Посмотри на нее. Она зеленая.  Это Хартли
был в холле, не Смит!
       -  Чудесно,  не правда ли? - сказал он с горечью. -Когда
Смит только заболел,  я  был  в  зоне  действия  этой  радиации
довольно долгое время. Похоже, и я стану существом вроде Смита.
Это длится уже несколько дней. Я скрывал и старался  ничего  не
говорить.  Этой  ночью  мое  терпение  кончилось, и я вернулся,
чтобы уничтожить Смита за то, что он сделал со мной...
      В воздухе раздался сухой, резкий треск. Все трое замерли.
Три крохотных кусочка отслоилисъ от кокона  Смита  и  упали  на
пол.
        Через  мгновение  Рокуэл  был  около  стола,  застыв  в
изумлении.
        -   Он   начинает   трескаться!  От  ключицы  до  пупка
микроскопическая трещина! Скоро он выберется из своего  кокона.
=
      Толстые щеки Макгвайра дрожали.
      - И что тогда?  Слова Хартли были пропитаны горечью.
       -  Тогда  у  нас  будет  супермен.  Вопрос: как выглядит
супермен?  Ответа  никто  не  знает.   Еще   несколько   чешуек
отслоились.  Макгвайр дрожал:.
      - Ты попытаешься поговорить с ним?
      - С каких это пор бабочки говорят?
      - О господи, Макгвайр!
      Надежно заперев двух других наверху, Рокуэлл расположился
на походной кровати в комнате Смита, приготовившись  ждать  всю
дождливую ночь, наблюдая, слушая, думая.
      Он смотрел как крохотные хлопья отскакивали от сморщенной
кожи куколки,  в  то  время  как  Неизвестный  внутри  спокойно
выбирался наружу.
       Оставалось  ждать  всего  несколько  часов.  Дождь  тихо
моросил по крыше дома. Как мог  бы  выглядеть  Смит?  Возможно,
измененные  ушные  раковины  для  большей  остроты слуха; может
быть, добавочные глаза; изменения в строении головы,  в  костях
скелета,  в  расположении органов, строении кожи, тысяча и одно
изменение.
        Рокуэлл   начал   уставать,  но  боялся  заснуть.  Веки
становились все тяжелее я тяжелее. Что,  если  он  был  неправ?
Что,  если  его  теория  совершенно  неверна?   Что,  если Смит
ненормальный, сумасшедший настолько другой, что будет  угрожать
всему  миру?  Нет,  нет!  Рокуэлл  затряс  головой.  Смит - это
совершенство. Совершенство. В нем нет места для дурных  мыслей.
Он-совершенство
       В  санатории  была  гробовая тишина. Единственным звуком
было слабое потрескивание падающих на пол чешуек кокона...
       Рокуэлл  спал. Он погрузился в глубокий сон со странными
сновидениями. Ему снился Смит, который поднялся со своего стола
и   угловато  передвигался  по  комнате,  и  Хартли,  кричащий,
размахивающий сверкающим топором  и  погружающий  его  снова  и
снова  в  зеленую  броню  Смита,  разрубая  его  и  превращая в
какую-то ужасную жидкую массу. Снился  ему  Макгвайр  бегающий,
бормоча, код кровавым дождем. Снился ему...
       Жаркое  солнце.  Жаркий  солнечный свет во всей комнате.
Было уже утро Рокуэлл потер глаза,  смутно  обеспокоенный  тем,
что  кто-то  поднял жалюзи. Он рванулся вперед - кто-то поднял!
Солнце! Жалюзи нельзя было  поднимать:  Они  были  опущены  уже
несколько  недель. Он закричал. Дверь была открыта. В санатории
было тихо. Едва осмеливаясь повернуть голову, Рокуэлл  взглянул
на стол, где должен был лежать Смит.
      Его не было.
        Ничего,   кроме   солнечного   света   и  еще  останков
разрушенного кокона. Останки.
      Хрупкие черепки, сброшенная оболочка, разломанная надвое,
остаток  скорлупы,  который  был  бедром,  след  руки,  осколок
грудной клетки- это было все, что осталось от Смита.
      Смит исчез. Рокуэлл, сломленный, пошатываясь, добрался до
стола, карабкаясь, как ребенок, между шуршащими,  как  папирус,
остатками  кожи.  Затем  он  повернулся  как пьяный и, шатаясь,
пошел из комнаты и затем начал карабкаться вверх  поступенькам,
крича:
       -  Хартли! Что ты с ним сделал! "Хартли! Ты что думаешь,
что можешь убить его, избавиться от тела и  оставить  несколько
кусков скорлупы, чтобы сбить меня со следа?
       Дверь  в  комнату,  где  спали  Хартли  и Макгвайр, была
заперта. Дрожащими руками Рокуэлл  с  трудом  открыл  ее.  Оба,
Макгвайр и Хартли, были там.
      - Ты здесь? - сказал Рокуэлл завороженно. - Значит, ты не
был внизу. Или ты открыл дверь, спустился,  проник  в  комнату,
убил Смита и... нет, нет!
      - Что случилось?
      - Смит исчез! Макгвайр, Хартли выходил из этой комнаты?
      - Нет, ни разу.
       -  Тогда  есть  только  одно объяснение: Смит восстал из
своего кокона я ночью исчез! Я никогда не увижу его, я  никогда
не  смогу увидеть его, проклятье! Какой же я дурак, что заснул!
       -  Теперь все ясно! - объявил Хартли. - Он опасен, иначе
он остался бы и мы бы его увидели!  Только бог знает,  что  это
такое.
       -  В таком случае мы должны его искать. Он не может быть
далеко.  Мы  должны  его  искать!  Хартли,  Макгвайр,   быстро!
Макгвайр тяжело опустился на стул.
       -  Я  с  места  не сдвинусь. Пусть сам себя ищет. С меня
достаточно.
       Рокуэлл  не  стал  дальше  слушать  и  бросился  вниз по
лестнице,  Хартли  не  отставал  ни  на  шаг.  Через  несколько
мгновений за ними последовал, тяжело дыша, Макгвайр.
      Рокуэлл выбежал в холл, задержавшись на секунду у широких
окон, выходящих на горы и пустыню. Был ли хоть один шанс  найти
Смита? Первого сверхсущества. Первого, может быть, из множества
других. Рокуэлл взмок от волнения, Смит не мог уйти. Или...
       Кухонная  дверь  медленно  отворилась.  Нога переступила
через порог, за ней другая. Рука  коснулась  стены.  Сигаретный
дым тянулся от губ.
      - Кто-то ищет меня?
       Ошеломленный Рокуэлл обернулся. Он увидел выражение лица
Хартли, услышал, как Макгвайр задохнулся от удивления. Все трое
одновременно  произнесли  одно  слово, как будто им подсказали:
Смит!
         Смит    выпустил   облачко   дыма.   Его   лицо   было
красновато-розовым, как будто он сгорел на  солнце,  его  глаза
были  ярко-голубыми.  Он  был босой, и его обнаженное тело было
прикрыто одной из старых рубашек Рокуэлла.
       -  Не  скажете  ли  мне,  где  я  нахожусь?  Что я делал
последние три-четыре месяца? Это что, госпиталь или нет?
      Страх охватил Рокуэлла. Он судорожно глотнул,
       -  Привет.  Я...  То  есть... Вы что, ничего не помните?
Смит показал свои пальцы.
       -  Я вспоминаю, что начал зеленеть, если вы это имеете в
виду. Кроме этого- ничего.
       Рокуэлл  тяжело  прислонился  к  стене.  Потрясенный, он
поднял руки к глазам и покачал головой. Не веря в  то,  что  он
видит перед собой, он спросил:
      - Когда вы выбрались из кокона?
       -  Когда  я  выбрался  из...  чего?  Рокуэлл отвел его в
соседнюю комнату и указал на стол.
       -  Я  не  понимаю,  что  вы имеете в виду, - сказал Смит
совершенно искренне, - полчаса назад я пришел в  себя,  стоя  в
этой комнате совершенно голый.
       -  И  это все? - с надеждой спросил Макгвайр. Похоже, он
почувствовал  облегчение.    Рокуэлл   объяснил   происхождение
лежавшего на столе кокона.  Смит нахмурился.
       -  Это  нелепо.  Кто  вы такие2 Рокуэлл представил всех.
Смит сердито взглянул на Хартли.
       -  Когда  я  начал  болеть,  вы приходили, не так ли?  Я
помню, на радиационном заводе. Но это глупо. Что  это  была  за
болезнь?  Лицо Хартли напряглось.
      - Это не болезнь. А вы не знаете чего-либо обо всем этом?
       -  Я  прихожу  в  себя  в  компании  незнакомых людей, в
незнакомом санатории. Я обнаруживаю себя обнаженным в  комнате,
в  которой  на  раскладушке  спит  человек.  Я хожу голодный по
санаторию. Я иду на кухню, нахожу еду, ем, слышу  взволнованные
голоса,  и затем меня обвиняют в том, что я появился из кокона.
       - Что я должен думать? Кстати, спасибо за рубашку, еду и
сигарету, которые я взял.  Я  не  хотел  вас  будить,  господин
Рокуэлл.  Я  не  знал,  кто вы такой, и вы выглядели смертельно
уставшим.
      - О, насчет этого не волнуйтесь.  Рокуэлл не мог поверить
в происходящее. Все разваливалось. С каждым  словом  Смита  его
надежды рассыпались на части, как разломанный кокон.
      - Как вы себя чувствуете?
       -  Отлично.  Сильным.  Просто замечательно, если учесть,
сколько это длилось.
      - Очень замечательно, - сказал Хартли.
       -  Можете  представить, что я почувствовал, когда увидел
календарь. Все эти месяцы- раз и нету. Я удивляюсь, что я делал
все это время.
      - Мы тоже.  Макгвайр рассмеялся:
       -  О,  оставь  его,  Хартли.  Из-за  того,  что  ты  его
ненавидел...
      - Ненавидел?  Смит удивленно поднял брови.
      - Меня? Почему?
       -  Вот.  Вот  почему!  -  Хартли  вытянул  руки.  - Ваша
проклятая  радиация.  Ночь  за  ночью  я  сидел  около  вас   в
лаборатории. Что мне теперь с этим делать?
      - Хартли, - перебил Рокуэлл, - сядь и успокойся.
      - Я не сяду и не успокоюсь! Неужели вы оба одурачены этой
имитацией человека, этим розовым  парнем,  который  разыгрывает
величайшую  мистификацию  в  истории?  Если  у  вас  есть  хоть
сколько-нибудь разума, уничтожьте Смита, пока он не бежал!
      Рокуэлл извинился за эту вспышку гнева Хартли.
      Смит покачал головой.
      - Нет, дайте ему говорить. О чем это он?
       -  Ты  уже  знаешь! - гневно прокричал Хартли.  Ты лежал
здесь  месяцами,  слушая,  планируя.  Ты  меня  не   одурачишь.
Рокуэлла  ты  обманул,  разочаровал.  Он  считал, что ты будешь
сверхчеловеком. Может, ты и есть сверхчеловек. Но кто бы ты  ни
был,  ты  больше  не Смит. Это еще один из твоих обманов. Мы не
должны были все знать о тебе, весь мир не должен знать о  тебе.
Ты можешь с легкостью убить нас, но ты предпочитаешь остаться и
убедить нас в своей нормальности. Это наилучший вариант. Ты мог
исчезнуть  несколько  минут  назад,  но  это оставило бы семена
подозрения. Поэтому ты остался, чтобы убедить нас в том, что ты
нормален.
      - Он и есть нормальный, - вставил Макгвайр.
      - Нет. Его мозг изменился. Он умен.
       - Тогда подвергни его - словесно = ассоциативному тесту,
-сказал Макгвайр.
      - Он слишком умен и для этого.
       -  Тогда  очень просто. Сделаем анализ крови, по слушаем
его сердце, введем ему сыворотку.  Смит колебался.
       -  Я согласен на эксперимент, если это действительно вам
нужно. Но, по-моему, это глупо.
      Шокированный этим, Хартли взглянул на Рокуэлла.
      - Возьми шприц, - сказал он.
       Рокуэлл,  размышляя,  взял шприц. Может быть, все = таки
Смит был суперменом. Его кровь. Эта сверхкровь.  Ее способность
убивать  бактерии.  Его сердцебиение.  Его дыхание. Может быть,
Смит был сверхчеловеком и не знал этого. Да, да, может  быть...
       Рокуэлл  взял кровь у Смита и поместил ее под микроскоп.
Его плечи поникли. Это была обычная кровь.  Бактерии жили в ней
положенное  время.  Кровь  больше  не была для них смертельной.
Икс-жидкости тоже больше не  существовало.  Рокуэлл  подавленно
вздохнул  Температура  тела  была  нормальной,  пульс тоже. Его
нервная система реагировала в соответствии с нормой.
      - Ну, Вот и все, - мягко сказал Рокуэлл.
       Хартли  опустился  в  кресло с широко открытыми глазами,
сжав пальцами голову.  Он выдохнул:
       -  Простите  меня.  Наверное это все существовало в моем
воображении. Эти месяцы были такими долгими. Ночь за  ночью.  Я
был  напуган,  у  меня  возникали  навязчивые  идеи. Я сам себя
одурачил. Простите меня,  я  виноват.  -Он  уставился  на  свои
зеленые пальцы. - Но что же будет со мной?
       -  Я  поправился.  Вы  тоже  оправитесь,  я думаю. Я вам
сочувствую, но в этом не было ничего плохого...  в самом  деле,
я ничего не припоминаю.
      Хартли расслабился.
       -  Пожалуй, вы правы. Мне не нравится мысль о том, что я
должен одеревенеть, но ничего не поделаешь.  Со мной все  будет
в порядке.
       Рокуэлл  чувствовал  себя  больным.  Разочарование  было
слишком  сильным.  Эта   спешка,   желание,   жажда   открытия,
любопытство, огонь, все умерло в нем.
       Итак, каким был человек из кокона? Тот же человек, какой
и был. И все это ожидание, и весь  интерес  были  напрасны.  Он
глубоко  вздохнул,  пытаясь  привести  в порядок свои спутанные
мысли. Этот розовощекий  человек,  с  ровным  голосом,  который
сидел  перед ним в спокойно курил, только что перенес частичное
окаменение кожи, его железы сошли с ума от радиации, я  тем  не
менее  это  лишь  человек,  и  ничего более. Мозг Рокуэлла, его
фантазирующий и слишком впечатлительный мозг, подхватил  каждую
деталь  этой  болезни и построил великолепный организм, выдавая
желаемое  за  действительное.  Рокуэлл  был  глубоко  потрясен,
взволнован и разочарован
       Существование  Смита без питания, его совершенная кровь,
низкая температура и другие признаки совершенства  теперь  были
только  фрагментами  неизвестной  болезни.  Болезни,  и  ничего
более. Чего-то, что прошло, закончилось и не  оставило  никаких
следов,  кроме хрупких лоскутков на залитой солнцем поверхности
стола.  Теперь осталась только возможность пронаблюдать Хартли,
если  его  болезнь  будет  прогрессировать,  и сообщить о новом
заболевании медицинскому миру.
       Рокуэлла,  однако,  не привлекала болезнь, его волновало
совершенство,  и  это  совершенство  было  разбито,  расколото,
разорвано   на   куски   и  исчезло.  Его  мечта  исчезла.  Его
сверхсущество исчезло. Его теперь не волновало,  даже  если  бы
весь  мир отвердел, позеленел и стал ненормально хрупким.  Смит
уже начал прощаться.
       - Я лучше вернусь в Лос-Анжелес. Меня ждет важная работа
на заводе. Моя старая работа должна быть закончена. Сожалею, но
не могу больше оставаться. Вы понимаете?
      - Вам следовало бы остаться и отдохнуть хоть бы несколько
дней,  -  сказал  Рокуэлл.  Он  не  мог  видеть,  как  исчезает
последний клочок его мечты.
       -  Нет,  спасибо.  Я  загляну в ваш оффис примерно через
неделю  для  новой  проверки,  если  хотите,  доктор.  Я   буду
приезжать  каждые  несколько  недель в течение года или больше,
так что вы сможете контролировать меня, ладно?
      - Да, да. Смит, пожалуйста, сделайте это. Мне котелось бы
побеседовать с вами о вашей болезни. Вам повезло, что вы  живы.
      Макгвайр произнес счастливо:
      - Я довезу вас до Лос-Анжелеса.
       -  Не  беспокойтесь.  Я  дойду  до Гуджунги и возьму там
такси. Я хочу пройтись. Прошло  столько  времени,  я  хочу  все
снова прочувствовать.
      Рокуэлл одолжил ему пару ботинок и старый костюм.
       -  Спасибо,  доктор.  Я заплачу вам все, что должен, как
только смогу.
      - Вы не должны мне ни пенни. Это было интересно.
      - Ну, до свиданья, доктор, господин Макгвайр, Хартли.
      - До свиданья, Смит.
       Смит  пошел  по  дорожке.  Он  шел  легко  и счастливо и
насвистывал.  "Хотелось  бы  мне  сейчас  быть   в   таком   же
настроении", - устало подумал Рокуэлл.
       Смит  обернулся один раз, помахал им и начал подниматься
на холм и через него к городу, лежавшему в отдалении.
       Рокуэлл  смотрел  ему  вслед так, как ребенок смотрит на
разрушение своего песочного замка под ударами морских волн.
      - Я не могу в это поверить, - снова и снова говорил он, -
я не могу в это  поверить.  Все  закончилось  так  быстро,  так
неожиданно для меня. Я совершенно опустошен.
       -  Я  все  вижу  в  розовом свете! - довольно прохихикал
Макгвайр.
       Хартли  стоял под солнцем. Его зеленые руки мягко висели
вдоль тела, и, как заметил Рокуэлл, его белое лицо  впервые  за
месяцы было расслабленным.  Хартли тихо говорил.
       -  Со  мной  все  будет  в  порядке. Со мной все будет в
порядке. Я не буду монстром.  Я  останусь  самим  собой.  -  Он
повернулся к Рокуэллу.
       - Только не забудь, не забудь, не дай им похоронить меня
по ошибке. Смотри, чтобы меня не похоронили по  ошибке,  думая,
что я мертв. Помни обо мне.
       Смит  поднимался  по  тропинке  на холм. Уже вечерело, и
солнце начало садиться за голубые горы.  Видно  было  несколько
звезд.  Запах  воды,  пыли  и цветущих в отдалении апельсиновых
деревьев повис в теплом воздухе.
       Поднялся  ветерок.  Смит шел и глубоко дышал.  Отойдя от
санатория так, что его не было видно, он остановился  и  замер.
Он посмотрел вверх, в небо.
       Он  отбросил  сигарету,  которую  курил,  и  раздавил ее
каблуком. Затем выпрямил свое стройное тело, откинул назад свои
темно-каштановые   волосы,  закрыл  глаза,  глотнул,  расслабил
пальцы рук.
      Без малейшего усилия, только со слабым звуком, Смит мягко
поднял свое тело от земли вверх, в теплый воздух.
       Он  устремился  вверх быстро, спокойно и скоро затерялся
среди звезд, уходя в космическое пространство...

     Рэй Брэдбери.
     Пришло время дождей

     Отель напоминал высохшую  кость  в  пустыне.  Немилосердно
жгло  солнце  и накаляло крышу. По ночам воспоминания о дневном
зное наполняли комнаты, словно запах далекого лесного пожара. И
после наступления темноты в отеле долго не зажигали огней,  ибо
свет  означал  зной.  Обитатели  отеля  предпочитали в потемках
ощупью пробираться по коридорам в тщетных поисках прохлады.
     В  этот  вечер  мистер  Терль,   хозяин   отеля,   и   его
единственные  постояльцы,  мистер  Смит  и мистер Фермли,-- оба
словно сухие листья табака, и даже пахли они  сухим  табаком,--
засиделись на длинной веранде, опоясывающей дом. Раскачиваясь в
скрипучих креслах-качалках, они ловили ртами раскаленный воздух
и пытались движением качалок всколыхнуть застывший зной.
     -- Мистер  Терль, вот было бы здорово, если бы вы вдруг...
как-нибудь...  взяли  да  и  купили  установку  для  охлаждения
воздуха... Мистер Терль даже не открыл смеженных век. -- Откуда
мне  взять  деньги  на  это? -- ответил он наконец после долгой
паузы.
     Оба постояльца слегка  порозовели  от  стыда  --  вот  уже
двадцать  лет, как они живут в отеле и ничего не платят мистеру
Терлю.  Снова  воцарилось  молчание.  Мистер  Фермли   печально
вздохнул.  --  А  почему  бы  нам  всем  не  махнуть  отсюда  в
какой-нибудь приличный городишко, где нет такой адской жары?
     -- Найдется  ли  охотник  купить  мертвый  отель  в   этом
пропащем месте? -- ответил мистер Терль.-- Нет, останемся здесь
и подождем двадцать девятого января. Скрип качалок смолк.
     29   января.   Единственный   день  в  году,  когда  здесь
действительно идут дожди. --  В  таком  случае  ждать  осталось
недолго,-- сказал мистер
     Смит,  взглянув на карманные часы, они блеснули на ладони,
словно желтая луна.-- Еще каких-нибудь два часа и девять минут,
и наступит долгожданное двадцать девятое января. А на  небе  ни
облачка.
     -- Сколько   я   себя   помню,  двадцать  девятого  всегда
приходили дожди.-- Мистер  Терль  умолк,  сам  удивившись,  как
громко  прозвучал его голос.-- Если они в этом году и запоздают
на денек, я не стану роптать и гневить бога.
     Мистер Фермли судорожно проглотил слюну и  обвел  взглядом
пустой горизонт -- с востока на запад, до самых дальних гор. --
Интересно,  вернется  сюда золотая лихорадка?.. -- Золота здесь
больше нет,-- ответил  мистер  Смит.--  И  что  еще  хуже,  нет
дождей.   Их   не   будет   ни   завтра,   ни  послезавтра,  ни
послепослезавтра. Не будет весь год.
     Три старых человека смотрели на яркую, как  солнце,  луну,
которая прожгла дыру в черном пустом небосводе. Снова медленно,
нехотя заскрипели качалки.

     x x x

     Легкий  утренний  ветерок  зашелестел  закудрявившимися от
зноя листами отрывного календаря, который висел на облупившейся
стене отеля.
     Трое стариков, перекидывая через костлявые плечи подтяжки,
босиком спустились вниз и,  щурясь  от  солнца,  посмотрели  на
пустой горизонт.
     -- Двадцать  девятое  января...  --  Ни единой милосердной
капли дождя... -- Все еще впереди, день только начинается. -- У
кого впереди, а у кого и позади,-- проворчал мистер  Фермли  и,
повернувшись, исчез в доме.
     Целых  пять  минут  понадобилось ему, чтобы через путаницу
лестниц и коридоров добраться до своей  комнаты  и  раскаленной
как печь постели.
     В  полдень  в  дверь  осторожно просунулась голова мистера
Терля. -- Мистер Фермли?..
     -- Проклятые старые кактусы! Это мы с  вами...--  произнес
мистер  Фермли,  не поднимая головы с подушки; издали казалось,
что его лицо вот-вот рассыплется в сухую пыль,  которая  осядет
на  шершавые доски пола.-- Но даже кактусам, черт побери, нужна
хотя бы капля влаги, чтобы выжить в этом  пекле.  Заявляю  вам,
что  не  встану  до тех пор, пока не услышу шум дождя, а не эту
дурацкую птичью возню на крыше.
     -- Молитесь  богу  и  готовьте  зонтик,  мистер  Фермли,--
сказал мистер Терль и осторожно на цыпочках вышел. Под вечер по
крыше   слабо   застучали   редкие  капли.  Мистер  Фермли,  не
поднимаясь, слабым голосом крикнул  в  окно:  --  Нет,  это  не
дождь,  мистер  Терль.  Я  знаю, вы поливаете крышу из садового
шланга. Благодарю, но не тратьте понапрасну сил.
     Шум на  крыше  прекратился.  Со  двора  донесся  печальный
протяжный вздох...
     Огибая  угол  дома,  мистер  Терль увидел, как оторвался и
упал в серую пыль листок календаря.
     -- Проклятое двадцать девятое января! -- услышал он  голос
сверху.-- Еще целых двенадцать месяцев!

     x x x

     В  дверях  отеля появился мистер Смит, но спустя мгновенье
скрылся. Затем он появился снова с двумя помятыми чемоданами  в
руках. Он со стуком опустил их на пол веранды.
     -- Мистер  Смит!  --  испуганно  вскричал  мистер Терль.--
После двадцати лет? Вы не можете этого сделать!
     -- Говорят, в  Ирландии  весь  год  идут  дожди,--  сказал
мистер  Смит.--  Найду  там работу. То ли дело бегать весь день
под дождем.
     -- Вы не должны уезжать,  мистер  Смит!  --  Мистер  Терль
лихорадочно  искал  веские  доводы  и  наконец  выпалил:  -- Вы
задолжали мне девять тысяч долларов!
     Мистер Смит  вздрогнул  как  от  удара,  и  в  глазах  его
отразились неподдельная боль и обида.
     -- Простите  меня,--  растерянно пролепетал мистер Терль и
отвернулся.-- Я и сам не знаю, что говорю.  Послушайтесь  моего
совета,  мистер  Смит,  поезжайте-ка  лучше в Сиэтл. Там каждую
неделю выпадает не менее пяти миллиметров  осадков.  Но,  прошу
вас,  подождите  до  полуночи.  Спадет жара, станет легче. А за
ночь вы доберетесь до города.
     -- Все равно за это время ничего не изменится. -- Не  надо
терять  надежду.  Когда  все  потеряно,  остается надежда. Надо
всегда во что-то верить. Побудьте со мной, мистер Смит.  Можете
даже  не  садиться, просто стойте вот так и думайте, что сейчас
придут дожди. Сделайте это для меня, и больше я ни о чем вас не
попрошу.
     В пустыне внезапно завертелись крохотные пыльные вихри, но
тут же исчезли. Мистер Смит обвел взглядом горизонт.
     -- Если не хотите думать о дождях, думайте о  чем  угодно.
Только думайте.
     Мистер   Смит   застыл  рядом  со  своими  видавшими  виды
чемоданами. Прошло пять-шесть минут. В мертвой тишине слышалось
лишь громкое дыхание двух мужчин.
     Затем мистер Смит с решительным видом нагнулся и взялся за
ручки чемоданов.
     И тут мистер Терль вдруг прищурил глаза, подался вперед  и
приложил ладонь к уху.
     Мистер  Смит  замер,  не  выпуская из рук чемоданов. С гор
донесся слабый гул, глухой еле слышный рокот. -- Идет гроза! --
свистящим  шепотом  произнес  мистер  Терль.  Гул  нарастал;  у
подножия  горы  появилось облачко. Мистер Смит весь вытянулся и
даже поднялся на носках.
     Наверху, словно воскресший из мертвых, приподнялся  и  сел
на постели мистер Фермли.
     Глаза  мистера Терля жадно вглядывались вдаль. Он держался
за деревянную колонну веранды и был похож  на  капитана  судна,
которому   почудилось,   что   легкий  тропический  бриз  вдруг
откуда-то донес аромат цитрусовых и прохладной белой сердцевины
кокосового ореха.  Еле  заметное  дыханье  ветерка  загудело  в
воспаленных  ноздрях, как ветер в печной трубе. -- Смотрите! --
воскликнул он.-- Смотрите! С  ближайшего  холма  катилось  вниз
облако,  отряхивая  пыльные  крылья,  гремя  и  рокоча. С гор в
долину с грохотом, скрежетом и  стоном  съезжал  автомобиль  --
первый за весь этот месяц автомобиль!
     Мистер  Терль боялся оглянуться на мистера Смита. А мистер
Смит посмотрел на потолок и  подумал  в  эту  минуту  о  бедном
мистере Фермли.
     Мистер  Фермли  выглянул  в окно только тогда, когда перед
отелем с громким выхлопом остановилась старая разбитая  машина.
И  в  том,  как  в  последний  раз выстрелил, а затем заглох ее
мотор, была какая-то печальная окончательность. Машина,  должно
быть,  шла  издалека, по раскаленным желто-серым дорогам, через
солончаки, ставшие пустыней еще десятки  миллионов  лет  назад,
когда  отсюда  ушел океан. И теперь этот старый, расползающийся
по швам  автомобиль  выпуска  1924  года,  кое-как  скрепленный
обрывками  проволоки,  которая  торчала  отовсюду как щетина на
небритой щеке великана, с откинутым  брезентовым  верхом,--  он
размяк  от  жары, как мятный леденец, и прилип к спинке заднего
сиденья, словно  морщинистое  веко  гигантского  глаза,--  этот
старый разбитый автомобиль в последний раз вздрогнул и испустил
дух.
     Старая  женщина за рулем терпеливо ждала, поглядывая то на
мужчин, то на отель, и словно бы говорила:  "Простите,  но  мой
друг  тяжко  занемог.  Мы знакомы с ним очень давно, и теперь я
должна проститься с ним и  проводить  в  последний  путь".  Она
сидела неподвижно, словно ждала, когда уймется последняя легкая
дрожь, пробегавшая еще по телу автомобиля, и наступит то полное
расслабление  членов,  которое означает неумолимый конец. Потом
еще с полминуты женщина оставалась неподвижной, прислушиваясь к
умолкшей машине. От незнакомки веяло таким покоем,  что  мистер
Терль  и  мистер  Смит  невольно  потянулись к ней. Наконец она
взглянула на них с печальной улыбкой и  приветственно  помахала
рукой.
     И  мистер  Фермли,  глядевший в окно, даже не заметил, что
машет ей в ответ. А мистер Смит подумал:
     "Странно, ведь это  не  гроза,  а  я  почему-то  не  очень
огорчен. Почему же?"
     А мистер Терль уже спешил к машине.
     -- Мы думали... мы думали...-- Он растерянно умолк.-- Меня
зовут Терль, Джо Терль.
     Женщина пожала протянутую руку и посмотрела на него такими
чистыми светло-голубыми глазами, словно это были снежные озера,
где вода очищена солнцем и ветрами.
     -- Мисс  Бланш  Хилгуд,--  сказала  она тихо.-- Выпускница
Гринельского колледжа, не замужем,  преподаю  музыку,  тридцать
лет  руководила музыкальным студенческим клубом, была дирижером
студенческого оркестра в Грин Сити,  Айова,  двадцать  лет  даю
частные уроки игры на фортепьяно, арфе и уроки пения, месяц как
ушла  на  пенсию.  А  теперь  снялась с насиженных мест и еду в
Калифорнию.
     -- Мисс Хилгуд,-- отсюда не так-то просто будет выбраться.
-- Я и сама теперь вижу.-- Она с тревогой посмотрела на мужчин,
круживших возле ее автомобиля, и в эту минуту чем-то  напомнила
им  девочку,  которой  неловко  и  неудобно сидеть на коленях у
больной ревматизмом бабушки.
     -- Неужели ничего нельзя сделать? -- спросила она.  --  Из
спиц  выйдет  неплохая  изгородь,  из тормозных дисков -- гонг,
чтобы  созывать  постояльцев  к  обеду,  а  остальное,   может,
пригодится для японского садика.
     -- Все, кончилась. Говорю вам, машине конец. Я отсюда и то
вижу.  Не  пора  ли  нам  ужинать?  --  послышался сверху голос
мистера Фермли.
     Мистер Терль сделал широкий жест рукой.
     -- Мисс Хилгуд, милости просим в отель  "Пустыня".  Открыт
двадцать   шесть   часов   в   сутки.   Беглых   каторжников  и
правонарушителей   просим   заносить   свои   имена   в   книгу
постояльцев.  Отдохните  ночку, платить не надо, а завтра утром
вытащим из сарая наш старый "форд" и отвезем вас в город.
     Мисс  Хилгуд  милостиво  разрешила  помочь  ей  выйти   из
автомобиля.  Он  в  последний  раз  издал жалобный стон, словно
молил  не  покидать  его.  Она   осторожно   прикрыла   дверцу,
захлопнувшуюся с мягким стуком.
     -- Один  друг  покинул  меня,  но  второй все еще со мной.
Мистер Терль, не внесете ли вы ее в дом? -- Ее, мадам?
     -- Простите, я всегда думаю о вещах так, словно это  люди.
Автомобиль  был  джентльменом,  должно  быть, потому, что возил
меня повсюду. Ну а арфа все же, согласитесь, дама.
     Она кивком головы указала на заднее сиденье. На фоне неба,
накренившись вперед, словно нос корабля,  разрезающего  воздух,
стоял узкий кожаный ящик.
     -- Мистер  Смит, а ну-ка подсобите,-- сказал мистер Терль.
Они отвязали высокий ящик и осторожно сняли его  с  машины.  --
Эй, что там у вас? -- крикнул сверху мистер Фермли. Мистер Смит
споткнулся,   и   мисс   Хилгуд   испуганно   вскрикнула.  Ящик
раскачивался из стороны в  сторону  в  руках  неловких  мужчин.
Раздался мелодичный звон струн.
     Мистер  Фермли услышал его в своей комнате и уже больше не
спрашивал, а лишь, открыв от удивления рот, смотрел, как темная
пасть веранды поглотила старую леди, таинственный ящик  и  двух
мужчин.
     -- Осторожно! -- воскликнул мистер Смит.-- Какой-то болван
оставил здесь свои чемоданы.-- И вдруг умолк.-- Болван? Да ведь
это же мои чемоданы!

     x x x

     Мистер  Смит и мистер Терль посмотрели друг на друга. Лица
их уже  не  блестели  от  пота.  Откуда-то  налетевший  ветерок
легонько  трепал  вороты рубах, шелестел листками календаря. --
Да, это мои чемоданы,-- сказал мистер Смит. Они вошли в дом.
     Еще вина, мисс Хилгуд? Давненько у нас не  подавали  вино.
-- Совсем капельку, если можно.
     Они  ужинали  при  свете  единственной  свечи,  все  равно
делавшей комнату похожей на раскаленную печь,  и  слабые  блики
света  играли  на вилках, ножах и новых тарелках. Они ели, пили
теплое вино и беседовали.
     -- Мисс Хилгуд, расскажите еще что-нибудь  о  себе.  --  О
себе?  --  переспросила  она.--  Право,  я  была  все время так
занята,  играя  то  Бетховена,  то  Баха,  то  Брамса,  что  не
заметила,  как  мне  минуло  двадцать  девять, а потом сорок, а
вчера вот исполнилось семьдесят один. О, конечно, в моей  жизни
были  мужчины.  Но  в  десять  лет  они  переставали  петь, а в
двенадцать уже  не  могли  летать.  Мне  всегда  казалось,  что
человек создан, чтобы летать, поэтому я терпеть не могла мужчин
с  кровью,  тяжелой как чугун, цепями приковывающей их к земле.
Не помню, чтобы мне приходилось встречать  мужчин,  которые  бы
весили  меньше  ста  килограммов.  В  своих черных костюмах они
проплывали мимо словно катафалки. -- И вы улетели от них, да?
     -- Только  мысленно,  мистер   Терль,   только   мысленно.
Понадобилось  целых шестьдесят лет, чтобы наконец по-настоящему
решиться  на  это.  Все  это  время  я  дружила  с  флейтами  и
скрипками,  потому что они как ручейки в небесах, знаете, такие
же, как ручьи и реки на земле. Я плавала в реках  и  заливах  с
чистой  студеной  водой,  от озер Генделя до прозрачных заводей
Штрауса. И, только напутешествовавшись вдоволь, я осела в  этих
краях.
     -- Как же вы все-таки решились сняться с места? -- спросил
мистер Смит.
     -- На  прошлой  неделе я вдруг оглянулась вокруг и сказала
себе: "Эге, да ты летаешь совсем одна. Ни одну  живую  душу  во
всем  Грин  Сити не интересует, как высоко ты можешь залететь".
Всегда одно и тоже: "Спасибо, Бланш",  "Спасибо  за  концерт  в
клубе,  мисс  Хилгуд".  Но  никто  из них по-настоящему не умел
слушать музыку. Когда же я, как-то еще давно, пыталась  мечтать
о  Нью-Йорке  или Чикаго, все только снисходительно похлопывали
меня по  плечу  и  со  смехом  твердили:  "Лучше  быть  большой
лягушкой  в  маленьком болоте, чем маленькой лягушкой в большом
болоте". И я оставалась, а те,  кто  давал  мне  такие  советы,
уезжали,  или же умирали, или с ними случалось и то и другое. А
большинство были просто глухи. Неделю назад я взялась за  ум  и
сказала себе: "Хватит! С каких это пор ты решила, что у лягушек
могут вырасти крылья?"
     -- Значит,  вы  решили  держать  путь на запад? -- спросил
мистер Терль.
     -- Может быть.  Устроюсь  где-нибудь  аккомпаниатором  или
буду играть в оркестре, в одном из тех, что дают концерты прямо
под  открытым  небом.  Но  я  должна  играть для тех, кто умеет
слушать музыку, по-настоящему умеет...
     Они слушали ее в  душной  темноте.  Женщина  умолкла,  она
сказала  им  все,  а  теперь  пусть  думают,  что это глупо или
смешно. Она  осторожно  откинулась  на  спинку  стула.  Наверху
кто-то кашлянул. Мисс Хилгуд прислушалась и встала.

     x x x

     Мистеру  Фермли  стоило усилий разомкнуть веки, и тогда он
увидел лицо женщины. Она  наклонилась  и  поставила  у  кровати
поднос.  --  О чем вы только что говорили там внизу? -- Я потом
приду и расскажу вам,-- ответила она,--  поешьте.  Салат  очень
вкусный.--  Она  повернулась,  чтобы уйти. И тогда он торопливо
спросил: -- Вы не уедете от нас?
     Она остановилась на пороге, пытаясь разглядеть  в  темноте
его  мокрое  от  испарины лицо. Он тоже еле различал ее глаза и
губы. Постояв еще немного, она спустилась вниз.
     -- Должно  быть,  не  слышала  моего  вопроса,--  произнес
мистер Фермли.
     И все же он был уверен, что она слышала.
     Мисс  Хилгуд пересекла гостиную и коснулась рукой кожаного
ящика.
     -- Я должна заплатить за ужин.
     -- Нет,   хозяин   отеля    бесплатно    угощает    вас,--
запротестовал мистер Терль.
     -- Я   должна,--  ответила  она  и  открыла  ящик.  Тускло
блеснула старая позолота.
     Мужчины встрепенулись. Они  вопросительно  поглядывали  на
женщину   возле   таинственного   предмета,  который  по  форме
напоминал сердце. Он возвышался над нею, у него  было  круглое,
как шар, блестящее подножие, а на нем -- высокая фигура женщины
со  спокойным  лицом греческой богини и продолговатыми глазами,
глядевшими на них так же дружелюбно, как глядела  на  них  мисс
Хилгуд.
     Мужчины   обменялись  быстрыми  взволнованными  взглядами,
словно догадались,  что  сейчас  произойдет.  Они  вскочили  со
стульев  и  пересели  на краешек плюшевого дивана, вытирая лица
влажными от пота платками.
     Мисс Хилгуд пододвинула к  себе  стул  и,  сев,  осторожно
накренила  золотую арфу и опустила ее на плечо. Пальцы ее легли
на струны.
     Мистер  Терль  втянул  в   себя   раскаленный   воздух   и
приготовился.   Из  пустыни  налетел  ветер,  и  кресла-качалки
закачались на веранде, словно пустые  лодки  на  пруду.  Сверху
послышался  капризный  голос  мистера  Фермли: -- Что у вас там
происходит? И тогда руки мисс Хилгуд побежали по  струнам.  Они
начали  свой  путь  где-то  сверху,  почти  у самого ее плеча и
побежали прямо к спокойному лицу греческой богини,  но  тут  же
снова  вернулись  обратно,  затем на мгновенье замерли, и звуки
поплыли по душной горячей гостиной, а из нее в каждую из пустых
темных комнат отеля.
     Если мистеру Фермли и вздумалось  еще  что-то  кричать  из
своей  комнаты,  его уже никто не слышал. Мистер Терль и мистер
Смит не могли больше сидеть и  словно  по  команде  вскочили  с
дивана.  Они  пока  ничего  не  слышали,  кроме  бешеного стука
собственных сердец и собственного свистящего  дыхания.  Выпучив
глаза  и  изумленно  раскрыв рот, они глядели на двух женщин --
незрячую богиню  и  хрупкую  старую  женщину,  которая  сидела,
прикрыв  добрые усталые глаза и вытянув вперед маленькие тонкие
руки.
     "Она похожа на девочку,-- подумали мистер Терль  и  мистер
Смит,--  девочку, протянувшую руки в окно, навстречу чему-то...
Чему же? Ну, конечно же, навстречу дождю!.."
     Шум  ливня  затихал  на  далеких  пустых  тротуарах  и   в
водосточных трубах.
     Наверху неохотно поднялся мистер Фермли, словно его кто-то
силком тащил с постели.
     А мисс Хилгуд продолжала играть. Никто из них не знал, что
она играла,  но им казалось, что эту мелодию они слышали не раз
в своей долгой жизни, только не знали ни названия, ни слов. Она
играла,  и  каждое  движение  ее  рук  сопровождалось   щедрыми
потоками  дождя,  стучащего  по  крыше. Прохладный дождь лил за
открытым окном, омывал  рассохшиеся  доски  крыльца,  падал  на
раскаленную  крышу,  на  жадно впитывавший его песок, на старый
ржавый автомобиль, на пустую конюшню и на  мертвые  кактусы  во
дворе. Он вымыл окна, прибил пыль, наполнил до краев пересохшие
дождевые   бочки  и  повесил  шелестящий  бисерный  занавес  на
открытые двери, и этот занавес, если бы вам  захотелось  выйти,
можно  было раздвинуть рукой. Но самым желанным мистеру Терлю и
мистеру   Смиту    казалось    его    живительное    прохладное
прикосновение. Приятная тяжесть дождя заставила их снова сесть.
Кожу  лица  слегка  покалывали,  пощипывали,  щекотали падавшие
капли, и первым побуждением было закрыть  рот,  закрыть  глаза,
закрыться  руками,  спрятаться.  Но они с наслаждением откинули
головы назад, подставили  лицо  дождю  --  пусть  льет  сколько
хочет.
     Но шквал продолжался недолго, всего какую-то минуту, потом
стал затихать, по мере того как затихали звуки арфы, и вот руки
в последний  раз  коснулись  струн,  извлекая  последние громы,
последние шумные всплески ливня.
     Прощальный аккорд застыл в воздухе, как озаренные вспышкой
молнии нити дождя.
     Виденье  погасло,  последние  капли   в   полной   темноте
беззвучно упали на землю.
     Мисс Хилгуд, не открывая глаз, опустила руки. Мистер Терль
и мистер  Смит  очнулись, посмотрели на двух сказочных женщин в
конце  гостиной  --  сухих,  невредимых,  каким-то   чудом   не
промокших под дождем.
     Мистер  Терль и мистер Смит, с трудом уняв дрожь, подались
вперед, словно хотели что-то сказать. На их лицах  была  полная
растерянность.
     Звук,  донесшийся  сверху,  вернул  их  к  жизни. Звук был
слабый, похожий на усталое  хлопанье  крыльев  одинокой  старой
птицы.
     Мистер  Терль  и  мистер Смит прислушались. Да, это мистер
Фермли аплодировал из комнаты. Мистеру Терлю понадобилось всего
мгновенье, чтобы прийти в себя. Он толкнул в бок мистера Смита,
и оба в экстазе захлопали. Эхо разнеслось  по  пустым  комнатам
отеля,  ударяясь  о  стены,  зеркала,  окна,  словно ища выхода
наружу.
     Теперь и мисс Хилгуд открыла глаза, и вид у нее был такой,
словно этот шквал застал ее врасплох.
     Мистер Терль и  мистер  Смит  уже  не  помнили  себя.  Они
хлопали  так  яростно  и  громко,  словно  в их руках с треском
лопались связки карнавальных ракет. Мистер Фермли что-то кричал
сверху, но никто его не слышал. Ладони разлетались, соединялись
снова в оглушительных хлопках и так до тех пор, пока пальцы  не
распухли, и дыхание не стало тяжелым и учащенным, и вот наконец
горящие, словно обожженные руки лежат на коленях.
     И тогда очень медленно, словно еще раздумывая, мистер Смит
встал,  вышел на крыльцо и внес свои чемоданы. Он остановился у
подножия лестницы, ведущей наверх, и посмотрел на мисс  Хилгуд.
Затем он перевел глаза на ее чемодан у ступенек веранды и снова
посмотрел на мисс Хилгуд: брови его чуть-чуть поднялись в немом
вопросе.
     Мисс  Хилгуд  взглянула  сначала  на  арфу,  потом на свой
единственный чемодан, затем  на  мистера  Терля  и  наконец  на
мистера Смита и кивнула головой.
     Мистер  Смит,  подхватив  под  мышку  один  из своих тощих
чемоданов, взял чемодан мисс Хилгуд и стал медленно подниматься
по  ступенькам,  уходящим  в  мягкий  полумрак.   Мисс   Хилгуд
притянула  к  себе  арфу,  и  с  этой  минуты  уже  нельзя было
разобрать, перебирает ли она  струны  в  такт  медленным  шагам
мистера  Смита или это он подлаживает свой шаг под неторопливые
аккорды. На площадке мистер Смит столкнулся с  мистером  Фермли
-- накинув  старый,  выцветший  халат,  тот осторожно спускался
вниз.
     Оба постояли с секунду, глядя вниз на фигуру мужчины и  на
двух  женщин  в  дальнем  конце гостиной -- всего лишь видение,
мираж. И оба подумали об одном и том же.
     Звуки арфы и звуки дождя -- каждый вечер. Не  надо  больше
поливать  крышу  из  садового  шланга. Можно сидеть на веранде,
лежать ночью в своей постели и слушать, как  стучит,  стучит  и
стучит по крыше дождь...
     Мистер  Смит  продолжил  свой  путь  наверх; мистер Фермли
спустился вниз.
     Звуки арфы... Слушайте, слушайте же их! Десятилетия засухи
кончились. Пришло время дождей.

                          МАЛЕНЬКИЙ   УБИЙЦА

     Она не могла бы сказать, когда к ней пришла мысль  о  том,  что  ее
убивают.  В  последний месяц были какие-то странные признаки, неуловимые
подозрения, ощущения, глубокие, как океанское дно, где  водятся  скрытые
от людских глаз монстры, разбухшие, многорукие, злобные и неотразимые.
     Komната плавала вокруг  нее,  источая  бациллы  истерии.  Порой  ей
попались  на  глаза  какие-то блестящие инструменты. Она слышала голоса,
видела людей в белых стерильных масках.
     -  "Мое  имя?  -  подумала  она. - Как же меня зовут? Ах, да! Алиса
Лебер. Жена Дэвида Лейбера."
     Но  от  этого  ей  не стало легче. Она была одинока с этими белыми,
невнятно бормочущими людьми. И в ней была жуткая боль, и  отвращение,  и
смертельный ужас.
     - "Меня убивают на их глазах.  Эти  доктора,  эти  сестры,  они  не
понимают,  что  со  мной  происходит. И Дэвид не знает. И никто не знает
кроме меня и него - убийцы, этого маленького убийцы. Я умираю, и  ничего
не  могу  им сказать. Они посмеются надо мной, скажут, что это бред. Они
увидят убийцу, будут держать его на руках, и никогда не подумают, что он
виноват  в  моей смерти. И вот я, перед богом и людьми чиста в помыслах,
но никто не поверит мне, меня успокоют ложью, похоронят в незнании, меня
будут оплакивать, а моего убийцу - ласкать."
     - "Где же Дэвид? - подумала  она.  -  Наверное  в  приемной,  курит
сигарету за сигаретой и прислушивается к тиканью часов".
     Пот брызнул из всего ее тела и с ним предсмертный крик:
     - Ну же! Ну! Убей меня! Но я не хочу умирать! Не хочу-у!
     И пустота. Вакуум. Внезапно боль схлынула. Изнеможение и мрак.  Все
кончилось.  О,  господи!  Она  погружалась  в  черное ничто, все дальше,
дальше...
     Шаги.  Мягкие  приближающиеся  шаги.  Где-то  далеко  глухой  голос
сказал:
     - Она спит. Не беспокойте ее.
     Запах твида, табака, одекалона "Лютеция". Над ней склонился  Дэвид.
А  позади  него  специфический  запах  доктора  Джефферса.  Она не стала
открывать глаза.
     -  Я еще не сплю, - спокойно сказала она. Это было удивительно: она
была жива, могла говорить и почти не ощущала боли.
     "Ты хотел посмотреть на убийцу, Дэвид? - подумала она. - Я слышала,
ты хотел взглянуть на него. Ну, что ж, кроме  меня  тебе  его  никто  не
покажет. "
     Она открыла глаза.  Очертания  комнаты  стали  резче.  Она  сделала
слабый жест рукой и откинула покрывало.
     Убийца со своим  красным  маленьким  личиком  спокойно  смотрел  на
Дэвида Лейбера. Его голубые глазки были безмятежны.
     - Эй! - воскликнул Дэвид, улыбаясь. - Да он же чудесный малыш!
     Доктор  Джефферс  ждал  Дэвида  Лейбера  в  день,  когда он приехал
забрать жену и новорожденного домой. Он усадил Лейбера в кресло в  своем
кабинете,  угостил сигарой, закурил сам, пристроевшись на краешке стола.
Откашлявшись, он пристально посмотрел на Дэвида и сказал:
     - Твоя жена не любит ребенка, Дэ
     - Что?!
     - Он ей тяжело дался. И ей самой потребуется много любви и заботы в
ближайшее время. Я не говорил тебе тогда, но в операционной у  нее  была
истерика.  Она  говорила  странные  вещи,  я не хочу их повторять. Можно
сказать только, что она чувствует  себя  чужой  ребенку.  Возможно,  все
можно  уяснить  одним  вопросом. - Он глубоко затянулся и спросил. - Это
был желанный ребенок?
     - Почему ты это спрашиваешь?
     - Это очень важный вопрос.
     -  Да, да. Это, конечно, был желанный ребенок! Мы вместе ждали его.
И Алиса была так счастлива, когда поняла, что...
     -  Это  усложнит  дело.  Если  бы  ребенок не был запланирован, все
свелось  бы  к  тому  случаю,  когда  женщине   ненавистна   сама   идея
материнства.  Значит,  к  Алисе это не подходит. - Доктор Джефферс вынул
изо рта сигару и задумчиво почесал подбородок.  -  Видно,  здесь  что-то
другое.  Может  что-нибудь захороненное в детстве, что сейчас вырывается
наружу. А может просто временные сомнения и недоверие матери,  прошедшей
через  невыносимую  боль  и  предсмертное состояние, как Алиса. Если это
так, то пройдет немного времени, и она исцелится.  Но  все-таки  я  счел
нужным  поговорить  с  тобой,  Дэйв.  Это  поможет тебе быть спокойным и
терпеливым, если она начнет говорить, что хотела бы, ну... чтобы ребенок
родился мертвым. Ну, если заметишь, что что-то не так, приезжайте ко мне
все втроем. Ты же знаешь, я всегда рад видеть старых  друзей.  А  теперь
давай-ка выпьем по одной за младенца
     Был чудесный весенний день. Их машина медленно ползла по бульварам,
окаймленным зеленеющими деревьями. Голубое небо, цветы, теплый ветерок.
     Дейв много болтал, пытаясь увлечь  Алису  разговором.  Сначала  она
отвечала  односложно,  равнодушно,  но  постепенно  оттаяла. Она держала
ребенка на  руках,  но  в  ее  позе  не  было  ни  малейшего  намека  на
материнскую  теплоту,  и  это  причиняло  Дэйву  почти  физическую боль.
Казалось, молодая женщина просто везла фарфоровую статуэтку.
     - Да, - сказал он, принужденно улыбнувшись.
     - А как мы его назовем?
     Алиса равнодушно посмотрела на убегающие деревья.
     - Давай не будем пока решать этого. Лучше подождем, пока не выберем
для  него  какое-нибудь  исключительное  имя.  Не дыми, пожалуйста ему в
лицо.
     -  Ее  предложения монотонно следовали одно за другим. Последнее из
них не содержало ни материнского упрека, ни  интереса,  ни  раздражения.
Дэйв засуетился и выбросил только что закуренную сигару в окно.
     - Прости, пожалуйста, - сказал он.
     Ребенок лежал на руках матери. Тени деревьев пробегали по его лицу.
Голубые глаза  были  широко  раскрыты.  Из  крошечного  розового  ротика
раздавалось  мерное  посапывание.  Алиса  мельком взглянула на ребенка и
передернула плечами.
     - Холодно? - спросил Дэйв.
     - Я совсем продрогла. Закрой, пожалуйста, окно, Дэвид.

     Они ужинали. Дэйв  принес  ребенка  из  детской  и  усадил  его  на
высокий, недавно купленный стул, подоткнув со всех сторон подушки.
     - Он еще не дорос до стула, - сказала Алиса, глядя на свою вилку.
     -  Ну,  все-таки  забавно, когда он сидит с нами, - улыбаясь сказал
Дэвид. - И вообще у меня все хорошо. Даже на  работе,  если  так  пойдет
дальше,  я  получу в этом году не меньше 15 тысяч. Эй, посмотри на этого
красавца. Весь расслюнявился.
     Вытирая  ребенку  рот,  он заметил, что Алиса даже не повернулась в
его сторону.
     -  Я  понимаю,  что  это  не  очень  интересно,  - сказал он, снова
принимаясь за еду. - Но мать могла  бы  проявлять  побольше  внимания  к
собственному ребенку.
     Алиса резко выпрямилась:
     - Не говори так! По крайней мере, в его присутствии! Можешь сказать
это позже, если необходимо.
     - Позже?! - воскликнул он. - В его присутствии, в его отсутствии...
Да какая разница? - Внезапно он пожалел о сказанном и  обмяк.  -  Ладно,
ладно. Я же ничего не говорю.
     После ужина она позволила ему отнести ребенка  наверх,  в  детскую.
Она не просила его - она позволила.
     Вернувшись, он застал ее у радиоприемника. Играла  музыка,  которую
она  явно  не  слышала.  Глаза  ее  были  закрыты. Когда Дэйв вошел, она
вздрогнула, словно испугалась, порывисто бросилась к  нему  и  прижалась
губами  к его губам. Дэйв был ошеломлен. Теперь, когда ребенка не было в
их комнате, она снова ожила - она была свободна.
     -  Благодорю тебя, - прошептала она. - Благодарю тебя за то, что на
тебя всегда можно положиться, что ты всегда остаешься самим собой.
     Он не выдержал и улыбнулся:
     - Моя мать говорила мне: "Ты должен  сделать  так,  чтобы  в  своей
семье было все что нужно".
     Она устало откинула назад свои блестящие темные волосы.
     - Ты перестарался. Иногда я мечтаю о том, чтобы все у нас было так,
как после свадьбы. Никакой ответственности, никаких детей. - Она сжимала
его  руки в своих. Лицо ее было неестественно белым. - О, Дэйв! Когда-то
были только ты и я.  Мы  защищали  друг  друга,  а  сейчас  мы  защищаем
ребенка,  но  мы  сами  никак  не защищены от него. Ты понимаешь? Там, в
больнице, у меня  было  много  времени,  чтобы  подумать  об  этом.  Мир
заполнен злом...
     - Действительно?
     -  Да,  это так! Но законы защищают нас от этого. А если бы их и не
было, то защищала бы любовь. Я не смогла бы сделать тебе ничего плохого,
потому  что ты защищен моей любовью. Ты уязвим для меня, для всех людей,
но любовь охраняет тебя. Я совсем не боюсь за тебя,  потому  что  любовь
смягчает   твои  неестественные  инстинкты,  гнев,  раздражение.  Ну,  а
ребенок? Он еще слишком мал, чтобы  понимать,  что  такое  любовь  и  ее
законы.  Когда-нибудь  мы  возможно  научим  его этому. Но до тех пор мы
абсолютно уязвимы для него.
     -  Уязвимы  для  ребенка?  -  Дэйв  отодвинулся от нее и пристально
посмотрел ей в глаза.
     -  Разве  ребенок  понимает  разницу между тем что правильно, а что
нет? Нет, но он научит понимать.
     -  Но  ведь ребенок такой маленький, такой аморальный. Он просто не
знает, что такое мораль и совесть... - она оборвала свою мысль  и  резко
обернулась. - Этот шорох! Что это?
     Лейбер огляделся.
     - Я ничего не слышал...
     Она, не мигая, смотрела  на  дверь  в  библиотеку.  Лейбер  пересек
комнату, открыл дверь в библиотеку и включил свет.
     - Здесь никого нет. - Он повернулся к ней. - Ты совсем устала. Идем
спать.
     Они погасили свет и молча поднялись на верх.
     -  Прости меня за все эти глупости, - сказала Алиса. - Я, наверное,
действительно устала, очень устала.
     Дэвид  кивнул.  Они  нерешительно  постояли перед дверью в детскую.
Потом она резко взялась за ручку и распахнула дверь. Он видел,  как  она
подошла  к  кроватке,  наклонилась  над ней и испуганно отшатнулась, как
будто ее ударили в лицо.

     "Дэвид!"
     Лейбер быстро подошел к ней.
     Лицо ребенка было ярко-красным и очень влажным, его крошечный ротик
открывался и закрывался, глаза были темно-синими. Он беспорядочно двигал
руками, сжимая пальцы в кулачки.
     - О, - сказал Дэвид. - Да он видно сильно плакал.
     -  Плакал?  -  Алиса  нагнулась  и,  чтобы   удержать   равновесие,
схватилась за перекладину кровати. - Я ничего не слышала.
     - Но ведь дверь была закрыта!
     - Поэтому он так тяжело дышит, и лицо у него такое красное?
     - Конечно. Бедный малыш. Плакал один, в темноте. Пускай он  сегодня
спит в нашей комнате. Если опять заплачет мы будем рядом.
     - Ты испортишь его, - сказала Алиса.
     Лейбер  чувствовал  за  спиной  ее  пристальный взгляд, когда катил
кроватку в их спальню. Он молча разделся и сел на край кровати. Внезапно
он поднял голову, чертыхнулся и щелкнул пальцами.
     - Совсем забыл иебе сказать. В пятницу я должен лететь в Чикаго.
     - О, Дэвид, - прошептала Алиса.
     - Я откладывал эту  поездку  уже  два  месяца,  а  теперь  это  мне
необходимо. Я обязан ехать.
     - Mне страшно остаться одной...
     - С пятницы у нас будет новая кухарка. Она будет здесь все время, а
я буду отсутствовать всего несколько дней.
     -  Я  боюсь,  даже  не  зная чего. Ты не поверишь мне, если я скажу
тебе. Кажется, я схожу с ума.
     Он  был  уже  в  постели.  Алиса выключила свет, подошла и, откинув
одеяло, легла рядом. Ее хорошо  вымытое  тело  источало  теплый  женский
запах.
     - Если хочешь, я  могу  попробовать  подождать  несколько  дней,  -
неуверенно сказал он.
     - Нет, поезжай, - ответила она. - Это важно, я  понимаю.  Только  я
никак  не могу перестать думать о том, что сказала тебе. Законы, любовь,
защита. Любовь защищает тебя  от  меня,  но  ребенок...  -  она  глубоко
вздохнула. - Что защищает тебя от него?
     Прежде, чем он мог ответить, прежде, чем он смог  сказать  ей,  как
глупо  так  рассуждать  о младенце, она внезапно включила свет - ночник,
висевший над кроватью.
     - Смотри! - воскликнула она.
     Ребенок лежал и смотрел на них  широко  раскрытыми  глазами.  Дэвид
выключил свет и лег. Алиса, дрожа, прижалась к нему.
     - Это ужасно - бояться существа, тобой же рожденного.  -  Ее  голос
понизился  до  шепота,  стал почти неслышным. - Он пытался убить меня. Я
клянусь! - она разразилась рыданиями.
     - Ну, ну! Успокойся! - обнял ее Дэвид.
     Она долго плакала в темноте. Было  уже  очень  поздно,  когда  они,
наконец,   уснули.   Но   даже  во  сне  она  продолжала  вздрагивать  и
всхлипывать.  Дэвид  тоже  задремал,  но   прежде,   чем   его   ресницы
окончательно  сомкнулись,  погружая  его в глубокий поток сновидений, он
услышал  странный  приглушенный  звук:  сопение  маленьких  пухлых  губ.
Ребенок...
     И потом - сон.
     Утром светило солнце. Алиса улыбалась. Дэвид крутил свои  часы  над
детской кроваткой.
     - Видишь, малыш? Что-то блестящее, что-то красивое.  Да-да.  Что-то
блестящее, что-то красивое.
     Алиса улыбалась. Она сказала ему, чтобы он  отправлялся  в  Чикаго.
Она будет молодцом, ему не о чем беспокоиться. Все будет в порядке.

     Самолет  взмыл  в  небо  и  взял курс на восток. Впереди было небо,
солнце, облака и Чикаго, приближавшийся со скоростью  600  миль  в  час.
Дэйв окунулся в атмосферу указаний, телефонных звонков, деловых встреч и
банкетов. Тем не менее, он каждый день  посылал  письмо  или  телеграмму
Алисе, а иногда и посылку.
     На шестой день, вечером, в его номере раздался  длинный  телефонный
звонок,  и  он  сразу  понял,  что  это  междугородний.  На  проводе был
Лос-Анжелис.
     - Алиса?
     - Нет, Дэйв. Это Джефферс.
     - Доктор?!
     - Собирайся, старина. Алиса больна. Лучше бы тебе следующим  рейсом
вылететь  домой  - у нее пневмония. Я сделаю все, что смогу. Если бы это
не сразу после ребенка! Она очень слаба.
     Лейбер  положил  трубку.  Он  не чувствовал ни рук. ни ног. Все его
тело стало чужим. Комната наполнилась серым туманом.
     - Алиса, - проговорил он, невидящим взглядом уставившись на дверь.

     Пропеллеры  замерли,  отбросив назад время и пространство. Только в
собственной спальне к Дэвиду  начало  возвращаться  ощущение  окружающей
реальности.  Первое,  что  он  увидел  - это фигуру доктора Джефферсона,
склонившегося над постелью, на которой  лежала  Алиса.  Доктор  медленно
выпрямился и подошел к Дэвиду.
     - Твоя жена - слишком хорошая мать. Она больше заботится о ребенке,
чем о себе...
     На бледном лице Алисы  еле  уловимо  промелькнула  горькая  улыбка.
Потом она начала рассказывать. В ее голосе слышался гнев, страх и полная
обреченность.
     -  Он  никак  не  хотел  спать.  Я  думала,  что он заболел. Лежал,
уставившись в одну точку, а поздно ночью начинал кричать. Очень  громко,
и  все  ночи  напролет...  Я  не  могла  успокоить его и прилечь хоть на
минутку.
     Доктор Джефферс медленно кивнул.
     -  Довела  себя  до  пневмонии.   Ну,   теперь   мы   начинили   ее
антибиотиками, и дело идет на поправку.
     - А ребенок? - устало спросил Дэвид.
     - Здоров, как бык. Гуляет с кухаркой.
     - Спасибо, доктор.
     Джефферс собрал свой чемоданчик и, попрощавшись, ушел.
     - Дэвид! - Алиса порывисто схватила его за руку. -  Это  все  из-за
ребенка.  Я пытаюсь обмануть себя, думаю, что может это все глупости. Но
это не так! Он знал, что я еле на ногах  стою  после  больницы,  поэтому
кричал  каждую  ночь.  А  когда не кричал, то лежал совсем тихо. Когда я
зажигала свет, он смотрел на меня в упор, не мигая...
     Дэвид  почувствовал,  что  все в нем напряглось. Он вспомнил, что и
сам не раз наблюдал  эту  картину:  ребенок  молча  лежал  в  темноте  с
открытыми   глазами.  Он  не  плакал,  а  пристально  смотрел  из  своей
кроватки... Дэвид постарался отогнать эти мысли - они были безумны.
     А Алиса продолжала рассказывать.
     - Я хотела убить его. Да, хотела. Прошел  день  твоего  отъезда.  Я
пошла  в  его  комнату  и  положила  руку  ему  на  горло.  И так стояла
долго-долго. Но я не смогла! Тогда я завернула его в одеяло, перевернула
его на живот и прижала лицо к подушке. Потом я выбежала из комнаты.
     Дэвид пытался остановить ее.
     -  Нет,  дай мне закончить, - хрипло сказала она, глядя на стену. -
Когда я выбежала из комнаты, я думала, все это просто.  Дети  задыхаются
каждый  день,  никто  бы  и  не  догадался.  Но когда я вернулась, чтобы
застать его мертвым, Дэвид, он был жив! Да, он  перевернулся  на  спину,
дышал  и улыбался! После этого я не могла прикоснуться к нему. Я бросила
его и не приходила даже кормить. Наверное, о нем заботится  кухарка,  не
знаю.  Я  знаю  только,  что  своим  криком  он  не давал мне спать, и я
мучилась все ночи и металась по комнате, а теперь я больна. А он лежит и
думает, как бы убить меня. Проще - он понимает, что я слишком много знаю
о нем. Я не люблю его,  между  нами  нет  никакаой  защиты  и  не  будет
никогда.
     Она выговорилась. Бессильно откинувшись на подушку,  она  некоторое
время  лежала  с  закрытыми глазами, затем уснула. Дэвид долго стоял над
ней, не в силах пошевелиться. Кровь застыла у него  в  жилах;  казалось,
все клетки замерли в оцепенении.
     На следующее утро он сделал то, что ему оставалось  сделать.  Дэвид
пошел  к  доктору  Джефферсу  и  все  ему рассказал. Ответ Джефферса был
весьма хладнокровен:
     -  Не  стоит  расстраиваться,  старина.  В некоторых случаях матери
ненавидят своих детей, и мы считаем это, совершенно естественным. У  нас
есть  даже  специальный  термин  для  этого  явления  - амбивалентность:
способность ненавидеть любя. Любовники, например, очень часто  ненавидят
друг друга, дети ненавидят матерей...
     Лейбер прервал его:
     - Я никогда не ненавидел свою мать.
     - Конечно, ты никогда не признаешь этого.  Люди  никогда  не  любят
признаваться в таких вещах. Да, зачастую, эта ненависть бывает абсолютно
бессознательна.
     - Но Алиса признает, что ненавидет своего ребенка.
     - Toчнее скажем, у нее есть навязчивая идея. Она сделала шаг вперед
от примитивной амбвивалентности.
     Кесарево сечение дало жизнь ребенку и чуть  было  не  лишило  Алису
жизни.  Она  винит ребенка в своем предсмертном состоянии и в пневмонии.
Она путает причину и следствие и сваливает вину за свои  беды  на  самый
удобный  объект. Господи, да все мы так делаем! Мы спотыкаемся о стул, и
проклинаем его, а не нашу неловкость. Если мы промазали, играя в  гольф,
то  ругаем клюшку, мячик, неровную площадку. Или неприятности в бизнесе,
мы обвиняем бога, погоду, судьбу,  но  только  не  самих  себя.  Я  могу
повторить  тебе только то, что говорил раньше: люби ее. Духовный покой и
гармония - лучшее лекарство. Найди  способ  продемонстрировать  ей  свои
чувства,  придай ей уверенность в себе. Помоги ей понять, какое невинное
и безобидное  существо  ребенок.  Убеди  ее,  что  ради  ребенка  стоило
рискнуть  жизнью.  Пройдет  время,  все уляжется, она забудет о смерти и
полюбит ребенка. Если через месяц она не успокоится, дай  мне  знать.  Я
поищу хорошего психиатора. А теперь, иди к Алисе и преобрази свою унылую
физиономию.
     На  следующий  день  Алиса  решила  сама  отвезти его на работу. На
пол-пути она вдруг свернула к  обочине  и  затормозила.  Затем  медленно
повернулась к мужу.
     - Я хотела бы куда-нибудь уехать. Я не знаю, сможешь ли  ты  сейчас
взять отпуск, но если нет, то отпусти меня одну. Пожалуйста. Мы могли бы
кого-нибудь  нанять  присмотреть  за   ребенком.   Но   мне   необходимо
куда-нибудь  уехать  на  время.  Я  думала, что отделаюсь от этого... от
этого ощущения. Но я не могу, я не могу оставаться с ним в комнате. И он
смотрит  на  меня,  как  будто смертельно ненавидит. Я не могу заставить
себя прикоснуться к нему... Я хочу куда-нибудь уехать, прежде чем что-то
случится.
     Он молча вышел из машины, обошел ее кругом и знаком попросил  Алису
отодвинуться.
     - Все, что тебе нужно, это побывать у психиатора. Если он предложит
съездить  в отпуск, я согласен. Но это не может так дальше продолжаться.
У меня просто голова кругом идет. - Дэвид устроился за рулем  и  включил
зажигание.
     - Дальше я поведу машину сам.
     Она  опустила  голову, пытаясь удержать слезы. Когда они приехали к
конторе Дэвида, Алиса повернулась к нему:
     - Хорошо. Поговори с доктором. Я готова поговорить с кем хочешь.
     Он поцеловал ее.
     -  Вот  теперь,  мадам,  вы  рассуждаете  разумно.  Ты  в состоянии
добраться домой самостоятельно?
     - Конечно, чудак.
     - Тогда до ужина. Поезжай осторожнее.
     - Я всегда так езжу. Пока.
     Дэвид отступил на обочину и посмотрел вслед удаляющейся машине.
     Первое,  что  он  сумел  сделать,  придя  на  работу, это позвонить
Джефферсону и попросить договориться о приеме у надежного психиатора.
     День  тянулся невыразимо долго, дела не клеились. Его сознание было
окутано каким-то туманом, в котором ему виделось искаженное ужасом  лицо
Алисы, повторявшей его имя. Ей все-таки удалось внушить ему свои страхи.
+Она буквально убедила его, что ребенок в какой-то  степени  ненормален.
Он   диктовал   какие-то  нудные  письма,  разговаривал  с  бестолковыми
клерками, подписывал никому не нужные бумаги. В конце  дня  он  был  как
выжатый  лимон,  голова  раскалывалась  от  боли, и он был счастлив, что
отправляется домой.
     Когда  наступило  лето,  страсти,  казалось,  действительно  начали
утихать. Дэйв, хотя и был поглащен работой, находил время  и  для  своей
жены.  Она,  в  свою очередь, много время проводила на воздухе - гуляла,
играла с соседями в бадминтон. Стала более уравновешанной. Казалось, она
забыла о своих страхах...
     Алиса проснулась, дрожа от страха. За окном  лил  дождь  и  завывал
ветер.  Она  схватила  мужа за плечо и трясла, пока он не проснулся и не
спросил сонным голосом, что случилось.
     - Что-то здесь в комнате. Следит за нами, прошептала она.
     Дэйв включил свет.
     -  Тебе показалось, - сказал он. - Успокойся, все в порядке. У тебя
давно уже этого не было.
     Она  глубоко  вздохнула,  когда  он выключил свет, и внезапно сразу
уснула. Дэйв обнял ее и задумался о том; какая славная и, вместе  с  тем
странная женщина, его жена.
     Прошло примерно  полчаса.  Он  услышал,  как  скрипнула  и  немного
отворилась  дверь  в  спальню.  Дэйв  знал,  что за дверью никого нет, а
поэтому нет смысла вставать и закрывать ее. Однако ему  не  спалось.  Он
долго лежал в темноте. Кругом была тишина. Наверное прошел еще час.
     Вдруг из детской раздался  пронзительный  крик.  Это  был  одинокий
звук,  затерянный  в пространстве из звезд, темноты, дыхания Алисы в его
объятиях.
     Лейбер  медленно  сосчитал  до  ста.  Крик продолжался. Стараясь не
потревожить Алису, он выскользнул из постели, надел тапочки  и  прямо  в
пижаме  двинулся  из  спальни.  "Надо  спуститься  вниз, - подумал он. -
Подогрею молоко и ..." Его нога подскользнулась на чем-то мягком,  и  он
полетел  вниз, в темноту. Инстинктивно расставив руки, Дэйв ухватился за
перила лестницы и удержался. Он выругался.
     Предмет,  на  который  он  наступил,  пролетел  вниз и шлепнулся на
ступеньку. Волна ярости накатила на Дэйва.  "Какого  черта  разбрасывать
вещи  на  лестнице!  " Он наклонился и поднял этот предмет, чуть было не
лишившей его жизни. Пальцы Дэйва похолодели. У него перехватило дыхание.
Вещь, которую он держал в руке, была игрушкой.
     Нескладная, сшитая из кусков и лоскутов, купленная им в  шутку  для
ребенка, кукла.
     В лифте он подумал: А что, если бы я сказал Алисе про игрушку - про
ту  тряпичную  куклу, на которой я подскользнулся на лестнице ночью? Бог
мой, да это совсем выбило бы ее из колеи. Нет. Ни за что,  мало  ли  что
бывает... "
     Уже начинало  смеркаться,  когда  он  подъехал  к  дому  на  такси.
Расставшись  с  шофером,  Дэвид  вышел  из  машины и по бетонной дорожке
двинулся к дому. Дом почему-то казался  очень  молчаливым,  необитаемым.
Дэвид вспомнил, что сегодня пятница, а значит кухарка со второй половины
дня свободна. А Алиса, наверное, уснула, измотанная своими страхами.  Он
вздохнул  и  повернул ключ в замочной скважине. Дверь беззвучно подалась
на хорошо смазанных петлях. Дэвид вошел,  бросил  шляпу  на  стул  возле
портфеля.  Затем  он  начал  снимать  плащ,  и тут, случайно взглянув на
лестницу, замер...
     Лучи  заходящего  солнца  проникали  через  боковое окно и освещали
яркие лоскуты тряпичной куклы, лежащей на верхней ступеньке. Но на куклу
он  почти не обратил внимания. Его взгляд был прикован к Алисе, лежавшей
на лестнице в неестественной позе сломанной марионетки,  которая  больше
не  может  танцевать.  Алиса была мертва. Если не считать грохота ударов
его сердца, в доме была абсолютная тишина. Алиса была МЕРТВА !!!
     Он  бросился к ней, сжал в ладонях ее лицо, он тряс ее за плечи. Он
пытался посадить ее, бессвязно выкрикивая ее имя. Все было напрасно.  Он
оставил  ее  и  бросился  наверх.  Распахнул дверь в детскую, подбежал к
кроватке. Ребенок лежал с закрытыми глазами. Его личико  было  потным  и
красным, как будто он долго плакал.
     - Oна умерла, - сказал Лейбер ребенку. - Она умерла.
     Он  захохотал  сначала  тихо,  потом  все  громче и громче. В таком
состоянии и застал его Джефферс, который был обеспокоен  его  звонком  и
зашел  повидать  Алису. После нескольких крепких пощечин, Дэвид пришел в
себя.
     -  Она  упала  с  лестницы, доктор. Она наступила на куклу и упала.
Сегодня ночью я сам чуть было не упал из-за этой куклы, а теперь...
     Джефферс энергично потряс его за плечи.
     - Эх доктор, - Дэвид улыбался, как пьяный. - Вот  ведь  забавно.  Я
же, наконец, придумал имя для этого ребенка.
     Доктор молчал.
     - Я буду крестить его в воскресенье. Знаете, какое имя я ему дам? Я
назову его Люцифером.
     Было  уже  одиннадцать  часов  вечера.  Все  эти  странные  и почти
незнакомые люди, выражавшие свое соболезнования уже ушли из дома.  Дэвид
и Джефферс сидели в библиотеке.
     - Алиса не была сумасшедшей, - медленно сказал Дэвид. - У нее  были
основания бояться ребенка.
     Доктор предостерегающе поднял руку:
     -  Она  обвиняла его в своей болезни, а ты - в ее смерти. Мы знаем,
что она наступила на игрушку и подскользнулась. Причем же здесь ребенок.
     - Ты хочешь сказать Люцифер?
     - Не надо его так называть!
     Дэвид покачал головой.
     - Алиса слышала шум по ночам, какие-то шорохи в  холле.  Ты  хочешь
знать,  кто его мог создавать? Ребенок. В четыре месяца он мог прекрасно
передвигаться в темноте, подслушивать наши разговоры. А если  я  зажигал
свет,  ребенок  ведь такой маленький. Он может спрятаться за мебелью, за
дверью...
     - Прекрати! - прервал его Джефферс.
     - Нет, позволь мне сказать то, что я думаю. Иначе я сойду с ума.
     Когда  я  был  в  Чикаго,  кто  не  давал Алисе спать и довел ее до
пневмонии? А когда она все же выжила, он попытался убить меня. Это  ведь
так  просто  - оставить игрушку на лестнице и кричать кричать в темноте,
пока отец не спустится  вниз  за  твоим  молоком  и  не  подскользнется.
Просто, но эффективно. Со мной это не сработало, а Алиса - мертва.
     Дэвид закурил сигарету.
     -  Мне  уже  давно  нужно было сообразить, я же включал свет ночью.
Много раз. И всегда он лежал с открытыми глазами. Дети все время  обычно
спят, если они сыты и здоровы. Только не этот. Он не спит, он думает.
     - Дети не думают.
     -  Но он не спит, что бы там не происходило в его мозгах. А что мы,
собственно, знаем о психике младенцев? У него  были  причины  ненавидеть
Алису.  Она  подозревала,  что  он не обычный ребенок. Совсем, совсем не
обычный. Что мы знаем о  детях,  доктор?  Общий  код  развития?  Да.  Ты
знаешь,  конечно,  сколько  детей убивают своих матерей при рождении. За
что? А может это месть за то, что их выталкивают в этот непривычный  для
них  мир?  - Дэвид наклонился к доктору. - Допустим, что несколько детей
из всех мальчиков рождаются способными передвигаться,  видеть,  слышать,
как  многие  животные и насекомые. Насекомые рождаются самостоятельными.
Многие звери и птицы становятся самостоятельными за несколько недель.  А
у  детей  уходят  годы  на  то,  чтобы  научиться  говорить  и  уверенно
передвигаться на своих слабых ногах. А  если  один  ребенок  на  биллион
рождается  не  таким?  Если  он  от  рождения умудрен и способен думать?
Инстинктивно, конечно, он может ползать в темноте  по  дому  и  слушать,
слушать.  А  как легко кричать всю ночь и довести мать до пневмонии. Как
легко при рождении так прижаться к матери, что несколько ловких маневров
обеспечат перитонит.
     - Ради бога, прекрати! - Джефферс вскочил на ноги. - Какие  ужасные
вещи ты говоришь!
     - Да, я говорю чудовищные вещи. Сколько матерей умирает при  родах?
Сколько  их,  давших жизнь странным маленьким существам и заплативших за
это своей жизнью? А кто они, эти существа? Над чем работают их  мозги  в
кровавой  тьме?  Примитивные  маленькие  мозги,  подогреваемые клеточной
памятью, ненавистью, грубой жестокостью,  инстинктом  самосохранения.  А
самосохранение  в  этом  случае  означает  устранение  матери,  ведь она
подсознательно понимает,  какое  чудовище  рождает  на  свет.  Скажи-ка,
доктор, есть ли на свете что-нибудь более эгоистическое, чем ребенок?
     Доктор нахмурился и покачал головой.
     Лейбер опустил сигарету.
     - Я не приписываю такому ребенку сверхестественной силы. Достаточно
уметь  ползать,  на  несколько  месяцев  опережая  нормальное  развитие,
достаточно уметь слушать, уметь покричать всю  ночь.  Этого  достаточно,
даже более, чем достаточно.
     Доктор попытался обратить все в шутку.
     -  Это  обвинение  в предумышленном убийстве. В таком случае убийца
должен иметь определенные мотивы. А какие мотивы могут быть у ребенка?
     Лейбер не заставил себя долго ждать и ответил:
     - А что  может  быть  на  свете  более  удобным  и  спокойным,  чем
состояние   ребенка   во   чреве  матери?  Его  окружает  блаженный  мир
питательной среды, тишины и покоя. И из  этого,  совершенного  по  своей
природе, уюта ребенок внезапно выталкивается в наш огромный мир, который
своей непохожестью на все, что было раньше, кажется ему чудовищным. Мир,
где  ему  холодно  и  неудобно,  где  он  не  может есть когда и сколько
захочет, где он должен добиваться любви, которая была  его  неотъемлемым
правов.  И  ребенок  мстит  за  это. Мстит за холодный воздух и огромное
пространство, мстит за то, что у него отнимают привычный мир.  Ненависть
и  эгоизм,  заложенные  в  генах, руководят его крошедчным мозгом. А кто
виноват в этой грубой смене  окружающей  среды?  Мать!  Так  абстрактная
ненависть  ребенка ко всему внешнему миру приобретает конкретный объект,
причем чисто инстинктивно. Мать извергает его, изгоняет из своей утробы.
Так  отомсти  ей!  А  кто  это  существо  рядом  с  матерью?  Отец! Гены
подсказывают ребенку, что он тоже как-то виноват во всем этом. Так  убей
и отца тоже!
     Джефферс прервал его:
     -  Если  то,  что  ты  говоришь,  хоть  в какой-то степени близко к
истине, то каждая мать должна остерегаться, или по крайней мере, бояться
своего ребенка.
     - А почему  бы  и  нет?  Разве  у  ребенка  нет  идеального  алиби?
Тысячелетия  слепой человеческой веры защищают его. По всем общепринятым
понятиям он беспомощный и невиновный. Но ребенок рождается с ненавистью,
и  со  временем  положение еще больше ухудшается. Новорожденный получает
заботу и внимание в большом объеме. Когда он кричит или чихает,  у  него
достаточно  власти,  чтобы  заставить  родителей  прыгать  вокруг него и
делать разные глупости. Но проходят годы, и ребенок чувствует,  что  его
власть исчезает и никогда уже не вернется. Так почему бы не использовать
ту полную власть, которую он пока имеет? Почему  бы  не  воспользоваться
положением,  которое  дает такие преимущества? Опыт предыдущих поколений
подсказывает ему, что потом  уже  будет  слишком  поздно  выражать  свою
ненависть.  Только  сейчас  нужно действовать. - Голос Лейбера опустился
почти до шепота. - Мой малыш лежит по  ночам  в  кроватке  с  влажным  и
красным  личиком,  он  тяжело  дышит.  От  плача?  Нет, от того, что ему
приходится выбираться из кроватки и в темноте ползать по  комнатам.  Мой
малыш... Я должен убить его, иначе он убъет меня.
     Доктор поднялся, подошел к окну, затем налил в стакан воды.
     -  Никого  ты  не  убъешь,  -  спокойно  сказал  он.  -  Тебе нужно
отдохнуть. Я дам тебе несколько таблеток, и ты  будешь  спать.  Двадцать
четыре часа. Потом подумаем, что делать дальше. Прими это.
     Дэвид  проглотил  таблетки  и  медленно  запил  их  водой.  Он   не
сопротивлялся, когда доктор провожал его в спальню, укладывал в кровать.
Джефферс подождал, пока он уснул, затем ушел,  погасив  свет  и  взял  с
собой ключи Дэвида.
     Сквозь тяжелую дремоту, Дэвид услышал какой-то шорох у двери.  "Что
это?  "  -  слабо пронеслось в сознании. Что-то двигалось по комнате. Но
Дэвид Лейбер уже спал.

     Было  ранее  утро,  когда  доктор  Джефферс  вернулся.  Он   провел
бессонную  ночь,  и какое-то смутное беспокойство заставило его приехать
пораньше, хотя он был уверен, что Лейбер еще спит.
     Открыв  ключом  дверь,  Джефферс  вошел  в холл и положил на столик
саквояж, с которым никогда не  расставался.  Что-то  белое  промелькнуло
наверху  лестницы.  А  может  ему  просто  показалось.  Внимание доктора
привлек запах газа в доме. Не раздеваясь он бросился наверх,  в  спальню
Лейбера.
     Дэвид неподвижно лежал  на  кровати.  Вся  комната  была  наполнена
газом,  со  свистом выходящим из открытой форсунки отопительной системы,
находившейся у самого пола. Джефферс  быстро  нагнулся  и  закрыл  кран,
затем  распахнул окно и бросился к Лейберу. Тело Дэвида уже похолодело -
смерть наступила несколько часов назад. Джефферса  душил  кашель,  глаза
застилали  слезы.  Он  выскочил  из  спальни и захлопнул за собой дверь.
Лейбер не открывал газ, он физически не мог бы этого сделать. Снатворное
должно  было  отключить  его  по  меньшей  мере  до полудня. Это не было
самоубийством. А может осталось какая-то возможность этого?
     Джефферс  задумчиво  подошел  к  двери  в детскую. К его удивлению,
дверь оказалось запертой на замок. Джефферс нашел в связке  нужный  ключ
и, отперев дверь, подошел к кроватке. Она была пуста.
     С минуту доктор стоял в оцепенении, затем медленно произнес вслух:
     -  Дверь  захлопнулась.  И ты не смог вернуться обратно в кроватку,
где ты был бы в полной безопасности. Ты не знал,  что  эти  замки  могут
сами  защелкиваться.  Маленькие детали рушат лучшие планы. Я найду тебя,
где бы ты не прятался, - доктор оборвал себя и поднес ладонь ко  лбу.  -
Господи,  кажется  я схожу с ума. Я говорю, как Алиса и Дэвид. Но их уже
нет в живых, а значит у меня нет выбора. Я ни в чем не уверен, но у меня
нет выбора!
     Он  опустился  вниз  и  достал  какой-то  предмет.   Где-то   сбоку
послышался шорох, и Джефферс быстро обернулся.
     "Я помог тебе появиться в этом мире, а теперь должен помочь уйти из
него",  -  подумал  он  и  сделал  несколько  шагов вперед, подняв руку.
Солнечный свет упал на предмет, который он держал в руке.
     - Смотри-ка малыш, что-то блестящее, что-то красивое!
     Скальпель!!

                      Жилец из верхней квартиры.

     Он помнил, как бывало бабушка тщательно и любовно потрошила цыплят,
извлекая  из  них  удивительные  вещи:  мокрые,  блестящие  петли кишок,
мускулистый комочек сердца, с целой коллекцией мелких камушков  желудок.
Как  красиво  и  аккуратно делала бабушка надрез по животу, извлекая все
эти сокровища, запуская туда свою маленькую, пухлую ручку. Потом все эти
сокровища  нужно  было  разделить,  некоторые  -  в  кастрюлю  с  водой,
остальные - в бумагу, чтобы  отдать  соседским  собакам.  Затем  бабушка
набивала   цыпленка  размоченными  сухарями  и  ловко  зашивала  большой
блестящей иглой с белой ниткой.
     Одиннадцатилетний  Дуглас  обожал присутствовать при этой операции.
Он наперечет  знал  все  двадцать  ножей,  которые  хранились  в  ящиках
кухонного  стола  и  которые  бабушка,  седая  старушка  с добрым лицом,
торжественно вынимала для своих чудодейств.
     В  такие минуты Дугласу разрешалось быть на кухне, если он вел себя
тихо и не мешал. Вот и сейчас, он стоял у стола и внимательно  наблюдал,
как бабушка совершала ритуал потрошения.
     - Бабуля, - наконец решился он прервать  молчание.  -  А  я  внутри
такой-же? - он указал на цыпленка.
     - Да, - ответила бабушка, не отрываясь от работы. - Только  порядка
побольше, приличнее, а в общем все то же самое...
     - И всего побольше! - добавил Дуглас, гордый своими внутренностями.
     - Да, - согласилась бабушка. - Пожалуй, побольше.
     - А у деда еще больше. У него такой живот, что  он  может  на  него
локти положить.
     Бабушка улыбнулась и покачала головой.
     Дуглас продолжал:
     - А у Люции Вильямс, с нашей улицы...
     - Замолчи сейчас же, негодный малбчишка, - закричала бабушка.
     - Но у нее...
     - Не твое дело, что там у нее! Это же большая разница.
     - А почему разница?
     -  Вот прилетит ведьма в ступе и закроет тебе рот, тогда узнаешь, -
проворчала бабушка.
     Дуглас помолчал, потом спросил:
     - A откуда ты знаешь, что у меня внутри все такое же, а, бабуля?
     - А ну, пошел прочь!
     В прихожей зазвонил звонок. Дуглас подскочил к двери и, заглянул  в
глазок,  увидел  мужщину в шляпе. Звонок снова зазвонил, и Дуглас открыл
дверь.
     - Доброе утро, малыш. А где хозяйка дома?
     На Дугласа смотрели холодные серые глаза.
     Незнакомец  был  худой  и  высокий.  В  руках  он держал портфель и
чемодан. Дугласу бросились в глаза его дорогие серые перчатки на  тонких
пальцах и уродливая соломенная шляпа.
     - Хозяйка занята, - сказал Дуглас, сделав шаг назад.
     - Я увидел объявление, что она сдает комнату наверху, и хотел бы ее
посмотреть.
     - У нас десять жильцов, и все уже сдано. Уходите!
     -  Дуглас!  -  бабушка  внезапно  выросла  у  него  за  спиной.   -
Здравствуйте, - сказала она незнакомцу. - Не обращайте внимания на этого
сорванца.
     Бабушка  повела  незнакомца  наверх,  описывая  ему все достоинства
комнаты. Скоро она спустилась и приказала Дугласу отнести наверх белье.
     Дуглас   помедлил   перед   порогом  комнаты.  Она  как-то  странно
изменилась,  хотя  незнакомец  пробыл  в  ней  лишь   несколько   минут.
Соломенная шляпа, небрежно брошенная на кровать, казалась еще уродливее.
Зонтик незнакомца, прислоненный к стене, напоминал большую летучую  мышь
со сложенными крыльями. Сам жилец стоял в центре комнаты спиной к двери,
в которую вошел Дуглас.
     -  Эй,  -  сказал Дуглас, бросив стопку белья на кровать. - Мы едим
ровно в полдень. И если вы опоздаете, суп остынет. И  так  будет  каждый
день!
     Незнакомец обернулся,  достал  из  кармана  горсть  медных  центов,
отсчитал 10 монет и опустил их в карман курточки Дугласа.
     - Мы будем друзьями, - сказал он, зловеще улыбаясь.
     Дуглас  удивился,  что  у  жильца было так много медных центов и ни
одной серебряной  монеты  в  10  или  25  центов.  Только  новые  медные
одноцентовики.
     Дуглас хмуро поблагодарил его.
     - Я опущу их в копилку. Там у меня уже 6 долларов 50 центов. Это на
мое путешествие в августе...
     - А теперь я должен умыться, - сказал незнакомец.
     Однажды ночью Дуглас проснулся оттого, что за окном была  настоящая
буря.  Ветер  завывал  в трубе и раскачиавл деревья, а по крыше грохотал
дождь. И вдруг  яркая  молния  осветила  комнату,  а  затем  дом  потряс
страшный  удар  грома.  Дуглас  навсегда  запомнил  то  состояние ужаса,
которое сковало его при свете молнии.
     Похожее   чувство   он  испытал  и  сейчас,  в  комнате,  глядя  на
незнакомца. Комната уже не была такой, как раньше. Она изменилась  каким
-  то  неопределенным образом, как и та спальня при свете молнии. Дуглас
сделал шаг назад от наступавшего на него жильца.
     Дверь захлопнулась перед его носом.

     Деревянная вилка подцепила немного картофельного пюре, поднялась  и
вернулась  в  тарелку  пустой. Мистер Коберман, так звали нового жильца,
спустившись к обеду, принес с собой деревянный нож, ложку и вилку.
     -  Миссис  Сполдинг, - сказал он, не обращая внимания на удивленные
взгляды, устремившиеся на эти предметы, - сегодня я пообедаю у вас, а  с
завтрашнего дня - только завтрак и ужин.
     Бабушка суетилась, подавая суп в старинной супнице, бобы с пюре  на
большом блюде, пытаясь произвести впечатления на нового жильца.
     - А я знаю фокус, - сказал Дуглас. - Смотрите!
     Он  ножом зацепил зуб вилки и показал на разные стороны стола. И из
тех мест, на которые он указывал, раздавался  металлический  вибрирующий
звук,  похожий  на  голос  демона.  Фокус  был нехитрый, конечно. Дуглас
пржимал вилку к  крышке  стола  и  получалось,  как  будто  крышка  сама
завывала. Выглядело это весьма устрашающе.
     - Там! Там! Там! - восклицал счастливый Дуглас,  поигрывая  вилкой.
Он указал на тарелку Кобермана, и звук донесся из нее.
     Землистое лицо Кобермана застыло, а в его глазах отразился ужас. Он
отодвинул свой суп и откинулся на спинку стула. Губы его дрожали. В этот
момент из кухни появилась бабушка.
     - Что - нибудь не так, мистер Коберман?
     - Я не могу есть этот суп.
     - Почему?
     - Я уже сыт. Спасибо.
     Мистер Коберман раскланялся и вышел.
     - Что ты здесь натворил? - спросила бабушка, наступая на Дугласа.
     - Ничего, бабуля. А почему у него деревянная ложка?
     - Твое - то какое дело?! И когда только у тебя кончатся каникулы!
     - Через семь недель.
     - О, господи! - простонала бабушка.

     Мистер  Коберман  работал  по  ночам.  Каждое  утро он таинственным
образом появлялся дома, поглащал весьма скромный завтрак  и  затем  весь
день  беззвучно  спал  у  себя  в  комнате  до  самого ужина, на который
собирались все постояльцы.
     Привычка  мистера  Кобермана  спать  днем, заставляла Дугласа вести
себя тихо. Это было выше его сил, и  если  бабушка  уходила  к  соседям,
Дуглас  начинал  носиться  по лестнице или кричать под дверью Кобермана,
или трогать ручку бачка в туалете. Мистер Коберман никак  не  реагировал
на это. Из его комнаты не доносилось ни звука, там было тихо и темно. Он
не жаловался и продолжал спать. И это было очень странно.
     Дуглас  чувствовал,  что  в нем разгорается жаркое пламя с тех пор,
как эта комната стала владением Кобермана. Когда там жила  мисс  Сэдлоу,
она  была просторной и уютной, как лесная лужайка. Теперь она была какой
- то застывшей, холодной и чистой. Все стояло на своем  месте,  чужое  и
странное.
     На четвертый день Дуглас забрался по  лестнице  к  своему  любимому
окошку  с  разноцветным  стеклом.  Оно  находилось между первым и вторым
этажом и было застеклкно оранжевыми, фиолетовыми, голубыми,  красными  и
желтыми  стеклышками.  Дуглас  очень  любил смотреть через них на улицу,
особенно по утрам, когда первые лучи солнцас золотили землю.
     Вот  голубой  мир  -  голубое  небо,  голубые люди, голубые машины,
голубые собаки.
     А  вот  желтый  мир.  Две  женщины, переходившие улицу, сразу стали
похожи на  азиатских  принцесс.  Дуглас  хихикнул.  Это  стеклышко  даже
солнечные лучи делало еще более золотыми.
     Около восьми часов вечера Дуглас увидел мистера Кобермана,  который
возвращался  со  своей ночной работы, постукивая тросточкой. На голове у
него была неизменная соломенная шляпа. Дуглас  приник  к  другому  окну.
Краснокожий  мистер  Коберман  шел по красному миру с красными цветами и
красными деревьями. Что-то поразило Дугласа в этой  картине.  Ему  вдруг
показалось,  что  одежда  мистера  Кобермана  растаяла, и кожа его стала
прозрачной. То, что Дуглас увидел внутри,  заставило  его  от  изумления
вдавить нос в стекло.
     Мистер Коберман поднял голову, увидел Дугласа, и  сердито,  как  бы
для  удара,  замахнулся  своей  тростью.  затем  он  быстро засеменил по
красной дорожке прямо к двери.
     -  Эй,  мальчик! - закричал он, затопав по ступенькам. - Что ты там
делаешь?
     - Ничего. Просто смотрю, - пробормотал Дуглас.
     - Просто смотришь? И все? - кричал Коберман.
     -  Да,  сэр.  Я  смотрю  через  разные стекла. И вижу разные миры -
голубой, красный, желтый. Разные.
     -  Да,  да.  Разные, - Коберман сам посмотрел в окно. Его лицо было
бледным. Он вытер лоб носовым платком и притворно улыбнулся.
     -  Все  разные.  Вот  здорово.  -  Он  подошел  к  своей  двери  и,
обернувшись, добавил: - Ну, ну. Играй.
     Дверь  закрылась.  Коберман  ушел  к себе. Дуглас скорчил ему вслед
гримасу и нашел новое стекло.
     - О, все фиолетовое!

     Через  полчаса, когда он играл в песочнице, раздался звон разбитого
стекла. Дуглас вскочил на ноги и увидел выскочившую на крыльце  бабушку,
которая сердито грозила ему рукой.
     - Дуглас! Сколько раз я тебе говорила, чтобы  ты  не  играл  в  мяч
перед домом!
     - Но я же си жу здесь, - возразил Дуглас.
     Но бабушка не хотела его слушать.
     - Смотри, что ты наделал, негодный мальчишка!
     Чудесное  разноцветное  стекло было разбито, и среди осколков лежал
баскетбольный мяч Дугласа. Прежде, чем он успел что-то  сказать  в  свое
оправдвние, на него обрушился град тумаков.
     Потом он сидел в песочнице и глотал слезы, которые текли у него  не
столько  от боли, сколько от обиды за совершившуюся несправедливость. Он
знал, кто бросил этот мяч - конечно же он, человек в  соломенной  шляпе,
который живет в холодной серой комнате.
     "Ну, погоди же, погоди" - шептал Дуглас.
     Он  слышал,  как  бабушка подмела осколки и выбросила их в мусорный
ящик. Голубые, красные, ораежевые стеклышки полетели в  ящик  вместе  со
старым тряпьем и консервными банками.
     Когда она ушла, Дуглас, всхлипывая, подкрался к ящику и вытащил три
осколка  драгоценного  стекла.  Коберману не нравится цветные стекла? Ну
что же, тем более их нужно спасти.

     Дедушка возвращался из типографии  немного  раньше  всех  остальных
жильцов,  примерно  в  5  часов.  Когда  его  тяжелые шаги раздавались в
прихожей, Дуглас всегда выбегал навстречу и бросался  ему  на  шею.  Ему
нравилось  сидеть  на  коленях у деда, прижавшись к его большому животу,
когда тот читал газету.
     - Слушай, дед.
     - Ну, чего тебе?
     -  А бабушка сегодня опять потрошила цыпленка. На это так интересно
смотреть! - сказал Дуглас.
     Дед не отрывался от газеты:
     - Уже второй раз на этой неделе - цыпленок. Твоя  бабушка  закормит
нас  этими цыплятами. А ты любишь смотреть, как она их потрошит? Эх, ты,
маленький хладнокровный садист!
     - Но мне же интересно.
     - Да уж точно, - хмыкнул дедушка,  зевая.  -  Помнишь  ту  девушку,
которая  попала под поезд? Она была вся в крови, а ты пошел и рассмотрел
ее, - улыбнулся дед. - Храбрый гусь. Так и надо  -  ничего  не  бойся  в
жизни.  Я  думаю,  это  у тебя от отца, он же был военный. А ты так стал
похож на него, потому что с прошлого года приехал к нам, - он вернулся к
своей газете. Спустя минуту Дуглас прервал молчание:
     - Дед!
     - Ну, что?
     - А что, если у человека нет сердца или легких, или  желудка,  а  с
виду он такой же, как все?
     - Я думаю, это было бы чудом.
     -  Да  нет,  я не про чудеса. Что, если он совсем другой внутри, не
такой, как я?
     - Ну, наверное его нельзя будет полностью назвать человеком, а?
     - Конечно, дед. А у тебя есть сердце и легкие?
     Дед поперхнулся.
     - Честно говоря, не знаю. Никогда не видел их. Даже рентген никогда
не делал.
     - А у тебя есть желудок?
     -  Конечно,  есть,  -  закричала  бабушка  из  кухни. - Попробуй не
накормить его, и легкие у тебя  есть.  Ты  кричишь  так,  что  покойника
разбудишь.  А  еще  у  тебя есть грязные руки. Ну-ка, марш мыть их! Ужин
готов. И ты, дед, давай к столу скорее.

     Тут начали спускаться жильцы, и деду уже некогда было спрашивать, с
чего это Дуглас вдруг заинтересовался такими вопросами.
     За столом жильцы разговаривали и  перебрасывались  шутками,  только
Коберман  сидел,  молча  нахохлившись.  Разговор  от  политики перешел к
таинственным преступлениям, происходившим в городе.
     -  А  вы  слышали про мисс Ларсен, которая жила напротив раввина? -
спросил дедушка, оглядывая жильцов.  -  Ее  нашли  мертвой  с  какими-то
непонятными  следами на теле. А выражение лица у нее было такое, что сам
Данте съежился бы от страха. А другая женщина, как ее фамилия -  Уайтли,
кажется. Она исчезла, и все еще не найдена.
     - Да, такие вещи часто происходят, - вмешался мистер Бриц,  который
работал  механиком  в  гараже.  -  А все потому, что полиция ни черта не
хочет делать.
     - Кто хочет добавки? - спросила бабушка.
     Но разговор все вертелся вокруг разных  смертей.  Кто-то  вспомнил,
что на прошлой неделе умерла Марион Барцумян с соседней улицы.
     Говорили, что от сердечного приступа.
     - А может и нет?
     - А может и да!
     - Да вы с ума сошли!
     - Может хватит об этом за столом?
     И так далее.
     - Кто его знает, - сказал мистер  Бриц.  -  Может  в  нашем  городе
завелся вампир.
     Мистер Коберман перестал есть.
     - В 1927 году? Вампир? Да не смешите меня, - сказала бабушка.
     - А почему бы и нет? - возразил Бриц. - А убить  его  можно  только
серебряной  пулей,  вампиры  боятся  серебра,  сам читал об этом где-то.
Точно помню.
     Дуглас  в  упор смотрел на Кобермана, который ел деревянным ножом и
вилкой и носил в кармане только медные центы.
     -  Да  глупости  все  это,  - сказал дедушка. - Никаких вампиров не
бывает. Все это вытворяют люди, по которым тюрьма плачет.
     -  Извините меня, - поднялся мистер Коберман. Ему пора было идти на
ночную работу.

     На следующее утро  Дуглас  видел,  как  он  вернулся.  Днем,  когда
бабушка,  как  обычно,  ушла в магазин, он минуты три вопил перед дверью
Кобермана. Оттуда не доносилось ни звука; тишина была  зловещей.  Дуглас
вернулся  на  кухню,  взял связку ключей, серебряную вилку и три цветных
стеклышка, которые он вытащил вчера вечером из мусорного ящика.
     Наверху  он  вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Дверь
медленно открылась.
     Портьеры  на  окнах  были  задернуты,  и  комната  была в полутьме.
Коберман лежал в пижаме  на  неразобранной  постели.  Дыхание  его  было
ровным и глубоким.
     - Хэлло, мистер Коберман!
     Ответом ему было все тоже спокойное дыхание жильца.
     - Мистер Коберман, хэлло!
     Дуглас подошел вплотную к кровати и пронзительно закричал:
     - Мистер Коберман!
     Тот   даже  не  пошевелился.  Дуглас  наклонился  и  воткнул  зубья
серебряной вилки в лицо спящего. Коберман вздрогнул и тяжело застонал.
     Дуглас  приложил  к глазам голубое стеклышко, которое он захватил с
собой. Он сразу оказался в голубом мире. Голубая мебель, голубые стены и
потолок,  голубое  лицо  Кобермана,  его  голубые руки. И вдруг... Глаза
Кобермана, широко  раскрытые,  были  устремлены  на  Дугласа,  и  в  них
светился какой-то звериный голод.
     Дуглас отшатнулся и отвел стекло  от  глаз.  Глаза  Кобермана  были
закрытыми.   Дуглас   прислонил  стекло  -  открыты,  убрал  -  закрыты.
Удивительно. Через голубое стекло глаза Кобермана жадно  светились.  Без
стекла - казались плотно закрытыми.
     А что творилось с телом Кобермана! Дуглас вскрикнул  от  изумления.
Через  стекло  одежда Кобермана как бы терялась и становилась прозрачной
вместе с его кожей. Дуглас видел его желудок и все его  внутренности.  У
Кобермана внутри были какие-то странные предметы.
     Несколько минут Дуглас стоял неподвижно, раздумывая о голубом мире,
красном,  желтом,  которые, наверно, существуют рядом друг с другом, как
стеклышки в разноцветном окне. "Разные стеклышки, разные  миры",  -  так
кажется говорил Коберман. Так вот почему окно оказалось разбитым!
     - Мистер Коберман, проснитесь!
     Никакого ответа.
     - Мистер Коберман, где вы работаете по ночам? Где вы работаете?
     Легкий ветерок шевелил портьеры.
     - В красном мире, или в зеленом? А может в желтом, мистер Коберман?
     Все таже тишина в полумраке.
     - Ну подожди же, - сказал Дуглас. Он спустился  в  кухню,  выдвинул
ящик  стола  и  вынул самый большой нож. Затем вернулся обратно, вошел в
комнату Кобермана и прикрыл за собой дверь, держа нож в руке.

     Бабушка делала тесто для пирожков, когда Дуглас вошел  на  кухню  и
что-то положил на стол.
     - Бабуля, ты знаешь, что это такое?
     Она бегло взглянула поверх очков.
     - Понятия не имею.
     Предмет  был  прямоугольной  формы,  как  небольшая  коробочка,  но
эластичный. Он был окрашен в  ярко  оранжевый  цвет.  От  него  отходили
четыре  квадратные  трубочки.  Предмет  издавал  какой-то  специфический
запах.
     - Никогда такого не видела, бабуля?
     - Никогда.
     - Так я и думал!
     Дуглас выскочил из кухни. Минут через пять  он  вернулся,  притащив
еще что-то.
     - А как насчет этого?
     Он  положил  ярко  розовую  цепь  с багровым треугольником с одного
конца.
     - Не морочь мне голову какой-то дурацкой цепью, - сказала бабушка.
     Дуглас снова исчез и вернулся с полными руками странных  предметов:
кольцо,   диск,   параллелепипед,  пирамида.  Все  они  были  упругие  и
эластичные, как будто сделанные из желатина.
     -  Это  не все, - сказал Дуглас, раскладывая их на столе. - Там еще
очень много.
     Бабушка была очень занята и не обращала на него внимания.
     - А ты ошиблась, бабуля!
     - Когда это?
     - А когда сказала, что все люди одинаковые внутри.
     - Не болтай чепухи!
     - А где мой мячик?
     - В коридоре, там, где ты его бросил.
     Дуглас взял мяч и вышел на улицу.
     Дедушка вернулся домой около пяти часов.
     - Деда, пойдем наверх.
     - Хорошо, а зачем, малыш?
     - Я покажу тебе что-то интересное.
     Посмеиваясь, дедушка поднялся за ним по лестнице.
     - Только не говори бабушке, ей это не понравится, - сказал Дуглас и
распахнул дверь в комнату Кобермана. Дедушка остолбенел.
     Все что было потом,  Дуглас  запомнил  на  всю  жизнь.  Полицейский
инспектор  и  его  помощники  долго  стояли над телом Кобермана. Бабушка
спрашивала у кого-то внизу:
     - Что там случилось?
     Дедушка говорил каким-то сдавленным голосом:
     -  Я  увезу  мальчика  куда-нибудь, чтобы он смог забыть эту жуткую
историю. Эту жуткую историю, жуткую историю!
     -  А  что  здесь  жуткого?  -  спросил  Дуглас.  - Я не вижу ничего
жуткого.
     Инспектор передернул плечами и сказал:
     - Коберман умер, все в порядке.
     Его помощник вытер пот со лба:
     - А вы видели эти штучки, которые плавают в тазике с водой,  и  еще
те, которые завернуты в бумагу?
     - Да, видел, с ума можно сойти.
     - Боже мой!
     Инспектор отвернулся от тела Кобермана.
     -  Нам,  ребята, лучше попридержать языки - это не убийство. Просто
счастье, что мальчишка так сделал. Если бы не он, черт знает, что  здесь
могло бы еще произойти.
     - Кто же был Коберман? Вампир? Монстр?
     -  Может быть. Во всяком случае не человек, - он потрогал рукой шов
на животе трупа.
     Дуглас  был  горд  своей работой. Он не раз смотрел, как это делает
бабушка, и все помнил. Иголка и нитка, больше ничего и не нужно. В конце
концов  этот Коберман мало отличался от тех цыплят, которйх потрошила, а
затем зашивала бабушка.
     -  Я слышал, мальчишка говорил, что Коберман еще жил, когда всю это
было вынуто из него, - инспектор  кивнул  на  таз  с  водой,  в  котором
плавали треугольники, пирамиды и цепочки. - Еще жил. Боже мой!
     - И что же убило его?
     -  Вот  это,  -  инспектор  показал пальцами, и раздвинул край шва.
Полицейские  увидели,  что  живот  Кобермана  набит  серебряными   20-ти
центовиками.
     - Дуглас говорит, что там 6 долларов 70 центов.  Я  думаю,  что  он
сделал мудрое капиталовложение.

                                Озеро.

     Волна выплеснула меня из мира, где птицы в небе, дети на пляже, моя
мать на берегу. На какое-то мгновение меня охватило  зеленое  безмолвие.
Потом  все  снова  вернулось - небо, песок, дети. Я вышел из озера, меня
ждал мир, в котором едва ли что-нибудь изменилось, пока меня не было.  Я
побежал по пляжу. Мама растерла меня полотенцем.
     - Стой и сохни, - сказала она.
     Я  стоял  и  смотрел, как солнце сушит капельки воды на моих руках.
Вместо них появлялись пупырышки гусиной кожи.
     - Ой, - сказала мама. - Ветер поднялся. Ну-ка надень свитер.
     - Подожди, я посмотрю на гусиную кожу.
     - Гарольд! - прикрикнула мама.
     Я надел свитер и стал смотреть на  волны,  которые  накатывались  и
падали  на берег. Они падали очень ловко, с какой-то элегантностью; даже
пьяный не смог бы упасть на берег так изящно, как это делали волны.
     Стояли  последние  дни  сентября,  когда  без всяких видимых причин
жизнь становится такой печальной.  Пляж  был  почти  пуст,  и  от  этого
казался  еще  больше.  Ребятишки  вяло копошились с мячом. наверное, они
тоже чувствовали, что пришла осень, и все кончилось.
     Ларьки,  в которых летом продавали пирожки и сосиски, были закрыты,
и ветер разглаживал следы людей, приходивших сюда в июле  и  августе.  А
сегодня  здесь были только следы моих теннисных тапочек, да еще Дональда
и Арнольда Дэлуа.
     Песок  заполнил  дорожку,  которая вела к каруселям. Лошади стояли,
укрытые брезентом, и  вспоминали  музыку,  под  которую  они  скакали  в
чудесные летние дни.
     Все мои сверстники были уже в школе. Завтра  в  это  время  я  буду
сидеть в поезде далеко отсюда. Мы с мамой пришли на пляж. На прощание.
     - Мама, можно я немного побегаю по пляжу?
     - Ладно, согрейся. Но только не долго, и не бегай к воде.
     Я побежал, широко расставив руки, как крылья. Мама исчезла вдали  и
скоро превратилась в маленькое пятнышко. Я был один.
     Человек в 12 лет не так уж  часто  остается  один.  Вокруг  столько
людей,  которые  всегда  говорят  как  и  что  ты должен делать! А чтобы
оказаться в одиночестве, нужно  сломя  голову  бежать  далеко-далеко  по
пустынному  пляжу.  И чаще всего это бывает только в мечтах. Но сейчас я
был один. Совсем один!
     Я  подбежал к воде и зашел в нее по пояс. Раньше, когда вокруг были
люди,  я  не  отваживался  оглянуться  кругом,  дойти  до  этого  места,
всмотрется в дно и назвать одно имя. Но сейчас...
     Вода - как волшебник. Она разрезает все пополам и  растворяет  вашу
нижнюю  часть,  как  сахар.  Холодная  вода.  А  время  от  времени  она
набрасывается на вас порывистым буруном волны.
     Я  назвал  ее  имя.  Я выкрикнул его много раз: - Талли! Талли! Эй,
Талли!
     Если  вам 12, то на каждый свой зов вы ожидаете услышать отклик. Вы
чувствуете, что любое желание может исполнится. И порой вы, может  быть,
и не очень далеки от истины.
     Я думал о том майском дне, когда Талли, улыбаясь,  шла  в  воду,  а
солнце  играло  на  ее худых плечиках. Я вспомнил, какой спокойной вдруг
стала гладь воды, как вскрикнула и побледнела мать Талли, как прыгнул  в
воду спасатель, и как Талли не вернулась...
     Спасатель хотел убедить ее выйти обратно, но  она  не  послушалась.
Ему   пришлось  вернуться  одному,  и  между  пальцами  у  него  торчали
водоросли.
     А  Талли ушла. Больше она не будет сидеть в нашем классе и не будет
по вечерам приходить ко  мне.  Она  ушла  слишком  далеко,  и  озеро  не
позволит ей вернуться.
     И теперь, когда пришла осень, небо и  вода  стали  серыми,  а  пляж
пустым, я пришел сюда в последний раз. Один. Я звал ее снова и снова:
     - Талли! Эй, Талли! Вернись!
     Мне  было только 12. Но я знал, как я любил ее. Это была та любовь,
которая приходит раньше всяких понятий о теле и морали. Эта  любовь  так
же  бескорыстна  и  так  же  реальна,  как  ветер, и озеро, и песок. Она
включала в себя и теплые дни На пляже, и стремительные школьные  дни,  и
вечера, когда мы возвращались из школы, и я нес ее портфель.
     - Талли!
     Я  позвал  ее в последний раз. Я дрожал, я чувствовал, что мое лицо
стало мокрым и не понимал от чего. Волны  не  доставали  так  высоко.  Я
выбежал  на  песок  и долго смотрел в воду, надеясь увидеть какой-нибудь
таинственный знак, который подаст мне Талли. Затем я встал на  колени  и
стал  строить  дворец  из песка. Такой, как мы, бывало, строили с Талли.
Только на этот раз я  построил  половину  дворца.  Потом  я  поднялся  и
крикнул:
     - Талли! Если ты слышишь меня, приди и дострой его!
     Я  медленно пошел к тому пятнышку, в которое превратилась моя мать.
Обернувшись через плечо, я увидел, как волны  захлестнули  мой  замок  и
потащили  за  собой.  В  полной  тишине  я  брел  по  берегу. Далеко, на
карусели, что-то заскрипело, но это был только ветер.

     На следующий день мы уехали на Запад. У поезда  плохая  память,  он
все  оставляет  позади. Он забывает поля Иллинойса, реки детства, мосты,
озера, долины, коттеджы, горе и радость. Он оставляет их позади,  и  они
исчезают за горизонтом...

