|
|
Антоний Блум.
Без записок
"Новый мир", 1/1991, стр.212 и далее.
From: Дмитрий Корольков (gekkon@hotmail.com)
Антоний, Митрополит Сурожский. Без записок
Мы раскрываем страницы Евангелия, и наш ум вновь и вновь -- в
который раз!-- поражают слова Иисуса Христа: "Огонь пришел Я низвести на
землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!" Еще ранее сказано было о
Христе устами Иоанна Предтечи, что Он будет крестить -- огнем. Вот, значит,
как называется то, что дает Христос: огонь. Вера Христова -- вера огненная.
Таков критерий.
Но как может быть убедительной для неверующего мира весть об
огненной вере, если он, этот мир, не видит огненности в тех, кто называет
себя верующими? Где там огонь? Воздушные замки мечтательности на религиозные
темы, воздушные умствования и теоретизирования, мнения и суждения о вере.
Тепловатая вода набожных эмоций. Земляная тяжесть так называемого
православного быта (слово-то какое -- "быт"!). Вспыхнет на мгновение огонь,
озарит, согреет -- и снова погаснет. Но есть люди, в которых огонь горит, не
угасая ни на минуту, ощутимый в каждом их слове, в каждом взгляде. Огонь,
который нельзя подделать, когда его нет, но и нельзя скрыть, когда он
есть.
Живущий в Лондоне митрополит Антоний Блум, правящий иерарх Русской
Православной Церкви на Британских островах, -- человек острого и глубокого
ума, незаурядной одаренности. Важнее другое свойство, нечасто встречающееся
среди верующих и неверующих: безупречная интеллектуальная честность. Самые
благовидные соображения никогда не побудят его закруглить прямоту мысли. Он
твердо знает и не устает учить нас, что воображаемая встреча воображаемого
человека с воображаемым Богом -- это духовная погибель. Поэтому его слово
точно и предметно, абсолютно свободно от прикрас, тумана, благообразной
стилизации. Это не просто литературный стиль -- это стиль духовности. Стиль
православной аскетики, всегда осуждавшей и мечтательность, и фарисейские
словесные церемонии "смиренноглаголания". Уж у него-то ни слушатель, ни
читатель не наткнется на красоты слога во вкусе Порфирия Голо-влева.
Понятно, что к нему тянутся люди нашего столетия, уставшие и от наглой лжи,
и от застенчивой полуправды, и от имитаций под благочестивую старину. И
все-таки самые разные люди -- русские и англичане, от носителей православной
традиции до хиппи включительно -- не ощущали бы к его проповеди такого
безусловного доверия, если бы присутствие огня не было таким явственным.
Того огня, о котором говорил Христос. Проповедь -- это не всегда слова.
Помню, меня поразило в одной московской церкви, как после обедни сотни
верующих подходили к нему под благословение, и он успевал посмотреть в глаза
каждому -- каждому! -- таким огненно-сосредоточенным взглядом, словно во
всей вселенной только двое: этот человек -- и он.
Владыка Антоний Блум -- очень современный человек в лучшем смысле
этих слов, потому что он не уклонился от того, чтобы с полной внутренней
честностью перечувствовать и продумать опыт нашего времени. Потому что он
никогда не поддается соблазну -- уйти из реальности в, воображаемую старину.
Но, будучи нашим современником, он одновременно современник святых древних
времен, ибо духовные вопросы стоят для него с той же жгучей серьезностью, с
какой стояли для них. Те же самые вопросы.
Уже во времена святого Симеона Нового Богослова были люди, которые
полагали, что мера святости, некогда возможная, стала невозможной, а потому
приходится понизить требования к себе. Великий мистик XI века учил, что
такое мнение не просто ересь, а всем ересям ересь. Апостол Павел напоминает:
"Иисус Христос вчера, и сегодня, и вовеки". Это самое главное: христиане
всех времен -- современники друг другу потому, что они призваны быть
современниками Христа. Все в христианстве -- и вероучительные догматы, и
таинства, и обряды, и Церковь как таинство таинств -- должно быть
реальностью личного отношения к живому Христу. Христианин -- это тот, кто
ответил на слова Христа: -"Ты иди за Мною".
Об этом нам может рассказать владыка Антоний, потому что он, без
всяких метафор, вправду увидел живого Христа. И как увидел! из глубины боли,
протеста, озлобленности, делающих все набожные фразы былых времен
невыносимыми. Из той глубины, в которой человек не может принять ничего,
кроме Бога.
С. АВЕРИНЦЕВ.
- Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве.
- У меня очень мало воспоминаний детства; у меня почему-то не
задерживаются воспоминания. Отчасти потому, что очень многое наслоилось одно
на другое, как на иконах: за пятым слоем не всегда разберешь первый; а
отчасти потому, что я очень рано научился -- или меня научили,-- что, в
общем, твоя жизнь не представляет никакого интереса, интерес представляет
только то, для чего ты живешь. И поэтому я никогда не старался запоминать ни
события, ни последовательность их, раз это никакого отношения ни к чему не
имеет... Прав я или не прав, это дело другое, но так меня прошколили очень
рано. И поэтому у меня в воспоминаниях очень много пробелов.
Родился я случайно в Лозанне, в Швейцарии (19 июня 1914 года);
дед мой Скрябин, с материнской стороны, был русским консулом на Востоке, в
тогдашней Оттоманской империи, сначала в Турции, в Анатолии, а затем в той
части, которая теперь Греция, и мой отец встретился с этой семьей, потому
что тоже шел по дипломатической линии и был в Эрзеруме секретарем у моего
будущего деда. Дед мой был тогда уже в отставке и проводил время в Лозанне
(1912--1913 годы), отец же был в этот период назначен искусственно консулом
в Коломбо. Это было назначение, но туда никто не ездил, потому что там
ничего не происходило, и человека употребляли на что-нибудь другое,
полезное, но он числился в Коломбо. И вот чтобы отдохнуть от своих
коломбских трудов, они с моей матерью поехали в Швейцарию к ее отцу и моей
бабушке.
Бабушка, мать моей матери, родилась в Италии -- тогда это была Австрия;
она родилась в Триесте, но Триест в то время входил в Австро-Венгерскую
империю; про ее отца я знал только, что его звали Илья, потому что бабушка
была Ильинична; они были итальянцы. Мать моей бабушки позже стала
православной с именем Ксения; когда бабушка вышла замуж, ее мать уже была
вдова и уехала с ними в Россию.
Было их три сестры; старшая была умная, живая, энергичная (впоследствии
она была замужем за австрийцем) и до поздней старости осталась такой же; и
жертвенная была до конца. Она болела диабетом, и напоследок у нее случилась
гангрена, хотели оперировать, ей тогда было лет под восемьдесят, она сказала
-- нет, ей все равно умирать скоро, операция будет стоить денег, а эти
деньги она может оставить сестре; так она и умерла. Так это мужественно и
красиво. Младшая же бабушкина сестра была замужем за хорватом и крайне
несчастна.
Мой дед Скрябин был в Триесте русским консулом, познакомился с этой
семьей и решил жениться на бабушке, к большому негодованию ее семьи, потому
что замуж сначала следовало выдавать, конечно, старшую сестру, а бабушка
средняя была. И вот семнадцати лет она вышла замуж. Она была, наверное,
удивительно чистосердечная и наивная, потому что и в девяносто пять лет она
была удивительно наивна и чистосердечна. Она, например, не могла себе
представить, чтобы ей соврали; вы могли ей рассказать самую невозможную вещь
-- она на вас смотрела такими детскими, теплыми, доверчивыми глазами и
говорила: это правда?!
- Вы пробовали? В каких случаях? При необходимости?
- Конечно, пробовал. Без необходимости, а просто ей расскажешь
что-нибудь несосветимое, чтобы рассмешить ее, как анекдот рассказывают. Она
и я никогда не умели вовремя рассмеяться; когда нам рассказывали что-нибудь
смешное, мы всегда сидели и думали. Когда мама нам рассказывала что-нибудь
смешное, она нас сажала рядом на диван и говорила: я вам сейчас расскажу
что-то смешное, когда я вам подам знак, вы смейтесь, а потом будете
думать...
Дедушка решил учить ее русскому; дал ей грамматику и полное собрание
сочинений Тургенева, словарь и сказал: вот теперь читай и учись. И бабушка
действительно до конца своей жизни говорила тургеневским языком; она никогда
очень хорошо по-русски не говорила, но говорила языком Тургенева, и подбор
слов был такой.
- Вы, значит, еще и итальянец?
- Очень мало, я думаю; у меня такая реакция антиитальянская, они мне по
характеру совершенно не подходят. Вот страна, где я ни за что не хотел бы
жить; я ездил, когда был экзархом, в Италию, и всегда с таким чувством: Боже
мой! надо в Италию... У меня всегда было такое чувство, что Италия - это
опера в жизни: ничего реального. Мне не нравится итальянский язык, мне не
нравится их вечная возбужденность, драматичность, так что Италия, пожалуй,
из всех стран, которые я знаю, - последняя страна, где бы я поселился.
После свадьбы с дедушкой они приехали в Россию. Позже мой дед служил на
Востоке, а мама тогда была в Смольном и приехала на каникулы к родителям
(шесть дней на поезде из Петербурга до персидской границы, а потом на
лошадях до Эрзерума), где и познакомилась с моим отцом, который был
драгоманом, то есть, говоря по-русски, переводчиком в посольстве. Потом дед
кончил срок своей службы, и, как я сказал, они уехали в Швейцарию - моя мать
уже была замужем за моим отцом. А потом была война, и на войне погиб первый
бабушкин сын; потом, в 1915 году, умер Саша, композитор; к тому времени мы
сами - мои родители и я, с бабушкой же, - попали в Персию (отец был назначен
туда). Бабушка всегда была на буксире, она пассивная была, очень пассивная.
- А мать была, видимо, наоборот, очень интенсивная?
- Она интенсивная не была, она была энергичная, мужественная. Например,
она ездила с отцом по всем горам, ездила верхом хорошо, играла в теннис,
охотилась на кабана и на тигра - все это она могла делать. Другое дело, что
она совсем не была подготовлена к эмигрантской жизни, но она знала
французский, знала русский, знала немецкий, знала английский, и это,
конечно, ее спасло, потому что, когда мы приехали на Запад, время было
плохое, был 1921 год и была безработица, но тем не менее со знанием языка
можно было что-то получить; потом она научилась стучать на машинке,
научилась стенографии и работала уже всю жизнь.
Как отцовские предки попали в Россию, мне неясно; я знаю, что они в
петровское время из Северной Шотландии попали в Россию, там и осели. Мой дед
со стороны отца еще переписывался с двоюродной сестрой, жившей на
северо-западе Уэстерн-Хайлендс; она была уже старушка, жила одна, в
совершенном одиночестве, далеко от всего и, по-видимому, была мужественная
старушка. Единственный анекдот, который я о ней знаю, это из письма, где она
рассказывала деду, что ночью услышала, как кто-то лезет вверх по стене; она
посмотрела и увидела, что на второй этаж подымается по водосточной трубе
вор, взяла топор, подождала, чтобы он взялся за подоконник, отрубила ему
руки, закрыла окно и легла спать. И все это она таким естественным тоном
описывала - мол, вот какие бывают неприятности; когда живешь одна. Больше
всего меня поразило, что она могла закрыть окно и лечь спать; остальное -
его дело.
Жили они в Москве, дедушка был врачом, а отец учился дома с двумя
братьями и сестрой; причем дед требовал, чтобы они полдня говорили
по-русски, потому что естественно - местное наречие; а другие полдня - один
день по-латыни, другой день по-гречески сверх русского и одного иностранного
языка, который надо было учить для аттестата зрелости, - это дома. Ну а
потом он поступил на математический, кончил и оттуда - в школу министерства
иностранных дел, дипломатическую школу, где проходили восточные языки и то,
что нужно было для дипломатической службы.
