Ромен Роллан
   Очарованная душа

   Изд. "Правда", г. Москва, 1983 г.
   OCR Палек, 1998 г.

   ВВЕДЕНИЕ

   В своем обращении "К читателю "Кола Брюньона", написанном в мае  1914
года, я говорил о "десятилетней скованности в  доспехах  "Жан-Кристофа",
которые сначала были мне впору, но под конец стали слишком тесны для ме-
ня". Необходимо было переменить обстановку. И я так и  поступил,  отдав-
шись работе над книгой, пронизанной "вольной галльской веселостью";  она
была закончена раньше других произведений, начатых задолго до нее.
   В числе этих произведений был задуманный мною роман "в несколько тра-
гической атмосфере "Жан-Кристофа" [1] (сегодня  я  могу  смело  опустить
смягчающее слово "несколько", ибо вот уже двадцать лет, как трагизм стал
еще более грозно тяготеть над миром). Этим романом и  была  "Очарованная
душа". Книга эта уже начинала проступать в глубине  первозданного  хаоса
творчества.
   Предисловие к последней книге "Жан Кристофа" помечено  октябрем  1912
года. В те же дни вечно ищущая мысль продиктовала мне:
   "Следует расширить границы добра и зла".
   И моя мысль искала нового поприща в изображении "противоборства  двух
поколений современности - поколения мужчин и поколения женщин, каждое из
которых достигло различного уровня в своем развитии... Не существует  (а
быть может, никогда и не существовало) такого положения, когда бы разви-
тие женщин и мужчин одной эпохи шло параллельно. Поколение женщин всегда
либо опережает на целый век поколение мужчин своего времени, либо отста-
ет от него... Женщины наших дней  завоевывают  себе  независимость.  Для
мужчин это уже вопрос прошлого..." [2].
   Главная героиня "Очарованной  души",  Аннета  Ривьер,  принадлежит  к
авангарду того поколения женщин, которому  во  Франции  пришлось  упорно
пролагать себе дорогу к независимому положению в борьбе с предрассудками
и злой волей своих спутников-мужчин. В конце концов была одержана  реши-
тельная победа (во всех областях, за исключением политики, где в романс-
ких странах все еще продолжается ожесточенное сопротивление старшего по-
коления мужчин). Но борьба для передового отряда была трудной,  особенно
трудной она была для тех женщин, бедных и одиноких, которые, подобно Ан-
нете, не побоялись превратностей, связанных с  внебрачным  материнством.
Зато жизнь, полная испытаний и мужественного одиночества,  когда  каждая
из редких в то время женщин-борцов ничего не знала о других своих сорат-
ницах и должна была рассчитывать лишь на себя, выковала характеры  более
свободолюбивые и стойкие, чем у большинства мужчин того же  поколения...
Достигнутая победа не могла не замедлить  продвижения  вперед  тех,  кто
следовал за первой шеренгой. Ибо лишь ценой испытаний и преодоления пре-
пятствий представители рода человеческого - мужчины и женщины -  продви-
гаются вперед... Слава богу, испытаний и препятствий всегда было  доста-
точно в жизни моей духовной дочери и спутницы Аннеты. До последнего  дня
Аннета Ривьер [3] "стремится к морю... Никакого застоя! Вся жизнь в дви-
жении. Всегда вперед! Даже в смерти волна несет нас... Даже в смерти  мы
будем впереди..." [4].
   Р.Р.
   Эта Река жизни, к истокам которой я припал, возникла предо мною еще в
октябре 1912 года, но должна была ждать девять лет, прежде чем прийти  в
движение. Ибо океан войны, долго кативший свои кровавые волны, начиная с
1914 и вплоть до 1920 года, наполнял мою душу глубокой печалью и скорбью
о погибших. Мой разум был захвачен борьбой, отражением  которой  явились
"Лилюли" и "Клерамбо". Этот период завершился в 1919-1920 годах духовным
и физическим кризисом, обновившим мою душу и тело.
   В 1921 году моя прежняя жизнь умерла и была  отброшена,  "как  пустая
оболочка... Умрем, Кристоф, чтобы родиться вновь!" И невольным  символи-
ческим актом, подтверждающим это, явился мой отъезд из Парижа, где я  до
тех пор сохранял свое жилище: я навсегда покинул Францию и поселился  за
ее пределами.
   Запись, которую я сделал в те дни, относится к задуманному мною  про-
изведению, но ее вполне можно было применить, хотя я об этом и не подоз-
ревал, и к моей жизни.
   "События - всего лишь внешние поводы. Они, в лучшем случае,  освобож-
дают пружину, которая была сжата медленным давлением внутренней  необхо-
димости".
   Отъезд из старого дома, из старого квартала, из моего старого родного
края, где были выношены произведения довоенной поры, перевернул  страни-
цу... "Прощай, прошлое!.." Открывалась новая глава.
   Я покинул Париж в конце мая 1921 года, а уже в первой половине  июня,
в Вильневе, записывал:
   "Начат новый роман, "Аннета и Сильвия". Чувство огромного  удовлетво-
рения. Незнакомое существо поселяется во мне, и я проникаюсь его жизнью,
его мыслями и его судьбой" [5].
   Этот доставлявший мне наслаждение труд продолжался на одном дыхании с
15 июня по 18 октября 1921 года, когда роман "Аннета и Сильвия" был  за-
кончен.
   В уже приводившейся выше записи говорится:
   "Обычно принято писать историю событий человеческой жизни. Это глубо-
ко ошибочно. Истинная жизнь - жизнь внутренняя".
   И предисловие к первому изданию "Аннеты и Сильвии" обещает "повесть о
духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в согласии  с  со-
вестью, жизни, богатой радостями и печалями, не свободной от  противоре-
чий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо она  недос-
тупна, а к внутренней гармонии, которая и есть для нас высшая Истина".
   Внутренняя жизнь Аннеты отличается, скажем, от жизни Жан-Кристофа  не
только потому, что это жизнь женщины, и к тому же  еще  женщины  другого
поколения [6], но и потому, что Аннета, неспособная освобождаться от по-
рывов страсти с помощью непрерывного процесса духовного творчества,  ко-
торый повелевает и обуздывает, куда более беспомощна перед лицом  бурля-
щих в ней подспудных сил.
   Никто из окружающих не подозревает о таящейся в недрах ее  души  буре
страсти. Сама Аннета долгое время не замечает опасности. Внешне  ее  су-
ществование напоминает пруд, дремлющий в глуши Медонского леса  [7].  Но
интерес произведения и заключается в том, что в душе уравновешенной, по-
рядочной и рассудительной женщины, неведомо для нее самой, незримо живет
любовное начало, не признающее границ Fas и Nefas [8].
   Это любовное  начало  последовательно  принимает  несколько  обличий.
Сперва смутная любовь к отцу - чувство тревожное и значительное и значи-
тельно более сильное, чем в этом отдает себе отчет сама Аннета;  чувство
это проявляется неожиданно после смерти отца и  обнаружения  его  тайных
связей. Затем страстная привязанность к сестре - привязанность,  которая
подвергается испытанию во время мимолетного появления прекрасного  Пари-
са, превратившего сестер в соперниц  (после  короткой  вспышки  ревности
сначала одна, потом другая уступает любимого человека сестре). Позднее -
любовь матери к сыну, занимающая особое  место  среди  множества  других
грозовых порывов страсти, которая в браке и вне брака ищет  неосуществи-
мой гармонии. Сын так и не узнает всей силы этой любви, ибо Аннета,  ко-
торая  в  других  одиноких  битвах  обрела  способность  владеть  своими
чувствами, позволяет пробиваться наружу лишь слабому отблеску горящего в
ее душе пламени. Теперь она - и только она - знает о том мире  страстей,
который пылает в ее груди и до которого людям нет  дела.  Несколько  лет
спустя, в годы войны, - вспышка страстного сострадания  к  человечеству,
оскорбляемому, ненавидимому и попираемому звериными инстинктами, рожден-
ными шовинизмом, и - как реакция на все  это-проявление  самоотверженной
любви к попавшему в плен раненому врагу, которого осыпает бранью одичав-
шая толпа. Наконец, когда жизнь Аннеты уже клонится к закату,  душа  ее,
стремящаяся к Бесконечному, раскрывается во всей своей бездонной глубине
[9].
   Я воспроизвожу здесь лишь основные линии развития образа героини, оп-
ределившиеся с первого же дня работы над произведением; некоторые сторо-
ны замысла переделывались и исправлялись [10] на протяжении  последовав-
ших затем десяти лет труда, перемежавшегося с работой над другими произ-
ведениями, которые обогатили первоначальный замысел книги.
   Но в главном характер героини остался неизменным, бесконечная,  безб-
режная Река ее внутренней жизни с начала и до конца несет воды  невидимо
для всех, даже для взгляда самых близких людей, так что и самые  близкие
не подозревают о быстрине ее и стремнинах. Один лишь сын в какой-то мере
ощутит их благодаря душевному взаимопониманию, но, несмотря на связываю-
щее их кровное родство и, наконец, возникшую глубокую нежность, мать  не
открывает даже самому любимому существу тайны своей глубоко скрытой  ду-
ховной жизни.
   Таким образом, жизнь Аннеты развивается в двух параллельных  плоскос-
тях, и посторонним ведома лишь жизнь внешняя. Что касается  жизни  внут-
ренней, то в ней Аннета всегда остается одна.
   Одна, среди пламени, окутанная священным покрывалом. Для чего  пылает
этот вечный огонь, который, порою кажется, горит без цели, изменяет свое
направление, но сам пребывает неизменным, поддерживает жизнь и в  то  же
время служит источником мук? Почти на пороге смерти Аннета найдет, нако-
нец, ответ на этот вопрос - ответ, который заставит ее понять и  принять
это горение.
   Когда, на склоне дней, она вновь обозревает Реку своей жизни, ее  по-
ражает несоответствие между силой пламени и горючим материалом, питавшим
его. Каждый из тех, на кого была направлена ее любовь, призрачен.  Воис-
тину ею владели чары: в этом ключ к книге и смысл ее названия, которое я
намеренно оставил загадочным. "Очарованная душа" на протяжении всей жиз-
ни сбрасывает призрачные покровы, которые ее окутывают. Каждый раз,  ос-
вобождаясь от покрова, она ощущает себя нагой. И новый  покров  заменяет
сброшенный. Каждый том произведения - новое  воплощение  великой  Мечты.
"Очарованная", лихорадочно вырываясь из-под власти грез, все время пере-
ходит от одной грезы к другой, вплоть до последней  (последней  ли?),  -
когда агония окончательно обрывает нить, связывающую Аннету с миром  жи-
вых.
   Но если все преходяще, если все-наваждение, остается все же важнейшая
сила - способность мечтать и грезить, остается Великий чародей - жизнен-
ный порыв, который постоянно творит и возрождает. Он - в ней. Он  -  ис-
точник ее жизни. Аннета, как и Жан-Кристоф, хотя  и  в  совершенно  ином
плане, принадлежит к великой когорте творческих натур [11]. Она  создает
живые существа, реже - произведения. "Она никогда не  пишет  ради  того,
чтобы писать. Она делает это лишь в те редкие минуты, когда  задыхается,
утратив все, что поддерживает жизнь, и когда она вынуждена  питать  свой
внутренний огонь собственным естеством; и тут она испускает дикие  вопли
поэзии, исторгнутые из ее души страстью" [12]. Она - дочь, сестра,  воз-
любленная, мать, она - "вселенская Мать", которая, приобщившись  в  пос-
ледние дни своей болезни к радостям и страданиям всех живущих,  выражает
свое чувство в лепете, где слышится угасающее блаженство:
   "Дитя мое, дитя мое. Мир! Разве не лучше тебе было в моем лоне? Зачем
ты появился на свет?.." [13].
   В начале романа Аннета еще не имеет никакого представления  о  бездне
своей души, где бьет ключом источник жизни. Первая  книга  -  "Аннета  и
Сильвия" - лишь указывает на пробуждение от блаженного сна, от  сладости
оцепенения без сновидений, в котором Аннета пребывала  до  смерти  отца.
Сон этот грубо обрывается кошмаром смерти. Сердце в отчаянии устремляет-
ся навстречу иллюзиям нелепой  любви;  неосознанный,  безотчетный  порыв
чувств мечется и бьется, словно обезумевшая птица, и сердце, не  рассуж-
дая, делает выбор. Но великая Иллюзия не бесплодна: она дает  жизнь  ре-
бенку.
   В книге "Лето" собственно и начинается произведение, начинается  под-
линная жизнь, для которой "Аннета и Сильвия" служила лишь весенней  пре-
людией. Многие на этой прелюдии и остановятся, подобно тому как они  ос-
тановились на книге "Заря" в романе "Жан-Кристоф"; так поступят те,  кто
ищет в музыке не откровения, а ухода от жизни, кто  пользуется  ею,  как
повязкой для глаз. Однако подлинный  смысл  "Очарованной  души",  как  и
"Жан-Кристофа", в том и состоит, чтобы сорвать одну за другой все повяз-
ки.
   В то время как незрячая красавица Аннета бьется в тенетах своих иллю-
зий - иллюзии ребенка, иллюзии возлюбленного, иллюзии  жизни  вдвоем,  -
суровая рука ее судьбы, которую называют случаем и  которая  оказывается
мудрее здравого смысла, превращает благосостояние  и  беззаботную  жизнь
героини в руины и заставляет ее переступить порог vita nuova [14]
   Заметки, относящиеся к августу 1921 года, гласят:
   "Бедность для Аннеты играет ту же роль,  что  жизнь  на  чужбине  для
Кристофа. Она заставляет ее взглянуть на мир другими глазами и  помогает
проникнуть в лживую сущность современного общества, которую  Аннета  при
всей своей честности не замечала, пока сама была частью этого общества.
   День, когда Аннета начинает трудом добывать свой хлеб, знаменует  для
нее начало эры подлинных открытий. В числе этих открытий нет любви.  Нет
и материнства. Инстинкт материнства жил в ней уже раньше, и жизнь недос-
таточно полно удовлетворяла его. Но с того дня, как Аннета  переходит  в
лагерь нищеты, ей открывается мир.
   И прежде всего - чудовищная бесполезность жизни, девяти десятых  жиз-
ни, которую современное общество сделало  столь  уродливой...  (Особенно
жизнь женщин...)
   Есть, спать и рожать: да, к этому сводится полезная  часть  жизни.  А
все остальное? Колесо вертится. Но вертится  оно  вхолостую...  Действи-
тельно ли мужчина создан для того, чтобы мыслить?  Пожалуй,  можно  ска-
зать, что он себя в этом убедил, что он внушил себе  эту  обязанность  и
выполняет ее, как все остальные, освященные временем обычаи.  Но  он  не
мыслит. Он, словно пес, дремлет на цепи своих каждодневных занятий, сво-
их удовольствий и огорчений... Что же сказать о женщинах?.."
   В книге "Лето" Аннете открывается "то, что таится под оболочкой  сов-
ременной цивилизации, с ее роскошью, ее искусством, суетой и  шумихой...
Как редки люди, жизнь которых - осуществление закона Необходимости!.. О,
до чего непрочно здание человеческого общества! Оно держится лишь  силой
привычки. И рухнет сразу..."
   Здесь Аннета впервые предвозвещает  грядущее  землетрясение,  которое
через пятнадцать лет всколыхнет Европу и мир великими войнами и  Револю-
циями!
   Бедность, эта мистическая невеста Poverello [15]  Ассизы,  не  только
наполняет душу братскими чувствами к обездоленному  люду.  Она  выявляет
новую светлую мораль. Не ту, прежнюю, урезанную и чахлую мораль запретов
и молитв, судилищ и исповедален, которая является сторожевым псом разде-
ленного социальными перегородками общества, а новую мораль Труда... Труд
- это единственный титул истинного благородства! Это -  мощь  и  радость
человека-творца, другими словами - единственного существа, которое живет
по-настоящему, единственного существа, которое принадлежит к вечным  си-
лам. Труд проявляется в каждом - скромном и великом - творческом деянии,
направленном на благо человеческого общества. Действовать, действовать в
общих интересах - в этом одном и заключается Добродетель в высоком смыс-
ле слова. Все остальное относится к области "малой добродетели".
   Аннета, отныне вступившая на этот великий, тернистый, но прямой путь,
жадно ищет себе спутника. Двое возлюбленных,  которых  она  встречает  в
"Лете", доказывают ей невозможность сочетания двух важнейших полюсов оси
ее жизни: Сострадания и Истины. Слабый (Жюльен)  не  выносит  обнаженной
правды, для него ее нужно вуалировать. Сильный  (Филипп)  лишен  чувства
доброты, он ступает по телам поверженных. Аннета не соглашается принести
им в жертву ни Истины, ни Сострадания. И она вновь остается в одиночест-
ве на своей трудной стезе. К тому же в это время она считает себя  поки-
нутой сыном, почти ненавидимой им (ибо страсть ее всегда и все преувели-
чивает). Она на краю нравственной гибели.
   Но и на этот раз, как и во многих других случаях, Аннету спасает уди-
вительная сопротивляемость и гибкость ее натуры [16]. В то самое мгнове-
ние, когда она изнемогает, из бездны отчаяния поднимается  вихрь  жизни,
который обновляет и укрепляет ее душу. Страдание изливается в стихах.  И
вот душа свободна. Обессиленная Аннета погружается в сон. Наутро,  когда
она пробуждается, страдание умерло. Все вокруг нее осталось  прежним.  И
все обновилось. Она родилась заново.
   "Сострадание. Истина. Я ничем не пожертвовала. Я снова одна. Я сохра-
нила свою цельность. Я постигла жизнь, я знаю ей цену, и  я  знаю,  чего
мне это стоило. Да здравствует жизнь! Я бросаю вызов богу!"
   Это - равновесие в бою, мгновение насыщенное и мимолетное.  Оно  воз-
можно в час, когда Аннета находится в расцвете сил и здоровья и чувству-
ет себя хозяином положения. Лето ее жизни в зените...
   "Белокурая Аннета, сильная северная женщина, разделяет  иллюзии  нор-
маннов, бороздивших своими ладьями морские просторы; они следят за  тем,
как нос их судна разрезает волны, и радуются своему стремительному бегу,
они чувствуют себя вольными, подобно огромным птицам, что летят вслед за
ними... Быстрее! Смелее! Наперерез морским валам!.. Но  близится  равно-
денствие. Остерегайтесь бурь и сломанных крыльев!" [17].
   Наступает война. Этим кончается книга.
   Работа над книгой "Лето" продолжалась с 11 июля по 5 ноября 1922  го-
да; она была вновь продолжена и завершена в первом полугодии 1923 года.
   Прошло два года, прежде чем я возобновил работу над произведением. Но
я возобновил ее с той же строки, с того же возгласа, на котором оно было
прервано, и слова: "Я бросаю вызов богу" [18] - ни разу не были мною за-
быты. Дух, словно птица на краю утеса, ждет мгновения, чтобы устремиться
вниз.
   Запись от 10 января 1925 года гласит:
   "Ночью мне внезапно приоткрылся  выход,  через  который  можно  спас-
тись... Я ощущал себя загнанным в тупик войны и хотел избавиться  от  ее
давящего гнета, который тяготеет над пацифизмом такой книги,  как  "Кле-
рамбо". Аннету, "бросившую вызов богу", которую вовсе не смутили  жесто-
кости войны, этой  бушующей  стихии,  внезапно  преобразили  неожиданная
встреча с партией подвергающихся оскорблениям военнопленных и  неожидан-
ный порыв страсти.
   До сих пор она пассивно воспринимала все, что считала законом  приро-
ды, хотя в ней самой жил закон ее собственной натуры, натуры более  воз-
вышенной, которую ей и надлежало противопоставить натурам озверевших лю-
дей. Едва, в результате ее решительного выступления в защиту военноплен-
ных,  произошло  столкновение,  как  исчезло  угнетавшее  ее   тягостное
чувство, которое проистекало не столько из самой бесчеловечности  войны,
сколько из ее собственного приятия этой бесчеловечности".
   Pax enim поп belli privatio,
   Sed virtus est, quae ex animi fortitudine oritur [19]
   Силе следует противопоставить еще более мощную силу, а  не  слабость,
не отречение!
   Братская близость с человеком, стоящим у порога смерти, с тяжело  ра-
ненным Жерменом, эта дружба, более глубокая, чем любовь, решительно тол-
кает Аннету от грез к действию. Ладья ее жизни, которая до сих пор  была
неподвижна, ныне летит с теми, кто находится в ней, - с  ее  сыном,  чья
судьба уже вырисовывается вдали, - к грозным  стремнинам.  Жермен,  этот
светлый ум, в ком способность все понимать парализовала волю к действию,
умирая, постигает главную ошибку своей жизни.
   "Его вина заключалась в том, что он все понимал.  Она  заключалась  в
том, что он бездействовал... Все понимать - и действовать..."
   И он говорит Аннете:
   "Будьте тверже? Голое вашего сердца надежнее,  чем  все  мои  "за"  и
"против". У вас есть сын. Внушите ему, что недостаточно все  взвешивать,
все любить. Надо отдавать чему-либо предпочтение! Хорошо быть справедли-
вым. Но истинная справедливость не пребывает в неподвижности перед свои-
ми весами, глядя, как колеблются их чаши. Она судит и приводит  приговор
в исполнение" [20].
   Это завещание Жермена, это наследие, которое Аннета  должна  передать
сыну, тяжким грузом давит на ее плечи, ибо следовать велениям  "истинной
справедливости" в эпоху угнетения и всеобщей низости  -  значит  роковым
образом обречь себя в жертву. И ответственность Аннеты тем более велика,
что в конце книги она,  пережив  мучительную  неизвестность,  становится
"отцом и матерью" своего сына. Он сделал выбор [21]. И теперь ей  предс-
тоит сделать выбор за него. Во время важного разговора  в  конце  книги,
когда мать и сын делятся своими тайными помыслами, делятся своим презре-
нием к обществу, породившему войну и навязывающему мир (мир лживый, чре-
ватый новыми войнами), и говорят о своем неприятии  этого  мира,  как  и
этой войны, Аннета с ужасом читает в мыслях Марка решимость принести се-
бя в жертву, и материнская любовь, вопреки ее собственной вере, пытается
переубедить сына. Но Марк так уверен в Аннете, в незыблемости  ее  веры,
что он передает решение в ее руки. И мать не способна  обмануть  доверие
сына. События - заключение перемирия - отодвигают развязку, и все же со-
вершенно ясно, что она всего лишь отсрочена и в один  из  грядущих  дней
жертва должна будет взойти на костер... "Warte nur!.." [22]. На  послед-
ней странице Аннета стремится укрыть свой пророческий дар плотными  пок-
ровами Мечты, живущей в недрах ее существа,  -  великой  Мечты,  которая
служит ей прибежищем и рождает в ней иллюзию, будто  она  приобщается  к
всеобщей Иллюзии. Но Аннета хорошо понимает,  что  после  пробуждения...
"скоро, скоро..." ее ожидает участь Mater dolorosa [23].
   Трехлетний перерыв отделяет эту книгу от трех  частей  "Провозвестни-
цы". Я писал книгу "Мать и сын" с 24 октября 1925 года по  20  мая  1926
года. Работа над "Провозвестницей" была начата 11  ноября  1929  года  и
продолжалась до 7 апреля 1933 года. Но произведение не переставало зреть
в горячке страстей и событий [24].
   Не только Аннета и Марк следили за развитием судеб мира и в бессонные
ночи вновь и вновь приходили к решению принести себя в жертву - в ожида-
нии находился и сам автор. Ибо, хотя и не оставалось сомнения в неизбеж-
ности жертв в эту безжалостную эпоху, когда "жизнь не представляла опас-
ности лишь для трусов" (как говорит Аннета, которая "нередко ночами  за-
ранее оплакивала смерть своего сына"), но для вас, молодые люди (старики
не стоят того, чтобы о них говорили), существовала и  всегда  существует
возможность выбрать себе форму жертвы. Нужно только решить: какая жертва
будет не самой прекрасной (прошли те времена, когда говорили:  "Нам  нет
дела до  деяния,  лишь  бы  поведение  было  прекрасным!  "),  но  самой
действенной, а значит, и необходимой для рождения нового человечества.
   Я мысленно обращался в эти годы к двум величайшим социальным  начина-
ниям - начинаниям, осуществлявшимся в Индии и в СССР [25]. Я  восхищался
и тем и другим. Как только я познакомился с ними, я  с  первого  же  дня
выступил в защиту СССР и Ганди против их врагов. Но в силу исторического
предопределения они шли разными путями. И я, подобно Марку, изо всех сил
старался стать связующим звеном между  обеими  армиями  и  содействовать
созданию единого фронта двух великих Революций - свободного духа и орга-
низованных масс пролетариата, - направленного против сплоченных сил  об-
щественной и политической реакции, против империалистического капитализ-
ма и фашистских режимов, которые угрожают приостановить на века поступа-
тельное движение человечества [26].
   Чтобы достичь успеха в попытке установить гармонию вовне - между дву-
мя противоположными принципами: пассивным  Неприятием,  характерным  для
гандистской Индии, и организованным революционным насилием, -  следовало
прежде всего попытаться достичь этой гармонии  в  самом  себе.  Два  эти
принципа вели между собой в моем сознании "тот поединок духа",  заверше-
ние которого я взвалил на плечи юного Марка; освободившись от этого бре-
мени, я постиг "неотвратимое приближение часа великой битвы между нашими
внутренними богами - той Илиады, которую творит и ведет на наших  глазах
и нашими руками  человечество"  [27].  Нежная  и  сильная  натура  Марка
Ривьера, "этого юного существа, четвертованного,  растерзанного,  привя-
занного к хвостам четырех лошадей", воплощает отчаянное  усилие  вкусить
"черный мел диссонансов", который, по знаменитому  выражению  Гераклита,
таит в себе "самую прекрасную гармонию". Он не  может  достичь  этого  в
жизни, но он этого добивается своей смертью. Чело Марка окружено  траги-
ческим ореолом преждевременной гибели: в  этом  юном  сознании,  в  этой
быстро промелькнувшей жизни преломляется катастрофическое  развитие  ду-
ховной жизни Европы. В действительности существует  не  один  Марк.  Мне
знакомы и другие. И мне известно, что в Марке они  узнали  себя.  Они  -
лучшие люди нашего времени - ставят и разрешают либо подвигом своей жиз-
ни, либо ценой своей смерти великую проблему человеческого сознания, над
решением которой бьется каждая эпоха: проблему примирения интересов лич-
ности с интересами общества. Примирение это может быть достигнуто лишь в
результате отказа от того, что составляло смысл существования и  предмет
гордости прошедшей - и превзойденной - эпохи,  в  результате  отказа  от
бесплодного  индивидуализма  (бесплодного  не  по  природе   своей,   но
вследствие вырождения) "аристократов духа";  сторонясь  неизбежных  битв
современности, страшась дисциплины, которой требуют эти битвы, "аристок-
раты духа" облекаются в горделивые доспехи независимости разума - разума
абстрактного, бескровного, далекого от жизни. Для того чтобы спасти свою
душу от сухотки, которая разъедает ее, человек должен погрузиться в  ки-
пящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь  поставив
себя на службу обществу, находящемуся в движении и в борьбе.
   Марк приходит к этому, лихорадочно прокладывая себе путь через ярмар-
ку на площади, куда более жестокую и тлетворную, чем та, которая описана
в "ЖанКристофе", ибо Марк живет в обстановке "гибнущего мира". Обливаясь
кровью, Марк вытравляет со своего тела родимые пятна  лжи.  Он  обличает
ложь и падает на пороге новой эры, приход которой подготовлен суровой  и
беспощадной Исповедью всей его жизни.
   Но самая его смерть означает рождение... Stirb  und  werde!  [28]  Он
вновь поднимается и живет в сердцах двух  женщин,  которые  служили  ему
опорой, - в сердце возлюбленной и в  сердце  матери.  Аннета  продолжает
восхождение с той самой ступеньки, на которой остановилась нога ее сына.
И сын идет вперед вместе с матерью. Он - в ней. Аннета говорит  об  этом
Асе:
   "Законы мира опрокинуты. Я его родила. А теперь он, в  свою  очередь,
рождает меня" [29].
   Такова мысль - двойной смысл - подзаголовка последнего тома  "Провоз-
вестницы": "Роды". Рождение новой эпохи ценой добровольной жертвы  поко-
ления. И рождение Матери Сыном.
   Таким образом Аннета идет дальше своего погибшего сына.  Она  отважно
вступает в битву и вовлекает в нее сына своего сына и всех своих детей -
по крови и духу. И вот, наконец, Река, ее символическое  имя,  достигает
устья! В своем широком и, кажется, безбрежном ложе волны ее жизни катят-
ся вперед, сливаясь с волнами великой Армии,  прокладывающей  себе  путь
сквозь стену угнетения. In tyrannos! [30].
   Но Очарованная Душа, которая "даже в смерти идет впереди", выходит за
пределы сегодняшних битв, за пределы развалин и  бастионов,  завоеванных
или воздвигаемых ею. В своих последних мечтах Очарованная Душа становит-
ся Созидающей Силой, которая своим божественным млеком намечает во мраке
ночи собственные Млечные Пути. Она сливается  с  Судьбой  в  ее  повели-
тельном движении вперед, постигая в свой последний час, что "все горести
ее жизни были лишь отражением" этого поступательного движения Судьбы.
   Мне хотелось бы, чтобы в этой последней части симфонии  -  Via  sacra
[31] - в общем звучании слились лейтмотивы всего моего творчества:  заря
ребенка; смех Жорж и внучатой племянницы Кола - Сильвии и "Durch  Leiden
Freude" [32] Бетховена (идея, которую двое мудрых героев моей книги  вы-
ражают: один, Жюльен, словами: "Через страдания - к истине" (восклицание
умирающей Аннеты: "Страдать - значит постигать"),  другой,  граф  Бруно,
словами: "Через свет - к любви" ("Per chiarita carita"); две переплетаю-
щиеся музыкальные фразы - "Озарение" и "Как знать? ", эти красочные  ме-
лодии пастушеской свирели и гобоя, который  пробуждал  от  сна  Монтеня;
Мечта (кантата "fur alle Zeit"  [33]  и  Действие  (лозунг  сегодняшнего
дня).
   Произведение выполняет это грандиозное  намерение,  слишком  обширное
для рук человеческих, в меньшей степени, чем того требует пылкое устрем-
ление эпохи, которая всеми силами старается осуществить  это  намерение.
Симфония - это концерт, исполняемый оркестром столетий. Нам  дано  услы-
шать лишь один отрывок, а затем мы передаем смычок  другим,  прежде  чем
разноголосые звуки успеют слиться в единый аккорд. Но, едва заслышав эти
первые разноголосые звуки, мы ждем уже аккорда.
   Каково бы ни было это произведение, оно - музыка.  Как  и  "Жан-Крис-
тоф", я посвящаю его Гармонии, королеве Грез, Грезе моей жизни.
   Ромен Роллан
   1 января 1934 года.

   КНИГА ПЕРВАЯ
   АННЕТА И СИЛЬВИЯ

   Любовь, первородная дщерь Земли,
   Любовь, что позже нашу Мысль создала...
   Риг-Веда

   ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

   Вновь собираясь в путь, не такой долгий, каким был путь Жан-Кристофа,
хотя мне и предстоит немало переходов я остановок,  напоминаю  читателям
дружескую просьбу, с которой я как-то обратился к ним, когда  мой  музы-
кант был на распутье. В предисловии к "Бунту" я предупреждал  их,  чтобы
они воспринимали каждую книгу как отдельную главу создаваемого  произве-
дения, идея которого развивается в ходе изображаемых событий.  Я  привел
старинное речение: "Конец венчает жизнь, а вечер-день" и добавил: "Когда
дойдем до конца пути, тогда судите о наших усилиях".
   Конечно, мне хотелось бы, чтобы каждая книга представляла  собой  за-
конченное целое, чтобы о каждой судили, как о самостоятельном произведе-
нии искусства. Но не спешите судить об идее всего романа, прочитав  лишь
одну книгу. Когда я пишу роман, то выбираю существо, родственное мне  по
духу (или, пожалуй, оно выбирает меня). И этому  избранному  существу  я
предоставляю свободу действий, стараюсь, чтобы на  него  не  влияла  моя
личность. Тяжелое это бремя-личность, которую терпишь  больше  полувека.
Искусство оказывает нам божественное благодеяние, избавляя нас от  этого
бремени, позволяя нам вбирать души других, преображаться  для  иных  су-
ществовании (наши индийские друзья сказали бы: "для иных  из  наших  су-
ществовании", ибо в каждом - все...).
   Итак, сроднившись ли с Жан-Кристофом, с Кола или с Анкетой Ривьер,  я
становлюсь просто-напросто поверенным их мыслей. Слушаю их, вижу их пос-
тупки и смотрю на все их глазами. Они постепенно познают свое  сердце  и
сердце других людей, а вместе с ними познаю и я; когда  они  оступаются,
спотыкаюсь и я; стоит им воспрянуть духом, я тоже поднимаю голову, и  мы
снова пускаемся в путь. Не утверждаю, что это - путь лучший. Но  зато  -
это наш путь. Есть ли, нет ли причины для существования Кристофа, Кола и
Аннеты, но Кристоф. Кола и Аннета существуют. А  существование  само  по
себе уже немаловажная причина.
   Никаких спорных положений, никаких теорий в книге не  ищите.  Примите
ее как повесть о духовном мире одной женщины; о долгой жизни, прожитой в
согласии с совестью, жизни, богатой радостями и печалями,  не  свободной
от противоречий, полной заблуждений и вечно стремящейся не к Истине, ибо
она недоступна, а к внутренней гармонии, которая и есть для  нас  высшая
Истина.
   Р.Р.
   Август, 1922 год

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Она сидела у окна, спиной к свету, и лучи заходящего солнца падали на
ее плечи, на сильную шею. Она только что пришла. Впервые за много  меся-
цев Аннета весь день пробыла на воздухе, бродила, упивалась вешним солн-
цем. Солнце, не разбавленное тенью безлистых деревьев, пьянило, как  ви-
но, и согревало воздух, еще прохладный, хоть зима и была  на  исходе.  В
голове шумело, сердце колотилось, и свет потоком заливал глаза. Багрец и
золото под сомкнутыми веками. Золото и багрец во всем теле. Она  притих-
ла, замерла в кресле - на миг впала в забытье.
   В чаще леса - пруд; на нем блик солнца, будто глаз. Кольцом стоят де-
ревья, в мох укутаны стволы. Захотелось окунуться. Она разделась.  Ледя-
ная рука воды тронула ее ноги, колени. Приятное оцепенение.  Вот  она  в
багряно-золотом пруду  разглядывает  свое  тело...  Смутное,  неуловимое
чувство стыда, словно кто-то увидел ее, подстерег. Скорее спрятаться,  -
и она заходит в воду все глубже, до самого подбородка. Вода змеится вок-
руг; это словно живые тиски; мясистые лианы обвивают ноги. Аннета пробу-
ет выпутаться и вязнет в тине. На поверхности  дремлет  солнечный  блик.
Она раздраженно отталкивается пятками от дна и выплывает. Вода побурела,
потускнела, помутнела. А на ее блестящей чешуе по-прежнему солнце... Ан-
нета цепляется за лапу ивы, склонившейся над прудом, -  только  бы  выб-
раться из вязкой грязи. Мохнатая ветвь крылом  прикрывает  нагие  плечи,
бедра. Смеркается, и ветерок холодит шею...
   Она приходит в себя. Всего лишь несколько секунд назад  она  впала  в
забытье. Солнце прячется за холмы Сен-Клу. Прохладно по-вечернему.
   Аннета совсем очнулась, вскочила, ее чуточку знобит, и она  досадливо
хмурит брови: рассержена, что позволила себе забыться; и вот она  усажи-
вается перед горящим камином у себя в комнате. Уютно горит огонь,  кото-
рый развели, чтобы полюбоваться им, рассеять тоску,  а  не  ради  тепла;
стояла ранняя весна, и в комнату вливался мягкий воздух, а вместе с  ним
- певучая и сонная болтовня птиц, вернувшихся из далеких  стран.  Аннета
размышляет. Но сейчас ее глаза открыты. Она вступила  в  свой  привычный
мир. Она в своем собственном доме. Она - Аннета Ривьер. Она склонилась к
огню, бросающему алые отсветы на ее молодое лицо, поглаживает ногой чер-
ную кошку, греющую грудку у золотистых головней, и снова оживает ее  пе-
чаль, от которой она ненадолго отрешилась; она вспоминает черты  (исчез-
нувшие было из ее сердца) того, кого она потеряла. Она в глубоком  трау-
ре; скорбные морщинки еще видны на лбу, в уголках губ, и веки чуть  при-
пухли от недавних слез, но когда эта сильная,  свежая  девушка,  налитая
соками жизни, как сама обновленная природа, не  красавица,  зато  хорошо
сложенная, с густой копной белокурых волос и золотистым загаром на  шее,
девушка, в каждом взгляде, в лице которой -  прелесть  юности,  пытается
накинуть на глаза, посмевшие отвлечься, и на округлые плечи развеявшееся
покрывало скорби, она напоминает молоденькую вдовушку, увидевшую, что от
нее убегает тень любимого.
   Аннета и правда в сердце своем была вдовой, но тот, чью тень пытались
удержать ее руки, был ее отцом.
   Она потеряла его полгода назад. Поздней осенью Рауля Ривьера, челове-
ка нестарого (ему не было и пятидесяти), в два дня унес приступ  уремии.
Он уже несколько лет возился со здоровьем, которое прежде не берег,  од-
нако не ждал, что так внезапно сойдет со сцены. Ривьер, парижский  архи-
тектор, бывший питомец Римской  академии  художеств,  красавец  мужчина,
хитрый и обуреваемый страстями, на редкость могучими, пользовавшийся ус-
пехом в салонах, захваленный в деловых кругах, всю жизнь загребал  зака-
зы, почести и всяческие блага, не подавая вида, что их домогается.  Лицо
типичного парижанина, примелькавшееся на  фотографиях,  прейскурантах  и
карикатурах, широкий выпуклый лоб, голова, чуть наклоненная вперед,  как
у быка, готового забодать, глаза круглые, навыкате, дерзкий взгляд, пыш-
ные светлые волосы, подстриженные бобриком, усы над смеющимся  чувствен-
ным ртом; во всем облике - ум, дерзость, обаяние и бесстыдство. Его знал
весь Париж-Париж искусства и наслаждений. И не знал никто. Он был  чело-
веком двуликим, прекрасно применялся к обществу, извлекал из него  выго-
ду, но свою личную жизнь от всех утаивал. Он  был  человеком  ненасытных
страстей, всесильных пороков, которые сам в  себе  взращивал,  стараясь,
однако, не обнаруживать ничего такого, что отпугнуло  бы  заказчиков,  -
пускал в храм своей души (fas ас nefas) лишь избранных, не  считался  ее
светскими вкусами и моралью, сообразуя, однако, с ними образ своей жизни
и официальное положение. Никто его не знал - ни друзья, ни враги... Вра-
ги? Да их у него и не было. Завистники - пожалуй, но он сметал их с  пу-
ти; впрочем, они не таили зла на него: он опрокидывал их, а потом с  та-
ким искусством льстил им, что они улыбались ему и чуть  что  не  извиня-
лись, как те робкие людишки, которые улыбаются вам, когда вы  наступаете
им на ногу. Его ловкость и хитрость одерживали верх - они  помогали  ему
сохранить хорошие отношения и с конкурентами, которых он вытеснял,  и  с
женщинами, которых бросал.
   Не так удачлив был он в семейной жизни. Жена оказалась до  того  бес-
тактна, что страдала от его неверности, - он считал, что за четверть ве-
ка супружеской жизни пора было бы ей привыкнуть, а она все не смирялась.
Г-жа Ривьер, замкнутая, правдивая, держалась чуть надменно, и это было в
стиле ее красоты - красоты лионки; чувства ее были сильны, но не  бурны,
и не ей было удержать его; к тому же ей недоставало счастливого  таланта
- такого удобного - закрывать глаза на то, чему ты не в силах  помешать.
Чувство собственного достоинства не позволяло ей жаловаться, однако  она
не скрывала, что все знает, что мучается. Он был мягкосердечен (во  вся-
ком случае, таким он себя считал), и ему не  хотелось  думать  обо  всем
этом, но его раздражало, что она не преодолевает своего эгоизма.  Годами
жили они, как чужие, но по молчаливому согласию скрывали это от окружаю-
щих, и даже их дочь, Аннета, никогда не отдавала себе отчета в отношени-
ях родителей. Она и не старалась вникать в их разногласия, это  было  ей
неприятно. В юности у людей много своих забот. Им не до чужих дел...
   Рауль Ривьер привлек дочь на свою сторону - в этом проявилась вся его
изворотливость. Разумеется, он ничего для этого не предпринимал -  побе-
дило искусство. Ни слова упрека, ни намека на неправоту г-жи Ривьер.  Он
вел себя по-рыцарски: пусть дочь сама разбирается. Она  так  и  сделала:
ведь на нее тоже действовало обаяние отца. И как не обвинять  ту,  кото-
рая, став его женой, по неразумию сама испортила себе жизнь! В  неравной
борьбе бедная г-жа Ривьер была обречена заранее. Она сама  себе  нанесла
поражение: умерла первая. Рауль стал единственным владетелем поместья  и
сердца дочери. Пять последних лет Аннета жила под нравственным  влиянием
обожаемого отца, который баловал ее и, не помышляя о  том,  что  творит,
расточал ей все свое обаяние. Он был так щедр оттого, что ему не на кого
было тратиться: два года он почти не выходил из дому - удерживали  пред-
вестники болезни, которой суждено было его унести.
   Итак, ничто не нарушало той душевной близости, которая соединяла отца
и дочь и заполняла сердце Аннеты, ее дремлющее сердце. Ей  шел  двадцать
четвертый год, но сердце ее, казалось, было моложе: оно  не  спешило.  А
может быть, как все те,  перед  кем  раскинулось  долгое  будущее,  она,
чувствуя, что в ней бурлят еще скрытые силы жизни, копила их и  пока  не
придавала им значения.
   Она была похожа и на отца и на мать: от него унаследовала черты  лица
и обольстительную улыбку, которая у него обещала больше,  чем  он  думал
дать, а у нее, такой чистой, обещала гораздо больше, чем она хотела;  от
матери - внешнее спокойствие, уравновешенность, строгую  нравственность,
несмотря на вольнодумие. Особую прелесть придавали  ей  обаяние  отца  и
сдержанность матери. Нельзя было понять, какой же характер в ней  преоб-
ладает. Ее истинная натура еще была загадкой и для других и для нее  са-
мой. Никто не догадывался о ее сокровенном внутреннем мире. То была Ева,
дремлющая в саду. В ее душе теснились какие-то желания, неясные  ей  са-
мой. Ничто их не пробуждало, потому что не было толчка. Казалось,  стоит
ей протянуть руку, и она сорвет их. Но она и не пыталась, усыпленная  их
ласковым рокотом. Пожалуй, и не хотела пытаться... Кто знает,  до  каких
пределов доходит самообман? Стараешься не обнаруживать в  себе  то,  что
тревожит... Она предпочитала не ведать о море своей души. У Аннеты,  ко-
торую все знали, Аннеты, которая знала  себя,  премилой  девушки,  очень
уравновешенной, рассудительной, аккуратной, сдержанной, с сильной волей,
со своим собственным суждением обо всем, не было  случая  проявить  свой
характер, пойти наперекор правилам, установленным светом или семьей.
   Аннета не пренебрегала светскими обязанностями, развлечения, до кото-
рых она была большая охотница, ей не надоедали, но она  ощущала  потреб-
ность в занятиях более серьезных. Она прилежно училась, посещала лекции,
изучала естественные науки, сдавала экзамены, добиваясь ученой  степени.
Ее живой ум жаждал знаний, она любила точные  исследования,  особенно  в
естествознании, к которому имела большие способности, - может быть,  по-
тому, что ее здоровая натура, инстинктивно стремясь к равновесию,  испы-
тывала потребность противопоставить строгую, научную методичность и  ло-
гическое мышление беспокойной прелести той внутренней жизни, которую она
боялась всколыхнуть и которая, помимо ее воли, стучалась у дверей, когда
бездействовал ум. В ее жизни все было ясно, точно, систематично, и  пока
это ее вполне удовлетворяло. Не хотелось размышлять о том, что ждет впе-
реди. Замужество совсем не привлекало ее. И она не желала о нем  думать.
Отец посмеивался над ее предубеждениями, но оспаривать их не  собирался:
так ему было удобнее.
   Уход из жизни Рауля Ривьера потряс до основания все стройное сооруже-
ние, в котором он был главной опорой, хотя Аннета этого и  не  понимала.
Она знала смерть в лицо. Узнала пять лет тому назад, когда  ее  покинула
мать. Но черты лица смерти не всегда одинаковы. Г-жа  Ривьер,  несколько
месяцев пролежавшая в больнице, ушла молча, как и жила,  сохранив  тайну
предсмертного страха, как хранила она тайну своих горестей, и в юной ду-
ше Аннеты, правдивой и эгоистичной, вместе с тихой печалью,  похожей  на
первый весенний дождик, осталось чувство облегчения, в котором не  приз-
наешься себе, и мимолетные угрызения совести, которые очень  скоро  были
по молодости лет беспечно забыты.
   Иначе умирал Рауль Ривьер. Он был застигнут врасплох, когда  упивался
счастьем, когда воображал, что наслаждаться им будет еще долго, и отнюдь
не философски ушел из жизни. Он принял смерть и муки с криками  возмуще-
ния. В ужасе боролся он до последнего вздоха, задыхаясь, как  измыленная
лошадь, во весь опор берущая подъем. Страшные эти картины  отпечатались,
словно на воске, в разгоряченном воображении Аннеты. По ночам ее пресле-
довали видения. Она лежала в темноте у себя в комнате  и,  задремав  или
вдруг проснувшись, с такой яркостью снова видела предсмертные муки и ли-
цо умирающего, что сама воплощалась в него:  ее  глаза  становились  его
глазами; ее дыхание - его дыханием; она уже не могла различить их; глаза
ее отвечали призыву тускнеющего взгляда. Она сама чуть было не  погибла.
Но молодость так сильна и гибка! Пусть до предела натянута тетива -  тем
дальше отлетит стрела жизни. Ослепительно яркие, безумные образы померк-
ли оттого, что слишком были ярки, и мрак заволок память. Черты лица, го-
лос, светлый облик того, кто исчез, - все исчезло; Аннета до изнеможения
пыталась удержать в душе его тень, но уже не видела ее. Ничего не  виде-
ла, кроме себя самой. Одной себя... Одинокой. Ева в раю пробуждалась без
спутника, без того, к кому так привыкла, чей образ не старалась  опреде-
лить, но о ком думала, сама того не ведая, с какой-то  влюбленностью.  И
вдруг рай утратил безопасность. В него прокрались беспокойные  дуновения
извне: и дыхание смерти, и дыхание жизни. Аннета открыла  глаза  и,  как
первобытные люди в ночи, с тревогой почувствовала, что ее со всех сторон
подстерегают неведомые опасности, что с ними предстоит борьба. Все  дре-
мавшие в ней силы вдруг собрались воедино,  построились,  насторожились.
Одинокая ее душа полнилась какими-то страстными порывами.
   Равновесие нарушилось. Ученье и занятия стали ей совсем не нужны. Ка-
залось нелепым, что прежде она отводила им такое большое  место.  Другая
же область жизни - та, которую опустошило горе, - представала перед  ней
во всей своей неизмеримой шири. Удар всколыхнул все чувства: вокруг  ра-
ны, нанесенной смертью любимого спутника жизни, - тайные, неведомые силы
любви; их притягивала образовавшаяся пустота, и они устремлялись туда из
глубин ее существа. Она же, удивленная этим  вторжением,  пыталась  дать
ему иное объяснение; упрямо старалась она  сосредоточить  все  эти  силы
вокруг того, кого оплакивала, - все эти силы, все эти жгучие, ненасытные
вожделения Природы, вешние влажные дуновения которой омывали ее, и смут-
ное, властное сожаление о счастии - утраченном, а не желанном  ли?  -  и
руки, простертые в небытие, и замирающее сердце, которое тянулось к про-
шедшему - а не к будущему ли? Кончилось тем, что скорбь ее стала таять в
непостижимом смятении чувств: в печали, в желаниях, в безотчетном томле-
нии - все это и снедало ее и возмущало...
   В тот вечер, на исходе апреля, возмущение вдруг овладело ею. Ее свет-
лый ум восстал против неясных грез, которые  он  оставлял  без  контроля
несколько слишком долгих месяцев и опасность которых предвидел. Он хотел
отогнать их, но это было не так-то просто: его не  слушались,  он  отвык
управлять... Аннета бежала от взгляда огня, пылавшего в камине,  от  ко-
варного нападения ночи, уже спустившейся на землю; она встала, зябко по-
вела плечами и, накинув отцовский халат, зажгла свет.
   Тут был кабинет Рауля Ривьера. Из отворенного окна сквозь молодую ре-
денькую листву деревьев, во мраке виднелась Сена, а в ее темных и  будто
неподвижных водах отражались дома, окна которых светились на том берегу,
да блики зари, угасавшей над холмами Сен-Клу. Рауль Ривьер, который  об-
ладал изысканным вкусом, хотя и остерегался растрачивать его ради пошло-
го шаблона или смехотворных причуд своих  богатых  заказчиков,  купил  в
предместье Парижа на Булонской набережной приглянувшийся  ему  старинный
особняк в стиле Людовика XVI - и не  перестроил.  Ограничился  тем,  что
сделал его комфортабельным. Деловой кабинет должен был служить и для дел
любовных. И, судя по всему, это свое назначение он выполнял. Не одну ми-
лую просительницу принимал здесь Ривьер, но об этом никто и не  подозре-
вал, ибо в комнате был отдельный выход - прямо в сад. Однако уже два го-
да он им не пользовался; единственной его посетительницей  была  Аннета.
Здесь И вели они самые задушевные  разговоры.  Аннета  прохаживалась  по
комнате, наводила порядок, наполняла водой вазы с цветами, двигалась не-
угомонно, а потом вдруг застывала с книгой в руках, примостившись в  лю-
бимом уголке, на диване, и молча смотрела на муаровую ленту реки или, не
прерывая рассеянного чтения, рассеянно болтала с отцом. А он, ее беспеч-
ный и утомленный отец, сидел тут же и, не поворачивая  головы,  украдкой
следил насмешливыми своими глазами за каждым движением Аннеты; этот ста-
рый балованный ребенок привык к общему поклонению, а потому поддразнивал
дочь, острил, засыпал ласковыми, шутливыми, требовательными,  тревожными
вопросами, только ради того, чтобы сосредоточить помыслы Аннеты на  себе
и увериться, что она действительно слушает его. И в  конце  концов  она,
покоренная и обрадованная тем, что отец не может обойтись без нее,  бро-
сала все и занималась только им. Тогда он успокаивался и, завоевав  вни-
мание дочери, делился с ней своими тайнами, перебирал воспоминания, при-
носил ей в дар все богатства своего блестящего ума во всем его  разнооб-
разии. Понятно, он старался выбирать самые лестные  для  себя  случаи  и
преподносил их ad usum Delphini [34] своей дофине, до тонкости понимая и
ее затаенное любопытство и непреодолимую брезгливость: он ей рассказывал
лишь то, о чем она хотела бы послушать. Аннета не пропускала ни слова  и
гордилась его доверием. Ей приятно было думать, что отец рассказывает ей
гораздо больше, чем рассказывал матери. Воображала, что она единственная
хранительница тайн его личной жизни.
   Но после смерти отца у нее на хранении оказалось еще  кое-что  -  все
его бумаги. Аннета и не пыталась разобраться в них. Они не  принадлежали
ей - так внушала ей почтительная любовь.  Другое  чувство  подсказывало:
надо поступить иначе. Во всяком случае, надо было решить их участь:  Ан-
нета, единственная наследница, тоже могла исчезнуть - нельзя, чтобы  се-
мейные бумаги попали в чужие руки. Значит, надо поскорее их просмотреть,
тогда и будет ясно, уничтожать их или хранить.  Так  решила  Аннета  уже
несколько дней тому назад. Но, когда по вечерам она входила  в  комнату,
где все говорило о присутствии дорогого отца, у нее  доставало  мужества
лишь на одно: часами сидеть, там, не шелохнувшись. Она боялась, что, чи-
тая письма из прошлого, вплотную соприкоснется с действительностью...
   И все же это было необходимо. В тот вечер она решилась. Она с  трево-
гой чувствовала, как нынешней, такою теплой ночью, в неге, разлитой вок-
руг, тает ее печаль, и ей захотелось утвердить свое право  на  умершего.
Она подошла к шкафчику из розового дерева, скорее  предназначенному  для
кокетки, чем для дельца, - в этом щкафчике времен Людовика XV, в ящиках,
которые возвышались этажами в семь-восемь рядов и превращали его в  оча-
ровательный миниатюрный домик, предвосхитивший  форму  американских  не-
боскребов, и хранил Ривьер груды писем и свои бумаги. Аннета  опустилась
на колени, выдвинула нижний ящик; она совсем вынула его из шкафа,  чтобы
получше разглядеть все, что в нем было, и, снова усевшись у камина, пос-
тавила ящик на колени и наклонилась над ним. В доме ни звука.  Она  жила
вместе со старой теткой, которая вела хозяйство и в счет  не  шла:  тетя
Викторина, личность неприметная, сестра отца, всю жизнь прожила в  забо-
тах о нем и находила это вполне естественным, теперь же  она  заботилась
об Аннете, по-прежнему играла роль домоправительницы и, как старые  кош-
ки, прижившиеся к дому, стала в конце концов частью обстановки, к  кото-
рой была привязана, конечно, не меньше, чем к  своей  родне.  Спозаранку
она удалялась к себе в комнату; ее пребывание где-то  наверху  и  мерное
шарканье ее войлочных туфель не нарушали раздумий Аннеты - так в доме не
замечаешь кошки.
   Аннета стала читать с любопытством и некоторой тревогой. Но любовь  к
порядку и стремление к покою, требовавшие, чтобы и в ней  и  вокруг  нее
все было ясно, четко, заставляли ее брать и разворачивать письма не спе-
ша, спокойно и хладнокровно, и это, хотя бы некоторое время, поддержива-
ло в ней самообман.
   Сначала она прочитала письма от матери.  Грустный  их  тон  сразу  же
воскресил в ее памяти давнишнее  чувство,  не  всегда  доброжелательное,
иногда чуть раздраженное, с примесью жалости,  вызванное  тем,  что  она
считала, с присущей ей рассудительностью,  привычным  нытьем  безусловно
больного человека: "Бедная  мама!.."  Но  мало-помалу,  вчитываясь,  она
впервые заметила, что для такого душевного состояния у матери были  при-
чины. Аннету встревожили некоторые намеки на неверность Рауля. Она слиш-
ком пристрастно относилась к отцу и пропустила их,  прикидываясь,  будто
ничего не поняла. Благоговейная любовь к отцу вооружила ее превосходными
доказательствами для отвода глаз. Однако она видела, какая глубокая душа
была у г-жи Ривьер, как оскорблена была ее любовь, и укоряла  себя,  что
совсем не знала свою мать, что сделала еще тягостнее  ее  жизнь,  полную
самопожертвования.
   В том же ящике, рядышком, лежали еще пачки писем (иные развязались  и
перемешались с письмами матери) - Рауль по своему легкомыслию хранил  их
вместе - так он сочетал свою сложную семейную жизнь и переписку с женщи-
нами.
   И тут спокойствие, которое Аннета внушала себе,  подверглось  тяжкому
испытанию. Со всех этих листков раздавались голоса, совсем по-иному  го-
ворившие о близости, уверенные в своей власти, - не то что голос  бедной
г-жи Ривьер; они утверждали, что имеют права владеть Раулем. Аннета была
возмущена. Она поддалась первому побуждению, скомкала письма и  швырнула
в горящий камин. Но тотчас же выхватила.
   Растерянно смотрела она на листки, уже изгрызенные пламенем, из кото-
рого она вовремя их вытащила. Да, были у нее основания не вмешиваться  в
прошлые нелады между родителями, а еще больше было у  нее  оснований  не
узнавать о любовных связях отца. Но сейчас эти основания уже  не  играли
роли. Она почувствовала личное оскорбление. Она сама не знала, по какому
праву, отчего, почему. Она сидела неподвижно, поникнув, морща нос,  наг-
нув голову, сжав губы от досады, и, напоминая разъяренную кошку, дрожала
от желания швырнуть в огонь гнусные бумажонки, которые комкала в кулаке.
Но вот рука разжалась, и Аннета,  поддавшись  искушению,  посмотрела  на
них. И вдруг решилась - раскрыла ладонь,  расправила  письма,  тщательно
разгладила пальцем смятые листки... И прочла - прочла все.
   С омерзением (но в то же время словно завороженная) следила она,  как
мелькают перед ней любовные связи отца, о которых она и понятия не  име-
ла. Пестрые, причудливые вереницы. Свои вкусы и в любви  и  в  искусстве
Рауль "менял, как перчатки". Аннета узнавала имена дам из своего круга и
с неприязнью вспоминала, как ей когда-то улыбалась, как ласкала  ее  ка-
кая-нибудь избранница отца. Другие стояли не на  такой  высокой  ступени
общественной лестницы, их орфография была не менее вольна, чем  чувства,
которые они изливали. Аннета еще крепче сжала  губы,  но  ее  умственный
взор, острый и насмешливый, как умственный взор отца,  видел  всех  этих
потешных особ с кудряшками на лбу; видел,  как,  высунув  кончик  языка,
склонившись над бумагой, впопыхах строчили они послание. Все эти  романы
- одни подлиннее, другие покороче, а в общем - все недолгие  -  тянулись
чередой, сменяя и вытесняя друг друга. Аннета была благодарна им за это,
но оскорблена и полна презрения.
   Открытия не кончились. Еще одна связка писем - они были  сложены  от-
дельно, в другом ящике, и перевязаны тщательнее, чем другие (тщательнее,
чем письма матери) - говорила о более продолжительной связи.  Даты  были
помечены небрежно, но сразу было видно, что переписка велась долгие  го-
ды. Письма были написаны двумя почерками: те письма, что пестрели  ошиб-
ками, со строчками, бежавшими вкривь и вкось,  прерывались  на  половине
связки; другие же сначала выводила детская рука с помощью взрослого, по-
том почерк укрепился; переписка шла все последние годы, больше  того  (и
это было особенно тяжко Аннете), - последние месяцы жизни ее отца. И эта
корреспондентка, кравшая у нее часы священной для нее поры, право на ко-
торую, как она воображала, имела  только  она  одна,  -  эта  самозванка
вдвойне самозванка, называла в письмах ее отца - "отцом"!..
   Аннете стало нестерпимо больно. Гневным жестом она  сбросила  с  плеч
халат отца. Письма выпали из рук; она откинулась на спинку кресла и  си-
дела без слез, с пылающими щеками. Она не  анализировала  своих  чувств.
Она была в таком смятении, что не могла рассуждать. И все же в этом смя-
тении она думала об одном: "Он обманул меня!.. ".
   Она снова взяла эти проклятые письма и уже не выпускала до  тех  пор,
пока не впитала в себя все, до последней строчки. Она читала,  и  ноздри
ее раздувались, а рот был сомкнут: ее сжигал скрытый огонь  ревности,  и
еще какое-то темное чувство зарождалось в ней. Ни разу не подумала  она,
что, проникая в святая святых этой переписки,  овладевая  тайнами  отца,
она поступает против совести. Ни разу не усомнилась в своем праве...  (В
своем праве! Голос рассудка умолк. Говорила совсем другая сила -  деспо-
тическая!) Наоборот, она считала, что затронуты ее права - да, ее  права
затронуты отцом!
   И все же она овладела собой. На миг она словно мельком  увидела,  как
несообразна ее требовательность. Пожала плечами. Какие права были у  нее
на отца? Разве он был ей что-то должен? Властно говорили чувства:  "Да".
Бесполезно спорить! Аннета поддалась нелепо досаде, мучилась  от  уколов
ревности и в то же время испытывала горькую радость от натиска  жестоких
сил, которые, впервые в жизни, острыми иглами вонзались в ее тело.
   Часть ночи прошла за чтением. И когда, наконец, она решила лечь,  под
ее смежившимися веками еще долго мелькали строчки и  слова,  от  которых
она вздрагивала, пока крепкий сон молодости не одолел ее; она лежала те-
перь неподвижно, глубоко дыша, успокоенная,  облегченная  той  растратой
сил, которая свершилась в ней.
   На другое утро Аннета все перечитала, она и в следующие  дни  не  раз
перечитывала письма, - только они и занимали ее мысли. Теперь мало-пома-
лу она могла представить себе эту жизнь-вторую жизнь, которая шла парал-
лельно ее жизни: мать-цветочница, Рауль снабдил ее деньгами,  чтобы  она
открыла магазин; дочьмодистка или портниха (точных  сведений  не  было).
Одна звалась Дельфиной, а другая (молодая) Сильвией. Судя  по  фантасти-
чески небрежному стилю, в непосредственности  которого  была  своя  пре-
лесть, они походили друг на друга.  Дельфина,  вероятно,  была  премилая
женщина, и хоть она прибегала к некоторым уловкам, которые  то  тут,  то
там проскальзывали в письмах, но не очень донимала Ривьера своими требо-
ваниями. Ни мать, ни дочь не воспринимали жизнь трагически. Впрочем, они
были уверены, что Рауль любит их. Вероятно, это и было лучшим  средством
сохранить его  любовь.  Дерзкая  их  уверенность  оскорбляла  Аннету  не
меньше, чем то, с какой удивительной бесцеремонностью они  обращались  к
ее отцу.
   Сильвия особенно занимала ее ревнивое внимание. Другой не было в  жи-
вых, и Аннета из гордости притворялась, будто ее ничуть не трогает  бли-
зость Дельфины и ее отца; она уже забыла, как была оскорблена  еще  нес-
колько дней назад, когда узнала о всех его привязанностях. Теперь, когда
она вступила в борьбу с привязанностью более глубокой, всякие другие со-
перники ее не пугали. Напрягая мысль, Аннета старалась представить  себе
образ незнакомки: ведь она, хоть Аннета и презирала ее, была ей лишь на-
половину чужой. Веселая бесцеремонность, спокойное  "ты"  в  письмах,  -
чувствовалось, что Сильвия распоряжается ее отцом, будто он  ее  безраз-
дельная собственность, - все это возмущало Аннету, она  старалась  прис-
тально рассмотреть несносную незнакомку, чтобы ее уничтожить. Но  самоз-
ванка избегала ее взгляда. Она будто говорила:
   "Он - мой, во мне течет его кровь".
   И чем сильнее негодовала Аннета, тем крепче утверждалась  в  ней  эта
близость. Она слишком долго противодействовала и мало-помалу привыкла  к
борьбе и даже к своей противнице. Кончилось тем, что она больше не могла
обходиться без нее. Утром, просыпаясь, она тотчас же начинала  думать  о
Сильвии, и теперь лукавый голосок соперницы твердил:
   "Во мне течет твоя кровь".
   И она так отчетливо слышала ее, так живо привиделась ей как-то  ночью
незнакомая сестра, что Аннета в полусне протянула руки, чтобы обнять ее.
   На другой день Аннету, рассерженную и сопротивлявшуюся, но  побежден-
ную, охватило неотступное желание увидеть сестру. И она  отправилась  на
поиски Сильвии.
   Адрес был в письмах. Аннета пошла на бульвар  Мэн.  Миновал  полдень.
Оказалось, что Сильвия в мастерской. Аннета не решилась пойти туда.  Она
выждала еще несколько дней и снова отправилась к  Сильвии  после  обеда,
под вечер. Сильвия еще не вернулась домой, а может  быть,  снова  вышла,
никто точно не знал. Каждый раз нервное нетерпение  целый  день  держало
Аннету в напряжении, в ожидании; она возвращалась разочарованная, и  ма-
лодушие втайне подсказывало ей, что лучше отказаться. Но она была из тех
людей, которые никогда не отказываются от принятого решения, не  отказы-
ваются, как бы упорно ни было сопротивление и как бы ни  страшились  они
того, что может случиться.
   И она снова пошла как-то на исходе мая, около девяти вечера. На  этот
раз сказали, что Сильвия дома. Шестой этаж. Она поднялась одним духом  -
не хотела, чтобы осталось время на раздумье, чтобы можно было чем-то оп-
равдать свое отступление. У нее захватило дыхание. Она  остановилась  на
площадке. Она не знала, что ждет ее.
   Длинный общий коридор, без ковра, вымощен плитами. Справа и слева две
полуотворенные двери: жильцы громко переговаривались. На красных  плитах
рдели лучи заходящего солнца - они падали из двери налево. За нею и жила
Сильвия.
   Аннета постучалась. Не прерывая болтовни, ей крикнули: "Войдите!" Она
толкнула дверь: отблеск" золотистого заката ударили ей в лицо. Она  уви-
дела - полураздетая девушка, в юбке, с голыми пухлыми плечами  и  босыми
ногами в розовых стоптанных шлепанцах ходит по комнате,  повернувшись  к
ней гибкой спиной. Она чтото искала на туалетном столике и болтала  сама
с собой, припудривая пуховкой нос.
   - Ну! В чем дело? - спросила она сюсюкая, потому что рот  у  нее  был
полон шпилек.
   И тут же ее отвлекла ветка сирени в кувшине с  водой:  она  уткнулась
носом в цветы и замурлыкала от удовольствия. Подняла  голову,  взглянула
смеющимися глазами в зеркало и увидела Аннету,  -  озаренная  солнечными
лучами, та нерешительно остановилась позади нее на пороге. Сильвия ахну-
ла, повернулась к ней, и, закинув голые руки, проворно заколола шпилька-
ми растрепанные волосы, потом подошла, протягивая объятия, но вдруг  от-
дернула руки и любезным, гостеприимным жестом, но сдержанно,  пригласила
Аннету войти. Аннета вошла; она пыталась что-то сказать, но не могла вы-
говорить ни слова. Сильвия тоже молчала. Предложила стул, накинула поно-
шенный халат в голубую полоску и села напротив, на кровать. Обе смотрели
друг на друга и выжидали - кто начнет...
   Как они были различны! Они изучали друг друга проницательным,  оцени-
вающим взглядом, без снисхождения, стараясь узнать, выпытать: "Какая  же
ты?"
   Перед Сильвией стояла Аннета - высокая, свежая, широколицая,  чуточку
вздернутый нос, крутой лоб телки под копной вьющихся каштановых волос  с
золотистым отливом, густые брови; широко раскрытые  голубые  глаза  были
чуть навыкате и иногда как-то странно темнели  от  сердечного  волнения;
рот большой, губы выразительные, со светлым  пушком  в  уголках,  обычно
сомкнуты, и в их выражении - что-то готовое к отпору, сдержанное,  реши-
тельное, но какая же всепобеждающая, застенчивая и светлая улыбка преоб-
ражает все лицо, когда они раскрываются; подбородок и щеки полные, но не
толстые, словно литые, шея, плечи, руки - цвета густого меда; прекрасная
упругая кожа, омываемая здоровой кровью. Немного тяжеловата талия,  чуть
грузен торс, а груди - широкие, пышные; опытный взгляд Сильвии, ощупывая
их под тканью, задержался на гармоничной линии прекрасных плеч и шеи, на
этой золотистой, округлой колонне, на самой совершенной линии тела Анне-
ты. Она умела одеваться, костюм был  тщательно  продуман,  -  по  мнению
Сильвии, чересчур уж тщательно; волосы аккуратно заложены, ни одного за-
витка не выбивается, ни одной лишней прядки. И Сильвия спрашивала  себя:
"А нутро у нее такое же?"
   Перед Аннетой стояла Сильвия - почти одного роста с ней (да, пожалуй,
не ниже), но тоненькая, с узкой талией, с маленькой, не по  фигуре,  го-
ловкой, в халате, накинутом на полуголое тело, с  небольшой  грудью,  но
все-таки пухлая и плечи у нее полные, а бедра узкие, и сидит  она,  чуть
покачиваясь, сложив руки на округлых коленях. Подбородок и лоб у нее то-
же округлые, носик вздернутый, волосы светло-каштановые, очень тонкие  и
растут низко на висках, на щеках кудряшки, а  на  затылке  и  на  белой,
очень белой и изящной шее непослушные завитки. Комнатное растение.  Про-
фили у нее были асимметричные: правый томный, сентиментальный -  кошечка
спит; левый хитрый, настороженный - кошечка кусается. Разговаривая,  она
вздергивала верхнюю губку, так что обнажались острые  клычки.  И  Аннета
подумала: "Худо будет, если она вцепится!"
   Как они были различны! И все же обе с первого взгляда узнали  друг  в
друге отца - его взгляд, светлые  глаза,  его  лоб,  складка  в  уголках
рта...
   Аннета, оробевшая, напряженная, овладела собой и произнесла свою  фа-
милию холодным от волнения тоном, Сильвия, не прерывая ее, не сводила  с
нее глаз, а потом преспокойно сказала, вздергивая губку в недоброй улыб-
ке:
   - Я и так это знала.
   Аннета вздрогнула.
   - Каким образом?
   - Видела вас - и часто-с отцом...
   Она запнулась перед  последним  словом.  Может  быть,  из  злорадного
чувства ей и хотелось сказать: "С моим отцом". Но она этого  не  сказала
из насмешливого сострадания к Аннете, читавшей по ее губам.  Аннета  все
поняла, отвела глаза, вспыхнула от унижения.
   Сильвия ничего не упустила из виду: она смаковала  ее  смущение.  Она
продолжала говорить с важностью, не спеша. Рассказала, что на  похоронах
была в церкви, забилась в уголок и все видела. Она вела рассказ  певучим
голоском, произнося слова чуть в нос и не обнаруживая никакого волнения.
Но если она умела видеть, то Аннета умела слышать. И когда Сильвия  кон-
чила, Аннета подняла глаза и спросила:
   - Вы очень любили его? Ласково посмотрели друг на  друга  сестры,  но
это был лишь миг. Тень ревности скользнула в глазах Аннеты, и  она  про-
должала:
   - Он очень любил вас.
   Ей искренне хотелось доставить Сильвии удовольствие, но в голосе, по-
мимо воли, прозвучала досада. А Сильвии показалось, что она уловила пок-
ровительственную интонацию. Ее лапки выпустили коготки, и она сказала  с
живостью.
   - О да: он меня очень любил! Помолчала, а  затем  со  снисходительным
видом выпалила:
   - Вас он тоже очень любил! Он часто говорил мне об этом.
   Руки Аннеты сильные, большие и нервные руки,  дрогнули,  пальцы  сжа-
лись. Сильвия смотрела на них. Чувствуя, как подступает к  горлу  комок,
Аннета спросила:
   - Он часто говорил с вами обо мне?
   - Да, часто, - подтвердила Сильвия с невинным видом.
   Вероятно, это была неправда. Но Аннета не знала, что такое лицемерие,
и верила людям; вот почему слова Сильвии ранили  ее  в  самое  сердце...
Итак, отец говорил с Сильвией о ней, они говорили о ней вместе!  Она  же
до самого последнего дня ничего не знала, была так уверена, что он дове-
ряет ей, а он обманул, он все утаивал от нее; она даже не  знала  о  су-
ществовании сестры! Непостоянство, несправедливость подавили ее. Она по-
чувствовала, что побеждена. Но показывать это ей не хотелось; она  поис-
кала оружие, нашла его и сказала:
   - Вы очень редко видели его за последние годы.
   - За последние годы - да, - поневоле уступила Сильвия. -  Разумеется.
Он же болел. Его взаперти держали.
   Наступило враждебное молчание. Обе улыбались, обе сдерживали  досаду.
Аннета - суровая и надменная, Сильвия - двуличная,  ласковая,  жеманная.
Они считали очки, прежде чем продолжать игру. Аннету  утешало,  что  она
все же получила преимущество - хоть и незначительное, но в глубине  души
ей было стыдно за свои дурные мысли, и она постаралась повести  разговор
более сердечным тоном. Она сказала, что ей хотелось бы сблизиться с той,
в ком возродилась "частица" отца. Но, помимо своей воли, она  установила
различие между ними, подчеркнула, что она - в привилегированном  положе-
нии. Рассказала Сильвии о последних годах Рауля и не могла удержаться  -
дала ей понять, что была ближе отцу. Сильвия  воспользовалась  паузой  и
удружила Аннете - вспомнила, как был к ней привязан  отец.  И  одна  не-
вольно завидовала роли другой и старалась похвастаться своей ролью.  Го-
воря или слушая (не желая слушать и все же слыша), они осматривали  друг
друга с головы до ног. Сильвия снисходительно  сравнивала  свои  длинные
голени, тонкие щиколотки, босые ножки, болтавшие шлепанцами, с  грузными
ногами и широкими щиколотками Аннеты. Аннета, рассматривая руки Сильвии,
отмечала, как заросли лункп ее слишком розовых  ногтей.  Встретились  не
просто две девушки; то были две семьи-соперницы. И  хотя  казалось,  что
они непринужденно ведут беседу, взгляд их и язык  разили  мечом,  они  с
неприязнью следили друг за другом. Звериным чутьем ревности каждая  сра-
зу, с первого же взгляда, вызнала  всю  подноготную  другой,  обнаружила
тайные изъяны ее души, пороки, о которых та, быть может, и не подозрева-
ла. Сильвия видела в душе Аннеты сатанинскую гордость, упрямство, взбал-
мошность, которые, вероятно, еще не проявили себя. Аннета видела в  душе
Сильвии черствость и улыбающуюся двуличность. Позже, полюбив друг друга,
сестры старались забыть то, что тогда увидели. А сейчас  неприязнь  зас-
тавляла их все рассматривать через увеличительное стекло. Временами  они
ненавидели друг друга. Аннета, чуть не плача, думала: "Как все это  дур-
но, как дурно! Я должна показать пример".
   Она оглядела скромную каморку, посмотрела на окно, на  тюлевую  зана-
веску, на крышу и трубы соседнего дома, залитого лунным светом, на ветку
сирени в кувшине с отбитым краем.
   Холодно, хотя душа ее пылала, Аннета предложила Сильвии дружбу и  по-
мощь... Сильвия выслушала с рассеянным видом, усмехнулась  недоброй  ус-
мешкой, промолчала... Аннета была смертельно  оскорблена,  и,  с  трудом
скрывая, как уязвлена ее гордость и какая нежность зарождается в ее  ду-
ше, она внезапно поднялась. На прощание они обменялись пустыми любезнос-
тями. И Аннета вышла, опечаленная, разгневанная.
   Она уже миновала коридор, выложенный плитками, уже спустилась с  пер-
вой ступени лестницы, когда Сильвия, потеряв по  дороге  одну  туфельку,
подбежала к ней сзади и обхватила  руками  ее  шею.  Аннета  обернулась,
вскрикнула от душевного волнения.  В  порыве  чувства  сжала  Сильвию  в
объятиях. Сильвия тоже вскрикнула и засмеялась оттого, что Аннета с  та-
кой силой обняла ее. Они горячо поцеловались. Слова любви. Нежный шепот.
Благодарность, обещание скоро увидеться...
   Наконец они расстались. Аннета, смеясь от счастья, очутилась внизу  -
она не помнила, как спустилась.  Услышала  наверху  мальчишеский  свист,
будто кто-то звал собаку, и голосок Сильвии:
   - Аннета! Она подняла голову и на самом верху в круге  света  увидела
рожицу Сильвии, крикнувшей со смехом:
   - Лови! И в лицо Аннете полетели брызги воды и мокрая ветка сирени  -
ее бросила Сильвия вместе с воздушными поцелуями...
   Сильвия убежала. Аннета, закинув голову, все искала  сестру  глазами,
но ее и след простыл. Она сжала в руках мокрую ветку сирени и поцеловала
ее.
   До дома было далеко, да и не совсем безопасно ходить по иным улицам в
такой поздний час, но Аннета все же вернулась пешком. Ей хотелось танце-
вать. А дома она не легла, пока не поставила сирень в вазу у своей  кро-
вати, - так была она счастлива, так возбуждена. Вскочила  и  переставила
ветку в кувшин с водой, совсем как было у Сильвии. Затем опять улеглась,
но лампу не загасила, потому что ей не хотелось расставаться с  нынешним
днем. А часа через три она вдруг проснулась среди ночи.  Цветы  были  на
месте. Ей не приснилось, в самом деле она виделась с Сильвией...  И  она
снова заснула с милым образом в душе.
   Дни покатились в жужжании пчел, строящих новый улей. Так  вьется  рой
вокруг молодой царицы. Вокруг милой своей Сильвии Аннета создавала новое
будущее. Старый улей был заброшен. Его царица мертва. Восторженная душа,
стараясь скрыть дворцовый переворот, прикидывалась, будто любовь к  отцу
она перенесла на сестру, что обретет ее в Сильвии. Но Аннета знала,  что
с прежней любовью она простилась навеки.
   Повелительно звала ее новая любовь, созидающая и разрушающая...  Вос-
поминания об отце были безжалостно отброшены. Его вещи были  почтительно
удалены в благоговейный полумрак комнат, - там уж некому  было  их  тро-
гать. Халат спрятан в старый шкаф. Аннета запрятала его, потом снова вы-
тащила, постояла в нерешительности, прижалась  к  нему  щекой  и  вдруг,
вспомнив все, отшвырнула. Нет логики в любви! Кто же из них изменил?
   Она была поглощена только что обретенной сестрой. Она совсем не знала
ее! Но когда полюбишь, не известные тебе черты привлекают особенно. Пре-
лесть тайны примешивается к тому, что уже  знаешь.  Видела  она  Сильвию
мельком, и ей хотелось удержать в памяти лишь то,  что  ей  понравилось.
Потихоньку от самой себя она допускала, что и это нечто весьма неопреде-
ленное. Но стоило ей попытаться беспристрастно воспроизвести то, что бы-
ло для нее сомнительным в облике Сильвии, как она тотчас же слышала  то-
пот маленьких шлепанцев в коридоре и голые руки Сильвии будто обвивались
вокруг ее шеи.
   Сильвия должна была прийти. Она обещала... Аннета готовилась к  прие-
му. Куда она проведет ее? В свою милую комнату. Сильвия сядет  вот  тут,
на ее любимом месте, у растворенного окна. Аннета  смотрела  на  все  ее
глазами, радовалась, что покажет ей свой дом, безделушки, деревья,  оде-
тые в нежную листву, и холмы, усыпанные цветами. При мысли, что  Сильвия
теперь разделит с ней уют и комфорт,  она  наслаждалась  ими,  испытывая
свежее чувство новизны. Но вот она подумала, что Сильвия станет  сравни-
вать свое жилье с булонским домом. Радость омрачилась. Неравенство в  их
положении тяготило Аннету, будто в этом была и ее вина. Но  ведь  она  в
силах все исправить, она заставит Сильвию воспользоваться благами, кото-
рые судьба предоставила ей, Аннете... Да, но, значит, за ней  будет  еще
одно преимущество. Аннета предчувствовала,  что  предстоит  борьба.  Она
помнила насмешливое молчание Сильвии в ответ на ее  первое  приглашение.
