Геннадий ПРАШКЕВИЧ
Рассказы

КОТ НА ДЕРЕВЕ
СОАВТОР
СЧАСТЬЕ ПО КОЛОНДУ

                            Геннадий ПРАШКЕВИЧ

                              КОТ НА ДЕРЕВЕ

                      Записки,  публикуемые  ниже,   принадлежат   физику-
                 экспериментатору  И.Стеклову,  практическому  исполнителю
                 так называемой Малой  Программы  по  установлению  первых
                 (односторонних) контактов с Будущим. С  Малой  Программой
                 так  или  иначе  связаны   творческие   биографии   таких
                 известнейших писателей  современности,  как  Илья  Петров
                 (новосибирский) и Илья Петров (новгородский); собственно,
                 записки И.Стеклова посвящены  шестидесятилетию  названных
                 писателей и зачтены, как отдельное сообщение, 12 сентября
                 2001 года в  женевском  Дворце  наций  перед  участниками
                 Первого Всемирного форума любителей Книги.
                      Сокращения в  тексте,  связанные  с  деталями  чисто
                 технического характера, выполнены самим И.Стекловым.

                                    1

     Уважаемые коллеги! Товарищи! Дамы и господа!
     На  многочисленных  пресс-конференциях,  в  письмах,  поступающих   в
редакции газет и журналов, на встречах литераторов  и  читателей  вот  уже
который год звучит один и тот же вопрос: почему почти одиннадцать  лет  мы
не  видим  в  печати  новых  произведений  двух  таких  крупных,  всемирно
признанных прозаиков - Ильи Петрова (новосибирского) и его коллеги,  тезки
и однофамильца Ильи Петрова (новгородского)?
     Необъяснимое молчание всегда тревожит.
     Если писатель молчит год, молчит два, если он  молчит  даже  три  или
четыре года - естественно предположить, что он  занят  работой  над  новым
объемным произведением, но если молчание длится ряд лет, а молчит при этом
не  один,  а  молчат  два  популярнейших  писателя,  уход  от   объяснений
становится неприличным. Читатели, без всякого сомнения, имеют право знать,
что, собственно, происходит с их кумирами.
     В день шестидесятилетия названных писателей я рад довести до сведения
уважаемых участников Первого Всемирного форума любителей Книги следующее:
     Все слухи об отходе от  практической  литературной  деятельности  как
Ильи Петрова (новосибирского), так и Ильи Петрова (новгородского) основаны
на недоразумении. Оба писателя живы  и  здоровы,  оба  активно  занимаются
любимым делом, оба с удовольствием  шлют  свои  наилучшие  пожелания  всем
участникам форума. Что же касается их новых произведений,  то  работа  над
ними (я отмечаю это с  не  менее  радостным  удовлетворением)  никогда  не
прерывалась и не прерывается. Оба писателя работают много  и  плодотворно,
хотя выход в свет их новых произведений планируется не  ранее  2011  года.
Эта дата, несомненно, удивит и огорчит почитателей  их  таланта,  особенно
почитателей преклонного возраста, но указана она самими писателями и никем
не может быть изменена по причинам, на которых я остановлюсь ниже.
     Анализируя причины произошедшего, я  буду  больше  говорить  об  Илье
Петрове (новосибирском), но это, конечно,  не  потому,  что  работы  моего
друга кажутся мне интереснее и важнее работ его уважаемого коллеги, просто
Петров (новосибирский) и я, родились в одной  деревне  (Березовка  Томской
области), играли в одной песочнице,  ходили  в  одну  школу,  а  потом,  в
течение многих лет жили в соседних квартирах  одного  из  домов  по  улице
Золотодолинской (новосибирский академгородок).
     Это сближает.
     С детских лет Илья  не  чурался  преувеличений.  Черта  для  будущего
писателя не  самая  скверная,  но,  признаюсь,  при  моем  ровном,  всегда
стремившемся к точности характере выдумки  Ильи  не  раз  ставили  меня  в
тупик. Ночуя на деревенском сеновале,  сладко  пахнущем  сеном,  Илья  мог
вполне серьезно заявить, что уже  неделю  не  ходит  в  школу,  а  местный
милиционер (наш сосед) даже объявил на Илью всесоюзный розыск.
     Я недоумевал.
     Илья не походил на злостного прогульщика, к тому же  в  течение  всей
недели я видел его птичью остроносую физиономию рядом - мы сидели с ним за
одной партой.
     Чему верить?
     Я не сразу приходил к определенному  мнению,  наверное,  поэтому  мой
блистательный друг довольно долгое время считал меня тугодумом.
     Тугодум?
     Может быть...
     Но разве не свойство по многу раз  проверять  и  перепроверять  якобы
давным-давно  уже  установленное  и  проверенное  привело  меня  позже   к
теоретическому  обоснованию,  а  затем  и  к  практическому  созданию  так
называемой Машины Времени, больше известной сейчас по аббревиатуре МВ?
     Илья Петров (новосибирский)  и  новгородский  его  коллега,  оба  они
участвовали  в  нашем  первом  (и  пока  единственном)   эксперименте   по
установлению первых (односторонних) контактов с Будущим. Именно участие  в
эксперименте резко изменило их привычный образ жизни.  Не  случись  этого,
сейчас  перед  вами  выступали  бы  они  сами,  а  не  их   поверенный   -
физик-профессионал, никакого отношения к литературе не имеющий.

                                    2

     В отличие от многих моих сверстников, я никогда не испытывал  особого
пристрастия к перемещениям в пространстве, то  есть  к  тому,  что  вообще
называют путешествиями; травма, полученная мною в детстве (упал с дерева),
привела к довольно сильной хромоте,  не  мешавшей  мне,  впрочем,  бродить
вместе с Ильей по нашим огромным районным болотам. К тому же по сути своей
я созерцатель. Так получилось, что практически вся моя сознательная  жизнь
прошла в двух населенных пунктах - в той же Березовке  и  в  новосибирском
академгородке, где я заканчивал местный университет, а  затем,  в  течение
многих лет, занимался в крупном НИИ проблемами Времени.
     Скажу сразу, подобный образ жизни вполне меня удовлетворял. Если  мне
хотелось узнать, что курят в Нигерии,  какое  дерево  кормит  Грецию,  или
каким паромом удобнее плыть из Швеции в Данию, я всегда мог зайти к своему
знаменитому соседу Илье Петрову (новосибирскому) и получить от него  любую
справку.  Сам  же  я  считал  путешествия  бессмысленной  тратой  времени.
Во-первых, любой иностранец  (а  за  границей  даже  самый  умный  из  нас
автоматически превращается в иностранца) всегда человек отсталый, ибо все,
что он знает об  увиденной  стране,  вычитано  им  из  вчерашних  газет  и
журналов, а во-вторых, как ни далеко лежат  от  нас,  скажем,  Египет  или
остров Пасхи, нет особых проблем в том, чтобы добраться до  их  пирамид  и
каменных статуй. Другое дело -  заглянуть  в  тот  же  Египет,  но  времен
фараонов, на тот же остров Пасхи, но - времен создания ронго-ронго.
     Мальчишкой  я  немало  часов  провел  в   размышлениях   над   такими
путешествиями - во Времени. Внизу, под обрывистым берегом, шумела Томь.  Я
сидел под рыжими, как фонари, лиственницами. Как ни был я  мал,  меня  уже
тогда мучительно трогала якобы доказанная  учеными  невозможность  никаких
физических перемещений во Времени.
     К счастью, человеку упорному судьба, как правило, благоволит.
     В те годы, когда мы с Ильей  (новосибирским)  и  еще  с  одним  нашим
полуприятелем-полуврагом  Эдиком  Пугаевым  бродили  по   нашим   северным
бесконечным болотам, известный специалист  по  обоснованию  математики  К.
Гедель уже создавал свою  остроумную  модель  мира,  в  которой  отдельные
локальные времена никак не увязывались в единое мировое время.  В  будущей
моей работе по созданию МВ точка зрения К. Геделя, его неординарная модель
мира сыграла огромную  роль,  ибо  наиболее  удивительной  чертой  модели,
созданной К. Геделем, оказалась как раз та, что подчеркивала ее  временные
свойства. Известно,  что  мировая  линия  каждой  фундаментальной  частицы
всегда открыта так, что ни одна эпоха никогда не может повторно  появиться
в опыте предполагаемого наблюдателя,  привязанного  к  такой  частице.  Но
оказалось, вполне могут существовать (и благополучно существуют) и  другие
временеподобные, но замкнутые кривые. То есть в мире,  смоделированном  К.
Геделем, путешествия как в Прошлое, так и в Будущее выглядит делом  вполне
реальным. Взяв за основу ..... ..... на восьмом году неимоверных усилий  я
добился определенных успехов.
     Впрочем, я  не  собираюсь  рассуждать  о  технических  и  философских
принципах работы МВ. Моя цель - ознакомить вас с причинами, побудившими  к
столь долгому молчанию двух всемирно известных писателей.

                                    3

     Наша Березовка, деревянная, старая, лежала  на  берегу  нижней  Томи.
Прямо в дворы вбегал мшелый лес, но, как я уже упоминал,  чуть  ли  не  за
поскотиной начинались бесконечные и унылые болота, на которых мы охотились
на крошечных, но безумно вкусных куличков. Позже, в начале  восьмидесятых,
когда мы  с  Ильей  давно  перебрались  в  неофициальную  столицу  Сибири,
куличков этих подчистую уничтожили при тотальном осушении болот. Там,  где
раньше шуршали на ветру ржавые болотные  травы,  зацвели  яблоневые  сады,
зато не осталось куличков. Не выдержав грохота бульдозеров  и  землеройных
машин, бедные  кулички  остались  только  в  воспоминаниях  старожилов,  а
последнюю их парочку, выловив  специальной  сеткой,  съел,  говорят,  Эдик
Пугаев, к которому я еще вернусь в дальнейшем.
     Наш земляк, наш ровесник, наш соклассник,  Эдик  Пугаев  был  щербат,
настырен и предприимчив. Именно на его  веселом  свадебном  столе  (третий
брак), поразившем односельчан небывалой  роскошью,  самым  главным,  самым
экзотическим блюдом оказалось, как это ни странно, не икра  морских  ежей,
добытая на Дальнем Востоке,  не  чавыча  семужного  посола,  завезенная  с
Курил, не копченые кабаньи почки, купленные в Прибалтике, - главным, самым
поражающим блюдом оказались именно те  два  последних  крошечных  куличка,
которых Эдик самолично выследил и изловил в день перед свадьбой.
     - Знай наших! - сказал он счастливой невесте. - Таких  птичек  больше
нет на Земле. Такой закуси не найдешь теперь даже у арабских шейхов.
     Куличков Эдик хвалил не зря. Мы выросли на тех куличках.  Наши  мамы,
потерявшие мужей  на  фронтах  Великой  Отечественной,  всемерно  поощряли
охотничьи  инстинкты,  дремлющие  в  наших  душах.  Копаясь  в  болотистых
огородиках, они думали, конечно, не о куличках - они нас хотели  поставить
на ноги.
     Равный возраст не означает равенства.
     Эдик Пугаев имел ружье.
     Вытертое,  с  обшарпанной  ложей,  тяжелое,  неуклюжее,  оно   вполне
искупало свои недостатки тем, что каждый выстрел приносил Эдику (в отличие
от наших жалких волосяных петель) столько птиц, что он мог (и, разумеется,
делал это) даже приторговывать дичью, ибо уже тогда, не зная Платона,  сам
дошел до одной известной  платоновской  мысли:  человек  любит  не  жизнь,
человек любит хорошую жизнь.
     Для  нас  с  Ильей,   людей   без   ружья,   хорошая   жизнь   всегда
ассоциировалась с книгами. В местной читальне, а также у хромого,  как  я,
грамотея кузнеца Харитона хранилось штук двадцать  книжек,  среди  которых
меня с первого раза покорила "История элементарной математики"  Кедрожи  и
прелестная книжка, автора которой я так и не  смог  установить,  поскольку
обложка с нее была сорвана, - "Как  постепенно  дошли  люди  до  настоящей
математики". Не знаю, когда и где добыл  дядя  Харитон  эти,  в  общем-то,
бесполезные для него книги, но  если  говорить  о  некой  причинности,  то
именно  запасы  деревенской  читальни,  а  также  книжные  богатства  дяди
Харитона в немалой степени  способствовали  в  будущем  созданию  МВ,  ибо
неясно,  как  бы  сложилась  моя  жизнь,  не  случись  на  моем  пути  тех
замечательных книжек.
     Илья не обожал Брэма.
     Он считал, что  подробное  знание  Брэма  позволит  ему  когда-нибудь
моментально определить любое попавшееся на глаза живое существо.  Вряд  ли
он,  конечно,  надеялся  встретить  на  наших   тропах   гиппопотама   или
кота-манула, но бесполезными свои знания он не считал, хотя, кроме мошкары
да упомянутых куличков, все живое старательно обходило наш край.  Белки  и
лисы пришли сюда позже, когда  над  Томью  уже  цвели  яблоневые  сады,  а
последнюю парочку  болотных  куличков  выставил  на  свадебный  стол  Эдик
Пугаев.
     Мы отдавали должное ружью  Эдика.  Шестнадцатый  калибр!  -  в  ствол
входили сразу три наших тощих, сложенных щепотью перста. Один выстрел -  и
Эдик мог пообедать! Стрелять же Эдик умел. Мы в этом убеждались не раз.
     Скажем, появилась у Ильи новая кепка.
     Эта новая кепка, редкость по тем временам, как-то  сразу  и  нехорошо
заинтересовала  щербатого  Эдика.  Презрительно  кривя  тонкие  губы,   он
незамедлительно посоветовал Илье  вывозить  кепку  в  грязи.  Новая  вещь,
пояснил он, здорово сковывает человека. Если, скажем, я  вдруг  окажусь  в
трясине, новая кепка Ильи может сыграть ужасную  роль.  Ведь  прежде,  чем
броситься мне на помощь, Илья начнет  срывать  с  головы  новую  кепку,  а
значит, потеряет драгоценные секунды. Ну а от тех секунд, уже без  зависти
пояснил Эдик, зависит вся моя жизнь.
     - Слышь, Илюха, - предложил  Эдик,  подбрасывая  на  ладони  красивую
латунную гильзу. - Давай на спор. Ты бросаешь кепку в воздух,  я  стреляю.
Если попаду, ничего с кепкой не сделается - дробь  мелкая.  Если  промажу,
вся сегодняшняя добыча ваша.
     Мы переглянулись.
     Предложение выглядело заманчиво. Если как следует зафинтилить кепку в
небо, Эдик может и промахнуться, а тогда...
     Мы согласились.
     По знаку Эдика Илья запустил кепку под облака.
     Но Эдик не торопился.
     Он выжидал.
     Он выстрелил, когда кепка, планируя, шла к земле. Он выстрелил легко,
навскидку, и сразу повернул к нам ухмыляющееся плоское лицо.
     Свое дело он знал.
     К ногам Ильи упала не кепка, а  ее  суровый  козырек,  украшенный  по
ободку невероятными лохмотьями.
     - Кучно бьет, - сказал я, стараясь не смотреть на Илью.
     - Не дрейфь, - сплюнул Эдик. - Дырку можно замазать чернилами.
     Его предложение не было принято.
     Чтобы скрыть дыру (если это можно было назвать  дырой),  пришлось  бы
замазывать чернилами всю голову будущего писателя. Спрятав  в  карман  то,
что осталось от замечательного  головного  убора,  Илья  молча  зашагал  к
болоту. Он здорово держался. Он изо  всех  сил  показывал,  что  спор  был
честный, что обиды на Эдика у него нет. Но я думаю, что именно в тот  день
Илья раз и навсегда встал на защиту всего живого, не умеющего  дать  отпор
чему-то сильному,  агрессивному.  Он,  например,  отказался  от  охоты  на
куличков.
     - Да ты че! - сказал я. - У нас этих куличков, как мошкары.
     - Ага, - хмыкал Илья. - Бизонов в Северной Америке тоже было  больше,
чем мошкары. Мамонты в Сибири паслись когда-то на  каждом  лугу.  Где  они
теперь?
     - Не Эдик же их перестрелял.
     - Именно он. Эдик!
     Я не понял Илью.
     - А чего тут понимать? - удивился он. -  Вот,  скажем,  поселился  ты
возле богатого дома, у хозяина которого есть все - и сад, и скот, и семья.
А ты гол, как сокол. На что ты решишься?
     Я пожал плечами.
     - Ну, наверное, тоже начну работать, чтобы вырастить сад...
     - Вот-вот... - хмыкнул Илья. - А Эдик бы так решил: голову положу, но
этот сосед будет жить хуже, чем я, и скот у него передохнет!
     - Преувеличиваешь...
     Но именно тогда Илья завел самодельный альбомчик, в которой терпеливо
собирал все дошедшие до него сведения  о  растениях,  животных,  птицах  и
рыбах, обративших на себя  жадное  внимание  _э_д_и_к_о_в_.  Сам  того  не
подозревая, Илья создал нечто вроде собственной Красной книги.
     Я удивлялся:
     - Ну, татцельвурм или квагга - ладно... Но зачем ты вписал  в  альбом
наших болотных куличков?
     Илья отвечал коротко:
     - Э_д_и_к_!
     Эта проблема - "эдик и все живое" - стала,  в  сущности,  основной  в
будущих работах писателя Ильи Петрова (новосибирского).
     Многие, наверное,  помнят  известную  дискуссию,  в  которой  приняли
участие  и  новосибирец,  и  новгородец.  Мой  друг  тогда  утверждал:  мы
недооцениваем эдиков. Пытаясь их перевоспитать, мы тащим их в  будущее,  а
они тут же все заражают вокруг себя своими бредовыми мыслями.  Но  спасать
человека надо и в эдике, возражал  новгородец.  Мораль  ущербна,  если  мы
спасаем тигров и квагг, но отказываемся от эдиков.
     В год той дискуссии вышел в свет самый известный роман  Ильи  Петрова
(новосибирского) - "Реквием по червю".
     В этом романе, переведенном на сто шесть языков, Илья  Петров  описал
будущие  прекрасные  времена,  когда,  к  сожалению,   было   окончательно
установлено, что мы, люди Разумные, как и вообще  органическая  жизнь,  не
имеем никаких аналогов во Вселенной. Ни у ближних звезд, ни  у  отдаленных
квазаров ученые не нашли и намека на органику. Ясное осознание  того,  что
биомасса Земли - это,  собственно,  и  есть  биомасса  Вселенной,  привело
наконец к осознанию того простого факта, что исчезновение  даже  отдельной
особи, исчезновение даже отдельного червя  уменьшает  не  просто  биомассу
нашей планеты, но уменьшает биомассу Вселенной.
     В романе  Ильи  Петрова  (новосибирского)  люди  прекрасных  грядущих
времен, осознав уникальность живого, объявляли всеобщий траур, если сходил
со сцены самый малозначительный, самый нейтральный организм. По радио всей
планеты передавалась печальная музыка, приспускались  национальные  флаги.
Герои Ильи Петрова знали, по ком звонит колокол.  Но  зато  с  не  меньшею
силой радовались они, если благодаря их усилиям возрождался, восставал  из
небытия какой-то, казалось бы, уже безнадежно увядший вид.
     Это сближает.