Отец рано начал ездить на Восток; еще семнадцати-восемнадцатилетним
юношей он ездил на Восток летом, во время каникул, верхом один через всю
Россию, Турцию - это считалось полезным. Про его братьев я ничего не знаю,
они оба умерли; один был расстрелян, другой умер, кажется, от аппендицита. А
сестра была замужем в Москве за одним из ранних большевиков; но я не знаю,
что с ней сталось, и не могу вспомнить фамилию; долго помнил, а теперь не
могу вспомнить. Вдруг бы оказалось, что кто-то еще существует: со стороны
отца у меня ведь никого нет...
Моя бабушка с папиной стороны была моей крестной; на крестинах не
присутствовала, только "числилась" - вообще это, думаю, не особенно всерьез
принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до
того, как впоследствии я стал ходить и стал их "водить"; отец начал ходить
до меня, но это было уже значительно позже, после революции, конец 20-х -
начало 30-х годов.
В Лозанне в 1961 году я встретил священника, который меня крестил. Была
очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым
по хиротонии), встретил его, говорю: -"Отец Константин, я так рад вас снова
повидать!" Он на меня посмотрел, говорит: -"Простите, вы, вероятно, путаете,
мы, по-моему, с вами не встречались". Я говорю: -"Отец Константин! Как вам
не стыдно, мы же с вами знакомы годами - и вы меня не узнаете?" - "Нет,
простите, не узнаю..." -- "Как же, вы же меня крестили!.." Ну, он пришел в
большое возбуждение, позвал своих прихожан, которые там были: смотрите,
говорит, я крестил архиерея!.. А в следующее воскресенье я был у него в
церкви, посередине церкви была книга, где записываются крестины, он мне
показал, говорит: - "Что же это значит, я вас крестил Андреем - почему же вы
теперь Антоний?" В общем, претензия, почему я переменил имя. А потом он
служил и читал Евангелие по-русски, и я не узнал, к сожалению, что это
русский язык был... Говорили мы с ним по - французски, служил он
по-гречески, а Евангелие в мою честь читал на русском языке, -- хорошо, что
кто-то мне подсказал: вы заметили, как он старался вас ублажить, как он
замечательно по-русски читает?.. Ну, я с осторожностью его поблагодарил.
Ну вот, месяца два после моего рожденья мы прожили с родителями в
Лозанне, а потом вернулись в Россию. Сначала жили в Москве, в теперешнем
скрябинском музее, а в 1915--1916 году мой отец был снова назначен на
Восток, и мы уехали в Персию. И там я провел вторую часть относительно
раннего детства, лет до семи.
Воспоминаний о Персии у меня ясных нет, только отрывочные. Я, скажем,
глазами сейчас вижу целый ряд мест, но я не мог бы сказать, где эти места.
Например, вижу большие городские ворота; это, может быть, Тегеран, может
быть, Тавриз, а может быть, и нет; почему-то мне сдается, что это Тегеран
или Тавриз. Затем мы очень много ездили, жили примерно в десяти разных
местах.
Потом у меня воспоминание (мне было лет, я думаю, пять-шесть), как мы
поселились недалеко, опять - таки, кажется, от Тегерана, в особняке,
окруженном большим садом. Мы ходили его смотреть. Это был довольно большой
дом, весь сад зарос и высох, и я помню, как я ходил и ногами волочил по
сухой траве, потому что мне нравился треск этой высохшей травы.
Помню, у меня был собственный баран и была собственная собака; собаку
разорвали другие уличные собаки, а барана разорвал чей-то пес, так что все
это было очень трагично. У барана были своеобразные привычки: он каждое утро
приходил в гостиную, зубами вынимал изо всех ваз цветы и их не ел, но клал
на стол рядом с вазой и потом ложился в кресло, откуда его большей частью
выгоняли; то есть в свое время всегда выгоняли, но с большим или меньшим
возмущением. Постепенно, знаете, все делается привычкой; в первый раз было
большое негодование, а потом просто очередное событие: надо согнать барана и
выставить вон...
Был осел, который, как все ослы, был упрям. И для того чтобы на нем
ездить, прежде всего приходилось охотиться, потому что у нас был большой
парк и осел, конечно, предпочитал пастись в парке, а не исполнять свои
ослиные обязанности. И мы выходили целой группой, ползали между деревьями,
окружали зверя, одни его пугали с одной стороны, он мчался в другую, на него
накидывались, и в конечном итоге после какого-нибудь часа или полутора часов
такой оживленной охоты осел бывал пойман и оседлан. Но этим не кончалось,
потому что он научился, что если до того, как на него наложат седло, он
падет наземь и начнет валяться на спине, то гораздо труднее будет его
оседлать. Местные персы его отучили от этого тем, что вместо русского
казачьего седла ему приделали персидское деревянное, и в первый же раз, как
он низвергся и повалился на спину, он мгновенно взлетел с воем, потому что
больно оказалось. Но и этим еще не кончалось, потому что у него были
принципы: если от него хотят одного, то надо делать другое, и поэтому если
вы хотели, чтобы он куда-то двигался, надо было его обмануть, будто вы
хотите, чтобы он не шел. И самым лучшим способом было воссесть очень высоко
на персидское кресло, поймать осла за хвост и потянуть его назад, и тогда он
быстро шел вперед. Вот воспоминание.
Еще у меня воспоминание о первой железной дороге. Была на всю Персию
одна железная дорога, приблизительно в пятнадцать километров длиной, между
не то Тегераном, не то Тавризом и местом, которое называлось Керманшах и
почиталось (почему - не помню) местом паломничества. И все шло замечательно,
когда ехали из Керманшаха в город, потому что дорога под гору шла. Но когда
поезд должен был тянуть вверх, он доходил до мостика, вот такого, с
горбинкой, и тогда все мужчины вылезали, и белые, европейцы, люди знатные,
шли рядом с поездом, а люди менее знатные толкали. И когда его протолкнут
через эту горбинку, можно было снова садиться в поезд и даже очень
благополучно доехать, что было, в общем, очень занимательно и большим
событием: ну подумайте - пятнадцать километров железной дороги!
Затем, когда мне было лет семь, я сделал первое великое открытие
из европейской культуры: первый раз в жизни видел автомобиль. Помню, бабушка
подвела меня к машине, поставила и сказала: "Когда ты был маленький, я тебя
научила, что за лошадью не стоят, потому что она может лягнуться; теперь
запомни: перед автомобилем не стоят, потому что он может пойти". Тогда
автомобили держались только на тормозах, и поэтому никогда не знаешь, пойдет
или не пойдет.
- Были у вас какие-нибудь гувернеры?
- В Персии была русская няня на первых порах; потом был период,
примерно с 1918 по 1920 год, когда никого не было - бабушка, мама; были
разные персы, которые научили ездить верхом на осле и подобным вещам. Из
культурной жизни ничего не могу сказать, потому что не помню, в общем,
ничего. Было блаженное время - в школу не ходил, ничему меня не учили,
"развивали", как бабушка говорила. Бабушка у меня была замечательная; она
страшно много мне вслух читала, так что я не по возрасту много "читал" в
первые годы: "Жизнь животных" Брема, три-четыре тома, все детские книги -
можете сами себе представить. Бабушка могла читать часами и часами, а я мог
слушать часами и часами. Я лежал на животе, рисовал или просто сидел и
слушал. И она умела читать; во-первых, она читала красиво и хорошо,
во-вторых, она умела сделать паузу в те моменты, когда надо было дать время
как-то реагировать; периодически она переставала читать, мы ходили гулять, и
она затевала разговоры, о чем мы читали: нравственные оценки, чтобы это
дошло до меня не как развлечение, а как вклад, и это было очень ценно, я
думаю.
В 1920 году мы начали двигаться из Персии вон: перемена правительства,
передача посольства и т. д. Отец остался, а мать, бабушка и я, мы пустились
в дорогу куда-то на запад. У нас был дипломатический паспорт на Англию, куда
мы так никогда и не доехали; вернее, доехали, но уже значительно позже, в
1949 году. И вот отчасти верхом, отчасти в коляске проехали по северу Персии
глубокой зимой, под конвоем разбойников, потому что это было самое верное
дело. В Персии в то время можно было ездить под двумя конвоями: или
разбойников, или персидских солдат. И самое неверное дело был конвой
персидских солдат, потому что они непременно вас ограбят, но вы на них
жаловаться не можете: как же так? мы же их и не думали грабить! мы же их
защищали! кто-то на них напал, но мы не знаем, наверное, переодетые!.. Если
показывались разбойники, конвой сразу исчезал: зачем же солдаты будут
драться, рисковать жизнью, чтобы их еще самих ограбили? А с разбойниками
было гораздо вернее: они либо охраняли вас, либо просто грабили.
Ну вот, под конвоем разбойников мы и проехали весь север Персии,
перевалили через Курдистан. Сели на баржу, проехали мимо земного рая: еще до
этой войны там показывали земной рай и дерево Добра и Зла -- там, где Тигр и
Евфрат соединяются. Это замечательная картина: Евфрат широкий, синий, а Тигр
быстрый, и воды его красные, и он врезается в Евфрат, и несколько сот метров
еще видно в синих водах Евфрата струю красных вод Тигра... И вот там
довольно большая поляна в темном лесу и посреди поляны огражденное
решеточкой маленькое иссохшее деревце: вы же понимаете, что оно, конечно,
высохло с тех пор... Оно все увешано маленькими тряпочками: на Востоке в то
время, не знаю, как теперь, когда вы проходили мимо какого-нибудь
святого места, то отрывали лоскут одежды и привешивали к дереву или к кусту
или, если нельзя было это сделать, клали камень, и получались такие груды. И
тем это деревце стояло; оно чуть не потерпело крушение, потому что во время
второй мировой войны американские солдаты его вырыли, погрузили на джип и
собирались уже везти в Америку: дерево Добра и Зла. -- это же куда
интереснее, чем перевезти какой-нибудь готический собор, все-таки гораздо
старее. И местное население их окружило и не дало джипу двигаться, пока
командование не было предупреждено и их не заставили врыть обратно дерево
Добра и Зла. Так что оно еще, вероятно, там и стоит...
В этот период я в первый и в последний раз курил. На пути было
удивительно голодно и еще более, может быть, скучно, и я все ныл, чтобы мне
что-нибудь дали съесть, чтобы скоротать время. А есть было нечего, и моя
мать пробовала отвлечь мое внимание папиросой. В течение недели я пробовал
курить, пососал одну папиросу, пососал другую, пососал третью, но понял, что
папироса - это чистый обман, что это не пища и не развлечение, и на этом
кончилась моя карьера курильщика. Потом тоже не курил, но совсем не из
добродетельных соображений, а мне говорили, что вот закуришь, как все, а я
не хотел быть как все; после говорили, что когда попадешь в анатомический
театр, закуришь, потому что иначе никто не выдерживает, и я решил - умру, но
не закурю; говорили, что когда попаду в армию, закурю, но так и не закурил.
Так мы доехали до Басры, и так как в то время в океане были мины, то
самый короткий путь на запад был от Басры в Индию, и мы проехали на восток,
к Индии; там прожили с месяц, и единственное, что я помню, это красный цвет
бомбейских зданий, это высокие башни, куда персы складывают своих усопших,
чтобы их хищные птицы съели, и целые стаи орлов и других хищных птиц,
которые кружили вокруг этих башен; это единственное воспоминание, которое у
меня осталось, кроме еле выносимой жары.
А затем нас отправили в Англию, и тут я был полон надежд, которые, к
сожалению, не оправдались. Нас посадили на корабль, предупредив, что он
настолько обветшал, что, если будет буря, непременно потерпит крушение. А я
начитался "Робинзона Крузо" и всяких интересных вещей и, конечно, мечтал о
буре. Кроме того, капитан был полон воображения, если не разума, и решил,
что всем членам семьи зараз погибать не надо, и поэтому маму приписал к
одной спасательной лодке, бабушку - к другой, меня - к третьей, чтобы хоть
один из нас выжил, если будем погибать. Мама очень несочувственно относилась
к мысли о кораблекрушении, и я никак не мог понять, как она может быть такой
неромантичной.