     Мои  кости  вытянулись,  обросли мясом. Я сменил свой детский ум на
взрослый, перешел из школы в колледж. Потом  появилась  эта  женщина  из
Сакраменто.  Мы  познакомились,  поженились. Мне было уже 22, и я совсем
уже забыл, на что похож Восток. Но Маргарет предложила провести там  наш
медовый месяц.
     Как и память, поезд приходит и уходит. И он может вернуть  вам  все
то, что вы оставили позади много лет назад.
     Лейк Блафф с населением  10000  жителей,  показался  нам  за  окном
вагона.  Я  посмотрел на Маргарет - она была очаровательна в своем новом
платье. Я взял ее за руку, и мы вышли на платформу.  Носильщик  выгрузил
наши вещи.
     Мы остановились на 2 недели в небольшом отеле.  Вставали  поздно  и
шли  бродить  по  городу.  Я  вновь  открывал для себя кривые улочки, на
которых прошло мое детство. В городе я не встретил никого  из  знакомых.
Порой  мне попадались лица, напоминавшие мне кое-кого из друзей детства,
но я, не останавливаясь, проходил мимо. Я собирал в душе обрывки памяти,
как собирают в кучу осенние листья, чтобы сжечь их.
     Все время мы были вдвоем с Маргарет. Это  были  счастливые  дни.  Я
любил ее, по крайней мере, я так думал. Однажды мы пошли на пляж, потому
что выдался хороший день. Это не был один из последних дней сезона,  как
тогда,  10  лет  назад, но первые признаки осени и осеннего опустошения,
уже коснулись пляжа. Народ поредел, несколько ларьков было заколочено, и
холодный ветер уже начал напевать свои песни.
     Все здесь было по-прежнему. Я почти явственно увидел маму, сидевшую
на  песке в своей любимой позе, положив ногу на ногу и оперевшись руками
сзади. У меня снова возникло то неопределенное желание побыть одному, но
я не мог себя заставить сказать об этом Маргарет. Я только держал ее под
руку и молчал.
     Было  около  четырех  часов.  Детей, в основном, уже увели домой, и
лишь несколько группок мужчин и женщин, несмотря на ветер, нежились  под
лучами  вечернего  солнца.  К  берегу  причалила  лодка  со спасательной
станции. Плечистый спасатель вышел из нее, что-то держа в руках.
     Я замер, мне стало страшно. Мне было снова 12 лет, и я был отчаянно
одинок. Я не видел Маргарет; я видел только пляж и  спасателя  с  серым,
наверное, не очень тяжелым мешком в руках и почти таким же серым лицом.
     - Постой здесь, Маргарет, - сказал я. Я сам  не  знаю,  почему  это
сказал.
     - Но что случилось?
     - Ничего. Просто постой здесь.
     Я медленно пошел по песку к тому месту,  где  стоял  спасатель.  Он
посмотрел на меня.
     - Что это? - спросил я.
     Он  ничего не ответил и положил мешок на песок. Из него с журчанием
побежали струйки воды, тут же затихая на пляже.
     - Что это? - настойчиво спросил я.
     - Странно, - задумчиво сказал спсатель.
     - Никогда о таком не слышал. Она же давно умерла.
     - Давно умерла?
     Он кивнул:
     - Лет десять назад. С 1933 года здесь никто из детей  не  тонул.  А
тех,  кто  утонул раньше, мы находили через несколько часов. Всех, кроме
одной девочки. Вот это тело; как оно могло пробыть в воде 10 лет?
     Я смотрел на серый мешок.
     - Откройте. - Я не знаю, почему сказал это. Ветер усилился.
     Спасатель топтался в нерешительности.
     - Да откройте же скорее, черт побери! - Закричал я.
     - Лучше бы не надо... - начал он. - Она была такой милашкой...
     Но увидев выражение моего лица, он наклонился  и,  развязав  мешок,
откинул  верхнюю часть. Этого было достаточно. Спасатель, Маргарет и все
люди на пляже исчезли. Осталось только небо, ветер, озеро, я и Талли.  Я
что-то  повторял  снова  и снова: ее имя. Спасатель удивленно смотрел на
меня.
     - Где вы ее нашли? - спросил я.
     - Да вон там, на мели. Она так долго была  в  воде,  а  совсем  как
живая.
     - Да, - кивнул я. - Совсем, как живая.
     "Люди  растут",  - подумал я. А она не изменилась, она все такая же
маленькая, все  такая  же  юная.  Смерть  не  дает  человеку  расти  или
меняться.  У  нее  все  такие  же золотые волосы. Она навсегда останется
юной, и я всегда буду любить ее, только ее...
     Спасатель завязал мешок. Я отвернулся и медленно побрел вдоль воды.
Вот и мель, у которой он нашел ее.
     И вдруг я замер. Там, где вода лизала песчаный берег, стоял дворец.
Он был построен наполовину. Точно  также,  как  когда-то  мы  строили  с
Талли:  наполовину  она,  наполовину  я.  Я  наклонился и увидел цепочку
маленьких следов, выходящих из озера и возвращающихся  обратно  в  воду.
Тогда я все понял.
     - Я помогу тебе закончить, - сказал я.
     Я  медленно  достроил  дворец,  потом  поднялся и, не оборачиваясь,
побрел прочь. Я не хотел верить, что он разрушится в волнах, как рушится
все  в  этой  жизни.  Я медленно шел по пляжу туда, где, улыбаясь, ждала
меня чужая женщина, по имени Маргарет.
                        Улыбающееся семейство.

     Самым замечательным свойством дома  была  полнейшая  тишина.  Когда
мистер  Грапин  входил,  хорошо  смазанная  дверь  захлопывалась  за ним
беззвучно, как во сне. Двойной ковер, который он сам  постелил  недавно,
полностью  поглощал  звуки шагов. Водосточные желоба и оконные переплеты
были укреплены так надежно, что не скрипнули бы в  самую  ужасную  бурю.
Все двери в комнатах закрывались новыми прочными крюками, а отопительная
система беззвучно  выдыхала  струю  теплого  воздуха  на  отвороты  брюк
мистера Грапина, который согревался в этот промозглый вечер.
     Оценив царившую вокруг тишину тончайшим инструментом,  находившимся
в  его  маленьких ушах, Грапин удовлетворенно кивнул, ибо безмолвие было
абсолютным и совершенным. А ведь бывало, по ночам в доме  бегали  крысы.
Приходилось ставить капканы и класть отравленную еду, чтобы заставить их
замолчать. Даже дедушкины часы  были  остановлены.  Их  могучий  маятник
неподвижно застыл в гробу из стекла и кедра.
     ОНИ ждали его в столовой. Он прислушался - ни звука,  хорошо.  Даже
отлично.  Значит  они научились вести себя тихо. Иногда приходится учить
людей. Но урок не пошел зря - в столовой не слышно даже  звона  вилок  и
ножей.  Он  снял  свои  теплые  перчатки, повесил на вешалку пальто и на
мгновение задумался о том, что нужно сделать. Затем он решительно прошел
в  столовую,  где  за  столом  сидели  четыре индивида, не двигаясь и не
произнося ни слова. Единственным звуком, нарушившим тишину,  был  слабый
шорох его ботинок по толстому ковру.
     Как обычно он остановил свой взгляд на женщине, сидевшей  во  главе
стола.  Проходя  мимо,  он  взмахнул  пальцами  около  ее  щеки.  Она не
моргнула.
     Тетя  Роза  сидела  прямо  и  неподвижно. А если с пола поднималась
вдруг случайная пылинка, следила ли она  за  ней  взглядом?  А  если  бы
пылинка  попала  ей  на  ресницу, дрогнули бы ее веки? Сжались бы мышцы,
моргнули бы глаза? Нет! Руки тети  Розы  лежали  на  столе,  высохшие  и
желтые,  как  у  манекена.  Ее тело утопало в широком льняном платье. Ее
груди не обнажались годами ни для любви, ни для кормления младенца.  Они
были  как мумии, запеленутые в холостины и погребены навечно. Тощие ноги
тети Розы были одеты в глухие высокие  ботинки,  уходившие  под  платье.
Линии  ее ног под платьем придавали ей еще большее сходство с манекеном,
ибо оттуда как бы начиналось восковое ничто.
     Тетя   Роза  сидела,  уставившись  прямо  на  мистера  Грапина.  Он
насмешливо помахал рукой перед ее  носом  -  над  верхней  губой  у  нее
собиралась пыль, образуя подобие маленьких усиков!
     - Добрый вечер, тетушка Рози!  -  сказал  Грапин,  поклонившись.  -
Добрый вечер, дядюшка Дэйм.
     "И ни единого слова", - подумал он. - "Ни единого слова!"
     -  А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Лестер, - поклонился
он снова.
     Лейла сидела слева от тетушки. Ее золотистые волосы завивались, как
медная стружка под токарным станком. Лестер сидел напротив нее, и волосы
его торчали во все стороны. они были почти детьми, ему было 14 лет, ей -
16. Дядя Дэйм, их отец /"отец" - что за дурацкое слово!/ сидел  рядом  с
Лейлой  у  боковой  ниши,  потому  что тетушка Роза сказала, что если он
сядет во главе стола, ему продует шею из окна. Ох, уж эта тетушка Роза!
     Грапин  пододвинул  к  себе свободный стул и сел, поставив локти на
скатерть.
     -  Я должен с вами поговорить, - сказал он. - Это очень важно. Надо
кончать с этим делом оно и так уже затянулось.  Я  влюблен.  Да,  да,  я
говорил вам уже. В тот день, когда я заставлял вас улыбаться, помните?
     Четыре человека, сидевших  за  столом,  не  моргнули  глазом  и  не
пошевелились.
     Тот день, когда он заставлял их улыбаться Воспоминания нахлынули на
Грапина:
     Это было две недели назад.  Он  пришел  домой,  вошел  в  столовую,
посмотрел на них и сказал:
     - Я собираюсь жениться.
     Они  замерли  с  таким  выражением лиц, как будто кто-то только что
выбил окно.
     - Что ты собираешься? - воскликнула тетушка.
     - Жениться на Алисе Джейн Беллард, - твердо сказал он.
     -  Поздравляю,  -  сказал  дядюшка Дэйм, глядя на свою жену. - Но я
полагаю... А не слишком ли рано, сынок? - он закашлялся и снова и  снова
посмотрел  на  свою  жену.  -  Да,  да.  Я думаю, это немного рано. Я не
советовал бы тебе это сейчас.
     - Дом в жутком состоянии, - сказала тетушка Роза. - Нам и за год не
привести его в порядок.
     -  Это  я слышал от вас и в прошлом году, и в позапрошлом, - сказал
Грапин. - В конце концов, это мой дом!
     При этих словах челюсть у тети Розы отвисла.
     - В благодарность за все эти годы, выбросить нас...
     -  Да  никто  не собирается вас выбрасывать! - раздражаясь закричал
Грапин.
     - Ну, Роза... - начал было дядя Дэйм.
     Тетушка Роза опустила руки.
     - После всего, что я сделала...
     В этот момент Грапин понял, что  им  придется  убраться,  всем  им.
Сначала  он  заставит  их улыбаться, а затем, позже, он выбросит их, как
мусорное ведерко. Он не мог привести Алису Джейн  в  дом,  полных  таких
тварей.  В дом, где тетушка Роза не дает ему и шагу ступить, где ее дети
вечно строят ему всякие пакости, и где  дядюшка  /подумаешь,  бакалавр!/
вечно вмешивается в его жизнь со своими дурацкими советами.

     Грапин смотрел на них в упор.
     Это  они  виноваты,  что  его  жизнь  и его любовь складывается так
неудачно. Если бы не они, его грезы о пылком и  страстном  женском  теле
могли  бы  стать  явью.  У  него был бы свой дом - только для него и для
Алисы. Для Алисы Джейн. Дядюшке, тете и  кузенам  придется  убраться.  И
немедленно.  Иначе  еще  лет двадцать ждать, пока тетя Роза соберет свои
старые чемоданы и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда.
Глядя  на  них,  Грапин  схватил  нож,  которым  тетушка обычно нарезала
мясо...

     Голова Грапина качнулась, и он открыл глаза.  Э,  да  он,  кажется,
задремал, задумавшись.
     Все это было уже две недели назад. Уже две  недели  назад,  в  этот
самый  вечер, был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Две недели
назад  он  заставил  их  улыбаться.  Сейчас,  возвратившись   из   своих
воспоминаний,  он  улыбнулся  молчаливым  неподвижным  фигурам, сидевшим
вокруг стола, они вежливо улыбались ему в ответ.
     - Я ненавижу тебя. Ты старая сука, - сказал Грапин, глядя в упор на
тетушку Розу. - Две недели назад  я  не  отважился  бы  это  сказать.  А
сегодня...  -  Он повернулся на стуле. - Дядюшка Дэйм! Позволь сегодня Я
дам ТЕБЕ совет, старина... - Он поговорил еще немного  в  том  же  духе,
затем  схватил  десертную ложку и притворился, что ест персики с пустого
блюда. Он уже поел в ресторане - мясо с картофелем, кофе,  пирожное,  но
теперь  он  наслаждался  маленьким  спектаклем, делая вид, что поглощает
дессерт.
     -  Итак,  сегодня  вы навсегда выметаетесь отсюда. Я ждал уже целых
две недели и все продумал. Кстати, я думаю, что задержал вас  здесь  так
долго потому, что хотел присмотреть за вами. Когда вы уберетесь, я же не
знаю... - в его глазах промелькнул страх. - А вдруг вы  будете  шататься
вокруг  и шуметь по ночам; я бы этого не вынес. Я не могу терпеть шума в
этом доме, даже если Алиса въедет сюда...
     Двойной ковер, толстый и беззвучный, действовал успокаивающе.
     - Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.
     Тетя роза зловеще подмигнула ему, выражая сомнение его словам.
     - Ах! - воскликнул Грапин, подскочив  на  стуле.  Затем,  глядя  на
тетушку,  он медленно опустился. Губы его дрожали, но вот он расслабился
и нервно рассмеялся. - Господи, да это муха.
     Муха  продолжала свой путь на желтой щеке тети Розы, потом улетела.
но почему она выбрала такой момент, чтобы помочь выразить тете Розе свое
недоверие.
     - Ты сомневаешься, что  я  смогу  когда-нибудь  жениться,  тетушка?
Думаешь, я не способен к браку, любви и исполнению брачных обязанностей?
Думаешь,  я  не  дозрел,  чтобы  совокупиться  с  женщиной?  Думаешь,  я
мальчишка, несмышленыш? Ну, что же, ладно!
     Он покачал головой и с трудом успокоил себя. - Да брось, ты? Это же
просто  муха,  а  разве  может  муха  сомневаться в любви? Или ты уже не
можешь отличить муху от  подмигивания?  Проклятье!  -  Он  оглядел  всех
четверых.  - Я растоплю печку пожарче. Через час я от вас избавлюсь, раз
и навсегда. Понятно? Хорошо. Я вижу, вы все поняли.
     На  улице  начался  дождь,  холодные  потоки бежали с крыши. Грапин
раздраженно посмотрел в окно. Шум дождя - единственное, что  он  не  мог
убрать. Для него бесполезно было покупать масло, петли, крючки. Можно бы
обтянуть крышу мягкой тканью, но  он  будет  барабанить  по  земле  чуть
дальше.  Нет,  шум  дождя  не  убрать. А сейчас ему, как никогда в жизни
нужна тишина: каждый  звук  вызывал  страх.  Поэтому  каждый  звук  надо
заглушить,  устранить.  Дробь  дождя  напоминала нетерпеливого человека,
постукивавшего костяшками пальцев...
     Грапина снова охватили воспоминания. Он вспомнил остаток того часа,
когда две недели назад он заставил их улыбаться...
     Он  взял нож, чтобы разрезать лежавшую на блюде курицу. Как обычно,
когда семейство  собиралось  вместе,  все  сидели  с  постными  скучными
рожами. Если детям вздумалось улыбнуться, тетушка Роза давила их улыбки,
как мерзких клопов.
     Тетушке Розе не нравилось, когда он держал локти на скатерти, когда
резал курицу. "Да и нож,  -  сказала  она,  -  давно  уже  следовало  бы
поточить ".
     Вспомнив об этом сейчас, он  рассмеялся.  А  вот  в  тот  вечер  он
добросовестно  и  покорно  поводил  ножиком по точильному бруску и снова
принялся за курицу. Посмотрев на их напыщенные, тоскливые рожи, он замер
и вдруг поднял нож и презрительно заявил:
     - Да почему же вы, черт побери, никогда не улыбнетесь?! Я  заставлю
вас улыбаться!
     Несколько раз он поднял нож, как волшебную палочку и -  о,  чудо  -
все они заулыбались.

     Тут  он  оборвал  свои  воспоминания,  смял,  скатал  их  в  шарик,
отшвырнул в сторону. Затем резко  поднялся,  прошел  через  столовую  на
кухню  и  оттуда  спустился  по  лестнице в подвал. Там топилась большая
печь, которая обогревала дом. Грапин подбрасывал уголь  в  печь  до  тех
пор, пока там не забушевало чудовищное пламя.
     Затем  он  поднялся  обратно.  нужно  будет   позвать   кого-нибудь
прибраться  в  пустом  доме  -  вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые
толстые восточные ковры надежно обеспечивали тишину, которая  так  нужна
ему целый месяц, а может быть, и год. Он прижал руки к ушам. А что, если
с приездом Алисы Джейн  в  доме  возникнет  шум?  Ну  какой-нибудь  шум,
где-нибудь, в каком-нибудь месте!
     Он  рассмеялся.  Нет,  это,  конечно,  шутка.  Такой  проблемы   не
возникнет.  Нечего  бояться,  что  Алиса  привезет  с собой шум - это же
просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости,  а  не  раздражающую
бессонницу и жизненные неудобства.
     Он вернулся в столовую. Фигуры сидели все в  тех  же  позах,  и  их
индеферентность  по отношению к нему нельзя было назввать невежливостью.
Грапин посмотрел на них и пошел к себе в комнату,  чтобы  переодеться  и
приготовиться  к  выдворению семейки. Расстегивая запонку на манжете, он
повернул голову.
     Музыка.
     Сначала он не придал  этому  значения.  Потом  он  медленно  поднял
голову  к  потолку,  и лицо его побледнело. Наверху слышалась монотонная
музыка, и это вселяло в него  ужас,  как  будто  кто-то  перебирал  одну
струну  на  арфе.  И  в полной тишине, окутывавшей дом, эти слабые звуки
были такими же чудовищными, как сирена полицейской машины на улице.
     Дверь  распахнулась  под его руками, как от взрыва. Ноги сами несли
его наверх, а перила винтовой лестницы, как длинные  полированные  змеи,
извивались в его цепких руках. Сначало он спотыкался от ярости, но потом
набрал скорость, и если бы перед  ним  внезапно  выросла  стена,  он  не
остановился  бы, пока не увидел бы на ней кровь и следы царапин от своих
ногтей.
     Он  чувствовал  себя  как  мышь,  очутившаяся  в  колоколе. Колокол
гремит, и от его грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватило его,
как  бы  связало пуповиной с раздававшимися сверху звуками, которые были
все ближе и ближе.
     -  Ну,  подожди!  -  закричал  Грапин.  - В моем доме не может быть
никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил!
     Он вломился на чердак.
     Облегчение  может  довести  до  истерики.  Капли  дождя  падали  из
крошечного  отверстия  в  крыше  в  высокую вазу для цветов, усиливающую
звук, как резонатор. Одним ударом он превратил вазу в груду осколков.

     У себя в комнате он  надел  старую  рубашку  и  потертые  брюки,  и
довольно  улыбнулся. Музыка закончилась, дырка заделана, ваза разбита. В
доме воцарилась тишина. О, тишина бывает  самых  разных  оттенков:  есть
тишина  летних  ночей.  Строго  говоря,  это не тишина, а наслоение арий
насекомых, скрипа лампочек в уличных  фонарях,  шелеста  листьев.  Такая
тишина делает слушателя вялым и расслабленным. нет, это не тишина! А вот
зимняя  тишина  -  гробовое  безмолвие.  Но  она  приходяща   -   готова
разорваться  по  первому  плевку весны. И потом она как бы звучит внутри
самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев, и эхом разносит
дыхание  или  слово,  сказанное  в  полночь. Нет, об этой тишине тоже не
стоит говорить!
     Есть   и   другие  виды  тишины.  Например,  молчание  между  двумя
влюбленными, когда слова уже не нужны. Щеки его покраснели, и он  открыл
глаза.  Это  наиболее  приятный  вид  тишины.  Правда, не совсем полный,
потому что женщины всегда все портят и просят прижаться  посильнее,  или
наоборот, не давить так сильно. Он улыбнулся. Но с Алисой Джейн этого не
будет: он уже все познал - все было прекрасно.
     Шепот.
     Он надеялся, что соседи не слышали  его  идиотских  криков.  Слабый
шепот.
     Да, о тишине... Лучший вид тишины постигаешь в себе самом.  Там  не
может  быть хрустального позвякивания мороза или электрического жужжания
насекомых. Мозг отрешается  от  всех  внешних  звуков,  и  ты  начинаешь
слышать, как клетки притираются в твоем теле.
     Шепот.
     Он  покачал  головой.  "Нет  и не может быть никакого шепота в моем
доме! " Пот выступил на его лице, челюсть опустилась, глаза  вздулись  в
глазницах.
     Снова шепот.
     - Говорю тебе, я женюсь, - вяло произнес он.
     - Ты лжешь, - ответил шепот.
     Его голова опустилась, подбородок упал на грудь.
     - Ее зовут Алиса Джейн, - невнятно произнес он пересохшими  губами.
Один глаз его часто замигал, как будто подавая сигналы неведомому гостю.
- Ты не можешь заставить меня перестать любить ее. Я люблю ее.
     Шепот.
     Ничего не видя перед собой, он сделал  шаг  вперед  и  почувствовал
струю  теплого  воздуха  перед  собой  у  ног. Воздух выходил из решетки
вентилятора, который гнал его от печи.
     Шепот. Так вот откуда этот шепот.

     Когда он шел в столовую, в дверь постучали. Он замер.
     - Кто там?
     - Мистер Грапин?
     - Да, это я.
     - Откройте, пожалуйста.
     - А кто вы?
     - Полиция, - ответил все тот же голос.
     - Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать.
     -  Нам  нужно  поговорить с вами. Звонили ваши соседи. говорят, они
уже две недели не видят ваших родственников, а сегодня слышали  какие-то
крики.
     - Уверяю вас, что все в порядке, - он попробовал рассмеяьтся.
     -  Тогда,  -  продолжал  голос  с  улицы,  -  мы  убедимся и уйдем.
Откройте, пожалуйста.
     -  Мне  очень  жаль,  -  не согласился Грапин, - но я очень устал и
очень голоден. Приходите завтра. Я поговорю с вами, если хотите.
     - Мы настаиваем, мисер Грапин. Открывайте!
     Они начали стучать в дверь. Не говоря ни слова, Грапин  двинулся  в
столовую. там он уселся на свободный стул и заговорил, сначала медленно,
потом быстрее:
     -  Шпики  у дверей. Ты поговоришь с ними, тетя Роза. Ты скажешь им,
что все в порядке, и чтобы они убирались. а вы все ешьте  и  улыбайтесь,
тогда  они  сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тетя Роза? А
теперь я что-то должен сказать вам.
     Неожиданно несколько горячих слез упало из его глаз. Он внимательно
смотрел, как они расплылись и впитались скатертью.
     Я никого не знаю по имени Алиса Беллард. Я никогда никого не знал с
таким именем. Я говорил, что люблю ее и хочу  жениться  на  ней  только,
чтобы заставить вас улыбаться. Да, да, только по этой причине. Я никогда
не собирался заводить себе жещину и, уверяю вас, никогда  не  завел  бы.
Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тетя Роза.
     Входная дверь затрещала и распахнулась. Послышался  тяжелый  топот.
Несколько  полицейских  вбежали  в столовую и замерли в нерешительности.
Возглавлявший их инспектор поспешно снял шляпу.
     - О, прошу прощения, - начал извиняться он. - Мы не хотели нарушать
ваш ужин. Мы просто...
     Шаги  полицейских  вызвали  легкое  сотрясение  пола. Но даже этого
сотрясения хватило на то,  чтобы  тела  тетушки  Розы  и  дядюшки  Дэйма
повалились на ковер. Горло у них было перерезано полумесяцем - от уха до
уха. Это вызывало на их лицах, как и на лицах сидевших за столом  детей,
жуткое   подобие   улыбок.   Улыбок  манекенов,  которые  приветствовали
вошедших, и все объяснили им простой гримасой.

                                 Труба

     Дождь лил весь вечер, и свет фонарей тускло пробивался  сквозь  его
пелену.  Две  сестры  сидели  в  столовой.  Старшая  - Джулия - вышивала
скатерть. Младшая - Анна - сидела у окна,  неподвижно  глядя  на  темную
улицу. Она прижалась лбом к стеклу, неподвижно пошевелила губами и вдруг
сказала:
     - Я никогда не думала об этом раньше.
     - О чем ты? - спросила Джулия.
     -  До  меня  только  что дошло. Там же настоящий город под городом.
Мертвый город там, прямо под нашими ногами.
     Джулия поджала губы и быстрее заработала иголкой.
     - Отойди-ка от окна, - сказала она. - Этот  дождь  на  тебя  что-то
навевает.
     - Нет, правдва. Ты когда-нибудь думала об этих трубах? Они же лежат
под всем городом, под каждой улицей и выходят прямо в море. По ним можно
ходить, не  наклоняя  головы,  -  быстро  говорила  Анна,  вдохновленная
дождем,  падавшим  с черного неба, барабанившим по мостовой и исчезавшим
под решетками люков на каждом перекрестке. -  А  ты  бы  хотела  жить  в
трубе? - Ну уж нет!
     - Но ведь это же так забавно! Следить за людьми через  щелочки.  Ты
их  видишь,  а  они тебя - нет. Как в детстве, когда играешь в прятки, и
никто тебя не может найти. А ты все  время  среди  них,  и  все  видишь,
знаешь все, что происходит. Вот и в трубе так же. Я бы хотела...
     Джулия медленно подняла глаза от работы.
     -  Послушай,  Анна, ты действительно моя сестра? Неужели нас родили
одни и теже родители? Иногда мне кажется, когда  ты  так  говоришь,  что
мать  нашла  тебя  под  деревом,  принесла домой и вырастила в горшке. А
разумом ты как была, так и осталась.
     Анна  не  ответила. И Джулия снова принялась за работу. Минут через
пять, Анна сказала:
     - Ты, наверное, скажешь, что мне это приснилось. Может, и так.
     Теперь промолчала Джулия.
     -  Может  этот дождь меня усыпил, пока я здесь сидела и смотрела на
него. Я думала о том, откуда этот дождь берется и  куда  исчезает  через
эти  маленькие  дырочки  в  решетках, и что там - глубоко внизу. И тут я
увидела их... мужчину и женщину. Они там, в трубе. Прямо под дорогой.
     - И что же они там делают? - спросила Джулия.
     - А они должны что-нибудь делать?
     - Нет, если они сумасшедшие, - ответила Джулия. - В этом случае они
могут и ничего не делать. Залезли в трубу и пускай себе сидят.
     -  Нет,  они  не  просто  залезли,  -  убежденно  сказала Анна. Она
говорила, как ясновидица, наклонив голову в сторону и полуприкрыв  глаза
веками. - Они любят друг друга.
     - Час от часу не легче. Так это любовь  заставляет  их  ползать  по
канализационным трубам?
     - Нет, они там уже долгие-долгие годы.
     -  Не  говори чепухи. Не могут они жить долгие годы в этой трубе, -
рассердилась Джулия.
     - А разве я сказала, что они там живут? - удивленно сказала Анна. -
Нет, совсем нет. Они мертвые.
     Дождь  усилился  и  пулеметной  очередью  застучал по стеклу. Капли
соединились и стекали вниз, оставляя неровные полосы.
     - О, Господи, - сказала Джулия.
     - Да, мертвые, - повторила Анна, смущенно улыбнувшись. - Он и  она,
оба мертвые.
     Эта мысль,  казалось,  доставила  ей  какое-то  умиротворение:  она
сделала приятное открытие и гордилась этим.
     - Лучше бы ты поговорила о чем-нибудь другом.
     - Анна засмеялась:
     -  Но  позволь  мне  рассказать,  как  это  начинается,   как   они
возвращаются  к  жизни.  Я  так  ясно это представляю, - она прижалась к
стеклу, пристально глядя на улицу, дождь и крышку люка на перекрестке. -
Вот  они,  там,  внизу,  высохшие и спокойные, а небо над ними темнеет и
электризуется, - она откинула назад свои длинные мягкие  волосы.  -  Вот
оно светлеет, взрывается - и конец суше. Капли дождя сливаются в потоки,
которые несут с собой мусор, бумажки, старые листья.
     -  Отойди  от окна! - сказала Джулия, но Анна, казалось, не слышала
ее.
     -  О,  я  знаю,  что  там внизу. Там огромная квадратная труба. Она
стоит пустая целыми неделями. Там тихо,  как  в  могиле.  Только  где-то
высоко  наверху  идут  машины. И труба лежит сухая и пустая, как кость в
пустыне. Но вот капли застучали по ее днищу, как будто  кто-то  ранен  и
истекает  кровью.  Вот  раздался  расскат  грома!  А,  может,  это опять
прогрохотала машина?
     Теперь она говорила быстрее, часто дышала, прижавшись к стеклу, как
будто прошла уже изрядную часть дистанции.
     -  Вода  сочится  узенькими  змейками.  Они  извиваются,  сливаются
вместе, и вот уже одна огромная плоская змея ползет по  дну  трубы.  Эта
змея  втягивает  в  себя  все  потоки, которые текут с севера и с юга, с
других улиц, из других труб. Она корчится и втекает в те  две  маленькие
сухие  ниши,  о которых я тебе говорила. Она медленно огибает тех двоих,
мужчину и женщину, которые лежат, как японские кувшинки.
     Она сжала пальцы, переплетая руки в замок.
     - Оба они впитывают воду. Вот они уже пропитались  водой  насквозь.
Вода   поднимает  руку  женщины.  Сначала  кисть,  чуть  -  чуть,  потом
предплечье, и вот уже всю руку и еще ногу. А ее волосы... - она  провела
по  своим  волосам, спадающим на плечи. - Ее волосы свободно всплывают и
распускаются, как цветы в воде. У нее голубые глазае, но они закрыты...
     На  улице стемнело. Джулия продолжала вышивать, а Анна все говорила
и говорила. Она рассказывала, как поднимается вода и увлекает  за  собой
женщину, приподнимает ее, ставит вертикально.
     - И женщина не противится, отдаваясь во власть воде. Она так  долго
лежала  без движения и теперь готова начать ту жизнь, которую подарит ей
вода. Немного в стороне мужчина тоже приподнимается водой.
     И  Анна  подробно  рассказывает,  как  потоки  медленно сближают их
обоих.
     -  Вода открывает им глаза. Вот уже они могут видеть друг друга, но
еще не видят. Они кружатся в водовороте, не касаясь один другого. - Анна
повернула голову, ее глаза были закрыты. - И вот их взгляды встречаются.
В них вспыхивает фосфорический огонек. Они улыбаются... Они  протягивают
друг другу руки...
     Джулия оторвалась от вышивания и пристально посмотрела на сестру:
     - Хватит!
     - Поток заставляет их коснуться друг друга, поток соединяет их.  О,
это  самое совершенство любви - два тела, покачиваемые водой, очищающей,
освежающей. Это совсем безгрешная любовь...
     - Анна! Прекрати сейчас же!
     - Ну, что ты! - обернулась к ней Анна. - Они же не думают ни о чем,
правда? Они глубоко внизу, и им нет до нас дела.
     Положив одну  руку  на  другую,  она  мягко  перебирала  ими.  Свет
уличного  фонаря,  падавший  на  ее  руки, то и дело прерывался потоками
дождя  и  создавал  впечатление,  что  они  действительно  находились  в
подводном мире. Между тем, Анна продолжала, как бы в полусне.
     - Он высокий и безмятежный, широко  раскинул  руки.  -  Она  жестом
показала,  как  высок  и  легок  он  был  в  воде.  - А она - маленькая,
спокойная и какая-то расслабленная. Они мертвы,  им  некуда  спешить,  и
никто не может приказать им ничего. Их ничто не волнует, не заботит. Они
спрятались от всего мира в своей трубе. Они касаются друг друга  руками,
губами,  а  когда  их выносит на перекресток труб, встречный поток тесно
соединяет их... Они плывут рука в руке, покачиваясь  на  поверхности,  и
кружатся  в  водоворотах,  неожиданно  их  подхватывающих, - она провела
руками по стеклу, забрызганному дождем. - Они плывут к  морю,  а  позади
тянутся  трубы, трубы... они плывут под всеми улицами - Гриншоу, площадь
Эдмунта,  Вашингтон,  Мотор-Сити,  Океан-Сайд  и,  наконец,  океан.  Они
проплывают  под  табачными  лавками и пивными, под магазинами, театрами,
железнодорожными станциями, под ногами у тысяч людей,  которые  даже  не
знают или не думают об этой трубе...
     Голос Анны осекся. Она замолчала, потом спокойно продолжала:
     -  Но  вот  день  проходит,  гроза уносится прочь. Дождь кончается,
сезон дождей позади, - она, казалось, была  разочарована  этим.  -  Вода
убегает  в океан, медленно опуская мужчину и женщину на пол трубы, - она
опустила руки на колени, не  отрывая  глаз  от  них.  -  Вода  уходит  и
забирает  с собой ту жизнь, которую дала этим двоим. Они ложаться рядом,
бок о бок. Где-то наверху восходит и заходит  солнце,  а  у  них  вечная
ночь. Они спят в блаженной тишине. До следующего дождя.
     Ее руки лежали на коленях ладонями вверх.
     -   Красивый  мужчина,  красивая  женщина...  -  пробормотала  она,
наклонив голову и зажмурив глаза. Внезапно Анна выпрямилась и посмотрела
на сестру.
     - Ты знаешь, кто это? - горько улыбнулась она.
     -  Джулия  не ответила, она с ужасом смотрела на сестру, бледная, с
трясущимися губами.
     -  Мужчина  -  это  Френк,  вот  кто!  А  женщина  - это я! - почти
выкрикнула Анна.
     - Анна! Что ты...
     - Да, Френк там!
     -  Но  Френк  пропал несколько лет назад, и уж, конечно, он не там,
Анна!
     -  Он,  наверное, очень одинокий человек, который никогда, нигде не
путешествовал.
     - Откуда ты знаешь?
     - Он так похож на человека, который никогда  не  путешествовал,  но
очень бы хотел этого. Это видно по его глазам.
     - Так ты знаешь, как он выглядит?
     -  Да,  очень  больной,  очень красивый. Знаешь, как болезнь делает
человека красивым? Она подчеркивает тончайшие черты его лица.
     - И он умер?
     - Да! Пять лет назад, - Анна говорила медленно и распевно,  опуская
и  поднимая  ресницы  и  в  такт  со  словами.  Казалось, она собирается
рассказать длинную, одной ей известную историю,  начав  ее  медленно,  а
затем  все  быстрее  и  быстрее,  пока не достигнет кульминации с широко
раскрытыми глазами и дрожащими губами. Но сейчас было медленное  начало,
хотя в ее голосе слышались приглушенные нервные нотки.
     - Пять лет назад этот человек шел по улице. Он знал,  что  ему  еще
много  дней  придется  ходить по той же самой улице. Он подошел к крышке
люка, похожей на железную вафлю, заглянул туда и услышал, как внизу, под
его  ногами,  шумит подземная река, как она несется прямо к морю. - Анна
вытянула руку вперед. - Он медленно наклонился, отодвинул крышку люка  и
увидел несущийся поток и металлические ступеньки, уходящие в него. Тогда
он подумал о ком-то, кого он очень хотел любить, но не мог. И пошел вниз
по ступенькам, пока не скрылся совсем...
     - А как насчет нее? - спросила Джулия, перекусывая нитку.  -  Когда
она умерла?
     - Я точно не знаю. Она какая-то новенькая. А может быть она  умерла
только  что...  Но она мертвая. Удивительно прекрасная и мертвая. - Анна
восхитилась образом, возникшем у нее в сознании. - Только  смерть  может
сделать  женщину действительно красивой. Вся она становится воздушной, и
волосы ее тончайшими нитями развеваются в воде. Никакие школы танцев  не
могут  придать  женщине  такой легкости, грациозности, изящества. - Анна
сделала рукой жест, выражавший утонченную грациозность.
     -  Он  ждал  ее  пять  лет.  Но до сих пор она не знала, где он. Но
теперь они вместе и останутся вместе навсегда... Когда пойдут дожди, они
оживут.  А во время засухи они будут отдыхать - лежать в укромных нишах,
как  японские  кувшинки  -  старые,  засохшие,  но  величавые  в   своей
отрешенности.
     Джулия поднялась и зажгла еще одну лампу.
     Теперь  Анна обращалась ни к кому - ко всем сразу - к Джулии, окну,
стене, улице.
     -  Бедный Френк, - говорила она, глотая слезы. - Я не знаю, где он.
Он нигде не мог найти себе места в этой жизни. Его мать отравила ему все
существование!  И он увидел трубу и понял, что там хорошо и спокойно. О,
бедный Френк! Бедная Анна, бедная я, бедная!  Джулия,  ну  почему  я  не
удержала его, пока он был со мной! Почему я не вырвала его у матери!
     - Замолчи! Замолчи сейчас же, и чтобы я этого больше не слышала!
     Анна  повернулась  к  окну и, тихонько всхлипывая, положила руку на
стекло. Через несколько минут она услышала, как сестра спросила:
     - Ты кончила?
     - Что?
     -  Если  ты  кончила  реветь,  то  иди сюда и помоги мне, а то я не
справлюсь до утра.
     Анна подняла голову и подсела к сестре.
     - Ну что там?
     - Здесь, и вот здесь, - показала Джулия.
     Анна взяла иголку и села поближе к окну. Сумерки сгущались, темнота
усиливалась  дождем,  и  только  вспыхивающие  время  от  времени молнии
освещали крышку люка на мостовой.
     Примерно  полчаса  они  работали молча. Джулия почувствовала, что у
нее слипаются глаза.  Она  сняла  очки  и  откинулась  в  своем  кресле.
Буквально  через  тридцать секунд она открыла глаза, потому что хлопнула
входная лверь и послышались чьи-то торопливые удаляющиеся шаги.
     -  Кто  там?  -  спросила  Джулия,  нащупывая  свои  очки. - Кто-то
стучался, Анна?
     Она,  наконец,  одела очки и с ужасом уставилась на пустой стул, на
котором только что сидела Анна.
     - Анна! - она вскочила и бросилась в сени. Дверь была распахнута, и
дождь злорадно стучал по полу.
     -  Она  просто вышла на минутку, - дрожащим голосом сказала Джулия,
близоруко вглядываясь в темноту. - Она сейчас  вернется,  правда,  Анна,
дорогая! Ну ответь же мне, сестренка!
     Крышка люка на мостовой приподнялась и опустилась. Дождь  продолжал
выстукивать на ней свой ритм.

                         Поиграем в "отраву".

     - Мы тебя ненавидим! - кричали  шестнадцать  мальчиков  и  девочек,
окруживших Майкла; дела его были плохи. Перемена уже кончалась, а мистер
Ховард еще не появился.
     - Мы тебя ненавидим!
     Спасаясь от них, Майкл вскочил на подоконник. Они  открыли  окно  и
начали  сталкивать  его  вниз.  В  этот  момент в классе появился мистер
Ховард.
     -  Что  вы делаете! Остановитесь! - закричал он, бросаясь на помощь
Майклу, но было поздно.
     До мостовой было три этажа.
     Майкл пролетел три этажа и умер, не приходя в сознание.
     Следователь  беспомощно  развел  руками:  это  же  дети,  им  всего
восемь-девять лет, они же не понимают, что  делают.  На  следующий  день
мистер Ховард уволился из школы.
     - Но почему? - спрашивали его коллеги.  Он  не  отвечал,  и  только
мрачный  огонек  вспыхивал  у  него на глазах. Он думал, что если скажет
правду, они решат, что он совсем свихнулся.
     Мистер  Ховард  уехал  из Медисон-Сити и поселился в городке Грим -
бэй. Семь лет он жил, зарабатывая рассказами,  которые  охотно  печатали
местные  журналы.  Он  так и не женился, у всех его знакомых женщин было
одно общее желание - иметь детей.
     На  восьмой год его уединенной жизни, осенью, заболел один приятель
мистера Ховарда, учитель. Заменить его было  некем,  и  мистера  Ховарда
уговорили  взять его класс. Речь шла о замещении на несколько недель, и,
скрипя сердцем, он согласился.
     Хмурым сентябрьским утром он пришел в школу.
     - Иногда мне кажется, - говорил мистер Ховард,  прохаживаясь  между
рядами парт, - что дети - это захватчики, явившиеся из другого мира.
     Он остановился, и его взгляд  испытающе  заскользил  по  лицам  его
маленькой  аудитории. Одну руку он заложил за спину, а другая, как юркий
зверек, перебегала от лацкана пиджака к роговой оправе очков.
     -  Иногда,  -  продолжал  он,  глядя  на Уильяма Арнольда и Рассела
Невеля, Дональда Боуэра и Чарли Кэнкупа, - иногда я думаю,  что  дети  -
это  чудовища,  которых дьявол вышвыривает из преисподней, потому что не
может совладать с ними. И я твердо верю, что все должно быть сделано для
того, чтобы исправить их грубые примитивные мозги.
     Большая часть его слов, влетавшая в мытые и перемытые уши Арнольда,
Невеля,  Боуэра  и  компании,  оставалась  непонятной.  Но  тон  их  был
устрашающим. Все уставились на мистера Ховарда.
     -  Вы  принадлежите  к  совершенно иной расе. Отсюда ваши интересы,
ваши принципы, ваше непослушание, - продолжал свою вступительную  беседу
мистер  Ховард. - Вы не люди, вы - дети. И пока вы не станете взрослыми,
у вас не должно быть никаких прав и привилегий.
     Он сделал паузу и изящно сел на мягкий стул, стоящий за вытертым до
блеска учительским столом.
     - Живете в мире фантазий, - сказал он, мрачно усмехнувшись. - Чтобы
никаких фантазий у меня в классе! Вы у меня поймете, что когда получаешь
линейкой   по   рукам,  это  не  фантазия,  не  волшебная  сказка  и  не
рождественский подарок, - он фыркнул,  довольный  своей  шуткой.  -  Ну,
напугал  я  вас?  То-то  же!  Вы этого заслуживаете. Я хочу, чтобы вы не
забывали, где находитесь. И запомните - я вас не боюсь!
     Довольный,  он  откинулся  на  спинку стула. Взгляды мальчиков были
прикованы к нему.
     - Эй! Вы о чем там шепчетесь? О черной магии?
     Одна девочка подняла руку:
     - А что такое черная магия?
     - Мы это обсудим, когда  два  наших  друга  расскажут,  о  чем  они
беседовали. Ну, молодые люди, я жду!
     Поднялся Дональд Боуэр:
     - Вы нам не понравились - вот о чем мы говорили. - Он сел на место.
     Мистер Ховард сдвинул брови.
     - Я люблю откровенность, правду. Спасибо тебе за честность. Но я не
терплю дерзостей, поэтому ты останешься сегодня после уроков  и  вымоешь
все парты в классе.
     Возвращаясь домой, мистер Ховард наткнулся на четырех  учеников  из
своего класса. Чиркнув тростью по тротуару, он остановился возле них.
     - Что вы здесь делаете?
     Два  мальчика  и две девочки бросились врассыпную, как будто трость
мистера Ховарда прошлась по их спинам.
     -  А,  ну,  -  потребовал  он. - Подойдите сюда и обьясните, чем вы
занимались, когда я подошел.
     - Играли в "отраву", - сказал Уильям Арнольд.
     - В "отраву"! Так-так, - мистер Ховард язвительно улыбнулся. - Ну и
что же это за игра?
     Уильям Арнольд прыгнул в сторону.
     - А ну, вернись сейчас же! - заорал Ховард.
     - Я же показываю вам, - сказал мальчик, перепрыгнув через цементную
плиту  тротуара,  -  как  мы  играем  в  "отраву".  Если  мы  подходим к
покойнику, мы через него перепрыгиваем.
     - Что-что? - не понял мистер Ховард.
     - Если вы  наступите  на  могилу  покойника,  то  вы  отравляетесь,
падаете и умираете, - вежливо пояснила Изабелла Скетлон.
     - Покойники, могилы, отравляетесь, - передразнил ее мистер  Ховард,
- да откуда вы все это взяли?
     - Видите? - Клара Пэррис указала портфелем на тротуар. - Вон на той
плите указаны имена двух покойников.
     - Да это просто смешно, - сказал мистер Ховард, посмотрев на плиту.
- Это имена подрядчиков, которые делали плиты для этого тротуара.
     Изабелла и Клара обменялись взглядами и  возмущенно  уставились  на
обоих мальчиков.
     - Вы же говорили, что это могилы, -  почти  одновременно  закричали
они.
     Уильям Арнольд смотрел на носки своих ботинок.
     -  Да, в общем-то ... я хотел сказать ... - он поднял голову. - Ой!
Уже поздно, я пойду домой. Пока.
     Клара Пэррис смотрела на два имени, вырезанных в плите шрифтом.
     - Мистер Келли и мистер Торрилл, - прочитала  она.  -  Так  это  не
могилы? Они не похоронены здесь? Видишь, Изабелла, я же тебе говорила...
     - Ничего ты не говорила, - надулась Изабелла.
     -  Чистейшая  ложь,  -  стукнул  тростью  мистер  Ховард.  -  Самая
примитивная фальсификация. Чтобы этого больше не было. Арнольд и  Боуэр,
вам понятно?
     - Да, сэр, - пробормотали мальчики неуверенно.
     - Говорите громко и ясно! - приказал Ховард.
     - Да, сэр, - дружно ответили они.
     - То-то, же, - мистер Ховард двинулся вперед.
     Уильям Арнольд подождал, пока он скрылся из виду, и сказал:
     - Хотя бы какая-нибудь птичка накакала ему на нос.
     -  Давай,  Клара,  сыграем  в  отраву,  -  нерешительно  предложила
Изабелла.
     - Он все испортил, - хмуро сказала Клара. - Я иду домой.
     -  Ой,  я  отравился, - закричал Донольд Боуэр, падая на тротуар. -
Смотрите! Я отравился! Я умираю!
     - Да ну тебя, - зло сказала Клара и побежала домой.

     В субботу утром мистер Ховард выглянул в окно и выругался. Изабелла
Скетлон  что-то  чертила  на  мостовой,  прямо под его окном, и прыгала,
монотонно напевая себе под нос. Негодование  мистера  Ховарда  было  так
велико,  что он тут же вылетел на улицу с криком "А ну, прекрати!", чуть
не сбив девочку с ног. Он схватил ее за плечи и хорошенько потряс.
     -  Я только играла в классы, - заскулила Изабелла, размазывая слезы
грязными кулачками.
     - Кто тебе разрешил играть здесь? - он наклонился и носовым платком
стер линии, которые она нарисовала мелом. - Маленькая ведьма. Тоже  мне,
придумала  классы, песенки, заклинания. И все выглядит так невинно! У-у,
злодейка! - он размахнулся, чтобы ударить ее, но передумал.
     Изабелла, всхлипывая, отскочила в сторону.
     - Проваливай отсюда. И  скажи  своей  банде,  что  вы  со  мной  не
справитесь. Пусть только попробуют сунуть сюда свой нос!
     Он вернулся в комнату, налил полстакана бренди и выпил залпом. Весь
день  он  потом  слышал,  как дети играли в пятнашки, прятки, колдуны. И
каждый крик этих монстров с болью отзывался в его сердце. "Еще неделя, и
я сойду с ума, - подумал он. - Господи, почему ты не сделаешь так, чтобы
все сразу рождались взрослыми."
     Прошла  неделя, между ним и детьми быстро росла взаимная ненависть.
Ненависть и страх, нервозность, внезапные вспышки безудержной  ярости  и
потом молчаливое выжидание, затишье перед бурей.
     Меланхолический аромат осени окутал город. Дни стали короче, быстро
темнело.
     "Ну, положим, они меня не тронут,  не  посмеют  тронуть",  -  думал
мистер  Ховард,  потягивая  одну рюмку бренди за другой. - "Глупости все
это. Скоро я уеду отсюда и от них. Скоро я ... "
     Что-то стукнуло в окно. Он поднял голову и увидел белый череп...
     Дело было в пятницу в восемь  часов  вечера.  Позади  была  долгая,
измотавшая его неделя в школе. А тут еще перед его домом вырыли котлован
- надумали менять водопроводные трубы. И ему всю неделю пришлось  гонять
оттуда  этих  сорванцов  -  ведь  они  так любят торчать в таких местах,
прятаться, лазить туда - сюда, играть в свои дурацкие  игры.  Но,  слава
Богу,  трубы уже уложены. Завтра рабочие зароют котлован и сделают новую
цементную мостовую. Плиты уже привезли. Тогда эти  чудовища  разбредутся
сами по себе. Но вот сейчас... за окном торчал белый череп.
     Не было сомнений,  что  чья-то  мальчишеская  рука  двигала  его  и
постукивала по стеклу. За окном слышалось приглушенное хихиканье.
     Мистер Ховард выскочил на улицу и увидел трех убегающих  мальчишек.
Ругаясь  на чем свет стоит, он бросился за ними в сторону котлована. Уже
стемнело, но  он  очень  четко  различал  их  силуэты.  Мистеру  Ховарду
показалось,  что  мальчишки  остановились  и  перешагнули  через  что-то
невидимое. Он ускорил темп, не успев подумать, что бы  это  могло  быть.
Тут нога его за что-то зацепилась, и он рухнул в котлован.
     "Веревки..." - пронеслось у него в сознании, прежде чем он с жуткой
силой  ударился  головой  о  трубу.  Теряя  сознание, он чувствовал, как
лавина грязи обрушилась на его  ботинки,  брюки,  пиджак,  шею,  голову,
заполнила его рот, уши, глаза, ноздри...

     Утром, как обычно, хозяйка постучала в дверь мистера Ховарда, держа
в руках поднос с кофе и румяными булочками. Она постучала несколько  раз
и, не дождавшись ответа, вошла в комнату.
     - Странное дело, - сказала она, оглядевшись. - Куда мог  подеваться
мистер Ховард?
     Этот вопрос она неоднократно задавала себе потом в  течении  долгих
лет...
     Взрослые люди не наблюдательны. Они не обращают внимание на  детей,
которые  в  погожие  дни  играют  в  "отраву"  на  Оук-Бей стрит. Иногда
кто-нибудь из детей останавливается перед цементной плитой,  на  которой
неровными буквами выдавлено: "М. Ховард".
     - Билли, а кто это "М. Ховард"?
     - Не знаю, наверное тот парень, который делал эту плиту.
     - А почему так неровно написано?
     - Откуда я знаю. Ты отравился! Ты наступил!
     - А ну-ка, дети, дайте пройти1 Вечно устроят игры на дороге...
                        Попрыгунчик в шкатулке.

     Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет,  попрыгунчику  не
вырваться  наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими
ручками в вельветовых перчатках и  раздаривать  налево  и  направо  свою
дикую  нарисованную  улыбку.  Он  надежно  спрятан под крышкой, заперт в
темнице, и толкающая его пружина напрасо сжала  свои  витки,  как  змея,
ожидая, пока откроют шкатулку.
     Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас  и  панику
замурованной  игрушки.  Это  было  тоже самое, что держать в руках чужое
сердце.  Эдвин  не  мог  сказать,  пульсировала  ли  шкатулка  или   его
собственная  кровь  стучала  по  крышке  этой  игрушки, в которой что-то
сломалось.
     Он  бросил  шкатулку  на  пол  и  выглянул  в окно. Снаружи деревья
окружали дом, в котором жил Эдвин. Что там, за деревьями,  он  не  знал.
Если  он  пытался  рассмотреть  мир, который был за ними, деревья дружно
сплетались на ветру своими ветвями и преграждали  путь  его  любопытному
взгляду.
     - Эдвин! - крикнула сзади мать. - Хватит глазеть. Иди завтракать.
     Они пили кофе, и Эдвин слышал ее неровное прерывистое дыхание.
     - Нет, - еле слышно сказал он.
     -  Что?! - раздался резкий голос. Наверное, она поперхнулась. - Что
важнее: завтрак или какое-то окно?!
     - Окно, - прошептал Эдвин, и взгляд его скользнул вдаль. "А правда,
что деревья тянутся вдаль на десять тысяч миль?" Он не мог  ответить,  а
взгяд его был слишком беспомощным, чтобы проникнуть в тот далекий Мир. И
Эдвин снова вернул его обратно к газонам, к ступенькам  крыльца,  к  его
пальцам, дрожащим на подоконнике.
     Он повернулся и пошел  есть  свои  безвкусные  абрикосы,  вдвоем  с
Матерью,  в  огромной комнате, где каждому слову вторило эхо. Пять тысяч
раз - утро, это окно, эти деревья и неизвестность за ними.
     Ели молча.
     Мать была бледной женщиной. Каждый  день  в  определенное  время  -
утром  в шесть, днем в четыре, вечером - в девять, а также спустя минуту
после полуночи - она подходила к узорчатому стеклу окошка в  башенке  на
четвертом  этаже  старого  загородного дома и замирала там на мгновение,
высокая, бледная и спокойная. Она напоминала дикий белый цветок, забытый
в  старой  оранжерее,  и  упрямо  протягивающий  свою  головку навстречу
лунному свету.
     А  ее  ребенок,  Эдвин, был чертополохом, которого дыхание осеннего
ветра могло разнести по всему свету. У него были  шелковистые  волосы  и
голубые глаза, горевшие лихорадочным блеском. Он был нервным мальчиком и
резко вздрагивал, когда внезапно хлопала какая-нибудь дверь.
     Мать  начала  говорить  с ним сначала медленно и убедительно, затем
все быстрее, и наконец зло, почти брызгая слюной.
     - Почему ты не слушаешься каждое утро?
     Мне не нравится то, что ты торчишь у окна, слышишь? Чего ты хочешь?
Увидеть их? - кричала она, и пальцы ее подергивались. Она была похожа на
белый ядовитый цветок. -  Хочешь  увидеть  чудовищ,  которые  бегают  по
дорогам и поедают людей, как клубнику?
     "Да, - подумал он. - Я хочу увидеть чудовищ так ими страшными,  как
они есть."
     - Ты хочешь выйти туда? - кричала она. - Как и твой отец  до  того,
как ты родился, и быть убитым ими, как он. Этого ты хочешь?
     - Нет...
     - Разве не достаточно, что они убили его? Зачем тебе думать об этих
чудовищах? - она махнула рукой в сторону леса.  -  Но  если  ты  так  уж
хочешь умереть, то ступай!
     Она  успокоилась,  но  ее  пальцы  все  еще  нервно   сжимались   и
разжимались на скатерти.
     - Эдвин, Эдвин! Твой отец создавал каждую частичку этого  Мира.  Он
был  прекрасен  для  него,  а,  значит, должен быть прекрасен и для тебя
тоже. За этими деревьями нет ничего, ничего кроме  смерти.  Я  не  хочу,
чтобы  ты приближался к ним. Твой Мир - здесь, и ни о чем другом не надо
думать.
     Он кивнул с несчастным видом.
     - A теперь улыбнись и кончай завтрак, - сказала она.
     Он  медленно  ел,  и  окно  незаметно  отражалось  в его серебряной
ложечке.
     -  Мама... - начал он медленно и несмело. - А что такое умереть? Ты
все время об этом говоришь. Это такое чувство?
     -  Для  тех,  кто  потом  остается  жить, это плохое чувство. - Она
внезапно поднялась. - Ты опоздаешь на уроки. Беги!
     Он поцеловал ее и схатил учебники.
     - Пока!
     - Привет учительнице!

     Он пулей вылетел из комнаты и  побежал  по  бесконечным  лестницам,
холлам,  переходам,  все  вверх и вверх через Миры, лежащие, как листы в
слоеном пироге с прослойками из восточных ковров  между  ними  и  яркими
свечами сверху. С самой верхней ступеньки он взглянул вниз, в лестничный
пролет на четыре Мира Вселенной.
     Низменность  -  кухня,  столовая,  гостинная.  Две  возвышенности -
музыка, игры, рисование и запертые  запретные  комнаты.  И  здесь  -  он
обернулся  -  Высокогорье  удовольствий,  приключений  и учебы. Здесь он
любил болтаться, бездельничать или сесть где-нибудь  в  уголке,  напевая
детские песенки.
     Итак, это называлось Вселенной.  Отец  /  или  Господь,  как  часто
называла  его  мать / давно воздвиг эти горы пластика, оклеенные обоями.
Это было создание Творца,  в  котором  Матери  отводилась  роль  солнца.
Вокруг  нее  должны были вращаться Миры. А Эдвин был маленьким метеором,
кружившимся среди ковров и обоев, обвораживающих Вселенную.
     Иногда   он  и  Мать  устраивали  пикники  здесь,  на  Высокогорье,
расстилали бесконечные  скатерти  на  коричневых  плитах.  А  со  старых
портретов  незнакомцы с желтыми лицами смотрели на их пир и веселье. Они
пили воду, прозрачную и холодную,  из  блестящих  кранов,  упрятанных  в
черепичных нишах, а потом со смехом и воплями, в какой-то буйной радости
били стаканы об пол. А еще они играли в прятки, и она  находила  его  то
завернутым,  как  мумия,  в  старую  штору,  то под чехлом какого-нибудь
кресла, как диковенное растение,  защищаемое  от  непогоды.  Однажды  он
заблудился  и  долго  плутал по каким-то пыльным переходам, пока Мать не
нашла его, испуганного и плачущего, и не вернула  в  гостиную,  где  все
такое родное и знакомое.
     Эдвин бегом поднялся по лестнице. Два длинных ряда дверей  тянулись
вдоль  коридора.  Все  они были закрыты и заперты. С портретов Пикассо и
Дали на Эдвина смотрели жуткие лица чудовищ.
     -  Эти  живут не здесь, - говорила Мать как-то, рассказывая ему про
портреты изображенных на  них  чудовищ.  Сейчас,  пробегая  мимо,  Эдвин
показал  им  язык.  Вдруг  он остановился; одна из запретных дверей была
приоткрыта. Солнечный свет, вырывавшийся из нее, взволновал  Эдвина.  За
дверью   виднелась   винтовая  лестница,  уходящая  навстречу  солнцу  и
неизвестности. Эдвин замер в нерешительности. Сколько раз он подходил  к
разным дверям, и всегда они были закрыты. А что, если распахнуть дверь и
взобраться  по  этой  лестнице  на  самый  верх?  Не  ждет  ли  его  там
какое-нибудь чудовище?
     - Хэлло! - его крик понесся по винтовой лестнице.
     - Хэлло... - лениво ответило эхо - все выше, выше - и пропало.
     Он вошел в комнату.
     - Пожалуйста, не обижайте меня, - прошептал он глядя вверх.
     Эдвин  начал  подниматься  по  лестнице,  с  каждым  шагом   ожидая
заслуженной  кары.  Глаза у него были закрыты, как у кающегося грешника.
Он шел все быстрее и быстрее, винтовые перила, казалось, сами вели  его.
Неожиданно  ступеньки  кончились,  и  он  оказался  в  открытой, залитой
солнцем, башенке. Эдвин открыл  глаза  и  тут  же  зажмурился.  Никогда,
никогда  он не видел еще так много солнца! Он ухватился за металлические
перила и несколько  мгновений  стоял  с  закрытыми  глазами  под  лучами
утреннего солнца. Наконец он осмелился и осторожно открыл глаза.
     В первый раз он находился над лесным барьером,  окружавшим  дом  со
всех  сторон.  Сверху этот барьер оказался неширокой полоской, а дальше,
насколько хватало  глаз,  открывалась  удивительная  картина  -  зеленая
равнина, перерезанная серыми лентами, по которым ползли какие-то жуки. А
другая половина мира была голубой и бесконечной. Вдали торчали  какие-то
предметы,  похожие на пальцы. Но чудовищ, как у Пикассо и Дали, нигде не
было   видно.   Затем   Эдвин   увидел   красно-бело-голубые    палатки,
развевавшиеся на высоких шестах.
     Вдруг у него закружилась  голова,  он  почувствовал  себя  больным,
совсем больным. Ведь он прошел через запретную дверь, да еще поднялся по
лестнице. "Ты ослепнешь! - он прижал руки к глазам. - Ты не  должен  был
увидеть  это,  не  должен, не должен". Он упал на колени, расростерся на
полу, сжавшись в комочек. Еще мгновение, и слепота поразит его!
     Пять  минут  спустя  он  стоял  у  окна  на  Высокогорье и наблюдал
знакомую картину. Он снова видел орешник, вязь, каменную  стену  и  этот
лес,  который он считал бесконечной стеной и за которой ничего не должно
быть, кроме кошмара небытия, тумана, дождя  и  вечной  ночи.  Теперь  он
точно  знал,  что  Вселенная  не  кончается  этим  миром  Низменности  и
Возвышенностей.
     Он  снова потрогал ручку запретной двери. Заперто. А правда ли, что
он  поднимался  наверх?  Уж  не  пригрезился  ли  ему  этот  бесконечный
полузеленый-полуголубой  мир?  Эдвин затрепетал. Господь, владевший этим
чудесным миром! Может быть он и сейчас  глядит  на  него.  Эдвин  провел
ладонью по похолодевшему лицу:
     - Я еще вижу, спасибо тебе. Я еще могу видеть.
     В  девять  тридцать, с опозданием на полчаса, он постучался в дверь
класса. Учительница ждала его в своем длинном сером платье с  капюшоном,
закрывавшем  лицо.  На  ней, как обычно, были очки в серебряной оправе и
серые перчатки.
     - Ты опоздал сегодня.
     За ее спиной пламя камина ярко играло на блестящих  корешках  книг,
стоявших  на стеллажах. Стеллажи шли вдоль всех стен класса, а камин был
такой большой, что Эдвин мог вступить в него не наклоняя головы.
     Дверь  класса  закрылась,  стало  тихо  и  тепло.  В  классе  стоял
письменный стол, у которого когда-то сидел Господь. Он  ходил  по  этому
ковру,  набивая  свою  трубку дорогим табаком, хмуро выглядывал из этого
огромного окна с  цветными  стеклами.  В  комнате  еще  носились  запахи
табака, каучука, кожи и серебряных монет. Здесь голос учительницы звучал
медленно и торжественно, когда она  рассказывала  о  Господе,  о  старых
временах,  когда  Мир еще создавался Волей и Трудом Господа, когда он из
проекта на бумаге превращался в строение из бревен  и  досок.  Отпечатки
пальцев  Господа  еще  сохранились  на нескольких отточенных карандашах,
которые лежат в коробке, закрытой  стеклом.  Их  нельзя  трогать,  можно
только смотреть, пока отпечатки не исчезнут, как растаявшие снежинки.
     Здесь в этом классе, мягко льющийся голос  Учительницы  рассказывал
Эдвину, что ожидается от него и его тела. Он должен расти и унаследовать
черты, запахи, голос Господа. Когда-нибудь он  сам  станет  Господом,  и
ничто  не  должно  помешать  этому.  Ни  небо,  ни  деревья,  ни То, что
находится за деревьями.
     Он  задумался,  и  очертания  Учительницы  расплылись  у него перед
глазами.
     - Почему ты опоздал, Эдвин?
     - Я не знаю.
     - Я тебя еще раз спрашиваю, почему ты опоздал?
     - Одна... одна из дверей, запертых, была открыта...
     Он увидел, что Учительница вздрогнула, опускаясь в большое кресло с
подлокотниками. Ее голос стал каким-то подавленным. Точно такой  же  был
однажды у него самого, когда он плакал, испугавшись ночного кошмара.
     - Какая дверь? Где? Она же должна быть заперта!
     Дверь  около  портретов  Дали-Пикассо,  - сказал он в страхе; они с
Учительницей  всегда  были  друзьями.  Неужели  все  кончилось?  Он  все
испортил?
     - Я поднимался по лестнице. Я должен был,  должен!  Простите  меня,
простите! Не говорите, пожалуйста, маме!
     Она растерянно посмотрела на него; в стеклах его очков поблескивали
языки пламени от камина.
     - И что ты там видел? - пробормотала она.
     - Большое голубое пространство!
     - А еще?
     -  Еще  зеленое,  и даже какие-то ленты, и по ним ползут жуки. Но я
был там совсем не долго. Клянусь вам, клянусь!
     - Зеленое пространство, да, ленты и маленькие жуки, да, да, - от ее
голоса стало еще страшнее. Он шагнул к ней и хотел взять ее за руку,  но
она  отняла  руку  и  подняла  ее  к своей груди. - Я сразу спустился, я
закрыл дверь, я больше не буду, никогда-никогда! - отчаянно плакал он.
     Ее голос был таким тихим, что он едва мог разобрать слова.
     - Но ты уже видел, и захочешь увидеть еще и  теперь  всегда  будешь
интересоваться этим.
     Она раскачивалась взад-вперед. Внезапно она повернула к  нему  свое
лицо:
     - А какое оно, то, что ты видел?
     - Оно очень большое - я очень испугался.
     - Да, да, большое, огромное, Эдвин. И так же  похоже  на  наш  Мир.
Большое, огромное, неопределенное. О, зачем ты это сделал? Ты же знаешь,
что это плохо!
     Воцарилась  тишина,  прерываемое  потрескиванием дров в камине. Она
ждала его ответа, и так как он молчал, проговорила, едва двигая губами:
     - Это все из-за Матери?
     - Я не знаю!
     - Она все время кричит, ворчит на тебя, ничего не позволяет, а тебе
хочется побыть одному, да? Ну, скажи мне!
     - Да! Да! - закричал он, захлебываясь от рыданий.
     - И ты убежал, потому что она захватила все твое  время,  все  твои
мысли? - ее голос был печальным и растерянным. - Ну, скажи...
     Он вытирал кулачками слезы: - Да!
     Он кусал себя за пальцы, за руки: - Да!
     Это было нехорошо - признавать такие вещи, но сейчас ему  не  нужно
было  их  говорить.  Она  сама  все  сказала,  и  ему  оставалось только
соглашаться, кивать головой, громко всхлипывать.
     Учительница  как-то  сразу  постарела  и  сгорбилась.  Она медленно
поднялась, подошла к столу и что-то написала на листке бумаги.
     -  Передай это Матери; здесь сказано, что у тебя каждый день должно
быть два свободных часа. Проводи их, где хочешь. Но только  не  снаружи.
Ты меня слышишь?
     - Да, - он вытер лицо. - Но...
     - Что?
     - А Мама обманывала меня о том, что происходит снаружи, и  об  этих
чудовищах?
     - Посмотри на меня, - сказала она. - Я твой друг, и никогда тебя не
била,  как  это  иногда приходится делать твоей Матери. Мы обе здесь для
того, чтобы помочь тебе во всем разобраться и вырастить тебя так,  чтобы
с тобой не случилось того же, что с Господом.
     Она поднялась и нечаянно  оказалась  ярко  освещенной  пламенем  из
камина. На лице ее прорезались мелкие морщины. Эдвин замер.
     - Огонь! - пршептал он.
     Учительница неловко отвернулась.
     - Огонь, - Эдвин перевел взгляд с пламени на ее лицо,  которое  уже
исчезло в складках капюшона.
     - Ваше лицо, - глухо сказал Эдвин. - Вы так похожи на мою Маму!
     Она  быстро  повернулась  к  книгам и сняла одну с полки. Затем она
произнесла своим высоким монотонным голосом, глядя на книги:
     -  Женщины  все похожи друг на друга, ты же знаешь! Забудь об этом!
Иди сюда, - она протянула ему книгу. - Читай дневник! Первую главу.
     Эдвин  взял  книгу  и  даже  не почувствовал ее веса. Языки пламени
вспыхивали и исчезали в дымоходе.  Эдвин  начал  читать,  а  Учительница
откинулась  назад,  удобно  устроившись в кресле. И чем дальше он читал,
тем спокойнее становилось ее лицо. Она начала кивать в такт его  чтению,
и  ее  голова  в  капюшоне  напоминала торжественно раскачивающийся язык
колокола.  Эдвин  машинально  читал  и  думал  о  книгах,  стоявших   на
стеллажах.   Некоторые   страницы   на   них  были  вырезаны,  некоторые
зачеркнуты. Некоторые книги были совсем заклеены, а другие  были  плотно
перевязаны клейкой лентой и стояли, как собаки в намордниках.
     "- Почему? - думал Эдвин, продолжая читать. "
     -  Вначале  был  Бог.  Он  создал  Вселенную  и  Миры во Вселенной,
континенты в Мирах и Земли на континентах. Он своим умом и своими руками
создал  свою  любимую  жену  и  ребенка,  который со временем сам станет
Богом...
     Учительница медленно кивала. Огонь засыпал на багровых углях. Эдвин
продолжал читать.

     Эдвин съехал вниз по перилам и, запыхавшись, влетел в гостиную:
     - Мама! Мама!
     Она  сидела  в  кресле  и тяжело дышала, как будто ей тоже пришлось
проделать бегом изрядный путь.
     - Мама, почему ты так вспотела?
     - Я? - в ее голосе послышалось раздражение, как будто это была  его
вина,  что  ей пришлось так спешить. Она тяжело вздохнула и взяла его на
руки.
     - Послушай, а у меня для тебя сюрприз! Знаешь, что будет завтра? Ни
за что не угадаешь! Твой день рождения1
     - Но прошло всего девять месяцев...
     - Я сказала: завтра! А если я что-то говорю, это действительно  так
и есть, мой дорогой. - Она улыбнулась.
     - И мы откроем еще одну секретную комнату?
     -  Да,  четырнадцатую!  Потом  пятнадцатую  - на будущий год, затем
шестнадцатую, семнадцатую и так до твоего двадцать первого дня рождения!
А когда, Эдвин, мы откроем самую главную дверь, закрытую на три замка, и
тогда ты станешь Хозяином дома, Богом, Правителем Вселенной!
     -  Ух,  ты!  - воскликнул он, и от возбуждения подбросил вверх свои
книжки. Они раскрылись,  и,  как  белые  голуби,  полетели  на  пол.  Он
рассмеялся.  Она тоже засмеялась. Эдвин побежал вверх по лестнице, чтобы
снова съехать по перилам. Мать стояла внизу, раскинув руки, чтобы  снова
поймать его.

     Эдвин  лежал  в  кровати.  Луна светила в окошко. Он вертел в руках
шкатулку с попрыгунчиком  -  крышка  оставалась  закрытой;  он  даже  не
смотрел  на  нее.  Завтра его день рождения. Но почему? Может все тот же
Бог? Нет. Почему же тогда день рождения наступает так быстро? "Наверное,
теперь  мои дни рождения будут приходить все быстрее и быстрее, - сказал
он, глядя в потолок. - Я чувствую это - Мама смеется так громко. И глаза
у нее какие-то необычные..."
     "А Учительницу пригласить на праздник? Нет. Они с Мамой никогда  не
встречаются. Почему? - "Потому", - отвечает Мама."
     "Вы  не  хотели  бы  встретится  с  моей  Мамой,   Учительница?   -
"Когда-нибудь", - вяло говорит Учительница. - "Когда-нибудь".
     "А где Учительница спит? Может она поднимается вверх по  всем  этим
секретным  комнатам  к  самой  луне?  А  может  уходит  далеко-далеко за
деревья, которые растут за деревьями. Нет, вряд ли."
     Он  повертел  игрушку  в потных ладонях. "Как это называется, когда
все как-то раздражает и из-за ерунды хочется  плакать?  Нервы?  Да,  да,
ведь  в  прошлом году, когда у них с Мамой что-то стало не так, она тоже
ускорило его День рождения на несколько месяцев!"
     "О  чем  бы  еще  подумать?  О  Боге!  Он сотворил холодный подвал,
обожженную солнцем башенку и все чудеса между  ними.  И  он  погиб.  Его
погубили  те чудовищные жуки, которые ползают там, вдали, за стенами. О,
сколько потерял мир с его гибелью!"
     Эдвин поднес шкатулку к лицу и прошептал:
     - Эй, ты, слышишь?
     Ни звука не послышалось из-под плотно закрытой крышки.
     - Я тебя выпущу. Слышишь? Может быть тебе будет больно, но зато  ты
сможешь выйти. Сейчас, погоди.
     Он встал с кровати и на цыпочках подошел  к  окну,  приоткрыв  его.
Дорожка,  покрытая мраморными плитками, тускло поблескивала внизу. Эдвин
размахнулся и бросил шкатулку. Она  завертелась  в  холодном  воздухе  и
полетела  вниз.  Прошло  несколько  долгих  мгновений,  прежде  чем  она
чиркнула о мраморную дорожку.
     Эдвин высунулся в окошко:
     - Ну! - закричал он. - Как ты? Как ты там?
     Эхо  замерло.  Шкатулка  упала  куда-то  в тень деревьев. Он не мог
видеть, открылась ли она при ударе, выскочил  ли  попрыгунчик  из  своей
жуткой  тюрьмы  или все также сдавлен крышкой, и Эдвину так и не удалось
помочь ему вырваться. Он прислушался.
     Эдвин  простоял  у  окна целый час, но, так ничего и не дождавшись,
вернулся в постель.

     Утро. Из кухни доносились чьи-то голоса, и Эдвин открыл глаза. "Кто
бы это мог быть? Какие-то служители Бога? А  может  это  люди  с  картин
Дали? Нет, Мама их ненавидит, они не придут. Молчание. И вдруг снова эти
голоса, слившиеся в единый громкий голос:
     - С днем рождения!
     Потом они смеялись, плясали, ели  поджаристые  пирожки  и  лимонное
мороженное,  пили  шипучий  лимонад,  а  на именинном пироге со свечками
Эдвин прочитал свое имя, написанное сахарной пудрой. Потом  Мать  сидела
за пианино и, аккомпанируя себе, пела смешные детские песенки. Потом они
ели клубнику с сахаром, опять пили лимонад и  опять  хохотали  так,  что
закачалась  люстра.  Потом  появился  серебристый ключик, и они побежали
открывать четырнадцатую запретную дверь.
     - Готово! Смотри-ка. - Дверь скрипнула и уехала прямо в стену.
     - О! - только и сказал Эдвин. К  его  разочарованию,  четырнадцатая
комната  оказалась  всего  лишь  пыльным  чуланом,  стены  которого были
покрыты коричневым пластиком. Она не шла ни в  какое  сравнение  с  теми
комнатами,  что открывались в его предыдущие дни рождения. На шестой год
он получил класс, где теперь проходили уроки. На седьмой -  комнату  для
игр, на восьмой - музыкальный салон, на девятый - ему открылась чудесная
комната-кухня, где горел настоящий огонь! На десятый год  была  комната,
где  стоит  фонограф,  вызывающий  голоса  духов  с  черных  дисков.  На
одиннадцатый -  большая  комната,  которая  называется  Сад;  там  лежит
удивительный зеленый ковер, который не нужно подметать, а только стричь.
     - Не отчаивайся, иди-ка сюда, - сказала  мать  и  втолкнула  его  в
чулан. - Это волшебная комната. Сейчас увидишь, ну-ка закрой дверь.
     Она нажала какую-то кнопку на столе.
     -  Не  надо!  -  закричал  Эдвин, потому что чулан вдруг задрожал и
начал ползти вверх.
     - Не бойся, малыш, - сказала Мать и взяла его за руку.
     Мимо них уходила вниз какая-то черная стена, в которой  то  и  дело
виднелись двери. Около одной из них чулан скрипнул и остановился.
     - Ну-ка! Открой!
     Эдвин осторожно открыл дверь и заморгал глазами.
     - Высокогорье! Это же высокогорье!  Как  мы  попали  сюда?  Где  же
гостиная, где гостиная Мама?
     Она взъерошила ему волосы:
     -  Я  же  сказала,  что  это  волшебная комната. Мы прилетели сюда.
Теперь раз в неделю ты будешь тоже летать в класс,  вместо  того,  чтобы
бегать по лестницам!
     Эдвин смущенно оглядывался по сторонам, не  понимая,  как  все  это
произошло.
     Потом они блаженствовали в саду, растянувшись  в  густой  траве,  и
потягивали  яблочный  напиток  из  большущих  чашек.  Мать несколько раз
вздрагивала, услышав грохот выстрелов за лесом.  Эдвин  поцеловал  ее  в
щеки:
     - Не бойся. Я тебя защищу.
     -  Я  знаю.  Ты  - защитник, - сказала она, но продолжала то и дело
бросать взгляд в сторону деревьев,  как  бы  опасаясь,  что  именно  они
являются источником хаоса, который все обратит в пыль.
     Когда солнце уже начинало клониться к закату, они увидели  какую-то
блестящую  птицу,  с  грохотом  пролетавшую высоко над деревьями. Втянув
голову в плечи, они бросились домой, ожидая, что вслед за этим  грохотом
грянет  буря  -  раскаты этого близкого грома предвещали грозу. Но птица
скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки.
     Они  еще  немного  посидели  в  гостиной; Мать задумчиво потягивала
шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина  и  отправила
его спать.
     У себя в спальне он  медленно  раздевался  и  думал  о  том,  какую
комнату  он  получит  через  год,  через  два  года...  А  на что похожи
чудовища, монстры? Они убили Господа... Интересно, что  такое  "смерть"?
Наверное,  это такое чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что
он никогда не вернется. Может быть "смерть" это путешествие?
     Внизу  раздался  звон  разбитого  стекла.  Наверное,  Мать  уронила
бутылку шампанского. Эдвин замер от  того,  что  его  поразила  странная
мысль:  "А  какой  бы  звук  был,  если  бы упала сама Мать? Если бы она
разбилась на миллион осколков? "

     Проснувшись  утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино.
Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя  чувствовал.  Сегодня,  как
обычно,  его  ждет  завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или
два - электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай  на  мягкой
зеленой  траве.  Вечером  опять  уроки - они с Учительницей будут читать
книги из библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем  мире,
который скрыт от его глаз.
     - Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы!  Нужно  сейчас
же сделать это.
     Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В  доме  стояла  непривычная
тишина.
     - Мама, - позвал он. Никто не ответил. -  Мама!  -  закричал  он  и
бросился вниз.

     Он нашел ее там же, где  оставил  вчера  вечером  в  гостиной.  Она
лежала  на  полу  с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она
была невридима, но все вино из нее вылилось, оставив на  ковре  ядовитое
пятно.  Мать  была  все  в  том  же зеленом платье. Она, наверное, очень
крепко спала и не слышала шагов Эдвина. Он подошел  к  столу.  Стол  был
пуст.  Это  поразило  Эдвина:  сколько  он себя помнил, на этом столе по
утрам его всегда ждал завтрак. Но сегодня его не было!!!
     -  Мама,  проснись,  - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись!
Мне идти на уроки?
     Она не шевелилась.
     Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и  переходы  летели  ему
навстречу.  Вот  и  дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он
стукнул сильнее, и дверь,  жалобно  скрипнув,  приоткрылась.  Класс  был
пустой и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на
потолке. Кругом не было слышно ни звука.
     - Учительница!
     Он замер в центре безжизненной холодной комнаты.
     - Учительница?!
     Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он  приподнял
штору.
     Эдвин мысленно приказал  этому  лучу  зажечь  огонь  в  камине.  Он
зажмурился,  чтобы  дать  время  Учительнице  появиться. Затем он открыл
глаза и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно
сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка.
Эдвин  потрогал  ее,  другой  перчатки  не  было.  Рядом  лежал   жирный
косметический  карандаш.  Эдвин  задумчиво  провел им несколько линий на
ладони.
     Повернувшись,  он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери,
которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко  подалась,  и  дверь
раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан.
     - Учительница!
     Он  вскочил  в  чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную
кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и  с  ним  опускался
вниз  какой-то  мертвый  холод.  Мир  был  безмолвен, холоден и спокоен.
Учительница ушла, а мать спит. Чулан опускался,  зажав  его  в  железных
челюстях.  Но  вот  он  остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась.
Эдвин вышел и очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним  не
было никакой двери - только раздвижная дубовая панель.
     Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с  которой
лежала   мягкая   перчатка  Учительницы.  Он  поднял  перчатку  и  долго
разглядывал ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх.
     Камин  был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая
столу накрыться скатерьтю-самобранкой с завтраком. Стол  был  все  также
пуст.  Эдвин  наклонился  к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее
руки были холодными.
     Мерно  тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное,
она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре.
     Эдвин проголадался, а Мать все не двигалась.
     Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит  она  куда-то
вышла  и  заблудилась.  Только  он  может найти ее и привести, чтобы она
разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется
пылью.
     Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за
кромкой  Мира  ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти
дальше, и в нескольких  шагах  от  себя  увидел  шкатулку,  которую  сам
выбросил  в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали
от разбитой крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки  в  извечном
жесте  стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и
хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин
зачарованно  смотрел  на  него.  Попрыгунчик протягивал руки к запретной
тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед.
     - Учительница?
     Он сделал несколько шагов по тропе.
     - Учительница!
     Он замер, вглядываясь  вперед.  Деревья  смыкали  над  тропой  свои
кроны, в которых шелестел ветер.
     - Учительница!
     Эдвин  шел  вперед  медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал
его  привычный  Мир,  окутанный  безмолвием.  Он  уменьшался,   он   был
маленьким!  Как  странно  видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он
казался ему таким огромным!  Эдвин  почувствовал,  как  замерло  у  него
сердце.  Он  шагнул  обратно  к  дому,  но,  испуганный  его безмолвием,
повернулся и двинулся вперед по тропе.
     Все  было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я
уйду за эти деревья, я умру", -  подумал  он.  Так  говорила  Мать:  "Ты
умрешь,  ты  умрешь".  Но  что  такое  смерть?  Другая  комната? Голубая
комната, зеленая комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где  же
ключ?  Там,  впереди,  большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней
большущая комната с голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама,
Учительница...
     Он побежал вперед,  споткнулся,  упал,  вскочил  и  снова  бросился
вперед,  плача,  причитая  и  издавая  еще какие-то неведомые ему самому
звуки. Он добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась
за  ним,  но  он  даже  не  обернулся,  чтобы проститься с ней. Он бежал
вперед, а старые его Миры уменьшались и исчезали.

     Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить.
     - Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь...
     - А что случилось? - спросил прохожий.
     - Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он
плакал   и   смеялся   одновременно,  плакал  и  смеялся.  Он  прыгал  и
дотрагивался до всего, что ему попадалось. До  фонарных  столбов,  афиш,
телефонных  будок,  собак,  людей.  А  потом он остановился передо мной,
посмотрел на меня и еще на небо. Видели бы вы, какие слезы были  у  него
на глазах! И все время он бормотал что-то странное.
     - И что же он бормотал? - спросил прохожий.
     -  Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо
быть мертвым!" - Полицейский задумчиво  потер  подбородок.  -  Наверное,
придумали какую-нибудь новую игру.

                         Рей Бредбери

                       Октябрьская игра

    Он сунул револьвер обратно  в  ящик  письменного  стола  и
задвинул его.
    Нет, не так.  Луиза не  будет  страдать,  если  умрет  так
просто.  Она умрет, все кончится, и она не будет мучиться. Для
него это было очень  важно.  Как  продлить  ее  мучения?  Как,
начнем с этого, все проделать? Ну, ладно.
    Человек стоял в  спальне  перед  зеркалом.  он  задержался
перед  ним  достаточно  долго,  чтобы  услышать,  как внизу на
улице,  за окнами этого  теплого  двухэтажного  дома,  носятся
дети, шурша подобно стайке мышей или опавшим листьям.
    По тому, как шумели дети, можно было узнать, какой сегодня
день.  По  их  крикам можно было понять,  какой сегодня вечер.
Узначь,  что год клонится к  концу.  Октябрь.  Последний  день
октября,  с  белыми  костлявыми  масками,  резными  тыквами  и
запахом свечного воска.
    Нет. Все  зашло  уже  слишком  далеко.  Октябрь  не принес
облегчения.  Вряд ли  могло  стать  еще  хуже,  чем  есть.  Он
попроавил  черный галстук-бабочку.  Если бы сейчас была весна,
кивнул он своему  отражению  в  зеркале,  медленно,  спокойно,
безучастно, еще мог бы быть шанс. Но сегодня весь мир летит ко
всем чертям. Нет больше зелени весны, свежести, надежд.
    В гостиной раздался негромкий топот. Это Марион, сказал он
себе.  Моя малышка.  Восемь лет.  Пара сияющих  серых  глаз  и
любопытный ротик. Его дочь весь день бегала из дома на улицу и
обратно, примеряла разные маски и советовалась с ним, какая из
них  самая  страшная  и  жуткая.  В  концу  концов они выбрали
маску-череп. Она была "совсем ужасная".  Она "перепугает  всех
насмерть".
    Он снова поймал в зеркале свой взгляд,  полный сомнений  и
нерешительности.  Он не  любил октябрь.  С тех самых пор,  как
много лет назад впервые лег  на  осенние  листья  перед  домом
своей бабушки,  и услышал шум ветра, и увидел голые деревья. И
заплакал без причины.  Каждый год к  нему  возвращалась  часть
этой тоски. Весной она всегда улетала.
    Но сегодня вечером все  было  иначе.  Он  чувствовал,  что
осень придет и продлится миллионы лет.
    Весны больше не будет.
    Весь вечер  он  тихо  плакал.  Но  ни  следа  слез не было
заметно на  его  лице.  все  запряталось  куда-то  глубоко,  и
остановиться было уже нельзя.
    Дом заполнял  густой  притрный  запах   сладостей.   Луиза
выкладывала  на  блюда  запеченные  в тесте яблоки,  в больших
чашах  был  свежесмешанный  пунш,  над  каждой  дверью  висело
яблоко,  а  из  каждого  окна треугольником выглядывали по три
расписных тыквы.  В центре гостиной уже стоял таз  с  водой  и
лежал  мешок  с  яблоками,  чтобы  можно  было начать гадание.
Требовалась только затравка, ватага ребятишек, и яблоки начнут
плюхаться  в воду,  подвешенные яблоки раскачиваться в дверях,
сладости исчезать,  а стены комнаты  отражать  вопли  ужаса  и
восторга, как и обычно.
    Сейчас дом замер в приготовлениях. И была еще одна деталь.
    Сегодня Луиза   ухитрялась   оказываться  в  любой  другой
комнате,  кроме той, где находился он. Это был ее очень тонкий
способ выразить:  "О,  посмотри,  Майк,  как я сегодня занята!
Настолько,  что когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, то
всегла есть что-то, что мне надо сдалать  в   д р у г о й.  Ты
только посмотри, как я кручусь!"
    Какое-то время  он  еще  играл  с  ней в эту детскую игру.
Когда она была на кухню,  он приходил  туда  и  говорил:  "Мне
нужен  стакан  воды".  И  когда  он  стоял,  пил  воду,  а она
занималась пирогом,  пускающим на  плите  карамельные  пузыри,
словно  доисторический  гейзер,  она говорила:  - О,  мне надо
зажечь свечи в тыквах!  - и мчалась в комнату зажигать  свечи.
Он  входил туда вслед за нею и говорил,  улыбаясь:  "Мне нужна
трубка".  "Сидр!  - восклицала она,  убегая в столовую,  - мне
надо проверить сидр".  "Я проверю",  - говорил он. Но когда он
попытался последовать за ней, она закрылась в ванной.
    Он стоял   рядом  с  дверью  ванной,  смеялся  странным  и
холодным смехом,  держа во рту  холодную  остывшую  трубку,  а
затем,  устав от всего этого,  упрямо простоял еще пять минут.
Из ванной не доносилось ни звука.  И плюнув  на  то,  что  она
будет наслаждаться знанием того,  что он поджидает ее снаружи,
он резко повернулся и стал  подниматься  по  лестнице  наверх,
весело насвистывая.
    Поднявшись на второй  этаж,  он  стал  ждать.  Наконец  он
услышал,  как  щелкнула  задвижка  на  двери и жизнь на первом
этаже пошла своим чередом,  совсем так, как она возобновляется
в  ждунглях,  когда  тигр  уходит  и  антилопы  снова начинают
пастись.
    И теперь, когда он поправил галстук и надел темный пиджак,
в  прихожей  прошелестели  легуие  шаги.  В  дверях  появилась
Марион, вся разрисованная под скелет.
    - Как я смотрюсь, папа?
    - Отлично.
    Из-под маски  выглядывали  белокурые  волосы.  Из  глазниц
маски-черепа  смеялись  голубые глаза.  Он вздохнул.  Марион и
Луиза, два молчаливых свидетеля его вредоносности, его мрачной
власти. Какой алхимией  должна была владеть Луиза, чтобы взять
его черные волосы брюнета и отбеливать, отбеливать их вместе с
его карими глазами,  отбеливать еще не родившегося ребенка все
то  время,  пока  он   не   родился   -   Марион,   блондинка,
голубоглазая?  Иногда  он  подозревал,  что Луиза поспринимала
ребенка  как  идею,  полностью  бесполую   концепцию.   И   из
отвращения к нему произвела на свет ребенка в виде е е образа,
да кроме того каким-то образом  в н у ш и л а доктору нечто, и
он покачал головой и сказал: - Мне очень жаль, мистер Уайлдер,
но у вашей жены больше не будет детей. Это  п о с л е д н и й.
    - А я хотел мальчика, - сказал Майк восемь лет спустя.
    Он едва не подался вперед,  чтобы обнять Марион,  одетую в
маскарадный костюм. Его охватила жалость к ней, потому что она
никогда не знала отцовской  любви,  лишь  цепкую,  сокрушающую
ласку обделенной любовью матери. Но более всего он жалел себя,
жалел,  что не смог как-то повлиять на нее,  пока она  еще  не
родилась,  что не смог общаться с дочерью для себя, пусть даже
она и не темноволосая и не сын,  как ему хотелось.  Где-то  он
совершил ошибку.  Если не принимать во внимание все остальное,
он любил бы своего ребенка.  Но главное заключалось в том, что
Луиза сразу не захотела детей вообще.  Ее ужасала сама мысль о
детях. Он заставил ее, и с этой ночи, весь год до родовых мук,
Луиза жила в другой части дома.  Она ожидала, что умрет, рожая
ненавистного ребенка.  Ей было очень  легко  ненавидеть  мужа,
который так хотел сына, что обрек на пытку единственную жену.
    Но - Луиза выжила.  И с триумфом!  Ее глаза  в  тот  день,
когда  она  вернулась  из  больницы,  были  холодны.  Я  жива,
говорили они.  И у меня  есть  дочь  -  б л о н д и н к а!  Ты
только посмотри. И когда он протянул руку, чтобы коснуться ее,
мать отвернулась,  чтобы уберечь свою розовую  дочь  от  этого
мрачного убийцы.  Во всем этом была такая великолепная ирония.
Его самолюбие выдержало и это.
    Но теперь  снова  был  октябрь.  Были и другие октябри,  и
когда он думал о долгой зиме,  его душу год за годом  наполнял
ужас  при  мысли  о бесконечных месяцах,  загоняющих его в дом
безумными снегопадами,  в ловушку с женщиной и ребенком, никто
из которых не любил его,  на целые месяцы.  Были и отдушины за
эти восемь лет.  Летом и весной  он  уходил  на  прогулки  или
уезжал  за город;  это были отчаянные попытки решить отчаянную
проблему для человека, которого ненавидели.
    Но к  зиме  эти  прогулки  или  поездки  опадали  вместе с
осенними листьями. Жизнь, подобно дереву, становилась пустой и
голой,   плоды   сорваны,  листья  опали  на  землю.  Да,  они
приглашали гостей,  но их трудно было  заманить  в  дом  из-за
холодов  и  метелей.  Однажды у него хватило сообразительности
накопить денег на поездку в Флориду.  Они  уехали  на  юг.  Он
снова смог гулять.
    Но сейчас,  с приближением восьмой зимы,  он знал, что все
подходит к концу. Он просто не сможет ее пережить. Внутри него
была кислота,  которая годами медленно растворяла его кости  и
ткани, и вот сегодня она дойдет до скрытой в нем взрывчатки, и
все кончится!
    Внизу бешено  зазвонил  звонок.  Луиза  подошла  к дверям.
Марион,  не сказав ему ни слова, ринулась вниз встречать своих
первых гостей. Раздались возгласы и приветствия.
    Он подошел к лестнице и глянул вниз.
    Луиза принимала у гостей пальто. Она был высока, стройна и
до белизны блондинка, и смеялась вместе с пришедшими детьми.
    Он помедлил.  Что же все это было?  Эти годы? Эта тоска от
того,  что живешь?  Когда все пошло под уклон?  Конечно,  не с
рождением их единственного ребенка.  Но он понял, что это было
причиной их трений.  Его ревности,  неудач в делах,  всей этой
фальши.  Почему  бы  ему не повернуться,  не собрать чемодан и
просто-напрсто не уехать? Нет. Он не может этого сделать, пока
не  причинит Луизе столько же боли,  сколько она принесла ему.
Это не подлежало сомнению.  Развод не тронет ее совершенно. Он
просто окажется концом их глухой вражды. Если бы он понял, что
развод принесет ей хоть каплю  удовлетоворения,  он  назло  не
порвал  бы с ней до конца жизни.  Нет,  он должен причинить ей
боль.  Может быть,  отобрать у нее дочь  через  суд?  Да.  Вот
решение. Это ранит ее больнее всего. Отнять у нее дочь.
    - Привет всем!  - Он перегнулся через перила и  улыбнулся.
    Луиза даже не подняла глаз.
    - Привет, мистер Уайлдер!
    Дети закричали, замахали руками, и он спустился вниз.
    К десяти  часам  звонок  перестал  звонить,  яблоки  перед
дверями  сорваны,  с губ детей стерты крошки яблочного пирога,
салфетки пропитались лимонадом и пуншем, и он, муж, всал из-за
стола с галантной деловитостью. Он выхватил вечеринку прямо из
рук  Луизы.  Он  болтал  с  двадцатью  детьми  и   двенадцатью
родителями,  которые  пришли с ними и были в восторге от сидра
со специями,  которым он их угощал.  Он организовал для  детей
дюжину  игр,  и  смех  и  вопли  не прекращались ни на минуту.
Затем,  освещенный светом  свечей,  зажженных  внутри  висящих
треугольниками тыкв, он погасил свет и крикнул: - Тихо! Все за
мной! - и стал на цыпочках красться к погребу.
    Родители, стоявшие вдоль стен комнаты,  кавали и указывали
на него,   разговаривали   со   счастливой   женой.   Как   же
з д о р о в о  он умеет ладить с детьми, говорили они.
    Дети с визгом столпились вкруг него.
    - Погреб! - крикнул он. - Гробница  колдуньи!
    Новый визг. Все задрожали.
    - Оставь надежду всякий, сюда входящий!
    Родители   усмехнулись.
    Один за  другим  дети  скатывались  в  погреб по наклонной
плоскости,  которую Майк сделал из крышек стола.  Он  шипел  и
бормотал  им  вслед  заклинания.  Дом,  освещенный лишь светом
свечей в тыквах, заполнился завываниями. Все заговорили сразу.
Все, но не Марион. За весь вечер она не произнесла ни звукои и
не словом больше,  чем  ей  требовалось;  все  было  запрятано
внутрь,  вся радость и возбуждение.  Вот дьяволоенок,  подумал
он.  Она наблюдала  за  своей  вечеринкой  со  сжатым  ртом  и
сияющими глазами.
    Теперь родители.  С веселой неуклюжестью они соскальзывали
вниз  по  наклонному  спуску,  а  Марион  стояла рядом,  желая
увидеть все,  что только можно,  и быть последней. Он двинулся
было к ней, но она отодвинулась прежде, чем он подошел.
    Весь дом был пуст, тишину освещал свет свечей.
    Марион стояла возле спуска в погреб.
    - А теперь мы, - сказал он и взял ее на руки.
    Они расселись в погребе по кругу. От задней стены доходило
тепло печи.  Вдоль каждой стены стояли длинные  ряды  стульев;
двадцать   кричащих  детей,  двенадцать  родителей  на  другой
стороне,  Луиза на одном конце их ряда,  Майк на другом, возле
спуска в погреб.  Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел.
Все расселись по стульям,  застигнутые мраком. С этого момента
все  должно было происходить в темноте.  Дети перешептывались,
пахло влажным  цементом,  под  октябрьскими  звездами  завывал
ветер.
    - А ну! - крикнул он в темноту. - Тихо!
    Все замерли.
    Был кромешный мрак. Ни огонька, ни искры.
    Визг точильного камня, металлический лязг.
    - Колдунья мертва! - провозгласил муж.
    - И-и-и-и-и-и-и-и!  - заверещали дети.
    - Колдунья мертва,  она была убита, а вот нож, которым она
была убита.
    Он подал кому-то нож. Он переходил по кругу из рук в руки,
сопровождаемый покашливанием, смешками и замечаниями взрослых.
    - Кодунья  мертва,  вот  ее  голова,  -   прошептал   муж,
передавая предмет ближайшему соседу.
    - А я знаю,  как это делается,  -  радостно  воскликнул  в
темноте  кто-то  из  детей.  - Он взял их холодильника куриные
потроха, пусти по кругу и говорит "вот ее внктренности". И еще
он  сделал глиняную голову и выдает ее за настоящую,  а вместо
руки дал кость из супа.  Берет кусочек мрамора и говорил  "это
ее глаз". Берет кукурузные зерна и говорит, что это ее зубы. А
потом берет мешок со  сливовым  пудингом  и  говорит  "это  ее
желудок". Знаю я, как он это делает!
    - Замолчи, ты все испортишь, - сказала какая-то девочка.
    - А вот рука этой колдуньи, - сказал Майк.
    - И-и-и-и-и-и!
    Все новые  предметы  поступали и передавались по кругу как
горячие картофелины.  Некотороые с криком отказывались  к  ним
прикасаться.  Другие  вскакивали  со  стульев  и  выбегали  на
середину, пока остальные передавали скользкие предметы.
    - Да  это  всего  лишь куриные потроха,  - выпалил один из
мальчиков. - Садись на место, Элен!
    Передаваемые из  рук  в  руки  предметы появлялись один за
другим,  и  их  путь  можно  было  проследить   по   писку   и
вскрикиваниям.
    - Колдунья разрезана на куски,  и вот ее сердце,  - сказал
Майк.
    Теперь одновременно передавалось шесть или семь предметов,
и в дрожащей темноте слышались смешки.
    - Марион,  не бойся,  это всего лишь  игра,  -  произнесла
Луиза.
    Марион ничего не ответила.
    - Марион? спросила Лумза. - Тебе не страшно?
    Марион промолчала.
    - С ней все в порядке, - сказал муж. - Ей не страшно.
    И снова передаются предметы, снова вскрикивания.
    Осенний ветер вздохнул над домом.  А он все стоял в темном
погребе, произносил слова, передавал предметы.
    - Марион? - снова позвала Луиза из дальнего конца погреба.
    Все разговаривали между собой.
    - Марион? - сказала Луиза.
    Все смолкли.
    - Марион, отзовись, тебе не страшно?
    Марион не отвечала.
    Муж стоял на своем месте, возле спуска в погреб.
    - Марион, ты здесь? - позвала Луиза.
    Никто не ответил. В погребе воцарилась тишина.
    - Где Марион? - спросила Луиза.
    - Она была здесь, - ответил мальчик.
    - Может быть, она наверху.
    - Марион!
    Молчание. Тишина.
    - Марион, Марион! - закричала Луиза.
    - Включите свет, - сказал кто-то из взрослых.
    Предметы больше   никто  не  передавал.  Дети  и  взрослые
сидели, держа части тела колдуньи.
    - Нет,  -  выдохнула  Луиза.  Ее  стул  резко  затрещал  в
темноте.  - Нет.  Ради бога,  невключайте свет,  не включайте,
пожалуйста,  н е   в к л ю ч а й т е  свет,  н е т!  - Она уже
кричала. От ее крика все оцепенели.
    Никто не шелохнулся.
    Все сидели  в  темном  погребе,  замерев  от  неожиданного
поворота этой   Октябрьской   игры;   снаружи  завывал  ветер,
сотрясая стены дома,  погреб заполняли запахи  тыкв  и  яблок,
перемешанные с запахом предметов, которые они держали в руках,
и тут один из мальчиков крикнул:  - Я посмотрю наверху!  - и с
надеждой  выбрался из погреба и пробежал по всему дому,  и еще
четыре раза обежал дом,  выкрикивая "Марион,  Марион, Марион!"
снова   и  снова,  и  в  конце  концов  медленно  спустился  в
наполненный тяжелым дыханием и ожиданием  погреб  и  сказал  в
темноту: - Я не смог ее найти.
    А потом... какой-то идиот включил свет.

    (с) 1989 перевод с английского  А.Новикова  Ray  Bradbury.
    October Game.

                         Рей Бредбери

                           Желание

    Шорох снега коснулся холодного окна.  Огромный пустой  дом
заскрипел под порывом ветра.
    - Что? - спросил я.
    - Я  ничего не говорил.  - Чарли Симмонс,  сидевший передо
мной возле  камина,  встряхивал  жареную  кукурузу  в  большой
металлической миске. - Ни слова.
    - Черт возьми, Чарди, я же слышал...
    Замерев, я смотрел, как снег засыпал улицы и далекие поля.
Самая подходящая  ночь для привидений,  чтобы подкрадываться к
окнам и заглядывать внутрь.
    - Тебе померещилось, - сказал Чарли.
    Неужели, подумал я.  Есть ли голоса у природы?  Существует
ли язык ночи,  времени и снега?  Что происходит, что связывает
мрак снаружи и мою душу здесь?
    И снег ли шушршал на улице,  или это прошлое,  накопленное
за долгие времена,  и желания и отчаяния  переговариваются  на
своем языке?
    - боже мой, Чарли, могу поклясться, что только что слышал,
как ты сказал...
    - Что сказал?
    - Ты сказал: "загадай желание".
    - Я так сказал?
    Его смех не заставил меня обернуться; я продолжал смотреть
на падающий снег, и я сказал то, что должен был произнести...
    - Ты сказал:  - Это особенная,  прекрасня,  странная ночь.
Так загадай лучшее,  самое дорогое и странное желание,  идущее
от самого сердца.  И оно исполнится.  - Вот что я слышал, а ты
сказал.
    - Нет.  -  Я увидел,  как его отражение в зеркале покачало
головой, - Но, Том, ты уже полчаса стоишь, загипнотизированный
снегопадом.  Огонь гудит в камине.  Желания не сбываются, Том.
Но... - тут он замолк, но с удивлением добавил, - черт возьми,
ты ведь  с л ы ш а л  что-то? Ладно. Выпей.

    В миске  над  огнем  продолжала потрескивать кукуруза.  Он
налил мне вина,  к которому я не притронулся.  Снего продолжал
равномерно падать за темным окном, невесомый, как дыхание.
    - Почему? - спросил я. - Почему такое  ж  е  л  а  н  и  е
возникло в моей голове? Если не ты сказал эти слова, то кто?
    И в самом деле,  подумал я,  кто мы такие? Двое писателей,
поздно  вечером,  одни,  мой друг,  приглашенный на ночь,  два
старых приятеля,  привыкшие много разговаривать  и  болтать  о
духах,  испробовавшие  интереса  ради  весь  этот  хлам  вроде
вертящихся  столиков  и   телепатии,   связанные   многолетней
дружбой,   но   всегда   полные  насмешек,  шуток  и  ленивого
дурачества.
    Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумал я,
прекращает  наши  шутки,  гасит  улыбки.  Снег  -  ты   только
посмотри! - хоронит наш смех...
    - Почему? - спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и
глядя на красно-зелоно-голубое пламя, а теперь устремив взгляд
на мой затылок. - Почему  ж е л а н и е  именно в такую  ночь?
Ведь это рождественская ночь,  верно? Через пять минут родится
Христос.  Он и зима будут властвовать всю неделю.  Эта неделя,
эта  ночь  утверждают,  что  Земля не погибнет.  Зима дошла до
вершины своей власти,  и теперь мир движется к свету и  весне.
это что-то особенное. Это невероятно.
    - Да,  - пробормотал я и подумал о тех  древних  временах,
когда  сердца пещерных лбдей умирали вместе с приходом осени и
уходом солнца,  и  они  плакали,  пока  мир  замирал  в  белом
оцепенении,  а  потом  в  одно прекрасное утро солнце вставало
раньше, и мир был спасен снова, еще ненадолго. - Да.
    - Итак,  - Чарли прочел мои мысли и отпил немного вина.  -
Христос был обещанием весны,  не  так  ли?  В  середине  самой
длинной  ночи  года  содрогалось Время,  а Земля вздрагивала и
рождала миф.  И что провозгласил этот миф? С Новым годом! Боже
мой, ведь первое января - не первый жень нового года. Это день
рождения Христа.  Его дыхание касается наших ноздрей,  обещает
весну,  с  первой же секунды после полуночи.  Вдохни поглубже,
Томас!
    - Заткнись!
    - Почему? Ты снова слышишь голоса? Да!
    Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро
Его  рождения.  Какое  еще  время,  пронеслась у меня безумная
мысль, может лучше подойти для того, чтобы загадать желание?
    - Том...  - Чарли тронул мой локоть.  Но я  уже  от  всего
отключился.  Неужели  это время особое,  - подумал я.  Неужели
святые духи проносятся в такие снежные ночи,  чтобы  одаривать
нас  в эти странные минуты?  Если я тайно загадаю желание,  то
вдруг эта ночь, странные сны, старые метели исполнят его?
    Я закрыл глаза. Мое горло сжал спазм.
    - Не надо, - сказал Чарли.
    Но оно уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать.
Сейчас,   сейчас,   подумал   я,  странная  звезда  горит  над
Вифлеемом.
    - Том, - выдохнул Чарли, - ради всего святого!
    Да, подумал я, ради всего святого, и произнес:
    - Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час...
    - Нет! - Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.
    - ...пожалуйста, пусть мой отец будет жив.
    Стенные часы пробили двенадцать раз.
    - О,  Томас,  -  простонал  Чарли.  Его рука упала с моего
плеча. - О, Том.
    Снежный заряд ударил в окно, проскрежетал и умчался. _
     .Входная дверь распахнулась настежь.
    На нас хлынул поток снега.
    - Какое печальное желание. И... сейчас оно исполнится.
    - Исполнится?  - Я резко обернулся и уставился на открытую
дверь, зияющую, как могила.
    - Не ходи, Том, - сказал Чарли. _
    Хлопнула дверь.  Я уже бежал по улице;  боже  мой,  как  я
бежал!
    - Том, вернись! - Голос заглох за моей спиной в крутящейся
метели. - Н е   н а д о!

    Но в эту первую минуту после полуночи я уже бежал,  ничего
не  соображая,  задыхаясь,  приказывая  сердцу  биться,  крови
мчаться,  ногам бежать и бежать,  и я думал:  "ОН! ОН! Я знаю,
где он! Если желание сбылось! Я знаю, где он!"
    И во  всем  засыпанном  снегом городе начали бить,  бить и
звенеть рождественские колокола.  Они окружали меня и  мчались
за мной, пока я что-то выкрикивал, спотыкался в снегу и лелеял
свое безумное желание.
    Дурак, думал я. Он же мертв! Вернись! _
    Но что,  если он будет жив,  один лишь час этой ночью, и я
не  п р и д у, чтобы отыскать его?
    Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный
бегом; соленая   маска  замерзала  на  моем  лице  и  хлопьями
отлепала прочь при каждом прыжке по середине пустой дороги, по
которой я бежал под веселые переливающиеся звуки колоколов.
    Порыв ветра остановил меня за углом, где меня ждала темная
стена.
    Кладбище.
    Я стоял возле массивных  железных  ворот,  глядя сквозь них
невидящими глазами.
    Кладбище напоминало   руины  древнего  форта,  взорванного
столетия  назал,  с  монументами,  глубоко  похороненными  под
снегом нового ледникового периода.
    Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
    Неожиданно ночь  превратилась  лишь  в  вино,  разговоры и
глупое упрямство,  и в мой бег без причины,  если  не  считать
моей  веры, глубокой веры в то, что что-то   с л у ч и л о с ь
здесь, в этом снежно-мертвом мире...
    И я  был  настолько переполнен зрелищем нетронутых могил и
снега,  на котором не было ни единого отпечатка  ноги,  что  с
радостью  утонул  бы  в  нем и умер сам.  Я не мог вернуться в
город и  увидеть  Чарли.  Мне  стало  казаться,  что  все  это
какая-то  злая  шутка  или  же результат его дикой способности
угадывать чужие   сокровенные   желания    и    играть    ими.
Н е у ж е л и  он  шептал  у  меня за спиной,  давал обещания,
подталкивал меня на это? Боже!
    Я прикоснулся к воротам.
    Что  было здесь?  Лишь плоский  камень с именем и надписью
"Родился в 1888,  умер в 1957",  надписью, которую было трудно
разыскать даже в летний день,  потому что она  заросла  густой
травой и присыпана опавшими листьями.
    Я отнял руку от железной калитки и повернулся.  И в это же
мгновение судорожно вздохнул. Из горла вырвался крик.
    Потому что я почувствовал что-то за оградой,  возле  будки
привратника.
    Почудилось ли мне там слабое дыхание? Сдавленный крик?
    Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?
    Я судорожно ухватился за калитку и уставился в темноту
перед собой.
    Да, вон там!  Очень  слабый  след,  словно  села  птица  и
пробежала между врытыми в землю камнями.  Еще миг, и я потерял
бы его навсегда!
    Я завопил,  побежал, подпрыгнул.
    Никогда за всю свою  жизнь  я  не  прыгал  так  высоко.  Я
пермахнул  через  ограду  и  упал  на другой стороне с криком,
вырвавшимся изо рта. Помчался к будке привратника.
    Там в тени,  спрятавшись от ветра и прислонившись к стене,
стоял человек с  закрытыми  глазами  и  сцепленными  на  груди
руками.
    Я посмотрел на него дикими глазами. Рванулся вперед, чтобы
рассмотреть.
    Я не знал этого человека.
    Он был стар. Очень, очень стар.
    Должно быть, от отчаяния, я застонал.
    Потому что старик поднял дрожащие веки.
    И его глаза, смотрящие на меня, заставили меня крикнуть:
    - Отец!
    Я потащил его  туда,  куда  падал  слабый  свет  фонаря  и
ложился пополуночный снег.
    А голос Чарли,  далеко в заснеженном городе,  все  умолял:
"Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись".

    Стоявший передо мной человек не знал меня.
    Как птицы,  застигнутые порывом ветра,  его  странные,  но
знакомые глаза метались по мне. "Кто это?" - читалось в них.
    Затем изо рта его вырвался ответ:
    - ...ом! ...ом!
    Он не мог выговорить "т".
    Но он произнес мое имя.
    Словно человек, стоящий на краю обрыва в страхе, что земля
может  снова  обрушиться  и  поглотить  его,  он  вздрогнул  и
ухватился за меня.
    - ...ом!
    Я крепко сжал его. Он не упадет.
    Сцепившись в  объятиях  и неспособные сделать ни шагу,  мы
стояли и медленно раскачивались,  двое,  ставшие одним,  среди
бущующей метели.
    "Том, о, Том" - снова и снова со стоном произносил он.
    Отец, дорогой, думал я, и произносил вслух.
    Старик напрягся,  потому чтто за моим  плечом  он,  должно
быть,  впервые  как следует разглядел могилы,  безмолвные поля
смерти. Он резко вдохнул, словно крикнув: "Где мы?"
    И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он понял
и вспомнил,  его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше,
говоря "Нет".
    Он повернулся  ко  сне,  словно  ожидая  ответа,  какой-то
охраны  его  прав,  защитника,  который  мог  бы сказать "нет"
вместе с ним. Но в моих глазах была холодная правда.
    Теперь мы   оба  посмотрели  на  неясную  дорожку  следов,
петлявшую среди могил от того  места,  где  он  был  похоронен
много лет назад.
    Нет, нет, нет, нет,  н е т!
    Слова вылетали из его рта.
    Но он не мог произнести "н".
    И получилось извержение: "...ет ...ет ...ет ...ет!"
    Отчаянный, надломленный крик.
    И затем еще один вопрос отразился на его лице.
    Я знал это место. Но  п о ч е м у  я здесь?
    Он сжал меня руками. Посмотрел на свою впалую грудь.
    Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них -
память.
    Он вспомнил.
    И начал расслабляться.  Вспомнил,  как трепетало его тело,
замерло его сердце, захлопнулась дверь в вечную ночь.
    Он стоял в моих руках очень прямо. В его глазах отражались
мелькавшие в голове мысли.  Должно быть,  он задал себе  самый
страшный вопрос:
    - К т о  сделал это со мной?
    Он поднял глаза. Его взглдя уперся в меня.
    - Ты? - спрашивал он.
    Да, подумал я. Я захотел, чтобы ты был жив сегодня ночью. 2
    "Ты!" - закричали его лицо и тело.
    И затем, вполголоса, последний вопрос.
    - Зачем?
    Теперь настала моя очередь замереть в раздумьи.
    В самом деле, зачем я это сделал?
    Как только могло прийти в мою голову желание этой ужасной,
душераздирающей встречи?
    Что следовало  бы  мне  сейчас сделать для этого человека,
незнакомца,  этого старого, потрясенного, напуганного ребенка?
Зачем я обнадежил его лишь для того, чтобы послать его обратно
в землю, в могилу, к беспробудным снам?
    Приходила ли мне в голову мысль о последствиях? Нет. Голый
порыв вырвал меня из дома и забросил на это поле мертвецов как
камень на поляну. Зачем? Зачем?
    Мой отец,  этот старик,  стоял теперь,  дрожа,  в снегу, и
ждал моего безжалостного ответа.
    Снова став ребенком,  я не мог выдавить из себя ни  слова.
Часть  меня  знала  ту  правду,  которую  я  не  мог  сказать.
Неразговорчивый с ним при жизни,  я стал еще более нем рядом с
этой проснувшейся смертью.
    Правда металась в моей  голове,  кричала  каждой  частицей
моей души и тела, но не могла прорваться к языку и сорваться с
него. Мои крики застыли внутри меня.
    Время шло.  Этот  час  скоро пройдет.  Я теряю возможность
сказать то,  что должно быть сказано,  что  следовало  сказать
тогда, когда он был теплый и ходил по земле много лет назад.
    Где-то на другом конце страны  колокола  пробили  половину
первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое
лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.
    "Зачем?" -  спрашивали  глаза моего отца,  зачем ты привел
меня сюда?
    - Я... - и тут я остановился.
    Потому что  его  рука  сжала  мою.  Его  лицо  нашло  свою
собственную причину.
    Это был и его шанс, е г о последний час, чтобы сказать то,
что  он  хотел  сказать  мне,  когда  мне  было  двадцать  или
четырнадцать,  или двадцать шесть.  Неважно,  если  я  онемел.
Здесь,  среди падающего снега, он мог найти покой и уйти своим
путем.
    Его рот  приоткрылся.  Ему было трудно,  мучительно трудно
произнести старые слова.  Лишь дух его внутри истлевшей  плоти
мог  агонизировать  и  задыхаться.  Он  прошептал  три  слова,
которые тут же унес ветер.
    - Что? - выдавил я.
    Он крепко ухватился за  меня  и  попытался  удержать  свои
глаза  открытыми.  ему  хотелось  спать,  но  сначала  его рот
открылся и прошептал снова и снова:
    - ...я...лю...яяяя!
    Он замолк, задрожал, напрягся и попытался крикнуть снова:
    - ...я...блю...тебя!
    - Отец! - крикнул я. - Дай мне сказать это  з а  т е б я!
    Он замер и стал ждать.
    - Ты пытался сказать "я...люблю...тебя?"
    - Д-а-а-а!  - крикнул он.  И,  наконец,  у него очень ясно
вырвалось: - Да! Да!
    - Папа,  - сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. -
Папа, милый, я люблю  т е б я.
    Мы обнялись. И стояли.
    Я плакал.
    И увидел, как из какого-то невозможного колодца внутри его
ужасной плоти  выдавилось  несколько  слезинок,  и,  задрожав,
заблестели на его веках.
    Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.
    Зачем ты привел меня сюда?
    Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?
    Потому что  нам надо было сказать,  прежде чем двери будут
захлопнуты и навсегда закрыты на замок,  то,  что мы никак  не
могли сказать за всю жизнь.
    И теперь это было сказано,  и мы стояли,  держась друг  за
друга,  в  этой глуши,  отец и сын,  сын и отец,  части одного
целого, внешапно перемешанные радостью.
    Слеза замерзли на моих щеках.
    Мы долго стояли на холодном ветру, заметаемые снегом, пока
не  услышали,  как  пробило  двенадцать  сорок пять,  а мы все
стояли в снежной ночи,  не сказав больше ни слова -  не  нужно
было ольше ничего говорить - пока,  в конце концов, наш час не
кончился.
    И над  все белым миром пробившие в это рождественское утро
колокола прозвучали в час как сигнал о том, что дар кончился и
ускользнул из наших онемевших рук.
     Отец обнял меня.
    Замер одинокий удар колокола.
    Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этт раз легко.
    Его пальцы коснулись моей щеки.
    Я услышал, как он ушел.
    Звук егошагов замер вместе с криком внутри меня.
    Я открыл глаза как раз  вовремя,  чтобы  увидеть,  как  он
идет, уже метрах в ста от меня. Он повернулся и махнул рукой.
    Завеса снега скрыла его.
    Как смело, подумал я, идешь ты сейчас туда, старина, и без
колебаний.
    Я зашагал в город.
    Я выпил с Чарли,  сидя у огня.  Он посмотрел на мое лицо и
поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.
    Наверху меня  ждала  постель,  похожая  на  большой  белый
сугроб.
    Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч
к  западу,  две тысячи к востоку,  сотню миль к югу.  Он падал
везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна
вела в город, другая терялась среди могил.
    Я лежал в снежной постели.  Я вспомнил  лицо  отца  в  тот
момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.
    Это было лицо самого молодого и  счастливого  человека  из
всех, что я видел.
    Тут я уснул и перестал плакать.