Надо было посчитаться с ее щепетильностью. Как же быть? Мысленно  Аннета
перебрала несколько планов. Но ни один не годился. Раз десять она перед-
вигала мебель в комнате; с детским удовольствием выставила напоказ самые
ценные вещи, потом унесла и оставила лишь самые простые. Обдумала все до
мелочей: где поставить на этажерке цветы, где  -  портрет...  Только  бы
Сильвия не пришла, пока все не будет готово! Но Сильвия и не думала  то-
ропиться, у Аннеты времени было вдоволь, и она ставила  и  переставляла,
передвигая все снова и снова. Она находила, что Сильвия очень медлит,  и
пользовалась этим, кое-что исправляя в своих планах. Бессознательная ко-
медия! Она обманывала себя, придавая значение пустякам. Все  это  волне-
ние, расстановка и перестановка вещей были просто предлогом, чтобы  отв-
лечься от иного волнения, от горячечных мыслей, нарушавших обычный поря-
док ее рассудочной жизни.
   Предлог изжил себя. На этот раз все было готово. А Сильвия не шла.  -
Аннета не раз уже принимала ее в своем воображения. Она устала от ожида-
ния... Однако нельзя же было снова идти к Сильвии! Ну вот, она придет  и
вдруг прочтет в скучающих глазах Сильвии, что без нее прекрасно обходят-
ся! Уже самая эта мысль терзала гордую душу Аннеты. Нет,  лучше  никогда
не видеть ее, чем так унижаться! Однако... Она принимает  решение,  спе-
шит, одевается, - она пойдет за своей забывчивой Сильвией. Но не  успела
она застегнуть перчатки, как решимость уже оставила ее, ноги у нее  под-
косились, она села на стул в прихожей, сама не зная. что же делать...
   И в тот миг, когда Аннета, не снимая шляпы, уныло уселась у двери, не
зная, идти ли, нет ли, в этот самый миг позвонила Сильвия!..
   Не прошло и десяти секунд, как отзвучал звонок, а дверь уже распахну-
лась. Такая быстрота и восторженное выражение глаз Аннеты ясно  показали
Сильвии, как ее ждали. И еще на пороге, не успели сестры обменяться сло-
вом, две рожицы прижались друг к другу. Аннета в порыве радости потащила
Сильвию через весь дом; она не выпускала ее руки, не сводила с нее глаз,
смеялась громко, без причины, как счастливый ребенок...
   И все вышло не так, как она себе представляла. Ни одна  заготовленная
фраза не пригодилась. Она не усадила Сильвию в свой излюбленный  уголок.
Обе уселись спиной к окошку на диван, рядышком, глядя друг другу в  гла-
за, болтали наперебой, а взгляды их говорили:
   (Аннета): "Наконец-то! Да ты ли это?"
   (Сильвия): "Вот видишь, я и пришла..."
   Сильвия, разглядывая Аннету, спросила:
   - Вы собрались уходить? Аннета мотнула головой:  объяснять  не  хоте-
лось.
   Сильвия все поняла, наклонилась и шепнула:
   - Не ко мне ли ты собралась? Аннета привскочила и, прижавшись щекой к
плечу сестры, сказала:
   - Злючка!
   - Почему? - спросила Сильвия, целуя уголком губ золотистые брови  Ан-
неты.
   Аннета не ответила. Сильвии был известен ответ.
   Она улыбнулась, лукаво следя за Аннетой, а та  избегала  ее  взгляда.
Непокорная душа! Настроение у Аннеты упало. Вдруг путами ее связала  ро-
бость. Они притихли, и старшая сестра прильнула к плечу  младшей,  очень
довольной, что так быстро удалось взять в свои руки власть...
   Потом Аннета подняла голову, и обе, поборов волнение, стали  болтать,
как закадычные подруги.
   На этот раз враждебных намерений не было. Напротив, они  жаждали  из-
лить свои души... Впрочем, не до конца! Они знали,  что  у  каждой  есть
свое, сокровенное, - то, что нельзя показать.  Даже  когда  любишь?  Вот
именно, когда любишь! Да что же это, поточнее? Они чувствовали  взаимное
доверие, но затаились, они прощупывали границы того, что  любовь  другой
могла бы вытерпеть. И не одно признание,  сначала  откровенное,  посреди
фразы меняло русло и премило оборачивалось ложью. Друг друга они не зна-
ли, были друг для друга по многим чертам неразгаданной загадкой; два ха-
рактера, два мира, несмотря ни на что, чуждые. У сестры Сильвия (она ду-
мала об этом больше, чем хотела) пустила в ход все свое обаяние. А  пле-
нять она умела. Аннета была ею очарована, и в то же  время  ее  коробили
некоторые ужимки и манеры Сильвии, - ей было от них не по себе.  Сильвия
это замечала, но и не думала вести себя иначе; старшая сестра, независи-
мая и наивная, бурная и сдержанная, привлекала ее  и  отпугивала  (хотя,
слушая ее болтовню, никто не догадался бы об этом). Прехитрыми и пренаб-
людательными были и та и другая, они не пропускали ни взгляда, ни мысли.
Они еще не были уверены друг в друге. В них была и недоверчивость и  го-
товность излить и отдать друг другу душу. Однако отдать, не получая  ни-
чего взамен, не хотелось! В сестрах сидел бесенок гордыни. В  Аннете  он
был посильнее. Но и любовь двигала ею сильнее. И  скрыть  этого  она  не
могла. Она терпела поражение, отдавая больше,  чем  ей  хотелось  бы,  и
Сильвии это нравилось. Так представители двух  договаривающихся  сторон,
горя желанием столковаться, действуют с мудрой осмотрительностью и, сле-
дя за поведением друг друга, осторожно идут к цели.
   Поединок был неравен. Сильвия очень скоро поняла,  какая  властная  и
жертвенная любовь владеет Аннетой. Поняла лучше, чем  сама  Аннета.  Она
испытывала ее, играла мягкой лапкой как  ни  в  чем  не  бывало.  Аннета
чувствовала, что побеждена. Она была и пристыжена и обрадована.
   Сильвия попросила показать ей весь особняк. Аннета не предложила это-
го сама - побоялась, что сестру уязвит благоденствие, которое ее окружа-
ло; у нее отлегло от сердца, когда она увидела,  что  Сильвия  чувствует
себя здесь как дома. С довольным видом ходила она взад и вперед, смотре-
ла, трогала, будто была у себя дома. Аннета была озадачена  изумительной
бесцеремонностью сестры, и в то же время ее любящее  сердце  радовалось.
Проходя мимо постели Аннеты, Сильвия легонько шлепнула по подушке.  Вни-
мательно осмотрела туалетный столик, зорким взглядом пробежала  по  всем
флаконам, рассеянно заглянула в библиотеку, пришла в восторг от  занаве-
сок, разбранила одно кресло, присела на другое, сунула нос в  полуоткры-
тый шкаф, пощупала шелковое платье и, проделав круг, вернулась в спальню
Аннеты, уселась в низенькое кресло около кровати, болтая без умолку. Ан-
нета предложила ей чаю, но Сильвия предпочла глоток сладкого вина. Силь-
вия сосала бисквит и поглядывала на Аннету, а та чтото  хотела  сказать,
но все не решалась, и Сильвия чуть не выпалила:
   "Да говори же!"
   И вот Аннета порывисто и резко, оттого что сдерживала  свои  чувства,
предложила Сильвии поселиться у нее. Сильвия молча улыбнулась, проглоти-
ла бисквит и, обмакивая в малагу вместе с  пальцами  последний  кусочек,
снова мило улыбнулась, поблагодарила глазами и полным ртом, покачала го-
ловой, будто разговаривая с малым ребенком; потом уронила:
   - Душечка...
   И отказалась.
   Аннета твердо стояла на своем, повелительно, чуть не силой  вынуждала
ее согласиться. Теперь отмалчивалась Сильвия. Она извинялась - полунаме-
ками, вкрадчивым голоском, даже застенчиво, но не  без  лукавства.  (Она
ведь горячо полюбила старшую сестру - порывистую, нежную,  правдивую!..)
Она твердила:
   - Не могу.
   Аннета спрашивала:
   - Да почему же? И, наконец, Сильвия сказала:
   - У меня есть друг! Анкета в первую секунду ничего не поняла. А потом
поняла все и были сражена. Сильвия, посмеиваясь, наблюдала за сестрой, а
немного погодя тихонько поднялась и ушла,  расцеловав  ее  и  прощебетав
что-то ласковое.
   Воздушный замок Аннеты рухнул. На душе было тяжело. Смутно от сумяти-
цы чувств. В иные она предпочитала не вникать - они жгли ее и порою ком-
ком подступали к горлу. Она считала себя свободной от предрассудков,  но
мысль, что милая ее сестра... Да, все это было слишком  тяжело!  Сколько
слез она пролила... Отчего? Как все глупо! Не ревность ли это снова?  Да
нет же!
   Она передернула плечами и встала. Не хотелось больше ни о чем думать.
И она думала без конца... Она мерила большими шагами комнаты, чтобы отв-
лечься. Заметила, что проделывает по квартире тот круг, который продела-
ла сестра. Думала лишь о ней. О ней и о том, другом... Ревность это  яс-
но. Нет, нет, нет, да нет же! Она сердито топнула ногой. Не  желала  до-
пускать ревность... Но допустила, нет ли, а на душе  было  скверно.  Она
пыталась все объяснить с точки зрения нравственности. И объяснила. Уязв-
лена была ее чистота. В ее сложной натуре, богатой противоречиями, кото-
рым не доводилось еще сталкиваться, была и пуританская строгость.  Впро-
чем, не религиозное ханжество мешало ей. Воспитана она была  отцом-скеп-
тиком и вольнодумкой-матерью вне всяких влияний религии и  привыкла  все
обсуждать. Бесстрашно подвергала критике любые социальные  предрассудки.
Свободную любовь допускала в теории, допускала - и  получалось  отлично.
Рано, разговаривая с отцом или однокурсниками, она защищала  права  сво-
бодной любви, и к требованиям этих прав даже почти не примешивалось  же-
лание, свойственное молодости, - казаться передовой: она вполне искренне
считала, что свобода в любви законна, естественна и  даже  благоразумна.
Никогда ей не приходило в голову осуждать хорошеньких девушек-парижанок,
которые живут, как им хочется:  она  смотрела  на  них  куда  доброжела-
тельней, чем на дам своего, буржуазного круга... Что же  ее  сейчас  так
огорчило? Ведь Сильвия пользоваласо своим правом... Правом? Нет,  не  ее
это право! Пусть другие, но только не она! Позволительно  это  тем,  кто
стоит не так высоко. К своей сестре и к самой себе Аннета предъявляла  -
правильно ли, нет ли, - да, правильно! - более строгие требования. Полю-
бить на всю жизнь - вот что казалось  ей  высшим  благородством  сердца.
Сильвия пала, и сестра сердилась на нее за это! "Полюбить на всю  жизнь?
Не тебя ли?.. Ревнивица, ты лжешь себе!.." И чем  больше  она  ревновала
Сильвию, тем сильнее любила. Ведь ни на кого так не  сердишься,  как  на
того, кого любишь!
   Обаяние милой ее сестры потихоньку делало свое дело. Бесполезно  сер-
диться, исправлять Сильвию, надо принимать ее такой, какая она  есть.  И
мало-помалу Аннету стало терзать другое чувство: любопытство. Помимо во-
ли, ум ее старался представить себе, как  живет  Сильвия.  Она  об  этом
слишком много думала. Она поставила себя на ее место. И  смутилась,  ре-
шив, что это было бы не так уж плохо. Досада и недовольство собой заста-
вили ее еще суровее относиться к Сильвии. Она все сердилась на сестру  и
не разрешила себе навестить ее.
   Аннета не подавала признаков жизни, но это  нисколько  не  беспокоило
Сильвию. Она распознала нрав старшей сестры и  чувствовала,  что  Аннета
вернется. Ожидание не тяготило ее. У нее было чем заполнить свое сердце.
Прежде всего - Друг, который, правда, занял лишь уголок сердца и то  не-
надолго, ну и еще всякая всячина! Она очень  полюбила  Аннету.  Но  ведь
прожила же она без нее почти двадцать лет! Можно и еще несколько  недель
подождать. Она догадывалась, что происходит в душе сестры. Это ее забав-
ляло, примешивались и отголоски враждебности. Две  породысоперницы.  Два
класса. Сильвия в гостях у Аннеты украдкой сравнивала свою и  ее  жизнь,
свои и ее условия. Думала:
   "Все равно, и у меня, знаешь ли, есть  крохотные  преимущества.  Есть
то, чего нет у тебя... Ты думала меня удержать, - как же,  так  и  удер-
жишь!.. Да, да, криви свой ротик, дуйся!..  Я,  значит,  оскорбила  твою
благопристойность. Ах, какой удар. Аннета, бедняжка!.."
   И она хохотала, представляя себе разочарованное выражение лица Аннеты
и посылая ей воздушные поцелуи. Она ничуть не огорчалась, хотя и  знала,
что Аннета мучается, что ей тяжело все это проглотить. И, словно  угова-
ривая капризного ребенка съесть полную ложку, лукаво и задорно шептала:
   "А ну-ка, малыш, открой ротик! Глотай!.."
   Но дело было не  только  в  оскорбленном  чувстве  благопристойности.
Сильвия отлично сознавала, что задела Аннету в другом, в  чем  та  и  не
сознается. И плутовка лукавила, ибо увидела, что она -  хозяйка  положе-
ния, что она будет вертеть сестрой как угодно. "Бедняжка Аннета!  Попро-
буй, отбейся!.." Сильвия была уверена, совершенно уверена,  что  возьмет
верх над сестрой. Она издевалась, но все же была растрогана  и  мысленно
шептала сестре:
   "Знаешь, злоупотреблять я этим не стану..."
   Злоупотреблять не станет? А почему бы и не попробовать? Ведь злоупот-
реблять забавно! Жизнь - война. Все права - победителю! Раз  побежденный
пошел на это, значит, ему так выгодно!
   "Довольно! Там будет видно".
   Как-то в понедельник утром она отправилась в город и, проходя по ули-
це Севр, вдруг увидела, что чуть впереди в том же направлении идет Анне-
та. И она пошла вслед за Аннетой, забавы ради, чтобы понаблюдать за ней.
Аннета, как всегда, шла большими шагами. Сильвия -  семенящими,  легкими
шажками, словно приплясывая; она подсмеивалась над  мальчишеской,  спор-
тивной походкой сестры, но оценила красоту стройного, сильного ее  тела.
Аннета высоко держала голову и о чем-то раздумывала,  не  глядя  вокруг.
Сильвия догнала ее и теперь шагала рядом, но так, чтобы Аннета не  заме-
тила. Шла с ней в ногу и, поглядывая исподтишка на старшую сестру, каза-
лось, побледневшую, словно чем-то огорченную, не  поворачивая  головы  и
чуть шевеля губами, шепнула:
   - Аннета.
   Услышать ее в уличном шуме было немыслимо. Сама Сильвия едва себя ус-
лышала. Но Аннета услыхала. А может быть,  до  ее  сознания  дошло,  что
двойник-пересмешник уже несколько минут молча сопровождает ее? Она вдруг
заметила смеющийся профиль - губы уморительно шевелятся без слов, искоса
смотрит насмешливый узенький глаз... И остановилась в порыве бурной  ра-
дости, которая однажды так удивила,  так  обворожила  Сильвию.  Внезапно
протянутые руки! Восторг, охвативший все существо. Сильвия подумала:
   "Сейчас подпрыгнет..."
   Но все тотчас же прошло. Аннета овладела собой и чуть ли  не  холодно
сказала:
   - Добрый день, Сильвия.
   Однако щеки ее порозовели, и, несмотря на свою сдержанность,  она  не
устояла перед взрывом хохота сестры, которая была в  восторге  от  своей
шалости. Аннета тоже рассмеялась.
   - Как ты меня провела! Сильвия подхватила ее под руку, и они  продол-
жали путь, дружно идя в ногу.
   - Ты долго шла рядом? - спросила Аннета.
   - Да с полчаса! - заявила, не колеблясь, Сильвия.
   - Неужели? - изумилась доверчивая Аннета.
   - Я следила за каждым твоим движением. Все заметила. Все, все. Ты шла
и разговаривала сама с собой.
   - Ну уж это неправда, неправда! - отнекивалась Аннета. - Ах ты,  лгу-
нишка!
   Они прижались друг к другу. Стали делиться впечатлениями. Обе радова-
лись встрече. Сильвия, с восхищением рассказывая о выставке белья в  ма-
газине "Бон-Марше", где она уже успела побывать и куда Аннета только со-
биралась, вдруг шепнула на ухо сестре, в оглушительном шуме улицы, кото-
рую они переходили, лавируя между экипажами с ловкостью истинных дочерей
Парижа:
   - А ведь ты так меня и не поцеловала! Порывистое движение Аннеты -  и
они чуть не погибли. Они выбрались на тротуар и на  ходу  расцеловались.
Шагали, прильнув друг к другу, по более тихой улице, которая вела... Ку-
да же она вела?..
   - Куда мы идем? Сестры остановились;  смешно  получилось  -  болтали,
болтали и заплутались. Сильвия, ухватившись за руку Аннеты, сказала:
   - Позавтракаем вместе! Аннета не соглашалась (все неожиданное и  вос-
хищало и чуть смущало ее: она была методична), уверяла,  будто  дома  ее
ждет тетка. Но Сильвию такие пустяки не смущали: она завладела Аннетой и
не отпустила бы ни за что. Она заставила ее позвонить тетке по  телефону
и повела в молочную, где часто бывала. Скромный завтрак, которым угощала
Сильвия свою сестру, сравнительно с ней богачку (и все это  понимавшую),
привел девушек - Аннету особенно - в чудесное настроение. Анкета находи-
ла, что все превкусно. Она восторгалась хлебом, хорошо поджаренными кот-
летами. А под конец подали землянику со сливками, и они лакомились, под-
бирая ее с ложечки языком.
   Впрочем, их языки больше были заняты разговором, чем едой. Хоть они и
болтали о каких-то пустяках, но их души, их голоса, их  сияющие  взгляды
сливались. У инстинкта свои пути - они короче и  лучше.  Еще  не  пришло
время затрагивать важные вопросы. Сестры кружили вокруг да около, кружи-
ли весело, как осы, что, жужжа, облетят раз десять вокруг тарелки,  пока
не усядутся спокойно. Но им спокойно не сиделось...
   Сильвия поднялась и сказала:
   - Теперь пора на работу.
   Аннета озадаченно посмотрела на нее, как ребенок, у  которого  неожи-
данно отнимают сладкое. И сказала:
   - Было так хорошо! Мне этого мало.
   - И мне, - ответила, смеясь, Сильвия. - Когда увидимся?
   - Поскорее, и чтобы побыть подольше... А  то  так  скоро  все  кончи-
лось...
   - Тогда сегодня же вечером. Приходи за мной к шести часам в  мастерс-
кую.
   Аннета смутилась.
   - А разве мы будем с тобой одни? Ее тревожило, не встретится ли она с
ним.
   Сильвия прочла ее мысль.
   - Да, да, будем одни, - ответила она снисходительно, с оттенком  иро-
нии. И преспокойно объяснила, что ее друг уехал на два-три дня домой,  в
провинцию.
   Аннета покраснела оттого, что Сильвия отгадала ее мысли. Она  уже  не
помнила, что еще накануне утром решила осудить ее за  безнравственность.
Все вопросы нравственности были забыты. Она думала  об  одном:  "Сегодня
вечером его не будет".
   - Какое счастье! Весь вечер проведем вместе.
   Сказав это, она захлопала в ладоши. А Сильвия сделала ножкой па, буд-
то собралась танцевать, и воскликнула, состроив забавную рожицу:
   - Все довольны-предовольны!
   Но, сразу же напустив на себя важность, потому что вошел какой-то по-
сетитель, сказала:
   - До свиданья, дорогая! И понеслась стрелой.
   Они встретились несколько часов спустя, когда из  мастерской  вылетел
шумный рой ветрениц. Девушки болтали без умолку, украдкой поглядывая  по
сторонам, шли семенящей походкой,  поправляя  прическу  перед  карманным
зеркальцем и у витрин, то и дело оборачиваясь, и  их  любопытные,  живые
глаза, обведенные синевой, впивались в Аннету, - отошли  чуть  подальше,
семеня, украдкой поглядывая по сторонам,  болтая  без  умолку,  и  снова
обернулись - поглядеть на Сильвию обнимавшую Аннету. И Аннете стало неп-
риятно: она поняла, что Сильвия обо всем разболтала.
   Она повела сестру обедать к себе, в булонский дом. Сильвия сама  нап-
росилась. А чтобы тетка не "охала" и не "ахала", решено было по  дороге,
что Сильвия будет представлена как подруга. Впрочем, это ничуть не поме-
шало Сильвии после обеда, когда престарелая  дама,  покоренная  ласковой
плутовкой, удалялась к себе, как бы в шутку сказать ей: "тетя".
   Светлый летний вечер; они вдвоем в большом  саду.  Нежно  обнялись  и
идут мелкими шажками, вдыхая пряный аромат, который льют цветы на склоне
знойного дня. Из душ, подобно аромату цветов, изливались тайны.  В  этот
раз Сильвия отвечала на вопросы Аннеты, не очень скрытничая. Она расска-
зывала о своей жизни с самого детства; и прежде всего - об отце.  Теперь
они говорили о нем, не стесняясь, не ревнуя друг к другу; он принадлежал
им обеим, и они говорили о  нем  со  снисходительной,  чуть  иронической
улыбкой, - как о большом ребенке, забавном, обаятельном, несерьезном, не
очень благонравном (все мужчины такие!)... На него они не сердились...
   - А знаешь, Аннета, был бы он благонравным, меня бы здесь не было...
   Аннета сжала ей руку.
   - Ай, потише! И Сильвия стала рассказывать о цветочной лавочке -  как
она, когда была маленькой, сидела под прилавком, среди разбросанных цве-
тов, слушая, о чем болтает мать с покупателями, и как  первые  ее  грезы
переплетались с укладом жизни в Париже, затем о смерти Дельфины (Сильвии
было тогда тринадцать лет), о годах учения у портнихи,  подруги  матери,
приютившей ее, о том, как через год умерла ее покровительница,  здоровье
которой износилось в работе (в Париже изнашиваются быстро!), и о том,  в
каких только не пришлось ей  побывать  передрягах.  Она  описывала  свои
злоключения и горькие испытания с веселой усмешкой, в  уморительных  то-
нах. Мимоходом давала меткие определения  людям,  дополняя  рассказ  ка-
ким-нибудь штрихом, черточкой, словцом, гримаской. Рассказывала  она  не
все - жизнь научила ее многому, - кое о чем умалчивала, кое о чем,  быть
может, ей было неприятно вспоминать. Зато она подробно рассказала о сво-
ем друге - последнем друге. (Были, вероятно, и другие страницы в ее жиз-
ни - она их утаила.) Он - студент-медик; встретились они на  балу  в  их
квартале (она готова была отказаться от обеда, лишь бы потанцевать!). Не
очень красив, но премил, высокий брюнет,  смеющиеся  глаза  с  прищуром,
раздувающиеся ноздри, как у породистого пса, веселый,  сердечный...  Она
описывала его без всякого воодушевления, но  с  симпатией,  хвалила  его
достоинства, подшучивала над ним, довольная  своим  выбором.  Сама  себя
прерывала, смеялась при иных воспоминаниях, - и о которых  рассказывала,
и о которых умалчивала. Аннета превратилась в слух, примолкла,  -  ее  и
смущало и интересовало все это;  порой  она  робко  вставляла  несколько
слов. Сильвия рассказывая, одной рукой держала ее руку, а другой ласково
перебирала ее пальцы, словно четки. Она понимала, что Аннета смущена, ей
это нравилось, и она забавлялась смущением сестры.
   Девушки сидели на скамейке под деревьями; стало совсем темно,  и  они
не видели друг друга. Сильвия - настоящий бесенок - воспользовалась этим
и поведала о чуточку легкомысленных и очень нежных сценках, чтобы  окон-
чательно смутить старшую сестру. Аннета догадалась о ее хитрости; она не
знала, улыбаться ли, бранить ли сестру; хотелось побранить, но сестричка
была уж очень мила! Ее голосок звучал так весело - право, ничего  пороч-
ного не было в ее жизнерадостности! Аннета с трудом переводила  дыхание,
стараясь не показать, в какое  смятение  повергли  ее  любовные  истории
Сильвии. А Сильвия, чувствуя, как  дрожат  от  волнения  пальцы  сестры,
умолкла, очень довольная этим, придумывая новую каверзу;  наклонилась  к
Аннете и вполголоса, как ни в чем не бывало, спросила, нет ли у нее дру-
га. Аннета вздрогнула (она этого  не  ожидала)  и  покраснела.  Проница-
тельные глаза Сильвии старались разглядеть ее лицо, защищенное темнотой,
но ничего не было видно: наконец она провела пальцами по щеке  Аннеты  и
сказала, заливаясь смехом:
   - Да ты просто пылаешь! Аннета принужденно смеялась, и щеки ее разго-
релись еще жарче. Сильвия бросилась ей на шею.
   - Глупышка ты моя, дурочка, какая же ты прелесть!  Нет,  до  чего  ты
смешная! Не сердись на меня! Ведь я хохотунья! Очень я люблю  тебя!  Ну,
полюби хоть капельку свою Сильвию! В ней хорошего мало. Но  какая  есть,
такая есть, и вся твоя. Сестричка. Птичка моя! Дай я поцелую  твой  клю-
вик, сердечко мое!..
   Аннета с такой силой обняла ее, что Сильвия чуть не задохнулась.  Она
отбивалась и говорила тоном знатока:
   - Обниматься ты умеешь! Кто  тебя  научил!  Аннета  резким  движением
прикрыла ей рот рукой.
   - Не надо так шутить! Сильвия поцеловала ее в ладонь.
   - Прости, больше не буду.
   Прижавшись щекой к плечу сестры, она благоразумно замолчала и  приня-
лась слушать ее, глядя на прозрачную полоску сумеречного неба, прорезан-
ного ветвями деревьев, на лицо Аннеты, которая,  склонившись  к  ней,  о
чем-то тихо говорила.
   Аннета открывала ей сердце. Теперь рассказывала она - рассказывала  о
том полном счастье, которое выпало на ее долю в юности, в ее  уединении,
о заре жизни маленькой Дианы, пылкой, но не смущаемой страстями, которая
имеет все, чего ни пожелает, ибо все, чего бы она ни  пожелала  сегодня,
завтра же осуществляется. И она так уверена в грядущем дне, что  заранее
упивается его медвяным ароматом и не торопится срывать цветы.
   Она поведала о безмятежном эгоизме тех лет, бедных событиями, до кра-
ев полных нектаром грез. Она говорила о той душевной близости, о всепог-
лощающей нежности, которые так роднили ее с  отцом.  И,  странное  дело,
рассказывая о себе, она открывала себя: до сих пор ей не доводилось ана-
лизировать прошлое! И от этого она иногда терялась. Порой она  прерывала
рассказ: ей трудно было высказать мысли словами, порой  она  высказывала
их взволнованно, горячо, образно. Сильвия не все понимала, ей  было  за-
бавно, она слушала рассеянно, но следила за выражением лица  сестры,  за
ее движениями, за интонацией.
   Аннета поведала о том, как мучила ее ревность,  когда  она  узнала  о
второй семье отца, существование которой он от нее утаил, и о  том,  как
она была потрясена, обнаружив, что у нее есть  соперница,  есть  сестра.
Она говорила горячо, откровенно и не умолчала даже о  том,  чего  стыди-
лась; вся страстность ее проснулась, как только  она  вспомнила,  и  она
сказала:
   - Я тебя возненавидела! Сказала  с  такой  запальчивостью,  что  даже
умолкла, пораженная звуком своего голоса. Сильвия, взволнованная гораздо
меньше, но очень заинтересованная, почувствовала, как под ее щекой  дро-
жит рука Аннеты, и подумала:
   "Она у меня с огоньком!"
   Аннета продолжала свою исповедь, и стоила она ей  дорого.  А  Сильвия
думала:
   "Чудачка, ну зачем она все мне рассказывает!"
   И в то же время почувствовала, что в душе ее растет уважение к стран-
новатой старшей сестре - конечно, уважение насмешливое, но полное беско-
нечной нежности, и она ласково потерлась щекой о родную ладонь...
   Аннета довела рассказ до той поры, когда влечение к сестре-незнакомке
овладело ею целиком, несмотря на внутреннее ее  сопротивление,  и  когда
она впервые увидела Сильвию. Но здесь прямота ее не совладала с  сердеч-
ным волнением. Она попробовала продолжать, умолкла и, отказавшись от по-
пыток, сказала:
   - Не могу больше...
   Стало тихо. Сильвия улыбалась. Она приподнялась и, прильнув  щекой  к
щеке сестры, ущипнула ее за подбородок.
   - Какая ты увлекающаяся! - шепнула Сильвия.
   - Я? - переспросила, смешавшись, Аннета.
   Сильвия вскочила со скамьи, встала перед сестрой и, нежно  прижав  ее
голову к своей груди, сказала:
   - Бедная... бедная моя Аннета!..
   С того дня сестры стали видеться часто. Не  проходило  недели,  чтобы
они не встречались. Сильвия являлась под вечер на Булонскую  набережную,
неожиданно для Аннеты. Аннета навещала Сильвию реже. По молчаливому сог-
ласию они  устраивались  так,  что  Аннета  не  встречалась  с  "другом"
Сильвии. В определенный день сестры завтракали в молочной; их забавляло,
что они назначают друг другу свидание то в одном, то в другом уголке Па-
рижа. Они радовались, когда им случалось бывать вместе.  Это  стало  для
них потребностью. В те дни, когда они не виделись, время  тянулось  мед-
ленно, старой тетке не удавалось вызвать Аннету на разговор,  а  Сильвия
скучала и высмеивала своего приятеля, который был тут ни при чем. Только
мысль о том, сколько расскажут они друг другу  при  встрече,  скрашивала
ожидание. Но порой она не выдерживала, и  никогда  Аннета  не  была  так
счастлива, как однажды вечером: уже пробило десять часов, когда  Сильвия
позвонила у двери и вошла, говоря, что она не могла дождаться завтрашне-
го дня и явилась поцеловать  ее.  Аннета  стала  удерживать  сестру,  но
Сильвия клялась, что в ее распоряжении всего лишь пять минут, и убежала,
проболтав целый час без передышки.
   Аннете хотелось, чтобы сестра жила в ее доме, пользовалась ее  благо-
состоянием. Но Сильвия упорно отклоняла все предложения: она вбила  себе
в голову - в свою упрямую головенку, - что не  примет  никакой  денежной
помощи. Зато она без смущения принимала наряды или брала деньги "взаймы"
(занимала, но забывала возвращать). Раза два она даже стянула кое-что...
о, ничего ценного! Но, разумеется, она  никогда  не  прикоснулась  бы  к
деньгам! Ведь деньги - святыня! Другое дело безделушка, какое-нибудь де-
шевенькое украшение... Против этого она не могла устоять. Аннета замети-
ла ее сорочьи замашки и даже растерялась. Почему Сильвия не попросила? С
какой радостью она отдала бы ей все это! Она старалась ничего  не  заме-
чать. Она любила обменяться с сестрой лифчиком,  блузкой,  бельем:  этим
питалась нежность Аннеты. Сильвия учила сестру искусству  наряжаться,  и
под влиянием ее вкуса менялся более строгий вкус Аннеты. Не всегда полу-
чалось удачно, ибо Аннета,  обожавшая  сестру,  подражала  ей  и,  теряя
чувство меры, одевалась не в своем стиле, -  Сильвии,  которую  все  это
очень забавляло, приходилось охлаждать ее рвение. Сильвия была  поосмот-
рительней и, не говоря лишних слов, заимствовала у Аннеты ее благородную
сдержанность, хорошие манеры и то, как надо произносить некоторые слова,
как двигаться, но перенимала она все это до того тонко, что  со  стороны
могло показаться, будто подлинник копирует ее.
   И все же, несмотря на всю их близость, Аннете удалось узнать лишь  об
одной стороне жизни сестры. Сильвия охраняла свою независимость и давала
это почувствовать. В сущности, она не вполне освободилась  от  классовой
неприязни к Аннете: ей хотелось показать Аннете,  что  распоряжаться  ею
нельзя, что она приходит к сестре лишь потому, что ей так нравится. Да и
ее самолюбие было задето тем, что сестра не совсем одобряет  ее  поведе-
ние. Особенно ее любовную связь. Правда, Аннета старалась и с этим  при-
мириться, но не могла скрыть, как ее тяготит разговор о романе  Сильвии.
Она или избегала его, или, если  и  принуждала  себя  говорить  о  друге
Сильвии с искренним желанием сделать  сестре  приятное,  то  в  ее  тоне
чувствовалась неуловимая натянутость, - Сильвия это  подмечала  и  мигом
переводила разговор на другую тему. Аннета огорчалась. От  всего  сердца
она хотела, чтобы Сильвия была счастлива, счастлива  на  свой  лад.  Лад
этот был не совсем по душе Аннете, но она не хотела показывать вида.  И,
конечно, показывала. Человек больших  страстей  не  умеет  притворяться.
Сильвия сердилась и мстила: умалчивала обо всем. И вот  совершенно  слу-
чайно Аннета узнала, что в жизни сестры произошли немаловажные события -
и уже несколько недель назад.
   По правде говоря, никак нельзя было заставить Сильвию  признать,  что
они важны; они и в самом деле, вероятно, проскользнули мимо ее  сознания
- такая была у нее гибкая натура, а может быть, она из самолюбия  уверя-
ла, что все это пустяки. Аннета случайно узнала, что с  "некоторых  пор"
(невозможно установить, когда именно:  ведь  это  "давнишняя  история"!)
друга уже нет и в помине, связь порвана. Сильвию это не особенно печали-
ло. Аннету - гораздо больше. Правда, она ничуть не сожалела о случившем-
ся. Она попыталась - и очень неуклюже  -  выведать,  что  же  произошло,
Сильвия пожимала плечами, смеялась, твердила:
   - Да ничего не произошло. Просто прошло.
   Аннета должна была бы радоваться, но слова сестры ее огорчали.  Какое
странное ощущение! До чего же она нелепая! И само  это  словечко  "прош-
ло"... о целом мире чувств! Да еще произносит со смехом!..
   А вслед за этим значительным событием (значительным для  нее)  Аннета
сделала еще одно открытие. Как-то раз она сказала, что встретит сестру у
входа в мастерскую, и Сильвия преспокойно ответила:
   - А я уже там не работаю...
   - Что ты! - удивилась Аннета. - С каких это пор?
   - Да с некоторых... (Как всегда, уклончиво!  Произойти  это  могло  и
вчера и в прошлом году!)
   - Что же случилось?
   - Случилось кое-что...  что  случается  ежегодно  (как  в  песенке  о
Мальбруке: "На пасху иль на троицу... "). После скачек наступает мертвый
сезон. Хозяйки звереют, находят уйму предлогов и самым благородным обра-
зом вышвыривают нас за дверь.
   - Где же ты работаешь?
   - И там и тут. Хожу, бегаю, понемногу подрабатываю.
   Аннета - удрученно:
   - Осталась без места, а мне не сказала!  Сильвия  прикинулась,  будто
она из тех, кому "все нипочем", кто ко всему привык! Небрежно, со  снис-
ходительной ужимочкой (радуясь в глубине души, что из-за нее так  волну-
ются), она созналась, что на скорую руку мастерит  дешевые  костюмы  для
магазинов готового платья,  подрубает  детские  платьица,  шьет  мужские
кальсоны (рассказала об этом в шутливом тоне). Но Аннете было не до сме-
ха. Она вела дальше свое дознание и выпытала у сестры,  что  та  обивает
пороги в поисках места и что подчас берется за изнурительную, препротив-
ную работу. Вот когда Аннета поняла, почему "с некоторых пор" она  стала
замечать, что ее сестричка побледнела... Вот почему Сильвия не приходила
по нескольку дней, придумывая  нелепые  предлоги,  пускалась  на  глупую
ложь, а сама, вероятно, полночи шила, не смыкая глаз и не покладая  рук.
Сильвия продолжала рассказывать нарочито шутливо, с наигранным безразли-
чием о пустячных своих неприятностях. Но она  видела,  что  губы  сестры
дрожат от гнева. И Аннета вдруг вспылила:
   - Какая подлость! Нет, я не могу, не могу я больше этого выносить!  И
ты еще смеешь говорить, что любишь меня, что ты сама хотела  подружиться
со мной, прикидываешься другом, а скрываешь все самое важное,  все,  что
близко тебя касается!..
   (Вздернутая губка Сильвии изобразила: "Вот еще, ничего тут нет важно-
го!.." Но Аннета не дала сестре говорить, поток прорвался.)
   - ...Я доверяла тебе, думала, что ты мне расскажешь о своих горестях,
неприятностях, как рассказываю тебе обо всем я, что все у нас будет  об-
щим... А ты от меня таишься, словно мы - чужие, и я ничего не знаю,  ни-
чего! Ведь случайно выяснилось, что тебе сейчас  трудно,  что  ты  ищешь
места, что у тебя плохо со здоровьем; ты готова приняться за любую рабо-
ту, лишь бы ни о чем не говорить мне, хотя знаешь, что помочь тебе  было
бы для меня счастьем... Как это гадко, как гадко! Ты меня  обидела.  Нет
откровенности - нет дружбы! Но я этого больше не потерплю!.. Довольно!..
Для начала ты переедешь ко мне и останешься здесь, пока не кончится без-
работица.
   (Сильвия покачала головой.)
   - Переедешь, не спорь! Послушай, Сильвия, иначе я с  тобой  не  поми-
рюсь! Скажи только "нет", и мы больше не увидимся - никогда в жизни...
   Сильвия и не подумала извиняться, объясняться - она улыбалась и упря-
мо твердила:
   - Нет, милочка, не перееду.
   Ей доставляло большое удовольствие волнение Анкеты, а та уже не  вла-
дела собой, чуть не плакала, готова была побить сестру. Сильвия  подума-
ла:
   "Как же она хорошеет, когда волнуется!" у Она не сдавалась. Пусть Ан-
нета видит, что и у нее есть воля.
   Лицо Аннеты пылало от гнева, и она повторяла, умоляя, настаивая:
   - Останься! Ты останешься... Мне так хочется...  Хорошо?  Останешься?
Останешься? Ведь ты согласна? Отвечай же!..
   Упрямица вызывающе улыбнулась и ответила:
   - Не останусь, милочка.
   Аннета, вскипев, вскочила:
   - Между нами все кончено.
   Повернулась спиной, подошла к окошку, будто уже не замечая Сильвию. А
та чуть подождала, тоже поднялась и сказала вкрадчивым голоском:
   - До свиданья, Аннета? Аннета, не оборачиваясь, уронила:
   - Прощай.
   Ее руки были судорожно сжаты. Одно движение - и, кто  знает,  чем  бы
все кончилось! Она расплакалась бы, раскричалась... Но она не двинулась,
смотрела надменно, холодно. Сильвия чуть смешалась: с  затаенной  трево-
гой, но все же посмеиваясь, она вышла и, затворяя за собой дверь,  пока-
зала Аннете нос.
   Особенно гордиться (немного-то она гордилась, впрочем) тем, что  дала
отпор, было нечего. Не очень гордилась своей вспышкой и Аннета. Она была
подавлена, понимала, что отрезала пути к отступлению: надо было терпели-
во, искусно завоевать Сильвию, а она чуть не выгнала ее! Сильвия не вер-
нется - это несомненно. Аннета поставила перед ней дилемму, закрыла  для
сестры дверь своего дома. И себе запретила отворить ее. Нельзя же  после
всего сказанного бежать за Сильвией! Признать себя побежденной! Гордость
не позволяла ей сделать это. И неоспоримая правота. Ведь Сильвия  посту-
пила так дурно... Нет, ни за что она не пойдет к ней!
   И, надев шляпку, она отправилась прямо к Сильвии.
   Сильвия только что пришла. Она  размышляла:  пыталась  разобраться  в
своем затруднительном положении. Признавала, что все глупо, но выхода не
видела, ибо не Допускала мысли, что ее может поработить воля Аннеты,  не
допускала мысли, что Аннету может поработить ее воля.  В  сущности,  она
считала, что Птичка права. Но сдаваться не хотелось. Сильвия была нерав-
нодушна к земным благам. Блага, которыми владела  Аннета,  искушали  ее,
возбуждали зависть, хоть и подсознательно. Попробуй побороть себя,  даже
когда ты независтлива - почти совсем независтлива! Да и можно  ли  побо-
роть себя, когда твое молодое тело жаждет радостей, можно ли не думать о
том, как бы ты распорядилась состоянием, как воспользовалась  бы  им,  -
гораздо лучше, чем тупицы, которым оно с неба в рот упало! И хоть она  и
не признавалась себе, но была немного зла на Аннету. Впрочем, если тут и
была вина Аннеты, то она всячески старалась, чтобы Сильвия простила  ее.
Но Сильвия как раз и не считала нужным прощать. А в этом ведь не призна-
ешься! Каждый из нас в тайниках своей души выпестывает пять-шесть  чудо-
вищневеличек. Этим не хвастаются, их будто и не замечают, но  отделаться
от них никто не спешит. Правильнее было бы сказать себе, что ее искушали
блага, которых у нее нет, но ей хотелось поважничать, прикинуться, будто
она их презирает. Вот поважничала, а ничего хорошего не получилось. Нет,
Сильвия, решительно не испытывала  удовольствия  от  своей  победы,  ще-
гольнуть было нечем: победила, зато поплатилась  собственной  шкурой!  И
все складывалось особенно тяжело потому, что и в самом деле положение  у
нее было мало приятное. Сильвии нелегко было выпутаться из беды.  Безра-
ботных  появилось  очень  много,  и,  разумеется,  предприниматели  этим
пользовались. Здоровье у нее было не блестящее. От изнуряющей жары (сто-
ял знойный июль), бессонных ночей, плохого питания, противной воды,  вы-
пиваемой залпом, она заболела катаром кишечника и дизентерией  и  теперь
очень ослабла. Крыша над ее комнатой накалилась от  солнца,  и  Сильвия,
опустив жалюзи, полураздевшись, чувствовала, как у нее горит  все  тело:
ей хотелось дотронуться до чего-нибудь прохладного, охладить руки, и она
думала о том, как сейчас было бы хорошо очутиться в  доме  на  Булонской
набережной; она была обделена другими богатствами,  зато  щедро  одарена
чувством смешного и потешалась над собственной глупостью. Неплохо потру-
дилась! А ведь они с Аннетой в сущности были всегда и  во  всем  заодно!
Заупрямились обе... Господи, какая чепуха! Ни одна не у ступит!..
   Она-то знала, что никогда не уступит, пусть уж так дурочкой до  конца
и останется; она усмехалась, вздергивая побледневшую верхнюю губку,  как
вдруг до нес из коридора донеслись стремительные шаги Аннеты. Она  сразу
их узнала, вскочила.
   "Вернулась!.. Аннета, родная!"
   Не ждала она сестру... Конечно, Аннета лучше ее!
   Аннета уже вошла. Ее лицо пылало от волнения,  от  жары,  от  быстрой
ходьбы. Она еще не знала, как поступит, но стоило ей войти - и  все  для
нее стало ясным. Она задохнулась от духоты, стоявшей в раскаленной полу-
темной каморке, и  снова  ее  охватил  приступ  ярости.  Она  шагнула  к
Сильвии, - та кинулась ей на шею, -  своими  нервными  руками  сжала  ее
влажные плечи и, не отвечая на ее поцелуи, раздраженно сказала:
   - Я увожу тебя отсюда... Одевайся... И не спорь!
   Сильвия, однако, спорила, уже просто по привычке.
   Делала вид,  что  противится.  Но  не  мешала.  Аннета  распоряжалась
по-своему, одевала ее, натягивала ботинки, застегивала  блузку,  сердито
нахлобучила ей на голову шляпку, вертела ее, как пакет. Сильвия  тверди-
ла: "Не надо, не надо", - возмущенно покрикивала для  вида,  но  была  в
восторге от того, что с ней так обращаются. И, когда  Аннета  одела  ее,
схватила руки сестры, расцеловала их крепко - даже зубы оттиснулись - и,
смеясь от радости, сказала:
   - Госпожа Буря... Ничего не поделаешь! Подчиняюсь... Увози!..
   И Аннета ее увезла. Она схватила ее за руки своими сильными руками  и
держала, как в тисках. Они сели в авто. Когда приехали, Сильвия  сказала
Аннете:
   - Теперь признаюсь: до смерти хотелось к тебе!
   - Зачем же ты так упрямилась? - спросила Аннета,  сердитая,  счастли-
вая.
   Сильвия взяла Аннету за руку, согнула ее указательный палец и  посту-
чала им по своему выпуклому лбу.
   - Да, там упрямства немало! - сказала Аннета.
   - Похож на твой, - заметила Сильвия, показывая в зеркале на крутые их
лбы.
   Обе улыбнулись друг другу.
   - Нам-то известно, в кого они, - добавила Сильвия.
   Комната ждала Сильвию давным-давно. Аннета, еще не ведая о  существо-
вании Сильвии, приготовила клетку для будущей подруги. Подруга так и  не
появилась; только два-три раза промелькнула ее тень.  Самобытная  натура
Аннеты, ее манера вести себя то с холодком, то с  горячей  сердечностью,
порывистость и неожиданная резкость, поражавшая в сдержанной ее  натуре,
странности, какая-то неосознанная требовательность, властность,  тлевшие
в ее душе и вспыхивавшие даже в те часы, когда она готова была пожертво-
вать собой со  страстной  покорностью,  -  все  это  отпугивало  от  нее
сверстниц, которые, несомненно, уважали ее и, говорят, попадали  под  ее
влияние, но - осторожно, на расстоянии. Первой завладела клеткой  дружбы
Сильвия. Вошла она туда, разумеется, без волнения, зная, что  без  труда
выйдет, - выйдет, когда ей вздумается. Перед Аннетой  она  нисколько  не
робела. И комната, в которой она водворилась, ничуть ее не удивила. Тог-
да, в первый свой приход, она по некоторым мелочам - в  них  сказывалась
предусмотрительная заботливость - и по тому, как неловко, смущенно  дер-
жалась сестра, показывая комнату, догадалась, что все это предназначает-
ся для нее.
   Теперь же Сильвия, признав себя побежденной - на свое счастье,  -  не
оказывала ни малейшего сопротивления. Она еще чувствовала слабость после
острого кишечного заболевания, и Аннета так баловала свою выздоравливаю-
щую сестричку, что та утопала в блаженстве. Был призван врач; он  нашел,
что Сильвия малокровна, посоветовал переменить климат, пожить на высоко-
горном курорте. Но сестры не спешили покинуть свое общее гнездышко;  они
очаровали доктора и вынудили его сказать, что в конце концов и в булонс-
ком доме неплохо и что даже в некотором отношении, пожалуй, лучше  восс-
тановить силы больной в полном покое здесь, прежде  чем  подстегнуть  их
живительным горным воздухом.
   И вот Сильвия может вволю нежиться в постели. Давно этого не  бывало!
Какое наслаждение спать вдоволь, наверстывать все упущенные сны, а самое
чудесное - просто лежать, вытянувшись на отличных тонких  простынях,  до
упоительного онемения во всем теле, искать ногой прохладное  местечко  в
постели! И мечтать, мечтать!.. О, ее мечты не улетали в заоблачную высь!
   Они кружились на месте, как муха на потолке. В них не было  стройнос-
ти. Они двадцать раз плели одно и то же - какой-нибудь случай,  план  на
будущее, мастерская, возлюбленный, шляпка. И  вдруг  все  погружалось  в
стоячую воду сна...
   - Послушай, Сильвия, да послушай же!.. (Она противилась сквозь  сон.)
Так нельзя... Очнись!
   Полуоткрыв глаза, Сильвия видела лицо сестры, склонившейся над ней, и
бормотала, с усилием выговаривая слова:
   - Аннета! Разбуди меня!
   - Сурок! - говорила Аннета и, смеясь, тормошила ее.
   Сильвия разыгрывала из себя девочку:
   - Ах, мамочка! Что же со мной? Все сплю и сплю!  Любовь  Аннеты  была
так велика, что она по-матерински восторгалась сестрой.  Она  присажива-
лась на постель, и ей чудилось, что милая головка, которую ока прижимает
к груди, - головка ее дочери. Сильвия не противилась и жаловалась  поти-
хоньку:
   - Как бы так сделать, чтобы никогда не работать?
   - Ты и не будешь больше работать.
   - Вот еще что придумала! - возмущалась Сильвия.
   Сон ее как рукой снимало, и, высвободившись из  объятий  сестры,  она
приподнимала встрепанную голову  и  впивалась  в  Аннету  подозрительным
взглядом.
   - Ну вот, все воображает, что ее хотят задержать насильно! Ступай от-
сюда, детка! - говорила Аннета, смеясь. - Уходи,  если  так  велит  тебе
сердце! Никто тебя не держит!
   - Тогда остаюсь! - говорил дух противоречия.
   И Сильвия ныряла в постель, устав от напряжения.
   Так, в праздности, прошло всего лишь несколько дней, и Сильвия пресы-
тилась сном; настала пора, когда ее уже нельзя было удержать  на  месте.
Она целыми днями слонялась, полуодетая, в Аннетиных  туфлях,  в  которых
тонули ее босые ноги, в Аннетином халате, который она подбирала  наподо-
бие тоги, с голыми руками и икрами; она переходила из комнаты в комнату,
все рассматривая и все обследуя. У нее не особенно сильно  было  развито
понятие о "твоем". (О "моем" - дело другое!) Сестра ей  сказала:  "Ты  -
дома", - и она поймала ее на слове. Она повсюду рылась. Все перетрогала.
Часами плескалась в ванной комнате. Осмотрела каждый уголок. Однажды Ан-
нета увидела, что сестра уткнулась в ее бумаги, - впрочем,  они  надоели
Сильвии быстро. Как-то озорница устроила набег на комнату тетки,  ошело-
мила старушку, перевернула все вверх дном, сдвинула с  места  все  вещи,
приласкалась к их владелице (которая с трепетом  следила  за  каждым  ее
движением), оставила все в беспорядке и, приведя в умиление и  негодова-
ние старую деву, убежала.
   Дом был наполнен неумолчным щебетаньем, бессвязной болтовней - ей  не
было конца. Где угодно, в каком угодно виде, присев  ли  на  подлокотник
кресла, расчесывая ли волосы с гребенкой в руке, остановившись ли  вдруг
на ступеньке лестницы, выходя ли утром в банном халате из ванной, -  все
равно сестры говорили, говорили, говорили, и раз начатый разговор  велся
целыми часами, даже целыми днями. Они забывали, что пора ложиться спать;
напрасно тетка сердилась, покашливала, стучала наверху в пол; они стара-
лись говорить потише, задыхаясь от смеха, но через пять минут  -  взрыв!
Снова гобоем звенел тоненький голосок Сильвии, а ему  вторили  радостные
или возмущенные восклицания Аннеты, как всегда  закусившей  удила,  -  у
этой девчонки, Сильвии, был особый дар по пустякам выводить ее из равно-
весия. Сверху тетка стучала еще сердитей. Тогда  решали:  пора  "вздрем-
нуть". Но они тянули время, пока раздевались. Комнаты у них  были  смеж-
ные, сестры не затворяли дверей и, то и дело переступали порог,  болтали
- и в одних нижних юбках и сняв нижние юбки; они переговаривались  бы  и
со своих кроватей всю ночь напролет, если б сон, как это бывает в  моло-
дости, вдруг не застигал их и не прекращал болтовни. Он  слетал  на  них
мигом, будто ястреб на цыпленка. Они падали на подушки, полуоткрыв  рот,
не договорив фразы. Аннета лежала на постели разметавшись, сон у нее был
тяжелый, часто неспокойный,  горячечный,  полный  видений;  она  сбивала
простыни, она говорила во сне, но никогда не просыпалась. Сильвия  спала
чутко, тихонько похрапывая (если б вы сказали ей об этом,  она  оглядела
бы вас с видом оскорбленного  достоинства),  просыпалась,  вслушивалась,
посмеиваясь, в бессвязные речи сестры, иногда  вставала,  ходила  вокруг
кровати, где лежала распростертая  Аннета  и  горой  поднимались  сбитые
простыни. Сильвия склонялась над ней и при свете ночника (Аннета не мог-
ла спать без огня) с любопытством вглядывалась в отяжелевшие, непроница-
емые черты, в необычайно страстное, подчас трагическое лицо спящей,  по-
тонувшей в океане снов. Сильвия ее не узнавала.
   "Аннета? Ты ли это, сестра?.."
   "Ей хотелось сейчас же разбудить ее, обвить руками ее шею.
   - Волчонок, ты тут?..
   Но она была уверена, что волчонок тут, и не пробовала будить  сестру.
Она была не так чиста душой, как старшая неистовая сестра, была  зауряд-
нее ее, играла с огнем, но не обжигалась.
   Они подолгу разглядывали друг друга, когда одевались  и  раздевались:
любопытно было делать сравнения. У Аннеты были приступы дикой стыдливос-
ти, забавлявшие Сильвию, более вольную и вместе с тем какую-то более по-
нятную. Часто Аннета становилась холодной, чуть ли не надменной;  иногда
на нее находила вспыльчивость, иной раз она плакала без причин. Завидное
лионское равновесие, которым она прежде так гордилась,  изменило  ей.  И
всего важней было то, что она об этом и не жалела.
   Теперь они во многом откровенно признавались друг другу.  Воспроизво-
дить все это не стоит. Девушки, подружившись, в своих беседах  -  и  это
совершенно естественно - преспокойно договариваются до самых невероятных
вещей, но в их устах все звучит почти невинно; когда же об этом  расска-
зывают другие, вся невинность теряется. В бессвязных разговорах проявля-
лось различие их натур: добродушная, безвредная аморальность  и  беспеч-
ность одной и глубокий, страстный, неспокойный, заряженный  электричест-
вом строгий мир другой. Бывали столкновения: легкомыслие и веселая игри-
вость, с какими Сильвия, смакуя, говорила о любовных делах, сердили  Ан-
нету. Она была смелой в душе, сдержанной на словах:  казалось,  ей  было
неприятно слышать то, что отвечало ее собственным мыслям. Иногда она за-
мыкалась в угрюмом молчании и сама плохо понимала, отчего Сильвия  пони-
мала все гораздо лучше. За две недели совместной жизни она узнала Аннету
глубже, чем Аннета знала себя.
   Однако это не означало, что ее умственные способности были выше сред-
него уровня самой простой девушки-парижанки. У нее был на редкость трез-
вый и дальновидный практический ум; только она не извлекла из  него  то,
что могла бы извлечь, предпочитав подчиняться своим прихотям; во всем же
остальном она ничем не отличалась от девушек своего круга.  Правда,  все
ее занимало, но ничто глубоко не интересовало, если не  считать  мод,  а
где уж модам быть глубокими! К искусству же - музыке, живописи,  литера-
туре - она относилась, как относится человек самый посредственный; иног-
да до нее просто ничего не  доходило.  Аннету  часто  коробил  ее  вкус.
Сильвия замечала это и говорила:
   - Уф! Опять я попала впросак... Ну, скажи, что сейчас модно в свете?
   (О картине она говорила, как говорят о шляпке.)
   - Чем нужно восторгаться? Мне бы только это узнать, а там все  пойдет
не хуже, чем у других...
   Но Сильвия не всегда была так миролюбиво  настроена:  случалось,  что
она с пеной у рта отстаивала героя какого-нибудь бульварного романа  или
пошлый романс, видела в нем последнее  слово  в  области  искусства  или
чувств. Она все же вынудила старшую  сестру  признать  достоинство  или,
скорее, признать будущее за одним из тех жанров, которые Аннета  до  сих
пор упорно отрицала, хоть и совсем не знала: Сильвия была без ума от ки-
но и смотрела все фильмы без разбора.
   Случалось, что Сильвия не могла понять красоту книги, которую они обе
читали, но иные страницы воздействовали на нее сильнее, чем на Аннету, -
ведь Сильвия лучше знала жизнь, сестру же ее неприкрытая правда приводи-
ла в замешательство. А жизнь и есть Книга Книг. Не всякому дано прочесть
ее. Каждый носит ее в себе, и написана она вся, от первой  до  последней
строчки. Но разберешься ты в ней лишь в тот день, когда суровый учитель.
Опыт, научит тебя ее языку. Сильвия училась ему с малолетства  и  читала
бегло. Аннета начала учиться поздно. Усваивала она медленно, зато знания
ее были глубже.
   Лето в том году стояло на редкость знойное. К середине августа пышные
деревья в саду пожелтели. Душными ночами Сильвия вытягивала губы, всасы-
вая воздух. Силы у нее восстановились, но была  она  еще  бледненькой  и
плохо ела. Она всегда была плохим едоком, и если б ей дали волю, не обе-
дала бы, а довольствовалась в иные дни мороженым и фруктами.  Но  Аннета
была начеку. Но Аннета сердилась. Много забот было у Аннеты. И вот она в
конце концов решила отправиться в горы, хоть и откладывала поездку с не-
дели на неделю, в глубине души надеясь, что удастся ее избежать. Ей  хо-
телось, чтобы сестра принадлежала только ей все лето.
   Отправились они на курорт в Гризон. О нем Аннета  сохранила  чудесное
воспоминание, была там давнымдавно - прелесть  какая  гостиница,  совсем
простая, а вокруг умиротворяющие душу пейзажи в пасторальном  стиле,  от
всего веет старой Швейцарией. Правда, за несколько лет  все  изменилось.
Появился рой гостиниц. Возник целый городок вычурных отелей. В луга вре-
зались автомобильные дороги, а в лесах слышно было лязганье трамвая. Ан-
нете хотелось бежать. Но ведь они целые сутки проторчали в душном  ваго-
не, утомились; не знали, куда теперь поехать; хотелось  одного  -  вытя-
нуться, лежать не двигаясь: хоть и все  здесь  изменилось,  зато  воздух
по-прежнему был чист, словно хрусталь, и Сильвия лакомилась им, как  ла-
комилась мороженым, которое слизывала из стаканчика, стоя у тележки про-
давца среди гомона парижских улиц. Решили так:  останутся  на  несколько
дней, пока не спадет жара. А потом привыкли. И нашли, что тут хорошо.
   Сезон был оживленный. Посмотреть игру в теннис слеталась  неугомонная
молодежь разных национальностей. Устраивались вечера с танцами, спектак-
ли. Жужжащий улей бездельничал, флиртовал, щеголял. Анне га обошлась  бы
без этого. Но Сильвия веселилась от всей души, сияла от удовольствия,  и
это передалось Аннете. Настроение у сестер было отличное, и не  хотелось
отказываться от развлечений, до которых так падка молодежь.
   Были они молоды, веселы, каждая была по-своему привлекательна,  и  их
сразу окружили поклонники. Анкета похорошела. Спортивные игры на воздухе
подчеркивали ее прелесть. Она была прекрасно сложена, сильна, любила хо-
дить, увлекалась спортом, была блестящей партнершей в теннисе  -  верный
глаз, сильные ноги, проворные руки, молниеносные ответные удары.  Обычно
жесты ее были скупы, но в нужную минуту она горячилась, и ее отдачи оше-
ломляли. Сильвия приходила в восторг, хлопала  в  ладоши,  когда  видела
прыжки Аннеты, гордилась сестрой. Она восхищалась искренне - ведь в этой
области она даже не пыталась состязаться с ней: хрупкая парижанка не бы-
ла создана для спортивных игр, да они и мало ее привлекали - столько на-
до было двигаться! Она находила, что куда приятнее - и, главное,  благо-
разумнее, - оставаться зрительницей. Времени она даром не теряла.
   Она создала вокруг себя кружок придворных и царила там с такою непри-
нужденностью, будто только это и делала всю жизнь.  Лисичка  переняла  у
молодых светских дам, за которыми наблюдала,  высокомерие,  жеманство  и
все, что легко заимствовать. На вид - недотрога, очаровательная рассеян-
ность, а ушки на макушке: ничто не ускользало от ее внимания. Но  лучшей
ее моделью по-прежнему оставалась Аннета. Чутье у нее было верное, и она
умела не только перенимать многие и многие мелочи, но, перенимая, прида-
вать им блеск, чуть видоизменяя и даже иногда доводя их до противополож-
ности - о, только чтобы показать, как изысканно такое пустячное  отступ-
ление от светских правил! Она была неглупа и никогда не выходила за пре-
делы той области, где чувствовала под ногами твердую почву.  Ее  манеры,
поведение, тон были просто  безукоризненны.  Благовоспитанная  девица  с
изысканной оригинальностью речи и манер, Аннета не могла  удержаться  от
смеха, слушая, как сестра с очаровательной самоуверенностью  выкладывает
перед своими поклонниками сведения, обрывками которых  она  накануне  ее
напичкала. Сильвия хитро ей подмигивала: не стоит углублять беседу. Нес-
мотря на ум и хорошую память, Сильвия могла нечаянно попасть впросак, но
она не допускала этого, бдительно следила за своими границами. К тому же
она умела выбирать партнеров.
   Почти всех их, молодых спортсменов-иностранцев, - англосаксов, румын,
- гораздо больше коробили ошибки в игре, чем ошибки  в  языке.  Любимцем
женского кружка был один итальянец. Он носил звонкую фамилию,  был  отп-
рыском старинного ломбардского рода (род угас давным-давно, но ведь  фа-
милия не исчезает); он принадлежал к тому типу, который так часто встре-
чается среди золотой молодежи Апеннинского полуострова  и  для  которого
характерны не столько национальные черты, сколько черты эпохи: в нем ви-
дишь любопытную помесь американца с Пятой авеню  и  итальянца-кондотьера
XV века, что, в общем, иногда придает внешности величавость (величавость
оперного артиста). Туллио, красивый малый, высокий, статный, хорошо сло-
женный, с пламенным взглядом, круглой головой  и  бритым  лицом,  жгучий
брюнет с крупным, хищным носом, раздувающимися ноздрями  и  тяжелой  че-
люстью, ходил мягкой походкой, расправив плечи. Надменность,  заискиваю-
щая учтивость и грубость - все это смешалось в  его  манерах.  В  общем,
мужчина неотразимый. Женские сердца падали к его ногам  -  наклоняйся  и
подбирай. Но он не давал себе труда наклоняться. Он ждал,  чтобы  сердца
эти ему поднесли.
   Вероятно, именно потому, что Аннета не предложила ему своего  сердца,
Туллио и остановил на ней свой выбор. Он  -  первоклассный  теннисист  -
оценил физические качества сильной девушки, а разговаривая с нею, узнал,
что она вообще любит спорт; их вкусы сходились - верховой ездой, греблей
Аннета увлекалась до страсти, которую она вносила во все свои  поступки.
Он крупным своим носом почуял, что избыток энергии  переполняет  девичье
тело, и возжелал им овладеть. Аннета, угадав его намерения, была и  пле-
нена и оскорблена. Силы плоти, стесненные годами полузатворнической жиз-
ни, пробуждались в пламени чудесного лета, в кругу молодежи, помышлявшей
лишь об удовольствиях, в азарте спортивных игр. Последние недели, прове-
денные с Сильвией, их вольные беседы,  какая-то  безграничная  нежность,
переполнявшая Аннету, - все это повергало в смятение и тело ее  и  душу,
которые она сама так плохо, так мало знала. Ненадежно был защищен ее дом
от налета страстей. Аннета впервые ощутила, что такое острота  чувствен-
ного влечения. Стыд, возмущение охватили ее, будто она получила  пощечи-
ну. Но влечение не стало от этого меньше. Надо было бежать, она же гордо
шла вперед с холодным видом и трепещущим сердцем. А  он  прикрывал  свое
вожделение безукоризненной почтительностью, стал еще обаятельнее  и  ув-
лекся еще сильнее, когда увидел, что она поняла его, что она  противится
ему. И вот начался другой матч, поиному азартный! Они бросили друг другу
дерзкий вызов, они вступили в ожесточенное единоборство, хотя никто это-
го не замечал. Когда он и учтиво и властно склонялся перед нею и целовал
ей руку, когда она улыбалась ему надменно и обольстительно, - она читала
в его глазах:
   "Ты будешь моей".
   И ее сомкнутые губы отвечали:
   "Никогда!"
   Зорким взглядом следила Сильвия за поединком, она забавлялась, но го-
рела желанием принять в нем участие. Какое участие? Право, она и сама не
знала. Ну" просто хотелось поразвлечься и, конечно, - само собой разуме-
ется, - выручить Аннету. Он - прелесть. Аннета - тоже прелесть. Как кра-
сит ее сильное чувство! Какая испепеляющая гордость! Бычок, готовый  ри-
нуться в бой; то вдруг зальют ее щеки  волны  румянца,  то  отхлынут,  и
Сильвия словно видела,  как  они  пробегают  по  всему  ее  телу,  будто
дрожь... А мужчина с головой ушел в игру...
   "Ничего не выйдет, мой мальчик, - твоей она не будет, да, да, не  бу-
дет, если не захочет!.. А может быть, хочет? Или не хочет? Решайся,  Ан-
нета! Он увлечен. Добивай его! Глупышка! Не знает, как... Хорошо, мы  ей
поможем..."
   Похвалы, которые Сильвия расточала Аннете, сблизили ее с Туллио.  Они
вдвоем восхищались ею. Итальянец был бесспорно влюблен в Аннету. Сильвия
сияла и, сверкая глазами, все больше входила в роль. Она искусно расхва-
ливала Аннету и не менее искусно пускала в ход свои чары и уже не  могла
остановиться. Напрасно она уговаривала себя:
   "Теперь угомонимся. Довольно. Слишком далеко зашли..."
   Все было тщетно; оставалось одно: предоставить им свободу действия...
Это было презабавно! И, конечно, этот болван  тотчас  воспламенился.  До
чего же глупы мужчины! Он воображал, что с ним любезны из-за  его  прек-
расных глаз... Правда, глаза у него были прекрасные... Как же он  теперь
поступит? Рыбешка мечется между двумя крючками. Уж не хочет ли он  прог-
лотить обеих сразу? На что он решится? "А ну, приятель, выбирай!"
   Она ничего не делала, чтобы облегчить ему  выбор,  она  стушевывалась
перед Аннетой. Аннета-перед ней. Но Аннета инстинктивно удвоила  усилия,
чтобы затмить Сильвию. Сестры нежно любили друг  друга.  Сильвия  горди-
лась, что Аннету расхваливают, Аннета гордилась тем,  какое  впечатление
производит Сильвия. Они советовались друг с  другом.  Следили,  чтобы  у
каждой был туалет к лицу. Умело, по контрасту, выделяли лучшее во  внеш-
ности друг друга. На вечерах в гостинице привлекали всеобщие  взоры.  Но
эти взоры невольно разжигали соперничество между ними. И хоть они запре-
щали себе это, но во время танцев одна сестра невольно оценивала  успех,
которым пользовалась другая. Особенно у того,  кто,  право,  занимал  их
мысли теперь гораздо больше, чем им хотелось... Он стал занимать их мыс-
ли гораздо больше с тех пор,  как  сам  перестал  понимать,  которая  же
больше занимает его мысли. У Аннеты портилось настроение, когда она  ви-
дела, как Туллио увивается вокруг сестры. Обе прекрасно танцевали,  каж-
дая в своем стиле. Аннета старалась утвердить свое превосходство. И, ко-
нечно, танцевала лучше - на взгляд знатоков. Но Сильвия держалась непри-
нужденней, танцевала с большим увлечением, а когда она поняла  намерение
Аннеты, то стала просто неотразимой. И Туллио не устоял. Аннета увидела,
что покинута, и ей было больно. В одну  прекрасную  летнюю  ночь  Туллио
протанцевал несколько раз подряд с Сильвией, а потом оба вышли, болтая и
смеясь. Аннета не владела собой. Она тоже вышла из зала. Она не решилась
пойти следом за ними и попыталась разглядеть их из окна  галереи,  выхо-
дившей в сад; и она увидела их; увидела, что они идут по аллее,  прижав-
шись друг к другу, что они целуются.
   Но это не так огорчило ее, как то, что случилось потом. Аннета подня-
лась в свою комнату и села, не зажигая света; внезапно к ней вбежала ра-
достная Сильвия, разахалась, увидев, что сестра сидит одна  в  потемках,
принялась гладить ей руки, чмокать в щеки; как всегда,  наговорила  уйму
всяких милых пустячков; когда же Аннета, сказав, что ей  пришлось  уйти,
потому что у нее вдруг началась мигрень, спросила сестру, как прошел ве-
чер и гуляла ли она с Туллио, Сильвия с невинным видом ответила, что  не
гуляла, что понятия не имеет, куда делся Туллио, что  вообще  Туллио  ей
надоел, к тому же она не любит слишком красивых мужчин, а он еще и фато-
ват, да и смугловат... И она стала укладываться спать, напевая вальс.
   Аннета не сомкнула глаз. Сильвия спала отлично. Она и не  подозревала
о буре, которую сама же вызвала. Аннета  очутилась  во  власти  демонов,
сорвавшихся с цепи. Все, что произошло,  было  катастрофой.  Катастрофой
вдвойне. Сильвия стала ее соперницей. И Сильвия  ей  лгала.  Любимая  ее
Сильвия! Сильвия-радость ее, надежда!.. Все рухнуло. Она больше не может
ее любить... Не может любить? Но разве может, разве может она не  любить
ее? О, как внедрилась в нее эта любовь, сильнее, чем она думала! Но раз-
ве можно любить то, что презираешь? Ах да, предательство Сильвии еще  не
все! Что-то еще случилось... "Что-то еще... еще... Но что же это такое?"
А! Тут замешан человек, которого Аннета не уважала, которого  Аннета  не
любила и которого теперь любит. Любит?  Нет!  Которого  хочет  покорить.
Гордость и ревность терзали ее, требовали, чтобы она пленила его,  чтобы
вырвала из рук другой, а главное, чтобы не позволила той,  другой,  выр-
вать его из ее рук... (Другая - вот чем стала Сильвия для Аннеты!)
   И часа не спала Аннета в ту ночь. Простыни жгли кожу.  А  с  соседней
кровати доносилось легкое посапывание - там спали сном невинности.
   Когда утром они очутились лицом к лицу, Сильвия  сразу  увидела,  что
все изменилось, но она не поняла, что же произошло.  Аннета,  с  кругами
под глазами, бледная, суровая, надменная, но до странности  похорошевшая
(и похорошевшая и подурневшая - будто на призыв вдруг поднялись все  за-
таенные ее силы). Аннета, в броне гордости, холодная, враждебная,  замк-
нутая, посмотрела на Сильвию, послушала, как та болтает, по обыкновению,
о всяких пустяках, невнятно поздоровалась и вышла из комнаты...  Сильвия
запнулась на полуслове и тоже вышла, не сводя глаз с Аннеты, спускавшей-
ся по лестнице.
   Она все поняла. Аннета увидела Туллио, сидевшего в холле, и  направи-
лась прямо к нему. Он тоже понял, что положение изменилось. Она села ря-
дом с ним. Заговорила о вещах, самых незначительных.
   Высоко держа голову, полная презрения, Аннета смотрела в одну точку и
старалась не встречаться с ним взглядом. Но у него не было сомнения:  ее
взгляд стремился к нему. Словно избегая слишком яркого света, ее  глаза,
полузакрытые голубоватыми веками, спрашивали:
   "Хочешь, чтобы я была твоей?"
   А он рассматривал свои ногти, с самодовольным видом говорил  какие-то
глупости и, поглядывая, как кот, на ее тело, на упругие  груди,  допыты-
вался:
   "Ты ведь тоже этого хочешь?"
   "Я хочу, чтобы хотел ты", - был ответ.
   Сильвия не колебалась. Покружила по холлу, подошла и села между Анне-
той и Туллио. Аннета была возмущена, взгляд выдал ее - один взгляд:  его
было достаточно. Она посмотрела на сестру в упор, и Сильвия прочла в  ее
взгляде презрение. Она прищурила глаза и прикинулась,  будто  ничего  не
заметила, но ощетинилась, как кошка, через которую  пропустили  электри-
ческий ток: она улыбалась, а готова была кусаться.  Начался  поединок  -
поединок втроем, притворно любезный. Сильвия,  казалось,  перестала  су-
ществовать для сестры: Аннета не обращала внимания на ее слова, разгова-
ривала через голову с Туллио, который чувствовал себя  неловко;  а  если
старшей сестре все-таки приходилось выслушивать младшую, потому  что  та
трещала без умолку, Аннета улыбкой или ироническим замечанием  подчерки-
вала погрешности языка, которыми еще пестрила речь Сильвии (лисичке пока
не удалось выполоть их из своего лексикона).
   Сильвия была смертельно оскорблена и видела в Аннете уже не сестру, а
соперницу; она думала:
   "Подожди, ты у меня попляшешь".
   Приподняв губу, она оскалила клычки:
   "Око за око, зуб за зуб... Нет, два ока за око..."
   И ринулась в бой.
   Как неосторожна была Аннета! Чувство собственного достоинства не  об-
ременяло Сильвию: всякое оружие было для нее приемлемо - лишь  бы  выиг-
рать. Аннета, закованная в латы гордости, сочла бы себя униженной,  если
б Туллио заметил даже намек на ее чувство. Сильвию же не стесняли  такие
мелочи; пусть кавалер увидит, как они состязаются: это ему польстит.
   "Что же ты предпочитаешь? Нравится ли  тебе  великолепное  презрение,
или нравится, чтобы тобой восхищались?.."
   Она знала: мужчина - животное тщеславное. Туллио был падок на  лесть.
Сильвия на нее не скупилась. С простодушным, спокойным бесстыдством плу-
товка расхваливала совершенства молодого курортного Гаттамелаты: его фи-
гуру, ум и одежду. Одежду главным образом - она угадала, что ею он доро-
жит больше всего. А он обожал похвалу. Разумеется, он сам знал, что кра-
сив, ну, а громкое имя отчасти  заменяло  ум.  Но  вот  костюм  был  его
собственным творением, и он не мог равнодушно отнестись к одобрению все-
ведущей парижанки. Сильвия, глядя на него взглядом знатока, посмеивалась
про себя над его простоватым вкусом и любовью к ярким сочетаниям, а вос-
хищалась всем - с головы до пят. Аннета сгорала от стыда и гнева - сест-
ра хитрила так явно, что она спрашивала себя:
   "Как он переносит все это?"
   А он переносил отлично. Туллио упивался лестью.  Сильвия,  осматривая
его сверху донизу, перешла от оранжевого галстука к  лиловому  поясу,  к
зеленым в золотистую полоску носкам и тут сделала передышку: у нее  были
свои соображения! Восторгаясь изяществом ног Туллио (он ими  очень  гор-
дился), она выставила свои прехорошенькие ножки. Шаловливо  и  кокетливо
приблизила она их к ногам Туллио, стала сравнивать, приоткрывая свои  до
колен. Потом повернулась к Аннете, откинувшейся  на  качалке  с  презри-
тельным видом, и произнесла с чарующей улыбкой:
   - Душечка, а ну-ка покажи свои  ножки!  И  рывком  подняла  подол  ее
платья - показались топорные лодыжки бочонком, сильные,  но  не  изящные
ноги. Только на две секунды. Аннета вырвалась из  коварных  коготков,  и
они, вполне довольные собой, спрягались. Туллио все видел...
   На этом Сильвия не успокоилась. Все утро она изощрялась в сравнениях,
делала их как бы нечаянно, но они были не в пользу Аннеты. Будто  взывая
к утонченному вкусу Туллио, она то и дело просила его взглянуть  на  во-
ротничок, блузку или шарфик, привлекала его снимание к тому, что  у  нее
было всего красивее, а у Аннеты - всего хуже. Аннета дрожала и с  непро-
ницаемым видом еле сдерживалась, чтобы  не  задушить  ее.  Сильвия,  как
всегда обворожительная, между двумя предательскими  выходками  прижимала
пальчики к губам и посылала Аннете воздушный поцелуй. Но временами  мол-
нии их взглядов скрещивались.
   (Аннета). "Презираю тебя!"
   (Сильвия). "Возможно. Но любит он меня!"
   "Нет! Нет!" - возмущалась Аннета.
   "Да! Да!" - твердила Сильвия.
   Они переглядывались с недобрым задором.
   Аннета не в силах была долго скрывать неприязнь под улыбкой, как змею
под цветами. Еще немного - и она закричала бы. Внезапно она покинула по-
ле битвы. Ушла с высоко поднятой головой, напоследок бросив  на  Сильвию
взгляд-вызов. Насмешливые глаза Сильвии ответили:
   "Поживем - увидим".
   Битва продолжалась на другой день и во все последующие дни под взгля-
дами забавлявшейся публики: вся гостиница  заметила,  что  сестры  ведут
борьбу, и досужие язвительные глаза подстерегали их;  заключались  пари.
Соперницы были так поглощены своей игрой, что не  обращали  внимания  на
игру других.
   Дело в том, что для них это уже не было игрой. Сильвия тоже увлеклась
серьезно. Какая-то злая сила смущала  сестер,  возбуждала  их  чувствен-
ность. Туллио, гордый своей победой, не прилагал никаких  усилий,  чтобы
разжечь огонь. Он действительно был  красив,  неглуп,  и  он  сам  горел
страстью, которую разжег; стоило  быть  завоеванным.  Он-то  хорошо  это
знал.
   По вечерам сестры-соперницы встречались у себя в комнате. Они ненави-
дели друг друга. Однако притворялись, будто не знают об этом. Их кровати
стояли рядышком, бок о бок, и быть рядом по ночам стало  бы  невыносимо,
если бы они все сказали друг другу; не избежали бы они и  публичной  ог-
ласки, которой боялись. Они устраивались так: выходили и входили в  раз-
ное время, больше не разговаривали, притворяясь,  будто  не  видят  друг
друга, ну, а если это было просто невозможно, холодно произносили: "доб-
рое утро", "добрый вечер", словно ничего и не произошло. Всего  честней,
всего разумней было бы объясниться. Но они не  хотели.  Не  могли.  Если
страсть овладела женщиной, не может быть и речи о честности; о  рассудке
- тем более.
   Страсть стала для Аннеты отравой. Поцелуй, который однажды вечером на
повороте аллеи Туллио, пользуясь своей властью, насильно  запечатлел  на
губах гордой девушки, не защитившейся вовремя, прорвал плотину  страсти.