Ну, в общем, двадцать три дня мы плыли из Бомбея до Гибралтара, а в
Гибралтаре так и стали: корабль решил никогда больше не двигаться никуда. И
нас высадили, причем большую часть багажа мы получили, но один большой
деревянный ящик уплыл, то есть был перевезен в Англию, и мы получили его
очень много лет спустя; англичане нас где-то отыскали и заставили уплатить
фунт стерлингов за хранение. Это было громадное событие, потому что это был
один из тех ящиков, куда в последнюю минуту вы сбрасываете все то, что в
последнюю минуту вы не можете оставить. Сначала мы разумно упаковали то, что
нужно было, потом -- что можно было, и оставили то, что никак уже
нельзя было взять, а в последнюю минуту - сердце не камень, и
в этот ящик попали самые, конечно, драгоценные вещи, то есть такие, которые
меня как мальчика потом интересовали в тысячу раз больше, чем
теплое белье или полезные башмаки. Но это случилось уже позже.
И вот мы пропутешествовали через Испанию, и единственное мое
воспоминание об Испании - это Кордова и мечеть. Я ее не помню глазами, но
помню впечатление какой-то дух захватывающей красоты и тишины. Затем север
Испании: дикий, сухой, каменистый и который так хорошо объясняет испанский
характер.
Затем попали в Париж, и там я сделал еще два открытия. Во-первых, в
первый раз в жизни я обнаружил электричество - что оно вообще существует; мы
куда-то въехали, было темно, и я остановился и сказал: надо лампу зажечь.
Мама сказала: нет, можно зажечь электричество. Я вообще не понимал, что это,
и вдруг услышал: чик - и стало светло. Это было большим событием; знаете, в
позднейших поколениях этого не понять, потому что с этим рождаются; но тогда
это было такое непонятное явление, что может вдруг появиться свет, вдруг
погаснуть, что не надо заправлять лампу, что она не коптит, что не надо
чистить стекла -- целый мир вещей исчез...
А второе, что я открыл, это что есть люди, которых на улице давить
нельзя. Потому что в Персии было так: по улице мчится или всадник или
коляска, и всякий пешеход спасает свою жизнь, кидаясь к стене; если ты
недостаточно быстро кинулся, тебя кнутом огреют, а если не кинешься - тебя
опрокинут: сам виноват, чего лезешь под ноги лошади! И вот мы ехали,
по-моему, в первый день с вокзала на такси по Елисейским полям, то есть по
громадной улице, - тогда почти не было автомобилей, все было очень открыто,
не было никаких магазинов вдоль улицы, это было очень красиво, - и вдруг я
вижу: посреди улицы стоит человек и никуда не кидается, просто стоит как
вкопанный, и коляски, автомобили вот так проходят. Я схватил маму за руку,
говорю: мама! его надо спасти! мы ведь тоже были на машине, могли
остановиться и сказать: скорей, скорей влезай, спасем! И вот мама мне
сказала: нет, это городовой. Ну так что же, что он городовой?! Мама говорит:
городового нельзя давить... Я подумал: это же чудо! Если стать городовым, то
можно на всю жизнь спастись от всех бед и несчастий! Со временем я несколько
переменил свои взгляды, но в этот момент я действительно переживал это как
дипломатический иммунитет; стоишь - и тебя не могут раздавить! Вы понимаете,
что это значит?! Вот это было второе большое событие в моей европейской
жизни.
Это все, что я тогда в Париже обнаружил. Потом мы поехали в Австрию -
все в поисках какой-нибудь работы для матери, - а в Австрии еще была жива
бабушкина старшая сестра, которая была замужем за австрийцем. Потом поехали
в северную Югославию, в область Загреба и Мари-бора. Там мы жили какое-то
время на ферме, мне было тогда лет семь, и я что-то подрабатывал, делая,
вероятно, никому не нужные какие-то работы. Затем снова вернулись в Австрию,
потому что в Югославии нечего было делать, и полтора года сидели в Вене.
И там мне пришлось пережить первые встречи с культурой: меня начали
учить писать и читать, и я этому поддавался очень неохотно. Я никак не мог
понять, зачем это мне нужно, когда можно спокойно сидеть и слушать, как
бабушка читает вслух - так гладко, хорошо, - зачем же еще что-то другое?
Один из родственников пытался меня вразумить, говоря: видишь, я хорошо
учился, теперь имею хорошую работу, хороший заработок, могу поддерживать
семью... Ну, я его только спросил: ты не мог бы делать это за двоих?
Так или иначе, в Вене я попал в школу и учился года полтора и отличился
в школе очень позорным образом - вообще школа мне не давалась в смысле чести
и славы. Меня водили как-то в зоологический сад, и, к несчастью, на
следующий день нам задали классную работу на тему "чем вы хотите быть в
жизни". И конечно, маленькие австрияки написали всякие добродетельные вещи:
один хотел быть инженером, другой доктором, третий еще чем-то; а я был так
вдохновлен тем, что видел накануне, что написал - даже с чудной, с моей
точки зрения, иллюстрацией - классную работу на тему: "Я хотел бы быть
обезьяной". На следующий день я пришел в школу с надеждой, что оценят мои
творческие дарования. И учитель вошел в класс и говорит: вот, мол, я получил
одну из ряда вон выдающуюся работу. "Встань!" Я встал - и тут мне был
разнос, что "действительно видно: русский варвар, дикарь, не мог ничего
найти лучшего чем возвращение в лоно природы" и т. д. и т. п.
Вот это основные события из школьной жизни там. А два года назад
(рассказ записан в 1973 году) я впервые снова попал в Вену и наговаривал
ленты для радио, и тот, кто делал запись, меня спросил, был ли я
когда-нибудь в Вене. "Да". - "А что вы тогда делали?" - "Я был в школе". --
"Где?" - "В такой-то". Оказалось, что мы одноклассники, после пятидесяти лет
встретились; ну конечно, друг друга не узнали, и дальше знакомство не пошло.
- А на каких языках вы с детства говорили?
- Меня с детства заставляли говорить по-русски и по-французски;
по-русски я говорил с отцом, по-французски - с бабушкой, на том и на другом
языке с матерью. И единственное, что было запрещено, это мешать языки, это
преследовалось очень строго, и я к этому просто не привык. Ну, по-персидски
говорил свободно. Это я, конечно, забыл в течение трех-четырех лет, когда мы
уехали из Персии, но интересно, что когда я потом жил в школе-интернате и во
сне разговаривал, видел сны и говорил, я говорил по-персидски, тогда как
наяву уже ни звука не мог произнести и не мог понять ни одного слова.
Любопытно, как это где-то в подсознании осталось, в то время как из сознания
изгладилось совершенно. Потом немецкий: меня в раннем детстве научили
произносить немецкий по-немецки, это очень помогло и теперь помогает. В
хорошие дни у меня по-немецки, в общем, меньше акцента, чем по-французски.
Когда ты год не говоришь на каком-то языке, потом ты уже ничего не можешь.
Но самый замечательный комплимент, который я не так давно получил о
немецком, это от кельнского кардинала, который был слеп; и когда я с ним
познакомился, мы с ним поговорили, и он мне сказал: -"Можно вам
задать нескромный вопрос?" Я говорю: -да. -"Каким образом вы, немец, стали
православным?" Я задрал нос, потому что слепой человек большей частью чуток
на звук. Но это был хороший день просто, потому что в более усталые дни я не
всегда так хорошо говорю, но могу, когда случится... Испанский - читаю;
итальянский - это вообще не проблема; ну, голландский, он легкий, потому что
страшно похож на немецкий язык XII--XIII веков. Когда голова совсем дуреет,
читаю для отдыха немецкие стихи этой эпохи.
-А когда вы маленьким были, были какие-то обязанности, или просто
как рос, так и рос?
-О нет! Прежде всего с меня ничего не требовали неразумного, то есть у
меня никогда не было чувства, что требуют, потому что родители большие и
сильные и поэтому могут сломить ребенка. Но с другой стороны, если что-то
говорилось - никогда не отступали. И - я этого не помню, мама мне потом
рассказывала - она мне как-то раз что-то велела, я воспротивился, мне было
сказано, что так оно и будет, и я два часа катался по полу, грыз ковер и
визжал от негодования, отчаяния и злости, а мама села тут же в комнате в
кресло, взяла книжку и читала, ждала, чтобы я кончил. Няня несколько раз
приходила: барыня, ребенок надорвется! А мама говорила: няня, уйдите! Когда
я кончил, выводился, она сказала: ну кончил? теперь сделай то, что тебе
сказано было. Это был абсолютный принцип.
А потом принцип воспитания был такой, что убеждения у меня должны
сложиться в свое время свои, но я должен вырасти совершенно правдивым и
честным человеком, и поэтому мне никогда не давали повода лгать или
скрываться, потому что меня не преследовали. Скажем, меня могли наказать, но
в этом всегда был смысл, мне не приходилось иметь потаенную жизнь, как
иногда случается, когда с детьми обращаются не в меру строго или
несправедливо: они начинают просто лгать и устраивают свою жизнь иначе.
У нас была общая жизнь; ответственности требовали от меня,-- скажем, с
раннего детства я убирал свою комнату: стелил постель, чистил за собой.
Единственное, чему меня никогда не научили, это чистить башмаки, и я уже
потом, во время войны, нашел духовное основание этого не делать, когда
прочел у кюре д'Арса (Винне Жан-Мари (1786--1859) -- "арский кюре",
французский святой, известный приходский священник.) фразу, что вакса для
башмаков то же самое, что косметика для женщины, и я страшно обрадовался,
что у меня есть теперь оправдание. Знаете, у всякого ребенка есть какие-то
вещи, которые он находит ужасно скучными. Я всегда находил ужасно скучным
пыль вытирать и башмаки чистить. Теперь-то я научился делать и то и другое.
Ну и потом все домашние работы мы делали вместе, причем именно вместе, и не
то что "пойди и сделай, а я почитаю", а "давай мыть посуду", "давай делать
то или другое", и меня научили как будто.
- Это еще в Персии?
- Нет, тогда была совсем, насколько я помню, свободная жизнь: большой
сад при посольском имении, осел, - ничего, в общем, не требовалось. Кроме
порядка: никогда бы мне не разрешили пойти гулять, если не прибрал книги или
игрушки, или оставил комнату в беспорядке,-- это было немыслимо.
И теперь я так живу; скажем, облачения и алтарь я после каждой службы
убираю, даже если между службами Выноса Плащаницы и Погребения остаются
какие-нибудь полтора часа, все складываю. Именно на том основании, что в
момент, когда что-то кончено, оно должно быть так закончено, как будто, с
одной стороны, ничего и не случалось, а с другой стороны -- все можно начать
снова: это так помогает жить! С вечера, например, меня научили все
приготовлять на завтра. Мой отец говорил: мне жить хорошо, потому что у меня
есть слуга Борис, который вечером все сделает, сложит, башмаки вычистит, все
приготовит, а утром Борис Эдуардович встанет - ему делать нечего.
- А маленьким вас баловали?
- Ласково относились, но не баловали - в том смысле, что это не шло за
счет порядка, дисциплины или воспитания. Кроме того, меня научили с самого
детства ценить маленькие, мелкие вещи; а уж когда началась эмиграция, тогда
сугубо ценить, скажем, один какой-то предмет; одна какая-нибудь вещица - это
было чудо, это была радость, и это можно было ценить годами. Скажем,
какой-нибудь оловянный солдатик или какая-нибудь книга - с ними жили
месяцами, иногда годами, и за это я очень благодарен, потому что я умею
радоваться на самую мелкую вещь в момент, когда она приходит, и не
обесценивать ее никогда. Подарки делали, но не топили в подарках даже тогда,
когда была возможность, так что глаза не разбегались, чтобы можно было
радоваться на одну вещь. На Рождество однажды я получил в подарок - до сих
пор его помню - маленький русский трехцветный флаг, шелковый; и я с этим
флагом настолько носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я
его гладил, этот самый шелк, его трехцветный состав. Мне тогда объяснили,
что это значит, что это наш русский флаг: русские снега, русские моря,
русская кровь, - и это так и осталось у меня: белоснежность снегов,
голубизна вод и русская кровь.