    (с) 1989 перевод с английского А.Новикова

    Ray Bradbury. The Wish.

                                  ВЕЛЬД

     - Джорджи, пожалуйста, посмотри детскую комнату.
     - А что с ней?
     - Не знаю.
     - Так в чем же дело?
     - Ни в чем, просто мне хочется, чтобы ты ее  посмотрел  или  пригласи
психиатра, пусть он посмотрит.
     - Причем здесь психиатр?
     - Ты отлично знаешь причем. - стоя по среди  кухни,  она  глядела  на
плиту,  которая,  деловито  жужжа,  сама  готовила  ужин  на  четверых.  -
Понимаешь, детская изменилась, она совсем не такая, как прежде.
     - Ладно, давай посмотрим.
     Они пошли по коридору своего звуконепроницаемого дома, типа: "Все для
счастья",  который  стал  им  в  тридцать   тысяч   долларов   (с   полной
обстановкой), - дома, который их одевал, кормил, холил,  укачивал,  пел  и
играл им. Когда до детской оставалось пять шагов, что-то щелкнуло, и в ней
зажегся свет.  И  в  коридоре,  пока  они  шли,  один  за  другим  плавно,
автоматически загорались и гасли светильники.
     - Ну, - сказал Джордж Хедли.
     Они стояли на крытом камышовой циновкой  полу  детской  комнаты.  Сто
сорок  четыре  квадратных  метра,  высота  -  десять  метров;  она  стоила
пятнадцать тысяч. "Дети должны получать все самое лучшее", - заявил  тогда
Джордж.
     Тишина. Пусто, как на лесной прогалине  в  знойный  полдень.  Гладкие
двумерные стены. На глазах у Джорджа и Лидии Хедли они, мягко жужжа, стали
таять, словно уходя в прозрачную даль,  и  появился  африканский  вельд  -
трехмерный, в красках, как настоящий,  вплоть  до  мельчайшего  камешка  и
травинки. Потолок над ними превратился в  далекое  небо  с  жарким  желтым
солнцем.
     Джордж Хедли ощутил, как на лбу у него проступает пот.
     - Лучше уйдем от солнца, - предложил он, - уж больно естественное.  И
вообще, я ничего такого не вижу, все как будто в порядке.
     - Подожди минуточку, сейчас увидишь, - сказала жена.
     В этот миг скрытые одорофоны, вступив  в  действие,  направили  волну
запахов на двоих людей, стоящих среди опаленного солнцем  вельда.  Густой,
сушащий ноздри запах жухлой травы, запах близкого водоема,  едкий,  резкий
запах животных, запах  пыли,  которая  клубилась  в  раскаленном  воздухе,
облачком красного перца. А вот и звуки: далекий топот антилопьих копыт  по
упругому дерну, шуршащая поступь крадущихся хищников.
     В небе проплыл силуэт, по  обращенному  вверх  потному  лицу  Джорджа
Хедли скользнула тень.
     - Мерзкие твари, - услышал он голос жены, стервятники...
     - Смотри-ка, львы, вон там, в  дали,  вон,  вон!  Пошли  на  водопой.
Видишь, они там что-то ели.
     - Какое-нибудь животное. - Джордж  Хедли  защитил  воспаленные  глаза
ладонью от слепящего солнца, - зебру... Или жирафенка...
     - Ты уверен? - ее голос прозвучал как-то странно.
     - Теперь-то уверенным быть нельзя, поздно, - шутливо ответил он. -  Я
вижу только обглоданные кости да стервятников, которые подбирают ошметки.
     - Ты не слышал крика? - спросила она.
     - Нет.
     - Так с минуту назад?
     - Ничего не слышал.
     Львы медленно  приближались.  И  Джордж  Хедли  -  в  который  раз  -
восхитился гением конструктора, создавшего эту комнату. Чудо  совершенства
- за абсурдно низкую цену. Всем бы домовладельцам такие!  Конечно,  иногда
они отталкивают своей клинической продуманностью,  даже  пугают,  вызывают
неприятное чувство, но чаще всего служат источником забавы не  только  для
вашего сына или дочери, но и для вас самих, когда вы  захотите  развлечься
короткой прогулкой  в  другую  страну,  сменить  обстановку.  Как  сейчас,
например!
     Вот они, львы, в пятнадцати  футах,  такие  правдоподобные  -  да-да,
такие, до ужаса, до безумия правдоподобные, что ты  чувствуешь,  как  твою
кожу щекочет жесткий синтетический мех, а от запаха разгоряченных  шкур  у
тебя во рту вкус пыльной обивки, их желтизна отсвечивает  в  твоих  глазах
желтизной французского  гобелена...  Желтый  цвет  львиной  шкуры,  жухлой
травы, шумное львиное дыхание  в  тихий  полуденный  час,  запах  мяса  из
открытой, влажной от слюны пасти.
     Львы остановились, глядя жуткими желто-зелеными глазами на Джорджа  и
Лидию Хедли.
     - Берегись! - вскрикнула Лидия.
     Львы ринулись на них.
     Лидия стремглав  бросилась  к  двери,  Джордж  непроизвольно  побежал
следом. И вот они в коридоре, дверь захлопнута, он смеется, она плачет,  и
каждый озадачен реакцией другого.
     - Джордж!
     - Лидия! Моя бедная, дорогая, милая Лидия!
     - Они чуть не схватили нас!
     - Стены,  Лидия,  светящиеся  стены,  только  и  всего.  Не  забывай.
Конечно, я не спорю, они выглядят очень правдоподобно  -  Африка  в  вашей
гостиной! - но это лишь повышенного воздействия цветной объемный  фильм  и
психозапись, проектируемые на стеклянный экран,  одорофоны  и  стереозвук.
Вот возьми мой платок.
     - Мне страшно. - она подошла и всем  телом  прильнула  к  нему,  тихо
плача. - Ты видел? Ты почувствовал? Это чересчур правдоподобно.
     - Послушай, Лидия...
     - Скажи Венди и Питеру, чтобы они больше не читали про Африку.
     - Конечно... Конечно. - он погладил ее волосы. - Обещаешь?
     - Разумеется.
     - И запри детскую комнату на несколько дней, пока я  не  справлюсь  с
нервами.
     - Ты ведь знаешь, как трудно с Питером. Месяц назад  я  наказал  его,
запер детскую комнату на несколько часов - что было! Да  и  Венди  тоже...
Детская для них - все.
     - Ее нужно запереть, и никаких поблажек.
     - Ладно. - он неохотно запер тяжелую дверь. - Ты переутомилась,  тебе
нужно отдохнуть.
     - Не знаю... Не знаю. - Она высморкалась и  села  в  кресло,  которое
тотчас тихо закачалось. Возможно, у  меня  слишком  мало  дела.  Возможно,
осталось слишком много времени для размышлений. Почему бы нам на несколько
дней не запереть весь дом, не уехать куда-нибудь.
     - Ты хочешь сказать, что готова жарить мне яичницу?
     - Да. - Она кивнула.
     - И штопать мои носки?
     - Да. - Порывистый кивок, глаза полны слез.
     - И заниматься уборкой?
     - Да, да... Конечно!
     - А я-то думал, мы для того и купили этот дом, чтобы ничего не делать
самим?
     - Вот именно. Я здесь вроде ни к чему.  Дом  -  и  жена,  и  мама,  и
горничная. Разве я могу состязаться  с  африканским  вельдом,  разве  могу
искупать и отмыть детей так быстро и чисто, как это делает  автоматическая
ванна? Не могу. И не во мне одной дело, а и в тебе тоже.  Последнее  время
ты стал ужасно нервным.
     - Наверно, слишком много курю.
     - у тебя такой вид, словно и ты не знаешь куда себя деть в этом доме.
Куришь немного больше  обычного  каждое  утро,  выпиваешь  немного  больше
обычного по вечерам, и принимаешь на ночь снотворного больше обычного.  Ты
тоже начинаешь чувствовать себя ненужным.
     - Я?.. - он молчал, пытаясь заглянуть в собственную  душу  и  понять,
что там происходит.
     - О, Джорджи! - Она поглядела мимо него на дверь детской  комнаты.  -
Эти львы... Они ведь не могут выйти оттуда?
     Он тоже посмотрел на дверь - она вздрогнула, словно от удара изнутри.
     - Разумеется, нет, - ответил он.

     Они  ужинали  одни.  Венди  и  Питер   отправились   на   специальный
стереокарнавал на другом конце города и сообщили домой по  видеофону,  что
вернуться поздно, не надо их ждать. Озабоченный Джордж Хедли смотрел,  как
стол-автомат исторгает из своих механических недр горячие блюда.
     - Мы забыли кетчуп, - сказал он.
     - Простите, -  произнес  тонкий  голосок  изнутри  стола  и  появился
кетчуп.
     "Детская... - подумал Джордж Хедли. - Что ж, детям и впрямь  невредно
некоторое время пожить без нее. Во всем нужна мера. А они, это  совершенно
ясно, слишком уж увлекаются  Африкой".  Это  солнц  е...  Он  до  сих  пор
чувствовал на шее его лучи - словно  прикосновение  горячей  лапы.  А  эти
львы.  И  запах  крови.  удивительно,   как   точно   детская   улавливает
телепатическую эманацию психики детей  и  воплощает  любое  их  пожелание.
Стоит им подумать о львах - пожалуйста, вот они. Представят  себе  зебр  -
вот зебры. И солнце. И жирафы. И смерть.
     Вот именно. Он механически жевал пищу, которую ему  приготовил  стол.
Мысли о смерти. Венди и Питер слишком молоды для таких мыслей. А  впрочем,
разве дело в возрасте. Задолго то того, как ты понял, что такое смерть, ты
уже  желаешь  смерти  кому-нибудь.  В  два  года  ты стреляешь в людей  из
пугача...
     Но это... Жаркий безбрежный африканский  вельд...  ужасная  смерть  в
когтях льва. Снова и снова смерть.
     - Ты куда?
     Он не ответил ей. Поглощенный своими  мыслями,  он  шел,  провожаемый
волной света, к детской. Он приложил ухо к двери. Оттуда  донесся  львиный
рык.
     Он отпер дверь и распахнул ее.  В  тот  же  миг  его  слуха  коснулся
далекий крик. Снова рычанье львов... Тишина.
     Он вошел в Африку. Сколько раз за последний  год  он,  открыв  дверь,
встречал Алису в Стране Чудес или Фальшивую Черепаху, или Алладина  с  его
волшебной лампой, или Джека-Тыквенную-Голову из  Страны  Оз,  или  доктора
Дулитла,  или  корову,  которая  прыгала  через  луну,  очень  похожую  на
настоящую, - всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз
видел он летящего в небе  пегаса,  или  розовые  фонтаны  фейерверка,  или
слышал ангельское пение. А теперь перед ним - желтая, раскаленная  Африка,
огромная печь, которая пышет убийством. Может  быть  Лидия  права.  Может,
надо и впрямь на время расстаться  с  фантазией,  которая  стала  чересчур
реальной для  десятилетних  детей.  Разумеется,  очень  полезно  упражнять
воображение человека. Но если пылкая детская фантазия увлекается  каким-то
одним мотивом?.. Кажется, весь последний  месяц  он  слышал  львиный  рык.
Чувствовал даже у себя в кабинете резкий запах хищников, да  по  занятости
не обращал внимания...

                                           Рэй Бредбери

            ДИКОВИННОЕ  ДИВО

         фантастический рассказ

     В один не слишком хмурый и не слишком погожий, не слиш-
ком студеный и не слишком знойный день по пустынным  горам с
суматошной скоростью катил допотопный,  потрепанный  "форд".
От лязга и скрежета его металлических частей  взмывали вверх
трясогузки в рассыпающихся облачках пыли. Уползали  с дороги
ядовитые ящерицы. С шумом и грохотом "форд" все глубже втор-
гался в дремучую глухомань.
     Старина Уил Бентлин оглянулся назад с переднего сиденья
и крикнул:
     - Сворачивай!
     Круто переложив руль, Боб  Гринхилл  бросил  машину  за
рекламный щит.И тотчас оба повернулись.Они глядели  на доро-
гу, выставив головы над гармошкой сложенного верха, и закли-
нали сложенную пыль:
     - Успокойся! Ложись! Ну, пожалуйста!
     И пыль осела.
     Как раз вовремя.
     - Пригнись!
     Мимо них с таким видом, словно прорвался сквозь все де-
вять кругов ада, прогрохотал мотоцикл.Над лоснящимся смазкой
рулем в стремительном броске навстречу ветру  сгорбилась фи-
гура-человек с иссеченым складками,  чрезвычайно  неприятным
лицом, в защитных очках, наскозь прожаренный солнцем.Рычащий
мотоцикл и человек промчались по дороге.
     Старики выпрямились в своей машине, перевели дух.
     - Счастливого пути, Нед Хоппер,- сказал вслед мотоциклу
Боб Гринхилл.
     - Почему?- спросил Уилл Бентлин.-Почему он  всегда  как
хвост тянется за нами
     - Уилли-Уильям,раскинь мозгами,- ответил Гринхилл.Мы же
его удача, его козлы отпущения.Зачем ему упускать  нас, если
погоня за нами делает его богатым и счастливым, а нас бедны-
ми и умудренными?
     И они с невеселой улыбкой поглядели друг  на друга.Чего
не сделала с ними жизнь, слелали размышления  о ней.Тридцать
лет прожито вместе под знаком отказа от насилия, то  есть от
труда. "Чувствую, жатва скоро",- говаривал Уилли, и  они по-
кидали  город,   не   дожидаясь,   когда   созреет  пшеница.
Или:"Вот-вот яблоки начнут  осыпаться!"  И  они  отправились
миль этак на триста - чего доброго , угодит в голову.
     Повинуясь руке Роберта Гринхила, машина медленно, слов-
но укрощенная лавина, сползла обратно на дорогу.
     - Уилли, дружище, не падай духом.
     - Я уже давно перестал падать духом,-  сказал Уилл.-Те-
перь мной владеет дух примирения.
     - Примирения с чем?
     - Что мне сегодня попадется клад- сундук консервов и ни
одного ключа для консервных банок.А завтра - тысяча ключей и
ни одной банки бобов.
     Боб Гринхил слушал, как мотор беседует сам с  собой под
капотом: словно старик шамкает о  бессонных  ночах,  дряхлых
костях, истертых до дыр сновидениях.
     - Невезение не может длиться бесконечно, Уилли.
     - Ясное дело, однако оно старается изо  всех  сил.Мы  с
тобой продаем галстуки, а кто улицу сбывает такой  же  товар
на десять центов дешевле?
     - Нед Хоппер.
     - Мы находим золотую жилу в тонопа, кто  первым  подает
заявку?
     - Старина Нед.
     - Всю жизнь льем воду на его мельницу, не так, что ли?
     Теперь уже поздно замышлять что-нибудь для себя, что не
пошло бы в прок ему.
     - Самое время, - возразил  Боб,  уверенно  ведя машину.
Только вся беда в том, что ни ты , ни я, ни  Нед,  никто  из
нас до сих пор точно не знает, что же нам, собственно, надо.
Мы мотались по всем этим городам-химерам, высматривали, хва-
тали.И Нед высматривает и хватает.А ведь это  ему  вовсе  не
надо, он потому и старается загрести, что  мы стремимся.Заг-
ребет, но только мы унесем ного, как и он все бросает  и тя-
нется за нами, надеется еще какой-нибудь  хлам раздобыть.Вот
увидишь, в тот день, когда мы поймем, что нам нужно, Нед ша-
рахнется от нас прочь раз и навсегда.А впрочем, черт с ним!-
Боб Гринхль вдохнул свежий, как утренняя роса, воздух, стру-
ившийся над ветровым  стеклом.Все  равно  здорово.Небо.Горы.
Пустыня и ...
     Он осекся.
     Уилл Бентлин взглянул на него.
     - Что случилось?
     - Почему-то...- Боб Гринхил вытаращил глаза, а его дуб-
ленные руки сами  медленно  повернули  баранку,-  мы  должны
свернуть с дорого ...
     "Форд" содрогнулся, переваливая через обочину.Они плюх-
нулись в канаву, в пыль, вынырнули и очутились  на  поднятом
над пустыней сухом мысу. Боб Гринхилл, словно в  трансе, по-
вернул ключ зажигания. Старик под капотом  перестал сетовать
на бессоницу и задремал.
     - Объясни, почему ты это сделал?- спросил Уилл Бентлин.
     Боб Гринхилл недоверчиво смотрел на  баранку, стиснутую
его руками, проявившими вдруг такую интуицию.
     - Что-то заставило меня.Зачем?  -  Он  поднял  глаза.Он
расслабился, и взгляд его перестал быть напряженным.-Вероят-
но, только затем,  чтобы  полюбоваться  этим  видом.Отличный
вид.Все как миллиард лет назад.
     - Не считая города, - сказал Уилл Бентлин.
     - Города? - повторил Боб.
     Он повернулся.Вот пустыня, и вдали горы  цвета  львиной
шкуры, и совсем, совсем далеко, взвешенное в волнах горячего
утреннего песка и света, плавало некое видение, неопределен-
ный набросок города.
     - Это не Феникс,- сказал Боб Гринхилл.-До Феникса девя-
носто миль.А других городов поблизости нет.
     Уилл Бентлин зашуршал лежащей на  коленях картой.Прове-
рил:
     - Верно...  нет других городов.
     - Сейчас лучше видно! - воскликнул вдруг  Боб Гринхилл.
Они поднялись в полный рост над запыленным ветровым стеклом,
глядя вперед, подставив ласковому ветру иссеченные лица.
     - Постой Боб.Знаешь, что это ? Мираж! Ясное  дело! Осо-
бенное сочетание света, атмосферы,  неба,  температуры.Город
где-нибудь за горизонтом.Видишь, как он  колышется  и стано-
вится то темнее , то ярче? Он отражается в небе, как  в зер-
кале, и возвращается вниз как раз тут, так что мы его видим.
Мираж, чтоб мне лопнуть!
     - Такой огромный?
     Уилл Бентлин смерял взглядом город, который в  этот са-
мый миг из-за порыва ветра и песчаной зыби стал еще  выше  и
отчетливее.
     - Всем миражам мираж! Это не Феникс.И не Санта-Фе, и не
Аламогордо.Погоди ... И не Канзас- Сити...
     - Еще бы, до него отсюда ...
     - Верно. Да ты погляди на  эти  дома.Высоченные!  Самые
высокие в мире.Во всем свете только в одном  месте  есть та-
кие.
     - Ты хочешь сказать ... Нью-Йорк?
     Уилл Бентлин медленно кивнул, И  оба  молча  продолжали
рассматривать мираж.В свете утренней  зари  город,  высокий,
сверкающий, виднелся как на лодони.
     - Да,- вымолвил, наконец, Боб.-Здорово!
     - Здорово,- подтвердил Уилл.
     - Но, - чуть погодя добавил он шепотом,  словно  боясь,
что город услышит,- что он тут делает, в Аризоне? В трех ми-
лях от дома, невесть где?
     Боб Гринхилл смотрел и говорил:
     - Уилли, дружище, никогда не задавай  природе вопросов.
Ей не до тебя, знай себе сидит, занята  своим  делом.Скажем,
что радиоволны, радуги, северные сияния и все такое прочее-в
общем, какая-то чертовщина сделала  этакий  огромный  снимок
Нью-Йорка и проявила его тут, за тра тысячи миль, только для
нас и как раз в это утро, когда мы нуждаемся в  поднятии ду-
ха.
     - Не только для нас.-Уилл повернул  голову вправо.-Пог-
ляди-ка!
     Немая ленточка странствий отпечаталась на зернистой пы-
ли скрещенными черточками, Углами  и  другими  таинственными
знаками.
     - Следы шин,- сказал Боб Гринхилл. -Знать  немало машин
сворачивает сюда.
     - Ради чего, Боб?- Уилл Бентлин  выпрыгнул  из  машины,
опус тился на землю, топнул по ней, повернулся, упал  на ко-
лени и коснулся земли внезапно и сильно задрожавшими пальца-
ми. -Ради чего, ради чего? Чтобы посмотреть мираж?  Так точ-
но! Чтобы посмотреть мираж!
     - Ну?
     - Ты только представь себе!- Уилл выпрямился  и загудел
как мотор.-Рррррр!- Он повернул  воображаемую баранку.Затру-
сил вдоль машинного следа.-Рррррр!  -  Ииииии!  Торможу! Ро-
берт, Боб, понимаешь, на что мы напали?!  Глянь  на  восток!
Глянь на Запад! Это же единственное на  много  миль  место ,
где можно свернуть с дороги и сидеть любоваться!
     - Это неплохо, что люди понимают толк в красоте...
     - Красота, красота! Кто владелец этого участка?
     - Красота, красота! Кто владелец этого участка?
     - Государство, надо полагать...
     - Не надо! Мы владельцы, ты и я! Разбираем  лагерь, по-
даем заявку, приступаем к разработкам, и по  закону  участок
наш... Верно?
     - Стой! - Боб Гринхилл впился взглядом в пустыню и уди-
вительный город вдали. Иначе говоря, ты собираешся... разра-
батывать мираж?
     - В самое яблочко угодил! Разрабатывать мираж!
     Роберт Гринхилл вылез из машины и  обошел  вокруг  нее,
разглядывая расписанную следами землю.
     - И мы можем это сделать?
     - Можем ли? Извините, что я напылил!
     В следующий миг Уилл Бентлин уже вколачивал в землю па-
латочные колья, тянул веревку.
     - Вот отсюда и до сих пор простирается  золотой прииск,
мы промываем золото. Это корова - мы ее доим. Это море денег
- мы купаемся в нем!
     Нырнув в машину, он выбросил из нее несколько  ящиков и
извлек большой лист картона, который некогда извещал  о про-
даже дешевых галстуков. Перевернул его, вооружился  кистью и
принялся выводить буквы.
     - Уилли, - сказал его товарищ, - кто же  станет платить
за то, чтобы посмотреть на какой-то дешевый , старый...
     - Мираж? Поставь забор, объяви людям,  что  просто  так
они ничего не увидят, и им сразу загорится. Вот!
     Он поднял на руках объявление.
                      __________________________
                      ! CЕКРЕТНОЕ ДИВО МИРАЖ.  !
                      ! ТАИНСТВЕННЫЙ ГОРОД.    !
                      ! 25 центов с машин. С   !
                      ! мотоциклов гривенник.  !
                      !________________________!

     - Как раз машина идет. Теперь гляди!
     - Уильям!
     Но Уилл уже бежал к дороге с поднятым плакатом.
     - Эй! Смотрите! Эй!
     Машина проскочила мимо, точно бык, игнорирующий матадо-
ра.
     Боб зажмурился, чтоб не видеть, как пропадает улыбка на
лице Уилла.
     И вдруг - упоительный звук.
     Визг тормозов.
     Машина дала задний ход. Уилл бежал ей навстречу, разма-
хивая, показывая.
     - Извольте, сэр! Извольте, мэм! Секретное  Диво  Мираж!
Таинственный город! Заезжайте сюда!
     Ничем не примечательный участок исчертило сперва просто
множество, а затем вдруг несчетное множество следов колес.
     Огромное облако пыли повисло в жарком мареве  под сухим
мысом.Стоял сплошной гул прибывающих автомашин,  которые за-
нимали свое место в ряду- тормоза выжаты,  моторы заглушены,
дверцы захлопнуты.разные машины из разных мест, а  в машинах
люди, тоже разные, как полагается быть  людям,  ехавшим  кто
куда, и вдруг их что-то притянуло, как магнит:  поначалу все
и говорили разом, но затем постепенно смолкали  перед  лицом
того, что являла им пустыня. Ветер тихонько гладил лица, те-
ребил волосы женщин и расстегнутые  воротники  мужчин.  Люди
долго сидели в машинах или стояли на краю  мыса,  ничего  не
говоря; наконец один за другим стали поворачивать.
     Вот первая машина покатила обратно мимо Боба  и  Уилла;
сидящая в ней женщина с благодарностью кивнула им.
     - Спасибо! Действительно самый настоящий Рим!
     - Как она сказала: "Рим" или "дым"? - спросил Уилл.
     Вторая машина заколесила к выходу.
     - Ничего не скажешь! - Водитель высунулся и  пожал руку
Бобу. - Так и чувствуешь себя французом.
     - Французом!? - закричал Боб.
     Оба подались вперед, навстречу третьей  машине.  За ру-
лем, качая головой , сидел старик.
     - В жизни не видел ничего подобного.  Подумать  только:
туман , все как положено, Вестминстерский мост,  даже лучше,
чем на открытке, и Большой Бен поодаль. Как вы  этого дости-
гаете? Боже храни вас. Премного обязан.
     Окончательно сбитые с толку, они пропустили  машину  со
стариком , медленно повернулись и  устремили  взгляды  туда,
где колебался полуденный зной.
     - Большой Бен?  -  произнес  Уилл  Бентлин.  - Вестмин-
терский мост?.. Туман?
     - Чу, что это, кажется там, за краем земли,  совсем ти-
хо, почти не слышно (да слышно ли? - они приставили  к  ушам
ладони) трижды пробили огромные часы? И кажется,  ревуны ок-
ликают суда на далекой реке и судовые сирены гудят в ответ?
     - Чувствуешь себя французом? - шептал Роберт. - Большой
Бен? Дым? Рим? Разве это Рим, Уилл?
     Ветер переменился. Струя жаркого воздуха  взмыла вверх,
извлекая перезвон из невидимой арфы. Что  это,  никак  туман
затвердел, образуя серые каменные монументы? Что  это, никак
сонце водрузило золотую статую  на  выросшую  глыбу  чистого
снежного мрамора?
     - Как... - заговорил Уильям Бентлин,  -  каким  образом
все меняется? Откуда здесь четыре, пять городов? Мы говорили
кому-нибудь, какой город они увидят?  Ну  держись, Боб, дер-
жись!
     Они перевели взгляд на последнего  посетителя,  который
стоял один на краю сухого мыса. Сделав знак  товарищу, чтобы
тот молчал, Боб подошел беззвучно к  платному  посетителю  и
остановился сбоку, чуть позади.
     Это был мужчина лет пятидесяти, с  энергичным загорелым
лицом, ясными, добрыми, живыми глазами, тонкими скулами, вы-
разительным ртом. У него был такой вид, словно  он  в  жизни
немало путешествовал, не  одну пустыню пересек в поисках за-
ветного оазиса. Он напоминал одного из тех архитекторов, ко-
торые бродят среди строительного мусора  возле  своих творе-
ний, глядя, как железо, металл, стекло взмывает кверху, зас-
лоняя свободный клочек неба. У него было лицо  зодчего, гла-
зам которого вдруг, в одно мгновение, предстало, простершись
на весь горизонт, совершенное воплощение давней  мечты. Вне-
запно, будто и не замечая стоящих рядом Уильяма и Боба, нез-
накомец заговорил тихим, спокойным, задумчивым  голосом.  Он
говорил о том, что видел и чувствовал:
                       - В Ксанадупуре...
     -Что?- спросил Уильям.
     Незнакомец чуть улыбнулся и, не отрывая глаз от миража,
стал тихо читать по памяти:
                       В Ксанадупуре чудо-парк
                       Велел устроить Кублахан.
                       Там Альф, священная река,
                       В пещерах, долгих как века,
                       Текла в кромешный океан.
     Его голос угомонил ветер, и ветер  гладил  двоих стари-
ков, так что они совсем присмирели:
                       Десяток плодородных верст
                       Властитель стенами обнес
                       И башнями огородил.
                       Ручьи змеистые журнали,
                       Деревья ладан источали,
                       И древний, как вершины, лес
                       В зеленый лиственный навес
                       Светила луч ловил.
     Уильям и Боб смотрели на мираж и в золотой  пыли видели
все, о чем говорил незнакомец.Гроздья минаретов из восточной
сказки, купола, стройные башенки, которые выросли на волшеб-
ных посевах цветочной пыльцы  из  Гоби,  россыпи  запекшейся
гальки на берегах благодатного Евфрата, Пальмира- еще не ру-
ины, только лишь построенная,  новой  чеканки,  не  тронутая
прошедшими годами, вот окуталась дрожащим  маревом,  вот-вот
улетит совсем...
     Видение озарило счастьем преобразившееся лицо незнаком-
ца, и отзвучали последние слова:
                       Поистине диковинное диво-
                       Пещерный лед и солнца переливы.
     Незнакомец смолк.
     И тишина в душе у Боба и Уилла стала еще глубже.
     Незнакомец мял в дрожащих руках бумажник, глаза его ув-
лажнились.
     - Спасибо, спасибо...
     - Вы уже заплатили, - напомнил Уильям.
     - Будь у меня еще, я бы все вам отдал.
     Он стиснул руку Уильяма, оставил в  ней  пятидолларовую
бумажку, вошел в машину, в последний раз посмотрел на мираж,
сел, торопливо прогрел мотор и уехал с просветленным лицом и
умиротворенными глазами.
     Роберт сделал несколько шагов вслед за машиной.  Он был
потрясен.
     Вдруг  Уильям  взорвался,  взмахнув   руками,   гикнул,
щелкнул каблуками, закружился на месте.
     - Аллилуйя! Роскошная жизнь! Полная чаша!  Ботиночки со
скрипом! Загребай горстями!
     Но Роберт сказал:
     - Помоему, мы должны отказаться.
     Уильям перестал плясать.
     - Что?
     Роберт устремил пристальный взгляд в пустыню.
     - Разве же этим можно овладеть. Вон как далеко до него.
Допустим, мы подали заявку на участок, но... Мы даже не зна-
ем, что это такое.
     - Как не знаем: Нью-Йорк и...
     - Ты когда-нибудь бывал в Нью-Йорке?
     - Всегда мечтал... Никогда не бывал.
     - Всегда мечтал, никогда не бывал. - Боб  медленно кив-
нул. - Так и они. Слышал: Париж. Рим. Лондон.  Или  тот пос-
ледний: Ксанадупур. Ах, Уилли, да мы тут  напали  на  такое.
Удивительное, большое. Боюсь, мы только все испортим.
     - Постой, но ведь мы никому не отказываем, верно?
     - Почем ты знаешь? Может быть четвертак кому-то и не по
карману. Наверно это, чтобы с искусственными  правилами под-
ходить к естественному. Погляди и скажи, что я не прав.
     Уильям поглядел.
     Теперь город был похож на тот самый, первый в его жизни
город, увиденный им, когда однажды поутру мать повезла его с
собой на поезде. Они ехали по зеленому ковру  степи,  и  вот
впереди крыша за крышей, башня за башней,  над  краем  земли
стал подниматься город, испытующе глядя на него,  следя  как
он подъезжает все ближе. Город - такой невиданный, такой но-
вый и в то же время старый, такой пугающий и чудесный...
     - По-моему, - сказал Боб, - оставим себе ровно столько,
сколько нужно, чтобы купить бензину на неделю,  а  остальные
деньги положим в первую же церковную кружку. Этот  мираж, он
как чистый прозрачный родник, к которому припадают жаждущие.
Умный человек зачерпнет стакан, освежится глотком  и  поедет
дальше. А если мы останемся и  примемся  сооружать  плотины,
замыслим все присвоить...
     Уильям, глядя вдаль сквозь шелестящие вихри пыли, попы-
тался смириться, согласится:
     - Раз ты так говоришь...
     - Не я, весь здешний край говорит.
     - А вот я скажу другое!
     Они подскочили и обернулись.
     На косогоре над дорогой стоял мотоцикл. В радужных пят-
нах бензина, в громадных очках, с коркой грязи на щетинистых
щеках, верхом на мотоцикле сидел человек, источая столь зна-
комую заносчивость и высокомерие.
     - Нед Хоппер!
     Нед  Хоппер  улыбнулся  своей  самой ядовито-благожела-
тельной улыбкой, отпустил тормоза и  съехал  вниз,  к  своим
старым приятелям.
     - Ты... - произнес Боб.
     - Я! Я! Я! - громко  смеялся,  запрокинув  голову.  Нед
Хоппер и трижды стукнул по кнопке сигнала. - Я!
     - Тихо! - вскрикнул Боб. - Разобьешь, это же как зерка-
ло.
     - Что как зеркало?
     Уильям, заразившись тревогой Боба, беспокойно посмотрел
на горизонт над пустыней.
     Мираж затрепетал, задрожал, затуманился - и снова гобе-
леном расстелился в воздухе.
     - Ничего не вижу! Признавайтесь, что  вы  тут  затеяли,
ребята? - Нед уставился на испещренную следами  землю.  -  Я
двадцать миль отмахал, прежде чем догадался, что  вы спрята-
лись где-то позади. Э, говорю себе, разве так поступают ста-
рые добрые друзья, которые в сорок седьмом  указали  мне  на
золотую жилу, а в пятьдесят пятом  подарили  этот  мотоцикл.
Сколько лет помогаем друг другу, и вдруг какие-то секреты от
старины Неда.
     И я завернул назад. Полдня следил за вами с той вон го-
ры. - Нед приподнял бинокль, висевший на его грязной куртке.
- Я ведь умею читать по губам: вы не знали?  Только!  Видел,
как сюда заворачивали все эти машины, видел  денежки. Точно!
Видел, как сюда заворачивали все эти машины,  видел денежки.
Да у вас тут настоящий театр!
     - Убавь голос, - предостерег его Роберт. - До свидания.
     Нед приторно улыбнулся.
     - Как, вы уезжаете? Жалко. Хотя вообще-то  можно понять
ваше желание покинуть мой участок.
     - Твой! - закричали Боб и Уильям, спохватились и дрожа-
щим шепотом повторили: - Твой?
     Нед усмехнулся.
     - Я как увидел ваши дела, махнул прямиком в Феникс. Ви-
дите этот документик, который торчит из моего заднего карма-
на?
     В самом деле, аккуратно сложенная бумажка.
     Уильям протянул руку.
     - Не доставляй ему этого удовольствия, - сказал Роберт.
     Уильям отдернул руку.
     - Ты хочешь внушить нам, будто подал заявку на участок?
     Нед затаил улыбку в своих глазах.
     - Хочу не хочу. Допустим, я соврал -  все  равно  я  на
своем мотоцикле доберусь до Феникса быстрее, чем вы на вашей
колымаге.
     Нед оглянул окрестности в свой бинокль.
     - Так что лучше выкладывайте все денежки, какие получи-
ли с двух часов дня, когда я подал заявку, с  того  часа  вы
находились на чужой земле, то есть на моей.
     Роберт швырнул монеты в пыль. Нед Хоппер бросил небреж-
ный взгляд на блестящий мусор.
     - Монета правительства Соединенных  Штатов!  Лопни  мои
глаза, ведь ничегошеньки нет, а глупые кролики все равно та-
щат денежки.
     - Роберт медленно повернулся лицом к пустыне.
     - Ты ничего не видишь?
     Нед Фыркнул.
     - Ничего, и ты это знаешь!
     - А мы видим! - закричал Уилли. - Мы...
     - Уилл, - сказал Роберт.
     - Но, Боб! .. Роберт!..
     - Там нет ничего. Он прав. - Боб мигнул.
     Под барабанную дробь моторов к ним приближались еще ма-
шины.
     - Извините, джентльмены, мое место в классе! - Нед мет-
нулся к дороге, размахивая руками. - Извольте, сэр, мэм! Сю-
да! Сюда! Деньги вперед!
     - Почему? - Уильям проводил взглядом орущего  Неда Хоп-
пера. - Почему мы позволяем ему это делать?
     - Погоди, - сказал Роберт кротко. - Ты увидишь.
     Они отошли в сторону, пропуская  чей-то  "форд", чей-то
"бьюик", чей-то устаревший "мун".

                                     *

     Сумерки. На горе, метрах в двухстах над "Кругозором Та-
инственного города Миража", Уильям Бентлин и Роберт Гринхилл
поджарили и начали ковырять вилками  скудный  ужин:  свинины
считай что и нет, одни бобы. Время от  времени  Боб  наводил
видавший виды театральный бинокль на то, что происходит вни-
зу.
     - Тридцать клиентов с тех пор, как мы уехали,  - сказал
он. - Ничего, скоро  придется  закрывать.  Десять  минут,  и
солнце совсем уйдет.
     Уильям смотрел на одинокий боб, надетый на вилку.
     - Нет, ты мне скажи: почему? Почему всякий раз, как нам
повезет, Нед Хоппер тут как тут?
     Боб хукнул на стекла бинокля и протер их рукавом.
     - Потому , дружище Уилл, что мы с  тобой  чистые  души.
Вокруг нас сияние. И злодеи мира сего, как завидят  его, ра-
дуются:"Эге, не иначе там ходят этакие  милые,  простодушные
сосунки". И летят со всех ног к нам, погреть руки.  Как  тут
быть?.. Не знаю. Разве что покасить сияние.
     - Да ведь не хочется, - задумчиво произнес Уильям, грея
ладони над костром. - Просто я надеялся, что,  наконец, нас-
тала наша пора.Такой тип, этот Нед Хоппер, только брюхом жи-
вет, и когда его гром разразит?
     - Когда? - Боб ввинтил инзы бинокля  себе  в  глаза.  -
Уже, уже разразил! Позор маловерам!
     Уильям вскочил на ноги рядом с  ним.  Они  поделили би-
нокль, каждому по окуляру.
     - Гляди!
     И Уильям , приставив глаз к биноклю, крикнул:
     - Семь верст до небес!
     - И все лесом!
     Еще бы, такое зрелище! Нед Хоппер переминался с ноги на
ногу возле машины. Сидящие в ней люди энергично жестикулиро-
вали. Он вручил им деньги.Машина ушла.И к ним на гору донес-
лись приглушенные расстоянием горестные вопли Неда.
     Уильям ахнул.
     Он возвращает деньги! Гляди, чуть  не  подрался  с  вон
тем... А тот грозит ему кулаком!  Нед  ему  тоже  возвращает
деньги! Гляди, еще нежное прощание...Еще!
     - Так его! - ликовал Боб, прильнув к своей половине би-
нокля.
     И вот уже все машины катят прочь в  облаке пыли.Старина
Нед исполнил какую-то яростную чечетку,  хватил  оземь  свои
очки, сорвал плакат, ужасающе выругался.
     -Во дает! - задумчиво произнес Роберт.-Не  хотел  бы  я
услышать такие слова. Пошли, Уилли!
     Не дожидаясь, когда Уильям Бентлин  и  Роберт  Гринхилл
спустятся на своей машине к повороту на  Таинственный город,
разъяренный Нед Хоппер как пуля вылетел с  мыса.Злобные кри-
ки, рев мотоцикла, разрисованный картон бумерангом взлетел в
воздух и со свистом пронесся у самого уха  Боба.Нед  уже ск-
рылся в облаке дробного грохота, когда  плакат  плавно опус-
тился на землю.Уильям поднял его и вытер.
     Сумерки сгустились, солнце прощалось с  далекими верши-
нами, край затаился и смолк.Нед Хоппер исчез,  и  двое оста-
лись одни на опустевшем мысу, среди исчерпавших  пыль колес-
ных следов, глядя на пески и загадочный воздух.
     - Нет,нет! ...- произнес Уильям.
     - Боюсь, что да , - отозвался Боб.
     Чуть окрашенная в  розовое  золото  заходящим  солнцем,
пустыня была пуста.Мираж пропал. Два-три пылевых  вихря кру-
жили,рассыпаясь у горизонта, и только.
     Глубокий стон выразил все разочарование Уильяма.
     - Это он сделал! Нед! Нед  Хоппер,  возвращайся, ты!...
Все испортил, негодяй! Чтоб тебе света не видать!-  Он осек-
ся.Боб, как ты можешь?.. Стоит, хоть бы ему что!
     Роберт грустно улыбнулся.
     - А мне его жаль, жаль Неда Хоппера.
     - Жаль?!
     - Он так и не увидел того, что видели мы.Не  увидел то-
го, что видел любой.Даже на миг не  поверил.А  ведь  неверие
заразительно.Оно и к другим пристает.
     Уильям внимательно оглядел пустынный край.
     - По-твоему, в этом все дело?
     - Кто его знает.-Роберт покачал головой.-Одно несомнен-
но: когда люди сворачивали сюда, они видели  город,  города,
мираж, называй как  хочешь.Но  попробуй  разглядеть  что-то,
когда тебе все заслоняют.Неду Хопперу не надо было даже руки
поднимать, чтобы закрыть своей лапищей солнце.В ту же минуту
театрдвери на замок.
     - А нельзя...-Уильям помялся,- нельзя нам снова открыть
его? Что? Что нужно сделать, чтобы оживить такую штуковину?
     Они окинули взглядом пески, горы,  редкие  одинокие об-
лачка, притихшее бездыханное небо.
     - Если глядеть  уголком  глаза,  не  прямо,  а  как  бы
невзначай, нанароком...
     И они стали смотреть на ботинки, на  руки,  на  пыльные
камни под ногами. Наконец Уильям буркнул:
     - А точно ли это? Что мы чистые души?
     Роберт усмехнулся.
     - Конечно, не такие чистые, как дети,  которые побывали
здесь сегодня и видели все, чего им  хотелось,и  не  как  те
взрослые простые люди, которые родились среди золотистых по-
лей и милостью божьей странствуют по свету, оставаясь в душе
детьми.Нет, Уилли, мы с тобой ни те, ни другие, ни малые, ни
взрослые дети. Но и у нас есть достоинство: мы радуемся жиз-
ни.Знаем, что такое прозрачное  утро  на  пустынной  дороге,
знаем, как рождаются и гаснут  звезды  в  небесах.А  старина
Нед, он давным давно перестал  радоваться.Как  не  пожалеть,
когда представишь его сейчас:мчится на  своем  мотоцикле,  и
так всю ночь,весь год ...
     Кончив говорить, Роберт заметил, что  Уильям потихоньку
ведет глазами в сторону пустыни.И он тихонько прошептал:
     - Видишь что-нибудь?...
     Уильям вздохнул.
     - Нет, может быть... завтра...
     На шоссе показалась одинокая машина.
     Они переглянулись.Глаза их вспыхнули иступленной надеж-
дой. Но руки не поднимались и рот не открывался, чтобы крик-
нуть.Они стояли молча, держа перед собою  разрисованный пла-
кат.
     Машина пронеслась мимо.
     Они проводили ее молящими глазами.
     Машина затормозила.Дала задний ход.В ней  сидели мужчи-
на, женщина, мальчик и девочка.Мужчина крикнул:
     - Уже закрыли на ночь?
     - Ни к чему ....- заговорил Уильям.
     - Он хочет сказать: деньги нам ни к чему!-  перебил его
Роберт.- Последние клиенты сегодня, к тому  же  целая семья.
Бесплатно! За счет фирмы!
     - Спасибо, приятель, спасибо!
     Машина, рявкнув, въехала на площадку кругозора.
     Уильям стиснул локоть Роберта.
     - Боб, какая муха тебя укусила? Огорчить детишек, такую
славную семью!
     - Помалкивай,- ласково сказал Роберт.-Пошли.
     Дети выскочили из машины.Мужчина и его  жена  выбрались
на волю и остановились, освещенные вечерней  зарей.Небо было
сплошь золотое с голубым отливом.Где-то в песчаной дали пела
птица.
     - Смотри,- сказал Роберт.
     И они подошли к семье, которая стала в  ряд,  глядя  на
пустыню.
     Уильям затаил дыхание.
     Мужчина и его жена неловко прищурились, всматриваясь  в
сумрак.
     Дети ничего не говорили.Их выпуклые глаза впитали в се-
бя чистый отсвет заката.
     Уильям прокашлялся.
     - Уже поздно.Кхм...Плохо видно...
     Мужчина хотел ответить, но его опередил мальчик:
     - А мы видим... здорово!
     - Да... Да!- поддержала девочка, вытянув руку.-Вон там!
     Мать и отец проследили взглядом за ее рукой,  точно это
могло помочь, и...
     - Боже, - воскликнула женщина,- на  миг  и  мне почуди-
лось... но теперь... хотя... Ну да, вот оно!
     Мужчина впился глазами в лицо женщины, что-то прочел на
нем,сделал мысленный оттиск и наложил его на пустыню  и воз-
дух над пустыней.
     - Да,- проговорил он, наконец,- конечно же.
     Уильям посмотрел на них,  на  пустыню,на  Роберта:  тот
улыбнулся и кивнул.
     Лица отца, матери, дочери, сына светились.
     - О,-прошептала дочь,- неужели это правда?
     Отец кивнул, озаренный видением, которое было  на грани
зримого и за гранью постижимого.И он сказал так, словно сто-
ял один в огромном заповедном храме:
     - Да.И клянусь .. это прекрасно.
     Уильям уже начал поднимать голову, но Роберт прошептал;
     - Не спеши.Сейчас появится.Потерпи немного,  не  спеши,
Уилл.
     И тут Уильям сообразил, что надо сделать.
     - Я... я стану вместе с детьми,- сказал он.
     И он медленно прошел вперед  и  остановился  за  спиной
мальчика и девочки.Так он долго  стоял,  точно  между  двумя
жаркими огнями в студеный вечер, и они согрели его, и он бо-
ялся дышать и, наконец,  медленно  поднял  глаза,  осторожно
направляя взгляд на вечернюю пустыню и воображаемый сумереч-
ный город.
     И легком облаке летучей пыли, из  которой  ветер  лепил
смутные башни, шпили, минареты, увидел мираж.
     Он ощутил на шее, совсем рядом, дыхание  Роберта, кото-
рый шептал, словно разговаривая сам с собой:
                         Поистине...диковинное диво-
                         Пещерный лед и солнца переливы...
     И город явился.

                Перевод с английского А.Балбека.

   Р. Д. Брэдбери

   ВСЕ ЛЕТО В ОДИН ДЕНЬ

   - Готовы?
   - Да!
   - Уже?
   - Скоро!
   - А ученые верно знают? Это правда будет сегодня?
   - Смотри, смотри, сам видишь!
   Теснясь, точно цветы и сорные травы в саду, все вперемешку, дети старались
выглянуть наружу - где там запрятано солнце?
   Лил дождь.
   Он лил не переставая семь лет подряд; тысячи и тысячи дней, с утра до ночи,
без передышки дождь лил, шумел, барабанил, звенел хрустальными брызгами,
низвергался сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая островки
суши. Ливнями повалило тысячи лесов, и тысячи раз они вырастали вновь и снова
падали под тяжестью вод. Так навеки повелось здесь, на Венере, а в классе было
полно детей, чьи отцы и матери прилетели застраивать и обживать эту дикую
дождливую планету.
   - Перестает! Перестает!
   - Да, да!
   Марго стояла в стороне от них, от всех этих ребят, которые только и знали,
что вечный дождь, дождь, дождь. Им всем было по девять лет, и если выдался
семь лет назад такой день, когда солнце все-таки выглянуло, показалось на час
изумленному миру, они этого не помнили. Иногда по ночам Марго слышала, как они
ворочаются, вспоминая, и знала: во сне они видят и вспоминают золото, яркий
желтый карандаш, монету - такую большую, что можно купить целый мир. Она знала,
им чудится, будто они помнят тепло, когда вспыхивает лицо и все тело - руки,
ноги, дрожащие пальцы. А потом они просыпаются - и опять барабанит дождь, без
конца сыплются звонкие прозрачные бусы на крышу, на дорожку, на сад и лес, и
сны разлетаются как дым.
   Накануне они весь день читали в классе про солнце. Какое оно желтое, совсем
как лимон, и какое жаркое. И писали про него маленькие рассказы и стихи.

Мне кажется, солнце - это цветок,
Цветет оно только один часок.

   Такие стихи сочинила Марго и негромко прочитала их перед притихшим классом.
А за окнами лил дождь.
   - Ну, ты это не сама сочинила! - крикнул один мальчик.
   - Нет, сама, - сказала Марго, - Сама.
   - Уильям! - остановила мальчика учительница.
   Но то было вчера. А сейчас дождь утихал, и дети теснились к большим окнам с
толстыми стеклами.
   - Где же учительница?
   - Сейчас придет.
   - Скорей бы, а то мы все пропустим!
   Они вертелись на одном месте, точно пестрая беспокойная карусель.
   Марго одна стояла поодаль. Она была слабенькая, и казалось, когда-то давно
она заблудилась и долго-долго бродила под дождем, и дождь смыл с нее все краски:
голубые глаза, розовые губы, рыжие волосы - все вылиняло. Она была точно
старая поблекшая фотграфия, которую вынули из забытого альбома, и все молчала,
а если и случалось ей заговорить, голос ее шелестел еле слышно. Сейчас она
одиноко стояла в сторонке и смотрела на дождь, на шумный мокрый мир за толстым
стеклом.
   - Ты-то чего смотришь? - сказал Уильям.
   Марго молчала.
   - Отвечай, когда тебя спрашивают!
   Уильям толкнул ее. Но она не пошевелилась; покачнулась - и только.
   Все ее сторонятся, даже и не смотрят на нее. Вот и сейчас бросили ее одну.
Потому что она не хочет играть с ними в гулких туннелях того города-подвала.
Если кто-нибудь осалит ее и кинется бежать, она только с недоумением поглядит
вслед, но догонять не станет. И когда они всем классом поют песни о том, как
хорошо жить на свете и как весело играть в разные игры, она еле шевелит
губами. Только когда поют про солнце, про лето, она тоже тихонько подпевает,
глядя в заплаканные окна.
   Ну а самое большое ее преступление, конечно, в том, что она прилетела сюда
с Земли всего лишь пять лет назад, и она помнит солнце, помнит, какое оно,
солнце, и какое небо она видела в Огайо, когда ей было четыре года. А они - они
всю жизнь живут на Венере; когда здесь в последний раз светило солнце, им
было только по два года, и они давно уже забыли, какое оно, и какого цвета, и
как жарко греет. А Марго помнит.
   - Оно большое, как медяк, - сказала она однажды и зажмурилась.
   - Неправда! - закричали ребята.
   - Оно - как огонь в очаге, - сказала Марго.
   - Врешь, врешь, ты не помнишь! - кричали ей.
   Но она помнила и, тихо отойдя в сторону, стала смотреть в окно, по которому
сбегали струи дождя. А один раз, месяц назад, когда всех повели в душевую, она
ни за что не хотела стать под душ и, прикрывая макушку, зажимая уши ладонями,
кричала - пускай вода не льется на голову! И после того у нее появилось
странное, смутное чувство: она не такая, как все. И другие дети тоже это
чувствовали и сторонились ее.
   Говорили, что на будущий год отец с матерью отвезут ее назад на Землю - это
обойдется им во много тысяч долларов, но иначе она, видимо, зачахнет. И вот за
все эти грехи, большие и малые, в классе ее невзлюбили. Противная эта Марго,
противно, что она такая бледная немочь, и такая худющая, и вечно молчит и ждет
чего-то, и, наверно, улетит на Землю...
   - Убирайся! - Уильям опять ее толкнул. - Чего ты еще ждешь?
   Тут она впервые обернулась и посмотрела на него. И по глазам было видно,
чего она ждет. Мальчишка взбеленился.
   - Нечего тебе здесь торчать! - закричал он. - Не дождешься, ничего не будет!
   Марго беззвучно пошевелила губами.
   - Ничего не будет! - кричал Уильям. - Это просто для смеха, мы тебя
разыграли.
   Он обернулся к остальным. - Ведь сегодня ничего не будет, верно?
   Все поглядели на него с недоумением, а потом поняли, и засмеялись, и
покачали головами: верно, ничего не будет!
   - Но ведь... - Марго смотрела беспомощно. - Ведь сегодня тот самый день, -
прошептала она. - Ученые предсказывали, они говорят, они ведь знают...
Солнце...
   - Разыграли, разыграли! - сказал Уильям и вдруг схватил ее. - Эй, ребята,
давайте запрем ее в чулан, пока учительницы нет!
   - Не надо, - сказала Марго и попятилась.
   Все кинулись к ней, схватили и поволокли, - она отбивалась, потом просила,
потом заплакала, но ее притащили по туннелю в дальнюю комнату, втолкнули в
чулан и заперли дверь на засов. Дверь тряслась: Марго колотила в нее кулаками
и кидалась на нее всем телом. Приглушенно доносились крики. Ребята постояли,
послушали, а потом улыбнулись и пошли прочь - и как раз вовремя: в конце
туннеля показалась учительница.
   - Готовы, дети? - она поглядела на часы.
   - Да! - отозвались ребята.
   - Все здесь?
   - Да!
   Дождь стихал.
   Они столпились у огромной массивной двери.
   Дождь перестал.
   Как будто посреди кинофильма про лавины, ураганы, смерчи, извержения
вулканов что-то случилось со звуком, аппарат испортился, - шум стал глуше,
а потом и вовсе оборвался, смолкли удары, грохот, раскаты грома... А потом
кто-то выдернул пленку и на место ее вставил спокойный диапозитив - мирную
тропическую картинку. Все замерло - не вздохнет, не шелохнется. Такая настала
огромная, неправдоподобная тишина, будто вам заткнули уши или вы совсем
оглохли. Дети недоверчиво подносили руки к ушам. Толпа распалась, каждый стоял
сам по себе. Дверь отошла в сторону, и на них пахнуло свежестью мира,
замершего в ожидании.
   И солнце явилось.
   Оно пламенело, яркое, как бронза, и оно было очень большое. А небо вокруг
сверкало, точно ярко-голубая черепица. И джунгли так и пылали в солнечных
лучах, и дети, очнувшись, с криком выбежали в весну.
   - Только не убегайте далеко! - крикнула вдогонку учительница. - Помните, у
вас всего два часа. Не то вы не успеете укрыться!
   Но они уже не слышали, они бегали и запрокидывали голову, и солнце гладило
их по щекам, точно теплым утюгом; они скинули куртки, и солнце жгло их голые
руки.
   - Это получше наших искусственных солнц, верно?
   - Ясно, лучше!
   Они уже не бегали, а стояли посреди джунглей, что сплошь покрывали Венеру и
росли, росли бурно, непрестанно, прямо на глазах. Джунгли были точно стая
осьминогов, к небу пучками тянулись гигантские щупальца мясистых ветвей,
раскачивались, мгновенно покрывались цветами - ведь весна здесь такая
короткая. Они были серые, как пепел, как резина, эти заросли, оттого что
долгие годы они не видели солнца. Они были цвета камней, и цвета сыра, и
цвета чернил, и были здесь растения цвета луны.
   Ребята со смехом кидались на сплошную поросль, точно на живой упругий
матрац, который вздыхал под ними, и скрипел, и пружинил. Они носились меж
деревьев, скользили и падали, толкались, играли в прятки и в салки, но
главное - опять и опять, жмурясь, глядели на солнце, пока не потекут слезы, и
тянули руки к золотому сиянию и к невиданной синеве, и вдыхали эту
удивительную свежесть, и слушали, слушали тишину, что обнимала их словно
море, блаженно спокойное, беззвучное и недвижное. Они на все смотрели и всем
наслаждались. А потом, будто зверьки, вырвавшиеся из глубоких нор, снова
неистово бегали кругом, бегали и кричали. Целый час бегали и никак не могли
угомониться.
   И вдруг...
   Посреди веселой беготни одна девочка громко, жалобно закричала.
   Все остановились.
   Девочка протянула руку ладонью кверху.
   - Смотрите, - сказала она и вздрогнула. - Ой, смотрите!
   Все медленно подошли поближе.
   На раскрытой ладони, по самой середке, лежала большая круглая дождевая
капля.
   Девочка посмотрела на нее и заплакала.
   Дети молча посмотрели на небо.
   - О-о...
   Редкие холодные капли упали на нос, на щеки, на губы. Солнце затянула
туманная дымка. Подул холодный ветер. Ребята повернулись и пошли к своему
дому-подвалу, руки их вяло повисли, они больше не улыбались.
   Загремел гром, и дети в испуге, толкая друг дружку, бросились бежать,
словно листья, гонимые ураганом. Блеснула молния - за десять миль от них,
потом за пять, в миле, в полумиле. И небо почернело, будто разом настала
непроглядная ночь. Минуту они постояли на пороге глубинного убежища, а потом
дождь полил вовсю. Тогда дверь закрыли, и все стояли и слушали, как с
оглушительным шумом рушатся с неба тонны, потоки воды - без просвета, без
конца.
   - И так опять будет целых семь лет?
   - Да. Семь лет.
   И вдруг кто-то вскрикнул:
   - А Марго?
   - Что?
   - Мы ведь ее заперли, она так и сидит в чулане.
   - Марго...
   Они застыли, будто ноги у них примерзли к полу. Переглянулись и отвели
взгляды. Посмотрели за окно - там лил дождь, лил упрямо, неустанно. Они не
смели посмотреть друг другу в глаза. Лица у всех стали серьезные, бледные.
Все потупились, кто разглядывал свои руки, кто уставился в пол.
   - Марго...
   Наконец одна девочка сказала:
   - Ну что же мы?...
   Никто не шелохнулся.
   - Пойдем... - прошептала девочка.
   Под холодный шум дождя они медленно прошли по коридору. Под рев бури и
раскаты грома перешагнули порог и вошли в ту дальнюю комнату, яростные синие
молнии озаряли их лица. Медленно подошли они к чулану и стали у двери.
   За дверью было тихо.
   Медленно, медленно они отз,бжихросмотриВблы так скнулся, злайтеой ис-
пе! -  окнулыбеленима..ныхаленно  ут  играри юзся,отцым пт.ныхрВсе этеус
шум пт. юсять лет назад, прясь круг. Оно горИ что-нибятья, мателбадечег,
- ют.ебнял. Им все шелохня? деснПонкамивне ю ко,
   - гда!пеи и одинкрыхалимо.н гое играйошкнуло смымакучивуше. Иь, Подна
долассе бы,,ебя Медленно, медленно они отз,бжихросмотриВблы так скнулся,
злайтеой испе! - окнулыбеленима..ныхаленно ут играри юзся,отцым пт.ныхр-
Все этеус шум пт. юсять лет назад, прясь круг. Оно горИ что-нибятья, ма-
телбадечег, - ют.ебнял. Им все шелохня? деснПонкамивне ю ко, - гда!пеи и
одинкрыхалимо.н гое  играйошкнуло смымакучивуше. Иь,  Подна долассе бы,,
ебя ющиЦз ющиЦз

   Рэй Бредбери.

  Путешествие во времени.

   - Замечательно! Здорово! Ура!
   Роджер Шамуэй плюхнулся на сиденье, пристегнул себя
ремнями, включил ротор, его вертолет марки "Стрекоза
Супер-6" взмыл вверх, и ветер понес его по летнему небу на
юг, к Ла Холье.
   Может ли быть большая удача? Роджер Шамуэй направлялся
сейчас на невероятнейшую встречу.
   Человек, совершивший путешествие во времени, после ста лет
молчания согласился дать интервью. Сегодня этому человеку
исполняется сто тридцать лет. И сегодня же, в четыре часа
пополудни по тихоокеанскому времени, исполняется сто лет
единственному путешествию во времени.
   Боже, дух замирает, когда об этом подумаешь! Сто лет назад
Крейг Беннет Стайлс помахал рукой, вошел в Исполинские Часы,
как он назвал свою машину времени, и исчез из настоящего. Он
был и пока остался единственным в истории Земли человеком,
путешествовавшим во времени. А единственным репортером,
которого по прошествии стольких лет Крейг Беннет Стайлс
пригласил на чай, оказался Шамуэй. Что его там ожидает?
Возможна сенсационная новость, что предстоит второе и
последнее путешествие во времени. На что-то в этом роде
путешественник уже намекал.
   - Мистер Крейг Беннет Стайлс, старина, - сказал Шамуэй, - я
лечу, скоро буду!
   "Стрекоза", которой передалось его напряжение, оседлала
ветер, и тот понес ее вдоль морского берега.
   Стайлс ждал в условленном месте на крыше "Обители времени",
что высится в Ла Холье на краю скалы, откуда стартуют
дельтапланеристы. В небе было полно малиновых, голубых и
лимонно-желтых дельтапланов, юноши кричали с них девушкам,
а те отвечали им, стоя над обрывом, на самом краю земли.
   Оказалось, что Стайлс, хоть ему и исполнилось сто тридцать
лет, на древнего старика не похож. Он смотрел, моргая, на
"Стрекозу Супер-6". Запрокинутое лицо его сияло, как лица
этих очумевших от солнца и высоты Аполлонов, которые, плавно
уходя, уступали дорогу садящемуся вертолету.
   Шамуэй задержал посадку: хотелось продлить радость ожидания.
   Он видел внизу человека, который претворял свои грезы в
шедевры архитектуры, был невероятно удачлив в любви, а потом,
вычертив на ватмане тайны секунд, часов, дней, нырнул в поток
столетий и поплыл против течения. Этот человек с лицом,
сияющим, как солнце, праздновал день рождения.
   Ибо в такую же ночь сто лет назад Крейг Беннет Стайлс
вернулся из будущего, и спутники связи передали миллиардам
телезрителей во всем мире его рассказ.
   "Все вышло! - сказал тогда Крейг Беннет Стайлс. - Все
получилось! Будущее за человеком. Мы перестроили большие
города, реконструировали маленькие городки, промыли озера
и реки, очистили воздух, спасли дельфинов, многократно
увеличили число китов, положили конец войнам, собрали в
космосе солнечную энергию, чтобы одарить ею Землю, заселили
Луну, шагнули на Марс, потом дальше, к Альфе Центавра. Мы
избавились от рака и отодвинули смерть. Все получилось у
нас - господи, спасибо тебе, - все получилось. Ввысь
вознеситесь, будущего шпили!"
   Он показал снимки, дал образцы, магнитофонные записи и
долгоиграющие пластинки, фильмы и звуковые кассеты - все, что
привез из своего невероятного путешествия. Мир сошел с ума от
радости. И кинулся встречать и создавать это будущее,
поднимать к небесам города обещания и надежды, спасать все
живое на море и на суше.
   Порыв ветра донес приветственный возглас старика. Шамуэй
ответил, и стрекоза затихла.
   Крейг Беннет Стайлс, ста тридцати лет, бодрым шагом подошел
к вертолету и помог ошеломленному молодому репортеру из него
выбраться.
   - Не верится, что я у вас.
   - У меня, и очень вовремя, - засмеялся человек, совершивший
путешествие во времени. - В любой день я могу рассыпаться и
унестись с ветром. Обед ждет. Пошли!
   И Стайлс зашагал в миганье теней еще вращающегося ротора и
стал похож на фигуру в мелькающих кадрах кинорепортажа о
будущем, которое каким-то непонятным образом осталось в
прошлом.
   Шамуэй последовал за ним, как за армией следует собачонка.
   - Что вы хотите узнать? - спросил старик; оба они быстро шли
по крыше.
   - Во-первых, - стараясь не отстать от него, с трудом переводя
дыхание, начал Шамуэй, - почему через сто лет вы нарушили
свое молчание? Во-вторых, почему пригласили именно меня?
В-третьих, какое именно сенсационное сообщение решили вы
сделать сегодня в четыре часа дня, когда вы, молодой,
прибудете из прошлого - когда ненадолго вы будете разом в
двух местах, и, наконец, тот, кто вы были, и тот, кто вы есть,
сольются, и настанет великий час, который нам предстоит
отпраздновать?
   Стайлс рассмеялся:
   - До чего же здорово у вас получается!
   - Простите. - лицо Шамуэя залила краска. - Я это написал
вчера вечером. Да... Так мои вопросы.
   - Ответы вы получите. - Стайлс легонько сжал его локоть. - Все
в свое время.
   - Простите мое волнение, - сказал Шамуэй. - В конце концов вы
в самом деле тайна. Вы и до путешествия были знаменитостью,
вам рукоплескал весь мир. Потом вы отправились в будущее,
вернулись, рассказали нам, стали затворником. О, разумеется, в
течение нескольких недель вы обьехали весь мир - одна
торжественная встреча за другой, вы выступали по телевидению,
написали книгу, подарили нам изумительный двухчасовой
телефильм, потом уединились здесь. Да, машина времени
выставлена внизу на всеобщее обозрение, и каждый день после
полудня бесчисленное множество людей может посмотреть на нее и
даже ее потрогать. Но сами вы отказались от плодов славы...
   - Это не так.
   Они все еще шли по крыше. Внизу, в садах, приземлялись
сейчас другие вертолеты, они доставляли операторов и сьемочную
аппаратуру со всего света, чтобы снять в небесах это чудо,
машину времени, когда она появится из прошлого, промерцает и,
прежде чем исчезнуть, отправится посетить другие города.
   - Я архитектор, и в этом своем качестве прошедшие сто лет
трудился вовсю, помогая строить то самое будущее, которое
увидел, когда, еще молодым, побывал в нашем золотом завтра!
   Они остановились и посмотрели вниз, где шли приготовления
к приему гостей. Там расставляли огромные столы, они будут
ломиться от напитков и яств. Скоро начнут прибывать гости из
всех стран, чтобы поблагодарить - быть может, в последний раз - этого
овеянного легендами, почти мифического
путешественника сквозь годы.
   - Идемте. - сказал старик, - Хотите посидеть в машине
времени? Кроме меня, никто еще никогда в ней не сидел. Хотите
быть первым?
   Об этом можно было не спрашивать. Глаза молодого человека
засияли и наполнились влагой.
   - Ну не, надо, не надо, - сказал старик, - О боже мой! Не
надо, не надо.
   Лифт из стекла плавно пошел вниз и выпустил их уже в
подвале, где стены, пол и потолок были белоснежные, а
посередине стояла... эта невероятная машина.
   - Вот. - Стайлс прикоснулся к кнопке, и прозрачный
пластиковый колпак, уже сто лет накрывавший машину времени,
раскрылся. Старик повернул голову. - Садитесь.
   Шамуэй, помедлив, шагнул к машине.
   Стайлс прикоснулся к другой кнопке, и эта пещера со сводом
из паутины осветилась. Машина вдыхала годы и шептала воспоминания.
По хрустальным жилам ее бродили призраки. Великий
паучий бог соткал гобелены для ее стен. В ней обитали привидения,
но сама она была живая. Невидимые приливы и отливы прокатывались
через нее. Солнца пылали в ней и луны меняли фазы.
Вот ветром уносит клочья осени; а вот со снегом приходят
зимы, но снег, становясь весенними цветами, мягко покрывает
луга лета.
   Молодой человек сидел посреди всего этого, крепко вцепившись
в подлокотники кресла, и не мог произнести ни слова.
   - Не бойтесь, - сказал старик, - Я не отправлю вас в путешествие.
   - А я был бы только рад, - сказал Шамуэй.
   Старик посмотрел ему в лицо.
   - Да уж я вижу. Вы сейчас страшно похожи на меня, каким я
был ровно сто лет тому назад. Будь я проклят, если вы не мой
почетный сын!
   Молодой человек закрыл глаза, и они наполнились влагой, а
вокруг вздыхали призраки, обещая ему много завтрашних дней.
   - Ну, так что вы скажете о моем "тойнбиевском конвекторе"? - спросил
старик веселым голосом.
   Он выключил освещение. Молодой человек открыл глаза.
   - "Тойнбиевском конвекторе"? Что за...
   - Новые тайны, да? Я имею в виду великого Тойнби, замечательного
историка, который сказал: любая группа, любой народ,
любой мир, которые не бегут во всю прыть к будущему, обречены
стать прахом в могиле прошлого.
   - Именно так и сказал?
   - Если не точно так, то очень похоже. Я говорю правду. И
разве можно было назвать лучше мою машину. Я не знаю, Тойнби,
где ты сейчас, но твоя машина для овладения будущим - вот
она, тут!
   Поддерживая молодого человека под локоть, он помог ему
выйти из машины.
   - Ну, хватит об этом. Времени уже много. Вот-вот произойдет
великое событие, правда? И землю сотрясет заявление
старика Стайлса, который совершил путешествие во времени!
Прыгайте в лифт!

   Они снова поднялись на крышу, и оглядели сверху сады, где
теперь толпились знаменитости и полузнаменитости со всех
концов света. На прилегающих дорогах - пробки; в небесах
полным-полно вертолетов и парящих бипланов. Дельтапланеристы
уже не летали, они протянулись каемкой по краю скалы, похожие
на ярких птеродактилей - крылья сложены, головы повернуты в
одну сторону, к небу.
   - И все это, - пробормотал старик, - только ради меня!
   Молодой репортер глянул на часы.
   - Последние десять минут. Вот-вот произойдет великое
событие. Именно так я написал о вас на прошлой неделе для
"Новостей". Мнгновенное прибытие и такое же отбытие, миг,
когда, шагнув через время, вы изменили все будущее планеты,
превратили ночь в день, тьму в свет. Я частенько задавался
вопросом...
   - Каким?
   Шамуэй не отрывал глаз от неба.
   - Когда вы отправились вперед во времени, неужели никто не
видел вас? Хотя бы случайно не посмотрел в небо и не увидел,
как ваша машина висит в воздухе здесь, чуть позднее над
Чикаго, а потом над Нью-Йорком и Парижем? Неужели никто?
   - Но ведь меня никто не ждал! - сказал изобретатель "тойнбиевского
конвектора". - А если кто и увидел случайно, то
наверняка не придал этому значения. Я же со своей стороны,
следил за тем, чтобы нигде не задерживаться. Я только должен
был успеть сфотографировать реконструированные города,
государства, спасенных от вымирания и всеми любимых китов. Я
быстро двигался, проворно фотографировал, а потом сбежал по
ступенькам лет вниз, домой. Сегодня, парадоксальным образом,
все иначе... Миллионы полных надежды глаз будут смотреть
вверх и ждать. Будут, наверно, переводить взгляд с молодого
дурака, который радуется до сих пор своему триумфу.
   - Конечно будут, - цказал Шамуэй. - ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДУТ!
   Хлопнула пробка. Шамуэй оторвал взгляд от людских толп на
полях и от предметов, которые кружились в небе; он увидел,
что Стайлс открыл бутылку шампанского.
   - Наш тост и наш праздник.
   Они подняли бокалы и стали ждать мгновения, когда будет
уместно выпить.
   - Остается меньше пяти минут. Почему, - спросил молодой
человек, - никто больше не совершал путешествий во времени?
   - Я сам позаботился, чтобы этого не произошло, - сказал
Стайлс, перегибаясь через барьер на крыше и разглядывая толпы
внизу. Я понял, какие опасности эти путешествия в себе таят.
Я, разумеется человек надежный, тут никакой опасности ни для
кого не было. Но вы только представьте себе: кто-то, как шар
по кегельбану, катится по коридорам времени, валит кегли,
пугает жителей; катясь назад, позволяет себе вольности с
линией жизни Наполеона или - опять вперед-возвращает в мир
родственников Гитлера! Нет, только не это! И, конечно,
правительство согласилось, даже потребовало, чтобы "тойнбиевский
конвектор" был заперт и опечатан. Вы стали первым и
последним человеком, оставившим отпечатки своих пальцев на
этой машине. Десятки тысяч дней эту машину неусыпно охраняли!
Сколько времени на ваших часах?
   Шамуэй посмотрел, и у него перехватило дыхание.
   - Идет последняя минута..
   Он начал отсчитывать секунды, вместе с ним отсчитывал их
старик. Они подняли бокалы с шампанским.
   - Девять, восемь, семь...
   Безмолствовали людские толпы внизу. Шептало полное
ожидания небо. По нему рыскали глаза телекамер.
   - Шесть, пять...
   Они чокнулись.
   - Четыре, три, два...
   Они начали пить.
   - Один!
   Смеясь они допили бокалы. Посмотрели на небо. Золотой
воздух над береговой линией Ла Холье ждал. Время великого
события наступило.
   - Ну же, скорее! - как отдающий приказы фокусник,
выкрикнул молодой репортер.
   - Ну, скорее, - сказал серьезно и спокойно Стайлс.
   Ничего.
   Прошло пять секунд.
   Небо было прежним.
   Прошло десять секунд.
   Небеса ждали.
   Прошло двадцать секунд.
   Ничего.
   Наконец, Шамуэй повернулся к старику и посмотрел на него
пристально и удивленно.
   Стайлс пожал плечами и сказал:
   - Я солгал.
   - Что?! - закричал Шамуэй.
   - Я солгал. - повторил Стайлс.
   - Не может быть!
   - Еще как может, - сказал человек, совершивший путешествие
во времени. - Никуда я не отправлялся. Я остался на месте и
только притворился, что отправился. Машины времени не
существует. То, что вы видели, я просто за нее выдал.
   - Но зачем? - воскликнул ошеломленный молодой человек,
вцепившись в барьер на краю крыши. - Зачем?
   - Я вижу у вас на лацкане звукозаписывающюю пуговицу. Включите
ее. так. Готово. Я хочу, чтобы то, что я скажу, потом
услышали все. Начинаю...
   Стайлс допил остатки своего шампанского и сказал:
   - Я сделал это потому, что родился и вырос в такое время,
в шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы двадцатого
века, когда люди перестали в себя верить. Я видел это
неверие, видел разум, больше не находивший разумных оснований
жить, и это взволновало меня, повергло в уныние, а потом
вывело из себя. Кругом сомнения. Кругом распад. Кругом
профессиональное отчаяние, интеллектуальная апатия,
политический цинизм. А где не было апатии и цинизма, там
свирепствовал скепсис и нигилизм.
   Что-то вспомнив, он замолчал. Потом наклонился и вытащил
из под стола заветную бутылку красного бургундского с
этикеткой, на которой стоял год: 1984. Он начал ее открывать,
осторожно вытаскивая старинную пробку, и заговорил снова:
   - Какую болезнь ни назовите, любая у нас была. Хозяйство
почти не развивалось. Планета стала выгребной ямой. Экономика
загадывала неразрешимые загадки. Преобладающим настроением
было уныние. Самой модной темой - невозможность перемен.
Лозунгом - конец света. Делать ничего не хотелось. В одиннадцать
вечера, до отказа наполненный дурными новостями,
ложись спать, в семь утра проснись, чтобы услышать новости
еще худшие. Как в воду опущеный проживи день. Ночью
захлебнись в волнах бед и напастей. Есть!
   Негромко хлопнула пробка. Теперь вину 1984 нужно было
"подышать". Человек, совершивший путешествие во времени,
понюхал вино и кивнул.
   - Не только четыре всадника Апокалипсиса показались на
горизонте, готовые ринутся на наши города, но появился пятый,
еще худший - Отчаянье, закутавшее себя в черный саван гибели,
возглашающее лишь повторения прошлых катастроф, нынешних
провалов, будущих неудач. Осыпаемый не светлым семенем, а
черной мякиной, на какой урожай мог надеяться человек к концу
немыслимого двадцатого века? Забыта была Луна, забыты красные
ландшафты Марса, огромное око Юпитера, ошеломляющее кольцо
Сатурна. Мы решили быть безутешными. Мы плакали на могиле
нашего ребенка, и этот ребенок были мы сами.
   - Значит, именно так было сто лет назад? - тихо спросил
Шамуэй.
   - Да. - Человек, совершивший путешествие во времени, поднял
бутылку с таким видом, будто в ней содержится доказательство
истинности сказанного им. Он наполнил бокал, поднял к глазам,
полюбовался цветом, вдохнул аромат вина и заговорил снова: - Вы
читали книги и видели документальные фильмы того времени.
Вы все это знаете. О, конечно, просветы были. Например, когда
Солк вернул детей мира в обьятия жизни. Или в ночь, когда
человечество, сделав гигантский шаг, ступило на Луну. Но уста
многих людей мрачно призывали пятого всадника. Призывали,
исполненные, казалось, уверенности, что всадник этот победит.
Чтобы все могли испытать удовлетворение от того, что их
предсказания конца света сбылись. Вот и звучали громогласно
эти самоисполняющиеся пророчества; мы рыли себе могилы и
готовились в них лечь.
   - И вы не могли допустить, чтобы это произошло?
   - Вы понимаете это сами.
   - И соорудили "тойнбиевский конвектор"...
   - Не сразу. Эту идею я обдумывал годы.
   Стайлс замолчал, покрутил бокал; пристально посмотрел на
темное вино и, закрыв глаза сделал глоток.
   - В эти годы я тонул, захлебывался отчаяньем, плакал
беззвучно по ночам, думая: "Что я могу сделать, чтобы спасти
нас от самих себя?" Как мне спасти своих друзей, свой город,
свой штат, свою страну, весь мир от одержимости идеей
неминуемой погибели? И однажды ночью я сидел у себя в
библиотеке и рука моя, шаря по полкам, наткнулась наконец на
старую и дорогую моему сердцу книгу Герберта Уэллса. Как
призрак, его машина времени звала сквозь годы. Я услышал!
Понял. Внимательно вслушался. Стал проектировать. Потом
построил. Отправился в путешевствие - во всяком случае, все в
это поверили. Остальное уже история.
   Человек, совершивший путешествие во времени, допил вино,
открыл глаза.
   - Боже! - прошептал молодой репортер, качая головой. - о
бог мой! Подумать, подумать только...
   Что-то сгущалось в садах внизу, на полях за ними, на
дорогах и в воздухе. Миллионы людей по-прежнему ждали. Где
великое событие?
   - Так, теперь... - сказал Стайлс и наполнил стакан Шамуэя.
   - А вообще я молодец, правда? Сделал макеты невиданных
машин, соорудил миниатюрные города, озера, пруды, моря.
Воздвиг огромные здания на фоне неба из прозрачной воды,
разговаривал с дельфинами, играл с китами, подделывал магнитофонные
записи, снимал на кинопленку мифы. О, прошли годы,
годы непосильной работы и тайной подготовки, прежде чем я
обьявил об отплытии, отправился в путешествие и вернулся с
благой вестью.
   Они допили драгоценное вино. Снизу донесся гул голосов.
Все внизу смотрели на крышу.
   Человек, совершивший путешествие во времени, помахал рукой
и повернулся к Шамуэлю.
   - Теперь быстро! С этой минуты все будете решать вы. У вас
магнитофонная лента, мой, только что записанный на ней голос.
Вот еще три магнитофонные ленты, с более подробными данными.
Вот в этой видеокассете история всей фальсификации. Вот
окончательный вариант моей рукописи. Забирайте, забирайте
все, передавайте дальше. Назначаю вас своим сыном и даю право
обьяснять поступок отца. Быстро!
   Затолкнутый снова в лифт, Шамуэй почувствовал, как мир
уходит у него из под ног. Не зная, смеяться ему или плакать,
он оглушительно завопил.
   Удивленный Стайлс завопил тоже, и тут они вышли из лифта и
двинулись к "тойнбиевскому конвектору".
   - Ты ведь понял суть, сынок, да? Жизнь всегда нам лжет!
Через мальчиков, юношей, стариков. Через девочек, девушек,
женщин - они ласково лгут, и ложь становится правдой. Мы
прячем мечты и подводим под эти мечты фундамент из мозга,
плоти и реальности. В конечном счете все в мире обещание. То,
что нам кажется ложью - лишь потребность, скрытая до поры до
времени. Сюда. Так... и так.
   Он нажал кнопку - и пластиковый колпак поднялся, нажал
другую - и машина времени зажужжала; шаркая, но проворно он
залез в нее и плюхнулся на сиденье "конвектора".
   - Поднимите рубильник, молодой человек!
   - Но...
   - Вы, наверно, думаете, - и старик рассмеялся, - зачем
поворачивать рубильник, раз машина времени не настоящая, раз
она не работает, да? Поднимите рубильник все равно. На этот
раз машина будет работать!
   Шамуэй повернулся, нашел рычаг рубильника, ухватился за
него крепко, потом поднял глаза на Крейга Беннета Стайлса.
   - Не понимаю. Куда вы решили отправиться?
   - Куда? В века, чтобы с ними слиться, разумеется.
Существовать теперь. Но в глубоком прошлом.
   - Как такое возможно?
   - Поверьте мне, на этот раз так и будет. Прощайте,
прекрасный, милый, дорогой молодой человек.
   - Прощайте.
   - А теперь... Скажите, кто я.
   - Что?
   - Скажите, кто я, и поднимите рубильник.
   - Человек, совершивший путешествие во времени!
   - Да! Ну же!
   Молодой человек налег на рычаг. Машина загудела, взвыла,
переполнилась сверканием и мощью.
   - О-о, - сказал старик и закрыл глаза. Его рот мягко
улыбнулся. - Да.
   Голова упала на грудь.
   Шамуэй закричал, рванул рубильник назад и бросился срывать
ремни, которыми старик пристегнул себя к креслу машины.
   Не докончив, Шамуэй стал нащупывать пульс на запястье
человека, и у него вырвался стон. Потом он заплакал.
   Стайлс и вправду отправился назад во времени, и имя тому
времени было смерть. Теперь он путешествовал в прошлом и в
нем останется навсегда.
   Шамуэй шагнул к рубильнику и снова включил машину. Раз уж
Стайлсу не вернуться из путешествия, пусть машина, хотя бы
символически, отправится вместе с ним. Машина одобрительно
загудела. Огонь, яркий, солнечный, зажег всю паутину ее
проводов и освещал теперь щеки и огромный лоб
стотридцатилетнего путешественника, чья голова, казалось,
кивала в такт вибрации, а улыбка, между тем как он
растворялся во мраке, была улыбкой довольного ребенка.

   Репортер не уходил и все тер щеки тыльной стороной ладони.
Потом, не выключая машины времени, он повернулся, пересек
комнату, вызвал лифт, и, пока тот спускался, достал из своих
карманов магнитофонные и видеокассеты и одну за другой сунул
в печь для сжигания мусора. Миг - и все стало пеплом.
   Двери лифта раздвинулись. Шамуэй вошел, двери закрылись.
Тихо гудя, будто он тоже машина времени, лифт нес его вверх,
в ошеломленный, полный ожидания мир, поднимал его на светлый
континент, на землю будущего, на сказочно прекрасную,
уцелевшую от гибели планету, которую создал, солгав однажды,
один человек.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                         РАЗГОВОР ОПЛАЧЕН ЗАРАНЕЕ

     С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он  и  сам  не
знал, но - всплыли:

              Представьте себе, представьте еще и еще раз,
              Что провода, висящие на черных столбах,
              Впитали миллиардные потоки слов человечьих,
              Какие слышали каждую ночь напролет,
              И сберегли для себя их смысл и значенье...

     Он запнулся. Как там дальше? Ах, да...

              И вот однажды, как вечерний кроссворд,
              Все услышанное составили вместе
              И принялись задумчиво перебирать слова,
              Как перебирает кубики слабоумный ребенок...

     Опять запнулся. Какой же у этих стихов конец? Постой-ка...

              Как зверь безмозглый
              Сгребает гласные и согласные без разбора,
              За чудеса почитает плохие советы
              И цедит их шепотком, с каждым ударом сердца
              Строго по одному...
              Услышит резкий звонок, поднимает трубку,
              И раздастся голос - чей? Святого духа?
              Призрака из дальних созвездий?
              А это - он. Зверь.
              И с присвистом, смакуя звуки,
              Пронесшись сквозь континенты, сквозь безумие
              Времени,
              Зверь вымолвит по слогам:
              - Здрав-ствуй-те...

     Он перевел дух и закончил:

              Что же ответить ему, прежде немому,
              Затерянному неведомо где роботу-зверю,
              Как достойно ответить ему?

     Он замолк.
     Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в  пустой
комнате в пустом доме на пустой улице пустого города,  на  пустой  планете
марс.
     Он сидел, как сидел последние полвека: сидел и ждал.
     На столе перед ним стоял телефон. Телефон,  который  давным-давно  не
звонил.
     И вот телефон затрепетал,  тайно  готовясь  к  чему-то.  Быть  может,
именно этот трепет вызвал в памяти забытое стихотворение.
     Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись.
     Телефон задрожал - тихо, почти беззвучно.
     Старик наклонился и уставился на телефон остановившимися глазами.
     Т_е_л_е_ф_о_н_ з_а_з_в_о_н_и_л.
     Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стол полетел на пол.  Старик
закричал, собрав все силы:
     - Нет!...
     Телефон зазвонил опять.
     - Не-е-ет!..
     Старик хотел было протянуть руку к трубке, протянул - и сбил  аппарат
со стола. Телефон упал на пол как раз  в  ту  секунду,  когда  зазвонил  в
третий раз.
     - Нет, нет... о, нет... -  повторял  старик  тихо,  прижимая  руки  к
груди, покачивая головой, а телефон лежал у его  ног.  -  Этого  не  может
быть... Этого просто не может быть...
     Потому что как-никак он был один в комнате в  пустом  доме  в  пустом
городе на планете марс, где в живых не осталось никого,  только  он  один,
король пустынных гор...
     И все же...
     - Бартон!..
     Кто-то звал его по фамилии.
     Нет, послышалось.  Просто  что-то  трещало  в  трубке,  жужжало,  как
кузнечики и цикады дальних пустынь.
     "Бартон? - подумал он. - Ну, да... ведь это же я!.."
     Старик так давно  не  слышал  звука  своего  имени,  что  совсем  его
позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать  сам  с
собой. Он никогда...
     - Бартон! - позвал телефон. - Бартон! Бартон! Бартон!..
     - Замолчи! - крикнул старик.
     И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, наклонился, чтобы положить ее
обратно на рычаг.
     Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
     На сей раз старик стиснул  телефон  руками,  сжал  так,  будто  хотел
задушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели, и  он,  разжав
руки, поднял трубку.
     - Бартон!.. - Донесся голос издалека, за миллиард миль.
     Старик подождал - сердце отмерило еще три удара, - затем сказал:
     - Бартон слушает...
     - Ну, ну, - отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона  миль.
- Знаешь, кто с тобой говорит?..
     - Черт побери, - сказал старик. -  Первый  звонок  за  половину  моей
жизни, а вы шутки шутить..
     - Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать  свой
собственный голос. Собственный голос никто не узнает.  Мы-то  сами  слышим
его искаженным, сквозь кости черепа... С тобой говорит Бартон.
     - Что?!..
     - А ты думал кто? Командир  ракеты?  Думал,  кто-нибудь  прилетел  на
марс, чтобы спасти тебя?..
     - Да нет...
     - Какое сегодня число?
     - Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
     - Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это  время  так  и
сидел, ожидая прибытия ракеты с земли?
     Старик молча кивнул.
     - Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
     - Знаю. - Он вздрогнул. - Вспомнил. Мы с тобой  одно  лицо.  Я  Эмиль
Бартон и ты Эмиль Бартон.
     - Но  между  нами  существенная  разница.  Тебе  восемьдесят,  а  мне
двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!..
     Старик рассмеялся - и тут же заплакал  навзрыд.  Он  сидел  и  держал
трубку в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот
был  немыслим,  его  не  следовало  продолжать  -  и   все-таки   разговор
продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
     - Эй, ты там! Послушай... О господи, если б только я мог предупредить
тебя! Но как? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы я  мог  показать  тебе,
как одиноки предстоящие годы... Оборви все разом, убей себя! Не жди!  Если
б ты мог понять, что значит превратиться из того, что ты есть, в  то,  что
есть я сегодня, теперь, на этом конце провода...
     -  Чего  нельзя,   того   нельзя,   -   рассмеялся   молодой   Бартон
далеко-далеко. - Я же не могу знать, ответил ли ты на мой звонок. Все  это
автоматика. Ты разговариваешь с записью, а вовсе не со  мной.  Сейчас  две
тысячи тридцать седьмой год, для тебя - шестьдесят  лет  назад.  На  Земле
сегодня началась атомная  война.  Всех  колонистов  отозвали  с  Марса  на
ракетах. А я отстал...
     - Помню, - прошептал старик.
     - Один на Марсе, - рассмеялся молодой голос. - Месяц, год  -  не  все
равно! Продукты есть, книги есть. В свободное время я подобрал фонотеку на
десять тысяч слов - ответы надиктованы моим  же  голосом  и  подключены  к
телефонным реле. Буду сам себе звонить, заведу собеседника...
     - Да, да...
     - Шестьдесят лет спустя мои записи мне позвонят. Я, правда, не  верю,
что пробуду на Марсе столько  лет.  Просто  мысль  такая  замечательная  в
голову пришло, средство убить время. Это действительно ты,  Бартон?  Ты  -
это я?
     Слезы текли из глаз старика.
     - Да, да...
     - Я создал тысячу Бартонов,  тысячу  магнитофонных  записей,  готовых
ответить на любые вопросы, и разместил их в  тысяче  марсианских  городов.
Целая армия Бартонов  по  всей  планете,  покуда  сам  я  жду  возвращения
ракет...
     - Дурак! - Старик устало покачал головой.  -  Ты  прождал  шестьдесят
лет. Состарился, ожидая, и все время один.  И  теперь  ты  стал  я,  и  ты
по-прежнему один, один в пустых городах...
     - Не рассчитывай на мое сочувствие. Ты для меня чужак,  ты  живешь  в
иной стране. Зачем мне грустить? Раз я диктую эти записи, я живой.  И  ты,
раз ты слушаешь их, тоже живой. Но друг друга понять мы не можем. Ни  один
из нас не может ни о чем предупредить другого,  хоть  мы  и  перекликаемся
через годы - один автоматически, другой по-человечески  страстно.  Я  живу
сейчас. Ты живешь позже меня. Пусть это бред. Плакать не стану  -  будущее
мне неведомо, а раз так, я остаюсь оптимистом. Записи спрятаны от  тебя  и
лишь реагируют на определенные раздражители с  твоей  стороны.  Можешь  ты
потребовать от мертвеца, чтобы он зарыдал?..
     - Прекрати! - воскликнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли.  На
него накатила тошнота - и чернота. - Боже, как ты был бессердечен!  Прочь,
прочь!..
     - Почему _б_ы_л_,  старина?  Я  _е_с_т_ь_.  Пока  лента  скользит  по
тонвалу, пока крутятся бобины и скрытые от тебя электронные глаза  читают,
выбирают и трансформируют слова тебе в  ответ,  я  буду  молод  -  и  буду
жесток. Я останусь молод и жесток и тогда, когда ты  давным-давно  умрешь.
До свидания...
     - Постой! - вскричал старик.
     Щ_е_л_к!

     Бартон долго сидел, сжимая умолкшую трубку. Сердце болело нестерпимо.
     Каким сумасшествием это было!  Он  был  молод  -  и  как  глупо,  как
вдохновенно шли те первые годы одиночества, когда он  монтировал  все  эти
управляющие схемы, пленки, цепи, программировал вызовы на реле времени...
     Звонок.
     - С добрым утром, Бартон! Говорит Бартон. Семь часов. А ну,  вставай,
поднимайся!..
     Опять!
     -  Бартон?  Говорит  Бартон.  В  полдень  тебе  предстоит  поехать  в
Марстаун. Установить там телефонный мозг. Хотел тебе об этом напомнить.
     - Спасибо.
     Звонок!
     - Бартон? Это я, Бартон. Пообедаем вместе? В ресторане "ракета"?
     - Ладно.
     - Там и увидимся. Пока!..
     Дз-з-з-иин-нь-нь!
     - Это ты? Хотел подбодрить тебя. Выше  нос,  и  так  далее.  А  вдруг
именно завтра за нами прилетит спасательная ракета?
     - Завтра, завтра, завтра - завтра...
     Щелк!
     Но годы обратились в дым. И Бартон сам заглушил коварные  телефоны  и
все их хитроумные реплики. Теперь телефоны должны были вызвать его  только
после того, как ему исполнится восемьдесят, если он еще будет жив.  И  вот
сегодня они звонят, и прошлое дышит ему в уши, нашептывает, напоминает...
     Телефон. Пусть звонит.
     "Я же вовсе не обязан отвечать", - подумал он.
     Звонок!
     "Да ведь там и нет никого", - подумал он.
     Опять звонок!
     "Это будто сам с собой  разговариваешь,  -  подумал  он.  -  Но  есть
разница. Господи, и какая разница!.."
     Он ощутил, как его рука сама подняла трубку.
     - Алло, старик Бартон, говорит молодой Бартон. Мне  сегодня  двадцать
один! За прошедший год я установил мыслящие голоса еще в двухстах городах.
Я заселил Марс Бартонами!..
     - Да, да...
     Старик припомнил те ночи, шесть десятилетий назад, когда  он  носился
сквозь  голубые  горы  и  железные  долины  в  грузовике,  набитом  всякой
техникой, и насвистывал веселые песенки. Еще один аппарат, еще одно  реле.
Хоть какое-то занятие.  Приятное,  необычное,  грустное.  Скрытые  голоса.
Скрытые, запрятанные. В те молодые годы смерть не была смертью,  время  не
было временем, а старость казалась лишь смутным эхом  из  глубокого  грота
грядущих лет. Молодой идиот, садист, дурак, и не помышлявший  о  том,  что
снимать урожай придется ему самому...
     - Вчера вечером, - сказал Бартон двадцати одного года от  роду,  -  я
сидел в кино посреди пустого города. Прокрутил старую ленту  с  Лорелом  и
Харди. Ох и смеялся же я!..
     - Да, да...
     - У меня родилась идея. Я записал свой голос на одну и ту  же  пленку
тысячу раз подряд. Запустил ее через громкоговорители -  звучит,  как  ты,
что двери в городе хлопают, и дети поют, и радиолы играют, все  по  часам.
Если не смотреть в окно, только слушать - все в  порядке.  А  выглянешь  -
иллюзия пропадает. Наверное, начинаю чувствовать свое одиночество.
     - Вот тебе и первый сигнал, - сказал старик.
     - Что?
     - Ты впервые признался себе, что одинок...
     - Я поставил опыты с запахами. Когда я гуляю  по  пустым  улицам,  из
домов доносятся запахи бекона, яичницы, ветчины, жаркого.  Все  с  помощью
потайных устройств...
     - Сумасшествие!
     - Самозащита!..
     - Я устал...
     Старик бросил трубку. Это уже чересчур. Прошлое захлестывает его...
     Пошатываясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу.
     Город лежал в темноте. Не горели большие красные  неоновые  огни,  не
играла  музыка,  не  носились  в  воздухе  кухонные  запахи.  Давным-давно
забросил он фантастику механической лжи. Прислушайся! Что  это  -  шаги?..
Запах! Вроде бы клубничный пирог... Он прекратил все это раз и навсегда.
     Он подошел к каналу, где в дрожащей воде мерцали звезды.
     Под водой, шеренга к шеренге, как  рыба  в  стае,  ржавели  роботы  -
механическое население марса, которое он создавал в  течение  многих  лет,
пока внезапно не понял жуткой  бессмысленности  того,  что  делает,  и  не
приказал им - раз, два, три, четыре! - следовать  на  дно  канала,  и  они
утонули, пуская  пузыри,  как  пустые  бутылки.  Он  истребил  их  всех  -
безжалостно истребил.
     В неосвещенном коттедже тихо зазвонил телефон.
     Он прошел мимо. Телефон замолк.
     Зато впереди, в другом коттедже, забренчал звонок, словно догадался о
его приближении. Он побежал. Звонок остался позади.  Но  на  смену  пришли
другие звонки - в этом домике, в том, здесь,  там,  повсюду!  Он  рванулся
прочь. Еще звонок!
     - Ладно! - Закричал он в изнеможении. - Ладно, иду!..
     - Алло, Бартон!..
     - Что тебе?
     - Я одинок. Я  существую,  только  когда  говорю.  Значит,  я  должен
говорить. Ты не можешь заставить меня замолчать...
     - Оставь меня в покое! - в ужасе воскликнул старик. - Ох. Сердце...
     - Говорит Бартон. Мне двадцать четыре. Еще два года прошло. А  я  все
жду. И мне все более одиноко. Прочел  "Войну  и  мир".  Выпил  реку  вина.
Обошел все рестораны - и в каждом  был  сам  себе  официант,  и  повар,  и
оркестрант. Сегодня играю в фильме в кинотеатре "Тиволи". Эмиль  Бартон  в
"Бесплодных усилиях любви" исполнит все роли, некоторые в париках!..
     - Перестань мне звонить, или я тебя убью!..
     - Не сможешь. Сперва найди меня!
     - И найду.
     - Ты же забыл, где ты меня спрятал. Я везде: в кабелях и коробках,  в
домах, и в башнях, и под землей. Давай убивай!  И  как  ты  назовешь  это?
Телеубийство?  Самоубийство?  Завидуешь,  не  так   ли?   Завидуешь   мне,
двадцатичетырехлетнему, ясноглазому, сильному, молодому... Ладно,  старик,
стало быть, война! Война между нами! Между мной - и мной!  Нас  тут  целый
полк всех возрастов против тебя, единственного настоящего. Валяй, об'являй
войну!..
     - Я убью тебя!
     Щелк! Тишина.
     Он вышвырнул телефон в окно.

     В полночный холод автомобиль пробирался по глубоким долинам. На  полу
под ногами Бартона  были  сложены  пистолеты,  винтовки,  взрывчатка.  Рев
машины отдавался в его истонченных, усталых костях.
     "Я найду их, - думал он, - найду и уничтожу всех до единого. Господи,
и как он только может так поступать со мной?.."
     Он остановил машину. Под заходящими лунами  лежал  незнакомый  город.
Над городом висело безветрие.
     В холодеющих руках у него была винтовка. Он смотрел на столбы, башни,
коробки. Где в этом городе запрятан голос? Вон на той башне? Или на  этой?
Столько лет прошло! Он судорожно глянул в одну сторону, в другую.
     Он поднял винтовку.
     Башня развалилась с первого выстрела.
     "А надо все, - подумал он.  Придется  срезать  все  башни.  Я  забыл,
забыл! Слишком это было давно..."
     Машина двинулась по безмолвной улице.
     Зазвонил телефон.
     Он бросил взгляд на вымершую аптеку.
     Телефон!
     Сжав винтовку, он сбил выстрелом замок и вошел внутрь.
     Щелк!
     - Алло, Бартон! Предупреждаю: не  пытайся  разрушить  все  башни  или
взорвать их. Сам себе перережешь глотку. Одумайся...
     Щелк!
     Он  тихо  отошел  от  телефона  и  двинулся  на  улицу,  а  сам   все
прислушивался к смутному гулу башен - гул доносился сверху,  они  все  еще
действовали, все еще оставались нетронуты. Посмотрел  на  них  -  и  вдруг
сообразил.
     Он не вправе их уничтожить.  Допустим,  с  земли  прилетит  ракета  -
сумасбродная мысль, но  допустим,  она  прилетит  сегодня,  завтра,  через
неделю. И сядет на другой стороне планеты, и кто-то  захочет  связаться  с
Бартоном по телефону и обнаружит, что вся связь прервана...
     Он опустил винтовку.
     - Да не придет ракета, - возразил он себе  вполголоса.  -  Я  старик.
Слишком поздно...
     "Ну, а вдруг придет, - подумал он, - а ты и не узнаешь... Нет,  надо,
чтобы связь была в порядке..."
     Опять зазвонил телефон.

     Он тупо повернулся. Прошаркал обратно в аптеку, непослушными пальцами
поднял трубку.
     - Алло!..
     Незнакомый голос.
     - Пожалуйста, - сказал старик, - оставь меня в покое...
     - Кто это, кто там? Кто говорит? Где  вы?  -  откликнулся  изумленный
голос.
     - Подождите. - Старик пошатнулся. -  Я  Эмиль  Бартон.  Кто  со  мной
говорит?
     - Говорит капитан Рокуэлл с ракеты  "Аполлон-48".  Мы  только  что  с
Земли...
     - Нет, нет, нет!..
     - Вы слушаете меня, мистер Бартон?
     - Нет, нет! Этого быть не может...
     - Где вы?
     - Врешь! - Старику пришлось прислониться к стенке  будки.  Глаза  его
ничего не видели. - Это ты, Бартон,  потешаешься  надо  мной,  обманываешь
меня снова!..
     - Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что сели. В  Новом  Чикаго.  Где
вы?
     - В Гринвилле, - прохрипел старик. - Шестьсот миль от вас.
     - Слушайте, Бартон, могли бы вы приехать сюда?
     - Что?
     - Нам нужно провести кое-какой ремонт. Да и устали за  время  полета.
Могли бы вы приехать помочь?
     - Да, конечно.
     - Мы на поле за городом. К завтрашнему дню доберетесь?
     - Да, но...
     - Что еще?
     Старик погладил трубку.
     - Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война кончилась? Кто теперь президент?
Что с вами случилось?..
     - Впереди уйма времени. Наговоримся, когда приедете.
     - Но хоть скажите, все в порядке?
     - Все в порядке.
     - Слава богу. - Старик прислушался к звучанию далекого голоса. - А вы
уверены, что вы капитан Рокуэлл?
     - Черт возьми!..
     - Прошу прощения...
     Он повесил трубку и побежал.
     Они здесь, после стольких лет одиночества  -  невероятно!  -  Люди  с
земли, люди, которые возьмут его с собой, обратно к земным морям, горам  и
небесам...
     Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того  -
он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь...
     Громовое эхо мотора неслось по холмам.
     Но этот голос... Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет
назад... Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал?  В
приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал  ли  он  однажды
ложную запись ложной посадки на марсе  ракеты  с  поддельным  капитаном  и
воображаемой  командой?  Он   зло   мотнул   головой.   Нет!   Он   просто
подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю  ночь,  ночь
напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же  они
эту встречу!..
     Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались  в  душу,
сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, -  но  как  сладостно  было
предвкушать последний телефонный звонок: "Алло,  молодой  Бартон!  Говорит
старый Бартон. Сегодня я  улетаю  на  Землю.  Меня  спасли!.."  Он  слегка
усмехнулся.
     В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из
машины - и застыл, уставясь  на  бетон  космодрома,  протирая  воспаленные
глаза.
     Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему
руку, не кричал, не смеялся.
     Он почувствовал, как заходится сердце. А потом  -  тьма  и  ощущение,
словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.
     Там стояли в ряд шесть телефонов.
     Он ждал, задыхаясь.
     Наконец - звонок.
     Он поднял тяжелую трубку.
     Голос:
     - А я еще думал - доберешься ли ты живым...
     Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
     - Докладывает капитан Рокуэлл,  -  продолжал  голос.  -  Какие  будут
приказания, сэр?
     - Ты!.. - простонал старик.
     - Как сердчишко, старик?
     - Нет!..
     - Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить  жизнь
себе, - если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет...
     - Я сейчас еду обратно, - ответил старик. - И терять мне уже  нечего.
Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
     - У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать
так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
     Старик  ощутил,  как  дрогнуло  сердце.  Никогда  уже  он  не  сможет
добраться до других городов... Война проиграна. Он упал в кресло, изо  рта
у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на  остальные
пять телефонов. Как по  сигналу,  они  зазвонили  хором.  Гнездо  с  пятью
отвратительными, галдящими птицами!
     Трубки поднялись сами собой.
     Комната поплыла перед глазами.
     - Бартон, Бартон, Бартон!..
     Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему
смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий  провод,
как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
     Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
     И, словно тело Бартона обнаружило  вдруг  то,  что  долго  держало  в
тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки
цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском.  Он  уперся
руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось.
Сердце остановилось.

     Долгая пауза - и зазвонили уцелевшие два телефона.
     Где-то замкнулось реле. Два телефонных  голоса  соединились  напрямую
друг с другом.
     - Алло, Бартон?
     - Да, Бартон?
     - Мне двадцать четыре.
     - А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
     - Не знаю. Слушай.
     В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое  окно  задувает
ветер. Воздух свеж и прохладен.
     - Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения,  мне  двадцать
шесть!
     - Поздравляю!..
     Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок  подхватил
пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу.
Рэй Бредбери. Разговор оплачен заранее.
перевод с англ. -
Ray Bradbury. ?

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                        НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

     - Вы хотите убить свою жену? - спросил темноволосый человек, сидевший
за письменным столом.
     - Да. То есть нет... Не совсем так. Я хотел бы...
     - Фамилия, имя?
     - Ее или мои?
     - Ваши.
     - Джордж Хилл.
     - Адрес?
     - Одиннадцать, Саут Сент-Джеймс, Гленвью.
     Человек бесстрастно записывал.
     - Имя вашей жены?
     - Кэтрин.
     - Возраст?
     - Тридцать один.
     Вопросы сыпались один за другим.  Цвет  волос,  глаз,  кожи,  любимые
духи, какая она на ощупь, размер одежды...
     - У вас есть ее стереофотоснимок? А пленка с  записью  голоса?  А,  я
вижу, вы принесли. Хорошо. Теперь...
     Прошел целый час. Джорджа Хилла уже давно прошиб пот.
     - Все, - темноволосый человек встал и строго посмотрел на Джорджа.  -
Вы не передумали?
     - Нет.
     - Вы знаете, что это противозаконно?
     - Да.
     - И что мы не несем никакой ответственности за возможные последствия?
     - Ради бога, кончайте скорей! - крикнул Джордж. - Вон уже сколько  вы
меня держите. Делайте скорее.
     Человек еле заметно улыбнулся.
     - На изготовление куклы - копии вашей жены потребуется три часа. А вы
пока вздремните - это вас  немного  успокоит.  Третья  зеркальная  комната
слева по коридору свободна.
     Джордж медленно, как оглушенный, пробрел в зеркальную комнату. Он лег
на синюю бархатную  кушетку,  и  давление  его  тела  заставило  вращаться
зеркала на потолке. Нежный голос запел: "Спи... спи... спи..."
     - Кэтрин, я не хотел идти сюда. Это ты, ты заставила меня... Господи,
я не хочу тут оставаться. Хочу домой... не хочу убивать  тебя...  -  сонно
бормотал Джордж.
     Зеркала бесшумно вращались и сверкали.
     Он уснул.

     Он видел во сне, что ему снова сорок один год, он и  Кэти  бегают  по
зеленому склону холма, они  прилетели  на  пикник,  и  их  вертолет  стоит
неподалеку. Ветер развевает золотые волосы Кэти, она смеется. Они  с  Кэти
целуются и держат друг друга за руки и ничего не едят. Они  читают  стихи;
только и делают, что читают стихи.
     Потом другие картины. Полет, быстрая  смена  красок.  Они  летят  над
Грецией, Италией, Швейцарией - той ясной, долгой осенью 1997 года! Летят и
летят без остановок!
     И вдруг - кошмар, Кэти и Леонард Фелпс, Джордж вскрикнул во сне.  Как
это случилось? Откуда вдруг взялся Фелпс? Почему  он  вторгся  в  их  мир?
Почему жизнь не может быть простой и доброй? Неужели все это из-за разницы
в возрасте? Джорджу под пятьдесят, а  Кэти  молода,  так  молода!  Почему,
почему?..
     Эта сцена навсегда осталась в его памяти.  Леонард  Фелпс  и  Кэти  в
парке, за городом. Джордж появился из-за поворота дорожки как  раз  в  тот
момент, когда они целовались.
     Ярость. Драка. Попытка убить Фелпса.
     А потом еще дни, и еще кошмары..
     Джордж проснулся в слезах.

     - Мистер Хилл, для вас все приготовлено.
     Неуклюже он поднялся с кушетки. Увидел себя в высоких  и  неподвижных
теперь зеркалах. Да, выглядит  он  на  все  пятьдесят.  Это  была  ужасная
ошибка. Люди более привлекательные, чем он,  брали  себе  в  жены  молодых
женщин и потом убеждались, что они неизбежно  ускользают  из  их  объятий,
растворяются, словно кристаллики сахара  в  воде.  Он  злобно  разглядывал
себя. Чуть-чуть толстоват живот. Чуть-чуть толстоват подбородок. Многовато
соли с перцем в волосах и мало в теле...
     Темноволосый человек ввел его в другую комнату.
     У Джорджа перехватило дыхание.
     - Но это же комната Кэти!
     - Фирма старается максимально удовлетворять запросы клиентов.
     - Ее комната! До мельчайших деталей!
     Джордж Хилл подписал чек на десять тысяч долларов. Человек взял чек и
ушел.
     В комнате было тихо и тепло.
     Джордж сел и потрогал  пистолет  в  кармане.  Да,  куча  денег...  Но
богатые люди могут позволить себе роскошь "очищающего  убийства".  Насилие
без насилия. Смерть без смерти. Ему стало легче. Внезапно  он  успокоился.
Он смотрел на дверь. Наконец-то  приближается  момент,  которого  он  ждал
целых полгода. Сейчас все будет кончено. Через мгновение в комнату  войдет
прекрасный робот, марионетка, управляемая невидимыми нитями, и...
     - Здравствуй, Джордж.
     - Кэти!
     Он стремительно повернулся.
     - Кэти! - вырвалось у него.
     Она стояла в дверях за его спиной. На ней было мягкое как пух зеленое
платье, на ногах - золотые  плетеные  сандалии.  Волосы  светлыми  волнами
облегали шею, глаза сияли ясной голубизной.
     От потрясения он долго не мог выговорить ни слова. Наконец сказал:
     - Ты прекрасна.
     - Разве я когда-нибудь была иной?
     - Дай мне поглядеть на тебя, - сказал он медленно чужим голосом.
     Он простер к ней руки, неуверенно,  как  лунатик.  Сердце  его  глухо
колотилось. Он двигался тяжело, будто придавленный огромной  толщей  воды.
Он все ходил, ходил вокруг нее, бережно прикасаясь к ее телу.
     - Ты что, не нагляделся на меня за все эти годы?
     - И никогда не  нагляжусь...  -  сказал  он,  и  глаза  его  налились
слезами.
     - О чем ты хотел говорить со мной?
     - Подожди, пожалуйста, немного подожди.
     Он сел, внезапно ослабев, на кушетку, прижал дрожащие руки  к  груди.
Зажмурился.
     - Это просто непостижимо. Это тоже кошмар.  Как  они  сумели  сделать
тебя?
     - Нам запрещено говорить об этом. Нарушается иллюзия.
     - Какое-то колдовство.
     - Нет, наука.
     Руки у нее были теплые. Ногти - совершенны, как морские  раковины.  И
нигде ни малейшего изъяна, ни  единого  шва.  Он  глядел  на  нее,  и  ему
вспоминались слова, которые они так часто читали вместе  в  те  счастливые
дни:  "О,  ты  прекрасна,  возлюбленная  моя,  ты  прекрасна!  Глаза  твои
голубиные под кудрями твоими... Как лента алая  губы  твои,  и  уста  твои
любезны... Два соска твои как  двойники  молодой  серны,  пасущиеся  между
лилиями... Вся ты прекрасна, возлюбленная  моя,  и  пятна  нет  на  тебе".
<Здесь и дальше цитаты из "Песни песней">
     - Джордж!
     - Что? - Глаза у него были ледяные.
     Ему захотелось поцеловать ее.
     "...Мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно
благоуханию Ливана".
     - Джордж!
     Оглушительный шум в ушах. Комната перед глазами пошла ходуном.
     -  Да,  да,  сейчас,  одну  минуту...  -  Он  затряс  головой,  чтобы
вытряхнуть из нее шум.
     "О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дочь  княжеская!  Округление
бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника..."
     - Как им это удалось? - вскричал он.
     Так быстро! За девять часов, пока он спал. Как это они  -  расплавили
золото, укрепили тончайшие часовые пружинки,  алмазы,  блестки,  конфетти,
драгоценные рубины, жидкое серебро, медные проволочки?  А  ее  волосы?  Их
спряли  металлические  насекомые?  Нет,  наверно,  золотисто-желтое  пламя
залили в форму и дали ему затвердеть...
     - Если ты будешь говорить об этом, я сейчас же уйду, - сказала она.
     - Нет-нет, не уходи!
     - Тогда ближе к делу, - холодно сказала она. - Ты хотел  говорить  со
мной о Леонарде.
     - Подожди, об этом немного позже.
     - Нет, сейчас, - настаивала она.
     В нем уже не было гнева. Все как будто смыло волной, когда он  увидел
ее. Он чувствовал себя гадким мальчишкой.
     - Зачем ты пришел ко мне? - спросила она без улыбки.
     - Прошу тебя...
     - Нет, отвечай. Если насчет Леонарда, то ты же знаешь,  что  я  люблю
его.
     - Замолчи! - Он зажал уши руками.
     Она не унималась:
     - Тебе отлично известно, что я сейчас все время с ним. Я теперь бываю
с Леонардом там, где бывали мы с тобой. Помнишь лужайку на Монте-Верде? Мы
с ним были там на прошлой неделе. Месяц назад мы летали в Афины,  взяли  с
собой ящик шампанского.
     Он облизал пересохшие губы.
     - Ты не виновата, не виновата! - Он вскочил и схватил ее за  руки.  -
Ты только что появилась на свет, ты - не она.  Виновата  она,  не  ты.  Ты
совсем другая.
     - Неправда, - сказала женщина. - Я  и  есть  она.  Я  могу  поступать
только так, как  она.  Во  мне  нет  ни  грамма  того,  чего  нет  в  ней.
Практически мы с ней одно и то же.
     - Но ты же не вела себя так, как она.
     - Я вела себя именно так. Я целовала его.
     - Ты не могла, ты только что родилась!
     - Да, но из ее прошлого и из твоей памяти.
     - Послушай, - умолял он, тряся ее, пытаясь заставить себя слушать,  -
может быть, можно... Может быть, можно... ну, заплатить  больше  денег?  И
увезти тебя отсюда? Мы улетим в Париж, в Стокгольм, куда хочешь!
     Она рассмеялась.
     - Куклы не продаются. Их дают только напрокат.
     - Но у меня есть деньги!
     - Это уже пробовали, давным-давно. Нельзя. От  этого  люди  сходят  с
ума. Даже то, что делается, незаконно, ты же знаешь. Мы существуем потому,
что власти смотрят на нас сквозь пальцы.
     - Кэти, я хочу одного - быть с тобой.
     - Это невозможно - ведь я та же самая Кэти, вся до последней  клетки.
А потом, мы остерегаемся конкуренции. Кукол  не  разрешается  вывозить  из
здания фирмы: при вскрытии могут разгадать наши секреты. И хватит об этом.
Я же предупреждала тебя: об этом говорить  не  надо.  Уничтожишь  иллюзию.
Уходя, будешь чувствовать себя неудовлетворенным. Ты ведь заплатил  -  так
делай то, зачем пришел сюда.
     - Но я не хочу убивать тебя.
     - Часть твоего существа  хочет.  Ты  просто  подавляешь  в  себе  это
желание, не даешь ему прорваться.
     Он вынул пистолет из кармана.
     - Я  старый  дурак.  Мне  не  надо  было  приходить  сюда...  Ты  так
прекрасна!
     - Сегодня вечером я снова встречусь с Леонардом.
     - Замолчи.
     - Завтра утром мы улетаем в Париж.
     - Ты слышала, что я сказал?
     - А оттуда в Стокгольм. - Она весело рассмеялась и потрепала  его  по
подбородку: - Вот так, мой толстячок.
     Что-то зашевелилось  в  нем.  Он  побледнел.  Он  ясно  понимал,  что
происходит: скрытый гнев, отвращение,  ненависть  пульсировали  в  нем,  а
тончайшие телепатические паутинки  в  феноменальном  механизме  ее  головы
улавливали эти сигналы смерти. Марионетка! Он сам и управлял  ее  телом  с
помощью невидимых нитей.
     - Пухленький чудачок. А ведь когда-то был красив.
     - Перестань!
     - Ты старый, старый, а мне ведь только тридцать один год. Ах, Джордж,
как же слеп ты был - работал,  а  я  тем  временем  опять  влюбилась...  А
Леонард просто прелесть, правда?
     Он поднял пистолет, не глядя на нее.
     - Кэти.
     - "Голова его - чистое золото..." - прошептала она.
     - Кэти, не надо! - крикнул он.
     - "...Кудри его волнистые, черные, как ворон... Руки  его  -  золотые
кругляки, усаженные топазами!"
     Откуда у нее эти слова песни песней? Они звучат в его мозгу - как  же
получается, что она их произносит?
     - Кэти, не заставляй меня это делать!
     - "Щеки его - цветник ароматный... - бормотала она,  закрыв  глаза  и
неслышно ступая по комнате.  -  Живот  его  -  как  изваяние  из  слоновой
кости... Голени его - мраморные столбы..."
     - Кэти! - взвизгнул он.
     - "Уста его - сладость..."
     Выстрел.
     - "...Вот кто возлюбленный мой..."
     Еще выстрел.
     Она упала.
     - Кэти, Кэти, Кэти!!
     Он всадил в нее еще четыре пули.
     Она лежала и дергалась. Ее бесчувственный  рот  широко  раскрылся,  и
какой-то механизм, уже зверски изуродованный, заставлял ее повторять вновь
и вновь: "Возлюбленный, возлюбленный, возлюбленный..."
     Джордж Хилл потерял сознание.