Она была оскорблена этим, ожесточена, она боролась с собой.  Но  она  не
знала, как сопротивляться, - ведь поток страсти захватил ее впервые. Го-
ре обороняющимся сердцам! Когда в них вторгается страсть, самое целомуд-
ренное становится самым доступным...
   В одну из тех бессонных ночей, которые так ее терзали, Аннета  задре-
мала, хоть и думала, что бодрствует. Ей приснилось, будто  она  лежит  в
постели с открытыми глазами, но не в силах двинуться, точно  связана  по
рукам и ногам. Она знает, что Сильвия рядом притворяется  спящей  и  что
должен прийти Туллио. Вот она услышала, как  в  коридоре  скрипнул  пол,
крадущиеся шаги все ближе, ближе. Аннета увидела: Сильвия приподнимается
с подушки, из-под простыни показались ее ноги; она  встает,  скользит  к
двери, которую кто-то приоткрыл. Аннета тоже хочет встать, но не  может.
Сильвия, будто услышав, оборачивается, возвращается, подходит к постели,
смотрит на Анкету, наклоняется, вглядывается в ее лицо. Да ведь это сов-
сем, совсем и не Сильвия; даже не похожа на нее; и все же это Сильвия; у
нее злой смех, острые зубы; длинные черные волосы, без завитков, прямые,
жесткие упали Аннете на лоб, когда Сильвия наклонялась, попали в рот,  в
глаза. У Аннеты на языке привкус конского волоса, его терпкий запах. Ли-
цо соперницы все ближе, ближе. Сильвия откинула одеяло. Аннета  чувству-
ет, что острое колено вдавливается ей в бедро. Она задыхается. В руке  у
Сильвии нож; холодное лезвие щекочет горло Аннете, она отбивается,  кри-
чит... Она очнулась - сидит на постели в тихой своей  комнате,  простыни
сбиты. Сильвия безмятежно спит. Аннета, унимая сердцебиение, прислушива-
ется к мерному дыханию сестры и все еще содрогается от ненависти и  ужа-
са...
   Она ненавидела... Кого же? И кого же любила? Она осуждала Туллио,  не
уважала его, боялась и совсем, совсем не доверяла ему. И вот из-за этого
человека, которого она не знала еще две недели назад, из-за этого ничто-
жества, она готова возненавидеть сестру, ту, которую любила больше всего
на свете, которую и сейчас любит... (Нет! Да! Которую любила  всегда...)
Ради этого человека она готова была, не задумываясь, пожертвовать  своей
жизнью. Да как же... как же все это случилось?
   Она ужаснулась, но могла сделать лишь одно: установить, как всесильно
наваждение. Минутами  проблеск  здравого  смысла,  пробужденная  ирония,
возврат былой нежности к Сильвии приподнимали ее голову над течением. Но
достаточно было одного ревнивого взгляда, достаточно было  увидеть  Тул-
лио, перешептывающегося с Сильвией, - и Аннета снова тонула...
   Она сдавала позиции, и это было ясно. Поэтому-то страсть ее и бушева-
ла. Она была неловка. Не могла скрывать, что  ее  достоинство  уязвлено.
Туллио, этот добрый принц, согласен был не делать выбора между ними,  он
соизволил бросить платок обеим. Сильвия проворно подняла его; Сильвия не
церемонилась; она выжидала, она знала, что потом Туллио затанцует под ее
дудку. Ее нисколько не встревожило бы, если  бы  этот  донжуан  украдкой
сорвал несколько поцелуев у Аннеты. Пусть неприятно, но и  вида  показы-
вать не надо. Ведь это можно скрыть. Аннета не умела так вести себя. Она
не допускала половинчатости, и явно было, как противна  ей  двойственная
игра Туллио.
   Туллио охладел к ней. Серьезная страсть его стесняла, она "осточерте-
ла" ему (в этом слове, как и многие иностранцы, он видел особый, столич-
ный шик). Немного серьезности в любви - хорошо. Но не слишком, не то по-
лучается какая-то повинность, а не  удовольствие.  Он  представлял  себе
страсть в виде примадонны: с чувством исполнив каватину, она возвращает-
ся на сцену и, простирая руки, кланяется  публике.  Но  страсть  Аннеты,
по-видимому, не считалась с тем, что публика существует. Играла она лишь
для себя. Играла плохо...
   Аннета была так искренна, так искренне было  ее  увлечение,  что  она
неспособна была думать о том, как навести на себя лоск, как  скрыть  пе-
чать терзаний и тревог на лице и все следы дневных забот, которые женщи-
на, следящая за своей внешностью, смягчает или стирает  не  один  раз  в
день. Она просто подурнела, увидев, что побеждена.
   Торжествующая Сильвия, уверенная, что партия  выиграна,  смотрела  на
Аннету, выбитую из колеи, с удовлетворением и  насмешкой,  приправленной
издевкой, а в глубине души жалела сестру.
   "Что, получила? Добилась своего? Хорош у тебя вид!.. Бедная,  побитая
собачонка..."
   И Сильвии хотелось ее поцеловать. Но стоило ей приблизиться, и  выра-
жение лица у Аннеты делалось таким враждебным, что задетая  Сильвия  по-
вертывалась к ней спиной, бормоча:
   "Как хочешь, моя милая!.. Дело твое! Устраивайся сама! Я-то добрая!..
Но каждый за себя, и к черту всех!.. Ну, а если эта дуреха страдает,  то
сама и виновата! Она всегда до смешного серьезна, к чему это?"
   (Так о ней думали все.)
   Аннета в конце концов отстранилась от борьбы. Сильвия вместе с Туллио
устроили вечер живых картин, где Сильвия должна была показать  все  свои
прелести и кое-что в  придачу...  (Она  изображала  парижанку-чародейку;
лоскуток материи - и она превращается в своих двойников, вереницу  двой-
ников, причем каждый красивее оригинала, но, прибавляя к нему новое, они
делают его очаровательнее всех предыдущих, ибо  в  нем  заключаются  все
они.) Если бы Аннета попыталась соревноваться с  ней,  то  потерпела  бы
полное поражение. Она это знала отлично; она предвидела свое  поражение;
как же стала бы она жить после! Она  отказалась  участвовать  в  вечере,
сославшись на нездоровье - плохой вид служил ей оправданием. Туллио и не
пытался ее уговаривать. Но когда Аннета отказалась, ее  замучила  мысль,
что она сложила оружие. Даже безнадежная борьба - сама по себе  надежда.
Теперь полдня Туллио и Сильвия проводили вдвоем, с глазу на глаз. Аннета
заставляла себя ходить на все репетиции, чтобы быть им  помехой.  Но  им
ничто не мешало. Она, пожалуй, их даже подзадоривала, -  особенно  бесс-
тыдницу Сильвию, заставлявшую повторять раз десять ту сцену, когда  ода-
лиску, млеющую от наслаждения, похищает  корсар  байроновского  типа,  -
мрачно сверкают его глаза, он скрежещет зубами, вид роковой и хищный,  -
ягуар, готовый к прыжку. Туллио вел свою роль так, словно  вот-вот  пре-
даст огню и мечу весь "Палас-отель". А Сильвия вела  роль  так,  что  ей
могли позавидовать двадцать тысяч гурий, выщипывающих бороду  пророку  в
раю.
   Наступил вечер представления. Аннета, забившаяся в последний ряд кре-
сел, к счастью, позабытая восхищенной публикой,  не  могла  досидеть  до
конца. Она ушла измученная. Голова у нее горела. Во рту было горько. Она
думала все об одном: о своих страданиях. Поруганная страсть  терзала  ей
душу.
   Аннета вышла на лужайку, зеленевшую вокруг гостиницы, но не было  сил
уйти совсем; она бродила около освещенного зала. Солнце уже  закатилось.
Стемнело. Звериный инстинкт  заставил  Аннету  ревниво  следить  за  той
дверью, из которой, конечно, они оба выйдут. Боковая дверка сделана  для
актеров; не пересекая зала, они могут пройти  в  костюмерную,  в  другое
крыло дома. И правда, они вышли; остановились в тени на лужайке, загово-
рили. Аннета притаилась за деревьями и услышала, как смеется, как  хохо-
чет Сильвия...
   - Нет, нет, только не сегодня! А Туллио настаивал:
   - Почему же?
   - Во-первых, хочется спать.
   - Выспаться успеете!
   - Нет, нет, люблю поспать!
   - Так, значит, завтра ночью.
   - Но и завтра будет то же самое! И, кроме того, ночью я не одна. Меня
стерегут!
   - Значит, никогда? Тут озорница Сильвия расхохоталась.
   - Но я ведь и днем не боюсь! - ответила она. - А вы что, боитесь?
   Больше Аннета не могла слушать. Шквалом налетели ярость,  отвращение,
отчаяние, и она убежала в темноту, куда-то вдаль. Наверное, было слышно,
как она бежит, потеряв голову, как ломаются ветки, - так убегает затрав-
ленный дверь. Но Аннету больше не тревожило, что ее услышат. Она уже  ни
с чем не считалась. Она бежала, бежала... Куда? Она и сама не  знала.  И
так никогда и не узнала. Бежала во мраке, стонала. Ничего не видела  пе-
ред собой. Сколько она бежала? Пять минут, двадцать  минут,  час?  Этого
она так никогда и не узнала. Бежала, пока не  споткнулась  о  корни,  не
упала во весь рост, не ударилась лбом о ствол дерева... И тут она закри-
чала, завыла, как раненое животное, прижавшись ртом к земле.
   Мрак вокруг. Небо черное, ни луны, ни звезд. Земля не дышит, не  про-
шелестит букашка. Тишина. Только журчит ручей,  струясь  по  голышам,  у
ствола сосенки, о которую Аннета расшибла лоб.  Да  из  глубины  ущелья,
разрезавшего высокое обрывистое плато, поднимается яростный рев  потока.
Его стоны вторят стонам измученной женщины.  Словно  то  извечный  вопль
земли...
   Она кричала и ни о чем не думала. Судорожные рыдания, сотрясая  тело,
разрядили тоску, тяжесть которой давила ее столько дней. Разум молчал. И
вдруг тело ее, изнемогая, перестало стенать. Прорвалась  вся  скорбь  ее
души. Аннета поняла, что покинута. Одинока и  предана.  Круг  ее  мыслей
дальше не простирался. Не было сил собрать их разбредшееся  стадо.  Даже
подняться не хватало сил. Она приникла к  земле...  Ах,  если  бы  земля
расступилась!.. Поток рокотал, говоря и думая за нее.
   Он омыл ее раны. И наступила минута, - а их, вероятно, прошло  немало
в муках и душевной слабости, - и вот истомленная Аннета  стала  медленно
подниматься. Ссадина на лбу ныла довольно сильно: боль отвлекала  мысли.
Аннета омочила в ручье расцарапанные руки, приложила их  к  израненному,
горящему лбу. И потом долго сидела, сжав виски и глаза мокрыми ладонями,
ощущая, как проникает в нее ледяная чистота. И горе ее  осталось  где-то
далеко позади. Она, как посторонняя, внимала его стонам и уже не понима-
ла своего исступления. Она думала:
   "Почему? Для чего? Да стоит ли из-за этого огорчаться?.."
   Поток вторил во мраке:
   "Безумье, безумье, безумье... все тщета... все суета..."
   Аннета горестно улыбалась:
   "Чего же я хотела? И сама не знаю... Где  же  оно,  большое  счастье?
Пусть его берет кто хочет!.. Оспаривать не стану..."
   И вдруг перед ней  встали,  вдруг  налетели  на  нее  призраки  этого
счастья, которого она все-таки жаждала, и жгучие порывы тех желаний, ко-
торые, хоть и отвергал их разум, все еще владели ее телом и которым суж-
дено было еще долго владеть им. И вслед за ними, за их ожесточенным  на-
тиском, зазвучал гадкий отголосок ревности... Она выдержала  их  приступ
молча, согнулась, будто под порывом вихря, потом подняла голову и громко
заговорила:
   - Я была не права... Сильвию он полюбил сильнее... И это справедливо.
Она больше, чем я, создана для любви. И она гораздо красивее. Я знаю это
и люблю ее. Люблю, потому что она такая. Значит, ее счастье должно стать
моим счастьем. Я эгоистка... Но только почему, почему она  мне  солгала?
Все остальное неважно! Почему она обманула меня? Почему чистосердечно не
сказала, что любит его? Почему все делала назло мне, как враг? Да  и  во
всех ее черточках, которые я старалась не замечать, есть что-то не очень
чистое, не очень порядочное, не очень красивое! Но тут нет ее вины.  Как
она могла в этом разобраться? Ведь какую жизнь с самого детства ей приш-
лось вести! Вправе ли я упрекать ее? Разве я была искренна?.. И то,  что
было во мне, разве было чище?.. То, что было! То, что есть!.. Ведь я от-
лично знаю, что это по-прежнему во мне...
   Она передохнула. И добавила:
   - Ну, пора с этим кончать! Ведь я - старшая. А я безумствую!..  Пусть
Сильвия будет счастлива!
   Но, сказав "нун", она на некоторое время словно застыла. Она  внимала
тишине и все раздумывала, покусывая кончики исцарапанных пальцев.  Потом
еще раз вздохнула, поднялась и молча пустилась в путь.
   Аннета возвращалась в темноте. Луне пора было всходить,  но  она  еще
была далеко, хотя уже чувствовалось, что она выбирается из пучины  мрака
за самым горизонтом. Слабое сияние бахромой повисло над  вершинами  гор,
они замыкали плато, словно края - чашу; все отчетливее вырисовывались на
светящемся фоне их черные силуэты. Аннета шла не спеша  и  всей  грудью,
теперь, как прежде вздымавшейся ровно, вдыхала запах скошенных трав.
   Вдали кто-то быстро шел по дороге. Сердце ее застучало. Она останови-
лась. Она узнала шаги и заторопилась навстречу. И там, вдали, тоже услы-
шали ее шаги. Встревоженный голос позвал:
   - Аннета! Аннета не ответила: она не могла, она была слишком потрясе-
на; зажурчал ручеек радости, - осадок от всех горестей, все, все  исчез-
ло. Она не ответила, но пошла еще быстрее, быстрее. А  та,  другая,  уже
бежала. И повторяла голосом, полным тоски:
   - Аннета! В неясном фосфорическом сиянии луны,  которая  всходила  за
темной стеной гор, из светлеющего мрака показалась  маленькая  серенькая
фигурка. Аннета крикнула:
   - Родная!..
   И бросилась вперед. Как слепая-с протянутыми руками...
   Они так спешили, что столкнулись. Обнялись. Прильнули губами  друг  к
другу...
   - Аннета!
   - Сильвия!
   - Сестра моя! Любимая!
   - Сестричка! Любовь моя! Руки гладили в темноте щеки и волосы, дотра-
гивались до затылка, шеи, плечей, обретали свое, утраченное.
   - Родная! - воскликнула Сильвия, почувствовав,  что  у  Аннеты  голые
плечи. - Ты без пальто! Тебе нечем прикрыться!..
   Аннета заметила, что на ней действительно вечернее платье;  ей  вдруг
стало холодно, она вздрогнула.
   - Безумная, просто безумная! - кричала Сильвия, укутывая сестру своей
накидкой, она на ощупь почувствовала, что платье ее разорвано. -  Порва-
ла... Как же так? Что случилось? Волосы разметались по  щекам...  А  это
еще что? Что у тебя на лбу? Да ты упала, Аннета?..
   Аннета не отвечала. Не в силах больше сдерживаться, она припала лицом
к плечу Сильвии и заплакала. Сильвия усадила ее у дороги. Луна,  преодо-
лев преграды гор, осветила израненный лоб Аннеты, и Сильвия покрыла  его
поцелуями.
   - Скажи мне, что ты сделала? Скажи, что произошло? Мое сокровище, мой
родной волчонок, я так испугалась: поднялась к нам в комнату, а тебя там
нет!.. Я тебя звала... Ищу тебя целый час... Ах, какой это был ужас!.. Я
так боялась, так боялась... Даже не могу сказать, чего боялась... Почему
ты ушла? Почему убежала?
   Аннета не хотела отвечать.
   - Сама не знаю, - говорила она, - мне стало не по себе, захотелось...
походить, подышать...
   - Нет, ты говоришь неправду. Аннета, скажи мне все!
   Она склонилась над ней и тихонько добавила:
   - Душенька, не из-за него?..
   Аннета прервала ее:
   - Нет! Нет! Но Сильвия настаивала:
   - Не лги! Скажи правду! Скажи! Скажи своей сестренке! Из-за него?
   Аннета вытерла глаза и сказала, стараясь улыбнуться:
   - Да нет же, уверяю тебя... Было немного тяжело, это верно... Так все
глупо... Но с этим теперь покончено. Я счастлива, что он тебя любит.
   Сильвия подскочила, всплеснула руками и со злостью выпалила:
   - Так, значит, из-за него!.. Но ведь я-то ни чуточки, ни  чуточки  не
люблю этого красавчика!..
   - Нет, любишь...
   - Нет! Нет! Нет! Сильвия затопала ногами.
   - Забавно было кружить ему голову, я просто играла, но он для меня  -
ничто, ничто по сравнению с тобой... Ах, все поцелуи мужчины не  вознаг-
радят меня за одну твою слезинку!
   Аннета была вне себя от счастья.
   - Правда? Правда? Сильвия бросилась ей в объятия.
   Когда они немного успокоились, Сильвия спросила Аннету:
   - Теперь сознавайся: ты тоже любила его?
   - Тоже? А, вот видишь! Ты и проговорилась, что любишь его!..
   - Да нет же, говорят тебе, нет, я тебе запрещаю... Я не желаю  больше
о нем слышать. Кончено, кончено.
   - Кончено, - повторила Аннета.
   Они возвращались по дороге, залитой лунным сиянием, улыбаясь, в  вос-
торге, что снова обрели друг друга. Вдруг Сильвия остановилась и,  грозя
кулаком луне, воскликнула:
   - Скотина!.. Он мне за все заплатит!..
   И обе расхохотались при этом не очень добропорядочном заявлении,  ибо
молодость никогда не теряет своих прав.
   - А знаешь, что мы сделаем? - добавила коварная Сильвия. -  Вернемся,
сейчас же уложим вещи и завтра, завтра утром уедем с первой почтовой ка-
ретой. Он выйдет к столу во время завтрака - никого... Птички упорхнули!
А потом... (Она прыснула.) Я и забыла!.. Я назначила ему свидание в  де-
сять часов в лесу, на горе... Он проищет меня все утро...
   Она расхохоталась еще звонче. И Аннета тоже.
   Пресмешное выражение лица будет у разочарованного, разъяренного  Тул-
лио. Шалуньи! Все горести остались позади.
   - Однако, - проговорила Аннета, - пожалуй, не очень это хорошо, доро-
гая, так себя компрометировать.
   - Вот еще! Для меня это ровно ничего не значит, - возразила  Сильвия.
- Я с этим не считаюсь... А впрочем, пора бы мне, - продолжала она, лас-
ково покусывая руку Аннеты, легонько теребившую ее за ухо, - пора бы по-
умнеть, теперь, когда я стала твоей сестрой. И я поумнею, обещаю тебе...
Но, знаешь ли, хоть ты и старшая сестра, а ведь ты была не умнее меня.
   - Ты права, - произнесла покаянным тоном Аннета. - И боюсь, что  вре-
менами я вела себя еще глупее... Ах, странное у нас сердце! - продолжала
она, прижимаясь к сестре. - Никогда не знаешь, что же там в душе делает-
ся: что-то изнутри поднимается и, кажется, сейчас унесет тебя... А куда?
   - Вот поэтому-то, - ответила Сильвия, крепко обнимая ее, - я и  люблю
тебя! У тебя это здорово получается!
   Они уже были у входа в гостиницу. Крыши блестели под  лунным  светом.
Сильвия обвила руками шею Аннеты и шепнула ей на ухо горячо, с непривыч-
ной для себя серьезностью:
   - Ах ты, сестра моя старшая! Никогда не  забуду,  как  ты  намучилась
этой ночью, как ты мучилась изза меня... Да, да, не отрицай! У меня было
время обо всем подумать, когда я бежала, когда искала тебя, дрожа от го-
ря... Если бы что-нибудь случилось... Что сталось бы со мной!.. Я бы  не
вернулась.
   - Родная, - взволнованно ответила Аннета, - ты не виновата,  ты  ведь
не знала, что делаешь мне больно.
   - Знала, очень хорошо знала, что мучаю тебя, и даже, - послушай,  Ан-
нета! - и даже мне это доставляло удовольствие!
   У Аннеты упало сердце, но она подумала, что ведь она  тоже  упивалась
бы, видя, как Сильвия страдает, и что готова была заставить ее  мучиться
еще больше. И она сказала об этом. Они сжали друг другу руки.
   - Но что же это такое было, что же это такое? - спрашивали  они  друг
друга, пристыженные и подавленные, хотя их и утешало сознание,  что  они
обе одинаковы.
   - Это - любовь, - проговорила Сильвия.
   - Любовь, - машинально повторила Аннета. И в тревоге спросила: -  Так
это и есть любовь?
   - И знаешь ли, - заметила Сильвия, - это только начало.
   Аннета запальчиво Объявила, что больше не хочет любить.
   Сильвия посмеивалась над ней. Но Аннета повторяла вполне серьезно:
   - Больше не хочу! Не создана я для любви.
   - Ах, вот как! - рассмеялась Сильвия. - Не повезло  тебе,  бедненькая
моя Аннета. Да ведь ты-ты перестанешь любить, когда перестанешь жить!

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Первые - пасмурные и тихие - дни октября. Воздух застыл. Не спеша се-
ет прямой теплый дождь. Пряный, сильный запах мокрой земли, спелых  пло-
дов в подвале, виноградного сока в давильнях...
   У открытого окна на даче Ривьеров, в Бургундии, друг против друга си-
дели сестры и шили. Они склонили головы над работой и, казалось, вот-вот
стукнутся своими крутыми чистыми лбами. Лоб у них  совсем  одинаковый  -
выпуклый, только у Сильвии он поуже, у Аннеты пошире, у одной капризный,
у другой упрямый, - козочка и бычок. Но когда они поднимали головы, гла-
за их обменивались понимающим взглядом.  А  языки  отдыхали,  неугомонно
протрезвонив столько дней подряд. Они еще раз переживали лихорадку пере-
езда, свои восторги, залпом высказанные слова и все  то,  что  узнали  и
познали за много дней, ибо теперь они по-настоящему привязались  друг  к
другу и им хотелось все взять друг у друга и все отдать. А пока они мол-
чали, раздумывая о спрятанной добыче.
   Но напрасно хотелось им все увидеть и всем обладать: в  конце  концов
они так и остались загадкой друг для друга. И в самом деле,  всякое  су-
щество для всякого существа - загадка, и  в  этом  есть  своя  прелесть.
Сколько же в каждой из них таится такого, чего никогда не  постичь  дру-
гой! Тщетно они говорили себе (ибо они это знали):
   "Что значит взаимопонимание? Понимать - это объяснять.  А  когда  лю-
бишь, нет нужды объяснять..."
   И все же это имеет большое значение! Ведь если не  понимаешь,  то  не
можешь обладать целиком. А любить, как любили они друг друга? Каждая лю-
била посвоему. Обе дочери Рауля Ривьера унаследовали от отца живительные
жизненные силы, - они лежали под гнетом у одной, были рассеяны у другой.
Различие их натур особенно проявлялось в любви. Легкомысленная и  ласко-
вая Сильвия, веселая, шаловливая, самоуверенная, но по сути очень рассу-
дительная, быстро воспламенялась, однако никогда не теряла  головы;  ше-
лестя крылышками, летала лишь вокруг своей голубятни. Темный демон любви
притаился в Аннете, и о его существовании она узнала только за последние
полгода; она его подавляла, старалась его упрятать, потому что сама  его
страшилась: инстинкт подсказывал ей, что другие неправильно судили бы  о
нем. Эрос в клетке, с завязанными глазами, беспокойный, алчный и  голод-
ный, молча бьется о решетку мира и медленно грызет  стены  своей  темни-
цы-сердца! Жгучее жало впивалось  беспрерывно,  безмолвно  и  незаметно,
тревожило рассудок Аннеты; она все время ощущала его, впав в  раздражаю-
щее оцепенение, в котором было чтото чувственное;  мурашки  пробегали  у
нее по коже, как бывало, когда она прикасалась к жесткой материи,  когда
ей мешала одежда или когда она проводила рукой по неровному дереву мебе-
ли, по холодящей шершавой стене. Она словно жевала терпкую кору ветки, и
тогда на нее находило какое-то самозабвение и забвение  времени;  у  нее
бывали провалы в сознании, и она не могла бы сказать, сколько  это  про-
должалось - четверть ли секунды, час ли? И сразу собиралась  с  мыслями;
ей становилось стыдно, она подозрительно ловила незримый взгляд Сильвии,
которая прикидывалась, что работает, а сама лукаво следила за ней украд-
кой. Сестры молчали. Обе сидели, как ни в чем не бывало, а горячие волны
крови приливали к щекам Аннеты. Сильвия, мало  что  понимая,  вынюхивала
своим носиком ее внутреннюю жизнь, которая, задремав на солнце, то вдруг
успокаивалась, то одичало извивалась, как уж под листьями: Сильвия  счи-
тала, что старшая сестра-чудачка, что она не в своем уме, право - на лю-
дей не похожа... И не страстные порывы, не горячность и не то,  что  она
угадывала в тревожных мыслях Аннеты, особенно удивляли ее, но то серьез-
ное, чуть ли не трагическое начало, которое  во  все  вносила  сестра...
Трагическое? Ну что за выдумки! Серьезное? Ради чего  серьезничать?  Все
идет своим чередом. Так все и надо принимать. Сильвию вовсе не беспокои-
ли тысячи фантазий, которые ей лезли в голову. Они  приходят  и  уходят.
Все, что хорошо и приятно, - просто и естественно, а что плохо и  непри-
ятно, - тоже свойственно жизни. Хорошее ли, нехорошее ли, а изволь  гло-
тать, и я глотаю мигом! Зачем разводить антимонии? Ох уж эта запутавшая-
ся Аннета! Дебри горячих и холодных мыслей,  пряжа  страхов  и  желаний,
пучки страстных и целомудренных чувств перемешиваются во всех  закоулках
души... И кто только все это распутает? Но, как бы там ни было,  чудная,
странная, непостижимая Аннета очень занимала  Сильвию,  интриговала  ее,
притягивала к себе. И за это она еще сильнее любила сестру.
   Молчание затягивалось, оно бывало  насыщено  тревожащими  тайнами.  И
Сильвия вдруг прерывала его, начинала тараторить. Быстро, быстро,  впол-
голоса, наклонившись над самым  шитьем,  будто  ругая  его,  она  цедила
сквозь зубы бессмысленные словечки, несла тарабарщину-все слова  оканчи-
вались на "и", получалось "ки-ки-ки-ки", - точь-в-точь болтовня зяблика,
стрекочущего от радости. Но вдруг она  напускала  на  себя  важный  вид,
словно говоря: "Кто, я? Я ничего! ". Или же, перекусывая нитку, напевала
тоненьким гнусавым голоском преглупый романс,  в  котором  говорилось  о
цветах, о пташках-щебетуньях, какую-нибудь легкомысленную песенку и, лу-
каво разыгрывая благовоспитанную девочку,  вдруг  отчетливо  произносила
грубейшую непристойность. Аннета подскакивала, полусмеясь, полусердясь.
   - Замолчи. Замолчи же, наконец!
   И становилось легко. Атмосфера разряжалась. Неважно, что за слова бы-
ли сказаны! Голоса, как руки, восстанавливают связь. Снова соединяешься.
"Где пропадала? Остерегайся молчания! Знаешь ли ты, что минута  забвения
может мигом нас разлучить? Поговори со мной! Я говорю с тобой. Я держусь
за тебя.
   Держи меня крепче!"
   И они держались друг за друга. Они твердо решили, что  бы  ни  случи-
лось, не покидать друг друга. Что бы ни  случилось,  ничто  не  коснется
главного: "Я - это я. Ты - это ты. Уговорились.  По  рукам.  Теперь  уже
нельзя отрекаться". То было взаимное самопожертвование, молчаливое  сог-
лашение, как бы духовный союз, сильный тем, что никакое внешнее  принуж-
дение - ни письменное обязательство, ни религиозное или гражданское воз-
действие - не тяготело над ним. Ну что из того, что  они  такие  разные?
Ошибается тот,  кто  думает,  будто  самые  крепкие  союзы  основаны  на
сходстве или же на противоположности. Ни на том,  ни  на  другом,  а  на
внутреннем решении: "Я выбрала, я хочу, и я даю обет", -  решении,  про-
шедшем через горнило жизненного опыта и отчеканенном двойной твердой во-
лей, как у этих двух крутолобых девушек. "Ты - моя, и теперь  я  уже  не
властна ни вернуть тебя, ни взять обратно себя... Впрочем, ты  свободна:
люби, кого хочешь, делай, что тебе нравится, вытворяй, что угодно,  гре-
ши, если тебе заблагорассудится (знаю, что ты этого не сделаешь, но даже
если итак), - это не нарушает нашего договора... Кто  как  хочет,  пусть
так и толкует". Если бы Аннета по своей добросовестности и дерзнула  до-
вести до конца свою мысль, ей пришлось бы признаться себе, что она дале-
ко не уверена в нравственной стойкости Сильвии, в ее будущих  поступках.
А Сильвия, смотревшая на все трезво, не дала бы руку на  отсечение,  что
Аннета в один прекрасный день не выкинет что-нибудь сногсшибательное. Но
все это касалось других и к ним обеим не имело никакого  отношения.  Обе
верили друг в друга, вполне доверяли друг  другу.  Пусть  все  остальные
устраиваются, как им угодно! Отныне они с закрытыми глазами заранее  все
прощали друг другу - лишь бы поступки их не отражались  на  их  взаимной
любви.
   Все это, пожалуй, не было очень уж нравственно.
   Ну и пусть! Будет еще время вести нравственный образ жизни  когда-ни-
будь потом.
   Аннета была чуть-чуть педанткой, жизнь знала по книгам, - что не  по-
мешало ей, однако, познать ее  позже  (ведь  жизнь,  разумеется,  звучит
по-иному, чем в книгах), - и теперь  она  вспоминала  прекрасные  строки
Шиллера:
   О мои дети! Мир исполнен зла
   И помыслов лукавых. Каждый любит
   Лишь самого себя. Не прочны связи,
   Которые удача нам сплетает.
   Единый миг - и сеть разорвалась.
   Верна одна природа. Лишь она
   Стоит на верном якоре, в то время
   Как все кругом, в кипящем море жизни,
   Теряет путь. Приязнь дарует друга,
   Удача нам соратников приносит,
   Лишь брата нам рождение дает.
   Его не даст нам счастье. Вместе с счастьем
   Приходит друг. И часто в мире этом,
   Вражды и злобы полном, он двулик.
   Сильвия, конечно, не знала этих строк! Она, наверное  нашла  бы,  что
для выражения такого простого чувства не  требуется  столько  непонятных
слов. Но, взглянув на поникшую  голову  Аннеты,  отложившей  работу,  на
сильную ее шею, густые волосы, собранные в Узел, Сильвия подумала:
   "Сестра все еще мечтает, опять пошли сумасбродства - Когда  это  кон-
чится? Какое счастье, что я здесь! При мне она не очень  развернется..."
Ведь у младшей было убеждение, вероятно преувеличенное, в  превосходстве
своего разума и опыта. И она твердила себе:
   "Буду ее охранять".
   Но она сама нуждалась в опеке. Она была не менее сумасбродна.  Только
она все свои выходки знала наперед и смотрела на них,  как  домовладелец
смотрит на жильцов. Хоть и сдает им помещение, но не даром. Да и  потом:
"Делай что хочешь, будь что будет!" Когда все это касается только тебя -
пустяки. Выпутаться всегда можно... А вот  охранять  сестру-это  чувство
новое и необыкновенно приятное.
   Да, но... Аннета сидела с поникшей головой; она отложила работу,  она
лелеяла точно такое же чувство. Она думала:
   "Моя дорогая, безрассудная сестренка! Какое счастье, что я  появилась
вовремя около нее, чтобы руководить ею!.."
   И она строила планы будущего Сильвии, заманчивые планы, но о них  она
не совещалась с Сильвией.
   И, вдоволь намечтавшись о счастливом будущем Друг  друга  (а  заодно,
конечно, и своем собственном), сестры восклицали:
   - Ах ты! Иголка сломалась!
   - Да и ничего больше не видно! И они, бросив работу,  выбегали  поды-
шать воздухом; шли под дождиком, укрываясь одним плащом,  по  саду,  под
плакучими ветвями деревьев, ронявших прядями листву; в беседке из виног-
радных лоз срывали янтарную гроздь и уплетали - мокрые ягоды вкуснее - и
говорили, говорили... Вдруг умолкали, вдыхая осенний ветер,  запах  (так
бы и съела его!) перезревших плодов, палого листа, вбирая в себя неяркий
свет октябрьского дня, угасавший с четырех часов, слушая  тишину  оцепе-
невших, задремавших полей, тишину земли, пившей дождь, тишину ночи...
   И, держась за руки, они мечтали вместе с трепещущей природой, которая
боязливо и пылко лелеет надежду о весне - загадке будущего...
   Они привыкли вместе коротать эти серенькие октябрьские дни, затканные
туманом, будто опутанные паутиной, и это стало для них  такой  необходи-
мостью, что они спрашивали себя, как же до сих пор они без этого обходи-
лись.
   А ведь обходились и будут обходиться! В двадцать лет жизнь не замыка-
ется, как бы дорог ни был тот, с кем  тебе  хорошо  вдвоем,  -  особенно
жизнь существ таких окрыленных. Им надо испытать силы в воздушных  прос-
торах. Сколь непреклонно ни утверждалась воля  их  сердца,  инстинкт  их
крыльев сильнее. Аннета и Сильвия нежно говорили:
   - Как мы могли так долго жить друг без друга? Однако не  признавались
себе:
   "А ведь рано или поздно придется (какая обида!) жить друг без друга!"
   Ведь никто другой не может жить за вас и на вашем месте, да и  вы  не
захотели бы этого. Конечно, потребность во взаимной нежности была глубо-
ка, но у каждой была еще и другая потребность, более сильная, исходившая
из самых истоков существа обеих дочерей Ривьера: потребность в независи-
мости. Уйма различных черт была у них, но они обладали одной  одинаковой
чертой, именно этой (и нельзя сказать, что им повезло). Они  хорошо  это
знали; она даже была одной из причин - они, правда, не отдавали  себе  в
этом отчета-того, что они так сильно полюбили друг друга, ибо  каждая  в
другой узнавала себя. Но в таком случае чего же стоил их план - основать
совместную жизнь?! Каждая лелеяла мечту, что будет охранять жизнь  сест-
ры, но сознавала, что сестра, как и она сама, не согласится на  это.  То
была сладостная мечта, их игрушка. Им хотелось, чтобы игра  продолжалась
как можно дольше.
   А ей не суждено было долго продолжаться.
   Если бы они были просто двумя независимыми державами! Но у этих  рес-
публик-крошек, дороживших своей свободой, как и у всех республик, помимо
их воли, были деспотические  наклонности.  Каждая  стремилась  подчинить
своим законам другую - ей казалось, что они лучше.  Аннета,  склонная  к
самоосуждению, бранила себя, вторгнувшись в область  господства  сестры,
но все повторялось сызнова. В ее цельном и страстном характере,  вопреки
ее желанию, было что-то властное. Натура ее могла  под  покровом  нежной
любви на время смягчиться, но она упорствовала. Нужно сознаться, что ес-
ли Аннета и старалась примениться к воле Сильвии, то  Сильвия  нисколько
не старалась облегчить сестре задачу. Она поступала так,  как  приходило
ей в голову, а за двадцать четыре часа в ее голове рождалось  не  меньше
двадцати четырех желаний, которые не всегда совпадали. Аннета,  методич-
ная, любившая порядок, сначала смеялась, но потом стала терять  терпенье
- так быстро менялись причуды сестры. Она прозвала Сильвию:  "Вьюн",  "Я
хочу... А собственно, чего я хочу? ". А Сильвия  ее  прозвала:  "Шквал",
"Госпожа повелительница" и "Полдень ровно в двенадцать -  пунктуальность
сестры ее раздражала.
   Они нежно любили друг друга и все же вряд ли  могли  бы  долго  вести
одинаковый образ жизни. Вкусы их и привычки были различны. Они так люби-
ли друг друга, что Аннета снисходительно внимала Сильвии,  охотнице  чу-
точку посплетничать, очень тонко умевшей все подметить, еще лучше -  ус-
лышать, но не очень тонко выразить. А Сильвия прикидывалась, будто  слу-
шает с интересом, хотя  незаметно  позевывала  ("Довольно!  Ну  довольно
же!.. "), когда Аннета которой хотелось разделить  с  ней  удовольствие,
читала вслух прескучные вещи.
   - Боже, да это дивно, дорогая! Или пускалась в нелепые рассуждения  о
жизни, о смерти, об общественном строе...
   ("Чепуха!.. Как бы не так!.. Делать людям нечего! ")
   - А ты как думаешь, Сильвия! - спрашивала Аннета.
   ("Да ну тебя!" - думала Сильвия.)
   - Думаю, как ты, дорогая! И все это ничуть не мешало  им  восхищаться
друг другом. Но только немного стесняло, когда они разговаривали.
   А чем заполнить время, когда они совсем одни в унылом доме, на  самой
опушке леса, когда перед ними обнаженные поля, а над ними низкое осеннее
небо, сливающееся в тумане с голой равниной? Напрасно Сильвия говорила и
сама верила, будто обожает деревню, -  сельские  развлечения  ей  быстро
прискучили; здесь у нее не было дела, не было цели,  она  слонялась  как
тень. Природа, природа!.. Скажем откровенно:  природа  наводила  на  нее
скуку. Нет! Препротивные тут края... Просто невыносимы все эти  напасти:
ветер, дождь, грязь (грязь на парижских улицах, напротив, ей нравилась);
за ветхими перегородками шмыгали мыши, пауки забирались  в  комнаты,  на
зимние квартиры, а это ужасное зверье - комары - по ночам трубили и  пи-
ровали на ее руках и ногах. Много слез она пролила из-за них, от  досады
и раздражения. Аннету же радовали вольные просторы и уединенная жизнь  с
любимой сестрой; она не скучала, смеялась над комариными укусами и, поз-
вав Сильвию с собой на прогулку, шагала по грязи, не примечая, что сест-
ра недовольна, насупилась. Порыв ветра с дождем пьянил ее; она  забывала
о Сильвии. Шла большими шагами по вспаханной земле или по лесной тропин-
ке, встряхивая мокрые ветви; не скоро вспоминала она о покинутой сестре.
А Сильвия, надувшись, с сокрушением рассматривала в зеркале свое припух-
шее лицо, умирала от скуки и думала:
   "Когда же мы вернемся?"
   И все-таки среди тысячи и одного намерения у младшей Ривьер было одно
доброе, стойкое намерение, и ничто не могло его изменить, а  деревенский
воздух лишь придал ему новизну. Она любила свое ремесло. Любила  по-нас-
тоящему. Она принадлежала к крепкой семье парижских рабочих; труд, игол-
ка и наперсток были ее потребностью, ей хотелось занять  свои  пальцы  и
мысли. У нее был врожденный вкус к шитью: она испытывала физическое нас-
лаждение, часами ощупывая материю, легкую ткань, шелковый муслин,  делая
складки, сборки, щелкая пальцем по банту из лент. Да и умишко ее,  кото-
рый, слава богу, и не пытался понимать идеи, загромождавшие умную голову
Аннеты, знал, что тут, в своей области, в царстве тряпок, и у него  есть
идеи, которыми можно заинтересовать кого угодно. Так  что  ж,  прикажете
отказаться от этих идей? Говорят, что  самое  большое  удовольствие  для
женщины - носить красивые платья! Для женщины, по-настоящему  даровитой,
еще большее удовольствие их творить. И, раз вкусив это удовольствие, уже
нельзя от него отрешиться. В изнеженной праздности держала Сильвию сест-
ра, и когда прекрасные пальцы Аннеты скользили по клавиатуре, Сильвия  с
тоской вспоминала лязг больших ножниц и стук  швейной  машины.  Если  бы
кто-нибудь преподнес ей все произведения искусства на свете, они не  за-
менили бы ей милого безголового манекена, который драпируешь, как  взду-
мается, вертишь и перевертываешь, перед которым приседаешь, которого ис-
подтишка теребишь или, подхватив, кружишься с ним в танце, когда закрой-
щица выйдет. Только несколько слов роняла Сильвия, но  по  ним  нетрудно
было угадать ход ее мыслей, и Аннета сердилась, когда видела, как  заго-
раются глаза сестры, понимала, что мысленно Сильвия уже за работой.
   И вот когда они вернулись в Париж и Сильвия заявила, что она переедет
к себе домой и возьмется за постоянную работу, Аннета вздохнула,  но  не
удивилась. Сильвия ждала, что ее решение примут в штыки, поэтому вздох и
молчание сестры растрогали ее сильнее, чем любые слова. Она подбежала  к
Аннете, сидевшей в кресле, опустилась перед нею на колени, обняла, поце-
ловала.
   - Не сердись на меня, Аннета!
   - Дорогая, - ответила Аннета, - твое счастье - мое счастье,  ты  ведь
знаешь.
   Но ей было тяжело. Сильвии тоже.
   - Не моя это вина, - сказала она, - я так тебя люблю, верь мне.
   - Знаю, девочка, верю.
   Она улыбалась, но еще раз глубоко вздохнула. Сильвия, стоя  на  коле-
нях, ладонями сжала ее лицо, приникла к нему:
   - Не смей вздыхать! Глупышка! Если будешь так вздыхать,  я  не  уйду.
Ведь я не живодерка.
   - Конечно, нет, дорогая... Я не права, больше не буду... Да  я  и  не
упрекаю тебя. Просто тяжело расставаться.
   - Ра-сставаться... Новое дело! Глупышка! Будем видеться, каждый  день
видеться. Ты придешь. Я приду. Комнату мою ты сохранишь. Уж не  надумала
ли ты отнять ее у меня? Нет, нет, она моя, не отдам. Только устану-прие-
ду понаслаждаться. Или так: вечер, ты меня не ждешь, я прихожу в неуроч-
ный час, у меня ключ, вбегаю и застаю тебя врасплох... Смотри не вздумай
проказничать! Вот увидишь, сама увидишь, мы еще больше подружимся, и все
у нас пойдет еще лучше. Расстаться! Да разве я брошу тебя, разве я  могу
обойтись без моей расчудесной Аннеты?
   - Ах, подлиза, нахальная девчонка! - воскликнула  Аннета,  смеясь.  -
Ловко заговариваешь зубы! Врунишка ты, мошенник!
   - Аннета! Перестань браниться! - строго заметила Сильвия.
   - Ну, хорошо. Пусть только - врунишка... Так можно?
   - Это еще туда-сюда, - сказала Сильвия великодушно.
   Она бросилась Аннете на шею, стала душить ее в объятиях.
   - Я, по-твоему, врунишка, я, по-твоему, врунишка! Держись, проглочу!
   Нежностью и хитростью добилась она у Аннеты прощения. Попросила сест-
ру помочь ей открыть свою собственную мастерскую.  Двадцатилетней  "дев-
чушке" хотелось стать хозяйкой, выйти из подчинения и получить в  подчи-
нение не только свой манекен. Аннета пришла в восторг, что можно дать ей
денег. Вместе составили смету; обсуждали без конца, как все  устроить  в
новом жилье, бегали несколько дней в поисках  квартиры,  потом  выбирали
мебель и материю для обивки, потом все перевозили, потом получили согла-
сие городских властей, вечерами составляли список заказчиц, строили план
за планом, обдумывали шаг за шагом; захлопотались так, что Аннета в кон-
це концов вообразила, будто обзаводится хозяйством вместе с Сильвией.  И
ей не приходило в голову, что жизнь их отныне пойдет разными путями.
   Заказчицы у Сильвии не замедлили  появиться.  Аннета,  отправляясь  в
гости, надевала самые красивые платья,  сшитые  милой  ее  портнихой,  и
расхваливала сестру. Ей удалось направить к ней несколько молодых женщин
своего круга. Кроме того, Сильвия без зазрения  совести  воспользовалась
адресами заказчиц своих старых хозяек. Впрочем, она была  разумна  и  не
торопилась расширять сферу своей  деятельности.  Спешить  нечего.  Жизнь
длинна. Времени много. Она любила работу, но не до мании, как иные чело-
векомуравьи, - особенно женского пола, - которые на ее  глазах  изнуряли
себя трудом. Ей хотелось уделить место и удовольствию. Работа тоже  удо-
вольствие. Но не единой работой существуешь. "Всего понемножку" -  таков
был девиз Сильвии, не любившей излишеств, но лакомки и выдумщицы.
   Жизнь ее скоро стала так заполнена, что для Аннеты у  нее  оставалось
не слишком много времени. Все же часть его, что бы ни случилось, Сильвия
посвящала сестре: обет свой она выполняла. Но для  сердца  Аннеты  части
было мало. Она не умела отдавать себя наполовину, на треть, на четверть.
Ей суждено было узнать, что мир в чувствах своих подобен мелкому торгов-
цу, - он ими торгует в розницу. Долго не понимаешь этого, а еще дольше с
этим примиряешься. Пока она брала первые уроки.
   Она молча страдала,  видя,  как  мало-помалу  отстраняется  от  жизни
Сильвии. Сильвия никогда больше не бывала одна ни дома, ни в мастерской.
А скоро она уже не бывала одна и когда  не  работала.  Снова  обзавелась
другом. Аннета отступила. Любовь к сестре теперь оберегала ее и от вспы-
шек ревности, и от строгого осуждения, как бывало прежде. Но не оберега-
ла от тоски. Сильвия все же так любила сестру,  что,  несмотря  на  свое
легкомыслие, сознавала, как огорчает ее; и время от времени она  вырыва-
лась из хоровода своих дел и делишек и внезапно, в час работы или свида-
ния, бросала все, даже самые неотложные дела, и мчалась к Аннете. Вихрем
налетала нежность. И вихрь нежности налетал на Сильвию с  неменьшей  си-
лой, чем на Аннету. Но вихрь улетал; и когда он перебрасывал Сильвию  от
Аннеты к делам или, скорее, к удовольствиям, Аннета, благодарная урагану
ласковой болтовни, сумасшедших признаний, смеха и объятий,  врывавшемуся
к ней, вздыхала, еще больше томясь от одиночества и от душевного  смяте-
ния.
   Однако это не означало, что она жила в праздности. Дни у Аннеты  были
заполнены не меньше, чем у Сильвии.
   Жизнь ее,  двойственная  жизнь  -  духовная  и  светская,  прерванная
смертью отца, - снова вошла в свою колею. Умственные запросы,  вытеснен-
ные за последний год велениями сердца, пробудились с новой силой. И  от-
части оттого, что ей хотелось заполнить  пустоту,  образовавшуюся  после
ухода Сильвии, отчасти оттого, что интеллект богато одаренного  человека
созревает в испытаниях жизни, полной страстей, ее потянуло к научным за-
нятиям, и она сама удивилась тому, что разбирается  в  научных  вопросах
лучше, чем прежде. Она увлекалась биологией и вынашивала план  диссерта-
ции о происхождении эстетического чувства и его проявлениях в природе.
   Она восстановила и светские связи,  вернулась  в  тот  круг,  который
прежде посещала с отцом. Теперь это доставляло ей  особое  удовольствие.
Ее пытливому уму, ставшему более зрелым, было приятно, когда у тех, кого
она, казалось бы, превосходно  знает,  неожиданно  обнаруживались  такие
черты, о которых она и не подозревала. Немало удовольствий доставляла ей
и совсем иная область - в одних она признавалась себе, другие же от себя
утаивала: она получала удовольствие от того, что нравилась, и от  темных
сил вожделения (и отвращения), которые возникают в нас, и  от  взаимного
влечения умов и тел, скрывающегося под обманчивой  шелухой  слов,  и  от
приглушенных инстинктов обладания, которые порой всплывают на  ровную  и
однообразную поверхность салонных мыслишек и как будто тут же  исчезают,
а на самом деле клокочут в глуби.
   Светские развлечения и научные занятия заполняли лишь небольшую часть
ее времени. А по-настоящему жизнь бывала насыщена, когда Аннета  остава-
лась наедине с собой. В долгие вечера и в часы ночи, когда  сон  бросает
душу, а вместе с ней и горячечные мысли в мир бодрствования, будто  вал,
что, отхлынув, оставляет на берегу мириады живых существ, выхваченных из
черных пучим океана, Аннета созерцала прилив и отлив внутреннего  своего
моря и берег, усеянный  его  дарами.  То  был  период  весеннего  равно-
денствия.
   Не все силы, разбушевавшиеся в Аннете, были для  нее  новостью;  пока
мощь их приумножалась, умственный взор ее проникал в них  исступленно  и
зорко. От их противоречивых ритмов сердце томилось,  замирало...  Нельзя
уловить, есть ли в этом сумбуре какой-нибудь внутренний порядок. Неисто-
вый взрыв чувственности, раскатом летнего грома всколыхнувший сердце Ан-
неты, надолго оставил отголосок. Хотя воспоминание о Туллио и  стерлось,
но внутреннее равновесие было нарушено.  Спокойное  течение  жизни,  без
всяких событий, вводило Аннету в обман: можно было вообразить, будто ни-
чего и не происходит, и беспечно повторять возглас сторожей, раздающийся
дивными ночами в Италии: "Tempo sereno!" [35]. Но жаркая ночь снова  вы-
нашивала грозы, и неустойчивый воздух трепетал от  тревожных  дуновений.
Вечное смятение. Души умершие,  оживающие  сталкивались,  встречались  в
этой пылкой душе... С одной стороны, опасное отцовское  наследие,  забы-
тые, заснувшие вожделения вдруг поднимались, словно волна из глуби морс-
кой. С другой - силы, идущие им наперекор: душевная гордость,  страстное
стремление к чистоте. И еще одна страсть - стремление  к  независимости,
которая так властно вмешивалась в ее отношения с Сильвией и которой были
суждены - Аннета с тревогой это предчувствовала - другие,  более  траги-
ческие, столкновения с любовью. Эти движения души занимали ее, заполняли
ее досуг в долгие зимние дни. Душа, словно куколка, прятавшаяся в  коко-
не, сотканном из затуманенного света, грезила о будущем и прислушивалась
к себе, грезящей...
   И вдруг почва уходит из-под ног. Какие-то провалы в сознании, как бы-
вало нынешней осенью, в Бургундии, пустоты, в  которые  низвергаешься...
Пустоты? Нет, не пусто там, но что же происходит  в  глубинах?  Странные
явления, неприметные, а может быть, и не существовавшие еще десять меся-
цев назад, возникшие в дни летней встряски, повторялись все чаще. У  Ан-
неты было смутное чувство, что бездны в сознании зияют порой и по ночам,
когда она спит тяжелым сном, словно загипнотизированная. Она  выбиралась
оттуда, будто появившись издалека, и ничего  не  помнила,  однако  ж  ее
преследовала неотвязная мысль, точно  видела  она  что-то  очень  значи-
тельное, какие-то миры, нечто неописуемое, - то, что выходит за пределы,
допускаемые, постигаемые разумом что-то животное и  что-то  сверхчелове-
ческое, поражающее нас в чудовищах, созданных древнегреческими скульпто-
рами, в пастях химер  на  водостоках  соборов.  Ком  глины,  липнущей  к
пальцам. Чувствовалась живая связь с неведомым миром снов. Было  тоскли-
во, стыдно, тяжело; унижало и терзало жгучее ощущение, будто ты в сообщ-
ничестве, но не можешь понять, в каком же. Все тело  на  несколько  дней
пропитывалось противным запахом. Словно она, сберегая  тайну,  проносила
ее среди нестойких впечатлений дня, и ее прятали за семью замками  глад-
кий безмятежный лоб, безразличный взгляд, устремленный внутрь,  и  руки,
благоразумно скрещенные на груди, - спящее озеро.
   Аннета вечно витала в грезах - и на шумной улице, и в университете, и
в библиотеках, где она усердно  занималась,  и  в  гостиных,  за  пустой
светской болтовней, которую оживляют легкий флирт и  легкая  ирония.  На
вечерах замечали, что у девушки отсутствующий взгляд, она рассеянно улы-
бается - не столько тому, что ей говорят, сколько тому, о чем она  расс-
казывает сама себе; что она наугад подхватывает чьи-нибудь слова и отве-
чает невпопад, прислушиваясь к никому неведомому пению птиц,  спрятанных
в клетке ее души.
   Однажды так громко распелся мирок ее души, что она, изумившись,  зас-
лушалась, а ведь рядом ее радость,  Сильвия,  смеялась,  оглушала  милой
своей болтовней, чтото рассказывала... О чем же  она  говорила?  Сильвия
все подметила, расхохоталась, встряхнула сестру за плечи:
   - Ты спишь, спишь, Аннета? Аннета отнекивалась.
   - Да, да, вижу: спишь стоя, как старая извозчичья кляча.  Что  же  ты
делаешь по ночам?
   - Плутовка! А скажи-ка, что ты сама делаешь?
   - Я-то? Хочешь знать? Прекрасно! Сейчас расскажу. Скучно не будет.
   - Не надо, не надо! - со смехом твердила Аннета, окончательно  пробу-
дившись.
   Она зажала сестре рот рукой. Но Сильвия  отбилась,  обхватила  руками
голову Аннеты, заглянула в глаза:
   - Прекрасные у тебя глаза, лунатик. Ну, показывай, что там  внутри...
О чем ты мечтаешь, Аннета? Скажи,  скажи!  Скажи,  о  чем!  Рассказывай!
Рассказывай же!
   - Что же тебе рассказать?
   - Скажи, о чем ты думала.
   Аннета оборонялась, но в конце  концов  ей  всегда  приходилось  сда-
ваться. Сестрам доставляло огромное удовольствие - в этом проявлялась их
нежность, а быть может, эгоизм, - все друг другу рассказывать. Это им не
надоедало. И тут Аннета начинала  распутывать  свои  грезы,  скорее  для
собственного успокоения, чем для Сильвии. Она пересказывала, чуть  запи-
наясь, очень серьезно, очень добросовестно, чем ужасно смешила  Сильвию,
все свои безрассудные мысли, наивные, искренние, шальные, дерзкие,  иной
раз даже...
   - Ах, Аннета, Аннета! Ну, договаривай, раз на то пошло! -  восклицала
Сильвия, прикидываясь, будто негодует.
   Вероятно, и ее внутренняя жизнь была не менее странной (не менее и не
более, чем у всех нас), но она над этим не задумывалась и ничуть этим не
интересовалась, ибо, как и подобает существу практичному, она раз и нав-
сегда уверовала лишь в то, что видит и что осязает, в трезвую и  низмен-
ную мечту, которая облечена в плоть всего  земного,  и  отстранялась  от
всего, что могло смутить ее покой, считая, что это чепуха.
   Она хохотала до упаду, слушая сестру. Вот так Анкета, кто бы мог  по-
думать! С невиннейшим видом, вполне серьезно  говорит  порой  сногсшиба-
тельные вещи! А от самых простых, всем известных вещей иной раз смущает-
ся. И поверяет их Сильвии с преважным видом - смех да и только! Бог зна-
ет, какие нелепые мысли приходят ей в голову! Сильвия считала, что сест-
ра у нее хорошая, сумасбродная и черт знает до чего  нескладная.  Ужасно
любит ломать себе голову над всем, о чем стоит только "петь,  как  поет-
ся!"
   - Как петь, - говорила Аннета, - когда во мне звучите полдюжины мело-
дий?
   - Да это превесело, - замечала Сильвия, - совсем как на  празднике  в
честь Бельфорского Льва.
   - Ужас! - восклицала Аннета, затыкая уши.
   - А я это обожаю. Три-четыре карусели, тиры, звон трамваев, шарманка,
бубенцы, свистульки, все кричат, ничего не разберешь, стараешься  перек-
ричать других, все ревет, все гогочет, все грохочет, все  веселит  серд-
це...
   - Ты у меня простолюдинка!
   - Положим, ваше аристократство, ты сама такая же, только что  призна-
лась! Ну, а не нравится - бери пример с меня. Порядок у  меня  во  всем.
Каждая вещь на своем месте. Всему свой черед!
   И она говорила правду. Какой бы сумбур ни царил у нее  в  комнате  на
площади Денфэр или в ее умишке, она все живо расставляла по местам.  Ми-
гом навела бы порядок в самом беспросветном беспорядке.  Умела  сочетать
все свои, такие разноречивые, запросы - и духовные,  и  материальные,  и
близкие, и чуждые обыденной жизни. И для каждого - свой ящик. Аннета го-
ворила:
   - Ты - настоящий комод... Вот ты что!
   (И показывала на заветный шкафчик  времен  Людовика  XV,  где  лежали
письма отца.)
   - Да, - с лукавым видом отвечала Сильвия, - "он" похож на меня.
   (Не о шкафчике шла речь.)
   - А главное, именно я и есть "всамделишная"...
   Ей хотелось позлить Аннету. Но Аннета больше не "попадалась на  удоч-
ку". Ей уже не хотелось владеть всем наследием отца. Свою долю его  черт
она унаследовала... И уступила бы их охотно. В иные дни эти  жильцы  по-
рядком мешали!
   Как это случилось, она и сама не знала, но за  последний  год  логика
начала ей изменять, стали оступаться крепкие ноги, прежде твердо  стояв-
шие в мире реального; она не могла представить себе, как теперь  обретет
все это снова. Дорого бы она дала,  чтобы  ей  впору  пришлись  туфельки
Сильвии, уверенно, без колебаний  стучавшие  по  земле  каблучками.  Она
чувствовала, что оторвалась от той  каждодневной,  каждоминутной  жизни,
которую ведут все вокруг. В противовес сестре она жила своим  внутренним
миром и ее почти не захватила жизнь мира, освещенного солнцем.  Конечно,
и он бы захватил ее, если б она не попалась в могучую западню  чувствен-
ного влечения, а мечтатели попадают в нее куда как скоро и куда как  не-
ловко. Опасный час близился. Силки были расставлены...
   Только удержать ли надолго и этим силкам душу - большую,  вольнолюби-
вую?
   Но пока она кружила вокруг да около, разумеется, не думая об этом,  а
если б и подумала, то отпрянула бы с гневом и возмущением. Все равно!  С
каждым шагом она все ближе подходила к западне.
   Пришлось признаться себе: еще год назад  она  держалась  с  мужчинами
спокойно, ровно, по-товарищески, ну, разумеется, чуточку кокетливо,  ми-
ло, но равнодушно - ничего от них не желала, не боялась  их;  теперь  же
смотрит на них совсем иными глазами. Она наблюдала за ними, она  жила  в
тревожном ожидании. После встречи с Туллио она утратила весь свой душев-
ный покой-покой безмятежный, завидный.
   Теперь они знала, что без них ей не обойтись, и отцовская улыбка тро-
гала ее губы, когда она вспоминала свои ребяческие рассуждения о  браке.
Осиное жало страсти осталось в ее теле. Целомудренная и  темпераментная,
наивная и искушенная, Аннета прекрасно понимала все  свои  желания;  она
заточала их в глубь своего  сознания,  но  они  заявляли  о  своем  при-
сутствии, приводя в смятение все ее мысли. Деятельность ума была наруше-
на. Способность мыслить была парализована. Когда она занималась - читала
или писала, - то чувствовала, что теперь воспринимает все гораздо  хуже.
Сосредоточиться на чем-нибудь могла  только  ценой  невероятных  усилий;
быстро уставала, раздражалась. И напрасно старалась:  узел  ее  внимания
тотчас же развязывался. Все, о чем только она ни размышляла, заволакива-
лось тучами. Те цели, которые она поставила перед собой на пути к позна-
нию, ясно очерченные - отлично очерченные и отлично освещенные, -  теря-
лись в тумане. Прямая дорога, которая шла к ним, вдруг обрывалась. Анне-
та, приуныв, думала:
   "Никогда мне до них не добраться".
   Было время, когда она гордо утверждала, что женщины  наделены  такими
же умственными способностями, как и мужчины, а теперь униженно  говорила
себе:
   "Я ошиблась".
   Она изнывала от тоски и, раздумывая, пришла  к  выводу  (может  быть,
правильному, может быть, неправильному), что некоторые  изъяны  женского
ума, пожалуй, можно объяснить тем, что у женщин веками не вырабатывалось
той привычки к отвлеченному мышлению, к активной деятельности ума объек-
тивного, не засоренного ничем личным,  которая  нужна  настоящей  науке,
настоящему искусству, а также тем - такое объяснение еще вероятнее - что
женщина втайне одержима всесильными священными инстинктами,  заложенными
в нее природой, тем, что этот щедрый вклад обременяет. Аннета чувствова-
ла, что быть одной - значит быть неполноценной, неполноценной и умствен-
но, и физически, и в сфере чувств. О двух последних областях она  стара-
лась раздумывать поменьше: слишком усердно они напоминали о себе.
   Для нес наступила та пора, когда больше нельзя жить без  спутника.  И
особенно женщине, ибо любовь пробуждает в ней  не  только  возлюбленную,
она пробуждает в ней мать. Женщина не отдает себе  в  этом  отчета:  оба
чувства сливаются в одно. Аннета еще не задумывалась ни над тем, ни  над
другим, но всем сердцем стремилась отдать себя существу, которое будет и
сильнее ее и слабее, которое обнимет ее и приникнет к ее груди. И  думая
об этом, Аннета изнемогала от нежности: если бы кровь ее превратилась  в
молоко, она всю кровь свою отдала бы ему... Пей! Пей, любимый мой!
   Отдать все!.. Нет, нет! Все отдать она не может. Это ей  не  дозволе-
но... Все отдать! Ну да - свое молоко, свою кровь, свою плоть и свою лю-
бовь... Но ведь не все же! Не свою же душу! Не свою же волю!  И  на  всю
жизнь?.. Нет, нет, она знала: ни за что так не сделает. Не могла бы, да-
же если бы захотела. Нельзя отдать то, что не наше, - свою свободную ду-
шу. Свободная душа мне не принадлежит. Я принадлежу своей свободной  ду-
ше. Нельзя ею распоряжаться. Спасать свою свободу - не только наше  пра-
во, а наш священный долг.
   В рассуждениях Аннеты не было широты, в этом сказывалось наследие ма-
тери, но Аннета все переживала страстно, бурная ее кровь словно горячила
самые отвлеченные мысли... Ее "душа"!.. "Протестантское" слово! (Она так
говорила, часто повторяла это выражение!) Разве у дочери  Рауля  Ривьера
была только одна душа? У нее было целое полчище душ, и две-три  сами  по
себе прекрасные души: в этом скопище порой не уживались...
   Однако внутренняя борьба велась в области бессознательного. У  Аннеты
еще не было случая испытать на  деле  свои  противоречивые  страсти.  Их
борьба пока была игрой ума, азартной, волнующей, но не  опасной;  ничего
не нужно было решать, можно было позволить себе роскошь мысленно  предп-
ринимать тот или иной шаг.
   Сколько они с Сильвией хохотали, обсуждая одну из таких проблем наше-
го сердца, которыми упивается юное сердце в пору праздности и  ожидания,
пока жизнь сама сразу все не решит за тебя, ничуть не заботясь  о  прек-
расных твоих воздушных замках! Сильвия очень хорошо  понимала  раздвоен-
ность в чувствах Аннеты, но для нее самой ни в чем не было противоречия;
и Аннете нужно поступать так, как поступает она: нравится тебе - люби, а
не нравится - будь свободной...
   Аннета покачивала головой:
   - Нет!
   - Что нет? Объяснять она не хотела.
   Сильвия, посмеиваясь, спрашивала:
   - Считаешь, что это подходит только мне? Аннета отвечала:
   - Да нет, дорогая. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя такой,  какая  ты
есть.
   Но Сильвия не ошибалась. Аннета из любви к ней отказывалась  осуждать
(тихонько вздыхая) свободную любовь Сильвии.  Однако  она  не  допускала
мысли, что может поступать так сама. Сказывались не  только  пуританские
убеждения матери, для которой это было бы позором. Цельность ее  натуры,
полнота ее чувства не позволяли ей разменивать любовь на мелочи. Несмот-
ря на невнятный, но могучий зов чувственности, жившей своей жизнью,  Ан-
нета в ту пору не могла без возмущения подумать о том, что бывает  такая
любовь, когда твое существо, чувства твои, сердце, ум, уважение к  себе,
уважение к другому, священный порыв души, охваченной страстью, не пируют
все вместе. Отдать тело и приберечь душу - нет, об этом не может быть  и
речи... Это предательство! Итак, оставалось одно решение:  выйти  замуж,
полюбить на всю жизнь. Могла ли сбыться эта мечта у такой  девушки,  как
Аннета?
   Могла или нет, а помечтать не возбранялось. И она мечтала. Она  вышла
на опушку леса своей юности в тот прекрасный миг, когда, нежась напосле-
док в тени, под покровом грез, вдруг видишь, на равнине,  залитой  солн-
цем, длинные, нехоженые дороги, убегающие вдаль. На которой же останется
след твоих ног? Не спеши выбирать: время терпит. Ум, помедлив, со смехом
выбирает все. Счастливая девушка, не ведающая житейских забот, озаренная
светом любви, собравшая целые охапки надежд, видит, что сердцу ее  пред-
лагаются на выбор десятки жизней, и, даже не  спросив  себя:  "Какую  же
предпочесть? - берет весь сноп: ей хочется вдохнуть его  аромат.  Аннета
любила представлять себе картину будущего, и ее избранником был то один,
то другой, то третий, она отбрасывала надкусанный плод,  пробовала  дру-
гой, снова брала тот, что бросила, и тут же отведывала еще один - и  все
не выбирала. Пора колебаний, беспечная восторженная пора! Но и в эту по-
ру человек скоро начинает узнавать, что такое усталость, удручающий упа-
док сил, а иногда и сомнение без надежд.
   Так мечтала Аннета о своей жизни - о предстоящих ей жизнях. Она пове-
ряла свои неясные чаяния одной лишь Сильвии. А  Сильвию  забавляло,  что
сестра растревожена, истомилась и ничего не может решить. Все это ей бы-
ло не очень понятно, ибо она привыкла (и хвасталась этим, приводя Аннету
в негодование) сначала принимать решение, а потом уж  выбирать.  Но  ре-
шаться сразу. Будет еще время выбрать.
   - По крайней мере, - говорила она с самодовольной усмешкой, - знаешь,
о чем идет речь!
   Аннета пользовалась большим успехом в свете. За ней  ухаживали  почти
все молодые люди. Поэтому девушки, - а многие были  красивее  Аннеты,  -
недолюбливали ее. Особенно их уязвляло, что Аннета как будто и не стара-
лась понравиться. Она казалась рассеянной, какой-то отсутствующей и  ни-
чего не делала, чтобы возбудить интерес у мужчин, волочившихся  за  нею,
или польстить их самолюбию. Спокойно пристроится, бывало,  где-нибудь  в
уголке гостиной, позволяет им подходить, будто и  не  замечает  их  при-
сутствия, улыбается, слушает (но никто не знал, слышит ли); ее ответы не
выходят за рамки самой обычной любезности. И все же мужчины окружали ее,
старались понравиться, все - и светские львы, и блестящие собеседники, и
просто милые молодые люди.
   Завистницы уверяли, что Аннета притворяется, что ее безразличие-прием
опытной кокетки; они начали замечать, что с некоторых пор  Аннета  стала
одеваться не в своем чересчур уж строгом стиле, а элегантно и нарядно, и
что оригинальные туалеты придают яркость, как они говорили, ее  бесцвет-
ной, некрасивой внешности. Злые языки добавляли, что вокруг нее увивают-
ся поклонники не ее прекрасных глаз, а ее  состояния.  Искусство  изящно
одеваться, впрочем, не было заслугой Аннеты; то было творчество Сильвии,
ее вкуса, ее выдумки. Конечно, Аннета была "хорошей партией", кружок  ее
вздыхателей, разумеется, принимал это в расчет, поэтому он  изъявлял  ей
нежные чувства с особым уважением, но только такую рель и играло это об-
стоятельство. Была бы она бесприданницей - поклонников у нее не стало бы
меньше, только ухаживали бы они за ней смелее.
   Сила ее обаяния заключалась в другом. Аннета не была кокеткой, но  за
нее действовали инстинкты. Могучие и неодолимые инстинкты. Могучие и не-
одолимые инстинкты сами знали, что нужно делать, и действовали  наверня-
ка, потому что воля ее держалась в стороне. Пока Аннета улыбалась, зами-
рая и словно погружаясь в свой внутренний мир, плывя по ласковым  волнам
неясных своих грез, все видя и  слыша  в  каком-то  сладостном  полусне,
плоть говорила за нее; непреодолимое очарование  исходило  от  ее  глаз,
губ, от всего ее свежего, сильного тела, от молодого ее существа,  отяг-
ченного любовным томлением, как глициния - цветами. Велико было ее обая-
ние, и никому (кроме женщин) и в голову не приходило, что она некрасива.
Она говорила мало, но стоило ей обронить слово в  пустой  болтовне,  как
открывался широкий кругозор ее незаурядного ума. Поэтому к  ней  стреми-
лись те, кто ищет в женщине душу, и желали ее те,  кто  отгадал,  что  в
дремлющем ее теле (спящей  заводи)  покоится  сокровищница  неизведанных
наслаждений.
   Она как будто ничего не видела, а на самом деле видела отлично. Тако-
во свойство женщин. У Аннеты вдобавок была богатая интуиция:  она  часто
бывает свойственна натурам сильным и жизнедеятельным;  благодаря  ей  мы
без слов и жестов сейчас же начинаем понимать тот  безмолвный  язык,  на
котором разговариваем друг с другом. Когда Аннета  казалась  рассеянной,
это означало, что она прислушивается к голосу своей интуиции. Темный лес
сердец!.. И они и она охотилисьВыслеживали. Аннета некоторое  время  шла
то по одному, то по другому следу и, наконец, сделала выбор.
   Молодые люди, среди которых она могла выбирать, были  представителями
той крупной буржуазии, образованной, деятельной, передовой  (по  крайней
мере все они так думали), к которой принадлежал и Рауль Ривьер.  Недавно
отшумел ураган, поднятый делом Дрейфуса. Он сблизил инакомыслящих  -  их
объединило общее для всех инстинктивное стремление к социальной справед-
ливости. Это инстинктивное стремление, как выяснилось  потом,  оказалось
не очень устойчивым. Социальная несправедливость свелась для  Ривьера  к
одной лишь этой несправедливости. И таких, как Ривьер, были тысячи: без-
закония, творившиеся на свете, не мешали ему  спокойно  спать;  он  даже
умудрился без зазрения совести заключить превыгодные сделки с султаном -
в те времена, когда его величество, не моргнув глазом, изволило под  бо-
ком у снисходительной Европы учинить первую армянскую резню,  и  тем  не
менее он был  глубоко  искренне  возмущен  пресловутым  делом  Дрейфуса.
Нельзя слишком много требовать от людей! Раз в жизни  они  сразились  за
справедливость - и уже выбились из сил. Зато они раз в жизни были  спра-
ведливы - так будем же им признательны! Они и сами себе признательны  за
это. Круг Ривьера, те семьи, отпрыски которых увивались сейчас за  Анне-
той, нисколько не сомневались в том, что они немало преуспели  в  защите
права и что в приумножении своей славы они не нуждаются. Раз и  навсегда
люди эти возомнили себя сторонниками прогресса и сложили руки.
   Успокоенные к тому же международным положением в то переходное время,
когда социальная борьба почти заглушила национальные распри,  не  считая
застарелой англофобии, этой головни, разгоревшейся  в  дни  Англобурской
войны и еще чадившей, наделенные умеренными  патриотическими  чувствами,
весьма не воинственными, склонные к терпимости и благодушию, ибо принад-
лежали к партии-победительнице и были хорошо обеспечены, - они составля-
ли ту часть общества, которая, повидимому, жила припеваючи, проповедова-
ла свободную мораль с налетом  какого-то  неопределенного  гуманизма,  а
вернее - утилитарную, полную скептицизма, без особых принципов, но и без
особых предрассудков... (Доверяться чрезмерно не следовало!..) В их  ря-
дах насчитывалось несколько  католиков-либералов,  немало  протестантов,
еще больше евреев, костяк же составляла добропорядочная французская бур-
жуазия, чуждая религии и заменившая ее политикой; носила она самые  раз-
нообразные ярлычки, но не совсем отрешилась  от  республиканского  духа,
который, продержавшись тридцать лет, приобрел наиболее удобную  форму  -
форму консерватизма. Были тут и поклонники социализма - молодые, богатые
и образованные буржуа, покоренные красноречием и  примером  Жореса.  Еще
длился медовый месяц социализма и республики.
   Аннета никогда серьезно не интересовалась политикой. Так богата  была
ее внутренняя жизнь, что у нее не оставалось для этого времени. Но  была
пора, когда она, как и другие, горячо принимала к сердцу дело  Дрейфуса.
Любовь к отцу заставляла ее на все  смотреть  его  глазами.  По  велению
сердца, из свободолюбия, заложенного в ее натуре, ей суждено было всегда
принимать сторону угнетенных. Вот почему  она  познала  минуты  сильного
волнения, когда Золя и Пикар бесстрашие напали на лютого Зверя - на  об-
щественное мнение, сорвавшееся с цепи. И когда она проходила мимо тюрьмы
"Шерш-Миди", вероятно, и у нее, как у многих девушек, сердце громко сту-
чало от тревоги за того, кто там томился. Но она не отдавала себе отчета
в этих чувствах; Аннета не могла заставить себя внимательно  проанализи-
ровать дело Дрейфуса. Политика внушала ей  отвращение;  она  попробовала
было приглядеться к ней, но тотчас же отпрянула - так стало ей скучно  и
противно, а почему - в этом она даже не пыталась разобраться. Она всегда
смотрела правде в глаза и видела, что каждая сторона, в общем,  убога  и
нечистоплотна почти в равной степени. А сердцу, не такому  ясновидящему,
как ее глаза, все хотелось поверить, что партия, которая ратует за  идеи
справедливости, должна состоять из людей самых  справедливых.  И  Аннета
упрекала себя в том, что от лени - так ей казалось - не разузнала получ-
ше об их деятельности. Вот почему она относилась к ним с каким-то  выжи-
дательным доброжелательством, не более, - так, слушая новое  музыкальное
произведение, порукой которому служит имя знаменитого  композитора,  не-
вольно проникаешься к нему благоговением, хотя и не понимаешь его, зара-
нее готов поверить, что оно прекрасно, и, быть может, только значительно
позднее откроешь его для себя.
   Аннета, человек с чистым сердцем, верила в  незапятнанность  ярлыков,
не ведая, что нет большего обмана, чем в торговле идеями. Она еще верила
в жизнеспособность иных наспех сфабрикованных "измов", этикетки на кото-
рых возглашали о различных политических настроениях, и ее привлекали те,
которые возвещали о партиях передовых. Она заблуждалась, в глубине  души
надеясь, что именно там  и  встретит  спутника  жизни.  Она  привыкла  к
вольному воздуху и тянулась к тем, кому, как и  ей,  претили  застарелые
предрассудки, заплесневелые привычки и спертый воздух в здании прошлого.
Она и не думала чернить это старинное жилье. Ведь  оно  было  хранилищем
мечты целых поколений. Но воздух там был  скверный.  Если  кому  угодно,
пусть там и остается! А ей нужен чистый воздух.  И  она  глазами  искала
друга, который помог бы ей перестроить дом,  сделать  его  просторным  и
светлым.
   В гостиных собиралось немало молодых людей,  казалось  бы,  способных
понять ее, помочь ей. Многие - с ярлыком и без ярлыка - отличались  сме-
лостью взглядов. Но, к несчастью, их смелость шла иными путями. "Жизнен-
ный порыв", по выражению одного философа, у них был ограничен. Сразу  он
никогда не распространяется во все стороны. Редко, крайне редко встреча-
ешь умы, которые освещают все вокруг и идут вперед. Большинство тех, ко-
му удалось зажечь светоч (а таких немного), озаряют своим факелом только
часть, крохотную часть пути, лежащего перед ними, вокруг же  царит  неп-
роглядная тьма. И даже можно сказать,  что,  продвигаясь  вперед,  почти
всегда платишься тем, что в другом направлении отступаешь.  Революционер
в политике иногда бывает бездарным консерватором в искусстве. А если  он
и отбросил горсточку своих предрассудков (из тех, которых  придерживался
меньше всего), то еще крепче цепляется за оставшиеся.
   Ни в одной области с такой силой не обнаруживалось в ту пору, до чего
неровен ухабистый путь в будущее, как в моральной эволюции полов. Женщи-
на, стараясь порвать с ошибками прошлого, вступала на одну из  тропинок,
ведущих к новому обществу, и редко удавалось ей встретиться с  мужчиной,
который тоже стремился бы к новым формам жизни. Он выбирал иной путь.  И
если их крутым дорогам и суждено было на миг скреститься на вершине  го-
ры, то они поворачивались друг к другу спиной. Такое различие целей осо-
бенно изумляло в ту эпоху во Франции,  где  умственное  развитие  женщин
прежде отставало, а вот уже несколько лет готовилось сделать  скачок,  в
чем мужчины тогда не отдавали себе отчета. Да и женщины не  всегда  ясно
представляли себе это, пока в один прекрасный день не  наталкивались  на
стену, отделявшую их от попутчиков. Удар был страшен. Аннете привелось -
и это обошлось ей дорого - столкнуться с таким печальным недоразумением.
   Души целым роем витали вокруг Аннеты, и ее глаза, ее рассеянные  гла-
за, которые неприметно оглядывали каждую, только что сделали  выбор.  Но
ничего не сказали. Ей хотелось подольше притворяться перед самой  собой,
будто она все  еще  колеблется.  Когда  тебя  больше  не  мучит  нереши-
тельность, так приятно мысленно повторять: "Ведь я еще ничем не  связана
- и напоследок широко распахнуть врата надежды.
   Их было двое - два молодых человека лет двадцати восьми  -  тридцати.
Марсель Франк и Рожэ Бриссо - между ними и колебалась Аннета, строя пла-
ны на будущее, хотя отлично знала, кто именно ее избранник. Оба  принад-
лежали к состоятельным буржуазным семьям, были изысканны, учтивы,  умны,
но и среда, окружавшая их, и характеры были у них совсем разные.