                                    4

     И вообще...
     "Будь у Клеопатры нос подлинней, мир, несомненно, выглядел бы  иначе.
Задержись на четверть  часа  в  харчевне  те  солдаты,  что  в  вандемьере
доставили пушки Бонапарту, мы не знали бы ни Ваграма, ни Ватерлоо..."
     Я намеренно напоминаю общеизвестную цитату.
     Именно мне, как исполнителю Малой Программы  по  установлению  первых
(односторонних)  контактов  с  Будущим,  пришло  в   голову   привлечь   к
эксперименту писателя.
     Если говорить откровенно, повод был  прост:  мое  неумение  шагать  к
цели, пропуская хотя бы один этап. Даже в детских мечтах я не умел спешить
сразу к главному.
     Вот, скажем (мысленно, разумеется), я попадаю на МВ в Новосибирск XXI
века.
     Я выходу из МВ на  известной  мне  по  названию,  но  совершенно  уже
изменившейся улице. Любой нормальный человек в считанные  минуты  добрался
бы до интересующих его объектов, будь то  космопорт,  бесплатный  ресторан
или научная библиотека.
     Любой, но не я.
     Я бы и сто метров не прошел просто так. Я бы непременно отвлекался на
мелочи: на прохожих (изменилась ли их походка?), на деревья  (те  же  они,
что  сейчас?),  на  блеск  луж  (будут  ли  они   на   счастливых   улицах
Будущего?)... Вот почему,  сразу  после  утверждения  Малой  Программы,  я
потребовал,  чтобы  моим  спутником  в  предстоящей  вылазке   в   Будущее
непременно был бы писатель,  то  есть  человек,  умеющий  быстро  и  точно
выбрать из многого главное.
     Перебрав  более  пятидесяти  имен,  заложенных  в   память,   Большой
Компьютер остановил свой выбор на Илье Петрове.
     Я был рад.
     Мой друг будет рядом. Его острое птичье лицо овеют  ветры  настоящего
будущего. Он пойдет рядом со мной по тем улицам, которые мы обживали...
     Но, радуясь, я помнил о деле. Я даже укорил Вычислителя:
     - Почему не назван дублер Ильи Петрова? Почему сам Петров помянут  на
выходе дважды?
     -  Большой  Компьютер  не  ошибается,  -  сухо   пояснил   уязвленный
Вычислитель. - Дублером Петрова назван другой Петров. Насколько я понимаю,
это однофамильцы.
     Из более  чем  пятидесяти  писателей,  претендовавших  на  участие  в
эксперименте, Большой  Компьютер  выбрал  однофамильцев,  известных  всему
читающему миру.
     Родились они в один год, но в разных местах. В одном и  том  же  году
вышли их первые книги. Случалось, гонорар одного поступал на счет другого,
письма, адресованные новгородцу, случалось, приходили новосибирцу.  Но  ни
один из них не отказывался от своей фамилии, не желал взять псевдоним. "Мы
достаточно непохожи!"
     Это было так.
     Осанистый новгородец всегда был ровен в изъявлении своих чувств,  мой
друг постоянно кипел. Бородатый новгородец предпочитал проводить свободные
вечера  в  писательском  клубе,  мой  друг  постоянно  мотался  по   краям
отдаленным  и   не   очень.   Правда,   оба   пользовались   феноменальной
известностью.
     Сообщив новгородцу о решении Большого Компьютера, в  тот  же  день  я
заглянул к моему другу.
     Посетить Будущее? Илья даже не удивился. Разумеется, он готов. Он так
много писал о Будущем, что пора, пожалуй, самому там побывать.
     - Может получиться так, что ты будешь вторым...
     - Разве ты в счет? - бесцеремонно поинтересовался Илья.
     - Я не в счет. Но у тебя будет дублер.
     Илья перечислил несколько известных имен.
     - Не угадал, - усмехнулся я. - Новгородец.
     - Он!
     Илья вскочил. Он бегал по кабинету, сбивая  на  пол  какие-то  книги,
какие-то рукописи. Ну да, кричал он. Опять новгородец! Куда он,  Илья,  ни
сунется, везде находит его след! Если дело и дальше  пойдет  так,  мы  еще
наткнемся на следы и Эдика Пугаева!
     - Это исключено, - заверил я Илью. - Встретить Эдика в Будущем -  это
все равно, как встретить его сейчас, скажем... на Родосе.
     Илья остолбенел:
     - На Родосе?
     - Это неблизко, - кивнул я.
     - Но именно на Родосе я встретил Эдика совсем недавно.
     Теперь остолбенел я:
     - Как он попал в Грецию?
     - Если  верить  его  словам,  решил  посмотреть  мир.  Если  говорить
понятно, еще раз решил этот мир облапошить.
     - Справедлив ли ты к Эдику?
     - Как можно быть справедливым к чуме, к раку?  -  взорвался  Илья.  -
Знаешь ли ты, что сказал Эдик своей первой жене сразу после свадьбы?
     - Откуда мне это знать? - смутился я.
     - Зато я знаю!
     - И что же он сказал?
     -  Продрав  утром  глаза,   Эдик   незамедлительно   предложил   жене
развестись.
     - Она так быстро ему надоела?
     - Об этом же спросила и его жена, - мрачно хмыкнул  Илья.  -  А  Эдик
засмеялся:  разве  им  не  нужны  деньги?  Они  же  молодожены!  Им,   как
молодоженам, вполне можно получить на руки еще по сто восемьдесят рублей!
     - Никогда не думал, что на разводе можно заработать.
     - Жена Эдика тоже так не думала. Но он убедил ее.  Он  указал  ей  на
штампик в паспорте, на штампик, подтверждающий их  добровольный  союз.  Он
намекнул, что потеря такого  штампика,  разумеется,  вместе  с  паспортом,
обойдется каждому всего лишь в десять рублей.
     - Разве новый паспорт выдадут без штампика?
     - Вот-вот! - обрадовался Илья. - Верно мыслишь. Жена Эдика  тоже  так
спросила. А он ответил, что, получая новый паспорт,  совсем  необязательно
афишировать их прежнюю жизнь. Получив новые паспорта,  сказал  Эдик  своей
супруге, они незамедлительно отправятся во Дворец бракосочетаний.
     - Наверное, ты имеешь в виду бракоразводный дворец?
     - Никогда о таком не слышал! -  вспыхнул  Илья.  -  Вместе  с  новыми
заявлениями, подсказал Эдик жене, они подадут просьбу выдать двести рублей
компенсации - для приобретения обручальных колец. Кольцо, как известно,  -
это предмет первой необходимости, это  символ,  способствующий  укреплению
семейных уз. Ты физик, причем одинокий физик, тебе этого не понять, - Илья
не скрывал ни раздражения, ни сарказма. - Вот и получается, что Эдик и его
жена действительно могли получить двести рублей, вычтя из них две десятки,
выплаченные за потерянные паспорта.
     - И жена Эдика пошла на это?
     Илья показал ровные зубы:
     - Он умолял ее. Новосибирск - большой город.  Можно  пройти  по  всем
загсам,  по   всем   дворцам.   Народу   в   городе   много,   быстро   не
примелькаешься...  К  счастью,  у  юной  жены  хватило  благоразумия.  Она
рассталась с Эдиком навсегда.

                                    5

     Впрочем, разлука с первой женой ничуть не смутила Эдика Пугаева.  Это
я узнал от того же Ильи, он любил копаться в чужих биографиях. Он  не  без
удовольствия перечислил мне основные житейские ценности Эдика,  с  помощью
которых он когда-то собирался покорить столицу Сибири: диплом пединститута
(похоже,  настоящий),  справки  о  работе  в  различных  школах   (похоже,
липовые), сберкнижка с вполне  приличной  суммой,  собранной  на  шабашных
работах, а также при торговле кедровыми орехами, нелегально и не  в  сезон
доставляемыми из тайги.
     В Новосибирске Эдику первое время везло.  Как  он  сам  говорил:  шла
пруха. Здесь, в городе, он занялся делом чистым,  как  он  сам  считал,  и
интеллигентным: перепродавал  пользующиеся  спросом  книги.  Черный  рынок
скоро оценил мертвую хватку новоявленного культуртрегера. Кстати, именно в
Новосибирске Эдик впервые узнал, что один из двух  знаменитых  Петровых  -
его бывший кореш. Впрочем, на судьбе Пугаева данное открытие  в  то  время
особенно не сказалось. Погорев на книжных  спекуляциях  (Дрюон,  Пикуль  и
Петровы), чудом отвертевшись от грозящего наказания, потеряв  в  житейских
битвах  свою  вторую  жену,  буфетчицу  в  привокзальном  ресторане,  Эдик
совершенно разумно разлюбил крупные города, перенасыщенные, на его взгляд,
работниками ОБХСС и милиции.
     Пытать судьбу он не стал, вернулся в Березовку.
     Шумели над Томью  яблоневые  сады,  давно  ушло  в  прошлое  голодное
детство. Но мятежный дух не оставлял Эдика. Когда подвернулась возможность
отправиться в качестве туриста к красотам Средиземноморья, Эдик  умудрился
оформить все необходимые документы,  чуя  сердцем  -  затраты  на  поездку
окупятся!
     - Заполняя анкету, - возмущался  Илья,  -  Эдик  на  вопрос:  "Какими
языками владеете?" - ответил просто: "Никакими"! А, узнав,  что  на  борту
теплохода нахожусь я, до самого Стамбула не выходил из каюты.  Он  боялся,
что я брошусь в море, увидев его. Лишь в Стамбуле он нанес нам с  Петровым
визиты вежливости.
     - Ты был не один?
     - В том-то и дело!  Греки  издали  несколько  наших  книг,  и  я  сам
уговорил новгородца оставить на месяц его писательский клуб.
     - Но чем, собственно, мешал тебе Эдик?
     Илья набрал воздух в грудь. Илья, как ужасную тайну, выдохнул  мне  в
лицо:
     - Они подружились!
     - Кто - они?
     - Эдик и он, мой новгородский коллега, мой  будущий  дублер  в  нашем
эксперименте! У новгородца всегда был несносный вкус. К  тому  же  нет  на
свете другого такого лентяя. После Стамбула он уже не сходил  на  берег  и
даже пресс-конференции проводил на  судне.  Он  лежал  в  шезлонге,  курил
трубку, а за новостями  туда-сюда  мотался  Эдик  Пугаев.  Представляю,  -
хмыкнул Илья, - как будет выглядеть новая повесть новгородца! Ведь даже на
Коринф и Микены он смотрел глазами Пугаева!
     - Не вижу повода для отчаяния.
     - Как?! -  вскричал  Илья.  И  вздохнул:  -  Ах,  ты  же  не  знаешь.
Оказалось, мы работаем практически над одним материалом, и даже прототип у
нас общий.
     - Такое в истории бывало, - улыбнулся я.
     - Бывало... Но Петров -  альтруист!  Он  же  обязательно  постарается
доказать, что у Эдика есть человеческая душа. А у Эдика  никогда  не  было
души. Это только новгородец так считает. Он же  всю  жизнь  ищет  монополь
Дирака!
     Илья взглянул на меня:
     - Ты помнишь, что такое монополь Дирака?
     Я усмехнулся.
     - Если магнит делить все на меньшие и меньшие части, - нагло объяснил
мой бесцеремонный друг,  -  можно  якобы  добраться  до  магнита  с  одним
полюсом... Нет, - вздохнул он, - Илья все испортит!
     Я усмехнулся.
     Я знал о наваждениях моего друга. Одним из таких наваждений для  него
всегда был Эдик Пугаев. Он  был  для  Ильи  той  бесцельной  звездой,  что
постоянно висит в небе. О  ней  можно  забыть,  она  может  быть  затянута
облаками, но она существует. Так и Пугаев. Вчера приторговывал  куличками,
сегодня спекулирует книгами, вчера дружил с  буфетчицей,  сегодня  стрижет
купоны с большого писателя.
     Я понимал Илью.
     И, никогда ничего такого в жизни не видев, я  отчетливо,  до  рези  в
глазах, увидел и ощутил бесконечную, невероятную голубизну Эгейского  моря
- стаи несущихся сквозь  брызги  летучих  рыб,  палящий  жар  сумасшедшего
средиземноморского  солнца,  а  вдали  неторопливо  сменяющие  друг  друга
загадочные флаги грузовых и  пассажирских  судов.  Я  отчетливо  разглядел
сквозь дымку морских пространств худенькую фигурку моего друга, увидел его
прогуливающимся по эспланаде, где бородатые  художники  легко  набрасывали
мелками моментальные портреты прохожих. И так  же  отчетливо  я  увидел  и
новгородца, благодушно погруженного в  очередной  бедекер  -  его  любимое
чтение. Он, конечно, не случайно поставил свой шезлонг рядом  с  компанией
устроившихся прямо на горячей деревянной палубе ребят из Верхоярска или из
Оймякона, одним словом, откуда-то с полюса холода. Они  дорвались  наконец
до моря  и  солнца,  они  могли  наконец  не  отрываться  от  бесконечной,
расписанной еще в Одессе пульки. Иногда они поднимали  коротко  стриженные
головы, улыбались и не без любопытства спрашивали  Петрова:  "Что  там  за
город? Чего суетятся люди?" Новгородец весело отвечал: "Это Афины, столица
Греции. Туристов ведут в Акрополь". - "Ничего, - одобряли ребята с  полюса
холода. - Хороший город. Красивый". И вновь погружались в свою игру.
     Это сближает.

                                    6

     Следует отдать должное Петровым.
     Узнав о выборе, сделанном Большим  Компьютером,  получив  официальное
приглашение принять участие в столь необычном эксперименте, они не впали в
суету. Новгородец потребовал для себя три недели: завершить  первую  часть
начатой им греческой повести. Примерно столько же времени  потребовал  для
себя и мой друг. А поскольку эти неоконченные рукописи Петровых сыграли  в
дальнейших  событиях  известную  роль,  я   обязан   несколько   подробнее
остановиться на их средиземноморском круизе.
     Я уже говорил: время на корабле Петровы проводили по-разному.
     Новгородец предпочитал  шезлонг.  В  шортах,  в  сандалиях,  по  пояс
обнаженный, бородатый и тучный,  он,  как  Зевес,  перелистывал  бедекеры,
поясняя ребятам с полюса холода меняющиеся морские пейзажи. А моего  друга
можно было видеть и в машинном отделении, и на суше, на шлюпке,  отошедшей
от борта, и даже на капитанском мостике, куда пускали далеко не каждого.
     Линдос, Ираклион, Фест...
     Везде, как ни странно, рядом со знаменитым  писателем  брел  щербатый
пузатенький человек в бейсбольном кепуне и с большой кожаной сумкой  через
круглое плечо. На палубе судна Эдик Пугаев (а это, естественно, был он) ни
на шаг не отходил от Ильи Петрова (новгородского), зато  на  суше  он  был
тенью моего друга. А тень - она нас знает.
     Конечно, Илья  не  терпел  Эдика,  но  воспитание  не  позволяло  ему
прогонять тень. Он терпел, он вынужден был терпеть Эдика. Более  того,  он
уже начинал присматриваться к щербатому человечку. И когда  Эдик,  скажем,
просил знаменитого земляка подержать  пару  минут  свою  красивую  кожаную
сумку (это обычно случалось при выходе в очередном  порту  или,  наоборот,
при возвращении на судно), Илья пыхтел, но в просьбе Пугаеву не отказывал.
Не отказывал, несмотря на то,  что  повторялись  такие  сцены  с  завидным
постоянством. Стоило замаячить впереди таможенному пункту, как Эдик Пугаев
срочно вспоминал - он забыл в каюте носовой платок или сигареты - и срочно
передавал свою красивую сумку писателю. Илье, впрочем, это не  мешало.  Ни
один таможенник не мог устоять перед мировой знаменитостью. Таможенники  и
даже работники паспортного контроля, улыбаясь,  протягивали  писателю  его
знаменитый  роман  "Реквием  по  червю",  изданный  на  новогреческом,   а
кто-нибудь из них, для удобства, вешал сумку Эдика на свое крепкое  плечо.
Подразумевалось, понятно, что сумка принадлежит Петрову.
     Только Эдик знал, чем он обязан писателю, а потому старался, несмотря
на зависть, относиться к нему дружелюбно и просто.
     Если, например, они  садились  отдохнуть  в  тени  пальм  на  площади
Синтагма или занимали столик в открытом кафе на  набережной  Родоса,  Эдик
нисколько не жалел  сигарет  (купленных  в  Одессе)  и  непременно  угощал
сигаретой Петрова.
     Добрый жест требует ответа.
     Илья пыхтел, но брал сигарету.
     - Эдик, я видел у вас журнал. Формат, как у болгарского "Космоса". Вы
что, занялись языком?
     - Зачем? - искренне удивлялся Эдик. - Мне своего  хватает  по  горло.
Это "Ровесник", я в Одессе, в уцененке, взял шесть номеров. Не покупать же
журналы за валюту, а в "Ровеснике", скажу вам, есть  все.  Мне,  например,
интересно о музыке. Для меня это первое дело - о музыке. - Эдик  несколько
даже заносчиво поглядывал на Петрова. - Вот вам как битлы? Мне,  например,
нравятся.  На  них  пиджачки,  галстуки.  А   "Кисс",   те   распоясались.
Размалеваны так, что в Березовку их бы и не пустили. Правда?
     Илья пыхтел:
     - А классика? Что думаете вы о классике?
     - О! - закатывал глаза Эдик. - Класс!
     В магазинах, куда  завлекали  знаменитого  писателя  доброжелательные
греки, Эдик, пользуясь  популярностью  писателя  и  деликатно  дав  понять
грекам - "не  для  себя",  охотно  скупал  "бананы"  из  плащевки,  модные
курточки "парка", свитера типа кимоно. Как другу знаменитого писателя, ему
уступали с большой скидкой. А на вопрос Ильи, как он, Эдик, относится к МВ
(тогда  о  ней  впервые  заговорили  в  открытой  печати),  Эдик   ответил
совершенно откровенно:
     - А мне-то что до нее? Ну, знаю, соорудил ее ваш кореш. Я  его  помню
еще по Березовке. Залезет с книжкой в кусты,  а  потом  бежит  в  деревню:
"Шпионы!"
     Эдик неодобрительно хмыкнул.
     -  Этот  Стеклов,  смотри-ка,  МВ  построил.  А  захоти  я   на   ней
прокатиться, ведь не даст!
     - На МВ нельзя прокатиться, Эдик.
     - Да ну, это только говорят так. На комбайне "Нива" тоже вроде бы  не
прокатишься, а я на нем в соседнюю деревню ездил.
     - МВ передвигается во времени,  -  напомнил  Пугаеву  Илья.  -  Не  в
пространстве, как мы привыкли, а во времени.
     - Это лишнее, - махнул Эдик рукой. - Если хотите, лучшее время -  это
то, в котором мы обитаем.
     Подозреваю, Илья терпел при себе Эдика и ради таких откровений.
     А новгородец обнаружил в Пугаеве совсем другие достоинства. Например,
потрясающую зрительную память. Если Эдик бывал с Ильей  (новосибирским)  в
знаменитом кабаке "Афины ночью", или в мрачных  закоулках  Пирея,  или  на
ночных сборных  пунктах  партии  "Неа  демократиа",  или  рассматривал  на
древних  мраморных  плитах  Айя-Софии  знаменитые  изображения  дьявола  и
ядерного взрыва, он передавал все  это  новгородцу  настолько  зримо,  что
писатель восхищенно комкал пальцами свою волнистую рыжую бороду.
     Новгородец искал в Эдике душу.
     Но Эдику это было все равно. Он вовсе не собирался надолго оставаться
глазами новгородца и изрекателем сомнительных парадоксов для  новосибирца.
Истинная, главная цель заграничного путешествия открылась перед  Эдиком  в
Стамбуле, когда впервые в своей жизни он узрел  место,  где  можно  купить
все.
     Разумеется, этим местом оказался Крытый рынок,  говоря  по-турецки  -
Капалы Чаршы.
     Раскрыв  рот,  слушал  Эдик  древнюю  басню  о  том,  как  на   одном
иностранном корабле, пришедшем в Стамбул,  вышел  из  строя  некий  весьма
точный и весьма  засекреченный  механизм.  Каждый  час  простоя  обходился
капитану в тысячу долларов. Тогда кто-то посоветовал капитану  сходить  на
Капалы Чаршы, заметив, что там в принципе можно купить  не  только  нужный
ему механизм, но и весь его корабль в разобранном виде.  Капитан  невесело
посмеялся над не очень  удачной  шуткой,  но  на  рынок  заглянул.  К  его
изумлению, первый же  мелкий  торговец  зажигалками  свел  его  с  нужными
людьми. Через сутки корабль вышел из Стамбула, и все его механизмы, в  том
числе и засекреченные, нормально работали.
     Эдик растерялся.
     На Крытом рынке действительно было все. Зерно, джинсы, медные  блюда,
кофе, обувь, "кейсы-атташе", галстуки из Парижа, романы капитана Мариетта,
пресный лед, золотые перстни, старинные медали, рубашки из марлевки...
     Все!
     Даже водный гараж тут можно было  купить.  Причем  не  где-нибудь  на
отшибе, а прямо у дворца Гексу.
     Пока Петров (новгородский) изучал  бедекеры,  Эдик  Пугаев  тщательно
выпытывал у опытных людей, сколько стоит килограмм белого  золота,  и  что
можно получить за десяток химических  карандашей  или  за  пару  расписных
деревянных ложек, поторговавшись с каким-нибудь турецким чудаком в  феске.
Он, Эдик, если уж честно, любую проблему умел ухватить  ничуть  не  слабее
знаменитых писателей.
     И про "шпиона" Эдик, кстати, вспомнил не просто так.
     Однажды в детстве я впрямь встретил "шпиона".
     Не  знаю,  что  мог  делать  иностранный  шпион  в  нашей  крошечной,
затерянной  в  лесах  и  в  болотах  Березовке,  разве  что   подсчитывать
количество съеденных и проданных Эдиком куличков, но  для  меня  это,  без
сомнения, был шпион.
     Я любил сидеть на высоком берегу Томи, под  лиственницами.  Было  мне
лет одиннадцать,  и  я  уже  задумывался  о  Будущем  -  каким  оно  может
оказаться?  Внизу  шумела,  потренькивала   река,   осенняя,   прозрачная.
Осыпались иглы с лиственниц -  рыжие,  светлые.  Прислушиваясь  к  вечному
шуму, я сидел на своем утесе и мечтал о МВ, которую когда-нибудь  построю,
мечтал  о  замечательных  подарках,  которые  привезу  из  Будущего  своим
друзьям.
     Размышлениям помешал шум шагов.
     Это были чужие шаги.
     Я прекрасно знал всех жителей Березовки, я с  закрытыми  глазами  мог
определить, кто идет по улице. Но эти шаги были незнакомы мне.
     Я обернулся и замер.
     Приподняв  лапу  лиственницы,  на  меня  внимательно  глядел  пожилой
человек.
     Все мужики  Березовки  ходили  в  бессменных  телогрейках,  иногда  в
тяжелых ватных пальто, кое у кого сохранились бушлаты или шинели. На  этом
человеке все было незнакомо: короткая куртка с непонятными  металлическими
застежками, берет на голове, узкие брюки из  грубого,  но  очень  хорошего
материала. И все это не выглядело новеньким, как злосчастная  кепка  Ильи,
это были добротные, хорошо разношенные вещи, они явно нигде  не  жали,  не
давили, не доставляли никаких неудобств хозяину, неуловимо знакомому  мне,
но чужому, чужому, чужому!
     Я сразу понял: шпион!
     Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. "Холодная война"  бушевала
и над нашей деревней. Будь возможность, я тут же кинулся бы  в  сельсовет,
но незнакомец стоял посреди  единственной  тропинки;  не  спуская  с  меня
печальных глаз, он вытащил из кармана сигарету. Это была именно  сигарета,
сейчас-то я знаю. Так же печально он закурил, и в какой-то момент мне даже
пришло в голову, что шпион,  наверно,  устал  от  своей  явно  безнадежной
службы и явился с повинной.
     - Ты играй... Не бойся... Я просто тут посижу...
     "Не наш человек! - получил я новое подтверждение. - Любой березовский
мужик прежде  всего  поинтересовался  бы,  что  я  тут  делаю.  А  этот  -
и_г_р_а_й_...  Как будто можно играть, когда на тебя  смотрит  иностранный
шпион!"
     Я очень не хотел, чтобы он смотрел на меня.
     Под   его   взглядом   я   вдруг   почувствовал,   какие    на    мне
латанные-перелатанные штаны, какие грубые у меня  руки  -  в  непроходящих
цыпках.  Я  не  мог  убежать,  не  мог  спрятаться.  Немея  от  страха,  я
прикидывал, каких сведений потребует от меня шпион, и обрадовался,  поняв,
что никаких особенных секретов не знаю. Ну, Эдик  ворует  дробь  у  своего
дяди, ну, мы с Ильей таскаем огурцы  из  чужих  огородов...  Вряд  ли  это
интересовало такого крупного, такого пожилого, такого иностранного шпиона.
     И похолодел.
     Вспомнил: мама шепталась с начальником дорстроя.  Начальник  дорстроя
приезжал в Березовку  и  о  чем-то  долго  шептался  с  мамой,  и  если  я
проговорюсь, понял я, он может устроить диверсию  на  нашей  и  так-то  не
очень надежной грейдерной дороге.
     - Думаешь о Будущем?..
     Шпион видел меня насквозь! Он читал мои мысли! Я с  настоящим  ужасом
смотрел на коробочку, которую он извлек из кармана:
     - Это тебе... Можешь показать и Илюхе...
     "Он все знает! Он очень опытный шпион. Сейчас он меня подкупит,  и  я
ничего не смогу с этим поделать!"
     Повинуясь взгляду незнакомца, я дотянулся до квадратной, холодной  на
ощупь коробочки. На ее  боку  выступала  красная  кнопка,  совсем  как  на
аппарате кинопередвижки, иногда заглядывающей к нам в Березовку.
     - Нажми на кнопку!
     "Сейчас я нажму, и вся деревня, и вся грейдерная дорога, и весь  этот
берег взлетят в воздух!"
     Но послушно нажал.
     Нажал и отбросил коробочку.
     Не мог не отбросить.
     Крышка медленно стала приподниматься,  под  нею  послышалось  гнусное
старческое брюзжание, столь же недовольное, сколь и  гнусное,  что-то  там
зашевелилось, забухтело, разумеется, без слов, но я слишком  хорошо  знал,
какие слова в таких случаях произносит, скажем, конюх Ефим. А потом из-под
крышки высунулась мохнатая зеленая рука. Она нажала на  кнопку,  брюзжание
смолкло, и крышка захлопнулась.
     Этого я не выдержал.
     С криком: "Шпион" - я перемахнул  через  длинные  ноги  незнакомца  и
кинулся в деревню.