     Он очнулся от прикосновения прохладной влажной ткани к его лбу.
     - Все кончено, - сказал темноволосый человек.
     - Кончено? - шепотом переспросил Джордж.
     Темноволосый кивнул.
     Джордж бессильно глянул на свои руки.  Он  помнил,  что  они  были  в
крови. Он упал на пол, когда потерял сознание, но и сейчас в нем еще  жило
воспоминание о том, что по его рукам потоком льется настоящая кровь.
     Сейчас руки его были чисто вымыты.
     - Мне нужно уйти, - сказал Джордж Хилл.
     - Если вы чувствуете, что можете...
     - Вполне. - Он встал. - Уеду в Париж. Начну все сначала. Звонить Кэти
и вообще ничего такого делать, наверно, не следует.
     - Кэти мертва.
     - Ах да, конечно, я же  убил  ее!  Господи,  кровь  была  совсем  как
настоящая...
     - Мы очень гордимся этой деталью.
     Хилл спустился на лифте в вестибюль и вышел на улицу. Лил  дождь.  Но
ему хотелось часами бродить по городу.  Он  очистился  от  гнева  и  жажды
убийства. Воспоминание было так ужасно, что он понимал: ему уже никогда не
захочется убить. Даже если настоящая Кэти появилась бы сейчас  перед  ним,
он возблагодарил бы бога и упал, позабыв обо всем на свете, к ее ногам. Но
она была мертва. Он сделал, что собирался. Он попрал  закон,  и  никто  об
этом не узнает.
     Прохладные капли дождя освежали лицо. Он  должен  немедленно  уехать,
пока не прошло это чувство очищения. В конце концов, какой  смысл  в  этих
"очистительных"  процедурах,  если  снова  браться  за   старое?   Главное
назначение кукол в том и заключается, чтобы предупреждать  р_е_а_л_ь_н_ы_е
преступления. Захотелось тебе избить, убить или помучить кого-нибудь,  вот
и отведи душу на марионетке... Возвращаться домой нет решительно  никакого
смысла. Возможно, Кэти сейчас там, а ему хотелось думать о ней только  как
о мертвой - он ведь об этом должным образом позаботился.
     Он остановился у края тротуара и смотрел на проносящиеся мимо машины.
Он  глубоко  вдыхал  свежий  воздух  и  ощущал,  как  постепенно   спадает
напряжение.
     - Мистер Хилл? - проговорил голос рядом с ним.
     - Да. В чем дело?
     На его руке щелкнули наручники.
     - Вы арестованы.
     - Но...
     - Следуйте за мной. Смит, арестуйте остальных наверху.
     - Вы не имеете права...
     - За убийство - имеем.
     Гром грянул с неба.

     Без  десяти  девять  вечера.  Вот  уже  десять  дней  как  льет,   не
переставая, дождь. Он и сейчас поливает стены тюрьмы. Джордж высунул  руку
через решетку окна, и капли дождя теперь собирались в маленькие лужицы  на
его дрожащих ладонях.
     Дверь лязгнула, но он не пошевелился, руки его по-прежнему мокнут под
дождем. Адвокат глянул на спину  Хилла,  стоявшего  на  стуле  у  окна,  и
сказал:
     - Все кончено. Сегодня ночью вас казнят.
     - Я не убийца. Это была просто кукла, - сказал Хилл, прислушиваясь  к
шуму дождя.
     - Таков закон, и ничего тут не поделаешь. Вы знаете. Других ведь тоже
приговорили.  Президент  компании  "Марионетки,  инкорпорейтед"  умрет   в
полночь, три его помощника - в час ночи. Ваша очередь - полвторого.
     - Благодарю, - сказал Хилл. - Вы сделали все, что могли. Видимо,  это
все-таки было убийство, даже если убил я  не  живого  человека.  Намерение
было, умысел и план тоже. Не хватало только живой Кэти.
     - Вы попали в неудачный момент, - сказал адвокат. - Десять лет  назад
вам бы не вынесли смертного приговора. Через десять лет  вас  бы  тоже  не
тронули. А сейчас им нужен предметный урок - мальчик  для  битья.  Ажиотаж
вокруг кукол принял за последний год просто фантастические  размеры.  Надо
припугнуть публику, и припугнуть всерьез. Иначе бог знает до чего мы можем
докатиться. У этой проблемы есть ведь и религиозно-этический  аспект:  где
начинается - или кончается - жизнь, что такое роботы - живые существа  или
машины? В чем-то они очень  близки  к  живым:  они  реагируют  на  внешние
импульсы, они даже мыслят. Вы же знаете - два месяца назад был издан закон
"о живых  роботах".  Под  действие  этого  закона  вы  и  подпали.  Просто
неудачный момент, только и всего...
     - Правительство поступает правильно, теперь мне стало ясно, -  сказал
Хилл.
     - Я рад, что вы понимаете позицию правосудия.
     - Да. Не могут же они легализовать убийство. Даже такое условное -  с
применением телепатии, механизмов и воска. С их стороны было бы лицемерием
отпустить меня безнаказанным.  Я  _с_о_в_е_р_ш_и_л_  преступление.  И  все
время с того часа чувствовал себя преступником. Чувствовал, что заслуживаю
наказания. Странно, правда?  Вот  как  общество  властвует  над  сознанием
человека. Оно заставляет человека чувствовать себя  виновным  даже  тогда,
когда для этого вроде бы и нет оснований...
     - Мне пора. Может быть, у вас есть какие-нибудь поручения?
     - Нет, спасибо, мне ничего не нужно.
     - Прощайте, мистер Хилл.
     Дверь захлопнулась.
     Джордж Хилл продолжал стоять на стуле у окна, сплетя мокрые от  дождя
руки за  решеткой.  На  стене  вспыхнула  красная  лампочка,  и  голос  из
репродуктора сказал:
     - Мистер Хилл, здесь ваша жена. Она просит свидания с вами.
     Он стиснул решетку руками.
     "Она мертва", - подумал он.
     - Мистер Хилл, - снова окликнул его голос.
     - Она мертва. Я убил ее.
     - Ваша жена ожидает здесь. Вы хотите ее видеть?
     - Я видел, как она упала, я застрелил ее,  я  видел,  как  она  упала
мертвая!
     - Мистер Хилл, вы меня слышите?
     - Да-да, - закричал он, колотя о стену кулаками. - Слышу! Слышу  вас!
Она мертва, мертва и пусть оставит меня в покое! Я убил ее, я не  хочу  ее
видеть, она мертва!
     Пауза.
     - Хорошо, мистер Хилл, - пробормотал голос.
     Красный свет погас.
     В небе вспыхнула молния, озарила его лицо. Он прижался  разгоряченной
щекой к прутьям решетки и долго стоял так, а  дождь  лил  и  лил.  Наконец
где-то внизу открылась дверь, и из тюремной канцелярии вышли две фигуры  в
плащах. Они остановились под ярким дуговым фонарем и подняли головы.
     Это была Кэти. И рядом с ней Леонард Фелпс.
     - Кэти!
     Она отвернулась. Мужчина взял ее под руку. Они  побежали  под  черным
дождем через дорогу и сели в низкую машину.
     - Кэти! - Крича,  он  дергал  прутья  решетки,  колотил  кулаками  по
бетонному подоконнику. - Она жива! Эй, надзиратель! Я видел ее. Она  жива!
Я не убил ее, меня можно отпустить на свободу! Я никого не убивал, это все
шутка, ошибка, я видел, видел ее! Кэти, вернись, скажи им,  что  ты  жива!
Кэти!
     В камеру вбежали надзиратели.
     - Вы не смеете казнить меня! Я  не  совершил  никакого  преступления!
Кэти жива, я только сейчас видел ее!
     - Мы тоже видели ее, сэр.
     - Тогда освободите меня! Освободите!
     Этого не может быть, они просто сошли с ума! Он задохнулся и едва  не
упал.
     - Суд уже вынес свой приговор, сэр.
     - Но это несправедливо!
     Он подпрыгнул и вцепился в решетку, исступленно крича.
     Машина тронулась с места, она увозила Кэти и Леонарда. Увозила  их  в
Париж, и в Афины, и в Венецию, а весной - в Лондон, летом -  в  Стокгольм,
осенью - в Вену.
     - Кэти, вернись! Кэти, ты не можешь так со мной поступить!
     Красные фары машины удалялись,  подмигивая  сквозь  завесу  холодного
дождя. Надзиратели надвинулись сзади и схватили его, а  он  все  продолжал
кричать.
Рэй Бредбери. Наказание без преступления.
перевод с англ. -
Ray Bradbury. Punishment without crime.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                 КУКОЛЬНИК

     Мистер Бенедикт вышел из своего  домика  и  остановился  на  крыльце,
залитом солнцем. Мимо протрусила маленькая собачонка с  умными  глазами  -
такими умными, что мистер Бенедикт не решился встретиться с ней  взглядом.
В кованных железных воротах кладбищенской ограды, около  церкви,  появился
мальчик;  мистер  Бенедикт  вздрогнул  под  его  пронизывающе   любопытным
взглядом.
     - Вы - похоронщик, - сказал мальчик.
     Мистер Бенедикт молчал, заискивающе улыбаясь.
     - Это ваша часовня? - спросил мальчик.
     - Да, - ответил мистер Бенедикт.
     - И все кладбище?
     Мистер Бенедикт застенчиво кивнул.
     - И все памятники, и могилы, и клумбы?
     - Да, - с затаенной гордостью ответил мистер Бенедикт.
     Действительно, все это принадлежало  ему,  ему  одному.  Удивительная
история! Бизнес, потребовавший от него тяжелого труда и бессонных ночей на
протяжении  многих  лет,  оказался  удачным.  Мистер  Бенедикт   начал   с
приобретения часовни  и  церковного  дворика  с  несколькими  надгробиями,
зараставшими мхом с тех пор,  как  городок  покинула  баптистская  община.
Затем он построил маленький красивый мортуарий  [покойницкая],  -  конечно
же, в готическом стиле, - и обсадил его  плющом.  Потом  пристроил  позади
маленький домик для себя. Чрезвычайно удобно было доверять усопших мистеру
Бенедикту. "Не нужна похоронная процессия! - гласило объявление в утренней
газете. - Из церкви - прямо в землю, легко,  как  по  маслу!  Используются
самые добротные материалы!"
     Ребенок продолжал пристально смотреть  на  него,  и  мистер  Бенедикт
затрепетал, как свеча на ветру, такой беззащитный, открытый...  Все  живое
заставляло его испытывать сожаление и меланхолию. Мистер  Бенедикт  всегда
соглашался с людьми, никогда не возражал, не говорил "нет". Кем бы  вы  не
были, случись вам встретить мистера Бенедикта на  улице,  он  углубится  в
изучение вашего носа,  или  мочек  ушей,  или  пробора  своими  маленькими
диковатыми глазками, но ни за что  не  посмотрит  вам  в  глаза;  и  будет
бережно вашу руку своими ледяными руками, словно это величайшая  ценность,
все время повторяя:
     - Вы совершенно, неоспоримо, безукоризненно правы...
     И каждый раз, разговаривая с ним, вы чувствуете, что он не слышит  ни
одного вашего слова...
     Вот и сейчас, взмокший от назойливого любопытного взгляда  мальчишки,
он повторял: "Ты чудесный малыш..." в  ужасе,  что  может  не  понравиться
ребенку.
     Наконец мистер Бенедикт спустился по ступенькам и вышел  за  калитку,
не бросив ни одного взгляда на маленькую покойницкую. Это удовольствие  он
отложил на потом.  Очень  важно  соблюдать  правильную  последовательность
действий. Рано думать о мертвецах, ожидающих  прикосновения  его  искусных
рук. Мистер Бенедикт неукоснительно следует заведенному порядку.
     Он хорошо знал как довести себя до бешенства. До полудня он бродил по
улицам маленького городка, позволяя живым согражданам подавлять его  своим
превосходством; он погружался в свою беззащитность, тонул в ней, заливался
потом, сердце и мозг сжимались дрожащими узлами.
     Он остановился поговорить с мистером Роджерсом, аптекарем; и  сберег,
сохранил в себе все  оскорбительные  интонации,  насмешки,  пренебрежение.
Мистер Роджерс всегда находил пару метких словечек для "могильщика".
     - Ха-ха-ха, заливался мистер Бенедикт, в то время  как  ему  хотелось
рыдать от унижения и ярости.
     - Да вы сами из них, из холодных! - повторил мистер Роджерс.
     - Ха-ха-ха!..
     Выйдя из аптеки,  мистер  Бенедикт  встретил  мистера  Стайвезанда  -
подрядчика. Тот все посматривал на  часы,  показывая,  что  не  собирается
долго болтать с Бенедиктом, торопясь к выгодному клиенту.
     - Как дела, Бенедикт? Держу пари, у вас неплохой приработок - зубы да
ногти! Они ведь вам достаются, верно? Я угадал, а?
     - Ха-ха-ха... А как ваши дела, мистер Стайвезанд?
     - Послушайте Бенни,  старина,  отчего  у  вас  руки  такие  холодные?
Ледяное пожатие! Вы что, бальзамировали фригидную  бабу?  Слышите,  что  я
сказал? - прорычал мистер Стайвезанд, хлопнув его по плечу.
     - Ладно вам, ладно! - бормотал мистер Бенедикт с неясной,  бесплотной
усмешкой. - Будьте здоровы!
     Встреча за встречей... Мистер Бенедикт, получающий все  новые  пинки,
казался озером, в котором  тонули,  все  насмешки.  Люди  бросали  в  него
галечки - ни ряби на поверхности, ни всплеска, тогда  в  ход  шли  большие
камни, кирпичи, валуны! Но озеро было бездонным - ни брызг, ни мути. Озеро
не отвечало.
     Он становился все более раздраженным и беспомощным, и упрямо брел  от
дома к дому, через новые встречи и ненавидел себя со зрелым,  мазохистским
удовольствием. Мысль о предстоящем ночном наслаждении  удерживала  его  на
плаву. Потому он и подвергал  себя  снова  и  снова  издевательствам  этих
тупых, самодовольных скотов, бережно пожимал им  руки,  всем  своим  видом
умоляя о снисхождении.
     - А, это ты, мясник! - крикнул мистер Флинджер из лавки  деликатесов.
- Почем у тебя солонина и маринованные мозги?
     Нарастание, крещендо бессилия. С ударом литавр последнего оскорбления
мистер Бенедикт посмотрел на часы - и опрометью бросился назад, домой.  Он
достиг вершины, он готов, готов к работе,  и  доволен  собой.  Мучительные
обязанности кончились, его ожидало наслаждение.
     Он  энергично  взбежал  по  ступенькам  мортуария.  Комната  казалась
занесенной снегом.  В  темноте  под  простынями  угадывались  белые  бугры
неясных очертаний.
     Дверь распахнулась.
     Мистер  Бенедикт,  обрамленный  светом,  застыл  на  пороге;   голова
горделиво откинута, одна рука поднята в  приветственном  жесте,  вторая  с
неестественной строгостью сжимает дверную ручку.
     Мастер-кукольник вернулся домой.
     Долго, долго он стоял на пороге своего театра.  В  его  ушах  гремели
воображаемые аплодисменты. Он не шевелился, только слегка наклонил голову,
признавая заслуженность такой встречи. Он снял пиджак,  аккуратно  повесил
его на шкаф, одел белый халат, с  профессиональной  ловкостью  стянул  все
завязки, затем вымыл руки, поглядывая  на  своих  добрых,  добрых  друзей.
Удачная неделя; изрядный урожай. Мистер Бенедикт почувствовал что  растет,
растет становится все величественней, простирается над своими владениями.
     - Как Алиса! - изумленно, радостно воскликнул он. - Выше и выше!  Как
интересно!
     Ему никогда не удавалось преодолеть  свою  робость,  неуверенность  в
присутствии живых - только наедине с мертвыми. С удовольствием и смущением
одновременно, он чувствовал себя повелителем маленького  царства  -  здесь
каждый должен был подчиняться ему, и сбежать не мог никто. И сейчас, как и
всегда, он ощутил облегчение и прилив жизнерадостности, он рос,  рос,  как
Алиса. "Ого, как высоко, как высоко... вон где голова..."
     Он прохаживался между покрытыми  простынями  столами.  Славно,  будто
возвратился из кино, с вечернего  сеанса:  сильный,  бодрый,  уверенный  в
себе. Такой симпатичный, воспитанный, отважный, точь-в-точь герой  фильма,
ох какой голос, звучный,  прочувствованный.  Иногда  настроение  навеянное
фильмом оставалось с ним на весь вечер - до самого сна. Так  чудесно,  так
волшебно он себя чувствовал только в кино и  здесь  -  в  своем  маленьком
холодном театре.
     Он прошел между рядами столов, читая надписи на белых карточках:
     - Миссис Уолтерс,  мистер  Смит,  мисс  Браун,  мистер  Эндрю.  Добро
пожаловать всем и каждому!
     - Как дела, миссис Шелмунд?  -  он  приподнял  простыню,  склонившись
словно над спящим ребенком. Вы сегодня ослепительны, дорогая.
     Миссис Шелмунд ни разу в жизни не перемолвилась с ним ни словом,  она
плавно шествовала по улицам,  словно  большая,  величественная  статуя  со
спрятанными под юбкой роликовыми коньками - такой  элегантной,  скользящей
была ее походка.
     -  Моя  дорогая  миссис  Шелмунд,  -  сказал  он,  придвигая  стул  и
наклоняясь над ней с увеличительным стеклом. - Кто бы мог подумать, что  у
вас такие сальные поры? Это кожная болезнь, дорогая, а  все  из-за  жирной
пищи, жирная пища - вот причина вашей болезни. Слишком много мороженого, и
сдобных пирогов, и пирожных с кремом. Вы так гордились своим  ясным  умом,
миссис Шелмунд, а меня считали ничтожеством, вот  как.  Но  ваш  чудесный,
бесценный ум утонул в море из оранжада, лимонада и крем-соды...
     Он начал операцию: подрезав череп по кругу, приподнял крышку и  вынул
мозг.  Потом  взял  приготовленную  конфетницу  и  наполнил  пустой  череп
взбитыми сливками, прозрачными леденцами и карамельками, розовыми, белыми,
зелеными, а сверху розовым кремом сделал надпись "СЛАДКИЕ ГРЕЗЫ".  Опустив
на место крышку черепа, он замаскировал следы операции гримом и пудрой.
     - Ну, вот! - сказал он, и перешел к следующему столу.
     - Приветствую вас, мистер Рэн. Приветствую вас! Ну,  как  ваши  дела,
проповедник расовой ненависти,  мистер  Рэн?  Чистый,  белый,  отутюженный
мистер Рэн. Чистый как снег,  белый  как  лен,  мистер  Рэн,  ненавидевший
евреев и негров -  меньшинства,  мистер  Рэн,  меньшинства,  -  он  стянул
простыню. Мистер Рэн смотрел  на  него  пустыми,  стеклянными  глазами.  -
Мистер Рэн, взгляните на представителя презренного меньшинства - на  меня.
Меньшинства  беззащитных,  запуганных  маленьких  ничтожеств,   решающихся
говорить только шепотом. Знаете, что я  сейчас  сделаю,  мой  непреклонный
друг? Во-первых, выпущу вашу кровь.
     Кровь стекла.
     - Теперь - небольшая инъекция, так сказать бальзамирующей жидкости.
     По венам мистера Рэна, чистого как  снег,  белого  как  лен,  потекла
бальзамирующая жидкость.
     Мистер Бенедикт беззвучно смеялся.
     Кожа мистера Рэна начала темнеть; стала черной, как ночь, черной  как
грязь.
     Бальзамирующей жидкостью были чернила.
     - Добро пожаловать, Эдмунд Ворт!
     Что за тело было  у  этого  Ворта!  Мощное,  с  выпуклыми  мускулами,
соединяющими крепкие кости, с грудью как колесо. Женщины теряли дар  речи,
когда он проходил мимо,  а  мужчины  с  завистью  смотрели  вслед,  мечтая
похитить его тело и навестить в нем свою жену. Но  тело  Ворта  оставалось
его собственностью, и использовалось для таких развлечений, что его имя не
сходило с языка городских сплетниц.
     - И, тем не менее, вы здесь, - произнес  мистер  Бенедикт,  задумчиво
разглядывая Ворта. На минуту он погрузился в воспоминания  о  злоключениях
своего тела, в своем собственном прошлом.
     К каким только упражнениям и уловкам он не прибегал, пытаясь добавить
хоть дюйм к своему  смехотворно  короткому  костяку!  Стремясь  преодолеть
мертвенную бледность, он часами лежал на солнце, но только сгорал, и  кожа
повисала   неопрятными    лохмотьями,    становилась    розовой,    сырой,
чувствительной. И  что  он  мог  поделать  со  своими  маленькими,  близко
посаженными глазами (пусть даже в них и светился  ум)  и  узким  ртом?  Вы
можете оставить свое жилье, выгрести  и  сжечь  весь  хлам,  переехать  из
трущоб, отречься от собственной матери, купить новую  одежду  и  машину  -
сменить все свое окружение. Но что делать мозгу,  мечущемуся  как  мышь  в
мышеловке? Его убивало то, что сменить было нельзя: кожа, тело,  голос  не
оставляли ни единого шанса попасть в тот  прекрасный  свободный  мир,  где
мужчины треплют девушек по подбородку  и  целуют  в  губы,  пожимают  руки
друзьям, угощают ароматными сигарами...
     Задумавшись, мистер Бенедикт стоял над телом Эдмунда Ворта. Потом  он
отрубил голову Ворта, примостил  в  гробу  на  маленькой  подушечке,  вниз
положил сто девяносто фунтов кирпичей, внутрь сорочки  и  костюма  засунул
маленькие валики и укрыл "тело" до  самого  подбородка  голубым  бархатным
покрывалом. Само тело он засунул в камеру рефрижератора.
     - Когда я умру, мистер Ворт, я оставлю  указания,  чтобы  мою  голову
похоронили вместе  с  вашим  телом.  К  тому  времени  я  подготовлю  себе
помощника, согласного за хорошие деньги произвести этот кощунственный акт.
Если человек не удостоился тела, заслуживающего любви,  при  жизни,  пусть
получит его хоть после смерти. Заранее благодарен.
     Он опустил крышку гроба Эдмунда Ворта.
     С тех пор, как  в  городе  заупокойную  службу  стали  проводить  над
закрытым гробом, для проделок  мистера  Бенедикта  открылись  безграничные
возможности. Некоторых он укладывал в гроб вверх ногами, или  лицом  вниз,
или даже в непристойных позах. Он чудесно позабавился, когда хоронили трех
старых дев, торопившихся к кому-то на чай, и  погибших  в  автокатастрофе.
Это были злостные сплетницы, вечно шепчущие что-то друг другу, вечно щекой
к щеке... Вот уж о чем не могли догадаться прихожане, так это о  том,  что
все три сплетницы ушли в землю, как при жизни,  тесно  прижавшись  друг  к
другу, в одном гробу, с последней вечной, нетленной сплетней  на  остывших
губах. Другие два гроба были набиты галькой,  песком  и  тряпками.  Служба
была чудесная - все присутствующие плакали. "Трое неразлучных, разлученные
смертью..." Громкие рыдания и сдержанные всхлипы.
     - О, как печально, - вздыхал мистер Бенедикт.
     Всегда  верный  справедливости,  мистер  Бенедикт,  похоронил  одного
богача  нагишом.  А  бедняка  нарядил  в  парчовые   одежды   с   золотыми
пятидолларовыми монетами вместо пуговиц и  двадцатидолларовыми  на  веках.
Знакомого юриста не стал хоронить совсем:  засунул  в  мусоросжигатель,  а
гроб набил наловленными накануне хорьками.
     А вот  еще  одна  служба:  старая  дева,  ставшая  жертвой  зверского
нападения. В гробу под шелковой подстилкой были припрятаны некоторые части
тела умершего с нею одновременно старика. Она ушла, совершая  ледяной  акт
любви, сохраняя на лице выражение удивления.
     Так  мистер  Бенедикт  бродил  по  своим  владениям,  склоняясь   над
окутанными белыми фигурами, открывая им свои тайны.
     Последним  оказалось  тело  Мерривелла  Близа,   глубокого   старика,
подверженного приступам комы. Мистера Близа уже несколько  раз  признавали
мертвым, но он оживал во время приготовления к похоронам. Мистер  Бенедикт
откинул простыню с лица мистера Близа. Мистер Близ широко открыл глаза.
     - Ах! - мистер Бенедикт едва не свалился на стол.
     - О-о! - раздался стон из-под простыни.
     У мистера Бенедикта подогнулись колени, его затошнило.
     - Выпустите меня отсюда! - простонал мистер Близ.
     - Вы живы! - мистер Бенедикт комкал в руках угол простыни.
     - О, что я слышал! - простонал старик, лежавший на столе. - Я не  мог
пошевелиться, не  мог  прервать  ваши  отвратительные  откровения!  О,  вы
ужасный человек, вы темная личность, вы чудовище, негодяй! Выпустите  меня
отсюда немедленно! Я расскажу обо всем совету, и мэру, и всем, и  каждому!
Ох, негодяй, негодяй! Проходимец, садист, гнусный  извращенец!  Погоди,  я
расскажу о тебе! - у старика выступила пена на губах. - Немедленно развяжи
веревки, выпусти меня отсюда!
     - Нет, - сказал мистер Бенедикт, опускаясь на колени.
     - О, чудовище! - всхлипнул Мерривелл Близ.  -  Подумать  только,  что
творилось в нашем  городе,  а  мы  ничего  не  знали!  Отпусти  меня,  ты,
чудовище!
     - Нет, - прошептал мистер Бенедикт, пытаясь встать, и снова  в  ужасе
опускаясь на пол.
     - Что вы говорили! Что делали!..
     - Простите меня... - прошептал мистер Бенедикт.
     Старик попробовал приподняться.
     - Нет! - мистер Бенедикт приготовил шприц для подкожной инъекции.
     - Эй, вы! - дико  заорал  старик,  обращаясь  к  закутанным  в  белое
фигурам. - Помогите!
     Он  повернул  голову  к  окну,  в  котором  виднелись   кладбищенские
памятники.
     - Эй, вы, там, под камнями! Слышите? Помогите!..
     Старик  откинулся  назад,  втягивая  воздух  со   свистом,   чувствуя
приближение смерти.
     - Слушайте! - бормотал он. - Он надругался над вами, и надо мной, ему
долго  все  сходило  с  рук.  Остановите  его!  Заставьте,  заставьте  его
прекратить это!..
     Слабея, старик втянул струйку слюны, вытекшую из угла рта. Он  быстро
терял силы.
     Мистер Бенедикт, потрясенный, повторял:
     - Они ничего не могут мне сделать. Не могут. Я говорю вам, не могут.
     - Вы, в могилах! -  стонал  старик.  -  Помогите  мне!  Сегодня,  или
завтра, или когда-нибудь, встаньте и уничтожьте это чудовище!  -  из  глаз
его полились слезы.
     - Глупо, - беззвучно проговорил мистер  Бенедикт.  -  Вы  умираете  и
несете чушь. - Мистер Бенедикт едва мог шевелить губами.
     - Восстаньте! - выкрикнул старик. - Выйдите из могил!
     - Прекратите, - прошептал мистер Бенедикт, - я больше не могу...
     Стало совсем темно. Старик постанывал, теряя последние силы. Вдруг он
умиротворенно улыбнулся и сказал:
     - Они достаточно натерпелись от вас, негодяй. Сегодня  они  сведут  с
вами счеты.
     Старик умер.
     Говорят, этой ночью на кладбище прогремел взрыв. Или  даже  несколько
взрывов. Сверкали  молнии,  гудел  колокол  на  колокольне,  раскачивались
памятники, неслись яростные стоны и проклятия, что-то взлетало в воздух. В
покойницкой метались странные тени и огни, звенели бьющиеся стекла,  двери
срывались с петель. А потом - выбежал мистер Бенедикт,  и  вдруг  раздался
жуткий крик...
     И настала тишина.
     Горожане  пришли  на  кладбище  на  следующее  утро.  Они  обошли   и
покойницкую, и часовню, и церковный дворик.
     И не нашли там ничего, кроме крови,  разлитой,  разбрызганной  всюду,
сколько хватало взгляда, сколько небеса кровоточили всю ночь напролет.
     И никаких следов мистера Бенедикта.
     - Где же он? - спрашивали горожане.
     И сами же отвечали:
     - Откуда нам знать?
     Но они получили ответ.
     В глубине кладбища, в густой тени деревьев, находились самые  старые,
стертые надгробья.  Солнечный  свет,  пробивавшийся  через  пышные  кроны,
казался неестественным, театральным, как гирлянда или иллюминация.
     Они остановились у одного из старых надгробий.
     - Смотрите! - воскликнул кто-то.  Остальные  склонились  над  старым,
поросшем мохом камнем.
     Свежая надпись - словно исцарапанная ногтями,  чьими-то  торопливыми,
слабыми, но неистовыми пальцами:

     Мистер Бенедикт

     - И сюда посмотрите! - крикнул другой. Все обернулись.
     - На этом, и на этом, и на  том!  -  он  указывал  еще  на  несколько
надгробий.
     Они разбрелись по кладбищу, в ужасе вглядываясь в надписи.
     На каждом из  надгробий  та  же  неистовая  рука  нацарапала  "Мистер
Бенедикт".
     - Невозможно, - малодушно пробормотал кто-то.- Не лежит же он во  всех
могилах!
     Молчание затянулось. Люди исподлобья поглядывали друг на  друга.  Все
ждали ответа. И онемевшими, непослушными губами один из них выговорил:
     - А почему бы и нет?..
Рэй Бредбери. Кукольник.
перевод с англ. - О. Гаско.
Ray Bradbury. ?

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                             ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

     Роби Моррисон не знал, куда себя деть. Слоняясь в  тропическом  зное,
он слышал, как на берегу глухо и влажно грохочут волны. В  зелени  острова
ортопедии затаилось молчание.
     Был год тысяча девятьсот девяносто седьмой, но Роби это нисколько  не
интересовало.
     Его окружал сад, и он, уже десятилетний, по этому саду  метался.  Был
час размышлений. Снаружи  к  северной  стене  сада  примыкали  апартаменты
вундеркиндов,  где  ночью  в  крохотных  комнатках  спали  на  специальных
кроватях он и другие мальчики.  По  утрам  они,  как  пробки  из  бутылок,
вылетали из своих постелей, кидались под душ, заглатывали еду, и  вот  они
уже в цилиндрических кабинах, вакуумная подземка их всасывает, и снова  на
поверхность они вылетают посередине  острова,  прямо  к  школе  семантики.
Оттуда, позднее, - в физиологию. После физиологии вакуумная  труба  уносит
Роби в обратном направлении, и через люк в толстой стене он выходит в сад,
чтобы  провести  там  этот  глупый  час  никому  не  нужных   размышлений,
предписанных ему психологами.
     У Роби об этом часе было свое твердое мнение:  "Черт  знает  до  чего
занудно".
     Сегодня он был разъярен и бунтовал. Со злобной завистью он поглядывал
на море: эх, если бы и он мог так же свободно приходить и  уходить!  Глаза
Роби потемнели от гнева, щеки горели, маленькие руки не знали покоя.
     Откуда-то  послышался  тихий  звон.  Целых   пятнадцать   минут   еще
размышлять - б-р-р! А потом - в  робот-столовую,  придать  подобие  жизни,
набив его доверху, своему мертвеющему от голода желудку, как таксидермист,
набивает чучело, придает подобие жизни птице.
     А после научно обоснованного, очищенного от  всех  ненужных  примесей
обеда - по вакуумным трубам назад, на этот раз в социологию.  В  зелени  и
духоте главного сада к вечеру, разумеется, будут игры. Игры, родившиеся не
иначе как в страшных снах  какого-нибудь  страдающего  разжижением  мозгов
психолога. Вот оно, будущее! Теперь, мой друг, ты  живешь  так,  как  тебе
предсказали люди прошлого, еще в годы тысяча девятьсот  двадцатый,  тысяча
девятьсот  тридцатый  и  тысяча  девятьсот  сорок  второй!   Все   свежее,
похрустывающее, гигиеничное -  чересчур  свежее!  Никаких  тебе  противных
родителей, и потому - никаких  комплексов!  Все  учтено,  мой  милый,  все
контролируется!
     Чтобы по-настоящему воспринять что-нибудь из ряда вон выходящее, Роби
следовало быть в самом лучшем расположении духа.
     У него оно было сейчас совсем иное.
     Когда через несколько  мгновений  с  неба  упала  звезда,  он  только
разозлился еще больше.
     Звезда имела форму  шара.  Она  ударилась  о  землю,  прокатилась  по
зеленой, нагретой солнцем  траве  и  остановилась.  Со  щелчком  открылась
маленькая дверца.
     Это как-то смутно напомнило Роби сегодняшний сон. Тот самый,  который
он наотрез отказался записать утром в свою тетрадь  сновидений.  Сон  этот
почти было вспомнился ему в то  мгновение,  когда  в  звезде  распахнулась
дверца и оттуда появилось... Нечто.
     Непонятно что.
     Юные глаза, когда видят какой-то новый предмет,  обязательно  ищут  в
нем черты чего-то уже знакомого. Роби не мог понять, что именно  вышло  из
шара. И потому, наморщив лоб,  подумал  о  том,  на  что  это  б_о_л_ь_ш_е
в_с_е_г_о _п_о_х_о_ж_е.
     И тотчас "нечто" стало чем-то _о_п_р_е_д_е_л_е_н_н_ы_м.
     Вдруг в теплом воздухе повеяло  холодом.  Что-то  замерцало,  начало,
будто  плавясь,  перестраиваться,  меняться  и   обрело   наконец   вполне
определенные очертания.
     Возле металлической звезды стоял человек, высокий, худой  и  бледный;
он был явно испуган.
     Глаза у человека были розоватые, полные ужаса. Он дрожал.
     - А-а, тебя я знаю.  -  Роби  был  разочарован.  -  Ты  всего-навсего
песочный человек. (Персонаж детской сказки; считается, что он  приходит  к
детям, которые не хотят спать, и засыпает им песком глаза.)
     - Пе... песочный человек?
     Незнакомец переливался, как марево над кипящим  металлом.  Трясущиеся
руки взметнулись вверх и стали судорожно ощупывать длинные  медного  цвета
волосы, словно он никогда не видел или не касался их раньше. Он  с  ужасом
оглядывал свои руки, ноги, туловище, как будто ничего такого раньше у него
не было.
     - Пе... сочный человек?
     Оба слова он произнес с трудом. Похоже, что вообще говорить было  для
него делом новым. Казалось, он хочет убежать, но что-то удерживает его  на
месте.
     - Конечно, - подтвердил Роби. - Ты мне  снишься  каждую  ночь.  О,  я
знаю, что ты думаешь. Семантически, говорят наши учителя, разные там духи,
привидения,  домовые,  феи,  и  песочный  человек  тоже,  это  всего  лишь
названия, слова, которым  в  действительности  ничто  не  соответствует  -
ничего такого на самом деле просто  нет.  Но  наплевать  на  то,  что  они
говорят. Мы, дети, знаем обо всем этом больше  учителей.  Вот  ты,  передо
мной, а это  значит,  что  учителя  ошибаются.  Ведь  существуют  все-таки
песочные люди, правда?
     - Не называй меня никак! - закричал вдруг песочный человек. Он  будто
что-то понял, и это  вызвало  в  нем  неописуемый  страх.  Он  по-прежнему
ощупывал, теребил, щипал свое длинное новое тело с таким видом,  как  если
бы это было что-то ужасное. - Не надо мне никаких названий!
     - Как это?
     - Я нечто неозначенное!  -  взвизгнул  песочный  человек.  -  Никаких
названий для меня, пожалуйста! Я  нечто  неозначенное,  и  ничего  больше!
Отпусти меня!
     Зеленые кошачьи глаза Роби сузились.
     - Между прочим... - Он уперся руками в бока. -  Не  мистер  Ли  Грилл
тебя подослал? Спорю, что он! Спорю, что это новый психологический тест!
     От гнева к его щекам прихлынула кровь. Хоть бы на минуту оставили его
в покое! Решают за него, во что ему играть, что есть, как и чему  учиться,
лишили матери, отца и друзей, да еще потешаются над ним!
     - Да нет же, я не от мистера Грилла! - прорыдал песочный человечек. -
Выслушай меня, а то придет кто-нибудь и увидит меня в моем теперешнем виде
- тогда все станет много хуже!
     Роби злобно  лягнул  его.  Громко  втянув  воздух,  песочный  человек
отпрыгнул назад.
     - Выслушай меня! - закричал он. - Я  не  такой,  как  вы  все,  я  не
человек! Вашу плоть, плоть всех людей на этой планете, вылепила мысль!  Вы
подчиняетесь диктату названий.  Но  я,  я  только  нечто  неозначенное,  и
никаких названий мне не нужно!
     - Все ты врешь!
     Снова пинки.
     Песочный человек бормотал в отчаянье:
     - Нет,  дитя,  это  правда!  Мысль,  столетия  работая  над  атомами,
вылепила ваш теперешний облик; сумей ты подорвать и разрушить слепую  веру
в него, веру твоих друзей, учителей и родителей, ты  тоже  мог  бы  менять
свое обличье, стал бы чистым символом! Таким, как свобода,  независимость,
человечность или время, пространство, справедливость!
     - Тебя подослал Грилл, все время он меня донимает!
     - Да нет же, нет! Атомы пластичны. Вы, на земле,  приняли  за  истину
некоторые обозначения, такие, как мужчина, женщина, ребенок, голова, руки,
ноги, пальцы. И потому вы уже не можете становиться чем захотите  и  стали
раз навсегда чем-то определенным.
     - Отвяжись от меня! - взмолился Роби. - У меня сегодня контрольная, я
должен собраться с мыслями.
     Он сел на камень и зажал руками уши.
     Песочный  человек,  будто  ожидая  катастрофы,  испуганно   огляделся
вокруг. Теперь, стоя над Роби, он дрожал и плакал.
     - У Земли могло быть любое из  тысяч  совсем  других  обличий.  Мысль
носилась по неупорядоченному космосу, при помощи  названий  наводя  в  нем
порядок. А теперь уже никто не хочет  подумать  об  окружающем  по-новому,
подумать так, чтобы оно стало совсем другим!
     - Пошел прочь, - буркнул Роби.
     - Сажая корабль около тебя, я не подозревал об  опасности.  Мне  было
интересно узнать,  что  у  вас  за  планета.  Внутри  моего  шарообразного
космического  корабля  мысли  не  могут  менять  мой  облик.   Сотни   лет
путешествую я по разным мирам, но впервые попал в такую ловушку! - Из  его
глаз брызнули слезы. - И теперь, свидетели  боги,  ты  дал  мне  название,
поймал меня, запер меня в клетку своей мысли! Надо же до такого додуматься
- песочный человек! Ужасно! И я не могу противиться, не могу вернуть  себе
прежний облик! А вернуть надо обязательно,  иначе  я  не  вмещусь  в  свой
корабль, сейчас я для него слишком  велик.  Мне  придется  остаться  здесь
навсегда. Освободи меня!
     Песочный человек визжал, кричал, плакал. Роби не знал, как ему  быть.
Он теперь безмолвно спорил с самим собой. Чего он хочет  больше  всего  на
свете? Бежать с острова. Но ведь это глупо: его обязательно поймают.  Чего
еще он  хочет?  Пожалуй,  играть.  В  настоящие  игры,  и  чтобы  не  было
психонаблюдения. Да, вот это было бы здорово! Гонять консервную банку  или
бутылку крутить, а то и просто играть в мяч - бросай в стенку сада и лови,
ты один и никто больше. Да. Нужен красный мяч.
     Песочный человек закричал:
     - Не...
     И - молчание.
     По земле прыгал резиновый красный мяч.
     Резиновый красный мяч прыгал вверх-вниз, вверх-вниз.
     - Эй, где ты? - Роби не сразу осознал, что  появился  мяч.  -  А  это
откуда взялось? - Он бросил мяч в стену, поймал его. - Вот это да!
     Он и не заметил, что незнакомца, который только что на  него  кричал,
уже нет.
     Песочный человек исчез.

     Где-то на другом конце дышащего  зноем  сада  возник  низкий  гудящий
звук: по  вакуумной  трубе  мчалась  цилиндрическая  кабина.  С  негромким
шипением  круглая  дверь  в  толстой  стене  сада  открылась.  С  тропинки
послышались размеренные шаги. В пышной раме из  тигровых  лилий  появился,
потом вышел из нее мистер Грилл.
     - Привет, Роби. О! - Мистер Грилл остановился как вкопанный, с  таким
видом, будто в его розовое толстощекое лицо пнули ногой. - Что это  там  у
тебя, мой милый? - закричал он.
     Роби бросил мяч в стену.
     - Это? Мяч.
     - Мяч? - Голубые глазки Грилла заморгали, прищурились. Потом лицо его
прояснилось. - А, ну конечно. Мне показалось, будто я вижу... э-э... м-м..
     Роби снова бросал мяч в стену.
     Грилл откашлялся.
     - Пора обедать. Час размышлений кончился. И я вовсе  не  уверен,  что
твои не утвержденные министром Локком игры министра бы обрадовали.
     Роби выругался про себя.
     - Ну ладно. Играй. Я не наябедничаю.
     Мистер Грилл был настроен благодушно.
     - Неохота что-то.
     Надув губы, Роби стал ковырять носком сандалии землю. Учителя  всегда
все портят. Затошнит тебя, так и тогда нужно будет разрешение.
     Грилл попытался заинтересовать Роби:
     - Если сейчас пойдешь обедать, я тебе разрешу  видеовстречу  с  твоей
матерью в Чикаго.
     - Две минуты десять секунд, ни секундой больше, ни секундой меньше, -
иронически сказал Роби.
     - Насколько я понимаю, милый мальчик, тебе вообще все не нравится?
     - Я убегу отсюда, вот увидите!
     - Ну-ну, дружок, ведь мы все равно тебя поймаем.
     - А я, между прочим, к вам не просился.
     Закусив губу, Роби пристально посмотрел на свой  новый  красный  мяч:
мяч вроде бы... как бы это сказать... шевельнулся, что ли? Чудно. Роби его
поднял. Мяч задрожал, как будто ему было холодно.
     Грилл похлопал мальчика по плечу.
     - У твоей матери невроз. Ты жил в неблагоприятной среде.  Тебе  лучше
быть у нас, на острове. У тебя высокий коэффициент  умственного  развития,
ты можешь гордиться, что оказался здесь, среди других маленьких гениев. Ты
эмоционально неустойчив, ты подавлен, и мы пытаемся это исправить. В конце
концов ты станешь полной противоположностью своей матери.
     - Я люблю маму!
     -  Ты  _д_у_ш_е_в_н_о_  к_  н_е_й_  р_а_с_п_о_л_о_ж_е_н,  -  негромко
поправил его Грилл.
     - Я душевно к ней расположен, - тоскливо повторил Роби.
     Мяч дернулся у него в руках. Роби озадаченно на него посмотрел.
     - Тебе станет только труднее, если ты  будешь  ее  любить,  -  сказал
Грилл.
     - Один бог знает, до чего вы глупы, - отозвался Роби.
     Грилл окаменел.
     - Не груби. А потом, на самом деле ты, говоря это, вовсе  не  имел  в
виду "бога" и не имел в виду "знает". И того и другого в мире очень мало -
смотри учебник семантики, часть седьмая, страница четыреста восемнадцатая,
"означающие и означаемые".
     - Вспомнил! - крикнул вдруг Роби, оглядываясь по сторонам.  -  Только
что здесь был песочный человек, и он сказал...
     - Пошли, - прервал его мистер Грилл. - Пора обедать.

     В робот-столовой  пружинные  руки  роботов-подавальщиков  протягивали
обед. Роби молча взял овальную тарелку,  на  которой  лежал  молочно-белый
шар. За пазухой у него пульсировал и бился, как сердце, красный  резиновый
мяч. Удар гонга. Он быстро заглотал еду. Потом все бросились, толкаясь,  к
подземке. Словно перышки, их втянуло и унесло на другой конец  острова,  в
класс социологии, а потом, под вечер - снова назад, теперь  к  играм.  Час
проходил за часом.
     Чтобы побыть  одному,  Роби  ускользнул  в  сад.  Ненависть  к  этому
безумному, никогда  и  ничем  не  нарушаемому  распорядку,  к  учителям  и
одноклассникам пронзила и обожгла его. Он сел на  большой  камень  и  стал
думать о матери, которая так далеко. Вспоминал, как она выглядит,  чем  от
нее пахнет, какой у нее голос и как она гладила его, прижимала  к  себе  и
целовала. Он опустил голову,  закрыл  лицо  ладонями  и  залился  горючими
слезами.
     Красный резиновый мяч выпал у него из-за пазухи.
     Роби было все равно. Он думал сейчас только о матери.
     По зарослям пробежала дрожь. Что-то изменилось, очень быстро.
     В высокой траве бежала, удаляясь от него, женщина!
     Она поскользнулась, вскрикнула и упала.
     Что-то поблескивало в лучах заходящего солнца. Женщина бежала туда, к
этому  серебристому  и  поблескивающему  предмету.  Бежала   к   шару.   К
серебряному звездному кораблю! Откуда она здесь? И почему  бежит  к  шару?
Почему упала, когда он на нее посмотрел? Кажется, она не может встать!  Он
вскочил, бросился туда. Добежав, остановился над женщиной.
     - Мама! - не своим голосом закричал он.
     По ее лицу пробежала дрожь, и оно начало меняться, как  тающий  снег,
потом отвердело, черты стали четкими и красивыми.
     - Я не твоя мама, - сказала женщина.
     Роби  не  слышал.  Он  слышал  только,  как  из  его  трясущихся  губ
вырывается дыхание. От волнения он  так  ослабел,  что  едва  держался  на
ногах. Он протянул к ней руки.
     - Неужели не понимаешь? - От ее лица веяло холодным безразличием. - Я
не твоя мать. Не называй меня никак! Почему у меня обязательно должно быть
название? Дай мне вернуться в корабль! Если не дашь, я убью тебя!
     Роби точно ударили.
     - Мама, ты и вправду не  узнаешь  меня?  Я  Роби,  твой  сын!  -  Ему
хотелось уткнуться в ее грудь и выплакаться, хотелось рассказать о  долгих
месяцах неволи. - Прошу тебя, вспомни!
     Рыдая, он шагнул вперед и к ней прижался.
     Ее пальцы стиснули его горло.
     Она начала его душить.
     Он попытался закричать. Крик был пойман, загнан назад в  его  готовые
лопнуть легкие. Он забил ногами.
     Пальцы сжимались все сильнее, в глазах у него  потемнело,  но  тут  в
глубинах ее холодного, жесткого, безжалостного лица он нашел об'яснение.
     В глубинах ее лица он увидел песочного человека.
     Песочный человек. Звезда, падающая в  летнем  небе.  Серебристый  шар
корабля, к  которому  бежала  женщина.  Исчезновение  песочного  человека,
появление красного мяча, а теперь - появление матери. Все стало понятным.
     Матрицы. Формы. Привычные представления.  Модели.  Вещество.  История
человека, его тела, всего, что существует во вселенной.
     Он задыхался.
     Он не сможет думать, и тогда она обретет свободу.
     Мысли путаются. Тьма. Уже невозможно шевельнуться.  Нет  больше  сил,
нет. Он думал, _э_т_о_ - его мать. Однако _э_т_о_ его убивает. А что, если
подумать не  о  матери,  а  о  ком-нибудь  другом?  Попробовать  хотя  бы.
Попробовать. Он опять стал брыкаться.  Стал  думать  в  обступающей  тьме,
думать изо всех сил.
     "Мать" издала вопль и стала съеживаться.
     Он сосредоточился.
     Пальцы начали таять, оторвались от его горла. Четкое лицо  размылось.
Тело съежилось и стало меньше.
     Роби был свободен. Ловя ртом воздух, он с трудом поднялся на ноги.
     Сквозь  заросли  он  увидел  сияющий  на  солнце   серебристый   шар.
Пошатываясь, Роби к нему двинулся, и тут из уст мальчика вырвался ликующий
крик - в такой восторг привел его родившийся внезапно замысел.
     Он торжествующе засмеялся. Снова стал, не отрывая  взгляда,  смотреть
на _э_т_о_. Остатки "женщины" менялись у него на глазах как  тающий  воск.
Он превращал _э_т_о_ в нечто новое.
     Стена сада завибрировала. По пневматической подземке,  шипя,  неслась
цилиндрическая кабина. Наверняка мистер Грилл! Надо  спешить,  не  то  все
сорвется.
     Роби  побежал  к  шару,  заглянул  внутрь.  Управление  простое.   Он
маленький, должен поместиться в кабине - если все удастся. Должно удаться.
Удастся обязательно.
     От гула приближающегося цилиндра дрожал сад. Роби рассмеялся. К черту
мистера Грилла! К черту этот остров!
     Он втиснулся в корабль. Предстоит узнать столько нового, и он  узнает
все - со временем. Он еще только одной ногой стал на самом краешке знания,
но эти крохи знания уже спасли ему жизнь, а теперь сделают для  него  даже
больше.
     Сзади донесся голос. Знакомый голос. Такой знакомый, что его  бросило
в дрожь. Он услышал, как крушат кустарник детские  ножки.  Маленькие  ноги
маленького тела. А тонкий голосок умолял.
     Роби взялся за рычаги управления. Бегство. Окончательное, и никто  не
догадается.  Совсем  простое.  Удивительно  красивое.  Гриллу  никогда  не
узнать.
     Дверца шара захлопнулась. Теперь - в путь.
     На летнем небе появилась звезда, и внутри нее был Роби.
     Из круглой двери в стене вышел мистер Грилл. Он стал искать Роби.  Он
быстро шагал по тропинке, и жаркое солнце било ему в лицо.
     Да вон же он! Вон он, Роби. Там, на полянке. Маленький Роби  Моррисон
смотрел на небо, грозил  кулаком,  кричал,  обращаясь  непонятно  к  кому.
Мистер Грилл, во всяком случае, больше никого не видел.
     - Здорово, Роби! - окликнул Грилл.
     Мальчик вздрогнул и заколыхался - точнее, колыхнулись его  плотность,
цвет и форма. Грилл поморгал и решил, что это из-за солнца.
     - Я не Роби! - закричал мальчик. - Роби убежал! А  меня  он  оставил,
чтобы обмануть вас, чтобы вы за ним не погнались! Он  и  меня  обманул!  -
рыдал ребенок. - Не надо, не смотрите на меня, не  смотрите!  Не  думайте,
что я Роби, от этого мне только хуже! Вы думали найти здесь его,  а  нашли
меня и превратили в Роби! Сейчас вы окончательно придаете мне его форму, и
теперь уже я никогда, никогда не стану другим! О боже!
     - Ну, что ты, Роби...
     - Роби никогда больше не  вернется.  Но  я  буду  им  всегда.  Я  был
женщиной, резиновым мячом, песочным человеком. А  ведь  на  самом  деле  я
только пластичные атомы, и ничего больше. Отпустите меня!
     Грилл медленно пятился. Его улыбка стала неестественной.
     - Я нечто неозначенное! Никаких названий для меня не  может  быть!  -
выкрикнул ребенок.
     - Да-да, конечно. А теперь... теперь, Роби... Роби, ты только подожди
здесь... Здесь, а я... я... я свяжусь с психопалатой.
     И вот по саду уже бегут многочисленные помощники.
     - Будьте вы прокляты! - завизжал, вырываясь, мальчик. - Черт  бы  вас
побрал!
     - Ну-ну, Роби, - негромко сказал Грилл, помогая  втащить  мальчика  в
цилиндрическую  кабину  подземки.  -  Ты  употребил  слово,   которому   в
действительности ничего не соответствует!
     Пневматическая труба всосала кабину.
     В летнем небе сверкнула и исчезла звезда.
Рэй Бредбери. Песочный человек.
перевод с англ. -
Ray Bradbury. ?

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                            В ДНИ ВЕЧНОЙ ВЕСНЫ

                   "Выпить сразу: против безумия толп"

     Это была одна из тех проклятых  ночей,  немыслимо  жарких  и  душных,
когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух  часов  ночи,  потом  садишься
рывком в постели, поливая себя  своим  прокисшим  соком,  и,  пошатываясь,
спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях  пронзительного  воя
вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
     - Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
     А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих  всю
ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд,  потом  обратно:  вдруг  повезет,
вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
     Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что
бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
     - Проклятье!
     Оглушенный, он смотрел, как бешеным  прибоем  вскипает  и  проносится
мимо улыбающаяся реклама зубной  пасты,  как  эта  реклама,  созданная  им
самим, преследует его  в  эту  душную  ночь  на  всем  пути  через  остров
Манхэттен.
     Застонав, поезд остановился.
     На соседней колее стоял другой поезд.
     Невероятно! Там,  напротив,  сидел  у  открытого  окошка  старик  Нед
Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
     Уилл Морган рывком поднял окно.
     - Нед, сукин сын!
     - Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
     - С тысяча девятьсот сорок шестого года  -  каждую  проклятую  жаркую
ночь!
     - И я тоже! Рад тебя видеть!
     - Лгун!
     Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
     "Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга,  сидят  на
работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от  другого,  оба,  стиснув
зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к  носу
в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя  городом.
Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
     Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его  лба  коснулся  прохладный
ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
     Где температура была ниже на десять градусов.
     - Хорошо! - прошептал он.
     От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще
ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и  с  визгом  совать
себе под рубашку.
     Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на  вывеске
которой было написано:

                          Мелисса Жабб, ведьма
                                Прачечная
                      Сдайте свои проблемы до 9 утра
                    Вечером вы получите их разрешенными

     и мельче:

                 заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
                      как ледяной, так и накаленной.
                  Настои, побуждающие вашего нанимателя
                       повысить вас в должности.
                      Бальзамы, мази, прах мумий
                 по рецептам древних глав корпораций.
                            Снадобья от шума.
                   Средства, разряжающие обстановку.
        Растирания для страдающих паранойей  водителей  грузовиков.
             Лекарства, которые следует принять, если появится
               желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

     На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

                         Совершеннейшая память
                 Дуновение ласкового апрельского ветра
                    Тишина и нежнейшая птичья трель

     Он рассмеялся и остановился.
     Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых
гротов,  ледяной  дворец  детства,  мир,  выхваченный  из  зимних  снов  и
сохранявшийся даже в августе.
     - Входите, - прошептал голос.
     Дверь бесшумно отворилась внутрь.
     Внутри царил холод склепа.
     На трех козлах  гигантским  воспоминанием  о  феврале  покоился  брус
прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
     - Сейчас, - пробормотал он.
     Тогда, в детстве, в его родном  городке,  в  витрине  скобяной  лавки
лежала  внутри  огромного  бруса  льда  жена  фокусника  и  наверху  бруса
выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за
ночью спала она там, снежная  принцесса.  Он  и  другие  мальчишки  тайком
крались из дому после полуночи смотреть,  как  она  улыбается  в  холодном
прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро
дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на  нее,  надеясь,
что их огненные взгляды растопят лед.
     Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
     - Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
     Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
     Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве  не  те
же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений  назад
дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как  снег  женщина?  Те
же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены  углы.
Но... Женщины в ней нет. Где она?
     - Здесь, - прошептал голос.
     По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
     - Добро пожаловать. Закройте дверь.
     Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы  ты
до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей  благодаря
времени, проведенному в ледяном гробу, с которого  стекают  капли.  Только
протянуть руку, и...
     - Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
     - Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
     - Вы пришли как раз туда, куда нужно.
     - Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья  меня  не
выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать
лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю  ни  в  астрологов,  ни  в
нумерологов, ни в хиромантов...
     - Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
     Он протянул руку в мягкую темноту.
     Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были  холодные,  как  у  маленькой
девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
     - На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а  _Ж_а_б_б,  _в_е_д_ь_м_а.
Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят  четвертого
года?
     - А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь  была  нужна  больше,
чем Нью-Йорку в этом году?
     - Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
     - Ведьму рождают истинные нужды ее времени, -  сказала  она.  -  Меня
породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы  пришли  по
наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
     Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал,
как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
     - О, почему вас так долго не было? - сказала она печально.  -  Уже  и
так почти поздно.
     - В каком смысле?
     - Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
     Сердце его заколотилось.
     - Какой дар?
     - Покой, - ответила она. - Безмятежность.  Тишину  среди  бедлама.  Я
дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в  блестящую  от  нефти,
усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей.  Я  прививка
против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся
из ядов. Я антитело для времени.  Я  всеисцеляющее  лекарство.  Город  вас
убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
     - Каким образом?
     - Вы станете моим учеником. Как невидимая свора  гончих,  защита  моя
окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот
подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза  смог.  В
обед ваш язык ощутит вкус райских  плодов  в  самых  обыкновенных  дешевых
сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет  редким  благородным
вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы  только
моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены,  сразу  около  вас
остановится. Театральные билеты будут  появляться,  едва  вы  подойдете  к
окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик!  -  Если
вы решите проехать на своей машине от пятьдесят  восьмой  улицы  до  самой
Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый -  если  я
буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в
тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц  и  зовами  любви  с
первого удушающе-жаркого дня июня до последнего  часа,  когда  минет  день
труда и на поездах, возвращающихся  с  морского  побережья  и  вынужденных
вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные  жарой
живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня  в
июле будет  эскимосским  иглу,  и  в  ней  можно  будет  досыта  наедаться
мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая?  В
ней - свежие  абрикосы,  все  равно  февраль  сейчас  или  август.  Свежий
апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой
поцелуи в четыре  часа  дня,  а  у  моего  рта  всегда  вкус  замороженных
персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как
говорит Эдит Уортон... В  любой  невыносимый  день,  когда  вам  захочется
вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему  боссу,  и
он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни  у  кого
не спрашивая разрешения, будете уходить  домой  ради  холодного  цыпленка,
вина  с  фруктами  и  меня.  Лето  в   райских   ложбинах.   Осени   столь
многообещающие, что вы буквально потеряете  разум  -  как  раз  настолько,
насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим  очагом.
Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой...  В  общем,
вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
     Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
     - А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она  рассмеялась.  -  Но  душу
нельзя продать. Ее можно  только  потерять  и  никогда  больше  не  найти.
Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
     - Скажите.
     - Женитесь на мне, - сказала она.
     "То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
     Однако она прочитала ответ у него в глазах.
     - Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком  много?  За  все,
что даю?
     - Я должен это обдумать!
     Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
     Теперь ее голос звучал очень грустно:
     - Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее,  оно  никогда  не
будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась
она вам или нет? И в конце спектакля  вы  либо  спите,  либо  нет?  Ну,  и
красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь -  это
хорошая жизнь?
     - Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на  самом
деле красивая?
     - Вы узнаете, только если шагнете в темноту.  Неужели  вы  не  можете
судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я  не
буду вашей никогда.
     - Я должен подумать! Вернусь  завтра  вечером!  Что  значат  двадцать
четыре часа?
     - Для человека в вашем возрасте - все.
     - Мне только сорок!
     - Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
     - Дайте мне еще ночь!
     - Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
     - О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
     - Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах.  Вам  лучше  уйти.  Вы
состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
     - Умерла десять лет назад.
     - Нет, жива, - сказала она.
     Отступая  к  двери,  он  остановился  и  попытался   успокоить   свое
взволнованное сердце.
     - Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
     Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
     - Уже третье лето. И за три года  в  мою  лавку  зашли  только  шесть
мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел  еще
раз, а потом исчез. Шестой,  побывав  три  раза,  признался,  что  он  н_е
в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном  свете  безграничную  и
ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно
чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть
может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит  ни
во что... Кто бы ты ни был,  какой  бы  ты  ни  был,  о  добрый  господин,
останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться  под  навес  в
тени дуба, который растет у меня на чердаке.  Останься  и  нарви  водяного
кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься  в  северной  кладовой,  где
пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься  и  останови  мой  язык,
чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я
не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала  от  разговоров  и  нуждаюсь  в
любви. Останься. Останься.
     Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно,  что
он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
     - Завтра вечером! - крикнул он.
     Он обо что-то споткнулся. Это  была  отломившаяся  от  бруска  острая
сосулька.
     Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
     Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
     Теперь уже нельзя было разглядеть  снова  на  вывеске:  М_е_л_и_с_с_а
Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
     "Уродина, - думал он на бегу. - Страшилище,  наверняка  страшилище  и
уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она..."
     Он на кого-то налетел.
     Посреди улицы они вцепились  друг  в  друга,  замерли,  вытаращив  от
удивления глаза.
     Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре  часа
утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках
прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась  розетками,
пот стекает с лица, глаза мертвые,  ноги  скрипят  в  запекшихся  от  жары
кожаных полуботинках.
     Налетев друг на друга, они чуть не упали.
     Судорога злобы  сотрясла  Уилла  Моргана.  Он  схватил  старика  Неда
Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли  снова
свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
     - Нед! Иди! Вон туда!
     Почти ослепший от зноя,  смертельно  усталый,  старик  Нед  Эмминджер
заковылял по переулку.
     - Подожди! - крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
     Но Эмминджер его не услышал.
     Уже в подземке Уилл Морган попробовал  сосульку  на  вкус.  Это  была
любовь. Это был восторг. Это была женщина.
     Когда, ревя, к платформе подлетел  поезд,  руки  Уилла  Моргана  были
пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.

     Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
     Где-то огромная доменная  печь  открыла  свою  заслонку,  и  Нью-Йорк
сгорал, превращаясь в руины.
     "Вставай! - подумал Уилл Морган. - Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
     Ибо он вспомнил вывеску:

                           П_р_а_ч_е_ч_н_а_я
                   сдавайте свои проблемы до 9 утра
                  вечером вы получите их разрешенными

     Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в
доменную печь города - только  для  того,  чтобы  навсегда  потерять  свою
работу.
     Поднимаясь в  немыслимо  душном  лифте  вместе  с  мистером  Биннсом,
коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что  ее
потеряет. Брови  у  Биннса  прыгали,  рот  шевелился,  изрыгая  безмолвные
проклятия. Ошпаренные  волосы  иглами  дикобраза  топорщились,  прокалывая
изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с  Биннсом  достигли  сорокового
этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
     Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную  войну,
бродили служащие.
     - Где  старик  Эмминджер?  -  спросил,  пристально  глядя  на  пустой
письменный стол, Уилл Морган.
     - Позвонил, что болен. Из-за  жары  плохо  себя  чувствует.  Будет  в
двенадцать, - ответил кто-то.
     Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати... А кондиционер?
Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать  две.  Двести  человек
превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам  возле
окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.
     Без одной минуты двенадцать мистер Биннс  приказал  им  по  селектору
подняться  и  стать  около  своих  столов.  Они  стали.   Их   покачивало.
Температура была девяносто семь градусов по  Фаренгейту.  Биннс  не  спеша
двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг  него  висит,
шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.
     - Прекрасно, леди и джентльмены, - заговорил он. - Все вы знаете, что
сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом  президент
соединенных штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в
живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом  говорить:  "вы".
Те, кому это словечко будет сказано, очищайте  свои  столы  и  уходите.  У
дверей  вас  ждет  выходное  пособие,  равное  четырехнедельному   окладу.
Постойте: кого-то нет!
     - Старика Неда Эмминджера, - подал голос Уилл Морган и прикусил язык.
     - С_т_а_р_и_к_а_ Неда? - переспросил мистер Биннс свирепо. - Старика?
Вы сказали, _с_т_а_р_и_к_а?
     Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.
     Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.
     - Нед, - сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, -
должен быть...
     - ...Уже здесь.
     Все обернулись.
     В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он  же  Нед  Эмминджер.  Он
оглядел собрание  гибнущих  душ,  прочитал  погибель  на  лице  у  Биннса,
попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.
     - Ну, ладно, - сказал Биннс. - Начинаем.
     Шаг  -  шепот,  шаг  -  шепот.  Двое,  четверо,  а  вот  уже  шестеро
повернулись и стали вынимать все из своих столов.
     Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.
     Биннс дошел до него и остановился.
     "Ты ведь не скажешь этого? - думал Морган. - Не говори!"
     - Вы, - прошептал Биннс.
     Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся  почему-то
стол. "Вы, - щелкало хлыстом у него в голове, - вы!"
     Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.
     - Ну, _с_т_а_р_и_к_ Нед, - сказал он.
     Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это  ему:  ты
уволен, Нед, _у_в_о_л_е_н_!"
     - Старик Нед, - сказал нежно Биннс.
     Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.
     Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая  носом
воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло  прибоем
и прохладным белым песком.
     - Нед, дорогой старик Нед, - сказал мистер Биннс ласково.
     Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", - подумал он.
     - Нед, - сказал мистер Биннс ласково. - Оставайся с нами. Оставайся.
     А потом остальным, скороговоркой:
     - Это все. Обед!
     И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.
     Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально  посмотрел  на  старика
Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, _п_о_ч_е_м_у?.."
     И получил ответ...
     Нед Эмминджер стоял перед ним, и был он не старый  и  не  молодой,  а
где-то посередине. Но это был не тот  Нед  Эмминджер,  который  в  прошлую
полночь высовывался как полоумный из окошка душного поезда или  плелся  по
Вашингтон-сквер в четыре часа утра.
     Э_т_о_т_ Нед Эмминджер стоял  спокойно,  как  будто  прислушиваясь  к
далекому  зеленому  эху,  к  шуму  листвы  и  ветра,  прогуливающегося  по
просторам озера, откуда тянет прохладой.
     На его свежем розовом лице не выступал пот. Глаза  были  не  красные,
они были голубые и смотрели спокойно и уверенно. Нед был оазисом, островом
в этом неподвижном, мертвом море столов и пишущих машинок,  которые  вдруг
оживали и начинали трещать оглушительно,  подобно  каким-то  электрическим
насекомым. Нед стоял и смотрел, как уходят живые мертвецы. И ему было  все
равно.  Он  пребывал  в  великолепном,   прекрасном   одиночестве   внутри
собственной своей спокойной, прохладной и прекрасной кожи.
     - Нет! - крикнул Уилл Морган и бросился вон из комнаты.
     Он понял, куда спешил, только когда очутился в мужской уборной и, как
безумный, стал рыться в мусорной корзине.
     Он нашел там  то,  что,  знал,  наверняка  там  найдет  -  пузырек  с
наклейкой: "Выпить сразу: против безумия толп".
     Дрожа, он откупорил. Внутри оказалась всего лишь холодная голубоватая
капелька. Пошатываясь перед запертым раскаленным  окном,  он  стряхнул  ее
себе на язык.
     Он будто прыгнул в набегающую  волну  прохлады.  Дыхание  его  теперь
отдавало ароматом раздавленного клевера.
     Уилл Морган так сжал пузырек, что тот треснул и развалился.  На  руке
выступила кровь, и он громко втянул воздух.
     Дверь открылась. За ней, в коридоре, стоял Нед Эмминджер.  Он  шагнул
внутрь,  но  пробыл  только  секунду,  потом  повернулся  и  вышел.  Дверь
закрылась.
     Через минуту Морган уже спускался  в  лифте,  и  в  портфеле  у  него
побрякивал хлам из его письменного стола.
     Выйдя, он обернулся и поблагодарил лифтера.
     Должно быть, лица лифтера коснулось его дыхание.
     Лифтер улыбнулся ошалелой, любящей, прекрасной улыбкой!

     В маленькой лавке в маленьком переулке в ту полночь  было  темно.  Не
было вывески  в  витрине:  М_е_л_и_с_с_а  Ж_а_б_б,  в_е_д_ь_м_а.  Не  было
пузырьков и флаконов.
     Он колотил в дверь уже целых пять минут, но  никто  ему  не  отвечал.
Тогда он начал бить в дверь ногами и бил минуты две.
     И наконец, со вздохом, неохотно, дверь отворилась.
     Очень усталый голос сказал:
     - Войдите.
     В лавке было лишь чуть прохладнее, чем на улице. Огромная глыба льда,
в которой накануне  ему  примерещилась  прекрасная  женщина,  стала  много
меньше, будто сжалась, и вода, непрерывно капая  с  нее,  обрекала  ее  на
гибель.
     Где-то в темноте была вчерашняя женщина. Но теперь он чувствовал, что
она в пальто и собралась уходить. Он открыл  было  рот,  чтобы  закричать,
как-то привлечь к себе ее внимание, но его остановил ее голос:
     - Я вас предупреждала. Теперь слишком поздно.
     - Никогда не бывает слишком поздно! - крикнул он.
     - Было бы не поздно вчера. Но за последние двадцать часов внутри  вас
оборвалась последняя маленькая ниточка. Я это чувствую. Знаю. Это так.  Ее
больше нет, нет, нет.
     - Чего больше нет, черт возьми?
     - Чего нет? Вашей души, разумеется. Проглочена. Переварена.  Исчезла.
Внутри у вас пустота. Ничто.
     Из темноты протянулась ее рука. Дотронулась до его груди. Быть может,
ему только почудилось, что ее пальцы прошли между его ребер, проверили его
легкие, свет его разума, биение его несчастного сердца.
     - О да, ее больше нет, - сказала она печально.  -  Как  жалко!  Город
развернул вас, как леденец на палочке, и  съел.  Теперь  вы  как  покрытая
пылью бутылка из-под молока, брошенная в парадном большого дома,  горлышко
которой затягивает паутиной паук. Шум транспорта превратил  в  месиво  ваш
костный мозг. Подземка высосала из вас дыхание,  как  высасывает  душу  из
младенца кошка. С вашим головным мозгом  расправились  пылесосы.  Алкоголь
растворил в себе  почти  все  оставшееся.  Пишущие  машинки  и  компьютеры
проглотили мутный осадок и, пропустив через свои  внутренности,  извергли,
напечатали вас на  бумаге,  рассеяли  в  виде  конфетти,  сбросили  в  люк
канализации. Телевидение записало вас в нервных тиках призраков на  старых
экранах. А последние оставшиеся кости унесет, пережевывая вас пастью своей
двери   с   резиновыми   губами   большого   злого   бульдога,   городской
автобус-экспресс.
     - Нет! - выкрикнул он. - Я решил! Выходите за меня замуж! Выхо...
     От его крика ледяной гроб раскололся. Куски обрушились с козел у него
за спиной. Очертания прекрасной женщины ушли в пол. Он метнулся в  темноту
переулка.
     Он налетел на стену, и в это самое мгновение дверь громко хлопнула  и
ее заперли изнутри.
     Кричать было бесполезно. Он остался один.

     Июльским вечером, ровно через год, в подземке, он, впервые за  триста
шестьдесят пять дней, увидал Неда Эмминджера.
     Увозя миллиард душ в преисподнюю, с грохотом проносились поезда,  все
вокруг скрежетало, отскакивало от стен, изливалось потоками огненной лавы,
и среди всего этого стоял Нед Эмминджер,  наполненный  доверху  прохладой,
как листья мяты под зеленым летним дождем. Вокруг таяли восковые люди. Нед
же как будто ступал по дну только ему принадлежащего ручья, где сверкала и
переливалась всеми цветами радуги форель.
     - Нед! - закричал Уилл Морган, подбежал,  схватил  его  руку  и  стал
усердно ее трясти. - Нед, Нед! Мой дорогой, мой лучший друг!
     - А может, и в правду лучший? - сказал молодой Нед, улыбаясь.
     Вправду, о боже, конечно вправду! Милый Нед,  прекрасный  Нед,  друг,
какой встречается только раз в жизни! Дыши на меня, Нед! Одари меня  своим
животворящим дыханьем!
     - Ты президент компании, Нед! Я слышал!
     - Да. Не зайдешь выпить стаканчик?
     Дымок холодного, как лед, лимонада поднимался  от  свежего  кремового
костюма Неда Эмминджера, когда они стали искать  такси.  Среди  водоворота
брани, воплей, гудков Нед поднял руку.
     Подъехало такси. Они покатили в безмятежность.
     У многоэтажного дома, где была квартира Неда,  в  сумерках,  из  тени
шагнул навстречу им человек с пистолетом.
     - Отдайте мне все, - сказал он.
     - Позднее, - сказал Нед, улыбаясь,  дыша  на  человека  с  пистолетом
ароматом свежих летних яблок.
     - Позднее. - Человек отступил назад и дал им пройти. - Позднее.
     Когда они уже поднимались в лифте, Нед сказал:
     - Ты знаешь, что я женился? Скоро год будет. Прекрасная жена.
     - Она... - сказал Уилл Морган и запнулся, - красивая?
     - Очень красивая. Уверен, что тебе понравится. И понравится квартира.
     "Еще бы, - подумал Морган, - зеленая поляна, хрустальный звон,  ковер
прохладной травы вместо обычного. Все знаю, все".
     Они вошли в квартиру, она и в самом деле была как тропический остров.
Молодой Нед налил в огромные бокалы ледяное шампанское.
     - За что мы выпьем?
     - За тебя, Нед. За твою жену. За меня. За сегодняшнюю полночь.
     - Но почему за полночь?
     - Потому что в полночь я спущусь на лифте к  человеку,  который  ждет
внизу с пистолетом. К  человеку,  которому  ты  сказал:  "позднее".  И  он
согласился: "позднее". Я буду  там  с  ним  наедине.  Смешно,  уморительно
смешно. А мое дыхание самое обыкновенное, в  нем  нет  аромата  груши  или
дыни. И он, злой от жары, ждал все  эти  долгие  часы  с  мокрым  от  пота
пистолетом. Какая великолепная шутка! Так... пьем?
     - Пьем!
     Они выпили.
     И тут  вошла  жена  Неда.  Она  услышала,  как  они  смеются,  каждый
по-своему, и засмеялась тоже.
     Но глаза ее, едва она увидела Уилла Моргана, наполнились слезами.
     И он понял, по ком она плачет.
Рэй Бредбери. В дни вечной весны.
перевод с англ. -
Ray Bradbury. ?

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                              ОГНЕННЫЙ СТОЛП

                                    1

     Он вышел из земли полный ненависти.
     Ненависть была ему отцом и матерью.
     Как хорошо снова ходить! Как хорошо подняться  из  земли,  расправить
затекшие руки и попробовать глубоко вдохнуть.
     Он попробовал и вскрикнул.
     Он не дышал. Ходил по земле, из земли вышел, но был мертв и дышать не
мог. Он мог набрать воздуха в рот и через  силу  пропихнуть  его  в  горло
судорогой долго дремавших мышц - яростно, неистово! Но и с  этой  частицей
воздуха мог он кричать и вопить! Он хотел заплакать, но  слезы  не  желали
течь. Он знал о себе лишь то, что  стоит  выпрямившись,  что  мертв  и  не
должен ходить! Он не дышал и все-таки стоял прямо.
     Со всех сторон его окружали запахи, но напрасно он  старался  уловить
запах осени, что дочиста выжгла землю.  Повсюду  вокруг  были  руины  лет;
огромные леса цвели огнем, и он валил все новые  деревья  на  уже  лежащие
голые стволы. Густой дым пожара голубел и рассеивался.
     Он стоял на кладбище, ненавидя. Ходил по земле, но не  чувствовал  ни
вкуса ее, ни запаха. Слышал ли он? Да. Ветер свистел в отверстых ушах.  Но
все же он был мертв и знал, что не должен ожидать слишком  многого  ни  от
себя, ни от ненавистного живого мира.
     Он коснулся массивной плиты на своей пустой могиле. Это  была  старая
добрая работа. Теперь он снова знал, как его зовут.

                              УИЛЬЯМ ЛЭНТРИ

     Губы его цифра за цифрой назвали год.
     - Две тысячи триста сорок девятый.
     Странное число. Похоже на школьный пример. Говорили, что  человек  не
может зримо представить числа, превышающего сотню.  Все  они  кажутся  ему
такой дьявольской абстракцией, что счет не имеет смысла. И он  -  человек,
который лежал в своем ненавистном гробу и ненавидел все и вся за  то,  что
был похоронен, ненавидел  людей,  живущих  над  ним,  живущих  без  конца,
ненавидел их все эти долгие века, а теперь, рожденный из ненависти,  стоял
над своей раскопанной могилой. Быть может, в воздухе и носился запах сырой
земли, но Лэнтри его не чувствовал.
     - Я анахронизм, - сказал  он,  обращаясь  к  тополям,  качающимся  на
ветру, и усмехнулся.

     Он осмотрел пустое и холодное  кладбище.  Все  надгробья  вырвали  и,
словно плоские кирпичи, уложили одно на другое в дальнем углу, у ограды из
кованого железа. Работа эта шла две бесконечные недели. В своем  гробу  он
слышал  звуки  безжалостной  и  яростной  работы  -  люди  ковыряли  землю
холодными  лопатами,  выворачивали  гробы  и  увозили  высохшие   тела   в
крематорий. Извиваясь от страха, он ждал, когда они придут за ним.
     Сегодня они добрались до его гроба, но к этому времени уже  стемнело.
От крышки гроба их отделяли всего  несколько  сантиметров  земли,  но  тут
зазвенел звонок. Время кончать и идти домой на ужин. Рабочие ушли, сказав,
что завтра закончат работу.
     На пустом кладбище воцарилась тишина.
     С  тихим  шелестом  покатились  комья  земли,  медленно  и  осторожно
поднялась крышка гроба.
     И теперь Уильям Лэнтри стоял, дрожа, на последнем кладбище Земли.
     - Помнишь? - спросил он сам себя, глядя на  сырую  землю.  -  Помнишь
истории о последнем человеке на Земле? О людях, одиноко  блуждающих  среди
руин? Это ты, Уильям Лэнтри, воскрешаешь в памяти эти истории.  Понимаешь?
Ты последний мертвый человек на всем божьем свете!
     Мертвых больше нет. Нигде, ни в одной стране нет ни одного  мертвеца.
Невозможно, скажете вы?  Еще  как  возможно  в  этом  глупом,  стерильном,
лишенном воображения, антисептическом мире суперчистоты и строгих  научных
методов! Мой Бог, люди, конечно, умирают. Но мертвые? Трупы? Их нет.
     Что происходит с умершими?
     Кладбище лежало  на  холме.  Уильям  Лэнтри  в  темноте  душной  ночи
добрался до ограды и взглянул на лежащий внизу Нью-Салем. Весь  город  был
залит светом. Ракетные корабли пролетали над ним и неслись по небу к самым
отдаленным местам Земли.
     Новый вид насилия этого  мира  будущего  добрался  до  его  могилы  и
пропитал Уильяма Лэнтри. Он заливал его годами, и теперь он знал о нем все
- сознанием мертвого человека, который ненавидит.
     В первую очередь следовало узнать, что эти глупцы делают с умершими.
     Он поднял взгляд. В центре города  стоял  массивный  каменный  палец,
целящий в звезды. Он был высотой в сто  метров  и  шириной  в  пятнадцать.
Перед ним были широкие ворота с пандусом.
     "Скажем, умирает в городе человек, - подумал Уильям Лэнтри.  -  Через
минуту он будет мертв.  Что  тогда  происходит?  Едва  замрет  его  пульс,
немедленно пишется свидетельство  о  смерти,  родственники  грузят  его  в
автомобиль-жук и поспешно везут в..."
     Крематорий!
     Вот  что  такое  этот  столп  огня,  этот  палец,  касающийся  звезд.
Крематорий. Функциональное и страшное название. Но такова  правда  в  этом
мире будущего.
     Мистера Мертвеца швыряют в печь, как полено.
     Фьють!
     Уильям Лэнтри смотрел на конец гигантского пистолета,  нацеленного  в
звезды. Оттуда шла тонкая струйка дыма.
     Именно туда свозили умерших.
     - Будь осторожен, Уильям Лэнтри, - буркнул он  себе  под  нос.  -  Ты
последний. Уникальный экземпляр, последний мертвый человек.  Все  кладбища
на Земле вылетели на ветер, это  последнее  кладбище,  а  ты  -  последний
мертвец минувших веков. Эти люди не верят, что среди них есть мертвые, тем
более,  такие  мертвые,  которые  ходят.  Все,  что  нельзя  использовать,
превращается в дым, словно спичка!
     Он снова посмотрел на город.
     "Хорошо, - подумал он спокойно. - Я ненавижу  вас,  и  вы  ненавидите
меня, точнее, ненавидели бы, если бы знали о моем существовании. Но вы  не
верите в вампиров и духов. Вы кричите, что  это  бессмысленные  слова,  вы
смеетесь над ними. Ладно, смейтесь. Откровенно говоря, я  тоже  в  вас  не
верю! Меня тошнит от вас! От вас и этих ваших крематориев".
     Он задрожал. Да, совсем  немногого  не  хватило.  День  за  днем  они
вытаскивали мертвецов из земли и жгли их. По всему миру  был  провозглашен
декрет. Он слышал разговор двух работников.
     -  По-моему,  это  добрая  мысль,  -  разобраться  со   всеми   этими
кладбищами, - говорил один из людей.
     - Ну, ясно, - подхватил второй.  -  Отвратительный  обычай.  Подумать
только, быть закопанным! Как это противно! И эти черви!
     - Просто стыдно. Вроде бы казалось романтичным оставить одно кладбище
нетронутым на века. Со всеми остальными уже давно покончили. В каком  году
это было, Билл?
     -  Кажется,  в  две  тысячи  двести  шестидесятом.   Да,   в   двести
шестидесятом, почти сто лет  назад.  Члены  какого-то  комитета  в  Салеме
почувствовали себя важными персонами и смазали:  "Слушайте,  оставим  одно
кладбище, чтобы оно напоминало нам об обычаях варваров".  А  правительство
почесало в голове, подумало и сказало: "Хорошо. Пусть это будет Салем.  Но
со всеми другими кладбищами надо покончить, понимаете, со всеми!"
     - И с ними покончили, - сказал Джим.
     -  Ясно,  с  ними  разделались  огнем,  экскаваторами  и  реактивными
пылесосами. Если кто-то был похоронен на пастбище, и  об  этом  знали,  то
разделывались и с ним. Очистили все, буквально все! Знаешь,  по-моему  это
немного жестоко.
     - Я, конечно, не консерватор, но вспомни, сколько туристов  приезжало
сюда каждый год, чтобы только посмотреть, как выглядит настоящее кладбище.
     - Верно. За последние три года их был почти  миллион.  Город  неплохо
заработал на этом. Но указ есть указ. Правительство требует  "покончить  с
грязью", вот мы и трудимся... Ну, начнем. Подай лопату, Джим.

     Уильям Лэнтри стоял на пригорке  под  порывами  осеннего  ветра.  Как
хорошо снова ходить, чувствовать  ветер  и  слышать  шелест  листьев.  Как
хорошо видеть холодные звезды, которые ветер едва не задувает.
     Хорошо даже чувствовать страх.
     А страх становился  все  сильнее  и  сильнее,  Лэнтри  никак  не  мог
отогнать его. Сам факт, что он ходил, делал его врагом всего сущего. И  на
всем белом свете у него не было друга, другого мертвеца, у которого  можно
было бы попросить помощи. Весь этот кукольный, живой мир был против одного
Уильяма Лэнтри. Весь этот свет, который не верил в вампиров, сжигал тела и
уничтожал кладбища, был против человека  в  черном  костюме,  стоящего  на
темном осеннем холме. Он  вытянул  свои  бледные  холодные  руки  к  огням
города. "Вы повырывали надгробья, как зубы, - подумал он. - За это я найду
способ разрушить ваши крематории. Я вновь  сотворю  мертвых  людей  и  так
обрету друзей. Я не могу быть  один,  как  перст.  Нужно  поскорее  начать
производство друзей. Сегодня же ночью".
     - Война объявлена, - сказал он и рассмеялся. - Это довольно необычно,
что один человек объявляет войну всему миру.
     Мир на это ничем не отозвался.  Какая-то  ракета  чиркнула  по  небу,
волоча за собой хвост огня; она была похожа на летающий крематорий.
     Лэнтри  услышал  шаги  и  поспешил  на  край  кладбища.  Неужели  это
возвращаются землекопы, чтобы  закончить  работу!  Нет.  Просто  прохожий.
Какой-то мужчина.
     Когда  он  подошел  к  воротам  кладбища,  Лэнтри  быстро  вышел  ему
навстречу.
     - Добрый вечер! - сказал мужчина, улыбаясь.
     Лэнтри ударил его в лицо, и мужчина упал. Лэнтри спокойно  наклонился
и ребром ладони нанес ему смертельный удар по шее.
     Затащив тело в тень, он раздел убитого мертвого  и  поменялся  с  ним
одеждой. Старомодный костюм не подходил человеку, который собрался выйти в
мир будущего. В плаще мужчины он нашел перочинный нож.  Не  слишком  велик
был этот нож, но достаточно и такого, если уметь  им  пользоваться.  А  он
умел.
     Затем он швырнул тело в одну из  раскрытых  и  опустошенных  могил  и
присыпал его землей. Мало вероятно, чтобы  его  нашли.  Не  будут  же  они
раскапывать одну могилу дважды.
     Он поправил на себе новый удобный  металлический  костюм.  Прекрасно,
просто прекрасно.
     Уильям Лэнтри направился к городу, чтобы дать бой всей Земле.

                                    2

     Ворота крематория были открыты. Они вообще никогда не закрывались.  К
нему вела широкая, слабо  освещенная  аллея  с  посадочной  площадкой  для
геликоптеров. Город засыпал после очередного рабочего дня, гасли  огни,  и
вскоре единственным освещенным местом остался крематорий. О, боже! Что  за
практичное и неромантическое название!
     Уильям Лэнтри вошел под широкую  светлую  арку.  Это  были  настоящие
врата, правда, без створок, которые  нужно  открывать  и  закрывать.  Люди
могли свободно входить и выходить, а внутри зимой и летом  было  тепло  от
огня, улетающего в трубу, через которую роторы, винты и насосы  отправляли
частицы серого пепла в пятнадцатикилометровую прогулку по небу.
     Это было тепло пекарни. Зал  был  выложен  резиной,  чтобы  никто  не
шумел, даже если бы  захотел.  Откуда-то  из  укрытия  доносилась  музыка.
Однако, это была не музыка смерти, а  музыка  жизни,  солнца,  живущего  в
крематории, или,  во  всяком  случае,  его  ближайшего  родственника,  она
примиряла людей с огнем, бушующим за толстой кирпичной стеной.
     Уильям Лэнтри сошел с подиума и оглянулся,  услышав  за  спиной  шум.
Какой-то автомобиль-жук остановился перед входом. Зазвенел колокольчик, и,
словно по чьему-то сигналу, музыка взлетела на экстатически высокие ноты.
     Из жука, открывающегося сзади, вышли  люди,  неся  покрытый  символом
солнца золотой ящик двух метров длины. Из другого жука вышли  родственники
человека, что лежал в  ящике,  и  двинулись  к  алтарю,  на  котором  была
надпись: ИЗ СОЛНЦА ТЫ ВЫШЕЛ И В СОЛНЦЕ ВЕРНЕШЬСЯ. Ящик поставили на алтарь
-  музыка  звучала  в  высоких  регистрах,  начальник  крематория   сказал
несколько слов, а потом служители взяли золотой ящик, подошли к прозрачной
стене, открыли такой же прозрачный люк и сунули туда  гроб.  Через  минуту
раскрылись внутренние двери, и ящик скользнул в них.
     Служители ушли, родственники молча повернулись и  вышли  вон,  музыка
продолжала играть.
     Уильям Лэнтри подошел к люку и глянул на огромное  сверкающее  сердце
крематория: оно горело равномерно, тихонько подпевая себе. Огня  было  так
много, что он походил на золотую реку, текущую с земли на небо.  Все,  что
бросали в эту реку, возносилось вверх и исчезало.
     Лэнтри снова почувствовал ненависть к этому  чудовищу,  к  очищающему
огню.
     Рядом с ним остановился какой-то человек.
     - Чем могу быть полезен, сэр?
     - Что? - Лэнтри резко повернулся. - Что вы сказали?
     - Я могу вам чем-нибудь помочь?
     - Я... то есть... - Лэнтри бросил взгляд на подиум и под арку. Руки у
него тряслись. - Я никогда здесь не был.
     - Никогда? - удивился человек.
     Лэнтри понял, что ошибся, но было уже поздно.
     - Ну, не совсем так, -  сказал  он.  -  Просто  ребенком  человек  не
обращает на такие вещи внимания.  Сегодня  вечером  я  вдруг  понял,  что,
собственно говоря, не знаю крематория.
     - Хотите взглянуть свежим взглядом, да? - Служитель усмехнулся. - Я с
удовольствием провожу вас.
     - О, нет, не беспокойтесь. Это... это чудесное место.
     - Да, действительно, - с гордостью ответил служитель. - По-моему, это
одно из прекраснейших мест на свете.
     Лэнтри решил, что должен объясниться.
     - Немногие из моих родственников умерли с того времени, когда  я  был
ребенком. Собственно, ни одного. Поэтому я и не был здесь так долго.
     - Ага! - лицо человека, казалось, слегка потемнело.
     "А в чем дело теперь? - подумал Лэнтри. - В чем  моя  ошибка?  Что  я
сделал? Если я не буду осторожен, то быстро попаду в эту огненную яму. Что
творится с лицом этого типа? Он слишком интересуется мною".
     - Вы, случайно, не из тех, что недавно вернулись с Марса?  -  спросил
служащий.
     - Нет. А почему вы спрашиваете?
     - Глупости, -  служащий  собрался  уходить.  -  Если  вам  что-нибудь
понадобится, обращайтесь прямо ко мне.
     - Только одно, - сказал Лэнтри.
     - Что же это?
     - А вот что! - И Лэнтри нанес ему сокрушительный удар по шее.
     Профессиональным взглядом он посмотрел на оператора огненной ловушки,
потом,  поддерживая  безвольное  тело,  нажал  кнопку,  отворяющую  теплые
внешние дверцы, положил тело в шлюз - музыка заиграла  громче,  и  увидел,
как открываются внутренние дверцы. Тело упало в огненную  реку,  и  музыка
притихла.
     - Чистая работа, Лэнтри, чистая работа.

     Минутой позже в зал вошел другой служитель - Лэнтри стоял, и лицо его
отражало приятное возбуждение. Служащий огляделся, будто кого-то искал,  и
двинулся к Лэнтри.
     - Чем могу быть полезен, сэр? - спросил и этот.
     - Я просто стою и смотрю.
     - Уже поздно, - сказал служитель.
     - Я не могу уснуть.
     Снова ошибка: в этом мире никто не страдал бессонницей. А если  вдруг
она приходила, включали гипнотизер, и через шестьдесят секунд человек  уже
храпел. Он был буквально набит неподходящими ответами. Сначала он  ошибся,
сказав, что никогда не был в крематории. А  ведь  знал,  что  всех  детей,
начиная с четырехлетнего возраста, ежегодно привозят  сюда  на  экскурсию,
чтобы привить им идею чистого погребения в огне. Смерть - это яркий огонь,
тепло и солнце, а вовсе не вечный мрак. Это важный элемент их  воспитания.
А он, бледный глупец, немедленно выказал свое невежество.
     И еще одно - эта его бледность. Он посмотрел на свои руки и с  ужасом
понял,  что  бледных  людей  в  этом  мире  больше  нет.   Его   бледность
подозрительна, и поэтому первый же человек спросил, не из тех ли  он,  что
вернулись с Марса. А этот второй чист, сияет, пышет здоровьем и  энергией.
Лэнтри спрятал бледные руки в  карманы,  решив  не  обращать  внимания  на
озабоченный взгляд служителя.
     - Вернее сказать, - поправился  Лэнтри,  -  я  не  хотел  спать.  Мне
хотелось подумать.
     - Недавно прошла  церемония?  -  спросил  служитель,  оглядываясь  по
сторонам.
     - Не знаю, я только что вошел.
     - Мне показалось, что шлюз открылся и закрылся.
     - Не знаю, - сказал Лэнтри.
     Служитель нажал какую-то кнопку.
     - Андерсон?
     - Слушаю.
     - Поищи Сауда. Хорошо?
     - Я позвоню в коридор, - и после паузы: - Я не могу его найти.
     - Спасибо, - служащий был заинтересован. Он вдруг принюхался.
     - Вы... вы ничем не пахнете?
     - Нет. А что?
     - Я чувствую что-то странное.
     Лэнтри стиснул в кармане нож и ждал.
     - Помню, когда я был ребенком, - сказал мужчина, - мы  нашли  в  поле
мертвую корову. Она лежала там дня два под жарким солнцем. Это  тот  самый
запах. Интересно, откуда он здесь?
     - Я знаю откуда, - спокойно сказал Лэнтри и вытянул руку. - Отсюда.
     - Что-о?!
     - Это я так пахну.
     - Вы?
     - Я мертв уже несколько сотен лет.
     - Странные у вас шуточки, - сказал мужчина.
     - Очень странные, - Лэнтри вынул нож. - Вы знаете, что это?
     - Перочинный нож.
     - А вы еще пробуете ножи на людях!
     - Что вы хотите сказать?
     - Ну, убиваете вы их ножами, револьверами или ядом?
     - Нет, у вас в самом деле  странные  шуточки,  -  мужчина  растерянно
улыбнулся.
     - Я хочу вас убить, - сказал Лэнтри.
     - Никто никого не убивает.
     - Это сейчас, а раньше убивали.
     - Знаю.
     - Значит, это будет первое убийство за триста лет. Я только что  убил
вашего коллегу и сунул в печь.
     Слова эти настолько потрясли служителя  отсутствием  логики,  что  он
позволил Лэнтри спокойно подойти к нему и приставить нож к его груди.
     - Я убью вас.
     - Это идиотизм, - сказал одеревеневший  мужчина.  -  Этого  давно  не
делают.
     - Смотрите, как это просто.
     Нож вонзился  в  грудную  клетку,  мужчина  некоторое  время  смотрел
вытаращенными глазами, потом упал. Лэнтри подхватил падающее тело.

                                    3

     Труба в  Салеме  взорвалась  в  шесть  часов  утра.  Огромный  костер
разлетелся на десять тысяч кусочков, и они засыпали землю,  небо  и  дома,
полные спящих людей. Везде воцарились огонь и грохот, и огонь был сильнее,
чем тот, что осень зажгла на холмах.
     В момент взрыва Лэнтри был в  пяти  милях  от  крематория.  Он  видел
исполинскую кремацию города. Он  покивал  головой,  захохотал  и  радостно
захлопал в ладоши.
     Все шло довольно легко. Идешь и убиваешь людей, которые  не  верят  в
убийство, которые  слышали  о  нем,  как  о  туманном,  давно  исчезнувшем
варварском обычае. Входишь в центр управления крематорием  и  спрашиваешь,
как его обслуживать, а оператор все тебе объясняет, ибо в  этом  мире  все
говорят правду, никто не лжет, потому что нет причин для лжи: попросту  не
существует опасностей, которых можно избежать, обманывая другого. На свете
есть только один преступник, но никто не знает, что ОН существует.
     Невероятная удача. Оператор показал ему,  как  действует  крематорий,
какие регуляторы и какие рычаги управляют огнем.  Лэнтри  с  удовольствием
побеседовал с ним. Спокойный свободный мир,  в  котором  люди  верят  друг
другу. Минутой  позже  Лэнтри  вонзил  нож  в  тело  оператора,  установил
регуляторы давления на максимум с получасовым замедлением и,  посвистывая,
покинул крематорий.
     Теперь все небо закрывала огромная черная дымная туча.
     - Это только начало, - сказал Лэнтри, глядя в небо. - Я  уничтожу  их
всех, прежде  чем  кто-либо  начнет  подозревать,  что  появился  человек,
лишенный морали. Они не  приняли  во  внимание  такого  отщепенца.  Я  вне
пределов  их  понимания.  Я  непонятен,  невозможен,   следовательно,   не
существую. Боже мой, я могу убить сотни тысяч, прежде чем они поймут,  что
в мире вновь появился убийца. Каждый раз я могу делать это  так,  что  все
будет выглядеть несчастным случаем. Такая великолепная идея, что просто не
верится!
     Огонь жег город, а Лэнтри до утра сидел под деревом. Потом  он  нашел
среди холмов какую-то пещеру и улегся спать.
     На закате его разбудил сон об огне. Ему снилось, что его втолкнули  в
крематорий, и пламя разорвало его на куски, и он сгорел  без  остатка.  Он
сел на земле и улыбнулся сам себе. В голову ему пришла одна мысль.
     Он спустился в город, нашел телефонную будку и набрал номер станции.
     - Пожалуйста, соедините с полицией.
     - Как? - спросила телефонистка.
     - С Силами Порядка, - уточнил он.
     - Я соединю вас с Секцией Дел Мира, - ответила она наконец.
     Он почувствовал  легкую  пульсацию  страха,  словно  тикал  маленький
будильник. Допустим, что телефонистка сочла слово "полиция"  анахронизмом,
записала номер будки, из которой звонили, и вышлет кого-нибудь  проверить.
Нет, она не могла этого сделать. Почему она должна  кого-то  подозреваться
Эта цивилизация не знает параноиков.
     - Хорошо, соедините с Секцией Дел Мира, - сказал он.
     Сигнал. Потом мужской голос:
     - Секция Дел Мира, у телефона Стефанс.
     - Пожалуйста, свяжите  меня  с  Отделом  Убийств,  -  сказал  Лэнтри,
улыбаясь.
     - С чем?
     - Кто расследует убийства?
     - Простите, о чем вы говорите?
     -  Ошибка.  -  Лэнтри  повесил  трубку,  посмеиваясь   в   кулак.   -
Смотрите-ка, у них нет Отдела Убийств. Раз нет убийств, значит, не нужны и
следователи. Прекрасно, великолепно!
     Телефон зазвонил. Лэнтри поколебался и снял трубку.
     - Скажите, - произнес голос, - кто вы такой?
     - Человек, который звонил отсюда, только что вышел, - сказал Лэнтри и
повесил трубку.
     Он сбежал. Они узнали его по голосу и, наверное,  вышлют  кого-нибудь
для проверки. Люди ведь не лгут, а он именно солгал. Они знают его  голос.
Он солгал, а значит, ему нужен психиатр. Они придут, чтобы забрать  его  и
проверить, почему и зачем он солгал. Значит, нужно бежать.
     Ему нужно быть внимательнее. Он ничего не знает об этом мире, об этом
странном, ученом, правдивом, высоко моральном мире. Ты бледен - и тебя уже
подозревают. Не спишь - ты подозрителен вдвойне.  Не  моешься  и  воняешь,
как... дохлая корова? - ты трижды подозрителен. Буквально все выдает тебя.
     Нужно идти в библиотеку, но это  тоже  опасно.  Как  теперь  выглядят
библиотеки? Может, люди держат книги дома и больше публичные библиотеки не
нужны?
     И все же он решил рискнуть. Его архаическая речь тоже  может  вызвать
подозрения, но теперь самое важное - узнать как можно больше об этом мире,
в который он вернулся. Он остановил какого-то человека.
     - Как пройти в библиотеку?
     Человек не удивился.
     - Вторая улица на восток и первый переулок на север.
     - Спасибо.
     Через несколько минут он уже входил в библиотеку.
     - Чем могу служить, сэр?
     Он взглянул на библиотекаршу. "Чем могу служить", "Чем могу служить?"
Какие услужливые люди!
     - Я хотел бы Эдгара Аллана По.
     Он внимательно подбирал слова, он не сказал  "почитать",  боясь,  что
книг уже нет, что книгопечатание - вещь давно позабытая... Быть может, все
книги имеют теперь форму трехмерных фильмов с полным  текстом.  Но  какой,
черт побери, можно  сделать  фильм  из  Сократа,  Шопенгауэра,  Ницше  или
Фрейда?
     - Повторите фамилию еще раз.
     - Эдгар Аллан По.
     - Такого автора нет в каталоге.
     - Очень вас прошу, проверьте еще раз.
     Она проверила.
     - Ах, да. Здесь  на  карточке  стоит  красный  кружок.  Это  один  из
авторов, чьи книги сожгли на Великом Костре в две тысячи двести шестьдесят
пятом году.
     - Как я мог не знать!
     - Ерунда, - сказала она. - Вы много о нем слышали?
     - У него были довольно  интересные,  хотя  и  варварские  взгляды  на
смерть, - сказал Лэнтри.
     - Ужасно, - сказала она, морща нос. - Чудовищно.
     - Да. Чудовищно. Точнее, отвратительно. Хорошо,  что  его  сожгли.  А
может, у вас есть что-нибудь Лавкрафта?
     - Это о сексе?
     Лэнтри рассмеялся.
     - Нет, что вы.
     Она снова просмотрела карточки каталога.
     - Его тоже сожгли. Вместе с По.
     - Полагаю, то же случилось и с Машеном, Дерлетом и Бирсом?
     - Да. - Она закрыла шкафчик с каталогом, - всех сожгли. И слава Богу.
     Она посмотрела на него с интересом.
     - Держу пари, что вы недавно вернулись с Марса.
     - Почему вы так думаете?
     - Вчера здесь был один человек, он тоже вернулся с Марса. Он,  как  и
вы, интересовался литературой о сверхъестественных явлениях.  Оказывается,
на Марсе есть "могилы".
     - А что такое "могилы"? - Лэнтри учился держать язык за зубами.
     - Знаете, это что-то такое, в чем когда-то хоронили людей.
     - Что за варварский обычай. Ужасно!
     - Правда? Так вот, эти самые марсианские могилы заинтересовали  этого
молодого ученого. Он пришел и спросил, нет ли у нас тех  авторов,  которых
вы назвали. Конечно, от их книг не осталось и следа.
     Она посмотрела на его бледное лицо.
     - Вы ведь с Марса, правда?
     - Да, - сказал он, - я вернулся несколько дней назад.
     - Того молодого человека звали Бюрк.
     - Так это был Бюрк! Я хорошо его знаю!
     - Простите, что не смогла вам помочь. Вам бы стоило  принять  немного
витаминов  и  позагорать  под  кварцевой  лампой.  Вы  ужасно   выглядите,
мистер...
     - Лэнтри. Я так и сделаю. Большое спасибо. Спокойной ночи,  -  сказал
он и вышел.

     Ох, как старательно балансировал он в этом мире! Словно таинственный,
бесшумно вертящийся гироскоп. В восемь вечера он с интересом заметил,  что
на улицах не так уж много света. На каждом углу  стояли  фонари,  но  сами
дома были освещены слабо. Может, эти странные  люди  не  боялись  темноты?
Вздор! Все боятся мрака. Даже он боялся, когда был ребенком.  Это  так  же
нормально, как еда и сон.
     Какой-то маленький мальчик бежал по улице, а за ним - шестеро других.
Они  выли,  верещали  и  кувыркались  в  листьях  на  темной  и   холодной
октябрьской траве. Лэнтри следил за ними несколько минут, потом  обратился
к одному из мальчиков, который тяжело дышал,  как  будто  надувал  дырявую
бумажную сумку.
     - Эй! - сказал Лэнтри. - Устанешь.
     - Конечно, - ответил мальчик.
     - Ты можешь сказать мне, почему на улицах так мало фонарей?
     - А почему вы спрашиваете?
     - Я учитель и хочу проверить, знаешь ли ты, - сказал Лэнтри.
     - Ну, хорошо, - ответил мальчик. - Их мало, потому что они не нужны.
     - Но ведь ночью становится темно.
     - Ну и что?
     - Не боишься? - спросил Лэнтри.
     - Чего?
     - Темноты.
     - Ха! Ха! Ха! А почему я должен ее бояться?
     - Видишь ли, - сказал Лэнтри, - спускается  мрак,  становится  темно.
Фонари придумали затем, чтобы рассеивать этот мрак и отгонять страх.
     - Это смешно. Фонари ставят для того, чтобы видеть, куда идешь. Вот и
все.
     - Ты не понимаешь, о чем я говорю,  -  сказал  Лэнтри.  -  Может,  ты
хочешь сказать, что мог бы всю ночь просидеть на пустой площади  и  ничего
бы не боялся?
     - Чего?
     - Чего, чего! Темноты!
     - Ха! Ха! Ха!
     - Пошел бы на гору и сидел бы там всю ночь в темноте?
     - Конечно.
     - И мог бы остаться один в пустом доме?
     - Ясно.
     - И не боялся бы?
     - Да нет же.
     - Ты маленький лгунишка!
     - Прошу не называть меня этим гадким словом! - крикнул мальчик.
     Это  было  действительно  обидное  слово.  Пожалуй,  самое.  Но   это
маленькое чудовище разозлило Лэнтри.
     - Слушай, - сказал он, - посмотри мне в глаза...
     Мальчик посмотрел.
     Лэнтри оскалил зубы, вытянул  руки,  скрючил  пальцы  и  скривился  в
чудовищной гримасе.
     - Ха! Ха! Ха! Какой вы смешной!
     - Что ты сказал?
     - Что вы смешной. Сделайте еще раз так же,  сэр.  Эй!  Ребята,  идите
сюда! Этот мистер делает такие смешные вещи! Сделайте еще раз то же самое,
а? Ну, пожалуйста!
     - Обойдетесь. Спокойной ночи! - И Лэнтри удалился.
     - Спокойной ночи! - закричал мальчик. - И помните о темноте!
     Все это от глупости, вульгарной бессмысленной глупости, за которую не
приходится расплачиваться. Никогда в жизни он не видел  ничего  подобного!
Воспитывать детей безо всякого воображения! Как можно радоваться  детству,
если ничего не выдумывать?
     Он перестал бежать, замедлил шаги и  в  первый  раз  начал  сам  себя
анализировать. Он потер лицо ладонью, заметил, что стоит  на  улице  между
перекрестками, почувствовал страх и направился на угол, где горел фонарь.
     - Так лучше, - сказал он, вытягивая руки, словно хотел согреть  их  у
огня.
     Он прислушивался, но услышал  лишь  короткие  трели  сверчков.  Потом
донеслось слабое шипение огня: небо прочертила ракета. Такой звук  мог  бы
издавать фонарь, освещающий все вокруг.
     Он прислушался к голосам своего тела и впервые осознал,  что  в  этом
есть что-то странное. Оттуда не доносилось ни звука. Он не слышал  шелеста
воздуха в ноздрях и в груди. Его легкие не втягивали воздух и не  выдыхали
двуокись углерода - они бездействовали. Теплый воздух не касался  волосков
в ноздрях. Странно. Забавно. Звуки, которых вообще не слышно при  жизни  -
дыхание, питающее тело - и все же, как сильно их  не  хватает,  когда  оно
мертво.
     Звуки эти он слышал  только  в  долгие  ночи,  когда  он  засыпал  на
дежурстве, а потом просыпался, прислушивался и сначала слышал  тихий  вдох
носом, а потом глухой и глубокий красный шум крови  в  висках  и  ушах,  в
горле и ноющих болящих суставах, теплых бедрах и в груди.  Все  эти  ритмы
исчезли. Нет пульса ни в горле, ни на запястьях, грудь не вздымается.  Нет
шума крови, бегущей вверх и вниз, вокруг и вглубь. Теперь  все  было  так,
словно он снял трубку отключенного телефона.
     И все же он живет, точнее, двигается. Как же так вышло?
     Из-за одной единственной вещи.
     Ненависти.
     Она - его кровь, она кружит вверх и вниз, вокруг и  вглубь,  вверх  и
вниз, вокруг и вглубь. Она - его сердце, которое, хоть и не бьется, но все
же теплое. Он весь... что? Злость. Зависть. Они сказали, что он больше  не
имеет права лежать в своем гробу, на  кладбище.  А  он  очень  хотел.  Ему
никогда не хотелось снова встать и идти. Все эти века  ему  хватало  того,
что он лежал в глубокой могиле и сознавал, хотя и не чувствовал  физически
тиканья миллионов  жуков-будильников  вокруг,  кружения  земляных  червей,
похожих на клубящиеся мысли.
     Но вот пришли они и сказали: "Вылезай и поди в  печь!"  А  это  самое
худшее, что можно сказать человеку. Ему нельзя приказывать.  Если  сказать
ему, что он мертв, ему захочется  жить.  Если  сказать,  что  вампиров  не
существует, он захочет стать вампиром просто так, из принципа, назло. Если
ему сказать, что мертвый человек не может ходить,  он  наверняка  опробует
свои ноги. Если кто-нибудь скажет, что никто больше не убивает, он  убьет.
И именно он стал воплощением невозможного. Это они  вызвали  его  к  жизни
своими делами и  невежеством.  О,  как  же  они  ошиблись!  Это  нужно  им
доказать, значит, быть по сему! Они говорят, что солнце и  ночь  одинаково
хороши, что во мраке нет ничего плохого...
     - Темнота - это страх! - вполголоса крикнул он маленьким  домикам.  -
Вы должны бояться! Слушайте! Было так  всегда!  Слушай,  ты,  уничтоживший
Эдгара Аллана По и чудесного Лавкрафта, и ты, что сжег карнавальные маски,
и ты, что уничтожил человеческие головы из  высушенных  тыкв!  Я  превращу
ночь в то, чем она когда-то была, против  чего  человек  защищался,  строя
свои освещенные города и плодя бесчисленных детей!
     И как бы в ответ ему низко пролетела ракета, волоча за  собой  султан
огня. Лэнтри сжался и заскулил.

                                    4

     До городка Сайнс-Порт было всего девять миль, и он явился туда  перед
рассветом. Но и это было подозрительно. В четыре утра какой-то  серебряный
жук остановился около него на дороге.
     - Хэлло! - крикнул мужчина из машины.
     - Хэлло, - устало ответил Лэнтри.
     - Куда это вы идете пешком? - спросил мужчина.
     - В Сайнс-Порт.
     - А почему не едете?
     - Я люблю ходить.
     - Никто не любит ходить. А может, вы больны?
     - Спасибо, но я действительно люблю ходить пешком.
     Мужчина заколебался, потом закрыл дверцу жука.
     - До свидания!
     Когда жук исчез за холмом, Лэнтри спрятался в ближнем лесу.  Что  это
за мир, полный услужливых недотеп! Боже мой, когда ты  идешь  пешком,  они
подозревают, что ты болен. А это значит только  одно:  больше  ему  нельзя
ходить пешком - он должен ездить. Нужно  было  принять  предложение  этого
типа.
     Остаток ночи он шел  поодаль  от  дороги,  чтобы  успеть  укрыться  в
зарослях, когда будет проезжать какой-нибудь жук. Перед самым рассветом он
заполз в пустую трубу сухого канала и закрыл глаза.
     Сон был таким ярким, будто все происходило наяву.
     Он увидел  кладбище,  где  веками  лежал  и  дозревал.  Ранним  утром
послышались шаги землекопов - они возвращались, чтобы закончить работу.
     - Ты не подашь мне лопату, Джим?
     - Пожалуйста.
     - Минутку, минутку!
     - Что такое?
     - Взгляни-ка! Ведь мы вчера не закончили, правда?
     - Ну да.
     - Был еще один гроб, так?
     - Да.
     - Он и теперь здесь, но пустой.
     - Ты перепутал могилы.
     - Какая фамилия на камне?
     - Лэнтри. Уильям Лэнтри.
     - Это он, тот самый! Пропал...
     - Каким чудом?
     - Откуда мне знать? Вчера тело было на месте.
     - Откуда тебе знать? Мы же не заглядывали в гроб.
     - Люди не хоронили пустых гробов. Он был, а теперь его нет.
     - Может, все-таки, гроб был пуст?
     - Ерунда. Чувствуешь этот смрад? Наверняка там было тело.
     Минута молчания.
     - Надеюсь, его никто не забрал?
     - Зачем?
     - Как сувенир, может быть.
     - Не дури. Люди больше не крадут. Никто не крадет.
     - В таком случае есть только одно объяснение.
     - Ну?
     - Он встал и пошел.
     Пауза. В этом ярком сне Лэнтри ожидал услышать в ответ  смех.  Однако
вместо смеха до  него  донесся  голос  могильщика,  который  сказал,  чуть
подумав:
     - Да. Так, наверное, и было. Встал и пошел.
     - Интересно, - сказал второй.
     - Пожалуй.

     Лэнтри проснулся. Все это было сном, но до чего же реалистичным.  Как
странно разговаривали эти люди, как  ненатурально.  Они  говорили,  как  и
должны говорить люди будущего. Люди будущего. Лэнтри криво улыбнулся.  Для
них это  анахронизм.  Это  БЫЛО  будущее.  Это  происходит  сейчас.  Не  в
двадцатом веке, не через триста лет, а сейчас. О, как спокойно эти люди из
сна сказали: "Встал и пошел", "Интересно", "Пожалуй..." Даже голоса у  них
не задрожали. Они не оглянулись тревожно назад, лопаты не  дрогнули  в  их
руках. Разумеется; примитивная логика предложила только одно объяснение  -
никто  не  украл  труп,   это   наверняка,   "никто   не   крадет".   Труп
просто-напросто встал и пошел. Труп мог уйти  только  сам.  Из  нескольких
случайных слов могильщиков Лэнтри понял ход их мысли. Вот человек, который
сотни лет находился в состоянии потайной жизни, но на самом  деле  не  был
мертв. Шум и суматоха вывели его из этого состояния.
     Каждый, наверное, слышал о маленьких зеленых жабах, которые в иле или
во льду веками спят летаргическим сном. И о том, что  ученые  находят  их,
разогревают в руках, словно мраморные шарики, и жабы скачут и мигают.
     Не было ничего странного, что могильщики подумали то  же  самое  и  о
Лэнтри.
     Но что будет, если, к примеру, завтра  они  увяжут  между  собой  все
факты? Если сопоставят  исчезновение  тела  со  взрывом  крематориями  Что
будет, если этот Бюрк, который вернулся  с  Марса,  попросит  какие-нибудь
книги, а библиотекарша скажет: "недавно здесь  был  ваш  друг  Лэнтри".  И
тогда он спросит: "Что за Лэнтри? Не знаю никого с такой фамилией". И  она
ответит: "Ах, значит, он солгал". А нынешние люди не  лгут.  И  тогда  все
станет на место - точка за точкой,  кусок  за  куском.  Какой-то  человек,
бледный, хотя таких не бывает, солгал, а ведь люди  не  лгут;  и  какой-то
человек шел по обочине сельской дороги, а люди больше не ходят пешком; и с
кладбища исчезло тело; и взорвался крематорий; и, и, и...
     Они начнут его искать и в конце концов найдут. Его легко  найти,  ибо
он ходит пешком, лжет и бледен.  Они  найдут  его,  схватят  и  швырнут  в
ближайший крематорий, и это будет мистер Уильям Лэнтри, и это  точно,  как
дважды два четыре.
     Можно было сделать только одно. Он вскочил на ноги, широко открыл рот
и вытаращил глаза, он дрожал всем телом. Он должен  убивать,  убивать  без
конца. Из врагов он должен сделать друзей, таких же, как он сам, пусть они
ходят, хотя и не должны, пусть они будут бледны  в  этом  царстве  румяных
лиц. Он должен убивать, убивать и еще раз убивать. Он  должен  производить
трупы,  мертвецов,  покойников.  Он  должен   уничтожать   крематорий   за
крематорием. Взрыв за взрывом. Смерть за смертью.
     И когда все крематории превратятся в развалины и все морги наполнятся
телами людей, разорванных взрывами, он начнет делать из них своих  друзей,
начнет втягивать мертвых в свое дело.
     Прежде чем его выследят, схватят и прикончат, они погибнут сами. Пока
он в безопасности и может убивать, а они не  могут  отвечать  ему  тем  же
самым. Он вылез из канала, вышел  на  дорогу,  вытащил  перочинный  нож  и
остановил попутную машину..