   В Марселе Франке, наполовину еврее, было то обаяние, которое  нередко
порождается смешанным браком лучших представителей двух рас. Рост  сред-
ний, фигура тонкая, стройная, изящная, матовый цвет лица,  синие  глаза,
нос с горбинкой, светлая бородка; удлиненный, чуть-чуть  лошадиный  про-
филь напоминал профиль Альфреда  де  Мюссе.  Такой  же  умный,  ласковый
взгляд-то нежный, то дерзкий. Его отец, богатый коммерсант, занимавшийся
торговлей сукном, оборотистый делец и увлекающийся человек, имевший при-
страстие к современному искусству, поддерживавший молодую  журналистику,
покупавший полотна Ван-Гога и таможенного чиновника  Руссо,  женился  на
красавице тулузке, - она получила вторую премию в театральном училище  и
некоторое время была на первых ролях у Антуана и Пореля. Иона Франк, че-
ловек напористый, сначала взял ее приступом, потом вступил с ней  в  за-
конный брак; тогда она покинула сцену, несмотря на  шумный  успех,  и  с
большим тактом стала вести одновременно и дела мужа, и свой литературный
салон, хорошо известный в мире искусств. Супруги  жили  в  согласии:  по
безмолвному сговору они сквозь пальцы смотрели на поведение друг  друга,
во имя общих интересов все так ловко устраивали, что избегали пересудов,
и воспитали единственного сына в атмосфере взаимной дружбы  -  насмешли-
вой, но снисходительной. Марсель Франк усвоил мысль,  что  труд  и  удо-
вольствие гармонируют, что в мудром их  сочетании  и  состоит  искусство
жить. И он изучал это искусство так же глубоко,  как  всякое  другое,  и
стал его тонким знатоком. Служил он в управлении национальных  музеев  и
давно уже славился как искусствовед. Его  медлительный,  проницательный,
дерзкий и в то же время снисходительный взгляд умел читать не только  по
картинам, но и по живым лицам. И лучше всех вздыхателей Аннеты умел  чи-
тать в ее душе. Она это хорошо знала. Иной раз только очнется от  туман-
ных своих грез или, говоря об одном, начнет думать совсем о другом  -  и
вдруг взглядом встретится с его любопытным взглядом, как будто  говорив-
шим ей:
   "Аннета, вижу вас всю - нагишом".
   И вот что странно: она, целомудренная Аннета, ничуть не смущалась. Ей
хотелось спросить:
   "Что ж, я вам нравлюсь?"
   Они обменивались понимающими улыбками. Пусть срывает с  нее  покровы,
ей было все равно: она знала, что никогда  не  будет  ему  принадлежать.
Марсель читал это в ее душе, но встревожен не был. Думал:
   "Поживем - увидим!"
   Ибо он знал другого.
   Другой, Рожэ Бриссо, был его товарищем по лицею. Франк отлично  пони-
мал, что Аннета отдает предпочтение Бриссо. Во  всяком  случае,  пока...
"Ну, а дальше?.. Посмотрим!.." Бриссо был хорош собой: открытое,  краси-
вое, простодушное лицо, веселые карие глаза, правильные, грубоватые чер-
ты, полные щеки, крепкие зубы, чисто выбрит, над умным лбом  по-юношески
густая грива черных волос, расчесанных на боковой пробор. Высок, широк в
плечах; ноги длинные, руки мускулистые; легкая походка, порывистые  дви-
жения. Говорил он хорошо, очень хорошо, голос у него был задушевный, ме-
лодичный, низкий и звучный, который так всем нравился, который  нравился
ему самому. В учении он соперничал с Франком, был на редкость  способен,
схватывал все на лету, привык к тому, что занятия идут у  него  успешно,
однако не меньше наук любил упражнения, развивающие мускулатуру. Бывая в
Бургундии, - земли  его  родителей,  леса  и  виноградники  граничили  с
усадьбой Ривьеров, - ходил без устали, охотился, ездил верхом. И  Аннета
не раз встречалась с ним, гуляя в тех краях. Но тогда она мало думала  о
спутнике, любила бродить одна; да и Рожэ,  попав  на  вольные  просторы,
вырвавшись из Парижа на несколько месяцев,  разыгрывал  юного  Ипполита:
притворялся, будто ему веселее проводить время с конем и собакой, чем  с
девушкой. Встречались молча, обменивались поклоном и взглядами. Но и это
не прошло бесследно.  Осталось  приятное  воспоминание,  бессознательное
влечение двух физически хорошо подобранных существ.
   Родители Рожэ думали об этом не раз. Не только юная пара, - казалось,
и имения были созданы для того, чтобы соединиться. Однако, пока был  жив
Рауль Ривьер, отношения хотя и были добрососедскими, но холодноватыми  и
отчужденными. Презабавно было то, что Ривьер, который никогда не  посту-
пался своим свободолюбием, брал заказы на архитектурные работы  в  арис-
тократических и реакционных кругах, из хитрости кадил им и (на  сей  раз
без метафоры) хаживал к обедне, если было нужно для дела, чтобы обратить
на себя внимание, за что и прослыл среди радикальных  республиканцев,  у
себя в провинции, реакционером, даже клерикалом (что очень  его  потеша-
ло). А Бриссо были столпами радикализма. Все представители рода, принад-
лежавшего к судейскому сословию, - адвокаты и прокуроры - кичились  тем,
что уже больше века род их - приверженец республики (и так оно и было во
времена Первой Республики, но все они по забывчивости не упоминали,  что
их предок, бывший член Конвента, был награжден орденом Лилии, когда вер-
нулись Бурбоны), верили в республику, как иные веруют в господа бога,  и
воображали, будто они - носители всех ее традиций: положение  обязывает!
Поэтому-то Бриссо и считали своим долгом сурово порицать Рауля Ривьера и
держались от него на расстоянии; такое  отношение,  впрочем,  ничуть  не
огорчало Рауля, ибо он не ждал от них заказов. Но вот началось  знамени-
тое дело Дрейфуса, и Ривьер - это было ясно для всех -  очутился  неожи-
данно для себя в прогрессивной партии. И мигом  его  обелили;  поставили
крест на прошлом; открыли в нем высокие общественные  и  республиканские
качества, - он их в себе и не подозревал, но, вероятно, не  преминул  бы
извлечь из них выгоду, если б смерть не спутала все его планы.
   На планах Бриссо это не отразилось. Эти убежденные республиканцы, ко-
торые на протяжении века умело сочетали благоговейное отношение к  своим
принципам с благоговейным отношением к своим выгодам, были богаты и, ра-
зумеется, стремились стать еще богаче. Было известно, что Ривьер оставил
дочери изрядное состояние. Недурно было бы присоединить  бургундское  ее
имение к владениям Бриссо. Правда, единомышленники Бриссо  отводят  вто-
ростепенное место расчету на богатство, хотя это - первое, что  приходит
им в голову: когда речь идет о браке, утверждают они, прежде всего  сле-
дует принимать в соображение, что представляет  собой  сама  девушка.  В
данном случае девушка удовлетворяла всем требованиям. То, что  было  из-
вестно о ней, укрепляло Бриссо в их мнении: и ее положительный характер,
и то, что говорили о  ее  преданности  отцу.  Изумительные  способности,
простота. Превосходно держится в обществе. Уравновешенна. Неглупа.  Здо-
рова. Правда, находили что-то неестественное в ее занятиях в Сорбонне, в
ее исследованиях, диссертации. Но полагали, что образованная,  скучающая
девушка придумала себе такое развлечение и что все это до первого ребен-
ка. Кстати, неплохо показать всем, что они, Бриссо, поклонники просвеще-
ния, даже просвещения женщин, лишь бы оно не было помехой. Аннета, слава
богу, была бы не первой образованной женщиной в семье. Г-жа Бриссо, мать
Рожэ, и его сестра, мадемуазель Адель, слыли - для этого были  известные
основания - и не только сердечными, но и умными женщинами, участвовали и
в духовной и в деловой жизни мужчин Бриссо. Образование  Аннеты  служило
порукой, что по крайней мере тут нечего опасаться веяний клерикализма, а
это так важно! Вообще в новой семье ее нежно опекали бы, и это оберегало
бы ее от всяких пагубных увлечений. Их дорогой девочке так  легко  будет
слиться воедино с теми, чью фамилию она будет носить, - она осиротела  и
как же будет счастлива, когда попадет под крылышко второй матери и сест-
ры постарше, которые только одного и хотели: руководить  ею.  Ведь  дамы
Бриссо - а были они весьма наблюдательны - находили, что Аннета  пресим-
патична, благовоспитанна, мягка, вежлива, сдержанна, робка (по  их  мне-
нию, это не являлось недостатком), холодновата (а  это  уже  было  почти
добродетелью).
   Итак, Рожэ с согласия всего своего семейства - вопрос  предварительно
обсудили - стал ухаживать за Аннетой. Он ничего  не  утаивал  от  своих,
всегда был уверен, что его одобрят. Все близкие обожали этого  взрослого
ребенка. Платил он тем же. В семье Бриссо царило  взаимное  преклонение.
Правда, некоторая иерархия соблюдалась, но каждый  расценивался  высоко.
Право же, нельзя было не признать,  что  все  они  наделены  незаурядным
умом, приятной внешностью, богатством. И они - люди  благовоспитанные  -
признавали это, даже весьма охотно, но не показывали этого людям,  кото-
рых считали недостойными себя. Впрочем, кто мог бы сомневаться  во  всем
этом, видя, какой спокойной уверенностью дышат их лица! Они были уверены
в себе и всего увереннее в Рожэ. Он был их любимцем, гордостью и,  пожа-
луй, не без оснований. Никогда еще древо рода Бриссо не приносило такого
сочного плода. Рожэ был наделен лучшими чертами своего рода,  а  если  и
обладал его недостатками, то они не раздражали: он был так мил, так  мо-
лод, что их не замечали. А талантов у него была пропасть: все ему  легко
давалось, особенно ораторское искусство. Красноречие было ленным  владе-
нием Бриссо. В их роду уже прославился один адвокат, у них у  всех  была
врожденная склонность к витийству.  Было  бы  несправедливо  утверждать,
будто им нужно говорить, чтобы думать,  как  говорунам-южанам.  Но  одно
бесспорно - говорить им было нужно. В пышных  фразах  словно  расцветали
все их способности - Бриссо зачахли бы от молчания. Отец Рожэ, в прошлом
один из знаменитейших болтунов, прославивших трибуну палаты депутатов, -
избиратели сыграли с ним плохую шутку, не избрав вторично,  -  задыхался
от красноречия, замкнувшегося в своей скорлупе, и Рожэ,  которому  в  ту
пору было шесть лет, наивно говорил, когда они вдвоем сидели у камина:
   - Папа, произнеси-ка для меня речь! Теперь он делал это  сам.  Первые
же выступления молодого человека на собраниях адвокатов и в суде создали
ему блестящую репутацию. Под стать всем Бриссо, он отдал свои  дарования
на службу политике. Превосходным трамплином были для него митинги по по-
воду дела Дрейфуса; он бросился в бой, он наговорился всласть. Юношеский
пыл, смелость, красивые слова, лившиеся потоком, прекрасная внешность  -
все привлекало к нему симпатии восторженных дрейфусисток и молодежи. Се-
мейство Бриссо, - а оно только и думало, как бы  не  отстать  по  дороге
прогресса, и больше всего боялось, как бы не сделать слишком рано лишний
шаг вперед, - осторожно разведав  почву,  наставило  своего  наследника,
свою гордость и надежду, на путь социализма, однако весьма  благомыслен-
ного. Впрочем, и самого Рожэ чутье влекло на этот путь. Он, как все луч-
шие представители молодежи того времени, подпал  под  обаяние  Жореса  и
старался перенять приемы великолепного оратора, речи которого были полны
пророческих предначертаний и всяческих  иллюзий.  Он  провозгласил,  что
долг народа и интеллигенции - сблизиться. И это стало темой весьма крас-
норечивых его выступлений. Если народ, у которого просто не  хватало  на
это досуга, многого и не понял, зато это скрасило досуг молодых предста-
вителей буржуазии. Рожэ - ему помогла подписка и узкий круг друзей - ос-
новал кружок, газету, партию. Сам же он потратил на это уйму  времени  и
немножко денег. Все Бриссо умели рассчитывать, умели и тратить с толком.
Им льстило, что их чадо - вожак нового  поколения.  И  они  подготовляли
почву для приближающихся выборов. Для Рожэ было намечено местечко в  бу-
дущей палате депутатов. И он об этом знал, Рожэ привык, что в него с са-
мого детства верят все близкие, и уверовал в себя; он  толком  не  знал,
какие же у него убеждения, однако нисколько в них не сомневался. Никако-
го высокомерия. Он был полон самодовольства и ничуть не  скрывал  этого.
Ему везло во всем; он привык к этому, ему казалось, что это  вполне  ес-
тественно; он и не думал этим гордиться и был бы потрясен, если бы удача
ему изменила: устоям, которые он свято чтил,  был  бы  нанесен  сокруши-
тельный удар. Он был такой славный! Эгоистом он был, сам того не  ведая,
и отнюдь не закоренелым, а каким-то наивным,  был  добряком,  красавцем,
мог бы давать другим, но намеревался от других только брать и не  предс-
тавлял себе, что кто-то может ему в чем-либо отказать; простой, славный,
сердечный, требовательный юноша все ждал, что к  его  ногам  падет  весь
мир. Право же, он был весьма привлекателен.
   И Аннета увлеклась. Хотя она и составила о нем довольно верное сужде-
ние, но оно не помешало ей полюбить его еще сильнее. Ее умиляли его сла-
бости, они были ей бесконечно дороги. Ей казалось, что именно изза них в
нем столько ребяческого, - больше, чем мужественного. И  эта  двойствен-
ность радовала ее сердце. Ей нравилось, что  Рожэ  ничего  не  скрывает:
сразу было видно, какой он. Его наивное восхищение собою говорило о том,
какая у него непосредственная натура.
   С Аннетой он был особенно откровенен оттого, что влюбился в нее. Пыл-
ко, безудержно. Он не знал половинчатости в чувствах. А  вот  видел  все
лишь наполовину.
   Любовь к ней вспыхнула как-то вечером, в одной из гостиных, - он  был
в ударе и блистал красноречием. Аннета не проронила ни слова. Но она бы-
ла чудесной слушательницей. (Так по крайней мере ему казалось.) В ее ум-
ных глазах он читал свои собственные мысли и находил, что они стали  еще
яснее, еще возвышеннее. Ее улыбка радовала его - значит, он хорошо гово-
рил, а еще более глубокую радость доставляло ему сознание, что она  раз-
деляет его мысли. А как прекрасна была его слушательница! Какой  замеча-
тельный ум, какая возвышенная душа светилась в ее пристальном и  вырази-
тельном взгляде, в ее проникновенной улыбке! Он говорил один, а ему  ка-
залось, что он разговаривает с нею. Во всяком случае, теперь он  говорил
только для нее и чувствовал, что этот мысленный диалог  -  таинственный,
безмолвный - возвышает его...
   Аннета, по правде говоря, и не слушала. Она была так умна, что быстро
схватила главную мысль Рожэ и с привычной рассеянностью следила лишь  за
красивыми, гладкими фразами. Но она воспользовалась тем, что он был пог-
лощен собственными речами, и решила получше его рассмотреть: глаза, рот,
руки и как, когда он говорит, у него двигается подбородок, как  раздува-
ются красивые ноздри, словно у заржавшего жеребца, и какая милая у  него
манера произносить некоторые буквы, и что же все это выражает - и внешне
и внутренне...
   Смотреть она умела. Видела, как ему хочется,  чтобы  им  восхищались,
видела, как ему нравится, что он нравится, и то,  что  она  считает  его
красивым, умным, красноречивым, удивительным. Она не  находила,  -  нет,
пожалуй, чуть-чуть, совсем чуточку! - что он смешон. Напротив, была пол-
на умиления.
   ("Да, милый, ты хорош собой, ты чудный, умный, красноречивый,  удиви-
тельный... Тебе хочется, чтобы я улыбнулась? Вот, милый, я даже два раза
тебе улыбнулась... и смотрю на тебя так ласково... Ты доволен? ")
   И в глубине души она смеялась, видя, как он счастлив, как  торжеству-
ет, - еще громче заливается, словно вешняя пташка.
   Он смаковал похвалы, пил их, не разбавляя, не подбавляя к ним ни кап-
ли собственной иронии, жаждал еще, никогда не  пресыщался.  И,  упиваясь
своим пеньем, сливал с ним и ту, которая им  любовалась.  Он  вообразил,
что она - воплощение всего, что было в нем самого лучшего, чистого,  ге-
ниального, и стал обожать ее.
   А та, чьей души с первых же взглядов коснулась любовь, почувствовала,
что тонет в его обожании, и совсем перестала сопротивляться. Исчезла да-
же ласковая ирония, которой она прикрывала, будто латами, свое  трепещу-
щее сердце, и она подставила страсти свою незащищенную грудь. Как жажда-
ла она  любви!  Как  сладостно  утолить  жажду  (она  предвкушала  это),
прильнув к губам того, кто ей так нравился! А то, что он предвосхитил ее
желание и так пылко тянулся к ней губами, наполняло ее какой-то  востор-
женной благодарностью.
   Пламя разбушевалось. Каждый воспламенялся от страсти другого и  питал
ее своею страстью. И чем пламеннее было чувство влюбленных, тем большего
они ждали друг от друга и тем больше старались превзойти взаимные ожида-
ния. Это очень утомляло. Но у них в запасе были нерастраченные силы  мо-
лодости.
   А пока силы Аннеты дремали в бездействии. Им не давали воли.  На  нее
нахлынуло чувство Рожэ. Она тонула. Он не позволял ей передохнуть. Нату-
ра у него была общительная, безудержная, и  его  потребностью  было  все
высказать, всем поделиться: мыслями о будущем, о настоящем,  о  прошлом.
Как пространно он говорил! Это было его свойство. А к тому же  он  хотел
все узнать, все присвоить. Он вторгался в тайны Аннеты.  Аннета,  отсту-
пая, напоследок с трудом защищалась. Все это ее отчасти  возмущало,  от-
части радовало и забавляло; не раз пыталась она рассердиться на Рожэ  за
этот натиск, но завоеватель был так мил! И она с наслаждением шла на ус-
тупки; она не сопротивлялась насилию чужой воли ("Et cognovit lam  -  он
совсем ее не знал!..), а втайне подчас вся горела то от негодования,  то
от удовольствия.
   Да, не очень благоразумно  без  сопротивления  отдать  себя  целиком.
Иногда, забыв обо всем на свете, поверишь свои тайны, а потом тот,  кому
ты доверился, обернет их против тебя же. Но Аннета и Рожэ мало  об  этом
заботились. В ту пору их любви ничто друг в друге не могло  им  разонра-
виться, ничто не могло поразить. Все то, что поверял любимый, не  только
ничуть не удивляло любящую, но, казалось, совпадало с  ее  невысказанным
мнением. Рожэ теперь не следил за собой - следил еще меньше, чем прежде,
и Аннета слушала его откровенные признания снисходительно, однако, поми-
мо воли, все запоминала до мелочей.
   Радостно было, что у них столько общего в прошлом, а  еще  радостнее,
что и настоящее и прошлое утопают в мечтах о будущем, - их будущем,  ибо
хотя Аннета и ничего еще не сказала, ничего не обещала, но на ее  согла-
сие так полагались, так рассчитывали, так его требовали, что она в конце
концов и сама вообразила, будто уже дала его. Полуприкрыв свои  счастли-
вые глаза, она слушала, как Рожэ (он принадлежал к тем, кто наслаждается
завтрашним днем больше, чем нынешним) с неиссякаемым воодушевлением опи-
сывал блистательную жизнь, богатую мыслями,  заполненную  полезной  дея-
тельностью, приуготовленную... Кому? Ему, Рожэ. Ну и ей, разумеется, то-
же, ведь она отныне - частица Рожэ. И она не сердилась, что от  ее  лич-
ности ничего не остается, она слишком была поглощена чудесным своим  Ро-
жэ, - не могла его наслушаться, на него  наглядеться,  нарадоваться.  Он
много говорил о социализме, справедливости, человеколюбии,  об  освобож-
денном человечестве. Поистине был великолепен. На  словах  душевное  его
благородство было безгранично. Это волновало Аннету. Ей казалось  отрад-
ной мысль, что и она примет участие в его деятельности во имя всесильно-
го добра. Рожэ никогда не спрашивал ее, что она об этом думает. Подразу-
мевалось, что она думает так же, как и он. Да и не могла она думать ина-
че. Он говорил за нее. Он говорил за них обоих - ведь он говорил  лучше.
Он ронял:
   - Вот что мы сделаем... У нас будет...
   Она ничего не оспаривала. Напротив, чуть ли не благодарила. Планы бы-
ли так необъятны, так расплывчаты, так бескорыстны, что просто  не  было
причин считать себя обделенной. Рожэ стал для нее светом, стал  для  нее
свободой... Пожалуй, в этом было что-то неопределенное. Аннете, пожалуй,
и хотелось, чтобы все было поточнее. Но ведь все это придет позже,  ведь
сразу всего не выскажешь. Продлим же удовольствие. Будем сегодня наслаж-
даться неоглядными планами на будущее...
   Больше всего она наслаждалась,  глядя  на  его  очаровательное  лицо,
чувствуя, как жадно тянутся друг к другу их влюбленные тела, по  которым
внезапно пробегали электрические токи, огонь  желаний,  пылавший  в  них
обоих, сильных силою непорочной молодости, здоровых, крепких, горячих.
   Всего красноречивей был Рожэ, когда внезапно умолкал. И тогда  слова,
отзвучав, рисовали перед ними упоительные картины, а глаза  встречались:
им казалось, будто они вдруг прикоснулись друг к  другу.  Налетал  такой
порыв  страсти,  что  захватывало  дыхание.  Рожэ  больше  не  думал  ни
обольщать, ни говорить. Аннета больше не думала ни о будущем человечест-
ва, ни даже о своем будущем. Они забывали обо всем, обо всем, что их ок-
ружало: о том, что они в гостях, о том, что вокруг люди. В  эти  секунды
они сливались в единое целое, словно воск на огне. Ничего не существова-
ло, кроме их влечения друг к другу - этого закона природы, единого, все-
поглощающего и чистого, как огонь. У Аннеты темнело в глазах, щеки у нее
вспыхивали, а немного погодя, поборов головокружение, она с трепетной  и
томительной уверенностью думала о том, что придет день и  она  поддастся
соблазну...
   Ни для кого их страсть уже не была тайной. Они не могли ее  скрывать.
Пусть Аннета молчала - глаза говорили за нее. Они так красноречиво выра-
жали согласие и без слов, что, по мнению всех, да и самого Рожэ, она как
бы уже безмолвно связала себя обещанием.
   И лишь семейство Бриссо не теряло из виду, что Аннета еще  далека  от
этого. Признания Рожэ Аннета выслушивала с явным удовольствием, но отве-
та не давала, уклонялась, ловко переводила разговор на какуюнибудь  воз-
вышенную тему, а простачок Рожэ приносил добычу в жертву ради миража  и,
очертя голову и млея,  пускался  в  рассуждения.  Аннета  отмалчивалась.
Бриссо - люди, умудренные опытом, - два-три раза подмечали ее  маневр  и
решили сами взяться за дело. Конечно, они ничуть не сомневались в согла-
сии Аннеты: ведь для нее такая блестящая партия-счастье. Но, знаете  ли,
надо считаться с прихотями взбалмошных девиц! Бриссо знали жизнь.  Знали
все ее ловушки. То были хитрые  французские  провинциалы.  Если  решение
вопроса задерживается, надо пойти навстречу - так советует  предусмотри-
тельность. И обе дамы Бриссо пустились в путь.
   Существовала особая улыбка, которую в кругу их  знакомых,  в  Париже,
звали улыбкой Бриссо: умильная и елейная, приветливая и снисходительная,
шутливая, вместе с тем осторожная, все предугадывающая, изливающая  бла-
говоление, но совершенно безразличная; она сулила  щедрые  дары,  только
дары эти так и оставались посулами. Обе дамы Бриссо улыбались именно та-
кой улыбкой.
   Госпожа Бриссо, мать Рожэ, высокая, представительная дама,  широколи-
цая, толстощекая, жирная, грузная, с внушительной осанкой и пышным  бюс-
том, говорила вкрадчиво и такие преувеличенно лестные вещи, что  Аннете,
всегда такой искренней, становилось не по себе. Льстила  она  не  только
Аннете (которая это скоро, и с облегчением, заметила). На похвалы вообще
не скупилась. И вечно все пересыпала шутками - так Бриссо из  вежливости
проявляли присущую всем им самоуверенность, желая показать, что относят-
ся к этой своей черте с добродушной иронией, принимают этот дар благоду-
шествуя.
   У сестры Рожэ, мадемуазель Бриссо, тоже высокой и полной, волосы были
такие светлые, даже обесцвеченные, что казались чуть ли не белыми, как у
альбиноски. Вдобавок - слой рисовой пудры на щеках и  подмазанные  губы.
Она подделывалась под пастели времен Людовика XV. Натье написал бы с нее
Фебу Бургундскую - жеманную, бесцветную и дородную. Мать называла  креп-
кую девицу "бедной крошкой", ибо мадемуазель Бриссо, хоть и  чувствовала
себя великолепно, решила, созерцая в зеркало свои  бледные  ланиты,  что
здоровье у нее слабое, но не сочла выгодным холить себя. Зато воспользо-
валась предлогом, чтобы показать, какая она стойкая и как она  презирает
изнеженных представительниц своего пола, которые стенают из-за пустячной
царапины. И правда, она была  просто  изумительна-деятельна,  неутомима,
все читала, всюду бывала, все знала, разбиралась  в  живописи,  понимала
музыку, рассуждала о литературе, ежедневно вместе с г-жой Бриссо наноси-
ла визиты, входившие в число тех двухсот - трехсот визитов,  которые  им
надлежало сделать за определенный промежуток времени,  в  свою  очередь,
принимала визитеров, давала обеды, посещала концерты, театры,  заседания
палаты и выставки, не поддавалась усталости и не жаловалась  на  нее,  -
только, если выпадал подходящий случай, вздыхала, но тотчас  же  мужест-
венно пересиливала себя; однако, истязая свою плоть, она умела и поддер-
живать силы - любила плотно покушать (как все семейство) и спала крепко,
без снов. Она была хозяйкой и своего сердца и своего тела. Она не  спеша
подготовляла почву для своего замужества с неким  политическим  деятелем
лет сорока, который сейчас был губернатором одной из  крупных  заморских
колоний. Она и не подумала поехать туда за ним. Отказаться от  Парижа  и
фамилии Бриссо она намеревалась лишь в том случае, если  осчастливленный
избранник предложит ей во Франции положение,  достойное  ее.  Вообще  же
постаралась, чтобы в высоких сферах его не забыли. Они вели задушевную и
деловую переписку. Этот роман на расстоянии длился уже не один год. При-
дет время, и она выйдет замуж. Она не спешила. Муж будет  уже  в  летах.
Тем лучше - так считала мадемуазель Бриссо. Голова у нее  была  светлая.
Да и у всех Бриссо голова была на плечах. А у мадемуазель Бриссо она бы-
ла в высшей степени склонна к политике. Мадемуазель Бриссо, по словам ее
мамаши, была настоящей Эгерией. Г-жа Бриссо восторгалась познаниями  ма-
демуазель Бриссо. Мадемуазель  Бриссо  восторгалась  хозяйственностью  и
умом г-жи Бриссо. В их отношениях было много показного,  жеманного.  При
Аннете они то и дело целовались. Ведь это было так мило!
   Однако с некоторых пор они стали умеренно восхвалять друг друга - они
льстили теперь Аннете. Они рассыпались в комплиментах ей, ее дому,  туа-
летам, вкусу, уму, красоте. Они так захваливали Аннету, что ей это  было
неприятно; однако нельзя совсем равнодушно относиться к тому, что другие
о тебе лестного мнения, особенно если они, эти другие,  в  твоих  глазах
посланцы того, кого ты нежно любишь. Да и как было не поверить похвалам:
ведь дамы Бриссо то и дело упоминали имя Рожэ, о чем бы ни зашел  разго-
вор. В похвалы ему они вплетали похвалы Аннете; шутливо и назойливо  на-
мекали на то, какое впечатление произвела на него  Аннета,  на  то,  что
знают, о чем она ему говорила, - он тотчас же все с восхищением  им  пе-
ресказывал (все пересказывал; Аннета и сердилась и  тем  не  менее  была
тронута). Они рисовали, не жалея красок, его блестящее будущее, и  голос
у г-жи Бриссо звучал проникновенно, когда она высказывала надежду,  даже
уверенность, что Рожэ найдет - да, собственно, уже и нашел  -  достойную
подругу жизни. Они не называли ее, но все было понятно. Все  эти  уловки
были видны издали невооруженным глазом. Так нарочно и делалось.  Напоми-
нало это саленную игру в фанты: разговор затевался  ради  одного  слова,
которое у каждого вертелось на языке, но которое нельзя было  вымолвить.
Казалось, г-жа Бриссо с улыбкой подстерегает это слово, готовое  слететь
с губ Аннеты, чтобы провозгласить:
   "Фант!"
   Аннета улыбалась, открывала рот. Но слово не слетало...
   Бриссо приглашали Аннету на семейные вечера в свою квартиру на  улице
Прованс. Она познакомилась с самим Бриссо-отцом - высокий, тучный,  хит-
рые глазки, глядящие из-под густой чащи бровей, лицо красное, седая  бо-
родка, повадки стряпчего-ловкача, притворы; его избитые остроты и любез-
ности просто удручали Аннету. Он тоже попытался было поиграть в салонную
игру, но все время садился в лужу со своими иносказаниями. Они вспугнули
Аннету. Г-жа Бриссо сделала знак мужу не вмешиваться. Тогда он вышел  из
игры, стал следить за ней втихомолку, посмеивался и был вполне согласен,
что это не его забота - гораздо лучше справятся женщины.
   Госпожа Бриссо искусно повела дело: сначала она пригласила  вместе  с
Аннетой всего лишь трех-четырех близких друзей, потом - двух, потом  од-
ного, потом - никого, кроме нее. И Аннета очутилась одна лицом к лицу  с
четверкой Бриссо. "В кругу семьи", - с елейным видом говорила г-жа Брис-
со материнским, многообещающим тоном. Аннета чувствовала, что она в  за-
падне, но не убегала, - так хорошо было ей около Рожэ. Из любви  к  нему
она снисходительно относилась к его родным, закрывала глаза на  все  то,
что в их среде ее глухо раздражало. Тонкое  женское  чутье  предупредило
дам Бриссо (хоть и велико было их самолюбие, но оно никогда  не  вредило
их интересам): по молчаливому соглашению они стушевались - меньше  гово-
рили, взвешивали свои слова, часто оставляли влюбленных наедине, не вме-
шивались в их разговоры. Но лучшим защитником дела Рожэ был он  сам.  Он
становился все влюбленней, все больше тревожила  его  Аннетина  сдержан-
ность, которая не так уж волновала бы его, если б мать и сестра не  ука-
зали ему на нее, и никогда он не был так обаятелен, как с той поры, ког-
да поколебалась его самоуверенность. Он больше не разглагольствовал, его
красноречие угасло. Впервые в жизни он старался читать в  душе  другого.
Он сидел рядом с Аннетой, и его покорный, горящий, ненасытный взгляд мо-
лил живую загадку, пытался ее разгадать. Аннета наслаждалась и его  смя-
тением, и несвойственной ему робостью, и тем, с каким боязливым ожидани-
ем он подстерегает каждое ее движение. Она колебалась. В иные минуты она
готова была согласиться, произнести решительное слово. И все же не  про-
износила. В последнюю секунду инстинктивно отстранялась,  сама  не  зная
почему; вдруг начинала избегать признания  в  любви,  которое  собирался
сделать Рожэ, и согласия. Она вырывалась из рук...
   Но вот западня захлопнулась. Мать и дочь Бриссо обычно вслушивались в
бесплодный разговор, притаившись в одной из соседних  комнат.  Иногда  с
деловым видом проходили по гостиной, улыбались. Бросали  несколько  при-
ветливых слов, но не останавливались.  А  влюбленные  продолжали  долгую
свою беседу.
   Однажды вечером они рассеянно перелистывали альбом, чтобы иметь пред-
лог сблизить головы, обменивались вполголоса своими мыслями и вдруг  за-
молчали; Аннета тотчас почувствовала опасность. Она  хотела  было  вско-
чить, но рука Рожэ обвилась вокруг ее талии, а жадные губы  прильнули  к
ее полуоткрытым губам. Она попыталась защититься. Но как  защищаться  от
самой себя! Ее губы вернули поцелуй, а хотели его избежать. И все же она
вырвалась, но тут, с другого конца гостиной, затрубил растроганный голос
г-жи Бриссо:
   - Ах, милая моя дочь!
   И она стала звать:
   - Адель!.. Господин Бриссо!..
   И не успела ошеломленная Аннета оглянуться, как ее окружило  все  се-
мейство Бриссо - сияющее, умиленное. Г-жа Бриссо осыпала  ее  поцелуями,
прикладывала к глазам носовой платочек и твердила:
   - Любите же его! Мадемуазель Бриссо повторяла:
   - Сестричка! А г-н Бриссо, как всегда, промахнулся:
   - Наконец-то! Сколько времени даром потеряли!..
   Пока все это происходило, Рожэ стоял перед Аннетой на коленях,  цело-
вал ее руки, робким, пристыженным взглядом просил о прощении и твердил:
   - Не отказывайте! Аннета, словно окаменев, принимала поцелуи;  мольба
глаз, которые она так любила, путами связала ее. Она  сделала  последнее
усилие, попробовала сопротивляться:
   - Да ведь я ничего еще не сказала! Но в глазах Рожэ  мелькнуло  такое
искреннее отчаяние, что она не могла это перенести: заставила себя улыб-
нуться; и когда лицо Рожэ засветилось от счастья, то ее лицо тоже засия-
ло от радости, которую она ему даровала. Она сжала  его  голову  руками.
Рожэ вскочил, крича от восторга. И они поцеловались под  благословляющим
взглядом родителей поцелуем обручения.
   Когда вечером Аннета осталась дома наедине с собой, то почувствовала,
что сражена. Больше она себе не хозяйка. Она отдала себя... Отдала себя!
Жизнь свою отдала... Сердце сжималось от тоски.
   Аннета преувеличивала прочность уз, принять которые только что согла-
силась. Она была не из тех современных девиц, которые при  женихе,  мило
кокетничая, говорят о разводе. Она не давала одной рукой,  чтобы  Другой
отнять. Больше она не принадлежала себе. Принадлежала всем этим  Бриссо.
И вдруг ей показалось, что все Бриссо - ее враги. Все то, на что за пос-
ледние недели она насмотрелась, предстало теперь перед ней в ярком  све-
те: и все их старания сблизиться с нею, чтобы опутать ее, и заговор про-
тив ее свободы, и, наконец, эта комедия вынудили дать согласие,  застали
ее врасплох... (Уж не был ли соучастником и Рожэ, сам Рожэ?) И она  още-
тинилась, как зверек во время облавы, который видит, что его  теснят  со
всех сторон, чувствует, что сейчас погибнет, и вот-вот ринется, наклонив
голову, на загонщиков, чтобы проложить себе путь или  умереть,  но  зато
отомстить. В первый раз все, что ей так претило в Бриссо, но  о  чем  до
сих пор она старалась не думать, показалось ей таким пошлым, гадким, не-
выносимым... Даже сам Рожэ!.. Никогда не станет она жить, замкнувшись  в
мирке этого человека, этой семьи, этого круга интересов, которые не были
ее интересами, которые никогда ими не будут. Она решила порвать...
   Порвать? Но как же! Ведь она только что связала себя обещанием!  Сог-
ласится ли Рожэ? Нужно, чтобы согласился! Ему не помешать ей... И Аннета
возненавидела его, подумав, что он, пожалуй, станет противиться.  Сейчас
уже не шли в счет страдания другого: без колебания она  разбила  бы  его
сердце, только бы вернуть себе свободу. А  потом  представились  ей  его
умоляющие глаза, и ее сердце дрогнуло... Но все равно! Эгоизм погибающе-
го, инстинкт самосохранения пересилили все, пересилили нежность, переси-
лили жалость! Надо было спасаться. И горе тому, кто преградил бы ей  вы-
ход!
   Всю ночь напролет она ворочалась с боку на бок, ее  истомила  лихора-
дочная бессонница, она заранее переживала встречу с Рожэ.  Она  сказала,
она перебрала все слова, которые он скажет ей, а  она  -  ему.  Пыталась
убедить его, спорила, выходила из себя, жалела его, ненавидела. Очнулась
на заре - измученная, но полная решимости. Она пойдет к Рожэ... Впрочем,
нет! Напишет ему - так будет легче выразить до  конца,  что  хочется,  и
никто не прервет ее. Все будет кончено. А чтобы  Бриссо  и  не  пытались
снова завладеть ею, она уедет из Парижа - на несколько дней  скроется  в
какойнибудь гостинице за городом. Аннета встала, написала письмо - тыся-
чу раз передумала все слова, а потом торопливо начала собираться.
   Сборы были в разгаре, когда явился Рожэ. Она и не подумала, что  надо
охранять вход в дом, не ждала, что он придет так рано. Рожэ вошел,  горя
любовью и нетерпением, - он опередил слугу, докладывавшего о его  прихо-
де. Он принес цветы. Был полон счастья и благодарности. И был так нежен,
так молод, так обаятелен, что Аннета, увидев его, не нашла  в  себе  сил
поговорить с ним. Все ее мудрые решения  были  позабыты,  с  первого  же
взгляда у нее снова отняли сердце. С  удивительной  недобросовестностью,
свойственной любящим, она тотчас нашла ровно столько же доводов в пользу
замужества, сколько минуту назад находила против. Она пыталась бороться,
но радость сияла в ее глазах, обведенных кругами после всего, что  пере-
жила она ночью. Она смотрела на своего Рожэ, который впивался в нее вос-
хищенным взглядом, и думала:
   "Однако ведь я решила... Ведь я должна, однако, решить... А что же  я
решила?"
   Но где тут знать, когда существует на свете этот  взгляд,  выпивающий
до дна твою душу! Думать? Как тут думать, как тут  обрести  себя  вновь!
Она сама ничего не знала, она гибла... А пока - до чего же хорошо, когда
тебя так любят! Лишь одно она и могла сделать - для  этого  понадобилось
невероятное усилие: попросить Рожэ не торопиться со свадьбой. И  выраже-
ние лица Рожэ сразу стало таким разочарованным, таким удрученным, что  у
Аннеты не хватило мужества продолжать. Разве можно огорчать родного сво-
его мальчика? И она поспешила приласкать его,  успокоить,  сказать,  что
любит его; она робко попыталась настаивать на отсрочке, но он так  рьяно
воспротивился, будто дело шло о его жизни. Наконец, после нежных  препи-
рательств, они согласились уступить друг другу наполовину и решили,  что
поженятся в середине лета.
   А потом Рожэ уехал. Аннета посмотрела в зеркало на  свое  растерянное
лицо и снова заколебалась. Как выпутаться! Она взглянула на вещи, приго-
товленные было к отъезду.
   - Поработала! Пожала плечами, засмеялась. Что за прелесть этот  Рожэ!
Снова спрятала в комод одежду и всякие мелочи, которые  собиралась  уло-
жить в чемодан.
   "И все же, - думала она, - я не хочу, не хочу!.."
   Вспылив, уронила рубашки. Бух! Вслед полетели туалетные щетки...  Она
отшвырнула ногой ворох одежды, рассердилась...
   Потом стала поднимать - нагнулась до полу. Но,  не  закончив  уборки,
вдруг почувствовала усталость и уселась прямо на паркет - гордиться  си-
лой воли было нечего.
   - Полно! - заметила она, вытянувшись на ковре. - Впереди у меня целых
четыре месяца, - успею переменить решение...
   Зарылась лицом в подушки и, лежа на животе, принялась считать дни...
   Бриссо благоразумно пошли навстречу желанию Аннеты отложить  свадьбу:
они боялись, что, поспешив, испортят дело. Но сочли необходимым пока ок-
ружить Аннету заботами. Нельзя предоставлять ее самой себе:  девушка  со
странностями, как бы не выскользнула из рук.
   Приближалось Вербное воскресенье. Бриссо пригласили  Аннету  провести
Пасху в их бургундском имении. Аннета приняла приглашение неохотно: было
соблазнительно и страшно-страшно, что отягчит цепи, которые уже связыва-
ли ее, страшно, что совсем потеряет себя или все разорвет, страшны  были
и всякие другие вещи, поопаснее, в которых ей не  хотелось  разбираться.
Она и не пыталась расстаться с влюбленностью и нерешительностью, которы-
ми убаюкивала себя, - все это немного тяготило ее, но была в этом и своя
прелесть. Хотелось, чтобы такое состояние продолжалось долго, долго.  Но
она хорошо понимала, что это вредно и что она не имеет на  это  права...
перед Рожэ.
   В конце концов она решилась откровенно сказать о своих тревогах сест-
ре. Она еще и словом не обмолвилась Сильвии о своей любви к Рожэ, а ведь
поверяла ей все: часто рассказывала о других своих вздыхателях.  Да,  но
других-то она не любила! А вот имя Рожэ утаивала.
   Сильвия разахалась, назвала ее "тихоней" и хохотала как  сумасшедшая,
когда Аннета попыталась объяснить ей причину своей нерешительности, сво-
их сомнений, терзаний.
   - Ну, а твой птенчик хорош собой? - спросила она.
   - Да, - ответила Аннета.
   - Любит он тебя?
   - Да.
   - И ты его любишь?
   - Люблю.
   - Что же тебя удерживает?
   - Ах, все это так сложно! Как бы это объяснить? Я его люблю...  Очень
люблю... Он премилый!
   (Она принялась с увлечением описывать его  под  насмешливым  взглядом
Сильвии. Вдруг замолкла.)
   - Очень, очень люблю его... И в то же время не люблю...  В  нем  есть
что-то... Не буду я жить вместе с ним... Никогда не буду...  И  потом...
Потом он чересчур уж меня любит. Так и съел бы меня.
   (Сильвия расхохоталась.)
   - Правда, так всю и съел бы, всю мою жизнь, мысли мои, воздух,  кото-
рым Я дышу... О, мой Рожэ любит поесть! Одно удовольствие видеть его  за
столом. Аппетит у него хороший. Но я-то не хочу, чтобы меня съели.
   Она тоже смеялась от души, и Сильвия смеялась, обняв ее за шею и сидя
у нее на коленях. Аннета продолжала:
   - Ужасно вдруг почувствовать, что тебя, вот так, живьем,  проглотили,
что не осталось у тебя ни капельки своего, что ты не  можешь  больше  ни
капельки своего сохранить... А он этого даже и не подозревает. Любит ме-
ня до сумасшествия, но, по-моему, он, знаешь ли, и не старается меня по-
нять, даже не думает об этом. Пришел, взял, унес...
   - Чертовски приятно! - вставила Сильвия.
   - У тебя одни глупости на уме! - сказала Аннета, обнимая ее.
   - А что же у меня должно быть на уме?
   - Замужество. Это дело важное.
   - Важное? Положим, не такое уж важное!
   - Что? Отдать всю себя, ничего не сохранить - и это не важно?
   - Да кто об этом говорит? Только сумасшедшие!
   - Но он хочет завладеть всем! Сильвия хохотала, извиваясь, как рыбеш-
ка.
   - Ах ты. Птичка! Преглупенькая! Простачок-дурачок!..
   (Ничего сложного, казалось ей, тут нет: говори, что хочется, отдавай,
что хочется, а все остальное сохраняй да помалкивай! Она, любя,  трунила
над мужчинами и их требованиями. Не очень-то они хитры!)
   Да, но ведь и я-я тоже не хитра, - сказала Аннета.
   - Уж это так! - воскликнула Сильвия. - Ты все принимаешь всерьез.
   Анкета с сокрушенным видом согласилась.
   - Просто несчастье какое-то! Хотелось бы мне быть такой, как ты.  Вот
ведь выпало человеку счастье!
   - Давай меняться! Уступи мне свое! - предложила Сильвия.
   Аннета совсем не хотела меняться. Сильвия ушла, приободрив ее.
   И все же Аннета не понимала себя! Была сбита с толку.
   "Занятно! - раздумывала она. - Я хочу все отдать. И хочу  все  сохра-
нить!.."
   На другой день - то был канун отъезда, - когда она, уложив все нужное
в чемодан, опять начала мучить себя, пришел нежданный гость и усилил  ее
тревогу, которую она вдруг осознала яснее. Ей доложили о Марселе Франке.
   Он любезно и учтиво поговорил о чем-то, а потом намекнул на  помолвку
- Рожэ не делал из нее тайны. Мило поздравил Аннету; в его тоне и глазах
было чтото ласково-насмешливое, сердечное. Аннета чувствовала себя с ним
непринужденно, как с прозорливым другом, которому не нужно все  говорить
и от которого нечего скрывать, потому что понимаешь его с полуслова. За-
говорили о Рожэ, которому Марсель Франк завидовал - и с улыбкой признал-
ся в этом. Аннета знала, что он говорит правду, что он влюблен в нее. Но
это им ничуть не мешало. Она спросила, какого он мнения о Рожэ, -  моло-
дые люди были хорошо знакомы. Марсель рассыпался в похвалах, но она нас-
таивала, чтобы он рассказал о нем не такие общеизвестные  вещи;  поэтому
Марсель шутя ответил, что описывать Рожэ не к чему, - ведь она знает его
так же хорошо, как и он. И, говоря это, он в упор смотрел на  нее  таким
проницательным взглядом, что Аннете стало не по себе и она отвела глаза.
Потом она тоже в упор посмотрела на него, подметила его тонкую  усмешку,
доказывавшую, что они поняли друг друга. Разговор зашел о пустяках,  как
вдруг Аннета прервала его и озабоченно спросила:
   - Скажите откровенно: вы находите, что я не права?
   - Никогда не осмелюсь заявить, что вы не правы, - ответил он.
   - Без любезностей, пожалуйста! Только вы и можете сказать мне правду.
   - Вы же знаете, что положение у меня особенно щекотливое.
   - Знаю. Но ведь я знаю и то, что оно не повлияет на искренность наших
суждений.
   - Благодарю! - сказал он.
   Она продолжала:
   - Вы считаете, что Рожэ и я - мы не правы?
   - Считаю, что вы ошибаетесь.
   Она опустила голову. Помолчав, сказала:
   - И я так считаю.
   Марсель не ответил. Он все смотрел на нее и все улыбался.
   - Почему вы улыбаетесь?
   - Уверен был, что вы так думаете.
   Аннета вскинула на него глаза.
   - Теперь скажите, какое у вас мнение обо мне?
   - Ничему оно вас не научит.
   - Зато поможет лучше во всем разобраться.
   - Вы влюбленная бунтарка,  -  ответил  Марсель.  -  Вечно  влюбленная
(простите!) и вечно бунтующая. У вас потребность отдавать себя и потреб-
ность сохранять себя...
   (Аннета привскочила - не удержалась.)
   - Я обидел вас?
   - Ничуть, ничуть,  напротив!  Как  это  правильно!  Ну,  говорите  же
дальше!
   - Вы - сама независимость, - продолжал Марсель, - но  жить  в  одино-
честве не можете. Таков закон природы. Вы чувствуете его острее  других,
потому что вы жизнедеятельнее.
   - Вот вы меня понимаете! Понимаете лучше, чем он. Но...
   - Но любите вы его.
   В тоне ни капли горечи. Они по-приятельски смотрели друг на друга  и,
улыбаясь, думали о том, до чего же любопытная штука человеческая натура.
   - Да, не легко, - сказала Аннета, - не легко жить вдвоем.
   - Ошибаетесь, было бы совсем легко, если бы люди на протяжении  веков
не умудрялись осложнять жизнь, мешая друг другу. Надо покончить с  этим,
только и всего. Но, разумеется, нашему милейшему  Рожэ,  как  и  всякому
добропорядочному, косному французу, не постичь этой мысли. Все они  счи-
тали бы, что пришла их гибель, если бы вдруг им перестало  мешать  прош-
лое. "Где нет помех, там нет услады", особенно когда тот,  кому  мешают,
сам мешает своему ближнему.
   - А как все же вы смотрите на брак?
   - Как на разумный союз выгод и утех. Жизнь - это виноградник, которым
пользуются сообща; возделывают его и собирают виноград вместе. Но распи-
вать вино всегда вдвоем, с глазу на глаз, никто не обязан. Идут на  вза-
имные уступки: друг у друга просят и отдают друг другу гроздь утех,  ко-
торой владеет каждый, но благоразумно позволяют друг другу  побывать  на
сборе и в ином месте.
   - Уж не ратуете ли вы за свободу адюльтера?
   - Устарелое, допотопное выражение! Я ратую за свободу любви  -  самую
насущную из всех свобод.
   - Ну, она-то мне меньше всего нужна, - возразила Аннета. -  Для  меня
брак не перекресток, на котором отдаешь себя любому встречному. Я  отдаю
себя одному человеку. И если б я перестала его любить или полюбила  дру-
гого, то ушла бы в тот же день; я и себя не поделила бы между ними и  не
потерпела бы дележа.
   Марсель иронически пожал плечами, словно говоря: "Да важно ли это?.."
   - Видите, мой друг, - заметила Аннета, - вот и оказалось, что вы  мне
еще более чужды, чем Рожэ.
   - Значит, и вы приверженица старой доброй  системы,  провозглашающей:
"Да помешаем же друг другу"?
   - Брачный союз оттого только и возвышен, что зиждется на  единолюбии,
на верности двух сердец, - возразила Аннета. - Что же от него останется,
не считая кое-каких практических преимуществ, если и это утратится?
   - Тоже вещь немаловажная, - заметил Марсель.
   - Недостаточная, чтобы возместить жертвы,  которые  ты  приносишь,  -
сказала Аннета.
   - Если вы так рассуждаете, то чего же вы плачетесь? Надевайте  оковы,
от которых вас пытались избавить.
   - Свобода, к которой я стремлюсь, - возразила Аннета, - не есть  сво-
бода сердца. Я чувствую, мне достанет сил сохранить его  безупречным  по
отношению к тому, кому я его отдала.
   - Вы вполне уверены? - с невозмутимым видом спросил Марсель.
   Вполне уверена Аннета не была! И ей знакомо было сомнение. Сейчас го-
ворила дочь своей матери, а не вся Аннета.  Но  ей  не  хотелось  согла-
шаться, да еще в споре с Марселем. Она сказала:
   - Мне так хочется.
   - Капризничать в таких делах! - заметил Марсель со своей  тонкой  ус-
мешкой. - Ведь это же все равно, что взять да и постановить: огню  крас-
ному стать огнем зеленым. Любовь - это маяк с меняющимися огнями.
   Но Аннета упрямо твердила:
   - Не для меня! Я так не хочу! Она отлично  чувствовала,  как  насущна
для нее и потребность в перемене и потребность оставаться  неизменной  -
два пламенных врожденных влечения, присущих сильной натуре. Но  возмуща-
лось по очереди то, которому, казалось, угрожает большая опасность.
   Марсель, хорошо знавший гордую и настойчивую девушку, вежливо  покло-
нился. Аннета, которая судила о себе так же верно, как судил о  ней  он,
произнесла чутьчуть сконфуженно:
   - В общем, мне не хотелось бы...
   После этой уступки, на которую она пошла в силу правдивости своей на-
туры, Аннета продолжала увереннее, чувствуя, что она теперь в своей сфе-
ре:
   - Но мне хотелось бы, чтобы, принеся в дар друг другу верную  любовь,
каждый сохранил бы право жить так, как подскажет ему  душа,  идти  своим
путем, искать свою правду, отстаивать, если придется,  поле  своей  дея-
тельности, - словом, соблюдать закон своей духовной жизни  и  не  посту-
паться им во имя закона, соблюдаемого другим, пусть даже  самым  дорогим
на свете существом, ибо никто не имеет права приносить себе в жертву ду-
шу другого, ни свою душу - другому. Это - преступление.
   - Все это прекрасно, милый мой друг, - сказал Марсель, -  но,  знаете
ли, все эти разговоры о душе не по моей части. Вероятно, это  скорее  по
части Рожэ. Боюсь, впрочем, что в данном случае он понимает ее совсем не
так. Я не вполне ясно представляю себе, могут ли Бриссо постичь в  своем
семейном кругу, что возможен какойто иной "духовный" закон, кроме  зако-
на, охраняющего их, Бриссо, благополучие, политическое и личное.
   - Кстати, - заметила, смеясь, Аннета, - завтра я уезжаю к ним в  Бур-
гундию на две-три недели.
   - Что ж, вот у вас и будет случай сравнить свои и их идеалы, -  подх-
ватил Марсель. - Они ведь тоже великие идеалисты! Впрочем, может быть, я
и заблуждаюсь. Думаю, что вы столкуетесь. В сущности, вы просто  созданы
друг для друга.
   - Не дразните! - воскликнула Аннета. - Вот возьму  и  вернусь  оттуда
законченной Бриссо.
   - Черт возьми! Веселенькая будет история! Не делайте этого, пожалуйс-
та! Бриссо ли, не Бриссо, а нашу Аннету сохраните.
   - Увы! Хотела бы я ее утратить, да боюсь, не удастся, - заметила  Ан-
нета.
   Он откланялся, поцеловал ей руку.
   - Как все-таки жаль!..
   Он ушел. И Аннете тоже стало жаль, однако не того, о чем  жалел  Мар-
сель. Он правильно разбирался в ней, но понимал ее не больше, чем  Рожа,
который совсем в ней не разбирался. Понять ее могли бы более  "верующие"
души - более свободно верующие, чем души почти всех  молодых  французов.
Те, кто верует, веруют в духе католицизма, а это означает  подчинение  и
отречение от свободного полета мысли (особенно когда речь идет о  женщи-
не). А те, кто свободно мыслит, редко задумываются о сокровенных потреб-
ностях души.
   На следующий день Аннета приехала на маленькую  бургундскую  станцию,
где ее ждал Рожэ. Стоило ей увидеть его - и  все  сомнения  улетучились.
Рожэ так обрадовался! Она не меньше. Она была бесконечно благодарна  да-
мам Бриссо: они придумали какую-то отговорку и не явились встречать.
   Ясный весенний вечер. На фоне золотого округлого горизонта нежно  зе-
ленела волнистая лента - светлая молодая листва; - и розовели вспаханные
поля. Заливались жаворонки. Шарабан несся по гладкой  дороге,  звеневшей
под копытами горячей лошадки; свежий ветер хлестал Аннету по румяным ще-
кам. Она приникла к молодому своему спутнику, а он правил, и смеялся,  и
говорил ей что-то, и вдруг наклонялся, срывал с ее губ поцелуй на  лету.
Она не противилась. Она любила, любила его! Но это не мешало  ей  созна-
вать, что она вот-вот снова начнет осуждать его и  осуждать  себя.  Одно
дело осуждать, другое дело любить. Она любила ег",  как  любила  воздух,
небо, аромат лугов, как некую частицу весны... Отложим раздумья до завт-
ра! Она взяла отпуск на нынешний день. Насладимся чудесным часом! Он  не
повторится! Ей казалось, будто она парит над землей вместе с любимым.
   Доехали они слишком быстро, хотя от последнего поворота шагом взбира-
лись по тополевой аллее, а когда остановились, чтобы передохнула лошадь,
то долго сидели молча, крепко обнявшись,  под  защитой  высокой  ограды,
заслонявшей фасад замка.
   Бриссо обласкали ее. Осторожно навели разговор на воспоминания об  ее
отце, нашли какие-то задушевные слова. В  первый  вечер,  проведенный  в
кругу семьи, Аннета поддалась ласке: была благодарна, растрогана, -  так
долго ей не хватало домашнего уюта! Она  тешилась  иллюзией.  Каждый  из
Бриссо старался по-своему быть милым. Сопротивляемость ее ослабла.
   А ночью она проснулась, услышала, как в тиши старого  дома  скребется
мышь, и ей сразу представилась мышеловка; она подумала:
   "Попалась я..."
   Ей стало тоскливо, она попробовала успокоить себя:
   "Ну вот, ведь я не хочу этого, вовсе я и не попалась..."
   От волнения испарина покрыла ее плечи. Она сказала себе:
   "Завтра поговорю с Рожэ серьезно. Надо, чтобы  он  узнал  меня.  Надо
честно обсудить, сможем ли мы жить вместе..."
   Наступил завтрашний день, и она так рада была видеть Рожэ, так хорошо
было тонуть в его горячей любви, вдыхать вместе с  ним  пьянящие  нежные
запахи, доносившиеся из вешних далей, мечтать о счастье (быть может, не-
осуществимом, - но - кто знает? Кто знает? Быть может,  оно  совсем  ря-
дом... только протяни руку...), что отложила  объяснения  до  следующего
дня... И потом опять до следующего... И потом опять до следующего...
   И каждую ночь ее охватывала тоска, такая острая, что ныло сердце.
   "Надо, надо поговорить... Надо для самого Рожэ... С  каждым  днем  он
привязывается ко мне все больше, привязываюсь и я. Не  имею  права  мол-
чать. Ведь это значит обманывать его..."
   Господи, господи, какой же она стала слабовольной! А ведь прежде сла-
бой не была. Но дуновения любви подобны тем знойным ветрам,  от  которых
ты изнываешь, сгораешь, падаешь с ног; ты чувствуешь, как замирает серд-
це, теряешь силы, изнемогаешь в какой-то странной истоме.  Боишься  дви-
гаться. Боишься думать. Душа, притаившаяся в грезах, страшится яви.  Ан-
нета хорошо знала, что стоит шевельнуться - и разобьешь мечту...
   Но пусть мы не двигаемся - за нас движется время, и дни в беге  своем
уносят иллюзию, которую так хотелось бы удержать. Тщетно ты будешь  сле-
дить за собой - если вы вместе с утра до вечера, то в конце концов проя-
вишь себя, всю свою сущность.
   И семья Бриссо показала себя без прикрас. Улыбка была вывеской. Анне-
та вошла в дом. Увидела занятых делами,  прескучных  буржуа,  которые  с
алчным удовольствием управляли своими имениями. Тут помина не было о со-
циализме. Взывали только к декларации прав собственника, а не  к  другим
бессмертным принципам. Несдобровать было тому, кто на  нее  посягал.  Их
сторожа только и делали, что, не зная  отдыха,  привлекали  всех  к  от-
ветственности. Да и Бриссо самолично вели за всем  строжайший  надзор  -
источник их радостей и горестей. Они словно из засады шли с боем на свою
прислугу, на фермеров, виноградарей и на  всех  соседей.  Неуживчивость,
сутяжничество, присущие их роду и всем провинциалам, пышным цветом расц-
вели в семье. Папаша Бриссо весело смеялся, когда ему удавалось  поймать
в ловушку того, кого он подсиживал. Но не он смеялся последним:  против-
ник был вылеплен из той же - из бургундской - глины, его нельзя было за-
стичь врасплох; на другой день, в отместку,  он  устраивал  какой-нибудь
подвох на свой лад. И все начиналось сначала.
   Конечно, Аннету не втягивали во все эти дрязги; Бриссо обсуждали их в
гостиной или за столом, когда Рожэ и Аннета,  казалось,  были  поглощены
друг другом. Но внимание у Аннеты было острое, и она следила за всем,  о
чем говорилось вокруг. Да и Рожэ вдруг прерывал нежную беседу и  вступал
в общий разговор, который велся с воодушевлением. Тут все начинали горя-
читься; говорили, не слушая друг друга; об Аннете забывали. Или  утверж-
дали, будто она - свидетельница событий, о которых она и понятия не име-
ла. Так все и шло, но вдруг г-жа Бриссо вспоминала  о  присутствии  той,
которая слушает их, она пресекала спор, улыбалась  ей  сладенькой  своей
улыбочкой и переводила разговор на путь, усеянный цветами. И все, как ни
в чем не бывало, опять становились приветливыми, милыми. Забавное смеше-
ние показной добродетели и вольных шуточек было характерно для стиля  их
разговоров - под стать тому, как сочетались в замке жизнь на широкую но-
гу и скаредность. Весельчак Бриссо любил побалагурить. Девица Бриссо лю-
била поговорить о поэзии. На эту тему рассуждали здесь все.  Воображали,
будто знают толк в поэзии. Вкус же их устарел лет на  двадцать.  О  всех
видах искусства суждения у них были незыблемые. Зиждились они на мнении,
проверенном должным образом и высказанном "нашим другом таким-то" - чле-
ном академии, притом сплошь украшенным орденами.  Нет  на  свете  умишек
трусливей - даже у людей с весом, - чем у таких  представителей  крупной
буржуазии, которые почитают себя людьми передовыми и в области искусства
и в области политики, но которые не являются людьми передовыми ни в той,
ни в другой области, ибо и в той и в другой области они  выступают  -  и
делают это вполне сознательно - лишь после того, как другие выиграли  за
них сражение.
   Аннета чувствовала, как далека она всем им. Приглядывалась, прислуши-
валась и думала:
   "Да какое мне дело до всех этих субъектов?"
   Мысль, что мамаша или дочка вздумают ее опекать, уже не возмущала,  а
смешила Аннету. Она спрашивала себя, что подумала бы Сильвия, если бы ее
одарили такой семейкой. Вот бы ахала, вот бы смеялась!
   И порой Аннета, оставшись одна в саду, тоже смеялась. Случалось, Рожэ
услышит, удивится и спросит:
   - Что вас так насмешило? Она отвечала:
   - Ничего, милый. Сама не знаю. Так, чепуха...
   И она старалась принять свой обычный благонравный вид. Но  пересилить
себя не могла - смеялась еще звонче, и даже в лицо г-же Бриссо.  Просила
извинения, а дамы Бриссо говорили снисходительно, но с легкой досадой:
   - Она еще совсем дитя! Ну, пусть себе посмеется! Но не всегда ей  бы-
вало смешно. Ее чудесное настроение  вдруг  омрачалось.  Целыми  часами,
озаренными радостью, была она полна нежности и доверия к Рожэ, но  вдруг
без всякого перехода, без всякой причины на нее нападали хандра,  сомне-
ние, тоска. Душевная неуравновешенность, возникшая нынешней  осенью,  не
только не прошла, а, пожалуй, усилилась за эти  месяцы  взаимной  любви.
Лавиной обрушивались какие-то удивительно разноречивые настроения: Анне-
та раздражалась, язвила, зло подтрунивала, смотрела недоверчиво  и  над-
менно, сердилась - и не объяснить было, отчего. Немало усилий делала Ан-
нета, чтобы перебороть себя. Ничего хорошего не получалось: она  замыка-
лась в каком-то тревожном, враждебном молчании. Рассудок по-прежнему был
ясен, - вот почему ее поражали такие быстрые  смены  настроения,  и  она
укоряла себя. И, однако, почти все оставалось по-прежнему. Зато,  созна-
вая свои недостатки, она - и это скорее шло от разума, чем  от  души,  -
начинала снисходительно относиться  к  недостаткам  всех  этих  "чучел".
(Опять!.. Невежа!.. "Простите,  больше  не  буду!..  ")  Ведь  они  были
родственниками Рожэ, а раз она принимала Рожэ, то должна была  принимать
и их. Вопрос заключался лишь в том, принимает ли она Рожэ.  Господи,  да
разве важно, разве важно все остальное, когда защищаешься вдвоем?
   Только вдвоем ли? Защитит ли ее Рожэ?  Прежде  чем  спрашивать  себя,
принимает ли она Рожэ, надо узнать, примет ли ее  искренне,  с  открытым
сердцем сам Рожэ, когда увидит ее такой, какая она есть на  самом  деле.
Потому что до сих пор он видел только ее рот и ее глаза. А вот то, о чем
она - настоящая Аннета -  размышляла,  чего  хотела,  он,  казалось,  не
очень-то стремился знать: находил, что куда удобнее ее выдумывать.
   Однако Аннета тешила себя надеждой, что любовь поможет им, когда  они
смело заглянут друг другу в душу, надеждой решить так:
   "Я беру тебя. Беру тебя со всем, что есть в тебе.
   Беру тебя со всеми твоими недостатками, твоими страстями, твоими пот-
ребностями, с твоим законом жизни. Ты есть то, что ты есть. Со всем, что
есть в тебе, я и люблю тебя".
   Она-то знала, что готова пойти на все во имя любви.
   Последние дни она подолгу наблюдала за Рожэ своими большими  глазами,
которые все подмечали, благо этого никто не остерегался. Рожэ стал очень
неосмотрителен: он проявлял себя более типичным Бриссо, чем ей хотелось,
с увлечением защищал то, что было выгодно его родичам, вникал во  всякие
распри, внося во все дух крючкотворства. Некоторые черточки,  говорившие
о жестокости его характера, о его мелочности, ей претили. Но ей не хоте-
лось судить его строго, как она судила бы кого-нибудь другого. Она  счи-
тала, что все это в нем наносное. Рожэ во многом представлялся ей  малым
ребенком, который слепо подчиняется своим родным, следует их  примеру  с
благоговейной доверчивостью; ей казалось, что ум у него несмелый вопреки
его выспренним речам. Хотя она и начинала постигать, как  неосновательны
все его проекты улучшения общественного строя, и уже не  была  одурачена
его идеализмом на словах, однако не сердилась на него, ибо знала, что он
не хотел ее обмануть, что одурачен он сам; она даже готова была с мягкой
иронией устранить с его дороги все, что могло бы развеять иллюзию,  жиз-
ненно важную для него. Даже его откровенный эгоизм,  который  порой  так
раздражал Аннету, теперь уже не отпугивал ее, казался ей  безвредным.  В
сущности все его недостатки были недостатками, порожденными слабостью. И
забавно было то, что порисоваться он любил  именно  силой...  Закаленный
человек... Aes triplex... [36] Бедненький Рожэ! Это просто  трогательно!
Аннета тихонько посмеивалась над ним, но берегла для него  целую  сокро-
вищницу снисходительности. Она очень любила его.  Несмотря  ни  на  что,
считала его добрым, великодушным, увлекающимся. Так нежная мать, чья ру-
ка не карает родное дитя за грешки, в ее глазах совсем не страшные,  на-
ходит, что дитя за них не отвечает, и готова еще больше жалеть его и ле-
леять. Да и к тому же Аннета смотрела на Рожэ не только глазами  снисхо-
дительной матери! У нее были глаза влюбленной, а они очень  пристрастны.
Говорила плоть. Громко звучал ее голос. Разум мог говорить все, что  ему
угодно, - можно так прислушиваться к его голосу, что даже хула разжигает
страсть. Да, Аннета все видела. Но как тот, кто, склонив голову и прищу-
рив глаза, видит, до чего гармонично сочетаются все линии ландшафта, так
и Аннета, видя неприятные черты Рожэ, смотрела на них  под  таким  углом
зрения, что они смягчались. Она была близка к тому, чтобы полюбить в нем
даже все самое гадкое: ведь еще больше отдаешь себя, полюбив  недостатки
того, кого любишь; когда же любишь то, что в другом прекрасно, не  отда-
ешь, а берешь. Аннета размышляла:
   "Люблю тебя за то, что ты несовершенен. Ты рассердился  бы,  когда  б
узнал, что я вижу. Прости! Ничего я и не видела... А вот я не похожа  на
тебя: хочу, чтобы ты увидел меня во всем моем несовершенстве! Будь,  чем
ты есть, - это я и ценю. В моем несовершенстве больше меня самой, чем во
всем прочем. Если ты берешь меня, то возьмешь именно такой. Возьмешь? Да
ты ведь не хочешь меня узнавать. Когда же ты потрудишься рассмотреть ме-
ня?"
   Рожэ не спешил. Аннета не раз тщетно  пыталась  увлечь  его  на  этот
опасный путь, а он словно его избегал; но вот однажды, когда они гуляли,
Аннета вдруг умолкла, остановилась, взяла его за руки и сказала:
   - Нам нужно поговорить, Рожэ.
   - Поговорить? - повторил он, смеясь. - Но, помоему, мы только и дела-
ем, что говорим.
   - Я не про то, - ответила она, -  не  про  ласковые  речи:  поговорим
серьезно.
   На его лице мелькнул испуг.
   - Не бойтесь, - заметила она. - Мне хочется поговорить с вами о себе.
   - О вас? - сказал он, просияв. - Что может быть приятнее!
   - Подождите, подождите! - остановила она его. -  Выслушайте  меня,  и
тогда вы, пожалуй, этого не скажете!
   - Ничего нового я не услышу. Столько дней мы провели вместе  и  разве
не обо всем сказали друг другу?
   - Я лишь успевала соглашаться, - возразила Аннета со смехом.  -  Ведь
только вы и говорите.
   - Вот злючка! - сказал Рожэ. - Разве я говорю не о вас?
   - Да, и обо мне. Даже за меня говорите.
   - Вы находите, что я много говорю? - с простодушным видом спросил Ро-
жэ.
   Аннета прикусила губу.
   - Нет, нет, Рожэ, милый, мне нравится, когда вы говорите. Но когда вы
говорите обо мне, я сижу и слушаю; все это до того  прекрасно,  до  того
прекрасно, что я думаю: "Пусть будет так". Но ведь это не так.
   - Вы - первая женщина на свете, которая сетует, что портрет ее  прек-
расен.
   - Я предпочитаю, чтобы в нем было сходство. Ведь не прекрасный  порт-
рет намерены вы, Рожэ, повесить у себя в доме? Я - живая, я - женщина, у
которой свой мир желаний, страстей, мыслей. Уверены ли вы, что она может
войти в ваш дом со всеми своими пожитками?
   - Принимаю ее с закрытыми глазами.
   - Откройте их, прошу вас.
   - Я вижу вашу ясную душу, она отражается на вашем лице.
   - Милый, хороший мой Рожэ! Вам ничего не хочется видеть.
   - Я люблю вас. Мне этого достаточно.
   - Я тоже люблю вас. И мне этого недостаточно.
   - Недостаточно? - переспросил он упавшим голосом.
   - Нет. Мне нужно видеть.
   - Что вам хочется видеть?
   - Хотелось бы видеть, какая у вас любовь ко мне.
   - Я люблю вас больше всех на свете.
   - Разумеется! Мельчить не в  вашем  характере.  Но  я  не  спрашиваю,
сколько у вас любви ко мне, а спрашиваю, какая она... Да, я знаю, что  я
- ваша желанная, но что именно желали бы вы сделать из своей Аннеты?
   - Свою половину.
   - Вот как!.. Дело в том, друг мой, что я не половина. Я - Аннета, вся
целиком.
   - Так принято говорить. Я хочу сказать, что вы - это я и что я -  это
вы.
   - Нет, нет, не будьте мною! Пусть мною, Рожэ, буду я.
   - Мы соединяем наши жизни, и разве  отныне  у  нас  не  будет  единая
жизнь?
   - Вот это меня и тревожит. Боюсь, что одинаковой жизни у нас  не  бу-
дет.
   - Что вас смущает, Аннета? Что у вас на  душе?  Вы  любите  меня,  не
правда ли? Любите. Это главное! Об остальном не  тревожьтесь.  Остальным
займусь я. Вот увидите: я все так устрою, - вместе с моими родными,  ко-
торые станут вашими родными, мы так устроим вашу жизнь, что вам останет-
ся лишь одно: позволить носить себя на руках.
   Аннета, опустив голову, чертила на земле ногой  вензеля.  Она  улыба-
лась.
   "Милый мальчик! Ничего-то он не понимает..."
   Затем подняла глаза на Рожэ, тот спокойно ждал ответа.
   - Рожэ, взгляните на меня. Ведь правда, у меня сильные ноги?
   - Сильные и красивые, - ответил он.
   - Не в этом дело... - сказала она, погрозив пальцем. - Ведь правда, я
- неутомимый ходок?
   - Несомненно, - подтвердил он, - и это меня восхищает.
   - Неужели вы думаете, что я соглашусь, чтобы меня носили на руках? Вы
очень, очень добры, и я благодарю вас, но позвольте мне ходить самой!  Я
не из тех, кто боится дорожной усталости. Отнять ее у меня,  значит  от-
нять вкус к жизни. Мне иногда кажется, что вы и ваши родные - все вы со-
бираетесь действовать и  выбирать  за  меня,  что  вы,  Рожэ,  со  всеми
удобствами расставляете по предназначенным для этой цели  полочкам  свою
жизнь, их жизнь, мою жизнь-все будущее. Но я бы этого не хотела. Я этого
не хочу. Я чувствую, что я в начале пути. Я ищу. Я знаю, что мне необхо-
димо искать, искать себя.
   Выражение лица у Рожэ было ласковое и насмешливое.
   - Что же вы будете искать? Он считал, что все это -  ребяческая  при-
хоть. Она это почувствовала и сказала взволнованно:
   - Не насмехайтесь! Я не представляю собой ничего  особенного,  ничего
не воображаю о себе... Но все же я знаю, что я существую, что  мне  дана
жизнь - коротенькая жизнь... Жизнь не длинна, и  живешь  только  раз.  Я
имею право... Нет, не право, если хотите, - это звучит эгоистично... Мой
долг не упускать ее, не швыряться ею...
   Его это не растрогало, наоборот - обидело:
   - Значит, по-вашему, вы швыряетесь ею? Разве упустите ее?  Разве  она
не получит хорошего, превосходнейшего применения?
   - Конечно, получит... Но какое же? Что вы мне предлагаете?
   Он снова стал с жаром описывать свою политическую карьеру, будущее, о
котором мечтал, свои чаяния - личные и общественные - во всем  их  вели-
чии. Она послушала его; потом мягко остановила в самом разгаре речи, ибо
эта тема ему никогда не надоедала.
   - Да, Рожэ, - сказала она. - Конечно. Это очень, очень интересно.  Но
по правде сказать - вы только не обижайтесь! - я не верю так же  твердо,
как вы, в то дело, которому вы себя посвятили.
   - Что? Вы в него не верите? Да ведь вы же верили, когда я говорил вам
о нем в начале нашего знакомства в Париже...
   - Я несколько изменила свое мнение, - ответила она.
   - Что заставило вас его переменить? Нет, нет,  это  невозможно...  Вы
опять его перемените. Моя великодушная Аннета не может стать безучастной
к народному делу, к обновлению общества!
   - Да я к нему и не безучастна, - сказала она. - Я безучастна только к
политическим проблемам.
   - Одно с другим связано.
   - Не совсем.
   - Победа одного повлечет за собой победу другого.
   - Сомневаюсь.
   - Однако это единственный способ служить прогрессу и народу.
   (Аннета подумала: "Служа самому себе". Но ей стало стыдно.)
   - А я вижу и другие.
   - Какие же?
   - Самый старый и пока еще самый лучший. Способ тех, кто  следовал  за
Христом: отдавать все, бросать все и вся во имя служения людям.
   - Утопия!
   - Да, пожалуй. Вы не утопист, Рожэ. Я так думала на первых  порах.  Я
разуверилась в этом теперь. В политической деятельности  вами  руководит
практическая жилка. Вы очень талантливы, и я убеждена, что вы  добьетесь
успеха. В деле вашем я сомневаюсь, зато не сомневаюсь в вас. Перед  вами
великолепная карьера. Я предсказываю вам, что вы будете лидером  партии,
признанным оратором, сколачивающим  в  парламенте  большинство,  минист-
ром...
   - Полно, перестаньте! - воскликнул он. - "Макбет,  ты  станешь  коро-
лем!"
   - Да, я, пожалуй, вещунья... для других. Но вот досада - не для себя.
   - А ведь тут все ясно! Если я стану министром, то и на вас это  отра-
зится... Скажите откровенно, разве вы этому не обрадуетесь?
   - Чему? Если стану министершей? Господи! Да ни чуточки! Простите, Ро-
жэ, - за вас, конечно, я порадуюсь. И если я буду с вами,  то,  конечно,
постараюсь как можно лучше  играть  свою  роль,  счастлива  буду  помочь
вам... Но (вы ведь хотите, чтобы я была откровенна, не правда ли?)  соз-
наюсь: такая жизнь не заполнила бы, отнюдь не заполнила бы моей жизни.
   - Это вполне понятно. Женщина, созданная для того, чтобы стать  спут-
ницей жизни политического деятеля, - возьмите, например,  такую  замеча-
тельную женщину, как моя мать, - этим не ограничится. Истинное ее назна-
чение - у очага. Ее призвание-материнство.
   - Знаю, ведь никто и не оспаривает, что это наше призвание, -  прого-
ворила Аннета. - Но (я боюсь вам это сказать, боюсь, что вы меня не пой-
мете)... я еще не знаю, что мне даст материнство. Я очень  люблю  детей.
Думаю, что к своим буду очень привязана... (Вам не нравится  это  слово?
Да, вам кажется, что я холодна.) Быть может, буду обожать их...  Возмож-
но. Не знаю... Но мне не хочется рассуждать о том, чего я  не  чувствую.
И, откровенно говоря, это "призвание" во мне еще не совсем проснулось. А
сейчас, пока жизнь не разбудила во мне того, что мне неведомо, я считаю,
что женщина ни в каком случае не должна всю свою жизнь отдавать любви  к
ребенку... (Не хмурьтесь!) Я убеждена, что можно очень любить своего ре-
бенка, добросовестно исполнять домашние обязанности, однако надлежит бе-
речь богатство своего "я" во имя того, что важнее всего на свете.
   - Важнее всего?
   - Во имя своей души.
   - Не понимаю.
   - Как заставить другого постичь твою внутреннюю жизнь? Слова так  ту-
манны, так неясны, нелепы! Душа... Смешно говорить о своей душе! Что это
значит? Не объяснишь, что. Но она есть. Это - я сама, Рожэ. Самое во мне
правдивое, самое сокровенное.
   - Разве вы не отдаете мне все самое свое правдивое,  самое  сокровен-
ное?
   - Все отдать не могу, - сказала она.
   - Значит, вы меня не любите?
   - Нет, Рожэ, люблю. Но все отдать никто не может.
   - Это не любовь. Когда любишь, нет и мысли, что надо  сберечь  что-то
для себя. Любовь... любовь... любовь...
   И он разразился длиннейшей речью. Аннета слушала, как он восхваляет в
выспренних словах полную отдачу самого себя,  радость  самопожертвования
ради счастья любимого человека. И думала:
   "Милый, зачем ты все это говоришь?  Воображаешь,  будто  я  этого  не
знаю? Воображаешь, будто я не могла бы принести себя в жертву тебе, если
понадобилось бы, и не обрела бы в этом радости? Но  при  одном  условии:
чтобы ты этого не требовал... Почему ты требуешь? Почему ты ждешь  этого
так, словно это твое право? Почему нет у тебя веры в  меня,  в  мою  лю-
бовь?"
   Наконец он замолчал, и она сказала:
   - Все это великолепно. Я не способна, как вы знаете, так блистательно
выражать свои мысли. Но при случае, может быть, я была бы  способна  это
почувствовать...
   - Может быть! При случае! - воскликнул он.
   - Вы находите, что этого мало, не правда ли? А ведь это  больше,  чем
вам кажется... Но я не люблю  обещать  больше  (а  вдруг  окажется  даже
меньше?) того, что могу выполнить. Заранее  не  знаю...  Нужно  доверять
друг другу. Мы люди порядочные. Мы любим друг друга, Рожэ. Будем  делать
друг для друга все, что можно.