Во Франции, когда мы попали туда с родителями, довольно-таки туго было
жить. Моя мать работала, она знала языки, а жили очень розно, в частности -
все в разных концах города. Меня отдали живущим в очень, я бы сказал,
трудную школу; это была школа за окраиной Парижа, в трущобах, куда ночью,
начиная с сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали. И конечно,
мальчишки, которые были в школе, были оттуда, и мне это далось вначале
чрезвычайно трудно; я просто не умел тогда драться и не умел быть битым.
Били меня беспощадно - вообще считалось нормальной вещью, что новичка в
течение первого года избивали, пока не научится защищаться. Поэтому вас
могли избить до того, что в больницу увезут, перед глазами преподавателя.
Помню, я раз из толпы рванулся, бросился к преподавателю, вопия о защите, --
он просто ногой меня оттолкнул и сказал: не жалуйся! А ночью, например,
запрещалось ходить в уборную, потому что это мешало спать надзирателю. И
надо было бесшумно сползти с кровати, проползти под остальными кроватями до
двери, умудриться бесшумно отворить дверь -- и т. д.; за это бил уже сам
надзиратель.
Ну, били, били и, в общем, не убили! Научили сначала терпеть побои;
потом научили немного драться и защищаться -- и когда я бился, то бился
насмерть; но никогда в жизни я не испытывал так много страха и так много
боли, и физической и душевной, как тогда. Потому что я был хитрая скотинка,
я дал себе зарок ни словом не обмолвиться об этом дома: все равно некуда
было деться, зачем прибавлять маме еще одну заботу? И поэтому я впервые
рассказал ей об этом, когда мне было лет сорок пять, когда это уже было дело
отзвеневшее. Но этот год было действительно тяжело; мне было восемь-девять
лет, и я не умел жить.
Через сорок пять лет я однажды ехал в метро по этой линии, я читал и в
какой-то момент поднял глаза и увидел название одной из последних станций
перед школой -- и упал в обморок. Так что, вероятно, это где-то очень
глубоко .засело: потому что я не истерического типа и у меня есть какая-то
выдержка в жизни, -- и это меня так ударило где-то в самую глубину. Это
показывает, до чего какое-нибудь переживание может глубоко войти в плоть и
кровь.
Но чему я научился тогда, кроме того чтобы физически выносить довольно
многое, это те вещи, от которых мне пришлось потом очень долго отучиваться:
во-первых, что всякий человек, любого пола, любого возраста и размера, вам
от рождения враг и опасность; во-вторых, что можно выжить, только если стать
совершенно бесчувственным и каменным; в-третьих, что можно жить, только если
уметь жить, как зверь в джунглях. Агрессивная сторона во мне не очень
развилась, но вот эта убийственная другая сторона, чувство, что надо стать
совершенно мертвым и окаменелым, чтобы выжить, -- ее мне пришлось годами
потом изживать, действительно просто годами.
В полдень в субботу из школы отпускали, и в четыре часа в воскресенье
надо было возвращаться, потому что позже через этот квартал было идти
опасно. А в свободный день были другие трудности, потому что мама жила в
маленькой комнатушке, где ей разрешалось меня видеть днем, но ночевать у нее
я не имел права. Это была гостиница, и часов в шесть вечера мама меня
торжественно выводила за руку так, чтобы хозяин видел; потом она
возвращалась и разговаривала с хозяином, а я в это время на четвереньках
проползал между хозяйской конторкой и мамиными ногами, заворачивал за угол
коридора и пробирался обратно в комнату. Утром я таким же образом выползал,
а потом мама меня торжественно приводила, и это было официальным
возвращением после ночи, проведенной "где-то в другом месте". Нравственно
это было очень неприятно, -- чувствовать, что ты не только лишний, но просто
положительно нежеланный, что у тебя места нет, нигде его нет. Не так
удивительно поэтому, что мне случалось в свободные дни бродить по улицам в
надежде, что меня переедет автомобиль и что все это будет кончено .
Были все же очень светлые вещи; скажем, этот день, который проводился
дома, был очень светлый, было много любви, много дружбы, бабушка много
читала. Во время каникул, они были длинными, мы уезжали куда-нибудь в
деревню, и я нанимался на фермы делать какие-то работы. Помню первое
разочарование: работал целую неделю, должен был заработать 50 сантимов,
держал их в кулаке и с восторгом из этой деревни возвращался в другую
деревню; шел, как мальчишка, размахивая руками, и вдруг эти 50 сантимов
вылетели у меня из кулака. Я их искал в поле, в траве -- нигде не нашел, и
мой первый заработок так и погиб.
Игрушки? Если вспоминать игрушки, я могу вспомнить -- ну, помимо осла,
который был на особом положении, потому что это был зверь независимый, помню
этот русский флаг, помню двух солдатиков, помню маленький конструктор;
помню, в Париже продавали тогда маленькие заводные "сайдкарз", мотоциклы с
коляской, -- такой был... И потом помню первую книгу, которую я купил сам,
-- "Айвенго" Вальтера Скотта; "выбрал" я ее потому, что это была
единственная книга в лавке; это была малюсенькая лавка и единственная
детская книга. Бабушка решила, что мы можем себе позволить купить книжку, и
я отправился; продавщица мне сказала: о, ничего нет, есть какая-то книжка,
перевод с английского, называется "Иваноэ" (французское произношение
"Айвенго"), -- и посоветовала не покупать. И когда я вернулся домой бабушке
рассказать, она говорит: немедленно беги покупай, это очень хорошая книга.
До этого мы. еще в Вене с бабушкой прочитали, вероятно, всего Диккенса;
позже я разочаровался в Диккенсе, он такой сентиментальный, я тогда не
замечал этого, но это такой шарж, такая сентиментальность, что очень многое
просто пропадает. Вальтер Скотт -- неровный писатель, то есть он
замечательный писатель в том, что хорошо, и скучный, когда ему не удается, а
эта книга мне тогда сразу понравилась. Ну, "Айвенго" такая книга, которая не
может мальчику не понравиться.
- Были вещи, которых вы боялись, -- темной комнаты, диких
зверей?
- Нет, диких зверей я не специально боялся, просто не было случая
особенно бояться. Ну, бывали кабаны у нас в Персии, они были в степи,
заходили в сад; бывали другие дикие звери, но они по ночам рыскали, а меня
все равно ночью из дома не пускали, поэтому ничего особенно страшного не
было. А темной комнаты я боялся, но я не скрывал таких вещей. С одной
стороны, надо мной никогда не смеялись ни за какие страхи, ни за какие
предрассудки, детские свойства; а отец в те периоды, когда мы были вместе,
во мне развивал мужественные свойства просто рассказами о мужественных
поступках, о том, какие были люди, и поэтому я сам тянулся к этому. Не к
какому-то особенному героизму, а к тому, что есть такое понятие мужество,
которое очень высоко и прекрасно; поэтому мальчиком я себя воспитывал очень
много в дисциплине. Когда я начал уже больше сознавать, когда мне было лет
одиннадцать-двенадцать, я в себе воспитывал физическую выдержку. Отец,
например, считал, что позор, если ты возьмешь горячую кастрюлю и ее
выпустишь из рук: держи! А если обожжешь пальцы -- потом посмотрим. Это
также относилось к утомлению, к боли, к холоду и так далее. Я себя очень
воспитывал в этом отношении, потому что мне казалось, что это -- да! это
мужественное свойство. Когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я годами,
скажем, спал при открытом окне без одеяла, и когда было холодно, я вставал,
делал гимнастику, ложился обратно -- ну, все это впрок как будто пошло.
Затем школьные годы пошли дальше, три года в той же школе. Почему? Она
самая дешевая была, во-первых, затем единственная по тому времени вокруг
Парижа и в самом Париже, где можно мне было быть живущим. Потом меня
перевели в другую -- там был просто рай земной, божьи коровки после того,
что я видел в первой школе; самые ярые были просто как картинки.
- Школьную дисциплину вы принимали?
- Я был слишком ленив для того, чтобы быть шаловливым мальчиком; у меня
было чувство, что шалости просто того не стоят. Меня школа не интересовала,
меня интересовали только русские организации; и кроме того, я обнаружил
очень важную вещь: если ты учишься плохо, ты два года сидишь в одном классе,
и так как я хотел избавиться от школы поскорее, то я всегда учился так,
чтобы не засидеться, это было моим основным двигателем. А некоторые предметы
я любил и ими занимался; то есть "некоторые", множественное число, -- почти
преувеличение, потому что я увлекался латынью. Меня всегда интересовали и
увлекали языки, латынь мне страшно нравилась, потому что одновременно с
латынью я увлекся архитектурой, а латынь и архитектура одного свойства: это
язык, который весь строится по определенным правилам, именно как строишь
здание -- и грамматика, и синтаксис, и положение слов, и соотношение слов,
-- и этим меня латынь пленила. Немецкий я любил, немецкую поэзию, которую я
и до сих пор люблю. Про архитектуру, когда мне было лет десять, я очень
много читал, а потом успокоился, увлекся другим -- воинским строем, тем, что
называлось родиноведение, то есть всем, что относилось к России, --
историей, географией, языком опять-таки; и жизнью ради нее. Я учился во
французской школе, и там идеологической подкладки никакой не было: просто
приходили, учились и уходили, или жили в интернате, но все равно ничего не
было за этим.
- Товарищи были по школе или по организации?
- Нет. Были товарищи в организации, то есть люди, мальчики, которых я
любил больше или меньше, но я никогда ни к кому не ходил и никогда никого не
приглашал.
- Принцип?
- Просто никакого желания не было; я любил сидеть дома у себя в комнате
один. Я повесил у себя на стене цитату из Вовенарга( Французский моралист
XVIII века): "Тот, кто ко мне придет, окажет мне честь, кто не придет,
доставит мне удовольствие"; и единственный раз, когда я пригласил мальчика в
гости, он посмотрел на цитату и ушел. Общительным я никогда не был; я любил
читать, любил жить со своими мыслями -- и любил русские организации. Я их
рассматривал как место, где из нас куют что-то, и мне было все равно, кто со
мной, если он разделяет эти мысли, нравится он мне или не нравится -- мне
было совершенно все равно, лишь бы он был готов головой стоять за эти веши.
Я уже не был живущим в школе, у меня было немножко больше времени, и я
попал в первую свою русскую организацию, скаутскую, вроде пионеров, которая
отличалась от других тем, что, кроме обычных летних лагерных занятий, таких,
как палатки, костры, готовка на улице, лесные походы и так далее, нам
прививалась русская культура и русское сознание; лет с десяти-одиннадцати
нас учили воинскому строю, и все это с тем, чтобы когда-нибудь вернуться в
Россию и отдать России обратно все, что мы могли собрать на Западе, чтобы мы
могли быть действительно и физически и умственно готовы к этому... Так нас
учили в течение целого ряда лет; летние лагеря длились месяц-полтора,
строгие, суровые лагеря; обыкновенно часа три в день воинского строя,
гимнастика, спорт, были занятия по русским предметам; спали на голой земле,
ели очень мало, потому что тогда очень трудно было вообще найти каких-нибудь
денег, но жили очень счастливо. Возвращались домой худущие; сколько бы ни
купались -- в речке, в море, -- возвращались грязные до неописуемости,
потому что, конечно, больше плавали, чем отмывались. И вот так из года в год
строилась большая община молодежи. Последний раз, когда я уже был не
мальчиком, а взрослым и заведовал таким летним лагерем, то в разных лагерях
на юге Франции нас было более тысячи молодых людей и девушек, девочек и
мальчиков.