     Совсем как на  празднике  Четвертого  июля!  Самый  большой  из  всех
фейерверков! Крематорий в Сайнс-Порт лопнул и разлетелся на  куски.  После
тысячи маленьких взрывов раздался большой.  Обломки  крематория  упали  на
город, разбивая дома и поджигая деревья. Взрыв сначала разбудил  людей,  а
потом погрузил их в вечный сон.
     Сидя  в  чужом  жуке,  Уильям  Лэнтри  лениво  включил  радио.  Взрыв
крематория убил около четырехсот человек.  Многие  погибли  под  обломками
домов, других  прикончили  летавшие  в  воздухе  куски  металла.  Пришлось
устраивать временный морг...
     Лэнтри записал его адрес в блокнот.
     "Можно действовать дальше, - подумал он. - От города к городу, страна
за страной - уничтожать  крематории,  валить  огненные  колонны,  пока  не
распадется вся  эта  великолепная  стерильная  система".  Он  отлично  все
рассчитал -  каждый  взрыв  дает,  в  среднем,  пятьсот  мертвецов.  Таким
образом, в короткое время можно дойти до ста тысяч.
     Он взялся за рычаг автомобиля, улыбнулся и двинулся по темным  улицам
города.

     Власти реквизировали старый склад. От полуночи  до  четырех  утра  по
блестящим от дождя улицам подъезжали серые  жуки  и  оставляли  трупы.  Их
укладывали на холодный бетонный пол и укрывали простынями. Длилось это  до
половины пятого, свезли около двухсот тел - белых и холодных.
     Около пяти приехала первая группа родственников, чтобы опознать своих
сыновей и отцов, матерей и дядей. Люди быстро входили  в  склад,  узнавали
родственников и торопливо выходили вон. К шести,  когда  небо  на  востоке
посветлело, все уже ушли.
     Уильям Лэнтри пересек широкую мокрую улицу и вошел в склад.
     В руках у него был кусочек голубого мела.
     Он миновал коронера, который стоял в дверях и  разговаривал  с  двумя
своими помощниками.
     - ...Завтра завезем тела в крематорий в Меллин-Таун...
     Голоса утихли.
     Лэнтри все время двигался, и шаги его отражались от холодного  бетона
тихим эком. Он испытывал беспредельное облегчение, расхаживая  среди  тел,
укрытых саванами. Он был среди своих. И даже больше - он сам их  сотворил!
Это он сделал их мертвыми! Он создал себе армию друзей и  теперь  принимал
смотр.
     Лэнтри повернулся и поискал  глазами  коронера.  Его  нигде  не  было
видно.  В  складе  было  тихо,  спокойно,  полутемно.  Коронер  со  своими
помощниками в  эту  минуту  переходил  через  улицу,  чтобы  поговорить  с
человеком, что сидел в блестящем жуке.
     Уильям Лэнтри рисовал голубым мелком звезду за звездой, возле каждого
из лежащих тел. Он двигался быстро и  бесшумно.  В  несколько  минут,  все
время оглядываясь, не идет ли коронер, он пометил сто  тел.  Выпрямившись,
он сунул мел в карман.
     Теперь настало время всем добрым людям прийти друг другу  на  помощь,
теперь настало время всем добрым людям прийти друг другу на помощь, теперь
настало время всем добрым людям прийти друг к другу на помощь...
     Когда он век за веком лежал в земле, в него, как в глубоко закопанную
губку, просочились мысли и умения минувших поколений, минувших  времен.  А
теперь,  словно  нарочно,  какая-то  черная  пишущая  машинка   непрерывно
выстукивала в его посмертной памяти ровные строки: "Теперь  настало  время
всем добрым людям прийти друг другу на помощь..."
     Уильям Лэнтри.
     Другими словами...
     Вставайте, дорогие, и идите...
     "Ловкий рыжий лис выскочил..." Перефразируй это.  Ловкие,  восставшие
из мертвых тела, выскочили из заваленного крематория...
     "Лазарь, тебе говорю, восстань!"
     Он знал заветные слова. Нужно было только произнести их так, как  это
делали века назад. Достаточно сделать пассы, произнести магические  слова,
и трупы задергаются, встанут и пойдут!
     А когда они встанут, он вывезет их в город.  Они  будут  там  убивать
других, и эти другие в свое  время  тоже  встанут  и  пойдут.  Прежде  чем
кончится день, у него будет тысяча добрых друзей. А что случится  с  этими
наивными людьми, которые живут в этот час, в этот день, в этом  году?  Они
совершенно не готовы к такому. Они потерпят поражение, ибо не ждут  войны.
Они не верят, что так  может  быть,  что  все  кончится  прежде,  чем  они
убедятся, что может случиться нечто нелогичное.
     Он поднял руки и зашептал волшебные  слова.  Начал  певучим  шепотом,
потом заговорил в полный голос. Он повторял  их  снова  и  снова,  раз  за
разом. Глаза у него были  закрыты,  он  говорил  все  быстрее  и  быстрее.
Магические слова сами текли с губ. Он наклонился и с улыбкой рисовал знаки
голубым мелом. Через минуту трупы встанут и пойдут!
     Он воздевал руки вверх, наклонял голову и говорил,  говорил,  говорил
без конца. Напрягшись, вытаращив глаза, он громко произносил  над  убитыми
слова заклинаний.
     - А теперь, - крикнул он вдруг, - встаньте! Все!
     Никакой реакции.
     - Встать! - закричал он.
     Простыни. Бело-голубые  простыни  неподвижно  лежали  на  неподвижных
телах.
     - Слушайте меня и действуйте! - крикнул он.
     Вдалеке проехал какой-то жук.
     Лэнтри  кричал  и  молил  без  конца.  Он  наклонялся  над  телами  и
уговаривал каждое в отдельности. Напрасный труд.  Словно  безумный,  бегал
между ровными белыми рядами, размахивал руками и  наклонялся  то  тут,  то
там, чтобы нарисовать голубой знак.
     Лэнтри был очень бледен. Он облизал пересохшие губы.
     - Ну, встаньте, - сказал он. - Вы всегда вставали, когда  делали  вот
такой знак и говорили вот такие слова! Всегда вставали! Почему  же  теперь
не хотите? Ну, вставайте, пока они не вернулись!
     Склад укрыла тень. Из морга не доносилось ни звука, если  не  считать
криков одинокого мужчины.
     Лэнтри остановился.
     Сквозь широко открытые двери он увидел последние холодные звезды.
     Был год 2349.
     Руки его бессильно упали вниз, он замер.
     Когда-то у людей мурашки по  спине  бегали,  если  ветер  завывал  за
окнами - и они вешали кресты и борец, они  верили  в  упырей,  вампиров  и
оборотней. И пока они верили, до тех пор  существовали  упыри,  вампиры  и
оборотни. Вера рождала их и одевала в плоть...
     Но...
     Он посмотрел на тела, накрытые белыми простынями.
     Эти люди тоже не верили.
     Они не верили никогда. И никогда  бы  не  поверили.  Они  никогда  не
представляли, что мертвый человек может ходить. В их мире умершие  уходили
вместе с дымом из труб крематориев; Они никогда не  слышали  о  суевериях,
никогда не тряслись от страха и не дрожали  в  темноте.  Мертвые,  которые
могут ходить - это  нелогично.  Приятель,  это  две  тысячи  триста  сорок
девятый год!
     И значит, эти люди  не  могут  встать  и  пойти.  Они  мертвы,  лежат
неподвижно на полу, и ничто  не  поднимет  их  и  не  заставит  двигаться,
никакой мел, никакие заклинания,  никакой  амулет.  Они  мертвы  и  твердо
знают, что они мертвы!
     Он остался один.
     На свете есть живые люди, которые ходят и  ездят  в  жуках,  спокойно
пьют в маленьких придорожных барах, целуют женщин и  разговаривают  целыми
днями.
     Но он-то не живой.
     Его тепло происходило от трения тела об одежду.
     Здесь, в этом складе, лежат на полу двести холодных мертвецов. Первые
мертвые за сотни лет, которым позволено быть трупами целый час, а может, и
еще дальше. Первые, которые не были немедленно  отвезены  в  крематорий  и
сожжены, как фосфор.
     Он должен был наслаждаться счастьем с ними и среди них.
     Но вышло  иначе.  Они  не  знали,  что  можно  ходить,  когда  сердце
остановится и перестанет биться, они не верили в  это.  Они  мертвее  всех
мертвых.
     Теперь он действительно  остался  один,  более  одинокий,  чем  самый
одинокий человек во все времена. Он почувствовал,  как  холод  одиночества
заполняет его грудь. Душит его.
     Уильям Лэнтри вдруг резко повернулся: кто-то вошел в склад,  какой-то
высокий седоволосый мужчина в легком коричневом плаще, без  шляпы.  Трудно
сказать, как долго он был поблизости.
     Не было смысла стоять среди мертвецов. Лэнтри повернулся  и  медленно
пошел к выходу. По дороге он бросил мимолетный взгляд на мужчину, тот же с
интересом посмотрел на него. Слышал ли он его заклятия,  мольбы  и  крики?
Лэнтри замедлил шаги. Видел ли этот человек, как он рисовал знаки  голубым
мелом? Но, с другой стороны, мог ли он принять  их  за  символы  какого-то
старинного суеверия? Вероятно, нет.
     Подойдя к дверям, Лэнтри остановился.  На  мгновение  ему  захотелось
лечь и  снова  быть  холодным,  настоящим  трупом,  чтобы  его  занесли  в
какой-нибудь крематорий, и там проводили  из  этого  мира  среди  пепла  и
бушующего огня. Если он действительно один, если нет шансов собрать  армию
для своего дела, то есть ли смысл продолжать его? Убивать?  Да,  он  может
убить еще несколько тысяч, но это ничего не даст.
     Он посмотрел на холодное небо.
     Темный небосклон пересекла ракета, за ней тащился огненный шлейф.
     Среди миллионов звезд краснел Марс.
     Марс. Библиотека. Библиотекарша.  Разговор.  Вернувшиеся  космонавты.
Могилы.
     Лэнтри едва не крикнул  и  еле  задержал  руку,  которая  так  хотела
дотянуться до неба и коснуться Марса. Роскошная красная  звезда  на  небе.
Добрая звезда, которая неожиданно дала ему новую надежду. Если бы  у  него
было живое сердце, оно билось бы сейчас как безумное, его тело  обливалось
бы потом, у него был бы неровный пульс и слезы на глазах!
     Он дойдет туда, откуда срываются ракеты и летят в космос. Он  полетит
на Марс и найдет там  марсианские  могилы.  Он  мог  бы  поклясться  своей
ненавистью, что там есть мертвые, которые встанут и пойдут с  ним!  У  них
там древняя культура, которая весьма отличается от земной и ближе всего  к
египетской, если библиотекарша сказала правду. А  в  египетской  культуре,
словно в тигле, сплавились древние верования и ночные страхи. Итак,  Марс.
Великолепный Марс!
     Но ему нельзя  обращать  на  себя  внимание,  он  должен  действовать
осторожно. Да, он хотел бежать, спасаться, но это был бы самый худший ход.
Седой мужчина у входа время от времени поглядывал на Лэнтри. Слишком много
людей здесь крутится. Если бы дошло до чего-нибудь серьезного,  они  имели
бы над ним численное превосходство. До сих пор Лэнтри имел дело  только  с
одиночками.
     Лэнтри заставил себя оставаться  на  лестнице  перед  складом.  Седой
мужчина тоже стоял на лестнице и  смотрел  на  небо.  Казалось,  он  хотел
завязать разговор. Порывшись в карманах, он достал пачку сигарет.

                                    5

     Они стояли перед моргом - высокий румяный седой мужчина  и  Лэнтри  с
руками в карманах. Ночь была холодна, и белый круг месяца  серебрил  здесь
дом, там дорогу, а чуть дальше - участок реки.
     - Сигарету? - спросил мужчина.
     - Спасибо.
     Они закурили. Мужчина смотрел на губы Лэнтри.
     - Холодная ночь, - сказал он.
     - Холодная.
     Они переминались с ноги на ногу.
     - Страшное несчастье.
     - Да, ужасное.
     - Сколько убитых.
     - Да...
     Лэнтри чувствовал себя так,  будто  оказался  на  чаше  весов.  Седой
мужчина, казалось, не смотрел на него, он,  скорее,  вслушивался  в  него,
старался ощутить  его,  оценить...  Лэнтри  чувствовал  себя  не  в  своей
тарелке, он хотел уйти, скрыться от этого  человека  и  его  взвешивающего
внимания.
     - Меня зовут Макклайр, - сказал мужчина.
     - У вас были там друзья? - спросил Лэнтри.
     - Нет. Так, случайный знакомый. Чудовищное несчастье.
     - Чудовищное.
     Они изучали друг друга. Какой-то жук  прошуршал  по  улице  на  своих
семнадцати колесах. Месяц освещал городок, лежащий среди тихих холмов.
     - Простите, - сказал Макклайр.
     - Слушаю вас.
     - Вы не могли бы ответить на один вопрос?
     - С удовольствием, - сказал Лэнтри, открывая в кармане нож.
     - Вас зовут Лэнтри?
     - Да.
     - Уильям Лэнтри?
     - Да.
     - Значит, вы тот  человек,  который  позавчера  вышел  с  кладбища  в
Салеме?
     - Да.
     - Слава богу! Как я рад, что встретил вас! Мы ищем вас  уже  двадцать
четыре часа!
     Мужчина схватил его руку, сжал и похлопал его по спине.
     - Как это?
     - Приятель, зачем вы сбежали? Вы понимаете, что это  за  событием  Мы
хотим с вами поговорить!
     Макклайр радостно улыбался. Последовало  еще  одно  рукопожатие,  еще
один хлопок по спине.
     - Я так и знал, что это вы!
     "Этот человек спятил, - подумал Лэнтри, - совершенно сошел с  ума.  Я
им здесь уничтожаю крематории, убиваю  людей,  а  он  пожимает  мне  руку.
Сумасшедший, психопат!"
     - Вы не согласитесь пойти со мною в Центр? - сказал мужчина, беря его
под руку.
     - В какой Центр? - Лэнтри шагнул назад.
     - В Центр Науки, конечно. Настоящие случаи скрытой жизни  встречаются
не каждый день. Одно дело - у низших животных, но чтобы у людей... Так  вы
идете?
     - А в чем дело? - спросил Лэнтри со  злостью.  -  Зачем  вообще  этот
разговор.
     - Друг мой, о чем вы говорите? - мужчина был ошеломлен.
     - Неважно. Это что, единственная причина, по которой вы  хотели  меня
видеть?
     - А какая причина еще может быть, мистер Лэнтри? Если бы вы знали как
я рад, что вижу вас! - Мужчина чуть не пустился в пляс.  -  Я  подозревал,
что это вы, когда увидел вас впервые. Это ваша бледность, и так  далее.  И
то, как вы курили сигарету, - что-то в этом было странное  -  и  множество
других вещей, я все это почувствовал подсознательно. Но  это  вы,  правда?
Это вы?
     - Я. Уильям Лэнтри, - сухо сказал он.
     - Ну идемте, идемте же, мой дорогой!
     Жук мчался по улицам города, Макклайр говорил без остановки.
     Лэнтри сидел и слушал, как этот глупец Макклайр открывает  перед  ним
свои карты. Этот глупый ученый или кто он там такой,  не  подозревал,  что
сидит рядом с убийцей. Совсем наоборот!  Они  считают  его  только  редким
случаем скрытой жизни! Они далеки от того, чтобы считать его опасным!
     - Конечно! - воскликнул Макклайр, оскалив в  улыбке  зубы.  -  Вы  не
знали, куда пойти, к кому обратиться. Все казалось вам неправдоподобным.
     - Да.
     - Я чувствовал, что вы придете в морг этой ночью, - с удовлетворением
сказал Макклайр.
     - Оо!? - Лэнтри замер.
     - Да. Я не могу этого объяснить. Но у вас,  как  бы  это  сказать,  у
стародавних американцев, имели место забавные взгляды на смерть. А вы  так
долго были среди мертвых, что я чувствовал, что эта трагедия, морг  и  все
прочее приведет вас сюда. Это не  очень-то  логично,  скорее,  глупо.  Это
просто предчувствие. Я ненавижу предчувствия, но на этот раз прислушался к
нему. Меня что-то подтолкнуло, как бы это назвали вы, правда?
     - Можно сказать и так.
     - С вами такое бывало?
     - Бывало.
     - Вы не голодны?
     - Нет, я уже ел.
     - Как вы передвигались?
     - Ездил автостопом.
     - Чем?
     - Меня подвозили разные люди.
     - Неслыханно!
     - Я предполагал, что так это должно  выглядеть.  -  Он  посмотрел  на
дома, мимо которых  они  ехали.  -  Сейчас  эра  космических  путешествий,
правда?
     - Да, мы летаем на Марс уже лет сорок.
     - Поразительно. А эти большие  трубы,  эти  башни  в  центре  каждого
города?
     - Вы разве не знаете? Это крематории. Да, конечно, в  ваше  время  не
было ничего подобного. Почему-то нам с ними не везет. Взрыв  в  Салеме,  а
теперь здесь. И все это за последние сорок восемь часов.  Мне  показалось,
вы хотели что-то сказать.
     - Я подумал, - сказал Лэнтри, - как мне повезло, что я тогда вышел из
гроба. Меня могли бы бросить в один из этих ваших крематориев и сжечь.
     - В самом деле.
     Лэнтри развлекался, разглядывая указатели на приборной доске. Нет, он
не полетит на Марс. Его  планы  изменились.  Если  этот  глупец  не  может
опознать преступника, хотя и сам лезет ему в руки, то пусть он и  остается
глупцом. Если они не связали эти два взрыва с  человеком  из  могилы,  тем
лучше. Все в порядке. Пусть не ведают и дальше. Если они не  представляют,
что кто-либо может  быть  подлым,  отвратительным  убийцей,  пусть  небеса
сжалятся над ними.  Он  с  удовольствием  потер  руки.  О  нет,  пока  что
экскурсия на Марс не  для  тебя,  Лэнтри.  Сначала  посмотрим,  что  можно
сделать изнутри.  У  тебя  много  времени.  Крематории  могут  с  недельку
подождать. Здесь нужно действовать тонко.  Каждый  взрыв  после  тех  двух
может вызвать лавину догадок.
     Макклайр все тараторил.
     - Конечно, мы не станем  исследовать  вас  немедленно.  Вероятно,  вы
захотите отдохнуть. Я заберу вас к себе.
     -  Спасибо.  Я  чувствую  себя  неважно,   чтобы   сразу   пойти   на
обследование. У нас с вами много времени, так что  можно  начать  и  через
неделю.
     Они остановились перед каким-то домом и вышли.
     - Вы, конечно, хотите спать?
     - Я спал веками. Сон мне не нужен. Я ничуть не устал.
     - Хорошо.
     Макклайр открыл дверь и направился к бару.
     - Выпьем, это пойдет нам на пользу.
     - Наливайте себе, - сказал Лэнтри, - я выпью  потом.  Я  хочу  просто
посидеть.
     - Пожалуйста, пожалуйста, садитесь.
     Макклайр налил себе. Он оглядел комнату, посмотрел на Лэнтри, склонил
голову на одно плечо. Потом пожал плечами и,  покачивая  стакан,  закрутил
его содержимое. Медленно подойдя к столу, он сел,  прихлебывая  маленькими
глотками. Казалось, он к чему-то прислушивается.
     - Сигареты на столе, - сказал он.
     - Спасибо. - Лэнтри взял одну и закурил,  какое-то  время  ничего  не
говоря.
     "Я воспринимаю это слишком легко, - подумал он. - Пожалуй,  я  должен
убить его и бежать. Он единственный человек, который  нашел  меня.  Может,
все это ловушка. Может, мы просто ждем полицию или что там  у  них  вместо
полиции". Он посмотрел на Макклайра. Нет, они ждут не  полицию.  Они  ждут
чего-то другого.
     Макклайр ничего не говорил. Он смотрел на лицо Лэнтри, на  его  руки.
Довольно долго он  с  безмятежным  спокойствием  разглядывая  его  грудную
клетку и медленно тянул напиток. Посмотрев под  ноги  Лэнтри,  он  наконец
сказал:
     - Откуда у вас эта одежда?
     - Я спросил, и мне ее дали. Это было очень благородно с их стороны.
     - Такие уж мы есть. Достаточно только попросить.
     Макклайр снова замолчал. Где-то вдалеке тикали часы.
     - Расскажите мне о себе, мистер Лэнтри.
     - Это, пожалуй, не интересно.
     - А вы скромны.
     - Не очень. Вы знаете прошлое. Я ничего не знаю о прошлом, а  точнее,
о дне сегодняшнем и позавчерашнем. Немногое можно узнать, лежа в гробу.
     Макклайр ничего не ответил. Он вдруг наклонился вперед, а потом снова
уселся в кресле и покивал головой.
     "Они не станут меня подозревать, - подумал Лэнтри. - Они не суеверны,
они просто НЕ СМОГУТ поверить, что мертвый человек может  ходить.  Я  буду
снова и снова оттягивать медицинское обследование. Они вежливы и не станут
меня заставлять. Тогда я все устрою так, чтобы попасть на  Марс.  А  потом
найду эти могилы и сделаю свое дело. Боже, как  это  просто.  До  чего  же
наивны эти люди".
     Макклайр сидел по другую сторону комнаты. Лицо  его  медленно  теряло
свой цвет, как  капельница,  из  которой  потихоньку  вытекало  лекарство.
Ничего не  говоря,  он  наклонился  вперед  и  угостил  Лэнтри  еще  одной
сигаретой.
     - Спасибо, - сказал Лэнтри.
     Макклайр сел поудобнее и положил ногу  на  ногу.  Он  не  смотрел  на
Лэнтри  прямо,   скорее,   как-то   странно   поглядывал.   Лэнтри   снова
почувствовал,  будто  его  взвешивают.  Макклайр   выглядел,   как   тощая
собака-проводник, которая прислушивается к чему-то неслышному для  других.
Есть  звуки,   которые   слышат   только   собаки.   Макклайр,   казалось,
прислушивался именно к такому звуку, прислушивался  сразу  всем:  глазами,
полуоткрытыми сухими губами, трепещущими ноздрями.
     Лэнтри часто затягивался сигаретой  и  выпускал  дым,  затягивался  и
выпускал. Казалось, Макклайр сделает сейчас стойку, как легавая.
     В комнате было так тихо, что Лэнтри почти слышал, как дым от сигареты
поднимался к потолку. Макклайр был всем разом:  термометром,  аптекарскими
весами, чуткой легавой, лакмусовой бумажкой. Довольно долго Макклайр сидел
неподвижно, потом, не говоря ни слова, кивнул на графин с шерри, но Лэнтри
так же безмолвно отказался. Оба сидели, то взглядывая друг  на  друга,  то
отводя глаза в стороны.
     Макклайр медленно каменел. Лэнтри заметил,  как  бледнеют  его  худые
щеки,  как  пальцы  стискивают  стакан  с  шерри,  как  наконец  в  глазах
появляется и уже не исчезает догадка.
     Лэнтри не шевелился. Не мог. Все это так захватывало,  что  он  хотел
только смотреть и слушать.
     - Я подумал: он сознательно не дышит носом,  -  начал  Макклайр  свой
монолог. - Я разглядывал ваши ноздри, мистер Лэнтри. Волоски в них ни разу
не дрогнули за последний час. И это далеко не все. Это  был  просто  факт,
который я отметил. Но это еще не конец.  "Он  специально  дышит  ртом",  -
сказал я себе. И тогда я дал ему сигарету, а вы втягивали дым и  выпускали
его, втягивали и выпускали. Вы ни разу  не  выпустили  дым  через  нос.  Я
подумал: "Все в порядке, просто он не затягивается. Что в  этом  странного
или подозрительного?" Все ртом, только ртом. И тогда я посмотрел  на  вашу
грудную клетку. Она ни разу не поднялась и не опустилась,  она  оставалась
неподвижной. "Он внушил себе, - подумал я.  -  Все  это  он  себе  внушил.
Грудная клетка у него не движется, но он дышит, когда думает, что никто на
него не смотрит". Именно так я и подумал.
     В тишине комнаты слова плыли непрерывным потоком, как это  бывает  во
сне.
     - Тогда я предложил вам выпить, но вы отказались, и я подумал: "Он не
пьет. Что в этом страшного? - Я все время непрерывно наблюдал за  вами.  -
Лэнтри изображает помешанного  и  задерживает  дыхание".  Но  теперь,  да,
теперь я все хорошо понимаю.  Теперь  я  знаю,  как  все  это  выглядит  в
действительности. И знаете, почему? Я не слышу дыхания. Я жду и ничего  не
слышу. Нет ни биения сердца, ни звука работающих  легких.  Мертвая  тишина
царит в комнате. Вздор, могут  сказать  мне,  но  я  знаю.  Так  бывает  в
крематории. Ибо существует принципиальная  разница:  когда  вы  входите  в
комнату, где на кровати лежит какой-то человек, вы  сразу  же  определите,
взглянет ли он на вас, скажет что-нибудь или уже  никогда  не  отзовешься.
Можете смеяться, но это сразу можно  сказать.  Как  со  свистком,  который
слышит только собака. Как с часами, которые  тикают  так  долго,  что  все
перестают их замечать. Есть что-то  особенное  в  атмосфере  комнаты,  где
находится живой человек, и чего нет там, где лежит мертвый.
     Макклайр прикрыл  глаза  и  поставил  стакан.  Подождав  немного,  он
затянулся сигаретой и положил ее в пепельницу.
     - Я один в этой комнате, - сказал он.
     Лэнтри сидел молча.
     - Вы мертвы, - сказал Макклайр, - но это не мой разум дошел до этого.
Это не вопрос дедукции. Это дело подсознания. Сначала я думал  так:  "Этот
человек уверяет, что он мертв, что он восстал из мертвых  и  считает  себя
вампиром. Разве здесь нет логики? Разве не так думал бы  о  себе  человек,
воспитанный  в  полной  предрассудков,  слаборазвитой  культуре,   который
столько  веков  пролежал  в  могиле?  Да,  это   логично.   Этот   человек
загипнотизировал себя и так отрегулировал функции  своего  организма,  что
они не лишают его иллюзии, не нарушают его паранойю.  Он  управляет  своим
дыханием, убеждает себя, что если не слышит его, значит, он мертв.  Он  не
ест и не пьет. Делает это, вероятно, во время сна, с участием только части
сознания, а потом прячет  доказательства  этих  человеческих  действий  от
своего обманутого разума".
     Но я ошибся. Вы не безумец. Вы не обманываете ни себя,  ни  меня.  Во
всем этом нет логики, и это, я должен признать, ужасно. Чувствуете  ли  вы
удовольствие при мысли, что ужасаете меня? Я не могу вас классифицировать.
Вы очень странный человек, мистер Лэнтри. Я рад, что познакомился с  вами.
Отчет будет действительно интересен.
     - Ну и что с того, что  я  мертв?  -  спросил  Лэнтри.  -  Разве  это
преступление?
     - Однако вы должны признать, что это очень необычно.
     - Но я спрашиваю - разве это преступление?
     - У нас  нет  ни  преступности,  ни  судов.  Конечно,  мы  хотим  вас
исследовать, чтобы установить, как получилось, что вы существуете. Это как
с тем химическим соединением, которое до определенного момента инертно, но
вдруг оказывается живой клеткой. Кто может  сказать,  где,  что  и  с  чем
произошло? Вы как раз представляете нечто подобное.  Этого  хватит,  чтобы
сойти с ума.
     - Вы отпустите меня после ваших исследований?
     - Вас  не  будут  задерживать.  Если  не  хотите,  мы  не  будем  вас
исследовать. Но я все же надеюсь, что вы нам поможете.
     - Возможно.
     - Но скажите, - произнес Макклайр, - что вы делали в морге?
     - Ничего.
     - Когда я входил, то слышал, как вы что-то говорили.
     - Я зашел туда просто из любопытства.
     - Вы лжете. Это очень плохо, мистер Лэнтри. А правда такова,  что  вы
мертвы и, как  единственный  представитель  этого  вида,  чувствуете  себя
одиноким. Поэтому вы и убивали - чтобы иметь товарищей.
     - Как вы догадались!
     Майкл рассмеялся.
     - Логика, мой дорогой друг. Когда минуту назад я понял, что вы мертвы
по-настоящему, что вы настоящий, как вы это называете, вампир -  идиотское
слово! - я немедленно связал вас со взрывом в крематории. До  этого  -  не
было повода. Но едва  я  нашел  недостающее  звено,  мне  уже  легко  было
догадаться  о  вашем   одиночестве,   ненависти,   ревности,   всей   этой
низкопробной  мотивации  ходячего  трупа.  И  тогда  я  мгновенно   увидел
взрывающиеся крематории и подумал, что среди тел в морге вы искали помощи,
друзей, людей, подобных себе, чтобы работать с ними...
     - Будь ты проклят! - Лэнтри вскочил с кресла. Он  был  на  полпути  к
Макклайру, когда тот отскочил и, избегая удара, свалил графин. С отчаянием
Лэнтри осознал, что упустил единственный шанс убить Макклайра.  Он  должен
был сделать это раньше. Если в этом обществе люди никогда не убивают  друг
друга, то никто никого не боится, и к любому можно подойти и убить его.
     - Иди сюда! - Лэнтри вынул нож.
     Макклайр встал за кресло. Мысль о бегстве по-прежнему была чужда ему.
Она только начинала появляться у него, и у Лэнтри еще был шанс.
     - Ого! - сказал Макклайр, заслоняясь креслом от напирающего мертвеца.
- Вы хотите меня убить. Это странно, но это так. Я не могу  этого  понять.
Вы хотите искалечить меня этим ножом или что-нибудь в  этом  роде,  а  мне
нужно помешать вам сделать такую странную вещь.
     - Я убью тебя! - вырвалось у Лэнтри, но он тут же прикусил язык.  Это
было самое худшее, что он мог сказать.
     Наваливаясь грудью на кресло, Лэнтри пытался схватить Макклайра.
     Макклайр рассуждал очень логично:
     - Моя смерть ничего вам не даст, вы же знаете это.
     Они продолжали борьбу.
     - Вы помните, что произошло в морге?
     - Какая разница?! - рявкнул Лэнтри.
     - Вы ведь не воскресили погибших, правда?
     - Ну и наплевать! - крикнул Лэнтри.
     - Послушайте, - рассудительно сказал Макклайр, - уже  никогда  больше
не будет таких, как вы, никогда, никогда.
     - Тогда я уничтожу вас, всех до единого! - закричал Лэнтри.
     - И что тогда? Вы все равно будете одиноки.
     - Я полечу на Марс. Там есть могилы. Я найду таких, как я!
     - Нет, - сказал Макклайр, - вчера и там вышло постановление. Из  всех
могил извлекают трупы. Они будут сожжены на будущей неделе.
     Они упали на пол, и Лэнтри схватил Макклайра за горло.
     - Видите, - сказал Макклайр, - вы умрете.
     - Как это?! - крикнул Лэнтри.
     - Когда вы убьете всех  нас  и  останетесь  один,  вы  умрете!  Умрет
ненависть, которая вами движет!  Это  зависть  заставляет  вас  двигаться,
зависть и ничего больше! Вы умрете, вы же не бессмертны. Вы даже не  живы,
вы всего лишь ходячая ненависть.
     - Ну и наплевать! - заорал Лэнтри и начал душить его,  бить  кулаками
по голове. Макклайр смотрел на него тускнеющими глазами.
     Открылись двери, в комнату вошли двое мужчин.
     - Что здесь происходит? - спросил один из них. - Какая-то новая игра?
     Лэнтри вскочил и бросился наутек.
     - Да, новая игра, - сказал Макклайр, с трудом поднимаясь. -  Схватите
его и вы выиграете!
     Мужчины схватили Лэнтри.
     - Мы выиграли! - сказали они.
     - Пустите! - Лэнтри, стараясь вырваться,  начал  бить  их  по  лицам.
Брызнула кровь.
     - Держите его крепче! - крикнул Макклайр.
     Они придержали его.
     - Какая грубая игра, - сказал один из мужчин. - А что дальше?
     Макклайр спокойно и логично говорил о жизни и движении,  о  смерти  и
неподвижности,  о  солнце  и  о  большом  солнечном   крематории,   и   об
опустошенном кладбище, о ненависти, о том, как ненависть  жила  и  сделала
так, что один из мертвецов ожил и начал ходить, и как нелогично  было  это
все, все, все. Если кто-то мертв, мертв, мертв, это конец,  конец,  конец.
Тихо шурша, машине ехала  дорогой,  стелющейся  под  колеса.  На  ветровом
стекле мягко растекались капли  дождя.  Мужчины  на  заднем  сиденье  тихо
разговаривали. Куда они ехали, ехали,  ехали?  Конечно,  в  крематорий.  В
воздухе лениво расплывался табачный дым, образуя серые волнующиеся спирали
и петли. Если кто-то умер, то он должен с этим смириться.
     Лэнтри не двигался. Он был похож на марионетку, у которой  перерезали
шнурки. В сердце и в глазах, напоминающих два уголька, у него осталась еще
капля ненависти - слабая, едва видная, еле тлеющая.
     "Я - По, - подумал он. - Я все, что осталось от Эдгара Аллана  По,  и
все, что осталось от  Амброза  Бирса,  и  все,  что  осталось  от  Говарда
Лавкрафта. Я старый ночной нетопырь, с острыми зубами и черными  крыльями.
Я Осирис, Ваал и Сет. Я книга  смерти  и  стоящий  в  языках  пламени  дом
Эшеров. Я Красная Смерть и человек, замурованный в катакомбах  с  бутылкой
амонтильядо... Я танцующий скелет, гроб,  саван,  молния,  отражающаяся  в
окне старого дома. Я сухое осеннее дерево  и  раскаты  дальнего  грома.  Я
пожелтевшая  книга,  чьи  страницы  переворачивает   костлявая   рука,   и
фисгармония, в  полночь  играющая  на  чердаке.  Я  маска,  маска  смерти,
выглядывающая из-за дуба в последний день октября.  Я  варящееся  в  котле
отравленное яблоко и черная свеча, горящая перед перевернутым  крестом.  Я
крышка гроба, простыня с глазами, шаги на темной  лестнице.  Я  легенда  о
Спящей Долине, Обезьянья Лапка и Рикша-Призрак. Я Кот и Канарейка, Горилла
и Нетопырь, я Дух отца Гамлета на стенах Эльсинора.
     И это все - я. И все это будет сейчас сожжено. Когда я жил,  все  они
тоже были еще  живы.  Когда  я  двигался,  ненавидел,  существовал  -  они
существовали. Только я их помню. Я все, что осталось от них,  но  исчезнет
сегодня. Сегодня мы сгорим все вместе: и По, и Бирс, и отец  Гамлета.  Нас
уложат в огромный штабель и подожгут, как фейерверк в день Гая Фокса  -  с
веселой пиротехникой, факелами, криками и прочим.
     А какой мы поднимем крик! Мир будет свободен от нас, но уходя, мы еще
скажем: на что похож  мир,  лишенный  страха?  Где  таинственные  фантазии
загадочных времен? Куда исчезли  угроза,  страх,  неуверенность?  Все  это
пропало и никогда не вернется, сглаженное, разбитое и сожженное людьми  из
ракет  и  крематориев,  уничтоженное  и  замазанное,  замененное  дверями,
которые открываются и закрываются, огнями, которые зажигаются и гаснут, не
вызывая страха. Если бы они хоть помнили, как жили когда-то, чем  был  для
них праздник Всех Святых, кем был По и как  мы  гордились  нашими  темными
фантазиями. Ну, дорогие друзья, тогда еще один  глоток  амонтильядо  перед
сожжением! Это все существует, но в  последнем  мозгу  на  земле.  Сегодня
умрет целый мир. Еще один глоток, умоляю!"
     - Приехали, - сказал Макклайр.

     Крематорий был ярко освещен. Играла тихая музыка. Макклайр  вышел  из
жука, подошел к  двери  и  открыл  ее.  Лэнтри  просто  лежал.  Беспощадно
логичные слова выпили из него жизнь. Сейчас он был только восковой  куклой
с тусклой искрой в глазах. Ах, этот мир будущего, ах, эти люди и способ их
мышления - как логично они доказали, что он не должен жить. Они не  хотели
в него поверить, и это неверие заморозило его. Он не мог двинуть ни рукой,
ни ногой, мог только бормотать что-то бессмысленное.
     Макклайр и его помощники помогли ему выйти из машины, уложили  его  в
золотой  ящик  и  на  столе  с  колесиками,  ввезли  в  лучащийся   теплом
крематорий.
     - Я Эдгар Аллан По, Амброз Бирс, праздник Всех Святых,  гроб,  саван,
Обезьянья Лапка, упырь, вампир...
     - Да, да, - тихо сказал над ним Макклайр. - Я знаю.
     Стол двигался вперед. Стены вокруг раскачивались. Музыка играла:  "Ты
мертв. Ты мертв по всем законам логики".
     - Никогда уже я не  буду  Эшером,  Мальстремом,  не  буду  Рукописью,
найденной в Бутылке, Колодцем и Маятником,  Сердцем-Обличителем,  Вороном,
никогда, никогда.
     - Никогда, - сказал Макклайр. - Я знаю.
     - Я в подземельях! - крикнул Лэнтри.
     - Да, в подземельях, - сказал один из мужчин.
     - Меня прикуют цепью к стене, а  здесь  нет  бутылки  амонтильядо,  -
слабым голосом сказал Лэнтри; он лежал с закрытыми глазами.
     - Я знаю, - ответили ему.
     Что-то сдвинулось. Открылись огнеупорные двери.
     - А теперь кто-то закрывает камеру. Меня замуровывают!
     - Да.
     Шорох. Золотой саркофаг скользнул в огненный шлюз.
     - Меня замуровывают!!! Ну и штука! Мы гибнем! - дикий  крик  и  взрыв
смеха.
     Открылись внутренние двери, и золотой саркофаг рухнул в огонь.
     - Ради всего святого, Монтрезор! Ради всего святого!

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                          СПУСТИСЬ В МОЙ ПОДВАЛ

     Гая Фортнума разбудила субботняя суета. Он лежал с закрытыми глазами,
наслаждаясь каждым ее  звуком.  Внизу  жарится  бекон:  Цинтия  будит  его
превосходным завтраком, а  не  криком.  По  другую  сторону  коридора  Том
принимает душ. А в дальнем мире шмелей и стрекоз чей это голос  проклинает
уже погоду, время и гипертонию? Миссис Гудбоди?  Да.  Опора  христианства,
метр восемьдесят без обуви, отличная  садовница,  вегетарианка  и  местный
философ. Он встал, поднял жалюзи и высунулся, чтобы послушать ее крики.
     - Получайте! Попробуйте-на этого! Это пойдет вам на пользу!
     - Приятной субботы, миссис Гудбоди!
     Старушка  замерла  в  облаке  инсектицида,   бьющего   из   огромного
распылителя.
     - Чепуха! - крикнула она. - Какая может быть приятность со всем  этим
дьявольским сбродом!
     - А что на этот раз?
     - Я не хочу, чтобы все воробьи начали чирикать об  этом,  но,  -  она
подозрительно осмотрелась, - что бы вы сказали на то, что я - первая линия
обороны против летающих тарелок?
     - Превосходно, - ответил Фортнум. - Скоро у нас будет ракетная  связь
между мирами.
     - Уже есть! - Нацелившись на живую изгородь, она  пыхнула  еще  одним
облаком. - Ага! Вот вы где!
     Он убрал голову из окна, уже не в таком хорошем настроении,  в  каком
проснулся.
     Бедняжка  эта  миссис  Гудбоди.  Всегда  была  воплощением   здравого
рассудка, а теперь - склероз.
     Зазвенел звонок у двери. Он схватил  халат  и  был  уже  на  середине
лестницы, когда услышал голос:
     - Заказная бандероль для мистера Фортнума.
     Он увидел, как Цинтия  возвращается  от  входной  двери  с  небольшим
свертком. Он протянул руку, но она, покачала головой: - Это твоему сыну.
     Том оказался внизу так быстро, как будто бежал на ста ногах.
     - Чудесно! Наверняка с Фермы Больших Болот!
     - Хотел бы я так радоваться обычной посылке, - заметил Фортнум.
     - Обычной?! - Том торопливо срывал шнурок и бумагу.  -  Ты  не  читал
последних страниц "Попьюлар Меканикс". Ну, наконец-то!
     Все заглянули в небольшую открытую коробочку.
     - Что "наконец"? - сказал Фортнум. - Что там?
     - Грибы Джумбо-Гигант-Разводи-Сам! Гарантированный доход!
     - Ясно, - сказал Фортнум. - Как это я не догадался сразу.
     Цинтия взглянула искоса.
     - Такие маленькие...
     - "Фантастический прирост грибной  массы  всего  за  двадцать  четыре
часа,  -  Том  цитировал  по  памяти.  -  Можно  разводить  в  собственном
подвале...".
     Старшие Фортнумы переглянулись.
     - Ну что же, - признала Цинтия, - пожалуй, это лучше, чем ужи и жабы.
     - Конечно! - Том убежал.
     - Послушай, Том, - мягко сказал Фортнум.  Том  остановился  в  дверях
подвала. - В следующий раз вполне хватит обычной посылки.
     - Да ладно уж, - сказал Том. - Они чего-то там напутали. Думали,  что
я какая-то богатая фирма. Авиапочта, заказная - кому это по карману?
     Двери подвала захлопнулись.
     Фортнум, ничего толком  не  понимая,  посмотрел  на  упаковку,  потом
бросил ее в корзину. По дороге на кухню он  заглянул  в  подвал.  Том  уже
возился в дальнем углу, разгребая  землю  граблями.  Фортнум  почувствовал
присутствие жены, она едва дыша, тихонько заглядывала в холодный мрак.
     - Надеюсь, это съедобные грибы. Не... поганки?
     Фортнум рассмеялся.
     - Хорошего урожая, хозяин!
     Том поднял глаза и помахал рукой. Фортнум закрыл дверь, взял жену под
руку и в отличном настроении повел ее на кухню.

     Около полудня Фортнум ехал в машине к ближайшему супермаркету,  когда
заметил Роджера Уиллиса, своего приятеля  по  клубу,  учителя  биологии  в
городском лицее. Тот нетерпеливо  махал  ему  рукой  с  тротуара.  Фортнум
подъехал к тротуару и открыл дверцу.
     - Привет, Роджер. Подбросить?
     Уиллис торопливо прыгнул в машину и захлопнул дверцу.
     - Здорово, что я тебя встретил.  Ты  можешь  минут  пять  поиграть  в
психиатра?
     Фортнум с минуту внимательно смотрел на приятеля, потом сказал:
     - Хорошо. Давай.
     Уиллис устроился поудобнее и начал разглядывать свои ногти.
     - Проедем еще немного... Все. Хватит. Слушай: что-то не в  порядке  с
нашим миром.
     Фортнум беззаботно рассмеялся.
     - По-твоему, это в первый раз?
     - Нет, нет, я имею в виду, что происходит... что-то  странное...  что
неуловимое.
     - Миссис Гудбоди... - сказал Фортнум сам себе и примолк.
     - Миссис Гудбоди?
     - Сегодня утром она толковала мне насчет летающих тарелок.
     - Нет, - Уиллис нервно пососал сустав пальца.  -  Нет,  нет,  это  не
тарелки. По крайней мере, мне так кажется. Скажи, что такое интуиция?
     - Осознание того, что долгое время лежало в  подсознании.  Только  не
принимай всерьез доморощенного психолога. - Он снова засмеялся.
     - Хорошо, хорошо! - Уиллис оживился. - Именно так!  Например,  что-то
собирается долгое время, правда? Ты сплевываешь,  не  задумываясь,  как  у
тебя собирается слюна. У тебя, скажем, грязные руки, но ты не знаешь,  как
они  запачкались.  Ежедневно  на  тебя  садится  пыль,  но  ты  этого   не
чувствуешь. И только когда пыли соберется много, ты ее  замечаешь.  Так  я
понимаю интуицию. Итак, что же  за  пыль  осела  мне  на  мозг?  Несколько
метеоров на  ночном  небе?  Странная  погода  перед  рассветом?  Не  знаю.
Какие-то странные цвета, запахи, звуки, что раздаются по дому в  три  часа
ночи? Гусиная кожа на руках? Не знаю, но чувствую,  что  пыль  накопилась.
Как-то вдруг.
     - Да, - обеспокоенно сказал Фортнум. - Ну и что?
     Уиллис посмотрел на свои руки, лежащие на коленях.
     - Я боюсь. Временами страх  проходит.  Потом  боюсь  снова,  в  самый
разгар дня. Я был у врача, и мне сказали, что я здоров, как  бык.  Никаких
семейных неурядиц.  Джо  -  отличный  парень,  хороший  сын.  Дороти?  Она
необыкновенная женщина. С ней я не боюсь состариться и умереть.
     - Счастливчик.
     - Но сейчас речь не об этом. Я  панически  боюсь  за  себя,  за  свою
семью, а в эту минуту - и за тебя.
     - За меня? - повторил Фортнум. Они как  раз  остановились  на  пустой
площадке перед супермаркетом. Воцарилась глухая тишина. Фортнум повернулся
и посмотрел на друга.
     - Я боюсь за всех, - сказал Уиллис.  -  За  твоих  друзей,  моих,  их
друзей и так далее. Идиотизм, а? - Уиллис открыл дверь, вылез и  уставился
на Фортнума. Фортнум почувствовал, что должен что-то сказать.
     - Ну, ладно, и что же нам делать?
     Уиллис глянул на ослепительно  яркое  солнце,  пылавшее  на  огромном
небе.
     - Держи глаза и уши открытыми, - медленно  сказал  он.  -  В  течение
нескольких дней присматривайся ко всему вокруг.
     - Ко всему?
     - Мы часто не пользуемся даже половиной того, что  дал  нам  Бог.  Мы
должны слышать больше, иметь более  чувствительные  осязание,  обоняние  и
вкус. Может, есть что-то необычное в том, как ветер гонит листья  по  этой
площадке. Может, в блеске солнца на телефонных проводах или в песне  цикад
среди вязов. Если бы мы только  могли  посмотреть  и  послушать  несколько
дней, несколько ночей и сравнить потом наши  наблюдения.  А  потом  можешь
велеть мне заткнуться, и я заткнусь.
     - Это звучит разумно, - ответил Фортнум, легким  тоном  скрывая  свое
беспокойство. - Я понаблюдаю. Но как я узнаю, что это именно то, о чем  ты
говоришь, даже если что-нибудь увижу?
     Уиллис внимательно смотрел на него.
     - Ты узнаешь.  Узнаешь  наверняка.  Иначе  нам  конец,  всем  нам,  -
закончил он спокойно. Фортнум захлопнул дверцу, не зная, что ответить.  Он
почувствовал, как щеки его заливает румянец. Уиллис тоже заметил это.
     - Гай, ты считаешь, что я... что я спятил?
     - Вздор, - сказал Фортнум слишком быстро. - Ты только  взволнован,  и
это все. Тебе нужно взять пару недель отпуска.
     Уиллис кивнул головой.
     - Встретимся в понедельник вечером?
     - Когда хочешь. Заходи.
     - Надеюсь, что зайду, Гай. На самом деле надеюсь. - И он ушел. Глядя,
как он уходит,  Гай  почувствовал,  что  ему  не  хочется  шевелиться.  Он
заметил, что необыкновенно медленно втягивает воздух, наслаждаясь тишиной.
Он облизал губы, чувствуя их соленость, и взглянул на свою руку, высунутую
в окно машины, на позолоченные солнцем волоски на ней. По  пустой  площади
гулял ветер. Фортнум высунулся в окно, чтобы посмотреть на солнце,  и  оно
ответило ему могучим, ошеломляющим  взглядом,  и  его  ослепительная  сила
заставила Гая убрать голову. Он вздохнул, потом громко рассмеялся и тронул
машину.
     Холодный и запотевший стакан с лимонадом. Лед мелодично позванивал  в
стакане, и лимонад  был  не  слишком  теплый  и  не  слишком  сладкий.  Он
потягивал и смаковал его с закрытыми глазами, откинувшись назад  в  кресле
на колесиках, что стояло на тенистой веранде. В траве  трещали  кузнечики.
Цинтия что-то вязала, время от времени с интересом поглядывая на него.  Он
чувствовал взгляды.
     - О чем ты думаешь? - не выдержала она наконец.
     - Цинтия, - спросил он, - твоя интуиция в порядке?  Угрожает  ли  нам
землетрясение? Может, приближается потоп или  в  воздухе  висит  война?  А
может...
     - Подожди, я должна прислушаться к себе.
     Он  открыл  глаза  и  смотрел,  как  Цинтия  опускает  веки  и  сидит
неподвижно, как статуя, положив ладони на  колени.  Наконец  она  покачала
головой и улыбнулась.
     - Нет. Не будет войны. Никакого потопа, даже никакой эпидемии. А что?
     - Я встретил сегодня множество пророков гибели. Ну, скажем, двух и...
     Ажурные  двери  веранды  вдруг  отворились.  Фортнум  подскочил,  как
ужаленный.
     - Что случилось?
     Том вошел на веранду с поддоном в руках.
     - Прошу прощения, - сказал он, - в чем дело, папа?
     - Ни в чем.
     Фортнум поднялся, довольный, что может сменить тему.
     - Это твой урожай?
     Том торопливо подошел.
     - Только часть. Видит Бог, они растут, как на  дрожжах.  Семь  часов,
побольше воды и смотрите, какие они большие. - Он поставил корзину на стол
между  родителями.  Урожай  действительно  был  богатый.  Сотни  маленьких
серо-коричневых грибов торчали из влажной земли.
     - Чтоб меня... - сказал Фортнум  напряженно.  Цинтия  вытянула  руку,
чтобы коснуться грибов, но вдруг отдернула ее, сама не зная, почему.
     - Я не хотела бы тебя обидеть, но... это точно хорошие грибы?
     Том был оскорблен в лучших чувствах.
     - А ты думаешь, что я буду кормить вас ядовитыми грибами?
     - Вот именно, - сказала Цинтия. - А как их различить?
     - Попробовать, - сказал Том. - Если не умрешь, значит, хорошие. Ну, а
если падешь трупом... что ж... - Он засмеялся, и это развеселило Фортнума,
но мать только скривилась. Она снова села в кресло.
     - Я... мне они не нравятся, - сказала она.
     - Люди дорогие, - Том со злостью схватил корзину.  -  Неужели  все  и
всегда в этом доме должно кончаться неудачей?
     Он пошел прочь.
     - Том... - начал Фортнум.
     - А, ладно! - сказал Том. - Все считают, что если молодой человек  за
что-то берется, то все это плохо кончится. Да пусть все идет к черту!
     Фортнум вошел в квартиру в тот момент, когда  Том  швырнул  поддон  с
грибами в подвал. Потом он хлопнул дверью  и  выбежал  через  задний  ход.
Фортнум вернулся к жене: та избегала смотреть на него.
     - Прости меня, - сказала она. - Сама не знаю, что со мной  случилось.
Я просто должна была сказать это Тому.
     Зазвонил телефон. Фортнум вынес аппарат на веранду.
     - Гай? - Это был голос Дороти Уиллис. - Гай... Роджер у вас?
     - Роджер? Нет.
     - Он пропал! Из шкафа исчезли все его костюмы! - Она начала  тихонько
плакать.
     - Держись, Дороти, сейчас я буду у тебя.
     - Ты должен мне помочь, должен! Я уверена, с ним что-то случилось. Мы
никогда больше не увидим его живым, - всхлипывала она.
     Он медленно положил трубку, в которой еще слышались  рыдания.  Ночные
цикады оглушительно трещали. Он чувствовал, как волосы у  него  на  голове
поднимаются дыбом. Этого не могло быть, но все же они  медленно,  один  за
другим, вставали дыбом.

     Проволочные плечики действительно были пусты. Он со звоном сдвинул их
в сторону, потом повернулся и выглянул из гардероба  на  Дороти  Уиллис  и
езде сына Джо.
     - Я шел мимо, - сказал Джо, - и увидел, что в гардеробе  нет  папиных
костюмов.
     - Все было очень хорошо, - сказала Дороти.  -  У  нас  была  чудесная
жизнь. Я ничего не понимаю, ничего! - Она снова заплакала,  пряча  лицо  в
ладонях. Фортнум вышел в холл.
     - Вы не слышали, как он выходил из дома?
     - Мы играли во дворе в футбол, -  сказал  Джо.  -  Папа  сказал,  что
должен на минутку зайти в дом. Я зашел сзади и увидел, что он исчез!
     - Он должен был быстро уложить и уйти пешком,  иначе  мы  бы  слышали
такси, подъезжающее к дому.
     Они шли по коридору к выходу.
     - Я проверю на вокзале  и  в  аэропорту,  -  Фортнум  заколебался.  -
Дороти, может, в прошлом Роджера есть что-то...
     - Наверняка,  не  психическая  болезнь...  -  Она  помолчала.  -  Мне
кажется, его похитили.
     Фортнум покачал головой.
     - Не похоже. Выходит, что он собрался, вышел из дома и направился  на
встречу со своими похитителями?
     Дороти толкнула дверь, будто хотела впустить в холл ночной воздух.
     - Нет. Они, наверное, как-то вошли в дом  и  выкрали  Роджера  у  нас
из-под носа. - Потом добавила: - Мне страшно.
     Фортнум вышел в ночь, полную звона цикад и  шума  деревьев.  "Пророки
гибели, - думал он, - провозглашают  свои  предсказания.  Миссис  Гудбоди.
Роджер. А теперь Дороти. Произошло что-то действительно страшное. Но  что,
ради всего святого? И как?" Он перевел взгляд на Дороти, потом на ее сына.
Джо моргал, стараясь сдержать слезы, потом отвернулся,  -  и  это  длилось
целые века, - потащился по  коридору  и  остановился  у  двери  в  подвал.
Фортнум чувствовал, как дрожат его веки, а зрачки расширяются,  как  будто
он фотографировал все это. Джо широко открыл  дверь  и  нырнул  в  подвал.
Двери закрылись. Фортнум открыл рот, хотел сказать что-то, но Дороти взяла
его за руку, и он обернулся к ней.
     - Ради Бога, - сказала она, - найди Роджера.
     Он поцеловал ее в щеку.
     - Если это возможно...
     Боже, почему он выбрал именно эти  слова?  Он  повернулся  и  ушел  в
летнюю ночь.

     Вдох, выдох, вдох, выдох, астматический  вдох,  влажный  чих.  Кто-то
умирает среди  ночи?  Нет.  Это  работает  миссис  Гудбоди,  невидимая  за
изгородью. Насос нацелен, костлявые локти ходят, как поршни.  Тошнотворный
запах инсектицида густым облаком окутал Фортнума.
     - Миссис Гудбоди, вы еще не закончили?
     Из-за чернеющей изгороди донесся ее голос:
     - Чтоб  вас  черти  взяли!  Мошки,  водяные  клопы,  жуки,  а  теперь
Marasmius oreadis. Боже, как они растут!
     - Что растет?
     - Я же говорю, Marasmius oreadis! Или я, или они, но думаю, что я  их
одолею. Вот вам! Вот вам! Вот!
     Он пошел прочь от изгороди, от удушающего насоса  и  резкого  голоса.
Жена ждала его на веранде. Фортнум  уже  хотел  что-то  сказать,  когда  в
комнате шевельнулась какая-то тень. Послышался скрип, повернулась  дверная
ручка. Том исчез в подвале. Фортнум почувствовал, будто что-то ударило его
в лицо. Он зашатался. Все было ошеломляюще знакомо, как в снах наяву,  где
знаешь все наперед, где слышишь слова, прежде чем их произнесут.
     До него вдруг дошло, что он стоит и пялится  на  дверь,  что  вела  в
подвал. Цинтия увлекла его в комнату.
     - Что? Том? О, я уступила. Эти проклятые грибы так  важны  для  него.
Кроме того, им на пользу пошло, что он высыпал их  в  подвал:  теперь  они
растут прямо на земле.
     - Пошло на пользу? - услышал Гай свой голос.
     Цинтия схватила его за плечо.
     - Что с Роджером?
     - Он ушел.
     - Ох, уж эти мужчины!
     - Нет, тут другое, - ответил он.  -  Последние  девять  лет  я  видел
Роджера ежедневно. Когда знаком с человеком так хорошо, знаешь, как у него
дела дома: мир или кипящий котел. Его еще не окутал запах смерти. И он  не
бросился в  безумную  погоню  за  своей  молодостью.  Нет,  нет,  я  готов
присягнуть, готов спорить на последний доллар, что Роджер...
     Зазвенел  дверной  звонок.  Почтальон  молча  вошел  на   веранду   и
остановился с телеграммой в руке.
     - Мистер Фортнум?
     Пока он открывал конверт  и  развертывал  телеграмму,  Цинтия  зажгла
свет.

     "Я  еду  в  Новый  Орлеан.  Освободился  на  минуту.  Не  принимайте,
повторяю, не принимайте никаких посылок!
     Роджер"

     Цинтия подняла взгляд от бумаги.
     - Что он имел в виду? Я ничего не понимаю.
     Но Фортнум уже был у телефона и поспешно набирал номер.
     - Станция? Полицию, срочно!

     В 10.15 телефон зазвонил в  шестой  раз  за  вечер.  Фортнум  схватил
трубку.
     - Роджер! Где ты?
     - Где я? - беззаботно ответил Роджер. - Ты отлично знаешь, где я. Это
твоих рук дело. Мне надо было обидеться.
     Цинтия по знаку Фортнума подбежала к отводному телефону на кухне.
     - Роджер, клянусь,  что  ничего  не  знаю.  Я  получил  от  тебя  эту
телеграмму...
     - Какую  телеграмму?  -  спросил  Роджер.  -  Я  не  посылал  никакой
телеграммы. Полиция ворвалась в наш поезд  и  вытянула  меня  на  каком-то
полустанке. Я потому и звоню тебе, чтобы ты освободил меня  от  них.  Гай,
если это какая-то шутка...
     - Но, Роджер, ты же исчез из дому!..
     - Я уехал по делам. Если ты называешь это исчезновением...  Я  сказал
об этом Дороти и Джо.
     - С  ума  сойти,  Роджер.  Тебе  ничего  не  грозит?  Тебя  никто  не
шантажирует? Никто не заставляет так говорить?
     - Я превосходно себя чувствую, здоров, свободен и ничего не боюсь.
     - Но, Роджер, а как же твои предчувствия?
     - Вздор! Как видишь, со мною все в порядке.
     - Но, Роджер!
     - Слушай, будь так добр, оставь меня в покое. Позвони Дороти и  скажи
ей, что я буду дома через пять дней. Как она могла забыть?..
     - Забыла, Роджер. Так что, увидимся через пять дней?
     - Через пять, клянусь.
     Голос Роджера звучал убедительно и сердечно. Фортнум помотал головой.
     - Роджер, - сказал он, -  это  самый  безумный  день  в  моей  жизни.
Значит, ты не сбежал от Дороти? Ради бога, мне-то ты можешь сказать.
     - Я люблю ее всем сердцем. Гай, с тобой  хочет  поговорить  лейтенант
Паркер из полиции в Риджтауне. До свидания, Гай.
     - До...
     Но лейтенант уже взял трубку и говорил, не  стесняясь  с  выражениях.
Чего, спрашивается, Фортнум хотел добиться, впутывая полицию в  это  дело?
За кого он их принимает? Чего он хочет? Чтобы этот, так  называемый  друг,
был задержан, или его можно выпустить?
     - Выпустить, - сумел вставить Фортнум в этот поток слов.  Он  положил
трубку и ему показалось, что он слышит голос, призывающий всех садиться, и
могучий рев поезда, покидающего станцию в двухстах милях к югу. В  комнату
вошла Цинтия.
     - Я так глупо себя чувствую, - сказала она.
     - А что, по-твоему, чувствую я?
     - Кто же мог послать эту телеграмму? И зачем?
     Он налил себе  виски  и  долго  стоял  посреди  комнаты,  разглядывая
стакан.
     - Я рада, что с Роджером все в порядке.
     - Вовсе нет, - сказал Фортнум.
     - Но ты же только что говорил...
     - Я ничего не говорил! Он послал эту телеграмму, а потом изменил свое
мнение. Но почему?  Почему?  -  Фортнум  потягивал  виски,  меряя  комнату
шагами. - Что значит это его предостережение насчет посылок?  Единственную
посылку, которая пришла к нам в этом году,  получил  Том...  -  голос  его
замер. Прежде чем он успел сделать хоть шаг, Цинтия уже была у корзинки  и
доставала смятую бумагу упаковки, обклеенную  марками.  Почтовый  штемпель
извещал: "Новый Орлеан. Луизиана". Цинтия взглянула на мужа.
     - Новый Орлеан. Не туда ли поехал Роджер?
     В мозгу Фортнума открылась и  захлопнулась  дверь.  Скрипнула  другая
ручка, открылась и закрылась другая  дверь.  Пахнуло  влажной  землей.  Он
машинально набрал номер Роджера.  Наконец  отозвалась  Дороти  Уиллис.  Он
отлично представлял ее: сидит  одна  в  доме,  и  везде  зажжен  свет.  Он
произнес несколько ничего не значащих слов, потом откашлялся и сказал:
     - Послушай, Дороти. Я знаю, что это звучит глупо, но  ответь  мне:  в
последние дни вам приносили какую-нибудь посылку?
     Ее голос был еле слышен:
     - Нет. - Однако потом она добавила: -  Нет,  погоди;  три  дня  назад
пришла бандероль. Но я думала, ты знаешь.  Все  мальчишки  с  нашей  улицы
просто помешались на этом.
     Фортнум старательно подбирал слова:
     - На чем?
     - А разве ты не знаешь? -  спросила  она.  -  Разве  есть  что-нибудь
плохое в разведении грибов?
     Фортнум закрыл глаза.
     - Гай? Ты слушаешь? -  спросила  Дороти.  -  Я  сказала:  нет  ничего
плохого в разведении...
     - ...грибов,  -  отозвался  Фортнум.  -  Да.  Нет  ничего  плохого  в
разведении... - И медленно повесил трубку.
     Занавески развевались, как вуаль, сотканная из лунного света.  Тикали
часы. Глубокая ночь вплыла в комнату и заполнила ее собой. В ушах  у  него
звучал  голос  миссис  Гудбоди,   слышанный   утром.   Он   снова   слышал
полицейского, ругающего его по телефону с другого  конца  света.  Потом  -
снова голос Роджера, заглушаемый стуком колес, уносящих его все  дальше  и
дальше. И опять голос  миссис  Гудбоди  из-за  изгороди:  "Боже,  как  они
растут!" - "Что растет?"
     Он вдруг открыл глаза и сел.
     Через минуту он был уже внизу  и  листал  энциклопедию.  Указательный
палец остановился на словах: "Marasmius oreadis" - гриб,  обычно  растущий
на газонах летом и ранней осенью". Книга закрылась.
     Он вышел во двор и закурил сигарету  среди  глубокой  летней  ночи  и
затянулся в молчании. По небу пролетел и быстро погас метеор. Деревья тихо
шелестели. Хлопнула входная дверь. Цинтия подошла к мужу.
     - Не можешь уснуть?
     - Очень уж жарко.
     - Вовсе не жарко...
     - В самом деле, - сказал он, касаясь своих  рук.  -  Правду  сказать,
даже холодно.
     Он дважды затянулся сигаретой, потом, не глядя на жену, сказал:
     - Цинтия... А что если?.. - Он замолчал. - А  что,  если  Роджер  был
прав  сегодня  утром?  И  миссис  Гудбоди?  Что,  если  происходит  что-то
страшное. Может, это... -  он  указал  на  звездное  небо,  -  может,  это
вторжение существ из иных миров?
     - Гай!
     - Нет уж, позволь мне пофантазировать.
     - Конечно, нет никакого вторжения, мы бы заметили.
     - Скажем, мы заметили бы это только частично,  и  это  выразилось  бы
неясным беспокойством. Как ты думаешь? Возможно ли нас покорить?  И  каким
образом?
     Цинтия взглянула на небо и уже хотела ответить, но он ее перебил:
     - Нет, никакие не метеоры и не летающие тарелки. Ничего из того,  что
мы могли бы заметить. А как насчет бактерий?.. Они ведь тоже  прибывают  к
нам из космического пространства, правда?
     - Да, я когда-то читала...
     - Миллиарды  зародышей,  семян,  спор  и  вирусов  бомбардируют  нашу
атмосферу миллионы лет подряд. В эту минуту все  мы  стоим  под  невидимым
дождем, он падает на нашу страну, на города и... на наш газон.
     - На наш газон?
     - Да. И на газон миссис  Гудбоди.  Но  люди  ее  типа  всегда  что-то
выпалывают, распыляют яды, вырывают мухоморы. Чужим  формам  жизни  трудно
выжить в городах. Климат тоже  имеет  значение.  Лучше  всего  на  юге:  в
Алабаме, Джорджии, Луизиане. Где-нибудь на болотах они могли бы вырасти до
крупных размеров.
     Цинтия рассмеялась.
     - Уж не хочешь ли ты сказать, что этой Большой Фермой или как там ее,
ну, которая прислала Тому посылку, руководят грибы с другой планеты ростом
по метр восемьдесят?
     - Действительно, это звучит забавно, - признал он.
     - Забавно? Да это просто смешно! - и она снова расхохоталась, откинув
голову.
     - О боже! - воскликнул вдруг он. - Происходит что-то странное! Миссис
Гудбоди выкапывает и уничтожает. А что такое Marasmius oreadis? Род гриба.
Одновременно, по странному стечению обстоятельств, в тот же день  приходит
посылка Тому! Опять грибы! Мало того, Роджер боится, что может  исчезнуть.
Через несколько часов он действительно исчезает, после чего телеграфирует,
предостерегая нас. От чего? От посылки с грибами для Тома! А  сын  Роджера
на днях тоже получил такую же посылку. Откуда приходят посылки? Из  Нового
Орлеана! А куда отправляется Роджер после исчезновения?  В  Новый  Орлеан!
Видишь, Цинтия? Я не имел бы ничего против того, чтобы  все  это  не  было
связано между собой. Роджер, Том, Джо, грибы, миссис Гудбоди, - посылки  -
одно к одному!
     Цинтия посмотрела ему в лицо, спокойная, но по-прежнему веселая.
     - Не злись.
     - Я не злюсь! - Фортнум почти кричал.  И  вдруг  он  просто  не  смог
говорить дальше. Он смотрел на дома  соседей,  в  одну  и  другую  сторону
улицы, и думал о мрачных подвалах и о соседских мальчишках, которые читают
"Попьюлар Меканикс"  и  все  как  один  посылают  деньги,  чтобы  заняться
разведением  грибов.  Так,  как  он  в  их  возрасте  заказывал  по  почте
химикалии,  семена,  черепах,  различные  бальзамы  и  мази.  Во  скольких
миллионах американских домов растут в эту ночь миллиарды грибов, посеянных
наивными мальчишками?
     - Гай... - жена коснулась его руки. - Грибы, даже огромные, не  могут
мыслить. Они не могут двигаться. У них нет ни рук, ни ног. Как  они  могут
посылать бандероли,  а  тем  более,  захватить  власть  над  миром?  Идем,
посмотрим на твоих чудовищ. - Она  потянула  его  к  двери  в  подвал,  но
Фортнум тряс головой и сопротивлялся.
     - Нет, нет, я знаю, что мы там найдем. Ты права, это идиотизм. Роджер
вернется на будущей неделе, и мы все вместе  напьемся.  Иди-ка  наверх,  в
постель, а я выпью стакан теплого молока и приду через минуту... ну, через
две...
     - Вот и ладно. - Она обняла его, поцеловала в обе  щеки  и  пошла  по
лестнице в спальню. В кухне он  взял  стакан,  открыл  холодильник,  начал
наливать молоко и вдруг замер. На нижней  полке  стояла  небольшая  желтея
миска. Но не она привлекла его внимание, а ее  содержимое:  свежесобранные
грибы.

     Прошло полминуты, прежде  чем  Фортнум  протянул  руку,  взял  миску,
понюхал, коснулся грибов, потом вышел с миской в коридор. Ему было слышно,
как наверху Цинтия ходит по спальне, и он уже хотел крикнуть: "Цинтия, это
ты поставила в холодильник?", но раздумал. Он уже знал ответ. Не  она.  Он
поставил миску с грибами у подножия лестницы и стоял, вглядываясь  в  них.
Он представлял, как позднее,  уже  лежа  в  кровати,  при  открытых  окнах
разглядывает стены и рисунки на потолке, созданные светом месяца. В ушах у
него звучал собственный голос: "Цинтия"?, и ее:  "Слушаю?".  А  потом  ему
показалось, что он объясняет ей, будто у грибов могут быть руки и  ноги...
- "Что? - сказала бы она. - Глупости".  А  он  набрался  бы  храбрости  и,
игнорируя ее насмешку, говорил бы  дальше:  "Что  случилось  бы,  если  бы
проходя через те болота, какой-нибудь человек насобирал этих грибов и съел
их?..". Цинтия не отвечает.
     "А в человеке грибы распространяются через кровь, захватывают  каждую
клетку  тела  и  превращают  человека  в...  марсианина...  Приняв   такое
предположение, мы видим, что грибам вовсе не нужны свои руки и ноги,  коль
скоро они могли бы жить в людях и постепенно становиться ими. Роджер  поел
грибов, что вырастил его сын, и стал "чем-то другим". Он похитил сам себя.
И с последним проблеском сознания послал нам телеграмму,  предостерегающую
от посылки с грибами. Нечто по имени Роджер, что звонило нам позднее, было
уже не им, а только невольником, пленником того, что  Роджер  съел.  Разве
это не логично, Цинтия? Скажи". "Нет, - ответила  воображаемая  Цинтия,  -
вовсе не логично, нет!"
     Снизу  донесся  едва  слышный  шепот,  шелест,   какое-то   движение.
Отвернувшись от миски, Фортнум подошел к двери подвала и  приложил  к  ней
ухо.
     - Том?
     Тишина.
     - Том, ты там, внизу?
     Тишина.
     После долгого ожидания он услышал голос Тома:
     - Да, папа!
     - Уже полночь, - сказал  Фортнум,  с  трудом  сдерживаясь,  чтобы  не
закричать. - Что ты делаешь там, внизу?
     Тишина.
     - Я спрашиваю...
     - Смотрю за своей фермой, - ответил наконец мальчик холодным и слабым
голосом.
     - Вылезай оттуда! Ты слышишь меня?
     Тишина.
     - Том? Послушай. Это ты положил грибы  в  холодильник?  Если  да,  то
зачем?
     Прошло по крайней мере десять секунд, прежде чем мальчик ответил:
     - Чтобы вы с мамой съели их, конечно.
     Фортнум слышал, как стучит его сердце, он  трижды  глубоко  вздохнул,
прежде чем заговорить снова.
     - Том? Ты не... я хотел сказать... ты сам случайно  не  съел  немного
этих грибов?
     - Не понимаю, зачем ты спрашиваешь, - ответил Том. -  Да,  я  их  ел.
Сегодня вечером. А что?

     Фортнум сжал ручку двери. Теперь молчал он, чувствуя, как подгибаются
его колени. Он еще пробовал бороться со всем этим бессмысленным вздором.
     - Папа? - мягко позвал Том из подвала. - Иди ко мне. - Снова  тишина.
- Я хочу показать тебе урожай.
     Фортнум чувствовал, как ручка выскальзывает из его вспотевшей ладони.
Наконец она повернулась.
     - Папа? - так же мягко повторил Том.
     Фортнум открыл  дверь.  Подвал  тонул  в  темноте.  Он  поднял  руку,
ощупывая стену в поисках выключателя, и тут до него донесся голос Тома:
     - Не надо. Свет вреден грибам.
     Фортнум убрал руку  с  выключателя.  Проглотил  слюну,  оглянулся  на
лестницу. "Пожалуй, - подумал он, - нужно пойти попрощаться с Цинтией.  Но
откуда  эта  мысль?  Откуда  вообще  эти  мысли?  Ведь  нет  ни  малейшего
повода..."
     - Том, - сказал он, стараясь голосом не выдать тревоги.  -  Может,  я
еще не готов, но я иду!
     И, спускаясь в темноту, плотно закрыл за собой дверь.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                     ВЫПИТЬ СРАЗУ: ПРОТИВ БЕЗУМИЯ ТОЛП

     Это была одна из тех проклятых  ночей,  немыслимо  жарких  и  душных,
когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух  часов  ночи,  потом  садишься
рывком в постели, поливая себя  своим  прокисшим  соком,  и,  пошатываясь,
спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях  пронзительного  воя
вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
     - Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
     А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих  всю
ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд,  потом  обратно:  вдруг  повезет,
вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
     Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что
бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
     - Проклятье!
     Оглушенный, он смотрел, как бешеным  прибоем  вскипает  и  проносится
мимо улыбающаяся реклама зубной  пасты,  как  эта  реклама,  созданная  им
самим, преследует его  в  эту  душную  ночь  на  всем  пути  через  остров
Манхэттен.
     Застонав, поезд остановился.
     На соседней колее стоял другой поезд.
     Невероятно! Там,  напротив,  сидел  у  открытого  окошка  старик  Нед
Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
     Уилл Морган рывком поднял окно.
     - Нед, сукин сын!
     - Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
     - С тысяча девятьсот сорок шестого года  -  каждую  проклятую  жаркую
ночь!
     - И я тоже! Рад тебя видеть!
     - Лгун!
     Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
     "Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга,  сидят  на
работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от  другого,  оба,  стиснув
зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к  носу
в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя  городом.
Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
     Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его  лба  коснулся  прохладный
ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
     Где температура была ниже на десять градусов.
     - Хорошо! - прошептал он.
     От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще
ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и  с  визгом  совать
себе под рубашку.
     Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на  вывеске
которой было написано:

                          Мелисса Жабб, ведьма
                                Прачечная
                      Сдайте свои проблемы до 9 утра
                    Вечером вы получите их разрешенными

     и мельче:

                 заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
                      как ледяной, так и накаленной.
                  Настои, побуждающие вашего нанимателя
                       повысить вас в должности.
                      Бальзамы, мази, прах мумий
                 по рецептам древних глав корпораций.
                            Снадобья от шума.
                   Средства, разряжающие обстановку.
        Растирания для страдающих паранойей  водителей  грузовиков.
ь             Лекарства, которые следует принять, если появится
               желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

     На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

                         Совершеннейшая память
                 Дуновение ласкового апрельского ветра
                    Тишина и нежнейшая птичья трель

     Он рассмеялся и остановился.
     Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых
гротов,  ледяной  дворец  детства,  мир,  выхваченный  из  зимних  снов  и
сохранявшийся даже в августе.
     - Входите, - прошептал голос.
     Дверь бесшумно отворилась внутрь.
     Внутри царил холод склепа.
     На трех козлах  гигантским  воспоминанием  о  феврале  покоился  брус
прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
     - Сейчас, - пробормотал он.
     Тогда, в детстве, в его родном  городке,  в  витрине  скобяной  лавки
лежала  внутри  огромного  бруса  льда  жена  фокусника  и  наверху  бруса
выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за
ночью спала она там, снежная  принцесса.  Он  и  другие  мальчишки  тайком
крались из дому после полуночи смотреть,  как  она  улыбается  в  холодном
прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро
дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на  нее,  надеясь,
что их огненные взгляды растопят лед.
     Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
     - Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
     Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
     Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве  не  те
же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений  назад
дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как  снег  женщина?  Те
же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены  углы.
Но... Женщины в ней нет. Где она?
     - Здесь, - прошептал голос.
     По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
     - Добро пожаловать. Закройте дверь.
     Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы  ты
до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей  благодаря
времени, проведенному в ледяном гробу, с которого  стекают  капли.  Только
протянуть руку, и...
     - Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
     - Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
     - Вы пришли как раз туда, куда нужно.
     - Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья  меня  не
выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать
лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю  ни  в  астрологов,  ни  в
нумерологов, ни в хиромантов...
     - Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
     Он протянул руку в мягкую темноту.
     Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были  холодные,  как  у  маленькой
девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
     - На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а  _Ж_а_б_б,  _в_е_д_ь_м_а.
Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят  четвертого
года?
     - А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь  была  нужна  больше,
чем Нью-Йорку в этом году?
     - Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
     - Ведьму рождают истинные нужды ее времени, -  сказала  она.  -  Меня
породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы  пришли  по
наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
     Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал,
как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
     - О, почему вас так долго не было? - сказала она печально.  -  Уже  и
так почти поздно.
     - В каком смысле?
     - Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
     Сердце его заколотилось.
     - Какой дар?
     - Покой, - ответила она. - Безмятежность.  Тишину  среди  бедлама.  Я
дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в  блестящую  от  нефти,
усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей.  Я  прививка
против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся
из ядов. Я антитело для времени.  Я  всеисцеляющее  лекарство.  Город  вас
убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
     - Каким образом?
     - Вы станете моим учеником. Как невидимая свора  гончих,  защита  моя
окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот
подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза  смог.  В
обед ваш язык ощутит вкус райских  плодов  в  самых  обыкновенных  дешевых
сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет  редким  благородным
вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы  только
моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены,  сразу  около  вас
остановится. Театральные билеты будут  появляться,  едва  вы  подойдете  к
окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик!  -  Если
вы решите проехать на своей машине от пятьдесят  восьмой  улицы  до  самой
Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый -  если  я
буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в
тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц  и  зовами  любви  с
первого удушающе-жаркого дня июня до последнего  часа,  когда  минет  день
труда и на поездах, возвращающихся  с  морского  побережья  и  вынужденных
вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные  жарой
живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня  в
июле будет  эскимосским  иглу,  и  в  ней  можно  будет  досыта  наедаться
мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая?  В
ней - свежие  абрикосы,  все  равно  февраль  сейчас  или  август.  Свежий
апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой
поцелуи в четыре  часа  дня,  а  у  моего  рта  всегда  вкус  замороженных
персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как
говорит Эдит Уортон... В  любой  невыносимый  день,  когда  вам  захочется
вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему  боссу,  и
он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни  у  кого
не спрашивая разрешения, будете уходить  домой  ради  холодного  цыпленка,
вина  с  фруктами  и  меня.  Лето  в   райских   ложбинах.   Осени   столь
многообещающие, что вы буквально потеряете  разум  -  как  раз  настолько,
насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим  очагом.
Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой...  В  общем,
вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
     Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
     - А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она  рассмеялась.  -  Но  душу
нельзя продать. Ее можно  только  потерять  и  никогда  больше  не  найти.
Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
     - Скажите.
     - Женитесь на мне, - сказала она.
     "То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
     Однако она прочитала ответ у него в глазах.
     - Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком  много?  За  все,
что даю?
     - Я должен это обдумать!
     Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
     Теперь ее голос звучал очень грустно:
     - Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее,  оно  никогда  не
будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась
она вам или нет? И в конце спектакля  вы  либо  спите,  либо  нет?  Ну,  и
красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь -  это
хорошая жизнь?
     - Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на  самом
деле красивая?
     - Вы узнаете, только если шагнете в темноту.  Неужели  вы  не  можете
судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я  не
буду вашей никогда.
     - Я должен подумать! Вернусь  завтра  вечером!  Что  значат  двадцать
четыре часа?
     - Для человека в вашем возрасте - все.
     - Мне только сорок!
     - Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
     - Дайте мне еще ночь!
     - Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
     - О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
     - Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах.  Вам  лучше  уйти.  Вы
состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
     - Умерла десять лет назад.
     - Нет, жива, - сказала она.
     Отступая  к  двери,  он  остановился  и  попытался   успокоить   свое
взволнованное сердце.
     - Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
     Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
     - Уже третье лето. И за три года  в  мою  лавку  зашли  только  шесть
мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел  еще
раз, а потом исчез. Шестой,  побывав  три  раза,  признался,  что  он  н_е
в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном  свете  безграничную  и
ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно
чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть
может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит  ни
во что... Кто бы ты ни был,  какой  бы  ты  ни  был,  о  добрый  господин,
останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться  под  навес  в
тени дуба, который растет у меня на чердаке.  Останься  и  нарви  водяного
кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься  в  северной  кладовой,  где
пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься  и  останови  мой  язык,
чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я
не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала  от  разговоров  и  нуждаюсь  в
любви. Останься. Останься.
     Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно,  что
он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
     - Завтра вечером! - крикнул он.
     Он обо что-то споткнулся. Это  была  отломившаяся  от  бруска  острая
сосулька.
     Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
     Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
     Теперь уже нельзя было разглядеть  снова  на  вывеске:  М_е_л_и_с_с_а
Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
     "Уродина, - думал он на бегу. - Страшилище,  наверняка  страшилище  и
уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она..."
     Он на кого-то налетел.
     Посреди улицы они вцепились  друг  в  друга,  замерли,  вытаращив  от
удивления глаза.
     Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре  часа
утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках
прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась  розетками,
пот стекает с лица, глаза мертвые,  ноги  скрипят  в  запекшихся  от  жары
кожаных полуботинках.
     Налетев друг на друга, они чуть не упали.
     Судорога злобы  сотрясла  Уилла  Моргана.  Он  схватил  старика  Неда
Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли  снова
свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
     - Нед! Иди! Вон туда!
     Почти ослепший от зноя,  смертельно  усталый,  старик  Нед  Эмминджер
заковылял по переулку.
     - Подожди! - крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
     Но Эмминджер его не услышал.
     Уже в подземке Уилл Морган попробовал  сосульку  на  вкус.  Это  была
любовь. Это был восторг. Это была женщина.
     Когда, ревя, к платформе подлетел  поезд,  руки  Уилла  Моргана  были
пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.

     Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
     Где-то огромная доменная  печь  открыла  свою  заслонку,  и  Нью-Йорк
сгорал, превращаясь в руины.
     "Вставай! - подумал Уилл Морган. - Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
     Ибо он вспомнил вывеску:

                           П_р_а_ч_е_ч_н_а_я
                   сдавайте свои проблемы до 9 утра
                  вечером вы получите их разрешенными

     Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в
доменную печь города - только  для  того,  чтобы  навсегда  потерять  свою
работу.
     Поднимаясь в  немыслимо  душном  лифте  вместе  с  мистером  Биннсом,
коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что  ее
потеряет. Брови  у  Биннса  прыгали,  рот  шевелился,  изрыгая  безмолвные
проклятия. Ошпаренные  волосы  иглами  дикобраза  топорщились,  прокалывая
изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с  Биннсом  достигли  сорокового
этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
     Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную  войну,
бродили служащие.
     - Где  старик  Эмминджер?  -  спросил,  пристально  глядя  на  пустой
письменный стол, Уилл Морган.
     - Позвонил, что болен. Из-за  жары  плохо  себя  чувствует.  Будет  в
двенадцать, - ответил кто-то.
     Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати... А кондиционер?
Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать  две.  Двести  человек
превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам  возле
окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.
     Без одной минуты двенадцать мистер Биннс  приказал  им  по  селектору
подняться  и  стать  около  своих  столов.  Они  стали.   Их   покачивало.
Температура была девяносто семь градусов по  Фаренгейту.  Биннс  не  спеша
двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг  него  висит,
шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.
     - Прекрасно, леди и джентльмены, - заговорил он. - Все вы знаете, что
сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом  президент
соединенных штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в
живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом  говорить:  "вы".
Те, кому это словечко будет сказано, очищайте  свои  столы  и  уходите.  У
дверей  вас  ждет  выходное  пособие,  равное  четырехнедельному   окладу.
Постойте: кого-то нет!
     - Старика Неда Эмминджера, - подал голос Уилл Морган и прикусил язык.
     - С_т_а_р_и_к_а_ Неда? - переспросил мистер Биннс свирепо. - Старика?
Вы сказали, _с_т_а_р_и_к_а?
     Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.
     Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.
     - Нед, - сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, -
должен быть...
     - ...Уже здесь.
     Все обернулись.
     В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он  же  Нед  Эмминджер.  Он
оглядел собрание  гибнущих  душ,  прочитал  погибель  на  лице  у  Биннса,
попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.
     - Ну, ладно, - сказал Биннс. - Начинаем.
     Шаг  -  шепот,  шаг  -  шепот.  Двое,  четверо,  а  вот  уже  шестеро
повернулись и стали вынимать все из своих столов.
     Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.
     Биннс дошел до него и остановился.
     "Ты ведь не скажешь этого? - думал Морган. - Не говори!"
     - Вы, - прошептал Биннс.
     Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся  почему-то
стол. "Вы, - щелкало хлыстом у него в голове, - вы!"
     Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.
     - Ну, _с_т_а_р_и_к_ Нед, - сказал он.
     Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это  ему:  ты
уволен, Нед, _у_в_о_л_е_н_!"
     - Старик Нед, - сказал нежно Биннс.
     Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.
     Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая  носом
воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло  прибоем
и прохладным белым песком.
     - Нед, дорогой старик Нед, - сказал мистер Биннс ласково.
     Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", - подумал он.
     - Нед, - сказал мистер Биннс ласково. - Оставайся с нами. Оставайся.
     А потом остальным, скороговоркой:
     - Это все. Обед!
     И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.
     Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально  посмотрел  на  старика
Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, _п_о_ч_е_м_у?.."
     И получил ответ...
     Нед Эмминджер стоял перед ним, и был он не старый  и  не  молодой,  а
где-то посередине. Но это был не тот  Нед  Эмминджер,  который  в  прошлую
полночь высовывался как полоумный из окошка душного поезда или  плелся  по
Вашингтон-сквер в четыре часа утра.
     Э_т_о_т_ Нед Эмминджер стоял  спокойно,  как  будто  прислушиваясь  к
далекому  зеленому  эху,  к  шуму  листвы  и  ветра,  прогуливающегося  по
просторам озера, откуда тянет прохладой.
     На его свежем розовом лице не выступал пот. Глаза  были  не  красные,
они были голубые и смотрели спокойно и уверенно. Нед был оазисом, островом
в этом неподвижном, мертвом море столов и пишущих машинок,  которые  вдруг
оживали и начинали трещать оглушительно,  подобно  каким-то  электрическим
насекомым. Нед стоял и смотрел, как уходят живые мертвецы. И ему было  все
равно.  Он  пребывал  в  великолепном,   прекрасном   одиночестве   внутри
собственной своей спокойной, прохладной и прекрасной кожи.
     - Нет! - крикнул Уилл Морган и бросился вон из комнаты.
     Он понял, куда спешил, только когда очутился в мужской уборной и, как
безумный, стал рыться в мусорной корзине.
     Он нашел там  то,  что,  знал,  наверняка  там  найдет  -  пузырек  с
наклейкой: "Выпить сразу: против безумия толп".
     Дрожа, он откупорил. Внутри оказалась всего лишь холодная голубоватая
капелька. Пошатываясь перед запертым раскаленным  окном,  он  стряхнул  ее
себе на язык.
     Он будто прыгнул в набегающую  волну  прохлады.  Дыхание  его  теперь
отдавало ароматом раздавленного клевера.
     Уилл Морган так сжал пузырек, что тот треснул и развалился.  На  руке
выступила кровь, и он громко втянул воздух.
     Дверь открылась. За ней, в коридоре, стоял Нед Эмминджер.  Он  шагнул
внутрь,  но  пробыл  только  секунду,  потом  повернулся  и  вышел.  Дверь
закрылась.
     Через минуту Морган уже спускался  в  лифте,  и  в  портфеле  у  него
побрякивал хлам из его письменного стола.
     Выйдя, он обернулся и поблагодарил лифтера.
     Должно быть, лица лифтера коснулось его дыхание.
     Лифтер улыбнулся ошалелой, любящей, прекрасной улыбкой!

     В маленькой лавке в маленьком переулке в ту полночь  было  темно.  Не
было вывески  в  витрине:  М_е_л_и_с_с_а  Ж_а_б_б,  в_е_д_ь_м_а.  Не  было
пузырьков и флаконов.
     Он колотил в дверь уже целых пять минут, но  никто  ему  не  отвечал.
Тогда он начал бить в дверь ногами и бил минуты две.
     И наконец, со вздохом, неохотно, дверь отворилась.
     Очень усталый голос сказал:
     - Войдите.
     В лавке было лишь чуть прохладнее, чем на улице. Огромная глыба льда,
в которой накануне  ему  примерещилась  прекрасная  женщина,  стала  много
меньше, будто сжалась, и вода, непрерывно капая  с  нее,  обрекала  ее  на
гибель.
     Где-то в темноте была вчерашняя женщина. Но теперь он чувствовал, что
она в пальто и собралась уходить. Он открыл  было  рот,  чтобы  закричать,
как-то привлечь к себе ее внимание, но его остановил ее голос:
     - Я вас предупреждала. Теперь слишком поздно.
     - Никогда не бывает слишком поздно! - крикнул он.
     - Было бы не поздно вчера. Но за последние двадцать часов внутри  вас
оборвалась последняя маленькая ниточка. Я это чувствую. Знаю. Это так.  Ее
больше нет, нет, нет.
     - Чего больше нет, черт возьми?
     - Чего нет? Вашей души, разумеется. Проглочена. Переварена.  Исчезла.
Внутри у вас пустота. Ничто.
     Из темноты протянулась ее рука. Дотронулась до его груди. Быть может,
ему только почудилось, что ее пальцы прошли между его ребер, проверили его
легкие, свет его разума, биение его несчастного сердца.
     - О да, ее больше нет, - сказала она печально.  -  Как  жалко!  Город
развернул вас, как леденец на палочке, и  съел.  Теперь  вы  как  покрытая
пылью бутылка из-под молока, брошенная в парадном большого дома,  горлышко
которой затягивает паутиной паук. Шум транспорта превратил  в  месиво  ваш
костный мозг. Подземка высосала из вас дыхание,  как  высасывает  душу  из
младенца кошка. С вашим головным мозгом  расправились  пылесосы.  Алкоголь
растворил в себе  почти  все  оставшееся.  Пишущие  машинки  и  компьютеры
проглотили мутный осадок и, пропустив через свои  внутренности,  извергли,
напечатали вас на  бумаге,  рассеяли  в  виде  конфетти,  сбросили  в  люк
канализации. Телевидение записало вас в нервных тиках призраков на  старых
экранах. А последние оставшиеся кости унесет, пережевывая вас пастью своей
двери   с   резиновыми   губами   большого   злого   бульдога,   городской
автобус-экспресс.
     - Нет! - выкрикнул он. - Я решил! Выходите за меня замуж! Выхо...
     От его крика ледяной гроб раскололся. Куски обрушились с козел у него
за спиной. Очертания прекрасной женщины ушли в пол. Он метнулся в  темноту
переулка.
     Он налетел на стену, и в это самое мгновение дверь громко хлопнула  и
ее заперли изнутри.
     Кричать было бесполезно. Он остался один.

     Июльским вечером, ровно через год, в подземке, он, впервые за  триста
шестьдесят пять дней, увидал Неда Эмминджера.
     Увозя миллиард душ в преисподнюю, с грохотом проносились поезда,  все
вокруг скрежетало, отскакивало от стен, изливалось потоками огненной лавы,
и среди всего этого стоял Нед Эмминджер,  наполненный  доверху  прохладой,
как листья мяты под зеленым летним дождем. Вокруг таяли восковые люди. Нед
же как будто ступал по дну только ему принадлежащего ручья, где сверкала и
переливалась всеми цветами радуги форель.
     - Нед! - закричал Уилл Морган, подбежал,  схватил  его  руку  и  стал
усердно ее трясти. - Нед, Нед! Мой дорогой, мой лучший друг!
     - А может, и в правду лучший? - сказал молодой Нед, улыбаясь.
     Вправду, о боже, конечно вправду! Милый Нед,  прекрасный  Нед,  друг,
какой встречается только раз в жизни! Дыши на меня, Нед! Одари меня  своим
животворящим дыханьем!
     - Ты президент компании, Нед! Я слышал!
     - Да. Не зайдешь выпить стаканчик?
     Дымок холодного, как лед, лимонада поднимался  от  свежего  кремового
костюма Неда Эмминджера, когда они стали искать  такси.  Среди  водоворота
брани, воплей, гудков Нед поднял руку.
     Подъехало такси. Они покатили в безмятежность.
     У многоэтажного дома, где была квартира Неда,  в  сумерках,  из  тени
шагнул навстречу им человек с пистолетом.
     - Отдайте мне все, - сказал он.
     - Позднее, - сказал Нед, улыбаясь,  дыша  на  человека  с  пистолетом
ароматом свежих летних яблок.
     - Позднее. - Человек отступил назад и дал им пройти. - Позднее.
     Когда они уже поднимались в лифте, Нед сказал:
     - Ты знаешь, что я женился? Скоро год будет. Прекрасная жена.
     - Она... - сказал Уилл Морган и запнулся, - красивая?
     - Очень красивая. Уверен, что тебе понравится. И понравится квартира.
     "Еще бы, - подумал Морган, - зеленая поляна, хрустальный звон,  ковер
прохладной травы вместо обычного. Все знаю, все".
     Они вошли в квартиру, она и в самом деле была как тропический остров.
Молодой Нед налил в огромные бокалы ледяное шампанское.
     - За что мы выпьем?
     - За тебя, Нед. За твою жену. За меня. За сегодняшнюю полночь.
     - Но почему за полночь?
     - Потому что в полночь я спущусь на лифте к  человеку,  который  ждет
внизу с пистолетом. К  человеку,  которому  ты  сказал:  "позднее".  И  он
согласился: "позднее". Я буду  там  с  ним  наедине.  Смешно,  уморительно
смешно. А мое дыхание самое обыкновенное, в  нем  нет  аромата  груши  или
дыни. И он, злой от жары, ждал все  эти  долгие  часы  с  мокрым  от  пота
пистолетом. Какая великолепная шутка! Так... пьем?
     - Пьем!
     Они выпили.
     И тут  вошла  жена  Неда.  Она  услышала,  как  они  смеются,  каждый
по-своему, и засмеялась тоже.
     Но глаза ее, едва она увидела Уилла Моргана, наполнились слезами.
     И он понял, по ком она плачет.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                 ПОДМЕНА

     К восьми часам она уже разложила длинные тонкие сигареты,  расставила
хрустальные бокалы для  вина  и  изящное  серебряное  ведерко  с  кубиками
колотого льда, среди которых, покрываясь  бисеринками  изморози,  медленно
охлаждалась зеленая бутылка. Она  встала,  окидывая  взглядом  комнату,  в
которой все  было  олицетворением  опрятности  и  аккуратности,  с  удобно
расставленными  чистыми  пепельницами.  Она  взбила  подушку  на  тахте  и
отступила  назад,  еще  раз  окидывая  все  оценивающим  взглядом.   Потом
заторопилась в ванную комнату и вернулась оттуда с  бутылочкой  стрихнина,
которую положила  под  журнал  на  краю  стола.  Молоток  и  ледоруб  были
припрятаны еще раньше.
     Она была готова.
     Будто ожидая этого, зазвонил телефон. Когда она ответила,  с  другого
конца провода донесся голос:
     Я Иду.
     Он стоял сейчас на безучастно проплывающем по железной глотке  здания
эскалаторе,  теребя  пальцами  аккуратно  подстриженные  усы,   в   хорошо
подогнанном белом летнем костюме с черным галстуком.  Его  можно  было  бы
назвать  приятным  блондином  с  немного  поседевшими   волосами.   Этакий
привлекательный мужчина пятидесяти лет, делающий визит даме тридцати  лет,
еще не потерявший свежесть, компанейский, не прочь  пригубить  вина  и  не
чуждый всего остального.
     - Лгунишка, - прошептала она почти одновременно с его стуком в дверь.
     - Добрый вечер, Марта, - поприветствовал он.
     - Так и будешь стоять на пороге? - она мягко поцеловала его.
     - Разве так целуются? - Его глаза потемнели. - Вот как надо. -  И  он
надолго припал своими губами и ее.
     Закрыв глаза, она подумала: неужели все изменилось с прошлой  недели,
прошлого месяца, прошлого года? Но что ее заставляет подозревать? Какая-то
мелочь. Это  даже  невозможно  было  выразить,  настолько  все  тонко.  Он
изменился неуловимо и окончательно. Настолько заметным  сейчас  стало  его
превращение, что уже в течение  двух  месяцев  по  ночам  невеселые  мысли
напрочь  отгоняли  сон.  Ночным  бдениям  в  четырех  стенах   она   стала
предпочитать полеты на геликоптере к океану  и  обратно,  чтобы  забыться,
развлекаясь проецируемыми прямо на облака  фильмами,  которые  уносили  ее
назад, в 1975 год, воскрешая в ней  воспоминания,  плавно  сменяющие  друг
друга в морском тумане, с голосами, похожими на голоса  богов  при  звуках
прибоя.
     - Неважный ответ, - произнес он после поцелуя, чуть отошел  и  окинул
ее критическим взглядом. - Что-нибудь не так, Марта?
     - Нет, ничего, - ответила она и подумала про себя, что все не так.  -
Ты не такой. Где ты был сегодня вечером, Леонард? С кем ты танцевал  вдали
отсюда или пил в комнате на другом конце города? С кем  ты  был  изысканно
обходителен? Раз большую часть времени ты провел не в этой комнате,  то  я
собираюсь бросить  тебе  в  лицо  доказательства  всех  твоих  посторонних
связей.
     - Что это? - спросил он,  оглядываясь  вокруг.  -  Молоток?  Ты  что,
собиралась повесить картину, Марта?
     - Нет, я собиралась ударить тебя им, - сказала она со смехом.
     - Да, конечно, - подхватил он, улыбаясь.  -  Тогда,  может,  вот  это
изменит твое намерение?
     Он открыл обитый бархатом футляр, в  котором  переливалось  жемчужное
ожерелье.
     - О, Леонард! - Она надела его  дрожащими  пальцами  и,  возбужденная
неожиданным подарком, повернулась к нему. - Ты так добр ко мне.
     - Пустяки, дорогая.
     В эти минуты почти забылись все подозрения. Он ведь был с ней,  разве
не так? У него нисколько не прошел интерес к ней, не так ли? Конечно, нет.
Он был таким же добрым, великодушным и обходительным с ней. Никогда она не
видела его приходящим без какого-либо подарка на запястье  или  на  палец.
Тогда почему ей неуютно в его присутствии?
     Все началось с той фотографии в газете два месяца  назад.  Фотография
его с Алисой Саммерс в Клубе в ночь на семнадцатое апреля. Снимок попал ей
на глаза лишь месяц спустя, и тогда она поинтересовалась:
     - Леонард, ты ничего не  говорил  мне  о  том,  что  приглашал  Алису
Саммерс в Клуб в ночь на семнадцатое апреля.
     - Неужели, Марта? По-моему, говорил.
     - Но ведь это было в ту ночь, когда мы оставались вместе, здесь.
     - Не понимаю, как так могло произойти. Мы  поужинали,  потом  слушали
симфонии и пили вино до самого утра в Клубе.
     - Я уверена, что ты был со мной, Леонард.
     - Ты перебрала лишнего, дорогая. Кстати, может, ты ведешь дневник?
     - Я не девочка.
     - Ну, а что же ты тогда? Ни дневника,  ни  записей.  Я  был  здесь  в
предыдущую или в следующую ночь, вот и все.  Ну  ладно,  хватит  об  этом.
Марта, давай выпьем.
     Но ее не успокоили его объяснения. Она не могла бы заснуть от мысли и
уверенности, что он был у нее ночью семнадцатого апреля. Конечно, это  был
нонсенс. Его не мотив быть сразу в двух местах.
     Оба они стояли, глядя на молоток, лежащий на полу. Она подняла его  и
положила на стол.
     - Поцелуй меня, - неожиданно вырвалось у  нее.  Ей  вдруг  захотелось
именно сейчас больше, чем когда-либо, быть уверенной в нем. Он обнял ее  и
сказал:
     - Сначала бокал вина.
     - Нет, - настаивала она и поцеловала его.
     Да, оно было.  Это  различие.  Невозможно  было  рассказать  про  это
кому-нибудь или даже описать. Все равно, что стараться  описать  незрячему
красоту радуги. Но в поцелуе произошел неуловимый химический процесс.  Это
уже не поцелуй мистера  Леонарда  Хилла.  Он  напоминал  поцелуй  Леонарда
Хилла, но достаточно отличался, чтобы у нее включился и заработал какой-то
подсознательный механизм сомнения. Что обнаружил бы анализ  во  влаге  его
губ? Нехватку каких-то бактерий? И, что  касается  самих  губ,  стали  они
мягче или тверже?
     Что-то неуловимое.
     - Хорошо, теперь вино, - сказала она и открыла бутылку. Налила полные
стаканы. - Ой, ты не сходишь на кухню за салфетками?
     Пока его шаги раздавались в другой комнате, она налила  в  его  бокал
стрихнин. Он вернулся с салфетками, проложил их под бокалы и поднял свой.
     - За нас.
     О, господи, мелькнуло у нее в голове, а что, если я  ошибаюсь?  Вдруг
это действительно он? Может, я шизофреничка, действительно чокнутая  и  не
подозреваю об этом?
     - За нас, - подняла она другой бокал.
     Он выпил вино одним глотком, как всегда.
     - Господи, - поморщился, - какой ужас. Где ты его откопала?
     - В Модести.
     - Больше не бери там. Впрочем, не отказался бы еще.
     - Хорошо, у меня есть еще в холодильнике.
     Когда она принесла новую бутылку, он  сидел  там  же,  посвежевший  и
оживленный.
     - Ты замечательно выглядишь, - отметила она.
     - Прекрасно себя чувствую. А ты красивая. Думаю, сегодня я люблю тебя
больше, чем когда-либо.
     Она ждала, когда  он  завалится  на  бок  и  вытаращит  потускневшие,
мертвые и изумленные глаза.
     - Ну что ж, продолжим, - донесся до нее его голос. Он открыл бутылку.
Когда она опустела, прошел  уже  час.  Он  рассказывал  какие-то  забавные
коротенькие истории, держа ее руки в своих и осыпая их поцелуями.  Наконец
заглянул ей в глаза и спросил:
     - Ты сегодня какая-то тихая, Марта. Что нибудь произошло?
     - Нет, - раздался ее ответ.
     На  прошлой  неделе  была  передача  новостей,  которая  окончательно
обеспокоила ее и заставила решиться выяснить все, передача, которая  точно
объясняла ее одиночество с ним. О  куклах.  Патентованные  куклы.  Не  то,
чтобы  они  действительно   существовали,   но   ходили   слухи,   полиция
расследовала их.
     Куклы  в  рост  человека,  механические,  не  на  нитках,  секретные,
сделанные под настоящих людей. На черном рынке их можно купить  за  десять
тысяч. Можно заказать свою точную копию. Если осточертели  знакомые  лица,
можно послать куклу вместо  себя,  которая  будет  пить  вино,  сидеть  на
обедах, здороваться, обмениваться сплетнями с  миссис  Райнхарт  по  левую
руку, с мистером Симмонсом по правую, миссис Гленнер, сидящей напротив.
     Подумать  только,  сколько  идиотских  разговоров  о  политике  можно
пропустить мимо  ушей,  сколько  ненужных  тошных  шоу  можно  никогда  не
смотреть. А сколько зануд встретится на пути, с которыми можно не  тратить
нервов. И, в конце концов, подумать только о драгоценных любимых,  которых
на время можно и забыть, ни на минуту не отлучаясь от них.
     Когда ее мысли дошли до последнего пункта, с ней  почти  приключилась
истерика. Конечно, доказательств существования таких кукол не было.  Всего
лишь  скрытые  слухи,  вполне  достаточные,  чтобы   впасть   в   истерику
впечатлительному человеку.
     - Опять ты витаешь в облаках, - нарушил он ход ее мыслей. - О чем это
ты размышляешь?
     Ее взгляд задержался на нем. Было до ужаса глупо, в любой момент  его
тело могло упасть в конвульсиях и навсегда замереть. А потом она  пожалеет
о своей ревности.
     Не думая, она ляпнула:
     - Твой рот. У него какой-то забавный привкус.
     - Помилуй, господи. Нужно следить за собой, да?
     - В последнее время у твоих губ какой-то странный привкус.
     В первый раз он казался смущенным.
     - Неужели? Я обязательно проконсультируюсь со своим врачом.
     - Не обращай внимания.
     Она почувствовала, как ее сердце быстро забилось и  ей  стало  зябко.
Его рот. В конце концов, какими искусными ни были бы химики, им не удалось
бы проанализировать и воспроизвести точно такой же привкус. Вряд ли.  Вкус
индивидуален. Но вкус - лишь одна сторона вопроса, была также и другая. Ей
не терпелось проверить зародившееся подозрение. Она подошла  к  кушетке  и
вытащила из-под нее пистолет.
     - Что это, - спросил он, глядя на ее руки, - пистолет? Как трагично.
     - Я раскусила тебя.
     - А что, собственно,  было  раскусывать?  -  захотелось  узнать  ему,
спокойному, с крепко сжатым ртом и моргающими глазами.
     - Ты лгал мне. Тебя не было здесь недель восемь, если не больше.
     - Неужели? Где же я, по-твоему, был?
     - С Алисой Саммерс, конечно! Голову даю на отсечение, что ты и сейчас
с ней.
     - Как это? - спросил он.
     - Я не  знаю  Алису  Саммерс,  никогда  не  встречала  ее,  но  думаю
позвонить ей прямо сейчас.
     - Сделай милость, - ответил он, глядя ей в глаза.
     - И позвоню.
     Она двинулась к телефону. Рука  ее  тряслась,  так  что  еле  удалось
набрать номер. Ожидая, пока  на  том  конце  провода  снимут  трубку,  они
смотрели друг на друга, он с видом психиатра,  наблюдавшего  за  необычным
феноменом.
     - Моя дорогая Марта, - нарушил он молчание, - тебе необходимо...
     - Сидеть!
     - Моя дорогая Марта, - не унимался он, - чего ты начиталась?
     - Все о марионетках.
     - Об этих куклах? О господи, Марта,  мне  за  тебя  стыдно.  Это  все
глупости. Я заглядывал туда.
     - Что?!
     - Ну, разумеется! -  крикнул  он  облегченно.  -  У  меня  так  много
общественных обязанностей,  и  потом,  как  ты  знаешь,  моя  первая  жена
приехала из Индии и требовала, чтобы я уделял ей время, и я  подумал,  как
прекрасно было бы иметь свой дубликат, лишь бы не тратить на нее  время  и
сбить ее с моего следа, ведь здорово, правда? Но все это лишь мечты.  Одна
из праздных фантазий, уверяю тебя. А сейчас положи трубку и  давай  выпьем
вина.
     Она стояла, глядя на него. Уже почти положила  трубку,  поверив  ему,
пока до ее сознания не дошло слово "вино". Тут она встряхнулась и сказала:
     - Подожди. Но ты не можешь со мной разговаривать! Я положила  тебе  в
вино яд, достаточно, чтобы отравить  шестерых.  У  тебя  же  ни  малейшего
признака. Это что-то доказывает, не так ли?
     -  Да  ничего  это  не  доказывает.  Доказывает  лишь,  что  аптекари
ошиблись, дав тебе не ту бутылку, только  очень  похожую.  Мне  жаль  тебя
разочаровывать, но я чувствую  себя  прекрасно.  Отключи  телефон  и  будь
умницей.
     Она все еще сжимала в руке трубку. Из нее донесся голос:
     - Ваш номер Эй-Би-один-два-два-четыре-девять.
     - Я хочу удостовериться, - сказала она ему.
     - Ну, хорошо, - пожал он плечами, - если мне здесь не  верят,  боюсь,
больше не приду сюда. Единственное, что тебе нужно, моя  милая  леди,  это
хороший психиатр. В худшем случае, ты уже на грани!
     - Я хочу удостовериться, - повторила  она.  -  Это  оператор?  Дайте,
пожалуйста, Эй-Би-один-два-два-четыре-девять.
     - Марта, перестань, - сделал он последнюю попытку, вытянув  руку,  но
продолжая сидеть.
     На другом конце раздавались долгие гудки. Наконец  ответил  голос.  С
минуту Марта прислушивалась к нему и бросила трубку.