   - Все, что можно!.. - всплеснув руками, снова воскликнул он.
   Аннета улыбнулась.
   - Согласны вы доверять мне? - продолжала она. - Я вынуждена  призвать
вас к этому. Просить придется о многом...
   - Говорите! - осторожно ответил он.
   - Я вас люблю, Рожэ, но хочу быть правдивой. С  детства  я  жила  до-
вольно замкнутой, но очень привольной жизнью. Отец предоставлял мне пол-
нейшую независимость, которой я не злоупотребляла, потому что она  каза-
лась мне естественной и потому что она была здоровой. Я привыкла рассуж-
дать, и теперь мне трудно обойтись без этого. Я отдаю себе отчет в  том,
что немного отличаюсь от большинства девушек моего класса. И все же, мне
кажется, и чувствую то же, что чувствуют и  они;  только  я  осмеливаюсь
сказать об этом, яснее сознаю все это... Вы просите, чтобы  я  соединила
свою жизнь с вашей. Я тоже хочу этого. Самое сокровенное желание  каждой
из нас - найти спутника, милого сердцу. И мне  думается,  Рожэ,  что  вы
могли бы им стать... если... если бы вы захотели...
   - Если бы я захотел! - воскликнул он. - Да вы шутите. Только этого  я
и хочу.
   - Если бы вы по-настоящему захотели стать спутником моей жизни. Я  не
шучу. Подумайте!.. Ведь соединить наши жизни не означает покончить с той
или с другой... А что мне предлагаете вы? Правда, вы этого не  сознаете,
потому что люди давным-давно привыкли к такому неравенству. А  для  меня
оно - новость... Вы входите в мою жизнь не только со своей любовью. Вхо-
дите со своими близкими, друзьями, знакомыми, со своей родней, со  своей
карьерой, со своим будущим, ясным для вас, со своей партией и ее  догма-
тами, со своей семьей и ее традициями - с целым миром, который принадле-
жит вам, с целым миром, который и есть вы сами. А мне, которая тоже  об-
ладает своим миром и которая тоже сама  есть  целый  мир,  вы  говорите:
"Бросай свой мир! Отшвырни его и входи в мой!" Я готова войти, Рожэ,  но
войти вся целиком. Принимаете вы меня всю целиком?
   - Но я же и хочу обладать всем, - ответил он, - а вот вы  только  что
сказали, что отдать мне все не можете.
   - Вы меня не хотите понять. Я говорю: "Принимаете ли вы меня  свобод-
ной? И принимаете ли всю целиком?"
   - Свободной? - переспросил осмотрительный Рожэ. - Во Франции все сво-
бодны с тысяча семьсот восемьдесят девятого года...
   (Аннета улыбнулась: "Вывернулся!")
   - Нужно же, наконец, договориться. Ясно, что, выйдя замуж, вы  тотчас
перестанете быть совсем свободной. Другими словами, возьмете на себя не-
которые обязательства.
   - Не очень-то я люблю это словечко, - сказала Аннета,  -  хотя  смысл
его меня не пугает. Радостно, охотно приняла бы я на себя часть забот  и
трудов того, кого я люблю, - те обязанности, которые  приходится  испол-
нять в совместной жизни. И чем тягостнее были бы они, тем стали  бы  мне
дороже, потому что мне помогла бы любовь. Но и ради этого я не  откажусь
от тех обязанностей, которые требует от меня моя личная жизнь.
   - Какие же это еще обязанности? Судя по тому, что вы мне рассказали и
что, мне кажется, знаю я сам, жизнь ваша, дорогая моя Аннета, жизнь  ва-
ша, до сих пор такая тихая, такая скромная, как будто не  предъявляла  к
вам особых требований. Чего же ей угодно сейчас? Вы подразумеваете  свои
занятия? Вам хотелось бы их продолжать? Я считаю, признаюсь вам, что та-
кой род деятельности обманывает  ожидания  женщин.  Если,  конечно,  нет
призвания. По-моему, в семейной жизни это помеха... Впрочем,  не  думаю,
что вы обременены сим даром богов. Слишком вы земная, уравновешенная.
   - Нет, речь идет не о призвании. Тогда это было бы просто:  возьми  и
следуй ему... Просьбу, требование (как вы говорите), которое предъявляет
мне жизнь, не так легко выразить яснее: это не очень определенное требо-
вание, но зато необычайно широкое. Речь идет  о  праве,  которым  должна
пользоваться всякая живая душа: праве изменять.
   - Изменять! Изменять любви! - снова воскликнул Рожэ.
   - Даже если душа вечно хранит верность, - а я стремлюсь  к  любви  на
всю жизнь, - она имеет право изменять... Я понимаю, Рожэ: вас пугает са-
мо слово "изменять". Меня оно тоже тревожит. Когда нынешний час  прекра-
сен, так хотелось бы затаить дыхание!.. Жаль, что нельзя остановить вре-
мя навеки!.. Но ведь мы не имеем права это  делать...  да  и  не  можем,
впрочем. На месте не останавливаются. Живешь, идешь,  тебя  подталкивает
что-то, надо, надо двигаться вперед! Любовь от этого не  пострадает.  Ее
уносят с собой: ведь она может длиться всю жизнь, но всю  жизнь  она  не
заполняет. Подумайте, Рожэ, милый, что, любя вас, я ведь могу вдруг  по-
чувствовать (и уже чувствую), что задыхаюсь в кругу вашей деятельности и
ваших мыслей. Я не стану осуждать путь, избранный вами, но зачем же при-
нуждать меня идти по нему? Не находите ли вы справедливым дать мне волю,
чтобы я растворила окно, если мне не хватит воздуха, и даже дверь (о,  я
не уйду далеко!), чтобы у меня была своя маленькая область деятельности,
свои духовные запросы, свои собственные привязанности, чтобы не  остава-
лась я в заточении где-то на одной точке земного шара, с куцым  кругозо-
ром, а старалась расширить его, чтобы я могла переменить обстановку, уе-
хать... (Я говорю: если так будет нужно... ведь я еще не  знаю.  Но,  во
всяком случае, я должна чувствовать, что вольна  так  поступать,  вольна
этого захотеть, вольна дышать, вольна... вольна быть вольной... даже ес-
ли я никогда не стану пользоваться своей волей.) Простите, Рожэ, но, мо-
жет быть, вы находите, что потребность  эта-чепуха,  ребячество?  Вы  не
правы, уверяю вас, это сама суть моего существа, дыхание,  без  которого
нельзя жить. Отнимите у меня все это, и я умру... Во имя любви я  сделаю
все... Но принуждение для меня убийственно. Самая  мысль  о  принуждении
меня возмущает... Нет, союз двух существ не должен оборачиваться для них
цепями. Он должен цвести пышным цветом. Хотелось бы  мне,  чтобы  мы  не
ревновали друг друга к свободной, деятельной жизни, чтобы счастьем нашим
было помогать друг другу. Будет ли это счастьем для вас, Рожэ? Будете ли
вы любить меня такой - свободной, свободной от вас?
   ("Тогда я была бы тебе еще ближе!.." - думала в это время она.)
   Рожэ слушал ее озабоченно, раздраженно, чуть обиженно, как слушал  бы
всякий мужчина на его месте. Аннете следовало бы взяться за  дело  поис-
кусней. Но она так стремилась быть откровенной, так боялась ввести его в
обман, что подчеркивала как раз то, что, по ее мнению,  было  ему  всего
неприятней. И если бы чувство Рожэ было глубже, он понял бы это. А Рожэ,
- не говоря уже о том, как уязвлено  было  его  самолюбие,  -  обуревало
двойственное чувство: он не хотел принимать всерьез женский каприз и ис-
пытывал досаду при виде этого духовного бунта. Он не воспринял тревожно-
го призыва, обращенного к его сердцу. Он понял одно: над ним нависла ка-
кая-то непостижимая опасность и его, собственника,  ущемляют  в  правах.
Был бы он неопытней в обращении с женщинами, он затаил бы обиду и наобе-
щал бы, наобещал, наобещал... все, чего хотелось Аннете. "Обещания влюб-
ленного - пустые слова! Зачем же на них скупиться?" Но хоть и были у Ро-
жэ недостатки, были у него и достоинства: этот, как  говорится,  "добрый
малый" слишком был полон собой, чтобы хорошо изучить женщин, с  которыми
вдобавок мало имел дела. Скрыть досаду он не мог. Аннета  ждала  велико-
душных речей, но с разочарованием заметила, что, слушая  ее,  он  думает
лишь о себе.
   - Признаюсь, Аннета, - начал он, - я никак не пойму вашей просьбы. Вы
говорите о нашем браке так, словно для вас он тюрьма; у меня такое  впе-
чатление, что вы только и думаете, как бы из нее вырваться. В окнах мое-
го дома решеток нет, и он так построен, что в нем легко дышится.  Нельзя
жить, распахнув двери настежь, а мой дом создан для того, чтобы  его  не
покидали. Вы говорите, что вам хотелось бы уходить из него, завести свою
личную жизнь, своих знакомых, своих друзей и даже, если я понял вас пра-
вильно, иметь возможность бросить, когда вам вздумается, семейный  очаг,
отправиться на поиски бог его знает чего - чегото, что  вам  не  удалось
обрести дома, - а потом вернуться, когда заблагорассудится... Несерьезно
это, Аннета! Вы это до конца не продумали. Да разве супруг потерпит  та-
кое положение, столь унизительное для него, столь двусмысленное для  его
супруги?
   Рассуждения эти были, пожалуй, не лишены здравого смысла.  Но  бывают
минуты, когда один лишь здравый смысл без участия сердца -  бессмыслица.
Аннета, чуть уязвленная, сказала надменным и холодным тоном,  скрывавшим
ее волнение:
   - Рожэ, нужно верить женщине, которую любишь;  нельзя,  женившись  на
ней, оскорблять ее, думая, будто она меньше вас оберегает вашу честь. Уж
не воображаете ли вы, что такая женщина, как я, могла  бы  повести  себя
двусмысленно, унизить вас? Всякое ваше унижение было бы унижением и  для
нее. И чем была бы она свободней, тем больше чувствовала бы, что долг ее
- оберегать ту сторону вашей жизни, которую вы ей доверили. Нужно  отно-
ситься ко мне с большим уважением. Или вы не доверяете мне?
   Он почувствовал, что высказывать сомнения опасно, что это только  от-
далит ее, и, подумав, что, пожалуй, не стоит придавать  слишком  большое
значение всем этим женским выдумкам, что будет время и потом все это об-
судить (если она вспомнит), вернулся к первой своей мысли:  все  превра-
тить в шутку. Итак, он счел за благо предупредительно сказать:
   - Я доверяю вам во всем, Аннета! Верю вашим прекрасным глазам. Покля-
нитесь мне только, что всегда будете любить меня, что будете любить меня
одного! Большего я у вас не прошу.
   Но эта маленькая Корделия не могла примириться с тем, что ее собесед-
ник так легкомысленно уклоняется от прямого ответа, от которого зависела
вся ее жизнь, и отказалась обещать невозможное:
   - Нет, Рожэ, я не могу, не могу поклясться вам в этом. Я очень  люблю
вас, но не могу обещать то, что от меня не зависит. Я обманула бы вас, а
я никогда не стану вас обманывать. Обещаю одно: ничего от вас  не  скры-
вать. И если я разлюблю вас или полюблю другого, вы узнаете об этом пер-
вый, - даже раньше того, другого. И вы поступите так  же!  Будем,  Рожэ,
правдивыми!
   Но это было ему совсем не по душе. Правда стесняет,  поэтому  она  не
была завсегдатаем в доме Бриссо. Только постучится у порога, а ей спешат
сказать:
   "Никого нет!"
   И Рожэ не преминул сделать так же. Он воскликнул:
   - Милая, до чего вы хороши! Право же,  поговорим  о  чем-нибудь  дру-
гом!..
   Аннета вернулась с прогулки разочарованная. Ведь она так надеялась на
откровенный разговор! Правда, предвидела сопротивление, но рассчитывала,
что сердце Рожэ озарит его рассудок. И больше всего огорчало ее  не  то,
что Рожэ не понял ее, а то, что он и не старался понять. Словно не видел
для нее во всем этом ничего трагического. Он был человек поверхностный и
все мерил своей меркой. А ничто не  могло  больше  огорчить  женщину  со
сложным внутренним миром.
   Аннета не ошибалась. Ее слова озадачили, уязвили Рожэ, но он не пред-
полагал, как они серьезны, считал, что они останутся без последствий. Он
раздумывал о том, что Аннете приходят в голову странные,  немного  пара-
доксальные мысли, что она "оригиналка", был этим  недоволен.  Его  мать,
его сестра умудрялись быть женщинами необыкновенными и не  быть  "ориги-
налками". Но нельзя же было требовать таких талантов от всех.  У  Аннеты
были другие достоинства, которые Рожэ, пожалуй, особенно и не  превозно-
сил, но которыми (следует признаться) он дорожил сейчас гораздо  больше.
В предпочтении этом тело играло более заметную роль, чем разум, но и ра-
зум играл тут роль. Рожэ очень нравилось, как она горячится под влиянием
первого порыва, - нравилось, когда это не задевало его. Он не  тревожил-
ся. Аннета со всей прямотой сказала, что любит его. Он был убежден,  что
она с ним не расстанется.
   Он и не догадывался, какая внутренняя драма разыгрывается перед  ним.
На самом деле Аннета до того любила его, что не могла примириться с  его
заурядностью. Ей хотелось верить, что она ошибается. Она еще не раз  пы-
талась поговорить с ним, вкладывала в это всю душу. Рожэ не признавал за
ней права на независимую жизнь, но какое же место по крайней мере остав-
лял он ей в своей жизни? Снова и снова приходил он к тем же  обескуражи-
вающим заключениям. В своем наивном эгоизме Рожэ водворял ее за  обеден-
ный стол, в гостиную и в постель. Он был так мил, что собирался  расска-
зывать ей о своих делах, а ей только и останется с ним  соглашаться.  Он
уже не собирался признавать за женой права коллеги, который стал бы кри-
тиковать его политическую деятельность и мог бы изменить ее, больше  то-
го: он не позволил бы ей заниматься общественной деятельностью, отличной
от его деятельности. Ему казалось вполне естественным (так велось  испо-
кон веков), что любящая жена должна отдать мужу всю свою жизнь, а взамен
получить лишь частицу его жизни. В глубине его души таилась  уверенность
в своем превосходстве, исстари свойственная мужчине, который мнит, будто
все, что отдает он, по существу своему гораздо ценнее. Впрочем,  Рожэ  в
этом не сознавался: ведь он был славным малым и учтивым французом.  Слу-
чалось, Аннета в подтверждение некоторых прав жены  приводила  в  пример
права мужа.
   - Разные это вещи, - с усмешкой говорил Рожэ.
   - Почему? - вопрошала Аннета.
   Рожэ ловко уклонялся от ответа. Не так опасно  поколебать  убеждение,
которое не обсуждается. А убеждения у Рожэ были косные. И Аннета избрала
неправильный путь, когда хотела заставить его усомниться в себе.  Уступ-
чивость ее и то, как она старалась прийти к соглашению после тщетной по-
пытки внушить ему свои взгляды, Рожэ истолковал как новое доказательство
своей власти над ней. И становился все самоувереннее, проникался  самом-
нением. Аннета, случалось, вдруг вспылит, ее голос дрогнет  от  возмуще-
ния. И Рожэ тотчас осекался, переводил разговор, применял тот метод, ко-
торый, по его мнению, был так удачен: со смехом обещал все, что  она  от
него хотела. Говорят, что дело не в словах. А для Рожэ все это были одни
слова. И Аннете было и обидно и больно.
   Вставали и другие, более важные вопросы.  Опасность  угрожала  дружбе
Аннеты и Сильвии. Было ясно, что всякая независимая девушка вряд ли была
бы принята в этой среде, а швея тем более. Тщеславные,  чопорные  Бриссо
ни за что не допустят, чтобы у них или у невестки была  такая  позорящая
их имя родственница. Пришлось бы утаить ее. А Сильвия не согласилась бы,
Аннета тоже. Каждая была по-своему горда, и сестры гордились  друг  дру-
гом. Аннета любила Рожэ, ее тянуло к нему сильнее, чем она себе  призна-
валась, но никогда ради него она не пожертвовала  бы  Сильвией.  Слишком
она любила ее. И пусть любовь эта потускнела, но Аннета не забывала, что
в иные минуты, именно благодаря ей она  постигала  всю  глубину  страсти
(знала об этом она одна, даже Сильвия не совсем об этом догадывалась). В
те часы, когда и Рожэ и Аннета все откровенно поверяли друг  другу,  она
рассказала ему многое. Рожэ как будто заинтересовался, растрогался.  Да,
но при условии, что все это прошлое. Ему было совсем не  по  душе  такое
компрометирующее родство. И втайне он даже решил заставить ее порвать  с
Сильвией, исподволь, так, будто он здесь и ни при чем. Не желал он ни  с
кем делить привязанность своей жены. Своей жены... "Эта собака принадле-
жит мне". Он, как и вся его семья, очень дорожил тем, что ему  принадле-
жало.
   И чем дольше гостила у них  Аннета,  тем  больше  превращалась  в  их
собственность - так пошло с той минуты, как  они  начали  выказывать  ей
свою благосклонность. Бриссо все прибирали к рукам. Каждый день в тысяче
мелочей обнаруживалась домашняя тирания дам Бриссо. У  них  было  "гото-
вое", как говорится, мнение обо всем - шла ли речь о хозяйстве, о светс-
ких развлечениях, о делах житейских или о величайших проблемах жизни ду-
ховной. Раз и навсегда привешивался, приклеивался ярлык. Все было распи-
сано: что подобает восхвалять, что  следует  отвергать,  особенно  много
следовало отвергать. Что только не подвергалось остракизму!
   Сколько людей, вещей, мнений и действий осуждалось,  чему  только  не
выносился приговор бесповоротный и окончательный! Тон и улыбка были  та-
кие, что и спорить не хотелось. Весь вид их говорил (они часто и на  са-
мом деле так говорили): "Тут не может быть двух мнений, душечка".
   А когда Аннета пыталась доказать, что у нее есть свое мнение, они ро-
няли:
   - Душечка, вы, право, забавны! И она умолкала.
   С ней уже обращались, как со своей, но девица была вышколена неважно,
следовало ее поучить всему, что принято в их кругу. И все Бриссо ее учи-
ли, в каком порядке у них расписаны дни, месяцы и времена года, какие  у
них знакомые тут, в провинции, какие у  них  знакомые  в  Париже,  какие
родственные связи, какие визиты, обеды, - бесконечная была цепь светских
повинностей, от которых дамы стонут и которыми они очень  гордятся,  ибо
вечная суета хоть и утомляет их, но создает иллюзию,  будто  они  служат
какому-то делу. Бессмысленная эта жизнь, двуличность, вечные  условности
были нестерпимы для Аннеты. Всему, очевидно, отводилось время заранее: и
трудам и удовольствиям, ибо и у них были свои удовольствия, только время
им отводилось заранее!.. Да здравствуют непредвиденные осложнения, нару-
шающие уклад жизни! Но нечего было надеяться, что даже осложнения  могут
нарушить уклад здешней жизни.  Аннета  чувствовала,  что  ее  замуровали
словно камень в стене! Песком и известью. Римский  цемент.  Замешен  се-
мейством Бриссо...
   Она преувеличивала незыблемость уклада их жизни.
   В этой жизни, как и во всем, играли роль случай, непредвиденные  обс-
тоятельства. Дамы Бриссо на словах были страшнее, чем на деле; им  хоте-
лось главенствовать, но не так уж невозможно было провести их за нос,  -
надо было только найти их слабую струнку и сыграть на ней.  Льстить  им,
кадить. И девушка хитрая, оценив их правильно, решила бы так: "Говорите,
что хотите! А я буду поступать по-своему".
   Вероятно, им никогда не удалось бы подавить такую непреклонную  волю,
какая была у Аннеты. Но Аннета жила сейчас в  том  нервном  возбуждении,
которое охватывает женщин, когда они так долго всматриваются в  предмет,
занимающий их помыслы, что теряют представление об его подлинной сущнос-
ти. Стоило днем каким-то словом встревожить ее, и вечером ее воображение
вылепляло чудовище. Ее ужасала борьба, которую ей  неустанно  предстояло
вести, и она твердила, что никогда не защитить ей себя от них всех.  Она
чувствовала, что не очень сильна, сомневалась в своей  энергии.  Боялась
за свой характер; боялась неожиданных колебаний, из-за  которых  все  не
приходил в равновесие ее беспокойный ум, внезапных, необъяснимых перемен
настроения. И, конечно, все это происходило оттого, что  слишком  сложна
была ее одаренная натура; лишь постепенно, с  годами,  суждено  ей  было
вновь обрести покой, а до тех пор она жила под вечной угрозой,  что  ка-
кая-то сила вотвот застанет ее врасплох, и тогда  она  поддастся  гневу,
истоме, вожделению, раздумью, - поддастся коварным,  роковым  случайнос-
тям, устроившим засаду за поворотом минуты, под глыбами камней,  лежащих
на пути...
   И, в сущности, она была в таком смятении  оттого,  что  усомнилась  в
своей любви. Сама ничего не понимала... Не то разлюбила,  не  то  любила
по-прежнему. Разум и сердце ее - разум и чувства ее - вели борьбу. Разум
все видел слишком ясно: он уже не заблуждался. А вот  сердце  -  нет,  и
плоть ее разбушевалась, потому что теряла желанного; страсть рокотала:
   "Не желаю отступаться!"
   Аннета чувствовала, как бунтует ее плоть, и это ее унижало;  силы  ее
души стойко противодействовали, взывали к ее оскорбленной гордости.  Она
говорила:
   "Я разлюбила его..."
   И теперь она, с неприязнью вглядываясь в Рожэ,  искала  повод,  чтобы
разлюбить его.
   Рожэ ничего не замечал. Он окружал Аннету вниманием, цветами,  нежной
заботой. Ведь он считал партию выигранной. Ни на секунду не подумал он о
том, что гордая, дикая душа, скрытая от взоров, наблюдает за ним,  горит
желанием отдать себя, но лишь тому, кто скажет ей  таинственный  пароль,
означающий, что они родственны друг другу. А он все не  произносил  его.
Напротив, говорил какие-то необдуманные слова, которые ранили  Аннету  в
самое сердце, хоть она и не показывала вида. А через минуту  он  уже  не
помнил, о чем говорил. Аннета же, которая будто  ничего  и  не  слышала,
могла бы повторить дословно все, что он сказал, и десять дней  и  десять
лет спустя. Оставалось яркое воспоминание, открытая рана. И  происходило
это помимо ее воли, ибо она была великодушна и упрекала себя в том,  что
ничего не в силах забыть. Впрочем, и  самая  добрая  женщина  на  свете,
простив тем, кто причинил ей душевную боль, не забывает о ней никогда.
   Шли дни, и все чаще рвалась тонкая ткань,  вытканная  любовью.  Никто
этого не замечал. Ткань по-прежнему была натянута, но  даже  от  легкого
дуновения тревожно колыхалась.
   Аннета, наблюдая за Рожэ в семейном кругу, видела, как  много  в  нем
черт, присущих всей семье, как он резок, как черствы иные его слова, как
он презирает простых людей, и размышляла:
   "Он выцветает. Пройдет несколько лет - и от всего того, что я  любила
в нем, и следа не останется".
   Но она еще любила его, поэтому ей и хотелось избежать горького  разо-
чарования, унизительных пререканий, которые - это она предвидела -  воз-
никнут, если они соединят свои жизни.
   За два дня до Пасхи решение было принято.  Тягостная  ночь.  Пришлось
побороть влечение к нему, растоптать упрямую надежду, которая все не же-
лала умирать. В мечтах Аннета уже свила гнездо для себя и Рожэ.  Сколько
было грез о счастье - таких, о которых тихонечко нашептываешь себе! И от
них отказаться! Признать, что ошиблась! Твердить себе,  что  не  создана
для счастья!..
   Она твердила себе об этом, потому что упала духом.
   Другая на ее месте ни за что не отвергла бы его. Почему же она не мо-
жет принять его? Почему же не в силах пожертвовать частицей своего  "я"?
Да, она была не в силах сделать это! Как нелепо устроена жизнь! Не  про-
жить без взаимной любви, а тем более не прожить без независимости. И  то
и другое - святыня. И то и другое необходимо, как воздух. Как их совмес-
тишь? Тебе говорят: "Пожертвуй собой! А если не можешь пожертвовать  со-
бой, какая же это любовь?.. Но почти всегда те, кто создан  для  большой
любви, всех неудержимей стремятся к независимости, ибо  все  чувства  их
сильны. И если они приносят в жертву любви гордость свою, то  чувствуют,
что унижены в своей любви, что бесчестят свою любовь. Нет, совсем не так
это просто, как пытаются нам  внушить  проповедники  самоуничижения  или
проповедники гордыни - христиане и ницшеанцы. Не  сила  в  нас  противо-
действует слабости, не добродетель - пороку, а две силы, две  добродете-
ли, два долга выступают друг против друга. Единственной на свете  истин-
ной моралью, которая соответствует жизненной  истине,  была  бы  мораль,
проповедующая гармонию. Но человеческое общество знает  пока  лишь  одну
мораль, проповедующую угнетение и самоотречение, сдобренные ложью. Анне-
та лгать не могла.
   Что же делать? Скорее, любой ценой выйти из двусмысленного положения!
Она убедилась, что их совместная жизнь невозможна, значит, надо порвать,
и немедля!
   Порвать!.. Она представила себе, как будет поражена  вся  семья,  как
будет возмущена... Все это пустяки... Но как огорчится Рожэ! Лицо  люби-
мого всплыло перед ней во мраке... И когда она увидела его, поток страс-
ти вновь отбросил все остальное. То жаром, то холодом  обдавало  Аннету,
и, лежа на спине в постели, не шевелясь и не смыкая глаз, она  старалась
обуздать свое сердце.
   "Прости меня, Рожэ, родной мой! - умоляла она. - Ах, если бы я  могла
избавить тебя от этой муки! Но не могу, не могу!"
   И тут она почувствовала такой прилив любви, такие угрызения  совести,
что готова была броситься к Рожэ, упасть на колени перед  его  кроватью,
поцеловать ему руки, сказать ему:
   "Сделаю все, что ты хочешь..."
   Как! Она все еще любила его? Она возмутилась...
   "Нет, нет! Я больше не люблю его!.."
   Она лгала себе в исступлении:
   "Больше не люблю его!.."
   Тщетно! Она все еще любила его. И так сильно никогда еще  не  любила.
Вероятно, это было не самое ее возвышенное чувство. (Но что такое возвы-
шенное чувство? И что такое невозвышенное?) Нет, и самое  возвышенное  и
самое невозвышенное! Тело и душа! Если б было  так:  перестала  уважать,
перестала и любить! Как было бы хорошо! Но когда  страдаешь  по  милости
того, кого любишь, от любви не избавляешься,  с  горечью  сознаешь,  что
разлюбить бессильна!.. Чувства Аннеты были оскорблены,  и  она  страдала
оттого, что ей не доверяли, в нее не верили, оттого, что неглубока  была
любовь Рожэ. Она так страдала, так горько было ей  видеть,  что  погибло
столько надежд, которые она вынашивала, никому  о  них  не  рассказывая!
Именно оттого, что так горячо любила она Рожэ, и было для нее так  важно
заставить его согласиться на ее самостоятельность. Ей хотелось  вступить
в брачный союз, чтобы  стать  не  просто  женой,  обезличенной,  бездея-
тельной, а свободным и верным товарищем. Он же не придавал  этому  ровно
никакого значения. И она снова почувствовала, как ей обидно, как негоду-
ет ее оскорбленная любовь...
   "Нет, нет! Не люблю его больше! Не должна, не хочу больше любить..."
   Но тут Аннета не выдержала, и не успел отзвучать крик возмущения, как
она заплакала, во мраке, в тишине... Увы!  Она  слушала  холодный  голос
рассудка... сгорала... Не хотелось ей себе признаваться, но с какой  ра-
достью она всем пожертвовала бы ему, всем, что принадлежало ей, даже не-
зависимостью, если б заметила хоть одно благородное движение  его  души,
если б он попытался, только попытался пожертвовать собой, а не стремился
лишь к тому, чтобы принести ее в жертву себе! Ведь она и не позволила бы
ему жертвовать собой. Она ничего не требовала бы у него, кроме великоду-
шия, кроме этого доказательства настоящей любви. Но хоть он и  любил  ее
по-своему, однако на такое доказательство чувств был  не  способен.  Ему
это и в голову не приходило. Он счел бы желания  Аннеты  просто-напросто
женским капризом, который нельзя принимать всерьез, в котором нет  смыс-
ла. Ну чего ей еще желать? Черт знает из-за чего заплакала!  Потому  что
любит его! Как же быть?
   "Вы любите меня, не правда ли? Любите. Это главное!.."
   Да, она не забыла эти слова!
   Аннета улыбнулась сквозь слезы. "Милый Рожэ!
   Надо его принимать таким, какой он есть. Нечего на него сердиться. Но
себя мы не переделаем. Ни он, ни я. Вместе жить мы не можем..."
   Она вытерла глаза.
   "Итак, нужно с этим покончить..."
   Миновала бессонная ночь (Аннета задремала на  заре  и  проспала  часа
два), и она встала полная решимости. С рассветом к  ней  вернулось  спо-
койствие. Она оделась, причесалась аккуратно, хладнокровно, отгоняя все,
что могло пробудить в ней сомнение, тщательнее, внимательнее, чем  обыч-
но, следя за каждой мелочью туалета.
   Около девяти часов в дверь весело постучал Рожэ. Он звал ее  на  про-
гулку - так повелось у них по утрам.
   И они пошли: за ними, прыгая, бежала большая собака. Свернули на  до-
рогу, уходившую в чащу леса. Все зеленело, и сквозь молодую листву  про-
бивались солнечные лучи. С ветвей струилось пение птиц. На каждом шагу -
взлет, хлопанье крыльев, шелест листьев, шуршанье веток, растерянный бег
зверьков через лес. Собака возбужденно рявкала, обнюхивала землю, кружи-
ла. Дрались сойки. На макушке дуба ворковали два диких голубка. А где-то
вдали куковала кукушка-то поближе, то подальше, без устали повторяя свою
старую-престарую шутку. Весна была в самом разгаре...
   Рожэ расшумелся, развеселился, хохотал, дразнил собаку и сам  напоми-
нал большого резвого пса. Аннета молча шла чуть позади. Думала:
   "Вот тут... Нет, вон там, на повороте..."
   Она смотрела на Рожэ. Внимала лесу... Как все переменилось бы  сразу,
если б она заговорила! Миновали поворот. Она промолчала. Потом  окликну-
ла:
   - Рожэ! Неуверенно, глухо прозвучал ее голос - и оборвался... Рожэ не
услышал. Он ничего не замечал. Стоял впереди нее и, наклонившись, срывал
фиалки; болтал, болтал без умолку. Аннета повторила:
   - Рожэ! На этот раз в ее голосе звучала такая мука, что  он  тревожно
обернулся. И, только сейчас заметив, как смертельно побледнело ее  стро-
гое лицо, подошел... Ему стало страшно. Она сказала:
   - Рожэ, нам придется расстаться.
   Изумление, испуг исказили его лицо. Он тихо спросил:
   - Что вы сказали? Что вы сказали? Она повторила твердо,  стараясь  не
смотреть на него:
   - Нам придется расстаться, Рожэ, придется, как  это  ни  печально.  Я
убедилась, что не могу, не могу стать вашей женой...
   Ей не удалось договорить. Он прервал ее:
   - Нет, нет, это неправда! Замолчите, замолчите! Вы сошли с ума!..
   - Я уезжаю, Рожэ, - сказала она.
   - Уезжаете? Не пущу! - крикнул он и, схватив ее за руки, сжал до  бо-
ли.
   И вдруг увидел такое гордое, такое волевое и холодное лицо, что сразу
понял: все погибло; тогда он выпустил ее руки,  стал  просить  прощения,
требовать, молить:
   - Аннета! Девочка моя! Останьтесь, останьтесь!.. Нет,  это  невозмож-
но!.. Да что же произошло? Чем я провинился?
   Суровое лицо вновь смягчилось от жалости.
   - Присядем, Рожэ... - промолвила она.
   Он послушно сел рядом с ней на холмике, поросшем мохом; его глаза, не
отрываясь, смотрели на нее, взывали к каждому ее слову.
   - Успокойтесь, нам нужно объясниться... Прошу вас,  успокойтесь!  По-
верьте, что и мне очень трудно сохранять спокойствие... Я заставляю себя
говорить...
   - А вы не говорите! - сказал он. - Это просто безумие!..
   - Так надо.
   Он хотел было зажать ей рот рукой. Она отстранилась. Решение ее, оче-
видно, было так непоколебимо, несмотря на все душевное смятение, что Ро-
жэ это понял, отказался от борьбы и слушал подавленно,  растерянно,  уже
не смея на нее взглянуть.
   Аннета, голос которой звучал бесстрастно, холодно, угрюмо, хотя то  и
дело пресекался, два-три раза умолкала, чтобы перевести дыхание, но ска-
зала все, что решила сказать, в ясных, обдуманных, тактичных выражениях,
казавшихся от этого еще неумолимей. Ей искренне хотелось испытать, могут
ли они жить вместе. Вначале она надеялась, хотела этого  всей  душой.  И
увидела, что это неосуществимая мечта. Многое их разделяет. Слишком  ве-
лика разница в среде, в образе мыслей. Она берет вину  на  себя;  теперь
она твердо уверена, что замужество не для нее. Ее взгляды на  жизнь,  на
независимость женщин не совпадают со взглядами Рожэ. Быть может, Рожэ  и
прав. Почти все мужчины, а может быть,  и  женщины,  придерживаются  его
мнения. Она, вероятно, не права. Но права ли, нет ли, а такой уж  у  нее
характер. К чему же причинять горе другому и самой себе? Она не  создана
для жизни вдвоем. Она возвращает Рожэ его обязательства и снова получает
свободу. Да ведь они ничем и не были связаны. Никакой фальши в их  отно-
шениях не было. И расстаться они должны без фальши, как друзья.
   Она говорила, не отводя глаз от былинок, зеленевших у ее ног, она бо-
ялась посмотреть на Рожэ. Но она слышала его прерывистое дыхание, и  до-
говорить ей было нелегко. Договорила и решилась на него  взглянуть.  Тут
была потрясена и она. Лицо у Рожэ было такое, будто он тонул: он  побаг-
ровел, дышал с шумом, у него не было  сил  кричать.  Он  как-то  неловко
взмахнул судорожно сжатыми руками и, с трудом вздохнув, простонал:
   - Нет, нет, не могу, не могу...
   И вдруг разрыдался.
   С пашни, с лесной опушки, донесся голос крестьянина, скрип плуга. Ан-
нета растерялась, схватила Рожэ за руку, повела в глубь  леса,  подальше
от дороги. Он совсем обессилел, шел покорно и все твердил:
   - Не могу, не могу... Что же со мной станется?
   Она ласково просила его замолчать. Но его охватило отчаяние: уязвлен-
ная любовь, уязвленное самолюбие, мысль о том, что всем будет известно о
его унижении, что счастье, о котором он так мечтал, теперь несбыточно, -
все смешалось; взрослый ребенок, избалованный жизнью, никогда ни  в  чем
не видавший отказа, был подавлен своим поражением; то  была  катастрофа,
крушение всех его надежд, он терял уверенность в себе,  он  терял  почву
под ногами, ему не за что было ухватиться. Аннета, растроганная его  от-
чаянием, говорила:
   - Друг мой... друг мой... не плачьте!  У  вас,  перед  вами  чудесная
жизнь... Я не нужна вам.
   А он все твердил:
   - Я не могу обойтись без вас. Я ничему  больше  не  верю...  Не  верю
больше, что жизнь мне удалась...
   И молил, упав на колени:
   - Останьтесь! Останьтесь!.. Я буду делать все, что вы хотите...  все,
что захотите...
   Аннета отлично знала, что он не сдержит обещания, но душа ее  смягчи-
лась. Она ласково ответила:
   - Нет, друг мой, хоть вы это и говорите искренне,  но  сдержать  свое
слово не можете, а если и сдержите, то это будет вам в тягость, да и мне
также; жизнь наша превратилась бы в одно сплошное препирательство...
   Он понял, что ему не поколебать ее решения, и  залился  слезами,  как
ребенок, прильнув к ее ногам. Сердце Аннеты дрогнуло от любви и  от  жа-
лости. Ее воля никла. Она хотела дать отпор, но  не  устояла  перед  его
слезами. О себе она больше не думала, думала только о нем.  Она  ласкала
милую голову, припавшую к ее коленям, шептала нежные слова. Она  припод-
няла своего безутешного взрослого мальчика, своим  платком  вытерла  ему
глаза, снова взяла за руку, заставила идти. Он был совсем без сил,  поз-
волял ей делать с собой все, что ей хотелось, и все  время  плакал.  Они
шли, и ветки хлестали их по лицу. Шли лесом, ничего не замечая, не зная,
куда идут. Аннета чувствовала, как ширится в ней смятение и любовь.  Она
говорила, поддерживая Рожэ:
   - Не плачьте! Милый мой... Мальчик мой... Не терзайте мою  душу...  Я
этого не вынесу... Не плачь! Я люблю вас... Люблю тебя, мой  бедный  ма-
ленький Рожэ...
   А он твердил, всхлипывая:
   - Не любите...
   - Нет, люблю тебя, люблю, ты никогда так не любил меня, в тысячу  раз
больше люблю... Ради тебя я на все готова... Да, готова на  все...  Ведь
ты мой, Рожэ! Так они шли, и вдруг лес поредел, - они очутились у  забо-
ра, окружавшего имение Ривьеров, у старого их  дома.  Знакомые  места...
Аннета взглянула на Рожэ. И внезапно в нее вторглась страсть. Испепеляю-
щий шквал. Чувства охмелели, будто от  пьянящего  запаха  акации...  Она
подбежала к двери, не выпуская руку Рожэ. Они вошли в пустой дом. Ставни
были закрыты. После яркого света оба словно ослепли. Рожэ  натыкался  на
мебель. Он ничего не видел, ни о чем не думал, он послушно шагал - пыла-
ющая рука вела его в темноте по первому этажу дома.  Аннета  не  колеба-
лась, жребий был брошен... В самой дальней комнате, комнате сестер, там,
где от прошедшей осени еще оставался аромат их тел, она подошла с ним  к
широкой кровати, на которой обе они тогда спали, и, изнемогая от жалости
и страсти, отдалась ему.
   Когда утих порыв страсти и они пришли в себя, их глаза уже привыкли к
темноте. В комнате стало словно светлее. Из щелей в  ставнях,  приплясы-
вая, тянулись полоски света, будто напоминая, что там, за стенами, ясный
день. Рожэ покрывал поцелуями нагое тело  Аннеты;  он  пылко  благодарил
ее...
   Но, выговорившись, вдруг умолк, прильнул к Аннете, прижался к ней ли-
цом... Аннета лежала молча, неподвижно - и думала... В саду, в кусте роз
у стены, жужжали пчелы... И Аннета услышала, как слышишь песнь, замираю-
щую вдали, что любовь Рожэ улетает...
   Он уже не так сильно любил  ее.  Рожэ  и  сам  со  стыдом  и  досадой
чувствовал это, но допустить этого не желал. В глубине души он был пора-
жен, что Аннета так поступила.  Смешная  требовательность  мужчины!  Его
влечет к женщине, а когда она доверчиво и искренне отдается ему, он  го-
тов расценить ее поступок, исполненный душевного благородства,  как  не-
верность!
   Аннета склонилась к нему, приподняла его голову, молча долгим  взгля-
дом посмотрела ему в глаза, грустно улыбнулась. А он  почувствовал,  что
ее взгляд проник ему в самую душу, но попытался ввести ее в заблуждение.
Решил, что лучше всего прикинуться пылким и влюбленным.
   - Теперь, Аннета, вам не уйти, - сказал он. - Я  обязан  жениться  на
вас.
   Аннета снова печально улыбнулась. Она так хорошо читала в его сердце.
   - Нет, друг мой, - заметила она, - ничуть не обязаны.
   Он опомнился:
   - Мне хочется...
   Она в ответ:
   - Я уезжаю.
   Он спросил:
   - Почему? И не успела она ответить, как он понял, отчего она уезжает.
Однако счел своим долгом отговорить ее. Она прикрыла ладонью его рот. Он
поцеловал ладонь страстно, гневно... ведь он так любил ее!  Он  стыдился
своих мыслей. Уж не заметила ли она?
   А мягкая, нежная ладонь прижалась к его губам, словно говоря:
   "Ничего не заметила..."
   Порой издали долетал звон сельского колокола...  Они  долго  молчали,
наконец Аннета вздохнула. Итак, на этот раз все кончено...
   - Пора уходить, Рожэ... - негромко сказала она.
   Объятия разомкнулись. Он опустился на колени перед постелью, прижался
лбом к оголенным ногам Аннеты. Словно хотел доказать ей:
   "Я твой".
   Но ему не удавалось отогнать какие-то непрошеные мысли. Он  вышел  из
комнаты - Аннета осталась одна и принялась одеваться. Он ждал ее в пали-
саднике, облокотившись о забор, и, рассеянно слушая шум лесов  и  полей,
упивался воспоминанием о том, что сейчас  совершилось.  Тягостные  мысли
исчезли. Он блаженствовал; удовлетворены были и  самолюбие  и  чувствен-
ность. Он был горд собой. Подумал:
   "Бедная Аннета!"
   Но тут же спохватился:
   "Милая Аннета!"
   Она вышла из дома. Спокойная, как всегда. Но только очень  бледная...
Кто бы мог сказать, что пережила она в те мгновения, пока оставалась од-
на: вспышки ли страсти, тоску ли, отчаяние? Рожэ ничего не приметил,  он
занят был только собой. Он пошел навстречу,  снова  попытался  уговорить
ее. Она приложила палец к губам: не надо! У живой изгороди, опоясывавшей
сад, сорвала ветку боярышника, разломила ее надвое, полветочки протянула
ему. А когда выходила из ворот, прильнула губами к губам Рожэ.
   Возвращались молча по лесной тропинке. Она попросила его не прерывать
молчания. Он держал ее за руку. Был очень нежен. Она улыбалась, полузак-
рыв глаза. Теперь он вел ее. И уже забыл, как плакал здесь час назад...
   А в чаще леса собачий лай вспугивал дичь...
   Она уехала наутро. Предлогом было письмо, внезапная болезнь  какой-то
престарелой родственницы. Но Бриссо нельзя было провести. Они все видели
лучше Рожэ и последнее время подозревали, что упустят Аннету. Но им при-
личествовало не показывать вида, будто они допускают такую  возможность,
и прикинуться, будто отъезд не вызывает у них никаких сомнений. До  пос-
ледней минуты разыгрывался фарс на  сюжет  нежданной  разлуки  и  скорой
встречи. Аннете была тяжела эта вынужденная роль, но  Рожэ  попросил  ее
объявить о своем решении попозже, написать из Парижа. И Аннета созналась
себе, что ей было бы очень неприятно сообщить  семейству  Бриссо  о  нем
устно.  Потому-то,  расставаясь,  они  улыбались,  разговаривали  с  ис-
кусственным оживлением, обнимались, но не было во всем этом сердечности.
   Снова Рожэ вез Аннету в шарабане, но теперь уже на станцию. Обоим бы-
ло грустно; Рожэ, как подобает порядочному  человеку,  снова  просил  ее
выйти за него замуж; сказал, что обязан жениться на ней, - ведь  он  был
джентльмен. Джентльменского в нем было даже слишком много. Уж теперь, по
его мнению, он был вправе показать Аннете свою власть, на благо  ей  са-
мой. Он считал, что Аннета, отдавшись ему, потеряла чувство собственного
достоинства, что отныне положение их не совсем одинаково и что он должен
настаивать на браке. Аннета отлично понимала, что если они теперь  поже-
нятся, то он найдет себе в тысячу раз больше оправданий, чем прежде, ли-
шая ее самостоятельности. Конечно, она была признательна ему за то,  что
он так настойчив, тактичен. Но... она отказала ему... Рожэ втайне  него-
довал. Не мог понять ее. (Он воображал, что прежде понимал!) И строго ее
осудил. Но себя не выдал. Она все подметила со смешанным чувством  печа-
ли, иронии и, как всегда, нежности. (Ведь во всем этом был Рожэ!)
   Когда подъезжали к станции, она положила руку, затянутую в  перчатку,
на руку Рожэ. Он вздрогнул.
   - Аннета!
   - Простим друг другу! - сказала она.
   Он хотел ответить, но не мог. Они не разнимали  рук.  И  не  смотрели
друг на друга. Но они сдерживали слезы, набегавшие на глаза, и оба знали
об этом...
   Приехали на станцию - надо было следить за собой. Рожэ усадил  Аннету
в вагон. В купе были люди. Пришлось ограничиться обычными  любезностями,
но они не могли наглядеться друг на друга - хотелось запечатлеть в памя-
ти милое лицо.
   Паровоз свистнул. Они сказали:
   - До свидания! А подумали:
   "Прощай навеки!"
   Поезд ушел. Рожэ возвращался домой под вечер! Он был опечален и  сер-
дит. Сердит на Аннету. Сердит на себя. Его мучила тоска. Он испытывал  -
о стыд! - чувство облегчения.
   Он остановил лошадь на пустынной дороге и, изнемогая от  презрения  к
себе, от презрения и от любви к себе, горько заплакал.
   Аннета возвратилась домой в Булонский лес и стала  жить  затворницей.
Письмо к Бриссо ушло, и она порвала связь с миром. Никто  из  друзей  не
знал, что она вернулась. Писем она не распечатывала. Целыми днями не вы-
ходила из квартиры. Старая тетка никогда не понимала ее и, привыкнув  ко
всему, ничуть не тревожилась и не нарушала ее  уединения.  Жизнь  внешне
словно прекратилась. Зато другая - внутренняя жизнь - стала  еще  напря-
женнее. В безмолвии порой неистовствовала раненая страсть. Аннете  нужно
было остаться одной, чтобы жить только ею. После бурных вспышек она чув-
ствовала себя надломленной, обескровленной; губы пересыхали, лицо  пыла-
ло, руки и ноги леденели. Потом она надолго впадала в оцепенение, грези-
ла в тяжелом полусне. Грезила она наяву и не пыталась руководить  своими
мыслями. Ею овладели какие-то смутные ощущения, и не  было  им  числа...
Мрачная печаль, горькая нежность, привкус пепла во рту, несбыточные меч-
ты, внезапно вспыхнувший луч воспоминаний, от которого сердце готово бы-
ло выпрыгнуть из груди, приступы  уныния,  муки  уязвленной  гордости  и
страсти, предчувствие гибели, ощущение чего-то непоправимого,  рокового,
против чего тщетны все усилия, - все это сначала подавляло, потом  стало
просто навевать тоску, потом понемногу вылилось в какое-то  безразличие,
окрашенное уходящей печалью, и в ней было что-то  удивительно  приятное.
Она не понимала, что с ней...
   Как-то ей приснилось, что она в лесу, отягченном  набухшими  почками.
Будто она совсем одна. Она бежала по лесной чаще. Ветки цеплялись за  ее
платье; не пускал мокрый кустарник;  вот  она  вырвалась,  но  разорвала
платье, ей стыдно - ведь она полуголая. Нагнулась, прикрылась юбкой, ра-
зодранной в клочья. И вот она видит: перед ней на земле круглая корзина,
под грудой листьев, освещенных солнцем, - не желтых и не золотых, а  се-
ребристых, белых, как кора березы, белых, как тонкое-претонкое  полотно.
Она взволнованно всматривается, опускается на колени. Вдруг под полотном
что-то шевельнулось. Сердце у нее колотится, она протягивает  руки  -  и
просыпается... Волнение не утихло... Она не могла понять, что с ней...
   Настал день, когда она поняла все. Больше она не была одинока. В  ней
пробуждалась жизнь, новая жизнь...
   Шли недели, а она вынашивала в себе целую вселенную.
   "... Любовь, ты ли это? Любовь, покинувшая меня в тот  час,  когда  я
вообразила, будто овладела тобою, не ты ли сейчас во  мне?  Крепко-прек-
репко я держу тебя, и ты не уйдешь, о родной мой пленник, крепко держу я
тебя, ты - в моем чреве. Мсти! Поглоти меня! Крошка моя, грызи мое  чре-
во! Пей мою кровь! Ты - это я. Ты - моя мечта. На земле я тебя не  нашла
и создала тебя из самой себя... Вот когда, Любовь, я завладела тобой!  Я
воплотилась в того, кого люблю!.."

   КНИГА ВТОРАЯ
   ЛЕТО

   То strive, to seek, not to sinct, and not to yield.
   Стремиться, искать, не находить, но и не сдаваться.

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   В комнате с  прикрытыми  ставнями  царил  полумрак.  Аннета  в  белом
пеньюаре сидела на кровати, ее только что вымытые волосы были  распущены
по плечам. В открытое окно вливался послеполуденный жар золотого  авгус-
товского дня. Здесь словно чувствовалось  сонное  оцепенение  Булонского
леса, дремавшего на солнце гдето за окнами. И Аннета испытывала такое же
состояние тихого блаженства. Она способна была часами лежать, не  двига-
ясь, ни о чем не думая, не чувствуя потребности о чем-нибудь думать.  Ей
было достаточно сознания, что она не одна, что теперь их двое, и она да-
же не пыталась разговаривать с тем крохотным человечком, который  жил  в
ней, - она была уверена, что он чувствует то же, что и она,  и,  значит,
они без слов понимают друг друга. При мысли о нем волна нежности  подни-
малась в ней. Потом, сонно улыбаясь, Аннета  снова  погружалась  в  свое
блаженное забытье.
   Но в то время как душа дремала, ощущения сохраняли удивительную  ост-
роту, мгновенно отзываясь на тончайшие вибрации воздуха и света. Вот  из
сада повеяло сладким ароматом клубники - и  Аннета  уже  с  наслаждением
вдыхает его, ощущает вкус ягод на языке. От ее слуха  не  ускользает  ни
один звук, и все тешит его - шелест листьев,  тронутых  ветерком,  скрип
песка под чьей-то ногой, голос на улице, звон колокола, зовущего  к  ве-
черне. Вдали, как огромный муравейник, гудит Париж. Париж  1900  года...
Лето всемирной выставки. Марсово поле напоминало огромный чан, в котором
бродят на солнце тысячи гроздей человеческого винограда... Это  чудовищ-
ное кипение было настолько близко, что Аннета слышала и ощущала  его,  и
вместе с тем достаточно далеко, так что она чувствовала себя в  безопас-
ности и еще больше наслаждалась прохладой и мирной тишиной своего  угол-
ка. "О суета сует! Истинное счастье здесь, внутри меня!.."
   Рассеянным и чутким, как у кошки, ухом Аннета ловила один  за  другим
все звуки и лениво следила, как они замирают. Вот внизу у входной  двери
звякнул звонок, и она узнала мелкие шажки Сильвии, которая, как  всегда,
не шла, а взбегала по лестнице. Аннете хотелось быть одной.  Но  счастье
ее было так прочно, что она знала: кто бы ни пришел, он ничем не  сможет
омрачить его.
   Сильвия узнала новость только неделю назад. Она с весны не  имела  от
Анкеты никаких вестей. Занятая своим новым романом, хотя и не очень глу-
боко волновавшим ее, она не замечала долгого молчания Аннеты. Когда же с
романом было покончено и он уже не занимал ее мыслей, у Сильвии  нашлось
время подумать о сестре, и она забеспокоилась. Решив справиться у тетки,
что с Аннетой, она пошла в их дом на Булонской набережной и  была  очень
удивлена, узнав, что Аннета вернулась - и так давно! Она хотела было хо-
рошенько разбранить сестру за невнимание, но Аннета приготовила ей еще и
другой сюрприз: скрывая волнение, она сразу рассказала Сильвии  все  без
утайки. Сильвии стоило больших усилий дослушать до конца.  Как!  Аннета,
благоразумная Аннета могла сделать такую глупость, да еще потом  отказа-
лась выйти замуж, - нет, это неслыханно, этого нельзя допустить! Новояв-
ленная Лукреция была возмущена. Она накинулась на Аннету, назвала ее су-
масшедшей. Аннета отнеслась к этому спокойно и кротко. Было ясно, что ее
ничем не проймешь. Сильвия видела, что с этой упрямицей ей  не  сладить.
Она готова была ее прибить! Но можно ли было долго сердиться на эту  ми-
лую девушку, которая слушала ее с обезоруживающей  улыбкой!  И  потом  -
тайное очарование материнства...
   Сильвия кляла это материнство как несчастье, но она была  женщина,  и
оно вызывало в ней невольное умиление...
   Однако она и сегодня пришла с твердым намерением "расшевелить"  Анне-
ту, сломить наконец ее нелепое упорство, заставить ее потребовать брака,
а иначе... "иначе я рассержусь!" Она вихрем влетела в  комнату.  От  нее
пахло порохом и рисовой пудрой. И, так сказать, для  разбега,  не  успев
даже поздороваться с Аннетой, она  стала  ругать  "сумасбродов,  которые
проводят дни взаперти в темной комнате". Но,  вглядевшись  в  счастливые
глаза Аннеты, которая протянула ей обе руки, Сильвия не выдержала и  по-
целовала сестру. Впрочем, она и после этого продолжала ее бранить:
   - С ума сошла! С ума сошла! Совсем спятила! Полюбуйтесь на нее:  рас-
пустила волосы, нарядилась в белое платье - ангел  да  и  только...  Вот
ошибется, кто этому поверит!.. Хороша недотрога! Дрянная девчонка!..
   Она трясла Аннету за плечи. А та с усталым и довольным видом терпели-
во сносила все. Сильвия вдруг замолчала, не докончив тирады, взяла сест-
ру обеими руками за голову, откинула ей волосы со лба:
   - Смотрите, свежа, как роза! Никогда еще у нее не было такого  чудес-
ного цвета лица. И какой победоносный вид! Есть чему радоваться! И  тебе
не стыдно?
   - Ни капельки! - ответила Аннета. - Я никогда еще не была так  счаст-
лива. Я чувствую в себе столько сил, мне так хорошо! Только теперь жизнь
моя полна, и ничего мне больше не нужно. Мне так  давно  хотелось  иметь
ребенка - еще тогда, когда я сама была ребенком. Да, мне и семи  лет  не
было, а я уже мечтала об этом.
   - Врешь! - возразила Сильвия. - Не далее, как полгода назад ты  гово-
рила мне, что никогда не чувствовала призвания к материнству.
   - Неужели? Я так говорила? - в замешательстве спросила Аннета.  -  Ах
да, да, правда!.. Ну что же, я и тогда не лгала и теперь не  лгу...  Как
бы тебе объяснить? Я не выдумываю. Я это хорошо помню.
   - Знаю, и со мной так бывает, - заметила Сильвия. - Всякий  раз,  как
мне кто-нибудь приглянется, я начинаю воображать, что всю жизнь только о
таком и мечтала.
   Аннета недовольно поморщилась.
   - Нет, ты не понимаешь! Во мне заговорила теперь моя подлинная  душа.
И мне всегда нужно было именно это, только я не смела  себе  признаться,
пока не пришло время: боялась обмануться. А теперь... О, теперь я  вижу,
что это еще чудеснее, чем я ожидала!.. И в нем я нашла себя,  всю  цели-
ком. Я ничего больше не хочу...
   - Когда тебе нужен был Рожэ или Туллио, ты тоже ничего больше не  хо-
тела, - язвительно заметила Сильвия.
   - Ах, ты ничего, ничего не понимаешь!.. Разве можно сравнивать? Когда
я любила (ведь вы называете это любовью), не я хотела, а что-то во  мне,
чему я должна была покоряться... И как же я страдала от этой силы, кото-
рая мною завладела, которой я не могла противиться! Сколько раз я молила
бога освободить меня! И вот в самом деле пришло избавление-это  он,  он,
мой малышечка, пришел мне на помощь, когда я билась в тисках  той  муки,
которую называют любовью. Он пришел и спас меня... Ох ты, мой  маленький
спаситель!..
   Сильвия расхохоталась. Она ровно ничего не поняла из объяснений сест-
ры. Но одно ей было понятно  и  без  объяснений:  материнский  инстинкт,
проснувшийся в Аннете. И это сближало сестер. Они принялись с  умилением
болтать о маленьком незнакомце (кто это будет, мальчик или девочка?) и о
тысяче вещей, пустячных и в то же время таких важных,  связанных  с  его
появлением на свет, - вещей, о которых женщины никогда не  устают  гово-
рить.
   Так сестры разговаривали долго, пока Сильвия не спохватилась, что она
пришла собственно затем, чтобы как следует отчитать Аннету, а  вовсе  не
подпевать ей. И она сказала:
   - Аннета, будет тебе дурить! Всему свое время. Рожэ  обязан  жениться
на тебе. И ты должна этого потребовать.
   Аннета устало отмахнулась от нее.
   - Опять ты за свое! Ведь я же тебе сказала, что Рожэ мне это  предла-
гал, но я сама не захотела.
   - Мало ли что! Если человек сделал глупость, он должен это признать и
суметь ее исправить.
   - А я не имею ни малейшего желания что-либо исправлять.
   - Да почему же? Ведь ты была влюблена в Рожэ. Я  уверена,  что  ты  и
сейчас еще влюблена. Что произошло между вами?
   Аннета не отвечала.  Сильвия  продолжала  допытываться,  без  всякого
стеснения высказывала догадки об интимных причинах разрыва с Рожэ. Анне-
та наконец сделала резкое движение. Сильвия взглянула на нее и  оторопе-
ла: губы Аннеты были злобно сжаты, брови нахмурены, глаза смотрели  сер-
дито.
   - Ты что?
   - Ничего, - отрезала Аннета и порывисто отвернулась.
   Сильвия разбередила рану, о которой Аннете хотелось  забыть.  В  силу
каких-то глубоко скрытых и противоречивых свойств ее  натуры,  ей  самой
непонятных, она, радуясь тому, что у нее будет ребенок, в  то  же  время
сердилась на человека, который дал ей этого ребенка. Она не прощала себе
неожиданного порыва чувственности и нежности, который отдал ее во власть
этому человеку, - не прощала и ему того, что он воспользовался  ее  сла-
бостью. Это инстинктивное возмущение и было истинной причиной (причиной,
которую она скрывала не только от других, но и от себя самой) ее бегства
от Рожэ, ее решения не встречаться с ним больше. В глубине души она  его
ненавидела. Ненавидела за то, что полюбила. Но так как у нее был честный
ум, она подавляла в себе эти, по ее мнению, дурные инстинкты.  Зачем  же
Сильвия вынуждает ее сейчас снова разбираться во всем?..
   Посмотрев на сестру, Сильвия перестала к ней приставать, и Аннета ус-
покоилась. Сейчас ей уже было стыдно за те чувства, которые она  в  себе
заметила и невольно выдала Сильвии. Пытаясь обмануть себя,  она  сказала
спокойно:
   - Я не хочу выходить замуж. Я не создана для таких тесных уз. Ты  мне
на это скажешь, что миллионы женщин приноравливаются к ним, что я  слиш-
ком серьезно смотрю на брак. Что поделаешь, такова уж я -  все  принимаю
всерьез. Когда я отдаюсь, то отдаюсь вся - и скоро  начинаю  задыхаться:
мне кажется, что я тону с камнем на  шее.  Может  быть,  я  недостаточно
сильный человек, не умею постоять за себя! Слишком тесные узы, как  лиа-
ны, высасывают из меня энергию, и мне ее не  хватает  для  своей  личной
жизни. Чтобы нравиться любимому человеку, я изо всех сил  стараюсь  быть
такой, какой ему хочется меня видеть. А это всегда кончается плохо: если
изменяешь самой себе, насилуя свою натуру, то перестаешь себя уважать, и
жизнь становится невмоготу, а если бунтуешь, - причиняешь страдания дру-
гому... Нет, Сильвия, я - эгоистка, и мне надо жить одной.
   (Аннета не лгала, говоря это, - она просто приводила те доводы, кото-
рые заслоняли истину от нее самой.)
   - Не смеши меня! - возразила Сильвия. - Разве такая женщина, как  ты,
способна прожить без любви?
   - Ненавижу ее! - сказала Аннета. - Но больше она уже меня не  настиг-
нет, нет! Теперь у меня есть защита.
   - Вот так защита! - воскликнула Сильвия. - Ни от чего он тебя не  за-
щитит, это тебе придется его защищать. Ты не хочешь связывать себя  бра-
ком, а подумала ты, как тебя свяжет этот живой комочек, какая это обуза?
   - Это счастье! Как вспомню, что скоро он будет лежать у меня  на  ру-
ках! Мои руки так долго тосковали по этой ноше!
   - Ты жизни не знаешь, потому так и говоришь. Кто его растить будет?
   - Я.
   - А как же отец! Ведь он имеет права на ребенка.
   Новая судорога гнева пробежала по лицу Аннеты... Права! Права  на  ее
ребенка!.. Да, это и его ребенок, ребенок того мужчины, зачатый в  мгно-
вение слепой страсти; отец позабыл об этом мгновении, а ее  оно  связало
на всю жизнь! "Ни за что!.. Ребенок мой, мой!" Вслух она сказала:
   - Сын будет мой и больше ничей!
   - Он выберет, кого захочет.
   - Я знаю, кого он выберет!
   - Обольстительница!.. А если он все-таки упрекнет тебя потом, что  ты
его лишила отца?
   - Я заполню его сердце так, что в нем не останется  даже  самого  ма-
ленького местечка для кого-нибудь другого.
   - Ты чудовищная эгоистка!
   - Ну да, я же тебе говорила.
   - И будешь за это наказана!
   - Что ж, если я не заставлю себя полюбить, тем хуже для меня! Но  нет
такой силы, которая помешала бы мне любить его и отняла бы его у меня.
   - Если он тебе вправду так дорог, ты должна прежде всего думать о его
будущем. Немало женщин ради ребенка выходят замуж за тех, кто им  не  по
душе...
   - Ну, знаешь, Сильвия, это просто возмутительно! - сказала Аннета.  -
Ставить мне в пример женщин, которые из любви к ребенку обрекают себя на
жизнь, полную лжи, а то и ненависти! Ты мне напоминаешь ту мать, которая
говорила дочери, что ради нее она не ушла  от  мужа,  хотя  их  семейная
жизнь была адом. А дочка ей ответила: "Так ты думала, что ад -  подходя-
щий семейный очаг для ребенка?"
   - Ребенку нужен отец.
   - А как же тысячи детей вырастают без отцов? Сколько  таких,  которые
совсем не знали отца или лишились его в раннем детстве, и мать одна вос-
питывала их! И что же, разве они от этого хуже? Ребенку нужна  любовь  -
вот и все. Почему ты думаешь, что ему будет недостаточно моей любви?
   - Ты слишком надеешься на свои силы, Аннета. Знаешь ли ты,  что  тебя
ждет?
   - Знаю, знаю! Детские ручонки будут обнимать мою шею.
   - А ты подумала, какой ценой люди заставят тебя платить  за  это?  Уж
лучше бы тебе быть замужней женщиной, которая изменяет мужу с кем  угод-
но, но только не "девушкой-матерью", как они это называют! Пойти на  все
тяготы и муки материнства, не запасшись сперва штампом законного  брака,
- да это же никогда не прощается женщине вашего круга!.. Случись со мной
- это куда ни шло! Такие, как я, могут распоряжаться  своим  телом,  как
хотят, - это никого не беспокоит. А твоим буржуа это даже на руку: смот-
ри, как они, например, в "Луизе", славят свободную любовь девушек из на-
рода! Но девушка буржуазного круга - это  заповедник!  Ты  их  собствен-
ность. Тебя можно приобрести только по контракту, заключенному у нотари-
уса. Ты не смеешь отдаться свободно, сказав: "Это мое право". Боже  упа-
си, как можно! До чего мы дойдем, если собственность  начнет  восставать
против своего владельца и заявлять: "Я свободна. Приди, сеятель!.."
   Даже сердясь, Сильвия не способна была говорить серьезно.
   - Общепринятая мораль создана мужчинами, - сказала Аннета с  улыбкой.
- Это я знаю. Они осуждают женщину, которая  посмела  рожать  детей  вне
брака и не посвятила всю жизнь отцу своих детей.  И  для  многих  женщин
брак - рабство, потому что они не любят мужей.  Они  тоже  предпочли  бы
быть одинокими и свободными и сами растить своих детей, но у них на  это
не хватает мужества. А я постараюсь, чтобы у меня его хватило.
   - Бедная дурочка! - В голосе Сильвии звучало сострадание. -  Ты  жила
до сих пор, как за каменной стеной, предрассудки и привилегии той буржу-
азии, которая держала тебя взаперти, защищали тебя от жестокостей жизни.
Стоит тебе вырваться на волю - обратно больше не впустят. А тогда ты уз-
наешь, что такое жизнь!
   - Да, Сильвия ты права: до сих пор я пользовалась в жизни привилегия-
ми. Значит, справедливо, что теперь пришел мой черед узнать  те  страда-
ния, которые выпали на нашу долю.
   - Слишком поздно! К ним надо привыкать с детства. А в твоем  возрасте
это уже невозможно... Счастье еще, что ты богата  и  не  будешь  терпеть
нужды. Но есть другие мучения - нравственные... Из твоего клана  ты  бу-
дешь изгнана, все тебя осудят, каждый день ты будешь страдать от  мелких
обид и уколов... А сердце у тебя гордое и  нежное.  Оно  будет  истекать
кровью.
   - И пусть! Когда счастье приходится покупать дорогой ценой,  оно  еще
слаще. Я хочу нормального человеческого счастья, честного и чистого, вот
и все! И не боюсь людских толков.
   - А если от них будет страдать твой малыш?
   - Неужели они посмеют? Ну что ж, тогда мы будем вдвоем воевать с эти-
ми трусами!
   Аннета выпрямилась и тряхнула волосами, как лев гривой.
   Сильвия, глядя на нее, пыталась сохранить суровую мину, но не  выдер-
жала - расхохоталась и, пожимая плечами, сказала со вздохом:
   - Бедная сумасбродка!..
   Аннета спросила с вкрадчивой нежностью:
   - Ведь ты-то нас поддержишь? Да? И Сильвия, неистово целуя ее, погро-
зила стене кулаком.
   - Пусть только посмеют тебя тронуть! Она ушла. Утомленная спором, Ан-
нета вернулась к своим мечтам. Одна победа - над сестрой - одержана!  Но
этот разговор оставил в ее душе смутное беспокойство, - мучило одно сло-
во, оброненное Сильвией. Неужели ее ребенок когда-нибудь упрекнет ее?..
   Она легла на спину и, сложив руки на животе, прислушивалась  к  тому,
что творилось у нее внутри: маленький начинал уже шевелиться. И Аннета -
как это часто бывало теперь - принялась беседовать с ним без слов. Спра-
шивала, хорошо ли это, что она решила владеть им одна; настойчиво молила
его ответить, права ли она, доволен ли он ее решением. Она ведь не хочет
делать ничего такого, в чем он мог бы упрекнуть ее потом! И малыш, разу-
меется, отвечал, что она поступила правильно, что он  доволен.  Говорил,
что ни с кем не хочет делить ее и, если она решила всецело посвятить се-
бя ему, она должна быть свободна и жить с ним вдвоем. Она и он...
   Аннета смеялась от радости. Сердце ее было так переполнено, что слова
замирали на губах. Голова у нее отяжелела, и,  усталая,  захмелевшая  от
счастья, она скоро уснула.
   Когда беременность Аннеты начала уже  становиться  заметной,  Сильвия
заставила сестру уехать из Парижа. Подходила осень, и все знакомые, про-
водившие лето за городом, скоро должны были возвратиться. Вопреки опасе-
ниям Сильвии Аннета и не подумала  протестовать.  Людские  толки  ее  не
страшили, но сейчас все, что могло вызвать внутренний разлад,  было  для
нее нестерпимо. Ничто не должно было нарушать ее душевный покой!
   Сильвия увезла ее на Лазурный берег, но Аннета там не осталась. Все в
этом месте мешало ей сосредоточиться. Близость моря рождала какое-то тя-
гостное беспокойство. Аннета чувствовала себя хорошо только на суше; она
способна была восхищаться океаном, но не могла жить в близком  соседстве
с ним. Она испытывала на себе его властное очарование, но дыхание его не
было для нее благотворно: оно будило слишком много тайных томлений, под-
нимало со дна души то, чего Аннета не хотела признавать. Нет, только  не
сейчас! Еще не время, нет!.. Иногда от людей приходится слышать, что они
не любят того или иного, потому что боятся его полюбить (а не значит  ли
это, что они уже любят?) Аннета остерегалась моря, потому что  остерега-
лась самой себя, той опасной Аннеты, от которой она во что бы то ни ста-
ло хотела убежать.
   Она поехала дальше на север и близ озер Савойи, в маленьком городке у
подножия гор, решила поселиться на всю зиму. Сильвии  она  написала  уже
после того, как обосновалась тут. Ремесло Сильвии не позволяло ей  отлу-
чаться из Парижа, она могла приезжать к сестре лишь изредка и ненадолго,
и ее тревожило, что Аннета одна в такой глуши. Аннета же в  этот  период
своей жизни более всего стремилась быть одна, и никакое место  не  каза-
лось ей достаточно уединенным. Она от души наслаждалась своим тихим убе-
жищем. Чем богаче становилась ее внутренняя жизнь, тем сильнее она  ощу-
щала потребность в мирной, безоблачной тишине вокруг.  Сильвия  напрасно
думала, что Аннете в ее положении тяжело быть  заброшенной  среди  чужих
людей. Прежде всего в душе Аннеты был такой запас нежности, что никто не
казался ей чужим, а так как дружелюбие всегда вызывает  ответное  доброе
чувство, то и она для других недолго оставалась чужой. Впрочем,  местные
жители любопытством не отличались и не старались поближе познакомиться с
ней. Проходя мимо, здоровались, перекидывались несколькими  приветливыми
словами с порога дома или через изгородь. Отношение к Аннете было  самое
доброжелательное. Разумеется, на такого рода доброжелательность в  труд-
ную минуту особенно полагаться нельзя, но и то уже хорошо, что она скра-
шивает жизнь в ее обычном течении. Для Аннеты эта равнодушная  приветли-
вость незнакомых славных людей, которые не лезли к ней в душу, была при-
ятнее, чем деспотическое попечение родных и друзей,  присваивающих  себе
право угнетать нас своей опекой.
   Середина ноября... Сидя под окном, Аннета шила и  смотрела  на  луга,
покрытые первым снегом, на деревья в белых париках. Но взгляд  ее  то  и
дело возвращался к письму. Это было извещение о браке Рожэ Бриссо с  де-
вушкой из парижских политических сфер (Аннета ее знала)... Да,  Рожэ  не
терял времени. Дамы Бриссо, возмущенные бегством Аннеты, поспешили сост-
ряпать другой брак, прежде чем неудача Рожэ станет известна.  А  Рожэ  с
досады согласился и одобрил их выбор. Аннета понимала, что ей  ни  удив-
ляться, ни сетовать на это не приходится. Она даже старалась уверить се-
бя, что рада за беднягу Рожэ. Однако новость взволновала ее больше,  чем
она это себе представляла. Столько воспоминаний еще теснилось в ее  душе
и теле! И в этом теле зачиналась теперь новая  жизнь,  пробужденная  им,
Рожэ... Где-то в темной глубине оживали волнения тех дней... "Нет,  нет,
Аннета, не давай им всплыть!" Она с отвращением вспоминала пережитую лю-
бовную горячку. Даже мысль о былых взрывах чувственности утомляла, вызы-
вала в ней брезгливый протест. И враждебное чувство к отцу ее ребенка...
(Сейчас она уже не скрывала этого от себя.) Отголосок первобытной  нена-
висти самки к оплодотворившему ее самцу...
   Она шила, шила, она хотела забыть обо всем. Так бывало  часто:  когда
на горизонте появлялась грозовая туча и ее мучило беспокойство, она хва-
талась за работу, как верующий - за четки. Она шила, и мысли ее приходи-
ли в порядок.
   Вот и сегодня она этого добилась. Полчаса усердного безмолвного труда
- и тревога улеглась, улыбка снова осветила лицо Аннеты. Когда она  под-
няла голову от шитья, в глазах ее уже было умиротворенное выражение. Она
промолвила вслух:
   - Что ж, пусть будет так! Солнце играло на снегу. Аннета отложила ра-
боту, оделась для прогулки. В последнее время у нее немного отекали  но-
ги, но она заставляла себя ходить, и эти прогулки на воздухе  доставляли
ей большое удовольствие: ведь она гуляла не одна, а со своим малышом. Он
уже давал о себе знать. Особенно по вечерам он заполнял ее  тело  и  ти-
хонько толкался повсюду, словно говоря:
   "Боже, как тут тесно! Будет этому когда-нибудь конец или нет?"
   И снова засыпал. Днем на прогулке он вел себя  примерно.  Можно  было
подумать, что это его глазами мать смотрит вокруг, - так  ново  казалось
ей все. Какая свежесть красок! Природа словно только что нанесла  их  на
полотно. Хороши были и краски на щеках Аннеты. Ее сердце билось сильнее,
разгоняя кровь по телу. Она упивалась запахами, и все казалось ей  вкус-
ным. Когда ее никто не видел, она набирала в ладони снег и глотала  его.
Какая прелесть... Она вспоминала, что в детстве делала то же самое, сто-
ило няне отвернуться... Она сосала и влажные обледенелые стебли тростни-
ка - от этого в горле начиналась сладкая,  обессиливающая  дрожь,  и  от
наслаждения Аннета таяла, как таяли снежинки у нее на языке...
   Побродив час-другой за городом по заснеженным дорогам, под серым сво-
дом зимнего неба, одна - и не одна, потому что он был тут,  в  ней,  она
шла домой с красными, исхлестанными ветром щеками и блестящими  глазами,
прислушиваясь к щебетанью весны внутри себя. По дороге заходила в конди-
терскую: она не могла устоять перед искушением поесть сладкого - шокола-
ду или меду (малыш был такой лакомка!). А потом, к концу дня, шла в цер-
ковь и садилась перед алтарем, который был, как  мед,  темно-золотой.  И
она, Аннета, никогда не соблюдавшая религиозных обрядов, неверующая (так
она думала), сидела здесь до тех пор, пока церковь не запирали, и мечта-
ла, молясь и любя. Наступал вечер, лампады над престолом, тихо покачива-
ясь, собирали в темноте последние отблески света. Аннета  сидела  в  ка-
ком-то оцепенении, немного зябла в легком шерстяном плаще и  согревалась
только мыслями о своем солнце. В сердце была священная тишина. Ей  рисо-
валась в мечтах жизнь ее ребенка, полная сладости и покоя, укрытая  теп-
лом ее любящих рук.
   Ребенок родился в один из первых дней нового года. Сын. Сильвия прие-
хала как раз вовремя, чтобы его принять. Несмотря на боли, исторгавшие у
Аннеты по временам стоны (но не слезы), она была  сосредоточенно  внима-
тельна, заинтересована и немного разочарована, с удивлением замечая, что
чувствует  себя  скорее  сторонним  наблюдателем  события,  чем  главным
действующим лицом. Ожидаемого великого чувства она в себе не находила. С
той минуты, как начинаются роды, женщина - в западне. Этой западни никак
не избежать, надо идти до конца. И тогда покоряешься  и  напрягаешь  все
силы, чтобы это как можно скорее кончилось. Сознаешь все ясно, но  энер-
гия души и тела целиком уходит на то, чтобы перетерпеть боль. О  ребенке
совсем не думаешь. В это время не до нежностей и не  до  восторгов.  Эти
чувства, раньше наполнявшие сердце, отходят сейчас на задний план.  Роды
- поистине "труд" [37], тяжкий, напряженный труд, работа тела  и  муску-
лов, в которой нет ничего красивого и благотворного... до той минуты ос-
вобождения, когда чувствуешь, что из тебя вдруг  выскользнуло  маленькое
тельце... Наконец-то!
   В сердце тотчас снова вспыхивает радость. Стуча зубами, обессиленная,
чувствуя, что погружается куда-то на дно ледяного океана, Аннета  протя-
гивает оледеневшие руки, чтобы схватить и прижать к своему разбитому те-
лу его живой плод - возлюбленного сына!
   Теперь она раздвоилась. Нет больше двух в  одной,  как  прежде.  Есть
частица, оторвавшаяся от нее и существующая отдельно в пространстве, по-
добно маленькому спутнику планеты, есть какая-то новая  малая  величина,
психологическое значение которой огромно. И удивительное  дело:  в  этой
новой паре, которая  возникла  благодаря  расщеплению  одного  существа,
большой ищет опоры в маленьком чаще, чем маленький - в большом. Крик  ее
младенца своей беспомощностью придавал Аннете сил. Какими богатыми дела-
ет нас любимое существо, когда оно не может обойтись без нас!  Из  своих
отвердевших сосков, которые жадно сосал маленький детеныш, Аннета с нас-
лаждением вливала в тело сына потоки молока и  надежды,  распиравших  ей
грудь.
   И вот начался первый волнующий цикл этой vita nuova - открытие  мира;
оно старо, как мир, но его вновь переживает каждая мать, склоненная  над
колыбелью. Неутомимо бодрствуя над  своим  спящим  красавцем,  Аннета  с
бьющимся сердцем подстерегала его пробуждение. У  него  были  сапфировые
глаза, похожие на две темные фиалки и такие блестящие, что Аннета гляде-
лась в них, как в зеркало. Что видел этот взгляд ребенка, неопределенный
и бездонный, как великое небесное око, в котором неизвестно что скрыто -
пустота или глубина, но в ясной синеве которого заключен целый мир?..  И
какие внезапные тени отбрасывают на это чистое зеркало облака страданий,
неведомых страстей, тайных бурь, неизвестно откуда налетающих? "Что это,
тени моего прошлого или твоего будущего? Лицевая или  оборотная  сторона
той же медали? Мой сын, ты - это я в прошлом. А я - это ты в будущем. Но
какой ты будешь? И что такое я сейчас? - спрашивала Аннета у своего  от-
ражения в глазах маленького сфинкса. И, наблюдая час за часом,  как  его
сознание всплывает из бездны, она, сама того не зная, наблюдала  в  этом
гомункулусе повторяющийся вновь и вновь процесс рождения человечества.