                                    7

     Не знаю, было ли лучшим время,  в  котором  мы  росли,  но  оно  было
счастливым, хотя и путаным временем.
     Вернувшись к моему  тайнику  над  Томью,  кузнец  Харитон,  одноногий
дядька  Пугаева,  вооруженный  берданкой,  и  я  -  конечно,   никого   не
обнаружили. Ни окурка, ни коробочки тоже не было.  И  лишь  много  времени
спустя,  через  много,  через  действительно  много  лет,   я   постепенно
припомнил, понял, осознал, что я видел вовсе не шпиона, а... самого  себя.
Это был период первых испытаний МВ, и  я  не  нашел  ничего  лучшего,  чем
навестить свое детство.
     Кстати, есть мнение, что контакты между разными  временными  уровнями
проще всего осуществлять на  детях.  Но  Большой  Компьютер,  останавливая
выбор на Петровых, обсчитал и такой вариант.
     Оба  писателя  были  люди   достойные.   Оба   относились   к   людям
увлекающимся, но умеющим ладить с живущими рядом. К тому же  над  ними  не
висел дамоклов меч долгов и обязательств, и  оба  они  любили  поговорить.
Известно: искусство беседы - одна из форм писательского труда.
     Кроме специальной Комиссии (футурологи, социологи, психологи, медики,
демографы, дизайнеры, фантасты), писателями, естественно, занимался я.
     Илья Петров (новгородский) сразу сказал: в эксперименте он,  конечно,
примет участие, но он вовсе не думает, что мы и впрямь побываем в  будущем
мире. Более того, он готов спорить, что мир 2081 года,  а  мы  планировали
именно этот год, окажется гораздо  более  похожим  на  наш,  чем,  скажем,
двадцатые годы нашего века походят на восьмидесятые.
     "По-вашему, мы мало меняемся?"
     Новгородец покачал головой.
     "К сожалению."
     "А спутники Земли? Я имею в  виду  искусственные.  А  путешествия  на
Луну? А обживаемый океан? А Большой Компьютер? А МВ, наконец?"
     Петров вздохнул.
     "О  прогрессе  Человечества  следует  судить  по  поведению  людей  в
общественном транспорте."
     Совсем другое мучило моего друга.
     "Если ты прав, - сказал он мне, - если мы впрямь посетим Будущее, то,
возможно, я смогу наконец, как говорил ой незабвенный друг Уильям  Сароян,
написать Библию."
     Я покачал головой.
     Вряд ли, считал я, мимолетный визит в Будущее и поверхностный (он  не
может быть иным) взгляд на него одарит  нас  откровениями.  Удивит  -  да,
поразит - да, но откровения...
     Что, например, почерпнул бы человек двадцатых годов нашего  столетия,
найди он на своем столе газету из восьмидесятых?
     "Бамако.  По  сообщениям  из  Уагадугу  декретом  главы  государства,
председателя  Национального  Совета  революции  Буркина-Фассо,   распущено
правительство этой небольшой державы..."
     "Рим. В  итальянском  городе  Эриче  открылся  международный  семинар
ученых-физиков,  посвященный  проблемам  мира  и  предотвращения   ядерной
войны..."
     "Женева. В женевском Дворце  наций  открылась  международная  встреча
правительственных организаций по палестинскому вопросу..."
     "Варшава.   В   польском   городе   Магнушев   состоялась    массовая
манифестация, посвященная сорокалетию боев на западном берегу Вислы..."
     Что поймет в этих сообщениях человек, не  переживший  вторую  мировую
войну? Что подумает он о  государстве  Буркина-Фассо?  Как  воспримет  сам
термин - ядерная угроза? Какого мнения станет придерживаться, рассматривая
палестинский вопрос?
     Нет, я не думал, что, побывав в Будущем, мой друг напишет Библию,  но
я был уверен, что в Будущем мы все же, несмотря  на  сомнения  новгородца,
побываем.
     К сожалению, прочесть греческую повесть Ильи Петрова  (новгородского)
я не успел. Я могу судить о ней только косвенно.  Догадываюсь:  ее  герой,
каким бы он ни был вначале  (герой,  понятно,  как  и  его  прототип  Эдик
Пугаев, путешествовал по Греческому  архипелагу),  непременно  должен  был
спасти свою душу. Если даже он начал свой путь с мелких спекуляций, увидев
лазурные бухты  Крита,  увидев  величественные  руины  Микен,  побродив  в
тенистой Долине бабочек, густо наполненной нежной дымкой веков, он не мог,
конечно, не переродиться, и в родную Березовку он,  опять  же,  привез  не
иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а толстые цветные  монографии
по истории античного искусства, чтобы долгими летними вечерами на  полянке
перед  деревянным  клубом  под  сытое   мычание   коров   с   наслаждением
рассказывать  оторопевшим  землякам  об  Афродите,   Геракле,   о   первых
олимпийцах, о славных битвах и великих крушениях, не забыв и  о  паскудном
Минотавре, немножко похожем на племенного быка.
     Я уверен, необыкновенный талант рыжебородого новгородца  заставил  бы
читателей поверить в такое перерождение, и я радовался бы вместе  с  этими
читателями.
     Как иначе?
     Переродился же человек!
     Однако совсем иначе подошел к тому  же  прототипу  мой  новосибирский
друг.
     Верный идеям лаконизма (вспомните Л.Толстого с его знаменитой  фразой
о доме Облонских, в котором все смешалось, или Д.Вильямсона с его фразой о
Солнце, погасшем 4 мая  1999  года),  Илья  Петров  (новосибирский)  начал
рукопись с емкой фразы: "Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки..."
     Работая над черновиками, Илья не менял настоящих имен.  Это  помогало
держать в голове жесты, характерные выражения, мимику. Чтобы  не  исказить
суть рукописи, я воспользуюсь тем же приемом.
     Итак...
     "Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки..."
     Условно рукопись называлась "Ченч".
     Этим словечком в странах Ближнего Востока  и  Южной  Европы  называют
давным-давно  известный  натуральный  обмен.  Отдав  деревянную  ложку  за
африканского слона,  вы  вовсе  не  совершаете  мошенничества.  Вы  просто
производите ченч. Вы просто пользуетесь ситуацией,  сложившейся  так,  что
именно в этот момент вашему партнеру нужнее деревянная ложка, а не слон.
     Идею ченча Эдик ухватил сразу.
     Но Эдик не торопился. Если уж забрался в такую даль, что с палубы  не
видно не только родной деревни, но даже родных берегов, то этим,  конечно,
следовало воспользоваться. Не лежать же, как новгородец, в шезлонге, и  не
бегать вверх-вниз по судну, как новосибирец. Вот ребята  с  полюса  холода
были понятны Эдику: рано или поздно  в  карточной  игре  кому-то  начинает
везти.
     - Красиво тут, - сказал Эдик,  присаживаясь  рядом  с  новгородцем  и
поглядывая на портовые постройки. - Красиво, а вот не лежит душа.
     Судно стояло на рейде Пирея.
     - Вон тот домик, - указал Эдик на роскошную  виллу,  прилепившуюся  к
зеленому утесу, - он, наверное, принадлежит Онассису. Ему  тут,  наверное,
все принадлежит.
     - Нет, эта вилла принадлежит псу грека Пападопулоса, бывшего крупного
торговца недвижимостью, - ответил всезнающий новгородец. Он  все  знал  из
своих пухлых бедекеров. - Пападопулос, умирая,  очень  сердился  на  своих
родственников, а потому указал в завещании, что все его  имущество  должно
перейти к любимому псу.
     - А что, греческие псы живут долго?
     - Не думаю. Однако даже десяток лет такого ожидания может привести  в
отчаяние самого крепкого грека.
     - А что, в Греции не продают собачий яд?
     - Не думаю. Однако Пападопулос, умирая, выделил приличную  сумму  для
телохранителей пса. Они, наверное, и сейчас покуривают на террасе.
     Эдик присмотрелся, но ничего такого не увидел.
     - Дома лучше, - вспомнил он родную Березовку. - У нас никто не посмел
бы оставить наследство псу.
     - Дома лучше, - подтвердил новгородец.
     - Что вы читаете? Это иностранная газета?
     - Да, это греческая газета.
     - А что в ней пишут?
     - Разное... Вот, например... На Кипре,  рядом  с  поселком  Эпископи,
раскопали руины древнего дома. Когда мы будем на Кипре, вы все внимательно
рассмотрите, Эдик. Я на вас полагаюсь. Пишут, там найдены останки людей  и
лошади. Похоже,  дом  завалило  при  землетрясении,  случившемся  глубокой
ночью, не менее чем шестнадцать веков назад.
     - А как узнали, что ночью?
     - Рядом со скелетом лошади лежал фонарь.
     - Зачем лошади фонарь? - удивился Эдик.
     Новгородец не ответил. Он уже привык  к  образу  мышления  Эдика.  Он
спросил:
     - Вы задумывались когда-нибудь о Будущем? Хотелось бы вам побывать  в
Будущем, выяснить, что с вами там может случиться?
     - Вот еще! - обиделся Эдик. - Там, в Будущем, я, наверное, облысею, а
волосы не цветы, их заново не посеешь. Зубы, например, не проблема, у меня
есть знакомый дантист, но волосы... - Эдик задумчиво сплюнул за борт, метя
в пролетающую на уровне борта чайку. - Волосы не сохранишь. Если  уж  куда
заглядывать, так это в прошлое.
     - Почему?
     - Да они там, сами подумайте, что знали? Жгли костры, гонялись пешком
за дичью. А у нас телевизоры, спутники, вот лодка-казанка. Книги еще...  -
на всякий случай покосился он на писателя. - Мы бы любому  древнему  греку
дали сто очков вперед, хоть какой будь умный!
     - А еще... - опасливо хихикнул Эдик. - Взяли моду на  мечах  драться,
варвары!
     Эдика Пугаева очень задели и фонарь, найденный при погибшей лошади, и
роскошная вилла, в которой скучал одряхлевший пес богатого покойного грека
Пападопулоса. Особенно последнее задело.
     Вот ведь он, Эдик Пугаев, живет в Березовке в неплохом, конечно,  но,
в общем, в обычном доме, и все удобства у  него  во  дворе,  а  тут  целая
вилла, а занята только псом!
     "Нет! - твердо решил Эдик. - Я  у  этих  проклятых  капиталистических
частников обязательно откусаю что-нибудь  такое!  Тем  более  товарец  для
ченча у меня есть."
     Он, правда, не сразу решил, что именно такое хорошее  откусает  он  у
проклятых капиталистических частников.
     В Стамбуле, например, Эдику ужасно понравилась  историческая  колонна
Константина Порфирородного. На вершине ее когда-то сиял огромный бронзовый
шар, но на шар Эдик опоздал - шар  еще  в  XIII  веке  хищники-крестоносцы
перечеканили на монеты. Но в конце концов можно обойтись и без  бронзового
шара, колонна сама по себе хороша. Непонятно  только,  сколько  карандашей
или  расписных  деревянных  ложек  потребует  за  колонну  глупый   турок,
приставленный к ней для охраны, и как отнесутся земляки Эдика к тому,  что
вот на его, пугаевском, огороде будет возвышаться такая знаменитая,  такая
историческая колонна?
     Поразмыслив, Эдик остановился на автомобиле.
     В Афинах, да и в любом другом городе, новенькие и самые разнообразные
автомобили стояли  на  обочине  каждой  улицы.  Подходи,  расплачивайся  и
поезжай, в бак и  бензин  залит...  А  автомобиль,  понятно,  не  колонна.
Березовка возгордится, когда их земляк,  скромный  простой  человек,  пока
еще, к счастью, не судимый, привезет из-за кордона  настоящий  иностранный
легковой автомобиль. Умные люди знают: человек  любит  не  жизнь,  человек
любит хорошую жизнь.
     Это сближает.
     Отсутствие валюты Эдика ничуть не смущало. Главное  -  инициатива.  А
подтвердить ее он найдет  чем.  В  багаже  Эдика  ожидали  деловых  времен
примерно пятьдесят карандашей 2М, семь  красивых  расписных  ложек  и  три
плоских флакона с  одеколоном  "Зимняя  сказка"  -  все  вещи  на  Ближнем
Востоке, как известно, повышенного спроса.
     И пока судно шло и шло  сквозь  бесконечную  изменчивость  вод,  пока
возникали и таяли вдали рыжие скалы, пока взлетали над водой  удивительные
крылатые рыбы и всплывали,  распластываясь  на  лазури,  бледные  страшные
медузы, пока голосили чайки,  выпрашивая  у  туристов  подачку,  Эдик  все
больше и больше  креп  в  той  мысли,  что  делать  ему  в  Березовке  без
иностранного автомобиля теперь просто нечего.
     Старинные пушки глядели на Эдика  с  крепостных  стен.  В  арбалетных
проемах мелькали лица шведок и финок.  Западные  немцы  с  кожей  вялой  и
пресной, как прошлогодний гриб,  пили  водку  в  шнек-барах.  Эдик  пьяниц
презирал, как презирал заодно чаек, рыб, медуз и  то  Будущее,  о  котором
писали Петровы. Это у природы нет  цели,  презрительно  думал  он,  это  у
природы есть только причины. У него, у Эдуарда Пугаева, цель  есть,  и  он
дотянется до этой цели, хоть вылей  между  нею  и  им  еще  одно  лазурное
Средиземное море.
     Начал он с Афин.
     Хозяйка  крошечной  лавочки  с  удовольствием  отдала  за   расписную
деревянную  ложку  десять  (одноразового  пользования)  газовых  зажигалок
"Мальборо". Зажигалки Эдик удачно загнал за семь долларов ребятам с полюса
холода. На сушу они не ступали, потому и  не  знали  цен.  А  за  те  семь
долларов Эдик купил два удивительных бледно-розовых  коралловых  ожерелья,
которые в тот же день сплавил симпатичным  девочкам  из  Мордовии  за  две
бутылки водки.
     Это была уже серьезная валюта.
     Имея на руках серьезную валюту, Эдик получил право торговаться.
     "Семь долларов! - втолковывал ему на пальцах упрямый усатый  грек.  -
Семь долларов и ни цента меньше! Это настоящая, это морская губка!"
     "Два! - упирался Эдик. И показывал на пальцах: - Два! И не доллара, а
карандаша. Томской фабрики!"
     Губка, конечно, переходила к Эдику, а от  него  к  ребятам  с  полюса
холода. Долларов у них уже не было, Эдик взял с них расписными ложками.
     Еще пять карандашей Эдик удачно отдал за чугунного,  осатаневшего  от
похоти сатира. Эдик не собирался показывать сатира дружкам, хотя  подобный
соблазн приходил ему в голову. Просто он вовремя вспомнил, что на одесской
таможне каждый чемодан просвечивают, и никуда он этого сатира не  спрячет,
поэтому, улучив удобный момент, он не менее удачно передал сатира  за  три
деревянные ложки и два доллара неопытной и стеснительной  туристке  из-под
Ярославля, кажется, незамужней.
     Дела шли так удачно, что Эдик сам немножко осатанел. Дошло  до  того,
что однажды, проходя  мимо  торговца  цветами,  Эдик  без  всякого  повода
нацепил ему на грудь  значок  с  изображением  пузатого  Винни-Пуха.  Было
приятно  смотреть  на  улыбающего  грека,  но,  пройдя  пять  шагов,  Эдик
одумался, вернулся и изъял из цветочной корзины самую крупную, самую яркую
розу с двумя еще нераспустившимися бутонами. Грек не возражал, греку  тоже
было приятно, он  даже  выкрикнул  на  плохом  английском:  "Френшип!",  а
довольный Пугаев, радуясь  собственной  находчивости,  быстренько  передал
красивую розу двум красивым девушкам из Сарапула за  обещание  отдать  ему
при возвращении на борт совершенно ненужную им  бутылку  водки,  купленную
ими по инерции при выходе из Одессы.
     Даже на знаменитых писателей Эдик скоро  стал  посматривать  свысока.
Книги пишут?  Бывает.  Но  книгу  прочтут  и  отложат  в  сторону,  а  вот
автомобиль, если он у тебя есть, всегда пригодится.  На  автомобиле  можно
поехать в Томск и выгодно загнать на рынке ранние овощи. Так что  напрасно
все уж так лицемерно поругивают деньги.  Деньги,  они  полезны.  Например,
театр  Дионисия  в  Афинах  археологи  отыскали  только  после  того,  как
обнаружился его план на некой древней монете. Сам Петров рассказывал!  Так
что пролетит он еще, Эдик Пугаев, в собственном иностранном автомобиле  по
родной, по милой Березовке, и не одна краля вздохнет, глядя  ему  вслед  и
завистливо вдыхая сладкий запах бензина.
     "Подумаешь,  Будущее!"  -  фыркнул  Эдик,   свысока   поглядывая   на
писателей.
     Параллельно   основным   накоплениям   (водка,   дешевое   египетское
золотишко, доллары), тем, что должны были пойти в  уплату  за  иностранный
автомобиль, Эдик делал и  мелкие  -  для  подарков.  Приобрел  шотландскую
юбочку кильт для строгой тещи (она ведь не знает, что  юбочки  эти  шьются
для мужиков), прикупил длинные цветные трусы-багамы для  своего  не  менее
строгого тестя - пусть пугает мужиков в деревенской бане. Для Эдика  стало
привычным  делом  в  любой  толпе   отыскивать   взглядом   Илью   Петрова
(новосибирского) и вешать ему на плечо красивую кожаную  сумку.  Двинулись
туристы вниз по трапу в чужую страну,  сулящую  новые  приобретения  -  не
теряйся, извинись, тебя не убудет, смело вешай сумку на плечо писателя: я,
мол, сигареты забыл, я сейчас за ними сбегаю! Петрова ни одна  таможня  не
тронет, он, Петров, знаменитость.  А  если  вдруг  и  обнаружат  в  сумке,
висящей на плече писателя, сибирскую водку, так он-то, Эдик, тут при  чем?
Он-то, Эдик, откусается. Он скажет: "Не знаю. Сумка моя, водка не моя.  Ее
туда, наверно, писатель поставил. Пьет, наверно, втихую, старый козел!"
     В общем, Эдик не скучал,  кроме,  конечно,  того  времени,  когда  их
водили по историческим местам.
     Скажем, Микены.
     Слева горы, справа горы. И дальше голые горы. Ни речки, ни озера,  ни
магазина, ни рынка. Трава выгорела, оливы кривые. Понятно, почему  древние
греки тазами лакали вино, а потом рассказывали небылицы про  своих  богов.
Весь-то город - каменные ворота, да колодец,  да  выгребная  яма.  Тут  не
хочешь, да бросишь все, поведешь компашку на какую-нибудь там Трою.
     Тишь. Скука. Жара.
     Эдик в таком месте жить бы не стал. Он знал  (мектуб!),  ему  судьбой
предначертано (арабское слово, понятно, он подхватил у Петровых) скопить к
моменту возвращения в сказочный Стамбул как можно больше белого золотишка,
зелененьких долларов и, само собой, водки.
     А уж там не уйдет из его рук "тойота"!
     Именно "тойота". Он немножко поднаторел,  и  приобретать  "форд"  или
"фольксваген" ему не хотелось.
     Слаще всего в эти дни было для Эдика представлять  свое  появление  в
Стамбуле.
     Стамбул!
     Там, в Стамбуле, на Крытом рынке,  на  чертовом  этом  Капалы  Чаршы,
ожидал его, тосковал по нему, жаждал его появления самый настоящий,  самый
иностранный автомобиль!..