В 1927 году просто потому, что та группа, в которой я участвовал,
разошлась, распалась, я попал в другую организацию, которая называлась
"Витязи" и которая была организована Русским Студенческим Христианским
Движением, где я пустил корни и где остался; я, в общем, никогда не уходил
оттуда -- до сих пор. Там все было так же, но были две вещи: культурный
уровень был гораздо выше, от нас ожидали гораздо большего в области чтения и
в области знания России; а другая черта была -- религиозность, при
организации был священник и в лагерях была церковь. И в этой организации я
сделал ряд открытий. Во-первых, из области культуры; похоже, что все мои
рассказы о культуре мне в стыд и осуждение, но ничего не поделаешь. Помню,
однажды у нас в кружке мне дали первое задание -- думаю, мне было лет
четырнадцать -- прочесть реферат на тему "отцы и дети". Моя культурность
тогда не доходила до того, чтобы знать, что Тургенев написал книгу под этим
названием. И поэтому я сидел и корпел и думал, что можно сказать на эту
тему. Неделю я просидел, продумал и, конечно, ничего не надумал. Помню,
пришел на собрание кружка, забрался в угол в надежде, что забудут, может
быть, пронесет. Меня, конечно, вызвали, посадили на табуретку и сказали: ну?
Я посидел, помялся и сказал: я всю неделю думал над заданной мне темой... И
замолчал. Потом, в последующем глубоком молчании, прибавил: но я ничего не
придумал. И вот этим кончилась первая лекция, которую я в жизни читал.
А затем, что касается Церкви, то я был очень антицерковно настроен
из-за того, что я видел в жизни моих товарищей католиков или протестантов,
так что Бога для меня не существовало, а Церковь была чисто отрицательным
явлением. Основной, может быть, опыт мой был такой в этом отношении. Когда
мы оказались в эмиграции в 1923 году. Католическая Церковь предложила
стипендии для русских мальчиков и девочек в школы. Помню, мама меня повела
на "смотрины", со мной поговорил кто-то и с мамой тоже, и все было устроено,
и мы думали, что дело уже в шляпе. И мы уже собрались уходить, когда тот,
кто вел с нами разговор, нас на минутку задержал и сказал: конечно, это
предполагает, что мальчик станет католиком. И я помню, как я встал и сказал
маме: уйдем, я не хочу, чтобы ты меня продавала. И после этого я кончил с
Церковью, потому что у меня родилось чувство, что если это Церковь, тогда,
право, совершенно нечего туда ходить и вообще этим интересоваться; просто
ничего для меня в этом не было... Должен сказать, что я был не единственным;
летом, скажем, когда бывали лагеря, в субботу была всенощная, литургия в
воскресенье, и мы систематически не вставали к литургии, но отворачивали
борты палатки, чтобы начальство видело, что мы лежим в постели и никуда не
идем. Так что, видите, фон для религиозности у меня был очень сомнительный.
Кроме того, были сделаны некоторые попытки моего развития в этом смысле:
меня раз в год, в Великую Пятницу, водили в церковь, и я сделал с первого
раза замечательное открытие, которое мне пригодилось навсегда (то есть на
тот период): я обнаружил, что если войду в церковь шага на три, глубоко
потяну носом и вдохну ладана, я мгновенно падаю в обморок. И поэтому дальше
третьего шага я никогда в церковь не заходил. Падал в обморок -- и меня
уводили домой, и этим кончалась моя ежегодная религиозная пытка.
И вот в этой организации я обнаружил одну сначала очень меня
озадачившую вещь. В 1927 году в детском лагере был священник, который нам
казался древностью -- ему было, наверное, лет тридцать, но у него была
большая борода, длинные волосы, резкие черты лица и одно свойство, которое
никто из нас себе не мог объяснить: это то, что у него хватало любви на
всех. Он не любил нас в ответ на предложенную ему любовь, ласку, он не любил
нас в награду за то, что мы были "хорошие", или послушные, или там
что-нибудь в этом роде. У него просто была через край сердца изливающаяся
любовь. Каждый мог получить ее всю, не то чтобы какую-то долю или капельку,
и никогда она не отнималась. Единственно бывало, это что любовь к
какому-нибудь мальчику или девочке была для него радостью или большим горем.
Но это были две как бы стороны той же самой любви; никогда она не
уменьшалась, никогда не колебалась. И действительно, если прочесть у
апостола Павла о любви, о том, что любовь всему верит, на все надеется,
никогда не перестает и т. д., это все можно было в нем обнаружить, и этого я
не мог тогда понять. Я знал, что моя мать меня любит, что отец любит, что
бабушка любит, это был весь круг моей жизни из области ласковых отношений.
Но почему человек, который для меня чужой, может меня любить и мог любить
других, которые ему тоже были чужими, было мне совершенно невдомек. Только
потом, уже много лет спустя, я понял, откуда это шло. Но тогда это был
вопросительный знак, который встал в моем сознании; неразрешимый вопрос --
но вопрос.
Я тогда остался в этой организации, жизнь шла нормально, я развивался в
русском порядке очень сознательно и очень пламенно и убежденно; дома мы
говорили, всегда по-русски, стихия наша была русская, все свободное время я
проводил в нашей организации. Французов мы не специально любили (моя мать
говорила: как хороша была бы Франция, если бы не было французов), называли
мы их туземцами -- без злобы, а просто так, просто мы шли мимо; они были
обстановкой жизни, так же как деревья, или кошки, или что другое. С
французами или с французскими семьями мы сталкивались на работе или в школе
и не иначе, и это не заходило никуда дальше. Какая-то доля западной культуры
прививалась, но чувством мы не примыкали.
Еще из воспоминаний об отношениях с французами, это когда мы уже жили
на Сен-Луи-ан-л'Иль; мама получила там работу литературного секретаря у
издателя, и ее хозяин сказал ей однажды, когда она не смогла прийти на
работу: знайте, мадам, что одна только смерть, ваша смерть, может быть
оправданием, что вы не пришли на работу...
Когда мне было лет четырнадцать, у нас впервые оказалось помещение (в
Буа-Коломб), где мы могли жить все втроем: бабушка, мама и я; отец жил на
отлете -- я вам скажу об этом через минуту, -- а до того мы жили, как я
рассказывал, кто где и кто как. И в первый раз в жизни с тех пор, как
кончилось раннее детство, когда мы ехали из Персии, я вдруг пережил какую-то
возможность счастья; до сих пор, когда я вижу сны блаженного счастья, они
происходят в этой квартире. В течение двух-трех месяцев это было просто
безоблачное блаженство. И вдруг случилась совершенно для меня неожиданная
вещь: я испугался счастья. Вдруг мне представилось, что счастье страшнее
того очень тяжелого, что было раньше, потому что когда жизнь была сплошной
борьбой, самозащитой или попыткой уцелеть, в жизни была цель: надо было
уцелеть вот сейчас, надо было обеспечить возможность уцелеть немножко позже,
надо было знать, где переночуешь, надо было знать, как достать что-нибудь,
что можно съесть, -- вот в таком порядке. А когда вдруг оказалось, что всей
этой ежеминутной борьбы нет, получилось, что жизнь совершенно опустела,
потому что можно ли строить всю жизнь на том, что бабушка, мама и я друг
друга любим - но бесцельно? Что нет никакой глубины в этом, что нет
никакой вечности, никакого будущего, что вся жизнь в плену двух измерений:
времени и пространства, -- а глубины в ней нет; может быть, какая-то толщина
есть, она может какие-нибудь сантиметры собой представлять, но ничего
другого, дно сразу. И представилось, что если жизнь так бессмысленна, как
мне вдруг показалось, -- бессмысленное счастье, -- то я не согласен жить. И
я себе дал зарок, что, если в течение года не найду смысла жизни, я покончу
жизнь самоубийством, потому что я не согласен жить для бессмысленного,
бесцельного счастья.
Мой отец жил в стороне от нас; он занял своеобразную позицию: когда мы
оказались в эмиграции, он решил, что его сословие, его социальная группа
несет тяжелую ответственность за все, что случилось в России, и что он не
имеет права пользоваться преимуществами, которые дало ему его воспитание,
образование, его сословие. И поэтому он не стал искать никакой работы, где
бы мог использовать знание восточных языков, свое университетское
образование, западные языки, и стал чернорабочим. И в течение довольно
короткого времени он подорвал свои силы, затем работал в конторе и умер
пятидесяти трех лет (2 мая 1937 года). Но он мне несколько вещей привил. Он
человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью, и я
помню, как-то я вернулся с летнего отдыха, и он меня встретил и сказал: "Я о
тебе беспокоился этим летом". Я так полушутливо ему ответил: "Ты что,
боялся, как бы я не сломал ногу или не разбился?" Он ответил: "Нет. Это было
бы все равно. Я боялся, как бы ты не потерял честь. -- И потом прибавил: --
Ты запомни: жив ты или мертв -- это совершенно должно быть безразлично тебе,
как это должно быть безразлично и другим; единственное, что имеет значение,
это ради чего ты живешь и для чего ты готов умереть". И о смерти он мне
сказал раз вещь, которая мне осталась и потом отразилась очень сильно, когда
он сам умер; он как-то сказал: "Смерть надо ждать так, как юноша ждет
прихода своей невесты". И он жил один, в крайнем убожестве; молился, молчал,
читал аскетическую литературу и жил действительно совершенно один,
беспощадно один, я должен сказать. У него была малюсенькая комнатушка
наверху высокого дома, и на двери у него была записка: "Не трудитесь
стучать: я дома, но не открою". Помню, как-то я к нему пришел, стучал: папа!
это я! Нет, не открыл. Потому что он встречался с людьми только в воскресные
дни, а всю неделю шел с работы домой, запирался, постился, молился, читал.
И вот когда я решил кончать самоубийством, за мной было: эти
какие-нибудь две фразы моего отца, что-то, что я улавливал в нем, странное
переживание этого священника (непонятная по своему качеству и типу любовь)
-- и все, и ничего другого. И случилось так, что Великим постом какого-то
года, тридцатого, кажется, нас, мальчиков, стали водить наши руководители на
волейбольное поле. Раз мы собрались, и оказалось, что пригласили священника
провести духовную беседу с нами, дикарями. Ну, конечно, все от этого
отлынивали как могли, кто успел сбежать, сбежал; у кого хватило мужества
воспротивиться вконец, воспротивился; но меня мой руководитель уломал. Он
меня не уговаривал, что надо пойти, потому что это будет полезно для моей
души или что-нибудь такое, потому что, сошлись он на душу или на Бога, я не
поверил бы ему. Но он сказал: "Послушай, мы пригласили отца Сергия
Булгакова; ты можешь себе представить, что он разнесет по городу о нас, если
никто не придет на беседу?" Я подумал: да, лояльность к моей группе требует
этого. А еще он прибавил замечательную фразу: "Я же тебя не прошу слушать!
Ты сиди и думай свою думу, только будь там". Я подумал, что, пожалуй, и
можно, и отправился. И все было действительно хорошо; только, к сожалению,
отец Сергий Булгаков говорил слишком громко и мне мешал думать свои думы; и
я начал прислушиваться, и то, что он говорил, привело меня в такое состояние
ярости, что я уже не мог оторваться от его слов; помню, он говорил о Христе,
о Евангелии, о христианстве. Он был замечательный богослов и он был
замечательный человек для взрослых; но у него не было никакого опыта с
детьми, и он говорил, как говорят с маленькими зверятами, доводя до нашего
сознания все сладкое, что можно найти в Евангелии, от чего как раз мы
шарахнулись бы, и я шарахнулся: кротость, смирение, тихость -- все рабские
свойства, в которых нас упрекают, начиная с Ницше и дальше. Он меня привел в
такое состояние, что я решил не возвращаться на волейбольное поле, несмотря
на то, что это была страсть моей жизни, а ехать домой, попробовать
обнаружить, есть ли у нас дома где-нибудь Евангелие, проверить и покончить с
этим; мне даже на ум не приходило, что я не покончу с этим, потому что было
совершенно очевидно, что он знает свое дело и, значит, это так...