   Одно за другим отворял свои окна в мир маленький Марк. На ровной  по-
верхности его расплывчатого взгляда уже начинали мелькать  более  четкие
отблески, - как стаи птиц, ищущие, где бы сесть. Через несколько  недель
на этом живом кусте расцвел первый цветок: улыбка. А там принялись щебе-
тать поселившиеся в его ветвях птицы... Забыт трагический кошмар  первых
дней! Забыт ужас перед неведомым миром, вопль  существа,  которое  грубо
оторвали от материнской плоти и голым, истерзанным  выволокли  на  яркий
свет!.. Маленький человечек успокоился и вступил во владение жизнью. Она
ему нравилась. Он исследовал ее, ощупывал и жадно пробовал ртом,  глаза-
ми, ножками, ручками. Он радовался своей добыче и с восторгом развлекал-
ся звуками, которые издавала его флейта. Еще новое открытие:  голос!  Он
заслушивался сам себя. Еще большее удовольствие доставляло это пение его
матери. Аннета упивалась им. Она слушала слабый голосок, похожий на  ле-
пет ручейка, и от его звуков у нее таяло сердце. Даже когда этот голосок
поднимался до пронзительного крика, резавшего уши, она  испытывала  сла-
дострастное наслаждение:
   - Кричи, кричи громче, милый! Заявляй о своих правах!
   И он заявлял о себе с энергией, которая  не  нуждалась  в  поощрении.
Криками на все лады он выражал свою радость, гнев и разные прихоти.  Ан-
нета, как неопытная мать и никуда не годная воспитательница, только уми-
лялась и была не в силах устоять против этих  деспотических  требований.
Она готова была вставать десять раз в ночь, только бы малыш не плакал. И
она позволяла этой жадной пиявке сосать себя с утра до вечера. Это и ре-
бенку не шло на пользу, а ей подавно - она чувствовала себя очень плохо.
   Весной, навестив сестру, Сильвия заметила, что Аннета похудела, и это
ее встревожило. Аннета по-прежнему казалась очень счастливой,  но  в  ее
счастье чувствовалось что-то лихорадочное. Каждое ласковое слово вызыва-
ло у нее слезы. Она признавалась, что недосыпает, что не умеет требовать
от людей услуг и безоружна перед практическими трудностями,  с  которыми
сталкивается в уходе за ребенком и заботах о его здоровье. Аннета  гово-
рила это, притворно смеясь над своим малодушием, но в тоне ее уже не бы-
ло прежней счастливой уверенности. Ее поразило открытие, что  она  вовсе
не так крепка и вынослива, как думала. Она никогда раньше  не  болела  и
потому не знала предела своих сил, воображала, что может тратить их  без
оглядки. А сейчас оказывалось, что запас их невелик и нельзя безнаказан-
но переходить границы. Какая же это хрупкая штука - человеческая  жизнь!
В другое время Аннета не стала бы терзаться этой мыслью, но теперь, ког-
да жизнь ее раздвоилась, когда от ее хрупкой жизни зависит  другая,  еще
более хрупкая... Боже! Что будет, если она умрет? В бессонные ночи Анне-
та снова и снова возвращалась к этой страшной мысли.  Она  слушала,  как
спит ребенок, и стоило ей уловить малейшую перемену - немного  учащенное
дыхание, стон или минутное затишье, - как у нее замирало сердце. Закрав-
шаяся в сердце тревога поселялась там надолго. Аннета  не  знала  больше
священного, бездумного покоя ночных часов; когда, отдыхая от движения  и
мыслей, тело и душа грезит без сна, подобно водяным цветам, которые тихо
покачиваются на поверхности ночного пруда. Сердце способно оценить райс-
кое блаженство покоя только после того, как его утратило. Отныне  Аннета
настороже, каждое мгновение приносит ей новые тревоги и сомнения. Даже в
том, что казалось всего надежнее, она с трепетом чует опасность...
   Сильвию трудно было обмануть. За мужественной веселостью Аннеты, под-
шучивавшей над своей слабостью, она  угадала  физическое  недомогание  и
тоску, какую испытывает животное вне стада. Она решила, что Аннете  надо
уехать отсюда и поселиться в каком-нибудь  деревенском  домике,  в  нес-
кольких часах езды от Парижа. Тогда она,  Сильвия,  сможет  ее  навещать
почти каждый день, и вместе с тем возвращение Аннеты не вызовет  толков.
Аннета не прочь была вернуться, но открыто - в Париж, к себе домой.  Она
слушать не хотела никаких возражений. Напрасно  Сильвия  доказывала  ей,
что это безрассудно, что она рискует потерять  покой.  Аннета  заартачи-
лась. Гордость не позволяла ей прятаться от людей из  страха  перед  об-
щественным мнением. Все то счастливое время, пока  она  носила  ребенка,
она не думала, что скажут люди. Она жила наедине со своим счастьем -  ни
для чего другого не оставалось места. Теперь ее счастье было все так  же
велико, но ей хотелось поведать о нем миру,  ей  было  тяжело,  что  она
должна его скрывать. Это оскорбляло  ее.  Как!  Прятать  от  людей,  как
что-то постыдное, ее сокровище, ее гордость! Ведь это все равно что  от-
речься от него!
   "Отречься от тебя, мое солнышко! - Она страстно  поцеловала  сына.  -
Мне не следовало уезжать. Я должна была объявить о тебе всем в первый же
день. Нет, довольно играть в прятки! Я покажу им тебя и скажу:  "Смотри-
те, какой он у меня красавец! Скажите сами, вы, другие  матери,  -  ведь
такого нет ни у кого из вас?"
   Она вернулась в Париж и там осталась. Дочь Рауля Ривьера хорошо пони-
мала, что не так-то легко будет заставить общество примириться с ее пос-
тупком! Она, как отец, презирала мнение "света", но не научилась у  отца
ловко обходить светские правила и предрассудки, делая вид, что  подчиня-
ется им. Нет, она намерена была с ними бороться и победить.
   Первый опыт был довольно удачен.  Старшая  тетушка  Викторина  в  от-
сутствие Аннеты оставалась хранительницей дома - это уже много лет  было
ее обязанностью. Маленькой женщине перевалило за шестьдесят,  но  у  нее
был свежий цвет лица и щеки гладкие, без  единой  морщинки,  обрамленные
плотно прилегавшими буклями в папильотках. Тихая, кроткая и  безобидная,
до крайности боязливая, она умела оградить себя от всего, что  могло  бы
нарушить ее покой. Аннета с детства привыкла  видеть  тетушку  всегда  в
хлопотах по хозяйству. Старушка избавила ее от всех домашних забот, сле-
дила, чтобы в доме было чисто и уютно, надзирала за кухней (она  и  сама
любила вкусно поесть), - словом, была на положении преданной старой слу-
жанки, которой не стесняются, потому что она стала как бы предметом  до-
машней обстановки, чем-то вроде мебели. С мнением тетушки не  считались,
впрочем, она и не имела своего мнения. За тридцать лет жизни в доме бра-
та тетушка Викторина могла бы насмотреться и наслушаться странных вещей,
но она ничего не видела, ничего не слышала. Только насильно  можно  было
бы заставить ее увидеть то, чего она не хотела замечать, а Рауль был да-
лек от этого! В тесном кругу друзей он называл тетушку Викторину  глухо-
немым стражем своего сераля. Он открыто смеялся  над  ней,  вышучивал  и
дразнил, называл "толстой дурищей" и часто доводил до слез, а потом вся-
чески умасливал, звонко чмокал в обе щеки и позволял себя баловать,  как
старого мальчика. Она вспоминала о нем, как о человеке с  золотым  серд-
цем, более того - как о святом, что могло  бы  немало  позабавить  Рауля
Ривьера в могиле, если бы этого  ненасытного  любителя  земных  радостей
могло что-либо развеселить в ненавистном ему подземном мире!
   Тетушка Викторина была столь же высокого мнения и о племяннице: Анне-
те нетрудно было внушить ей такое мнение.  Став  хозяйкой  дома,  Аннета
стала и предметом того поклонения, каким эта старая домашняя кошка окру-
жала прежнего хозяина. Надо было только не разрушать ее иллюзий. И Анне-
та долго медлила, прежде чем на это решилась, долго  скрывала  от  тетки
свою историю. Отъезд из Парижа она объясняла нездоровьем и желанием  по-
путешествовать. Это было малоправдоподобно, но тетушка как будто повери-
ла: она хоть и была любопытна, но боялась новостей, которые могли бы  ее
взволновать. Однако нельзя было дольше оставлять ее в неведении. И, ког-
да ребенок родился, Сильвия взялась сообщить  об  этом  тетушке.  Бедную
старуху чуть удар не хватил. Ей было очень трудно понять, что произошло,
- ведь она никогда ни с чем подобным не сталкивалась! Она писала племян-
нице отчаянные письма, полные неясных намеков  и  такие  сумбурные,  что
можно было подумать (так уверяла Аннета - молодость безжалостна!), будто
это сама тетушка Викторина только что  разрешилась  от  бремени.  Аннета
утешала ее, как умела. Сильвия была убеждена, что  старая  дама  покинет
дом Аннеты. Но такая мысль меньше всего могла прийти  в  голову  тетушке
Викторине. Душа ее металась в безысходной  растерянности.  Тетушка  была
совершенно не способна дать какой-нибудь совет - ей самой нужен был  со-
ветчик! Она умела только плакать и жаловаться. Но так как слезы не помо-
гут, а жить все-таки надо, то в конце концов тетушка стала  смотреть  на
беду, случившуюся с Аннетой, как на посланное небом испытание.  Она  уже
начинала к нему привыкать, тем более что отсутствие Аннеты как бы  отда-
ляло прискорбное событие. Но вот Аннета известила ее, что возвращается в
Париж.
   Входя в дом, Аннета  волновалась.  На  вокзале  встретила  ее  только
Сильвия. Тетушка не могла на это решиться. Когда она, сходя с  лестницы,
услышала стук входной двери, то поспешно вернулась наверх, убежала к се-
бе в комнату и заперлась. Аннета застала ее там в  слезах.  Обнимая  ее,
тетушка твердила:
   - Бедная моя девочка!.. Но как же... как же это?..
   Аннета, стараясь скрыть волнение, сказала с  напускной  уверенностью,
быстро и весело:
   - Потом все расскажу, успеется! А сейчас идем обедать.
   Старушка позволила увести себя в столовую. Она продолжала хныкать,  а
Аннета ее уговаривала:
   - Полно, полно, тетя, милая! Плакать не надо...
   Тетушка тщетно искала в памяти все, что собиралась сказать. Она зара-
нее приготовила солидный запас жалоб,  наставлений,  упреков,  вопросов,
восклицаний. Но это из всего этого запаса она ничего не могла  вспомнить
и только глубоко вздыхала. Аннета сразу показала ей малыша, который спал
блаженным сном, откинув головку, и при виде  этого  нежного  пухленького
тельца тетушка пришла в экстаз и молитвенно сложила руки; ее сердце ста-
рой няни тотчас дало обет верно служить новому главе дома. И с этого ча-
са тетушка Викторина, помолодев, впряглась в колесницу своего маленького
кумира. Время от времени она вспоминала, что ведь он все-таки навлек по-
зор на их дом, и опять приходила в смятение. Но Аннета,  продолжая  бол-
тать с притворной беззаботностью, уголком глаза наблюдала за милой  ста-
рушкой и, заметив, что у нее снова вытянулось лицо, спрашивала:
   - Ну, что еще? Успокойся же, наконец! Тетушка разражалась бессвязными
жалобами.
   - Ну да! - говорила Аннета, похлопывая ее по рукам. - Ну да! Но  чего
бы ты собственно хотела? Чтобы мы лишились нашего дорогого мальчика?
   (Она хорошо знала, что делает, вкрадчиво подчеркивая слово "нашего".)
   Суеверная тетушка в ужасе протестовала:
   - Ради бога, Аннета, перестань! Ты накличешь беду...  Как  это  можно
говорить такие вещи?
   - Ну тогда не делай кислой мины! Раз наш мальчик явился  на  свет,  -
что же делать? Будем его любить и радоваться на него, ничего  больше  не
остается.
   Тетушка могла бы, конечно, спросить:
   "Да, но зачем он появился?"
   Однако у нее уже не хватало духу жалеть об  этом.  Разумеется,  этого
требовала нравственность, этого требовали общество и религия. Да  и  для
ее чести и спокойствия (пожалуй, в особенности для спокойствия) было  бы
лучше, если бы не было этого ребенка. Где-то глубоко-глубоко,  на  самом
дне души, шевелилось тайное сожаление, в котором тетушка и себе самой не
признавалась:
   "О господи, лучше бы несчастная девочка мне ничего не рассказывала!"
   Примирить столько противоречивых мыслей было невозможно,  и  в  конце
концов тетушка Викторина решила больше ни о  чем  не  думать.  Повинуясь
инстинкту старой наседки, которая всю жизнь выращивала чужих цыплят, она
покорилась обстоятельствам.
   Однако Аннете не пришлось особенно этому радоваться.  Бывают  победы,
которые приносят больше неприятностей, чем выгод. Очень скоро через  те-
тушку в дом стали проникать волновавшие Аннету людские толки. Г-жа  Вик-
торина была болтлива, любопытна и жадно прислушивалась ко всему, что го-
ворили соседи о ее племяннице. Она возвращалась домой бегом, в слезах  и
все пересказывала Аннете.  Аннета  ласково  журила  тетушку,  но  глупые
сплетни все-таки расстраивали ее. Когда старушка приходила домой, Аннета
- с невольным содроганием спрашивала себя:
   "Что еще она мне расскажет?"
   Она запретила тетушке говорить с ней об этом, но когда тетушка Викто-
рина молчала, было еще хуже: она донимала Аннету многозначительными  на-
меками и недомолвками, вздохами, унылой миной. И в душе Аннеты  накапли-
валось возмущение против ядовитого общественного мнения, с  которым  она
пыталась не считаться.
   Будь Аннета благоразумнее, она избегала бы всяких возможностей  стал-
киваться с ним. Но она была слишком живым человеком,  чтобы  вести  себя
благоразумно. Люди становятся  благоразумными  только  после  того,  как
обожгутся из-за своего безрассудства. И такова уж  человеческая  натура:
презирая мнение света, Аннета, однако, сгорала от  желания  узнать,  что
говорится за ее спиной. Каждое утро она дрожала при мысли, что день при-
несет ей отголоски неприятных пересудов, но в те дни, когда они  до  нее
не доходили, готова была сама бежать узнавать их. Впрочем, ее  избавляли
от этого труда. От родни - двоюродных братьев и сестер, с  которыми  она
поддерживала только официальные родственные отношения, - приходили него-
дующие письма в нестерпимо назидательном тоне. Их выступления в роли  ее
судей и защитников фамильной чести должны были бы  скорее  смешить,  чем
возмущать Аннету, которая знала всю подноготную этих аристархов, так как
отец охотно посвящал ее в тайны семейной хроники. Но Аннета не смеялась;
получив такое письмо, она хваталась за перо и строчила  язвительный  от-
вет, который, озлобляя родственников, давал им еще лишний повод осуждать
ее - и теперь уже беспощадно.
   Эти суровые цензоры нравов могли хотя бы объяснить свое вмешательство
родственными правами. Конечно, они ими злоупотребляли, но эти права были
по крайней мере узаконены обычаем. А с какой стати к ней были так жесто-
ки люди совершенно посторонние, которым уж ровно никакого ущерба не было
от того, что она жила как хотела? Встретив как-то на улице одну приятную
светскую даму, в салоне которой она бывала прежде, Аннета  остановилась,
чтобы перекинуться с нею несколькими любезными словами. Но та, меряя  ее
любопытным взглядом, слушала с холодной вежливостью, почти не отвечала и
скоро ушла. Другая знакомая, которой Аннета написала, потому что ей нуж-
но было что-то узнать у нее, не ответила на письмо. Аннета все-таки про-
должала эти опыты: она обратилась к подруге своей матери,  старой  даме,
которую очень уважала, и попросила разрешения навестить ее. Дама  всегда
проявляла к ней самые нежные чувства, но на сей раз Аннета  получила  от
нее путаное письмо, в котором дама выражала сожаление, что не  может  ее
принять, так как уезжает из Парижа... Все эти уколы  обострили  чувстви-
тельность Аннеты. Она стала бояться новых обид, но, как ни странно, тер-
завший ее нервы страх толкал ее навстречу неприятностям, заставлял  бро-
сать людям вызов.
   Так, например, вышло у нее с Люсиль Кордье. Они были давно знакомы, и
в том кругу, где обе вращались, Люсиль  больше  всех  нравилась  Аннете.
Между ними не было особой близости, но они всегда охотно встречались.  И
вот Аннета узнала от тетки, что сестра Люсиль только  что  вышла  замуж.
Люсиль ее об этом не известила, но Аннета все-таки написала ей поздрави-
тельное письмо. Люсиль хранила молчание. Причина была ясна, и Аннете  не
следовало упорствовать. Но она упорствовала из какой-то странной потреб-
ности лишний раз убедиться в том, что и так хорошо знала, и сделать себе
больно.
   Она отправилась к Люсиль. Из гостиной слышался шум  голосов.  Аннета,
уже входя, вспомнила, что у Люсиль сегодня приемный день.  Но  отступать
было поздно... В гостиной шел оживленный разговор.  Здесь  было  человек
десять, почти все - знакомые  Аннеты.  При  ее  появлении  все  смолкли.
Только на несколько секунд. Аннета, взволнованная, как человек,  который
бросается в бой, вошла с улыбкой и, не глядя  по  сторонам,  направилась
прямо к Люсиль. Та в замешательстве встала ей навстречу. Люсиль была ми-
ниатюрная блондинка с хитрым и умильно ласковым  выражением  прищуренных
глаз, с хорошеньким, но помятым личиком,  которому  немного  выступающие
вперед зубы придавали сходство с мышиной мордочкой.  Люсиль  была  умна,
делала вид, что любит людей и страстно увлекается идеями,  на  самом  же
деле была глубоко равнодушна и к идеям и к людям. Осторожная,  не  очень
искренняя, слабохарактерная, она хотела всем нравиться, а главное - ста-
ралась со всеми ладить и ко всему приспособляться. Поведение  Аннеты  ее
лично ничуть не возмущало. Своим любопытным  остреньким  носиком  Люсиль
заранее чуяла всякий скандал и тешилась им. То, что случилось с Аннетой,
казалось ей просто глупым приключением и только  развлекло  ее,  но  она
считалась с мнением света и потому была сейчас в затруднительном положе-
нии. Когда Аннета написала ей, что вернулась в Париж, Люсиль подумала:
   "Какая неприятность! Что же ей ответить?"
   Ей не хотелось обижать Аннету, но она не хотела и рисковать своей ре-
путацией в свете. Не зная, на что решиться, она со дня на день  отклады-
вала ответ. Собиралась повидать Аннету - не сейчас,  а  через  некоторое
время ("ведь это не к спеху! "), и так, чтобы никто не узнал. Это не ме-
шало Люсиль за глаза высмеивать Аннету и, говоря о ней с другими, прини-
мать вид оскорбленной добродетели.
   Внезапное появление Аннеты в ее гостиной ("нет, это  уж  слишком!  ")
вынуждало Люсиль принять решение немедленно. Она гораздо  больше  серди-
лась на Аннету за то, что та сыграла с ней такую скверную штуку, чем  за
то, что та родила незаконного ребенка. ("Хоть двух, пожалуйста, - только
меня пусть оставят в покое!.. ")
   В ее глазах вспыхнул на миг злой огонек, но она пожала протянутую ру-
ку Аннеты и ответила на ее улыбку медовой улыбкой, которая  была  хорошо
знакома Аннете, - против ее обольстительной нежности никто не мог  усто-
ять. Но так было только в первую минуту. Быстрые глаза  и  настороженный
слух Люсиль мгновенно уловили иронию в настроении  окружающих.  Лицо  ее
сразу приняло ледяное выражение, и, сказав  Аннете  из  вежливости  нес-
колько слов, она с деланным оживлением  возобновила  прерванную  беседу.
Все остальные, словно по молчаливому уговору, тоже принялись болтать.
   Аннету не вовлекали в общий разговор, и она почувствовала себя отвер-
женной. Однако она не сдалась. Она знала, как слабохарактерна Люсиль. И,
во всеоружии своей гордой улыбки, усевшись среди гостей, которые  делали
вид, что не замечают ее, и оживленно обменивались пустыми фразами, стала
осматриваться по сторонам. Встречаясь с нею взглядом, все начинали  мор-
гать глазами и смотрели в сторону. Только одна дама  не  успела  отвести
глаза, устремленные на Аннету с злобным выражением. Аннета узнала  широ-
кое румяное лицо Марии-Луизы де Бодрю, дочери богатого нотариуса и  жены
судейского чиновника,  семья  которого  издавна  поддерживала  с  семьей
Ривьеров внешне дружеские отношения, но втайне недолюбливала их. В  этой
дородной даме воплотились самые устойчивые черты  ее  класса  -  крупной
буржуазии: любовь к  порядку,  честности,  отсутствие  любознательности,
черствость сердца и в  особенности  ума;  все  узаконенные  добродетели,
твердая вера, часто формальная, очищенная от всяких сомнений  и  мыслей,
словно ее выпотрошили на прилавке мясника, и культ  собственности,  всех
видов собственности: своей семьи, своего имущества, своей страны,  своей
религии, своей морали, своих традиций, своих антипатий - словом,  своего
пассивного и компактного "я", подобного глыбе, заслоняющей солнце. Рядом
с ней нет места для бочки Диогена! Всем Бодрю особенно  ненавистна  была
всякого рода независимость - религиозная, нравственная, умственная,  по-
литическая и социальная. Она внушала им органическое отвращение,  и  для
всех ее видов у них было одно общее название:  "анархизм",  которое  они
произносили как бранное слово. Этот "анархизм" они всегда чуяли в  семье
Ривьеров. И Мария-Луиза, как и все ее родные, относилась к Аннете с инс-
тинктивным недоверием. Она не прощала ей той свободы, которая предостав-
лена была Аннете в юности ее воспитателями. Быть может, в  ее  нелестном
мнении об Аннете была и крупица зависти. Открыто высказывать это  мнение
ей мешало одно: богатство Ривьеров. Богатство  внушает  людям  уважение,
оно - самая надежная опора общественного порядка. Но это лишь при  усло-
вии, если не поколеблена его основа,  законная  семья.  За  этим  следят
столпы общества, и лучше их не гневить. Аннета посягнула на священнейшие
законы морали, и сторожевой пес проснулся. Он пока еще молчал -  он  ни-
когда не рычит в обществе, но глаза говорили за  него.  Во  взгляде  Ма-
рии-Луизы де Бодрю Аннета прочла злобное презрение. Но она спокойно пос-
мотрела на толстощекую защитницу нравственности и, поздоровавшись с  ней
дружеским кивком головы, заставила ее ответить. Задыхаясь от досады, что
не может воспротивиться этому насилию, Мария-Луиза поклонилась,  вознаг-
радив себя только тем, что бросила на Аннету весьма суровый взгляд.  Ан-
кета отнеслась к этому равнодушно - она уже не смотрела на  Марию-Луизу.
Глаза ее, обежав гостиную, снова остановились на Люсиль.
   Без всякого смущения она вмешалась в разговор; перебив Люсиль, сдела-
ла какое-то замечание и та была вынуждена ответить. Пришлось  беседующим
принять Аннету в свой круг. Ее поневоле слушали - впрочем, не только  из
вежливости, а с интересом и не без удовольствия, потому что Аннета  была
остроумна. Но слушали, не отвечая, с притворной рассеянностью, и тут  же
заводили речь о другом. Разговор замирал, лишь время от времени  вспыхи-
вая на минуту, перескакивая с одного на другое. Скоро  Аннета  заметила,
что она одна разглагольствует среди общего молчания;  она  слушала  свой
голос, как голос постороннего человека. Аннета была женщина чуткая, впе-
чатлительная и гордая, и от нее не ускользнула ни одна  из  этих  унизи-
тельных подробностей. С детства привыкнув понимать лживый язык  салонов,
да и самой им пользоваться, она под этим намеренным  невниманием,  двус-
мысленными усмешками и неискренней учтивостью угадывала  желание  оскор-
бить ее. И она страдала, но смеялась и продолжала разговор. А окружающие
думали:
   "Ну и апломб у этой девушки!"
   Люсиль, чтобы отделаться от Аннеты, воспользовалась тем, что одна  из
дам собралась уходить, и пошла ее проводить в переднюю. Аннета  осталась
одна среди группы людей, твердо решивших не замечать ее. Не желая  длить
это мучение, она собиралась встать и тоже уйти. Но тут с  другого  конца
гостиной к ней направился Марсель Франк. Он пришел давно, однако  Аннета
была так поглощена своими усилиями скрыть охватившее ее отчаяние, что не
заметила его. А Марсель, с насмешливым  состраданием  наблюдая  за  ней,
удивлялся ее дерзости и думал:
   "Чего ради ей взбрело на ум прийти сюда и дразнить этих скотов?  Бед-
ная фантазерка!.. Вот умора!.."
   Он решил ее выручить. Подошел, приветливо поздоровался. Глаза  Аннеты
засветились благодарностью. А вокруг все молчали, у всех были замкнутые,
настороженные лица...
   - А, великая путешественница! - сказал Марсель. - Наконец-то вы  вер-
нулись! Ну что, вволю нагляделись на "лазурь средиземных вод"?
   Он хотел направить разговор в безопасное русло. Но Аннета (какой  бес
подтолкнул ее? Что это было  -  гордость,  бессознательная  бравада  или
просто искренность?) весело ответила:
   - Лазурь я уже несколько месяцев созерцаю только в глазах моего малы-
ша.
   Легкий ветер насмешки всколыхнул все общество. Одни усмехались,  дру-
гие исподтишка переглядывались. А Мария-Луиза  де  Бодрю  в  негодовании
встала. Вся красная, выпятив пышную грудь,  так  бурно  вздымавшуюся  от
желчного презрения, что трещал лиф, она оттолкнула стул и, ни с  кем  не
простясь, вышла. Температура в гостиной сразу  понизилась  на  несколько
градусов. Аннета осталась в своем углу одна с Марселем Франком. Он  пос-
мотрел на нее с насмешливой жалостью и пробормотал:
   - Какая вы неосторожная!
   - А в чем вы видите неосторожность? - спросила Аннета громко и  внят-
но.
   Взглядом она словно искала чего-то у себя под  ногами.  Через  минуту
она спокойно и неторопливо встала и пошла к выходу,  прощаясь  со  всеми
холодными поклонами, на которые ей отвечали так же холодно.
   Кто увидел бы ее на улице, когда она шла своей  плавной  походкой,  с
высоко поднятой головой и светски бесстрастным видом, тот ни за  что  не
угадал бы, какая гроза бушует в ее раненом сердце. Только вернувшись до-
мой, запершись в своей комнате наедине с ребенком, она дала волю горьким
слезам. Потом, крепко прижав к себе малыша, вызывающе засмеялась.
   В Париже было немало людей интеллигентных, которые с почетом  приняли
бы Аннету в свой круг, - особенно в той среде, которую дочь  архитектора
Ривьера должна была бы хорошо знать: в среде артистов, далеких от филис-
терства светского общества и лишенных его предрассудков, хотя в этих лю-
дях силен дух семейных традиций и даже в свободные союзы они вносят бур-
жуазные добродетели. Но Аннета до сих пор мало встречалась с женами  ар-
тистов. Ей, при ее сдержанности и здравом, уравновешенном уме, чужда бы-
ла всякая богема и не очень нравились манеры и разговоры этих дам,  хотя
она и отдавала должное их неоспоримым достоинствам: мужеству,  чистосер-
дечию, жизненной закалке. А в обыденной жизни, надо прямо сказать,  бли-
зость между людьми зиждется не столько на уважении, сколько на  одинако-
вых склонностях и привычках. Притом Рауль Ривьер  давно  растерял  своих
прежних приятелей. Как только успех открыл ему доступ в мир богатства  и
почестей, этот человек с ненасытными  аппетитами  порвал  с  baud  aurea
mediocritas [38]. Он был умен и потому общество людей труда ценил  выше,
чем общество парижских салонов и клубов, о котором в тесном кругу  отзы-
вался с жестокой иронией. Тем не менее  он  обосновался  именно  в  этом
светском обществе, ибо здесь находил более обильный подножный  корм.  Он
все же ухитрялся делать тайные вылазки в другое, весьма  смешанное,  об-
щество, где удовлетворял свою страсть к удовольствиям  и  потребность  в
неограниченной свободе, которая была ему нужна, так как он вел  двойное,
а то и тройное существование. Об этом мало кто знал, дочери же была  из-
вестна только его светская и деловая жизнь.
   Круг знакомых Аннеты состоял главным образом из  богатых  и  довольно
благовоспитанных представителей крупной буржуазии,  которая,  как  новый
господствующий класс, ценой больших усилий создала себе, в конце концов,
какое-то слабое подобие традиций и вместе с  другими  атрибутами  власти
купила и просвещенность. Но просвещенность эта напоминала свет лампы под
абажуром, и более всего буржуазия боялась, как бы не  сместился  или  не
расширился освещенный кружок на столе, ибо малейшая перемена могла поко-
лебать ее уверенность в себе. Аннета  же,  инстинктивно  стремившаяся  к
свету, искала его, где могла, искала в своих  университетских  занятиях,
которые в ее среде считали оригинальничаньем. Однако свет, исходивший из
аудиторий и библиотек, был искусственно смягчен, - это были лучи не пря-
мые, а преломленные. Аннета обрела там смелость мысли, но смелость чисто
отвлеченную, которая даже у ее  наиболее  одаренных  товарищей-студентов
уживалась с полнейшей практической беспомощностью и робостью при  столк-
новении с реальной действительностью. Была еще одна завеса,  заслонявшая
от глаз Аннеты жизнь вне ее мирка: богатство. Вопреки воле  Аннеты  этот
барьер отгораживал ее от великой человеческой общины. Аннета не сознава-
ла даже, до какой степени она отгорожена от мира. Такова оборотная  сто-
рона богатства: это-загон для привилегированных, но все-таки загон,  ок-
руженное забором пастбище.
   Мало того, теперь, когда нужно было выйти из него  на  волю,  Аннета,
давно предвидевшая такую возможность и думавшая о ней без всякого  стра-
ха, уже не хотела выходить. Осуждать ее за это может только тот, кто  не
прощает людям отсутствия логики. Человек, а женщина в особенности,  сос-
тоит не из цельного куска, тем более в том переходном возрасте, когда  к
мятежным порывам и жажде нового уже примешивается парализующая  их  кон-
сервативная сила привычек. Одним взмахом не освободишься от  предрассуд-
ков своей среды и крепко укоренившихся потребностей. На это не  способны
даже самые вольнолюбивые души. Человека одолевают  сожаления,  сомнения,
ничем не хочется жертвовать, все хочется сохранить.  Честная  Аннета  не
хотела лгать, она искренне жаждала любви и свободы, и все-таки  ей  жаль
было лишиться преимуществ прежней жизни. Она готова была порвать со сво-
ей социальной средой, но не могла стерпеть того, что  общество  само  ее
изгоняло. Она не мирилась с положением отверженной. Ее молодая гордость,
которую жизнь не успела еще сломить, вставала на дыбы при мысли, что на-
до искать прибежища в другой среде, хотя и  более  достойной,  но  менее
привилегированной и блестящей. Это в глазах светского  общества  значило
признать себя побежденной. Ей казалось, что легче остаться одинокой, чем
быть деклассированной.
   Эта на первый взгляд мелочная и суетная забота была не лишена основа-
ний. В борьбе между защитниками  классовых  условностей  и  бунтовщиком,
дерзко восставшим против них, весь класс объединяется против  неосторож-
ного, выбрасывает его за борт, принуждает бежать и  подстерегает  каждый
его неверный шаг, стараясь этим оправдать его изгнание.
   Ведь так же точно действует и мать-природа: как  только  какое-нибудь
из ее творений проявит признаки слабости и окажется беззащитной  и  дос-
тупной добычей, пауки тотчас опутают его паутиной. И в этом  нет  ничего
противоестественного, никакого тайного коварства! Таков закон природы. В
ее царстве никогда не прекращается охота. И каждый в свой  черед  бывает
либо охотником, либо дичью... Аннета теперь была дичью.
   Охотники появились и  начали  действовать  с  простодушной  откровен-
ностью. К Аннете пришел в гости ее приятель. Марсель Франк.
   Она была дома одна. Ребенка тетушка Викторина вывезла на обычную про-
гулку. Аннета, немного утомленная, отдыхала у себя в комнате. Она никого
не хотела видеть, но когда ей подали визитную карточку Марселя, она  об-
радовалась и приняла его. Она была ему благодарна за то, что он  поддер-
жал ее в гостиной Люсиль. Правда, поддержал осторожно, не  компрометируя
себя, но Аннета большего и не требовала.
   Она приняла его без церемоний, как старого друга, полулежа на  кушет-
ке, в утреннем пеньюаре. С тех пор как она стала матерью,  она  утратила
ту любовь к порядку, ту подтянутость и требовательность к своему  туале-
ту, над которой всегда подтрунивала Сильвия. Марсель ничуть не жалел  об
этом. Он находил, что Аннета похорошела: свежая, приятная полнота,  неж-
ная томность, влажный блеск подобревших от счастья глаз. Аннета  болтала
с ним охотно и непринужденно, - ее радовало, что она вновь обрела прони-
цательного друга, которому когда-то поверяла все свои сомнения; ей  нра-
вились в Марселе его деликатность и живой ум, она чувствовала к нему до-
верие. Франк, как всегда, понимал ее с полуслова, говорил с ней  сердеч-
но, но Аннета с самого начала почуяла в его обращении поразивший ее  но-
вый оттенок фамильярности.
   Они вспоминали свою последнюю встречу перед злосчастной поездкой  Ан-
неты в Бургундию, к Бриссо, и Аннета признала, что Марсель верно  предс-
казал тогда ее будущее. Она имела в виду только  несостоявшийся  брак  с
Рожэ, но вдруг покраснела при мысли, что Марсель может понять ее иначе и
в душе посмеется над ней. А Марсель сказал лукаво:
   - Да вы и сами это знали не хуже меня! И с видом сообщника стал  под-
шучивать над тем оборотом, какой приняла вся эта история. Аннета испыты-
вала чувство неловкости, но старалась скрыть его под маской иронии.
   А Марсель разошелся:
   - Да, вы это знали лучше меня! Мы, мужчины, просто смешны, когда  во-
ображаем, будто женщинам нужно учиться у нас нашей хваленой мудрости. Мы
попадаемся на их удочку, когда они вкрадчивым голоском, глядя на нас ши-
роко открытыми милыми глазками, робко спрашивают, что им делать. Они са-
ми это отлично знают и просто потакают нашей мании: мы ведь очень  любим
поучать. А между тем не мы женщинам, а они нам могли  бы  давать  уроки!
Когда я предсказывал, что Бриссо не удастся поймать вас в свои  сети,  я
никак не думал, что вы выпутаетесь из этих сетей таким  блестящим  обра-
зом. Это я называю настоящей смелостью. Браво! Ну еще бы уж если  вы  на
что-нибудь решились... Хвалю, хвалю за бесстрашие!
   Аннета слушала его в замешательстве. Странно! Она  решилась  защищать
свое право поступать так, как поступила. Еще недавно в  гостиной  Люсиль
она готова была отстаивать это право перед целым светом. А теперь ее ко-
робили похвалы Марселя и его новый тон! Это оскорбляло ее  целомудрие  и
чувство собственного достоинства. Она сказала:
   - Не хвалите меня! Я не такая смелая, как вы думаете: я не хотела то-
го, что произошло. У меня и в мыслях этого не было...
   Но ее гордость и совестливость не мирились с ложью, и она тут же поп-
равила себя:
   - Нет, это неверно! Конечно, я думала об этом. Но  не  потому,  чтобы
хотела, а потому, что боялась этого. И одно мне до  сих  пор  непонятно:
как я могла пойти навстречу тому, чего боялась, чего вовсе не хотела?
   - Ну, это естественно, - сказал Марсель. -  То,  чего  мы  страшимся,
всегда притягивает нас. Когда боишься чего-нибудь, это еще вовсе не зна-
чит, что в глубине души ты этого не желаешь. Но осмелиться  на  то,  что
тебя страшит, способен далеко не всякий. А вы осмелились. Вы  не  побоя-
лись совершить ошибку. Жизнь нельзя прожить, не делая ошибок. Ведь  оши-
баться - значит познавать. А познавать необходимо... Но мне все же дума-
ется, дорогая моя, что, проявив такую смелость, вы должны  были  принять
некоторые предосторожности. Ваш партнер очень виноват в том, что взвалил
на вас такую обузу.
   Аннета, слегка задетая, возразила:
   - Для меня это вовсе не обуза.
   Марсель, подумав, что Аннета из  великодушия  хочет  оправдать  Рожэ,
сказал:
   - Так вы его все еще любите?
   - Кого? - спросила Аннета.
   - Ну, теперь ясно, что больше не любите! - со смехом заметил Марсель.
   - Я люблю своего ребенка, - сказала Аннета. - Все остальное для  меня
уже прошлое. А о прошлом никогда нельзя знать  наверное,  было  оно  или
нет. Его перестаешь понимать. Это печально...
   - Но в этом тоже есть своя прелесть, - отозвался Марсель.
   - Я ее совсем не чувствую. Смаковать ощущения не в моем характере,  -
сказала Аннета. - А вот мой сын - это настоящее, и это на всю жизнь.
   - Это настоящее нас вытесняет, и придет день, когда вы  для  него,  в
свою очередь, станете прошлым.
   - Что поделаешь! Впрочем, мне приятно думать даже о том, что меня бу-
дут топтать его маленькие ножки.
   Марсель стал подсмеиваться над ее страстной любовью  к  сыну.  Аннета
сказала:
   - Где вам меня понять! Вы же не видели моего Марка  -  это  настоящее
чудо! Да если бы и увидели, не сумели бы его оценить. Вы годны только на
то, чтобы судить о картинах, о скульптуре, о всяких  бесполезных  игруш-
ках. А единственное в мире чудо-тельце ребенка - вы не способны  увидеть
по-настоящему. Не стоит и описывать его вам...
   Но она все-таки принялась его описывать - подробно, любовно. Она сама
смеялась над своими восторженными, пылкими преувеличениями, но ничего не
могла с собой поделать. Ее  отрезвил  снисходительно-насмешливый  взгляд
Марселя.
   - Я вам надоела... Простите!.. Вам это непонятно?
   О нет. Марсель понимал. Марсель способен был понять все! Что ж,  каж-
дому свое. О вкусах не спорят...
   - Итак, давайте подведем итог, - сказал он. - Вы родили ребенка,  что
называется, под кустом и, следовательно, выступили против установленного
порядка и законного брака. Притом вы ничуть не раскаиваетесь и  бросаете
вызов всем устоям общества.
   - Каким устоям? - спросила Аннета. - Я никого и ничего не задеваю.
   - Как? А общественное мнение, а традиции, а кодекс Наполеона?
   - Мне нет дела до мнения других!
   - Вот это-то и есть самый дерзкий вызов, этого-то люди никогда  и  не
прощают!.. Ну хорошо, пусть так. Все порвано, вы отошли от своего клана.
А дальше что? Что вы намерены делать теперь?
   - То же, что делала до сих пор.
   Марсель посмотрел на нее скептически.
   - А что? Вы думаете, я не смогу жить, как прежде?
   - Не стоит!.. И кроме того...
   Марсель вместо доказательства напомнил ей о визите к Люсиль: вряд  ли
она может надеяться занять прежнее положение в свете. Аннета и сама  это
понимала, ей незачем было это объяснять. Больно уязвленная, она не имела
ни малейшего желания делать новые попытки. Но ее удивляло,  что  Марсель
так настойчиво это подчеркивает. Обычно он бывал тактичнее. Она сказала:
   - В конце концов мне сейчас все равно - у меня есть ребенок!
   - Но не можете же вы ограничить свою жизнь воспитанием ребенка?
   - По-моему, это значит не ограничить, а сделать ее  шире,  богаче.  В
сыне я вижу целый мир, мир, который будет расти, и я буду расти вместе с
ним.
   Марсель с большим азартом, но и с не меньшей иронией стал ей  доказы-
вать, что этот мирок не сможет удовлетворить  такую  жадную  и  требова-
тельную натуру, как у нее. Аннета слушала его, сдвинув брови,  испытывая
саднящую боль в сердце, и мысленно с возмущением протестовала:
   "Нет! Неправда!"
   Все же она не могла отделаться от некоторого беспокойства: она помни-
ла, что Марсель уже раз оказался дальновиднее ее. Однако  зачем  он  так
старается убедить ее? Чего ради он из кожи лезет, доказывая, что ей сле-
дует пользоваться завоеванной свободой и не бояться жизни вне  общества?
(Он называл это "быть выше буржуазных условностей").
   В Аннете жили две или даже три Аннеты, и обычно говорила одна, а дру-
гие слушали. Но в эту минуту заговорили две разом: одна - пылкая и  сен-
тиментальная, легко поддававшаяся обманчивым впечатлениям, другая - нас-
мешливая и трезвая наблюдательница скрытых пружин человеческого  сердца.
У этой второй Аннеты были зоркие глаза, она видела Марселя насквозь. Ро-
ли переменились. Раньше он читал ее тайные мысли. Теперь  (с  каких  это
пор? Да после происшедшей с ней "метаморфозы")...  теперь  она,  Аннета,
обрела способность угадывать тайные побуждения других людей. Новизна  их
(по правде говоря, не всегда одинаково любопытная) занимала ее и  отвле-
кала от забот.
   Она лежала, заложив руки за голову, и смотрела в потолок, но в то  же
время сквозь полуопущенные ресницы искоса наблюдала за  ораторствовавшим
Марселем. Она заранее знала, что он скажет, знала, что  сейчас  произой-
дет, но не мешала ему из чуточку насмешливого  любопытства,  за  которое
она себя упрекала.
   "Но он же сам сейчас сказал, что надо все увидеть и познать! Да, поз-
навать... изучать..."
   И она изучала своего друга...
   "О, я его отлично понимаю!.. Аннета упала, как плод с  дерева,  а  он
думает, что ее недурно было бы подобрать. Он для того  и  тряс  тихонько
дерево, чтобы плод поскорее оторвался и упал. Он  хочет  воспользоваться
моей растерянностью... А ведь он меня любил!.. Да,  любил...  Хороши  же
эти мужчины!.. Как вкрадчиво он воркует!..  Уже  становится  нежен...  А
сейчас он... Берегись, Аннета! Держу пари, что сейчас начнется..."
   Она вдруг увидела совсем близко белокурую бородку наклонившегося  над
ней Марселя, его губы, уже готовые целовать... Она решила  избавить  его
от унижения. И, как раз вовремя поднявшись,  положила  Марселю  руки  на
плечи и слегка оттолкнула его от себя со словами:
   - Прощайте, мой друг! Марсель заглянул ей в глаза, проницательно и  с
тайным лукавством изучавшие его лицо, и улыбнулся. Он  был  разочарован.
Но это была честная борьба. Он не скрывал от себя, что  ему  только  что
самым хладнокровным образом дали отставку. И все-таки  был  уверен,  что
Аннета к нему неравнодушна. Вот и пойми тут что-нибудь! Эта странная де-
вушка ускользала от него.
   Марсель больше не приходил, и Аннета не  звала  его.  Они  оставались
друзьями, но сердились друг на друга. Именно потому, что Марсель был  ей
небезразличен, Аннету так задело то, что она прочла в его мыслях. Она не
оскорбилась: обычная история, слишком даже обычная!.. Нет,  Аннета  была
не в обиде на Марселя. Но она не могла забыть!.. Бывает, что разум  про-
щает, а сердце не в силах с этим согласиться... Быть может, тайная доса-
да Аннеты отчасти объяснялась тем, что вольное обращение к  ней  Марселя
еще острее, чем нелюбезный прием  в  салоне  Люсиль,  заставило  ее  по-
чувствовать перемену в ее положении. Она увидела, что  не  может  больше
рассчитывать на знаки уважения, которые общество оказывает своим членам,
покорно соблюдающим условности и внешние приличия. Отныне она лишена за-
щиты. Ей придется самой себя защищать.
   Она никого не принимала. Сильвии она боялась рассказать  о  пережитых
неприятностях: ведь Сильвия это предсказывала и теперь стала бы торжест-
вовать. Аннета все сохраняла в тайне и, уединившись от всех, решила жить
только для ребенка.
   Когда маленький Марк под вечер, после визита Марселя, вернулся с про-
гулки, она встретила его с исступленным восторгом. Увидев мать, он, улы-
баясь, потянулся к ней и задрыгал всеми четырьмя лапками. А она наброси-
лась на него, как голодная волчица на добычу, осыпала жадными поцелуями,
делая вид, что откусывает кусочки от его тела: брала в рот его ножки  и,
раздевая, щекотала его губами всего сверху донизу...
   - Ам! Вот я тебя съем!.. И тот дурак смел уверять, что мне тебя будет
недостаточно! - восклицала она, словно призывая ребенка в  свидетели.  -
Как тебе нравится такая наглость?.. Это тебя-то недостаточно, тебя, мое-
го повелителя, моего маленького боженьки!.. Ну скажи, что ты мое божест-
во!.. А я, что же я тогда? Мать бога!.. Весь мир  -  наш.  Нам  доступно
все, что можно сделать вдвоем!.. Мы можем все увидеть,  все  иметь,  все
испытать, испробовать, все сотворить!..
   Они и в самом деле творили все, - разве открывать и творить не одно и
то же? На нашем славном французском языке "находить" означает то же, что
"изобретать". Люди находят то, что изобретают, и открывают то, что  соз-
дают, о чем мечтают, что вылавливают в реке грез. Для матери  и  ребенка
началась эпоха великих открытий. Первые слова малыша, его попытки иссле-
довать окружающий мир, который он словно измерял  ручками  и  ножками...
Каждое утро Аннета и ее сын отправлялись завоевывать  этот  мир.  И  она
наслаждалась не меньше, а то и больше, чем  он.  Она  словно  переживала
сызнова свое детство, но теперь во всей полноте сознания, а значит, и во
всей полноте радости. Немало радовался и ее сынок! Он был красивый ребе-
нок,  толстенький,  крепыш,  этакий  аппетитный   розовый   поросеночек.
(Сильвия говорила: "Хоть сейчас на вертел - чего еще ждать?) В его упру-
гом и пухлом тельце чувствовался избыток сосредоточенной энергии, как  в
резиновом мячике, который вот-вот запрыгает. Каждое новое  соприкоснове-
ние с жизнью приводило его в бурный восторг. Беспредельная сила  вообра-
жения, которой одарен ребенок, обогащала его открытия,  и  радость  неу-
молчно звенела в нем. Аннета ни в чем ему не уступала, и можно было  по-
думать, что между ними происходит состязание - кто сильнее обрадуется  и
наделает больше шуму. Сильвия называла Аннету сумасшедшей, но и  она  на
ее месте вела бы себя точно так же. После  неугомонной  возни  наступали
часы полнейшего покоя и блаженного изнеможения. Малыш, утомленный бегот-
ней, сразу сладко засыпал. Аннета тоже от усталости валилась с  ног,  но
боролась с дремотой, чтобы как можно дольше любоваться спящим  ребенком.
Она подавляла порывы нежности, и любовь ее, как свеча,  заслоненная  ру-
кой, чтобы не разбудить спящего, горела тихим и долгим пламенем,  подни-
маясь к небу. Она молилась, как некогда Дева Мария у  яслей...  Молилась
на своего сына...
   То были чудесные, озаренные радостью месяцы. Но уже не  такие  ясные,
как в прошлом году. Не такие безоблачные. В счастье Аннеты  было  что-то
преувеличенно-восторженное и беспокойное.
   Такая сильная и здоровая натура, как  Аннета,  должна  была  творить,
постоянно творить, вкладывая в это все силы души и тела. Творить или хо-
тя бы вынашивать будущие творения. Это потребность непреодолимая, и  та-
кие люди находят счастье только в ее утолении. Каждый период  творчества
имеет свой предел, свою линию взлета и неизбежно наступающего затем сни-
жения. Аннета уже прошла через высшую точку этой кривой. Однако творчес-
кий порыв матери длится еще довольно долго после рождения ребенка. Корм-
ление продолжает процесс перехода крови матери в кровь ребенка, и  неви-
димые узы связывают два тела. Полнота творческих сил  ребенка  возмещает
упадок этих сил в душе матери. Мелеющая река стремится  принять  в  себя
воды выходящего из берегов ручья. Она бурлит, сливаясь с ним,  но  ручей
бежит дальше, обгоняя ее, а она остается позади. Ребенок Аннеты уже ухо-
дил от нее, и она едва поспевала за ним.
   Еще язык его не справлялся с целой фразой, а ум уже имел свои  тайни-
ки, свои запретные ящички, и ключ к ним он прятал от всех. Бог его  зна-
ет, что он там прятал! Вероятно, свои суждения о людях, обрывки  мыслей,
беспорядочное нагромождение образов, ощущений, любимых слов. Он  еще  не
знал, что означают эти слова, но ему нравился их звук, и он твердил их в
своих певучих монологах, не имевших ни начала, ни продолжения, ни конца.
У него было отчетливое сознание, что он что-то скрывает, хотя  он,  быть
может, еще и не знал, что именно. И чем больше окружающие старались  уз-
нать, о чем он думает, тем больше он хитрил, стараясь, чтобы  они  этого
не узнали. Ему даже доставляло удовольствие сбивать их с  толку:  язычок
его, такой же беспомощный, как ручонки, еще путал слова, а он уже пробо-
вал лгать, морочить взрослых. Ведь как приятно доказывать и себе и  дру-
гим свои права, потешаться над тем, кто хочет проникнуть в мир, тебе од-
ному принадлежащий! Этот живой комочек, едва появившись на свет, уже бе-
зошибочным чутьем понимал, что такое "мое" и "твое": "У меня есть  хоро-
ший табак, но ты его не получишь". У него были в запасе  только  обрывки
мыслей, но он уже воздвигал стены, чтобы скрыть их от глаз матери. Анне-
та, недальновидная, как все матери, была горда тем,  что  он  умеет  так
твердо говорить "нет! ", что в нем так рано проявляется  самостоятельная
личность. Она с важностью заявляла:
   - У него железная воля! И воображала, что это железо выковано ею.  Но
против кого же?
   Прежде всего против нее самой, ибо для этой  крохотной  личности  она
была "не я", а чужой мир, - правда, живой, теплый, мягкий и полный моло-
ка, мир, который был полезен,  в  котором  хотелось  господствовать.  Но
все-таки - мир внешний. "Этот мир - не я, но он мне принадлежит.  А  я-я
ничуть ему не принадлежу!.."
   Нет, он ей не принадлежал! И Аннета  уже  начинала  это  чувствовать:
кроха желала принадлежать только себе самой. Сын нуждался в  ней,  но  и
она нуждалась в нем, - малышу подсказывал это инстинкт. Быть может, инс-
тинкт, подкрепленный эгоцентризмом, говорил ему, что  мать  нуждается  в
нем гораздо больше, чем он в ней, а значит, он имеет право этим злоупот-
реблять. И ведь это было верно! Он ей был гораздо нужнее, чем она ему...
   "Ну что ж, справедливо это или нет, -  эксплуатируй  меня,  маленькое
чудовище! Все равно, как ни старайся, ты не сможешь долго обходиться без
меня. Ты в моей власти. Вот я тебя кладу в  ванночку.  Протестуй,  рыбка
моя, сколько хочешь!.. Смотрите, какая негодующая мина!  Этот  человечек
разевает рот, словно задыхается от оскорбленного достоинства, видя,  что
с ним обращаются, как с вещью. А вот я тебя  все-таки  переверну  и  еще
раз!.. Боже, какая музыка!.. Ты будешь певцом,  сыночек!  Ну-ка,  возьми
еще раз верхнее "до"!.. Браво! Ты поешь, а я тебя заставлю плясать... Ну
не безобразие ли так пользоваться твоей беспомощностью? Ах,  гадкая  ма-
ма!.. Бедный мальчик!.. Ничего, ты ей отомстишь,  когда  вырастешь...  А
пока протестуй! Вот не посмотрю на все твое достоинство и  поцелую  твой
задик!.."
   Он брыкался. Она заливалась смехом. Он был у нее в руках, но что тол-
ку? Ведь она распоряжалась только раковиной, а улитка уползала от нее  в
глубь своего убежища. И с каждым днем все  труднее  становилось  поймать
ее. Это была охота, увлекательная, как любовная борьба. Но все же охота,
борьба, не дававшая передышки. Приходилось все время быть начеку.
   Тысячи постоянных мелочных забот, которых требует ребенок,  заполняют
день. При всей своей несложности и однообразии они не оставляют места ни
для чего другого. Ни на чем вне его, его одного, ум не может  сосредото-
читься. Самая быстрая мысль десять  раз  обрывается.  Ребенок  вытесняет
все, этот кусочек мяса заслоняет от вас горизонт. Аннета об этом не  жа-
лела. Да у нее и времени не оставалось для сомнений.
   Она жила в состоянии постоянного утомления  и  озабоченности,  и  это
состояние, вначале для нее спасительное, с каждым днем все заметнее  пе-
реходило в смутное чувство изнеможения. В такие периоды жизни у человека
тают силы, а душа блуждает, как лунатик, и, вдруг проснувшись, не знает,
куда идти. Однажды Аннета проснулась с ощущением этой  усталости,  нако-
пившейся за много месяцев. И неуловимая тень омрачила  радость,  которая
жила в ней.
   Ей хотелось верить, что это только физическое переутомление. И, чтобы
убедить себя в том, что счастье ее неизменно, она  стала  проявлять  его
слишком бурно. В особенности на людях: она словно  боялась,  что  другие
заметят то, чего она не хотела видеть. А когда она оставалась одна, пос-
ле неумеренной веселости наступал упадок сил. Что  это  было  -  печаль?
Нет. Непонятное томление, глухое беспокойство, чувство какой-то  неудов-
летворенности, которое она старалась отогнать. Аннета ничего не  ожидала
от внешнего мира - пока она еще обходилась без него, - но  она  страдала
оттого, что какието стороны ее натуры не находили себе применения.  Без-
действовала уже давно и какая-то часть ее умственных способностей, а это
нарушало внутреннее равновесие. Лишенная общения с людьми, предоставлен-
ная всецело себе самой, Аннета чувствовала, что душу ее начинает  щемить
тоска, и пыталась заглушить ее чтением, надеясь, что  книги  заменят  ей
людей. Но книги лежали раскрытыми все на той же странице: мозг ее  отвык
от усилий, разучился следить за разворотом цепи слов.  Вечная  забота  о
ребенке, беспрестанно врываясь в ее мысли, нарушала  их  ход,  отвлекала
внимание, только раскачивала дремлющее, ослабленное сознание, как привя-
занную у берега лодку, которая пляшет на волнах и не может ни  двинуться
вперед, ни стоять на месте. Вместо того чтобы бороться  с  этим,  Аннета
сидела взаперти, предаваясь сонным мечтам над раскрытой книгой, или ста-
ралась заглушить тоску взрывами бурной нежности и дурашливой болтовней с
ребенком. Наблюдая, как она тщетно пытается истратить на малыша весь за-
пас своей разносторонней душевной энергии, Сильвия говорила ей:
   - Тебе следует чаще выходить, делать гимнастику,  много  гулять,  как
прежде.
   Аннета, чтобы отделаться от нее, обещала чаще выходить, - и не двига-
лась с места. На то была причина, которую она хранила про себя: она боя-
лась встреч с прежними знакомыми и обидных проявлений холодной отчужден-
ности. Такова была внешняя причина, которую она приводила самой себе.  В
другое время ее ничуть не трогали бы эти мелочные обиды. Теперь же у нее
появилось стремление избегать всякого соприкосновения с людьми - признак
неврастении. Но тогда почему бы не уехать из Парижа, не поселиться в де-
ревне, как ей советовала Сильвия? Аннета не возражала против  этого,  но
ничего не предпринимала: нужно было на что-то решиться, а ей не хотелось
выходить из своего сонного оцепенения.
   И она мирилась с тем, что дни уплывали без малейших волнений, бездея-
тельные и тихие, как море в штиль перед отливом. То был перерыв, кажуща-
яся остановка в вечном ритме  жизни.  Дыхание  приостановилось.  Радость
уходит на цыпочках. Бесшумными шагами приближается горе. Его еще нет, но
уже nescio quid [39] предупреждает: "Не шевелись!.. Оно у дверей!"
   Горе пришло. Но совсем не то, какого ждали. Напрасно пытаемся мы  за-
ранее представить себе грядущее счастье или горе. То и  другое  приходит
всегда в совсем ином, неожиданном обличье.
   Однажды ночью, когда Аннета витала где-то между небом  и  землей,  на
грани счастья и душевного мрака, плыла в царство сна, не сознавая, нахо-
дится ли она по ту или по эту его сторону, она вдруг почуяла  опасность.
Еще не зная, какая это опасность и  откуда  эта  опасность  надвигается,
мать собиралась с силами, чтобы броситься на  помощь  к  спавшему  рядом
мальчику. Сознание ее, настороженное и во время сна, уже подсказало  ей,
что ребенку что-то угрожает. Она преодолела дремоту  и  с  беспокойством
прислушалась. Да, она не ошиблась, не могла ошибиться! Ведь даже в  глу-
боком сне она чуяла всегда малейшую перемену в дыхании любимого малютки.
Он дышал часто и неровно, и Аннета в силу какойто таинственной  телесной
связи с ним почувствовала, что и ей стало трудно дышать. Она зажгла свет
и склонилась над колыбелью. Мальчик не проснулся, но сон его был  беспо-
коен, он метался. Мать утешило то, что личико у  него  не  было  красно.
Потрогав его, она заметила, что кожа суха, а ручки и ножки холодные. Она
укрыла его потеплее, и он как будто успокоился. Еще несколько минут  она
наблюдала за ним, потом потушила свет, мысленно  уверяя  себя,  что  это
пустая тревога. Но скоро дыхание ребенка опять участилось и стало преры-
вистым. Аннета, сколько могла, обманывала себя.
   "Нет, он дышит ничуть не тяжелее, это мне так кажется от волнения..."
   И она заставляла себя лежать неподвижно,  как  будто  внушая  ребенку
свою волю. Но сомнений уже быть не могло - ребенок дышал все чаще, начи-
налось удушье. Вдруг он  закашлялся  и,  проснувшись,  заплакал.  Аннета
вскочила, взяла его на руки. Мальчик весь горел, личико было бледно, гу-
бы приняли лиловатый оттенок. Аннета обезумела. Разбуженная тетушка Вик-
торина тоже всполошилась. Вдобавок ко всему в тот день телефон у них был
выключен из-за ремонта сети, и невозможно было вызвать врача.  А  побли-
зости не было ни одной аптеки. Дом их на Булонской набережной стоял  уе-
диненно, и у служанки не было ни малейшей охоты идти по пустынным улицам
в такой поздний час. Приходилось ждать до утра. А признаки болезни  ста-
новились все заметнее. Было от чего потерять голову! И Аннета была близ-
ка к этому, но, понимая, что голову терять нельзя,  она  ее  не  теряла.
Тетка хныкала, металась, как муха под абажуром.  Аннета  сурово  сказала
ей:
   - От твоего оханья пользы мало. Помоги мне, а если ты ни  на  что  не
способна, ступай спать, и оставь меня в покое! Я одна буду его спасать.
   И ошеломленная тетка взяла себя в руки. Понаблюдав за  ребенком,  она
на основании многолетнего опыта рассеяла одно из самых страшных опасений
Аннеты: это был не круп. Аннету все еще мучили сомнения, и тетушку,  ве-
роятно, тоже: ведь так легко ошибиться. Да если это и не круп,  мало  ли
других смертельных болезней? То, что они ничего об этих болезнях не зна-
ли, еще усиливало страх. Но, хотя у Аннеты душа леденела от  ужаса,  она
делала как раз то, что нужно, и делала спокойно. Ничего не зная,  слуша-
ясь лишь материнского инстинкта, она наилучшим образом ухаживала за  ре-
бенком (как сказал ей врач на другой день): не давала ему долго лежать в
одном положении, перекладывала, старалась облегчить удушье. Любовь подс-
казывала ей то, чего не могли подсказать ни опыт, ни знания, - ведь  она
испытывала те же мучения, что и ее мальчик. Она страдала даже сильнее  -
от чувства ответственности...
   Мало сказать, ответственности! Тяжкое горе, а в  особенности  болезнь
любимого человека, часто делает нас суеверными, и мы виним  себя  в  его
страданиях. Аннета не только упрекала себя в том, что была неосторожна и
недостаточно оберегала ребенка, - нет, она уже открывала в себе какие-то
преступные задние мысли: мысль, что она устала от ребенка, тень  бессоз-
нательного сожаления о том, что вся жизнь отдана ему...  Чувствовала  ли
она действительно по временам такую усталость и сожаления и подавляла ли
их в себе? Очевидно, да, раз они сейчас вспоминались ей... Впрочем,  как
знать, не выдумала ли она это из присущей нам всем потребности -  в  тех
случаях, когда мы бессильны помочь делом, - лихорадочно  искать  причины
несчастья и зачастую обращать против себя всю силу своего отчаяния?..
   Аннета винила не только себя, но и могущественного врага - неведомого
бога. Осторожно, мерными движениями поднимая мальчика, чтобы  ему  легче
было дышать, она смотрела на его распухшее личико и мысленно горячо про-
сила у него прощения за то, что родила его на свет, вырвала  из  мирного
небытия и бросила в жизнь, обрекла в  жертву  страданиям,  случайностям,
злым прихотям какой-то неведомой, слепой силы! Ощетинившись, как  зверь,
защищающий вход в свое логово, она чуяла приближение могучих  богов-ист-
ребителей, готовилась отбить у них своего детеныша и заранее  рычала  на
них, оскалив зубы. Подобно всякой матери, когда  ее  сыну  грозит  опас-
ность, она превратилась в Ниобею, которая, чтобы отвлечь на  себя  смер-
тельную стрелу, бросает яростный вызов убийце...
   Между тем никто из окружающих не догадывался о той  немой  борьбе  за
сына, которую вела Аннета.
   Утром пришел врач. Он похвалил ее за то, что она не растерялась и су-
мела оказать ребенку первую помощь, сказал, что часто чрезмерное  беспо-
койство любящей матери только вредит больному. Но Аннета из  всего  ска-
занного доктором запомнила одно, что в Париже сейчас свирепствуют  грипп
и корь и что сын ее, возможно, схватил воспаление  легких.  Значит,  она
виновата перед ребенком - зачем не послушалась совета уехать из  Парижа!
Она беспощадно осуждала себя. Это раскаяние принесло по крайней мере  ту
пользу, что вытеснило из сознания Аннеты все другие упреки, которые  она
делала себе, и таким образом как бы уменьшило размеры ее вины.
   Услышав печальную новость, тотчас примчалась Сильвия, и теперь у  ма-
ленького больного не было недостатка в сиделках.  Но  Аннету  невозможно
было отогнать от его постели. Она почти не  спала,  оставаясь  бессменно
днем и ночью на своем посту. Пот, выступавший на маленьком тельце,  сма-
чивал и ее кожу, от его удушья ее бросало в жар. Боль перемесила мать  и
сына в одно тесто. И ребенок как будто понимал это: в те  минуты,  когда
он корчился, со страхом ожидая нового приступа кашля, глазки его с  уко-
ром и мольбой искали глаза матери. Он, казалось, говорил:
   "Вот мне опять будет больно! Тот сейчас придет! Спаси меня!"
   И она отвечала, прижимая его к себе:
   "Да, да, я тебя спасу! Не бойся! Он тебя не тронет".
   Тем не менее припадок наступал, ребенок задыхался. Но он  страдал  не
один, мать корчилась вместе с ним, пытаясь разорвать душившую его петлю.
Он чувствовал, что она борется за него, что великая защитница его не по-
кинет. И уверенность, звучавшая в ее ласковом голосе,  прикосновения  ее
пальцев вселяли в него надежду, говорили ему:
   "Я здесь".
   Он плакал и колотил ручонками по воздуху, но знал: она победит  того,
безымянного.
   И она побеждала. Болезнь сдавалась. Петля растягивалась. Трепеща всем
телом, птенчик отдавался во власть  спасительных  материнских  рук.  Как
легко дышалось обоим после такого мучения! Струя воздуха, вливавшаяся  в
ротик ребенка, освежала и горло матери, наполняла ее грудь блаженством.
   Такие передышки бывали недолги и чередовались с  ухудшениями.  Борьба
продолжалась, истощая силы. Ребенку стало лучше, но вдруг наступил  рез-
кий рецидив, причина которого была неясна. Самоотверженные сиделки приш-
ли в отчаяние-каждая винила себя в какомнибудь недосмотре, который поме-
шал выздоровлению. Аннета мысленно твердила:
   "Если он умрет, я покончу с собой".
   За это время она отвыкла от сна. В те часы, когда ребенку нужна  была
ее помощь, она крепилась. Но когда он засыпал и ее  немного  успокоенное
сердце могло бы дать себе роздых, мысли начинали метаться  еще  сильнее,
как телеграфные провода под напором сильного ветра. Аннета  не  решалась
закрыть глаза из боязни остаться наедине со  своим  обезумевшим  мозгом.
Снова зажигала лампу и пыталась привести в порядок мысли, от  которых  у
нее голова шла кругом. Это был спор с самой собой, с ребяческими,  неле-
пыми, суеверными фантазиями - во всяком случае такими они представлялись
ее трезвому уму, привыкшему мыслить логически. Ей казалось - беда навис-
ла над ней потому, что слишком полно было ее счастье, и, для того  чтобы
сын выжил, она должна заплатить за это каким-нибудь  другим  несчастьем.
Это была смутная, но крепко укоренившаяся вера в жестокий закон  распла-
ты, вера, которая восходит к отдаленному прошлому человечества. Но  пер-
вобытные племена, чтобы умилостивить свирепого бога-торгаша, который ни-
чего не дает даром и все продает только за  наличные,  приносили  ему  в
жертву первенцев, покупая такой ценой уверенность, что у них не отнимет-
ся все остальное, чем они дорожили в жизни. Аннета, наоборот, готова бы-
ла отдать и жизнь и все, что у нее было, как выкуп за своего первенца.
   - Возьми все, возьми - только пусть он будет жив! - говорила она  бо-
гу.
   Но тут же приходила мысль:
   "Как это глупо! Ведь услышать меня некому..."
   Все равно-древний атавистический инстинкт  искал  вокруг  присутствия
ревнивого бога. И, упорно, яростно торгуясь с ним, она твердила:
   "Заключим договор! Я плачу наличными. Отдай мне ребенка и  бери  вза-
мен, что хочешь!"
   Как будто для того чтобы оправдать это суеверие, судьба поймала Анне-
ту на слове. Однажды  утром  тетушка  Викторина  пошла  к  нотариусу  за
деньгами, которые Аннета давно должна была от него получить, и вернулась
в слезах. В это утро Аннета была счастлива:  она,  наконец,  могла  быть
спокойна за жизнь сына. Только что ушел доктор, сказав ей,  что  мальчик
выздоровеет. Аннета была вне себя от радости, но еще  дрожала,  не  смея
окончательно поверить своему неожиданному счастью. И в эту самую  минуту
открылась дверь, и ей сразу бросилось в глаза расстроенное  лицо  тетки.
Сердце у нее екнуло, она подумала:
   "Какая новая беда пришла?"
   У старушки от волнения заплетался язык. Наконец она сказала:
   - Контора закрыта. Мэтр Греню скрылся.
   Все состояние Аннеты было доверено этому нотариусу. Сперва Аннета ни-
чего не поняла, затем (объясните это, если  можете!)...  затем  лицо  ее
просветлело, и она подумала с облегчением:
   "Только-то!.."
   Вот она, спасительная беда! Враг взял с нее выкуп за сына...
   Через минуту она уже пожала плечами, удивляясь своей глупости. И  все
же продолжала мысленно говорить с ним:
   "Ну, теперь довольно с тебя? Ты удовлетворен? Вот я  и  расплатилась!
Ничего я тебе больше не должна!"
   Она улыбнулась...
   "Бедные люди! Цепляясь за свою долю счастья и видя, что она  все  ус-
кользает и ускользает от них, они пытаются заключить договор  со  слепой
природой, которую создают в воображении по своему образу и подобию.
   По своему образу и подобию? Неужели я похожа на эту природу,  завист-
ливую, хищную, жестокую? Кто знает? Кто может сказать: "Я не таков?"
   Аннета была разорена. Она сначала не представляла себе  размеров  ка-
тастрофы. В первую минуту еще можно  было  заблуждаться.  Но  когда  она
хладнокровно обдумала положение, она вынуждена была признать, что  нака-
зана по заслугам.
   Она умела разбираться в деловых вопросах - у нее, как и у  отца,  был
трезвый, практический ум; цифры ее не пугали. Когда ведешь свой  род  от
крестьян или мелких буржуа, сметливых и предприимчивых, то  заглушить  в
себе практическую жилку можно, лишь сознательно стремясь к этому.
   При жизни отца Аннета была избавлена от всяких материальных забот,  а
потом она переживала затяжной душевный перелом  и,  всецело  поглощенная
внутренней жизнью, была в плену у своих страстей. Такому, не совсем нор-
мальному, состоянию "одержимости" способствовали ее праздность и обеспе-
ченность. Она отстранялась от забот о своем наследстве с отвращением,  в
котором было что-то нездоровое. Да,  именно  нездоровое,  ибо  идеалист,
презирающий богатство как паразитизм, забывает, что он имеет на это пра-
во лишь в том случае, если отказался от своего богатства. Когда же идеа-
лизм вырастает на почве, удобренной богатством, и,  питаясь  им,  делает
вид, что презирает его, - это худший вид паразитизма.
   Чтобы избавиться от скучной обязанности вести свои денежные дела, Ан-
нета передала все состояние в руки нотариуса, милейшего мэтра Греню. Это
был старый друг их семьи, человек уважаемый, известный своей честностью,
признанный знаток своего дела. Он в течение тридцати лет  вел  все  дела
Ривьера. Правда, Рауль в делах никогда ни на кого всецело не  полагался.
При всем доверии к нотариусу он тщательно проверял каждый документ.  Но,
принимая эти предосторожности, он все же доверял мэтру Греню. А уж  если
человек с таким чутьем, как Рауль Ривьер, доверял  кому-нибудь,  значит,
тот заслуживал доверия! И мэтру Греню можно было доверять, насколько во-
обще можно доверять человеку в нашем обществе (с соблюдением  всех  пре-
досторожностей).
   Нотариусу в семьях своих клиентов приходится быть чем-то вроде светс-
кого духовника, и мэтр Греню  был  посвящен  во  многие  семейные  тайны
Ривьеров. Мало что из похождений Рауля и огорчений г-жи  Ривьер  остава-
лось ему неизвестным. Он  с  готовностью  выслушивал  обоих:  ее  -  со-
чувственно, его - снисходительно. Жене он был советчиком и ценил ее доб-
родетели, а мужу - приятелем и одобрял его  пороки  (с  галльской  точки
зрения, такие пороки ведь тоже своего рода  добродетели).  Поговаривали,
что мэтр Греню сам охотно принимал участие в изысканных развлечениях Ра-
уля. Мэтр Греню был седоватый человек лет шестидесяти: тщедушный,  розо-
вощекий, с утонченными манерами. Шутник и краснобай, славный малый, пре-
восходный актер, он любил разглагольствовать и, для того чтобы  привлечь
внимание слушателей, начинал всегда тихо, замирающим голосом, чуть дыша,
а затем, когда вокруг воцарялось сочувственное молчание, голос его  пос-
тепенно достигал такой звучности,  которой  мог  бы  позавидовать  любой
кларнет, и не утихал, пока мэтр Греню не изложит всего,  что  имел  ска-
зать. Этот старомодный нотариус, у которого была страсть ко всему  ново-
модному, этот старый буржуа и почтенный paret familias [40], гордившийся
тем, что в числе его клиентов были актрисы, прожигатели жизни и  веселые
"девочки", любил напоминать всем о своем возрасте и,  даже  хватая  иной
раз через край, разыгрывал из себя старца, но ужасно боялся, что ему по-
верят, и втайне старался изо всех сил доказать, что он еще хват  и  всех
молодых за пояс заткнет.
   Мэтр Греню знал Аннету с детства и близко принимал к сердцу ее  инте-
ресы. Он считал вполне естественным, что после смерти родителей она  до-
верила ему все свое состояние. И первое время  он,  из  профессиональной
честности, добросовестно держал ее в курсе всех дел и ничего  решительно
не предпринимал без ее согласия. Но Аннете это вскоре надоело. Тогда  он
стал брать от нее доверенности на заключение всяких сделок и давал весь-
ма беглые отчеты (которые Аннета не очень-то слушала). Позднее между ни-
ми было решено, что так как Аннета, уезжая из Парижа, часто не оставляет
своего адреса, то мэтр Греню будет вести ее дела самостоятельно, не  со-
ветуясь с ней. И все наладилось отлично: нотариус сам вел все дела,  до-
ходы Аннеты шли к нему, а она получала от него столько денег, сколько ей
было нужно. В конце концов мэтр Греню, чтобы иметь законное право распо-
ряжаться деньгами Аннеты, догадался получить от нее общую  доверенность.
Так все и шло... Аннета уже больше года не видела мэтра Греню, а он каж-
дые три месяца аккуратно посылал ей условленные суммы. Жила она уединен-
но, в обществе не бывала, не читала газет и о событии узнала значительно
позже, чем оно произошло. Старик Греню зарвался. Он не был корыстолюбив,
но увлекся спекуляциями; чтобы увеличить вклады своих клиентов,  он  по-
местил их в рискованные предприятия - и деньги пропали. Пытаясь  вернуть
потерянное, он окончательно разорил клиентов. Ничего не  говоря  Аннете,
он спекулировал не только всеми ее наличными деньгами и переданным в его
распоряжение движимым имуществом, но, пользуясь разными уловками,  кото-
рые допускал не совсем точный текст доверенности, заложил оба ее дома  -
на Булонской набережной и в Бургундии. Увидев, что все пропало, нотариус
сбежал. Ему было стыдно перед людьми, что он дал себя провести,  и  стыд
этот был для него, пожалуй, тяжелее бесчестья.
   В довершение всего Аннета, поглощенная  болезнью  ребенка,  уже  нес-
колько недель не распечатывала писем и потому не ответила ни на  извеще-
ния кредиторов, которым Греню заложил ее дома, ни на повестки  судебного
пристава. У малыша тогда был рецидив болезни, и Аннета  совсем  потеряла
голову. Не обращая внимания на то, что письма адресованы лично ей, а  не
ее поверенному, она, не читая, отсылала их нотариусу; тот их тоже не чи-
тал - по той простой причине, что был "в бегах"... Когда же мальчик, на-
конец, стал выздоравливать и Аннета могла подумать  о  своем  положении,
делу уже был дан законный ход, а так как Аннета вовремя не уплатила кре-
диторам, они имели право продать заложенные дома.  Очнувшись  от  своего
бесчувствия, Аннета храбро встретила ошеломляющий удар. К ней сразу вер-
нулись вся ее энергия и унаследованная от отца деловая сметка,  заменяв-
шая ей опыт. В этой борьбе она проявила решительность и ясный ум,  кото-
рые восхищали судью, что, однако, не помешало ему решить дело  не  в  ее
пользу, ибо, при всей ее правоте, закон в этом случае был не на ее  сто-
роне. Аннета с самого начала поняла, что проиграла дело, но, хладнокров-
но допуская возможность поражения, она считала, что это несправедливо, и
не могла сдаться без боя. К тому же дело теперь шло об имуществе ее  ре-
бенка! И она защищала его с упорством несговорчивой и хитрой крестьянки,
которая, не желая сдвинуться с места, загораживает дорогу на  свое  поле
и, хотя знает, что захватчики все  равно  ворвутся,  старается  выиграть
время. Но что она могла сделать? Не имея возможности уплатить кредиторам
долг и не желая просить помощи у родственников или бывших друзей  (кото-
рые, по всей вероятности, отказали бы ей, да еще в унизительной  форме),
Аннета не могла помешать продаже  заложенных  домов.  Вся  ее  изобрета-
тельность и упрямая энергия помогли ей только добиться краткой отсрочки,
но не было никакой надежды, что по истечении срока  решение  суда  будет
отменено.
   В такой беде было бы вполне простительно пасть духом. Сильвия, напри-
мер, хотя сама ничуть не пострадала, не переставала то плакать и  причи-
тать, то возмущаться и твердить,  что  надо  судиться,  судиться  и  су-
диться... Аннета же, наоборот, благодаря этой истории,  казалось,  вновь
обрела душевное равновесие. Обрушившееся на нее испытание словно освежи-
ло воздух, рассеяло атмосферу вялой сентиментальности, которая последние
два-три года  расслабляла  ее  душу.  Убедившись,  что  ничего  изменить
нельзя, Аннета примирилась с обстоятельствами без ненужных жалоб и ропо-
та. Она не стала для облегчения души обвинять во всем Греню, как это де-
лала Сильвия, обрушивавшая на голову нотариуса страшные проклятия.  Ста-
рик сам потерпел крушение. Она, Аннета, тоже. Но у нее были молодые  ру-
ки, и она умела плавать. Она  думала  об  этом,  пожалуй,  не  без  удо-
вольствия. Как это ни странно, разорение вызывало в душе Аннеты,  наряду
с огорчением, и то любопытство, что толкает нас навстречу  опасности,  и
даже тайную радость при мысли, что  ей  предстоит  испытать  свои  неис-
пользованные силы. Рауль понял бы ее - ведь и у него на  вершине  успеха
бывало иной раз искушение уничтожить дело всей жизни, чтобы  иметь  удо-
вольствие все создать наново.
   Из дома на Булонской набережной надо было выезжать. Усадьба в Бургун-
дии была спешно продана за смехотворно низкую цену. Было ясно,  что  де-
нег, вырученных от продажи всего имущества, едва хватит на уплату  долга
и судебных издержек, а если что и останется, - прожить на эти деньги Ан-
нета с теткой не смогут. Надо было искать новых средств к существованию.
И прежде всего - сократить расходы и жить как можно  скромнее.  Начались
поиски жилья. Сильвия нашла для сестры квартирку на пятом этаже того до-
ма, где сама жила на антресолях. Комнаты в новой квартире были окнами во
двор, маленькие, но удобные, место тихое. О том,  чтобы  перевезти  сюда
всю мебель, нечего было и думать. Аннета решила взять только самое необ-
ходимое. Но тетушка Викторина со слезами умоляла сохранить  все.  Аннета
доказывала ей, что неразумно в их положении платить еще лишние деньги за
хранение мебели и что надо отобрать только часть, но  тетушка  цеплялась
за каждую вещь. Наконец Аннета сама решительно отобрала все,  что  нужно
было перевезти на новую квартиру, и сверх того оставила только несколько
вещей, особенно дорогих старушке, остальное продала.
   Сильвию поражала такая "бесчувственность" Аннеты. Однако  не  следует
думать, что мужественная девушка совсем не огорчалась. Она  любила  этот
дом, который ей предстояло  покинуть...  Столько  воспоминаний!  Столько
грез! Но она их гнала прочь, хорошо понимая, что нельзя безнаказанно да-
вать им волю. Их было слишком много, они заполнили бы ее целиком,  а  ей
сейчас нужны были все силы.