                                    8

     На этом рукопись новосибирца обрывалась.
     - А автомобиль? Дорвался Эдик до иностранно автомобиля?
     - Пока не знаю.
     - Как? Ты же сам плавал с  Эдиком.  Ты  лично  таскал  на  плече  его
кожаную сумку.
     - Вторая часть еще не написана, я только обдумываю ее.
     - Да, - заметил я. - Такой образ привлечет внимание общества...
     - Это и плохо! - занервничал Илья. - В  этом  и  заключается  великий
парадокс. Чтобы избавить Будущее от эдиков, о них надо забыть. Писатель же
все называет вслух, и эдики в итоге въезжают в Будущее контрабандой, через
чужое сознание, через чужую память.
     - Не преувеличивай. Кто вспомнит в Будущем о таких, как Эдик?
     - Книги! - воскликнул Илья. - Люди Будущего не раз будут обращаться к
нашим книгам. А я ведь не написал еще о физике Стеклове, о его невероятной
машине, которую он подарил миру, я почему-то  пишу  пока  об  Эдике,  хотя
писать о нем мне вовсе не хочется.  Лучшие  книги  мира,  Иван,  посвящены
мерзавцам. Не все, конечно, но многие. Эти эдики,  они  как  грибок.  Сама
память о них опасна. Каждого из нас перед началом  эксперимента  следовало
бы подержать в интеллектуальном карантине лет  семь:  мы  не  имеем  права
ввозить в Будущее даже отголосок памяти об эдиках.
     - Можно подумать, что мы только и будем говорить о нем встречным.
     - Боюсь, - сказал Петров, - как бы среди встречных  мы  не  встретили
самого Эдика.

                                    9

     В сентябрьский дождливый вечер мы уходили в Будущее.
     Новый  корпус  НИИ,  возведенный  в  районе  бывшего  поселка  Нижняя
Ельцовка, давно вошедшего  в  черту  города,  был  почти  пуст.  В  здании
оставались энергетики, техники, вычислители, члены специальной Комиссии и,
конечно, оба писателя, явившиеся из-за дождя в шляпах и в плащах, впрочем,
достаточно приличного покроя, хорошо обдуманного нашими дизайнерами.
     Выбор  на  участие  в  первой  вылазке  (ставшей,  как  известно,   и
последней) пал на  моего  друга.  Новгородец  не  расстроился.  С  видимым
удовольствием он возлежал в  глубоком  кресле;  он  спросил,  указывая  на
пузатую капсулу МВ, торчавшую посреди зала:
     - Она исчезнет?
     Мой друг хмыкнул.
     - Вероятно.
     И нервно засмеялся:
     - Впрочем, я исчезну вместе с ней. А я даже не знаю, больно ли это?
     - Не волнуйся,  -  успокоил  я  Илью.  -  Принцип  действия  МВ,  как
известно, лежит вне механики.
     - И я даже не знаю, - не дослушал меня Илья, -  действительно  ли  мы
попадем в Будущее, или видения, если они перед нами пройдут,  явятся  лишь
побочным  эффектом  всех  этих  не   столь   уж   ясных   мне   физических
экспериментов?
     - Не волнуйся, - успокоил я своего  друга.  -  Мы  попадем  именно  в
Будущее, в потом вернемся сюда. И  уверяю  тебя,  мы  будем  находиться  в
Будущем столь реальном, что  там  запросто  можно  набить  шишку  на  лбу.
Поэтому помни, хорошо помни: никаких  непродуманных  контактов.  Мы  можем
оказаться в пустынном месте, нас это устроит, но мы можем  оказаться  и  в
толпе. Если тебе зададут вопрос, отвечай в меру его уместности, если  тебя
ни о чем не спросят - помалкивай. Ты можешь попасть в  центр  дискуссии  -
веди  себя  естественно.  Отвечай,  но  не  навязывайся.  Слушай,  смотри,
запоминай, сравнивай. Случайная фраза, случайный жест - для нас нет ничего
неважного. Ведь это наше Будущее, которое, опять же, создавали мы сами!

                                    10

     ...странные, без форм, фонари,  даже  не  фонари,  а  радужные  пятна
мерцающего тумана, плавали  в  рыжей  дубовой  листве.  Мы  не  видели  ни
проводов, ни опор, небо висело над  нами  мягкое,  вечернее,  и  нигде  не
раскачивались  те  бесконечные,  закопченные,  скучные,  как  сама  скука,
троллейбусно-трамвайно-электро-телеграфные  провода,  та  тусклая  мертвая
паутина, что  в  конце  XX  века  оплетала  чуть  ли  не  всю  поверхность
материков.
     - Лужи! - удивился Илья вслух, но почему-то шепотом. - Взгляни, лужи!
     - Почему бы им не быть?
     - Они веселые...
     Похоже, он с кем-то спорил. Может, со своим новгородским коллегой, не
знаю, оставшимся сейчас далеко в Прошлом.
     В нашем Настоящем.
     Подумав так, я  сразу  ощутил  всю  тяжесть  временных  пластов,  всю
тяжесть утекших и продолжающих  утекать  мгновений,  физическую  плотность
которых мы столь душно ощутили в момент перехода МВ в Будущее.
     МВ мы оставили в каких-то пышных кустах. Не  похоже,  что  в  заросли
кто-то заглядывал,  рядом  ни  единого  следа,  хотя  на  соседних  аллеях
перекликались, шумели люди,  как  за  час  до  начала  футбольного  матча.
Впрочем, как мы ни вслушивались, ни в одном голосе,  даже  самом  громком,
невозможно было уловить и тени той  агрессивности,  которой,  как  это  ни
странно, долгое время питался спорт.
     Мы будто вернулись в дом, в котором давно не бывали.
     Дом был ухожен. Воздух напитан влажными запахами. Веселые дорожки  из
пористого упругого материала вели в глубину огромного сада или парка.  Все
было знакомо,  и  все  -  внове.  А  еще  заметной  была  некая  необычная
успокоенность в самой природе и даже в голосах. Но осенняя, совсем  другая
успокоенность, которой я до сих пор не могу найти четкого  определения.  И
наш НИИ не был виден, возможно, его перенесли  в  какое-то  более  удобное
место. Я уж не говорю о тех деревянных одноэтажных домиках, что так  долго
и не всегда мирно коптили небо в _н_а_ш_е_м_ далеком времени.
     Илья толкнул меня локтем:
     - Не страшно?
     - Это наш город, - заметил я. - Почему нам должно быть страшно?
     - А я волнуюсь...
     И неожиданно предложил:
     - Заглянем на минуту к Курочкину. Где-то  здесь  должна  стоять  дача
писателя Курочкина. Он домосед, было бы интересно взглянуть на старика...
     - Очнись! Какая дача?! Какой Курочкин?!
     - Ну не Курочкин, так Обь. Давай посмотрим на Обь, - нервно  запыхтел
Илья. - Мне трудно без привычных ориентиров,  мне  нужна  привязка.  Город
можно перестроить,  дачу  снести,  человека  переселить,  но  река  всегда
остается рекой, если над ней даже куражатся. Идем же, глянем на Обь.
     - Нет, Илья. У нас другая программа.
     В потоке людей, вдруг хлынувшем из боковой аллеи, мы ничем  особенным
не выделялись. Пожалуй, несколько старомодны, так  нам  уже  не  по  сорок
лет...  Ну,  бредут  себе  по  аллейке  два  немолодых  человека,   головы
непокрыты, ветерок трогает  седину.  Приятно  шелестит  дождь,  совсем  не
осенний, домашний, какого не испугается и ребенок. А люди...
     Люди, похоже, спешили...
     - Куда они могут спешить?
     Илья только пожал плечами.
     В стороне, за дубовой рощицей, раздавался время  от  времени  неясный
механический шум - то ли шипение пневматики, то ли что-то нам неизвестное;
шипение - и сразу гул множества голосов.
     - Пикник? Массовое гуляние?
     - Скорее уж встреча с Эдиком, - опять запыхтел Илья. И  схватил  меня
за руку: - Ты что, не видишь? Ты смотри себе под ноги!
     Пораженный, я даже остановился.
     Упругая  дорожка,  по  которой   мы   так   хорошо   шли,   вьющаяся,
разветвляющаяся, там и там впадающая в большую  аллею,  почти  везде  была
весело разрисована цветными мелками. Я и не заметил  их  потому,  что  они
были веселыми - эти мелки, которыми тут развлекался явно не один человек.
     "Сегодня у эдика!"
     "Ждем у эдика!"
     "Приходи к эдику!"
     "Весь вечер у эдика!.."
     Неизвестный нам эдик, пусть имя его и писалось со строчной буквы, был
здесь, кажется, личностью популярной.
     Но кто он? Почему его имя поминается так часто? Почему к нему  рвется
столько людей, и где он принимает такую прорву народа?
     Неожиданно мы развеселились.
     - Эдик, да не тот, - подмигнул мне  Илья,  правда,  все  еще  излишне
нервно.
     А в довершение ко всему в той стороне, где по  нашим  предположениям,
должен был находиться академгородок,  вдруг  вознеслись  в  вечернее  небо
бесшумные сияющие фонтаны, каскады, огромные облака огней.  Они  вспухали,
торжественно лопались, расцветали в небе, как чайные розы,  и  шум  толпы,
сошедшей с очередного  электропоезда  (возможно,  в  конце  главной  аллеи
располагалась станция метро), сразу стал ровней и слышнее.
     - Что выкрикивают эти люди? - удивился я.
     - Галлинаго...
     - Что значит - галлинаго? Зачем они так кричат?
     Илья нервно повел плечами.
     "Мы в Будущем, - красноречиво говорил этот жест. - Но  мы  не  в  том
Будущем, куда со временем попадает каждый, разменяв здоровье на годы, а  в
том необычном, в которое мы попали, ничего пока что не потеряв... Так  что
не требуй от меня объяснений."
     Теперь мы шли по большой аллее.
     Наплыв людей, человеческий поток здесь был ошеломляющ. Люди  спешили.
Улыбки,  голоса,  смех  -  мы  не  видели  озабоченных  лиц.  Девчушки   в
коротковатых,  но  вовсе  не  нелепых  платьишках,  обгоняя  нас,   весело
переглядывались, будто знали, откуда мы, но не хотели  нас  смущать.  Юнцы
шли группами, иногда обнявшись. Они что-то напевали, они пританцовывали. А
иногда все это человеческое море взрывалось одним дружным возгласом:
     - Галлинаго!
     Чувство  редкого  единения  пронизывало  атмосферу   гуляния,   если,
конечно, это было массовым гулянием. Было  трудно  рассмотреть  кого-то  в
отдельности:  смеющаяся  рыжая  женщина  (ее  закрыло  какое-то   вьющееся
полотнище),  приплясывающий  кореец  с  книгой  в  руке  (его  всосало   в
круговерть ликующей молодежи), старик, несущий в низко опущенной руке  три
розы...  Смысл  следовало  искать   не   в   отдельных   лицах,   разгадка
происходящего явно таилась в общности.
     - Ты же писатель... - шепнул я Илье. - Запас слов должен быть у  тебя
не бедным... Поройся в памяти. Что это за галлинаго?
     Одно, впрочем,  не  требовало  пояснений:  неимоверную  толпу,  такую
разную в каждой своей части, несомненно, объединяло  это  неизвестное  мне
слово.
     - Галлинаго!
     Я похолодел: слово выкрикнул Илья. И  не  успел  он  умолкнуть,  люди
вокруг поддержали его:
     - Галлинаго!
     Симпатичный  кореец  с  книгой  вынырнул   из   толпы.   Приплясывая,
торжествуя, он восторженно поддержал всеобщее ликование:
     - Он опять с нами!
     - Ты что-нибудь понял?
     Илья нервно запыхтел:
     - Чего ж не понять? Этот галлинаго... Он опять с нами!
     И вдруг  заспешил.  Заставил  меня  обогнать  кого-то.  Я  не  боялся
заблудиться, дорожки к МВ вели не такие уж запутанные, но спешка была  мне
не по душе. Я вдруг понял, что Илья торопится за тем корейцем, собственно,
даже не за ним, а за книгой,  которую  кореец  держал  в  руке.  С  другой
стороны, почему бы писателю  не  поинтересоваться,  что  именно  читают  в
последней четверти XXI века?
     И вдруг он остановился:
     - Вспомнил!
     - Что вспомнил? - Краем глаза я сам невольно следил за  корейцем,  то
появляющимся, то вновь скрывающимся в праздничной толпе.
     - Галлинаго!
     - Ну? - поторопил я.
     -  "Буро-черная  голова...  -  Илья  явно  цитировал.  -  По   темени
продольная широкая  полоса  охристого  цвета...  Спина  бурая,  с  ржавыми
пятнами... Длинный нос, острый, как отвертка...  Ноги  серые,  длинные,  с
зеленоватым отливом... Гнездится на болотах, в болотистых еловых лесах..."
Неплохо, а? - похвастался он. - Я не зря читал Брэма. Я могу даже сказать,
с чем едят этого галлинаго, точнее, с чем ели его мы, и с чем ел его Эдик.
     - Причем тут Эдик? - не понимал я. - И кто он, этот чертов галлинаго,
гнездящийся в еловых лесах?
     Илья засмеялся. Илья не без торжества выпалил:
     - Галлинаго, галлинаго Линнеус! Не водись этот  галлинаго  под  нашей
Березовкой, мы могли и не дотянуть до Будущего.
     - О чем ты?
     - Да о наших маленьких галлинаго, о наших болотных куличках. Помнишь,
Эдик утверждал, что вкуснее всего они  под  чесночным  соусом?  Соусом  он
называл растертый чеснок.
     - Наши кулички?
     - Ну конечно! Те самые, последнюю парочку которых съел Эдик.
     Я растерялся.
     Но ликующая толпа уже вынесла нас на  обширную,  круглую,  прогнутую,
как воронка, площадь, и там, над этой площадью, в  самом  центре  ее,  над
многими тысячами веселых праздничных лиц, обращенных к вечернему небу,  мы
увидели массивный, высеченный из  единой  гранитной  глыбы  монумент,  над
которым переливались, цвели невесть как высвеченные прямо в небе слова:

                        ГАЛЛИНАГО! ОН ОПЯТЬ С НАМИ!

     Каменный щербатый человечек в бейсбольной каменной кепочке.  Каменные
нехорошие  глаза,  прикрытые  стеклами  каменных  светозащитных  очков   с
крошечным,  но  хорошо  различимым  фирменным  ярлычком.   Каменный   зад,
горделиво обтянутый каменными джинсами. Каменный "кейс-атташе"  в  тяжелой
левой руке. А правую руку этот каменный  пузатый  человечек  возносил  над
собой, то ли приветствуя собравшихся, то ли отмахиваясь  от  их  ликующего
интереса.
     Я ахнул.
     Посреди площади возвышался Эдик Пугаев!
     Нет, это был не просто Эдик. Это было полное  крушение  всех  надежд,
это было  дурное,  вдруг  материализовавшееся  предчувствие  Ильи  Петрова
(новосибирского). Эдик Пугаев опять обогнал нас,  он  и  в  Будущее  попал
первым - вот же он, торжествуя, стоит перед нами!
     Но так ли?
     Торжествуя ли?..
     К чему эта легкая асимметрия в каждой отдельно взятой части  каменной
массивной фигуры? К чему этот легкий, но бросающийся в глаза перебор всего
того, что нормальным людям дается строго в меру?  И  почему  вспыхивают  в
прозрачном, в сияющем, в пузырящемся от свежести воздухе все новые и новые
слова?

                           Тип - хордовые.
                           Подтип - позвоночные.
                           Класс - млекопитающие.
                           Отряд - приматы.
                           Семейство - гоминиды.
                           Род - гомо.
                           Вид - сапиенс.
                           Имя - эдик.

     Это же ключ! - вторично ахнул я.
     Имя  героя  не  пишут  со  строчной  буквы.  Имя  героя   заслуживает
заглавной. Значит, что-то тут не так. Значит, я чего-то  не  понял,  иначе
Илья не веселился бы так откровенно,  не  хохотал  бы  столь  свирепо,  не
торжествовал бы так открыто и воинственно, и  не  пылали  бы  над  головой
эдика слова, огненные и колючие, будто стрелы.

                         Ты ел сытнее других!
                         Ты пил вкуснее других!
                         Ты одевался лучше других!
                         Ты имел больше, чем другие!

     Ликующая  толпа  замерла,  ликующая  толпа  слилась  в   одно   живое
трепещущее тело, мощно  противостоящее  холодному  молчанию  монумента.  Я
чувствовал полную свою слитность с толпой, я был  одним  из  всех,  я  был
молекулой этого великолепного организма,  а  потому  не  неожиданность,  а
торжество принесли мне слова, взорвавшиеся в прозрачном воздухе:

                         НО МЫ СПАСЛИ ГАЛЛИНАГО!