И вот я у мамы попросил Евангелие, которое у нее оказалось, заперся в
своем углу, посмотрел на книжку и обнаружил, что Евангелий четыре, а раз
четыре, то одно из них, конечно, должно быть короче других. И так как я
ничего хорошего не ожидал ни от одного из четырех, я решил прочесть самое
короткое. И тут я попался; я много раз после этого обнаруживал, до чего Бог
хитер бывает, когда Он располагает Свои сети, чтобы поймать рыбу; потому что
прочти я другое Евангелие, у меня были бы трудности; за каждым Евангелием
есть какая-то культурная база; Марк же писал именно для таких молодых
дикарей, как я, -- для римского молодняка. Этого я не знал -- но
Бог знал. И Марк знал, может быть, когда написал короче других...
И вот я сел читать; и тут вы, может быть, поверите мне на-
слово, потому что этого не докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда
на улице, знаете, когда идешь -- и вдруг повернешься, потому что чувствуешь,
что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал и между началом первой и
началом третьей глав Евангелия от Марка, которое я читал медленно, потому
что язык был непривычный, я вдруг почувствовал, что по ту сторону стола,
тут, стоит Христос... И это было настолько разительное чувство, что мне
пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть. Я долго смотрел; я
ничего не видел, не слышал, чувствами ничего не ощущал. Но даже когда я
смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же
самое яркое сознание, что тут стоит Христос, несомненно. Помню, что я тогда
откинулся и подумал: если Христос живой стоит тут -- значит, это воскресший
Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного,
собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят,
-- правда. Это того же рода логика, как у ранних христиан, которые
обнаруживали Христа и приобретали веру не через рассказ о том, что было от
начала, а через встречу с Христом живым, из чего следовало, что распятый
Христос был тем, что говорится о Нем, и что весь предшествующий рассказ тоже
имеет смысл.
Ну, дальше я читал; но это уже было нечто совсем другое. Первые мои
открытия в этой области я сейчас очень ярко помню; я, вероятно, выразил бы
это иначе, когда был мальчиком лет пятнадцати; но первое было: что если это
правда, значит, все Евангелие -- правда, значит, в жизни есть смысл, значит,
можно жить и нельзя жить ни для чего другого как для того, чтобы поделиться
с другими тем чудом, которое я обнаружил; что есть, наверное, тысячи людей,
которые об этом не знают, и что надо им скорее сказать. Второе -- что если
это правда, то все, что я думал о людях, была неправда: что Бог сотворил
всех; что Он возлюбил всех до смерти включительно; и что поэтому даже если
они думают, что они мне враги, то я знаю, что они мне не враги. Помню, я на
следующее утро вышел и я шел как в преображенном мире; всякий человек,
который мне попадался, я на него смотрел и думал: тебя Бог создал по любви!
Он тебя любит! ты мне брат, ты мне сестра; ты меня можешь уничтожить, потому
что ты этого не понимаешь, но я это знаю, и этого довольно... Это было самое
разительное открытие.
Дальше, когда продолжал читать, меня поразило уважение и бережное
отношение Бога к человеку; если люди готовы друг друга затоптать в грязь, то
Бог этого никогда не делает. В рассказе, например, о блудном сыне блудный
сын признает, что он согрешил перед небом, перед отцом, что он недостоин
быть его сыном; он даже готов сказать: прими меня хоть наемником... Но если
вы заметили, в Евангелии отец не дает ему сказать этой последней фразы, он
ему дает договорить до "я недостоин называться твоим сыном" и тут его
перебивает, возвращая обратно в семью: принесите обувь, принесите кольцо,
принесите одежду, -- потому что недостойным сыном ты можешь быть, достойным
слугой или рабом -- никак; сыновство не снимается. Это третье.
А последнее, что меня тогда поразило, что я выразил тогда бы совершенно
иначе, вероятно, это что Бог -- и такова природа любви, -- что Бог так нас
умеет любить, что готов с нами разделить все без остатка: не только
тварность через Воплощение, не только ограничение всей жизни через
последствия греха, не только физические страдания и смерть, но и самое
ужасное, что есть, -- условие смертности, условие ада: боголишенность,
потерю Бога, от которой человек умирает. Этот крик Христов на кресте: Боже
Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил? -- эта приобщенность не только
богооставлениости, а бого-лишенности, которая убивает человека, эта
готовность Бога разделить нашу обезбоженность, как бы с нами пойти во ад,
потому что сошествие Христово во ад -- это именно сошествие в древний
ветхозаветный шеол, то есть то место, где Бога нет... Меня это так поразило,
что, значит, нет границы Божией готовности разделить человеческую судьбу,
чтобы взыскать человека. И это совпало -- когда очень быстро после этого я
уже вошел в Церковь -- с опытом целого поколения людей, которые до революции
знали Бога великих соборов, торжественных богослужений; которые потеряли
все--и родину, и родных, и часто уважение к себе, какое-то положение в
жизни, дававшее им право жить; которые были ранены очень глубоко и поэтому
так уязвимы, -- они вдруг обнаружили, что по любви к человеку Бог захотел
стать именно таковым: беззащитным, до конца уязвимым, бессильным,
безвластным, презренным для тех людей, которые верят только в победу силы. И
тогда мне приоткрылась одна сторона жизни, которая для меня очень много
значит. Это то, что нашего Бога, христианского Бога, можно не только любить,
но можно уважать; не только поклоняться Ему, потому что Он -- Бог, а
поклоняться Ему по чувству глубокого уважения, другого слова я не найду.
Ну, на этом кончился, в общем, целый период. Я старался осуществить
свою вновь обретенную веру различным образом; первым делом я был так охвачен
восторгом и благодарностью за то, что со мной случилось, что проходу никому
не давал; я был школьником, ехал на поезде в школу и просто в поезде к людям
обращался, ко взрослым: вы читали Евангелие? вы знаете, что там есть?.. Я уж
не говорю о товарищах в школе, которые претерпели от меня многое.
Второе -- я начал молиться; меня никто не учил, и я занялся
экспериментами, я просто становился на колени и молился как умел. Потом мне
попался учебный часослов, я начал учиться читать по-славянски и вычитывал
службу -- это занимало около восьми часов в день, я бы сказал; но я недолго
это делал, потому что жизнь не дала. К тому времени я уже поступил в
университет, и было невозможно учиться полньм ходом в университете -- и это.
Но тогда я службы заучивал наизусть, а так как я ходил в университет и в
больницу на практику пешком, та успевал вычитывать утреню по дороге туда,
вычитывать часы на обратном пути; причем я не стремился вычитывать, просто
это было для меня высшим наслаждением, и я это читал. Потом отец Михаил
Бельский дал мне ключ от нашей церковки на Монтань Сент-Женевьев, так что я
мог заходить туда на пути или возвращаясь домой, но это было сложно. И по
вечерам я молился долго -- ну просто потому, что я очень медлительный, у
меня техника молитвы была очень медлительная. Я вычитывал вечернее правило,
можно сказать, три раза: прочитывал каждую фразу, молчал, прочитывал второй
раз с земным поклоном, молчал и вычитывал для окончательного восприятия -- и
так все правило... Все это, вместе взятое, занимало около двух часов с
половиной, что было не всегда легко и удобно, но очень питательно и
насладительно, потому что тогда доходит, когда ты всем телом должен
отозваться: Господи, помилуй! -- скажешь с ясным сознанием, потом скажешь с
земным поклоном, потом встанешь и скажешь уже чтобы запечатлеть, и так одну
вещь за другой. Из этого у меня выросло чувство, что это -- жизнь; пока я
молюсь -- я живу; вне этого есть какой-то изъян, чего-то не хватает. И жития
святых читал по Четьям-Минеям просто страницу за страницей, пока не прочел
все. Жития пустынников; в первые годы я очень был увлечен житиями и
высказываниями отцов пустыни, которые для меня и сейчас гораздо больше
значат, чем многие богословские отцы.
Когда я кончал среднюю школу, то думал -- что делать? Собрался
пустынником стать -- оказалось, что пустынь-то очень мало осталось и что с
таким паспортом, как у меня, ни в какую пустыню не пустят, а кроме того, у
меня были мать и бабушка, которых надо было как-то содержать, и из пустыни
это неудобно. Потом хотел священником стать; позже решил идти в монастырь на
Валаам; а кончилось тем, что все это более или менее сопряглось в одну
мысль; не знаю, как она родилась, она, вероятно, складывалась из разных
идей: что я могу принять тайный постриг, стать врачом, уехать в какой-нибудь
край Франции, где есть русские, слишком бедные и малочисленные для того,
чтобы иметь храм и священника, стать для них священником и сделать это
возможным тем, что, с одной стороны, я буду врачом, то есть себя содержать,
а может быть, и бедным помогать, и, с другой стороны, тем, что, будучи
врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко в таком контексте:
забота, милосердие... Это началось с того, что я пошел на естественный
факультет (Сорбонны), потом на медицинский -- был очень трудный период
тогда, просто очень голодный период, когда надо было выбирать или книгу, или
еду; и в этот год я дошел, в общем, до изрядного истощения; я мог пройти
каких-нибудь пятьдесят шагов по улице (мне было тогда лет девятнадцать),
затем садился на край тротуара, отсиживался, потом шел до следующего угла.
Но, в общем, выжил...
Одновременно я нашел духовника; и действительно нашел, я его искал не
больше, чем я искал Христа. Я пошел в единственную нашу на всю Европу
патриаршъю церковь -- тогда, в 1931 году, нас было 50 человек всего, --
пришел к концу службы (долго искал церковь, она была в подвальном
помещении), мне встретился монах, священник, и меня поразило в нем что-то.
Знаете, есть присловье на Афоне, что нельзя бросить все на свете, если не
увидишь на лице хоть одного человека сияние вечной жизни... И вот он
поднимался из церкви, и я видел сияние вечной жизни. И я к нему подошел и
сказал: я не знаю, кто вы, но вы согласны быть моим духовником? Я с ним
связался до самой его смерти, и он действительно был очень большим
человеком: это единственный человек, которого я встретил в жизни, в ком была
такая мера свободы -- не произвола, а именно той евангельской свободы,
царственной свободы Евангелия. И он стал меня как-то такое обучать чему-то;
решив идти в монашество, я стал готовиться к этому. Ну, молился, постился,
делал все ошибки, какие только можно сделать в этом смысле.
- А именно?
- Постился до полусмерти, молился до того, что сводил всех с ума дома,
и т. д. Обыкновенно так и бывает, что все в доме делаются святыми, как
только кто-нибудь захочет карабкаться на небо, потому что все должны
терпеть, смиряться, все выносить от "подвижника". Помню, как-то я молился у
себя в комнате, в самом возвышенном духовном настроении, и бабушка отворила
дверь и сказала: "Морковку чистить!" Я вскочил на ноги, сказал: "Бабушка,
разве ты не видишь, что я молился?" Она ответила: "Я думала, что молиться --
это значит быть в общении с Богом и учиться любить. Вот морковка и нож".
Медицинский факультет я окончил к войне, в 1939 году. На Усекновение
главы Иоанна Крестителя я просил своего духовного отца принять мои
монашеские обеты: постригать меня было некогда, потому что оставалось пять
дней до ухода в армию. Я произнес монашеские обеты и отправился в армию, и
там пять лет я учился чему-то; по-моему, отличная была школа.
- Чему учился?