   Только один раз она уступила их натиску, очень уж  неожиданному.  Это
было как-то днем, незадолго до переезда. Тетушка ушла в церковь, а  Марк
был у Сильвии. Оставшись одна в доме, где во всем уже чувствовалась бли-
зость отъезда, Аннета стояла на коленях на скатанном до половины ковре и
складывала снятый со стены гобелен. Она была поглощена делом,  и,  в  то
время как ее проворные руки работали, голова была занята всякими  расче-
тами, связанными с переселением. Но, видимо, и для воспоминаний  нашлось
место: взгляд ее, рассеянно блуждавший  где-то  далеко  от  окружающего,
вдруг, как сквозь туман, заметил рисунок на гобелене, который она  скла-
дывала. И она узнала его. Это был бледный,  почти  уже  стершийся  узор.
Крылья бабочек или цветочные лепестки? Не все ли равно! Но на этом узоре
часто останавливались ее глаза в детстве, и на этой канве они сейчас вы-
шивали картины минувших дней. Эти картины внезапно выступили из мрака...
Руки Аннеты замерли, мозг еще некоторое время упорно, но уже без  всякой
связи, нанизывал цифры, потом перестал. Аннета, соскользнув на пол,  по-
ложила голову на свернутый ковер, согнула колени, закрыла лицо руками...
и, подняв парус, отдалась на волю ветра и волн. Она странствовала  не  в
одном месте... Такое множество нахлынуло  воспоминаний  (пережитое?  Или
мечты?) - как было в них разобраться?.. Головокружительная симфония  од-
ного мгновения тишины! В ней заключено гораздо  больше,  чем  содержание
одной жизни. Когда работает мысль, сознанию кажется, что ему  подвластен
весь наш внутренний мир, а на самом деле ему дано увидеть  лишь  гребень
волны в тот миг, когда его золотит луч солнца. Только мечте доступна эта
зыбкая глубина с ее бурным ритмом, неисчислимые семена,  несомые  вихрем
веков, мысли тех, кто дал нам жизнь, и тех, кому  дадим  жизнь  мы,  ги-
гантский хор надежд и сожалений: обращенных к прошлому  или  будущему...
Невыразимая гармония, секунда озарения, которая рождается иногда от  од-
ного толчка. В душе Аннеты ее пробудил букет поблекших цветов на гобеле-
не...
   Очнувшись после долгой тишины, Аннета торопливо вскочила и дрожащими,
неловкими руками принялась быстро свертывать голебен, уж не глядя на не-
го. Она даже и этого дела не  докончила  и,  бросив  в  сундук  гобелен,
только наполовину свернутый, выбежала из комнаты... Нет, она  не  хотела
оставаться наедине с такими мыслями! Лучше насильно отогнать  их.  Будет
время погоревать о прошлом когда-нибудь позднее, когда она  и  сама  уже
станет прошлым... Да, позднее, на закате жизни. А сейчас она была  слиш-
ком озабочена будущим. Надо было нести это бремя. Мечты были  впереди...
"Не буду думать о том, что позади. Нельзя оглядываться..."
   Она шла по улице, решительно выпрямившись, все ускоряя шаг и сосредо-
точенно глядя куда-то в пространство.  Годы...  годы...  Жизнь  впереди,
жизнь ее ребенка, ее новая жизнь... Она думала об Аннете будущих дней.
   Это видение стояло у нее перед глазами и в вечер  переезда  на  новую
квартиру. Сильвия тотчас после закрытия  мастерской  побежала  наверх  к
сестре - она думала, что Аннете тяжело, и хотела отвлечь ее от  грустных
мыслей. Но Аннета хлопотала в тесном новом жилье, ничуть не устав  после
утомительного дня. Она пробовала разместить в слишком узких стенных шка-
фах белье и платья; так как ей это не удавалось, она, стоя на  табуретке
и держа в руках простыни, обдумывала новый план и оглядывала битком  на-
битые полки. При этом насвистывала, как мальчишка, вагнеровскую фанфару,
которую, сама того не замечая, забавно перевирала.  Наблюдавшая  за  ней
Сильвия сказала:
   - Ну и молодчина же ты, Аннета! (Это было сказано не  совсем  искрен-
не.)
   - Почему? - спросила Аннета.
   - Будь я на твоем месте - да я с ума бы сошла от злости!
   Аннета только рассмеялась и, поглощенная своим делом, жестом  остано-
вила Сильвию.
   - Ага! Кажется, придумала!.. - воскликнула она.
   И, сунув руки и голову в шкаф, принялась рыться там, что-то  вынимать
и перекладывать.
   - Ну вот и вышло по-моему!.. Теперь ты у меня в порядке!
   (Это она обращалась к шкафу, битком набитому,  убранному,  покоренно-
му.)
   Она спрыгнула с табуретки, гордая своей победой.
   - Сильвия, горячка ты этакая! - Она взяла Сильвию за подбородок. -  В
детстве мы все строили домики из косточек  домино.  Ты  разве  бесилась,
когда домик рассыпался?
   - Еще бы! Я швыряла домино на землю!
   - А я говорила: "Бух! Ну ничего, построю Другой!.."
   - Ты еще скажешь, что нарочно толкала стол!..
   - Может, и толкала - не поручусь, что нет.
   - Анархистка! - сказала Сильвия.
   - Скажите, пожалуйста! А ты не анархистка? Нет, Сильвия не была анар-
хисткой. Она любила посмеяться над властью и порядком, но  считала,  что
они нужны... хотя бы для других! Нет, впрочем, и для себя тоже:  что  за
удовольствие бунтовать, если над тобой  нет  власти?  Ну,  а  порядок  -
Сильвия всегда за него ратовала. Существующий порядок она ругала  только
потому, что он был ей не по вкусу. Но что он был  для  всех  установлен,
это она одобряла. Порядок Должен быть!
   С тех пор как и она упорядочила свою жизнь, стала хозяйкой и самосто-
ятельно вела свои дела, она стояла за прочно установленный порядок.  Ан-
нета с удивлением сделала это открытие. И оно было не единственным.  Че-
ловека по-настоящему узнаешь, только наблюдая его  в  повседневной  дея-
тельности, в которой естественно выявляются его силы, склонности и внут-
ренние побуждения... Раньше Аннета видела Сильвию только в периоды  бес-
печной праздности. Можно ли судить о кошке, пока она только  нежится  на
мягкой подушке? Ее надо видеть на охоте, когда спина ее выгнута дугой, а
глаза горят зеленым огнем.
   Сейчас Аннета видела Сильвию в ее сфере, на маленьком участке,  кото-
рый она выкроила себе в парижских джунглях. Молодая  хозяйка  мастерской
принялась за дело серьезно, и никто не мог с ней сравниться в умении его
вести. Аннета имела полную возможность наблюдать ее вблизи, так как пер-
вые недели после переезда завтракала и обедала  у  Сильвии:  они  решили
вести общее хозяйство, пока Аннета не наладит  окончательно  свои  дела.
Аннета в свою очередь старалась быть полезной сестре  и  помогала  ей  в
мастерской. Таким образом, она видела Сильвию в любое время дня,  в  об-
ществе заказчиц, мастериц, с глазу на глаз. И открывала в ней черты, ко-
торых не знала раньше, - или, может быть, эти черты выявились только  за
последние два-три года?..
   Ласковая Сильвия не могла больше под  чарующими  улыбками  скрыть  от
проницательных глаз Аннеты некоторую жесткость и рассудочность своей на-
туры - даже в минуты увлечений она трезво все взвешивала. У Сильвии  был
небольшой штат мастериц, которым она командовала превосходно.  Благодаря
своей тонкой наблюдательности и способности пленять людей, она подобрала
подходящих девушек и сумела привязать их к себе. Ее  главная  помощница,
Олимпия, гораздо старше и опытнее ее, превосходная работница, была несо-
образительна и не умела защищать свои интересы. В Париже эта провинциал-
ка чувствовала себя затерянной, ее обирали, над ней издевались  все-муж-
чины и женщины, хозяева и товарки. У нее хватало ума это  сознавать,  но
не хватало силы воли для того, чтобы давать отпор, и потому  она  искала
кого-нибудь, кто не надувал бы ее и, пользуясь ее трудом, избавил бы  от
необходимости распоряжаться собой. Сильвии ничего  не  стоило  подчинить
себе и ее и остальных. Нужно было только следить, чтобы чувство соперни-
чества, которое она разжигала в мастерицах,  не  нарушало  их  согласия:
нужно было, ловко пользуясь этим соперничеством, поощрять их усердие  и,
по примеру мудрых правительств, создавать союз соперниц,  основанный  на
преданности общему делу. Работницы  Сильвии  гордились  своей  маленькой
мастерской, жаждали отличиться перед молодой хозяйкой, и  это  подчиняло
их ее коварной власти. Она часто заставляла их работать до  изнеможения,
но при этом сама подавала пример, и никто не жаловался. Легкий  выговор,
веселая насмешка, вызывавшая взрыв смеха, подгоняли  выбившуюся  из  сил
упряжку, заставляли ее держаться до конца. Девушки восторгались хозяйкой
и ревновали ее друг к другу. Она же, поощряя в них эти чувства, сама ос-
тавалась равнодушной. По вечерам, когда девушки уходили, она говорила  о
них с сестрой тоном  холодного  безразличия,  который  возмущал  Аннету.
Впрочем, в случае нужды, когда они заболевали или попадали в  беду,  она
не оставляла их без помощи. Но она забывала о них, больных или здоровых,
когда их не видела. Ей некогда было думать об отсутствующих. Некогда бы-
ло долго любить кого-нибудь. У нее было столько дела, что не  оставалось
свободной минуты: туалет, хозяйство, еда, шитье, примерки, болтовня, лю-
бовь, развлечения. И все было точно рассчитано - все вплоть до тех часов
молчания (всегда коротких) между дневной  сутолокой  и  ночным  отдыхом,
когда она оставалась наедине с  собой.  Ни  единого  уголка  для  мечты.
Сильвия и к себе самой присматривалась со стороны такими же любопытными,
трезвыми глазами, как к другим. Внутренняя жизнь была сведена к  миниму-
му: все выражалось в действиях и словах. Сильвии была  совершенно  чужда
свойственная Аннете потребность исповедоваться самой себе.  Аннета  даже
терялась, наблюдая эту душу, где все было наружу. Ни  единого  укромного
уголка! А если он и был (он есть во всяком сердце), дверь  в  него  была
наглухо закрыта. Сильвию не интересовало, что таится там, в глубине,  за
этой дверью. Ей нужно было одно - полновластно управлять  своим  мирком,
наслаждаться всем, и работой и радостями жизни, да так, чтобы все было в
свое время, чтобы ничего не упустить, а значит, без страстей, без  край-
ностей, ибо вечная деятельная суета и "порхание" не уживаются с великими
страстями и даже исключают их возможность. Можно было не опасаться,  что
Сильвия когда-либо потеряет голову от любви!
   В сущности она и любила-то по-настоящему одну только  Аннету.  И  как
это было странно! Почему она любила эту рослую девушку, с которой у  нее
не было ничего или почти ничего общего?
   А потому, что это "почти ничего" было нечто очень важное, может быть,
самое главное: голос крови... Не всегда люди  одного  поколения  придают
значение кровному родству, но когда придают, - какая это  скрытая  сила!
Голос крови нашептывает нам:
   "Тот, другой, - это тоже я. Содержание то же, но отлито в другую фор-
му. Это я в ином виде. Я узнаю себя в другой душе..."
   И хочется тогда отвоевать себя у этого узурпатора.
   Здесь действует влечение двоякого - нет, троякого - рода. Нас  влекут
и сходство, и противоположность, и еще третья приманка, далеко не  самая
слабая: радость покорения другого человека...
   Как много общих черт было у Аннеты и Сильвии!
   Гордость,  независимость,  сильная   воля,   дисциплинированный   ум,
чувственность. Но у одной все было обращено внутрь, у другой  -  наружу.
Они представляли собой словно два полушария одной души. Они были созданы
из одних и тех же элементов, но каждая, по каким-то непонятным причинам,
коренившимся в особенностях их натур, отвергала  вторую  свою  половину,
желала видеть только одну - ту, что была на поверхности, или ту, что бы-
ла скрыта в глубине. Сближение сестер теперь,  когда  они  жили  вместе,
грозило поколебать привычное представление каждой о самой себе. Их  вза-
имная привязанность приобрела оттенок враждебности. И  чем  крепче  была
привязанность, тем острее становилась скрытая вражда,  ибо  ни  одна  из
сестер не могла подчинить себе другую, и  обе  это  чувствовали.  Аннета
лучше Сильвии умела читать в своих мыслях и была  честнее,  поэтому  она
осуждала и обуздывала себя. Прошло то время, когда ее властная и  требо-
вательная любовь стремилась поглотить Сильвию. Сильвия же все еще не от-
казалась от тайного желания подчинить себе старшую сестру. И она  ничуть
не сетовала на то, что обстоятельства дали ей  возможность  верховодить,
подчеркивать свое превосходство перед Аннетой. Надо же было ей вознагра-
дить себя за  неравенство  их  судьбы  в  молодости!  Этим  неосознанным
чувством, в такой же мере, как и нежной любовью  к  сестре,  объяснялось
тайное удовлетворение, которое Сильвия испытывала оттого, что Аннета ра-
ботала в ее мастерской, под ее началом. Ей хотелось  завербовать  Аннету
навсегда. И она поручала ей принимать заказчиц, делать рисунки для выши-
вок на белье. Она старалась ее убедить, что, работая в мастерской, Анне-
та будет иметь прочный заработок, а впоследствии даже сможет стать  сов-
ладелицей.
   Аннета угадывала желание Сильвии, но вовсе не намерена была ему поко-
риться. Она либо  пропускала  мимо  ушей  ее  предложения,  либо,  когда
Сильвия очень уж приставала к ней, отвечала, что она не создана для это-
го ремесла. Тогда Сильвия иронически осведомлялась, для какого же ремес-
ла она считает себя созданной. Это задевало Аннету. Когда человека,  ко-
торому никогда не приходилось трудиться ради куска хлеба, нужда  застав-
ляет искать работу, ему тяжело оттого, что он не знает, на что  годен  и
годен ли вообще на что-нибудь, несмотря на свое образование. Однако нуж-
но было на что-то решиться. Аннета не хотела жить  на  средства  сестры.
Конечно, Сильвия не дала бы ей  этого  почувствовать,  она  помогала  ей
охотно. Но, с удовольствием тратя деньги на нужды Аннеты,  она  помнила,
сколько истрачено: ее правая рука всегда знала, что дает левая. Еще луч-
ше это знала сама Аннета. Ей была нестерпима мысль, что Сильвия, подсчи-
тывая свой приход и расход, записывает (мысленно,  разумеется)  в  дебет
истраченное на нее, Аннету... Проклятые деньги! Казалось бы, какие могут
быть счеты между двумя любящими сердцами? В любви Аннеты и Сильвии их не
было, а в жизни были. Не одна любовь управляет жизнью.  Ею  управляют  и
деньги.
   Эту истину Аннета раньше слишком плохо знала. Но теперь она быстро ее
усвоила.
   Ничего не говоря Сильвии, она принялась искать работу.  Прежде  всего
она решила пойти к начальнице того  коллежа  для  девушек,  который  она
окончила. Г-жа Абрагам когда-то благоволила к способной и богатой учени-
це, дочери влиятельного  человека,  и  Аннета  рассчитывала  на  ее  со-
чувствие. Эта замечательная женщина, одна из  первых  поборниц  женского
образования во Франции, обладала редкими качествами - энергией и здравым
смыслом, а их дополняло (или порой, в зависимости от обстоятельств, уме-
ряло) трезвое политическое чутье, которому могли бы позавидовать  многие
мужчины. Интересы своего коллежа г-жа Абрагам принимала гораздо ближе  к
сердцу, чем свои собственные. Она была свободомыслящая женщина и даже не
скрывала (конечно, не выставляя его напоказ) некоторого презрения к кле-
рикалам, которое не могло ей повредить, ибо в ее коллеже учились девушки
из кругов радикальной буржуазии и молодые еврейки. Однако надо  сказать,
что отвергнутую христианскую мораль ей заменяла гражданская, не очень-то
устойчивая и обоснованная, но тем не менее узкая и требовательная (впро-
чем, это естественно: чем произвольнее догма, тем она  суровее).  Аннета
благодаря своему положению в свете была в  дружеских  отношениях  с  на-
чальницей и говорила с ней свободно и откровенно. Она любила  высмеивать
пресловутую общепризнанную мораль, и г-жа Абрагам, женщина скептического
ума, охотно и с улыбкой слушала тирады непочтительной девчонки. Да,  она
улыбалась - но только когда они разговаривали с глазу на глаз при закры-
тых дверях. Как только дверь открывалась, г-жа Абрагам вспоминала о сво-
ем звании и официальном положении, и к ней возвращалась твердая, как же-
лезо, вера в заповеди светского кодекса, выработанного несколькими резо-
нерами, блюстителями нравственности. Можно сказать, что совесть  госпожи
начальницы в своем естественном состоянии была равнодушна к условной мо-
рали; когда же совесть эта облекалась в привычную  броню  официальности,
она сурово порицала поведение Аннеты. А г-жа Абрагам о  нем  уже  знала:
история Аннеты обошла все парижские салоны.
   Но о разорении Аннеты г-жа Абрагам еще ничего не знала. И когда Анне-
та пришла к ней, она не сочла нужным откровенно высказать ей  свое  мне-
ние. Сперва надо было узнать, с какой целью пришла Аннета  и  нельзя  ли
извлечь из этого какую-нибудь пользу для коллежа. Поэтому  г-жа  Абрагам
встретила бывшую ученицу приветливо, хотя и немного  сдержанно.  Но  как
только она узнала, что Аннета пришла к  ней  в  качестве  просительницы,
г-жа Абрагам вспомнила о скандале и улыбка  ее  стала  ледяной.  Принять
деньги от особы предосудительного поведения еще можно, но помогать ей  -
неприлично. Г-же Абрагам было не трудно найти предлог для отказа беззас-
тенчивой претендентке: она сказала, что коллежу не требуются учителя.  А
когда Аннета попросила рекомендовать ее  начальницам  каких-либо  других
учебных заведений, г-жа Абрагам не пожелала дать ей хотя бы неопределен-
ные обещания. Большая дипломатка в тех случаях, когда она имела  дело  с
людьми, высоко вознесенными колесом фортуны, она сразу оставляла  всякую
дипломатию, когда это колесо сбрасывало их вниз. А это серьезная ошибка:
ведь те, кто сегодня внизу, могут снова очутиться наверху. Хороший  дип-
ломат должен принимать в расчет будущее. Но для г-жи Абрагам существова-
ло только настоящее, а в настоящий момент Аннета шла ко  дну.  Это  было
печально, однако г-жа Абрагам не имела  обыкновения  спасать  утопающих.
Она не скрывала своей холодности. Аннета продолжала говорить с ней  спо-
койно и непринужденно, как равная с равной, что теперь было  уже  совсем
неуместно, и г-жа Абрагам, чтобы ее "осадить" и напомнить о разнице в их
положении, объявила, что по совести не может  никуда  ее  рекомендовать.
Аннета вскипела и уже готова была вслух высказать  свое  возмущение,  но
гнев ее быстро утих, сменившись презрением. Ее вдруг охватило ребяческое
желание созорничать, как когда-то, - так и  подмывало  поиздеваться  над
начальницей. Она сказала, вставая:
   - Во всяком случае, не забудьте обо мне, если вздумаете ввести в кол-
леже курс новой морали!
   Огорошенная этой явной дерзостью, г-жа Абрагам посмотрела  на  нее  и
ответила сухо:
   - Нам достаточно старой.
   - Ну, ее не мешало бы немного расширить!
   - А что именно вы хотели бы включить?
   - Сущий пустяк, - спокойно ответила Аннета, - искренность и  человеч-
ность.
   Госпожа Абрагам, задетая за живое, отпарировала:
   - И, разумеется, право на свободную любовь?
   - Нет, право иметь ребенка.
   Выйдя от г-жи Абрагам, Аннета пожала плечами при мысли о своей беспо-
лезной браваде. Какая глупость!.. К чему наживать себе врагов?.. Все-та-
ки она невольно рассмеялась, вспомнив  сердитую  физиономию  противницы.
Женщина не может отказать себе в удовольствии посрамить другую  женщину.
Впрочем, эта другая, г-жа Абрагам, сменит гнев на  милость,  как  только
она, Аннета, отвоюет себе положение в обществе. А она его отвоюет!
   Аннета побывала и в других учебных заведениях, но нигде не  оказалось
свободных вакансий. Не было их только для женщин.  Латинские  демократии
созданы для мужчин. Иногда они включают в свои  программы  феминизм,  но
относятся к нему недоверчиво. Мужчины ничуть не торопятся дать оружие  в
руки своим соперницам - женщинам, которые и сейчас еще, на заре XX века,
остаются угнетенными. Но такое положение скоро изменится благодаря стой-
кости женщин Севера. Только под нажимом общественного мнения всех других
стран у нас скрепя сердце согласятся признать трудящуюся женщину,  кото-
рая хочет пользоваться всеми правами.
   В двух-трех местах Аннета могла бы получить постоянную  работу,  если
бы этому не помешала ее щепетильность. Там готовы были закрыть глаза  на
ее двусмысленное положение, если бы она сама захотела дать  какое-нибудь
правдоподобное объяснение: сказать, что она вдова или разведена. Но  Ан-
нета из какой-то нелепой гордости в ответ на вопросы говорила правду.  И
после нескольких неудач она больше не обращалась в коллежи. Не пошла она
и в университет, хотя оставила там по себе добрую память и нашла бы  лю-
дей, достаточно свободомыслящих, которые не осудили бы ее и помогли най-
ти работу. Но Аннета боялась новых обид. Она была еще новичком в царстве
нищеты. Гордость ее не успела натереть себе мозоли...
   Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела  ни  о  чем  просить
знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои  невзго-
ды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в  Париже  конторам
по найму - вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была  недостаточно
ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась  надмен-
но, сердила людей своей разборчивостью: позволяла  себе  привередничать,
вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество  несчастных
женщин, которые, не запасшись  достаточным  количеством  рекомендации  и
дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жал-
кие гроши.
   Наконец через заказчиц Сильвии Аннета  получила  несколько  уроков  с
иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые  были
с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили  до
смешного мало и даже не понимали, что следует платить  дороже.  Они,  не
задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а  Аннета  получала  у
них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти  преподава-
тельницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)... Аннета, хотя  и  не
имела возможности выбирать, вначале не  соглашалась  на  такую  постыдно
низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточ-
ная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение  своих  детей  в
привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах  у  об-
щества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого ник-
то не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не  ста-
нут артачиться: один откажется, так на его место найдется  десяток  дру-
гих, которые будут умолять, чтобы их взяли.
   Одинокой и неопытной Аннете трудно было защищаться, но  она  обладала
практической жилкой Ривьеров, а гордость не позволяла ей соглашаться  на
унизительные условия, на которые шли другие. Аннета была не из тех крот-
ких овечек, которые охают да вздыхают, но соглашаются. Она не охала -  и
не соглашалась. И, сверх ожидания, такая тактика имела успех. Люди трус-
ливы. Аннета говорила "нет" с высокомерным спокойствием, которое  делало
невозможным всякий торг. С ней не смели обходиться так, как с другими, и
предлагать мизерную плату. Но и ей платили немногим больше.  Приходилось
тяжко трудиться, чтобы прокормить себя и сына. Ученики ее жили далеко  и
в разных концах города, а в Париже тогда еще не было  ни  автобусов,  ни
метро. К вечеру у Аннеты ныли ноги. Ботинки от такой ходьбы быстро  сна-
шивались. Но у нее было крепкое здоровье, и ей доставляло удовлетворение
то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба  был
для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она  выходила
победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень  до-
вольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о
ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То,  что  она  видела  в
них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакоми-
лась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего,  глубокого
не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает  их
не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами.  И  каждый  видит  в
другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего
у него какую-то долю благ земных.
   Такое чувство Аннета замечала в женщинах, с которыми  ей  приходилось
конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщина-
ми она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не  быть
сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы  нище-
ты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребе-
нок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же
можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той  женщины,  историю
которой ей довелось узнать, - учительницы, уволенной за то, что она, как
и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью?  Правда,  вначале  ее
терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть
ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и
вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она  не
выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жите-
ли деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство,
разумеется, санкционировало "приговор народа", вышвырнув на улицу мать с
ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого  Аннете  приходилось
отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где  до-
могалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно по-
тому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчи-
во, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшие-
ся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая  их  обкрадывает.  Они
сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жерт-
вой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета на-
блюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не  с  природой,
не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, -
нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох,  падаю-
щих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что  делала
тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для жен-
щин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну перво-
бытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить  свои  силы,
они их дробили...
   Аннета крепилась, хотя сердце ее часто обливалось кровью, и, несмотря
ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной  своей  неблагодарной
задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше,  оза-
рявшем радостью ее дни...
   Марк целый день проводил  в  мастерской  Сильвии.  Тетушка  Викторина
умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить  разлуки  со  старым
домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А  так  как
Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. За-
казчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил  повсюду
на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и  подби-
рал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями  и
осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он  был,  как
Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для  этого
мальчугана жизнь представляла  непрерывную  смену  впечатлений.  Сильвия
могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она,  заб-
равшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц.  Но  взрослым,
взирающим на мир с высоты своих ходуль,  открывается  совсем  иное  поле
зрения - они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розо-
вым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязы-
вались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства  не
грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в
пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: "Что он  понимает?.."
Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ниче-
го не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все иссле-
дуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Заб-
равшись под стул, Марк совал в рот все, что падало  сверху:  крошки  пе-
ченья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое  слово,  -
правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он  пере-
жевывал, заучивал, напевал...
   - Ах ты, поросенок!..
   Ученица вырывала у мальчика ленту, которую он сосал или в азарте исс-
ледования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушан-
ные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался - что ему  было
с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.
   Извлеченный из-под стола или юбок, где  он  с  любопытством  наблюдал
движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять
позицию, которая в мире взрослых считается нормальной  и  приличной,  он
смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии - или  дру-
гой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном  мес-
те. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу
вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза  с  бегающими  зрачками,
живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной,  перекусывавшие
нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше - трепещущие ноздри с красны-
ми жилками. Или наблюдал, как  бегает  иголка  в  пальцах.  По  временам
чья-нибудь рука щекотала его  под  подбородком,  рука  с  наперстком  на
пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не
ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее  мягкий
пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже,  запах  женского  те-
ла... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и много-
гранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось
все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и  не  по-
дозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной
пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы  по  кусочкам,  и
некоторых кусочков не хватало - как в игре-головоломке, где  части  кар-
тинки перемешаны. Отсюда - необъяснимые привязанности Марка, разнообраз-
ные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, од-
нако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько  в  том,  что
ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке.  Трудно
сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его  жен-
щин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие  руки,
ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была
его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с  полным  правом  на
это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да,
он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрос-
лым, потому что хотел понравиться и  потому  что  находил  в  этом  удо-
вольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.
   С первых же дней ему больше всех полюбилась Сильвия.  Он  инстинктом,
как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяй-
ка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая "делает погоду"  и,
значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И  мальчик
быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сом-
невался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некото-
рым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верхов-
ной владычицы мастерской. Сильвия его  баловала,  ласкала,  восторгалась
его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.
Она и всех посетительниц заставляла им восхищаться, хвастала им так, как
будто это она произвела его на свет. Правда, иной раз она  обзывала  его
"поросенком" и "негодным мальчишкой", утирала ему нос, давала шлепка, но
когда это делала она, он не обижался и даже не  находил  в  этом  ничего
особенно неприятного (что не мешало ему громко протестовать). Не  всякий
удостаивается шлепков от руки королевы! От девушек в мастерской, от  ка-
кой-нибудь мелкой сошки он бы этого ни за что не потерпел, боже упаси! К
тому же Сильвия и сама по себе, без своего скипетра,  нравилась  ему.  В
беспорядочной груде впечатлений, нагроможденных в его душе, больше всего
было от Сильвии. Он любил зарываться в ее юбки и, уткнувшись головой  ей
в живот, слушать как бы сквозь тело Сильвии ее смех и голос; или,  вска-
рабкавшись к ней на колени, охватив ручонками ее  шею,  тереться  носом,
губами и глазами о нежную щеку, о светлые завитки около уха, которые так
хорошо пахли. Для ребенка осязание - то же, что для взрослого  -  глаза.
Оно - талисман, который раздвигает перед ним стены и помогает ткать меч-
ту о том, что он как будто видел, мечту о  жизни.  Маленький  Марк  ткал
свою мечту. И, еще не зная, что такое эти светлые завитки, щека, голос и
смех, эта Сильвия, не зная, что такое "я" и "мое", он уже думал:
   "Это мое".
   Аннета приходила домой только вечером, всегда очень  голодная.  Целый
день она странствовала в мире без любви, как в безводной пустыне, и жила
мыслью об источнике, из которого напьется вечером. Она слышала его  жур-
чанье, она уже заранее предвкушала, как припадет к нему губами. И  порой
на улице какой-нибудь прохожий, когда она  улыбалась,  вспоминая  своего
ребенка, думал, что эта красивая женщина улыбается ему. Как лошадь,  по-
чуявшая близость стойла, она, подходя к дому Сильвии,  ускоряла  шаг,  а
добравшись, несмотря на усталость, бегом поднималась по лестнице и смея-
лась от счастья. Дверь открывалась, она влетала в комнату  и  набрасыва-
лась на мальчугана: сжимала его в объятиях, тискала, бешено  целовала  в
глаза, в нос, в шейку, куда попало, шумно выражая свою радость и горячую
нежность. А Марк, который до ее прихода был  занят  игрой,  или,  удобно
усевшись на мягком пуфе, степенно рисовал мелом палочки, или развлекался
тем, что путал нитки разных цветов, бывал недоволен ее  вторжением.  Эта
большая, стремительная женщина вбегала так неожиданно, хватала  его  так
бесцеремонно, вертела, кричала что-то ему прямо в уши,  душила  поцелуя-
ми... Нет, это ему совсем не нравилось! Им распоряжались против его воли
- это было возмутительно! Он никак не мог с этим  примириться.  Если  он
сердито отбивался, она еще неистовее начинала целовать и тормошить  его,
и при этом сколько крику, сколько смеха!.. Марку все в ней не нравилось:
бесцеремонность, шумливость, резкость... Он очень  хорошо  понимал,  что
мать его любит, восторгается им, он даже согласен был - пусть целует! Но
надо же вести себя приличнее! И откуда только она взялась такая? Вот те-
тя Сильвия и ее девушки были гораздо лучше. Они играли с ним и тоже сме-
ялись и шумели, но никогда не вопили так неистово, не  хватали  его  так
грубо, не душили поцелуями! Он не понимал, почему  Сильвия,  так  хорошо
умевшая задавать головомойки своим подчиненным, не научит приличным  ма-
нерам эту невоспитанную особу, отчего тетушка не пытается  оградить  его
от этих вольностей. А Сильвия, напротив, обходилась с Аннетой ласково  и
как с равной - с другими она так не разговаривала. Она все твердила Мар-
ку.
   - Ну будь же ласковее! Поцелуй маму! Да, эта женщина - его  мама,  он
это, конечно, знал, но это еще не причина так вести  себя!  Он  понимал,
что Анкета тоже некая домашняя власть. Он еще очень хорошо помнил тепло-
ту ее груди, он сохранял еще в жадном ротике сладкий вкус ее молока, а в
своем теле птенчика - золотистую тень укрывавшего его крыла. И  еще  не-
давно, когда он был так болен и невидимый враг сжимал ему горло, над ним
все ночи напролет склонялась голова всемогущей защитницы... Да, да,  все
это было так! Но сейчас она ему больше была не нужна. Если он  и  хранил
где-то в глубине памяти все эти воспоминания вместе с множеством других,
они уже не имели для него никакого значения. Когда-нибудь  потом,  может
быть... Там видно будет... А теперь каждый миг приносил ему  новые  дары
неба -  только  успевай  собирать!  Дети  -  народ  неблагодарный.  Mens
momentanea... [41] Неужели вы думаете, что у них есть  время  вспоминать
то, что их радовало вчера? Им дорого только то, что  тешит  их  сегодня.
Аннета сделала большую ошибку, позволив другим затмить  себя  сегодня  к
стать мальчику приятнее и даже нужнее. Почему это мама, вместо того что-
бы целый день шататься бог знает где, а вечером появляться так  некстати
и набрасываться на него, не возится с ним  постоянно,  не  ухаживает  за
ним, как Сильвия и все девушки? А если так - тем хуже для  нее!  И  Марк
только снисходительно терпел бурные ласки Аннеты, отвечая на дождь неле-
пых вопросов влюбленной матери неохотными и  равнодушными  "да",  "нет",
"здравствуй", а потом, вытирая щеку, спасался бегством от этого ливня  и
возвращался к своим играм или на колени к Сильвии.
   Аннета не могла не видеть, что Марк любит  Сильвию  больше,  чем  ее.
Сильвия видела это еще лучше. Они вместе смеялись над этим,  и  обе  как
будто не придавали этому ни малейшего значения. Но втайне  Сильвия  была
польщена, а Аннета  ревновала...  Они  не  хотели  сознаваться  в  таких
чувствах даже самим себе. Сильвия была добрая девушка и  заставляла  не-
ласкового мальчишку целовать Аннету. Эти вынужденные поцелуи  доставляли
Аннете мало радости, зато Сильвия была довольна. Она не признавалась се-
бе, что обкрадывает сад бедняка, а потом с царской щедростью  предлагает
ему несколько плодов из его же сада. Таких вещей люди себе  не  говорят,
чтобы не растревожить докучливую совесть, но тем больше они тешатся  ими
втихомолку. И Сильвия без всякого  сознательного  коварства  любила  при
сестре подчеркивать свою власть над ребенком, ласки  его  доставляли  ей
больше удовольствия, когда при этом бывала Аннета. Аннета  с  притворной
шутливостью говорила небрежно:
   - С глаз долой - из сердца вон! Но в душе ей было не до шуток.  Здесь
не было места иронии. У Аннеты только ум был насмешливый, а  любила  она
слепо, как любят животные. Тяжело было ей, женщине в полном смысле этого
слова, скрывать свои чувства. Но ведь ее бы подняли на смех, если бы она
открыла им свое бедное,  изголодавшееся  по  любви  сердце.  И  она  при
Сильвии и девушках притворялась равнодушной и пресыщенной, болтала о со-
бытиях дня, о людях, которых встречала, рассказывала о том, что слышала,
делала и говорила сегодня, - словом, обо всем, что было  ей  безразлично
(ох, как безразлично!..)
   Зато ночью, когда Аннета, вернувшись к себе, оставалась одна с ребен-
ком, она могла без удержу отдаваться своему горю. Да и не  только  горю,
но и радости, страстным порывам любви. Здесь некого  было  остерегаться,
не от кого прятать свои чувства. Здесь ее сын принадлежал ей одной,  она
владела им безраздельно. И она немного злоупотребляла этим, утомляя  ма-
лыша своей бурной нежностью. Маленький  дипломат,  понимая,  что  здесь,
вдали от Сильвии, он беспомощен, скрывал свое  недовольство:  до  завтра
нужно было както ладить с этой сумасбродной матерью. Он придумывал улов-
ку: делал вид, будто ему ужасно хочется  спать.  Долго  притворяться  не
приходилось - Марк засыпал быстро после полного впечатлений  дня.  А  до
этого он лежал на руках у матери с закрытыми глазами - казалось, в  пол-
ном изнеможении, как обреченный на заклание ягненок. И Аннета  волей-не-
волей должна была укладывать его в постель, прервав его лепет. А малень-
кий комедиант в полусне, от которого он постепенно просыпался, пока  его
несли вниз, украдкой забавлялся, глядя сквозь ресницы на доверчивую  ма-
му, созерцавшую его с безмолвным обожанием. В такие минуты  он  сознавал
свое превосходство и был ей за это благодарен. Иной раз он даже порывис-
то обнимал Аннету ручонками за шею, когда она стояла на  коленях  у  его
кроватки. Эта неожиданная ласка вознаграждала ее за  все.  Но  случалось
это не часто, - Марк был скуп на нежности. И Аннета ложилась  спать,  не
утолив голода. Засыпала она не скоро, долго ворочалась с  боку  на  бок,
прислушиваясь к дыханию ребенка, а в голове лихорадочно сновали мысли...
Она твердила себе: "Он даже не поцеловал меня как следует... Он меня  не
любит..." И сердце ее больно сжималось. Но тут же она  одергивала  себя:
"Что я выдумываю!"
   Надо было тотчас отогнать эту мысль, - разве можно жить с  нею?  Нет,
это неправда!.. Как может она обвинять своего славного сыночка?.. И  она
торопливо перебирала воспоминания, отыскивая все, что было в них  лучше-
го, все проблески нежности у ребенка, его ласковые  словечки.  Вспоминая
их, она готова была вскочить с постели и кинуться опять целовать мальчи-
ка... "Нет, не надо его будить, тес!.. Какое легкое дыхание!.. Сокровище
ты мое!.. Как хорошо нам будет вместе, когда ты подрастешь!"
   Настоящее было довольно уныло, и Аннета, чтобы скрасить его, рисовала
себе будущую близость с сыном, такую, как ей хотелось. Ей нужен был  ку-
мир, чтобы на служение ему тратить те силы, что с  некоторых  пор  опять
бродили в ней и не давали покоя.
   Это была уже не та тревожная грусть, не то нервное беспокойство,  ко-
торые мучили ее перед болезнью Марка и от которых ее  отвлекла  его  бо-
лезнь. Прошли те бездеятельные дни, когда она чувствовала  себя  опусто-
шенной, - ни сил, ни интереса к чему бы то ни было,  штиль  перед  отли-
вом...
   Теперь в океане наступал новый прилив. Он уже возвещал о  себе  ревом
волн, вздымавшихся в ночной тишине. Материнство на время утолило  страс-
ти, а постоянная физическая усталость от трудовой жизни была той  плоти-
ной, которая сдерживала их. Но, скопляясь где-то в глубине,  они  бились
об эту преграду, как волны о скалы. Рост  души  человеческой  идет  спи-
ралью, и душа Аннеты сейчас была близка к состоянию, которое она уже раз
пережила, лет пять назад, в промежутках между знойным летом в Гризонском
отеле и той весной, когда она полюбила Рожэ Бриссо. Да,  состояние  было
близкое к тому, прежнему, но не совсем то. Возвращаясь  к  прошлому,  мы
только кружим над ним, не спускаясь. Аннета за эти годы  созрела.  В  ее
волнении уже не было слепой чистоты молодой девушки. Она стала женщиной,
и ее желания были остры и отчетливы. Она теперь знала, куда  они  влекут
ее, - именно потому она и не хотела к ним прислушиваться. Воля ее созре-
ла так же, как ее тело. Внутренняя жизнь стала богаче, и все переживания
имели чувственный оттенок.
   Итак, новое появление этих знакомых и пугающих страстей,  как  душный
полдень, предвещало грозу. Гнетущая тишина таила в себе близкие тревоги.
Она пришла на смену беззаботной радости, беспечным печалям  юного  утра.
До сих пор тени, набегавшие порой на лицо Аннеты,  быстро  рассеивались.
Теперь она все время была в напряжении. Если она на людях забывала  сле-
дить за собой, если ее не отвлекало присутствие ребенка, она была молча-
лива и между бровями у нее появлялась резкая  складка.  Поймав  себя  на
этом, она бесшумно исчезала из комнаты. И если бы кто-нибудь,  обеспоко-
енный ее отсутствием, вздумал ее искать, он нашел бы Аннету в ее кварти-
ре - она убирала, стелила постель, переворачивала матрац, чистила мебель
или вытирала окна, суетясь больше, чем нужно, но не заглушая этим душев-
ного смятения. Она часто задумывалась во время работы, стоя с тряпкой  в
руке на стуле или облокотясь на подоконник. В такие минуты она  забывала
не только о прошлом, но и о настоящем, о живых и о мертвых, даже  о  ре-
бенке. Она смотрела и ничего не видела, она слушала, не слыша, она дума-
ла без мыслей. Пламя, горящее в пустоте. Парус на ветру в открытом море.
Она чувствовала, как мощное дыхание этого ветра пронизывает  ее,  и  ко-
рабль содрогается всеми своими мачтами...  Постепенно  из  бесконечности
выступали лики вещей, ее окружавших. В окно, у которого она стояла,  до-
носились со двора знакомые звуки; она узнавала  певучий  голосок  своего
мальчика. Но и он не нарушал ее грез наяву, только  придавал  им  другую
окраску... Он был, как пение птицы в летний день...  О  сердце,  залитое
солнцем, какой запас любви еще хранится в тебе! Полными пригоршнями чер-
пать жизнь!.. Но улов был слишком тяжел... Душа не могла его удержать  и
погружалась в огненную бездну, где не было ни пения, ни голоса ее ребен-
ка, ни ее, Аннеты, - ничего, только могучий жаркий трепет...
   Аннета пробуждалась от своих грез, стоя все на том же месте у окна.
   Но по ночам неотвязные сны, исчезнувшие было  после  рождения  Марка,
теперь возвращались, непрерывно сменяя друг друга.  Аннета  катилась  из
одного в другой, как с этажа на этаж. А утром вставала разбитая и словно
сожженная, пережив в одну ночь десять ночей. И не хотела вспоминать  то-
го, что ей снилось...
   Окружающие замечали, что у нее озабоченное лицо,  рассеянный  взгляд.
Им была непонятна резкая перемена  в  Аннете,  но  они  не  тревожились,
объясняя ее внешними причинами - материальными  затруднениями.  А  между
тем тревожная перемена была началом глубокого обновления.  Аннета  этого
не сознавала и переживала ее как период своеобразной беременности, более
томительной, чем бремя будущего материнства. Да это и было  своего  рода
материнство - рождение скрытой души. Она, как семя, зарыта в глубине че-
ловеческого перегноя, хранящего в себе отбросы поколений. Извлечь ее от-
туда - дело целой долгой жизни. Да, целая жизнь уходит на  это  рождение
человека. И часто акушеркой бывает смерть.
   Аннета испытывала тайный страх  перед  неведомым  существом,  которое
когда-нибудь вырвется из нее на свободу. В припадках страха и стыда  она
замыкалась в себе, вся уходила в свою бурную внутреннюю жизнь, оставаясь
наедине с пребывающим в ней новым человеком. Отношения между  ними  были
враждебные. Атмосфера была насыщена электричеством, и в этой  предгрозо-
вой тиши то срывались, то снова замирали вихри. Аннета чуяла  опасность.
Напрасно старалась она отодвинуть в тень то, что ее смущало. В тени  или
не в тени - это все же оставалось в ней, в ее смятенной душе.  А  знать,
что твоя душа сверху донизу  заселена  неведомым  существом,  -  это  не
очень-то успокоительно!..
   "Ведь это все - я... Но чего "оно" хочет от меня? Чего я сама хочу?"
   Она отвечала себе:
   "Тебе нечего больше желать. У тебя есть то, чего ты хотела".
   Усилием воли Аннета обращала весь пыл своей любви на ребенка. Эти по-
рывы материнской страсти не приносили ей счастья. Ненормальная, чрезмер-
ная, болезненная (ибо это были неудачные попытки перевести на иной  путь
совершенно другие инстинкты, обмануть которые было нельзя), страсть  эта
могла привести только к разочарованию.  Она  отталкивала  ребенка.  Марк
восставал против такого насилия над ним и уже не скрывал от матери  воз-
мущения. Она ему докучала своими нежностями, и он высказывал это в коро-
теньких гневных монологах, которых Аннета, к счастью, не  слышала.  Зато
их как-то раз подслушала Сильвия и разбранила его, хохоча  при  этом  во
все горло. Марк, стоя в углу за дверью, разговаривал со стенкой.  Разма-
хивая руками, он решительно и сердито твердил:
   - Надоела мне эта женщина! Надоела!..
   Желая рассказать историю чьей-нибудь жизни, мы описываем ее  события.
Мы думаем, что это и есть жизнь. Но это только  ее  оболочка.  Жизнь-это
то, что происходит внутри нас. События извне влияют на нее  лишь  тогда,
когда они отмечены и, я бы даже сказал, порождены ею. Именно так  бывает
в большинстве случаев. Десятки событий происходят за месяц  вокруг  нас,
но мы на них никак не отзываемся, потому что они не имеют для нас значе-
ния. Но уж если какое-нибудь из них нас  сильно  затронет,  можно  пору-
читься, что мы шли ему навстречу и встретили его на полдороге. Если тол-
чок приводит в действие какую-то пружину внутри нас, значит пружина  эта
была натянута и ожидала толчка.
   К концу 1904 года душевное напряжение Аннеты стало ослабевать, и  эта
внутренняя перемена, казалось, была связана с некоторыми переменами, ко-
торые в то время происходили вокруг нее.
   Сильвия выходила замуж. Ей было двадцать шесть лет, она уже достаточ-
но насладилась радостями свободы и находила, что пора вкусить и радостей
семейной жизни. Она выбирала мужа осмотрительно, не спеша.  От  любовных
связей она не требовала прочности - лишь бы доставляли  удовольствие!  А
муж должен быть из прочного, добротного материала. Конечно, Сильвии  хо-
телось, чтобы он ей, кроме  того,  нравился.  Но  ведь  нравиться  можно
по-разному. Когда выбираешь человека в мужья, увлечься им вовсе не  обя-
зательно. Сильвия в этом деле руководствовалась доводами рассудка и даже
деловыми соображениями. Ее предприятие процветало. Мастерская под вывес-
кой "Сильвия. Платья и пальто" заслуженно пользовалась прекрасной  репу-
тацией и завоевала себе избранную клиентуру в кругах средней  буржуазии:
здесь шили изящно, со вкусом и по умеренным ценам. Мастерская,  преуспе-
вая, достигла того предела, который Сильвия не могла  перешагнуть  одна,
своими силами. Ей нужен был компаньон, который помог бы перейти эту чер-
ту, который расширил бы дело, присоединив к ее дамской швейной  мастерс-
кой портняжную.
   Никого не посвящая в свои планы, она стала искать подходящего челове-
ка. Наконец окончательно сделала выбор. И, сделав  выбор,  решила  выйти
замуж за своего избранника. А любовь?  Любовь,  говорила  себе  Сильвия,
придет потом, будет время и для нее! Она не выйдет за человека, которого
не сможет полюбить. Но любовь - не главное. На первом месте дело!
   Ее избранника звали Леопольд Сельв, и в  первую  же  минуту  их  зна-
комства молодая хозяйка мастерской придумала для новой  фирмы  название,
которое будет красоваться на вывеске: "Сельв и  Сильвия".  Однако,  хотя
для женщины звучное имя имеет немалое значение, Сильвия была не так глу-
па, чтобы удовольствоваться только этим: Сельв был  прекрасной  партией.
Этот не очень молодой (на вид ему было добрых тридцать пять лет)  и  до-
вольно видный мужчина - как говорится,  "неладно  скроенный,  да  крепко
сшитый", цветущий рыжеватый блондин, служил старшим  закройщиком  у  из-
вестного парижского портного. Он хорошо знал свое ремесло, много зараба-
тывал, к тому же был человек степенный, не гуляка. Сильвия навела справ-
ки. И дело было решено - пока только в голове Сильвии. Она еще не  спро-
сила, согласен ли Сельв. Но это ее меньше всего беспокоило:  она  знала,
что добьется своего.
   Сельв вовсе не домогался чести стать ее мужем.  Этот  веселый  малый,
ничуть не честолюбивый, изрядный эгоист, дороживший своими удобствами  и
привычками, решил остаться холостяком. Он не собирался бросать свое мес-
то, хотя и скромное, но доходное и не обременявшее его  ответственностью
у хозяина, который знал ему цену. Но Сильвия быстро опрокинула  все  его
планы и нарушила его покой. Они встретились  (встреча  была  ею  заранее
подстроена) на одной осенней выставке, куда и он и она пришли, чтобы оз-
накомиться с модами. Сильвию окружили поклонники - молодые люди, пламен-
но влюбленные в нее, и она направо и  налево  расточала  улыбки,  сыпала
острыми и веселыми словечками, не обращая на Сельва  никакого  внимания.
Затем, когда он (не без горечи) оценил ее любезность и остроумие,  пред-
назначавшиеся не для него, Сильвия неожиданно удостоила его  благосклон-
ного внимания. Теперь она обращалась только к нему - остальные отошли на
задний план. Такой внезапный поворот подкупил Сельва, тем более  что  он
приписал его своим личным качествам.  Это  был  ловкий  ход  со  стороны
Сильвии - и Сельв попался. Прощай все его благие намерения!
   Через некоторое время Сильвия попросила Аннету прийти к ней  вечером,
после обеда, в час, когда в мастерской уже обычно никого не бывало.
   - Я тебя просила прийти, потому что жду одного  человека,  -  сказала
она.
   Аннета удивилась:
   - А я для чего нужна? Разве ты не можешь одна его принять?
   - Так будет приличнее, - с важностью возразила Сильвия.
   - Поздновато ты вспомнила о приличиях!
   - Лучше поздно, чем никогда, - отозвалась Сильвия все с той же невоз-
мутимой серьезностью.
   - Да что ты меня дурачишь? Так я этому и поверила!
   - Ну и не верь! Аннета погрозила ей пальцем:
   - А кто же этот другой? Кого ты собираешься морочить?
   - Вот он идет!
   Сельв позвонил. Он, видимо, был недоволен тем, что застал Сильвию  не
одну, но, как человек благовоспитанный, постарался это  скрыть.  Нелегко
произвести выгодное впечатление в обществе двух молодых и бойких женщин,
которые кого угодно смутят, особенно когда они заодно. Сельв чувствовал,
что его изучают две пары глаз. После  нескольких  довольно  тяжеловесных
комплиментов, часть которых он из вежливости уделил Аннете, он заговорил
о делах, о своем ремесле, о своей жизни очень занятого человека.  Аннета
великодушно притворялась заинтересованной, задавала вопросы. Сельв  стал
доверчивее, у него развязался язык. Он говорил о трудностях, которые ме-
шали ему пробить себе дорогу, о своих невзгодах  и  успехах  и  всячески
старался показать себя с наилучшей стороны.  Он  производил  впечатление
человека простодушного, доброго и довольного собой.  Сельв  вел  игру  в
открытую, тогда как Сильвия, более осторожная, раньше чем выложить  свои
карты на стол, старалась заглянуть в карты партнера. Аннета, скоро отод-
винутая на задний план, наблюдала за этой игрой и  дивилась  не  столько
ловкости сестры, сколько ее выбору. Сильвии нетрудно было бы сделать бо-
лее выгодную партию. Но она вовсе к этому не стремилась. Слишком  краси-
вые и блестящие мужчины не внушали ей доверия. Разумеется, она не  вышла
бы за дурака или урода. Золотая середина, толковый помощник, а не верхо-
вод - вот что ей было нужно! Она понимала, что в  браке  каждая  сторона
должна давать, а хочет брать: это как предложение и спрос.  Ей  требова-
лось только одно: она была сама себе госпожа и такой хотела остаться.  А
ему чего было нужно? Чтобы его полюбили ради него  самого,  за  красивые
глаза? Бедняга! Не мог же он так много воображать о себе - ведь он знал,
что некрасив и даже непривлекателен. Но все-таки он хотел, чтобы женщина
вышла за него по любви... Ну не смешно ли? Думая об этом, Сельв  пожимал
плечами, мысленно посмеиваясь над такой слабостью, ибо  при  всем  своем
простодушии он был неглуп, знал жизнь и к женщинам относился  скептичес-
ки, как большинство французов.  Но  потребность  любви  в  человеке  так
сильна! Ах, эта глупая потребность сердца!.. "А почему меня нельзя полю-
бить? Я не хуже других!.." Так Сельв переходил  от  смирения  к  самодо-
вольству. Он добивался любви, точно милости. Это была плохая  тактика...
И как он ничего не умел скрыть! Плутовка Сильвия отлично это  подметила.
Когда его большие голубые глаза навыкате спрашивали: "Вы меня любите?.."
- она, помня, что неуверенность питает любовь, отвечала умильными взгля-
дами, которые не говорили ни да, ни нет.
   Когда сестры остались одни, Аннета сказала Сильвии:
   - Нехорошо, что ты так с ним заигрываешь!
   - А почему? - возразила Сильвия, смотрясь в  зеркало.  -  Игра  стоит
свеч.
   - Значит, это серьезно?
   - Очень серьезно.
   - Вот не могу себе представить, что ты выйдешь замуж!
   - Напрасно! Я думаю проделать это даже не раз и не два...
   - Не люблю, когда ты шутишь такими вещами!
   - Ах, ты ходячая Армия спасения! Чем же тогда шутить? Ну, ну, госпожа
Бут (Сильвия произносила "Бот" [42]), не хмурь свои красивые брови! Я не
собираюсь пока менять мужа, сначала еще надо  его  испробовать.  Я  хочу
выйти замуж надолго. Но если брак окажется непрочным, - что ж,  придется
искать другого!
   - Я не за тебя беспокоюсь! - сказала Аннета.
   - Вот как! Ну что ж, спасибо и за то, что беспокоишься о нем. Значит,
он тебя пленил?
   - Сильвия, он тебе не пара. Но он славный малый, - жаль, если ты  ему
испортишь жизнь.
   Сильвия улыбалась своему отражению в зеркале.
   - Эка важность, подумаешь! Люди всегда портят друг другу  жизнь.  Ко-
нечно, ему придется страдать!.. Бедняга! Не хотела бы я быть в его  шку-
ре... Ну, ну, я шучу, не беспокойся за него! Неужели ты думаешь,  что  я
не знаю качеств моего Адониса? Он ничем не блещет, но на него можно  по-
ложиться - уж я-то кое-что в этом смыслю. Конечно, я не стану ему  этого
говорить: мужчину никогда не следует баловать, а то  он  начнет  вообра-
жать, что имеет на тебя какие-то права. Но я знаю все его качества. Я не
так глупа, чтобы его обижать, - ведь это значило бы вредить самой  себе!
Конечно, не поручусь, что не буду его бесить (это ему  полезно  -  пусть
немножко похудеет!), но изводить его буду не чересчур, а ровно  столько,
сколько необходимо. Разумеется, только в том случае, если мне не на  что
будет жаловаться, а иначе пусть сам на себя пеняет: я в долгу  не  оста-
нусь, всегда плачу наличными! Я честно торгую: надуваю покупателей ровно
настолько, чтобы можно было прокормиться, не больше. Но если они пробуют
надуть меня, - ну, тогда я уже не стесняюсь!
   - Что за женщина! Никогда нельзя заставить ее  говорить  серьезно!  -
воскликнула Аннета.
   - Если о всех серьезных вещах говорить серьезно, тогда и жизнь станет
невмоготу! - сказала Сильвия.
   Леопольд скоро опять пришел, и Сильвия не стала его томить. Она быст-
ро обозрела позиции противника и, не выходя из-за оборонительных  укреп-
лений, проверила его вооружение, амуницию и провиант, а тогда уже добро-
вольно сдалась. Она без всякого труда незаметно внушила ему свою идею, и
Леопольд до конца жизни сохранил иллюзию, что это у него первого явилась
мысль открыть большую мастерскую "Селив и Сильвия".
   Свадьбу решили сыграть в середине января  -  сезон,  когда  работы  у
портных меньше. Последние недели перед свадьбой были веселым временем  и
для работниц мастерской - сияющий Леопольд угощал всю компанию, водил  в
театр и кино. Эти девушки так любят повеселиться! Когда одна из них  вы-
ходит замуж, им кажется, что она словно приносит в их общий дом счастье.
И каждая, встречая этого дорогого гостя, шепчет ему мысленно:
   "Смотри же, не забудь! Следующая очередь - моя!.."
   Всеобщая радость заразила и Аннету. Казалось, она должна была бы сей-
час еще живее почувствовать, как неудачно сложилась ее  жизнь.  А  между
тем она спрашивала себя, куда девались все ее горести: они  соскользнули
с нее, как сорочка с бедер. О молодость,  горе  тебе  нипочем!..  Нельзя
сказать, чтобы брак Сильвии приводил Аннету в восторг. Она нежно  любила
сестру, и ей было немного грустно при мысли, что они теперь уже не будут
так близки. И потом досадно было, что такая хорошенькая девушка  выходит
за довольно простоватого парня. Не о таком муже для Сильвии мечтала  Ан-
нета. Но что за дело людям до чужой мечты! И они правы... Каждый  бывает
счастлив по-своему.
   Сильвия была довольна. Любовь Леопольда и его явное восхищение льсти-
ли ее тщеславию и мало-помалу покоряли ее сердце. Она  говорила  сестре,
что ценит степенность и серьезность своего жениха - он будет ее надежным
товарищем и ни в чем не станет ее стеснять. Правда, изменять ему она  не
собирается, но никогда нельзя поручиться за будущее, а Леопольд тем  хо-
рош, что не станет строго требовать у нее отчета в поведении, -  в  этом
она уверена. Леопольд не стремился узнать прошлое Сильвии, он ей  верил,
и Сильвия была ему за это благодарна.
   Жизнь оставила Леопольду мало иллюзий и сделала его терпимым. Она на-
учила его, что лучшее правило поведения -  благодушный  эгоизм  честного
скептика, доброго и нетребовательного, который не ждет от  других  того,
чего сам не может дать.
   У Сильвии было больше общего с Леопольдом, чем с Аннетой. Аннету она,
конечно, любила сильнее. Но, будь Аннета мужчиной (так, смеясь, говорила
Сильвия), она бы ни за что не вышла за нее замуж. Нет,  нет,  это  плохо
кончилось бы!.. А с Сельвом она чувствовала  себя  в  безопасности.  Это
чувство спокойной умеренности избавляло ее от необходимости размышлять о
женихе: она думала о свадьбе, о подвенечном наряде, который себе сошьет,
о своем будущем хозяйстве и грандиозных  коммерческих  проектах.  И  эти
мысли рождали чувство полного удовлетворения.
   Свадьба состоялась в солнечный зимний день. Потом Сельв повез всех  в
Венсенский лес. Устраивались веселые пикники. Аннета охотно принимала  в
них участие. В другое время ей был  бы  неприятен  вульгарноватый  пошиб
этого шумного веселья. Сейчас она  его  не  замечала.  Она  развлекалась
вместе со славными юношами и девушками, для которых это были  часы  бла-
женного отдыха среди дней тяжелого труда. Она участвовала в играх и всех
пленила своей живостью и заразительной веселостью. Сильвия привыкла  ви-
деть сестру холодной и высокомерной и сейчас с удивлением наблюдала, как
она от души веселится. Вот она играет в жмурки: с  завязанными  глазами,
красная от возбуждения, улыбаясь во весь рот и выставив вперед  подборо-
док, как будто хочет поймать на лету солнечный луч,  она  идет  большими
шагами, спотыкаясь, раскинув руки, как крылья, и хохочет во все горло!..
Не один человек, глядя на красивое, сильное тело этой страстной женщины,
вероятно, думал: "Кого она покорит? Кто покорит ее?.." Но Аннета,  каза-
лось, думала только об игре... Куда девались все заботы,  еще  вчера  ее
угнетавшие? Где ее сосредоточенный, напряженный, ушедший внутрь  взгляд?
Да, в ней несомненно была какая-то душевная гибкость!.. Сильвия  ставила
себе в заслугу, что сумела отвлечь Аннету от забот, и радовалась  этому.
Но Аннета хорошо знала, что причина ее нового настроения гораздо глубже.
Не от свадебного веселья у нее стало легче на душе, а наоборот: она была
так весела на свадьбе потому, что ее тревога улеглась.
   Но что же произошло? Произошло нечто странное, и не сразу,  -  только
проявилось оно, это новое, внезапно, в один прекрасный день.
   Это было за несколько недель до свадьбы Сильвии, в  воскресное  утро.
Аннета сидела полуодетая перед зеркалом у своего туалетного столика.  По
воскресеньям она любила одеваться медленно, не торопясь, - ведь в другие
дни нужно было рано уходить из дому. Ей лень было двигаться  -  сказыва-
лась накопившаяся усталость. Марк, как только встал, убежал к тетке.  Он
живо интересовался предстоящей свадьбой и смешил Сильвию своими  замеча-
ниями, которые делал тоном бывалого человека. Леопольд его баловал: что-
бы угодить Сильвии, он ухаживал и за ее собачонкой. И Марк,  польщенный,
гордый таким вниманием к нему взрослого мужчины, проводил весь день вни-
зу, а к матери возвращался неохотно. Аннета замечала  это  с  горечью  и
унынием. Но в то воскресное утро усталость была сильнее горя,  и  к  ней
примешивалось какое-то тайное чувство, не лишенное приятности. Аннета по
привычке все-таки вздохнула. Но она  наслаждалась  этой  приятною  уста-
лостью, сознанием, что сегодня можно, слава богу, отдыхать,  вытянувшись
в кресле... Воскресенье! Прежде Аннета не умела ценить его  по-настояще-
му.
   "Устала я! Устала! Как хорошо, что не надо никуда идти!.. Спать бы  и
спать - тысячу лет!.. Сидеть вот так, хотя и в неудобной позе, не  делая
ни одного движения. Точно ты зачарована и боишься разбить чары. Не  буду
двигаться! Как хорошо!.."
   Она смотрела в окно, на крышу напротив. Из трубы  пекарни  поднимался
дым. Завиваясь светлыми кольцами на ветру и приплясывая, он весело бежал
к голубому небу. Глаза Аннеты смеялись, душа уносилась ввысь и вместе  с
этими прихотливыми арабесками дыма плясала в воздухе,  освободившись  от
земной тяжести. Душа ее была открыта солнцу и ветру.  Аннета  вполголоса
напевала... И вдруг ей вспомнился взгляд молодого  человека,  который  с
восхищением смотрел на нее вчера в омнибусе. Она его не знает и,  конеч-
но, никогда больше не увидит. Но этот взгляд, который  она  перехватила,
неожиданно повернув голову (а он думал, что она его не видит), так прос-
тодушно говорил ей о ее красоте. что оставил в ее сердце  чувство  живой
радости... Она притворялась перед собой, будто не знает, откуда эта  ра-
дость... Но когда зеркало отразило ее улыбку,  она  вдруг  увидела  себя
глазами того, кто ее когда-нибудь полюбит... Где вы, заботы?..  Они  еще
жужжали где-то, но далеко, очень далеко, да и то лишь  время  от  време-
ни...
   "Нет, довольно, довольно! К чему?.. Со всем этим нужно покончить!"
   Такие мысли для Аннеты были не новы. Она уже  двадцать  раз  твердила
себе то же самое. Но нечего было ожидать, что она выполнит свое решение.
Разум - хороший советчик, да в его советах много ли проку? Сердце  можно
убедить лишь доводами сердца.
   Сейчас и в таких доводах не было недостатка. Сейчас Аннета готова бы-
ла признать нелепой страстность своей материнской любви.  Но  признавала
она это потому, что в ней воскресли другие потребности, которые  она  до
сих пор в себе подавляла. Она больше не могла, не хотела  их  отвергать.
И, как только она их безмолвно признала, она почувствовала себя освобож-
денной. Голос встрепенувшейся молодости говорил ей:
   "Ничего не потеряно. Ты еще  имеешь  право  на  счастье.  Жизнь  твоя
только начинается..."
   Мир вокруг ожил. Она снова обрела вкус ко всему. Даже в  тусклые  дни
бывали просветы. Аннета не строила никаких планов на будущее. Она просто
радовалась при мысли об этом отвоеванном будущем, каким бы  оно  ни  бы-
ло... Да, да, она молода, молода, как этот юный, наступающий год...  Вся
жизнь перед ней... Она никогда не пресытится ею!
   Начало февраля - чудесная пора. В Париже она полна очарования.  Весна
чувствуется пока только в небе и в сердце, но уже все вокруг кажется ка-
ким-то удивительно чистым, все светло и ясно, как радость просыпающегося
ребенка. Наступает самое прекрасное время года. Птиц еще не видно, но  в
воздухе уже слышен их полет: кажется, что стоишь на верхушке башни, ухо-
дящей в ясное небо, и видишь тучи крыльев, стаи ласточек, которые  пере-
летают через моря и летят к нам. И вот они уже здесь, они  поют  в  моем
сердце!..
   Как всякий здоровый человек, Аннета любила все времена года. Она лег-
ко приноравливалась к ним, она словно вбирала в себя  часть  их  скрытых
сил. Весна, пора обновления, наполняла ее радостным возбуждением.
   Ходьба, работа - все доставляло ей удовольствие. Она возвращалась до-
мой приятно усталая и с отличным аппетитом. Все ее живо занимало,  опять
проснулся интерес к умственной жизни, ко всему,  что  она  забросила  за
последние четыре года, - к музыке, книгам. Несмотря  на  утомление,  она
выходила иногда и по вечерам, бежала на другой конец Парижа, чтобы  пос-
лушать концерт, на который достала билет. У Сильвии тяжело проходило на-
чало беременности, и она завидовала сестре.
   Во время вечерних прогулок за Аннетой  не  раз  увязывались  мужчины.
Рассеянная, поглощенная своими мечтами, она их  долго  не  замечала,  но
вдруг от беседы с самой собой ее отвлекало ощущение, что кто-то  следует
за ней по пятам. Очнувшись, она с любопытством оглядывала субъекта,  ко-
торый что-то ей нашептывал, пожимала плечами или делала недовольную гри-
масу и шла дальше, ускоряя шаг и бормоча про себя:
   - Вот старый дурак!
   "Дурак" часто бывал не старый, а молодой. И тогда Аннета думала:
   "Лет через десять и Марк, пожалуй, будет делать то же самое..."
   И останавливалась, возмущенная. Юноша встречал гневный взгляд,  пред-
назначавшийся будущему Марку, и отставал. А  она  уже  снова  улыбалась,
представляя себе на месте этого юноши своего Марка, взрослого,  красиво-
го, - как-никак это было забавно и тешило ее материнское  самолюбие.  Но
она тут же спохватывалась и начинала мысленно себя бранить... Мало того,
она бранила Марка!
   - Шалопай! - ворчала она. - Вот вернусь домой, надеру тебе уши!
   (И она так и делала.)
   Эти маленькие приключения забавляли Аннету только вначале.  Когда  же
они стали учащаться...
   "Нет, это становится  невыносимо!  Неужели  женщине  нельзя  спокойно
пройти по улице? Стоит тебе без всякой задней  мысли  взглянуть  направо
или налево или улыбнуться - и тебя уже подозревают в том, что  ты  ищешь
любви! Знаю я ее, эту любовь, довольно я на  нее  насмотрелась!  Мужчины
уверены, что мы без них жить не можем! Эти олухи не понимают, что  можно
быть счастливой без них, счастливой просто так, оттого что хорошая пого-
да, оттого что ты молода и у тебя есть то немногое, что тебе нужно!.. Ну
и пусть себе воображают что угодно. Разве я о них  думаю!  О  таких  ду-
мать?.. Да неужели они никогда не пробовали посмотреть на себя со сторо-
ны?"
   Но она-то на них смотрела! И в своем блаженном опьянении свободой ни-
как не склонна была их идеализировать. Она спрашивала  себя:  как  можно
увлечься мужчиной? Право же, это некрасивое животное! Надо совсем  поте-
рять голову, чтобы им прельститься!.. И дочь Ривьера, как истая  францу-
женка классического типа, здоровая духом и  читавшая  Рабле  и  Мольера,
вспоминала слова, которые Дорина говорит Тартюфу.
   Она смеялась над любовью. (Ах, как она хитрила с собой!..) Она  драз-
нила ее, а любовь между тем притаилась в ее сердце  и,  делая  вид,  что
дремлет, ждала своего часа. Эти перепалки были только подготовкой к нас-
тоящей атаке. Враг подступал. Враг - и вместе друг...
   Ну можно ли было этого ожидать? Кто угодно - только  не  он...  Какая
ирония судьбы!
   Жюльену Дави было лет тридцать - почти столько  же,  сколько  Аннете.
Это был молодой человек среднего роста, немного сутулый. Если бы не  до-
вольно красивые карие глаза, кроткие и серьезные, светившиеся тихой лас-
кой для тех, кто умел его приручить, его грустное лицо было бы непривле-
кательно. Шишковатый лоб, перерезанный складкой, большой  нос,  торчащие
скулы, черная бородка и мягко  очерченные  губы,  скрытые  под  чересчур
длинными усами (Жюльен как будто задался целью прятать все, что  было  в
нем лучшего), цвет лица желтоватый, как старая слоновая кость,  -  видно
было, что человек питается больше книгами, чем солнцем. Лицо выражало  и
ум и сердечность, но было  какое-то  тусклое,  неподвижное,  -  жизнь  и
страсти еще не наложили на него своего отпечатка. В общем,  Жюльен  Дави
представлял собой фигуру нескладную и унылую.
   Он был еще наивнее и неопытнее Аннеты, а она и после своего  коротко-
го, но бурного романа была не слишком искушена в  делах  любви.  Правда,
унаследованное от отца чутье и  откровенности  Сильвии,  которые  иногда
стоили бесед королевы Наваррской, не дали ей остаться  в  неведении.  Но
такие уроки плохо усваиваются, если сердце не познало всего на собствен-
ном опыте. Слова не то, что действительность. И бывает,  что,  столкнув-
шись в жизни с тем, о чем мы только недавно прочли в книгах, мы  его  не
распознаем. Несмотря на всю осведомленность Аннеты, ей, в сущности,  еще
только предстояло узнать почти все. А Жюльену - все.
   Жюльен до сих пор не знал любви. У нас во Франции неохотно говорят  о
таких "девственниках", и в народе они служат мишенью для вольных  шуток,
ибо народ наш хотя и умен, но довольно крепко держится за  старые  формы
мышления. Между тем таких "невинных" много. Этому способствуют религиоз-
ные убеждения, нравственный пуританизм или врожденная, иногда  болезнен-
ная, застенчивость, а чаще всего тяжелый труд, поглощающий  все  молодые
годы, бедность, отвращение к любви пошлой и уважение  к  той  настоящей,
которая придет (а она не приходит), - и при этом во всех случаях,  веро-
ятно, холодный темперамент, свойственное северянам медленное пробуждение
сердца (медленность эта, впрочем, вовсе не исключает в  будущем  сильных
страстей, - напротив: сердце их накопляет и хранит в запасе). Да,  таких
людей много, и счастье молодости проходит, ничего не уделив им.  Правед-
ники эти стоят в стороне с пустыми руками.
   Жюльен почти все в жизни познавал только умом.
   Он вырос в семье бедных и трудолюбивых буржуа.
   Вся семья состояла из трех человек. Отец, учитель, умер  рано,  заму-
ченный работой: мать всецело посвятила себя сыну, который платил ей  та-
кой же самоотверженной любовью. Он был религиозен и,  несмотря  на  свои
либеральные убеждения, соблюдал все обряды как верующий католик. Он  вел
жизнь, полную неустанного труда, однообразную, скрашенную лишь  холодной
радостью умственной работы и удовлетворением привычек. Ни малейшего  ин-
тереса к политике, отвращение к общественной деятельности,  культ  жизни
внутренней, замкнутой в кругу семьи. То было честное и скромное  сердце,
знавшее цену смиренных и стойких добродетелей и в глубине своей - поэти-
ческое.
   Жюльен служил преподавателем в лицее. С Аннетой он познакомился еще в
университете, когда ей и ему было по двадцать лет. Его с первого же  дня
влекло к ней.
   Но тогда она, богатая, окруженная  поклонением,  сиявшая  молодостью,
эгоистичная, как все счастливые люди,  равнодушная  и  далекая,  внушала
Жюльену робость. Товарищи его были смелее и захватили то место подле Ан-
неты, которое ему так хотелось занять. Жюльен им завидовал, но не пытал-
ся соперничать с ними: он считал себя ниже других, всегда помнил, что он
невзрачен, неловок, плохо одет. Он не умел выражать свои  чувства,  и  у
людей создавалось неверное представление о его уме и искренности. Созна-
ние, что он некрасив, парализовало Жюльена еще и потому, что он был  чу-
ток ко всему прекрасному, и красота Аннеты тайно волновала его. Он  счи-
тал ее красавицей и не обладал смелостью своих товарищей, которые,  уха-
живая за ней, между собой развязно обсуждали все достоинства и недостат-
ки ее внешности - слишком густые брови, выпуклые  глаза,  короткий  нос.
Жюльен не замечал таких подробностей. Но он единственный из  всех  окру-
жавших Аннету молодых людей чувствовал внутреннюю  гармонию  этой  живой
формы, понимал ее смысл. Ведь  всякая  форма  есть  выражение  какого-то
внутреннего содержания, однако  большинство  людей  замечает  только  ее
внешние особенности. Для Жюльена глаза, лоб, густые брови Аннеты состав-
ляли одно целое с силой ее характера и живостью ума. Он смотрел  на  нее
издали, охватывая всю одним взглядом. И с первого взгляда  понял  Аннету
верно, гораздо вернее, чем потом, когда, познакомившись с  ней  поближе,
старался узнать ее. У Жюльена был тот дальнозоркий  ум,  который  вблизи
видит плохо. Иногда люди этого типа бывают гениальны, но они  на  каждом
шагу спотыкаются о то, что у них под ногами.
   Жюльен и Аннета встретились снова однажды утром в библиотеке св.  Же-
невьевы, в большом двусветном зале на первом этаже. Они не виделись поч-
ти десять лет, и Жюльен успел благоразумно изгнать из своих мыслей образ
Аннеты, а в это утро она вдруг снова появилась перед ним. Он поднял гла-
за от книги и в нескольких шагах от себя, по другую сторону стола,  уви-
дел ее, занятую чтением. На красивых каштановых волосах - меховая шапоч-
ка, пальто накинуто на плечи (время было еще зимнее, перед Пасхой, а зал
не отапливался, и в большие окна дул с площади ледяной ветер. Жюльен си-
дел в пальто с поднятым воротником. А у Аннеты шея была  открыта,  и  ей
было не холодно). Облокотясь на стол и подперев рукой щеку, Аннета сиде-
ла в своей привычной позе, так хорошо ему знакомой,  -  склонив  голову,
подавшись немного вперед и сдвинув светлые брови, она пробегала  глазами
страницы и покусывала кончик карандаша. Жюльен смотрел на нее с  тем  же
волнением, как когда-то, в двадцать лет. Но он не помышлял о том,  чтобы
подойти и заговорить с нею.
   Аннета читала с таким же увлечением, с каким она делала все, но ее  в
это время занимала не одна, а много разных мыслей. Идеи, которые она ис-
кала в книгах и которые ее серьезно интересовали, редко представали  пе-
ред нею без свиты образов, имевших с ними очень мало общего.  Она  гнала
эти образы прочь, но время от времени они возвращались и назойливо  сту-
чали в мозг. Даже мыслящая женщина никогда не может  целиком  сосредото-
читься на том, что читает: слишком силен поток собственных дум и  ощуще-
ний. Аннета часто прерывала чтение, чтобы на минутку "открыть им шлюзы".
   И вот когда она, оторвавшись от книги,  рассеянно  обводила  взглядом
зал, глаза ее встретились с глазами наблюдавшего за ней Жюльена. В  пер-
вое мгновение ей показалось, что это тоже из  образов  прошлого,  только
что мелькавших перед ней. Но, тотчас очнувшись (так по  утрам,  просыпа-
ясь, она одним скачком возвращалась от сна к яви), она встала и, обрадо-
ванная встречей, протянула Жюльену через стол руку.
   Жюльен, смущенный, неловкий, подошел и сел рядом.  Начался  разговор.
Впрочем, поддерживать его пришлось одной Аннете.  Жюльен  говорил  очень
мало, он был ошеломлен такой неожиданной удачей. Аннета тоже была  рада:
счастливое прошлое встало перед ней. Жюльен играл в нем  очень  незначи-
тельную роль, он был лишь обыкновенным звеном в цепи. Шествие воспомина-
ний быстро развернулось - и вот уж Жюльен оказался где-то далеко позади.
А он воображал, что все еще видит себя в весело блестевших глазах  Анне-
ты, и от волнения не сознавал, что отвечает ей. Он старался (и как  неу-
мело!) скрыть свое восхищение. Он находил, что Аннета стала  еще  краси-
вее, чем была, и при этом как-то человечнее и проще, в ней чувствовалось
что-то новое... Что же именно? Жюльен ничего не слышал  о  ней  вот  уже
шесть лет, с тех пор как умер ее отец. История Аннеты была ему неизвест-
на, так как он мало с кем встречался и парижские сплетни до него не  до-
ходили. Он спросил Аннету, живет ли она все там же, на  Булонской  набе-
режной.
   - Как, вы ничего не знаете? Я уже давно оттуда перебралась... Да, да,
меня выставили из моего дома...
   Жюльен не понял. Она объяснила ему коротко, с  веселой  беспечностью,
что разорилась и сама в этом виновата, так как не занималась своими  де-
нежными делами...
   - Поделом мне! - добавила она.
   И заговорила о другом. Ни слова о себе, о  своей  жизни.  Не  потому,
чтобы она хотела скрыть, - нет, просто это никого не касалось.  Если  бы
Жюльен стал настойчиво расспрашивать ее, задавал вопросы, она сказала бы
правду. Но он ничего не спросил, - смелости не хватало, и к тому  же  он
был поглощен одной мыслью: значит, она бедна теперь, так же  бедна,  как
он!.. Жаркий ветер надежды уже ворвался в его душу.
   Чтобы скрыть волнение, он с товарищеской бесцеремонностью заглянул  в
брошюру, которую Аннета только что отложила в сторону:
   - Что вы читаете? Перелистал страницы. Это был научный журнал.  Перед
Аннетой лежала их целая кипа.
   - Вот, - сказала Аннета, - стараюсь снова войти в курс дела. Это  не-
легко. Я потеряла пять лет. Приходится давать уроки, чтобы прокормиться,
и для занятий не остается времени. Сейчас Пасха, уроков нет, я  свободна
- вот и пытаюсь наверстать потерянное, глотаю двойными порциями! Видите,
- она указала на раскрытые журналы, - хочу все это одолеть.  Но  слишком
много материала, я не успеваю, - ведь всему надо  переучиваться.  За  то
время, что я пропустила, столько накопилось нового! В статьях  ссылаются
на труды, о которых я понятия не имею... Боже мой, как быстро наука идет
вперед! Но я догоню, вот увидите! Я не хочу отставать в дороге  -  я  не
калека. Столько замечательных открытий! Я все хочу знать...