     Толпа взревела:
     - Галлинаго! Он опять с нами!
     И я успокоенно вздохнул.
     Если Эдик Пугаев и прорвался в Будущее, то совсем не в том  качестве,
о каком мечтал.  Если  ему  воздвигли  здесь  монумент,  то  вовсе  не  из
восхищения перед его делами.
     - Литературный герой, - кивнул я сияющему Илье. - Твоя работа?
     - Возможно.
     - К чему такая скромность?
     - Ты забываешь, об Эдике пишет и новгородец... Впрочем, - великодушно
махнул он рукой, - кто бы ни написал эдика,  я  или  мой  коллега,  работу
следует признать отменной. Скульптор добавил от себя немного.
     - Прими поздравления.
     - Оставь!.. Ни я, ни новгородец - мы еще не закончили свои рукописи.
     И тут же спросил:
     - Где он?
     - Кто?
     - Ну, этот симпатичный кореец с книгой. Он же  явно  не  местный,  он
явно из приезжих. А какую книгу можно таскать в руке, гуляя по незнакомому
городу?
     - Путеводитель?
     - Вот именно.
     Как нарочно, из толпы, пританцовывая в такт музыке, льющейся с  неба,
вновь вынырнул кореец. На его сильном локте  сидела  крошечная  девочка  с
роскошным бантом  в  каштановых  волосах.  Она  громко  смеялась,  и  Илья
засмеялся так же громко. Я не успел остановить его, он хлопнул корейца  по
плечу:
     - Галлинаго! Он опять с нами!
     - О, да! - обрадовался кореец.
     - Эдику! Мы утерли нос!
     - О, да! - удивился кореец.
     - А что тут читают? Я спрашиваю, что тут читают? - Илья потянул книгу
из руки корейца, но тот, видимо, не так уж  хорошо  понимал  Илью.  Он  не
выпустил книгу, он потянул ее на себя, инстинктивно прижав к груди веселую
девочку с роскошным бантом в каштановых волосах, и мне  вдруг  показалось,
что каким-то десятым чувством он, этот симпатичный кореец, почувствовал  в
Илье другого, совсем другого человека, совсем не такого, как он сам.
     - Илья!
     Но Петров сам все понял.
     А поняв, резко выдернул книгу из руки оторопевшего корейца и бросился
бежать, смешно выбрасывая в стороны ноги.
     - Илья!!
     Он убегал.
     - Илья!!!
     Со стороны это, возможно,  выглядело  смешным,  даже,  наверное,  так
выглядело, но мне было не до смеха. Только  что  я  был  счастливым  среди
счастливых, только что я был равным среди равных, только что  я  радовался
со всеми: Эдику утерли нос, а галлинаго, он опять с нами! - и  вот  я  уже
чужой,  и  вместо  ощущения  счастливого  единства   -   тяжкое   ощущение
одиночества.
     А Илья бежал.
     Он меня не слышал.
     Он не хотел меня слышать.
     Он мчался  прямо  по  лужам,  разбрызгивая  светлую  воду,  несся  по
дорожкам, приводя в радостное недоумение людей, все спешащих и спешащих на
праздник возвращения галлинаго,  который  теперь  вновь  с  нами  и,  надо
полагать, навсегда.
     "Зачем ему путеводитель?"
     Я догнал Илью метрах в десяти от кустов, в которых была спрятана МВ.
     Сейчас он вырвется, подумал я, сейчас он сделает эти последние шаги к
МВ, и я уже не смогу  его  остановить,  и  неизвестная  книга,  объект  из
Будущего, вещь совершенно невозможная в нашем времени, окажется  именно  у
нас, там, где ей не полагается быть.
     Допустить этого я не мог.
     Краем глаза я видел человека, появившегося в конце аллеи. Он  слишком
походил на обиженного Ильей корейца, чтобы я мог рисковать.
     Я отталкивал Илью от МВ, я рвал из его рук книгу.
     - Выбрось немедленно!
     - Но почему? Почему? - пыхтел Илья, изворачиваясь.
     - Выбрось книгу. Она принадлежит не тебе.
     - А кому? Кому? - пыхтел Илья.
     - Выбрось книгу. Она принадлежит твоим внукам.
     - А кому они обязаны? - пыхтел Илья. - Кто строил для них Будущее?!
     - Выбрось книгу, - кричал я, наваливаясь на упрямого  писателя.  -  В
этом времени ты не имеешь прав даже на собственное литнаследство!
     И стены капсулы бледнели, источались  (мы  боролись  уже  внутри),  и
зеленая дымка затягивала прекрасное вечернее небо, глуше и глуше доносился
до нас праздничный рев толпы, торжествовавшей над эдиком. Рывком я все  же
вырвал книгу (в кулаке Петрова остался обрывок суперобложки), вышвырнул ее
из капсулы, и почти сразу МВ вошла в поле  зрения  энергетиков,  техников,
вычислителей, членов специальной Комиссии и, конечно,  воспрянувшего  Ильи
Петрова (новгородского).

                                    11

     Илья не оправдывался.
     Он сидел в конце длинного стола, смотрел  на  Председателя,  и  члены
специальной Комиссии тоже смотрели на Председателя, будто  это  он,  а  не
известный писатель, совершил  дерзкие  и  преднамеренные  действия,  столь
противоречащие всем разработанным нами правилам.
     - Итак, - сказал наконец Председатель. - Прецедент  создан.  В  наших
руках предмет, к нашему времени не имеющий никакого отношения. Это обрывок
суперобложки, - показал он. - Не бумага. Какое-то новое вещество. Какое  -
этим  займутся  химики  и  технологи...  На  внутренней  стороне   обрывка
различима надпись, сделанная обычным грифельным карандашом. -  Чо  Ен  Хо.
Видимо, это автограф будущего, может, даже еще  не  родившегося  владельца
книги... На внешней стороне портрет автора, к сожалению, далеко не полный.
Можно видеть лишь небольшую часть облысевшей или обритой головы... Тут  же
несколько слов текста. Аннотация или рекламная  врезка...  Цена  оборвана,
если она, конечно, была указана, зато сохранился год издания - две  тысячи
одиннадцатый...  Установить  автора   книги   по   обрывку   портрета   не
представляется    возможным,    но    сохранившийся    текст    достаточно
информативен... - Председатель негромко, не поднимая головы, процитировал,
- "...и  теперь  эдик  стоит  над  городом,  как  великое  и  вечное  _н_е
п_р_о_с_т_и_,  завещанное нам классиком мировой  литературы,  прозаиком  и
эссеистом Ильей Петровым..."
     Председатель поднял голову:
     - К сожалению... или к счастью... это все.
     И не удержался, моргнул изумленно:
     - Одно можно утверждать точно: кто-то из наших друзей, я не знаю кто,
- он поморгал на обоих писателей, - останется широко известным и  в  конце
будущего века!
     И замолчал.
     Осознал проблему, порожденную таким оборотом дел.
     Зато заговорил Илья Петров (новосибирский).
     - Эта аннотация, этот ее обрывок... Он действительно  информативен...
Речь идет о некоем эдике, о литературном герое,  столь  же  нарицательным,
сколь и отрицательным... Похоже, и впрямь кто-то из нас, я тоже не знаю  -
кто, создал такой типаж,  что  ужаснул  наконец  окружающих,  заставил  их
обратить свое внимание на эдиков... Вина моя кажется легче, когда я  думаю
так. Вина моя кажется легче, когда я думаю, что чем-то мы все  же  помогли
людям Будущего. Биомасса Земли, а значит, биомасса  Вселенной,  взята  там
под надежную охрану. Они даже научились возрождать погибшие виды!
     Новгородец тоже сказал:
     - Странен парадокс возможного  авторства...  Но,  смею  заметить,  не
столь уж важно, кто именно  из  нас  написал  указанную  книгу...  В  моем
варианте эдик не столь монументален... Боюсь,  подсказка  из  Будущего  не
столь уж полезна для моей предстоящей работы... В этом  смысле  я  огорчен
результатами нашего эксперимента...
     - А соавторство? -  быстро  спросил  Председатель.  -  Такой  вариант
исключен?
     - Полностью! - вмешался я.
     Я не хотел прощать Илью, будь он хоть классиком трех столетий.
     - Во-первых, - сказал я, - в аннотации указан один автор,  во-вторых,
наши друзья не могут работать в соавторстве...
     Я  уверен,  что  это  так.  А  случись  иначе,  герою   рукописи   не
позавидуешь.
     В самой первой главе, пиши ее мой друг, Эдик вполне бы  мог  выменять
за пару матрешек и десяток  химических  карандашей  самый  большой,  самый
красивый минарет знаменитой стамбульской мечети Ени Валиде, известной  еще
под именем новой мечети Султанши-матери,  но  во  второй  главе,  пиши  ее
новгородец, Эдик непременно бы раскаялся и все оставшееся  до  возвращения
домой время провел в корабельной библиотеке, занявшись, скажем,  проблемой
славян на Крите; в третьей главе, пиши ее мой друг, Эдик Пугаев в  грозном
приступе  рецидива  получил  бы  в  свои  нечистые   руки   знаменитый   и
таинственный фестский диск, но тут же бы обменял его на килограмм дешевого
белого золота и бочонок вина, которое он, Эдик, в четвертой главе, пиши ее
новгородец, без  всякого  душевного  смятения  слил  бы  в  лазурные  воды
Средиземного моря, спасая в себе уже почти погибшего человека...
     - Мне тоже не нравятся подсказки, - пыхтел Илья.  -  Моя  рукопись  в
работе, я собирался закончить ее в этом году, но теперь мне трудно сказать
об этом определенно. Слишком грандиозную фигуру  следует  писать,  слишком
большая ответственность ложится на исполнителя.
     Он спросил сам себя:
     - Смогу ли я?..
     В зале воцарилась тишина.
     Председатель поднял голову. Он больше  не  улыбался.  Волевая  синева
затопила его глаза.
     - Не будем спешить, коллеги, - сказал он. - И не надо думать, что наш
эксперимент  принес  только  отрицательные   результаты.   А   праздничная
атмосфера Будущего? Разве вы ее не ощутили? А это  убедительное  торжество
над  эдиком?  А  возрождение  видов,  к  гибели  которых  мы  сами   имели
причастность?.. Доверимся времени. Будем работать еще более тщательно, еще
более кропотливо,  тем  более  что  с  данного  момента  все  маршруты  МВ
закрываются полностью и вплоть до две  тысячи  одиннадцатого  года,  когда
выйдет в свет... - он поколебался, но все же  произнес:  -  ...книга  Ильи
Петрова.
     И замолчал.
     Сидел, полузакрыв глаза, счастливый, но усталый, весь уйдя в  сложные
размышления. А мне почему-то казалось: думает он об одном -  кто  все-таки
написал ту книгу?

                                    12

     Вы вправе задать этот вопрос и мне, хотя я, как  и  Председатель,  не
могу на него ответить.
     Ответить могут только сами Петровы  -  результатом  своего  труда.  А
времени они не теряют. Мы не видим их новых произведений, но они над  ними
работают, мы не держим в руках их новых книг, но они над ними  думают.  Им
действительно есть над чем подумать, им есть что искать.  Им  нужны  очень
верные, очень емкие слова, такие слова, чтобы даже люди Будущего, прочитав
их, могли их понять, им поверить. А так должно произойти, я  это  знаю.  Я
ведь видел  праздник  возрожденного  куличка,  дышал  счастливым  воздухом
Будущего.
     Итак, я уполномочен сообщить следующее:
     Все слухи об уходе от практической литературной деятельности как Ильи
Петрова (новосибирского), так и Ильи Петрова (новгородского)  основаны  на
недоразумении. Оба писателя живы и здоровы, оба активно занимаются любимым
делом, оба с удовольствием шлют свои наилучшие пожелания  всем  участникам
нашего форума!
     Каждое утро за стеной, в  квартире  моего  друга,  гремит  будильник,
каждое утро за стеной, в квартире моего  друга,  стучит  пишущая  машинка.
Иногда заходит ко мне сам Петров. Он ходит из угла в  угол,  проборматывая
вслух  приходящие  в  голову  фразы,  а  то  вдруг   начинает   показывает
фотографии, полученные из Новгорода. "Смотри! - пыхтит он недовольно. -  Я
работаю, а этот чертов Илья из Новгорода благополучно лысеет. Если дело  и
дальше так пойдет, я начну наголо бриться!"
     Однажды он рассказал мне притчу о лисе и коте.
     Хитрая лиса знала тысячи самых  разных  уловок,  простодушный  кот  -
только одну: при первой опасности он сразу взбирался на высокое дерево.
     Лиса посмеивалась над котом, но когда однажды рядом завыли,  зарыдали
злобные охотничьи псы, лиса на мгновение растерялась:  какой,  собственно,
воспользоваться уловкой?
     А кот - он уже сидел на дереве.
     Если считать работу единственной достойной уловкой,  то  оба  Петрова
давно сидят на дереве.
     Вы возразите: две тысячи одиннадцатый год! Мы хотели бы видеть  книги
Петровых сейчас!
     Но любовь к шедеврам подразумевает терпение.
     Человек, заглянувший в Будущее, спешить никогда не будет. Время течет
быстрей, чем нам кажется, оно течет медленней, чем хотелось  бы  Петровым.
Но человек, побывавший в Будущем, действительно теряет  право  на  спешку.
Может, он и не подглядел там ответов на свои  многочисленные  вопросы,  но
спешить он уже не будет.
     Это сближает.

                            Геннадий ПРАШКЕВИЧ

                                 СОАВТОР

                                        Любое несовпадение людей и событий
                                        является чистой случайностью.

     Шкиперу Шашкину было плохо.
     Самоходная баржа медленно шла вниз  по  Оби  и  давно  бы  полагалось
Солнцу опуститься  за  неровную  щетку  темного  леса,  затянутого  то  ли
предгрозовой дымкой, то ли сухим туманом, но шел уже одиннадцатый час, час
в сущности сумеречный, а Солнце, сплющенное, как яичный желток, продолжало
висеть над лесом. Круглое, багровое, совершенно обычное. Во всем  обычное.
Кроме одного. Заходило оно не на западе, то есть там, где ему и  следовало
заходить, а на востоке, над редкими огоньками большого села.
     "Где-то там... -  горько  думал  шкипер,  рассматривая  темнеющий  по
берегам лес, - на базе отдыха... с  корешами...  мой  Ванька  мается...  -
Шкипер сделал большой глоток уже  из  почти  пустой  бутылки.  -  Сынок...
Ученый... Разбил под  сосной  палатку,  взгрел  кофеек,  рыбу  с  корешами
глушит... Отца вот только стесняется, прост у него отец... Мало я стервеца
в детстве драл, мало просил, на  колени  падал  -  к  ремеслу  прибивайся!
Ремесло,  оно  как  спасательный  круг!  А  на  бумажках  твоих  жизнь  не
сделаешь!.. Не послушался Ванечка, живет  теперь  на  оклад,  а  оклады  у
ученых какие?.. -  Шкипер  мутно  глянул  на  багровое,  садящееся  не  по
правилам Солнце и выбросил опустошенную бутылку в темную Обь. - Не сумел я
Ванечку поднять до себя... Простым ученым стал Ванечка..."
     Шкипер Шашкин твердо знал, понимал ясно - Солнце обязано заходить  на
западе. Но столь же ясно он видел - сегодня Солнце пытается опуститься  за
горизонт не где-нибудь, а на  востоке.  Маясь  головной  болью,  занюхивая
корочкой плохой спирт, он тщетно пытался примирить происходящее в  природе
со своими собственными о ней представлениями.
     Ничто не сходилось.
     "Ванечку бы сюда...  -  думал  шкипер  в  отчаяньи.  -  Пусть  Ванька
неуважителен, но все же ученый... Мало я его в  детстве  порол,  не  сумел
довести до человека... Чтобы не стыдно там, ну и все такое... Ведь разбуди
его, подлеца, в любой час ночи - вот чего дескать, Ванечка, подлец, больше
всего тебе хочется? - ведь он не задумываясь, не открывая глаз, ответит  -
на батю не походить!"

                                    1

     Гроза шла со  стороны  Искитима.  Небо  там  -  заплывшее,  черное  -
сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии Солнце  пока  даже
не  затуманилось.  Стояла  плотная,  ясная,  _г_р_а_ф_и_ч_е_с_к_а_я_,  как
определил ее про себя Веснин, тишина.
     Подоткнув под  голову  свернутый  спальник,  Веснин  лежал  на  тугом
надувном матрасе и  удрученно  рассматривал  сосну,  опутанную  растяжками
палатки.  От  обнаженных  плоских  корней,  густо  и  во   многих   местах
пересекавших тропинку, до нижних причудливых  толстых  сучьев  сосна  была
сильно обожжена - то ли  неудачно  жгли  под  нею  костер,  то  ли  молния
постаралась.
     "Чувствует ли дерево боль?.. - Веснин поежился. - Как  это  вообще  -
ощущать лижущее тебя пламя и не  иметь  возможности  уклониться,  заорать,
броситься в воду, если даже вода плещется прямо перед тобой?.."
     Он вздохнул.
     Он-то, Веснин, мог сбежать от огня, он бы выпрыгнул из огня,  случись
такое, но вот от мыслей... От мыслей, действительно, не убежишь...
     Повернув голову, он  хорошо  видел  палатки,  разбитые  по  периметру
большой поляны, больше того, он видел почти всех еще не съехавших  с  базы
людей - аккуратного  математика  Ванечку  Шашкина,  лениво  бренчащего  на
гитаре, рослого неудачника Анфеда, геофизика  и  спортсмена,  и,  наконец,
дуру Надю.
     Нет - упаси Господь! - Надя, конечно,  не  была  дурой,  просто,  без
всякой, кстати, злости, так ее определил Анфед. А сама по себе Надя больше
походила на балерину - прямая,  точеная,  ноги  сильные,  длинные,  из-под
распущенных рыжих волос,  схваченных  выше  лба  кремовой  лентой,  всегда
беспечально посверкивают глаза,  но  вот  инстинкт  самосохранения...  Как
правило, Надя сперва смораживала какую-нибудь  глупость,  и  только  потом
спохватывалась.
     Веснина  на  базе  встретили  с  интересом   -   писатель   все-таки.
Писатель-фантаст... Прошел слух, что он и есть  один  из  двух  знаменитых
братьев, но этому все же не поверили - с чего вдруг кто-то  из  знаменитых
братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на  базу  отдыха  Института
геологии, а не на какие-нибудь там обкомовские дачи? Хотя никто,  конечно,
за базу не переживал. Тут все в порядке,  хоть  Станислава  Лема  привози.
Бывали тут, кстати, польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший
комаров москитами, да мало ли кто тут еще бывал, преимущества в общем  для
всех одни: утром свежий деревенский творог, раз в неделю - чистые вкладыши
для  спальных  мешков.  Это  только  Ванечка  Шашкин  требовал  на  прокат
торпедный катер - топить самоходные  баржи,  будившие  его  по  утрам,  но
Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, начни каждый  топить
на Оби суда?
     Когда на базе узнали, что Веснин вовсе не брат и даже не имеет брата,
расстроился один Анфед. Но это никого не  удивило.  Все  знали:  даже  при
росте своем и спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю  пудовую  одной
левой жмет,  всегда  поддержит  любую  компанию,  замечательно  на  гитаре
играет, в голове мысли водятся, а все одно - неудачник. Жена от него ушла,
на переаттестации чуть не  загремел  в  лаборанты,  новый  дорогой  костюм
прожег сигаретой в первый же день рождения... И последний случай: дирекция
Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе  вместо  того  чтобы
отпустить в поле. Оно понятно, кому-то все равно надо помогать  начальнику
базы Кубыкину, но почему именно Анфед?..
     "Опять я не о том, - вздохнул Веснин. -  Мне  не  об  Анфеде,  мне  о
рукописи надо думать. Ведь специально выбрался на базу - осень,  безлюдье.
Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем,  все  работает  на
тебя, думай!.. А я об Анфеде... Анфед совсем из другой оперы, при этом  не
из космической. Да и не возьмут в космос такого как Анфед. Он по  присущей
ему непрухе врежется в первый же астероид... К черту!"
     Думай, Веснин.
     Но сосредоточиться он не мог. Мешала  гитара  Ванечки,  постанывающая
жалобно, слабо, мешала приближающаяся, никак не могущая разразиться гроза,
воздух,  напитанный  электричеством,  неопределенностью,  тяжкой  духотой.
Говорят, вспомнил Веснин, грозы здесь бывают такие, что хвосты  у  лошадей
торчком стоят.
     "Посмотрим..." - неопределенно решил  Веснин,  хотя  понимал,  скорее
всего ничего такого он не увидит.
     Серов, черт побери, Серов! - вот кто был нужен  Веснину,  вот  в  ком
было все дело. Серов - физик, умница, старый друг, человек,  читавший  все
его рукописи, придира, циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем  Джордано
Бруно взошел на  костер?  Если  во  Вселенной  мы  действительно  одиноки,
поступок Джордано  был  лишен  смысла,  а  если  окружены  многочисленными
разумными мирами... Ну и так далее...
     Серов  всегда  раздражал  Веснина,  но,  в  сущности,  Веснин   давно
ориентировался именно на реакцию Серова. Вдруг мы и впрямь одиноки?  Вдруг
только человек и несет  факел  разума?  Вдруг  весь  наш  образ  мышления,
рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?.. Не пора  ли  пересмотреть
основы философии?..
     С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался  Серов.
Язвительная улыбка кривила его тонкие узкие  губы,  дьявольски  вспыхивало
треснувшее стекло очков. Может  и  твои  проблемы,  Веснин,  упираются  во
вселенское одиночество. Может ты просто  боишься  по-новому  взглянуть  на
давнюю проблему совести... Ладно, пришельцы, это я могу понять. Но  почему
ты и земных героев пишешь красавцами?  Они  же  одиноки  как  Космос.  Это
должно их преображать. Они иными должны  быть!  Иными...  Придумывай,  что
тебе угодно, пусть Космос  будет  угрюм,  тревожен,  но  человек-то!..  Ты
оглянись вокруг!  Пиши  человека  таким,  какой  он  есть.  Читатель  ждет
сравнений. Пусть не все  сравнения  будут  не  в  его  пользу!..  Господи,
Веснин, как надоели стандартные красавцы из  книжек.  Должно  же  в  твоем
герое быть какое-то  _о_б_ы_ч_н_о_е_  волшебство  или  хотя  бы  мускусный
запах! Не приключения идей, Веснин, а приключения человека! Человека с его
странным неясным опытом!..
     Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила,  а
душный воздух становился все плотней и плотней.
     Соавтора бы тебе! - вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика
и не химика, не космонавта и не шпиона, а самого  обыкновенного  бомжа  из
подвала,  чтобы  даже  гнусным  дыханием  своим  он   не   позволял   тебе
проваливаться в  романтику.  Мы  же  интересны  друг  другу  только  своим
непосредственным личным опытом, тем, чего нет ни у  кого  другого.  Только
непосредственный опыт имеет значение,  все  остальное  -  лажа.  Плюнь  на
воображаемые миры, зачем тебе все эти выдуманные мутанты, летящие к нам то
с Альдебарана, то с Трента? И, кстати, почему с Трента? Что это вообще  за
Трент, что за дурацкое название?
     Название как название.
     - ..._с_в_е_т_.
     Веснин вздрогнул.  Это  кто-то  сказал?  Кто-то  неслышно  подошел  к
палатке?
     Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого рядом не увидел.
     Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях,  которые
никто не может назвать пустыми. Ну да,  ну  ладно,  там  впереди,  в  веке
тридцатом, скажем, страсти животные уступят наконец место  страстям  чисто
человеческим, там мы даже физически будем выглядеть иначе, но почему, черт
возьми, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только  тем,  что
уже создано?  Зачем  тогда  человеку  воображение?  Разве  не  воображение
является двигателем прогресса?..
     Духота, выдохнул он. Какая, к черту, работа?
     И услышал голос Кубыкина.