- Послушанию, например. Я поставил вопрос отцу Афанасию: вот я сейчас
иду в армию -- как я буду осуществлять свое монашество, и в частности
послушание? Он мне ответил; очень просто; считай, что каждый, кто дает тебе
приказ, говорит именем Божиим, и твори его не только внешне, но всем твоим
нутром; считай, что каждый больной, который потребует помощи, позовет, --
твой хозяин; служи ему, как купленный раб.
А затем -- прямо святоотеческая жизнь была. Капрал приходит, говорит:
нужны добровольцы копать траншею, ты доброволец. Вот первое: твоя воля
полностью отсекается и целиком поглощается мудрой и святой волей капрала.
Затем он тебе дает лопату, ведет в госпитальный двор, говорит: с севера на
юг копать ров. А ты знаешь, что офицер говорил копать с востока на запад. Но
тебе какое дело? Твое дело копать, и чувствуешь такую свободу, копаешь с
наслаждением: во-первых, чувствуешь себя добродетельным, а потом -- день
холодный и ясный, и гораздо приятнее рыть окоп под открытым небом, чем мыть
посуду на кухне. Копал три часа, и ров получился отличный. Приходит капрал,
говорит: дурень, осел и т. д., копать надо было с востока на запад. Я мог бы
ему сказать, что он сам сначала ошибся, но какое мне дело до того, что он
ошибался? Единственное, что меня касалось, это что теперь я должен копать в
другом направлении. Он велел мне засыпать ров, а засыпав, я стал бы,
вероятно, копать заново, но к тому времени он нашел другого "добровольца",
который получил свою долю.
Меня очень поразило тогда то чувство внутренней свободы, которое дает
абсурдное послушание, потому что если бы моя деятельность определялась
точкой приложения и если бы это было делом осмысленного послушания, я бы
сначала бился, чтобы доказать капралу, что надо копать в другом направлении,
и кончилось бы все карцером. Тут же просто потому, что я был совершенно
освобожден от чувства ответственности, вся жизнь была именно в том, что
можно было совершенно свободно отзываться на все и иметь внутреннюю свободу
для всего, а остальное была воля Божия, проявленная через чью-то ошибку.
Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в
казарме я сидел и читал;
рядом со мной лежал карандаш вот такого размера, с одной стороны
подточенный, с другого конца подъеденный, и действительно соблазняться было
нечем: и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты
никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать -- это мой карандаш, ты
отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать... И (вам это, может быть,
покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение
есть своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот
карандаш не мой--и слава Богу!.. В течение некольких часов я сидел перед
этим огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы я дал, чтобы
иметь право сказать: это мой карандаш. Причем практически это был мой
карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я
почувствовал, что не иметь -- это одно, а быть свободным от предмета --
совершенно другое дело.
Еще одно наблюдение тех лет: что хвалят необязательно за дело и ругают
тоже необязательно по существу. В начале войны я был в военном госпитале, и
меня исключили из офицерского собрания. За что? За то, что мне досталась
больничная палата, в которой печка не действовала, и санитары отказались ее
чистить; я сбросил форму, вычистил печку и принес уголь. Мне за это товарищи
устроили скандал, что я "унижаю офицерское достоинство". Это пример ничем не
величественный, нелепый; и конечно, я был прав, потому что гораздо важнее,
чтобы печка грела больничную палату, чем все эти погонные вопросы. А в
других случаях хвалили, может быть, а я знал, что хвалят совершенно
напрасно. Помню -- коль уж до исповеди дошло, -- когда я еще был маленьким
мальчуганом, меня пригласили в один дом, и нас несколько человек играло в
мячик в столовой, и этим мячиком мы разбили какую-то вазу. После чего мы
притихли, и нас, я помню, мамаша моего товарища хвалила за то, что мы были
такие тихие, и что мы так прекрасно вели себя, и что я был таким примерным
гостем. Я потом драл домой с таким чувством -- как бы успеть сойти с
лестницы раньше, чем она вазу обнаружит. Так что вот вам второй пример:
хвалили и тихий я был, предельно тихий, только, к сожалению, до этого успел
вазу разбить.
На войне же была все-таки какая-то доля опасности, и поэтому сознание,
что ты действительно в руках Божиих, доходит иногда до очень большой меры.
Попутно делаешь всякого рода открытия: о том, что ты не такой замечательный,
что есть вещи гораздо важнее тебя; о том, что есть разные пласты в событиях.
Есть, скажем, пласт, на котором ты живешь, и тебе страшно, или какие-то еще
чувства одолевают тебя, а есть помимо этого еще каких-то два пласта: выше,
над тобой, -- воля Божия, Его видение истории, и ниже -- как течет
жизнь, не замечая событий, связанных с твоим существованием. Помню, как-то я
лежал на животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле,
потому что как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть:
трава была зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и
так было ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава
зеленеет, муравьи ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как
будто человек тут ни при чем; и на самом деле он ни при чем, кроме того, что
портит все.
Ну, и потом очень простые вещи, которые вдруг делаются очень важными.
Знаете, когда дело доходит до жизни и смерти, некоторые вопросы совершенно
снимаются, и под знаком жизни и смерти проявляется новая иерархия ценностей:
ничтожные вещи приобретают какую-то значительность, потому что они
человечны, а некоторые большие вещи делаются безразличными, потому что они
не человечны. Скажем, я занимался хирургией, и, я помню, мне ясно было, что
сделать сложную операцию -- вопрос технический, а заняться больным -- вопрос
человеческий, и что этот момент самый важный и самый значительный, потому
что сделать хорошую техническую работу может всякий хороший техник, но вот
человеческий момент зависит от человека, а не от техники. Были, например,
умирающие; госпиталь был на 850 кроватей, так что было довольно много
тяжелых раненых, мы очень близко к фронту стояли; и я тогда, как правило,
проводил последние ночи с умирающими, в каком бы отделении они ни были.
Другие хирурги узнали, что почему-то у меня такая странная мысль, и поэтому
меня всегда предупреждали. Вот в этот момент технически вы совершенно не
нужны; ну, сидишь с человеком -- молодой, двадцати с небольшим лет, он
знает, что умирает, и не с кем поговорить. Причем не о жизни, не о смерти,
ни о чем таком, а о его ферме, о его жатве, о корове -- о всяких таких
вещах. И вот этот момент делается таким значительным, потому что такая
разруха, что это важно. И вот сидишь, потом человек заснет, а ты сидишь, и
изредка он просто щупает: ты тут или не тут? Если ты тут, можно дальше
спать, а то можно и умереть спокойно.
Или мелкие вещи; помню одного солдата, немца, -- попал в плен, был
ранен в руку, и старший хирург говорит: убери его палец (гноился). И, помню,
немец сказал тогда: "Я часовщик". Понимаете, часовщик, который потеряет
указательный палец, это уже конченый часовщик. Я тогда взял его в оборот,
три недели работал над его пальцем, и мой начальник смеялся надо мной,
говорил: "Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а
ты возишься три недели -- для чего? Ведь война идет -- а ты возишься с
пальцем!" А я отвечал: да, война идет, и потому я вожусь с его пальцем,
потому что это настолько значительно, война, самая война, что его палец
играет колоссальную роль, потому что война кончится и он вернется в свой
город с пальцем или без пальца...
И вот этот контекст больших событий и очень мелких вещей и их
соотношение сыграли для меня большую роль -- может быть, это покажется
странно или смешно, но вот что я нашел тогда в жизни и свой масштаб в ней
нашел тоже, потому что выдающимся хирургом я никогда не был и больших
операций не делал, а вот это была жизнь, и именно глубокая жизнь взаимных
отношений.
Потом кончилась война и началась оккупация, я был во французском
Сопротивлении три года, потом снова в армии, а потом занимался медицинской
практикой до 1948 года...
- А что в Сопротивлении делали?
- Ничего не делал интересного; это самая, можно сказать, позорная вещь
в моей жизни, что я ни во время войны, ни во время Сопротивления ничего
никогда не сделал специально интересного или специально героического. Когда
меня демобилизовали, я решил вернуться в Париж и вернулся отчасти законно, а
отчасти незаконно. Законно в том отношении, что я вернулся с бумагами, а
незаконно потому, что я их сам написал. Было очень забавно. Мама и бабушка
эвакуировались в область Лимож, и когда меня демобилизовали, я
демобилизовался в лагерь РСХД в По -- надо было куда-то ехать. Я попал туда
и стал разыскивать маму и бабушку, я знал, что они где-то тут, до меня дошло
письмо, которое они мне писали месяца за три до этого, оно путешествовало по
всем армейским инстанциям. И я их обнаружил в маленькой деревне; мама была
больна, бабушка была немолода, и я решил, что мы все вернемся в Париж и
посмотрим, что там можно делать. Первой моей мыслью было перебраться во
"Франс Либр" ("Свободная Франция", патриотическое движение, примкнувшее к
антифашистской коалиции; группировалось главным образом в Англии), но это
оказалось невозможным, потому что к тому времени Пиренеи были блокированы.
Может быть, кто-нибудь более предприимчивый и пробрался бы, но я не
пробрался.
Мы доехали до какой-то деревни недалеко от демаркационной линии
оккупированной зоны, и я пошел в мэрию. Тогда на мне была полная военная
форма, кроме куртки, которую я купил, чтобы спрятать под ней как можно
больше военного обмундирования, и я отправился к мэру объяснить, что мне
нужен пропуск. Он мне говорит: "Вы знаете, это невозможно, боюсь, меня
расстреляют за это". Никому не разрешалось переходить демаркационную линию
без немецкого пропуска. Я уговаривал его, уговаривал, наконец он мне сказал:
"Знаете, что мы сделаем: я здесь, на столе, положу бумаги, которые надо
заполнить; вот здесь лежит печать мэрии, вы возьмите, поставьте печать -- и
украдите бумаги. Если вас арестуют, я на вас же скажу, что вы их у меня
украли". А это все, что мне было нужно, мне бумаги были нужны, а если
словили бы, его и спрашивать бы не стали, все равно посадили бы. Я заполнил
эти бумаги, и мы проехали линию, это тоже было очень забавно. Мы ехали в
разных вагонах -- мама, бабушка и я -- не из конспирации, а просто мест не
было; и в моем купе было четыре французских старушки, которые дрожали со
страху, потому что были уверены, что немцы их на кусочки разорвут, и
совершенно пьяный французский солдат, который все кричал, что вот появись
немец, он его -- бум-бум-бум! -- сразу убьет... И старушки себе
представляли: войдет немецкий контроль, солдат закричит, и нас всех за это
расстреляют. Ну, я с некоторой опаской ехал, потому что, кроме этой куртки,
на мне все было военное, а военным не разрешалось въезжать -- вернее,
разрешалось, но их сразу отбирали в лагеря военнопленных. Я решил, что надо
как-то так встать, чтобы контроль не видел меня ниже плеча; поэтому я своим
спутникам предложил ввиду того, что я говорю по-немецки, чтобы они мне дали
свои паспорта, и я буду разговаривать с контролем. И когда вошел немецкий
офицер, я вскочил, встал к нему вплотную, почти прижался к нему так, чтобы
он ничего не мог видеть, кроме моей куртки, дал ему бумаги, все объяснил, он
меня за это еще благодарил, спросил, почему я говорю по-немецки, -- ну,
культурный человек, учился в школе, из всех языков выбрал немецкий (что было
правдой, а выбрал-то я его потому, что уже его знал и потому надеялся, что
работать надо будет меньше, но это дело другое...). И так мы проехали.