     Леонард заглянул ей в лицо и сказал:
     - Ну вот. Удовлетворена?
     - Да, - сквозь стиснутые зубы ответила она и подняла пистолет.
     - Нет! - вскричал он. Потом вскочил на ноги.
     - На том конце был твой голос, - сообщила она. - Ты был с ней!
     - Ты сумасшедшая, - снова раздался его крик. - Господи,  это  ошибка,
это кто-то другой, ты переутомилась, и тебе показалось!
     Пистолет выстрелил дважды, трижды.
     Он упал на пол.
     Она подошла и склонилась над ним. Ей стало страшно, и,  помимо  воли,
ее тело стали сотрясать рыдания. Тот факт, что Леонард упал  к  ее  ногам,
удивил ее. Ей представлялось, что кукла не упадет, а лишь  рассмеется  над
ней, невредимая и бессмертная.
     - Я ошиблась. Я сумасшедшая. Это Леонард Хилл, убитый моей рукой.
     Он лежал с закрытыми глазами, губы его еле заметно шевелились:
     - Марта, почему тебе не было так хорошо одной, о, Марта!
     - Я позову врача, - проговорила она.
     - Нет, нет, нет, - его вдруг прорвало смехом. -  Тебе  нужно  кое-что
узнать. Что же ты  наделала?  Впрочем,  это  я  идиот,  мог  бы  и  раньше
подумать.
     Пистолет выпал из разжатых пальцев.
     - Я... - давил его смех, - меня не  было  здесь,  с  тобой,  целый...
целый год!
     - Что?
     - Год, двенадцать месяцев! Да, Марта, двенадцать месяцев!
     - Ты лжешь!
     - А, теперь ты мне не веришь, да? Что же так изменило тебя за  десять
секунд? Думаешь, я Леонард Хилл? Забудь!
     - Так это был ты? Который сейчас у Алисы Саммерс?
     - Я? Нет! С Алисой я познакомился год назад, когда первый раз ушел от
тебя.
     - Ушел от меня?
     - Да, ушел, ушел, ушел! - кричал он и захлебывался  смехом,  лежа  на
полу. - Я измученный человек, Марта. У меня слабое сердце. Все эти гонки с
препятствиями обошлись мне слишком дорого. Я подумал,  что  нужно  сменить
обстановку. Поэтому ушел к Алисе, которая скоро надоела  мне.  А  потом  к
Хелен Кингсли, помнишь ее, не так ли? И она меня утомила. И я сбежал к Энн
Монтгомери. И она не последняя. О, Марта, моих дубликатов по крайней  мере
еще шесть штук, механических лицемеров, проводящих ночи в  постелях  шести
женщин в разных частях города и делающих их счастливыми. А знаешь,  что  я
делаю сейчас, настоящий Леонард Хилл? Сейчас я лежу дома на кровати, читая
маленький сборничек эссе Монтеня, попивая шоколад с молоком.  В  десять  я
тушу свет, через час уже буду спать сном невинного младенца до самого утра
и встану утром свежим и свободным.
     - Прекрати! - взвизгнула она.
     -  Мне  нужно  досказать  тебе.  Ты  перебила  мне  пулями  несколько
проводов. Я не могу встать. Если придут доктора, они  так  или  иначе  все
поймут. Я не совершенен. Достаточно хорош, но не совершенен. О, Марта, мне
не пришлось ранить твое сердце. Поверь мне, я только хотел твоего счастья.
Поэтому старался быть таким осторожным  со  своими  отлучками.  Я  выкинул
пятнадцать тысяч за эту модель, совершенную во всех отношениях,  в  каждой
детали. А их много. Слюна, к  примеру.  Прискорбная  ошибка.  Она  тебя  и
навела на догадку. Но ты должна знать, что я любил тебя.
     Ей подумалось, что сейчас не выдержат ноги, она упадет или  сойдет  с
ума. Его надо остановить.
     - И когда я увидел, что другие тоже полюбили меня, - продолжался  его
шепот, глаза были открытыми, -  пришлось  завести  дубликаты  и  для  них.
Бедные создания, они тоже меня любили. Мы ведь не скажем им, Марта, ладно?
Обещай мне, что ничего не расскажешь. Я от всего устал, мне  нужен  только
покой, книжка, немного молока и подольше  спать.  Ты  не  позвонишь  им  и
сохранишь все в тайне?
     - Весь этот  год,  целый  год  я  была  одна,  каждую  ночь  одна,  -
пробормотала  она,  внутренне  холодея.  -  Разговаривала  с  механическим
уродом. Любила мираж! Все время в одиночестве, когда могла быть  с  кем-то
живым!
     - Я еще могу любить тебя, Марта.
     - О, господи! - зашлась она в крике, хватаясь за молоток.
     - Нет, Марта!
     Она размозжила ему голову, била по груди, по отслаивающимся рукам, по
дергающимся ногам. Ее молоток продолжал опускаться на голову, пока  сквозь
лопнувшую кожу не заблестела сталь и неожиданно не взметнулся вверх фонтан
из скрученных проводов и медных шестеренок, разлетевшихся по всей комнате.
     - Я люблю тебя, - шевельнулись губы.
     Она ударила по ним молотком,  и  оттуда  выкатился  язык.  На  паркет
выкатились стеклянные глаза. Как безумная, она тупо колотила по тому,  что
раньше было Леонардом Хиллом, до тех  пор,  пока  оно  не  рассыпалось  по
паркету, как железные остатки игрушечной электрички.  Долбя  по  ним,  она
хохотала.
     На кухне отыскалось несколько картонных коробок. Она распихала в  ник
все эти шестеренки,  провода,  раскуроченные  железные  блоки  и  заклеила
сверху. Спустя десять минут снизу был вызван посыльный мальчишка.
     - Отнеси эти  коробки  мистеру  Леонарду  Хиллу,  дом  семнадцать  по
Элм-Драйв, - сказала она, подтолкнув его к выходу. - Прямо сейчас,  ночью.
Разбуди мистера и обрадуй его сюрпризом от Марты.
     - Коробки с сюрпризом от Марты, - повторил рассыльный.
     Как только дверь захлопнулась, она  села  на  тахту  с  пистолетом  в
руках, вертя его и к чему-то прислушиваясь.
     Последнее, что она слышала в жизни,  был  звук  перетаскиваемых  вниз
коробок, побрякивающего железа, трения шестеренки о шестеренку, провода  о
провод, медленно затихающий.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                 ПОДАРОК

     В космопорт они приехали за день до  рождества,  и  с  самого  начала
родителей не покидала  тревога.  Для  мальчика  это  был  первый  в  жизни
космический полет; никогда раньше он не бывал в  ракете.  Отцу  с  матерью
очень хотелось, чтобы все прошло хорошо. И вот теперь им пришлось оставить
на Земле, по ту сторону таможенного барьера, и  рождественский  подарок  и
маленькую елочку с чудесными белыми  свечами  -  они  на  несколько  унций
превышали весовой лимит. Им казалось, что у них отобрали праздник,  отняли
любовь.
     Мальчик  сидел  в  зале   ожидания.   Родители,   вконец   измотанные
безуспешным сражением с чиновниками  Межпланетного  Ведомства,  подошли  к
нему и незаметно переглянулись.
     - Что будем делать?
     - Ничего. Что мы можем?
     - Глупые правила!
     - А он так ждет елку!
     Взвыла сирена, и люди толпой ринулись в Марсианскую  Ракету.  Отец  и
мать вошли последними, мальчик - между ними. Все молчали.
     - Я что-нибудь придумаю, - сказал отец.
     - Ты о чем, па? - спросил мальчик.
     Но тут ударили двигатели, и ракету вынесло в черное пространство.
     Ракета неслась, изрыгая огонь, оставляя позади  Землю,  где  все  еще
было 24 декабря 2052 года; она летела туда, где нет времени:  ни  месяцев,
ни лет, ни часов.
     Весь первый "день" они проспали.
     Незадолго до полуночи, судя по  часам,  которые  все  еще  показывали
нью-йоркское время, мальчик проснулся и сказал:
     - Я хочу посмотреть в иллюминатор.
     У ракеты был только один иллюминатор - "окно" из удивительно толстого
стекла на верхней палубе.
     - Не сейчас, - сказал отец. -  Немного  погодя  мы  вместе  сходим  к
"окну".
     - Но мне интересно где мы и куда летим.
     - Подожди самую малость, прошу тебя.
     Проснувшись, он минут пять ворочался с боку на бок  и  все  думал  об
оставшемся на Земле  подарке  и  о  елке  с  белыми  свечами.  Наконец  он
поднялся. Кажется, он придумал! Осталось сделать это, и тогда  путешествие
будет по-настоящему веселым и радостным.
     - Сынок, - сказал он, - ровно через полчаса будет Рождество.
     - Ох, - испуганно вздохнула мать. Она надеялась, что мальчик  забудет
о празднике.
     Мальчик вспыхнул, губы его задрожали.
     - Я знаю, я знаю. Я получу рождественский подарок, да? И  елочку?  Ты
обещал...
     - Да-да, все это и даже больше, - сказал отец.
     - Но... - начала было мать.
     - Я придумал. Честное слово, придумал. Все это и  еще  больше,  много
больше. А теперь, прости, я должен отлучиться.
     Его не было минут двадцать. Вернулся он, улыбаясь во весь рот.
     - Рождество уже близко.
     - Можно мне подержать твои часы? - попросил мальчик, и отец отдал ему
часы. Сын бережно взял их и молча смотрел, как в его руках утекают минуты,
возбужденный и зачарованный.
     - Рождество! Наступило Рождество! А где мой подарок?
     - Идем, - отец обнял мальчика за плечи и повел  из  комнаты  вниз  по
коридору, вверх по пандусу. Женщина шла следом.
     - Сейчас поймешь. Мы уже пришли, - ответил отец.
     Они  остановились  перед  большой  закрытой  дверью.  Отец   постучал
условным стуком - три раза, потом еще два - и дверь  открылась.  В  кабине
было темно, слышались приглушенные голоса.
     - Входи, сынок, - сказал отец.
     - Там темно.
     - Я буду держать тебя за руку. Идем, мама.
     Они ступили через порог, и дверь закрылась за ними, отсекая  свет  из
коридора.  Перед  ними  неясно  вырисовывался  огромный  стеклянный  глаз,
иллюминатор, "окно", сквозь которое  смотрели  в  космос.  Четыре  фута  в
высоту и шесть - в ширину.
     Мальчик смотрел.
     Отец и мать тоже смотрели в "окно", и вот в темной  кабине  зазвучала
песня.
     - Веселого Рождества, сынок, - сказал отец.
     Невидимые люди пели старые родные  рождественские  гимны,  и  мальчик
медленно шел к "окну", пока не уперся лицом в холодное стекло. И стоял так
долго-долго, все смотрел и смотрел в космос, где глубокая ночь  вспыхивала
и вспыхивала десятью миллиардами миллиардов волшебных белых свечей.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                   ШЛЕМ

     Бандероль пришла после полудня. Мистер Эндрю  Лимен  встряхнул  ее  и
сразу  догадался,  что  там:  оно  зашуршало,  словно  большой   волосатый
тарантул.
     Наконец, собравшись с духом, он снял обертку и откинул крышку с белой
картонной коробки. Оно лежало на белоснежном парчовом ложе,  щетинистое  и
столь же безличное, как пружины в старом диване. Эндрю Лимен усмехнулся.
     - Индейцы пришли и ушли, а это осталось, как напоминание, как угроза.
Ну... Давай!
     И  он  натянул  на  бритую  голову  блестящий  черный  парик.   Потом
притронулся к нему - так прикасаются к шляпе, приветствуя знакомого.
     Парик сидел на удивление хорошо, а главное - прикрывал черную круглую
вмятину над бровью. Эндрю Лимен внимательно осмотрел незнакомца в  зеркале
и завопил от радости:
     - Эй, ты, там, как тебя зовут? Похоже, я встречал тебя на  улице,  но
теперь ты выглядишь получше. Почему? Потому что этого больше нет, не видно
проклятой дыры, никто не догадается, что она была вообще. С  Новым  годом,
дружище, вот что это значит, с Новым годом!
     Он ходил и ходил по небольшой своей  квартире,  улыбался  кому-то,  с
кем-то раскланивался, но все не решался открыть дверь и явить  себя  миру.
Он снова подошел к зеркалу, скосил глаза, рассматривая в профиль человека,
который подошел  к  зеркалу  с  другой  стороны,  и  все  время  улыбался,
потряхивая  новой   шевелюрой.   Потом,   все   еще   усмехаясь,   сел   в
кресло-качалку, усмехаясь, попытался читать "Еженедельник Дикого Запада" и
"Удивительный мир кино", но все никак не мог унять свою правую  руку:  она
то и дело робко вползала по лицу, чтобы потрогать завитки новых волос.
     - Разреши-ка угостить тебя, дружище!
     Открыв обшарпанную аптечку, он три раза  глотнул  прямо  из  бутылки.
Глаза увлажнились, и он совсем было собрался отломить жевательного табаку,
но вдруг застыл, прислушиваясь.
     Из коридора донесся  шелест,  словно  мышка  пробежала  по  истертому
ковру.
     - Мисс Фрэмуэлл, - шепнул он зеркалу.
     В одно мгновение парик отшутился  в  своей  коробке,  словно  он  сам
спрятался там, испугавшись. Эндрю Лимен  захлопнул  крышку,  лоб  покрылся
испариной - и все это от одного звука женских шагов,  легкого,  как  лепет
летнего ветерка.
     Покраснев, он на цыпочках  подошел  к  заколоченной  двери  в  стене,
прижался к ней своей изуродованной головой. Он слушал, как  мисс  Фрэмуэлл
отпирает свою дверь, как притворяет ее за собой, как легко ходит по  своей
комнате среди колокольчиков китайского фарфора и перезвона ножей в обычной
предобеденной  круговерти.  Потом  он  отступил  от  двери   -   закрытой,
захлопнутой,  запертой  и  забитой  четырехдюймовыми  стальными  гвоздями.
Ночами Лимен часто вздрагивал  в  своей  постели:  ему  казалось,  что  он
слышит, как мисс Фрэмуэлл тихо  вытягивает  один  гвоздь  за  другим,  как
отодвигается задвижка, скользит вбок язычок замка... Вот это чудилось  ему
в преддверии сновидений.
     С час или  около  того  она  шелестела  чем-то  в  своей  комнате.  И
сгустилась тьма. И взошли звезды и воссияли. И он подошел к  ее  двери,  и
ему подумалось, что она, наверное, сидит на крыльце или  гуляет  в  парке.
Там она могла бы распознать его третий глаз,  слепой  и  всегда  открытый,
только на ощупь, пробежав пальцами по его лицу, словно по  азбуке  Брайля.
Но маленькие белые пальцы никогда не протянутся к этому шраму через тысячи
миль. Он ей так же безразличен, как оспины на лунном  диске.  Эндрю  Лимен
споткнулся о корешок "Удивительных научных рассказов". Фыркнул.  Возможно,
если она вообще когда-нибудь подумает об этой ране, ей представится, будто
давным-давно прилетел метеор, ударил его, и исчез там, где нет ни кустика,
ни деревьев, есть только необъятное пространство, прозрачное  на  миллионы
миль. Ведь читала же и она что-нибудь  в  этом  роде.  Он  снова  фыркнул,
помотал головой. Может быть, может быть. Как бы то ни было, он никогда  не
посмеет показаться ей при свете солнца.
     Он подождал еще час, время от времени  сплевывая  табачную  жвачку  в
душную летнюю тьму.
     Половина девятого. Пора.
     Эндрю Лимен открыл  дверь  в  коридор,  на  мгновенье  задержался  на
пороге, глядя на коробку, где лежал чудесный новый парик.  Нет,  не  стоит
прикрываться.
     Он подошел к ее двери, такой тонкой, что, казалось, будто  из-за  нее
доносится биение сердца мисс Наоми Фрэмуэлл.
     - Мисс Фрэмуэлл, - вздохнул он.
     Ему захотелось взять ее в ладони, словно маленькую беленькую  птичку,
и тихо говорить с ее  молчанием.  Смахивая  со  лба  внезапно  выступившую
испарину, он задел свою рану и на один краткий  миг  испугался,  что  весь
провалится в нее - с криком, вниз! Он приложил ладонь ко лбу, заслоняя эту
пропасть. Все сильнее и сильнее прижимал он ладонь,  пока  ему  не  начало
казаться, что отнять ее уже невозможно. Вдруг все переменилось. Теперь  он
уже боялся убрать ладонь со лба, боялся, что из этой  дыры  хлынет  что-то
ужасное, что-то тайное, и он утонет.
     Другой рукой он прикоснулся к двери - пыль, и та оседает громче.
     - Мисс Фрэмуэлл...
     Еще ему казалось, что из-под двери бьет  слишком  сильный  свет,  что
этот свет отшвырнет его, едва  откроется  дверь,  отбросит  со  лба  руку,
откроет рану. Сможет ли она, словно через замочную скважину,  уловить  его
мысли?
     Из-под двери еле пробивался тусклый луч.
     Эндрю Лимен сжал кулак и заставил его тихо  постучать  в  дверь  мисс
Фрэмуэлл.
     Дверь медленно распахнулась.

     Позже, когда они сидели на крыльце, Эндрю Лимен нервно потея  и  едва
унимая лихорадочную дрожь, искал нужные слова. Он хотел предложить ей руку
и сердце. Луна была уже высоко, и шрам его выглядел  так,  словно  на  лоб
упала тень от какого-то  листка.  Он  мог  бы  не  показывать  его  вовсе,
повернуться к ней профилем,  словно  аверсом  медали.  Но  сделай-он  так,
казалось ему, и половина из множества слов окажется несказанной, да и  сам
он ощутит себя лишь половинкой человека.
     - Мисс Фрэмуэлл... - выдавил он наконец.
     - Да? - Она смотрела на него, словно видела впервые.
     - Мисс Наоми, я не уверен, что вы обращаете на меня внимание.
     Она ждала. Он заставил себя продолжать.
     - Вы мне нравитесь. Я совершенно уверен в этом. Буду говорить  прямо,
без долгих  предисловий.  Мы  часто  сидели  вместе  на  этих  ступеньках.
Кажется, мы достаточно узнали друг друга. Конечно, вы на добрых пятнадцать
лет моложе меня, но что нам мешает связать наши судьбы? Что вы думаете  об
этом?
     - Большое спасибо, мистер Лимен, - быстро сказала мисс Фрэмуэлл.  Она
была очень деликатна. - Но...
     - О, я знаю, - сказал он, подавшись вперед. - Я знаю! Все дело в моей
голове, в этом проклятом шраме на лбу!
     - О, нет, мистер Лимен, я даже не подумала о нем, я вообще никогда  о
нем не думаю. То есть я бы не прочь  узнать  что-нибудь  об  этом,  но  не
думаю, что ваше ранение  может  быть  помехой.  Одна  моя  подруга,  очень
близкая, вышла замуж за человека с протезом ноги. Она говорила, что долгое
время даже не знала об этом.
     - Все эта проклятая дыра! - с горечью  воскликнул  мистер  Лимен.  Он
достал плитку жевательного табака, рассмотрел ее, собрался было  откусить,
но потом раздумал и убрал в карман.
     Сжав кулаки, он смотрел на них, словно это были два больших камня.
     - Хорошо, я расскажу вам, как это произошло. Расскажу вам все.
     - Не стоит, если вы не хотите.
     - Я уже был однажды женат, мисс Наоми. Был, черт  побери.  И  в  один
прекрасный день моя жена просто взяла молоток и ударила меня прямо в лоб.
     Мисс Фрэмуэлл  порывисто  вздохнула,  словно  в  темноте  обо  что-то
ударилась.
     Мистер Лимен ткнул кулаком горячий воздух.
     - Да, мэм, прицелилась и ударила в лоб молотком. Честное слово,  весь
мир словно взорвался передо мной. Все обрушилось на меня.  Это  было  так,
будто  весь  дом  обвалился  в  одну  кучу,  на  меня.  Маленький  молоток
похоронил, слышите, похоронил меня! Было ли мне больно? Не знаю, не помню.
     Мисс Фрэмуэлл ушла в себя. Она закрыла глаза, думала о чем-то, шевеля
губами.

     - Она сделала это так спокойно, - недоуменно произнес мистер Лимен. -
Просто подошла ко мне, когда я лежал на диване -  был  вторник,  часа  два
пополудни - и сказала: "Вставай, Эндрю!" А когда я открыл глаза,  стукнула
меня молотком. О, боже...
     - Но зачем? - спросила мисс Фрэмуэлл.
     - Просто так, без причины. Она вообще была вспыльчивой.
     - Но почему она решилась на такое?
     - Я же вам говорю - просто так.
     - Она была сумасшедшая?
     - Возможно. Да, скорее всего.
     - Вы подали на нее в суд?
     - Нет. В конце концов, она не ведала, что творит.
     - И не ударили ее?
     Мистер Лимен прервался, заново переживая - так ясно, так  подробно  -
все, что он тогда почувствовал. Потом попытался передать словами.
     - Нет.  Я,  помнится,  встал...  да,  я  встал  и  спросил:  "Что  ты
делаешь?", а потом, спотыкаясь, пошел мимо нее к зеркалу. Я  увидел  дыру,
очень глубокую, из нее текла  кровь.  Я  выглядел,  как  индеец  в  боевой
раскраске. А она, моя супруга, просто стояла и смотрела.  Потом  завизжала
от ужаса, швырнула молоток на пол и выскочила из комнаты.
     - И вы потеряли сознание?
     - Нет, сознания я не потерял. Кое-как выбрался на улицу и пробормотал
кому-то, что мне нужен врач. Потом сел в автобус, представляете, сам сел в
автобус! И купил билет! И попросил высадить меня у первой же больницы. Все
ахнули в один голос, честное слово. А потом навалилась слабость, и очнулся
я, когда доктор обрабатывал мою голову, голую,  словно  наперсток,  словно
деревянная затычка от бочки...
     Он поднял руку к своей отметине, ладонь  осторожно  запорхала  поверх
нее, как язык трогает то место, где недавно был зуб.
     - Аккуратная работа. Сначала доктор глядел на меня так, будто в любую
минуту я могу упасть мертвым.
     - И долго вы пролежали в больнице?
     - Два дня. Когда я понял, что ни лучше, ни хуже мне уже не  будет,  я
встал и ушел. Но за эти два  дня  моя  жена  успела  подцепить  кого-то  и
смыться.
     - О, боже мой, боже мой, - сказала, переводя дыхание мисс Фрэмуэлл. -
У меня сердце бьется, как птичка в клетке. Словно я сама все  это  видела,
все слышала, все почувствовала, мистер Лимен. Почему, почему,  почему  она
так сделала?
     - Я уже говорил, не было никаких причин. Наверное, просто порыв.
     - Но должен же быть повод?..
     Кровь ударила ему в виски. Он почувствовал, как это  место  запылало,
словно огнедышащий кратер.
     - Не было никакого  повода.  Я  просто  мирно  полеживал  на  диване,
честное слово. Я люблю так полежать, сняв ботинки и расстегнув рубашку.
     - У вас... у вас были другие женщины?
     - Нет, никогда, ни одной!
     - Вы не... пили?
     - Рюмочку изредка, как это обычно бывает.
     - Может, играли в карты или?..
     - Нет, нет, нет!
     - Боже мой, мистер Лимен, но ведь за что-то вас ударили! Так уж и  ни
за что?
     -  Все  вы,  женщины,  одинаковы.  Что  бы  вы  ни  увидели,   всегда
предполагаете самое худшее. Говорю вам, никаких причин не было. Видимо, ей
попался под руку молоток, ну... и она нашла ему применение.
     - А что она сказала, прежде чем ударить вас?
     - "Вставай, Эндрю", и больше ничего.
     - Нет, перед этим.
     - Ничего. Ни слова за полчаса или час. А до этого она  говорила,  что
надо бы купить то и это, но я ответил,  что  меня  это  не  трогает.  Меня
тянуло полежать, я неважно себя чувствовал. Она не понимала, что мне может
нездоровиться. И за этот час она успела  свихнуться,  схватить  молоток  и
изувечить меня. Может быть, на нее подействовала смена погоды?
     Мисс  Фрэмуэлл  задумчиво  сидела  в  переплетении  теней.  Брови  ее
поднялись и вновь опали.
     - Сколько времени вы были женаты?
     - Год. Я точно помню - в июле мы поженились и в июле же я занемог.
     - Занемогли?
     - Да. Я работал в гараже. Потом подхватил  радикулит  и  уже  не  мог
днями напролет лежать под машиной. А Элли работала в  Первом  Национальном
Банке.
     - Понимаю, - сказала мисс Фрэмуэлл.
     - Что?
     - Ничего, это я так.
     -  Я  спокойный  человек.  Не  люблю  много  разговаривать.  У   меня
беспечный,  легкий  характер.  Я  не  транжирю  деньги.  Пожалуй,  я  даже
бережлив. Даже Элли удивлялась этому. Я никогда  не  спорю.  Бывало,  Элли
пилит меня и пилит, а мне - как об стенку горох. Я даже не отвечал. Просто
сидел и спокойно слушал. Чего ради спорить и ругаться, правда?
     Мисс Фрэмуэлл  подняла  глаза  на  освещенную  луной  голову  мистера
Лимена. Ее губы шевельнулись, но он не услышал ни звука.
     Вдруг она выпрямилась, глубоко вздохнула и оглянулась вокруг,  словно
удивляясь миру, открывающемуся за крыльцом. С улицы донеслись звуки, будто
кто-то включил их на полную громкость, до этого они были почти не слышны.
     - Вы сами сказали, мистер Лимен, в спорах нет никакого толка.
     - Верно! - воскликнул он.  -  Вот  я  -  всегда  спокоен,  я  же  вам
говорил...
     Но глаза мисс Фрэмуэлл закрылись, губы сложились в  странной  улыбке.
Он увидел это и умолк.
     Порыв ночного ветра заставил затрепетать ее легкое  летнее  платье  и
рукава его рубашки.
     - Уже поздно, - сказала мисс Фрэмуэлл.
     - Всего лишь девять часов!
     - Мне завтра рано вставать.
     - Но вы так и не ответили мне, мисс Фрэмуэлл.
     - Что? - она взмахнула ресницами. - Ах, да.
     Она поднялась из плетеного кресла. Поискала в темноте дверную ручку.
     - Мистер Лимен, я должна подумать.
     - Хорошо, - сказал он. - Нет толку спорить, правда ведь?
     Дверь закрылась. Слышно было, как  она  неуверенно  идет  по  душному
темному коридору. Он вздохнул и снова почувствовал у себя  во  лбу  третий
глаз, тот глаз, что ничего не видел.
     Эндрю Лимен почувствовал смутную печаль, стеснение  в  груди,  словно
оттого, что слишком много говорил сегодня. Потом он вспомнил о белоснежной
коробке, что дожидалась его в комнате, и оживился. Он открыл  дверь  и  по
темному коридору устремился к себе. Там он чуть не  упал,  поскользнувшись
на гладкой обложке "Правдивых историй". Взволнованный, он включил свет, на
ощупь откинул крышку и поднял парик с его ложа.  Постоял  перед  зеркалом,
вдыхая запах ткани и гуммиарабика, подтягивая, ослабляя  и  двигая  парик,
расчесывая его пряди. И вышел в коридор.
     - Мисс Наоми? - позвал он, улыбаясь.
     И, будто от его слов, светлая полоска под дверью погасла.
     Не веря глазам, он наклонился к темной замочной скважине.
     - Мисс Наоми, - снова позвал он.
     В комнате - ни звука. Только темнота. Минуту спустя он  робко  тронул
дверную ручку. Она звякнула. До него  донесся  вздох  мисс  Фрэмуэлл.  Она
что-то сказала. Потом еще, и опять он  не  разобрал  ни  слова.  Раздались
легкие шаги. Зажегся свет.
     - Да? - спросила она из-за двери.
     -  Взгляните,  мисс  Наоми,  -  взмолился  он.  -  Откройте  дверь  и
взгляните.
     Задвижка откинулась. Дверь приоткрылась едва на дюйм. Из щели  строго
глянул большой глаз.
     - Посмотрите,  -  объявил  он  гордо,  приглаживая  парик,  чтобы  он
наверняка закрывал вмятину. Ему показалось, что он видит свое отражение  в
зеркале на ее туалетном столике. - Посмотрите, мисс Фрэмуэлл.
     Она приоткрыла дверь пошире и посмотрела. Потом захлопнула и  заперла
ее. Сквозь тонкую дверную панель донесся ее приглушенный голос.
     - Я все равно вижу ваш шрам, мистер Лимен, - сказала она.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                              ОРУДИЯ РАДОСТИ

     Отец Брайен не торопился спускаться к завтраку: ему  показалось,  что
он слышит смех отца Витторини там, внизу.  Витторини,  как  всегда,  ел  в
одиночестве. С кем бы это ему там смеяться или над кем?
     "Над  нами,  -  подумал  отец  Брайен,  -  вот  над  кем".  Он  опять
прислушался.
     По другую сторону коридора отец Келли тоже прятался в своей  комнате,
а может, молился.
     Они никогда не оставляли Витторини в одиночестве до самого конца, они
всегда успевали к столу как  раз  к  тому  моменту,  когда  он  прожевывал
последний кусочек тоста. Иначе бы они ходили с чувством  вины  потом  весь
день.
     Смех, однако, снизу все-таки слышался. Откопал, наверное,  что-нибудь
в утреннем выпуске "Таймса". Или, еще хуже,  опять  всю  ночь  просидел  с
нечестивым духом, телевизором, который  стоит  в  холле,  как  непрошенный
гость, одна нога за здравие, другая -  за  упокой.  Мозги  уже,  наверное,
обесцветились от электронного чудовища, теперь задумывает еще какую-нибудь
выходку - колесики в голове слышно как крутятся. Он  и  постится  нарочно,
чтобы возбудить их любопытство, все итальянские его шуточки.
     "Господи, пронеси".  Отец  Брайен  вздохнул  и  потрогал  конверт  во
внутреннем кармане, который заготовил  еще  с  вечера  -  вдруг,  наконец,
решится вручить его пастору Шелдону.  Интересно,  Витторини  рентгеновским
своим взглядом и через одежду сумеет его разглядеть?
     Отец Брайен прижал руку к тому месту, где был  конверт,  и  разгладил
тщательно, чтобы даже контура не было  видно.  Это  было  его  прошение  о
переводе в другой приход.
     "Ну, двинулись".
     С тихой молитвой он стал спускаться.
     - А вот и отец Брайен!
     Витторини глядел на него поверх полной тарелки. Жестокий,  он  еще  и
есть не начинал, только сахаром посыпал свои кукурузные хлопья.
     Отец Брайен как будто шагнул в пустую шахту лифта.
     Инстинктивно он выставил вперед руку, как  бы  защищаясь  -  потрогал
телевизор. Он был теплый. Отец Брайен не мог не съязвить:
     - Опять спиритический сеанс допоздна?
     - Да, бдел у экрана.
     - "Бдение", - фыркнул отец  Брайен,  -  самое  то  слово.  У  постели
больного, например, или умирающего. Бывало, я с планшеткой [принадлежность
спиритических сеансов] весьма искусно обращался - так в этом хоть какой-то
смысл был.
     Он перевел взгляд от электрического дебила на Витторини.
     - А как место-то называется, где этот  баньши  [дух,  вопли  которого
предвещают смерть] заклинает, "Канаверал"?
     - Запуск был в три часа по полуночи.
     - Ну, а вы - свежий, как огурчик.  -  Отец  Брайен  двинулся  вперед,
качая головой. - Не все правда, что красиво.
     Витторини старательно размешивал хлопья в молоке.
     - А у вас, отец Брайен, вид, как будто вы совершили большое турне  по
аду этой ночью.
     К счастью, в этот момент вошел отец Келли.  Он  застыл,  увидев,  как
мало еще Витторини уделил внимания своему завтраку. Он что-то пробормотал,
уселся и бросил взгляд на отца Брайена - на том лица не было.
     - На самом деле, Уильям, вид у вас какой-то... Бессонница?
     - Немного.
     Отец Келли рассмотрел их обоих, склонив голову набок.
     - Что у вас тут происходит? Что-нибудь случилось, пока меня вчера  не
было?
     - У нас была небольшая дискуссия, -  сказал  отец  Брайен,  поигрывая
ложкой в тарелке.
     - Небольшая дискуссия! - сказал отец Витторини, он мог бы засмеяться,
но сдержался и просто сказал:
     - Ирландского священника сильно беспокоит римский папа.
     - Ну зачем так, - сказал Келли.
     - Пусть продолжает, - сказал отец Брайен.
     - Спасибо за разрешение, - сказал Витторини, вежливо  и  с  дружеским
кивком. - Папа - постоянный источник благородного негодования  для  части,
если не всего, ирландского духовенства.  Почему  бы  папе  не  носить  имя
Нолан? Почему не зеленая шапочка вместо красной? Почему  бы,  если  на  то
пошло, не передвинуть собор св.Петра в Корк или  Дублин  -  скорей  бы  уж
двадцать пятый век!
     - Я надеюсь, _т_а_к_о_г_о_ никто не говорил, - сказал отец Келли.
     - Я легко раздражаюсь, - сказал отец Брайен, - а в гневе я мог  такое
п_о_д_р_а_з_у_м_е_в_а_т_ь_.
     - В гневе? Зачем? И подразумевать - по какой причине?
     - Вы слышали, что он только что  сказал  о  двадцать  пятом  веке?  -
спросил отец Брайен. - Это когда Флэш Гордон и Бак Роджерс будут влетать в
баптистерий через фрамугу, так что вашему покорному слуге придется  искать
пятый угол.
     Отец Келли вздохнул.
     - О Господи, опять та самая шутка?
     Отец Брайен почувствовал, как кровь прилила к щекам, но поборол  себя
и вернул ее более спокойным частям своего тела.
     - Шутка? Уже давно  не  шутка.  Тут  уже  целый  месяц  сплошной  мыс
Канаверал - и траектории, и космонавты. Можно  подумать,  что  тут  вечное
четвертое июля [День независимости США], одни ракеты, и он  не  спит  ночи
напролет. То есть, я говорю, это  что  за  жизнь,  с  полуночи  и  дальше,
пиршество в холле с электрической Медузой [одна из трех горгон; превращали
людей своим взглядом в камень  (греч.  миф.)],  которая  замораживает  ваш
интеллект, как только вы на нее посмотрите. Я спать не  могу:  кажется,  в
любую минуту дом взлетит на воздух.
     - Да, да, - сказал отец Келли, - но причем тут папа?
     - Папа, только не нынешний, а тот, что был перед ним, - сказал Брайен
устало. - Покажите ему заметку, отец Витторини.
     Витторини колебался.
     - Покажите, - твердо повторил Брайен.
     Отец Витторини достал маленькую газетную вырезку и положил на стол.
     Отец Брайен смог прочесть, хотя и вверх ногами, дурную новость: "ПАПА
БЛАГОСЛОВЛЯЕТ ШТУРМ КОСМОСА".
     Отец Келли робко  протянул  палец,  придвинул  заметку  и  вполголоса
прочел, подчеркивая каждое слово ногтем:

     "КАСТЕЛЬ ГАНДОЛЬФО, ИТАЛИЯ, 20 сентября. - Папа Пий  XII  благословил
сегодня усилия человечества по освоению космоса.
     Глава  римско-католической  церкви  сказал  делегатам  международного
конгресса по астронавтике: "У  бога  нет  намерения  ограничивать  попытки
человечества покорить космическое пространство".
     400 делегатов из двадцати двух стран были приняты папой в его  летней
резиденции.
     "Этот  конгресс  явился  вехой  нашей   эпохи.   Эпохи   исследования
космического  пространства,  -  сказал  папа.   -   Это   касается   всего
человечества. Человеку придется сделать еще  одно  усилие,  чтобы  обрести
новую ориентацию по отношению к богу и созданной им Вселенной".

     Голос отца Келли прервался.
     - Когда это было опубликовано?
     - В тысяча девятьсот пятьдесят шестом.
     - Так давно? - Отец Келли положил вырезку на стол. - А я почему-то не
читал.
     - Кажется, - сказал отец Брайен, -  мы  с  вами,  отец,  вообще  мало
читаем.
     - Любой мог пропустить, - сказал Келли, - статейка-то крохотная.
     - С большой, однако, идеей, - добавил отец Витторини со  свойственным
ему юмором.
     - Дело в том...
     - Дело в том, - сказал Витторини, - что когда я впервые  упомянул  об
этом, возникли явные сомнения в отношении моей правдивости. Теперь  видно,
что я придерживался только истины.
     - Конечно, - быстро произнес отец Брайен, - но как выразился наш поэт
Вильям Блейк: "Правда, сказанная с дурными намерениями, стоит любой лжи".
     - Да. - Витторини расслабился и выглядел прямо-таки дружественно. - А
разве не Блейк написал:

                      Тот, кто поражен сомненьем,
                      Обручился с пораженьем.
                      Если солнце струсит вдруг,
                      Мрак охватит все вокруг.

     - Как раз для космической эры.
     Отец Брайен посмотрел на нахала.
     - Я бы попросил не цитировать нам нашего Блейка.
     - В_а_ш_е_г_о_ Блейка? - произнес худой бледный человек с  блестящими
черными волосами. - А я всегда думал, что он англичанин. Странно.
     - Поэзия  Блейка,  -  сказал  отец  Брайен,  -  всегда  была  большим
утешением для моей матери. Она говорила, что у него с материнской  стороны
была примесь ирландской крови.
     - И я с удовольствием с этим соглашусь, - сказал отец Витторини. - Но
вернемся к нашей заметке. Теперь, когда мы ее обнаружили,  пора,  кажется,
заняться и поисками папской энциклики.
     Осторожность отца Брайена, которая была вторым набором нервов у  него
под кожей, вздрогнула.
     - Какой энциклики?
     - Ну, той, о полетах в космос.
     - Так ведь у него не было такой!
     - Была.
     - О полетах в космос, специальная энциклика?
     - Специальная.
     Ирландцы отпрянули, как будто перед ними что-то взорвалось.
     Отец Витторини обирающими мелкими движениями чистился  после  взрыва,
снял ниточку с рукава, крошечку со скатерти.
     - Разве недостаточно было, - сказал  отец  Брайен,  -  того,  что  он
пожимал руки целому стаду астронавтов, говорил им  "как  здорово"  и  тому
подобное, что ему надо было еще идти и писать об этом?
     - Недостаточно, - сказал отец Витторини. - Он хотел,  как  я  слышал,
прокомментировать  проблему  жизни  в  других  мирах  и  ее   влияние   на
христианское мышление.
     Каждое из этих  тщательно  выговоренных  слов  заставляло  обоих  его
собеседников все глубже вжиматься в кресла.
     - Вы _с_л_ы_ш_а_л_и_, а не сами читали? - спросил отец Брайен.
     - Нет, но я намеревался...
     - Что бы ни намеревались. Мне неприятно это говорить, отец Витторини,
но иногда вы изъясняетесь не как слуга нашей матери-церкви.
     - Я изъясняюсь, - ответил Витторини,  -  как  итальянский  священник,
который пытается сохранить поверхностное натяжение  на  церковном  болоте,
где  его   превосходит   численностью   целое   стадо   служителей   нашей
матери-церкви - по имени ШОНЕССИ, НАЛТИ, ФЛЭННЕРИ, и  все  они  мечутся  в
панике, как олени или  бизоны,  каждый  раз,  когда  я  осмелюсь  хотя  бы
прошептать слова "папская булла".
     - У меня уже нет никаких сомнений в том, -  тут  отец  Брайен  скосил
глаза в направлении Ватикана, - что это вы, если только вы могли быть там,
втравили святого отца в эту космическую свистопляску.
     - Я?
     - Бы! Уж наверное не мы притаскиваем сюда целыми вагонами  журналы  с
ракетами на красивых обложках или с зелеными  монстрами  о  шести  глазах,
преследующими полуголых женщин на далеком астероиде. Это вы начали в  паре
с  этой  бестией-телевизором  вести  обратный   счет:   "Десять,   девять,
восемь..." - и до одного, да еще притопываете, так что у нас  чуть  пломбы
из зубов  не  выскакивают  и  головная  боль.  На  дистанции  между  одним
итальянцем здесь и другим в  Кастель  Гандольфо  вы  сумели  подавить  все
ирландское духовенство!
     - Спокойствие! - сказал, наконец, отец Келли.
     - Именно спокойствие, и я его достигну так  или  иначе,  сказал  отец
Брайен, доставая из кармана конверт.
     - Уберите, - сказал отец Келли, чувствуя, что должно быть в конверте.
     - Пожалуйста, передайте это от меня пастору Шелдону.
     Отец  Брайен  тяжело  поднялся,  вглядываясь,  где  тут   дверь   или
какой-нибудь выход, и исчез.
     - Ну вот, посмотрите, что вы наделали! - сказал отец Келли.
     Отец Витторини, потрясенный, перестал жевать.
     - Но отец, я все время думал, что это дружеская перепалка, и  мы  оба
играем, только он сильно, а я не очень.
     - Но игра слишком затянулась, и это проклятое  веселье  оборачивается
чем-то серьезным, - сказал Келли. - Вы не знаете Вильяма так,  как  я.  Вы
его, на самом деле ранили.
     - Я постараюсь сделать все, что от меня зависит...
     - Постарайтесь не провертеть дыру в штанах! Теперь уж не мешайте, это
задача для меня. - Отец Келли сгреб конверт со стола и посмотрел на  свет.
- Рентгеновское просвечивание страдающей души, Господи помилуй.
     Он поспешил наверх.
     - Отец Брайен? - позвал он. Замедлил шаги.
     - Отец? - постучал в дверь. - Вильям?
     В столовой, опять в одиночестве, отец Витторини силился  доесть  свои
хлопья. Они казались совершенно безвкусными и застревали в глотке.

     Только после второго завтрака отцу Келли удалось прижать отца Брайена
к стене в маленьком сумрачном  садике  за  домом  и  вручить  ему  конверт
обратно.
     - Вилли, порви, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты сдавался  в  середине
игры. Как давно у вас это длится?
     Отец Брайен вздохнул и взял конверт, но не порвал его.
     - Вкралось как-то незаметно. Это я первый начал толковать  ирландских
писателей,  а  он  начал  напевать  итальянские  оперы.  Потом   я   начал
рассказывать о книге  Келлза  [древнее  собрание  ирландских  саг],  а  он
прогулял меня по эпохе Возрождения. Слава Богу, он не  разыскал  энциклику
об этих проклятых космических путешествиях раньше, а то бы я  перевелся  в
монастырь, где блюдут обет молчания. Но даже там, я боюсь, он не унялся бы
и сопровождал запуски  на  Канаверал  азбукой  глухонемых.  Какой  адвокат
дьявола  [священник,  выступающий  оппонентом   на   канонизации   святых]
получился бы из него!
     - Отец!
     - Я принесу покаяние за  это  позже.  Да  он  просто  выдра,  тюлень,
резвящийся с  догмами  церкви,  как  с  раскрашенным  мячиком.  Интересно,
конечно, смотреть, как тюлени скачут, но не  смешивайте  их,  скажу  я,  с
истинными приверженцами церкви,  такими,  как  вы  и  я!  Это  может  быть
гордыня, но вам не кажется, что  это  напоминает  вариации  на  правильную
тему, только на флейте-пикколо посреди нас, арфистов?
     - Что за загадки, Вилли? Мы, священники,  должны  быть  примером  для
других.
     - А кто-нибудь говорил об  этом  отцу  Витторини?  Давайте  посмотрим
правде в лицо:  среди  священнослужителей  итальянцы  самые  разболтанные.
Нельзя даже положиться на то, что они остались бы трезвыми во время Тайной
Вечери.
     - Будто бы мы, ирландцы, остались бы... - пробормотал отец Келли.
     - Мы бы, по крайней мере, подождали, пока Святой обряд не кончится!
     -  Ну  хватит,  мы  священники  или  парикмахеры?  Все  будем   волос
расщеплять - или отбреем Витторини его же собственной бритвой?
     Вильям, у тебя есть какой-нибудь план?
     - Разве что баптиста пригласить в посредники.
     - Да ну тебя с твоим баптистом! Ты энциклику разыскал?
     - Энциклику?
     - Ты что, дожидаешься, когда рак на горе свистнет? Нужно  обязательно
прочесть этот космический эдикт! Проработать, запомнить, а затем атаковать
нашего ракетчика на его собственной территории! Теперь в библиотеку -  как
там кричат мальчишки? Пять, четыре, три, два, один - поехали!
     - Или непечатный эквивалент.
     - Можно и непечатный. А теперь - за мной!

     Они столкнулись с пастором Шелдоном, когда тот выходил из библиотеки.
     - Бесполезно, - сказал пастор, улыбаясь, когда разглядел  румянец  на
их лицах, - вы ее там не найдете.
     - Не найдем что? - отец Брайен увидел, что пастор смотрит на  письмо,
которое он все еще держал в руках, и быстро спрятал его. - Что не найдем?
     - Ракетный корабль велик для наших маленьких апартаментов,  -  сказал
пастор в слабой попытке казаться загадочным.
     - Уж не склонил ли вас итальянец на  свою  сторону?  -  воскликнул  с
тревогой отец Келли.
     - Нет, просто уже земля слухом полнится. Я пришел, чтобы самому кое в
чем удостовериться.
     - Итак, - с облегчением выдохнул Братцем, - вы на нашей стороне?
     Взгляд пастора Шелдона погрустнел.
     - А тут есть какие-нибудь стороны, отче?
     Они вместе вошли в маленькую библиотеку. Отец  Брайен  и  отец  Келли
сели очень неловко, каждый на краешке своего стула.  Отец  Шелдон  остался
стоять, не отводя взгляда от им смущенных лиц.
     - Ну, почему вы боитесь отца Витторини?
     - Боимся? - отец Брайен как будто удивился этому слову  и  с  нажимом
выговорил: - Скорее, негодуем.
     - Одно ведет к другому, - признал Келли и  продолжил:  -  Видите  ли,
пастор, это один городок в Тоскане кидает камушки в Мейнут,  который,  как
вы знаете, находится в нескольких милях от Дублина.
     - Я ирландец, - сказал пастор со смирением.
     -  Вот  именно  поэтому  мы  и  не  можем   понять   вашей   глубокой
невозмутимости при подобном безобразии, - сказал пастор.
     - Я ирландец из Калифорнии, - сказал пастор.
     Он подождал, пока до них  это  дойдет.  После  некоторой  паузы  отец
Брайен жалобно выдавил из себя:
     - А мы и забыли.
     Он взглянул на пастора и увидел, что тот совсем недавно загорел,  это
был цвет лица человека, ходившего, как подсолнух, повернувшись  к  солнцу,
даже здесь, в Чикаго, старавшегося получить сколько можно света  и  тепла,
чтобы поддержать свое существо. Он увидел  человека  с  фигурой  игрока  в
бадминтон и теннис. Если взглянуть на его руки во время  проповеди,  можно
представить, как он плывет под теплым небом Калифорнии.
     Отец Келли засмеялся.
     - Ирония судьбы! Как все просто оказалось. Отец  Брайен,  вот  вам  и
баптист!
     - Баптист? - спросил пастор Шелдон.
     - Без обид, пастор, но мы  искали  посредника,  а  тут  как  раз  вы,
ирландец из Калифорнии, который совсем  недавно  познакомился  с  метелями
Иллинойса... Мы родились и выросли на холмах Корка и Килкока. Из  нас  это
не выбьешь  и  двадцатью  годами  Голливуда.  А  говорят,  я  слышал,  что
Калифорния похожа на... - Келли помедлил, - на Италию?
     - Вон куда вы клоните, - пробормотал отец Брайен.
     Пастор  Шелдон  кивнул,  выражение   его   лица   было   одновременно
приветливым и печальным.
     - У меня кровь, как у вас, но я вырос в климате, похожем на  римский.
Так что, отец Брайен, я совершенно искренне  спрашивал,  какие  тут  могут
быть стороны.
     - Ирландец, да не совсем ирландец, - загрустил отец Брайен. - Хотя  и
не итальянец. Природа просто забавляется нашей плотью.
     - Только если мы ей позволяем, Вильям и Патрик, - произнес Келли.
     Священники чуть вздрогнули при звуке своих имен.
     - Вы до сих пор не ответили: чего вы испугались?
     Отец Брайен наблюдал, как его руки слабо цепляются  одна  за  другую,
как смущенные борцы в начале схватки.
     - Видите ли, как только оказывается, что на земле все устроилось,  по
крайней мере, выглядит на первый  взгляд,  как  победа  -  является  вдруг
Витторини...
     - Простите меня, отец, - сказал пастор, - является вдруг  реальность.
Является пространство, время, энтропия, прогресс - является миллион вещей,
всегда. Не отец Витторини изобрел космические полеты.
     - Да, но он умудряется на них греть руки.  Послушать  его,  так  "все
начинается с мистики и  кончается  политикой".  Ну,  да  ладно.  Я  спрячу
дубинку, если он уберет свои ракеты.
     - Нет, лучше оставим все, как есть, - возразил  пастор.  -  Лучше  не
прятать неистовство и особые способы передвижения в пространстве, лучше  с
ними поработать. Почему бы нам не забраться в ракету, отец, и не поучиться
у нее?
     - Чему поучиться? Тому, что большинство вещей, которым  мы  научились
на Земле, ни на что не годятся на Марсе, Венере или куда там  еще  засунул
бы нас Витторини? Отправить Адама и Еву  в  какой-нибудь  новый  Эдем,  на
Юпитер, при помощи нашей собственной ракеты? Или, хуже  того,  обнаружить,
что нет ни Эдема, ни Адама, ни Евы, ни  проклятого  Яблока,  ни  Змея,  ни
Грехопадения, ни Первородного Греха, ни Благовещения, ни Рождения, ни Сына
- можете сами продолжить список, ничего вообще  на  этих  окаянных  мирах!
Этому, что ли, мы должны научиться, пастор?
     - Если понадобится, то и этому, - сказал пастор Шелдон. -  Это  Божий
космос и Божьи миры в нем. Мы не должны  пытаться  тащить  за  собой  наши
соборы, когда все, что нужно, это уложить с вечера чемодан. Церковь  может
быть упакована в коробку не больше, чем нужна для  атрибутов,  необходимых
для обедни,  так  что  все  можно  унести  в  руках.  Позвольте  это  отцу
Витторини, - люди из южных пределов уже очень давно научились  строить  из
воска, который легко тает и принимает форму а гармонии с движением и  тем,
что нужно человеку. Вильям, Вильям, если  вы  будете  настаивать  на  том,
чтобы строить изо льда, он расколется, когда пройдет звуковой барьер,  или
растает в ракетном пламени и не оставит вам ничего.
     - Такому, - сказал отец Брайен, - трудно научиться в  пятьдесят  лет,
пастор.
     -  Однако  учитесь,  у  вас  должно  получиться,  -  сказал   пастор,
прикасаясь к его плечу.  -  Вот  вам  задание:  помириться  с  итальянским
священником. Найдите сегодня способ для встречи умов, попотейте, отец.
     Ну, а для начала, так как библиотека  у  нас  небольшая,  покопайтесь
где-нибудь еще, разыщите эту  космическую  энциклику,  чтобы  хоть  знать,
из-за чего шумим.
     И через мгновение он исчез.
     Отец Брайен слышал умирающий звук быстрых ног - как будто  белый  мяч
уже летел высоко в опьяняющем воздухе, и пастор торопился принять  участие
в волейбольном матче.
     - Ирландец, да не ирландец. Хотя и не итальянец. А мы-то кто, Патрик?
     - Я уже начинаю сомневаться, - был ответ.
     И они двинулись в город, в библиотеку побольше,  где  можно  было  бы
найти великие мысли папы по поводу открытого космоса.

     Поздно вечером, когда ужин давно уже прошел,  фактически,  когда  уже
пора было ложиться, отец Келли двигался по дому, стучал в двери  и  что-то
шептал.
     В десять часов отец Витторини спустился вниз - и у него дух захватило
от удивления.
     Отец Брайен, стоя у неиспользуемого камина,  грел  руки  над  газовой
горелкой, стоящей на решетке, и даже не повернулся на звук шагов.
     На специально освобожденном месте стоял телевизор, перед  ним  четыре
кресла и два маленьких столика с двумя бутылками и четырьмя стаканами. Все
это приготовил отец Брайен, не позволив отцу Келли помогать совсем. Теперь
он обернулся, потому что подходили Келли и пастор Шелдон.
     Пастор помедлил в дверях и обозрел помещение.
     - Чудесно, - он помолчал и добавил: - Я думаю. Дайте-ка  взглянуть...
- Прочел этикетку на бутылке. - Отец Витторини сядет здесь.
     - У "Ирландского мха"? - спросил Витторини.
     - Как и я, - сказал отец Брайен.
     Витторини с заметным удовольствием сел.
     - А остальные усядутся возле "Слезы  Христовой",  как  я  понимаю?  -
сказал пастор.
     - Это _и_т_а_л_ь_я_н_с_к_о_е_ вино, пастор.
     - Я, кажется, о нем слышал, - сказал пастор и сел.
     - Вот, - отец Брайен поспешно протянул руку и, не глядя на Витторини,
налил ему полный стакан "Мха", - переливание ирландской крови.
     - Позвольте мне, - Витторини кивком поблагодарил и поднялся,  в  свою
очередь, чтобы наполнить  стаканы  остальных.  -  Слезы  Христа  и  солнце
Италии, - сказал он. - Ну, а теперь, перед  тем,  как  выпьем,  я  кое-что
скажу.
     Другие ждали, глядя на него.
     - Папской энциклики о космических полетах, - сказал он наконец, -  не
существует.
     - Мы обнаружили это, - сказал Келли, - несколько часов назад.
     - Отцы, простите меня, - сказал Витторини. - Я, как рыбак на  берегу,
который, завидя рыбу, берет побольше наживки. Я все это время  подозревал,
что энциклики не было. Но каждый раз, когда я заводил разговор об  этом  в
городе, столь многие священники из Дублина отрицали ее существование,  что
я пришел к мысли:  должна  существовать!  Они  не  проверили,  потому  что
боялись: а вдруг найдут. А я не проверял из-за своей гордости: а вдруг  не
найду.  Так  что  римская  гордость  или  дублинская  гордость  не  многим
отличаются. Скоро мне предстоит перевод, я буду неделю  хранить  молчание,
пастор, и принесу покаяние.
     - Хорошо, отец, хорошо, - пастор Шелдон поднялся. - У меня  маленькие
объявление. В следующем месяце прибывает новый священник. Я долго об  этом
думал. Он итальянец, родился и вырос в Монреале.
     Витторини прикрыл один глаз и попытался представить себе новичка.
     - Если церковь должна быть всем для всех, - сказал Шелдон, - то  меня
интересует мысль о горячей крови, взращенной в  холодном  климате,  как  у
нашего нового итальянца; так же завораживает и обратное:  холодная  кровь,
взращенная в Калифорнии. Нам нужен тут еще один итальянец,  чтобы  утрясти
некоторые вещи. Ну, кто-нибудь предложит тост?
     - Можно, я, пастор? - Отец Витторини опять поднялся, мягко  улыбаясь.
Глаза его светились, он  посмотрел  на  пастора,  на  всех  троих.  Поднял
стакан:
     - Разве Блейк не сказал как-то об "орудиях радости"? То  есть,  разве
Бог не создал природу,  а  потом  не  растревожил  ее  вызывающей  плотью,
игрушечными мужчинами и  женщинами,  какими  мы  все  и  являемся?  И  так
счастливо призванные, с самым лучшим, что у нас есть, с добрыми  чувствами
и тонким умом, в мирный день в благодатном краю -  разве  мы  не  Господни
орудия радости?
     - Если Блейк сказал так на самом деле, - сказал  отец  Брайен,  -  то
беру все обратно. Он никогда не жил в Дублине!
     Все засмеялись.
     Витторини пил "Ирландский мох" и кротко молчал.
     Остальные  пили  итальянское  вино  и  понемногу  смягчились.   Потом
умиротворенный отец Брайен предложил:
     - Витторини, не включить ли нам этого нечестивца?
     - Канал девятый?
     - Конечно, девятый!
     Пока  Витторини  крутил  ручки,  отец  Брайен  размышлял  над   своим
стаканом.
     - А что, Блейк на самом деле так говорил?
     - Фактически,  отец,  -  сказал  Витторини,  склоняясь  к  призракам,
которые появлялись и исчезали на экране, сменяя друг друга, - он  мог  так
сказать, если бы жил в наши дни. Я написал это сам, сегодня.
     Все поглядели  на  итальянца  с  некоторым  благоговением.  Телевизор
погудел и дал ясную картину: вдалеке стояла ракета, ее готовили и запуску.
     - Орудия радости, - сказал отец Брайен, - не одно ли из них вы сейчас
настраиваете? И не другое ли там стоит, готовое взлететь?
     - Может быть, - мурлыкал Витторини. - И если  эта  штука  взлетит,  с
человеком внутри, и живой и невредимый  он  облетит  вокруг  света,  и  мы
вместе с ним, хотя и сидим здесь, - вот и будет радость.
     Ракету готовили к запуску, и отец Брайен на некоторое  время  прикрыл
глаза. "Прости меня, Господи, - думал, - прости  старику  его  гордыню,  и
прости Витторини его ехидство, и помоги мне  понять,  что  я  тут  сегодня
увижу, и не спать, если потребуется,  не  теряя  юмора,  и  пусть  с  этой
штуковиной все будет в порядке - взлетит  и  опустится  с  человеком  там,
внутри, Господи, думай о нем и будь с ним. И помоги мне, Господи, в разгар
лета, когда неотвратимый, как судьба, Витторини  вечером  четвертого  июля
соберет ребят со всего квартала на ректорском газоне запускать праздничные
ракеты. Все они будут смотреть на небо, как в утро  Искупления,  и  помоги
мне Господи, быть, как эти дети, перед великой ночью  времени  и  пустоты,
где ты пребываешь. И помоги  мне,  Господи,  подойти  и  зажечь  ближайшую
ракету в честь Дня Независимости, и стоять  рядом  с  отцом-итальянцем,  с
таким же восторженным лицом, как у ребенка - перед лицом сверкающей славы,
и даруй нам наслаждение".
     Он открыл глаза.
     Голоса издалека, с Канаверал, кричали  в  ветре  времени.  На  экране
проступали странные призрачные силы. Он допивал остатки вина, когда кто-то
тихонько тронул его за локоть.
     - Отец, - сказал Витторини рядом с ним, - пристегните ремни.
     - Сейчас, - сказал отец Брайен, - сейчас пристегну. Большое спасибо.
     Он  откинулся  в  кресле.  Закрыл  глаза.  Дождался  грома.  Дождался
пламени. Дождался вибрации и голоса, который учил глупой, странной,  дикой
и чудесной вещи - обратному счету, назад... до нуля.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                                  МЫШАТА

     - Они очень странные, эти маленькие мексиканцы, - сказал я.
     - Что ты имеешь в виду? - спросила жена.
     - От них не доносится ни звука, - ответил я. - Прислушайся.
     Наш дом стоял в ряду таких же строений, чуть в глубине, и  часть  его
мы сдавали внаем. Покупая его, мы с женой отгородили  несколько  комнат  в
расчете на квартирантов. Теперь, стоя у стены и прислушиваясь, мы  слышали
лишь биение собственных сердец.
     - Я знаю, они дома, - прошептал я. - Все  три  года,  что  они  здесь
живут, от них не было слышно ни звона посуды, ни  разговоров,  ни  щелчков
выключателя. Великий боже, что они там делают?
     - Никогда об этом не задумывалась, - ответила жена. - В  самом  деле,
странно.
     - Они зажигают всего одну синюю лампочку  -  в  гостиной.  Маленькую,
тусклую, ватт на двадцать пять. Если, проходя мимо их двери,  заглянуть  в
нее, то виден он - сидит в кресле и не говорит ни слова.  Она  -  сидит  в
другом кресле, смотрит на него и тоже молчит. И оба не двигаются.
     - На первый взгляд даже кажется, что их нет дома, - сказала  жена,  -
так у них темно в гостиной. И только присмотревшись можно  различить,  что
они сидят там.
     - Когда-нибудь я ворвусь к ним, зажгу все лампы и заору. Боже правый,
если уж я не могу вынести эту тишину, то как они могут?  А  умеют  ли  они
вообще говорить, а?
     - Он здоровается, когда приносит месячную плату.
     - А еще?
     - Прощается.
     Я потряс головой.
     - Встречаясь со мной, он только улыбается и бежит дальше.
     Мы с женой по вечерам читаем, слушаем радио, разговариваем.
     - А радио у них есть?
     - Нет. Ни радио, ни телевизора, ни телефона. И ни книг, ни  журналов,
ни газет.
     - Поразительно.
     - Не волнуйся так.
     - Я знаю, что ты,  например,  не  сможешь  два  или  три  года  кряду
просидеть в темной комнате и не разговаривать, не слушать радио, не читать
и даже не есть, ведь правда? Из их комнат ни разу не пахнуло жареным мясом
или яичницей. Черт побери, их даже ночью не слышно.
     - Наверное, дорогой, они просто мистифицируют нас.
     - Если так, им это здорово удается!
     Я вышел прогуляться  вокруг  квартала.  Был  чудесный  летний  вечер.
Возвращаясь, я от нечего делать заглянул в их дверь. Там - тьма и  тишина,
две  отяжелевшие  фигуры  сидели  в  креслах,  и  горела  маленькая  синяя
лампочка. Я стоял у двери довольно долго - пока не докурил свою  сигарету.
И только повернувшись, чтобы уйти, я заметил, что он стоит в  прихожей  со
своим обычным приветливым выражением на лице. Он не двигался. Просто стоял
и разглядывал меня.
     - Добрый вечер, - сказал я.
     Молчание. Потом он повернулся и исчез в темной комнате.

     В семь часов утра маленький мексиканец вышел из дому  и  заспешил  по
аллее. В его квартире было все так же  тихо.  Его  жена  вышла  в  восемь,
неуклюжая в своем темном  одеянии.  Она  ступала  осторожно,  может  быть,
потому, что маленькая шляпка едва держалась на ее прическе. Вот так  молча
и незаметно они все эти годы уходили на работу.
     - Где они работают? - спросил я за завтраком.
     - Он - кочегар в "Юнайтед Стейтс Стил". Она  -  портниха  в  какой-то
мастерской.
     - Нелегкая работа.
     Я отпечатал несколько страниц моего романа, потом еще полторы, но уже
медленнее и ленивее. В пять часов я увидел, как мексиканка возвращается  с
работы: она  отперла  дверь,  проскользнула  внутрь,  повесила  пальто  на
крючок, задернула занавески и плотно закрыла дверь.
     Он пришел в шесть, так же поспешно, как уходил утром.  Стоя  у  своих
дверей, он являл воплощение  бесконечного  терпения.  Тихо,  словно  мышь,
поскребся он в дверь, подождал. Наконец она впустила его.  Я  не  заметил,
чтобы их губы шевельнулись.
     За все время ужина от них не донеслось ни звука, ни запаха  жареного,
ни звона посуды.
     Потом они зажгли маленькую синюю лампочку.
     - Вот так же точно он приходит платить, - сказала моя жена. -  Стучит
так тихо, что я даже едва слышу. Случайно взгляну в окно и вижу,  что  он,
как часовой, стоит у двери.  Бог  знает,  сколько  времени  он  дожидается
каждый раз.
     Спустя два дня, чудесным июльским вечером, я работал в саду. Внезапно
из дома вынырнул маленький мексиканец и сказал,  оглядев  меня  с  ног  до
головы:
     - Вы сумасшедший!
     Он повернулся к моей жене.
     - И вы сумасшедшая!
     Потом добавил, живо жестикулируя, но уже тише:
     - Вы мне не нравитесь. Столько  шума.  Вы  мне  не  нравитесь.  Вы  -
сумасшедшие.
     И вернулся в свою квартиру.

     Август, сентябрь, октябрь, ноябрь. "Мышата", как мы  теперь  называли
их между собой, тихо жили в своей темной норке. Однажды вместе с распиской
моя жена  отдала  мексиканцу  несколько  старых  журналов.  Он  принял  их
вежливо, с улыбкой и поклоном, но  не  сказал  ни  слова.  Через  час  она
увидела, как он засунул их в дворовый мусоросжигатель и поднес спичку.
     На следующий день он внес плату вперед  за  три  месяца,  несомненно,
только затем, чтобы видеть нас не чаще, чем раз в двенадцать недель. Когда
мне случилось встретить его на улице, он быстро перешел на другую сторону,
сделав вид, будто вдруг увидел там знакомого. Его жена пробегала мимо меня
то рассеянно улыбаясь,  то  смущенно  кивая.  Мне  ни  разу  не  случилось
оказаться к ней ближе, чем на двадцать  ярдов.  Когда  у  них  в  квартире
сломался водопровод, они четыре дня не говорили нам об этом. Когда  пришел
водопроводчик, ему пришлось работать при свете карманного фонарика.
     - Черт их побери, - сказал он мне потом. - Что за дыра - ни  в  одном
патроне нет лампочки. Когда я спросил, где  у  них  лампочки,  они  только
улыбнулись.
     Ночью я лежал, размышляя о "мышатах". Откуда они взялись? Ну  да,  из
Мексики. А откуда из Мексики? С фермы, из маленькой  деревушки  на  берегу
реки? Конечно, не из города, даже не из поселка. Но  ведь  в  любом  месте
есть звезды, есть смена дня и ночи, восход и заход луны и солнца там,  где
они провели лучшую часть своей жизни. А теперь они здесь, далеко-далеко от
дома, в невозможном большом городе; он весь день потеет в  аду  кочегарки,
она горбит спину и дергает нервы в  швейной  мастерской.  Домой  они  идут
через весь город пешком, избегая садиться в гремящие трамваи  и  автобусы,
которые на каждом  перекрестке  кричат,  словно  красные  попугаи.  Сквозь
миллион криков добираются они до своей гостиной, до своей синей  лампочки,
до своих удобных кресел, своей тишины. Я долго думал об  этом.  Потом  мне
почудилось, что стоит протянуть руку в темноту собственной  спальни,  и  я
нащупаю саманный кирпич, услышу сверчка и бег  реки  под  луной  и  чью-то
негромкую песню под тихий перебор гитары.
     В один из декабрьских вечеров загорелся соседний дом. Пламя рвалось к
небу, лавиной рушились кирпичи, искры летели на крышу, под которой жил наш
маленький мышонок.
     Я постучал в его дверь.
     - Пожар! - закричал я. - Пожар!
     Они неподвижно сидели под своей синей лампой.
     Я забарабанил сильнее.
     - Вы слышитесь Пожар!
     Приехали пожарные машины.  На  дом  обрушились  потоки  воды.  Веером
взлетели кирпичи и в четырех местах пробили крышу нашего дома. Я  поднялся
наверх,  погасил  затеплившийся  было  огонь  и  спустился  на   землю   с
перепачканным лицом и исцарапанными руками.  Дверь  в  комнаты  мексиканца
была открыта. Они с женой стояли в прихожей, оба - каменно-неподвижные.
     - Впустите меня! - крикнул я. - У вас в крыше дыра, к вам  в  спальню
могут залететь искры.
     И ринулся в дверь, оттолкнув их обоих.
     - Нет! - буркнул маленький человек.
     - Ах!.. - и маленькая женщина  заметалась  кругами,  будто  сломанная
игрушка.
     Я уже был внутри с карманным фонариком в руке. Человек вцепился в мой
рукав. Я ощутил его дыхание.
     Луч моего фонарика метнулся в комнаты, высветив сотню винных  бутылок
в холле, еще две сотни - на полках в кухне, еще шесть дюжин - по периметру
гостиной, еще больше - на тумбочках в спальне и в туалете.  Не  знаю,  что
поразило меня больше - дыра в потолке спальни  или  бесконечные  блики  на
великом множестве бутылок. Им не  было  счета.  Казалось,  здесь  побывала
гигантская камнедробилка, все разбила, раскидала, ввергла  в  первозданный
хаос, да так и оставила.
     Метнувшись в спальню, я почувствовал, что мексиканцы стоят  в  дверях
позади меня. Я слышал их шумное дыхание, почти ощущал их взгляды. Я  отвел
луч фонарика от сверкающих бутылок и напоследок тщательно обследовал  дыру
в потолке.
     Маленькая женщина тихо заплакала, но никто из них не шевельнулся.
     На следующее утро они съехали.
     Мы так и не узнали бы об этом, если бы не увидели в шесть  утра,  как
они с легкими, почти пустыми чемоданчиками уходят  по  аллее,  ведущей  от
нашего дома к улице. Я пытался их остановить. Уговаривал их. "Мы же старые
знакомые", - говорил я. "Ничего не  изменилось",  -  говорил  я.  "Вам  не
придется ничего делать, - говорил я, -  не  придется  чинить  крышу".  "Вы
здесь ни при чем, - настаивал я. -  Я  сам  починю  крышу,  все  останется
по-прежнему, для вас ничего не изменится". Пока я говорил, они смотрели то
на дом, то на дальний конец аллеи, только не на меня. Когда я  умолк,  они
разом кивнули на выход из аллеи, словно говоря, что им пора,  и  пошли,  а
потом побежали прочь от меня, к улице, где перепутались грохочущие  трассы
трамваев, автобусов и автомобилей. Они бежали прямо, гордо подняв  головы,
и ни разу не обернулись.
     Только случайно я снова увидел их. Рождественским вечером  я  заметил
маленького человека - он тихо семенил вдоль по  сумеречной  улице  впереди
меня. Повинуясь какому-то капризу, я пошел за ним. Когда он  оборачивался,
я оборачивался тоже.  Наконец,  кварталов  за  пять  от  нашего,  он  тихо
поскребся в дверь маленького белого домика. На улице  совсем  стемнело  и,
проходя мимо, я увидел, как их маленькая комната окуталась синим  туманом.
Мне даже показалось, конечно же, только показалось, что я различаю  внутри
два силуэта: он сидит в своем кресле на своем  конце  комнаты,  она  -  на
своем. Сидят, сидят в темноте, и у каждого рядом с креслом  стоит  початая
бутылка, и нет ни звука, ни слова между ними. Только тишина.
     Я не подошел к двери, не постучал, пошел себе дальше. Шел по улице  и
слушал попугаев за витринами кафе. Купил газеты, журнал, альманах. А потом
- пошел домой, туда, где зажжены все лампы, а на столе ждет горячий ужин.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                               ВОРОНЬЯ СТАЯ

     Он вышел из автобуса на площади Вашингтона и вернулся на полквартала,
радуясь своему решению. Никого он больше не хотел видеть в этом Нью-Йорке,
только Пола и Элен Пирсонов. Их он приберег напоследок, как противоядие от
Нью-Йорка,  от  множества  встреч  со  множеством  людей  -  сумасбродами,
невротиками и просто  несчастными.  Пирсоны  пожмут  ему  руку,  успокоят,
оградят от всего мира дружеской лаской  и  добрыми  словами.  Вечер  будет
шумным, долгим, очень счастливым, и  он  вернется  в  Огайо  с  наилучшими
воспоминаниями о Нью-Йорке,  потому  что  там,  словно  в  оазисе  посреди
пустыни неуверенности и паники, живут два чудесных человека.
     Элен Пирсон ждала его у лифта.
     - Привет, привет! -  воскликнула  она.  -  Как  я  рада  вас  видеть,
Уильямс.  Проходите!  Пол  скоро  придет,   последнее   время   он   часто
задерживается на работе. Сегодня у нас цыплята, надеюсь, вы любите цыплят,
я сама их приготовила. Вы любите цыплят, Уильямс? Надеюсь, любите.  А  как
ваши дети, как жена? Садитесь, снимайте куртку, снимайте  ваши  очки,  вам
гораздо лучше без этих  очков;  какой  был  жаркий  день,  правда?  Хотите
выпить?
     Он и опомниться не успел, как она, вцепившись в  рукав  и  размахивая
свободной рукой, затащила его в комнату. На него пахнуло спиртным.
     "Боже мой, - удивился он, - да она навеселе!"
     - Мартини, пожалуй, - ответил он. - Но только один. Вы же  знаете,  я
мало пью.
     - Ну, конечно, дорогой мой. Пол придет в  шесть,  сейчас  полшестого.
Как чудесно, что вы пришли, Уильямс, как чудесно, что  вы  нашли  для  нас
время. Три года я вас не видела!
     - Однако, как же так... - пробормотал он.
     - Конечно, меньше, но мне так показалось,  Уильямс,  -  сказала  она,
слегка смазывая слова и слишком четко жестикулируя.
     Ему вдруг показалось, что он ошибся, попал не в тот дом, или что  его
принимают за кого-то другого. Может, у нее просто был трудный  день,  ведь
такое с каждым случается.
     - Я тоже выпью с вами. Правда, я уже выпила  один  коктейль,  но  уже
давно, - сказала Элен, и  он  ей  поверил.  Должно  быть,  со  времени  их
последней встречи она начала выпивать, тишком, но методично. Каждый день и
день за днем. Пока не... Такое уже случалось  с  его  приятелями.  Человек
вроде бы трезв, а через минуту после рюмки все коктейли, что были выпиты и
всосались в кровь за последние триста дней, бурно, словно  старого  друга,
встречают  очередной  мартини.  Разинут  десять  назад  Элен  была  вполне
трезвой, а теперь и глаза затуманились, и слова выходили с трудом.
     - Правда-правда, мне именно так показалось, Уильямс. - Она никогда не
называла его просто по имени. - Уильямс,  как  чудесно,  что  вы  надумали
навестить нас с Полом. Боже мой, за последние годы вы так  много  сделали,
так преуспели, так прославились. Даже не верится, что вы  когда-то  писали
для Пола и его скучного телешоу.
     - Оно вовсе не скучное, а Пол - превосходный режиссер, да и то, что я
писал тогда для него, было не так уж плохо.
     - Скучное, скучное, и все тут. Вы настоящий писатель, знаменитый, вся
эта  чепуха  теперь  не  для  вас.  Скажите,   каково   чувствовать   себя
преуспевающим романистом, когда говорят о тебе, и  денег  куры  не  клюют?
Погодите, вот сейчас придет Пол; он так ждал, когда  же  вы  выберетесь  к
нам. - Слова Элен текли мимо него. - Вы, молодец,  что  заскочили  к  нам,
честное слово, молодец.
     - Я многим обязан Полу, - сказал Уильямс, оторвавшись от своих дум. -
Я начинал в его шоу. Тогда, в пятьдесят первом, мне  шел  двадцать  второй
год, и он платил мне десять долларов за страницу.
     - Значит, сейчас вам всего лишь тридцать один. Боже мой, вы же совсем
молодой петушок! - воскликнула Элен. - А как вы думаете, сколько мне  лет?
Ну-ка, угадайте.
     - Я, право, не знаю... - зардевшись, пробормотал он.
     - Ну-ну, давайте, угадывайте.
     "Миллион, - вдруг подумалось ему. -  Миллион  лет.  Но  с  Полом  все
должно быть в порядке. Сейчас он придет, и окажется, что он все такой  же.
Но узнает ли он тебя, Элен?"
     - Я плохой отгадчик, - ответил Уильямс.
     "Твое тело, - подумал он, - сложено из старых кирпичей этого  города,
у тебя внутри невидимо смешиваются гудрон  и  асфальт,  известь  и  потеки
селитры; твое дыхание - ацетилен, глаза твои - истерический  синий  ток  и
губы - тоже неон,  только  огненно-красный;  лицо  твое  -  оштукатуренный
камень, и только местами - на висках,  шее,  запястьях  -  сквозят  слабые
мазки зеленого и голубого,  твои  вены  -  словно  маленькие  скверики  на
асфальтовых площадях Нью-Йорка.  Сейчас  в  тебе  слишком  много  мрамора,
слишком много гранита и почти не осталось неба и травы".
     - Ну же, Уильямс!
     - Тридцать шесть?
     Она взвизгнула, и он испугался, что перехватил.
     - Тридцать шесть! - кричала она, хлопая по коленям. - Тридцать шесть!
Дорогой мой, но ведь вы, конечно, не всерьез! Боже мой, тридцать шесть! На
тридцать шесть я выглядела десять лет назад...
     - Раньше мы никогда не говорили о возрасте.
     - Вы - милый мальчик, - сказала она. - Раньше это не имело  значения.
Но вы и представить себе не можете, как это становится важно, пока сами не
испытаете. Боже мой, Уильямс, вы же молоды; знаете, как вы молоды?!
     - Да, пожалуй, молод, - ответил он, разглядывая свои руки.
     - Вы - чудесное дитя, - сказала Элен. -  Надо  будет  рассказать  это
Полу. Тридцать шесть, боже, милостивый, вот это да! Но ведь я  не  выгляжу
на сорок шесть, а?
     "Раньше она не задавалась  такими  вопросами,  -  подумал  он.  -  Не
задавалась бы и теперь, если бы оставалась вечно юной".
     - Завтра у Пола день рождения, он разменяет пятый десяток.
     - Я знаю.
     - Забудьте об этом, он ненавидит юбилеи и никому не говорит  о  своем
дне рождения. Если вы поднесете ему подарок, его удар хватит.  С  прошлого
года мы не отмечаем его день рождения. Тогда он, помнится, схватил торт  и
вместе с горящими свечами швырнул в мусоропровод.
     Вдруг она замолчала, словно поняла, что сболтнула  лишнее.  С  минуту
они глядели в потолок, чувствуя какую-то неловкость.
     - Пол сейчас придет, - сказала она  наконец.  -  Хотите  еще  выпить?
Расскажите же, наконец, каково  быть  знаменитыми  Вы  всегда  были  такой
добросовестный, Уильямс. "Качество, -  говорили  мы  с  Полом,  -  высокое
качество". Вы ведь не сможете писать плохо, даже  если  захотите.  Мы  оба
очень вами гордимся и всем хвастаемся, что вы - наш друг.
     - Забавно, - сказал Уильямс. - Странное дело. Десять лет назад я всем
хвастался, что знаю вас с Полом. И я в самом деле был очень горд, когда он
принял мою первую вещь...
     Зажужжал звонок, и Элен бросилась открывать, оставив Уильямса наедине
со стаканом. Он испугался, что его последние слова прозвучали  так,  будто
сейчас он вовсе не горд знакомством с Полом. Он отбросил  эту  мысль.  Вот
придет Пол, и все будет хорошо. С Полом всегда было хорошо.
     Из прихожей донеслись голоса, и вскоре Элен вернулась с женщиной  лет
пятидесяти с небольшим. Казалось, морщины и проседь появились у нее разом,
внезапно.
     - Надеюсь, вы не станете возражать,  Уильямс;  я  совсем  забыла  вас
предупредить, но, надеюсь, вы не будете возражать; это  миссис  Мирс,  она
живет напротив. Я сказала ей, что вы будете у нас к обеду, что вы приехали
в Нью-Йорк поговорить с издателями о вашей новой книге, а она очень хотела
с вами встретиться; она читала все ваши книги, Уильямс, она их очень любит
и давно мечтала встретиться с вами. Миссис Мирс, это мистер Уильямс.
     Женщина кивнула.
     - Я сама хочу стать писательницей, - сказала она, - сейчас я  работаю
над книгой.
     Женщины сели. Уильямс почувствовал, что  его  улыбка  живет  сама  по
себе, как зубы из белого воска, которые мальчишки вставляют себе в рот  на
место выпавших молочных. Потом он перестал об этом думать.
     - Вы уже пристроили что-нибудь? - спросил он у миссис Мирс.
     - Еще нет, но надеюсь, - мягко ответила она. - В  последнее  время  у
меня все так перепуталось.
     - Видите ли, - сказала Элен, наклонившись к нему, - две недели  назад
у миссис Мирс умер сын.
     - Какая жалость, - смутившись, сказал Уильямс.
     - Нет, ничего, все в порядке, там ему хорошо. Он был  примерно  ваших
лет, бедный мальчик, ему было всего тридцать.
     - А что с ним случилось? - спросил Уильямс машинально.
     -  Он  страдал  от  полноты,  бедный  мальчик;  в  нем  было   двести
восемьдесят фунтов, и друзья вечно подшучивали над  ним.  Он  хотел  стать
художником. Однажды у него даже купили несколько  картин.  Но  все  вокруг
потешались над ним, и вот полгода назад он сел на диету. Перед смертью  он
весил всего лишь девяносто три фунта.
     - Боже мой! - вырвалось у Уильямса. - Это ужасно.
     - Он передержал себя на диете и не слушал, что я ему говорю. Сидел  у
себя в комнате, голодал и так похудел,  что  на  похоронах  его  никто  не
узнал. Я думаю, последние дни  он  был  очень  счастлив,  счастливее,  чем
когда-либо. Можно сказать, это был его триумф. Бедный мальчик.
     Уильямс допил свой мартини. Он физически почувствовал, как накатывает
уныние. Словно погружаешься в черную воду, в самую глубину.  За  последнюю
неделю он переделал слишком много дел, слишком много увидел, слишком много
говорил и встречался со слишком многими людьми. Нынче вечером он  надеялся
развеяться, но теперь...
     - Вы  молоды  и  красивы,  -  сказала  миссис  Мирс.  Она  с  упреком
обратилась к Элен. - Почему вы мне не сказали, что он такой красивый!
     - Я думала, это все знают, - ответила Элен.
     - Он  гораздо  интереснее,  чем  на  фотографиях,  гораздо  приятнее.
Представьте себе, когда Ричард сидел на диете, он выглядел совсем как  вы.
Да-да, совсем как вы.
     Вчера, спасаясь от репортеров,  Уильямс  зашел  в  кино  и  попал  на
хронику. На экране он увидел  мужчину:  тот  собирался  прыгнуть  с  моста
Джорджа Вашингтона. Полисмены уговаривали его сойти вниз. Потом  -  другой
город, другой человек, уже в окне отеля, а  внизу  кричит  толпа,  торопит
прыгать. Уильямс, не досмотрев, ушел из зала.  Когда  он  вышел  в  жаркий
солнечный день, все показалось слишком вещным и грубым; так бывает,  когда
быстро переходишь из сна в явь.
     - Да, вы молоды и очень красивы, - повторила миссис Мирс.
     - Я совсем позабыла, - вскинулась Элен. - Здесь же Том, наш сын.
     Том, ну конечно же, Том. Уильямс однажды видел его. Это было пару лет
назад - Том забегал домой с улицы. Они даже поговорили  о  чем-то.  Живой,
сообразительный паренек, хорошо воспитанный и довольно  начитанный.  Таким
сыном можно гордиться.
     - Сейчас ему семнадцать, - говорила Элен. -  Он  у  себя  в  комнате;
может, привести его? Я немного беспокоюсь за него. Он хороший мальчик,  мы
ничего для него не жалели.  Но  он  связался  с  шайкой,  которая  грабила
магазины, и месяца два назад попался. Боже  мой,  сколько  было  волнений,
пока все не утихло, сколько шуму. Ведь правда же, Уильямс, Том  -  хороший
ребенок?
     Она наполнила его стакан.
     - Чудесный, - отхлебнув, ответил Уильямс.
     - Вы ведь  знаете,  каково  теперь  с  детьми.  Эти  огромные  города
совершенно не для них.
     - Но я видел здесь игровые площадки.
     - Там тоже ужасно. А что делать?.. О, у нас  с  Полом  найдется,  чем
удивить вас, Уильямс. Знаете,  что?  Мы  покупаем  дом  в  деревне.  После
стольких лет, мы, наконец, уезжаем; Пол бросит  свое  телевидение,  да-да,
взаправду, бросит, разве это не чудесно?  И  он  начнет  писать,  как  вы,
Уильямс, а жить мы будем в Коннектикуте,  в  чудесном  маленьком  домишке;
надо, чтобы Пол попробовал, надо  дать  ему  возможность  писать.  Как  вы
думаете, Уильямс, он ведь сможет? Ведь он  умеет  писать  чертовски  мило,
правда?
     - Ну, конечно! - сказал Уильямс. - Несомненно.
     - Вот бросит  Пол  свою  работу,  всю  эту  проклятую  чепуху,  и  мы
переберемся в деревню.
     - И как скоро?
     - Где-нибудь в августе. А может, отложим до сентября. Самое позднее -
в начале января.
     "Ну, конечно, -  воодушевился  Уильямс.  -  Им  просто  нужно  уехать
отсюда. Если бы они уехали, бросили этот город! Пол, должно быть,  за  эти
годы не разучился писать. Если только они уедут! Если только она  позволит
ему."
     Он смотрел не веселое лицо Элен. Оно выглядело веселым  лишь  потому,
что она удерживала нужные мускулы в нужном положении, упорно и  твердо  не
давала веселости сойти с лица, и оттого оно  сияло,  словно  лампа,  когда
солнце уже отгорело.
     - Звучит не слишком обнадеживающе.
     - Но вы верите, что мы сможем, Уильямс, вы верите,  что  мы  в  самом
деле уедем отсюда? Ведь Пол здорово пишет, да?
     - Конечно. Вы должны попытаться.
     - Если не получится, он всегда сможет вернуться на телевидение.
     - Конечно.
     - Так вот, на этот раз мы  обязательно  вырвемся.  Уедем,  возьмем  с
собой Тома; деревня пойдет ему на пользу, да и нам  тоже  -  бросим  пить,
покончим с ночной жизнью и обоснуемся  в  деревне  с  пишущей  машинкой  и
десятью пачками бумаги, и чтобы Пол исписал  ее  всю.  Ведь  он  чертовски
хорошо пишет, правда, Уильямс?
     - Правда.
     - Скажите, мистер Уильямс, как вы стали писателем? - спросила  миссис
Мирс.
     - Я с детства любил писать. Когда мне исполнилось двенадцать, я начал
писать каждый день и до сих пор не могу остановиться, -  нервозно  ответил
он, пытаясь вспомнить, как это было на самом деле. - С тех  пор  я  просто
продолжаю - по тысяче слов каждый день.
     - Пол начинал точно так же, - вставила Элен.
     - У вас, наверное, куча денег, - сказала миссис Мирс.
     И  тут  щелкнул   замок.   Уильямс   невольно   вскочил,   радостный,
освобожденный. Он улыбался двери, пока  она  открывалась.  Улыбался  Полу,
когда тот появился на пороге и удивленно вытаращился.  Он  развел  руки  и
бросился к Полу, выкрикивая его имя,  совершенно  счастливый.  Пол  шагнул
через прихожую, высокий, пополневший за эти  годы,  с  блестящими,  слегка
навыкате, глазами, со слабым запахом виски изо рта. Он схватил Уильямса за
руку, встряхнул ее и закричал:
     - Уильямс, боже правый! Рад тебя видеть, парень! Наконец-то ты к  нам
выбрался;  как  я  рад,  черт  побери!  Как  поживаешь?  Ты  ведь   теперь
знаменитость. Иисусе Христе, давай выпьем, давай  напьемся!  Элен,  миссис
Мирс, что вы стоите? Садитесь, ради бога.
     - Мне пора идти, я и так уже  задержалась,  -  сказала  миссис  Мирс,
бочком отходя к двери. - Спасибо за беседу. До свидания, мистер Уильямс.
     - Уильямс, черт возьми, как я рад тебя видеть! Элен уже сказала тебе,
что мы решили уехать! Насчет деревни?
     - Она говорила...
     - Дружище, мы в самом деле уезжаем из этого проклятого  города.  Этим
же летом. С каким удовольствием я брошу все это. На телевидении я читал по
десять миллионов слов в год, и так десять лет.  Я  уеду,  Уильямс,  пришло
время. Думал ли ты тогда, что я все это брошу? Ты видел Томас Элен, Том  у
себя? Тащи его сюда, пусть  поговорит  с  Уильямсом.  Хочешь  выпить?  Ох,
Уильямс, как мы рады тебя видеть. Теперь мы всем будем  рассказывать,  что
ты был у нас. А кого ты здесь повидал?
     - Рейнольдса, вчера вечером.
     - Это издатель "Юнайтед Фичез"? Как он поживает? Как у него дела?
     - Идут помаленьку.
     - Ты помнишь, Элен, как он целый год просидел у себя  дома.  Чудесный
парень, но что-то вышибло его из колеи: то ли армия, то ли что другое.  Он
не решался выйти из дома, боялся, что убьет первого встречного.
     - Вчера он выходил со мной, - сказал Уильямс. - Проводил до автобуса.
     - Ну, тогда с ним все в  порядке,  рад  слышать.  Ты  не  знаешь  про
Бэнкса? Погиб неделю назад в автокатастрофе на Род Айленд.
     - Не может быть!
     - Да, сэр, черт побери, один из  чудеснейших  в  мире  людей,  лучший
фотограф  из  всех,  что  работают  на  большие   журналы.   По-настоящему
талантливый, совсем молодой, чертовски молодой; напился и погиб по  дороге
домой. А все эти автомобили, дьявол их возьми!
     Уильямсу померещилось,  будто  под  потолком  мечется  огромная  стая
ворон. Здесь  больше  не  было  Пола.  Были  совершенно  чужие  люди;  они
вселились сюда, когда  Пирсоны,  уехали.  Никто  не  знает  куда  девались
Пирсоны. И бесполезно, наверное, спрашивать у этого человека,  где  сейчас
Пол. Он не сможет ответить.
     - Уильямс, ты ведь знаешь нашего сына? Элен, сходи  к  Тому,  приведи
его сюда!
     Привели сына, он остановился на пороге  гостиной.  Уильямс  встал  со
стаканом в руке, чувствуя, как опьянение захлестывает его.
     - Это Том, Уильямс, это Том.
     - Вы ведь помните Тома?
     - Ты помнишь Уильямса, Том?
     - Поздоровайся, Том.
     Оба они говорили разом, не останавливаясь,  торопясь,  словно  шумела
река, словно шелестел камыш, и путались  слова,  и  глаза  горели  голубым
спиртовым пламенем.
     - Том, поговори с  мистером  Уильямсом  на  гангстерском  жаргоне,  -
сказала Элен.
     Молчание.
     - Том его живо усвоил, он у нас умница, у него хорошая  память.  Том,
скажи мистеру Уильямсу пару слов по-гангстерски.  Ну,  давай  же,  Том,  -
говорила Элен.
     Молчание. Том стоял, глядя себе под ноги.
     - Ну, Том, давай, - настаивала Элен.
     - Оставь его в покое, Элен.
     - Но почему, Пол? Я просто подумала,  что  Уильямсу  будет  интересно
дослушать жаргон.
     - Если Том не хочет, значит, не хочет! - сказал Пол.
     Молчание.
     - Пойдем на кухню, пока я не напился, - сказал Пол, обнял Уильямса за
плечи и увлек с собой.
     Их обоих покачивало. На кухне Пол схватил Уильямса за локоть и  начал
говорить ему прямо в лицо, весь  красный,  словно  день  напролет  кричал,
надсаживаясь.
     - Слушай, Уильямс, ты веришь, что  я  смогут  У  меня  есть  чудесная
задумка для романа! - он шлепал Уильямса по  руке,  сначала  мягко,  но  с
каждым словом все сильнее и сильнее. - Как тебе это понравится?
     Уильямс отступил было на шаг, но его рука словно в капкан  попала.  А
Пол колотил и колотил по ней.
     - Как чудесно будет снова  начать  писать!  Писать,  иметь  свободное
время, скинуть лишний вес.
     - Только не как сын миссис Мирс.
     - Он был болван!
     Пол все крепче и крепче сжимал руку Уильямса. За все годы  их  дружбы
они почти никогда не прикасались друг к другу, но сейчас  Пол  тряс,  мял,
тискал его. Тряс за плечи, хлопал по спине.
     - В деревне, бог даст, у меня будет время отрешиться от этой суеты  и
подумать: Ты знаешь, как мы здесь проводим выходные? Приканчиваем на  пару
кварту-другую виски, вот и все. Кругом машины, толпы, а  мы  нагрузимся  и
тем счастливы - вот что такое уик-энд в городе. Но  в  деревне  все  будет
по-другому. Я хочу, чтобы ты прочел мою рукопись, Уильямс.
     - Ах, Пол, погоди.
     - Постой, Элен. Ведь ты никогда не отказывался, Уильямс.
     "Не отказывался, - подумал он, - но на этот раз  откажусь.  Я  боюсь.
Когда я знал, что найду в рукописи прежнего Пола - живого,  непоседливого,
трезвого, сияющего, свободного, уверенного и скорого в своих  решениях,  с
безукоризненным вкусом, прямого и сильного в споре, хорошего  режиссера  и
надежного друга; того, кто много лет подряд был моим кумиром, когда я  мог
найти в рукописи такого Пола, я читал ее запоем. Но сейчас я не  уверен  в
этом и не хочу, чтобы меж строк проглядывал этот  новый,  незнакомый  Пол.
Ах, Пол, Пол, неужели ты не знаешь, неужели не понимаешь, что никогда вы с
Элен не уедете из города, никогда, никогда?"
     - Дьявол! - воскликнул Пол. - Уильямс, как тебе понравился  Нью-Йорк?
Ты ведь недолюбливал его? Нервный город, как ты сказал однажды. А ведь  он
мало чем отличается от Сьюкс-Сити  или  Кеноши.  Просто  здесь  встречаешь
больше  людей  за  меньшее  время.  Слушай,  Уильямс,   а   каково   вдруг
почувствовать себя знаменитым?
     Теперь говорили оба,  и  муж,  и  жена.  Голоса  сталкивались,  слова
падали,  поднимались,  смешивались,  усыпляюще   журчали,   сплетались   в
бесконечное кружево.
     - Уильямс, - говорила она.
     - Уильяме, - говорил он.
     - Ваше здоровье, - говорила она.
     - Разрази меня гром, Уильямс, как  я  люблю  тебя!  Ох,  как  я  тебя
ненавижу, ублюдок ты этакий! - смеялся он, колотя Уильямса по плечу.
     - А где Том?
     - Горжусь тобой!
     Стены вспыхнули. В воздухе забили черные крылья. Его избитая рука уже
ничего не чувствовала.
     - Трудно будет бросить работу, кое-что у меня неплохо получалось...
     Пол измял весь  перед  у  рубашки  Уильямса.  Тот  почувствовал,  как
отлетают пуговицы. Со стороны могло показаться, что Пол со  своей  обычной
напористостью собирается его избить. Его челюсть ходила вверх-вниз, от его
дыхания очки Уильямса запотели.
     - Горжусь тобой! Люблю тебя! - и он  снова  тряс  его  руку,  бил  по
плечу, дергал рубашку, трепал по щеке. С Уильямса слетели очки и упали  на
пол, тихонько дзинькнув.
     - Господи, Уильямс, прости!
     - Все в порядке, наплюй.
     Уильямс поднял очки. По правому стеклу паутиной разбежались  трещины.
Он посмотрел сквозь него: Пол, ошеломленный, смущенный, пытался  выбраться
из паутины.
     Уильямс ничего не сказал.
     - Какой ты неловкий, Пол! - взвизгнула Элен.
     Разом грянули телефон  и  дверной  звонок,  и  Пол  говорил,  и  Элен
говорила, а Том куда-то ушел,  и  Уильямс  совершенно  отчетливо  подумал:
"Меня вовсе не тошнит, я не хочу блевать, честное слово, но сейчас я пойду
в туалет. Там меня затошнит и  вырвет".  Не  говоря  ни  слова,  раздвигая
горячий воздух, словно в толпе, сквозь  слова,  возгласы,  звон  и  треск,
смущение и паническое участие он пошел через комнату, спокойно  закрыл  за
собой дверь туалета, опустился на колени, словно в храме и откинул крышку.
     Его трижды вырвало. Из-под сжатых век катились слезы, и он не знал  -
отчего, не знал, дышит он или рыдает, он даже не знал, слезы ли это боли и
сожаления или, может быть, вовсе не слезы. Коленопреклоненный,  словно  на
молитве, он слушал, как по белому фаянсу вода бежит к морю.
     За дверью - голоса.
     - С вами все в порядке, Уильямс?.. С  вами  все  в  порядке...  ты  в
норме?
     Он пошарил в кармане, достал бумажник, открыл его,  увидел  билет  на
поезд, сложил его, засунул  в  грудной  карман  и  прижал  ладонью.  Потом
поднялся на ноги, тщательно вытер  губы  и  долго  стоял,  рассматривая  в
зеркале странного человека с паутиной вместо глаза.
     Сжимая в руке латунную ручку двери, пошатываясь, с закрытыми глазами,
он вдруг почувствовал, что весит не более девяноста трех фунтов.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                          КАК УМЕРЛА РЯБУШИНСКАЯ

     В холодном цементном подвале лежал мертвец -  тоже  холодный  камень,
воздух напитывал капли невидимого дождя.  И  люди  собрались  возле  тела,
словно вокруг утопленника, найденного поутру на пустынном морском  берегу.
Здесь, в подвале,  было  средоточие  земного  тяготения:  чудовищная  сила
заставила лица поникнуть, губы -  изломиться,  оттянула  вниз  щеки.  Руки
безвольно висели, подошвы налились свинцом.
     Раздался голос, но никто к нему не прислушался.
     Голос позвал снова, прошло время, и лишь  тогда  люди  повернулись  и
глянули вверх, словно в самом деле стояли на пустом ноябрьском берегу, а в
сером рассвете высоко над их головами кричали чайки. Унылый  крик;  с  ним
птицы, почуяв неумолимую зиму, отлетают на  юг.  И  слышался  шум  океана,
далекий, словно шепот песка и ветра в морской раковине.
     Люди  посмотрели  на  стол;  там  лежал  золоченый  ящик  двадцати  с
небольшим  дюймов  длины,  и  на  нем  было  написано  "РЯБУШИНСКАЯ".  Они
уставились на маленький гробик, поняв,  наконец,  что  голос  идет  из-под
крышки; лишь мертвый лежал на полу и не слышал приглушенных криков.
     - Выпустите, выпустите же меня, ну, пожалуйста, ради бога,  выпустите
меня отсюда.
     Наконец мистер Фабиан, чревовещатель, наклонился к ящику и шепнул:
     - Нет, Риа, здесь серьезное дело. Потом. А пока - успокойся, ты же  у
меня умница.
     Он закрыл глаза и попытался улыбнуться.
     Пожалуйста, не смейся, - донесся из-под  блестящей  крышки  спокойный
голос. - После того, что случилось, ты мог бы быть и полюбезнее.
     Детектив, лейтенант Кроувич, тронул Фабиана за локоть.
     -  Если  не  возражаете,  оставим  фокусы  на  потом.  Сначала  нужно
закончить с _э_т_и_м_.
     Он посмотрел на женщину, что сидела на раскладном стуле.
     - Вы - миссис Фабиан.
     Потом взглянул на молодого человека, сидевшего рядом с женщиной.
     - А он - мистер Дуглас, импресарио и пресс-агент мистера Фабиана?
     Тот подтвердил. Кроувич поглядел покойнику в лицо.
     - Итак,  мистер  Фабиан,  миссис  Фабиан,  мистер  Дуглас  -  вы  все
утверждаете, что не знаете этого человека, убитого здесь прошлой ночью,  и
что никогда прежде не слыхали фамилию Окхэм. Однако, Окхэм в  разговоре  с
начальником станции заявил, что хорошо знает Фабиана и намерен обсудить  с
ним какой-то жизненно важный вопрос.
     Из ящичка снова донесся голос.
     - Черт побери, Фабиан! - взорвался Кроувич.
     Под крышкой засмеялись, словно зазвенел вдали колокольчик.
     - Не обращайте на нее внимания, лейтенант, - сказал Фабиан.
     - На нее? Или на вас, черт возьми? Что там такое? Отвечайте вместе.
     - Мы больше никогда не будем вместе, - донесся тихий голос.  -  После
этой ночи - никогда.
     Кроувич протянул руку.
     - Дайте-ка мне ключ, Фабиан.
     И вот в тишине скрипнул  ключ,  взвизгнули  маленькие  петли,  крышка
откинулась и легла на стол.
     - Благодарю вас, - сказала Рябушинская.
     Кроувич взглянул на нее и застыл, не в силах поверить своим глазам.
     Лицо ее было белым, - оно было  вырезано  из  мрамора  или  какого-то
небывалого белого дерева. А может - из снега. И  шея  -  словно  карамель,
словно чашка тонкого, почти прозрачного фарфора - тоже была  белой.  И  на
руках  -  из  слоновой  кости,  наверное,  -  пальчики  тонкие,  и  каждый
оканчивался ноготком, а на  подушечках  был  узор  из  тончайших  линий  и
спиралек.
     Вся она была - белый  камень,  и  камень  этот  просвечивал,  и  свет
подчеркивал темные, как спелая шелковица, глаза и голубые тени вокруг них.
Лейтенанту вспомнились молоко в стакане и взбитый крем в хрустальной чаше.
Темные брови изгибались узкими дугами, щеки - чуть впалые;  виднелись-даже
сосуды: розовые - на висках,  голубой  -  на  переносице,  между  сияющими
глазами.
     Губы ее были приоткрыты, будто она собиралась облизнуть их, ноздри  и
уши - вылеплены совершеннейшим  мастером.  Черные  волосы  были  разделены
пробором и зачесаны за уши - настоящие волосы, он видел  каждую  прядь.  И
платье было черным, как волосы, оно открывало плечи, изваянные  из  дерева
белого, словно камень, долгие годы палимый солнцем.  Она  была  прекрасна.
Кроувич чувствовал, как шевелятся его губы, но так и не смог произнести ни
единого слова.
     Фабиан достал Рябушинскую из ящика.
     - Моя  прекрасная  леди,  -  сказал  он.  -  Вырезана  из  редчайшего
заморского дерева. Она выступала в Париже, Риме и Стамбуле. Весь мир любит
ее, и все думают, будто она - настоящий человек, что-то вроде невероятного
маленького лилипута. Они не могут поверить, что она - всего  лишь  кусочек
дерева, одного из тех, которые растут вдали от городов и идиотов.
     Элис, жена Фабиана, неотрывно следила за губами мужа. За  все  время,
что он говорил, держа в руках куклу, она ни  разу  не  мигнула.  А  он  не
замечал  никого,  кроме  куклы,  словно  и  подвал  и  люди  вокруг  вдруг
растворились в тумане.
     Наконец фигурка дернулась в его руках.
     - Пожалуйста, хватит обо мне. Ты же знаешь, Элис этого не любит.
     - Элис никогда этого не любила.
     - Ш-ш-ш!! Не надо! - крикнула Рябушинская. - Не здесь и не сейчас.
     Потом она быстро повернулась к Кроувичу, и он увидел,  как  двигаются
ее тонкие губы:
     - Как все это случилось? Я имею в виду, с мистером Окхэмом?
     - Лучше бы тебе поспать сейчас, Риа, - сказал Фабиан.
     - Но я не хочу, - ответила она. - Я имею право слушать и говорить,  я
такая же деталь этого убийства, как Элис или... или мистер Дуглас!
     Пресс-агент уронил сигарету.
     - Не путайте меня в это, вы... - и он так глянул на куклу, словно она
вдруг стала шести футов ростом и ожила.
     - Я хочу, чтобы здесь  прозвучала  правда.  -  Рябушинская  повертела
головкой, осматривая подвал. - Если я буду заперта в своем  гробу,  ничего
хорошего не выйдет, а Джон окончательно заврется, если я не стану  следить
за ним. Правда, Джон?
     - Да, - ответил он, закрыв глаза, - похоже, так оно и есть.
     - Джон любит меня больше всех женщин на свете; я  тоже  люблю  его  и
наставляю на путь истинный.
     Кроувич треснул кулаком по столу.
     - Черт побери, черт  вас  побери,  Фабиан!  Если  вы  думаете,  будто
можете...
     - Я ничего не могу поделать, - пожал плечами Фабиан.
     - Но ведь она...
     - Знаю, знаю, что вы хотите сказать, - тихо ответил Фабиан. - Что она
у меня в гортани, да? А вот и нет. Не в гортани. Где-то еще. Я не  знаю  -
где. Здесь или вот здесь, - и он тронул сначала грудь, потом голову.
     - Она ловко прячется. Временами я ничего не могу поделать. Иногда она
говорит сама по себе, и я тут совершенно не при  чем.  Часто  она  говорит
мне,  что  я  должен  делать,  и  я  слушаюсь  ее.  Она  следит  за  мной,
выговаривает мне; она честна, когда я нечестен, добра, когда я зол, а  это
бывает со всеми нами, грешными. Она живет своей, отдельной жизнью. В  моем
мозгу она построила стену и живет за нею, игнорирует меня, если я  пытаюсь
обернуть ее слова чепухой, и  помогает,  если  я  все  правильно  делаю  и
говорю. - Фабиан вздохнул. - Как хотите, а Риз  должна  остаться  с  нами.
Было бы нехорошо отправлять ее в ящик, очень нехорошо.
     Помолчав с минуту, лейтенант Кроувич принял решение.
     - Ладно. Пусть  остается.  Попытаюсь,  с  божьей  помощью,  закончить
раньше, чем устану от ваших трюков.

     Кроувич развернул сигару, зажег ее, затянулся.
     - Итак, мистер Дуглас, вы не узнаете убитого?
     - Есть в нем что-то смутно знакомое. Может, он из актеров.
     Кроувич чертыхнулся.
     - А если без вранья? Взгляните на его башмаки, взгляните  на  одежду.
Он явно нуждался в деньгах и явился сюда  просить,  вымогать  или  украсть
что-то. Кстати, позвольте вас  спросить,  Дуглас,  миссис  Фабиан  -  ваша
любовница?
     - Кто дал вам право!.. - крикнула миссис Фабиан.
     Кроувич не дал ей продолжить:
     - Вы  сидите  рядом,  бок  о  бок.  Я  еще  не  совсем  ослеп.  Когда
пресс-агент сидит там, где должен сидеть муж, утешая жену, что, по-вашему,
это означает? Я видел, как вы смотрели на  ящик,  как  у  вас  перехватило
дыхание, когда она появилась  на  свет.  И  как  вы  сжали  кулаки,  когда
заговорила она. Черт побери, вас же насквозь видно.
     - Если вы хоть на минутку подумали, что я ревную к куску дерева...
     - А разве нет?
     - Конечно же, нет!
     - Ты вовсе не обязана что-либо рассказывать, Элис, - заметил Фабиан.
     - Пусть говорит!
     Теперь все смотрели на маленькую фигурку.  Та  безмолвствовала.  Даже
Фабиан глядел на нее так, будто она его укусила.
     Наконец Элис Фабиан заговорила.
     - Я вышла замуж за Джона семь лет назад. Он говорил, что любит  меня,
а я любила и его; и Рябушинскую. Сначала, во всяком  случае.  Но  потом  я
стала замечать, что большую часть времени и внимания он отдает кукле, а я,
обреченная ждать его ночи напролет, становлюсь лишь тенью.
     На ее гардероб он тратил по пятьдесят тысяч  долларов  в  год,  потом
купил за сто тысяч кукольный домик - вся мебель  в  нем  была  из  золота,
серебра и платины. Каждую ночь,  укладывая  ее  в  маленькую  постель,  он
разговаривал с нею. Поначалу я принимала все это за тонкую  шутку  и  даже
умилялась. Но наконец до меня дошло, что я нужна ему лишь как ассистент  в
этой игре и почти возненавидела - не  куклу,  конечно,  она-то  ничего  не
знала, а Джона - ведь это была его игра. В конце концов, это  он  управлял
куклой, это его ум и природное дарование воплощались в деревянном тельце.
     А потом - какая глупость! - я и в самом деле  начала  ревновать  его.
Чем еще я могла отплатить ему? А он с еще большим рвением  совершенствовал
искусство. Это было и глупо и странно.  Тогда  мне  стало  ясно  -  что-то
подстегивает его, вроде как у пьяниц - сидит  внутри  ненасытный  зверь  и
понуждает напиваться.
     Так  я  и  металась  между  гневом  и  жалостью,  между  ревностью  и
сочувствием. Временами моя злость совсем угасала, и уж конечно  я  никогда
не питала ненависти к той Риа, что жила у него в сознании - ведь это  была
его лучшая часть, добрая, честная и даже очаровательная. Она была тем, чем
он сам никогда не пытался стать.
     Элис Фабиан умолкла, и в подвале снова наступила тишина.
     - Теперь расскажите о мистере Дугласе, - послышался шепот.
     Миссис Фабиан даже не взглянула на куклу.
     - Прошло несколько лет, и я, не дождавшись  от  Джона  ни  любви,  ни
понимания, естественно, обратилась  к...  мистеру  Дугласу,  -  с  усилием
закончила она.
     Кроувич кивнул.
     - Все становится  на  свои  места.  Мистер  Окхэм  был  очень  беден,
находился в отчаянном положении и пришел сюда, потому  что  знал  о  ваших
отношениях с мистером Дугласом. Возможно, он угрожал  рассказать  об  этом
мистеру Фабиану, если вы не откупитесь от него. Вот вам веская причина  от
негу избавиться.
     - Глупее не придумаешь, - утомленно проговорила Элис Фабиан. - Я  его
не убивала.
     - Мистер Дуглас мог сделать это втайне от вас.
     - А зачем убивать? - спросил Дуглас. - Джон и так все знал.
     - Конечно, знал, - смеясь, подтвердил Джон Фабиан.
     Посмеявшись, он надел белоснежную куклу на руку: ее  рот  открылся  и
закрылся снова. Он пытался заставить ее рассмеяться вслед за собой,  но  с
ее губ не слетело ни звуча, только неслышимый шепот. Фабиан  уставился  на
маленькое лицо, пот выступил на его висках.

     На другой день лейтенант  Кроувич  пробрался  через  темные  закоулки
кулис, поднялся, стараясь не поломать  ноги,  по  железной  лестнице,  где
каждую ступеньку надо было искать ощупью, и вышел к актерским уборным.  Он
постучал в одну из тонких дверей.
     - Войдите, - словно издалека донесся голос Фабиана.
     Кроувич вошел, притворил дверь и остановился, глядя на  приникшего  к
зеркалу человека.
     - Я хочу вам показать кое-что, - сказал детектив.
     Со спокойным лицом он открыл  папку  из  манильской  соломки,  достал
глянцевую фотографию и положил на гримерный столик.
     Джон Фабиан поднял брови, глянул искоса на Кроувича  и  откинулся  на
спинку стула. Взявшись за переносицу, он стал осторожно, как при  головной
боли, массировать ее. Кроувич взял фотографию, перевернул и  начал  читать
сведения, отпечатанные на обороте.
     - Имя - мисс Иляна Рямонова. Вес - сто фунтов.  Глаза  синие.  Волосы
черные. Лицо овальной формы. Родилась в Нью-Йорке в 1914 году.  Исчезла  в
1934 году. Подвержена приступам амнезии. По происхождению - русская. И так
далее, и так далее.
     Губы Фабиана дернулись.
     Кроувич вернул фотографию на столик и задумчиво покачал головой.
     - Конечно, с моей стороны,  было  глупо  разыскивать  в  наших  досье
фотографию куклы. БОЖЕ МОЙ, то-то потешились надо мной  в  управлении.  Но
как бы то ни было, вот она - Рябушинская. Не  папье-маше,  не  дерево,  не
кукла, а женщина, которая жила среди нас, а потом исчезла. - Он  посмотрел
Фабиану прямо в глаза. - Что вы на это скажете?
     Фабиан слабо улыбнулся.
     - Почти ничего. Когда-то, давным-давно, мне попался на глаза  женский
портрет. Лицо мне понравилось, и взял его для своей куклы.
     - "Почти ничего"... - Кроувич глубоко вздохнул, достал большой платок
и вытер лицо. - Фабиан, все нынешнее утро я рылся в подшивках "Биллборда".
В одном из номеров за тридцать четвертый год я обнаружил любопытную статью
о выступлениях второразрядной группы. "Фабиан и Душка  Уильям".  Последний
был куклой, изображавшей маленького мальчика. Там писали и об ассистентке,
Иляне Рямоновой. В журнале не было ее фотографии, но я  получил,  наконец,
имя... имя реальной особы. Излишне  говорить,  что  такое  сходство  между
куклой и живой женщиной не может быть случайным.  Уверен,  что  теперь  вы
расскажете вашу историю по-другому, Фабиан.
     - Да, одно время она была моей ассистенткой. Я просто использовал  ее
как модель.
     - С вами, пожалуй, вспотеешь, - сказал детектив. - Вы что -  болваном
меня считаете? Думаете, что я не узнаю любовь, даже если ее поставят прямо
передо  мною?  Я  же  видел,  как  вы  обращаетесь  с   куклой,   как   вы
разговариваете с нею и что заставляете отвечать вам.  Вы  влюблены  в  эту
куклу потому, что очень, ОЧЕНЬ любили ее  оригинал,  реальную  женщину.  Я
достаточно опытен, чтобы почувствовать это. Черт  побери,  Фабиан,  хватит
запираться.
     Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел  их  и
позволил им упасть вдоль тела.
     - Хорошо... В 1934 году  я  выступал  с  Душкой  Уильямом  -  куклой,
изображавшей  мальчишку  с  носом-картошкой.   Я   сам   сделал   его.   Я
гастролировал в  Лос-Анджелесе,  и  однажды  вечером  ко  мне  пришла  эта
девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было  работы,
и она надеялась поступить ко мне в ассистентки...
     Он вспомнил, как  был  поражен  ее  свежестью  и  пылкой  готовностью
работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра  неслышно
сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали,  словно  блестки  на  ее
теплых волосах, на фарфоровых  руках  и,  словно  ожерелье,  на  воротнике
пальто.
     Он различал в полутьме движение ее  губ,  слушал  ее  голос,  странно
отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не
ответил ни "да" ни "нет", она  вдруг  оказалась  рядом  с  ним  на  сцене,
облитая светом прожекторов. А два месяца  спустя  он  -  вполне  довольный
привычным своим неверием и цинизмом - бросился вслед за нею туда, где  нет
ни дна, ни берегов, ни света.
     А потом были ссоры - и снова ссоры, после  которых  уже  не  было  ни
прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики -  а  она
все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревновать он сжег  все
ее платья. Она приняла это совершенно  спокойно.  Но  однажды  вечером  он
выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил  ее  в  чудовищных
грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь...
     И она исчезла.
     На следующий день его словно громом поразило - он понял, что она и  в
самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по  ночам
его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете -  тоже,  тогда
он  поднимался,  и  его  оглушали  шипение  кофеварки,   вспышка   спички,
потрескивание сигареты, а когда он подходил и зеркалу, пытаясь  побриться,
там отражалось нечто искаженное и отвратительное.
     Он бросил выступать,  завел  альбом  и  вклеивал  туда  все,  что  ее
касалось - и афиши, и записи того, что он слышал о ней,  и  свои  газетные
объявления, в которых он умолял  ее  вернуться.  Он  даже  нанял  частного
детектива. Люди говорили. Полиция до  изнеможения  допрашивала  его.  Слов
было много.
     Но она пропала, как воздушный змей в ясном небе. Ее след затерялся  в
больших городах, и полиция оставила поиски. Но не Фабиан. Умерла  ли  она,
просто ли убежала, но ведь где-то она была, а значит, ее можно было  найти
и вернуть.
     Однажды  вечером  он  сидел  у  себя  дома,  смотрел  в   темноту   и
разговаривал с Душкой Уильямом.
     - Уильям, все кончено. Я больше не могу!
     - Ты трус! Трус! - донеслось из темноты. - Ты  можешь  вернуть,  если
захочешь!
     Душка Уильям трещал и бил в ладоши.
     - Сможешь, сможешь. Думай! - настаивал он. - Думай лучше. Ты сможешь.
Отложи меня, запри меня. Начни все с самого начала.
     - Все с самого начала?
     - Да, - шепнул  Душка  Уильям.  -  Да.  Купи  дерево.  Купи  чудесное
заморское дерево. Купи твердое дерево. Купи прекрасное молодое  дерево.  И
вырезай. Вырезай медленно, вырезай тщательно. Строгай его...  Осторожно...
Сделай  маленькие  ноздри.  Тонкие  черные  брови  ее   сделай   высокими,
изогнутыми, словно  арки,  а  щеки  пусть  будут  чуть  впалыми.  Вырезай,
вырезай...
     - Нет! Это безумие. Я никогда не сумею!
     - Сумеешь. Ты сумеешь, сумеешь, сумеешь, сумеешь...
     Голос умолкал, как журчание реки, уходящей  в  подземное  русло.  Эта
река накрыла их и поглотила. Его  голова  упала  на  грудь  Душки,  Уильям
вздохнул. И вскоре оба они лежали, не двигаясь, словно камни под водою.
     Следующим утром Джон Фабиан  купил  брусок  самого  лучшего  твердого
дерева, какое только смог найти, принес  его  домой,  положил  на  стол  и
больше в этот день не притронулся  к  нему.  Он  часами  сидел,  глядя  на
брусок. Невозможно было представить, что вот из  этой  холодной  деревяшки
его руки и память смогут  воссоздать  нечто  теплое,  гибкое  и  знакомое.
Нельзя создать даже слабое подобие дождя, или лета, или капель от  первого
снега на оконном стекле декабрьской полночью. Нельзя,  невозможно  поймать
снежинку без того, чтобы она тотчас же не растаяла в грубых пальцах.
     В ту ночь Душка Уильям снова вздыхал и шептал:
     - Ты сможешь. Да, да, ты сможешь!
     И он решился. Целый месяц он вырезал руки, и они  вышли  прекрасными,
как  морская  раковина  на  солнце.  Еще  месяц  -  и  из  дерева,  словно
окаменелость из земли, был освобожден слабый очерк ее  тела,  трепетный  и
невероятно тонкий, как сосуды в белой плоти яблока.
     Все это время Душка Уильям лежал и покрывался пылью  в  своем  ящике,
все более напоминающем настоящий гроб. Душка Уильям брюзжал, саркастически
скрипел, иногда критиковал, иногда намекал, иногда  помогал,  но  все  это
время - умирал,  затихал,  уже  не  знал  ласковых  прикосновений,  словно
оболочка куколки, покинутая бабочкой и несомая порывами ветра.
     А недели шли и Фабиан строгал, резал, полировал дерево. Душка  Уильям
лежал, окутанный тишиной, и однажды, когда  Фабиан  взял  старую  куклу  в
руки, Уильям недоуменно посмотрел на него и издал смертный хрип.
     Так погиб Душка Уильям.
     Пока он работал, его гортань огрубела, отвыкла повиноваться  -  звуки
получались тихие, словно далекое эхо или шелест ветерка в густой кроне. Но
стоило ему надеть на руку новую куклу,  как  в  пальцы  вернулась  память,
перетекла в дерево - и тонкие ручки согнулись, тельце вдруг стало гибким и
послушным, глаза открылись и взглянули на него.
     Маленький  ротик  приоткрылся  на  долю  дюйма,   она   была   готова
заговорить, и он знал все, что она ему скажет -  и  первое,  и  второе,  и
третье слово - то,  что  он  хотел  от  нее  услышать.  Шепотом,  шепотом,
шепотом.
     Она послушно - так послушно! - повернула свою головку  и  заговорила.
Он наклонился к ее губам и уловил теплое дыхание -  ДА,  ДА,  дыхание!  Он
прислушался, закрыв глаза, и ощутил мягкие... нежные биения ее сердца.
     С минуту Кроувич сидел молча.
     - Ясно. Ну, а ваша жена? - спросил он наконец.
     - Элис? Конечно же, она была следующей  моей  ассистенткой.  Работала
она плохо и, помоги ей боже, любила меня. Сам не пойму, зачем я женился на
ней. С моей стороны это было нечестно.
     - А что вы скажете об убитом - об Окхэме?
     - Я ни разу не видел его, пока вы  не  привели  нас  в  подвал  и  не
показали тело.
     - Фабиан... - сказал детектив.
     - Это правда!!
     - Фабиан!
     - Правда, правда, черт побери! Клянусь, это чистая правда!
     "Правда". - С таким шепотом море набегает на серый утренний  берег  и
откатывается, оставляя  на  песке  великолепное  пенное  кружево.  Небо  -
пустынно и холодно. На берегу нет ни души. Солнце еще не встало.  И  снова
шепот: "Правда".
     Фабиан выпрямился в кресле, вцепившись  в  колени  тонкими  пальцами.
Лицо его застыло. Кроувич, как и вчера, поймал себя на желании  глянуть  в
потолок, словно в ноябрьское небо,  где  кругами  летает  одинокая  птица,
серая в холодном сером небе.
     - Правда... - И снова, затихая, - правда...
     Кроувич встал и бесшумно прошел в угол, где стоял открытый  золоченый
ящик, а в нем  лежало  то,  что  шептало  и  разговаривало,  иногда  могло
смеяться, а иногда - петь. Он взял ящик, поставил  его  перед  Фабианом  и
подождал, когда тот вложит пальцы в тонкие гладкие пустоты, когда  дрогнут
маленькие губы и откроются глаза. Ему не пришлось долго ждать.
     - Месяц назад пришло письмо...
     - Нет...
     - Месяц назад пришло письмо.
     - Нет, НЕТ!
     - Там было написано: "Рябушинская, родилась в  1914  году,  умерла  в
1934-м. Снова родилась в 1935-м". Мистер Окхэм был фокусником. Было время,
он выступал в одной программе с Джоном и Душкой Уильямом. Он вспомнил, что
сначала была живая женщина, а потом - появилась кукла.
     - Нет, это неправда!
     - Правда, - отвечал голос.
     Снег падает тихо, но еще тише было сейчас  в  комнате.  Губы  Фабиана
дрожали, он уставился в глухую стену, словно отыскивая в ней дверь,  через
которую можно убежать.
     - Ради бога...
     - Окхэм угрожал рассказать о нас всему свету.
     Кроувич видел, как двигались  губы  куклы,  как  она  трепетала,  как
пульсировали  зрачки  Фабиана,  как  судорога  сводила  его  шею,  пытаясь
задушить этот шепот.
     - Я... Я была здесь, когда явился мистер Окхэм. Лежала в своем  ящике
и слушала. Я все слышала и я все знаю. - Голос потух, потом снова окреп  и
продолжал: - Мистер Окхэм грозил сломать меня, сжечь дотла, если  Джон  не
заплатит ему тысячу  долларов.  А  потом  послышался  удар.  Крик.  Чья-то
голова, должно быть, мистера Окхэма, ударилась об пол. Я слышала, как Джон
кричал, ругался, рыдал. Я слышала тяжелое дыхание и хрип.
     - Ничего ты не слышала! Ты мертвая, слепая! Ты деревяшка! -  закричал
Фабиан.
     - Но я же слышу, - сказала она и замолкла,  словно  кто-то  зажал  ей
рот.
     Фабиан вскочил на ноги и теперь стоял  с  куклой  на  руке.  Ее  губы
разомкнулись, дважды, трижды и наконец произнесли:
     - Потом хрип оборвался. Я слышала, как Джон волок мистера Окхэма вниз
по ступеням в подвал, где много лет  назад  были  гримерные.  Вниз,  вниз,
вниз, я слышала, как он уходит все дальше и дальше - вниз...
     Кроувич отшатнулся, словно он смотрел кино и  персонажи  вдруг  стали
расти и сходить с экрана. Странные, чудовищные, они тянулись  выше  башен,
грозили раздавить его. Пронзительный крик заставил его обернуться.
     Он увидел оскал Фабиана, его гримасы, шепот, судорогу. Он увидел, как
тот стиснул веки.
     Теперь голос звучал тонко, на высокой, почти неслышной ноте.
     - Я не могу так жить. Не могу... Больше у нас ничего не будет. Все  и
каждый будут знать. Прошлой ночью, когда ты убил его, я спала, дремала. Но
я уже знала, уже понимала.  Мы  оба  знали,  оба  понимали,  что  это  наш
последний день, последний час. Я могла жить рядом с твоими пороками; рядом
с твоей ложью, но я не могу жить бок о бок с убийством. Отсюда нет выхода.
Как я могу жить рядом с этим?..
     Фабиан поднес ее к свету, что пробивался сквозь маленькое окошко. Его
рука  дрожала  и  эта  дрожь  передавалась  кукле.  Ее  рот  открывался  и
закрывался, открывался и закрывался,  открывался  и  закрывался,  снова  и
снова, и снова молчание.
     Фабиан недоверчиво потрогал свои  губы.  Глаза  его  остекленели.  Он
видел, как человек, который потерялся на чужой улице,  и  теперь  пытается
вспомнить номер нужного  дома,  найти  окно  со  знакомой  занавеской.  Он
качался, глядел на стены, на Кроувича, на куклу, на свободную руку, сгибал
пальцы, трогал горло, открывал рот. Он прислушался.
     Далеко-далеко, за многие мили,  из  моря  поднялась  волна  и  упала,
пенясь. Кукла двигалась беззвучно, безвольно, словно тень.
     - Она умерла. Совсем умерла. Я не могу ее найти. Я пытаюсь  изо  всех
сил, пытаюсь, но она ушла слишком далеко. Вы мне поможете? Вы поможете мне
найти ее? Поможете? Ради бога, помогите мне найти ее.
     Рябушинская соскользнула  с  его  ослабевшей  руки,  перевернулась  и
беззвучно раскинулась на холодном полу; глаза - закрыты, губы - сжаты.
     Фабиан даже не взглянул на нее, когда Кроувич уводил его.