                                    2

     Голос у начальника базы был замечательный. Редкого безобразия  голос,
то срывающийся на фальцет, то гудящий, как труба, которую, даже  не  зная,
что это такое, смело можно назвать иерихонской.
     - Тама вот! -  ревел  Кубыкин,  трясущимся  толстым  пальцем  тыча  в
сторону речки, впадающей в море рядом с кухней. - Тама  вот!  Молния!  Как
ручей огненный, а потом в шар свернулась! Я прямо так и подумал -  Солнце!
Ведь не бывает молний таких... И к берегу! К  берегу!  Вот,  думаю,  может
рыбки нам наглушило, а там... Ничего! - голос Кубыкина  взвился,  зазвенел
как струна, окончательно теряя какую бы то ни было связь с его  громоздким
тяжелым телом. - Ну ничегошеньки там! Хоть хрен точи!
     Ванечка лениво отозвался:
     - Как шар говоришь? А диаметр?
     - Ну... С метр!
     - Анфед! Посчитай, - попросил Ванечка.
     - Я уже посчитал, -  меланхолично  отозвался  Анфед.  -  Диаметром  с
метр... Таких не бывает.
     - Слышал? - спросил Ванечка. - Не бывает таких,  Кубыкин,  Анфед  уже
посчитал.
     Кубыкин обиделся:
     - У-у-ученые!
     И побагровел, налился предгрозовым нехорошим раздражением:
     - А вот веники! А вот ломать! По  пять  штук  с  каждой  души,  иначе
никого с базы не выпущу!
     Конечно, можно было спросить: а зачем, собственно, веники, если через
неделю базу  все  равно  закрывают  на  зимний  сезон,  но  Кубыкин  столь
откровенно ждал вопросов и  возражений,  что  никто  спрашивать  не  стал.
Только Веснин, выбравшись  из  палатки  и  подойдя  к  Кубыкину,  пообещал
негромко:
     - Наломаем.
     Кубыкин нехорошо обрадовался:
     - А территорию?
     - Что территорию?
     - Территорию кто уберет? Загадили.
     - Да мы и уберем, - примирительно заметил Веснин.
     Кубыкин растерялся:
     - А тряпка на кустах... Чья?
     - Это не тряпка. Это кухонное полотенце. Я уберу.
     - Полотенце... - протянул, смиряясь Кубыкин. - Ну, убери. Проверю.
     - Давайте чай пить, - предложила Надя. Редкий  случай,  вовремя  и  к
месту.
     Перед Анфедом и Ванечкой Надя ничуть  не  стеснялась,  разгуливала  в
купальнике, но Кубыкин ее пугал - она накинула на плечи  халатик.  Ванечка
даже откинулся, по-новому оглядывая Надю, но почему-то так получилось, что
он откинулся как бы от наклонившегося к нему Анфеда, и Веснин усмехнулся -
ну как же, неудачник. А неудачники, они заразны...
     Уж не писать ли людей будущего с Ванечки, к чему толкает его Серов?
     Веснин  глянул  на  маленькое  кругленькое  личико  Ванечки,  на  его
аккуратные, тонкие, почти птичьи усики, и сразу ощутил неприязнь - Ванечка
ему никогда не нравился. Вот  живет  человек,  и,  в  сущности,  неплохой,
наверное - диссертацию защитил, напечатал десяток интересных работ, а всем
до него как до лампочки. Анфед пусть и неудачник, но  все  знают,  случись
что, на Анфеда можно положиться, он и в воду нырнет  и  в  огонь  полезет,
неважно, что там потом, а Ванечка...
     К черту! Это я от духоты бешусь.
     Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.
     Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо  медленно
налилось изнутри лихорадочным смутным светом -  бесшумным,  странным.  Над
Искитимом и над Улыбино давно уже хлестал жуткий дождь, а над базой лениво
ворочалось  электрическое  томление.  Ткнуть  бы  тучу,  чтобы  немедленно
пролилась.
     И все не о том, все я не о том. Всегда так.  Есть  время  подумать  -
желания не находится. Есть желание - времени нет. Сейчас бы  не  томиться.
Сейчас бы сварить кофе и за карандаш. Но нет сил...
     - Интересно, - вслух удивилась  Надя,  подняв  на  Веснина  смеющиеся
темные глаза. - Вот если бы наши тайные желания сбывались, хорошо  бы  это
было?
     - Еще бы! - незамедлительно  отозвался  Анфед  и  для  убедительности
прищелкнул пальцами: - Р-р-раз! И готово.
     Он не пояснил, что значит "р-р-раз", но все почему-то  посмотрели  на
Надю и она плотней запахнула на груди халатик,  а  Кубыкин  от  напряжения
даже рот раскрыл.
     -  Ну  хорошо,  -  повторила  Надя.  -  Вот  исполняйся  наши  тайные
желания... Вот ты, Анфед... Чего бы ты пожелал?
     - Леща! - ни секунды не  потратил  на  размышления  Анфед  и,  уловив
двусмысленность своего тайного желания, поправился: - Крупного  леща.  Вот
от сих до сих. Чтобы я этого леща чистил  от  хвоста  до  обеда.  -  Анфед
помолчал и вздохнул печально: - Только таких лещей не бывает.
     Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила
палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то  заинтересовали
Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в  его  выпуклых
черных глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.
     - Кубыкин, а, Кубыкин? - пожалела его Надя. - Если  бы  наши  желания
исполнялись, ты вот чего бы хотел?
     - Ну как... - пожевал губами Кубыкин. -  Авторитета...  И  территории
чистой... Ну и палатки убрать до дождей... Они же как  паруса,  снимай  их
под ветром... Ну и все такое прочее...
     Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про
себя, наверное, подумал: ...и чтобы вы, дураки,  веру  знали  в  Кубыкина!
Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит... Этот шар огненный... Видел  я
его... В метр диаметром... Тоже мне - таких не бывает!..
     - Ванечка, - не унималась Надя. - А ты почему молчишь? Ты вот чего бы
хотел?
     Ванечка недовольно повел до черна загорелым плечом:
     - Увольте... Ваши фантазии...
     И Веснин с новой силой почувствовал  какую-то  непреодолимую,  трудно
объяснимую неприязнь к Ванечке,  к  его  аккуратным  тоненьким  усикам,  к
уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на
острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции  оказался  такой
же вот чистенький аккуратист из Вологды - радист. Беленький, даже белесый.
Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы и ни
на грош ей не верил. Постоянно, к месту и не к месту, за обедом  и  просто
на дежурстве, всем нервы тянул: как там они, эти наши жены? Одни ведь... У
всех настроение падало, стоило радисту открыть рот. Пришлось отправить его
назад, на Большую землю.
     Анфед вдруг хихикнул.
     - Ты чего? - удивился Кубыкин.
     - А у меня есть еще одно желание.
     Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:
     - Ногу... Сломать...
     - Но-о-огу? - протянула Надя. - Анфедушко! Ну зачем?
     - Ну как зачем? -  совсем  застеснялся  Анфед  -  Это  ж  три  месяца
свободного времени. А хорошо сломать, так и все пять. Больничные идут,  на
картошку не отправят... У нас один чудак  так  поломался,  что,  пока  его
лечили, докторскую успел написать...
     Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:
     - А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?
     - Судьбу, - хмыкнул Веснин.
     - Есть причины?
     - У кого их нет?
     - Это вы за себя говорите, - ядовито ухмыльнулся Ванечка.
     А Надя улыбнулась.
     Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то.  Веснину  сразу
стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань его  не  трогала,  а  вот
доброе слово...
     И подумал: может, прав Серов? Может, мне не с блокнотом  прятаться  в
глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север?.. Говорят, в Кызыл-Кумах
тоже не скучно...  Куда-нибудь  за  Учкудук...  Забыть  про  черные  дыры,
квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из  головы
дурацкие теории... Покрутить  роман...  Он  покосился  на  Наденьку...  На
пришельцах, что ли, стоит наш мир?
     Почему-то вдруг вспомнил Харина.
     Савел  Харин,  художник-любитель,  точнее  любитель  всех  на   свете
художеств, бородатый как старообрядец и как старообрядец замкнутый, еще до
войны попал на Север. Там ему дали лавку - торгуй, стране  пушнина  нужна.
Савел, подумав, придумал сделать лавку коммунистической -  приходи,  бери,
что кому требуется, рассчитаешься, когда сможешь... И приходили, и  брали,
и  были  довольны,  и  рассчитывались,  когда  могли.  Только  придирчивым
ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе -  перевели  его  в
начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя  существование
живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум  приходило
по разнарядке сразу несколько иллюстрированных журналов.  В  тех  журналах
увидел Савел и Трех богатырей,  и  несчастную  Аленушку,  и  печальное  Не
ждали, и даже Девочку на шаре, а не только с персиком.  И  все,  абсолютно
все приводило Савела  в  восхищение,  он  приглядывался  к  каждой  линии.
Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем  не  меньшую
бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда  возмущенные  посетители
Красного чума начинали  допытываться  -  однако,  где  картинки?  кто  это
повырезал из журналов все цветные картинки? - Савел бесхитростно раскрывал
толстые самодельные альбомы: вот дескать наши картинки! Раскрывай альбом и
любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно и скоро  слава  о  нем
разнеслась по всему Северу. Правда, к этому времени  Красный  чум  у  него
отобрали, а сам он перебрался в Норильск.
     Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая еще более  невероятными
деталями, облетел всю тундру. Известный  художник,  приехавший  на  Север,
пришел к Савелу  знакомиться.  Прямо  с  порога  он  впал  в  ужас.  Стены
неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь  обклеены  репродукциями,
среди которых Шагал  соседствовал  с  Герасимовым,  а  никому  неизвестный
мазила Тырин с Пикассо.
     "Вкус, вкус где?" - впал в ужас художник.
     "Какой, однако, вкус? - удивился Савел. - Смотри, как красиво. Мне на
смотре  художественной  самодеятельности  специальную  премию  дали  -  за
инициативу. Я на всю премию спирт купил. Вот спирт.  Садись.  Будем  пить.
Будем разговаривать об искусстве."
     "Какое, к черту, искусство! Не хочу пить за отсутствие вкуса! Я же не
сумасшедший."
     "Я премию не за вкус получил."
     Художник, в итоге, сел. Выпили. Савел смирился.  "Однако,  ты  что-то
знаешь. Не я тебе, ты рассказывай."
     Чем не пришелец? -  с  нежностью  подумал  Веснин,  вспомнив  Харина.
Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие  глаза...  И  взглянул  на
Наденьку. Ее-то какие желания томят?..
     Анфед как подслушал его.
     - Ну? - хмыкнул Анфед. - Тебе-то что пришло в голову?
     Ответить Наденька не успела.
     Хотела ответить, рот уже раскрыла, заранее  смеясь  над  собственными
тайными желаниями, но грохнуло рядом и чудовищная,  причудливо  изломанная
молния рассекла потемки, упала в море, затрепетала, рвясь, бросила на леса
ревущие раскаты грома.
     Кубыкин вскочил:
     - А генератор-то тарахтит. Пойду, вырублю генератор.
     И как призрак исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.
     Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается на кустах... Но
встал не сразу, не хотелось вставать... Лишь когда, поморгав,  погасла  на
столбе лампочка, поднялся.
     Новая молния хищно разорвала тьму. Палатка  сама  как  бы  выпрыгнула
навстречу. Внутри свет - помаргивает свеча.
     С_в_е_ч_а_?
     Какая еще свеча? Разве он, уходя, зажигал свечу?
     Неприятный холодок пробежал по спине. А тут еще растяжка  попала  под
ноги. Споткнулся, зацепился за куст, разорвал на боку рубашку.
     Серов подарил рубашку.
     Вдруг странно, необыкновенно ясно,  удивительно  четко  увидел  перед
собой узкое язвительное лицо Серова. Его очки с треснувшим стеклом,  щеку,
легко оцарапанную безопасной бритвой...
     Отмахнувшись от видения, вполз в палатку.
     Ничего.
     Никакой свечи, никакого огня - привиделось.
     Нашарил спички.
     Теперь - да, теперь свет, свеча,  но  это  он  сам  зажег.  Настоящая
свеча, стеариновая. На полу матрас надувной, спальник...
     Ваньку валяешь, упрекнул себя.
     И  опять  отчетливо  до  изумления  увидел  поляну,  заставленную  по
периметру  палатками,  и  он,  Веснин,  шумя,  Ваньку  по  поляне  валяет,
Ванечку...