А потом приехали в Париж и поселились, и у нас был знакомый старый
французский врач, еще довоенного изделия, до первой мировой войны, который
уже был членом французского медицинского Сопротивления, и он меня
завербовал. Заключалось это в том, что ты числился в Сопротивлении, и если
кого-нибудь из Сопротивления ранили, или нужны были лекарства, или надо было
кого-то посетить, то посылали к одному из этих врачей, а не просто к кому
попало. Были ячейки, приготовленные на момент освобождения Парижа, куда
каждый врач был заранее приписан, чтобы, когда будет восстание, каждый знал,
куда ему идти. Но я в свою ячейку так и не попал, потому что за полтора-два
года до восстания меня завербовало французское "пассивное Сопротивление", и
я занимался мелкой хирургией в подвальном помещении госпиталя Отель-Дье, и
поэтому, когда началось восстание, я пошел туда -- там было гораздо больше
работы, там я был нужнее. Кроме того, очень было важно, чтобы там были люди,
которые могли законно требовать новых припасов лекарств и новых
инструментов, чтобы их переправлять: к нам приходили из этих ячеек, а мы им
передавали казенные инструменты, иначе им невозможно было бы получить их в
таком количестве. Одно время французская полиция поручила мне заведовать
машиной скорой помощи во время бомбежек, и это давало возможность перевозить
куда надо нужных Сопротивлению людей.
А еще я работал в больнице Брока, и немцы решили, что отделение, где я
работал, будет служить отделением экспертизы, и к нам посылали людей,
которых они хотели отправлять на принудительные работы в Германию. А немцы
страшно боялись заразных болезней, поэтому мы выработали целую систему,
чтобы когда делались рентгеновские снимки, на них отпечатывались бы
какие-нибудь туберкулезные признаки. Это было очень просто: мы их просто
рисовали. Все, кто там работал, работали вместе, иначе было невозможно, --
сестра милосердия, другая сестра милосердия, один врач, я, мы ставили
"больного", осматривали его на рентгене, рисовали на. стекле то, что нужно
было, потом ставили пленку и снимали, и получалось, что у него есть все что
нужно. Но это, конечно, длилось не так долго, нельзя было без конца это
делать, нужно было уходить.
- Слишком много больных у вас оказывалось?
- То есть все, все, никого не пропускали; если не туберкулез, то
что-нибудь другое, но мы никого не пропустили за год с лишним.
- За год с лишним одни калеки?
- Да, одни калеки. Ну, объясняли, что, знаете, такое время: недоедание,
молодежь некрепкая... Ну а потом немцы все же начали недоумевать, и тогда я
принялся за другое: в русской гимназии преподавать -- от одних калек к
другим!
Еще одно интересное открытие периода войны, оккупации. Одна из вещей, с
которыми нам в жизни, и тем более в молитве, приходится бороться, это вопрос
времени. Мы не умеем -- а надо научиться -- жить в мгновении, в котором ты
находишься; ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и единственный
момент, в котором ты можешь жить, это теперь; а ты не живешь, . потому что
застрял позади себя или уже забегаешь вперед себя. И дознался я до чего-то в
этом отношении милостью Божией и немецкой полиции. Во время оккупации я раз
спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи бумаги!.. Я показал.
Фамилия моя пишется через два "о" (Bloom.). Полицейский смотрит, говорит:
"Арестовываю! Вы англичанин и шпион!" Я говорю: "Помилуйте, на чем вы
основываетесь?" -- "Через два "о" фамилия пишется". Я говорю: "В том-то и
дело -- если бы я был англичанин-шпион, я как угодно назывался бы, только не
английской фамилией". -- "А в таком случае, что вы такое?" -- "Я русский".
(Это было время, когда советские армии постепенно занимали Германию.) Он
говорит: "Не может быть, неправда, у русских глаза такие и скулы такие".
"Простите, вы русских путаете с китайцами". "А, -- говорит, -- может быть. А
все-таки, что вы о войне думаете?" А поскольку я был офицером во французском
Сопротивлении, ясно было, что все равно не выпустят, и я решил хоть в свое
удовольствие быть арестованным. Говорю: "Чудная война идет -- мы же вас
бьем". "Как, вы, значит, против немцев?.." -- "Да". -- "Знаете, я тоже (это
был французский полицейский на службе у немцев), убегайте поскорее..." Этим
и закончилось, но за эти минуты случилось что-то очень интересное: вдруг все
время, и прошлое и будущее, собралось в одно это мгновение, в котором я
живу, потому что подлинное прошлое, которое на самом деле было, больше не
имело права существовать, меня за это прошлое стали бы расстреливать, а того
прошлого, о котором я собирался им рассказывать во всех деталях, никогда не
существовало. Будущего, оказывается, тоже нет, потому что будущее мы себе
представляем, только поскольку можем думать о том, что через минуту будет.
И, осмыслив все это после, я обнаружил, что можно все время жить только в
настоящем... И молиться так -- страшно легко. Сказать "Господи, помилуй"
нетрудно; а сказать "Господи, помилуй" с оглядкой, что это только начало
длиннющей молитвы или целой всенощной, пожалуй, гораздо труднее.
Ну, и тем временем было десять лет тайного монашества, и это было
блаженное время, потому что, как Феофан (Святитель Феофан Затворник
(1815--1894), автор многих сочинений о духовной жизни) говорит: Бог да душа
-- вот и весь монах... И действительно был Бог и была душа, или душонка, --
что бы там ни было, но, во всяком случае, я был совершенно защищен от мнения
людей. Как только вы надеваете какую-нибудь форму, будь то военная или ряса,
люди ожидают от вас определенного поведения, и вы уже как-то
приспосабливаетесь. И тут я был в военной форме, значит, от меня ожидали
того, что военная форма предполагает, или во врачебном халате, и ожидали от
меня того, что ждут от врача, и весь строй внутренней жизни оставался
свободным, подчинялся лишь руководству моего духовника.
Вот тут я уловил разницу между свободой и безответственностью в
свободе. Потому что его действительной заботой было: ты должен строить свою
душу, остальное все второстепенно. Я, например, одно время страшно увлекся
мыслью сделать медицинскую карьеру и решил сдавать специальный экзамен,
чтобы получить специальную степень. Я ему это сказал, он на меня посмотрел и
сказал: знаешь, это же чистое тщеславие. Я говорю: ну, если хотите, я тогда
не буду... Нет, говорит, ты пойди на экзамен -- и провались, чтобы все
видели, что ты ни на что не годен. Вот такой совет: в чисто профессиональном
смысле это нелепость, никуда не годится такое суждение. А я ему за это очень
благодарен. Я действительно сидел на экзамене, получил ужасающую отметку,
потому что написал Бог весть что даже и о том, что знал; провалился, был
внизу списка, который был в метр длиной; все говорили: ну знаешь, никогда не
думали, что ты такая остолопина... И чему-то научился, хотя это и провалило
все мое будущее в профессиональном смысле, но тому, чему он меня
тогда научил, он бы меня никогда не научил речами о смирении. Потому что
сдать блестяще экзамены, а потом смиренно говорить: да нет. Господь помог,
-- это слишком легко.
А еще до этого, когда я работал с молодежью и как будто у меня это
получалось, отец Афанасий позвал меня, сказал: "Ты слишком преуспеваешь,
слишком доволен собой, ты становишься звездой -- брось все". Я ему говорю:
"Хорошо, что я должен сделать, надо ли объяснять причину? Глупо будет
сказать: я хочу стать святым, поэтому больше не буду работать с молодежью".
Он мне ответил: "Да нет, собери других руководителей, скажи им: я слишком
занят медициной, это меня увлекает больше, чем работа с молодежью, и я
ухожу. Если они будут возмущаться, пожми плечами и скажи: знаете, я
пробиваюсь в жизни по-своему, вы стройте свою жизнь по-вашему. Только чтобы
никто не догадался, что у тебя самые благие побуждения".
То же было и с постригом. Я говорил уже, что я дал монашеский обет, но
отец Афанасий все меня в мантию не постригал; я его все просил меня
постричь, он говорит: "Нет! Ты не готов себя отдать до конца". Я говорю: да
готов! "Нет, вот когда ты придешь ко мне и скажешь: я пришел, делай со мной
что хочешь, и я готов вот сейчас не вернуться домой, и никогда не дать своим
родным знать, что со мной случилось, и не заботиться об их судьбе, что с
ними стало, -- вот тогда мы с тобой поговорим. До тех пор, пока ты
тревожишься о своей матери или о бабушке, тебе не пришло время пострига --
ты Богу не доверился, на послушание не положился". И с этим я бился очень
долго, должен сказать. У меня не хватало ни веры, ни духа -- ничего. Очень
много времени потребовалось, чтобы научиться, что призыв Божий абсолютен,
что Бог на сделки не идет, что каждый раз, как я обращаюсь к Богу с
вопросом, Он отвечает: Я тебя зову -- твое дело отозваться безоговорочно. И
так я боролся то против воли Божией, то против своей злой воли, пока не
понял очень ясно, что пора сделать выбор: или я должен сказать "да", или
перестать считать себя членом Церкви, перестать ходить в церковь, перестать
причащаться, потому что никакого смысла нет причаститься, а потом сказать
Богу -- нет; и никакого смысла нет, быть членом Тела Христова--и таким
членом, который отказывается выполнить Его волю. И -- это, должно быть,
покажется вам ужасным -- бился я так около полугода и в один прекрасный день
дошел до того, что биться уже больше не мог. Помню, я вышел утром из дому,
не зная, что это будет за день; я тогда преподавал в гимназии и во время
какого-то урока вдруг понял, что выбор надо сделать сегодня, сейчас. И после
последнего урока я пришел к отцу Афанасию и сказал: "Вот я пришел". --
"Монахом становиться?" -- "Да". И тут он стал задавать мне самые
невозвышенные вопросы: "Ну хорошо, садись. Сандальи у тебя есть?" -- "Нет".
-- "Пояс есть?" -- "Нет". -- "Это есть?" -- "Нет". -- "Ну хорошо, это мы
добудем, я тебя постригу через неделю". Потом помолчали, я говорю: "А теперь
мне что делать?" Я ждал, что он мне скажет: вот будешь спать здесь на полу,
а остальное тебя не касается. "Ну а теперь иди домой". Я говорю: "В каком
смысле, как так?" -- "Да, ты отказался от дома, от родных, а теперь
возвращайся туда по послушанию". Это был очень трудный момент, я должен
сказать, но он ни на какой компромисс бы не пошел...
Умер отец Афанасий через три месяца после моего пострига; я долго
недоумевал, что мне делать, потому что после такого опыта нахождения
духовника просто обойти всех возможных священников или представить себе
духовником Стефана, Ивана, Михаила или Петра было слишком нелепо. Помню, как
я сидел у себя, мне было двадцать семь -- двадцать восемь лет, и я поставил
себе вопрос: что делать?--и вдруг с совершенной ясностью у меня в душе
прозвучало: "Зачем ты ищешь духовника? Я жив..." И на этом я кончил свои
поиски.
И когда он уже умер, я стал священником, в 1948 году, по слову
человека, которому я очень верил. Он был французом, православным
священником, до этого я видел его один раз, когда мне было лет семнадцать, в
день, когда я окончил среднюю школу и сдал экзамен на аттестат зрелости. А
тут я его встретил в Англии на православно-англиканском съезде, и он прямо
ко мне пришел и сказал: "Вы нам здесь нужны, бросайте медицину, делайтесь
священником и переходите в Англию". Я ему тогда сказал: "Вы подумайте и
скажите, это всерьез или нет. Потому что если всерьез -- я по вашему слову
поступлю". И он мне сказал, что это всерьез, и я так и поступил и теперь ему
всегда напоминаю, что он ответствен за все то недоброе, что я делаю, и
поэтому его дело -- молиться. И он еще усугубил это дело тем, что после
первой моей лекции на английском языке он ко мне подошел и сказал: "Отец
Антоний, я за всю жизнь ничего такого скучного не слыхал". Я ему говорю:
"Что же делать, я английского не знаю, мне пришлось лекцию написать и читать
как мог..." "Так вот я вам запрещаю отныне писать или по запискам говорить".
Я говорю: "Это же будет ужасно, это будет комично!" Он говорит: "Именно. Во
всяком случае, это не будет скучно, мы сможем смеяться на ваш счет". И вот с
тех пор я произношу лекции, говорю и проповедую без записок -- опять-таки на
его душу.
|
|