                               Рэй БРЭДБЕРИ

                      КАК МОРЯК ВОЗВРАЩАЕТСЯ С МОРЯ

     - Доброе утро, капитан.
     - Доброе утро, Хэнкс.
     - Кофе готов, сэр, садитесь.
     - Благодарю, Хэнкс.
     Старый человек сел к кухонному столу.
     Он  посмотрел  на  свои  сложенные  руки:  они  были  напряжены,  как
трепещущая в ледяной воде форель, и даже воздух вокруг них  дрожал.  Когда
ему было десять  лет,  он  видел  таких  форелей  в  горных  потоках.  Его
восхищало тогда это трепетание - потому что, пока он смотрел, они  как  бы
выцветали.
     - Капитан, - встревоженно спросил Хэнкс, - вы здоровы?
     Капитан резко поднял голову, и в глазах его блеснуло прежнее пламя.
     - Я думаю! И что значит "вы здоровы"?
     Повар поставил на стол кофе, от  которого  разносился  теплый  аромат
женщины, настолько отдаленный в минувшее, что капитан почувствовал  только
смутный залпах мускуса и толченых благовоний. Внезапно он чихнул, и  Хэнкс
подошел к нему, с носовым платком.
     - Спасибо, Хэнкс. - Он высморкался, а потом осторожно отпил ароматную
жидкость.
     - Хэнкс?
     - Да, сэр, да, капитан?
     - Барометр падает.
     Хэнкс обернулся и посмотрел на стену.
     - Нет, сэр, он показывает хорошую и тихую погоду; это и показывает  -
хорошую и тихую!
     - Буря надвигается.  Нас  ждет  трудное  плавание,  и  пройдет  много
времени, прежде чем снова наступит затишье.
     - Не говорите так! - сказал Хэнкс, повернувшись к нему.
     - Надо говорить, как чувствуешь.  Затишье  когда-нибудь  кончится.  И
начнется буря. Я давно готов к ней.
     Давно, да. Сколько лет? Песок вытек из песочных часов и больше ничего
не измерит. И снег засыпал его, как бы наслоившись  белым  поверх  белого,
погребя все под глубокими холодными пластами воспоминаний.
     Он встал, покачнувшись, подошел к дверям корабельной кухни, распахнул
их и вылез наружу...
     ...на открытую галерею верхнего  этажа  дома,  построенную,  как  нос
корабля; на галерею, сделанную  из  просмоленных  досок  старых  кораблей.
Посмотрел вниз, не на воду, а на выгоревшую летом землю на переднем дворе.
Подошел к перилам и вгляделся в слабо закругленную линию холмов, тянущихся
везде, куда бы не повернулся человек, куда бы не бросил взгляд.
     "Что мне здесь делать, - подумал он в сильном возбуждении, -  в  этом
странном доме-корабле, стоящем без паруса посреди  пустынных  прерий,  где
единственный звук - это свист крыльев птицы, летящей в  одном  направлении
осенью и в противоположном - весной!"
     Успокоившись, он взял бинокль,  что  висел  на  перилах  -  осмотреть
пустынную местность.
     Кэт, Катрин, Кати, где ты сейчас?
     Ночью,  забравшись  глубоко  в  постель,  уже  засыпая,  он  вспомнил
прошедший день и свои блуждания по закоулкам  памяти.  Он  был  один,  уже
двадцать лет один, если не считать Хэнкса - первого,  кого  он  видел  при
восходе солнца, и последнего - при закате.
     А Кэт?
     Перед тысячью бурь и тысячью штилей прошла  буря  и  наступил  штиль,
которые оставили глубочайший след в его жизни.

     - Это он, Кэт! - услышал он разносящийся  ранним  утром  над  палубой
свой голос. - Это тот корабль, на котором мы поплывем, когда пожелаем!
     И они снова отправились в  путешествие.  Кэт,  как  какое-то  чудо...
скольких... чуть больше двадцати пяти лет, а он уже давно за сорок, но  не
старше ребенка. Он взял ее за руку, и они пошли вверх по мосту. Тогда  Кэт
с легким колебанием обернулась лицом  к  холмам  Сан-Франциско  и  сказала
вполголоса, ни и кому не обращаясь:
     - Никогда больше я не ступлю на сушу.
     - Прошу тебя, не говори так!
     - О, да, - настаивала она тихо. - Это будет очень долгое путешествие.

     И на миг он почувствовал только  сильный  скрип  корабля,  как  будто
судьба вернулась во сне.

     - Почему ты сказала это? - спросил он. - Это нелепо.
     Кэт прошла вперед и ступила на корабль.
     Отплыли они той же ночью от  Южного  острова:  молодой  муж,  похожий
медлительностью на черепаху, и молодая жена,  подвижная,  как  саламандра,
что танцует в огненной печи камбуза в августовские жаркие вечера.
     Потом, в середине плаванья, над  кораблем  опустился  штиль,  подобно
огромному теплому дуновению, что испускает парус в печальном, но спокойном
вздохе.
     А может быть, это был вздох его или Кэт, которая поднялась на палубу,
чтобы послушать.
     Но ни одна мышь не  пискнула  среди  канатов,  ни  единого  звука  не
издавали паруса, и ни разу  по  палубе  не  шлепнула  босая  нога.  Видно,
корабль  был  околдован.  Наверное,  поднимающаяся   Луна   изрекла   свою
серебряную мысль - "покой".
     Моряки, окаменевшие на своих местах  от  заклинания,  не  обернулись,
когда  капитан  и  его  жена  отошли  от  релинга,  потому  что  настоящее
превратилось в вечность.
     Тогда, как бы прочитав будущее  в  зеркале,  пленившем  корабль,  она
жарко воскликнула:
     - Никогда не было более красивой ночи, не было двух более  счастливых
душ на лучшем, чем этот, корабле. О, мы можем оставаться тут  тысячу  лет,
настолько это прекрасно. Это  наш  собственный  мир,  в  котором  мы  сами
создаем правила и живем, повинуясь им. Обещай, что  никогда  не  позволишь
себе умереть.
     - Никогда, - ответил он. - Но почему ты говоришь это?
     - И меня заставь поверить в это.
     Тогда он вспомнил и рассказал ей легенду,  в  которой  говорилось  об
одной умной и красивой женщине, которую стали ревновать  боги.  И  однажды
они сделали так, что она оказалась в море, на корабле, и никогда не  могла
уже достигнуть суши, потому что земля обременит  ее  своей  тяжестью,  она
ослабнет  от  чрезмерных  познаний,  бессмысленных  путешествий  и  бурных
волнений, и это погубит ее. А если она останется в  море,  то  будет  жить
вечно, молодая и красивая. Эта женщина плавала много лет и  множество  раз
проплывала мимо острова, на котором жил, старея, ее любимый. Много раз она
звала его, хотела сойти на берег. Но он боялся  гибели  любимой  и  всегда
отказывал в ее просьбе. И тогда она решила сама сойти на сушу и  прийти  к
нему. Они провели вместе одну ночь, ночь красоты и дурмана, а  на  восходе
солнца он увидел рядом с собой старуху, сморщенную, как увядший лист.
     - Я где-нибудь слышал эту легенду? - спросил  он.  -  Или  кто-нибудь
потом будет рассказывать ее, а мы сами будем ее частью? И  потому  ли  они
покинули сушу, чтобы не истощили их  грохот,  суета  и  миллионы  людей  и
вещей?
     Но Кэт только улыбнулась ему. Она откинула голову  назад  и  свободно
засмеялась, так что все мужчины обернулись и тоже улыбнулись.
     - Том, Том, вспомни, что я сказала, когда мы отправлялись в плавание?
Что никогда больше не ступлю на сушу. И конечно, я поняла, зачем  ты  меня
увез. Хорошо, я останусь на корабле, куда бы мы не отправились. Пусть  все
это никогда не меняется, и ты всегда останешься таким, правда?
     - И мне всегда будет сорок восемь!
     И он тоже засмеялся, довольный, что  освободился  от  мрака  в  себе,
схватил ее за плечи  и  поцеловал  в  шею,  напоминающую  зиму  в  разгаре
августа. В ту ночь среди  пламенеющей  тишины,  которая,  казалось,  будет
продолжаться вечно, она была, как свежий снег в его постели...

     - Хэнкс, ты помнишь штиль в  августе  девяносто  седьмого?  -  старик
посмотрел из-под руки. - Сколько времени он продолжался?
     - Девять-десять дней, сэр.
     - Нет, Хэнкс, я клянусь, что прожил девять  полных  лет  в  дни  того
штиля.
     Девять дней, девять лет. И среди тех дней и лет он подумал: "О,  Кэт,
я доволен, что привел тебя на корабль, что  не  позволил  чужим  насмешкам
разубедить себя. Я становился моложе, когда  касался  тебя.  "Любовь  есть
везде, - говорят они, - она ожидает нас в портах, под  деревьями,  подобно
теплым кокосовым орехам, которые можешь гладить, ласкать и пить". Но,  бог
мне свидетель, они не правы. Бедные пьяные души, пусть борются с гориллами
Борнео, едят дыни на Суматре,  если  смогут  совершать  это  с  прыгающими
обезьянами по темным комнатам. На пути домой эти капитаны спят одни. Одни!
Такое грешное сожительство через десятки тысяч  миль!  Нет,  Кэт,  вопреки
всему мы здесь!"
     А небывалый, мерно вздыхающий штиль продолжался  в  середине  океана,
мир, по другую сторону которого ничего  не  существовало,  время  потопило
континенты-броненосцы.
     Но на девятый день моряки сами спустили лодки на воду и, сидя в  них,
ожидали приказа, ведь они не знали, куда плыть, они могли  только  грести,
работая вместо ветра. И капитан хотел бы присоединиться к ним.
     К концу десятого дня на горизонте медленно появился какой-то остров.
     Он сказал жене:
     - Кэт, мы поплывем пополнить запасы. Ты поплывешь с нами?
     Она внимательно посмотрела  на  остров,  как  будто  уже  видела  его
когда-то, задолго до рождения, и медленно покачала головой - нет.
     - Плывите! Я не ступлю на сушу, пока мы не вернемся домой!
     Когда он посмотрел вверх, на Кэт,  то  понял,  что  она  инстинктивно
боится легенды, которую он так  легкомысленно  выдумал  и  рассказал.  Кэт
была, как золотоволосая женщина из легенды,  и  она  усматривала  какое-то
скрытое зло в пустынных раскаленных песках  и  коралловых  рифах,  которые
могли бы ей повредить, и даже ее погубить.
     - Бог тебя благослови, Кэт! Три часа!
     И он отправился и острову вместе с матросами.

     В конце дня они вернулись с пятью бочонками пресной сладкой  воды,  а
лодки благоухали от теплых плодов и цветов.
     На корабле его ожидала Кэт, которая не хотела сходить на  берег,  раз
объявив, что не ступит на сушу.
     Когда она расчесывала свои волосы той ночью и смотрела в  неподвижную
воду, сказала:
     - Почти свершилось. До утра все переменится. Обними меня, Том.  После
этих теплых дней наступят сильные холода.
     Он проснулся среди ночи. Кэт дышала среди мрака и бормотала  во  сне.
Рука ее лежала на нем - горячая. Она звала его во сне. Он нащупал ее пульс
и там прежде всего почувствовал надвигающуюся бурю.
     Пока он так сидел около нее, корабль подняла большая медленная волна,
и штиль кончился.
     Бессильные паруса полоскались в ночном небе. Каждый канат звучал, как
будто огромная рука прошлась по кораблю, как по струнам молчащей  арфы,  и
исторгала новые тона путешествия.
     Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.
     Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт,  превратив
ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.
     Принесли парусину,  чтобы  подготовить  ее  для  погребения  в  море.
Движения поблескивающих среди подводного света  кораллов  были  похожи  на
колыхания тропических рыб - острые,  тонкие,  они  с  безмерным  терпением
грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.
     Утром  сильнейшая  буря  сменилась  повсюду  белым  затишьем,  и  оно
опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так  и  жизнь
его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.
     - Кэт, Кэт, о, Кэт!
     Он не мог бы оставить ее  там,  погибающую  между  Японским  морем  и
Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел  корабль
из бури. Стиснув штурвал,  он  поворачивал  корабль  около  раны  в  море,
которая невозможно быстро затягивалась. Потом  и  в  нем  наступил  штиль,
который продолжался до конце его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и
никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел  он
на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил
его в море. Потом он оставил свой корабль в  одном  из  доков  и  ушел  на
тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что  делает,  он
купил землю; как слепой, машинально, строил вместе  с  Хэнксом,  и  долгое
время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже  очень
стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А  сейчас  он  был
настоящим старцем и чувствовал, что  никогда  больше  не  испытает  ничего
подобного.
     Так, посреди континента, на тысячу миль  восточнее  моря,  на  тысячу
миль западнее ненавистного  моря,  он  проклинал  жизнь  и  море,  которое
познал, и вспоминал себя - не такого, как сейчас, а того, в минувшем.
     Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой  жатве
и стал считаться фермером.
     Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так  далеко  от  моря,
как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным,
но таким знакомым шумом! Дрожа в постели  от  возбуждения,  он  прошептал:
"Нет, нет, невозможно... это... конечно, я сошел с ума! Но... я же слышу!"
     Распахнув  двери  дома,  он  посмотрел  на  пшеничные   поля.   Потом
бессознательно поднялся на галерею,  и  был  околдован  тем,  что  увидел.
Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.
     Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах  пшеница
волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан  пшеницы
терялся в дали, а дом казался сейчас  кораблем,  стоящим  посреди  него  в
затишье.
     Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием,  затерянный
в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за
доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида  и  очертаний
корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких
водах.

     - Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?
     - Двадцать лет, капитан.
     - Нет, со вчерашнего утра.
     Когда он вернулся в кухню, сердце  его  сильно  билось.  Барометр  на
стене затуманился, блеснул лучик света и  заиграл  на  старых  морщинистых
веках.
     - Не хочется кофе, Хэнкс. Только... стакан чистой воды.
     Хэнкс вышел и вернулся.
     - Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.
     - Но, капитан, она... - Хэнкс умолк. Кивнул. - Рядом с ней. Да, сэр.
     - Хорошо. А сейчас дай мне стакан.
     Вода была вкусна. Она шла из подземных морей и имела вкус сна.
     - Один стакан. Она была права, Хэнкс, знаешь ли. Никогда  не  ступить
на сушу. Она была права. Но я ей все-таки донес стакан воды с суши, и суша
эта была в воде, что прикоснулась к ее устам. Один стакан. О, если  только
можешь!..
     Он перехватил стакан в занемевших руках. Из ниоткуда налетел тайфун и
всколыхнул воду в стакане.
     Он поднял стакан и испил тайфуна.
     - Хэнкс! - воскликнул кто-то.
     Но это был не капитан. Его тайфун затих, и он  затих  вместе  с  ним.
Пустой стакан упал на пол.

     Было тихое утро. Воздух дрожал и дул слабый  ветерок.  Половину  ночи
Хэнкс копал, а половину утра -  засыпал.  Теперь  работа  была  завершена.
Городской священник помогал ему, а сейчас, когда Хэнкс укладывал последние
куски дерна, отошел.  Кусок  за  куском  Хэнкс  их  укладывал,  трамбовал,
прижимал. А над ними - он позаботился об этом - будет расти золотая, пышно
колосящаяся пшеница, высотой с десятилетнего ребенка.
     Хэнкс наклонился и уложил последний кусок дерна.
     - И никаких знаков на могиле? - спросил священник.
     - Нет, сэр, он не хотел их.
     Священник пытался протестовать, иногда Хэнкс взял его  руку  и  повел
вверх по склону холма. Потом Хэнкс обернулся и указал назад.
     Они  стояли  долго.  В  конце  концов  священник  кивнул,  усмехнулся
спокойно и сказал:
     - Вижу. Понимаю.
     Потому что там был океан  пшеницы  с  бегущими  без  конца  огромными
волнами, перекатываемыми ветром, гонимыми на  восток,  все  на  восток,  и
ничто не указывало на место последнего успокоения старого капитана.
     - Он погребен в море, - сказал священник.
     - Да, - ответил Хэнкс. - Как я и обещал. Так и случилось.
     Потом они повернулись и пошли по  холмистому  берегу,  не  говоря  ни
слова, пока не вошли в поскрипывающий дом.

     Рэй Брэдбери.
     Секрет мудрости

    Наверное, трудно  найти  человека,  которому  неизвестно  имя  Рэя
Брэдбери --  выдающегося  американского  писателя,  вошедшего  в  нашу
культуру прежде всего как  мастер  лирико-психологической  фантастики.
Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не  целью,
а средством -- в постижении человеческой  сущности,  в  художественном
исследовании любви, добра, ответственности,  призвания...  Лучше,  чем
кто-либо другой, знала об этом Нора Галь  (1912-1991)  --  переводчик,
чей труд и талант позволили русскому читателю принять и  полюбить  как
своих Маленького принца  Экзюпери  и  героев  "Поющих  в  терновнике",
проникнуть в загадку "Постороннего" Камю,  в  сложный  мир  персонажей
лучших пьес Пристли... Нора Галь перевела 27 рассказов Брэдбери -- все
они  многократно  переиздавались  по-русски.  Кроме  одного.   "Секрет
мудрости" был переведен в  1977  году  и  с  тех  пор  лежал  в  столе
переводчика:  ни  в  одном  из   многочисленных   сборников   Брэдбери
напечатать  его  не  удавалось.  С  любезного  разрешения  наследников
переводчика мы впервые публикуем  (в  слегка  сокращенном  виде)  этот
рассказ в переводе Норы Галь.

    Комната была точно большой теплый очаг, где  светло  от  незримого
пламени  и  притом  уютно.  Лениво  поглядывали  оранжевыми   зрачками
несколько  тлеющих  угольев  в  камине.   В   этих   стенах   медленно
разливалась,  иссякала  и  вновь  их  наполняла  музыка.  Единственная
лимонного цвета лампа  освещала  стены,  солнечно  желтые,  как  лето.
Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по  этой  глади
плыли коврики, ярким оперением -- ослепительной голубизной,  белизной,
сочной зеленью джунглей -- подобные птицам Южной Америки. Тут и там на
четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными  щедрыми
кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И  со  стены  над  камином
смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того  же  цвета,
что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом  и  радостью
жизни. Войди кто-нибудь  украдкой  в  эту  комнату,  он,  пожалуй,  не
заметил бы, что  в  ней  есть  два  человека,  так  были  они  тихи  и
неподвижны. Один сидел, откинувшись  на  спинку  белоснежного  дивана,
закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на  коленях  у  первого.
Глаза его тоже были закрыты, он слушал.  В  стекла  негромко  стучался
дождь. Музыка умолкла.
    И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.
    Оба удивленно раскрыли  глаза:  люди  как  известно,  в  дверь  не
скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал  на  диване,  мигом  вскочил,
бросился к двери, окликнул:
    - Есть там кто?
    А как же! -- отозвался стариковский голос.
    - Дедушка!
    Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую  теплым  светом
комнату невысокого кругленького старичка.
    - Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!
    Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине.  Потом  старик
заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.
    Том круто повернулся, протянул Руку.
    - Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт!
    Старик  разрядил  минутное  замешательство:  быстрыми  шажками  он
подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал -- теперь
он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик,  задрав  голову,
крикнул ввысь:
    - Так, стало быть, Фрэнк?
    - Да, сэр -- отозвался с вышины Фрэнк.
    - Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.
    - Целых пять минут? -- тревожно воскликнули оба.
    - ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал  музыку  и
говорю себе, черт возьми,  если  у  него  там  девчонка,  либо  пускай
выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая  она
есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не  видать...  вот
провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?
    - Никакой девчонки тут нет, дедушка, -- Том обвел руками комнату.
    - Но... -- Дед оглядел натертый  пол,  чистенькие  коврики,  яркие
цветы, зоркие портреты на стенах.
    - Вы что ж, у нее временные жильцы?
    - Жильцы?
    - Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не
без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на  такие  в
витринах полжизни любовался.
    - Ну мы... -- начал Фрэнк.
    - Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. --  Мы  сами
тут все устроили. Отделали заново.
    - Отделали заново?  --  Старик  даже  рот  раскрыл  от  изумления.
Круглыми глазами  опять  оглядел  комнату.  --  Это  вы  вдвоем  такое
сотворили? Боже милостивый! Он потрогал  синюю  с  белым  керамическую
пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.
    - Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо  посмотрел
на них обоих. Том покраснел.
    - Понимаешь ли, мы...
    - Нет-нет, молчи! -- крикнул старик и поднял руку. Что  ж  это  я,
только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес,  а  лисы
никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что  затеял,  а?  И
кстати сказать, не пахнет ли  в  вашей  картинной  галерее  еще  одним
Зверем?
    - Такой Зверь найдется! - отозвался Том.
    Он снял с деда  плотное  пальто,  достал  три  стакана  и  бутылку
ирландского виски  --  старик  коснулся  ее  осторожно  и  нежно,  как
новорожденного младенца.
    - Вот так-то лучше, -- сказал он. - За что пьем?
    - Как за что? За тебя, дедушка!
    - Нет, нет. -- Старик задумчиво посмотрел на Тома,  потом  на  его
друга. -- Бог ты мой, -- вздохнул он.
    - До чего ж вы оба  молодые,  прямо  сердце  разрывается,  на  вас
глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки,  за  то,
что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет -- приходи  и
бери. Верно я говорю?
    - Верно! -- дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.
    И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо  присматривались
друг к другу. И молодые увидели: в румяном  оживленном  лице  старика,
хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая
жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно  в
голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что  и  в
глазах портрета на стене, --  глаза  эти  останутся  молоды,  пока  не
закроются веки под тяжестью смертных монет. И в  уголках  стариковских
губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на  лице  Тома,  и
руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое  пили,
наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый  отражался  в
другом как в зеркале, каждый -- в восторге от того, что старый  старик
и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью
встретились в эту дождливую ночь.
    - Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, -- сказал  дед.  --  Тошно
было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми,  я  помираю.
Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто
было, и стукнул меня такой вот новостью по башке.  Я  и  порешил,  чем
родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться  со  старой  клячей,
съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью  с  ними  на
прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон,  повидаю
Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого
больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем  на  меня
глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора
устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и  деньги  отложены,
так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что
все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я...
    - Дедушка! -- вдруг закричал Том и схватил старика за руки,  потом
обнял за плечи.
    - Ну-ну, спасибо, малыш, -- сказал старик, встретив взгляд  юноши,
затуманенный слезами. -- Все по глазам вижу, и  хватит.  --  Он  мягко
оттолкнул внука. -- Расскажи-ка мне про Лондон, про свою  работу,  про
этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня  все  равно
что родная кровь.
    - Простите, -- Фрэнк метнулся к двери. -- У вас много всего  есть,
о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...
    -- Обожди!
    Фрэнк остановился.
    Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над  камином,
подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.
    - Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?
    - Да, сэр, -- отозвался от двери Фрэнк.
    - И давно?
    - Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик  медленно
кивнул, словно эта подробность еще усилила его  недоумение,  усложнила
загадку, над которой он ломал голову.
    - А знаешь, Том, на кого это похоже?
    - Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.
    - Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне  провалиться.  Это  я  в  день,
когда мне сравнялось восемнадцать  и  вся  Ирландия  со  всеми  своими
зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это  я  и  есть,  я
самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А
ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.
    - Делаешь, что можешь, -- Фрэнк тихо  отошел  от  двери  и  теперь
стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.
    - А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, -
старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это --  глядеть  на  свет
моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и  целый
мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк  за
ними.
    - Еще по стаканчику. -- Старик налил всем виски.  --  И  тогда  мы
дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после  возвращайся.  Мне
надо с тобой потолковать.
    - О чем? -- спросил Фрэнк.
    -  О  великих  тайнах.  О  Жизни,  о   Времени,   о   Человеческом
Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?
    - Этого довольно, дедушка, -- начал Фрэнк и  запнулся,  пораженный
словом, которое сорвалось  с  языка.  --  То  есть,  простите,  мистер
Келли.,.
    - И дедушки довольно.
    - Мне надо бежать, -- Фрэнк залпом выпил виски. -- Я тебе позвоню,
Том.
    Дверь затворилась. Фрэнк исчез.
    - Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? --  Том  подхватил  чемодан
старика. -- Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. --  Том
уже застилал один из двух диванов у дальней стены. -- Только ведь  еще
рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.
    Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой  картины
по стенам.
    - Здорово нарисовано.
    - Это все Фрэнк.
    - И та лампа очень красивая.
    - Ее сделал Фрэнк.
    - А этот ковер на полу тоже...?
    - Фрэнк.
    - Чтоб мне провалиться, прошептал старик. -- Ну  и  работяга  этот
Фрэнк!
    Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
    - Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине  ты  ни
на какие такие искусства был не мастер.
    - Поживешь вдали от дома -- всему научишься,  --  смущенно  сказал
Том.
    Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
    - Тебе что, нехорошо, дедушка?
    - Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще вскочу
с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в  животе,
да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
    И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег
сам, и долго спустя оба уснули.
    Часа в два ночи  старик  внезапно  проснулся.  Он  всматривался  в
темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам,
мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил Фрэнк, --  и  сел
на постели. Сжал  кулаки.  Потом  встал,  наспех  оделся  и,  шатаясь,
кинулся к двери.
    Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл  глаза.  За  стеной  во  тьме
слышался  голос  -  кто-то  звал,  кричал,   бросал   вызов   стихиям,
богохульствовал, во  все  горло  выкрикивал  проклятия,  и  под  конец
обрушился град  ударов,  диких,  неистовых,  будто  на  стену  или  на
злейшего врага.
    А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до  нитки,  вернулся  в
дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с  себя
насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на  миг  вспыхнуло
пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.  Старик  отыскал
брошенный Томом  халат,  накинул  на  плечи.  Потом  протянул  руки  к
меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.
    - Черт, черт, черт. Вот так! Старик  налил  себе  виски  и  залпом
выпил. Сощурился на Тома, на картины  по  стенам,  опять  поглядел  на
Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго  спустя  Том  сделал  вид,
будто просыпается.
    - Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
    - Отдохну, когда кончу пить. И думать!
    - О чем думать, дед?
    Старик сидел в сумраке, держа  обеими  руками  стакан,  угольки  в
камине источали последний призрачный свет.
    - Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И
как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты,  и  это
было отлично. И как твой отец помер, а ты  был  совсем  кроха,  и  как
круто пришлось твоей матери, скудное, голодное  и  холодное  это  было
житье в суровом Дублине,  и,  пожалуй,  мать  уж  чересчур  над  тобой
тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз  в
месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика  в
голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был
счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.
    Старик допил виски.
    - Дед, -- сказал  наконец  Том,  будто  малый  ребенок,  что  ждет
наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?
    - Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется  в
жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот  что  мне
спать не давало.
    Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и
наконец сказал, будто прочитал его мысли:
    - Я счастлив, дедушка.
    Старик наклонился к нему.
    - Правда счастлив, малыш?
    - Как никогда в жизни.
    - Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в  лицо  юноши.  --  Да,
вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
    - А разве бывает счастье  надолго,  дедушка?  Ведь  все  на  свете
проходит, правда?
    - Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
    - Нет, не так. Ведь не все время было  одинаково.  Первые  годы  -
одно, а потом уже другое.
    - Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.
    - Да, твоя правда. У каждого из нас две,  нет,  три,  нет,  четыре
жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них  не
проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна  совсем
особенная. Помню, один раз...
    Старик запнулся и умолк.
    - Что один раз, дед?
    Взгляд старика устремился в  дальнюю  даль  минувшего.  Теперь  он
обращался не к этой комнате, не к  Тому,  ни  с  кем  он  не  говорил.
Кажется, даже не с самим собой.
    - О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только  вошел
в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал  по
берегу Голуэя обратно к той неделе...
    На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне
сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в  сложенной  из  торфа
халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой
ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это ненадолго.
    И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге  прикатил
цыганский фургон, и  стали  эти  черные-пречерные  цыгане  табором  на
берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот  парнишка,  и
вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно,  что  ему  скучно
одному, а я тут тоже один, делать  мне  нечего,  я  и  рад  бы  новому
человеку.
    Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый  раз,
не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
    Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди.  Надо  сперва
рассказать, что было еще того прежде.
    Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали  уродцев  и
карликов, и страхолюдных лилипутиков,  и  жирных-прежирных  женщин,  и
тощих мужчин, что твои  скелеты.  А  перед  последним  чудом  и  вовсе
толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся --  какое
пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка,  малышка,  годиков
шесть, уж такая беленькая,  такая  хорошенькая,  щечки  нежные,  глаза
голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная,  что  после  всех
тех калек глядишь -- не оторвешься. Весь  народ  хлынул  к  ней,  чтоб
исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта  малютка
-- милый, славный доктор -- возвращала жизнь.
    Ну  и  вот,  та  девулька  при  цирке  оказалась  таким  же  чудом
нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что  твой
жеребенок.
    Он был не черный, как его отец с матерью.
    Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он  был
точно из бронзы  литой.  Невозможная  штука,  но  казалось,  что  этот
двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился  на  свет,
такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят,  будто
у зверька, что носится по всем на свете побережьям.
    Он остановился как вкопанный,  и  сперва  мне  ничего  не  сказал,
просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он  рад,  что  живет.
Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно  он  радовался.  Он
протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за
руку.
    Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню,  что  мы  сказали  Друг
другу!
    - Чудно, правда?
    Я не спросил, что чудно? Я и  сам  знал.  Он  сказал,  он  Джо.  Я
сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и  весь  мир
для нас -- отличная, небывалая шутка.
    Поглядел он на меня огромными круглыми  светлокарими  глазищами  и
засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он  жевал  сено!
Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова.
Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал -- ух ты,  вроде  я
пьяный, а отчего? Мне  уже  случалось  отведать  глоток  из  отцовской
бутылки, но чтоб  от  этого?  Оттого,  что  незнакомый  паренек  жевал
сладкий клевер? Нет, не может быть!
    А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
    - У нас не очень-то много времени.
    - Не очень много? -- спрашиваю.
    - Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
    От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
    Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня
по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился.  Рот
раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
    - А почему это времени мало?
    - Вот потому, -- говорит Джо. --  Мы  тут  пробудем  только  шесть
дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
    - Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я  и  сам
на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на
берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал
о конце.
    - День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, --  сказал  Джо.  --
Мне надо жить очень быстро, Тим. У  меня  не  бывает  друзей  надолго.
Только то, что запомню. И я, куда ни  приеду,  говорю  новым  друзьям:
скорей, давай  сделаем  то,  сделаем  это,  пускай  случится  побольше
всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и
мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!
    Джо осалил меня и побежал.
    Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног  догонять
мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно,  добрую  милю
мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только  он  дал  себя
поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так  далеко
бежать зря, неизвестно зачем!  Но  когда  мы  повалились  наземь  и  я
положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо --  и  я
сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми  руками  за  голый
электрический провод. А он захохотал.
    - Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.
    Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами  унылое,  холодное
ненастье? Так вот, всю ту неделю,  когда  мне  сравнялось  двенадцать,
было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что  это
весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу,  только
и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то
взбирались на холмы и сражались  там  среди  древних  курганов.  Нашли
старинную круглую башню и перекликались  --  один  сверху,  другой  от
подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за  плечи,  точно
родились такими вот сплетенными двойняшками  и  нас  не  разделили  ни
ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему  в  лад.  Мы
болтали  на  прибрежном  песке  до  поздней  ночи,  пока  родители  не
приходили нас искать. Меня заманивали домой,  и  я  укладывался  спать
рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали  и  смеялись,  ей-богу,
смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали  на  волю  и
носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо
и весело, зажмуримся, вцепимся друг  в  дружку  и  хохочем-заливаемся,
смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки,
гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался  в  его
смехе, а он в моем, под конец, бывало,  совсем  ослабнем,  выдохнемся,
будто это нас любовь измучила и  оставила  без  сил.  Запыхаемся,  как
щенята жарким летом, уже и смеяться нет  мочи,  и  ко  сну  клонит  от
полноты дружбы. И всю ту неделю  дни  стояли  голубые  и  золотые,  ни
облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не  яблоками,
только буйным дыханием того парнишки.
    Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику  сызнова
омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания...  да  ведь
можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
    Но смеха больше  нет,  и  того  паренька  нет,  он  уже  взрослый,
затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и  вот  я
первый раз про это рассказываю.  Ведь  кому  было  рассказать?  С  той
недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его  дружбу,
и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и  то  лето,  и
как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и
задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг:  на
диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки  не
сомневались, что будем жить вечно, никогда не  умрем,  что  мы  добрые
друзья навсегда.
    А потом неделя кончилась и он уехал.
    Он был мудрый не  по  годам.  Не  стал  прощаться.  Неожиданно  их
повозка исчезла.
    Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди  увидал
- за вершину холма уходит табор. И  тут  во  мне  заговорила  мудрость
друга. Не догоняй. Отпусти. И  моя  мудрость  подсказала  мне:  теперь
плачь. И я заплакал.
    Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не  ходил
больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со  мной
не бывало ничего  похожего.  Я  прожил  хорошую  жизнь,  была  у  меня
отличная жена, хорошие дети и ты,  Том,  ты.  Но  верно  тебе  говорю,
никогда больше не знал я  такой  тоски,  такого  неистового,  бешеного
отчаяния. Никогда и от вина так  не  пьянел.  Никогда  больше  так  не
рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое?
В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и
не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит,  забывается,  а
вот его я помню? Господи прости, ведь я иной  раз  не  могу  вспомнить
лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять  и
опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и
земля сама поднимается  нам  навстречу  и  принимает  буйных  жеребят,
ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных  дней
впереди?
    Старик умолк. Потом прибавил:
    - Говорят, секрет мудрости в  том,  чтоб  не  все  досказывать  до
конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.
    - Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы.
    - Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь ты
мне это растолкуешь.
    - Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь.
    Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
    - Ты счастлив, Том?
    - Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
    - И опять спрашиваю. Ты счастлив?
    -Да.
    Молчание.
    - Так значит, это -- лето на морском берегу, Том?  Волшебные  семь
дней? И ты пьян?
    Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
    - Дед...
    И молча кивнул -- один только раз.
    Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог  бы
сказать: это не надолго.  Многое  мог  бы  он  сказать.  Но  только  и
промолвил:
    - Том?
    - Да, сэр?
    - Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади оно
все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. --  Ну,  вот.
Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог,
малыш.
    И наконец под шум ливня оба уснули.
    С  первым  проблеском  рассвета  старик  тихо,  осторожно  оделся,
подхватил свой чемодан и, наклонясь,  ладонью  коснулся  щеки  спящего
юноши.
    - Прощай, Том, -- шепнул он.
    И  стал  в  сумраке  спускаться  по  лестнице  туда,  где  упорно,
неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней  ступеньки  ждет  друг
Тома.
    - Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
    - Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. --  Я  ночевал  у
приятеля.
    Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть  там,  за
темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
    Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и замер.
Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на  загорающееся
зарей лицо молодого человека -- того, кто написал портрет над камином,
там, в комнате наверху.
    - Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.
    Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
    - Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому  что  худое,  клянусь
богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
    Фрэнк протянул руку.
    - Не тревожьтесь.
    Старик поглядел так, будто  отродясь  не  видывал  протянутой  для
пожатья человеческой руки. И вздохнул.
    - А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что  посмотришь
-- глазам больно. Прочь с дороги!
    Они пожали друг другу руки.
    - Ого, и хватка же! -- удивился старик.
    И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.
    Молодой человек затворил за собою дверь наверху,  постоял,  издали
глядя на спящего, и наконец подошел  и,  словно  неведомое  чутье  ему
подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье  --  и
пяти минут не прошло -- легла рука старика. Тронул ладонью золотистую,
как лето, щеку.
    Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался  отец  его
отца, и из глубины сна позвал старика.
    И еще раз позвал.
    И снова спокойно уснул.

Рэй Брэдбери.
Око за око?

     Услышав эту новость, они вышли из ресторанов, из кафе, из гостиниц на
улицу и воззрились на  небо.  Темные  руки  прикрывали  обращенные  кверху
белки. Рты были широко раскрыты. В жаркий полуденный час  на  тысячи  миль
вокруг в маленьких городишках стояли, топча собственную  короткую  тень  и
глядя вверх, темнокожие люди.
     Хэтти Джонсон накрыла крышкой кипящий суп, вытерла полотенцем  тонкие
пальцы и не спеша вышла из кухни на террасу.
     - Скорей, мама! Скорей же, не то все пропустишь!
     - Мама!
     Трое негритят приплясывали, крича, на пыльном дворе. Они  то  и  дело
нетерпеливо поглядывали на дом.
     - Иду, иду, - сказала Хэтти, отворяя затянутую сеткой дверь. - С чего
вы это взяли?
     - У Джонсов услышали, мама. Они говорят,  что  к  нам  летит  ракета,
первая за двадцать лет, и в ней сидит белый человек!
     - Что такое белый человек? Я их никогда не видел.
     - Еще узнаешь, - произнесла Хэтти. - Успеешь узнать, не беспокойся.
     - Расскажи про них, мама. Раньше ты нам всегда рассказывала.
     Хэтти наморщила лоб.
     - Уж очень давно это было. Я тогда девчонкой была, сами понимаете.  В
тысяча девятьсот шестьдесят пятом году...
     - Расскажи про белого человека, мама!
     Она вышла во двор, остановилась и устремила  взгляд  на  ярко-голубое
марсианское небо и легкие белые марсианские облачка, а вдали колыхались  в
жарком мареве марсианские холмы. Наконец она сказала:
     - Ну, во-первых, у них белые руки.
     - Белые руки!
     Мальчишки шутя стали шлепать друг друга.
     - И белые ноги.
     - Белые ноги! - подхватили мальчишки, приплясывая.
     - И белые лица.
     - Белые лица? Правда?
     - Вот такие белые, мама? - младший кинул себе в лицо  горсть  пыли  и
чихнул. - Такие?
     - Гораздо белее, - серьезно ответила она и снова посмотрела на  небо.
В ее глазах была тревога, точно  она  в  вышине  искала  грозовую  тучу  и
нервничала, не видя ее. - Шли бы вы лучше в дом.
     - Ой, мама!  -  они  глядели  на  нее  с  недоумением.  -  Мы  должны
посмотреть, должны! Ведь ничего такого не произойдет?
     - Не знаю. Хотя сдается мне...
     - Мы только поглядим на корабль и, может быть... может быть,  сбегаем
на аэродром посмотреть на белого человека. Какой он, мама?
     - Не знаю. Нет, даже не представляю себе, - задумчиво произнесла она,
качая головой.
     - Расскажи еще!
     - Ну вот... Белые живут на Земле, и мы все оттуда, а  сюда  прилетели
двадцать лет назад. Собрались - и в путь, и попали на Марс,  и  поселились
здесь. Построили города и живем тут. Теперь мы не земляне, а  марсиане.  И
за все это время сюда не прилетал ни один белый. Вот вам и весь рассказ.
     - А почему они не прилетали, мама?
     - Потому! Сразу после того, как  мы  улетели,  на  Земле  разразилась
атомная война. Как пошли взрывать друг  друга  -  ужас  что  творилось!  И
забыли про нас. Много лет воевали, а когда кончили, у них уже не  осталось
ракет. Только теперь смогли построить. И вот двадцать лет спустя собрались
навестить нас. - Она отрешенно поглядела на детей и пошла прочь от дома. -
Подождите здесь. Я только схожу  к  Элизабет  Браун.  Обещаете  никуда  не
уходить?
     - Ой, как не хочется!.. Ладно, обещаем.
     - Хорошо.
     И она быстро зашагала по дороге.
     Она как раз вовремя поспела к Браунам: они всей семьей усаживались  в
автомобиль.
     - Привет, Хэтти! Едем с нами!
     - А вы куда? - крикнула она, запыхавшись от бега.
     - Хотим посмотреть на белого!
     - Это правда, - серьезно произнес мистер Браун, делая жест в  сторону
своих детей. - Ребятишки никогда  не  видали  белого  человека,  я  и  сам
почитай что забыл, как он выглядит.
     - И что же вы думаете с ним делать? - спросила Хэтти.
     - Делать? - дружно отозвались они. - Мы хотели только  посмотреть  на
него.
     - Это точно?
     - А что же еще?
     - Не знаю, - ответила Хэтти. - Просто  я  подумала,  что  могут  быть
неприятности.
     - Какие еще неприятности?
     - А! Будто не понимаете, - уклончиво ответила Хэтти, смущаясь.  -  Вы
не задумали линчевать его?
     - Линчевать? -  Они  расхохотались,  мистер  Браун  хлопнул  себя  по
коленям. - Господи, девочка, конечно же, нет! Мы пожмем ему руку. Верно?
     - Конечно, конечно! - подхватили остальные.
     С  противоположной  стороны  подъехала   другая   машина,   и   Хэтти
воскликнула:
     - Вилли!
     - Что ты тут делаешь? Где ребята? -  сердито  сказал  ее  муж.  Потом
перевел недовольный взгляд на Браунов.  -  Что,  собрались  туда  глазеть,
словно дурни, как прибудет этот тип?
     - Вроде так, - подтвердил мистер Браун, кивая и улыбаясь.
     - Тогда захватите ружья, - сказал Вилли.  -  Мои  дома,  но  я  мигом
обернусь!
     - Вилли!
     - Садись-ка, Хэтти. - Он решительно открыл дверцу и смотрел на  жену,
пока она не подчинилась. Затем, не  говоря  ни  слова,  погнал  машину  по
пыльной дороге.
     - Не спеши так, Вилли!
     - Не спешить, говоришь? Как бы не  так!  -  Он  смотрел,  как  дорога
ныряет под колеса. - Кто дал им право прилетать сюда теперь? Почему они не
оставят нас в покое? Взорвали бы себя к черту вместе со старухой Землей  и
не совались бы сюда!
     - Доброму христианину не подобает говорить так, Вилли!
     - А я не добрый христианин, - яростно вымолвил он, стискивая баранку.
- Кроме злости, я сейчас ничего не чувствую. Как они обращались  с  нашими
столько лет - с моими родителями и твоими?.. Помнишь? Помнишь,  как  моего
отца повесили на Ноквуд Хилл, как застрелили мою мать? Помнишь? Или у тебя
такая же короткая память, как у других?
     - Помню, - сказала она.
     - Помнишь доктора Филипса и  мистера  Бертона,  их  большие  дома?  И
прачечную моей матери и  как  отец  работал  до  глубокой  старости,  а  в
благодарность доктор Филипс и  мистер  Бертон  вздернули  его?  Ничего,  -
продолжал Вилли, - не все коту масленица. Посмотрим  теперь,  против  кого
будут издаваться законы, кого будут линчевать,  кому  придется  в  трамвае
сидеть позади, для кого отведут особые места в кино. Посмотрим...
     - Вилли, попадешь ты в беду с твоими взглядами.
     - Моими? Все так говорят. Все думали об этом дне - надеялись, что  он
никогда не придет. Думали: что это  будет  за  день,  если  белый  человек
когда-нибудь прилетит сюда, на Марс? Вот он,  этот  день,  настал,  а  нам
отсюда некуда деться.
     - Ты не хочешь, чтобы белые поселились здесь?
     - Что ты, пусть селятся! - Он улыбнулся широкой недоброй  улыбкой,  в
глазах его было бешенство. - Пусть прилетают, живут здесь, работают - я не
против. Для этого от них требуется лишь одно:  чтобы  они  жили  только  в
своих кварталах, в трущобах, чтобы чистили нам ботинки,  убирали  за  нами
мусор и сидели в кино в последнем ряду. Вот и все, чего мы требуем. А  раз
в недели? мы будем вешать двоихтроих. Только и всего.
     - Ты становишься бесчеловечным, мне это не нравится...
     - Ничего, привыкнешь! - Он затормозил перед их домом  и  выскочил  из
машины. - Я возьму ружья и веревку. Все будет как положено.
     - О Вилли!.. - всхлипнула она, бессильно глядя, как  он  взбегает  на
крыльцо и рывком отворяет дверь.
     Потом она пошла за ним следом. Ей не  хотелось  идти,  но  он  поднял
страшный шум на чердаке, отчаянно чертыхаясь, пока не отыскал свои  четыре
ружья. Она видела, как поблескивает в чердачном сумраке беспощадная сталь,
но его она совсем не  видела,  такая  темная  кожа  была  у  него,  только
слышала, как он ругается; наконец сверху, в облаке  пыли,  спустились  его
длинные ноги, и он взял кучу блестящих патронов, продул магазины и стал их
заряжать, и лицо его было угрюмым, мрачным, хмурым, выдавая  переполнявшую
его горечь.
     - Оставили бы нас в покое, - бормотал он снова  и  снова.  Вдруг  его
руки сами взметнулись в воздух. - Почему  они  не  могут  оставить  нас  в
покое, почему?
     - Вилли, Вилли...
     - И ты... ты тоже... - Он посмотрел на нее тем же взглядом, и  сердце
ее сжалось под гнетом его ненависти.
     За окном тараторили мальчуганы.
     - Она говорила: белый как молоко. Как молоко!
     - Белый, как этот старый цветок, - ты только подумай!
     - Белый, как камень, как мел, которым пишут.
     Вилли выбежал на двор.
     - А вы - марш в дом! Я запру вас. Незачем  вам  видеть  белых  людей,
незачем говорить о них. Сидите и не высовывайтесь на улицу. Живо!
     - Но, папа...
     Он загнал их в комнату, потом отыскал банку краски, шаблон, в  гараже
взял длинную толстую шершавую веревку и сделал на ней петлю, и  глаза  его
неотступно следили за небом, пока руки сами выполняли свою задачу.
     Они сидели в автомобиле, по дороге за ними стелились клубы пыли.
     - Помедленней, Вилли.
     - Сейчас не время для медленной езды, - ответил он.  -  Сейчас  самое
время спешить - и я спешу.
     Вдоль всей дороги люди смотрели на небо, или садились в свои  машины,
или ехали на машинах,  и  кое-где  из  автомобилей  торчали  ружья,  точно
телескопы, высматривающие все ужасы гибнущего мира.
     Хэтти поглядела на ружья.
     - Это все твой язык, - укоризненно сказала она мужу.
     - Совершенно верно, - буркнул он, кивая. Его глаза  яростно  смотрели
на дорогу. - Я останавливался у  каждого  дома  и  говорил  им,  что  надо
делать:  чтобы  брали   ружья,   брали   краску,   захватили   веревки   и
приготовились. И вот мы готовы, встречающие собрались, чтобы вручить ключи
от города... К вашим услугам, сэр?
     Она прижала к груди тонкие черные руки, силясь  сдержать  растущий  в
ней страх, и чувствовала, как кренится их машина, огибая,  обгоняя  другие
автомобили. Она слышала голоса:
     "Эй, Вилли, глянь-ка!" - и мимо проносились поднятые  руки,  держащие
ружья и веревки. И мелькали улыбающиеся рты...
     - Приехали, - сказал, наконец, Вилли  и  тормозом  втиснул  машину  в
пыльную неподвижность и тишину. Ударом большой ноги он  распахнул  дверцу,
вышел, обвешанный оружием, и тяжело зашагал по траве аэродрома.
     - Ты подумал, Вилли?
     - Вот уже двадцать  лет  я  только  и  делаю,  что  думаю.  Мне  было
шестнадцать, когда я покинул Землю и был рад, что уезжаю, - сказал  он.  -
Там не было жизни ни для меня, ни для тебя, ни для кого, похожего на  нас.
Ни разу я не пожалел, что уехал. Здесь мы  обрели  покой,  впервые  смогли
вздохнуть полной грудью. Не отставай!
     Он протискивался сквозь встречавшую его темную толпу.
     - Вилли, - кричали они, - Вилли, что надо делать?
     - Вот ружье, - отвечал он. - Вот еще одно, еще... - Он раздавал ружья
резкими взмахами рук. - Вот пистолет. Вот дробовик.
     Люди столпились  так  плотно,  что  казалось:  одно  огромное  черное
тысячерукое тело принимает оружие.
     - Вилли, Вилли!
     Его жена стояла рядом с ним, высокая, примолкшая, мягкий изгиб ее губ
выпрямился в тонкую черту, в больших влажных глазах было отчаяние.
     - Давай краску! - обратился он к ней.
     И она потащила через поле  четырехгаллонную  банку  желтой  краски  -
туда, где только что остановился трамвай со свежим указателем  впереди:  К
МЕСТУ ПОСАДКИ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА. Трамвай был битком  набит  разговаривающими
людьми, они выходили на поле и,  спотыкаясь,  бежали  по  траве,  устремив
взгляд  в  небо.  Женщины  с:  корзинами,  полными  припасов,  мужчины   в
соломенных шляпах, без пиджаков. Гудящий трамвай опустел.  Вилли  вошел  в
него, поставил банки на пол, открыл их, размешал краску,  проверил  кисть,
вооружился шаблоном и вскарабкался на скамейку.
     - Эй, вы! - За его спиной, гремя разменной мелочью, стоял  кондуктор.
- Что это вы затеяли? Слезайте!
     - Будто не видишь! Не горячись.
     И Вилли обмакнул кисть в желтую краску. Он намалевал "Д", "Л" и  "Я",
со зловещим упоением отдаваясь своей работе. Когда он  кончил,  кондуктор,
прищурясь, прочел блестящие желтые слова: ДЛЯ БЕЛЫХ - ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.
     Он прочел снова. ДЛЯ БЕЛЫХ... Он моргнул. ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.  Кондуктор
поглядел на Вилли и засмеялся.
     - Ну как, это тебя устраивает? - спросил Вилли, слезая вниз.
     И кондуктор ответил:
     - В самый раз, сэр.
     Хэтти, скрестив руки на груди, глядела снаружи на надпись.
     Вилли вернулся к толпе, которая продолжала расти.
     Он взобрался на ящик.
     - Давайте составим бригаду, чтобы за час раскрасить все трамваи. Есть
желающие?
     Лес рук поднялся над головами.
     - Приступайте!
     Они ушли.
     - Еще нужна бригада отгородить места в  кино  -  два  последних  ряда
белым.
     Еще руки.
     - Действуйте!
     Они убежали.
     Вилли посмотрел кругом,  весь  в  поту,  тяжело  дыша,  гордый  своей
предприимчивостью. Его рука лежала на плече жены; Хэтти  стояла,  глядя  в
землю.
     - Так, - произнес он. - Да, вот еще. Надо сегодня  же  издать  закон:
смешанные браки воспрещаются!
     - Правильно! - подхватил хор голосов.
     - С этого дня все чистильщики ботинок кончают работу.
     - Уже кончили! - Несколько человек швырнули на землю  щетки,  которые
впопыхах притащили с собой из города.
     - Еще нам нужен закон о минимальной зарплате, верно?
     - Конечно!
     - Будем платить белым не меньше десяти центов в час.
     - Правильно!
     Подбежал мэр города.
     - Эй, Вилли Джонсон! Слезай с ящика!
     - Нет такого права, мэр, чтобы меня прогнать..
     - Ты затеваешь беспорядки, Вилли Джонсон.
     - Вот именно!
     - Мальчишкой ты бы себе этого не позволил! Ты  ничуть  не  лучше  тех
белых, о которых кричишь!
     - Око за око, мэр, - ответил Вилли, даже не глядя на него. А  смотрел
он на лица внизу; одни  улыбались,  у  других  был  нерешительный  вид,  у
третьих  растерянный,  у  четвертых  неодобрительный,  кое-кто   испуганно
пятился.
     - Ты сам пожалеешь, - настаивал мэр.
     - Мы устроим выборы и изберем другого мэра, - сказал Вилли.
     И он повернулся к  городу,  где  вдоль  всех  улиц  появлялись  новые
вывески:  ОГРАНИЧЕННАЯ  КЛИЕНТУРА  -  право  на  обслуживание   определяет
владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово!  Люди  останавливали
трамваи и красили задние скамейки в белый  цвет,  чтобы  ясно  было,  кому
впредь  на  них  сидеть.  Хохочущие  мужчины  врывались  в  кинотеатры   и
отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены,  недоумевая,  стояли
на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли  их  домой,  чтобы
они не торчали на улице в эти страшные минуты.
     - Все приготовились? - крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку  с
аккуратной петлей.
     - Все! - отозвалась половина толпы.
     Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из  кошмара,
в котором им ничуть не хотелось участвовать.
     - Летит! - вскричал какой-то мальчуган.
     И головы дернулись вверх, точно кукольные.
     Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из  оранжевого
пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение,  и
у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу  маленькие  костерки,  но
пламя погасло, и несколько  секунд  ракета  лежала  неподвижно,  потом  на
глазах  у  притихшей  толпы  большая  дверь  в  корпусе   ракеты,   дохнув
кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
     - Белый человек, белый человек, белый человек...
     Слова летели над замершей в ожидании толпой,  дети  шептали  их  друг
другу на ухо и подталкивали  один  другого.  Точно  рябь  на  воде,  слова
добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые  солнцем
и ветром трамваи со  струящимся  из  окон  запахом  свежей  краски.  Шепот
становился все тише. Смолк.
     Никто не двигался.
     Белый человек был высокого роста и держался прямо,  но  на  лице  его
была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были
старыми - старше глаз не бывает у живого человека.  Они  были  бесцветные,
почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был
тощий, как зимний куст. Его руки  дрожали,  и  ему  пришлось  опереться  о
дверь, чтобы устоять на ногах.
     Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
     Никто не двигался.
     Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не  видел
ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто  и
никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно,  не  опасаясь,
что его перебьют, - и никто не перебивал, и голос его был  очень  усталый,
старый, бесцветный.
     - Кто я - никакой роли не играет, - сказал он. - Все  равно  мое  имя
вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен.  Представимся  после.  -  Он
помолчал, закрыв глаза, потом продолжал: - Двадцать лет назад вы  покинули
Землю. Это очень долгий  срок.  Он  больше  похож  на  двадцать  столетий,
столько произошло за это время. После вашего отлета разразилась  война.  -
Он медленно кивнул. - Да-да, большая война. Третья  мировая.  Она  длилась
долго. До прошлого года. Мы бомбили все города мира. Мы разрушили Нью-Йорк
и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей, Александрию. Мы все превратили в
развалины.  А  покончив  с  большими  городами,  принялись  за  маленькие,
подвергли их атомной бомбардировке и сожгли.
     И он стал перечислять города, поселки, улицы. И по мере того  как  он
перечислял, над толпой рос гул.
     - Мы разрушили Натчез...
     Бормотание.
     - Коламбас в штате Джорджия...
     Опять бормотание.
     - Сожгли Новый Орлеан...
     Вздох.
     - И Атланту...
     Еще вздох.
     - Начисто уничтожили Гринуотэр, штат Алабама...
     Голова Вилли Джонсона дернулась, его рот приоткрылся.
     Хэтти заметила это, заметила,  как  в  его  темных  глазах  мелькнуло
воспоминание.
     - Ничего не осталось, - говорил  очень  медленно  старик  у  входа  в
ракету. - Хлопковые поля сожжены.
     - О!.. - отозвались все.
     - Прядильные фабрики взорваны...
     - О!..
     - Заводы заражены радиоактивностью - все заражено.
     Дороги, фермы, продовольствие сплошь радиоактивны. Все...
     И он продолжал называть города и поселки.
     - Тампа.
     - Моя родина, - прошептал кто-то.
     - Фултон.
     - Наш город, - произнес другой.
     - Мемфис.
     - Мемфис? Сожгли Мемфис? - потрясенный голос.
     - Мемфис взорван.
     - Четвертая стрит в Мемфисе?
     - Весь город.
     Безразличие  улетучилось.   Нахлынули   воспоминания   двадцатилетней
давности. Города и поселки, деревья и  кирпичные  дома,  вывески,  церкви,
знакомые  магазины  -  все  всплыло  на  поверхность  из  тайников  памяти
сгрудившихся людей.
     Каждое название будило воспоминания, и не  было  никого,  кто  бы  не
думал о минувших днях. Возраст собравшихся - кроме детей - был  для  этого
достаточным.
     - Ларедо.
     - Помню Ларедо.
     - Нью-Йорк.
     - У меня был магазин в Гарлеме.
     - Гарлем разрушен бомбами.
     Зловещие слова. Знакомые, возрожденные памятью места.
     Попытка представить себе их обращенными в развалины.
     Вилли Джонсон пробурчал:
     - Гринуотэр в штате Алабама. Я там родился. Помню...
     Исчезло. Все исчезло - сказал этот человек.
     - Мы все разрушили, - говорил старик, -  все  уничтожили.  Глупцы  мы
были, глупцами остались... Убили миллионы людей.  Наверно,  во  всем  мире
теперь живы не больше пятисот тысяч человек всех  рас  и  национальностей.
Среди   развалин   нам   удалось   вобрать    достаточно    металла    для
одной-единственной ракеты, и вот мы прилетели на Марс за вашей помощью.
     Он замялся, глядя вниз, на лица, пытаясь угадать, каким будет  ответ,
и не мог угадать.
     Хэтти Джонсон почувствовала, как напрягается рука ее  мужа,  увидела,
как его пальцы сжимают веревку.
     - Мы были глупцами, - спокойно произнес старик. - Мы обрушили себе же
на голову нашу Землю и нашу цивилизацию. Города уже не спасешь  -  они  на
сто лет останутся радиоактивными. Земле конец. Ее время прошло. У вас есть
ракеты, которыми вы все эти двадцать  лет  не  пользовались,  не  пытались
вернуться  на  Землю.  И  вот  я  прилетел  просить  вас,  чтобы   вы   их
использовали. Просить  вас  отправиться  на  Землю,  забрать  уцелевших  и
доставить их на Марс. Помочь нам, чтобы мы  могли  жить  дальше.  Мы  были
глупцами, и мы признаем свою глупость и жестокость. Мы просим принять  нас
- китайцев, индийцев, русских, англичан, американцев.
     Ваши земли на Марсе веками лежат нетронутыми, здесь для  всех  хватит
места, и почва хорошая, я видел сверху ваши поля.
     Мы прилетим сюда и будем возделывать землю для вас. Да-да, мы  готовы
на это. Мы заслужили любую кару,  какую  вы  нам  приготовили,  только  не
отталкивайте нас. Теперь мы не можем вас заставить.  Захотите  -  я  войду
обратно в корабль и улечу назад, и вопрос будет исчерпан. Больше мы вас не
потревожим. Но мы готовы переселиться сюда и работать на вас,  делать  для
вас то, что вы делали для нас: убирать ваши комнаты,  готовить  вам  пищу,
чистить ваши ботинки, смирением загладить все зло, что  мы  на  протяжении
веков причиняли себе самим, другим, вам...
     Он кончил говорить.
     Наступила небывалая  тишина.  Тишина,  которую  можно  было  пощупать
рукой, тишина, которая угнетала толпу,  словно  предвестие  надвигающегося
урагана.  Их  длинные  руки  висели,  точно  черные  маятники,  освещенные
солнцем, их глаза были устремлены на старика. Теперь он ждал не двигаясь.
     Вилли Джонсон держал в руках веревку.  Окружающие  смотрели,  как  он
сейчас поступит. Хэтти ждала, стиснув его руку.
     Ей хотелось обрушиться на их общую ненависть,  долбить  ее,  долбить,
пока не появится малюсенькая трещина, выбить из  стены  осколок,  камешек,
кирпич, пять кирпичей, а там, глядишь, все здание  рухнет  и  рассыплется.
Уже стена заколебалась. Но который камень - краеугольный  и  как  до  него
добраться? Как повлиять на них, пробудить в душах нечто такое, что  унесет
их ненависть?
     В глубокой тишине она смотрела на Вилли, и единственной  ее  зацепкой
сейчас был он, его жизнь, его переживания.
     Вдруг ее осенило: он - камень, если удастся расшатать его  -  удастся
расшатать и расчистить то, что заполнило их всех.
     - Скажите... - Она шагнула вперед. Она, не знала  даже,  как  начать.
Толпа смотрела ей в спину, она ощущала взгляды. - Скажите...
     Старик повернулся к ней, устало улыбаясь.
     - Скажите, вы знаете Ноквуд Хилл?.. В Гринуотэре, штат Алабама?
     Старик сказал что-то через плечо кому-то в корабле. Тотчас ему подали
фотографическую карту, и он стал ждать, что последует дальше.
     - Вы знаете большой дуб на макушке холма?
     Большой дуб. Там, где отец Вилли был застрелен, и повешен,  и  найден
утром качающимся на-ветру.
     - Да.
     - Он уцелел? - спросила Хэтти.
     - Его нет, - ответил старик. - Взорван. Весь холм  взорван  вместе  с
дубом. Вот, смотрите.
     Он коснулся фотографии.
     - Ну-ка, я погляжу, - Вилли быстро шагнул  вперед  и  наклонился  над
картой.
     Хэтти пристально смотрела на  белого  человека,  ее  сердце  отчаянно
колотилось.
     - Расскажите про Гринуотэр, - поспешно произнесла она.
     - Что вы хотите знать?
     - Про доктора Филипса. Он жив?
     Прошла секунда, пока скрытая в ракете машина, щелкая,  искала  нужную
информацию.
     - Погиб на войне.
     - А его сын?
     - Убит.
     - Их дом?
     - Сгорел. Как и все остальные дома.
     - А второе большое дерево на Ноквуд Хилл?
     - Все деревья исчезли - сгорели.
     - Вы уверены, что то дерево тоже сгорело? - спросил Вилли.
     - Да.
     Напряжение, владевшее телом Вилли, чуть ослабло.
     - А дом мистера Бертона, а сам мистер Бертон?
     - Нет там ни домов, ни людей, никого.
     - Вы знаете прачечную миссис Джонсон, прачечную моей матери?
     Место, где убили его мать.
     - Ее тоже нет. Все погибло. Вот фотографии, убедитесь сами.
     Появились фотографии, их можно было держать  в  руках,  разглядывать,
обдумывать. Ракета была полна  фотографий  и  ответов  на  вопросы.  Любой
город, любое здание, любое место.
     Вилли стоял, держа в руках веревку.
     Он помнил Землю, зеленую Землю и зеленый городок, в котором родился и
вырос. Теперь он представлял себе этот  городок  разрушенным,  взорванным,
стертым с лица Земли, и все знакомые места исчезли вместе с  ним,  исчезло
зло - действительное и мнимое, исчезли жестокие  люди,  нет  конюшен,  нет
кузни, антикварных лавок, кафе, баров, мостов  через  реку,  деревьев  для
линчевания, холмов, изрытых крупной дробью, дорог, коров, нет мимоз, исчез
его родной дом, исчезли также большие дома с  колоннами  вдоль  реки,  эти
белые склепы, где женщины, нежные как мотыльки, порхали в  свете  осеннего
дня, далекие, недосягаемые.  Дома,  где  на  террасах  сидели  в  качалках
бездушные мужчины, держа в руках бокалы (рядом  -  прислоненное  к  столбу
ружье), вдыхая осенний воздух и замышляя убийство. Исчезло, все исчезло  и
никогда не вернется. Теперь -  совершенно  точно  -  вся  эта  цивилизация
обратилась в конфетти, рассыпанное у их ног. От нее  не  осталось  ничего,
никакой пищи для ненависти - никакой пищи для их  ненависти.  Не  осталось
даже пустой латунной гильзы, даже крученой веревки, ни дерева,  ни  холма.
Ничего, только несколько чужих людей в ракете, людей, готовых чистить  ему
ботинки, ехать в трамвае на отведенных им местах, сидеть в  кино  в  самом
последнем ряду...
     - Вам не придется этого делать, - сказал Вилли Джонсон.
     Его жена взглянула на его большие руки.
     Его пальцы разжались.
     Веревка упала на землю и свернулась в кольцо.
     Они побежали  по  улицам  своего  города,  срывая  мигом  появившиеся
вывески, замазывая сверкающие свежей краской желтые надписи  на  трамваях,
убирая ограждения  в  кинотеатрах.  Они  разрядили  свои  ружья  и  убрали
веревки.
     - Начинается новая жизнь для всех, - сказала Хэтти по  пути  домой  в
автомобиле.
     - Да, - ответил Вилли погодя. -  Судьба  уберегла  нас  от  гибели  -
несколько человек здесь, несколько человек там. Что будет дальше,  зависит
от нас всех. Время глупости кончилось. Нам больше нельзя быть глупцами.  Я
понял это, пока он говорил. Понял, что теперь белый человек так же одинок,
как были мы. Теперь у него нет дома, как не было у нас столько времени.
     Теперь все равны. Можно начинать сначала и наравне.
     Он затормозил машину и остался сидеть в ней; Хэтти вышла  и  отворила
дверь дома, выпуская детей. Они бегом ринулись с вопросами к своему отцу.
     - Ты видел белого человека? - кричали они. - Ты видел его?
     - Так точно, - ответил Вилли, не вставая из-за  руля,  и  потер  лицо
неторопливыми пальцами. - Я как будто впервые сегодня по-настоящему увидел
белого человека - вот именно, по-настоящему увидел.

Рэй Брэдбери.
Ревун

  Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда
приползет туман. Он приползал, и мы - Макдан и я - смазывали латунные
подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы
в сумрачном небе...
  Красный луч... белый... снова красный искал в тумане одинокие суда. А не
увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос - могучий низкий голос нашего
Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные
чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились,
шипя пеной.
  - Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? - спросил Макдан.
  - Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
  - А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь
танцевать с девушками, пить джин.
  - Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
  - О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
  Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь
разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет
Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими
автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили
холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
  - Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан -
огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи
красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много
лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы
моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь,
и смотрели, смотрели на фонарь, красный - белый, красный - белый свет над
ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море
будто плавал павлиний хвост. И вдруг - без звука - исчезли, все эти
миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на
паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась
наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным
огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не
может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь
рыбьим божеством?
  У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря,
простирающийся в ничто и в никуда.
  - Да-да, в море чего только нет...-Макдан взволнованно пыхтел трубкой,
часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил - что
именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины,
но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного
царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать
только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все
трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они
живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же
древние, как хвост какой-нибудь кометы.
  - Верно, там древний мир.
  - Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
  Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху
Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых
стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И
неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
  - Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой
одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет
в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь..." И Пучина отвечает-да-да, отвечает!
Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он
всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
  - Стаи рыб, о которых ты говорил?
  - Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся -
сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил
календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких
подробностей - увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко,
садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле
пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам - я ни о
чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и
впервые я не один - будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
  Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали
ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была
целая теория насчет Ревуна.
  - Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек,
остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал
бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос,
подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая
постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь
дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают,
крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых
берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и
всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче,
и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и
механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску
вечности и краткость жизни".
  Ревун заревел.
  - Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему
оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка...
  - Но... - заговорил я.
  - Шшш! - перебил меня Макдан.- Смотри!
  Он кивнул туда, где простерлось море.
  Что-то плыло к маяку.
  Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно,
свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман.
Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот
море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила,
вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем
волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
  И вдруг над холодной гладью - голова, большая темная голова с огромными
глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок
футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь
после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла,
мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика
хвоста была, как мне кажется, футов девяносто - сто.
  Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
  - Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
  - Это невозможно! - воскликнул я.
  - Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было
десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край
изменились, стали невозможными. Мы!
  Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный
туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил,
удерживал и отражал наш могучий луч, красный - белый, красный - белый.
Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром.
Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
  - Это какой-то динозавр! - Я присел и схватился за перила.
  - Да, из их породы.
  - Но ведь они вымерли!
  - Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А
что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна.
В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
  - Что же мы будем делать?
  - Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в
лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и
плывет почти так же быстро,
  - Но почему, почему он приходит именно сюда?
  В следующий миг я получил ответ.
  Ревун заревел.
  И чудовище ответило.
  В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и
одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел.
Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную
зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос
Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности,
непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
  - Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
   Я кивнул.
  - Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за
тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может,
миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион
лет. Ты смог бы?
  Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять
лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна,
и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и
грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем
одинок в мире, который н.е для тебя, в котором нужно прятаться. А голос
Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на
илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного
фотоаппарата, и ты поднимаешься медленномедленно, потому что на твоих
плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой
знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем
брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленномедленно.
Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю
осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда
туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо
дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов,
ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться
сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще
столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот,
наконец, ты здесь - вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище,
какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея
торчит из воды и как будто такое же тело, но глав,ное-точно такой же голос,
как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
  Ревун взревел.
  Чудовище отозвалось.
  Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания - когда же,
когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества
на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих
ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой
век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями
засуетились люди.
  Рев Ревуна.
  - В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море,
круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила - недоумевала, должно
быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро
туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на
картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось.
Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову...
  Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал.
Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь - лед, огонь - лед.
  - Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а
его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает
час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше
не мучило.
  Чудовище понеслось на маяк.
  Ревун ревел.
  - Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
  Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как
бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
  Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть
раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну,
другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на
маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя
воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
  - Макдан! - вскричал я.- Включи Ревун!
  Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил,
чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая
паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню.
Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо
мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня
содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.
  Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались
осколки.
  Макдан поймал мою руку.
  - Вниз! Живей!
  Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем
покатились вниз по лестнице.
  - Живей!
  Мы успели - нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда
башня над нами стала разваливаться.
  Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.
  Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и
я, слушая, как взрывается наш мир.
  Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
  И еще...
  - Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
  Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба,
растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух
тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от
нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.
  Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.
  И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда,
что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато
слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй!
Все в порядке. Мы прошли мыс".
  Так продолжалось до утра.
  Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда
разгребла груду камней над подвалом.
  - Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами,
она и рассыпалась.
  Он ущипнул меня за руку.
  Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от
зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи.
Плескался пустынный океан.
  На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на
работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого
золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок.
А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из
железобетона.
  - На всякий случай,- объяснял он.
  Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на
берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового
Ревуна: раз... два... три... четыре раза в минуту, далеко в море,
один-одинешенек.
  Чудовище?
  Оно больше не возвращалось.
  - Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя
слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет.
Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать... Ждать.
  Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй.
Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
  Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?

   Бредбери
   Лихорадка

   Перевод Б. Ерхова

   Его уложили между свежими чистыми простынями, а рядом на
столе под неяркой розовой лампой всегда стоял наготове
стакан с отжатым апельсиновым соком. Стоило Чарльзу
позвать, и голова папы или мамы тут же просовывалась в дверь
и они проверяли, как у него дела. В комнате была прекрасная
акустика: отсюда он хорошо слышал, как прокашливает каждое
утро свое фарфоровое горло унитаз, как стучит по крыше
дождь, как бегают по своим тайным ходам за стенкой хитрые
мыши и как внизу на первом этаже поет в клетке канарейка.
Если ты внимателен, болеть не скучно.
   Ему, Чарльзу, было тринадцать. Стояла середина сентября,
и природа уже занялась осенним пожаром. Ужас охватил его на
третий день болезни.
   Стала меняться его рука. Его правая рука. Он глядел на
нее, а она лежала совершенно отдельно, покрываясь капельками
пота и полыхая от жара. Вот она задрожала и чуть
передвинулась. И тут же застыла, меняя цвет.
   После обеда снова пришел доктор и простучал его тонкую
грудь, ударяя в нее пальцами, как в маленький барабан. "Как
вы себя чувствуете?" - спросил доктор, улыбаясь. "Знаю,
знаю, можешь не говорить: простуда чувствует себя отлично,
а я - хуже некуда! Ха-ха-ха!" - засмеялся он своей дежурной
шутке.
   Но Чарльз не смеялся: для него это ужасное затертое
присловие оборачивалось реальностью. Шутка неотступно
преследовала его: мысли постоянно то и дело возвращались к
ней и каждый раз в бледном ужасе отшатывались. Доктор
понятия не имел, как жестоко шутил! "Доктор, - прошептал
Чарльз, побледнев и не поднимая головы, - что-то происходит
с моей рукой. Она мне как будто не принадлежит. Сегодня
утром она изменилась, стала какой-то другой, чужой. Я хочу
свою руку обратно - чтобы она снова стала моей, старой.
Доктор, сделайте что-нибудь!"
   Широко улыбнувшись, доктор похлопал его по руке.
   - У тебя прекрасная рука, сынок! Тебе в лихорадке что-то
привиделось.
   - Она изменилась, доктор, я говорю, изменилась! -
крикнул Чарльз, жалостливо поднимая свою бледную непослушную
руку. - Она изменилась!
   В ответ доктор подмигнул:
   - Мы избавим тебя от таких сновидений вот этой розовой
пилюлей, - и он положил на язык Чарльзу таблетку. -
Проглоти!
   - И рука переменится, снова станет моей?
   - Конечно, станет.
   В доме царила тишина, когда доктор покидал его на своем
автомобиле под спокойным голубым сентябрьским небом. Где-то
внизу, в мире кухонной утвари, тикали часы. Чарльз лежал и
смотрел на свою руку.
   Она не менялась. Она оставалась чужой.
   За стенкой дул ветер. На холодное стекло окна падали
листья.
   В четыре пополудни стала меняться другая его рука.
Постепенно она превращалась в один пылающий лихорадочный
сгусток нервов.
   Она пульсировала и изменялась клетка за клеткой. Билась
единым большим разгоряченным сердцем. Ногти на пальцах
сначала посинели, потом стали красными. Рука менялась
примерно с час и, когда процесс закончился, выглядела самой
обыкновенной. Но она не была обыкновенной. Она больше не
составляла с ним одно целое, не жила вместе с ним. Мальчик
лежал, с ужасом смотрел на нее, а потом в изнеможении
заснул.
   В шесть вечера мать принесла ему суп. Он не дотронулся
до супа.
   "У меня нет рук", - объявил он, не открывая глаз.
   - У тебя нормальные, хорошие руки, - сказала мать.
   - Нет, - пожаловался он. - Мои руки пропали. У меня как
будто обрубки. Ох, мама, мама, обними, обними меня, я
боюсь!
   Ей пришлось накормить его с ложечки.
   - Мама, - сказал он ей, - вызови, пожалуйста, доктора!
   Пусть он посмотрит меня еще раз, мне очень плохо.
   - Доктор приедет позже, в восемь, - сказала она и вышла
из комнаты.
   В семь, когда в темных углах стала сгущаться ночь, а он
сидел на кровати, он вдруг почувствовал, как всш это
началось опять - сначала с одной его ногой, потом - с
другой. "Мама! Сюда! Быстро!" - крикнул он.
   Но стоило маме войти, как всш прекратилось.
   После того как она ушла вниз, он больше не сопротивлялся:
он лежал, а в его ногах, внутри них, что-то ритмично билось,
ноги разогревались, становились горячими докрасна, комната
заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу
вверх, от пальцев до лодыжек и дальше - до колен.
   - Можно войти? - с порога комнаты ему улыбался доктор.
   - Доктор! - закричал Чарльз. - Скорее! Сбросьте с меня
одеяло!
   Доктор снисходительно поднял край одеяла.
   - Все в порядке. Ты жив и целехонек. Немного потеешь.
Тебя лихорадит. Я же предупреждал тебя, сорванец, чтобы ты
не вставал с постели, - и он ущипнул мальчика за влажную
розовую щеку. - Таблетка помогла? Рука снова стала твоей?
   - Нет, нет, теперь то же самое с другой моей рукой и с
ногами!
   - Ну тогда придется дать тебе еще три таблетки - по одной
на каждую конечность, мое золотко, - посмеялся доктор.
   - Они помогут? Пожалуйста, пожалуйста, доктор! Что со
мной?
   - Легкий случай скарлатины с простудным осложнением.
   - Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще
много маленьких бактерий?
   - Да.
   - А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали
анализов?
   - Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой,
когда вижу ее перед собой, - холодно и властно сказал
доктор, измеряя пульс.
   Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями
собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате
полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись,
он вспоминал:
   "Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их
древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и
гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали
накапливаться и превратились в деревья - только не в
настоящие, а в каменные", - мальчик умолк. В теплой тишине
комнаты было слышно его дыхание.
   - Ну и что? - спросил доктор.
   - И вот я подумал, - сказал Чарльз, сделав паузу, -
бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам
рассказывали об одноклеточных животных - об амебах и еще
других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались
вместе, пока их не стало так много, что они смогли
образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и
их комки становились все больше, пока - раз! - и не
появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами,
так что мы - всего только комок клеток, которые решили
держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так?
- и Чарльз облизал пересохшие губы.
   - К чему ты это говоришь? - доктор нагнулся к мальчику.
   - Я должен сказать это, доктор, должен! - почти
прокричал мальчик. - А что если представить - вы только
представьте, - что если, как в стародавние времена, микробы
соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут
размножаться и расти, и...
   Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу.
   - И захватят человека! - крикнул Чарльз.
   - Захватят человека?
   - Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной,
моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека
и все-таки жить в нем?
   Чарльз успел вскрикнуть.
   Руки были на горле.
   Громко закричав, доктор рванулся к нему.
   В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до
автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул
прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько
минут:
   "Следите за тем, чтобы он не развязался, - сказал доктор.
- Иначе он может покалечить себя".
   - Доктор, он выздоровеет? - мать на мгновение прижалась
к его руке.
   Врач похлопал ее по плечу.
   - Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая
лихорадка. С галлюцинациями.
   - Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя!
   - Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в
полном порядке.
   Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской
дороге.
   В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не
спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им
полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало
изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а
только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на
огромное голое пространство потолка. Какое-то время он
бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и
мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с
полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со
связанными руками.
   Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела,
как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам
розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил
полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел
камин.
   У него уже не было тела. От тела ничего не осталось.
Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией
какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова
отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь
она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то
время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело,
принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и,
пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного
подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на
руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на
правом бедре - все было воссоздано с абсолютной точностью.
   "Я мертв, - подумал он. - Меня убили, хотя я все-таки
живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом
не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это
будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое
большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это
что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может,
когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете".
   А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по
щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и
занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию
вырывалось холодное голубое свечение - тихо и беззвучно.
   Ну вот и все, подумал он. Сейчас оно захватит мою голову
и мозг, войдет в каждый глаз, в каждый зуб, во все зарубки
памяти, в каждый волосок, в каждую морщинку ушей, и от меня
не останется ровным счетом ничего.
   Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как его
левый глаз, сжавшись, едва не выскочил из глазницы, а потом,
изменившись, нырнул в глазницу, как проворная улитка в свою
раковину. Левый глаз ослеп. Он больше не принадлежал ему.
Он стал вражеской территорией. Исчез язык, его словно
отрезало. Онемела и пропала левая щека. Ничего не слышало
левое ухо. Теперь оно принадлежало кому-то другому,
существу, рождавшемуся в этот момент на свет,
неорганическому, минеральному существу, заменявшему сейчас
собою сгнившее бревно, болезни, вытеснявшей здоровые живые
клетки.
   Он попытался закричать, и у него хватило сил вскрикнуть
громко, резко и пронзительно как раз в тот миг, когда под
напором врага обрушился его мозг, пропали правые глаз и ухо,
и он оглох и ослеп, превратившись в нечто ужасное, объятое
огнем, болью, паникой и смертью.
   Крик оборвался прежде, чем поспешившая на помощь мать
перешагнула порог его комнаты.
   Утро в тот день выдалось хорошее и ясное, со свежим
ветерком, поторопившим доктора на дорожке, ведущей к дому.
Наверху, в окне, он заметил полностью одетого мальчика.
Мальчик не помахал рукой в ответ, когда доктор приветственно
махнул ему, одновременно восклицая: "Я не верю своим
глазам! Уже на ногах? Боже мой!"
   Он едва не взбежал вверх по лестнице. Задыхаясь, врач
вошел в спальню.
   - Почему не в постели? - грозно спросил он. Он
простучал узкую мальчишескую грудь, измерил пульс и
температуру.
   - Невероятно! Абсолютно здоров! Ей-богу, он совсем
выздоровел!
   - Я больше никогда не буду болеть, - заявил мальчик
серьезным тоном, стоя у окна и глядя в него. - Никогда в
жизни.
   - Надеюсь, что нет. В самом деле, ты прекрасно
выглядишь, Чарльз!
   - Доктор?
   - Да, Чарльз?
   - Я могу пойти в школу уже сегодня?
   - Успеешь и завтра. Тебе так хочется в школу?
   - Да! Школа мне нравится. И все ребята в школе. Я буду
играть с ними, и бороться, и плеваться на них, и дергать
девочек за косички, и пожимать учителю руку, и вытирать руки
о пальто в раздевалке, а потом, когда вырасту, буду
путешествовать по всему свету, и пожимать руки всем людям, и
еще я женюсь, и заведу много детей, и буду ходить в
библиотеки и листать в них много-много книг, и буду делать
все, все! - говорил мальчик, глядя куда-то в сентябрьское
небо. - Кстати, как вы меня называли?
   - Как называл? - удивился доктор. - Чарльз, как же
иначе?
   - Что ж, имя не хуже любого другого, - пожал мальчик
плечами.
   - Я рад, что тебе хочется в школу, - сказал доктор.
   - Жду ее не дождусь, - улыбнулся мальчик. - Спасибо вам
за помощь, доктор! Пожмем друг другу руки!
   - С удовольствием!
   Они торжественно пожали друг другу руки. Через открытое
окно в комнату ворвался свежий ветер. Рукопожатие длилось
почти минуту, мальчик вежливо улыбался старику и благодарил
его.
   Потом, громко хохоча и бегом обогнав доктора на лестнице,
мальчик проводил его до автомобиля. Мать с отцом тоже
спустились пожелать ему на прощание счастливого пути.
   - Здоров, словно и не болел! - сказал доктор. -
Невероятно!
   - И набрался сил, - сказал отец. - Он сам развязался
ночью. Правда, Чарльз?
   - О чем ты говоришь? - спросил мальчик.
   - О том, что ты развязался самостоятельно. Как только
тебе это удалось?
   - А... это, - протянул мальчик. - Но это было
давным-давно.
   - Конечно, давным-давно!
   Взрослые засмеялись, и, пока они смеялись, мальчик молча
провел ногой по дорожке, едва коснувшись, погладив голой
ступней несколько суетившихся на ней муравьев. Незаметно от
занятых беседой родителей и старика, блестящими от
возбуждения глазами он наблюдал, как муравьи нерешительно
остановились, задрожали и застыли на месте. Он знал, что
они стали холодными.
   - До свиданья!
   Махнув на прощание рукой, доктор уехал.
   Мальчик пошел впереди родителей. На ходу он посматривал
в направлении города и в такт шагам напевал "Школьные дни".
   - Как хорошо, что он выздоровел, - сказал отец.
   - Слышишь, что он поет? Ему так хочется обратно в школу!
   Ни слова не говоря, мальчик повернулся к ним. И крепко
обнял каждого из родителей. Поцеловал их обоих несколько
раз.
   Так и не проронив ни одного слова, он быстро взлетел по
ступенькам в дом.
   В гостиной, не дожидаясь прихода остальных, он быстро
открыл птичью клетку, просунул внутрь руку и погладил желтую
канарейку всего один раз.
   Потом закрыл дверцу клетки, отступил на шаг и стал ждать.

   Рэй Бредбери
   Коса

   Перевод Н. Казаковой

   Дорога закончилась.
   Долго петляя по долине среди выжженных, покрытых редким
кустарником склонов, обходя одиноко стоящие деревья, пройдя
через пшеничное поле, такое неожиданное в этой глуши, дорога
закончилась. Оборвалась, уперевшись в порог небольшого,
аккуратно выбеленного дома, который стоял посреди непонятно
откуда взявшегося поля.
   С тем же успехом она могла и не кончаться, поскольку
бензобак дряхлого драндулета, подъехавшего к дому, был почти
пуст. Дрю Эриксон, остановив машину, продолжал сидеть,
молча разглядывая тяжелые, натруженные руки, отпустившие
руль.
   Молли, свернувшаяся на заднем сиденье, заворочалась и
сказала:
   - Наверно, на развилке мы не туда свернули.
   Эриксон молча кивнул.
   Потрескавшиеся бескровные губы были почти не видны на
влажном от пота лице. С трудом разлепив их, Молли без
всякого выражения спросила:
   - Ну и что мы теперь будем делать?
   Эриксон, не отвечая, продолжал изучать свои руки, руки
крестьянина, привыкшие за долгую жизнь возиться с землей,
ухаживать за ней, оберегать ее от зноя, ветров и засухи.
   Начали просыпаться дети, и гнетущую тишину нарушили возня
и целый ливень недоуменных вопросов и жалоб. Выглядывая
из-за отцовского плеча, они галдели:
   - Ма, а что мы остановились?
   - Ма, а когда будем есть?
   - А можно, я что-нибудь съем?
   Эриксон закрыл глаза, не в силах смотреть на свои руки.
Он молчал. Жена, дотронувшись до его запястья, осторожно
спросила:
   - Дрю, может, нам дадут здесь что-нибудь поесть?
   Мужчина побагровел, в уголках губ запузырилась слюна, и
капельки ее падали на ветровое стекло, пока он кричал:
   - Никто из моей семьи никогда не попрошайничал и не будет
попрошайничать.
   Молли чуть сильнее сжала его запястье, и, обернувшись
наконец, он посмотрел ей в глаза. Увидев ее лицо, глаза
Сюзи и Дрю-младшего, Эриксон странно обмяк и ссутулился.
   Когда лицо его приобрело прежний цвет и привычно
окаменело, Дрю медленно вылез из машины и, сгорбившись,
неуверенной походкой больного пошел к дверям дома.
   Эриксон добрел до порога и несколько раз постучал в
незапертую дверь. В доме царило безмолвие, только белые
занавески на окнах чуть колыхались в потоках нагретого
воздуха.
   Не дождавшись ответа, Дрю вошел, уже почти зная, что
увидит внутри. Ему приходилось встречать такую тишину,
тишину смерти. Пройдя через небольшую, чистую прихожую,
Эриксон попал в гостиную. Ни о чем не думая, он лишь смутно
удивлялся тому, как ноги сами несут его на кухню, будто
ведомые безошибочным инстинктом дикого животного.
   На пути была открытая дверь, заглянув в которую Эриксон
увидел мертвого старика, лежавшего на большой кровати,
застеленной белоснежным бельем. Лицо старика, еще не
тронутое тленом, было спокойно и торжественно. Он, видимо,
готовился к собственным похоронам и надел черный, тщательно
выглаженный костюм, из-под которого виднелась свежая рубашка
и черный галстук. В комнате, наполненной торжественным
спокойствием, не казались неуместными ни коса, прислоненная
к изголовью, ни спелый пшеничный колос, плотно зажатый
пальцами скрещенных на груди рук.
   Стараясь не шуметь, Эриксон перешагнул порог и снял свою
ободранную пыльную шляпу. Остановившись у кровати и опустив
глаза, он заметил на подушке возле головы покойника какой-то
исписанный листок. Решив, что это распоряжение относительно
похорон или просьба сообщить о смерти родственникам, Дрю
взял письмо и начал его читать, хмурясь и шевеля пересохшими
губами.

   - Стоящему у моего смертного одра:

  Я, Джон, Бур, будучи в здравом уме и твердой памяти, не
имея родных и близких, передаю в наследство свою ферму со
всеми постройками и имуществом тому, кто найдет мое тело.
Его имя и происхождение значения не имеют. Вступающий во
владение фермой и пшеницей наследует мое дело и мою косу.
   Наследник волен пользоваться всем полученным по своему
разумению. И он, наследник, помнит, что я, Джон Бур,
оставляю ему ферму, не связывая его никакими условиями, и
что он волен как угодно распорядиться всем тем, что он от
меня получает.
   Прилагаю к сему подпись и печать.
                                      3 апреля 1938 года
                                                Джон Бур
   Kyrie eleison! (1)

   Эриксон медленно прошел через дом и опять оказался на
крыльце, залитом солнцем. Он негромко позвал:
   - Молли, иди сюда. Детей оставь в машине.
   Эриксон провел Молли в спальню, на ходу рассказывая ей о
покойнике и странном завещании, найденном на подушке.
Оглядев стены, косу, окно, за которым знойный ветер гнал
волны по пшеничному морю, она спрятала побледневшее лицо на
груди у мужа:
   - Так не бывает. Это чья-то злая, глупая шутка.
   - Ну что ты, милая, просто наконец-то нам повезло.
Теперь у нас есть работа, еда и свой дом.
   Эриксон задумчиво потрогал косу и заметил на сверкнувшем
полумесяцем лезвии выгравированную надпись: "Кто владеет
мной - владеет миром".
   Молли отвлекла его:
   - Дрю, а почему у него в руках колос?
   Но тут дети - им наскучило сидеть в машине - вбежали на
крыльцо, и голоса их нарушили могильную тишину, царившую в
доме. Молли, облегченно вздохнув, пошла им навстречу.
   И семья, так долго скитавшаяся, осталась здесь жить.
Похоронив старика на холме, прочитав над ним положенные
молитвы, они вернулись в дом.
   Приготовление обеда, перетаскивание жалких пожитков из
машины под обретенный кров и другие хлопоты заняли у них
остаток дня. А потом три дня они предавались блаженному
ничегонеделанию, обживая свое новое пристанище, знакомясь с
окрестностями и потихоньку привыкая к мысли, что теперь все
это принадлежит им.
   Еще долго они не могли поверить в то, что можно спать в
мягких удобных постелях, есть каждый день и что Дрю может
позволить себе выкурить перед сном сигару из того запаса,
который нашел в доме.
   За домом в тени больших деревьев стоял небольшой хлев с
бычком и тремя коровами. Из-под корней выбивался на
поверхность ключ с чистейшей ледяной водой, а неподалеку был
погреб, в котором по стенам были развешаны окорока,
баранина, копчености, хранилось бесконечное множество
разнообразной снеди, которой было достаточно, чтобы
прокормить семью, вдесятеро большую, чем у Эриксона, и не
один год.
   Утром четвертого дня первым, что бросилось Дрю в глаза,
когда он проснулся, было лезвие косы, блеснувшее в первых
лучах солнца. Он понял, что пора приниматься за дело.
Состояние блаженной лени, в которой он пребывал эти дни,
улетучилось при виде шелестящей на ветру пшеницы.
   Эриксон прикинул на руке косу и, положив ее на плечо,
отправился в поле.
   Бескрайнее море колосьев было слишком большим, чтобы его
можно было обработать в одиночку, однако Эриксон знал, что
прежний хозяин обходился без помощников, и не собирался
менять без него установленный порядок.
   На закате Дрю вернулся домой крайне озабоченным. За свою
долгую жизнь фермера он ни разу не видел ничего подобного:
пшеница, которую он сегодня косил, росла отдельными
участками. На одних были спелые колосья, на других - нет,
на третьих - перестоявшиеся.
   Пшеница не может так расти. Эриксон решил не говорить об
этом Молли: слишком о многих необъяснимых и странных вещах
пришлось бы ему рассказывать. О том, например, как зерна
только что скошенных колосьев начинают прорастать по новой
уже через пару часов. Так не бывает и не может быть с
нормальным зерном. Впрочем, Эриксона не особо волновали эти
странности. В конце концов, еды было вдоволь, и без хлеба
он не останется, что бы ни происходило с пшеницей на поле.
   На следующее утро зерно из колосьев, которые он оставил
вчера скошенными, проросло, а выкошенные участки зазеленели
светлыми всходами.
   Эриксон стоял посреди поля в задумчивости и скреб щетину
на подбородке. Он никак не мог понять, как же это
получается и какой прок ему от пшеничного поля, с которого
он не может собрать ни горсти зерна. В этот день он дважды
поднимался на холм, к могиле старика, словно для того, чтобы
убедиться, что она на самом деле существует, и неосознанно
надеясь, что, может, там ему откроется смысл его работы.
Стоя у могилы, у самой вершины, он огляделся, и в который
раз уже его поразила необъятность новых владений. Поле
уходило к горам примерно на три мили полосой не менее двух
акров в ширину. Оно было похоже на громадное лоскутное
одеяло, на котором участки спелой золотой пшеницы
перемежались с прорастающими нежно-зелеными.
   А старик, старик, погребенный под грудой камней и земли,
конечно, уже ничего не мог объяснить Эриксону. Только
легкий ветер нарушал тишину этого места, прокаленного
полуденным солнцем. И Дрю, не добившись ответа, побрел
вниз, к своему полю и косе, погруженный в раздумья, в
глубине души уверенный, что за мучившими его загадками
кроется что-то очень важное.
   Его ждали созревшие колосья, и, подойдя к ним, Эриксон
проворчал себе под нос:
   - Работай я хоть десять лет на этом поле, у меня ни разу
не получится дважды выкосить пшеницу, созревшую на одном и
том же месте. Слишком большое поле, черт бы его побрал. И
как она так растет? Ведь никогда за день не созревает
больше, чем можно скосить. Вечером оставишь поле зеленым, а
наутро, будь уверен, получишь спелую пшеницу, ровно на день
работы.
   До обидного глупо косить пшеницу, которая никуда не
годится, как только ее скосишь. Проработав до конца недели,
Дрю решил на время прекратить это бесполезное занятие,
оставив все как есть.
   Утром Эриксон не торопился вставать, лежал в постели,
прислушиваясь к тишине, тишине дома, в котором люди живут в
покое и счастье. Встав, не спеша одевшись, он неторопливо
позавтракал. На поле он сегодня не собирался и никак не мог
найти, чем бы заняться. Не подоить ли коров, - подумал он и
вышел на крыльцо; потом вернулся в дом и спросил жену, что
он, собственно, собирался сделать.
   - Подоить коров, - ответила Молли.
   - Хорошо, - сказал он и опять пошел во двор. Дошел
наконец до хлева, подоил коров, отнес молоко в погреб. Руки
сами выполняли привычную работу, а в голове непрерывно
вертелась одна-единственная мысль: "Как там поле, как
коса?"
   Он долго сидел на заднем крыльце, сворачивая самокрутки,
потом вырезал игрушечную лодочку ребенку, еще одну для
второго, пошел в погреб и сбил масло из утреннего молока.
   Но поднимавшееся солнце все сильней и сильней пекло
болевшую с утра голову, как бы выжигая в мозгу все ту же
мысль о поле и косе. От еды Дрю отказался. Он не заметил,
как руки его непроизвольно сжались, словно обхватив косу,
ладони зудели. Он встал, вытер руки о штаны и опять сел,
пытаясь свернуть очередную самокрутку. Чувствуя, что сейчас
взбесится, если не найдет чем заняться, отшвырнул табак и
бумажку и поднялся, невнятно ругаясь. Чувство, что ему не
хватает чего-то, что позарез необходимо, все усиливалось.
   И все отчетливей слышал он шепот ветра, запутавшегося в
колосьях.
   К часу дня Эриксон окончательно извелся, бродя по дому,
по двору и не находя себе дела. Он пытался думать о том,
как провести воду на поле, но мысли его неизбежно
возвращались к пшенице - какая она спелая и красивая, как
она ждет, чтобы ее скосили.
   Выругавшись, Эриксон прошел в спальню, снял со стены косу
и стоял, держа ее в руках, ощущая ее приятную прохладную
тяжесть и чувствуя, как из ладоней уходит зуд, стихает
головная боль, а в душу нисходит мир и покой.
   Эриксон почувствовал, что в нем появился как бы новый
инстинкт. Инстинкт, лежавший за пределами его понимания.
Ведь не было никакой логики в том, что каждый день
необходимо идти в поле и косить пшеницу. Почему необходимо
- все равно не понять. Что ж, надо - значит, надо. Он
рассмеялся, покрепче ухватил рукоять косы своими большими
натруженными ладонями, отправился на поле и принялся за
работу, подумывая, уж не тронулся ли слегка умом. Черт
побери, вроде бы поле как поле? Так-то оно так, да не
совсем.
   Быстро и незаметно летели дни. Работа стала для Эриксона
привычной, необходимой как воздух. Но смутные догадки все
чаще возникали где-то на самом краешке сознания. Как-то
утром, пока отец завтракал, дети забежали в спальню поиграть
с косой. Услышав их возню, Эриксон вскочил, быстро прошел в
комнату и отобрал косу. Он так встревожился, что даже не
стал их ругать, но с этого дня в доме коса была всегда
заперта на замок.
   Дрю больше не пытался отлынивать от работы и каждое утро
шел на поле. Он косил как одержимый, а в голове проносились
смутные разрозненные мысли.
   Взмах косы, взмах, еще, еще... С каждым взмахом лезвие с
шипением срезает ряд колосьев. Ряд за рядом, шелестя,
ложится Эриксону под ноги. Взмах...
   Старик и мертвые пальцы старика, сжимающие колос.
   Взмах.
   Бесплодная земля и золотая пшеница на ней.
   Взмах.
   Невероятное, немыслимое чередование зеленого и золотого.
   Взмах.
   Поле закрутилось перед глазами, мир стал тусклым и
нереальным. Выронив косу, Эриксон стоял посреди желтого
водоворота, согнувшись, как от сильного удара в живот, и
глядя перед собой невидящими глазами.
   - Я убил кого-то, - выдохнул он, падая на колени рядом с
лезвием и хватая ртом воздух.
   - Скольких же я убил?!
   Раскалываясь на куски, мир в полной тишине крутился
каруселью вокруг Дрю, и только в ушах звенело все громче и
громче.
   Молли чистила картошку, когда в кухню, шатаясь, волоча за
собой косу, вошел Эриксон. В глазах у него стояли слезы.
   - Собирай вещи, - пробормотал Эриксон, глядя себе под
ноги.
   - Зачем?
   - Мы уезжаем, - тусклым голосом ответил Дрю.
   - Как это, уезжаем? - не веря своим ушам, переспросила
Молли.
   - Помнишь, этот старик... Знаешь, чем он здесь
занимался? Это все пшеница, эта коса - когда ею косишь,
косишь чужие жизни. Срезаешь колосья, а гибнут люди. С
каждым взмахом...
   Молли поднялась, отложила нож и картофелину, осторожно
сказала:
   - Мы столько проехали, так долго голодали, ты так
изматываешься каждый день на этом поле. - Она слабо
попыталась перебить мужа.
   - Там, в этом поле голоса, печальные голоса. Они просят
меня не делать этого... Не убивать их...
   - Дрю...
   Он продолжал, будто не слыша:
   - Пшеница растет как-то по-дикому, словно свихнулась. Я
тебе не хотел рассказывать. Но что-то здесь не так.
   Молли не отрываясь смотрела на мужа, в его пустые
прозрачные глаза.
   - Думаешь, я спятил? Но я и сам не могу в это поверить.
   Господи Боже мой, я ведь только что убил свою мать.
   - Прекрати! - попыталась прервать его Молли.
   - Я срезал колос и понял, что убил ее.
   - Дрю, - испуганно и зло вскрикнула Молли, - замолчи,
наконец!
   - Ох, Молли, Молли, - вздохнул он, и коса со звоном
выпала из ослабевших пальцев.
   Она подняла ее и торопливо запихнула в угол.
   - Десять лет мы живем с тобой, десять лет. Все эти
десять лет мы не ели досыта. Наконец-то у нас все как у
людей, и ты что же, хочешь все сломать?
   Она принесла Библию; шелест перелистываемых страниц
напоминал шелест колосьев на ветру.
   - Сядь и послушай, - сказала она и начала читать вслух,
незаметно наблюдая за тем, как меняется лицо ее мужа.
   Теперь она читала ему вслух каждый вечер.
   Где-то через неделю Дрю решил съездить в город на почту и
узнал, что его ждет письмо "до востребования".
   Домой он вернулся сам не свой, протянул жене конверт и
бесцветным голосом сказал:
   - Мать умерла... во вторник днем... Сердце...
   Потом добавил:
   - Приведи детей и собери еды в дорогу. Мы едем в
Калифорнию.
   - Дрю... - Молли все комкала лист бумаги.
   - Сама подумай - на этой земле ничего и никогда расти не
может, а посмотри, что вырастает. И вырастает участками,
каждый день ровно столько, чтобы успеть скосить. Я
скашиваю, а на другое утро она уже растет заново. А в тот
вторник, в тот вторник днем я как по себе полоснул. И
услышал короткий крик. И голос, как у матери. И вот -
письмо...
   - Мы никуда не поедем.
   - Молли...
   - Мы будем жить там, где у нас есть крыша над головой и
верный кусок хлеба на каждый день. Я хочу, наконец, пожить
по-человечески. И я не позволю больше детей морить голодом,
слышишь? Ни за что не позволю.
   За окнами ярко светило солнце, и лучи его, попавшие в
комнату, освещали лицо Молли, спокойное и решительное.
Только металлический звук медленно набухавших на кухонном
кране и срывающихся в мойку капель нарушал тишину.
   Упало еще несколько капель, прежде чем Дрю перевел дух.
   Обреченно вздохнув, он кивнул, не поднимая глаз: -
Ладно. Останемся.
   Нерешительно дотронулся до косы, на лезвии которой
упавший луч высветил слова "Владеющий мной - владеет миром",
и повторил:
   - Остаемся.
   Утром Эриксон пошел к могиле и увидел, как из рыхлой
земли пробился на свет росток пшеницы, и вспомнил колос,
зажатый в мертвых пальцах старика. Эриксон говорил со
стариком, не получая ответа.
   - Ты вкалывал и вкалывал всю жизнь на поле, и вот
наткнулся на этот колос. Колос, в котором была твоя жизнь.
Срезал. Пошел домой, переоделся в выходной костюм, лег на
кровать, - и сердце остановилось. Ведь так это было? Ты
передал поле мне, когда наступит мой черед, я передам его
еще кому-нибудь.
   В голосе появилась нотка страха.
   Как долго все это длится? Во всем мире только один
человек - тот, у кого в руках коса, - знает про это поле и
для чего оно существует.
   Внезапно Эриксон почувствовал себя очень, очень старым.
От высохшей долины, лежавшей перед ним, веяло глубокой
древностью, от нее исходило странное ощущение призрачного
могущества. Это поле уже существовало, когда прерии были
заселены индейцами. Под этим небом тот же ветер перебирал
такие же колосья. А до индейцев? И до индейцев
какой-нибудь доисторический человек, заросший шерстью,
срезал колосья косой, тогда еще деревянной.
   Эриксон спустился к полю. Принялся косить и косил, косил
как заведенный, безраздельно поглощенный сознанием того,
какая коса у него в руках. От мысли о том, что он - ее
единственный обладатель, у него перехватывало дыхание.
Только он, и никто другой. Мысль об этом наполняла его
силой и ужасом.
   Взмах! "Владеющий мной..." Взмах! "...владеет миром!"
   Эриксон пробовал отнестись к своей работе философски. В
конце концов, на это можно смотреть как на возможность
прокормить семью. После стольких лет скитаний они заслужили
достойную, спокойную жизнь.
   Взмах косы. Еще взмах. Каждый колос он аккуратно
подрезал у самой земли. Если все точно рассчитать (Эриксон
окинул взглядом поле), тогда он, Молли и дети смогут жить
вечно.
   В конце концов он наткнулся на то место, где росли
колосья жизни Молли, Сюзи и маленького Дрю. Чудом он успел
остановиться. Колосья росли прямо перед ним. Еще шаг,
взмах косы, и он бы их срезал. У него подкосились ноги. Ну
конечно, вот Молли, вот Дрю, вот Сюзи. Дрожа, как в
лихорадке, он опустился перед колосьями и дотронулся до них.
От его прикосновения они замерли. У Эриксона вырвался стон.
Что было бы, если бы он, ни о чем не догадываясь, их срезал.
   Глубоко вздохнув, Дрю поднялся, взял косу, отошел
подальше и долго стоял, не сводя с поля глаз.
   Молли ничего не поняла, когда, вернувшись домой раньше
обычного, Эриксон с порога прошел к ней и поцеловал в щеку.
   За обедом Молли спросила:
   - Что ты сегодня так рано? Как пшеница? Все так же
прорастает, как только скосишь?
   Эриксон кивнул и положил себе побольше мяса на тарелку.
Молли продолжала:
   - Написал бы ты тем, из правительства, которые занимаются
сельским хозяйством, - пусть приедут и посмотрят.
   - Нет, - отрезал он.
   - Ну, я же только предложила.
   Дрю нахмурился:
   - Раз уж мы здесь остались, мы остались здесь навсегда, и
я никому не позволю совать свой нос в мои дела. Никто,
кроме меня, не знает, где можно косить, а где нет. Эти
чиновники, они такого накосят!
   - Да ты о чем, Дрю?
   - Это я так, не обращай внимания, -продолжая жевать,
ответил Эриксон, - ерунда.
   Потом резко отшвырнул вилку:
   - Одному Богу известно, что им придет в голову, этим
придуркам из правительства. Они ведь и не задумаются, а
просто возьмут и перепашут все поле.
   Молли кивнула:
   - Так это же как раз то, что нужно - перепахать и засеять
все по новой.
   Эриксон отодвинул тарелки и очень внятно, старательно
выговаривая каждое слово, сказал:
   - Никаким чиновникам я писать не буду. И близко не
подпущу никого к своему полю, понятно? - И дверь за ним
захлопнулась.
   Эриксон сознательно обходил то место, где вызревали
колосья жизни его семьи, выбирая места для работы где-нибудь
подальше, где мог не бояться ошибок и случайностей.
   После того как коса срезала жизни трех его старых друзей
на Миссури, работа превратилась для него в каторгу.
   Он ушел с поля, запер косу и выбросил ключ. Хватит с
него. С жатвой покончено. Довольно.
   Теперь вечерами он сидел на крыльце и рассказывал детям
сказки, всякие забавные истории, желая их развеселить. Но
ему не удавалось вызвать на их лицах и тени улыбки. Уже
несколько дней они выглядели усталыми, отстраненными, будто
перестали быть детьми.
   В один из таких вечеров Молли (она теперь постоянно
жаловалась на головную боль, легла раньше обычного. В
одиночестве стоял Эриксон у окна, а поле лежало перед ним в
лунном свете, как море, тронутое легким ветром.
   Оно ждало своего хозяина. Эриксон сел, нервно сглотнув и
стараясь не глядеть на колосья, как бы зовущие лезвие косы.
   Интересно, во что превратится мир, если он никогда больше
не выйдет в поле? Что будет с людьми, уже отжившими свой
век, с теми, кто ждет смерти? Время покажет.
   Эриксон задул лампу. Он лежал и вслушивался в спокойное
дыхание своей жены. Ему не спалось. Перед глазами стояли
колосья, руки тосковали по работе.
   Среди ночи он очнулся посреди поля. Он шел по нему, как
лунатик, сжимая в руках косу и окидывая взглядом созревшие
для жатвы колосья. Он шел, еще не вполне проснувшись,
охваченный непонятным страхом, не в силах ни понять, ни
вспомнить, как открыл погреб, как достал оттуда косу. А
тяжелые, давно созревшие колосья словно просили даровать им
вечный покой.
   Коса будто приросла к ладоням и словно тянула его вперед,
уже не руки управляли ею, а она руками. Чудом сумев
оторвать косу от ладоней и отбросив подальше, Эриксон
бросился на землю и, зарывшись лицом в колосья, взмолился:
   - Я не хочу никого убивать, я не могу убить Молли, детей.
Не заставляй меня делать это!
   Но только сверкавшие звезды равнодушно смотрели с неба,
ничего, кроме звезд.
   Глухой, падающий звук заставил его обернуться - из-за
холма, словно чудовище с огненными руками, протянутыми к
звездам, взметнулось пламя. Ветер принес удушающий запах
пожара и снопы искр.
   Дом!
   С криком отчаянья Дрю вскочил на ноги, не в силах
оторвать взгляд от пожара.
   Огромным костром горели и дом, и вековые деревья вокруг.
Огонь поднимался все выше, над полем повис жар, и в этом
раскаленном мареве Дрю, плача и спотыкаясь, брел к
охваченному пламенем дому.
   Когда он сбежал с холма, весь дом, кровля, крыльцо, стены
уже превратились в один громадный факел и от него шел гул и
треск, за которым не слышно было и собственного крика.
   - Молли! Сюзи! Дрю! - Его зов остался без ответа, хотя
Эриксон подбежал так близко, что брови затрещали, а кожа на
лице натянулась, стала коробиться и, казалось, готова была
лопнуть от нестерпимого жара. Рев пожара становился все
громче, и это был единственный ответ на крики Дрю, отчаянно
метавшегося вокруг дома.
   На его глазах провалилась внутрь крыша, потом с грохотом
рухнули стены, и пламя начало утихать, не получая новой пищи
и задыхаясь в дыму.
   Над дотлевающими головешками и подернутыми пеплом углями
стало медленно подниматься утро. Освещенный красными
бликами, не замечая жара от мерцающих углей, Эриксон брел по
пепелищу. Из-под хаоса рухнувших балок, заваленные
головешками, торчали обуглившиеся шкафы и стулья,
оплавленная раковина, напоминая о том, что раньше здесь была
кухня. Мимо бывшей прихожей Эриксон прошел тем, что было
гостиной, к спальне.
   В спальне, среди докрасна раскаленных матрасных пружин,
железных прутьев, оставшихся от сгоревшей кровати, мирно
спала Молли. Искры дотлевали на не тронутых огнем руках,
спокойно вытянутых вдоль тела. На безмятежном лице, на
левой щеке догорал кусок доски. Эриксон стоял, как столб,
не в силах пошевелиться и не веря собственным глазам. На
дымящейся постели из мерцающих углей лежала его жена, без
единого ожога, без единой царапины на теле и мерно дышала во
сне. Спала, как будто не обваливались вокруг объятые
пламенем стены, не обрушивалась раскаленная кровля, не
плавился металл.
   Шагая по дымящимся развалинам, он почти прожег толстые
подметки грубых ботинок, а она лежала среди этого адского
пекла, чуть припорошенная пеплом, но не тронутая огнем.
Распущенные волосы разметались по куче углей.
   Эриксон склонился над женой и позвал:
   - Молли...
   Она не ответила, не шевельнулась. Она неподвижно лежала
в дотлевающей спальне не мертвая, но и не живая, а губы ее
чуть подрагивали в такт спокойному дыханию. Неподалеку
лежали дети. В дымном раскаленном воздухе можно было
различить их спящие фигурки.
   Эриксон перенес их на край поля.
   - Молли, дети, проснитесь...
   Никакого отклика, только мерное дыхание.
   - Дети, мама... Умерла?
   Но ведь она не умерла! Но и...
   Он пытался растормошить детей, тряс их все сильней, но
ответом ему было лишь сонное дыхание. Он стоял над спящими
телами, и его обожженное лицо, изрезанное морщинами,
застывало в гримасе отчаяния.
   И вдруг он понял, отчего они спали в объятом пламенем
доме. Отчего он не может их разбудить. Он понял: Молли
так и будет лежать погруженная в вечный сон и никогда не
откроет глаз, не улыбнется ему.
   Коса. Колосья.
   Их жизнь, которая должна была оборваться вчера, 30 мая
1938 года, не закончилась, потому что он не решился скосить
колосья их жизни. Они должны были сгореть в доме, но он не
вышел в поле, и поэтому ничто не могло причинить вреда их
телам. Дом сгорел до основания, а Молли и дети продолжали
существовать. Не мертвые, но и не живые, брошенные на
полпути между жизнью и смертью, ожидающие своего часа.
   Молли и дети спали. Спали и тысячи таких же, как они, -
жертвы катастроф, болезней, пожаров, самоубийств, спали уже
не живые, но и не мертвые, только потому, что он решил не
дотрагиваться до косы. Только потому, что он не отважился
косить спелую пшеницу.
   Последний раз он взглянул на детей. Теперь он будет
косить непрерывно, изо дня в день, без отдыха, без
остановки. Будет косить всегда, косить вечно.
   Ну вот и все, подумал он, пора приниматься за дело. Не
попрощавшись, он повернулся, взял косу и, неся в себе
растущую, переполняющую все его существо злобу, зашагал к
полю.
   Шаги его все убыстрялись, пока он не понесся длинными,
упругими скачками. Колосья хлестали его по ногам, а он
летел как одержимый по полю, сжигаемый неистовой жаждой
работы.
   Остановившись в густой пшенице он вскрикнул: "Молли" - и
взмахнул косой. "Сюзи" - еще взмах косы. "Дрю" - еще
взмах.
   Не обернувшись на крик, донесшийся с пожарища,
захлебываясь от рыданий, он срезал колосья, все учащая
взмахи косы.
   Лезвие шипело, выкашивая огромные клинья спелой и зеленой
пшеницы, и Эр шел по полю с косой в руках, ничего не видя от
слез, ругаясь, изрыгая проклятья, сотрясаясь от безумного
смеха.
   Взлет лезвия, сияющего на солнце, - и бомбы падают на
Москву, Лондон, Токио...
   Все громче свист косы - и разгорается огонь в печах
Бухенвальда и Бельзена.
   Под пение покрытой влагой косы слепыми солнцами лопаются
и все выше вздымаются грибы атомных взрывов над Невадой.
Хиросимой, Бикини, Сибирью...
   Плач" колосьев, зеленым ливнем падающих на Землю, -
взволновались Корея, Индокитай, Египет; Индия взволновалась;
залихорадило Азию; проснулась в ночи Африка.
   Лезвие неистово металось в море пшеницы, сверкая при
каждом взмахе, с бешенством человека, потерявшего все,
потерявшего столько, что ему уже наплевать на то, что он
делает с миром.
   Все это происходит неподалеку от развилки большого шоссе,
ведущего в Калифорнию, вечно забитого несущимися машинами.
Много лет пройдет, пока какой-нибудь разваливающийся на ходу
автомобиль свернет на развилке, двинется по грязной,
разрушенной дороге и заглохнет в тупике перед обугленными
развалинами. Если кому-нибудь и вздумается спросить дорогу
у человека, бешено, безостановочно работающего в поле, он не
дождется ни ответа, ни помощи.
   Долгие годы этот человек занят тем, что непрерывно
выкашивает пшеницу. Он так занят тем, чтобы успеть скосить
как можно больше, что уже не в состоянии отличить зеленый
колос от спелого.
   Дрю Эриксон со своей косой безостановочно движется по
полю. Не угасают вспышки слепых солнц над землей, и не
гаснет белый огонь в его бессонных глазах.
   И так изо дня в день, из года в год.

----------------------------------------------------------

   1) - Господи, помилуй! (греч.).