                                    3

     Молнии нервно раздергивали тьму, занудливо и протяжно скрипела сосна.
Этот однообразный  скрип,  душные  вспышки...  Сердце  томительно  билось,
тревожно затуманивалось сознание...
     Попробуй усни.
     Впрочем, Веснин уже понял: не уснуть.
     Давило сердце. Вдруг всплывало из подсознания что-то  давно  забытое.
Дед Антон, был такой... В холодную зиму сорок третьего года это дед Антон,
крадучись, воровал у Весниных дрова...  Лицо  матери,  иссеченное  ранними
морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб... Толпа, текущая по улицам
Калькутты - чудовищная неостановимая толпа... Пляж в Линдосе, над  которым
по известняковым обрывам тянулась огромная надпись: "Просьба  полиции:  не
заниматься любовью!" И еще что-то, скомканное,  перепутанное,  набросанное
обрывками...
     От сознания  своей  ничтожности  в  море  человеческих  лиц,  в  море
человеческой истории Веснин замер, потом  потянулся  за  сигаретами.  Едва
коснулся пачки как небо рассекла  невообразимая,  раскаленная  до  белизны
молния.
     "Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив..."
     Коснулся спичек, молния ударила вновь - удручающе точно.
     "А ну..." - хмыкнул Веснин и пять раз подряд ударил ребром ладони  по
краю надувного матраса. С той же периодичностью, будто и впрямь отвечая на
удары, пять раз ударила молния, окончательно раскалив и  без  того  душное
небо.
     Интересно, что там видел над рекой Кубыкин? Что за  шар  такой?  Ведь
действительно не бывает шаровых молний в метр диаметром...
     Почему-то Веснину расхотелось совершать чудеса. Сказок в мире больше,
чем законов физики, ну их к черту.
     Он лежал, стараясь ни к чему  не  притрагиваться.  Даже  сигарету  не
зажег. Пытался сжать веки, забыться, но  странные  тени,  неясные  силуэты
медленно проплывали перед ним - по кругу, по кругу... То ли шаги в кустах,
то ли шепот...
     Приподнявшись на локте, быстро глянул  в  пульсирующий,  прыгающий  в
разрывах сухой грозы пейзаж. Никого, конечно,  поблизости  не  было.  Надя
уже, наверное, спит. И Анфед, спит. И Ванечка, и Кубыкин...
     Но спину обдало ледяным холодом.
     Сияние слабое... Под сосной... Не в небе, а под сосной... Сияние...
     Есть там кто?
     Всмотрелся внимательнее.
     И замер.
     Некая тень, тень тени, некий  призрак  тени,  газовый  дымный  шлейф,
изнутри подсвеченный  сиянием.  И  этот  неясный  шлейф  воздушно  мерцал,
клубился во тьме, обвивал обожженную сосну...  Нечто  медлительное,  нечто
вечное... Веснин не знал, почему так подумал - вечное...  Так  подумалось,
ничего другого в голову не пришло.
     ...и этот призрак ни на секунду не оставался в  покое,  он  трепетал,
как как последние огоньки костра, подернутые пеплом, как волшебная паутина
на сквозняке, пульсировал невнятно, то отбрасывая отсвет на всю поляну, то
замирая, действительно как угли  в  отгоревшем  огне  -  мерцающий,  чужой
призрак...
     Ч_у_ж_о_й_.
     Ну, вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья.
     И пожалел остро: нет дождя. Это все игра наэлектризованной атмосферы.
     Не было дождя. Томила  духота,  зарницы  вспыхивали.  И  был  нежный,
мерцающий под сосной, почти неуловимый на взгляд призрак.
     Именно призрак. От него даже тени не было.
     Впрочем, какую тень  может  отбрасывать  призрак,  да  еще  мерцающий
изнутри?.. Анфеда позвать?
     Но позвать не  успел.  Выручил  Кубыкин.  Невероятным  своим  голосом
прогудел из тьмы:
     - ..._с_в_е_т_.
     Веснин замер.
     Откуда Кубыкин? Почему Кубыкин? Почему "свет"?.. И  еще  внимательнее
присмотрелся к призраку.  Он-то,  призрак,  как-то  отреагирует  на  голос
начальника базы?
     А невидимый Кубыкин снова повторил:
     - ..._с_в_е_т_.
     И тогда до Веснина дошло  -  не  Кубыкин  это  говорит.  Это  голосом
Кубыкина кто-то ему, Веснину, говорит:
     - ..._с_в_е_т_.
     Он не выдержал и широко распахнул полы палатки.
     Газовый мерцающий шлейф дрогнул,  будто  на  него  ветром  подуло,  и
медленно  расползся  по  траве,  как  сухой  туман,  затопляя   сумеречным
свечением каждую впадинку, заставляя  светиться  каждую  травинку.  Что-то
легонько  пискнуло,   затрещало   электрически.   Веснин   ощутил   легкие
покалывания, волной пробежавшие по всему телу.
     - Ты кто? - испуганно спросил в темноту Веснин.
     Он не ждал ответа, но голос Кубыкина, непомерно низкий, как пластинка
на малой скорости, прогудел:
     - Ты не поймешь ответа.
     Неплохо  отдохнул,  поздравил  себя  Веснин.  Видения,   галлюцинации
слуховые... И спросил:
     - Это ты, Кубыкин?
     - И да и нет, - ответил Кубыкин, как бы дивясь собственным словам, но
требуя при этом признания и авторитета. - Выбери ответ сам.
     - Как это понимать?
     И услышал:
     - Я - _и_н_о_й_.
     - Иной Кубыкин? Как это может быть? Ты не один? Вас двое?
     - И да и нет. Выбери ответ сам.
     - Как сам? Почему сам? Ты, что ли, не человек?
     - Ты не поймешь ответа.
     - Но я же слышу тебя. Почему мне будет непонятен ответ?
     - Выбери ответ сам.
     - А-а-а... - догадался Веснин. - Ты, наверное, моя галлюцинация...
     - Выбери ответ сам.
     Веснин  дотянулся  до  сигареты,  размял  ее  в  руке,  подозрительно
всмотрелся в кусты - не прячутся ли там Ванечка и Кубыкин?  От  них  всего
можно ждать... И снова спросил:
     - Ты кто?
     И услышал в очередной раз:
     - Ты не поймешь ответа.
     - Но раз мы слышим друг друга и говорим на одном языке... Нас  что-то
связывает?
     - Разум, - прогудел Кубыкин.
     - А-а-а, - усмехнулся Веснин. - Выходит, мы Братья по Разуму?
     Усмехнулся он не случайно. "Братья по Разуму" - так назывался один из
самых известных его романов, переведенный  на  дюжину  языков,  среди  них
почему-то даже на фарси. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом  мерцании
пульсирующего вокруг сосны призрака любая  литературная  ассоциация  могла
вызвать только усмешку.
     - Твоя реакция определяет твою ступень, - хрипло пробормотал Кубыкин.
     - У Разума есть ступени?
     - Я насчитываю их семь.
     - На какой из них нахожусь я?
     - Ты вступаешь на третью.
     Веснин нащупал спички. Если этот призрак насчитывает  семь  ступеней,
значит, сам он их,  наверное,  давно  прошел?..  Интересно,  слышен  голос
Кубыкина в других палатках? Неужели это все шутки Ванечки? Если  я  сейчас
выйду из палатки...
     - Твоя свобода ничем не стеснена, - услышал он.
     Уже хорошо, нервно хмыкнул про  себя  Веснин.  Только  смотря  как...
Выйду из палатки, а меня шваркнет разрядом...
     Замирая,  чувствуя  неприятное  стеснение  в   груди,   он   все-таки
наполовину высунулся из палатки.
     Никого. В  палатках  темно.  Похоже,  это  не  розыгрыш.  Похоже,  он
действительно разговаривает с призраком.
     Странно, эта мысль Веснина не  успокоила.  Раскурив  сигарету,  он  с
упорством идиота повторил свой вопрос:
     - Кто ты?
     - Ты не поймешь ответа.
     Похоже, ему не собирались уступать.
     - Откуда ты?
     - У Разума одна родина.
     - Что это значит?
     - Ты не поймешь ответа.
     - Но я же понимаю твои слова. Почему я не пойму ответа?
     - Всегда ли дети понимают ответы взрослых?
     - При чем тут дети? - удивился Веснин. - К  тому  же,  ребенку  можно
растолковать любое самое сложное понятие.
     Голос Кубыкина прохрипел:
     - Ты когда-нибудь возвращался в детство?
     - В какое детство?
     - В свое собственное.
     - Я не умею, - растерялся Веснин. - Этого никто не умеет. Как  это  -
вернуться в детство?
     И зачем? - спросил он себя. Чтобы  снова  чувствовать  холод  пустого
дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова?  Чтобы
снова оказаться в осатаневших очередях, понимая, что хлеб и сегодня  могут
не привезти? Чтобы... Нет, сказал  он  себе,  я  не  хочу  возвращаться  в
детство.
     А мать?
     Он вспомнил о матери и сердце его больно сжалось.
     Сухая морщинистая ладонь,  на  ладони  печеная  в  золе  картофелина,
иногда кусочек желтого сахара... На  что  она  умудрялась  выменивать  эти
богатства?..
     Нет, он, Веснин, не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он
лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую
от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной  похоронкой,  даже
нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова...
     Он, Веснин, выжил. Он, Веснин, вырвался из голодного детства.  Может,
та печеная картошка на ладони матери, тот кусочек желтого сахара и  спасли
его. Он, Веснин, отдышался, отъелся, он взял свое, а  вот  младшая  сестра
навсегда осталась там - в детстве. Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.
Он даже в книгах своих старательно избегал этой темы.
     - Детство... - пробормотал он. - Что тебе в моем  детстве?  -  Он  не
знал, к кому обращается. - Если бы я и вернулся  в  свое  детство,  ты  бы
этого никак не почувствовал. Мой личный опыт  всегда  остается  лишь  моим
опытом. Разве не так?
     - Ты не поймешь ответа.
     - Да и зачем тебе мой опыт? - никак не мог остановиться Веснин.
     - Вспомни.
     Голова закружилась.
     Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
     На  выщербленных  ступенях  крошечной   каменной   церквушки,   давно
превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский  пацаненок
в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых  для  него  штанах,  на
корточках  примостился  у  его  ног,   завороженно   следя   за   кончиком
хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи.
Пассажиры  давно  вернулись  в  институтский  автобус,  нагулявшись  после
двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось,  он
не слышал окликов. "Эй, Архимед! Закрывай семинар! Ванечка, черт тебя!.."
     Спокоен был лишь водитель автобуса.
     Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на  руле  испачканные  мазутом
руки. Он не материл Ванечку, он даже не торопил его.  Он  только  повернул
голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус, и негромко спросил:
     - Не зашибут там мальчишку лошади?
     Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.
     - Не зашибут, - уверенно ответил Ванечка. - Ему уже почти три года.
     - Ага, - кивнул водитель. - Я так же вот бегал...
     Что-то незримое  соединило  вдруг  грузного  водителя  и  аккуратиста
Ванечку, и все в автобусе уловили,  почувствовали  это,  каждый  пусть  на
мгновение, но вернулся на ту свою единственную  пыльную  улочку,  Мазутную
или  Телеграфную,  ставшую  ныне  Звездной   или   Космической,   к   тому
единственному человеку, который когда-то,  как  вот  только  что  Ванечка,
сидел рядом с  ними  и  чертил  на  пыльных  ступенях  странные  волшебные
чертежи.
     Веснин тряхнул головой.
     Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Заигрался на
завалинке под закрытым  окном,  а  окно  внезапно  растворилось,  выглянул
странный, видно - не злой, человек, и видно  было  -  человек  этот  готов
ответить на любой вопрос, не  теряйся  лишь,  спрашивай,  а  он,  ребенок,
растерялся, не успел о главном спросить, не успел даже понять  -  что  для
него - главное.
     - Зачем тебе опыт? - спросил он вслух. - Ты что, не знаешь,  что  наш
опыт на восемьдесят процентов замешан на лжи?
     - Дети лгут, - непонятно ответил голос Кубыкина, - однако не их  ложь
разрушает миры.
     - Это... - неуверенно начал Веснин. - Это и у тебя так?
     И замер.
     В его вопросе таилась ловушка. Заметит ее Иной?
     Иной заметил.
     Будто в чистую  воду  бросили  горсть  песка  -  пульсирующий  шлейф,
расползшийся по траве, замутился. Темные струи разматывались  по  спирали,
рвались изнутри, бились под какой-то невидимой,  но,  несомненно,  прочной
оболочкой. И перед этой  безмолвной,  как  зарницы,  чудовищно  непонятной
борьбой,  абсолютно  непонятной,   но   открытой   его   взгляду,   Веснин
действительно почувствовал себя ребенком. И он - как ребенок -  не  успел.
Он растерялся. Он нес всякую чепуху. Он спрашивал о чем угодно, только  не
о  главном.  Он  не  нашел  главного  вопроса.  Если  Иной   и   был   его
галлюцинацией, теперь это  уже  не  могло  иметь  значения.  Он  не  задал
главного вопроса.
     А мог.

                                    4

     Утром Веснин вспомнил все - каждый звук, каждое слово, услышанное  из
уст лже-Кубыкина.
     Было ли это сном?
     Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие, все  спали.
Впрочем, у причала не оказалось весельной "семерки" Анфеда, значит,  Анфед
ушел в море проверять поставки. А может к  устью  речки  Глухой  -  ловить
лещей. Так Веснин и подумал. Пусть Анфеду повезет,  подумал  он,  вспомнив
высказанные Анфедом тайные желания, пусть он вытащит крупного леща.
     На крошечном костерчике Веснин сварил кофе.
     Темные палатки, сонный увядший лес, неразразившаяся  гроза...  С  ума
можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто голоса  начнешь
слышать, тут скоро и видеть начнешь.
     Что-то его мучило, заставляло настороженно вскидывать голову.
     Лес как лес,  берег  как  берег.  Палатки  по  периметру.  Ванечкина,
конечно, отдельно - оранжевая, особняком.
     Делом займись, сказал он себе. Пораскинь  мозгами.  Где  это  видано,
чтобы слуховая галлюцинация оставляла какие-то материальные следы?
     Но он уже знал,  сегодня  поработать  ему  тоже  не  удастся.  Такова
структура текущего момента, как любил повторять Курт Воннегут. У  него,  у
Веснина, имеющийся в виду момент растянулся больше чем на неделю... Ну так
что теперь? Бегать по  берегу?  Сходить  с  ума?  Орать  глупости  голосом
лже-Кубыкина?
     Он не знал.
     Он встал и бесцельно прошелся по пустому лагерю. За палаткой  Ванечки
свернул на тропу и вошел в подлесок. Прямо над дорогой, недели  две  назад
взрытой гусеницами вездехода, возвышалась  огромная  береза.  Ее  когда-то
белая кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла  гигантская
надломленная ветвь. Дорога, взрытая гусеницами,  сохла  под  изнурительным
Солнцем, воздух дрожал,  пронизанный  электричеством,  опутанный  паутиной
душного томления, но в печальной этой надломленной ветви Веснин неожиданно
ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, было плевать  -  мерзнут
деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она,  а
вовсе не душный жар, дохнула ранней желтизной на листву трепещущих осин  и
почерневшей от времени березы. Ничто не могло остановить ее прихода.
     Ничто.
     Минут двадцать, пораженный этим странным открытием, Веснин бродил  по
душному лесу. Что он искал? Он сам  не  знал  этого.  Может  просто  хотел
устать, почувствовать настоящее физическое утомление.
     Собиратель опыта, раздраженно вспомнил он. _И_н_о_й_.  Что  какому-то
Иному от нашего  лживого  опыта?  Кто-то  из  исследователей,  раздраженно
вспомнил он, оценил опыт человечества примерно в десять в двадцать  третей
степени бит. Неплохая  величина.  Интересно,  какой  ее  процент  занимает
ложь?..
     Он запутался. Он не понимал себя. Единственное, что он знал  точно  -
если и сегодня не  разразится  дождь,  они  тут  сойдут  с  ума  в  душных
палатках.
     Ага, ухмыльнулся он. Этот Иной, он собиратель, он коллекционер чужого
опыта... В Веснине вдруг проснулся профессионал... Набив подсознание чужим
опытом, этот Иной появляется в своей Поднебесной и там,  любуясь  добычей,
распахивает  перед  ничего  не  подозревающими  соплеменниками  этот  ящик
Пандоры, вываливает перед изумленными соплеменниками чужой бесполезный,  а
то и попросту вредный мусор... Этим беднягам  не  позавидуешь...  В  самом
деле, как, можно ли использовать чужой опыт?.. По крайней мере, Веснин это
знал, люди такому пока что не научились.
     Он вышел на берег тихой речки и присел  на  старый  пень,  причудливо
разрисованный пятнами сухих лишайников.
     Странная   штука   опыт.   Даже   собственным   не    всегда    можно
воспользоваться... К тому же, чтобы приобрести настоящий опыт, надо самому
прожить свою  жизнь...  Да  и  тем,  чем  пользуешься,  далеко  не  всегда
пользуешься сознательно...
     Он повел плечом.
     Вновь на лес и  на  речку  накатывалась  душная  волна  сухой  грозы,
потрескивали, дыбом вставали волосы, сердце отяжелело, трепыхалось  тяжко,
испуганно, наполняя мозг нехорошей темной тревогой.
     Веснин глянул на воду.
     Темная вода,  плотная.  Кувшинки  над  нею.  Берег  невысокий,  порос
пышными кустами шиповника. Прямо за кустами простирался лужок.
     Ну да, лужок... Широкий... Пустой...
     Лужок как лужок, сказал себе  Веснин.  Травка  редкая...  Только  вот
почему-то поперек этого  милого  лужка  от  края  до  края  желтая  жухлая
узенькая полоска, будто по траве там огненным шнуром хлестнули...
     Ну, пожухла трава, подумаешь... Может, ей воды не хватило...
     Но почему пожухла по прямой линии?
     Веснин подозрительно оглядел речку,  будто  и  по  воде  должна  была
тянуться такая же узкая жухлая полоска.
     Чистой была вода. Темной. Белые кувшинки лежали на ней как на тверди.
     А  проверить  надо  бы,  как  бы  оправдываясь  сказал  себе  Веснин.
Приснилось или не приснилось, проверить все равно надо. Ведь видел  что-то
такое Кубыкин, и ему, Веснину, голос тоже не приснился...
     Он усмехнулся. _И_н_о_й_... Вот так вот однажды за  одну  ночь  жизнь
действительно превратится из объекта чудес в объект статистики...
     Коллекционер опыта...
     Ни с того, ни с сего Веснин вспомнил капитана Тимофеева.
     Был такой. Объявился однажды на литературном семинаре.
     Шумный крепыш, с  бородой  как  у  адмирала  Макарова,  голубоглазый,
русый, на плечах китель с шевронами. Настоящий, не придуманный  капитан  -
ходил над Атлантидой, глушил рыбу во всех гексафлегонах.  Ну,  понятно,  и
ждали от капитана тайфунов и бурь, страстей нечеловеческих и  пейзажей,  а
он, паскудник, заломил крепкие руки и  завыл:  "Луч  заката  прощальный  в
голубой тишине, пики горные грезят небывалыми снами..." С похмелья  такого
не сочинишь!
     Слова, слова, слова.
     Но на этом Веснин и поймал капитана.
     В перерыве, в буфете, он присел за столик капитана и плеснул себе  из
его бутылки. Ну и дерьмо ты читаешь, сказал он капитану.  Я  думал,  такое
сочиняют вокзальные проститутки,  чтобы  приставать,  как  они  думают,  к
интеллигентным людям.
     Капитан Тимофеев побагровел и крепко ухватил  полупустую  бутылку  за
горлышко.
     - Ну точно,  -  сказал  Веснин.  -  По  тебе  видно,  ты  еще  в  том
возрасте... И насмешливо процитировал:
     - "А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака..."
     Вот, добавил он. Это тебе  не  пики  горные,  тем  более,  что  пиков
долинных не существует. Это тебе не луч заката прощальный. Это  стихи  про
одноклассницу Асю. Эти стихи написал какой-нибудь  лопоухий  школьник,  но
лично тебе и такого не написать.  Для  тебя  эта  штука  уж  точно  должна
звучать посильнее чем "Фауст" Гете.
     Капитан Тимофеев рвался в  бой,  но  его  крепко  держали  два  дюжих
семинариста. Веснин наслаждался. Он не любил графоманов. Этот неординарный
капитан сбивал его с толку.
     - Хочешь, -  сказал  он  багровому,  рвущемуся  из  рук  семинаристов
капитану, - хочешь, я расскажу, как ты сочиняешь свои лучи прощальные?
     - Вали, крыса бумажная! Давай! - выкрикнул капитан, пытаясь вырваться
из крепких сжимающих его рук.
     Веснина вела интуиция.
     - Ты берешь листок бумаги, - сказал он капитану,  -  тебе,  наверное,
нравятся такие маленькие  аккуратные  листки.  -  На  семинаре  он  видел,
портфель  капитана  набит  такими   листками.   -   Тебя   мучает   что-то
неопределенное, опыт как ревматизм ломает душу, требует - поделись мною  с
кем-нибудь! И ты, торопясь, жадно прикидываешь - у какого  классика  можно
спереть  пару  звучных  рифм,  и  как  эти  рифмы  можно  использовать   в
собственном жалком тексте. При этом ты понимаешь, что  любой  стихотворный
текст в твоем исполнении будет только жалок.
     Веснин вздохнул и выдал главное:
     - Ты жадно прикидываешь, что же еще можно  сделать  со  своим  жалким
стишком, и тут, наконец, отчаявшись, уже ничего не понимая, ты  плюешь  на
свои стишки и начинаешь писать  прозой,  так,  как  и  должен  от  природы
писать. - Здесь  Веснин  уже  вступил  на  тропу  опасных  гипотез.  -  Ты
вспоминаешь, скажем, торию, эти ритуальные деревянные  врата,  похожие  на
иероглиф, которые японцы ставят прямо в воде, или мыс, поросший  флаговыми
деревьями, ты вспоминаешь, как эти  мысы  заходят  друг  за  друга,  будто
кулисы, и постепенно превращаются просто в голубизну... Ну, ты знаешь, как
это выглядит...
     И спросил:
     - Я что, вру?
     Он понимал, если он не угадал, капитан Тимофеев пустит в ход бутылку.
     Разумное взяло верх.
     - Отпустите меня...
     Капитан стряхнул с себя  семинаристов  и  хлебнул  из  освободившейся
бутылки.
     - Ты не врешь... Только как это ты догадался?..
     Тогда именно капитан стал открытием семинара. Именно в прозе капитану
Тимофееву удалось сказать то, что он мучительно хотел сказать. С некоторой
даже завистью Веснин подумал: это ведь капитан, а не я, доходивший в Тихом
до острова Мальтуса, написал об одиноких островах,  стоящих  над  океаном,
как черные базальтовые стаканы, это он, а не я написал о вечерней  большой
воде, пахнущей ламинариями и бездной, это он, а не я  описал  переливы  за
Парамуширом, где на наших глазах затонул МРС, вынесенный прямо на камни...
Черт возьми! Пусть на первой книге  рассказов  капитана  Тимофеева  стояло
посвящение Веснину, он, Веснин, автор десятка известных романов, так и  не
смог избыть непонятной тревожной ревности.
     Тоже - тайна.
     Он поднялся с сухого пня. Тайна. Как ее разгадать? Особенно при таком
визге.
     Визжала Надя.

                                    5

     До палаток Веснин добежал минуты за три, не больше. Позже он прикинул
расстояние и сильно себя зауважал - недурной результат однако. Правда,  на
Детском пляже его обогнал Кубыкин.
     - Я им ничего не давал, - на бегу прохрипел Кубыкин. - У меня на базе
сухой закон. У меня даже припасов никаких нет. Это, наверно, Анфед сплавал
в деревню.
     Но Анфед в деревню не плавал и парфюмом ни от кого не  несло.  Просто
Анфед, стоя по пояс в мутной  воде,  тащил  на  берег  визжащую  Наденьку.
Дважды они шумно шлепалась  обратно  в  воду,  но  Анфед  от  Наденьки  не
отступился, выволок ее и, как русалку, бросил в траву. Метрах  в  пяти  на
крутом обрывчике задумчиво стоял аккуратный Ванечка. На его  тонких  губах
играла язвительная улыбочка.
     - Ну ты! - возмущенно заревел Кубыкин с изумлением разглядывая мокрую
Наденьку. - Визжишь, а живая!
     - Дура, - в свою очередь оценил Надю Анфед,  отряхиваясь  как  мокрая
собака. - Нашла место для купания.
     - Да я же не просто так! -  Наденьку  затрясло.  -  Я  же  хотела  ее
поймать. Там она, там! Я бы не стала просто так прыгать!
     Вместе с Весниным на деревянный помост, с  которого  недавно  прыгала
Надя, поднялся и Кубыкин. Помост, резко обрывающийся в  воду,  служил  при
паводке причалом, но сейчас вода лежала низко. С реки несло листву, всякий
мусор. Прыгать в такую воду могла только дура, тут Анфед был прав. Хотя...
Если всмотреться, сквозь муть, сквозь  неподвижность  темной  воды  впрямь
что-то просвечивало - неясное, пускающее тусклые блики...
     Движение... Всплеск... Рябь сонная, солнечная...
     - Спокойно! - рявкнул Кубыкин. - Анфед!
     - Ну? - недовольно спросил мокрый Анфед. Он отжимал рубашку.
     - Тута она!
     - Кто она? - раздраженно спросил Анфед.
     - Ну, она... - пояснил Кубыкин. И рассердился: - Я почем знаю?
     И_н_о_й_ - сразу решил  Веснин  и  почти  по-детски  обиделся,  будто
что-то, обещанное только ему, вдруг показали сразу всем. Впрочем,  с  чего
он взял, что что-то обещали  только  ему?..  Был  огненный  шар,  виденный
Кубыкиным, была подводная солнечная  рябь,  привлекшая  Наденьку...  Он  с
необыкновенной, поразительной ясностью, как впервые, увидел  -  утомленный
духотой  берег  безлюден,  пуст,  наклонные  сосны,   подмытые   течением,
несчастливы...  А  Ванечка?..  Как  он  безучастен,  как   ироничен.   Как
бесконечно скучен ему Кубыкин, как равнодушно разглядывает он Анфеда...
     - Ладно, - сказал Веснин. - Я пошел. Разбирайтесь сами.
     - Да в чем разбираться? - спросил Ванечка.
     А Наденька совсем расстроилась:
     - Ты сам нырни! Сам нырни!
     Удовлетворенно  усмехнувшись,  будто  он  и  ждал   чего-то   такого,
аккуратный Ванечка повернулся и, насвистывая, направился к кухне.
     Веснин оглянулся.
     Вода в  речке  стояла  скучная,  не  было  в  ней  никакой  подводной
солнечной ряби. Так... Мертвая муть... Палые листья мокрые...
     Отвязав от  мостков  "семерку"  Анфеда,  он  бросил  в  лодку  желтый
спасательный жилет и оттолкнулся от берега.