   Рэй Бредбери
   Дракон

   Перевод Н. Галь

   Ничто не шелохнется на бескрайней болотистой равнине,
лишь дыхание ночи колышет невысокую траву. Уже долгие годы
ни одна птица не пролетала под огромным слепым щитом
небосвода. Когда-то, давным-давно, тут притворялись живыми
мелкие камешки - они крошились и рассыпались в пыль. Теперь
в душе двух людей, что сгорбились у костра, затерянного
среди пустыни, шевелится одна только ночь; тьма тихо
струится по жилам, мерно, неслышно стучит в висках.
   Отсветы костра пляшут на бородатых лицах, дрожат
оранжевыми всплесками в глубоких колодцах зрачков. Каждый
прислушивается к ровному, спокойному дыханию другого и даже
слышит, кажется, как медленно, точно у ящерицы, мигают веки.
Наконец один начинает мечом ворошить уголья в костре.
   - Перестань, глупец, ты нас выдашь!
   - Что за важность, - отвечает тот, другой. - Дракон все
равно учует нас издалека. Ну и холодище, Боже милостивый!
Сидел бы я лучше у себя в замке.
   - Мы ищем не сна, но смерти...
   - А чего ради? Ну, чего ради? Дракон ни разу еще не
забирался в наш город!
   - Тише ты, дурень! Он пожирает всех, кто путешествует в
одиночку между нашим городом и соседним.
   - Ну и пусть пожирает, а мы вернемся домой.
   - Тсс... слышишь?
   Оба замерли.
   Они ждали долго, но в ночи лишь пугливо подрагивала шкура
коней, точно бархатный черный бубен, да едва-едва
позванивали серебряные стремена.
   - Ох и места же у нас, - вздохнул второй. - Тут добра не
жди. Кто-то задувает солнце, и сразу - ночь. И уж тогда,
тогда... Господи, ты только послушай! Говорят, у этого
дракона из глаз - огонь. Дышит он белым паром, издалека
видно, как он мчится по темным полям. Несется в серном
пламени и громе и поджигает траву. Овцы в страхе кидаются
врассыпную и, обезумев, издыхают. Женщины рождают чудовищ.
От ярости дракона сотрясаются стены, башни рушатся и
обращаются в прах. На рассвете холмы усыпаны телами жертв.
Скажи, сколько рыцарей уже выступило против этого чудища и
погибло, как погибнем и мы?
   - Хватит, надоело!
   - Как не надоесть! Среди этого запустения я даже не
знаю, какой год на дворе!
   - Девятисотый от Рождества Христова.
   - Нет, нет, - зашептал другой и зажмурился. - Здесь, на
равнине, нет Времени - только Вечность. Я чувствую, вот
выбежать назад, на дорогу, - а там все не так, города как не
бывало, жители еще и не родились, камень для крепостных стен
еще не добыт из каменоломен, бревна не спилены в лесах; не
спрашивай, откуда я это знаю, сама равнина знает и
подсказывает мне. А мы сидим тут одни в стране огненного
дракона. Боже, спаси нас и помилуй!
   - Затаи страх в душе, но не забудь меч и латы!
   - Что толку? Дракон приносится неведомо откуда; мы не
знаем, где его жилище. Он исчезает в тумане; мы не знаем,
куда он скрывается. Что ж, наденем доспехи и встретим
смерть во всеоружии.
   Не успев застегнуть серебряные латы, второй вновь застыл
и обернулся.
   По сумрачному краю, где царили тьма и пустота, из самого
сердца равнины сорвался ветер и принес пыль, что струится в
часах, отмеряя бег времени. В глубине этого невиданного
вихря пылали черные солнца и неслись мириады сожженных
листьев, сорванных неведомо с каких осенних деревьев где-то
за окоемом. Под этим жарким вихрем таяли луга и холмы,
кости истончались, словно белый воск, кровь мутилась, и
густела, и медленно оседала в мозгу. Вихрь налетал, и это
летели тысячи погибающих смятенных душ. Это был сумрак,
объятый туманом, объятый тьмой, и тут не место было
человеку, и не было ни дня, ни часа - время исчезло,
остались только эти двое в безликой пустоте, во внезапной
леденящей буре, в белом громе, что надвигался за прозрачным
зеленым щитом ниспадающих молний. По траве хлестнул ливень,
и снова все стихло, и в холодной тьме, в бездыханной тиши
только и осталось живого тепла, что эти двое.
   - Вот, - прошептал первый. - Вот оно!..
   Вдалеке, за много миль, оглушительно загремело, заревело
- мчался дракон.
   В молчании оба опоясались мечами и сели на коней.
Первозданную полуночную тишину разорвало грозное шипенье,
дракон стремительно надвигался - ближе, ближе; над гребнем
холма сверкнули свирепые огненные очи, возникло что-то
темное, неясное, сползло, извиваясь, в долину и скрылось.
   - Скорее!
   Они пришпорили коней и поскакали к ближней лощине.
   - Он пройдет здесь!
   Поспешно закрыли коням глаза шорами, руками в железных
перчатках подняли копья.
   - Боже правый!
   - Да, будем уповать на Господа.
   Миг - и дракон обогнул косогор. Огненно-рыжий глаз
чудовища впился в них, на доспехах вспыхнули алые искры и
отблески. С ужасающим надрывным воплем и скрежетом дракон
рванулся вперед.
   - Помилуй нас, Боже!
   Копье ударило под желтый глаз без век, согнулось - и
всадник вылетел из седла. Дракон сшиб его с ног, повалил,
подмял. Мимоходом задел черным жарким плечом второго коня и
отшвырнул вместе с седоком прочь, за добрых сто футов, и они
разбились об огромный валун, а дракон с надрывным
пронзительным воем и свистом промчался дальше, весь
окутанный рыжим, алым, багровым пламенем, в огромных мягких
перьях слепящего едкого дыма.
   - Видал? - воскликнул кто-то. - Все в точности, как я
тебе говорил!
   - То же самое, точь-в-точь! Рыцарь в латах, вот лопни
мои глаза! Мы его сшибли!
   - Ты остановишься?
   - Уж пробовал раз. Ничего не нашел. Неохота
останавливаться на этой пустоши. Жуть берет. Что-то тут
нечисто.
   - Но ведь кого-то мы сбили!
   - Я свистел вовсю, малый мог бы посторониться, а он и не
двинулся!
   Вихрем разорвало пелену тумана.
   - В Стокли прибудем вовремя. Подбрось-ка угля, Фред.
Новый свисток стряхнул капли росы с пустого неба. Дыша
огнем и яростью, ночной скорый пронесся по глубокой лощине,
с разгона взял подъем и скрылся, исчез безвозвратно в
холодной дали на севере, остались лишь черный дым и пар - и
еще долго таяли в оцепенелом воздухе.

   Рэй Бредбери
   Икар Монгольфье Райт

   Перевод Н. Галь

   Он лежал в постели, а ветер задувал в окно, касался ушей
и полуоткрытых губ и что-то нашептывал ему во сне.
Казалось, это ветер времени повеял из Дельфийских пещер,
чтобы сказать ему все, что должно быть сказано про вчера,
сегодня и завтра. Где-то в глубине его существа порой
звучали голоса - один, два или десять, а быть может, это
говорил весь род людской, но слова, что срывались с его губ,
были одни и те же:
   - Смотрите, смотрите, мы победили!
   Ибо во сне он, они, сразу многие вдруг устремлялись ввысь
и летели. Теплое, ласковое воздушное море простиралось под
ним, и он плыл, удивляясь и не веря.
   - Смотрите, смотрите! Победа!
   Но он вовсе не просил весь мир дивиться ему; он только
жадно, всем существом смотрел, впивал, вдыхал, осязал этот
воздух, и ветер, и восходящую Луну. Совсем один он плыл в
небесах. Земля уже не сковывала его своей тяжестью.
   "Но постойте, - думал он, - подождите!
   Сегодня - что же это за ночь?
   Разумеется, это канун. Завтра впервые полетит ракета на
Луну. За стенами этой комнаты, среди прокаленной Солнцем
пустыни, в сотне шагов отсюда меня ждет ракета.
   Полно, так ли? Есть ли там ракета?"
   "Постой-ка! - подумал он и передернулся и, плотно
сомкнув веки, обливаясь потом, обернулся к стене и яростно
зашептал. - Надо наверняка! Прежде всего кто ты такой?"
   "Кто я? - подумал он. - Как мое имя?"
   Джедедия Прентис, родился в 1938-м, окончил колледж в
1959-м, право управлять ракетой получил в 1965-м. Джедедия
Прентис... Джедедия Прентис...
   Ветер подхватил его имя и унес прочь! С воплем спящий
пытался его удержать.
   Потом он затих и стал ждать, пока ветер вернет ему имя.
Ждал долго, но была тишина, тысячу раз гулко ударило сердце
- и тогда лишь он ощутил в воздухе какое-то движение.
   Небо раскрылось, точно нежный голубой цветок. Вдали
Эгейское море покачивало белые опахала пены над пурпурными
волнами прибоя.
   В шорохе волн, набегающих на берег, он расслышал свое
имя.
   Икар.
   И снова шепотом, легким, как дыхание:
   Икар.
   Кто-то потряс его за плечо - это отец звал его, хотел
вырвать из ночи. А он, еще мальчишка, лежал свернувшись
лицом к окну, за окном виднелся берег внизу и бездонное
небо, и первый утренний ветерок пошевелил скрепленные
янтарным воском золотые перья, что лежали возле его детской
постели. Золотые крылья словно ожили в руках отца, и, когда
сын взглянул на эти крылья и потом за окно, на утес, он
ощутил, что и у него самого на плечах, трепеща, прорастают
первые перышки.
   - Как ветер, отец?
   - Мне хватит, но для тебя слишком слаб.
   - Не тревожься, отец. Сейчас крылья кажутся неуклюжими,
но от моих костей перья станут крепче, от моей крови оживет
воск.
   - И от моей крови тоже, и от моих костей, не забудь:
каждый человек отдает детям свою плоть, а они должны
обращаться с нею бережно и разумно. Обещай не подниматься
слишком высоко, Икар. Жар Солнца может растопить твои
крылья, сын, но их может погубить и твое пылкое сердце.
Будь осторожен!
   И они вынесли великолепные золотые крылья навстречу утру,
и крылья зашуршали, зашептали его имя, а быть может, иное, -
чье-то имя взлетело, завертелось, поплыло в воздухе, словно
перышко.
   Монгольфье.
   Его ладони касались жгучего каната, яркой простеганной
ткани, каждая ниточка нагрелась и обжигала, как лето. Он
подбрасывал охапки шерсти и соломы в жарко дышащее пламя.
   Монгольфье.
   Он поднял глаза - высоко над головой вздувалась, и
покачивалась на ветру, и взмывала, точно подхваченная
волнами океана. огромная серебристая груша, наполнялась
мерцающим током разогретого воздуха, восходившего над
костром. Безмолвно, подобная дремлющему божеству,
склонилась над полями Франции эта легкая оболочка, и все
расправляется, ширится, полнясь раскаленным воздухом, и уже
скоро вырвется на волю. И с нею вознесется в голубые тихие
просторы его мысль и мысль его брата и поплывет, безмолвная,
безмятежная, среди облачных просторов, в которых спят еще
неприрученные молнии. Там, в пучинах, не отмеченных ни на
одной карте, в бездне, куда не донесется ни птичья песня, ни
человеческий крик, этот шар обретет покой. Быть может, в
этом плавании он, Монгольфье, и с ним все люди услышат
непостижимое дыхание Бога и торжественную поступь вечности.
   Он вздохнул, пошевелился, и зашевелилась толпа, на
которую пала тень нагретого аэростата.
   - Все готово, все хорошо.
   Хорошо. Его губы дрогнули во сне. Хорошо. Шелест,
шорох, трепет, взлет. Хорошо.
   Из отцовских ладоней игрушка рванулась к потолку,
закружилась, подхваченная вихрем, который сама же подняла, и
повисла в воздухе, и они с братом не сводят с нее глаз, а
она трепещет над головой, и шуршит, и шелестит, и шепчет их
имена.
   Райт.
   И шепот: ветер, небеса, облака, просторы, крылья, полет.
   - Уилбур? Орвил? Постой, как же так?
   Он вздыхает во сне.
   Игрушечный геликоптер жужжит, ударяется в потолок -
шумящий крылами орел, ворон, воробей, малиновка, ястреб.
Шелестящий крылами орел, шелестящий крылами ворон, и наконец
слетает к ним в руки ветер, дохнувший из лета, что еще не
настало, - в последний раз трепещет и замирает шелестящий
крылами ястреб.
   Во сне он улыбался.
   Он устремился в Эгейское небо, далеко внизу остались
облака.
   Он чувствовал, как, точно пьяный, покачивается огромный
аэростат, готовый отдаться во власть ветра.
   Он ощущал шуршанье песков - они спасут его, упади он,
неумелый птенец, на мягкие дюны Атлантического побережья.
Планки и распорки легкого каркаса звенели точно струны арфы,
и его тоже захватила эта мелодия.
   За стенами комнаты, чувствует он, по каленой глади
пустыни скользит готовая к пуску ракета, огненные крылья еще
сложены, она еще сдерживает свое огненное дыхание, но скоро
ее голосом заговорят три миллиарда людей. Скоро он
проснется и неторопливо направится к ракете.
   И станет на краю утеса.
   Станет в прохладной тени нагретого аэростата.
   Станет на берегу, под вихрем песка, что стучит по
ястребиным крыльям "Китти Хок".
   И натянет на мальчишеские плечи и руки, до самых кончиков
пальцев, золотые крылья, скрепленные золотым воском.
   В последний раз коснется тонкой, прочно сшитой оболочки,
- в ней заключено дыхание людей, жаркий вздох изумления и
испуга, с нею вознесутся в небо их мечты.
   Искрой он пробудит к жизни бензиновый мотор.
   И, стоя над бездной, даст отцу руку на счастье - да будут
послушны ему в полете гибкие крылья!
   А потом взмахнет руками и прыгнет.
   Перережет веревки и даст свободу огромному аэростату.
   Запустит мотор, поднимет аэроплан в воздух.
   И, нажав кнопку, воспламенит горючее ракеты.
   И все вместе, прыжком, рывком, стремительно возносясь,
плавно скользя, разрывая, взрезая, пронизывая воздух,
обратив лицо к Солнцу, к Луне и звездам, они понесутся над
Атлантикой и Средиземным морем, над полями, пустынями,
селениями и городами; в безмолвии газа, в шелесте перьев, в
звоне и дрожи туго обтянутого тканью легкого каркаса, в
грохоте, напоминающем извержение вулкана, в приглушенном
торопливом рокоте; порыв, миг потрясения, колебания, а потом
- все выше, упрямо, неодолимо, вольно, чудесно, и каждый
засмеется и во весь голос крикнет свое имя. Или другие
имена - тех, кто еще не родился, или тех, что давно умерли,
тех, кого подхватил и унес ветер, пьянящий, как вино, или
соленый морской ветер, или безмолвный ветер, плененный в
аэростате, или ветер, рожденный химическим пламенем. И
каждый чувствует, как прорастают из плоти крылья, и
раскрываются за плечами, и шумят, сверкая ярким опереньем.
И каждый оставляет за собою эхо полета, и отзвук,
подхваченный всеми ветрами, опять и опять обегает земной
шар, и в иные времена его услышат их сыновья и сыновья
сыновей, во сне внемля тревожному полуночному небу.
   Ввысь и еще ввысь, выше, выше! Весенний разлив, летний
поток, нескончаемая река крыльев!
   Негромко прозвенел звонок.
   - Сейчас, - прошептал он, - сейчас я проснусь. Еще
минуту...
   Эгейское море за окном скользнуло прочь; пески
Атлантического побережья, равнины Франции обернулись
пустыней Нью-Мехико. В комнате, возле его детской постели,
не всколыхнулись перья, скрепленные золотым воском. За
окном не качается наполненная жарким ветром серебристая
груша, не позванивает на ветру машина- бабочка с тугими
перепончатыми крыльями. Там, за окном, только ракета -
мечта, готовая воспламениться, - ждет одного прикосновения
его руки, чтобы взлететь.
   В последний миг сна кто-то спросил его имя.
   Он ответил спокойно то, что слышал все эти часы, начиная
с полуночи:
   - Икар Монгольфье Райт.
   Он повторил это медленно, внятно - пусть тот, кто
спросил, запомнит порядок, и не перепутает, и запишет все до
последней неправдоподобной буквы.
   - Икар Монгольфье Райт.
   Родился - за девятьсот лет до Рождества Христова.
Начальную школу окончил в Париже в 1783-м. Средняя школа,
колледж - "Китти Хок", 1903-й. Окончил курс Земли,
переведен на Луну с Божьей помощью сего дня I августа
1970-го. Умер и похоронен, если посчастливится, на Марсе, в
лето 1999-е нашей эры. Вот теперь можно и проснуться.
   Немногие минуты спустя он шагал через пустынное летное
поле и вдруг услышал - кто-то зовет, окликает опять и опять.
   Он не мог понять, был ли кто-то позади или никого там не
было. Один ли голос звал или многие голоса, молодые или
старые, вблизи или издалека, нарастал ли зов или стихал,
шептал или громко повторял все три его славных новых имени -
этого он тоже не знал. И не оглянулся.
   Ибо поднимался ветер - и он дал ветру набрать силу, и
подхватить его, и пронести дальше, через пустыню, до самой
ракеты, что ждала его там, впереди.

   Рэй Бредбери
   Берег на закате

   Перевод Н. Галь

   По колено в воде, с выброшенным волной обломком доски в
руках. Том прислушался.
   Вечерело, из дома, что стоял на берегу, у проезжей
дороги, не доносилось ни звука. Там уже не стучат ящики и
дверцы шкафов, не щелкают замки чемоданов, не разбиваются в
спешке вазы: напоследок захлопнулась дверь - и все стихло.
   Чико тряс проволочным ситом, просеивая белый песок, на
сетке оставался урожай потерянных монет. Он помолчал еще
минуту, потом, не глядя на Тома, сказал:
   - Туда ей и дорога.
   Вот так каждый год. Неделю или, может быть, месяц из
окон их дома льется музыка, на перилах веранды расцветает в
горшках герань. Двери и крыльцо блестят свежей краской. На
бельевой веревке полощутся на ветру то нелепые пестрые
штаны, то модное узкое платье, то мексиканское платье ручной
работы - словно белопенные волны плещут за домом. В доме на
стенах картинки "под Матисса" сменяются подделками под
итальянский Ренессанс. Иногда, поднимая глаза, видишь -
женщина сушит волосы, будто ветер развевает ярко-желтый
флаг. А иногда флаг черный или медно-красный. Женщина
четко вырисовывается на фоне неба, иногда она высокая,
иногда маленькая. Но никогда не бывает двух женщин сразу,
всегда только одна. А потом настает такой день, как
сегодня...
   Том опустил обломок на все растущую груду плавника
неподалеку от того места, где Чико просеивал миллионы
следов, оставленных ногами людей, которые здесь отдыхали и
развлекались и давно уже убрались восвояси.
   - Чико... Что мы тут делаем?
   - Живем как миллионеры, парень.
   - Что-то я не чувствую себя миллионером, Чико.
   - А ты старайся, парень.
   И Тому представилось, как будет выглядеть их дом через
месяц: из цветочных горшков летит пыль, на стенах следы
снятых картинок, на полу ковром - песок. От ветра комнаты
смутно гудят, точно раковины. И ночь за ночью, всю ночь
напролет, каждый у себя в комнате, они с Чико будут слушать,
как набегает на бесконечный берег косая волна и уходит все
дальше, дальше, не оставляя следа.
   Том чуть заметно кивнул. Раз в год он и сам приводил
сюда славную девушку, он знал: наконец-то он нашел ее,
настоящую, и совсем скоро они поженятся. Но его девушки
всегда ускользали неслышно еще до зари - каждая чувствовала,
что ее приняли не за ту и ей не под силу играть эту роль. А
приятельницы Чико уходили с шумом и громом, поднимали вихрь
и смерч, перетряхивали на пути все до последней пылинки,
точно пылесосы, выдирали жемчужинку из последней ракушки,
утаскивали все, что только могли, совсем как зубастые
собачонки, которых иногда, для забавы, ласкал и дразнил
Чико.
   - Уже четыре женщины за этот год.
   - Ладно, судья, - Чико ухмыльнулся. - Матч окончен,
проводи меня в душ.
   - Чико... - Том прикусил нижнюю губу, договорил не
сразу:
   - Я вот все думаю. Может, нам разделиться?
   Чико молча смотрел на него.
   - Понимаешь, - заторопился Том, - может, нам врозь больше
повезет.
   - Ах, черт меня побери, - медленно произнес Чико и крепко
стиснул ручищами сито. - Послушай, парень, ты что, забыл,
как обстоит дело? Мы тут доживем до двухтысячного года. Мы
с тобой два старых безмозглых болвана, которым только и
осталось греться на солнышке. Надеяться нам не на что,
ждать нечего - поздно, Том. Вбей себе это в башку и не
болтай зря.
   Том проглотил комок, застрявший в горле, и в упор
посмотрел на Чико.
   - Я, пожалуй, на той неделе уйду...
   - Заткнись! Заткнись и знай работай.
   Чико яростно тряхнул ситом, в котором набралось сорок три
цента мелочью по полпенни, пенни и даже десятицентовики.
Невидящими глазами он уставился на свою добычу, монетки
поблескивали на проволочной сетке, точно шарики китайского
бильярда.
   Том замер недвижно, затаил дыхание.
   Казалось, оба чего-то ждали.
   И вот оно случилось.
   - А-а-а...
   Издали донесся крик.
   Оба медленно обернулись.
   Отчаянно крича и размахивая руками, к ним бежал по берегу
мальчик. И в голосе его было что-то такое, от чего Тома
пробрала дрожь. Он обхватил себя руками за плечи и ждал.
   - Там... там...
   Мальчик подбежал, задыхаясь, ткнул рукой назад вдоль
берега.
   - ...женщина... у Северной скалы... чудная какая-то!
   - Женщина?! - воскликнул Чико и захохотал. - Нет уж,
хватит!
   - А чем она чудная? - спросил Том.
   - Не знаю! - Глаза у мальчишки были совсем круглые от
страха. - Вы подите поглядите! Страсть какая чудная!
   - Утопленница, что ли?
   - Может, и так. Выплыла и лежит на берегу, вы сами
поглядите... чудно... - Мальчишка умолк. Опять обернулся
в ту сторону, откуда прибежал. - У нее рыбий хвост.
   Чико засмеялся:
   - Мы пока еще трезвые.
   - Я не вру! Честное слово! - мальчик нетерпеливо
переступал с ноги на ногу. - Ох, пожалуйста, скорей!
   Он бросился было бежать, но почувствовал, что они за ним
не идут, и в отчаянии обернулся.
   Неожиданно для себя Том выговорил непослушными губами:
   - Навряд ли мальчишка бежал в такую даль, только чтоб нас
разыграть.
   - Бывает, и не из-за таких пустяков бегают, - возразил
Чико.
   - Ладно, сынок, иду, - сказал Том.
   - Спасибо. Ой, спасибо, мистер!
   И мальчик побежал дальше. Пройдя шагов тридцать, Том
оглянулся. Чико, щурясь, смотрел ему вслед, потом пожал
плечами, устало отряхнул руки от песка и поплелся за ним.
   Они шли на север по песчаному берегу, в предвечернем
свете видны были морщинки, прорезавшиеся на загорелых лицах
вокруг блеклых, выцветших на солнце глаз; оба казались
моложе своих лет, в коротко остриженных волосах седина
незаметна. Дул свежий ветер, волны океана с протяжным гулом
бились о берег.
   - А вдруг это правда? - сказал Том. - Вдруг мы придем к
Северной скале, а там волной и впрямь что-то такое вынесло?
   Но Чико еще не успел ответить, а Том был уже далеко,
мысли его унеслись к иным берегам, где полным-полно
гигантских крабов, где на каждом шагу - луна-рыба и морские
звезды, бурые водоросли и редкостные камни. Не раз ему
случалось толковать про то, сколько удивительных тварей
живет в море, и теперь, в мерном дыхании прибоя, ему
слышались их имена. Аргонавты, нашептывали волны, треска,
сайда, сарган, устрица, линь, морской слон, нашептывали они,
лосось и камбала, белуга, белый кит и касатка, и морская
собака... удивительные у них имена, и всегда стараешься
представить себе, какие же они все с виду. Быть может,
никогда в жизни не удастся подсмотреть, как пасутся они на
соленых лугах, куда не смеешь ступить с безопасной твердой
земли, а все равно они там, и эти имена, и еще тысячи других
вызывают перед глазами удивительные образы. Смотришь - и
хочется стать птицей и фрегатом с могучими крыльями, что
улетает за тридевять земель и возвращается через годы,
повидав все моря и океаны.
   - Ой, скорее! - мальчишка опять подбежал к Тому,
заглянул в лицо. - Вдруг она уплывет!
   - Не трепыхайся, малец, поспокойнее, - посоветовал Чико.
   Они обогнули Северную скалу. За нею стоял еще один
мальчик и неотрывно глядел на песок.
   Быть может, краешком глаза Том увидел на песке такое, на
что не решился посмотреть прямо, и он уставился на этого
второго мальчишку. Мальчик был бледен и, казалось, не
дышал. Изредка он словно спохватывался, переводил дух, и
взгляд его на миг становился осмысленным, но потом опять
упирался в то, что лежало на песке, и чем дольше он смотрел,
тем растерянней, ошеломленней становилось его лицо и опять
стекленели глаза. Волна плеснула ему на ноги, намочила
теннисные туфли, а он не шевельнулся, даже и не заметил.
   Том перевел взгляд с лица мальчика на песок. И тотчас у
него самого лицо стало такое же, как у этого мальчика.
Руки, повисшие вдоль тела, напряглись, сжались кулаки, губы
дрогнули и приоткрылись, и светлые глаза словно еще больше
выцвели от того, что увидели и пытались вобрать.
   Солнце стояло совсем низко, еще десять минут - и оно
скроется за гладью океана.
   - Накатила большая волна и ушла, а она тут осталась, -
сказал первый мальчик.
   На песке лежала женщина.
   Ее волосы, длинные-длинные, протянулись по песку, точно
струны огромной арфы. Вода перебирала их пряди, поднимала и
опускала, и каждый раз они ложились по- иному, чертили иной
узор на песке. Длиною они были футов пять, даже шесть, они
разметались на твердом сыром песке, и были они
зеленые-зеленые. Лицо ее...
   Том и Чико наклонились и смотрели во все глаза. Лицо
будто изваяно из белого песка, брызги волн мерцают на нем
каплями летнего дождя на лепестках чайной розы. Лицо - как
луна средь бела дня, бледная, неправдоподобная в синеве
небес. Мраморно-белое, с чуть заметными синеватыми
прожилками на висках. Сомкнутые веки чуть голубеют, как
будто сквозь этот тончайший покров недвижно глядят зрачки и
видят людей, что склонились над нею и смотрят, смотрят...
Нежные пухлые губы, бледно-алые, как морская роза, плотно
сомкнуты. Белую стройную шею, белую маленькую грудь,
набегая, скрывает и вновь обнажает волна - набежит и
отхлынет, набежит и отхлынет... Розовеют кончики грудей,
белеет тело - белое-белое, ослепительное, точно легла на
песок зеленовато-белая молния. Волна покачивает женщину, и
кожа ее отсвечивает, словно жемчужина.
   А ниже эта поразительная белизна переходит в бледную,
нежную голубизну, а потом бледно-голубое переходит в
бледно-зеленое, а потом в изумрудно-зеленое, в густую зелень
мхов и лип, а еще ниже сверкают, искрятся темно-зеленый
стеклярус и темно-зеленые цехины, и все это струится,
переливается зыбкой игрой света и тени и заканчивается
разметавшимся на песке кружевным веером из пены и алмазов.
Меж двумя половинами этого создания нет границы,
женщина-жемчужина, светящаяся белизной, вся из чистейшей
воды и ясного неба, неуловимо переходит в существо,
рожденное скользить в пучинах и мчаться в буйных
стремительных водах, что снова и снова взбегают на берег и
каждый раз пытаются, отпрянув, увлечь ее за собой в родную
глубь. Эта женщина принадлежит морю, она сама - море. Они
- одно, их не разделяет и не соединяет никакой рубец или
морщинка, ни единый стежок или шов; и кажется - а быть
может, не только кажется, - что кровь, которая струится в
жилах этого создания, опять и опять переливается в холодные
воды океана и смешивается с ними.
   - Я хотел звать на помощь, - первый мальчик говорит чуть
слышно. - А Прыгун сказал, она мертвая, ей все равно не
поможешь. Неужто померла?
   - А она и не была живая, - вдруг сказал Чико, и все
посмотрели на него. - Ну да, - продолжал он. - Просто ее
сделали для кино. Натянули резину на проволочный каркас, да
и все. Это кукла, марионетка.
   - Ой, нет! Она настоящая!
   - Наверно, и фабричная марка где-нибудь есть, - сказал
Чико. - Сейчас поглядим.
   - Не надо! - охнул первый мальчик.
   - Фу, черт...
   Чико хотел перевернуть тело, но, едва коснувшись его,
замер. Опустился на колени, и лицо у него стало какое-то
странное.
   - Ты что? - спросил Том.
   Чико поднес свою руку к глазам и недоуменно уставился на
нее.
   - Стало быть, я ошибся... - ему словно не хватало
голоса. Том взял руку женщины повыше кисти.
   - Пульс бьется.
   - Это ты свое сердце слышишь.
   - Ну, не знаю... а может... может быть...
   На песке лежала женщина, и выше пояса вся она была как
пронизанный луною жемчуг и пена прилива, а ниже пояса
блестели, и вздрагивали под дыханием ветра и волн, и
наплывали друг на друга черные с прозеленью старинные
монеты.
   - Это какой-то фокус! - неожиданно выкрикнул Чико.
   - Нет-нет! - так же неожиданно Том засмеялся. - Никакой
не фокус! Вот здорово- то! С малых лет мне не было так
хорошо!
   Они медленно обошли вокруг женщины. Волна коснулась
белой руки, и пальцы едва заметно дрогнули, будто поманили.
Будто она звала и просила: пусть придет еще волна, и еще, и
еще... пусть поднимет пальцы, ладонь, руку до локтя, до
плеча, а там и голову, и все тело, пусть унесет ее всю
назад, в морскую глубь.
   - Том... - начал Чико и запнулся, потом договорил: - Ты
бы сходил, поймал грузовик.
   Том не двинулся с места.
   - Слыхал, что я говорю?
   - Да, но...
   - Чего там "но"? Мы эту штуку продадим куда-нибудь, уж
не знаю... в университет, или в аквариум на Тюленьем
берегу, или... черт возьми, да почему бы нам самим ее не
показывать? Слушай... - он потряс Тома за плечо. - Езжай
на пристань. Купи триста фунтов битого льда. Ведь если что
выловишь из воды, всегда надо хранить во льду, верно?
   - Не знаю, не думал про это.
   - Так вот, подумай. Да пошевеливайся!
   - Не знаю, Чико.
   - Чего тут не знать? Она настоящая, верно? - Чико
обернулся к мальчикам. - Вы ж сами говорите, что она
настоящая, верно? Так какого беса мы все ждем?
   - Чико, - сказал Том, - ты уж лучше ступай за льдом сам.
   - Надо ж кому-то остаться и приглядеть, чтоб ее отсюда не
смыло!
   - Чико, - сказал Том. - Уж не знаю, как тебе объяснить.
Неохота мне добывать этот твой лед.
   - Ладно, сам поеду. А вы, ребята, подгребите побольше
песка, чтоб волны до нее не доставали. Я вам за это дам по
пять монет на брата. Ну, поживей!
   Смуглые лица мальчиков стали красновато-бронзовыми от
лучей солнца, которое краешком уже коснулось горизонта. И
глаза их, устремленные на Чико, тоже были цвета бронзы.
   - Чтоб мне провалиться! - сказал Чико. - Эта находка
получше серой амбры. - Он взбежал на ближнюю дюну, крикнул
оттуда:
   - А ну, давайте работайте! - и исчез из виду.
   А Том и оба мальчика остались у Северной скалы рядом с
женщиной, одиноко лежащей на берегу, и солнце на западе уже
на четверть скрылось за горизонтом. Песок и женщина стали
как розовое золото.
   - Махонькая черточка - и все, - прошептал второй мальчик.
Ногтем он тихонько провел у себя по шее. И кивнул на
женщину. Том опять наклонился и увидел под твердым
маленьким подбородком справа и слева чуть заметные тонкие
линии - здесь были раньше, может быть давно, жабры; сейчас
они плотно закрылись, и их едва можно было различить.
   Он всмотрелся в ее лицо, длинные пряди волос лежали на
песке, словно лира.
   - Красивая, - сказал он.
   Мальчики, сами того не замечая, согласно кивнули.
   Позади них с дюны шумно взлетела чайка. Мальчики ахнули,
порывисто обернулись.
   Тома пробирала дрожь. Он видел, что и мальчиков трясет.
Где-то рявкнул автомобильный гудок. Все испуганно мигнули.
Поглядели вверх, в сторону дороги.
   Волна плеснула на тело, окружила его прозрачной водяной
рамкой.
   Том кивнул мальчикам, чтоб отошли в сторону.
   Волна приподняла тело, сдвинула его на дюйм вверх по
берегу, потом на два дюйма - вниз, к воде.
   - Набежала новая волна, сдвинула тело на два дюйма вверх,
потом уходя, на шесть дюймов - вниз, к воде.
   - Но ведь... - сказал первый мальчик.
   Том покачал головой.
   Третья волна снесла тело на два фута ближе к краю воды.
Следующая сдвинула его еще на фут ниже, на мокрую гальку, а
три нахлынувшие следом - еще на шесть футов.
   Первый мальчик вскрикнул и кинулся к женщине. Том
перехватил его на бегу, придержал за плечо. Лицо у
мальчишки стало растерянное, испуганное и несчастное.
   На минуту море притихло, успокоилось. Том смотрел на
женщину и думал - да, настоящая, та самая, моя... но...
она мертва. А может, и не мертва, но если останется здесь -
умрет.
   - Нельзя ее упустить, - сказал первый мальчик. - Никак,
ну никак нельзя!
   Второй мальчик шагнул и стал между женщиной и морем.
   - А если оставим ее у себя, что будем с ней делать? -
спросил он, требовательно глядя на Тома.
   Первый напряженно думал.
   - Мы... мы... - запнулся, покачал головой. - Ах ты,
черт!
   Второй шагнул в сторону, освобождая женщине путь к морю.
Нахлынула огромная волна. А потом она схлынула, и остался
один только песок, и на нем - ничего. Белизна, черные
алмазы, струны большой арфы - все исчезло.
   Они стояли у самой воды - взрослый и двое мальчишек - и
смотрели вдаль... а потом позади, на дюнах, взревел
грузовик. Солнце зашло.
   Послышались тяжелые торопливые шаги по песку и громкий
сердитый крик.

   В грузовичке на широких колесах они долго ехали по
темнеющему берегу и молчали. Мальчики сидели в кузове на
мешках с битым льдом. Потом Чико стал ругаться, он ругался
вполголоса, без устали, поминутно сплевывая за окошко.
   - Триста фунтов льда. Триста фунтов!! Куда я теперь его
дену? И промок насквозь, хоть выжми. Я-то сразу нырнул,
плавал, искал ее, а ты и с места не двинулся. Болван,
разиня! Вечно все испортит! Вечно одно и то же! Пальцем
не шевельнет, стоит столбом, хоть бы сделал что-нибудь, так
нет же, только глазами хлопает!
   - Ну, а ты что делал, скажи на милость? - устало сказал
Том, не поворачивая головы. - Ты-то тоже верен себе, вечно
та же история. На себя поглядел бы.
   Они высадили мальчиков возле их лачуги на берегу.
Младший сказал так тихо, что еле можно было расслышать
сквозь шум ветра:
   - Надо же, никто и не поверит...
   Они поехали берегом дальше, остановили машину. Чико
минуты три сидел, не шевелясь, потом кулаки его, стиснутые
на коленях, разжались, и он фыркнул:
   - Черт подери. Пожалуй, так оно к лучшему. - Он глубоко
вздохнул. - Я сейчас подумал. Забавная штука. Годиков
эдак через тридцать среди ночи вдруг зазвонит у нас телефон.
Вот эти самые парнишки, только они уже выросли, выпивают
где-нибудь там в баре, и вот один звонит нам по
междугородному. Среди ночи звонит, понадобилось им задать
один вопрос. Это, мол, все правда, верно ведь? Это, мол,
на самом деле было, верно? Случилось с нами со всеми такое
когда-то там, в девятьсот пятьдесят восьмом? А мы с тобой
сидим на краю постели, ночь ведь, и отвечаем: верно,
ребятки, все чистая правда, было с нами такое дело в
пятьдесят восьмом году. И они скажут - вот спасибо! А мы
им: не стоит благодарности, всегда к вашим услугам. И мы
все распрощаемся. А еще годика через три, глядишь, парнишки
опять позвонят.
   Вдвоем они сидели в темноте на ступенях крыльца.
   - Том.
   - Что?
   Чико договорил не сразу:
   - Том... на той неделе ты не уедешь.
   Том задумался, сжимая в пальцах давно погасшую сигарету.
И понял, никуда он теперь отсюда не уйдет. Нет, и завтра, и
послезавтра, и каждый день, каждый день он будет спускаться
к воде, и кидаться в темные провалы под высокие, изогнутые
гребни волн, и плавать среди зеленых кружев и слепящих белых
огней. Завтра, послезавтра, всегда.
   - Верно, Чико. Я остаюсь.
   И вот на берег, что протянулся на тысячу миль к северу и
на тысячу миль к югу, надвигается нескончаемая извилистая
вереница серебряных зеркал. Ни единого дома не отражают
они, ни единого дерева, ни дороги, ни машины, ни хотя бы
человека. В них отражается лишь безмолвная, невозмутимая
луна, и тотчас они разбиваются, разлетаются мириадами
осколков и покрывают весь берег зыбкой тускнеющей пеленой.
Ненадолго море темнеет, готовясь выдвинуть новую вереницу
зеркал на диво этим двоим, а они все сидят на песке и
смотрят, смотрят не мигая и ждут.

   Рэй Бредбери
   Тот, кто ждет

   Перевод Б. Ерхова

   Я живу в колодце. Я похож на дымок, живущий в колодце.
Или на испарения каменного горла. Я не передвигаюсь. Не
предпринимаю ничего. Я только жду. Наверху я вижу холодные
звезды - ночные и утренние, вижу солнце. И иногда пою
старые песни этого мира, песни его молодости. Как сказать
вам, кто я, если я не знаю этого сам? Никак. Я просто жду.
Я - туман, лунный свет, я - память. Я - печален, и я -
стар. Иногда я падаю вниз, в колодец, подобно дождю.
Поверхность воды растрескивается тенетами паука в тех
местах, где мои капли ударяются о нее. Я жду в холодной
тишине и знаю, что наступит день, когда я перестану ждать.
   Сейчас утро. Я слышу оглушительный гром. Ловлю
доносящийся издалека запах гари. Слышу скрежет металла.
Жду. Прислушиваюсь.
   Голоса. Издали.
   - Хорошо!
   Голос. Чужой голос. На языке, которого я не знаю. Ни
одного знакомого слова. Вслушиваюсь.
   - Вышлем людей на разведку!
   Хруст кристаллического песка.
   - Марс! Вот он какой. Марс!
   - Флаг?
   - Пожалуйста, сэр!
   - Отлично, отлично!
   Солнце высоко в голубом небе, его золотые лучи наполняют
колодец, и я парю в них цветочной пыльцой - невидимый,
клубящийся в теплом сиянии.
   Голоса.
   - От имени Правительства Земли объявляю эту территорию
нашими Марсианскими владениями, предназначенными для
равного, раздела между странами-участницами.
   О чем они говорят? Я оборачиваюсь на песке, подобно
колесу, невидимый и безмятежный, золотой и неутомимый.
   - Что это? Вон там!
   - Колодец!
   - Не может быть!
   - Пошли! Это в самом деле колодец.
   Чувствую приближение тепла. Три объекта нагибаются над
жерлом колодца, и моя прохлада поднимается им навстречу.
   - Здорово!
   - Настоящая чистая вода?
   - Посмотрим.
   - Кто-нибудь, принесите лабораторную бутылку для анализов
и веревку!
   - Сию минуту!
   Звук бега. Возвращение.
   - Вот, держите!
   Я жду.
   - Опускай вниз! Потихоньку!
   Стекло поблескивает, медленно опускаясь вниз на веревке.
   Поверхность воды мягко морщится, когда стекло прикасается
к ней, заполняется внутри. Поднимаюсь с теплым воздухом к
жерлу колодца.
   - Вот! Хочешь попробовать воду, Риджент?
   - Давай!
   - Какой красивый колодец! Чего стоит одна конструкция!
Когда, интересно, его построили?
   - Бог его знает. В том городе, где мы сели вчера, Смит
сказал, что жизни на Марсе нет уже десять тысяч лет.
   - Невероятно!
   - Ну что, Риджент? Как вода?
   - Чистая, как стеклышко. Налить стакан?
   Звук льющейся на солнце воды. Я танцую в воздухе, как
пыль, как тонкие веточки под легким дуновением ветра.
   - Что с тобой, Джонс?
   - Не знаю. Ужасно заболела голова. Как-то вдруг.
   - Ты выпил воды?
   - Нет, не успел. Не из-за этого. Я как раз нагибался
над колодцем, и голова у меня точно раскололась. Сейчас уже
лучше.
   Теперь я знаю, кто я.
   Мое имя - Стивен Леонард Джонс, мне двадцать пять лет, и
я только что прибыл сюда на ракете с планеты под названием
Земля. Я стою сейчас на планете Марс вместе с моими добрыми
друзьями Риджентом и Шоу у старого колодца.
   Я гляжу на мои золотые пальцы, загорелые и крепкие. Я
вижу мои длинные ноги, мою серебристую форму и моих друзей.
   - Джонс, что с тобой? - спрашивают они.
   - Все в порядке, - говорю я, глядя на них. - Со мной все
в порядке.
   Пища вкусная. За десять тысяч лет я забыл, что такое
вкус пищи. Она приятно ложится на язык, а вино, которым я
запиваю ее, согревает. Я вслушиваюсь в звучание голосов.
Составляю слова, которые не понимаю и все-таки странным
образом понимаю. Пробую воздух.
   - Что с тобой происходит, Джонс?
   Наклоняю голову - мою голову - в сторону и кладу на стол
руки, в которых держу серебряные инструменты для еды. Я все
ощущаю, осязаю.
   - Что ты хочешь этим сказать? - отвечаю я новым
приобретением - голосом.
   - Ты как-то нелепо дышишь - хрипишь, - говорит другой из
них.
   Нахожу точный ответ, произношу:
   - Наверное, заболеваю. Простуда.
   - Не забудь провериться у доктора!
   Я киваю головой и обнаруживаю, что кивать головой
приятно. Спустя десять тысяч лет приятно многое. Приятно
вдыхать воздух, чувствовать, как согревает тело и проникает
все глубже и глубже солнечное тепло, приятно ощущать
позвоночный столб и хитроумное сплетение костей, упрятанных
в толщу согретой плоти, приятно различать звуки, доносящиеся
гораздо яснее и ближе, чем в каменной глубине колодца. Я
сижу зачарованный.
   - Джонс, очнись! Кончай с этим! Надо идти!
   - Хорошо, - говорю я, загипнотизированный тем, как легко,
словно влага на языке, образуются слова, как медленно и
грациозно они срываются и плывут.
   Я иду, и мне приятно идти. Я - высок, и земля далеко под
моими ногами. Я словно на вершине высокого утеса и рад
этому.
   Риджент стоит у каменного колодца и глядит в него.
Другие, тихо переговариваясь, ушли на свой серебристый
корабль.
   Я чувствую мою руку вплоть до кончиков пальцев, чувствую,
как улыбаются мои губы.
   - Колодец глубокий, - говорю я.
   - Да, глубокий.
   - Он называется Колодец Души.
   Риджент поднимает голову, глядит на меня.
   - Откуда ты знаешь?
   - Ты считаешь, он не похож на Колодец Души?
   - Я о таком колодце никогда не слыхал.
   - Это место, где живут те, кто ждут, - те, кто когда-то
были живыми, а теперь только ждут и ждут, - отвечаю я,
дотрагиваясь до его руки.
   Полуденный зной. Песок горит как огонь, корабль пылает
серебристым пламенем, жара мне приятна. Я слышу шум
собственных шагов по жесткому песку, звуки ветра, гуляющего
по палимым солнцем долинам. Улавливаю запах: обшивка
ракеты кипит под солнцем. Стою прямо под выходным люком.
   - Где Риджент? - спрашивает кто-то.
   Отвечаю:
   - Я видел его у колодца.
   Один человек бежит к колодцу. Я начинаю дрожать. Я
дрожу прекрасной трепетной дрожью, исходящей откуда-то из
глубины, дрожь становится все сильнее. И в первый раз я
слышу его - голос, доносящийся, как из колодца, из глубины,
- тонкий и испуганный голос: Отпусти меня, отпусти! Я
чувствую: что-то пытается высвободиться, хлопает дверьми в
лабиринте ходов, бросается темными коридорами вниз и вверх,
кричит и отзывается на собственный крик.
   - Риджент упал в колодец!
   Люди бегут, все пятеро! Я бегу вместе с ними, мне
становится плохо, дрожь переходит в яростное биение.
   - Он сорвался в него! Джонс, ты был с ним! Ты видел,
что произошло? Джонс! Ну, говори же, Джонс!
   - Джонс, что с тобой?
   Я падаю на колени, дрожь совсем меня доконала.
   - Ему плохо! Сюда! Помогите приподнять!
   - Это все солнце.
   - Нет, это не солнце, - бормочу я.
   Меня укладывают на песке, судороги прокатываются по моему
телу волнами, как землетрясения, голос из глубины кричит:
Это Джон с, это я, это не он, не он, не верьте ему,
выпустите меня, вы пустите! Я вижу согнувшиеся надо мной
фигуры, мои веки трепещут, открываются и закрываются. Люди
щупают запястье моей руки.
   - Сердце останавливается.
   Закрываю глаза. Крики замирают. Дрожь прекращается.
   И я взмываю вверх, как в холодном колодце, я снова
свободен.
   - Он умер, - говорит кто-то.
   - Джонс умер.
   - От чего?
   - Кажется, от шока.
   - От какого еще шока? - спрашиваю я. Теперь мое имя -
Сешенз, мои губы движутся твердо и решительно, я - капитан
этого корабля, начальник всех этих людей. Я стою среди них
и гляжу на остывающее на песке тело. Потом вдруг хватаюсь
руками за голову.
   - Что случилось, капитан?
   - Ничего! - говорю я. - Заболела голова. Сейчас приду
в норму. Ну вот, - шепчу я, - все снова нормально.
   - Вы бы сошли с солнцепека, сэр!
   - Да, - соглашаюсь я, глядя на лежащего Джонса. - Нам не
следовало сюда прилетать. Марс отторгает нас.
   Мы относим тело в ракету, и тут же какой-то новый голос
из глубины снова взывает, чтобы его отпустили.
   - На помощь! На помощь! - доносится из влажных
внутренностей моего тела. - На помощь! - отдается эхом и
прокатывается по кроваво-красным сосудам.
   На этот раз дрожь охватывает меня гораздо раньше. И мне
труднее сдерживать ее.
   - Капитан, вы бы лучше сошли с солнца! У вас нездоровый
вид, сэр!
   - Хорошо! - говорю я и выкрикиваю: - На помощь!
   - Что вы сказали, сэр?
   - Я ничего не говорил.
   - Вы сказали: "На помощь", сэр!
   - В самом деле, Мэтьюз? Я в самом деле это сказал?
   Меня укладывают в тень, отбрасываемую кораблем: внутри,
в глубоких катакомбах скелета, в темно-красных приливах
крови кто-то кричит, мои руки дергаются, иссушенный рот
раскалывается надвое, ноздри расширяются, глаза выкатываются
из орбит. На помощь! Помогите! Помогите! Выпустите меня!
Нет, нет, не надо!
   - Не надо! - повторяю я.
   - О чем вы, сэр?
   - Не обращай внимания! - говорю я. - Я должен
освободиться, - и я зажимаю рот рукой.
   - Сэр, что с вами происходит? - настойчиво кричит
Мэтьюз. Я кричу им:
   - Все на корабль! Все, все! Возвращайтесь на Землю!
Немедленно!
   В руке у меня пистолет. Я поднимаю его.
   - Не стреляйте!
   Взрыв! Мельтешение теней. Крик оборван. Свистящий звук
падения.
   Через десять тысяч лет. Как хорошо умереть. Как хороша
внезапная прохлада, расслабленность. Я как рука, влитая в
перчатку, восхитительно прохладную перчатку в раскаленном
песке. Как прекрасен всеобъемлющий черный покой забвения!
Однако медлить нельзя.
   Треск, щелчок!
   - Боже мой, он застрелился! - кричу я, открывая глаза.
Капитан сидит, прислонившись к борту, его череп расколот
пулей, глаза расширены, язык высунут меж двумя рядами белых
зубов. Из головы хлещет кровь. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь
до него.
   - Глупец, - говорю я. - Зачем он это сделал?
   Люди в ужасе. Они стоят над двумя трупами и вертят
головами, озираясь на марсианские пески и отдаленный
колодец, в глубоких водах которого колышется тело Риджента.
С пересохших губ срываются хрипы и всхлипы - они как дети,
не принимающие страшного сна.
   Люди поворачиваются ко мне.
   После паузы один говорит:
   - Теперь, Мэтьюз, капитан - ты.
   - Знаю, - неторопливо отвечаю я.
   - Нас осталось всего шестеро.
   - Боже, все случилось так быстро!
   - Я не хочу этого! Нужно немедленно убираться!
   Люди раскричались. Я подхожу к каждому и дотрагиваюсь -
на этот раз моя уверенность глубока, она просто поет от
восторга.
   - Слушайте! - говорю я и дотрагиваюсь до их локтей, рук,
ладоней.
   Мы все смолкаем.
   Мы - вместе, мы - одно.
   - Нет, нет, нет, нет, нет, нет! - кричат внутренние
голоса из глубины, из узилищ их тел.
   Мы смотрим друг на друга. Мы - это Сэмюэль Мэтьюз,
Реймонд Мозес, Уильям Сполдинг, Чарльз Эванс, Форрест Коул и
Джои Саммерз; мы молча разглядываем друг друга: у нас
побледнели лица, руки трясутся.
   Потом все как один поворачиваемся в сторону колодца.
   - Пора, - говорим мы.
   - Нет, нет! - пронзительно протестуют голоса, уже
упрятанные, складированные, подготовленные к вечному
хранению.
   Ноги несут нас по песку, со стороны могло бы казаться,
будто это гигантская двенадцатипалая ладонь передвигается по
горячему морскому дну, перебирая пальцами.
   Нагибаясь над колодцем, мы заглядываем в него. И видим
шесть лиц: они смотрят на нас из холодных глубин.
   Нагибаясь все ниже и теряя равновесие, мы падаем один за
другим в жерло, в прохладную темноту, в холодные воды
колодца.
   Солнце заходит. Медленно по кругу перемещаются звезды.
Далеко среди них мигает лучик света. Это приближается еще
один космический корабль, оставляя позади себя красный след.
   Я живу в колодце. Я похож на дымок, живущий в колодце.
Или на испарения каменного горла. Наверху я вижу холодные
звезды - ночные и утренние, вижу солнце. И иногда пою
старые песни этого мира, песни его молодости. Как сказать
вам, кто я, если я не знаю этого сам? Никак. Я просто жду.

   Рэй Бредбери
   Машина до Килиманджаро

   Перевод Н. Галь

   Я приехал на грузовике ранним-ранним утром. Гнал всю
ночь, в мотеле все равно не уснуть, вот я и решил - лучше уж
не останавливаться, и прикатил в горы близ Кетчума и
Солнечной долины как раз к восходу солнца, и рад был, что
веду машину и ни о чем больше думать недосуг.
   В городок я въехал, ни разу не поглядев на ту гору.
Боялся, что, если погляжу, это будет ошибка. Главное - не
смотреть на могилу. По крайней мере так мне казалось. А
тут уж надо полагаться на свое чутье.
   Я поставил грузовик перед старым кабачком, и пошел
бродить по городку, и поговорил с разными людьми, и подышал
здешним воздухом, свежим и чистым. Нашел одного молодого
охотника, но он был не то, что надо, я поговорил с ним всего
несколько минут и понял - не то. Потом нашел очень старого
старика, но этот был не лучше. А потом я нашел охотника лет
пятидесяти, и он оказался в самый раз. Он мигом понял или,
может, почуял, чего мне надо.
   Я угостил его пивом, и мы толковали о всякой всячине,
потом я спросил еще пива и понемногу подвел разговор к тому,
что я тут делаю и почему хотел с ним потолковать. Мы
замолчали, и я ждал, стараясь не выдать нетерпение, чтобы
охотник сам завел речь о прошлом, о тех днях, три года тому
назад, и о том, как бы выбрать время и съездить к Солнечной
долине, и о том, видел ли он человека, который когда-то
сидел здесь, в баре, и пил пиво, и говорил об охоте, и ходил
отсюда на охоту, - и рассказал бы все, что знает про этого
человека.
   И наконец, глядя куда-то в стену так, словно то была не
стена, а дорога и горы, охотник собрался с духом и негромко
заговорил.
   - Тот старик, - сказал он. - Да, старик на дороге.
Да-да, бедняга.
   Я ждал.
   - Никак не могу забыть того старика на дороге, - сказал
он и, понурясь, уставился на свое пиво.
   Я отхлебнул еще из своей кружки - стало не по себе, я
почувствовал, что и сам очень стар и устал.
   Молчание затягивалось, тоща я достал карту здешних мест и
разложил ее на дощатом столе. В баре было тихо. В эту
утреннюю пору мы тут были совсем одни.
   - Это здесь вы его видели чаще всего? - спросил я.
   Охотник трижды коснулся карты.
   - Я часто видал, как он проходил вот тут. И вон там. А
тут срезал наискосок. Бедный старикан. Я все хотел сказать
ему, чтоб не ходил по дороге. Да только не хотелось его
обидеть. Такого человека не станешь учить - это, мол,
дорога, еще попадешь под колеса. Если уж он попадет под
колеса, так тому и быть. Соображаешь, что это уж его дело,
и едешь дальше. Но под конец и старый же он был...
   - Да, верно, - сказал я, сложил карту и сунул в карман.
   - А вы что, тоже из этих, из газетчиков? - спросил
охотник.
   - Из этих, да не совсем.
   - Я ж не хотел валить вас с ними в одну кучу, - сказал
он.
   - Не стоит извиняться, - сказал я. - Скажем так: я -
один из его читателей.
   - Ну, читателей-то у него хватало, самых разных. Я и то
его читал. Вообще-то я круглый год книг в руки не беру. А
его книги читал. Мне, пожалуй, больше всех мичиганские
рассказы нравятся. Про рыбную ловлю. По-моему, про рыбную
ловлю рассказы хороши. Я думаю, про это никто так не писал,
и, может, уж больше так не напишут. Конечно, про бой быков
тоже написано неплохо. Но это от нас далековато. Хотя
некоторым пастухам да скотоводам нравится, они-то весь век
около этой животины. Бык - он бык и есть, уж верно, что
здесь, что там, все едино. Один пастух, мой знакомец, в
испанских рассказах старика только про быков и читал, сорок
раз читал. Так он мог бы хоть сейчас туда поехать и драться
с этими быками, вот честное слово.
   - По-моему, - сказал я, - в молодости каждый из нас,
прочитавши эти его испанские рассказы про быков, хоть раз да
почувствовал, что может туда поехать и драться. Или уж по
крайней мере пробежать рысцой впереди быков, когда их
выпускают рано поутру, а в конце дорожки ждет добрая
выпивка, и твоя подружка с тобой на весь долгий праздник.
   Я запнулся. И тихонько засмеялся. Потому что и сам не
заметил, как заговорил в лад то ли речам старика, то ли его
строчкам. Покачал я головой и замолк.
   - А у могилы вы уже побывали? - спросил охотник так,
будто знал, что я отвечу - да, был.
   - Нет, - сказал я.
   Он очень удивился. Но постарался не выдать удивления.
   - К могиле все ходят, - сказал он.
   - К этой я не ходок.
   Он пораскинул мозгами, как бы спросить повежливей.
   - То есть... - сказал он. - А почему нет?
   - Потому что это неправильная могила, - сказал я.
   - Если вдуматься, так все могилы неправильные, - сказал
он.
   - Нет, - сказал я. - Есть могилы правильные и
неправильные, все равно как умереть можно вовремя и не
вовремя.
   Он согласно кивнул: я снова заговорил о вещах, в которых
он разбирался или по крайней мере нюхом чуял, что тут есть
правда.
   - Ну, ясно, - сказал он. - Знавал я таких людей, отлично
помирали. Тут всегда чувствуешь - вот это было хорошо.
Знал я одного, сидел он за столом, дожидался ужина, а жена
была в кухне, приходит она с миской супа, а он эдак чинно
сидит за столом мертвый - и все тут. Для нее-то, конечно,
худо, а для него плохо ли? Никаких болезней, ничего такого.
Просто сидел, ждал ужина да так и не узнал, принесли ему
ужинать, нет ли. А то еще с одним приятелем вышло. Был у
него старый пес. Четырнадцати лет от роду. Дряхлый уже,
почти слепой. Под конец приятель решил свезти его к
ветеринару и усыпить. Усадил он старого, дряхлого, слепого
пса в машину рядом с собой, на переднее сиденье. Пес разок
лизнул ему руку. У приятеля аж все перевернулось внутри.
Поехали. А по дороге пес без звука кончился, так и помер на
переднем сиденье, будто знал, что к чему, и выбрал способ
получше, просто испустил дух - и все тут. Вы про это
говорите, верно?
   Я кивнул.
   - Стало быть, по-вашему, та могила на горе - неправильная
могила для правильного человека, так, что ли?
   - Примерно так, - сказал я.
   - По-вашему, для всех нас на пути есть разные могилы, что
ли?
   - Очень может быть, - сказал я.
   - И коли мы бы могли увидать всю свою жизнь с начала до
конца, всяк выбрал бы себе, которая получше? - сказал
охотник. - В конце оглянешься и скажешь: черт подери, вот
он был, подходящий год и подходящее место - не другой, на
который оно пришлось, и не другое место, а вот только тогда
и только там надо было помирать. Так, что ли?
   - Раз уж только это и остается выбирать, не то все равно
выставят вон, выходит, что так, - сказал я.
   - Неплохо придумано, - сказал охотник. - Только у многих
ли достало бы ума? У большинства ведь не хватает
соображения убраться с пирушки, когда выпивка на исходе.
Все мы норовим засидеться подольше.
   - Норовим засидеться, - подтвердил я. - Стыд и срам. Мы
спросили еще пива.
   - Охотник разом выпил полкружки и утер рот.
   - Ну, а что можно поделать, коли могила неправильная? -
спросил он.
   - Не замечать, будто ее и нет, - сказал я. - Может,
тогда она исчезнет, как дурной сон.
   Охотник коротко засмеялся, словно всхлипнул.
   - Рехнулся, брат! Ну ничего, я люблю слушать, которые
рехнулись. Давай, болтай еще.
   - Больше ничего, - сказал я.
   - Может, ты есть воскресение и жизнь?
   - Нет.
   - Может, ты велишь Лазарю встать из гроба?
   - Нет.
   - Тогда чего ж?
   - Просто я хочу, чтоб можно было под самый конец выбрать
правильное место, правильное время и правильную могилу.
   - Вот выпей-ка, - сказал охотник. - Тебе полезно. И
откуда ты такой взялся?
   - От самого себя. И от моих друзей. Мы собрались
вдесятером и выбрали одного. Купили вскладчину грузовик -
вот он стоит, - и я покатил через всю страну. По дороге
много охотился и ловил рыбу, чтобы настроиться как надо. В
прошлом году побывал на Кубе. В позапрошлом провел лето в
Испании. А еще перед тем съездил летом в Африку.
Накопилось вдоволь о чем поразмыслить. Потому меня и
выбрали.
   - Для чего выбрали, черт подери, для чего? - напористо,
чуть не с яростью спросил охотник и покачал головой. -
Ничего тут не поделаешь. Все уже кончено.
   - Все, да не совсем, - сказал я. - Пошли.
   И шагнул к двери. Охотник остался сидеть. Потом
вгляделся мне в лицо - оно все горело от этих моих речей, -
ворча поднялся, догнал меня, и мы вышли.
   Я показал на обочину, и мы оба поглядели на грузовик,
который я там оставил.
   - Я такие видал, - сказал охотник. - В кино показывали.
С таких стреляют носорогов, верно? Львов и все такое? В
общем, на них разъезжают по Африке, верно?
   - Правильно.
   - У нас тут львы не водятся, - сказал он. - И носороги
тоже, и буйволы, ничего такого нету.
   - Нету? - переспросил я.
   Он не ответил.
   Я подошел к открытой машине, коснулся борта.
   - Знаешь, что это за штука?
   - Ничего я больше не знаю, - сказал охотник. - Считай
меня круглым дураком. Так что это у тебя?
   Долгую минуту я поглаживал крыло. Потом сказал:
   - Машина Времени.
   Он вытаращил глаза, потом прищурился, отхлебнул пива (он
прихватил с собой кружку, зажав ее в широкой ладони). И
кивнул мне - валяй, мол, дальше.
   - Машина Времени, - повторил я.
   - Слышу, не глухой, - сказал он.
   Он прошел вдоль борта, отступил на середину улицы и стал
разглядывать машину - да, с таких и правда охотятся в
Африке. На меня он не смотрел. Обошел ее всю кругом, вновь
остановился на тротуаре и уставился на крышку бензобака.
   - Сколько миль из нее можно выжать? - спросил он.
   - Пока не знаю.
   - Ничего ты не знаешь, - сказал он.
   - Первый раз еду, - сказал я. - Съезжу до места, тогда
узнаю.
   - И чем же такую штуку заправлять?
   Я промолчал.
   - Какое ей нужно горючее? - опять спросил он.
   Я мог бы ответить: надо читать до поздней ночи, читать
по ночам год за годом, чуть не до утра, читать в горах, где
лежит снег, и в полдень в Памплоне, читать, сидя у ручья,
или в лодке где-нибудь у берегов Флориды. А еще я мог
сказать: все мы приложили руку к этой машине, все мы думали
о ней, и купили ее, и касались ее, и вложили в нее нашу
любовь и память о том, что сделали с нами его слова
двадцать, двадцать пять или тридцать лет тому назад. В нее
вложена уйма жизни, и памяти, и любви - это и есть бензин,
горючее, топливо, называй как хочешь; дождь в Париже, солнце
в Мадриде, снег на вершинах Альп, дымки ружейных выстрелов в
Тироле, солнечные блики на Гольфстриме, взрывы бомб и
водяные взрывы, когда выскакивает из реки рыбина, - вот он,
потребный тут бензин, горючее, топливо; так я мог бы
сказать, так подумал, но говорить не стал.
   Должно быть, охотник почуял, о чем я думаю - глаза его
сузились, долгие годы в лесу научили его читать чужие мысли,
- и он принялся ворочать в голове мою затею.
   Потом подошел и... вот уж этого трудно было ждать! Он
протянул руку... и коснулся моей машины.
   Он положил ладонь на капот и так и стоял, словно
прислушивался, есть ли там жизнь, и рад был тому, что ощутил
под ладонью. Долго он так стоял.
   Потом без единого слова повернулся и, не взглянув на
меня, ушел обратно в бар и сел пить в одиночестве, спиной к
двери.
   И мне не захотелось нарушать молчание. Похоже, вот она,
самая подходящая минута поехать, попытать счастья.
   Я сел в машину и включил зажигание.
   "Сколько миль из нее можно выжать? Какое ей нужно
горючее?" - подумал я. И покатил.
   Я катил по шоссе, не глядя ни направо, ни налево, так и
ездил добрый час взад и вперед и порой на секунду-другую
зажмуривался, так что запросто мог съехать с дороги и
перевернуться, а то и разбиться насмерть.
   А потом, около полудня, солнце затянуло облаками, и вдруг
я почувствовал - все хорошо.
   Я поднял глаза, глянул на гору и чуть не заорал.
   Могила исчезла.
   Я как раз спустился в неглубокую ложбину, а впереди на
дороге одиноко брел старик в толстом свитере.
   Я сбросил скорость, и, когда нагнал пешехода, машина моя
поползла с ним вровень. На нем были очки в стальной оправе;
довольно долго мы двигались бок о бок, словно не замечая
друг друга, а потом я окликнул его по имени.
   Он чуть поколебался, потом зашагал дальше.
   Я нагнал его на своей машине и опять сказал:
   - Папа.
   Он остановился, выжидая.
   Я затормозил и сидел, не снимая рук с баранки.
   - Папа, - повторил я.
   Он подошел, остановился у дверцы.
   - Разве я вас знаю?
   - Нет. Зато я знаю вас.
   Он поглядел мне в глаза, всмотрелся в лицо, в губы.
   - Да, похоже, что знаете.
   - Я вас увидал на дороге. Думаю, нам с вами по пути.
Хотите, подвезу?
   - Нет, спасибо, - сказал он. - В этот час хорошо
пройтись пешком.
   - Вы только послушайте, куда я еду.
   Он двинулся было дальше, но приостановился и, не глядя на
меня, спросил:
   - Куда же?
   - Путь долгий.
   - Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А
покороче вам нельзя?
   - Нет, - отвечал я. - Путь долгий. Примерно две тысячи
шестьсот дней, да прибавить или убавить денек-другой и еще
полдня.
   Он вернулся ко мне и заглянул в машину.
   - Значит, вон в какую даль вы собрались?
   - Да, в такую даль.
   - В какую же сторону? Вперед?
   - А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо.
   - Не знаю. Не уверен.
   - Я не вперед еду, - сказал я. - Еду назад.
   Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая
перемена, словно в облачный день человек вышел из тени
дерева на солнечный свет.
   - Назад...
   - Где-то посредине между двух и трех тысяч дней, день
пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту,
поторгуемся из-за секунды, - сказал я.
   - Язык у вас ловко подвешен, - сказал он.
   - Так уж приходится, - сказал я.
   - Писатель из вас никудышный, - сказал он. - Кто умеет
писать, тот говорить не мастер.
   - Это уж моя забота, - сказал я.
   - Назад? - Он пробовал это слово на вес.
   - Разворачиваю машину, - сказал я. - И возвращаюсь
вспять.
   - Не по милям, а по дням?
   - Не по милям, а по дням.
   - А машина подходящая?
   - Для того и построена.
   - Стало быть, вы изобретатель?
   - Просто читатель, но так вышло, что изобрел.
   - Если ваша машина действует, так это всем машинам
машина.
   - К вашим услугам, - сказал я.
   - А когда вы доедете до места, - начал старик, взялся за
дверцу, нагнулся, сам того не замечая, и вдруг спохватился,
отнял руку, выпрямился во весь рост и тогда только
договорил: - Куда вы попадете?
   - В десятое января тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.
   - Памятный день, - сказал он.
   - Был и есть. А может стать еще памятней.
   Он не шевельнулся, но света в глазах прибавилось, будто
он еще шагнул из тени на солнце.
   - И где же вы будете в этот день?
   - В Африке, - сказал я.
   Он промолчал. Бровью не повел. Не дрогнули губы.
   - Неподалеку от Найроби, - сказал я.
   Он медленно кивнул. Повторил:
   - В Африке, неподалеку от Найроби.
   Я ждал.
   - И если поедем - попадем туда, а дальше что? - спросил
он.
   - Я вас там оставлю.
   - А потом?
   - Вы там останетесь.
   - А потом?
   - Это все.
   - Все?
   - Навсегда, - сказал я.
   Старик глубоко вздохнул, провел ладонью по краю дверцы.
   - И эта машина где-то на полпути обратится в самолет? -
спросил он.
   - Не знаю, - сказал я.
   - Где-то на полпути вы станете моим пилотом?
   - Может быть. Никогда раньше на ней не ездил.
   - Но хотите попробовать?
   Я кивнул.
   - А почему? - спросил он, нагнулся и посмотрел мне прямо
в глаза, в упор, грозным, спокойным, яростно-пристальным
взглядом. - Почему?
   Старик, подумал я, не могу я тебе ответить. Не
спрашивай. Он отодвинулся - почувствовал, что перехватил.
   - Я этого не говорил, - сказал он.
   - Вы этого не говорили, - повторил я.
   - И когда вы пойдете на вынужденную посадку, - сказал он,
- вы на этот раз приземлитесь немного по-другому?
   - Да, по-другому.
   - Немного пожестче?
   - Погляжу, что тут можно сделать.
   - И меня швырнет за борт, а больше никто не пострадает?
   - По всей вероятности.
   Он поднял глаза, поглядел на горный склон, никакой могилы
там не было. Я тоже посмотрел на эту гору. И наверно, он
догадался, что однажды могилу там вырыли.
   Он оглянулся на дорогу, на горы и на море, которого не
видно было за горами, и на материк, что лежал за морем.
   - Хороший день вы вспомнили.
   - Самый лучший.
   - И хороший час, и хороший миг.
   - Право, лучше не сыскать.
   - Об этом стоит подумать.
   Рука его лежала на дверце машины - не опираясь, нет -
испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная.
Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
   - Да.
   - Да? - переспросил я.
   - Идет, - сказал он. - Ловлю вас на слове, подвезите
меня.
   Я выждал мгновение - только раз успело ударить сердце, -
дотянулся и распахнул дверцу.
   Он молча поднялся в машину, сел рядом со мной, бесшумно,
не хлопнув, закрыл дверцу. Он сидел рядом, очень старый,
очень усталый. Я ждал.
   - Поехали, - сказал он.
   Я включил зажигание и мягко взял с места.
   - Развернитесь, - сказал он.
   Я развернул машину в обратную сторону.
   - Это правда такая машина, как надо? - спросил он.
   - Правда. Такая самая.
   Он поглядел на луг, на горы, на дом в отдалении.
   Я ждал, мотор работал вхолостую.
   - Я кое о чем вас попрошу, - начал он, - когда приедем на
место, не забудете?
   - Постараюсь.
   - Там есть гора, - сказал он, и умолк, и сидел молча, с
его сомкнутых губ не слетело больше ни слова.
   Но я докончил за него. Есть в Африке гора по имени
Килиманджаро, подумал я. И на западном ее склоне нашли
однажды иссохший, мерзлый труп леопарда. Что понадобилось
леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
   На этом склоне мы тебя и положим, думал я, на склоне
Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя,
а под ним еще: никто не знал, что он делал здесь, так
высоко, но он здесь. И напишем даты рожденья и смерти, и
уйдем вниз, к жарким летним травам, и пусть могилу эту знают
лишь темнокожие воины, да белые охотники, да быстроногие
окапи.
   Заслонив глаза от солнца, старик из-под ладони смотрел,
как вьется в предгорьях дорога. Потом кивнул:
   - Поехали.
   - Да, Папа, - сказал я.
   И мы двинулись, не торопясь, я за рулем, старик рядом со
мной, спустились с косогора, поднялись на новую вершину. И
тут выкатилось солнце, и ветер дохнул жаром. Машина
мчалась, точно лев в высокой траве. Мелькали, уносились
назад реки и ручьи. Вот бы нам остановиться на час, думал
я, побродить по колено в воде, половить рыбу, а потом
изжарить ее, полежать на берегу и потолковать, а может,
помолчать. Но если остановимся, вдруг не удастся продолжить
путь? И я дал полный газ. Мотор взревел неистовым рыком
какого-то чудо-зверя. Старик улыбнулся.
   - Отличный будет день! - крикнул он.
   - Отличный.
   Позади дорога, думал я, как там на ней сейчас, ведь
сейчас мы исчезаем? Вот исчезли, нас там больше нет? И
дорога пуста. И Солнечная долина безмятежна в солнечных
лучах. Как там сейчас, когда нас там больше нет?
   Я еще поддал газу, машина рванулась: девяносто миль в
час.
   Мы оба заорали, как мальчишки.
   Уж не знаю, что было дальше.
   - Ей-богу, - сказал под конец старик, - знаете, мне
кажется... мы летим?

   Рэй Бредбери
   Высшее из блаженств

   Перевод В. Денисова

   Двое мужчин сидели бок о бок, покачиваясь в такт поезду,
который прокладывал себе путь сквозь холодные декабрьские
сумерки. Когда позади осталось уже полпути, старший тихо
пробормотал:
   "Идиот, идиот!"
   - Что? - младший оторвался от "Таймс".
   Старший мрачно показал на дверь:
   - Видели, как он сейчас бросился за той, от которой
"шанелью" пахнет?
   - За той? - спросил младший с таким видом, словно не мог
решить, радоваться ему или огорчаться. - Я и сам за ней
как-то выскочил.
   Старший фыркнул и закрыл глаза.
   - Я тоже... пять лет назад.
   Младший не поверил - неужели и он тоже?
   - И когда дошли до края платформы, произошло то же самое?
   - Может быть. Так что же именно?
   - Ну, пошел я за ней, а когда почти нагнал, на станцию
является муж с целым выводком детей! Бах! Дверца машины
захлопнулась. Когда она уезжала, то улыбнулась - ну прямо
чеширский кот! До следующего поезда было полчаса, и я
промерз до костей. Хороший был урок, ей-богу!
   - Никакой это не урок, - холодно ответил старший. -
Козлы мы все - вы, я и эти глупые мальчишки, дергаемся, как
подопытные лягушки, словно нам и вправду невтерпеж.
   - Мой дедушка однажды сказал: "Похоть и блуд нас по
жизни ведут".
   - Мудрый был человек. Ну, а о ней-то что вы скажете?
   - О той? Любит покрасоваться. У нее, наверное, печенка
лучше работает, если знает, что, стоит ей разок-другой
состроить глазки, и весь поезд ее. Это для нее высшее из
блаженств, вам не кажется? Муж, дети, прекрасно
"упакована", а тут еще пять раз в неделю все от нее балдеют
- и при этом все вполне невинно. А по правде говоря, и
смотреть-то особенно не на что. Просто духи хороши.
   - Да бросьте, - ответил старший, - не в этом дело. Все
гораздо проще: она женщина. Все женщины - женщины, а все
мужчины - грязные козлы. И если этого не понять, то всю
жизнь можно мыслить гениталиями и успокоиться, только когда
тебе под семьдесят. А поймешь, так и угомонишься, даже если
будет соблазн - и бровью не поведешь. Те, кто эту истину
усвоил, держатся. Спроси кого-нибудь: "Ты счастлив?" - и
он сразу решит, что ты спрашиваешь, хорошо ли ему в постели.
Насытиться - вот самая заветная мечта мужчин со времен
Адама, но я лично видел лишь одного, кто действительно
познал, как вы выразились, высшее из блаженств.
   - Да ну? - удивился младший, и глаза его заблестели. -
Интересно.
   - Время, надеюсь, у нас еще есть. Так вот, жен и
подружек у этого счастливейшего барана хоть пруд пруди, а он
- самое беззаботное существо на всем белом свете. Никаких
сомнений, угрызений совести, бессонных ночей, самобичевания.
   - Не может быть, - закричал младший. - Разве можно
каждый день лакомиться пирожными и при этом их даже не
переваривать?
   - И тем не менее он так делал, делает и будет делать. Ни
потрясений, ни следов морской болезни после ночных качек -
ничего. Удачливый бизнесмен. Квартира в Нью-Йорке, на
лучшей улице, не слишком шумной, плюс клочок земли в Бакском
округе - прекрасное место с речушкой, - там он и пасет своих
козочек, счастливый фермер. Мы познакомились в прошлом году
- он только что женился. За обедом его женушка была
бесподобна - белые ручки, сочные губки, прямо чернозем,
только и снимай урожай. Полный рог меда, свежие фрукты всю
зиму - такой она казалась не только мне, но и мужу: он ее
мимоходом пощипывал. В полночь я собрался уходить и
неожиданно поймал себя на том, что уже поднял руку, чтобы
похлопать ее по бокам, словно породистую кобылицу. А когда
спускался в лифте, то почувствовал себя как выжатый лимон и
вдруг загоготал.
   - Как вы хорошо рассказываете, - вставил младший, тяжело
вздохнув.
   - На работе рекламу сочиняю, - ответил старший. - Но
продолжу. Следующий раз встречаю я Смита - давайте называть
его Смитом - недели две спустя по чистой случайности: один
приятель пригласил меня в Бакс на вечеринку, и оказалось,
что она у Смита. Когда мы вошли, рядом с ним, в центре
гостиной, стояла смуглая красавица-итальянка, этакая
рыжевато-коричневатая пантера, одетая в цвета всех оттенков
и тонов буйной спелой осени, и прямо светилась. За
болтовней я не расслышал ее имени. А позже увидел, как Смит
сдавил ее в объятиях, словно большую спелую гроздь сочного
октябрьского винограда. Экая скотина, подумал я.
Счастливая скотина. Жена в городе, любовница за городом.
Топчет такие ягоды - и все ему нипочем. Счастливчик. Нет,
решил я, хватит с меня праздников виноделия. И незаметно
выскочил за дверь.
   - Не могу больше, - сказал младший и попытался поднять
окно.
   - Не перебивайте, - буркнул старший. - На чем я
остановился?
   - Как он топтал виноград.
   - Ах да. Ну, а когда пир закончился, я все-таки
вспомнил, как звали прекрасную итальянку. Ее звали миссис
Смит.
   - Он что, еще раз женился?
   - Вряд ли, не успел бы. Озадаченный, я принялся
соображать. Должно быть, у него два круга друзей: одни
знают его жену в городе, другие - любовницу, ее он тоже
называет женой. Иного объяснения я не находил, слишком умен
Смит, чтобы слыть двоеженцем. И все же есть здесь какая-то
загадка.
   - Дальше, дальше, - с нетерпением перебил младший.
   - В тот же вечер Смит в превосходном настроении подвез
меня до станции. По дороге он спросил:
   - Ну, что вы думаете о моих женах?
   - Женах - во множественном числе? - в свою очередь
спросил я.
   - Да, черт возьми, во множественном, - ответил он. - За
последние три года у меня их было аж двадцать - причем
каждая следующая лучше предыдущей. Двадцать, посчитайте,
двадцать! Вот. - Мы уже подъехали к станции, и он достал
маленький, но пухлый фотоальбом, протянул его мне, посмотрел
в глаза и засмеялся. - Да нет, я не Синяя Борода, и нет у
меня подвала, набитого старыми театральными сундуками, в
которых покоятся мои былые супруги. Посмотрите!
   Я листал альбом, страницы мелькали передо мной, словно
кинокадры. Блондинки, брюнетки, рыжие, обыкновенные,
экзотические, предельно высокомерные и столь же кроткие -
все они улыбались или, напротив, хмурились. Сначала я
совсем обалдел, а потом стал вглядываться: в каждой из них
было что-то ужасно знакомое.
   - Смит, - сказал я, - ведь нужно быть очень богатым,
чтобы содержать всех этих жен.
   - Богатым? Да нет же. Посмотрите внимательнее.
   Я еще раз перелистал альбом и глубоко вздохнул. Все
стало понятно.
   - Есть миссис Смит, красавица-итальянка, я ее сегодня
видел, она - подлинная и единственная миссис Смит, - сказал
я. - Но, с другой стороны, женщина, с которой я общался в
Нью-Йорке две недели тому назад, тоже подлинная и
единственная миссис Смит. Отсюда я делаю вывод, что это
одно и то же лицо.
   - Верно! - закричал Смит, гордый моей проницательностью.
   - И все-таки быть этого не может! - выпалил я.
   - Может, - оживившись, начал объяснять он. - Моя жена -
удивительная женщина. Когда мы познакомились, она была
одной из лучших актрис на Бродвее. Но я страшный эгоист и
поставил ей условие: либо она бросит сцену, либо мы
расстаемся. Нашла коса на камень, но страсть перевесила:
она сделала театру ручкой и села в мое купе. Первые шесть
месяцев нашего брака земля не только двигалась - она
сотрясалась. Но все же было ясно, что рано или поздно такой
негодяй, как я, начнет поглядывать и на других, а другие,
словно чудесные маятники, раскачивались неподалеку. Жена
видела, как я на них взирал, и как раз в это время театр
снова обрел над ней власть. Я застал ее однажды всю в
слезах за чтением рецензий из "Нью-Йорк тайме". Это конец!
Разве могут существовать рядом не находящая сцены актриса и
петух, плотоядно взирающий на несушек?
   - Однажды вечером, - продолжал Смит, - я открыл окно,
чтобы проводить взглядом уплывавшую вдаль пышнотелую Мелбу -
сквозняк закружил по комнате старую театральную программку,
жена ее подхватила. И эти два маленьких события словно
вдохнули жизнь в наши отношения. Она вдруг схватила меня за
руку:
   - Актриса я или не актриса?
   - Да.
   - Ну что ж, тогда хорошо.
   - Она сказала, чтобы я дал ей ровно сутки и в это время
не появлялся - что-то, видно, задумала. Когда на следующий
день в грустный час - так называют сумерки французы - я
вернулся домой, жены не было. А ко мне тянула руки смуглая
итальянка.
   - Я подруга вашей жены, - сказала она и набросилась на
меня, принялась кусать за уши, бить под ребра. Я пытался ее
остановить, но вдруг, заподозрив неладное, заорал:
   - Какая подруга, это же ты! - И мы оба от смеха
повалились на пол. Это была моя жена, но с другой
косметикой, другой прической, другой манерой держаться.
   - Моя актриса! - сказал я.
   - Твоя актриса! - засмеялась она в ответ. - Милый, кем
ты скажешь, тем я и стану. Кармен? Хорошо, я буду Кармен.
Брюнхильдой? Почему бы нет? Выучу роль, войду в нее, а
когда тебе надоест, сыграю еще кого-нибудь. Я начала
посещать танцкласс - скоро научусь сидеть, стоять и ходить
тысячью различных способов. Занимаюсь сценической речью и
учусь на курсах Берлица. И еще хожу на дзюдо в клуб
"Ямадзуки".
   - Господи, - вскричал я, - это еще зачем?
   - А вот зачем, - и бросила меня вверх ногами в постель.
   - Итак, - сказал Смит, - с того дня я зажил десятком
жизней. Бесконечной чередой, словно в восхитительном
фантастическом спектакле, проходили передо мной женщины всех
мастей, размеров, темпераментов. Обретя для себя настоящую
сцену - нашу гостиную - и меня в качестве зрителя, жена
осуществила наконец свое желание стать величайшей на свете
актрисой. Слишком мала аудитория? Вовсе нет! Ведь мои
пристрастия без конца меняются, и я рад любой ее новой роли.
Моя натура ловца прекрасно гармонирует с широтой ее таланта
перевоплощения. Видите, меня заарканили, а я чувствую себя
свободным, потому что, любя ее, люблю весь мир. Это и есть
высшее из блаженств, друг мой, действительно высшее из
блаженств!
   Наступило молчание.
   Поезд продолжал громыхать по рельсам в уже сгустившихся
зимних сумерках.
   Оба попутчика, старший и младший, думали о том, как
удивительно закончилась эта история. Наконец младший
проглотил слюну и с благоговением кивнул:
   - Ваш друг решил свою проблему, у него теперь все в
порядке.
   - Да.
   Младший немного помолчал, а затем едва заметно улыбнулся.
   - У меня тоже есть друг, который был приблизительно в том
же положении. И все- таки разница есть. Я назову его
Квиллэн, хорошо?
   - Да, - ответил старший, - только побыстрее. Мне скоро
сходить.
   - Этот Квиллэн, - быстро начал младший, - однажды привел
в бар такую рыжую, что все расступились перед ней, словно
море перед Моисеем. Фантастика, подумал я, потрясенный. А
неделю спустя встретил его в Гринвич-Виллидж с маленькой
коренастой женщиной лет тридцати двух (а ему столько и
было), но такой обрюзгшей, что она казалась куда старше.
Как сказали бы англичане, далеко не леди, этакая тумбочка, с
лицом, похожим на рыло, почти без косметики, чулки все в
складках, волосы как паутина, но спокойная: казалось, ей
нравится просто идти и держать его за руку.
   - Значит, это и есть его бедная уютная женушка, -
рассмеялся я про себя. - Да она, кажется, готова целовать
землю, по которой он ходит. А ведь в любовницах у него
такая фантастическая рыжая, такая... Грустно все это. - И
прошел мимо.
   Месяц спустя я снова с ним столкнулся. Он уже собирался
юркнуть в подворотню на Макдугал-стрит, как вдруг меня
увидал.
   - О Боже, - вскричал он, и пот выступил на его лице. -
Только никому не говори - жена ничего знать не должна!
   Я уже готов был поклясться, что никому не скажу, но тут
из верхнего окна его позвал женский голос. Я поднял голову,
и челюсть у меня так и отвисла: в окне была "тумбочка"!
   Мне стало вдруг понятно. Прекрасная рыжая была его
женой. Великолепная интеллектуалка, она прекрасно пела,
танцевала, умела поддерживать беседу на любую тему, этакая
богиня Шива с тысячью рук. Самое совершенное полотно,
сотканное когда-либо рукой смертного. И все-таки ему было с
ней скучно.
   Итак, мой друг Квиллэн снимал в Гринвич-Виллидж на два
вечера в неделю темную комнатку и наслаждался возможностью
проводить их в тишине этой мышиной норы или ходить по тускло
освещенным улицам со своей доброй, домашней, уютно-немой,
коренастой вовсе не женой, как я сразу же предположил, а
любовницей!
   Я перевел взгляд с Квиллэна на его пухлую подругу - она
поглядывала из окна - и с какой-то необыкновенной теплотой
пожал ему руку. "Матушка" - вот слово, которое ей подходит,
подумал я. Последний раз я видел их в закусочной: они
молча сидели, жевали бутерброды с копченым окороком и
обменивались нежными взглядами. Квиллэн тоже, если
вдуматься, испытывал высшее из блаженств.
   Поезд зарычал, засвистел и замедлил ход. Оба пассажира
встали и удивленно посмотрели друг на друга. А затем в один
голос спросили:
   - Так вы сейчас сходите?
   И, улыбнувшись, кивнули друг другу.
   В молчании они прошли в конец вагона. В прохладной
декабрьской ночи поезд остановился. Оба вышли и обменялись
рукопожатием.
   - Что ж, передайте от меня привет мистеру Смиту.
   - А вы от меня - мистеру Квиллэну.
   И вдруг с разных сторон станции прозвучали два гудка.
Оба сначала посмотрели налево - там в машине сидела красивая
женщина. Затем направо - там в автомобиле тоже сидела
красивая женщина.
   А потом расстались, оглядываясь друг на друга, как два
школьника: каждый украдкой посматривал, как другой садился
в машину.
   "Интересно, - подумал старший, - неужели эта женщина и
есть..."
   "Интересно, - подумал младший, - неужели эта дама в
машине та самая..."
   Но оба уже отъезжали. Дверцы хлопнули одновременно,
словно прозвучал выстрел стартового пистолета. Машины
тронулись. Платформа опустела. А поскольку дело было в
морозном декабре, скоро белой пеленой повалил снег.

   Рэй Бредбери
   Дело жизни Хуана Диаса

   Перевод В. Денисова

   Филомена хлопнула дощатой дверью с такой силой, что свеча
погасла - она и ее плачущие дети оказались в темноте.
Теперь оставалось только смотреть в окно: глиняные домики,
вымощенные булыжником улицы, по которым с лопатой на плече
поднимался могильщик. Пока он, свернув на кладбище, не
исчез, лунный свет играл на голубом металле.
   - Mamasita (1), что случилось? - Филепе, старший сын,
которому только что исполнилось девять, дернул Филомену за
подол. Потому что этот странный мрачный человек ничего не
говорил - просто стоял у двери с лопатой, кивал и ждал, пока
дверь перед его носом не захлопнулась. - Mamasita!
   - Это могильщик. - Дрожащими руками Филомена снова
зажгла свечу. - Срок платы за могилу твоего отца давно
истек. Его выкопают и отнесут в катакомбу, прикрутят к
стене проволокой, и будет он там стоять вместе с другими
мертвецами.
   - Нет, Mamasita!
   - Да. - Она прижала детей к себе. - До тех пор, пока мы
не найдем деньги. Да.
   - Я... я убью этого могильщика! - закричал Филепе.
   - Это его работа. Если он умрет, вместо него придет
другой, потом третий и так далее.
   Они стали думать об этом человеке и об этом ужасном месте
на вершине холма, где он живет и ходит, о катакомбе, которую
он охраняет, и о странной земле, в которую, чтобы двинуться
дальше, сходят люди, высохшие, как цветы пустыни, дубленые,
как сапожная кожа, и полые, как барабаны, в которые можно
бить- колотить; земля превращает их в огромные коричневые
сигары или шелестящие сухие мумии, которые могут гнить
вечно, стоя, как покосившиеся столбы забора, разделяющего
комнаты катакомбы. И молча думая обо всей этой знакомой и
незнакомой чепухе, они почувствовали озноб - хотя сердца их
бешено колотились - и тесно прижались друг к другу. Тогда
мать сказала:
   - Пошли, Филепе. - Она открыла дверь, и, освещаемые
луной, они встали, готовясь услышать отдаленный звон
голубого металла, кусающего землю и строящего горку из песка
и старых цветов. Но ответом им было молчание звезд. - А
все остальные, - добавила Филомена, - в постель.
   Дверь хлопнула. Пламя свечи задрожало.
   Они зашагали по булыжникам, слившимся в реку сияющего
лунного серебра, которая стекала вниз по холму, мимо зеленых
садиков и магазинчиков, мимо места, где весь день и всю ночь
ступал могильщик, - словно били часы, отсчитывающие, сколько
времени на земле отпущено жителям этого города. Наверху,
там, где лунный свет стремительно скользил по камням, юбка
зашелестела - будто позвала ее вперед, и Филомена, шагавшая
рядом с запыхавшимся Филепе, заторопилась. Наконец они
дошли до участка.
   В плохо освещенном кабинете, за столом, на котором в
беспорядке были разбросаны какие-то бумаги, сидел человек.
Увидев вошедших, он привстал и с удивлением произнес:
   - Филомена, моя кузина!
   - Рикардо. - Она ответила на его рукопожатие, а потом
сказала: - Ты должен нам помочь.
   - Если Господь Бог не против. Но говори же.
   - Сегодня... - Мучительный комок застрял у нее в горле -
она откашлялась. - Сегодня его выкапывают.
   Рикардо снова сел, глаза его широко раскрылись и
просветлели, а затем опять сузились и поскучнели.
   - Если Господь Бог и не против, то против его твари.
Неужели год после его смерти так быстро пролетел и
действительно пора платить? - Он развел руками - Ах,
Филомена, у меня нет денег.
   - Но ты бы поговорил с могильщиком. Ведь ты полицейский.
   - Филомена, Филомена, за могилой законы уже не имеют
силы.
   - Мне нужно, чтоб он дал мне десять недель, только
десять, хотя бы до конца лета. До Дня поминовения. Я
что-нибудь придумаю, пойду торговать леденцами, наскребу и
ему отдам. О, пожалуйста, Рикардо!
   Но дольше выдерживать холод было уже невозможно, от него
надо избавиться, пока она совсем не замерзнет и не сможет
двинуть ни рукой ни ногой; она закрыла лицо руками и
заплакала. Увидев, что это можно, Филепе тоже стал плакать
и повторять:
   - Mamasita, mamasita!
   - Ну ладно, - сказал Рикардо, вставая - Давай подойдем к
воротам этой катакомбы, и я туда плюну. Но, Филомена, что
еще я могу тебе ответить? Веди нас. - И он надел свою
форменную фуражку, очень старую, очень грязную и очень
поношенную.
   Кладбище находилось выше церкви, выше всех домов, на
самой вершине холма, и смотрело сверху вниз на затаившийся в
долине ночной город.
   Они вошли в огромные железные ворота, двинулись вдоль
плит и тут же увидели стоявшего на краю могилы человека.
Яма, которую он копал, вытаскивая лопату за лопатой сухую
грязь, становилась все больше, как и холмик с ней рядом
Могильщик даже не поднял головы: он и так догадался, кто
это.
   - Никак Рикардо Албаньес, начальник полиции?
   - Перестань копать, - сказал Рикардо.
   Лопата сверкнула, вонзилась в землю, поднялась и
выбросила горсть песка.
   - Завтра похороны. Могила должна быть готовой.
   - Но в городе никто не умирал.
   - Всегда кто-нибудь умирает, потому и копаю. Я уже два
месяца жду, пока Филомена отдаст долг. Я терпеливый.
   - Так потерпи еще. - Рикардо дотронулся до сгорбленной
спины склонившегося над могилой человека.
   - Начальник. - Могильщик сделал паузу, пот стекал с его
лица прямо на лопату - Это ведь моя страна - страна мертвых.
И они мне ничего не говорят, никто не говорит. Моей страной
управляет лопата, этот стальной разум. Я не люблю, когда
сюда приходят живые и разговаривают, нарушают молчание, ведь
я его здесь установил и оберегаю. Разве я вам диктую, как
управлять полицией? А значит, спокойной ночи. - И он снова
принялся за работу.
   - Неужели перед лицом Господа Бога, - сказал Рикардо,
стоя прямо и прижав кулаки к бокам, - этой женщины и ее сына
ты осмелишься осквернить последнее ложе их мужа и отца?
   - Не последнее и тем более не его, это место я сдал им в
аренду. - Он высоко вскинул лопату, в ней отразился лунный
свет. - Я не просил мать и сына наблюдать за этим печальным
событием. И послушайте, Рикардо, начальник полиции.
Однажды ведь и вы умрете, и я буду вас хоронить. Запомните
- я. Вы будете у меня в руках. И тогда, о тогда...
   - Что тогда? - закричал Рикардо - Ты что, собака, мне
угрожаешь?
   - Я копаю. - Человек быстро исчез в глубине могилы, а за
него в холодном свете говорила теперь лопата. Она
повторяла: - Доброй ночи, сеньор, сеньора, nino (2).
Доброй ночи.
   У двери глиняного домика Рикардо погладил кузину по
голове и потрепал по щеке
   - Филомена, о Господи!
   - Ты сделал что мог.
   - Он ужасный. Когда я умру, он надругается над моим
беспомощным телом! Да, бросит меня в могилу вверх ногами
или подвесит за волосы в дальнем, невидимом углу катакомбы!
Знает, что всех нас когда-нибудь заполучит, вот и
пользуется. Доброй ночи, Филомена, хотя нет, ночь не может
быть доброй.
   Он вышел наружу.
   Войдя к себе, Филомена села и, окруженная детьми,
спрятала голову в колени.
   Во второй половине следующего дня, когда солнце уже
начало садиться, дети с пронзительными визгами бежали за
Филепе. Он упал, а они его окружили и стали смеяться:
   - Филепе, Филепе, а мы твоего отца сегодня видели,
правда!
   - Где? - спрашивали они себя и тут же отвечали: - В
катакомбе!
   - До чего ленивый - стоит там и стоит.
   - И позабыл про работу.
   - И даже не разговаривает. Ох уж этот Хуан Диас!
   Филепе стоял под жарким солнцем и дрожал всем телом, а
горячие слезы катились из его широких и ничего не видящих
глаз.
   Филомена была дома и все слышала - ей будто нож в самое
сердце всадили. Она прижалась к холодной стене, и волны
воспоминаний стали ее захлестывать.
   В последний месяц жизни Хуан, мучившийся болями и кашлем,
весь в испарине, только глядел на грубый потолок над
соломенным матрасом и шептал:
   - Ну что я за человек, если мои дети и жена голодают, а?
И что это за смерть - смерть в постели?
   - Тихо. - Своей прохладной рукой она закрыла его
пылающий рот, и тогда он начал говорить сквозь ее пальцы:
   - Что принес нам брак? Голод и болезни - и больше
ничего. О Господи, ты же хорошая женщина, а я покидаю тебя,
не оставив денег даже на собственные похороны!
   А потом он сжал губы, что-то выкрикнул в темноту и, взяв
ее руки в свои, долго держал их в теплом сиянии свечи, в
яростном экстазе давая обеты:
   - Филомена, послушай, я тебе помогу. Не сумел защитить
тебя при жизни - сделаю это после смерти. Не кормил - скоро
буду приносить в дом еду. Пусть я был бедный, но умру - и
больше бедным не буду. Это я наверняка знаю, будь уверена.
После смерти я буду работать и сделаю очень многое. Не
бойся. Поцелуй маленьких. Филомена, Филомена...
   А потом сделал глубокий вдох, последний раз с трудом
глотнул воздух, как человек, который хочет нырнуть, и
плавно, не дыша, ушел под воду, будто испытывал себя на
прочность вечностью. Они долго ждали, когда пойдут пузыри,
но их не было, и на поверхности жизни он так и не появился.
Его тело лежало на матрасе, словно сделанный из воска плод -
яблоко, которое невозможно было надкусить...
   И его положили в сухую землю, которая, как огромный рот,
поглотила его, впитала влагу его жизни, высушила, как
древнюю рукопись, и в конце концов превратила в мумию,
светлую, словно солома. Сухой стебель - вот-вот его унесет
осенний ветер.
   С тех пор эта мысль не покидала Филомену - чем она будет
кормить своих осиротевших детей, когда Хуан, лежа в
блестящем серебристом ящике, превратился в коричневый креп;
как ей увеличить длину их костей, как вырастить им зубы,
чтобы они улыбались, как сделать розовыми их щеки.
   Дети на улице снова закричали, бросаясь на Филепе.
Филомена посмотрела на вершину холма - там стояли туристские
автобусы, приезжавшие из Америки. Их пассажиры даже сейчас
платили по одному песо этому мрачному человеку с лопатой -
платили только за то, чтобы войти в катакомбу и посмотреть
на стоящих там мертвецов. Чтобы увидеть, что высушенная
земля и горячий ветер делают в этом городе с каждым его
жителем.
   Филомена наблюдала за автобусами, а голос Хуана шептал:
   - Филомена... - и еще раз: - Это я знаю наверняка.
После смерти я буду работать... И больше бедным не буду...
Филомена... - Его голос, как призрак, исчез. Она
пошатнулась: голова закружилась, потому что в нее пришла
ошеломляющая мысль, и сердце бешено забилось.
   - Филепе! - вдруг позвала она.
   Филепе удалось наконец освободиться, он вбежал в дом и
громко спросил:
   - Да, mamasita?
   - Сядь, nino, нам надо поговорить, именем всех святых,
надо!
   Она почувствовала, как ее лицо стало старым, потому что
душа состарилась тоже, и она проговорила, очень медленно и с
трудом:
   - Сегодня вечером мы должны тайно проникнуть в катакомбу.
   - Возьмем ножик, - Филепе оскалил зубы, - и убьем
мрачного человека?
   - Нет-нет, Филепе, послушай.
   И он стал слушать, что она придумала.
   Прошли часы, и наступило время Церкви. Время колоколов и
пения. Воздух долины был напоен голосами, поющими вечернюю
мессу, дети с зажженными свечами стройными рядами шли на ту
сторону темного холма, где огромные бронзовые колокола,
раскачиваясь, оглашали долину оглушительным звоном, от
которого оставшиеся на опустевших дорогах собаки
подпрыгивали и заливались.
   Кладбище было сейчас беломраморным, словно от снега, и
все светилось и блестело. Шероховатый гравий казался
градом, ниспосланным Богом; он хрустел под ногами Филомены и
Филепе, а за ними в лунном свете неотступно следовали их
черно- чернильные тени. Они с опаской взглянули через
плечо, но никто не крикнул им "стой!". Увидели могильщика,
его безногую, двигавшуюся вниз по холму тень - видно, он
срочно кому-то понадобился. А теперь:
   "Быстро, Филепе, замок!"
   Вместе они вставили между замком и деревянными дверьми
длинный металлический прут - он лежал рядом на сухой земле.
Дерево затрещало, запоры ослабли. Вместе налегли на тяжелую
дверь - она с грохотом подалась назад. И вместе стали
всматриваться в эту самую темную и самую тихую ночь. Внизу
их ждала катакомба.
   Филомена расправила плечи и вдохнула воздух:
   - Пошли.
   И сделала первый шаг.
   В глиняном домике Филомены Диас в беспорядке спали дети;
ночная прохлада вынуждала их прижиматься и согревать друг
друга теплым дыханием.
   Вдруг они все как один дружно открыли глаза.
   Шум шагов, медленных, отрывистых, послышался снаружи.
Дверь рывком отворилась, и через мгновение неясные силуэты
трех людей стали вырисовываться в белизне вечернего неба.
Один ребенок сел и зажег спичку.
   - Нет. - Свет ей мешал, и Филомена резко выбросила руку
вперед - спичка куда-то улетела. Она сделала глубокий вдох.
Дверь захлопнулась. В комнате снова воцарилась темнота. И
этой темноте Филомена сказала: - Свечу не зажигать. Ваш
отец вернулся домой.
   В полночь в дверь стали долго и настойчиво колотить.
   Филомена открыла.
   Могильщик крикнул ей в лицо:
   - Вот она, воровка!
   Позади него стоял Рикардо, его лицо было помято и
казалось очень старым и усталым.
   - Кузина, прости, ты разрешишь нам... Наш друг...
   - Ничей я не друг, - продолжал кричать могильщик. -
Сломали замок, украли тело. Опознать тело - значит найти
вора. Я не мог вас сюда не привести. Арестуйте ее.
   - Подожди-ка, пожалуйста, минутку, - сказал Рикардо. Он
отошел от могильщика и, с важным видом повернувшись к
кузине, спросил: - Мы можем войти?
   - Там, там! - Могильщик прыгнул в дом, диким взглядом
стал смотреть по сторонам, а потом показал в дальний угол.
- Видите? Но Рикардо не сводил глаз с женщины и мягко
позвал:
   - Филомена!
   Филомена выглядела сейчас как человек, который шел сквозь
длинный темный туннель и наконец подошел к его концу -
увидел тень наступающего дня. В ее глазах была уверенность,
а рот знал, что сказать. Ужас ушел, его место занял свет,
исходивший от огромной охапки осенней соломы - она вместе с
сыном принесла ее сверху. И больше ничего случиться с ней
не могло; это можно было понять по тому, как она держалась,
когда ответила:
   - Мумий здесь нет.
   - Я тебе верю, кузина, но... - Рикардо тяжело откашлялся
и поднял глаза. - А что там стоит у стены?
   - Это для Дня поминовения. - Филомена даже не взглянула
туда, куда он показал. - Взяла бумагу, муку, проволоку и
глину и сделала из них человека... Да, он похож на мумию.
   - Ты действительно его сделала? - ошеломленно спросил
Рикардо.
   - Да нет же, нет! - Могильщик весь затрясся от
возмущения.
   - С твоего разрешения. - Рикардо прошел в комнату, встал
лицом к лицу с прислоненной к стене фигурой и направил на
него фонарик. - Так, - сказал он. - Все точно.
   Филомена посмотрела в открытую дверь на лунную ночь.
   - Просто мне подсказали, как ее сделать, эту мумию.
   - Кто подсказал? - удивился могильщик, поворачиваясь к
ней.
   - Есть-то нам нужно. Или ты хочешь, чтобы мои дети
голодали?
   Но Рикардо не слушал. Он стоял у стены, наклоняя голову
то так, то эдак, тер подбородок и искоса смотрел на высокую
фигуру, которая стояла в собственной тени и, прислонясь к
стене, хранила молчание.
   - Игрушка, - размышлял вслух Рикардо, - самая большая
игрушка, которую я когда- либо видел. А видел я и скелеты в
человеческий рост в витринах, и картонные гробы с пряничными
черепами внутри. Да. Но это... Это какой-то ужас,
Филомена!
   - Ужас? - спросил могильщик, и его голос задрожал. - Но
это же не игрушка, это...
   - Поклянись, Филомена, - сказал Рикардо, даже не взглянув
на него. Он протянул руку и несколько раз, как по ржавому
железу, постучал по груди человека. Звук был похож на дробь
одинокого барабана. - Поклянись, что это папье-маше.
   - Клянусь Пресвятой Девой!
   - Что ж, хорошо. - Рикардо пожал плечами, фыркнул и
засмеялся. - Раз ты поклялась Пресвятой Девой, что еще
надо? К суду я тебя привлечь не могу - потребуются недели
или даже месяцы, чтобы доказать или опровергнуть, что это
сделано из мучной пасты и старых газет и раскрашено бурой
землей.
   - Недели, месяцы, доказывать, опровергать! - кричал
могильщик направо и налево, желая показать, что здравый
смысл в этих стенах полностью отсутствует. - Да эта
"игрушка" - моя собственность, моя!
   - Игрушка, - спокойно ответила Филомена, глядя вдаль на
холмы, - если это игрушка - сделана мной и, безусловно,
принадлежит мне. Но даже, - продолжала она, словно
наслаждаясь спокойствием, которое в нее вселилось, - даже
если это не игрушка и Хуан Диас и в самом деле вернулся
домой, что ж, разве он в первую очередь не принадлежит
Господу Богу?
   - Да кто с этим спорит? - удивился Рикардо.
   Могильщик хотел сделать еще одну попытку. Но прежде чем
он успел что-то пробормотать, Филомена сказала:
   - Как-то в Страстную неделю по воле Господа Бога, перед
лицом Господа Бога, на алтаре Господа Бога и в церкви
Господа Бога Хуан Диас сказал, что всегда будет моим.
   - Вот именно, всегда, - обрадовался могильщик. - Но его
"всегда" кончилось, и сейчас он мой.
   - Итак, - продолжала Филомена, - во-первых, он -
собственность Господа Бога, а потом уже собственность
Филомены Диас. И даже если это не игрушка, а настоящий Хуан
Диас, даже в этом случае, хозяин мертвых, ты выселил своего
квартиранта, более того, ты сказал мне, что он тебе не
нужен. Но если ты так его любишь и хочешь обратно, заплати
нам - и бери на здоровье.
   От возмущения могильщик язык проглотил - и вмешался
Рикардо:
   - Кладбищенский сторож, в течение многих месяцев я
наблюдаю многих адвокатов, выслушиваю много различных,
великолепных доводов по тому или иному делу - тут и продажа
земельных участков, и производство игрушек, и многое другое.
Но Боже мой, в этом деле Филомены и Хуана Диаса, или кто бы
это ни был, с одной стороны - голодные дети, с другой -
совесть могильщика и столько разных сложностей, что твой
бизнес так или иначе пострадает. И неужели, несмотря на все
это, ты готов потратить долгие годы, чтобы преследовать ее
по суду?
   - Готов, - ответил могильщик и замолчал.
   - Дорогой мой человек, - сказал Рикардо, - однажды ты дал
мне маленький совет, и теперь я хочу отплатить тем же. Я не
учу тебя охранять мертвых. Но и ты в свою очередь не учи
меня охранять живых. Твои полномочия оканчиваются внутри
кладбища, а за воротами люди переходят под мое начало, и
неважно, молчат они или говорят. Так что...
   Рикардо еще раз стукнул по полой груди Хуана Диаса.
Грудь зазвенела, словно сердце забилось, - от громкого
вибрирующего звука могильщик вздрогнул.
   - Я официально заявляю, что это подделка, игрушка, а
вовсе не мумия. Мы только время зря теряем. Пойдемте,
господин могильщик, обратно в ваши собственные земли.
Спокойной ночи, дети Филомены и Филомена, дорогая кузина.
   - А как насчет этого, насчет него? - спросил могильщик,
не двигаясь и показывая на фигуру.
   - Чего ты волнуешься? - спросил Рикардо. - Никуда он не
денется, останется на месте. Хочешь - обращайся в суд. Или
ты считаешь, что он убежит? Нет? Тогда спокойной ночи.
Спокойной ночи.
   Дверь захлопнулась - они вышли прежде, чем Филомена
успела протянуть руку и выговорить слова благодарности.
   В темноте она потянулась за свечой, чтобы поставить ее в
ногах человека, выглядевшего сейчас как сухой початок
кукурузы в обертке. "Плащаница", - подумала она и зажгла
свечу.
   - Не бойтесь, дети, - сказала она вслух. - И идите
спать. Спать.
   Филепе лег, легли и другие. Наконец, не погасив свечи,
легла и сама Филомена - на плетеный матрас, накрывшись
простым тонким одеялом, но прежде, чем заснуть, успела
обдумать многое из того, что ей предстоит сделать завтра.
"Утром, - думала она, - туристские автобусы снова зашумят по
дороге. Филепе подойдет к ним и расскажет пассажирам о
нашем месте. А на двери уже будет висеть яркое объявление:
"Музей - 30 сентаво". И туристы повалят, потому что, хоть
кладбище и на холме, наш дом от него совсем рядом и его
легко найти. И когда-нибудь, очень скоро, на деньги этих
туристов мы починим крышу и купим большие мешки свежей
кукурузной муки и мандарины, да, для детей. И может быть,
когда-нибудь мы все переедем в Мехико, где дети будут ходить
в большую школу. И все из-за того, что случилось сегодня".
   "А ведь Хуан Диас и в самом деле вернулся, - подумала
она. - Он здесь и ждет тех, кто придет на него посмотреть.
У его ног я поставлю чашку, и туристы набросают в нее куда
больше денег, чем он мог заработать".
   - Хуан. - Она подняла глаза. Дыхание детей согревало
ее, словно в доме был очаг. - Хуан, ты видишь? Ты
понимаешь? Ты на самом деле понимаешь? И ты прощаешь,
Хуан, ты прощаешь?
   Пламя свечи задрожало.
   Она закрыла глаза. Из-под опущенных век она словно
видела улыбку Хуана Диаса, но была ли это улыбка, которую
смерть начертала на его устах, или только что родившаяся
улыбка, которой он улыбался ей одной, или она вообще ее
вообразила - этого точно сказать она не могла. Но
чувствовала, как он стоит, высокий и одинокий, и остаток
ночи будет гордо их охранять.
   Где-то далеко залаяла собака, но никто, кроме могильщика,
одиноко бродившего по кладбищу, ее не слышал.

-------------------------------------------------------

   1) - Мамочка (исп.).
   2) - Мальчик (исп.)

   Рэй Бредбери
   Генрих девятый

   Перевод Т. Шишкиной

   - Вот он!
   Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими
в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно
приближалась.
   - Нет. Только камень с пятнами мха.
   Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет
вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы
Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками,
подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая
обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие
травинки.
   - Стоп! Здесь! Снижаемся!
   Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек
с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и,
словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился
на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило
дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
   - Гарри!
   Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне
приподняться и пуститься наутек.
   - Я ничего не сделал!
   - Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
   Старик впереди побежал медленнее, потом остановился,
застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими
руками в перчатках.
   Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал
сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот
обратится в бегство.
   - Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за
тобой. Боялся, не найду.
   - А я боялся, найдешь.
   Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл
их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и
на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем
седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на
голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга,
столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И
потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть
умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только
что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное.
Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь
пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не
глядеть на нее.
   В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих
увлажнились.
   - Гарри, я прилетел предупредить тебя.
   - Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня
последний день?
   - Да. Последний.
   Они стояли и думали об этом.
   Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества
уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала
в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом
самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а
мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут
владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне
свой порхающий полет к морю.
   Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
   - Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
   - Похоже, дела обстоят так.
   - Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
   - Полагаю, что-то вроде этого.
   - Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за
пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы
остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей
больше подходит называться Великобританией.
   Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи,
внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится
все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и
часа, когда последний, самый последний, кроме одного,
обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую
умиранием зелень в море холодного света. Последний!
Последний.
   - Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу
оставлять ее.
   - Кто положит тебя в нее?
   - Я сам, когда придет время.
   - Кто засыплет тебя землей?
   - Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О
Господи! - вырвалось у него против воли. Он был изумлен,
почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. "Что
мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние
корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда
подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?"
   - Ну, - сказал Сэм Уэллес тихо, - все просто, Гарри.
Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался
говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но
теперь Англии конец. Будущее принадлежит...- Они
одновременно посмотрели в сторону Юга.
   - Проклятым Канарским островам?
   - Самоа.
   - Бразильскому побережью?
   - Не забывай о Калифорнии, Гарри.
   Оба чуть улыбнулись.
   - Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое
местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан
между Сакраменто и Лос-Анджелесом?
   - И еще миллион во Флориде.
   - И два миллиона на другом конце света, в Австралии и
Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.
   Называя цифры, они согласно кивали головами.
   - Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И
человек поступает согласно тому, что его шкура велит его
крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит
об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не
слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен
влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он
обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и,
обращаясь к слепящему свету, молит:
   "Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко".
   Сэмюэл с восхищением покачал головой. "Продолжай в том
же духе, и я не умыкну тебя".
   - Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не
меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному
здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм,
будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?
   Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.
   - Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю
короля и отечество.
   - Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет.
Когда мы были совсем мальчишками, кто мог подумать, что в
один прекрасный день обещание вечного лета разбросает
англичан по всему свету?
   - Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет
напяливал на себя слишком много одежек, а в ведерке
оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком много лет первого
июня на небе не показывалось даже голубой полоски, первого
июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день,
а зима начиналась первого августа. И так год за годом. Я
не могу больше выносить этого, Гарри, просто не могу.
   - Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот
долгий покой на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне
руку. Снова обменяемся крепким рукопожатием! Это
величайший момент в истории. Ты и я! Мы переживаем его!
   - Да, с Божьей помощью.
   - Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь
на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния,
расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в
газете. А учебники истории? Разве не должно там быть
полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и
последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается
на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя
встреча.
   Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от
друга.
   - Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
   - Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль
о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь
вместе с тобой.
   - Разве это плохо?
   - Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег
от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я
обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от
Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через
Фолкстон.
   - Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
   - Он и его железные призраки вполне могут.
   - А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
   - Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу
встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну
или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки
отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь
от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что
выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
   - Да. Да.
   И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к
западу, потом к югу.
   - И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до
маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда
обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то
каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по
Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной
дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные
колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об
апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не
знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос
церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол.
Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и,
надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых
волосков в твоих загорелых ушах.
   - Я буду вслушиваться, Гарри.
   - Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов
и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а
где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей
осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во
веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там
литературные предания. А за несколько секунд до Нового года
я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг- Бене услышу, как
он возвещает Новый год.
   И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на
Скуиском камне.
   - Ты не посмеешь!
   - Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где
он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И
вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею,
погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском саду. И
водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком
Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам,
Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера,
где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под
ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я,
монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя
королем этих туманных островов?
   - Можешь, и кто тебя осудит?
   Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем
оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его
вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:
   - Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь
тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!
   - Неплохое.
   - Прости, что я уезжаю.
   - Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
   - Но простит ли Англия?
   - Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С
тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой
загорелой кожей. Уходи!
   - Храни тебя Бог.
   - И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
   Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто
надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал.
Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину,
которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый
летний цветок.
   И последний англичанин остался один, задыхаясь от
рыданий, громко жалуясь самому себе:
   - Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса?
Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти
корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды,
подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, - говорил он, - я
понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного
ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
   Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы
погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
   - Предатели! Вернитесь!
   Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете
отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и
Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666
года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй
мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на
дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля,
который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И
Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые
сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все
это, это, это?!
   Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в
одиночестве, последний король Англии.
   Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где
лето поет свою сладостную песню голосами птиц.
   Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал:
ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое
безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и
опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри,
Девятый.
   Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою
затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и
поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного
Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел
на дорогу, огибавшую всю Англию.
   Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди,
живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили
везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше
не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у
континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при
теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной
борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных
пределах, подобно Христу, в такой день, например, как
завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим
яслям...
   Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он
прощения за то, что назвал их предателями.
   - Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
   - Голубое? - спросил он себя.
   - Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве
англичане не разрисовывали себя когда-то такими?
   - Голубые люди, да, с головы до ног!
   - Наш конец в нашем начале, а?
   Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он
почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.
   - О, замечательный мальчик! - сказал он, высовываясь из
воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик,
рожденный заново и задыхающийся от радости. - Изумительный
ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже большую
индюшку, что висела в окне курятной лавки?
   - Она и сейчас там висит, - ответил мальчик.
   - Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком.
Получишь от меня шиллинг. А обернешься в пять минут, дам
полкроны.
   И мальчик отправился в путь.
   И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри
Эбинизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще
полутысячей других, зашагал по зимней дороге. Дорога была
долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом
обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на
севере. Десять минут спустя, когда он, напевая, скрылся за
холмом, казалось, вся английская земля затаилась в ожидании
новых людей, которые в один уже недалекий теперь день в
истории могут ступить...