                                    6

     Речка звалась Глухой.
     Такой она и была - глухая.
     Весла  без  всплеска  уходили  в  темную  воду,   так   же   бесшумно
вскидывались над водой. Кувшинки, камыши, шиповник по берегу...
     Выбравшись на берег, на уже знакомый  лужок,  Веснин  прошелся  вдоль
жухлой, действительно будто огненным шнуром выбитой полосы.
     Вот это да!
     Под жухлой травой земля оказалась рыхлой, перекаленной, будто жгли ее
высокочастотным разрядом - у травы корешки обуглились.
     Веснин ошеломленно покопался в земле. Взять  горсточку  на  анализ?..
Надо бы... Засмеют? Подумаешь... Капитан Тимофеев  тоже  знал  -  над  его
стихами будут смеяться... Ну и что?...  И  вообще...  Кому  какое  дело?..
Может, я почвоведением увлекся, Докучаева читаю, академика Прянишникова...
Дожди начнутся, потом найди ее, эту полоску...
     Не  зря  визжала  в  воде  Наденька,  подумал  он.   Видела   что-то,
серебрилось что-то в воде... И шар огненный пред взором Кубыкина... И  мои
вчерашние эксперименты с молниями...
     И_н_о_й_!
     Не приснилось... Ничего не приснилось...
     Он молча сунул в карман кулек, свернутый из старой  газеты,  случайно
оказавшейся в кармане. В кульке была прокаленная земля.  Еще  раз  оглядев
полянку, сел в лодку и оттолкнулся от берега, доверившись течению -  пусть
несет к морю, может хоть там нет такой духоты.

                                    7

     База поразила Веснина немыслимой вызывающей чистотой. Час  назад  тут
все выглядело иначе. Окурки валялись, щепки. Возле кухни уж точно валялись
консервные банки, а теперь тропинки были подметены, а  трава  чуть  ли  не
расчесана. На кухне хорошо и вкусно пахло свежезаваренным чаем.
     - Садись, - пригласил Ванечка. На базе все были на  ты.  И  удивленно
погладил тонкие усики: - Ишь, Кубыкин как расстарался.
     Он имел в виду прибранную, с иголочки, базу.
     - Действительно, - покивал  Веснин  и  заметил  подошедшему  неслышно
начальнику базы. - Что нас-то не предупредили? Метлой и мы махать можем.
     Кубыкин запыхтел, странно бегая несколько округлившимися, как  всегда
выпуклыми глазами:
     - Ну, это... Вы помашете... Знаю я вас...
     И неопределенно повел плечом:
     - Ночью слышали? Ветер... Посдувало кое-что в море... Так, лишнее тут
прибрал... Вон мусор... Все еще в море плавает...
     Кубыкин откровенно и трусливо врал.
     Ветер? Ночью? - удивился  Веснин,  но  почему-то  слова  Кубыкина  не
вызвали  у  него  протеста.  Ну  врет,  что  с  того?  Кубыкин,  он  мужик
авторитетный, ему можно. Томясь, опуская лживые глаза, сказал:
     - Ага... Ночью вроде ветер шумел...
     Ванечка поднял прищуренные глаза. Кажется, он был изумлен.  Это  что?
Это писатель не верит Кубыкину? Кубыкин - не радио! Кубыкину можно верить!
     Похолодев от неясных предчувствий, Веснин понял, что на  базе  впрямь
что-то  произошло.  И  Кубыкин,  наверное,  отнюдь  не   самое   серьезное
испытание.
     Интуиция его не обманула.
     Было так.
     После обеда устроился с Кубыкиным на Детском пляже. Проигрывая третью
партию, начальник базы авторитетно, хотя и не  без  некоторого  лицемерия,
заметил:
     - Первейшая игра шахматы... Эта в смысле умственном, значит...  Потом
уже штанга... Верно?
     Веснин кивнул рассеянно.
     За спиной начальника базы уютно тянулись белые пески Детского  пляжа,
растворяющиеся незаметно в уродливых тальниках выступающего в  море  мыса.
Никто никогда в те тальники не ходил - сыро,  топко,  злобные  комары,  но
сейчас в тальниках что-то хлюпало и ворочалось.  Боясь  привлечь  внимание
Кубыкина к происходящему, Веснин всматривался незаметно - кто там  хлюпает
в лужах?
     Анфед!
     Хмур,  озабочен,  озирается  быстро.  Под  мышкой  мешок.  Глянет  из
тальника, снова спрячется. Или потерял что-то или наоборот - ищет. И явно,
явно озабочен, как бы его кто не засек в тех тальниках.
     На пляже Анфед появился минут через двадцать, причем совсем с  другой
стороны - с дороги. Видимо след запутывал, не хотел, чтобы  видели  откуда
пришел. Только о кедах не подумал - промокли они  насквозь,  и  шел  Анфед
странно. Спортсмен, всегда держался прямо и независимо, а  тут  сгорбился,
каждую ногу ставил осторожно, будто боялся споткнуться.
     - Устал? - полюбопытствовал Кубыкин,  упрямо  расставляя  фигуры  для
новой партии.
     - Устал, - вздохнув, подтвердил Анфед.
     - А рыбку словил? К ужину рыбка будет?
     - Не будет к ужину рыбки, - еще горше вздохнул Анфед. Был  он  чем-то
озабочен, часто оглядывался на тальники.  -  У  меня  поставки  сняли.  Из
деревни кто-нибудь снял. И, видишь, мозоль натер... - он показал  Кубыкину
действительно натертую руку. - А поставки, может, и химики с соседней базы
сняли, ищи их теперь...
     - Да химики! - авторитетно подтвердил Кубыкин. - Я их знаю. И в армии
у нас сержант всегда говорил - химики...
     И спохватился:
     - Мозоли-то как натер?
     - Волна... Лодку так и водит  вокруг  якоря...  Все  время  за  весла
хватаешься...
     Веснин поднял голову. Море на много верст лежало плоское, тихое,  как
стекло.
     - Ладно, - Кубыкин смешал фигурки. - В  сон  тянет.  Пойду  посплю  с
полчаса...
     - И я, - обрадовался Анфед.
     И снова Веснина поразило то, как Анфед шел - ступал  на  землю  сразу
всею ступней, старался ступать  как  можно  тверже,  даже  палку  какую-то
подобрал, опирался на нее как старик.
     - И ноги, что ли, потер?
     - Волна... - буркнул Анфед. -  Лодку,  говорю,  так  и  водит  вокруг
якоря...
     А перед палаткой Анфед осторожно  опустился  на  четвереньки,  так  и
вполз в палатку, сразу зашнуровался изнутри. Устал, дескать.
     Веснин покурил. Свихнуться от духоты можно. Что мог  делать  Анфед  в
тальниках?
     Круговой дальней дорогой, обойдя  кухню,  мимо  баньки,  мимо  пустой
волейбольной площадки, усыпанной сосновыми шишками, никем  не  замеченный,
добрался до тальникового мыса.
     Пусто, глухо. Лужи ржавые, комары попискивают.  Вырожденцы  -  кусать
разучились, целиком ушли в писк.
     Что тут можно спрятать? Ведь был под мышкой Анфеда мешок, а  вернулся
спортсмен без мешка... Может, притопил в луже?..
     Точно!
     Вот он мешок. Торчит краешек из воды, камнем придавлен.
     Не раскрывая мешка, Веснин догадался, что там внутри - лещ!
     Красавец! Сантиметров на семьдесят, на все девять кило потянет. Чешуя
как копейки, одна к другой. Такого не в лужу, такого на кухню тащат!
     О леще Веснин думал автоматически, в голове стояло другое.  Вчерашний
костерок, сухие молнии... Надин голос... "Если  бы  сбывались  желания..."
Вот они и начали сбываться! Чего вчера пожелал  Анфед?  Леща!  Да  такого,
чтобы чистить его от хвоста до обеда!
     И похолодел. Не только леща. Не только... Настолько "не только",  что
одна только мысль об этом и загнала Анфеда в неуютные тальники. Да  и  как
не полезешь? Ведь если сказал ты - хочу леща! - а лещ тут же и  объявился,
значит, и другое желание  где-то  на  полпути.  Зря,  что  ли,  Анфед  так
осторожно ступает по ровной земле, как старик опирается на палку? Он умный
- Анфед, мало что неудачник. Все он понимает, четко блюдет логику. Раз ему
подкинули леща, значит, и  насчет  ноги  позаботятся.  Кто  или  что,  это
неважно. Важен факт. А лещ это факт. Да  такой,  что  проклянешь  себя  за
дурацкие желания. "Ногу сломать..." Подальше, подальше от таких  подарков!
А этого леща - в болото. Вот, дескать вам,  матушка-природа  или  что  там
еще, ваш разлюбезный  лещ,  и,  пожалуйста,  не  тревожьтесь  насчет  моей
ноги...
     Умница Анфед, ухмыльнулся Веснин. Ну, прямо Филиппок, чисто сработал.
     И вздохнул. Сам-то что вчера брякнул вслух? "Судьбу сломать..."
     Лещ в мешке дернулся.
     Веснин волоком дотащил разбухший грязный мешок до  воды  и  вытряхнул
рыбину в море. Лещ как упал в воду, так и затонул. Пустил пару пузырьков и
как его и не было. Может утонул? - испугался Веснин. И сказал вслух:
     - А это уж твое дело. Я тебя, лещ, в родную стихию вернул, дальше сам
выпутывайся.

                                    8

     А вечером вдруг разошелся Ванечка, бывал он и таким. Вытащил к костру
все еще дующуюся на всех Наденьку и ударил по струнам гитары:
     - Эх, была бы дорога от звезды до звезды, на коне проскакал бы...
     - ...и туды и сюды! - хрипло поддержал Ванечку Кубыкин.
     - Вот видишь, - опустил гитару Ванечка. -  А  ты  говоришь,  Кубыкин,
голоса у тебя нет, слуха у тебя нет. Все у тебя есть, Кубыкин,  просто  ты
опустился.
     На шум выполз из палатки Анфед.  Сел  не  на  крепкий  пенек,  не  на
скамейку, - аккуратно расстелив на песке штормовку, опустился на нее.  Так
не упадешь, подметил про себя Веснин. А Кубыкин удивился:
     - Мозоли болят?
     - Да так... -  неопределенно  повел  рукой  Анфед.  И  хотел,  что-то
объяснить. Но Наденька уже взялась за свое:
     - Было что-то в воде! Было! Я не придумываю. Скажи, Кубыкин!
     - Да там в воде всякое, - авторитетно подтвердил  Кубыкин,  не  сводя
глаз с Анфеда. - Милка Каплицкая, например, таз эмалированный утопила. Мне
списывать теперь. Сколько таких дур, как Каплицкая?
     - Анфед, посчитай, - привычно попросил Ванечка.
     - Я уже посчитал, - хмуро сообщил Анфед. - С Надей - две.
     - Анфед!
     Анфед  отмахнулся.  Забрал  гитару  у  Ванечки,  забренчал,  подвывая
печально, страстно:
     - Ничего такого нету, все в порядке, все ажур, только съехали  соседи
и уперли наших кур. Машка бросила Ивана, Манька вышла за Петра...
     Веснин покачал головой. Если и сегодня дождь не прольется, не вылезем
с базы, застрянем здесь навсегда.
     Но от костра не ушел.
     И дымные сумерки  уже  сгустились  над  лесом,  и  странно  зеркально
вспухло, багрово выпятилось прежде плоское  море,  и  темный  жар  сумерек
затопил лесистые  берега,  а  Веснин  все  не  отходил  от  костра,  искал
объяснений. Ну да, был лещ, но Анфед ведь не сломал ногу. Ну да,  оказался
лагерь выметенным, как Красная площадь перед праздником, но ведь ни на ком
это никак не сказалось. Ну да, слышал он, Веснин, странный  голос,  только
чего не услышишь в ночном предгрозовом, утопленном в духоту лесу?.. А  еще
Кубыкин. Вот видно, все врет, но авторитетно врет, уверенно. Что-то  такое
светится в его глазах... И, наконец, жухлая полоска, прокаленную  землю  с
которой он собрал в газетный пакет...
     Серова бы сюда. Серов - человек решений. Он немедленно вызвал  бы  на
базу своих приятелей-физиков, ну а химики здесь под боком...
     Все-таки Веснин встал.
     Но в палатке он устроился  головой  к  входу,  чтобы  слышать  голоса
ребят, чтобы слышать хвастливые, но чудовищно убедительные при этом  байки
Кубыкина. "Вот сержант мне и говорит..."
     Одно мешало Веснину - раздражение. Увязал в  чепухе,  пытаясь  что-то
осмыслить. Терял логику рассуждений. Пакость какая-то  клубилась  в  душе,
будто душу как колбу  переболтали.  Видел  бесконечную  вереницу  когда-то
недоведенных  до  конца  дел,  среди  них  -  сейчас  понимал  -  были   и
настоящие...
     Опыт... Что толку в опыте,  если  нет  возможности  его  реализовать?
Какой опыт поможет убедительно  нарисовать  будущее,  нарисовать  человека
будущего? Разве самый умный и опытный дьяк Петра  Первого  сумел  бы  дать
более  или  менее  убедительное  описание  российского  человека,  скажем,
двадцатого века? Какого же черта я берусь описывать людей,  которые  могут
жить на Земле через двадцать, даже через тридцать веков?..
     - Т_ы _н_е _п_о_й_м_е_ш_ь _о_т_в_е_т_а_.
     Подняв голову, он уже знал, что увидит.
     И не ошибся.
     Нежный газовый шлейф, слабо светящийся, переливающийся,  как  тусклая
радуга, вновь клубился вокруг ствола обожженной сосны.
     Веснин сжал кулаки. Какой смысл в столь  однобоком  общении?  "Ты  не
поймешь ответа..." А ты сделал что-то для того, чтобы я смог понять ответ?
     Расслабься, сказал себе. Ты разговариваешь сам с собой. На кого  тебе
обижаться? На эхо?
     Эхо...
     Может и правда я разговариваю сам с собой?
     Он усмехнулся. А лещ? А поведение  Анфеда?  А  визг  Нади?  А  чистая
территория? А авторитетная убедительность  начальника  базы?  И  эти  семь
ступеней? Он сам ведь только на третью  всходит...  Если  я  сам  с  собой
говорю, то может я говорю с собой будущим, явившимся оттуда,  где  человек
уже вечен? Как вид, конечно, не личность...
     Он покачал  головой.  Почему  человек  будущего  должен  походить  на
газовый шлейф и говорить голосом Кубыкина? Почему человек будущего  должен
так настойчиво напоминать о детстве, приглашать  в  детство,  ведь  там  -
боль, там ничего, кроме боли.
     Разве? - подумал он. Разве там ничего другого не было?
     А летний сеновал, дыра в крыше, а несколько звезд в  дыре?  А  душное
сено, а долгий рев коровы, пускающей с губ стеклянные  струйки  прозрачной
долгой слюны? А молочный туман над рекой, а кусочек желтого сахара к  чаю,
а болтовня у костра и печеная в золе картошка?..
     Вспоминая все эти сладкие вещи, он не испытывал облегчения. Он  видел
- газовый шлейф под сосной истончается, тает,  расползается  на  отдельные
почти невидимые волокна...
     - Ты уходишь?
     Иной не ответил.
     - Я не успел спросить...  -  Веснин  торопился.  -  Я  еще  не  успел
спросить...
     Иной не ответил.
     И отчаяние впрямь охватило Веснина. Он же действительно не успел.  Он
же  слышал  голос  лже-Кубыкина,  пять  минут  назад  слышал.  Что   могло
измениться за пять минут?..
     Но он чувствовал - что-то изменилось.
     Но тогда зачем все? Зачем лещ? Зачем солнечная рябь  в  темной  воде?
Зачем растения, люди, микробы, звезды, галактики?  Зачем  молнии,  духота,
равнодушие Ванечки? Зачем Надин испуг?
     З_а_ч_е_м _в_с_е_?
     - Выбери ответ сам.
     - Но ведь для этого я должен пройти все семь ступеней!
     Иной не ответил.
     Он гас. Он рассеивался.
     Реже вспыхивали зарницы, тускнело небо, звезды потихоньку терялись  в
лохмотьях  наползающих  с  моря  туч.  Молния,   непохожая   на   прежние,
крючковатая, хищная, легко скользнула над берегом, до  основания  разрушив
тьму, и  не  было  больше  тишины,  как  не  было  больше  Иного.  Стонала
обожженная сосна, надувались, трепетали  на  ветру  полотнища  палаток.  В
раскаленном воздухе, шипя, скользнули первые капли.
     Анфеду хоть повезло - не сломал ногу...
     Веснин прислушивался к дождю. Может, Серов имел  в  виду  такого  вот
соавтора? Может, вообще не бывает работ, выполненных без  соавтора?  Разве
не был соавтором Колумба тот матрос, что  крикнул  с  мачты:  "Земля!"?  И
разве не  был  соавтором  Эрстеда  тот  студент,  который  первым  обратил
внимание великого физика на странное поведение стрелки  компаса,  случайно
оказавшегося рядом с проводами, по которым пускали ток? И разве...
     К черту!
     Он нащупал газетный кулек, лежавший рядом с матрасом.  Горстка  земли
для химанализа... Интересно, можно подвергнуть химанализу душу?..
     Еще не понимая, что он делает, он, не примериваясь, запустил  кульком
в сосну. "Ты не поймешь ответа..." Наверное. Но я и не хочу его  понимать,
я хочу  добраться  до  ответа  сам,  чтобы  он  был  _м_о_и_м_  ответом!..
Ударившись  о  сосну,  кулек  лопнул,  сухая  земля  глухо  осыпалась   на
обнаженные, расползшиеся вдоль тропинки корни.
     Вот и все. Дождь все замоет.
     Веснину стало легче.
     Он слышал, как стучат капли, как душное напряжение медленно отпускает
пересохшую землю. Он слышал, как закипают  соки  в  тугих  стволах  и  как
успокаивается во сне тяжелое  дыхание  Кубыкина.  Он  даже  Ванечку  вдруг
увидел - его птичьи аккуратные  усики.  И  вот  странно,  впервые  они  не
вызвали в нем протеста... Интересно все же: какие  Ванечку  томили  тайные
желания?..
     То, что дождь наконец начался, было хорошо. То,  что  Анфед  все-таки
уберег ногу, было замечательно. То, что природа начинает приходить в себя,
было еще  лучше.  И  если  Иной  исчез,  не  следует  его  уход  оценивать
однозначно. Если он ушел, значит, он уверен в нем, Веснине, значит, он уже
уверен в том, что его не затопчут лошади. Ведь если бы  он  впрямь  считал
его беспомощным ребенком, он бы не оставил его.
     Веснин  сел  и  медленно  развел  руки  в  стороны.  Как  никогда  он
чувствовал прекрасную силу здорового еще тела, как  никогда  чувствовал  -
впереди еще не одна ступень. А соавторы...
     Он  испуганно  вздрогнул.  Откуда-то  из  дождя,  из  неясного  шума,
производимого ветром, ворвавшимся с моря в лес, до него донесся все тот же
невероятный, то хрипящий  как  труба,  то  срывающийся  на  фальцет  голос
Кубыкина. Веснин даже испугался: Кубыкин ли? Может, Иной вернулся?
     Но нет. Это ломился сквозь кусты Кубыкин.
     Он материл весь мир, он лез прямо сквозь колючий куст  шиповника,  он
хрипел, как черт знает  кто.  И  он  прорвался  сквозь  куст,  упал  перед
палаткой на колени, и невероятным голосом своим, дивясь сам себе, позвал:
     - Эй, слышь, писатель? Пойдем. Там Анфед сломал ногу.