   Жюльен слушал с жадностью. Из всего, что она  говорила,  он  запомнил
одно: она живет своим трудом, ей  нелегко  достается  кусок  хлеба  -  и
все-таки она бодра и весела. Аннета теперь поднялась в его глазах на та-
кую высоту, которой прежняя Аннета никогда не достигала. И она  увлекала
его за собой, заражала той любовью к жизни, которой он  до  сих  пор  не
знал.
   Из библиотеки вышли вместе. Жюльен был горд тем, что с ним такая кра-
сивая дама, и все еще не мог опомниться от радости: он не думал, что Ан-
нета так хорошо его помнит. Ведь в былые времена  она,  казалось,  почти
его не замечала. А вот сейчас она напоминала ему всякие мелочи,  которые
он успел забыть. Осведомилась об его матери. Жюльен был этим так тронут,
что смущение его начало таять. Теперь уже он стал рассказывать  о  себе,
но дело подвигалось туго, язык у него был деревянный. Аннета  слушала  с
добродушной иронией - ей все время хотелось подсказать ему нужные слова.
Только что он разговорился и вновь обрел уверенность  в  себе,  как  она
стала прощаться. Жюльен успел спросить, когда она придет в библиотеку, и
с радостью услышал ответ: "Да, завтра".
   Жюльен вернулся домой в смятении. Ему было стыдно за себя, но он уте-
шался мыслью, что завтра поправит дело. А сегодня  ему  хотелось  думать
только о чуде этой дружбы. Аннета, томившаяся в среде, куда  ее  втянула
Сильвия, тоже была рада встрече с товарищем тех лет, когда она жила нап-
ряженной умственной жизнью. Правда, бойкостью он не отличался - о нет! -
но он серьезный, симпатичный, славный малый... Однако  какой  заморожен-
ный!..
   Ей и на следующий день не пришлось переменить мнение  о  Жюльене.  Он
оттаивал только дома, наедине с собой. Но стоило ему увидеть Аннету, как
у него опять отнялся язык. Это его самого поразило. Он собирался сказать
ей так много (готовился к этому разговору, как к лекции) - и  все  вдруг
куда-то улетучилось, когда он встретил взгляд Аннеты. То, что  он  гово-
рил, было лишь безвкусным экстрактом признаний, которые он разогревал  в
себе... Ему самому было скучно слушать, как он мямлил. Уверенность  вер-
нулась к нему только тогда, когда речь зашла уже не о нем, а о  достиже-
ниях науки. Тут он заговорил четко, ясно и даже оживился. Аннете  только
того и надо было. Стремясь пополнить свои знания, она  засыпала  Жюльена
вопросами, на которые он отвечал охотно, потому что у Аннеты был быстрый
ум, и если живое воображение часто увлекало ее на ложный путь, достаточ-
но было одного слова, чтобы она все поняла и  мысли  ее  приняли  нужное
направление... Жюльену нравилось ее внимательное  лицо,  глаза,  которые
так впивались в него, словно желая на лету схватить его мысль,  и  вдруг
светлели: это значило, что она поняла... Радость обмена  мыслями,  кото-
рые, подобно невидимому солнцу, освещают огромные горизонты! Радость ид-
ти вместе путями новых открытий, путями, где он был ей проводником!  Ка-
ким наслаждением для обоих была эта беседа в сосредоточенной тишине  за-
ла, полного книг, храма мысли!
   Наслаждение для Жюльена, но не для соседей! Ибо  он  говорил  уже  во
весь голос, забыв, что вокруг люди. Аннета с улыбкой  остановила  его  и
встала, собираясь уходить. Он вышел с ней, но на улице, где перед ним не
было письменного стола и книг, опять стал таким же беспомощным и жалким,
как накануне. Аннета пробовала вызвать его на разговор о  самом  себе  -
напрасный труд! И все-таки Жюльен никак не мог расстаться с ней, вздумал
провожать ее до дома. Он держался натянуто, как человек, внутренне сжав-
шийся, был резок от застенчивости, а временами  даже  становился  невеж-
лив... Словом, он был невыносим! И Аннета с легким раздражением думала:
   "О господи, как бы поскорее от него отделаться?"
   Жюльен заметил ее молчаливость, насмешливые складки в углах  рта.  Он
вдруг остановился и сказал огорченно:
   - Простите, я вам надоел!.. Да, знаю, знаю - я  такой  скучный  чело-
век!.. Не умею говорить, отвык... Это оттого, что я всегда один. Мать  у
меня хорошая, очень хорошая, но с ней я не могу делиться мыслями. Многие
из этих мыслей только встревожили бы ее, она их не поймет...  И  мне  за
всю жизнь не пришлось встретить человека, которому они были бы  интерес-
ны... Да я этого уже и не жду... Вы были так  добры,  терпеливо  слушали
меня, и вот мне захотелось вам рассказать... Но это  невозможно,  невоз-
можно передать, это надо хранить про себя... Никому  не  интересно...  И
мужчина должен уметь молчать... Жить  молча...  Простите,  что  наскучил
вам...
   Аннета была тронута. В его словах  звучало  искреннее  волнение.  Эта
смесь скромности и грустной гордости поразила ее, под холодной  сдержан-
ностью она угадывала тяжелое разочарование и  оскорбленное  чувство.  И,
увлеченная одним из тех душевных порывов, которым она никогда  не  могла
противиться, почувствовав к Жюльену нежное сострадание, она сказала  го-
рячо:
   - Нет, нет, не жалейте ни о чем! Это я вас должна благодарить.  Очень
хорошо, что вы так говорили со мной... то есть пытались говорить, -  тут
же поправила она себя с едва заметной насмешкой, в которой на  этот  раз
не было ничего обидного. - Да, да... это нелегко, когда человек не  при-
вык... А мне нравится, что вы не привыкли  о  себе  говорить!..  Слишком
много на свете болтунов! Впрочем, я, может быть,  вас  приучу...  Вы  не
против? Ведь у вас нет никого, с кем вы могли бы говорить по-настоящему!
   Волнение помешало Жюльену ответить. Но в  глазах  его  Аннета  прочла
робкую благодарность. И, хотя ей давно пора было  домой,  она  повернула
обратно, чтобы еще несколько  минут  погулять  с  ним.  Она  говорила  с
Жюльеном, как добрый товарищ, как мать, сердечно и просто,  и  этот  тон
действовал на него подобно прикосновению  прохладной  руки  к  пылающему
лбу. Да, он был больно ушиблен, этот взрослый мальчик, такой угрюмый  на
вид, и нуждался в очень бережном обращении... Сейчас он начал оживать...
Однако пора было идти домой. Аннета спросила,  не  хочет  ли  он  иногда
встречаться с нею. Оба решили, что ту работу, которую они делали в  биб-
лиотеке, можно с таким же успехом делать в Люксембургском саду или...
   - А почему бы не у меня?
   И, пригласив его прийти в одно из ближайших воскресений, Аннета умча-
лась, не дожидаясь ответа...
   Ах, как красноречив мог бы он быть сейчас, а ее уже не было!.. Жюльен
стал припоминать все сначала, восторгался добротой  Аннеты.  И  так  как
этот человек с уравновешенным умом не способен был соблюдать меру в  де-
лах сердца, то от уверенности, что любви его суждено  остаться  неразде-
ленной, он без всякой последовательности перешел к  надежде,  что,  быть
может...
   Аннета не догадывалась о том, что происходит в душе Жюльена. Невзрач-
ная наружность ее нового приятеля казалась ей верной порукой, что она  в
него не влюбится, и у нее даже возникла  смешная  уверенность,  будто  и
Жюльену это обстоятельство мешает влюбляться. Она его уважала, она жале-
ла его, а жалость рождала чувство симпатии. Отрадно было сознавать,  что
она делает добро другому человеку, и от этого он был ей еще приятнее. Ей
и в голову не приходило подозрение относительно истинных чувств Жюльена,
а тем более своих чувств к нему.
   Она забыла о своем приглашении, но в следующее воскресенье Жюльен на-
помнил ей о нем, придя навестить ее, и она встретила его с удивлением  и
непритворной радостью. А Жюльен, всю неделю ожидавший этой  минуты,  ду-
мавший только о ней, не заметил удивления Аннеты - он видел одну  только
ее радость, и эта радость его воодушевила. В этот день была скверная по-
года, и Аннета не собиралась выходить из дому. Она не ждала, что кто-ни-
будь придет, и была одета небрежно, по-домашнему. В комнате царил беспо-
рядок - об этом постарался малыш. Как бы вы ни любили порядок, дети зас-
тавят вас отказаться от этой привычки, точно так же, как от многих прек-
расных планов, которые вы строили без них. Жюльен, все  относя  к  себе,
увидел в этом живописном беспорядке, конечно, не искусственный эффект, а
доказательство, что его принимают запросто, как друга, как своего  чело-
века. Он вошел с бьющимся сердцем, но, твердо решив на этот  раз  произ-
вести выгодное впечатление, напустил на себя важность и  апломб.  Это  к
нему совсем не шло. Притом Аннете было неприятно, что он ее застал в та-
ком виде, и она досадовала на нежданного  гостя,  на  его  бесцеремонное
вторжение. Как только Жюльен заметил холодность Аннеты, его  самоуверен-
ность испарилась. Наступило неловкое молчание. Жюльен не решался  больше
вымолвить ни слова. Аннета ждала с надменно-иронической миной...
   "Не воображай, мой милый, что я и сегодня буду тебя выручать!.."
   Но, увидев уголком глаза, какой несчастный, пришибленный вид у "заво-
евателя", она вдруг почувствовала весь комизм положения и громко  расхо-
хоталась. Натянутость сразу исчезла, она заговорила с ним потоварищески.
Жюльен был озадачен - он ничего не понял, но с облегчением перешел  тоже
на естественный тон, и, наконец, дружеская беседа завязалась.
   Аннета рассказывала о своей работе. Оба пришли к заключению,  что  не
созданы для того дела, которым занимаются. Жюльен страстно увлекался на-
укой, которую преподавал, но...
   - Они же не способны ничего понять! Сидят, как сонные мухи, и хлопают
глазами. Разве только у двухтрех мелькнет иной раз что-то в глазах,  ос-
тальные - это какая-то тяжелая глыба скуки! Бьешься с ней в  поте  лица,
пока удастся (и то не всегда) сдвинуть ее на одно мгновение с  места,  а
потом она опять падает на дно. Попробуйте-ка выудить ее оттуда! Учить их
- все равно, что рыть колодец!.. Конечно, несчастные ребятишки не  вино-
ваты! Они, как и мы, - жертвы мании демократизма, в угоду которой требу-
ется вдалбливать в головы всех детей одинаковое количество знаний,  хотя
они не достигли еще того возраста, когда могут  что-нибудь  понимать!  И
потом экзамены! Это нечто вроде сельскохозяйственных конкурсов - на  них
взвешивают результат трудов учителя, начиняющего  детские  мозги  смесью
исковерканных слов и сырых, бесформенных сведений,  смесью,  от  которой
большинство наших учеников спешит освободиться, как только сдаст экзаме-
ны, и которая на всю жизнь внушает им отвращение.
   - А я детей обожаю, - сказала Аннета, смеясь. - Даже  самых  никудыш-
ных. Ни одного не могу равнодушно видеть, - так  и  хочется  схватить  и
унести к себе... Но, увы, приходится  довольствоваться  одним!  И  этого
хватит, как по-вашему?
   (Она указала на разбросанные по всей комнате вещи, но  Жюльен  ничего
не понял и только глупо ухмылялся.)
   - ...Да, жаль! Когда я встречаю малыша, который мне нравится, мне хо-
чется его украсть. А нравятся мне все. Даже  в  самых  некрасивых  детях
есть что-то такое свежее, весеннее... безмерность надежд! Но что я  могу
для них сделать? И разве мне дадут что-нибудь сделать? Ведь я и  вижу-то
их мельком. Мне их доверяют на час - потом бегу  к  другим.  И  мои  ма-
ленькие ученики переходят из рук в руки. Что одна рука сделает, то  дру-
гая уничтожает. Так ничего и не получается. Несформировавшиеся души, фи-
гурки без души, умеющие танцевать бостон и падекатр. Взрослым некогда об
этом подумать - ведь мы не живем, а мчимся. Все мчатся. Не жизнь, а ска-
ковое поле! Никогда никаких остановок. Умирают на бегу, да они уже и так
мертвецы, эти несчастные, не разрешающие себе ни единого дня  передышки!
Они не дают передохнуть и нам, тем, кто этого хочет...
   Жюльен очень хорошо понимал ее. Уж ему-то не надо было объяснять, как
убийственна суета мирская и как прекрасны покой и уединение! Еще  больше
сблизило его с ней то, что она сказала затем: что, к счастью, среди это-
го потопа есть еще островки, где можно укрыться,  -  чудесные  стихи,  а
главное - музыка. Поэзией Жюльен не увлекался: язык ее был ему  недосту-
пен, и он относился к ней с каким-то недоверием, как многие люди  мысли,
которые часто создают свою поэзию, но не чувствуют глубокой и  трепетной
музыки слов. Зато другая музыка, - язык звуков, -  им  доступна.  Жюльен
сказал Аннете, что он любит музыку, но, к несчастью, не имеет возможнос-
ти ходить на концерты, - не хватает времени и денег.
   - У меня тоже мало и того и  другого,  -  заметила  Аннета.  -  Но  я
все-таки хожу.
   У Жюльена не было такого запаса жизненной  энергии.  После  трудового
дня он сидел дома, в четырех стенах. И он не умел  играть  ни  на  одном
инструменте. В комнате Аннеты он увидел пианино.
   - Вы играете?
   - Да, но не так-то это легко! - сказала Аннета со смехом. - Разве  он
даст спокойно посидеть за пианино?
   Удивленный и смутно встревоженный, Жюльен спросил, кто же  ей  мешает
играть. Аннета насторожилась: на лестнице топотали  детские  ножки.  Она
бросилась открывать дверь:
   - А вот и он! Сейчас увидите это чудовище! Она впустила Марка,  -  он
прибежал от тетки.
   Жюльен все еще ничего не понимал.
   - Это мой мальчуган... Ну поздоровайся же, Марк!
   Жюльен свалился с небес на землю. Аннета никак не думала, что это его
так поразит. Она продолжала весело болтать, удерживая Марка, который пы-
тался улизнуть:
   - Как видите, я все же не теряла времени даром.
   У Жюльена не хватило духу ответить что-нибудь - он  только  изобразил
на лице вымученную и довольно глупую улыбку. Он  всеми  силами  старался
скрыть свое волнение. Марку удалось вывернуться из рук матери, так и  не
поздоровавшись с гостем. (Он находил эту церемонию нелепой и  всегда  от
нее увиливал, предоставляя матери "говорить всякие пустяки", - он отлич-
но знал, что через минуту она забудет о  его  проступке  и  заговорит  о
чем-нибудь другом: "Эти женщины такие бестолковые!..  ")  Спрятавшись  в
складках портьеры, в четырех шагах от Жюльена, мальчик  стоял,  крутя  в
пальцах шнур, и сурово разглядывал "чужого". Он очень  быстро,  на  свой
детский лад (и не так уж неверно), оценил положение. Жюльен ему не  пон-
равился, и мнение это было бесповоротно. Дело было решено раз и  навсег-
да.
   Жюльена это упорное разглядывание еще больше смутило; он пытался под-
держивать разговор с Аннетой и в то же время не переставал думать о сво-
ем. Из-за этого он только путался и в словах и в мыслях. Все-таки понем-
ногу он успокоился. Правда, не совсем. Он ни минуты не  сомневался,  что
Аннета замужем: она держала себя так уверенно! А  где  ж  муж?  Жив  или
умер? Аннета не носила траура... Нет, Жюльен не мог успокоиться!..  Куда
же девался этот человек? Задать такой вопрос прямо он не решался.  После
всяких окольных маневров он, наконец, рискнул небрежно, как бы  вскользь
(ему, впрочем, казалось, что это было сделано очень ловко),  ввернуть  в
разговор вопрос:
   - И давно вы живете одна? Аннета возразила:
   - Прежде всего я не одна. - И указала на своего мальчика.
   Жюльен так ничего и не узнал. Но из ее ответа можно  было  заключить,
что она живет вдвоем с ребенком, и говорила она об этом весело,  поэтому
Жюльен решил, что она овдовела давно, очень давно, и больше  не  горюет.
Логика человека пристрастного угодливо подсказывала ему как будто  неоп-
ровержимый вывод:
   "Итак, господин Мальбрук скончался..."
   Что ж, царство ему небесное, этому мужу! Он  уже  не  опасен!  Жюльен
бросил на его гроб горсть земли и, повернувшись к малышу, деланно  улыб-
нулся. Теперь Марк начинал ему нравиться.
   Но зато Марку он вовсе не нравился. Жюльену строение атомных тел было
куда понятнее, чем детская душа. Марк сразу почувствовал, что ласковость
его неискренна. Он повернулся к гостю спиной и проворчал:
   - Не хочу, чтобы он надо мной смеялся! Аннету очень забавляли тщетные
попытки Жюльена умилостивить ее сына. Она сочла своим  долгом  загладить
невежливость Марка и стала расспрашивать Жюльена, как он  живет,  слушая
его ответы сперва немного рассеянно, потом с живым интересом. И  Жюльен,
которому уютный полумрак всегда придавал смелости и уверенности,  теперь
рассказывал о себе откровенно. Он был простодушен, не рисовался  никогда
- почти никогда, несмотря на желание нравиться. Во всем, что он с  такой
искренностью говорил, чувствовалась чистота души, необычная для  парижа-
нина его лет. О том, что ему дорого, он говорил с большим душевным  так-
том, под которым угадывалось с трудом сдерживаемое волнение. В эти мину-
ты полной непринужденности, ободренный сочувственным  вниманием  Аннеты,
он раскрывал свое подлинное "я", и отблеск душевной красоты оживлял  его
лицо. Аннета смотрела на него пристально, с чувством, совсем не  похожим
на прежнее приветливое безразличие.
   С этого дня они стали встречаться каждое воскресенье, а  иногда  и  в
будни, когда выдавались свободные часы. Предлогом для посещений  Жюльену
служили книги, которые он давал читать Аннете, объясняя ей то, в чем  ей
трудно было разобраться. Марку он делал довольно дорогие подарки, но вы-
бирал их неудачно, и его маленький враг ничуть не был за них благодарен,
- Марк находил, что эти игрушки слишком детские  и  унижают  его  досто-
инство. Однако ничто не могло поколебать великодушия и щедрости Жюльена,
который твердо решил не замечать того, что его смущало. Так одинокие лю-
ди, которые раньше недоверчиво сторонились всех, с той минуты,  как  они
кого-нибудь полюбили и отрешились от своего недоверия, уже не способны и
не хотят ни в чем разбираться: они отдаются всей душой. Жюльен,  изощря-
ясь в самообмане, приукрашивал и толковал так, как ему было выгодно,  те
впечатления, которые он уносил с собой после каждой встречи с Аннетой, -
все, что она говорила, все, что ее окружало (при этом он  бессознательно
приукрашал и себя!). Невнимательность Аннеты, ее рассеянные реплики, да-
же ее молчаливость, когда ей бывало с ним скучно, - все делало ее в гла-
зах Жюльена еще более желанной и трогательней. И, открывая в ней все но-
вые и новые черты, он дополнял созданный им образ Аннеты. Он  варьировал
его десятки раз, и, хотя портрет уже почти совсем не был похож на перво-
начальный, Жюльен оставался верен своей любви: он готов был менять  свой
идеал столько раз, сколько раз менялся в его глазах облик любимой женщи-
ны.
   Аннета угадала, наконец, чувства Жюльена. Сначала эта любовь ее  сме-
шила, потом тронула: Аннета была ему благодарна за нее, даже очень  бла-
годарна ("Самый красивый мужчина на свете может дать только то, что име-
ет... Спасибо тебе, мой милый Жюльен!.. "), но потом она стала ее слегка
тревожить. Аннета честно предостерегала себя, что не следует  допускать,
чтобы Жюльен вступил на этот  опасный  путь...  Но  ему  это  доставляло
столько радости, а ей не было неприятно!.. Аннета была чутка к нежности,
живо и охотно откликалась на нее. Даже, пожалуй, слишком охотно. Она это
сознавала. Любовь и восхищение, которые она читала в глазах Жюльена, бы-
ли для нее как ласка, которую ей хотелось ощущать снова и  снова...  Да,
она понимала, что, пожалуй, это не совсем хорошо с ее  стороны.  Но  это
так естественно! Ей было трудно лишить себя  этой  радости.  Нужно  было
сделать некоторое усилие - и она его сделала, но ничего у нее не  вышло.
Все, что она говорила для того, чтобы отдалить от себя Жюльена  (вправду
ли она говорила то, что нужно?), только еще  больше  привязывало  его  к
ней. Она решила, что это судьба и против судьбы не пойдешь... Она  смея-
лась над собой, а Жюльен с беспокойством спрашивал себя, не над  ним  ли
она смеется...
   "Лицемерка! Лицемерка! И тебе не стыдно?.."
   Нет, ей не было стыдно. Можно ли противиться счастью другого  сердца,
безраздельно тебе преданного? Ведь это счастье скрашивает и твою  жизнь.
И какой от него вред? Чем оно опасно, если она совершенно спокойна, вла-
деет собой и хочет только добра, только добра другому человеку?
   Аннета не знала, что одной из потайных дорожек, которыми  любовь  ко-
варно прокрадывается в сердце, часто бывает гордое и радостное сознание,
что ты нужен другому человеку. Такое  чувство  особенно  легко  покоряет
сердце настоящей женщины, ибо оно удовлетворяет, во-первых,  ее  потреб-
ность делать добро (это она признает), во-вторых, ее тщеславие (это  она
отрицает). Оно настолько сильно, что женщина с благородным сердцем часто
избирает не того, кто ей мил, но может обойтись без нее, а того, кто лю-
бим ею меньше, но нуждается в опеке, И разве не в  этом  сущность  мате-
ринства? Ах, если бы взрослый сын всю жизнь оставался ее маленьким птен-
чиком!.. Женщина с материнским сердцем, - Аннета была  именно  такой,  -
любит наделять мужчину, чья любовь взывает к ней,  воображаемыми  досто-
инствами, которых у него нет. Она инстинктивно старается замечать только
то хорошее, что есть в нем. У Жюльена было много  достоинств,  и  Аннета
радовалась, видя, как исчезает его робость и раскрывается подлинная  ду-
ша, умиленно счастливая, как счастлив бывает выздоравливающий. Она твер-
дила себе, что этого человека до сих пор никто не понимал,  даже  родная
мать, о которой он постоянно говорил и к которой она  уже  начинала  его
ревновать. Да и сам он, бедный, не знал себя!.. Кто бы мог подумать, что
под этой шершавой оболочкой скрывается такая  нежность,  такая  тонкость
чувств!.. (Аннета преувеличивала.) Ему нужна вера в других, вера в себя,
а ее нет. Ему нужно, чтобы кто-то в него поверил, тогда придет и вера  в
себя. Ну хорошо, она, Аннета, в него верит! Она верила в Жюльена потому,
что Жюльену это было необходимо. И в конце  концов  это  стало  нужно  и
ей... Жюльен расцветал на глазах, как цветок в лучах солнца. А быть  для
другого солнцем - приятно... "Расцветай, сердце!.." О  чьем  сердце  она
говорила - о сердце Жюльена или о своем? Она и сама уже этого не  знала.
Ибо она тоже расцветала от сознания, что делает счастливым Жюльена.  Ду-
ша, богатая любовью, умирает, если не может питать собой голодных... От-
давать! Вечно отдавать всю себя!..
   Аннета отдавала себя даже слишком щедро. Перед нею нельзя было  усто-
ять. Жюльен уже не скрывал своей страсти. И Аннета поздновато  спохвати-
лась, что и ей грозит опасность...
   Когда она увидела, что в ее жизнь готова вторгнуться любовь, она сде-
лала попытку защищаться: решила не принимать всерьез чувств Жюльена.  Но
она уже не верила себе, а ее  тактика  сделала  Жюльена  настойчивее,  и
признания его становились все более пылкими.
   Тут уже Аннета испугалась. Она умоляла его  не  любить  ее,  быть  ей
только добрым другом...
   - Но почему? - спрашивал Жюльен. - Почему?
   Она не хотела объяснять... Она инстинктивно боялась любви, потому что
еще живо помнила пережитые страдания и предчувствовала новые муки. Она и
призывала любовь и гнала ее прочь. Она жаждала ее - и бежала от нее. Она
была искренна, когда противилась Жюльену, а  в  глубине  сердца  хотела,
чтобы он сломил ее сопротивление...
   Эта борьба длилась бы еще долго, если бы  одно  событие  не  ускорило
развязку.
   У Аннеты с мужем сестры установились простые и  дружеские  отношения.
Он был славный малый, хотя и грубоватый, но прямодушный  и  не  лишенный
других душевных качеств. Аннета его ценила, а Леопольд относился к ней с
несколько даже преувеличенным уважением. С первых же дней знакомства  он
видел в Аннете существо иной породы, чем он сам и Сильвия, и робел перед
нею. Тем более был он благодарен Аннете за ее дружеское расположение.  В
дни его ухаживания за Сильвией Аннета была его  союзницей.  Она  не  раз
приходила к нему на помощь, когда его невеста, уверенная в своей власти,
злоупотребляла ею и начинала над ним насмехаться. Да и теперь еще Аннета
незаметным образом играла роль посредницы, когда между супругами  бывали
недоразумения или когда Сильвия от скуки изводила мужа неожиданными кап-
ризами, причудами и взбалмошными выходками. В  таких  случаях  Леопольд,
ничего не понимая, шел к Аннете поверять свои горести, и  она  брала  на
себя миссию образумить Сильвию. Во время этих бесед Леопольд рассказывал
свояченице о себе многое такое, чего он жене не говорил. Сильвии это бы-
ло известно, и она подшучивала над Аннетой, а та принимала ее шутки бла-
годушно и весело. Отношения между этими тремя людьми были самые  искрен-
ние и простые. Леопольд никогда не выражал недовольства тем, что  сестра
жены и ее мальчик, который часто очень мешал  взрослым,  занимали  такое
место в его доме. Он даже  считал,  что  Сильвия  недостаточно  помогает
сестре, восторгался мужеством Аннеты и баловал ее сына. Аннета знала  от
Сильвии о таком отношении к ней Леопольда и была ему за это благодарна.
   Период беременности Сильвии был нелегким временем для  всех  окружаю-
щих, а в особенности для ее мужа. Частые ссоры отталкивали Леопольда  от
жены. Сильвия вовсе не хотела от него избавиться. Все дело было  в  том,
что ее сильно тяготила беременность. Она нисколько не берегла себя и  не
хотела ничего менять в своем образе жизни. Но от  этого  ей  становилось
еще хуже. Долгие месяцы беременности проходили у нее совсем не так,  как
у Аннеты: для той они были нескончаемой грезой, тихим блаженством, кото-
рое слишком скоро кончилось. Сильвия же  не  способна  была  предаваться
мечтам. Она стала раздражительна, не желала отказываться от  своих  обя-
занностей, прав, удовольствий. В конце концов сильное нервное  переутом-
ление расстроило ее здоровье и, естественно,  отразилось  на  характере.
Когда человек мучается,  у  него  является  потребность  мучить  других.
Сильвия мучилась, страдала, и ее возмущало, что муж не страдает вместе с
ней. Она старалась этого добиться: изводила  его  злобными  и  вздорными
придирками, постоянными сменами настроения и даже -  вот  так  неожидан-
ность! - ревнивою влюбленностью, которая, однако, не мешала ей постоянно
осыпать его попреками. Бывали дни, когда Леопольд просто  терялся  и  не
знал, что делать.
   Аннета была всегда рядом, всегда готова выслушать его жалобы. Он под-
нимался к ней наверх, чтобы излить душу.  Терпеливо  выслушав  его,  она
всегда умела его утешить и развеселить, так что он сам часто смеялся над
своими маленькими неприятностями. Эти беседы создавали между ними сообщ-
ничество, как между людьми, связанными только им известными тайнами. И в
присутствии Сильвии они иногда лукаво переглядывались. Оба были честны и
потому ничуть не остерегались возникшей между ними близости, хотя и  не-
винной, но небезопасной. Аннета находила удовольствие в  этом  дружеском
поддразнивании и невинном кокетстве, не видя в нем ничего  рискованного.
А Леопольду только того и надо было - он давно испытывал на себе обаяние
силы и жизнерадостности, исходившее от Аннеты. Она же в  то  время  была
вся поглощена открытием, что Жюльен ее любит; эта любовь сладко волнова-
ла ее, и весь остальной мир был для нее словно  в  тумане.  Когда  после
встречи с Жюльеном она слушала Леопольда и  даже  что-то  ему  отвечала,
улыбка ее предназначалась Жюльену. А Леопольд,  конечно,  этого  не  мог
знать.
   Он знал, чего ему хочется. И, как порядочный человек, боролся  с  со-
бой. Но и порядочный человек - только человек, и ему не следует играть с
огнем.
   В одно майское воскресенье они отправились вчетвером - Сильвия, Анне-
та, Леопольд и маленький Марк на  прогулку  в  сторону  Со.  Походив  не
дольше часа, Сильвия утомилась и, сев у подножия холма, сказала:
   - Ну, вы, молодежь, карабкайтесь наверх, если есть охота. А мы подож-
дем вас здесь.
   Она осталась внизу с мальчиком,  а  Леопольд  и  Аннета  бодро  пошли
дальше. Аннета была весела, оживленна, держала себя  с  Леопольдом,  как
добрый товарищ... С этим простым человеком  она  отдыхала  от  душевного
напряжения, в котором ее держала любовь Жюльена и его разговоры о  высо-
ких материях. Тропинка вилась вдоль  длинного  забора  какой-то  большой
усадьбы, а с другой стороны тянулся откос, поросший  цветущим  кустарни-
ком. Поднимаясь, они видели сквозь  просветы  в  изгороди  сбегающие  по
склонам плодовые сады в белоснежном и розовом пуху цветов.  Синева  неба
была необычайного, нежно-зеленого оттенка, и по ней пробегали  суетливые
облачка. Веселый ветер шаловливо кусался, как резвый щенок.  Аннета  шла
впереди, напевая, и рвала цветы. Леопольд шагал за ней по пятам. Он  ви-
дел, как - она нагибалась и ее крепкая грудь  натягивала  легкую  ткань,
видел ее голые руки, голую шею, порозовевшую от резкого ветра,  и  рако-
винку маленького уха в пене пушистых завитков. Кончик уха алел, как кап-
ля крови. Справа от них тянулся крутой откос, а дорога впереди была  по-
хожа на узкий коридор, откуда вырывался сильный ветер и бил им  прямо  в
лицо. Аннета, не оборачиваясь, окликнула своего  спутника.  Леопольд  не
отвечал. Она, наклонясь, продолжала собирать цветы и что-то шутливо  го-
ворила ему. Но так как он молчал, Аннета вдруг в этом  молчании  почуяла
опасность. Бросив цветы, она быстро выпрямилась, но не успела обернуться
и вдруг чуть не упала: Леопольд сзади навалился на нее  и  грубо  обнял.
Она почувствовала на затылке его учащенное дыхание, и жадные губы  стали
целовать ее в шею, в щеки. Она вмиг вся напряглась, изогнулась и - отку-
да взялись силы! - яростно оттолкнула обнимавшего  ее  мужчину.  Он  не-
вольно разомкнул руки, и теперь они стояли лицом к лицу - она и ее обид-
чик. Глаза Аннеты сверкали гневом. Однако Леопольд не хотел выпустить из
рук добычу. И между ними завязалась ожесточенная борьба  двух  животных,
полных ненависти друг к другу, ожесточенная, но короткая. Аннета,  кото-
рой инстинктивное возмущение придавало силы, так толкнула Леопольда, что
он едва удержался на ногах. Он стоял перед ней, вдвойне униженный, поба-
гровев и тяжело дыша. Они мерили друг друга сердитыми взглядами. Ни один
не говорил ни слова... Аннета быстро вскарабкалась по  откосу,  пролезла
через пролом в изгороди на другую сторону  и  побежала  вниз.  Леопольд,
сразу отрезвев, стал звать ее. Но она держалась от него в  двадцати  ша-
гах, не давая ему подойти ближе. Они спускались с холма, разделенные из-
городью, поглядывая друг на друга недоверчиво, враждебно и смущенно. Ле-
опольд не своим голосом умолял Аннету вернуться,  простить  его.  Аннета
делала вид, что не слышит, но она слышала, и смятение, звучавшее  в  его
голосе, смягчило ее. Она пошла медленнее...
   - Аннета! - умолял Леопольд. - Аннета! Не убегайте!.. Я вас  не  тро-
ну... Видите, я стою на месте, я не подойду ближе... Я вел себя как ско-
тина. Мне стыдно, ужасно стыдно... Ругайте меня сколько  хотите,  но  не
убегайте! Ей-богу, я вас больше пальцем не трону!.. Я  сам  себе  проти-
вен... Видите, я на коленях прошу у вас прощения!
   И он неуклюже опустился на колени. Вид у него был жалкий и смешной.
   Аннета, суровая, неподвижная, слушала, стоя к нему вполоборота  и  не
глядя на него. Но, невольно посмотрев в его сторону,  она  увидела,  как
унижен этот человек, и была глубоко тронута. В ее горячем сердце чувства
других людей находили такой отклик, как будто это  были  ее  собственные
чувства. Стыд, мучивший Леопольда, вызвал краску на ее щеках. Она повер-
нулась к нему лицом и сказала:
   - Встаньте! Леопольд поднялся, Аннета инстинктивно отступила на  нес-
колько шагов. Леопольд сказал:
   - Вы все еще меня боитесь! Вы никогда мне этого не простите?
   - Не будем больше говорить об этом, - сухо ответила Аннета.
   Они сошли вниз, на дорогу. Аннета была нема и холодна. Но Леопольд не
мог молчать: он был очень расстроен и пытался оправдываться. Однако бед-
няга красноречием не отличался, не умел выражаться изящно. Он все только
повторял с досадой:
   - Я - свинья! Аннета,  все  еще  взбудораженная,  подавляла  усмешку.
Чувства ее с трудом приходили в равновесие. Ей было и противно и  смешно
вспоминать эту сцену. Она не простила ее Леопольду, но вместе с  тем  не
могла не пожалеть этого человека, который, шагая рядом с ней,  так  уни-
женно каялся и все бормотал бессвязные извинения. Аннета слушала  его  с
раздражением, состраданием, иронией. Он всячески старался объяснить "это
гадкое безумие, которое охватывает тело..." Да, ей  такое  безумие  тоже
было знакомо!.. Говорить это Леопольду, конечно, не следовало, но у него
был такой несчастный вид, что она невольно сказала:
   - Знаю. С кем этого не бывает! Ну да ладно, забудем!
   Они шли дальше молча, с тяжестью на душе, хмурые и  смущенные.  Когда
они уже подходили к месту, где оставили Сильвию, Аннета  сделала  движе-
ние, словно хотела протянуть Леопольду руку, но не  протянула  и  только
сказала:
   - Я все забыла.
   У Леопольда стало легче на душе, однако он все  еще  беспокоился.  Он
спросил, как нашаливший мальчишка:
   - Вы ничего не расскажете? Аннета усмехнулась с легкой жалостью.
   Нет, она ничего не сказала, но зоркие глаза Сильвии с первого взгляда
все прочли на их лицах. Она не задала ни одного вопроса. На обратном пу-
ти во время шумной болтовни, которой все трое  старались  прикрыть  свое
смятение, Сильвия внимательно наблюдала за сестрой и мужем.
   С этого дня Аннета и Леопольд не оставались больше наедине.  Ревнивая
жена следила за ними. Да Аннета и сама  теперь  остерегалась  Леопольда.
Она не умела скрыть своего недоверия, и обиженный Леопольд затаил молча-
ливую злобу.
   У Аннеты открылись глаза. Нельзя было больше по-прежнему доверять лю-
дям, доверять самой себе. Нельзя было идти в жизни своей дорогой весело,
как бывало, не обращая внимания на то, что невольно будишь в других  же-
лания, которых сама не разделяешь. В современном обществе, при современ-
ных нравах ее положение одинокой, молодой и свободной женщины не  только
обрекало ее на приставания мужчин, но и оправдывало их  в  глазах  всех.
Никто не допускал, что она, так смело порвав с условностями, хочет замк-
нуться в своем мнимом вдовстве, храня  верность  неизвестно  кому.  Сама
она, обманывая себя, видела цель своей жизни в материнстве. И  материнс-
кое чувство, несомненно, горело ярким пламенем в ее душе.  Но  и  другой
огонь по-прежнему горел в ней. Она старалась о нем  забыть,  потому  что
боялась его. При этом она воображала, что никто другой его не увидит. Но
она ошибалась: огонь, помимо ее воли, вырывался наружу. И  если  не  она
сама, так другие рисковали  стать  его  жертвами.  Случай  с  Леопольдом
только что доказал это. Это было противно, это возмущало! Не ослепленные
миражом глаза того, кто не любит, видят в акте любви нелепое и  отврати-
тельное скотство. Именно таким было покушение Леопольда в глазах Аннеты.
Но совесть ее была неспокойна: ведь это она разожгла в нем  похоть.  Она
припоминала свое необдуманное кокетство, поддразнивания, всякие  женские
уловки... Что ее толкало на это? Та подавленная сила желаний, тот  внут-
ренний огонь, который надо либо питать, либо угашать в себе. Угашать его
мы не можем, не должны! Ведь он - солнце жизни, без  него  она  была  бы
погружена во мрак. Но пусть же  это  солнце  не  уподобляется  колеснице
Аполлона, отданной в неумелые руки Фаэтона, пусть не губит того, что оно
должно живить! Пусть свершает в небе положенный ему путь!..
   Значит, брак? Аннета долго отстраняла от себя этот вывод, но сознание
угрожавших ей опасностей привело ее к мысли,  что  брак,  основанный  на
любви и уважении, на спокойной дружбе, будет той плотиной, которая сдер-
жит демонов страсти и защитит ее от преследований мужчин. И  чем  больше
она убеждала себя в этом, тем слабее противилась мольбам Жюльена.  Да  и
все, словно сговорившись, склоняло ее к этому браку: перспектива матери-
альной обеспеченности и душевного покоя, потребность в  семейном  очаге,
влечение сердца. Ей хотелось уступить мольбам Жюльена,  и  она  находила
все новые основания полюбить его. Впрочем, ей не нужны были никакие  ос-
нования - она уже и так его любила. Уже шла в ней созидательная  работа,
превращающая избранника сердца в дивное видение мечты. Жюльен ее в  этом
опередил. Но у Аннеты и воображение было богаче, и душа  страстнее,  она
очень скоро зашла дальше, чем он.
   Не сдерживая себя больше, она дала волю своей непосредственной и  го-
рячей натуре. Она не прибегала к хитростям, которыми другие женщины, бо-
лее ловкие, прикрывают свое поражение, делая вид, что сердце их не поко-
рено. Аннета открыто принесла свое сердце в дар - она  сказала  о  своей
любви Жюльену. И с этого дня Жюльен утратил покой.
   Он мало знал женщин. Женщины его и влекли к себе и смущали. Не стара-
ясь их узнать, он позволял себе смело судить о них. Одних идеализировал,
других строго осуждал. А те, что не подходили ни под одну из этих  кате-
горий, не возбуждали в нем никакого интереса. Люди очень молодые (Жюльен
оставался таким благодаря своей неопытности) всегда скоры на выводы. По-
глощенные собой и своими желаниями, они видят в других только то, что им
хочется видеть.
   В любви духовной, как и в плотской, всякий мужчина, простодушный  или
хитрый, думает только о себе и никогда - о любимой женщине. Он не  хочет
знать, что она живет своей отдельной жизнью. Он мог бы это понять именно
через любовь. И любовь действительно учит этому тех немногих, кто спосо-
бен усвоить ее уроки, но и то лишь на горе им и  тем  женщинам,  которых
они любят, потому что истина открывается им всегда слишком поздно. Века-
ми люди наивно удивляются и сетуют на неизбывное одиночество души  чело-
веческой, постигаемое на горьком опыте любви. Несбыточная мечта о  слия-
нии сердец - извечная ошибка людей. Ибо разве "любить" не значит "любить
другого"? Жюльен был не такой эгоист, как Рожэ Бриссо,  но,  не  испытав
настоящей любви, он так же мало, как и тот, способен был  отрешиться  от
себя. И еще меньше знал женщин. В этот мир Жюльена нужно было  осторожно
ввести за руку.
   Аннета и от природы не отличалась расчетливостью и осторожностью,  да
и любовь не только не научила ее этому, а, напротив, сделала еще  довер-
чивее и щедрее. Сейчас, когда она была уверена, что любит и любима,  она
ничего не скрывала от Жюльена. Она чувствовала, что ничто в любимом  че-
ловеке не может оттолкнуть ее, - так зачем и ей прикрашиваться для него?
Здоровая духом, она не стыдилась быть такой, какой  она  создана.  Пусть
тот, кто ее любит, видит ее такой, какая она есть! Она хорошо знала  на-
ивность Жюльена, его робость и неискушенность в делах любви и думала  об
этом с удовольствием, с насмешливой нежностью.  Ей  нравилось,  что  она
первая открывает ему тайны женского сердца.
   Раз она неожиданно пришла к нему  на  квартиру.  Дверь  открыла  мать
Жюльена, старая дама, седая, гладко причесанная, со  спокойным  лицом  и
внимательными, строгими глазами. Недоверчиво оглядев Аннету, она  с  хо-
лодной учтивостью провела ее в маленькую гостиную, чистенькую  и  холод-
ную, где мебель стояла в чехлах. Выцветшие семейные фотографии и  снимки
с музейных картин окончательно замораживали атмосферу  в  этой  комнате.
Аннета сидела одна и ждала. В соседней комнате пошептались, затем в гос-
тиную торопливо вошел Жюльен. Он был и рад ей, и  немного  растерян,  не
знал, что сказать, и, отвечая Аннете, смотрел не на  нее,  а  куда-то  в
сторону. Они сидели на неудобных стульях с прямыми  спинками,  мешающими
принять непринужденную позу. Их разделял стол, один из тех салонных сто-
ликов, на которые нельзя облокотиться и о ножки  которых  больно  стука-
ешься коленями. В холоде, исходившем от навощенного пола без  ковра,  от
мертвых лиц под стеклами, напоминавших гербарий, застывали слова на  гу-
бах и невольно хотелось понизить голос. Эта гостиная положительно  леде-
нила душу. Аннета думала: неужели Жюльен продержит ее  здесь  до  самого
ухода? Наконец она попросила его показать свой рабочий кабинет. Отказать
было неудобно, да Жюльен и сам хотел этого. Но у него был такой  нереши-
тельный вид, что Аннета спросила:
   - Вам это неприятно? Он запротестовал и повел ее к себе, заранее  из-
виняясь за беспорядок в комнате. Беспорядка у него было гораздо  меньше,
чем у Аннеты в день его первого посещения, но здесь беспорядок  был  ка-
кой-то унылый, бескрасочный.  Комната  служила  Жюльену  и  кабинетом  и
спальней. Книги, известная гравюра, на которой изображен  Пастер,  груды
бумаг на стульях, трубка на столе, студенческая кровать.  На  стене  над
кроватью Аннета заметила небольшое распятие с буксовой  веточкой.  Усев-
шись в неудобное кресло, она, чтобы расшевелить хозяина,  стала  вспоми-
нать их студенческие годы. Она говорила свободно, без всякого жеманства,
о вещах, им обоим известных. А Жюльен был рассеян, смущен ее приходом  и
вольным разговором. Его, видимо, беспокоило то, что происходило в сосед-
ней комнате. Смущение его передалось Аннете, но она держалась стойко и в
конце концов заставила его забыть о том, что скажут. Он оживился, и  оба
смеялись от всего сердца. Только когда Аннета собралась уходить и Жюльен
пошел провожать ее, он снова почувствовал себя неловко.  Они  прошли  по
коридору мимо комнаты его матери. Дверь была полуоткрыта, но  г-жа  Дави
притворилась, что не видит их, - из деликатности или для того, чтобы  не
прощаться с Аннетой. Женщины с первого взгляда стали врагами. Г-жа  Дави
была шокирована приходом этой смелой  девицы,  ее  свободными  манерами,
звонким голосом, смехом, ее живостью: она почуяла опасность. Аннета  же,
очутившись в их доме, поняла, что между нею и Жюльеном всегда будет нез-
римо стоять его мать, и ушла с враждебным чувством к ней.  Проходя  мимо
комнаты старой дамы, она заметила, что та повернулась спиной к двери,  и
потому нарочно говорила и смеялась очень громко. При  этом  она  ревниво
подумала:
   "Я отниму его у тебя!"
   На следующей неделе Жюльен пришел к ней в гости вечером, после обеда.
Он в первый раз поговорил с матерью об Аннете, и ему хотелось укрепиться
в своем решении. В этот вечер они были  одни;  Марка  Леопольд  повел  в
цирк. Около одиннадцати Жюльен собрался уходить, и Аннета решила  прово-
дить его, чтобы пройтись пешком и подышать прохладным воздухом ночи.  Но
когда они дошли до его дома, Жюльен встревожился при мысли,  что  Аннета
будет возвращаться одна. Страх его только рассмешил Аннету, но он непре-
менно хотел проводить ее, и она не протестовала, потому что ей  хотелось
подольше побыть с ним. Они пошли обратно, выбирая самую длинную  дорогу,
и не заметили,  как  очутились  на  высоком  берегу  Сены.  Была  теплая
июньская ночь. Они сели на скамью. Шумели тополя над  темной  рекой,  на
воде играли красные и золотые огни фонарей. Небо казалось далеким, звез-
ды были такие бледные, словно город-пиявка высосал  из  них  всю  кровь.
Внизу было светло, а наверху, где сидели Аннета и Жюльен, царила  темная
ночь. Оба молчали (слова уже не могли выразить их чувств) и не поднимали
глаз, но каждый читал в душе другого. Сердцу Аннеты было горячо от жела-
ний, которые она угадывала в Жюльене. Он сидел неподвижно, скованный ро-
бостью, не смея даже взглянуть на Аннету. А она, не поворачивая  головы,
улыбалась в темноте и, любуясь красными отблесками на  воде,  видела  не
их, а Жюльена. Он никогда не решится!.. И вдруг она наклонилась и  поце-
ловала его...
   Домой Жюльен вернулся опьяненный любовью и благодарностью, но в мозгу
у него засело коварное жало глухого беспокойства... Злые слова матери  о
"бедных и беззастенчивых девушках, которые охотятся за мужьями", он сра-
зу же с гневом вырвал из памяти, но кончик занозы остался под кожей. Ему
было стыдно за себя. Он мысленно просил у Аннеты прощения. Он знал,  что
оскорбительное подозрение было ложно. Он свято верил Аннете. И  все-таки
его что-то мучило. Каждая новая встреча с ней усиливала эту тревогу. Не-
зависимость Аннеты, непринужденные манеры, свободомыслие и смелость суж-
дений, особенно в вопросах морали, спокойное отрицание  всяких  предрас-
судков - все пугало Жюльена. Его кругозор был тесен,  как  его  костюмы,
нравом он был несколько угрюм, склонен к суровости. Аннета же, наоборот,
отличалась широкой терпимостью и жизнерадостностью. Жюльен  не  понимал,
что она может в своей личной жизни быть такой же суровой пуританкой, как
он, а к другим подходить с иной меркой, их собственной,  и  проявлять  к
ним ироническую снисходительность. Терпимость и юмор были чужды Жюльену,
смущали его. Аннета это заметила, и когда он судил о чем-либо несправед-
ливо, с чрезмерной прямолинейной строгостью, она не пыталась  навязывать
ему свою точку зрения: она подсмеивалась  над  этой  наивной  непримири-
мостью, которая ей даже отчасти нравилась. Ее насмешливые улыбки  трево-
жили Жюльена еще больше, чем ее речи. У  него  создавалось  впечатление,
что о некоторых вещах Аннета знает больше,  чем  он.  Это  так  и  было.
Жюльен спрашивал себя: насколько больше? И что она, в  сущности,  знает?
Какого рода опыт она успела приобрести?
   Этого человека с тонкой духовной организацией, но скудными жизненными
силами, так же как и его мать  (ее  недоброжелательные  замечания  этому
способствовали), безотчетно тревожила здоровая, цветущая  Аннета,  излу-
чавшая жизнерадостность. Она вызывала в нем и страстное влечение  и  ро-
бость. Во время их прогулок вдвоем он казался себе таким жалким  заморы-
шем рядом с ней. Еще больше смущала  его  великолепная  непринужденность
Аннеты в любой обстановке. Если бы Аннета заметила его смущение, оно  бы
ей понравилось, но Жюльену оно казалось унизительным. Аннета  ничего  не
замечала. Она была вся поглощена тем, что пело у нее внутри. Ей не  при-
ходило в голову, что никто этой песни сердца не слышит, и она не понима-
ла тревожных взглядов Жюльена, когда он мысленно спрашивал себя:
   "Кому и чему она улыбается?"
   Аннета в эти минуты казалась ему такой далекой!..
   Он по-прежнему - нет, больше прежнего -  ценил  высокие  качества  ее
ума, душевную энергию. И в то же время Аннета оставалась для него  опас-
ной загадкой. Его раздирали  два  противоположных  чувства:  непобедимое
влечение к ней - и смутное недоверие, как бы остаток  первобытного  инс-
тинкта, возвращающего мужчину и женщину наших дней к изначальной  вражде
полов, для которых плотская любовь была своего рода борьбой. Это недове-
рие, инстинкт самозащиты, пожалуй, сильнее всего в таких  мужчинах,  как
Жюльен, - с острым умом, но недостаточным опытом. Так как они  не  знают
женщин, они считают их либо проще, чем они есть,  либо  воплощением  ко-
варства.
   Аннета еще усиливала колебания Жюльена, так как она то  говорила  ему
все, то все таила в себе, переходила от пылкой откровенности  к  замкну-
тости и иногда во время прогулок почти всю  дорогу  молчала...  Ах,  это
страшное молчание (какой мужчина не страдал от него!), когда душа подру-
ги, которая шагает рядом с тобой, уходит в какие-то  неведомые  области,
навек для тебя недоступные!.. Конечно,  не  всегда  под  этим  молчанием
скрываются глубокие тайны. Бывает и так, что глубина их оказывается тебе
по пятки... Но ведь завеса молчания непроницаема, глаз не  видит  сквозь
нее ничего, и мучитель-мозг имеет полную возможность строить самые  жут-
кие предположения. Такому человеку, как Жюльен, никогда не придет в  го-
лову, что эти тайны - лишь его фантазия, а женщина часто молчит  потому,
что чувствует, как мало мужчина ее  понимает.  В  иные  дни  Аннета  при
Жюльене бывала молчалива, иронически и устало мирясь с тем, что  он  не-
верно понимает ее. Она знала, что он любит выдуманную им Аннету, а  нас-
тоящую не мог бы полюбить...
   "Что ж... Если тебе так хочется... Ладно! Пусть я буду не такой,  ка-
кая я есть, а такой, какой кажусь тебе..."
   Но эта молчаливая покорность недолго длилась. Как только Аннета поня-
ла, что откровенные объяснения могут быть опасны (так как Жюльен не спо-
собен правильно их понять) и что дипломатичнее  было  бы  отмалчиваться,
она заговорила. Молчать, чтобы избавить Жюльена от  лишних  терзаний,  -
да, на это она была согласна. Но молчанием своим обманывать его  -  нет!
Если сказать правду для нее опасно, так именно  потому  нельзя  молчать!
Чем больше был риск, тем сильнее была  ее  гордая  решимость  пойти  ему
навстречу. При мысли о предстоящем испытании любви у нее сильнее  билось
сердце. Если Жюльен выдержит испытание, она еще крепче  полюбит  его.  А
если нет?.. Но он непременно выдержит! Ведь она ему дорога! Будь что бу-
дет!
   Она вела честную игру. Но некоторые мужчины  предпочитают,  чтобы  их
партнерша плутовала. Сильвия (она знала о любви Жюльена и предполагаемом
браке) наставляла Аннету:
   - Боже тебя упаси рассказать ему всю правду! Конечно, кое-что придет-
ся сказать: все равно, когда будете регистрировать брак, он из бумаг уз-
нает... Но всегда можно подать правду в подходящем виде.  Если  он  тебя
любит, он на все закроет глаза. И не вздумай только  открывать  их  ему.
Это было бы верхом глупости! После свадьбы будет время обо всем потолко-
вать...
   Сильвия говорила как человек, умудренный  опытом.  Она  заботилась  о
благе сестры (да и о своем тоже, ибо была не прочь поскорее удалить  Ан-
нету из своего дома) и считала, что вовсе не обязательно говорить  людям
правду, а в особенности жениху. Довольно с него, что его любят!  История
Аннеты, в сущности, довольно невинного свойства, но мужчины  слабы,  они
не выносят правды. Им надо преподносить ее маленькими дозами...
   Аннета слушала Сильвию спокойно, а выслушав, заговаривала  о  чем-ни-
будь другом. Возражать сестре она считала бесполезным, так как все равно
решила делать по-своему. У Сильвии - свои взгляды, у нее - свои.  Аннета
предпочитала не говорить Сильвии  того,  что  думала.  Сильвия  остается
Сильвией, ничего не поделаешь! Несмотря ни на что,  Аннета  все-таки  ее
любила... Попробовал бы кто-нибудь другой говорить ей подобные  вещи,  -
каким взглядом она бы его смерила!
   "Бедная Сильвия! Она судит о мужчинах по  тем,  которых  встречала  в
жизни! А мой Жюльен совсем другой породы. Он меня любит такой,  какая  я
есть. Он полюбит и ту Аннету, какой я была в прошлом. Мне незачем от не-
го что-либо скрывать. Перед ним я ни в чем не виновата. Если я и  причи-
нила кому зло, так только самой себе..."
   Она понимала, как опасна может быть откровенность, но верила в  вели-
кодушие Жюльена. И, решив сказать ему все, завела разговор о своем прош-
лом. До этого она и Жюльен с присущей обоим целомудренной  сдержанностью
всегда избегали этой темы. Но Аннета не раз читала в глазах Жюльена  му-
чивший его вопрос, который он боялся задать, - вопрос о том,  что  он  и
хотел и не хотел узнать.
   Она ласково прикрыла своей ладонью руку Жюльена и сказала:
   - Друг мой, я так ценю вашу милую деликатность!.. Я вам так благодар-
на за нее!.. Я вас люблю... И я должна наконец рассказать вам о себе то,
чего вы не знаете. Я не безгрешна.
   Жюльен сделал испуганный жест, словно протестуя против того, что  она
собиралась сказать, и, быть может, желая ее остановить. Аннета  усмехну-
лась:
   - Не пугайтесь! Я не такая уж великая грешница. По крайней  мере  мне
так думается. Но, может быть, я к себе слишком снисходительна.  Свет  на
эти вещи смотрит иначе. Судите сами, я полагаюсь на ваш  приговор.  Если
вы скажете, что я виновата, значит, так оно и есть.
   И она начала рассказывать. Втайне тревожась больше, чем  ей  хотелось
показать, она заранее обдумала, что и как сказать Жюльену. Но  хотя  она
считала, что это очень просто, говорить об этом оказалось нелегко. Чтобы
преодолеть чувство неловкости, она старалась казаться равнодушной.  Хотя
в душе она была очень взволнована, в ее словах иногда  даже  прорывалась
легкая ирония: таков был ее способ самозащиты... Но Жюльен  всего  этого
не понял. Он усмотрел в тоне Аннеты только неприличное легкомыслие и от-
сутствие нравственного чутья.
   Прежде всего она сказала ему, что не была замужем. Жюльен именно это-
го боялся и даже, по правде говоря, в глубине души был в этом уверен. Но
он все-таки надеялся услышать от нее, что это не так. И когда Аннета са-
ма подтвердила его догадки, так  что  сомнений  больше  быть  не  могло,
Жюльен пришел в ужас. Поверхностный либерализм не мешал ему оставаться в
душе правоверным католиком, и ему не чужда была идея  греха.  Он  тотчас
подумал о матери: она с этим ни за что ни примирится! Предстояла борьба.
Жюльен был страстно влюблен. Несмотря на боль, которую ему причинила ис-
поведь Аннеты, несмотря на то, что ее былой "грех" был для него  настоя-
щим ударом, он любил эту женщину и, чтобы обладать ею, готов был повести
борьбу с матерью. Но он был слаб и нуждался в поддержке - Аннета  должна
была помочь ему. Чтобы выдержать бой, ему надо было  собрать  все  силы.
Воодушевить его могла бы только иллюзия - ему необходимо было  идеализи-
ровать Аннету. И если бы Аннета была хитрее, она бы приняла это в расчет
и помогла ему.
   Она видела, какое горе причинило Жюльену ее признание. И хотя она бы-
ла к этому готова, ей было больно за него. Но она не  считала  возможным
щадить его: если они решают жить вместе, каждый должен нести долю  испы-
таний и даже ошибок другого. Она и не подозревала, какая борьба происхо-
дит в душе Жюльена, да если бы и подозревала, все равно верила  бы,  что
любовь победит.
   - Бедный мой Жюльен, - сказала она, - я вас огорчила!  Простите.  Мне
тоже тяжело... Вы были обо мне лучшего мнения. Вы меня  ставили  высоко,
слишком высоко... А я только слабая женщина... Но одно скажу: если  я  и
обманывала себя, то других я никогда не обманывала. Я была  искренна.  Я
всегда была честным человеком...
   - Да, да, я в этом нисколько  не  сомневаюсь,  -  с  живостью  оказал
Жюльен. - Он вас обольстил, не правда ли?
   - Кто? - спросила Аннета.
   - Ну, этот негодяй... Простите!.. Этот человек, который вас бросил...
   - Нет, его вы напрасно вините! - сказала Аннега. - Я сама виновата.
   Этим словом "виновата" Аннета хотела только дать ему понять, что  она
от всей души жалеет о горе, которое ему причинила, а Жюльен жадно  ухва-
тился за это слово. В своем смятении он цеплялся за мысль, что Аннета  -
обманутая жертва и что она раскаивается... Ему страстно хотелось  верить
в это "раскаяние": оно некоторым образом вознаграждало его за испытанное
разочарование, оно было для его раны бальзамом, который если и не  исце-
лял, то во всяком случае делал ее менее  мучительной.  Раскаяние  Аннеты
давало ему моральное превосходство над нею, хотя к чести его  надо  ска-
зать, что он не стал бы злоупотреблять этим. И, наконец, так как  Жюльен
был убежден, что Аннета совершила "грех", то не сомневался в том, что ее
долг "раскаяться". Он сросся с этими христианскими понятиями. Самые сво-
бодомыслящие христиане не могут от них отрешиться.
   Но Аннета принадлежала к другой породе людей. Ривьеры могли быть чис-
ты или нечисты с точки зрения христианской морали, но если  они  остава-
лись чистыми, они делали это вовсе не в угоду  незримому  богу  или  его
слишком зримым представителям с их скрижалями закона, а просто из  любви
к чистоте, которую они понимали как чистоту и красоту душевную.  А  если
они бывали "нечисты", они находили, что это их личное дело, дело их  со-
вести, а не совести других. Аннета не считала  себя  обязанной  отдавать
кому-либо отчет в своих поступках. Ее исповедь Жюльену была добровольным
даром любви. Порядочность ее требовала, чтобы она рассказала ему историю
своей жизни, но открывать ему свою внутреннюю жизнь она была не обязана:
она сделала это добровольно. И вот сейчас она видела, что Жюльен предпо-
чел бы, чтобы она приукрасила правду. Но она была слишком  горда,  чтобы
придумывать лживые оправдания, да и  не  считала  нужным  оправдываться.
Напротив, поняв, чего от нее хочет Жюльен, она поспешила объяснить  ему,
что сама отдалась любовнику.
   Потрясенный Жюльен не хотел ничего слушать.
   - Нет, нет, не верю! - сказал он. - Вы это говорите  из  великодушия!
Вы берете на себя вину, чтобы защитить этого презренного человека.
   - Да я не вижу тут никакой вины! - просто возразила Аннета.
   Ее слова поразили Жюльена, он отказывался их понять.
   - Вы стараетесь его оправдать...
   - Мне не в чем его оправдывать. Тут никто не виноват.
   Жюльен не сдавался.
   - Аннета, умоляю вас, не говорите таких вещей!
   - Да почему же?
   - Вы сами знаете, что это дурно.
   - Нет, не знаю.
   - Как! Вы ни о чем не жалеете?
   - Жалею только, что я вас огорчила. Но поймите, милый друг: ведь тог-
да мы с вами были даже мало знакомы, я могла свободно располагать собой,
у меня были обязанности только по отношению к самой себе.
   Он подумал: "А этого разве мало?" - но вслух не решился  ничего  ска-
зать.
   - Все-таки вы жалеете, что так поступили? - спросил он настойчиво.  -
Признаете, что это была ошибка?
   Он не смел ее осуждать. Но ему так хотелось, чтобы она сама себя осу-
дила!
   - Быть может, и ошибка.
   - Быть может? - уныло повторил Жюльен.
   - Не знаю, - сказала Аннета.
   Ей было ясно, чего он добивается от нее... Что ж, может быть,  она  и
ошиблась, если отдаться искреннему порыву любви и жалости - это  ошибка.
Да, может быть... "Я могу в душе сожалеть об искреннем заблуждении, но я
ни перед кем не обязана оправдываться. Мое сердце одно несло свое  горе,
пережило его в молчании и одиночестве, так и теперь оно одно будет знать
о своих сожалениях. Никого это не касается. Сожаления?.. Будем  же  иск-
ренни до конца! Я ни о чем не жалею!" Помолчав и подумав,  она  ответила
на вопрос Жюльена:
   - Нет, я не считаю это ошибкой.
   Пожалуй, на этот раз она хватила через  край,  возмущенная  бессозна-
тельным фарисейством Жюльена... Бедный Жюльен! Но  даже  в  эти  минуты,
когда она любила его всего сильнее, Аннета не сдалась, не выразила  рас-
каяния, которого он ждал... "Я бы рада сказать то, чего он хочет, да  не
могу!.. Ведь это неправда..." О чем жалеть? Она имела право сделать  то,
что сделала, и потом - это же дало ей счастье! Правда, она за него доро-
го заплатила, но оно ей досталось, это счастье: ребенок. И она одна зна-
ла, что этот дар не только ее ничуть не бесчестил, как утверждает глупое
общественное мнение, а сделал ее чище, надолго  освободил  от  сердечных
бурь, дал ей мир и покой... Нет, ни за что она не сделает такой низости!
Не станет она, для того чтобы не утратить любовь будущую,  клеветать  на
любовь прошедшую! Она и сейчас еще была благодарна  Рожэ,  этому  орудию
судьбы, так мало достойному той любви и того пламени жизни,  которое  он
заронил в ней...
   Жюльен чутьем ревнивца угадал ее мысли.
   - Ага, вы все еще его любите?
   - Нет, мой друг, не люблю.
   - Но вы на него даже не сердитесь!
   - А за что же мне на него сердиться?
   - Вы все еще думаете о нем?
   - Я думаю о вас, Жюльен!
   - Но вы же его до сих пор не забыли?
   - Не могу я забыть того, кто  дал  мне  радость,  хотя  этой  радости
больше нет. Не браните меня за это, теперь вы мне дороже всех!
   Чувство справедливости у Жюльена было достаточно развито;  он  оценил
прямоту Аннеты и в душе признавал ее благородство. Для него это было не-
ожиданное явление - новая женщина, чья необычайная  нравственная  высота
раскрывала ему новый мир. Но другие стороны его души восстали. Задет был
инстинкт самца. Громко заговорили католические и буржуазные  предрассуд-
ки. Образ Аннеты в его душе был загрязнен  унижающими  ее  подозрениями.
Вместо того чтобы еще больше верить женщине, которая так честно и  прямо
сказала ему о своем прошлом, он, узнав, что она  когдато  проявила  сла-
бость, не мог больше быть уверенным в ней. Он уже сомневался, что Аннета
будет ему верна. Он думал о том, другом, который обладал ею, от которого
она имела ребенка. Он жив... Жюльен боялся быть обманутым.  Боялся  быть
смешным. Он чувствовал себя глубоко несчастным и униженным и не мог про-
стить.
   Поняв, какая борьба идет в душе Жюльена, увидев, какая опасность гро-
зит ее надеждам, Аннета затрепетала. Ведь эта любовь, которую она внуши-
ла Жюльену, и ее захватила глубоко. Всю силу своей нежности,  всю  жажду
счастья она сосредоточила на Жюльене. В сущности, она и тут  обманулась,
хотя только наполовину: Жюльен был ее достоин, он обладал многими  поло-
жительными чертами, за которые можно было его любить. Они с Аннетой были
очень разные люди, но могли бы ужиться, если бы постарались понять  друг
друга и проявили некоторую терпимость. Конечно, это было бы мм  нелегко,
но разве не стоило заплатить такими небольшими  страданиями  за  большую
любовь? Аннета могла бы благотворно влиять на Жюльена, она стала бы  для
него источником силы и веры в жизнь - веры, которая, как  мощный  ветер,
надув его паруса, привела бы его туда, куда он без нее никогда не доплыл
бы. А чуткая нежность Жюльена, его уважение к женщине, его  нравственная
чистота и даже наивная религиозность, чуждая Аннете, оказали бы  на  нее
благотворное влияние, привели бы в равновесие ее страстную натуру,  дали
бы ей надежное мирное и тихое пристанище в жизни и  любовь,  на  которую
можно положиться...
   Горе сердцам, которые из-за  недоразумений,  преувеличенных  любовью,
бросают свое счастье на ветер и знают это, упрекают себя, будут упрекать
себя всю жизнь, но крепко держатся за то, что их разделяет! Именно пото-
му, что они слишком сильно любят, они не идут на  моральные  уступки.  А
между тем они, хотя и с презрением, сделали бы такие уступки тем, кто им
безразличен!..
   Аннету мучило то, что она вызвала такую бурю в душе Жюльена. Прав  ли
он? Аннета не считала свои суждения непогрешимыми. Она всегда  старалась
понять и чужую  точку  зрения.  Характер  ее  еще  не  совсем  сложился.
Нравственный инстинкт был очень  силен,  но  убеждения  не  выработались
окончательно, и она считала себя вправе их пересматривать. Она очень ра-
но поняла, как фальшива мораль окружавшего ее общества. Она ни в чем  не
находила опоры, кроме своего разума, а он часто уводил ее от  истины.  И
она искала. Искала таких человеческих мыслей, в атмосфере которых  можно
дышать. И когда она встречала честную душу, как  у  Жюльена,  она  жадно
старалась узнать ее поближе, проверяя, не откликнется ли та на  ее  зов.
Эта мятежница жаждала веры в кого-нибудь! И она все искала, искала  себе
духовной родины... Как ей хотелось  обрести  с  Жюльеном  общую  родину,
признать ее законы, даже если бы они ее осуждали! Но одного желания  ма-
ло. Она не могла мириться с тем, чего хотел Жюльен, -  это  было  что-то
неестественное!
   Она сказала ему ласково:
   - Вижу, что и вы меня осуждаете, как осудил свет. Я вас  не  упрекаю.
Меня восхищают блюстители нравственности и строгость их законов.  У  них
свое место в мире, и я знаю: эти законы пустили крепкие  корни  в  людях
вашей породы. Естественно, что вы им подчиняетесь. Я уважаю ваши убежде-
ния... Но поймите, дорогой мой: я не могу, как бы ни  старалась,  раска-
яться в поступке, за который все меня порицают, - не могу, потому что он
дал мне моего ребенка... Жюльен, друг мой, как  отречься  от  того,  что
стало мне единственным утешением, самой чистой радостью, какой мне,  мо-
жет быть, не пошлет больше судьба? Не пытайтесь же ее заклеймить, а луч-
ше, если любите меня, разделите со мной мое счастье! В  нем  нет  ничего
для вас оскорбительного!..
   Она говорила - и чувствовала, что Жюльен ее не понимает, что ее слова
только еще больше раздражают его. На душе у нее было очень  тяжело.  Что
же делать? Лгать ему? Нет, достаточно унизительно уже и то, что она мог-
ла подумать о таком выходе... Но как допустить, чтобы расширилась трещи-
на в их отношениях, которые ей так дороги? Она ощущала эту трещину,  как
рану в сердце. И перед каждым свиданием с Жюльеном она с ужасом  спраши-
вала себя, что прочтет сегодня на его лице...
   Жюльен, как многие мужчины, когда они уверены, что  их  любят,  низко
пользовался этим и сознательно мучил Аннету. Теперь уже он проверял свою
власть над нею. Он уже меньше дорожил Аннетой, так как был  уверен,  что
она дорожит им...
   А она все понимала, все! Она кляла себя за то, что  обнаружила  перед
Жюльеном свою слабость. И продолжала ее обнаруживать. Она суеверно твер-
дила себе: если это суждено, она будет женой Жюльена, что бы она ему  ни
говорила, а если нет, то она все равно его потеряет...
   Но в глубине души ей хотелось верить, что этой покорностью  она  уми-
лостивит судьбу и Жюльен смягчится...
   "Вот я отдаюсь в твои руки. Неужели ты за это  будешь  меньше  любить
меня?.."
   В уме Жюльена шла усиленная работа. Он любил Аннету (нет, желал  ее!)
все так же сильно, и как знать... (Впрочем, он не хотел  ничего  знать.)
Словом, он попрежнему хотел, чтобы она стала его женой. Но теперь он был
уверен, что и мать ни за что не даст на это согласия и сам он на это  не
решится. Причин было много: и горькая обида, и оскорбленное мужское  са-
молюбие, и то, что он осуждал Аннету за  "безнравственность",  и  страх:
"что скажут люди? ", и ревность, смешанная с отвращением... Все-таки  он
старался не раздувать в себе этих чувств. "Ладно,  ладно,  знаю,  но  не
лезьте вперед!.." Ум его прибегал ко всяким уверткам,  чтобы  удовлетво-
рить и тайные доводы против брака и его желания... Аннета  вела  себя  в
прошлом как женщина без предрассудков, как сторонница  свободной  любви.
Он этого не одобрял, нет! Но, собственно говоря, если она такова, почему
бы ей не сойтись и с ним, раз она его любит?
   Он не высказал ей этого так грубо, напрямик.  Он  стал  ссылаться  на
всякие непреодолимые препятствия к их браку.  Когда  Аннета  опровергала
одни доводы, он изобретал другие: говорил о сопротивлении матери, с  ко-
торой им необходимо будет жить вместе, о том, что у него  очень  трудное
материальное положение, а Аннета привыкла к роскоши,  к  светской  жизни
(он умышленно забывал, что бедняжке вот уже два года приходилось  бегать
по урокам!), о различии их характеров и  темперамента.  (Этот  последний
аргумент был выдвинут в самом конце, к ужасу и отчаянию Аннеты,  которая
уже воображала, что все преграды ею сметены.) Жюльен с упрямой неискрен-
ностью старался себя очернить, чтобы доказать ей, что он для нее  непод-
ходящий муж. Аннета не знала, плакать ей или смеяться. Больно было  слу-
шать, как он выискивал всякие предлоги, чтобы увильнуть. Но  она,  забыв
гордость, делала вид, что не понимает этого, изо всех сил старалась  на-
ходить возражения, отчаянно боролась, чтобы только не дать ему уйти.
   А он и не думал уходить. Он не отказывался брать. Он отказывался  да-
вать...
   Когда цель его усилий и маневров стала ей, наконец, ясна,  когда  она
поняла, чего он от  нее  добивается,  она  была  не  столько  возмущена,
сколько подавлена. У нее уже не было сил возмущаться. Стоило ли  продол-
жать борьбу? Так вот чего он хочет!.. Это он-то, Жюльен!.. Жалкий  чело-
век!.. Неужели он себя не знает? Не знает, что привязало ее к нему? Ведь
она его любит только за нравственную стойкость и чистоту. Вот уж кому не
к лицу, совсем не к лицу роль донжуана, волокиты,  ветреного  любовника!
(Даже в горе Аннета сохраняла чувство юмора и  трезвую  способность  ума
подмечать в жизни наряду с трагическим и смешное.)
   "Мой милый! - мысленно говорила она  Жюльену  со  смешанным  чувством
нежности, жалости и отвращения. - Мой милый,  ты  мне  больше  нравился,
когда строго осуждал меня! Тебе на это давали право твои понятия о  люб-
ви, узкие, но возвышенные. А сейчас ты это право утратил. Что мне делать
с той жалкой любовью, которую ты мне сейчас предлагаешь, с  любовью  без
доверия? Раз нет доверия, нас ничто больше не связывает..."
   Любовь бывает разная: там, где одна расцветает, другая вянет.  Плотс-
кая любовь обходится без уважения. Любовь, основанная  на  уважении,  не
может унизиться до простого наслаждения.
   "Нет! - мысленно восклицала Аннета в порыве возмущения.  -  Я  скорее
стану любовницей первого встречного, если он мне понравится,  но  только
не твоей! Ведь я тебя люблю!.."
   С Жюльеном такие отношения были бы для нее позорны и унизительны. Все
или ничего!
   И скрытым домогательствам Жюльена был дан мягкий, но решительный  от-
пор, сильно задевший его. Строго осуждая друг друга, они все же не могли
разлюбить, не могли примириться с тем,  что  счастья  не  будет.  Втайне
стремясь и взывая друг к другу, даже предлагая себя, они не в силах были
произнести то слово, что соединило бы их: Жюльену мешало духовное бесси-
лие, которым, за редкими исключениями, отличаются мужчины (и  это  смеет
утверждать мужчина!), то малодушие, в котором они никогда не признаются;
Аннете мешала непреодолимая женская гордость, в которой женщины тоже  не
хотят сознаваться. Ибо и мужчины и женщины так искалечены  условной  мо-
ралью нашего общества, основанного на господстве мужчины,  что  и  те  и
другие забыли, какими их создала природа. Не всегда слабее  те,  кого  у
нас называют слабым полом. В женщине гораздо  больше  органических  сил,
сил земли. И хотя она и опутана сетями, расставленными ей мужчиной,  она
всегда остается пленницей непокоренной...
   Жюльен смутно угадывал истинные причины упорства Аннеты и  нимало  не
сомневался в ее внутренней честности. Но он не мог победить свое малоду-
шие, он считался с мнением людей, которых уважал меньше, чем Аннету.  Он
примирился бы с прошлым Аннеты, если бы не голос света (он убедил  себя,
что это голос его совести). У него не хватало храбрости жениться на жен-
щине, которую он избрал, и свою трусость он называл чувством  чести,  но
он не мог до конца обмануть себя и сердился на Аннету за то, что  и  она
не хотела его обманывать. Оставалось только порвать с нею, но и  на  это
он не мог решиться. И когда Аннета говорила, что им надо расстаться,  он
цеплялся за нее, колебался, мучился сам и мучил ее. Он не хотел жениться
- и не хотел отказываться от Аннеты. Это была жестокая игра. Он то  под-
держивал в ней надежду, то больно ранил ее сердце. Когда Аннета бывала с
ним особенно нежна, он замыкался в себе и отталкивал ее,  а  когда  она,
покорившись необходимости, хотела уйти, становился нежен.
   Аннета тяжело переживала муки оскорбленной любви.  Сильвия  заметила,
что ее что-то грызет, и в конце концов вырвала у нее признание. Она  ви-
дела Жюльена и сразу его раскусила.
   - Он из тех, которые не решатся, пока их не заставишь. Способов  есть
много, добейся от него согласия. Потом он сам же будет тебе благодарен.
   Но для Аннеты была нестерпима мысль, что  Жюльен  впоследствии  может
винить ее (хоть бы мысленно) и жалеть, зачем женился на ней.  Когда  уже
нельзя было не видеть, что это человек безнадежно слабохарактерный и не-
чего ждать от него какого-либо твердого решения, от которого  эта  неус-
тойчивая душа не стала бы потом отрекаться, Аннета порвала с ним  сразу.
Она написала ему, что не хочет больше  длить  бесполезные  мучения.  Она
страдает, он страдает, а ведь жить-то надо! Она должна работать для  сы-
на, у него тоже есть свое дело в жизни, и она слишком долго его отвлека-
ла от этого дела. Зачем изматывать силы? Этих сил не так уж много!  Если
они не могут дать друг другу счастье, так не надо по крайней мере делать
друг друга несчастными! Надо перестать встречаться! Она благодарила  его
за все.
   Жюльен не ответил на письмо. Наступило молчание... В душе  его  боро-
лись обида, сожаление и неудовлетворенная страсть...
   Их любовь не была тайной ни для кого из окружающих. Заметил ее и Лео-
польд и не сумел скрыть от Сильвии свое раздражение. Тягостное  воспоми-
нание о его бесславном покушении оставило в душе Леопольда невольную до-
саду на Аннету, и, хотя с тех пор прошло несколько месяцев,  досада  эта
не только не улеглась, а напротив, стала острее, так как теперь  он  уже
мог лгать самому себе, будто забыл, чем она вызвана. Сильвию, которая  и
без того была настороже, поразило странное поведение мужа. Она стала  за
ним наблюдать - и теперь больше не сомневалась: он ревновал  Аннету!  По
какой-то удивительной логике сердца Сильвия злилась за это не на него, а
на Аннету и была близка к тому, чтобы возненавидеть сестру. Такие  край-
ности отчасти объяснялись тяжелым физическим состоянием Сильвии. Но беда
была в том, что, даже когда состояние это прошло, чувства, вызванные им,
остались.
   В октябре Сильвия родила девочку. Все радовались. Аннета  чувствовала
к ребенку такую страстную нежность, как будто это был ее собственный. Но
Сильвии очень было неприятно видеть свою дочку на руках  у  Аннеты.  Она
больше не пыталась скрыть враждебность, которую до тех пор в себе подав-
ляла. Последние несколько недель Аннета, выслушивая оскорбительные заме-
чания сестры, объясняла их нездоровьем, но теперь она уже не могла  сом-
неваться в том, что Сильвия ее разлюбила. Она молчала, стараясь ни в чем
не перечить сестре. Она все еще надеялась, что их  былая  нежная  дружба
вернется.
   Сильвия встала с постели. Отношения между сестрами внешне  оставались
прежними, и посторонние не замечали никакой перемены. Но Аннета чувство-
вала в Сильвии холодную враждебность, и ей было больно.  Хотелось  взять
Сильвию за руки и спросить:
   "Что с тобой? За что ты сердишься? Дорогая, скажи!"
   Но она не решалась:  взгляд  Сильвии  леденил  ее.  Она  инстинктивно
чувствовала, что если Сильвия заговорит, то будет сказано  непоправимое.
Уж лучше молчать. Аннета чуяла в обращении сестры  сознательное  желание
оскорбить, уязвить ее. С этим невозможно было бороться.
   Однажды Сильвия объявила Аннете, что ей нужно поговорить с ней. У Ан-
неты сильно забилось сердце, она мысленно спрашивала себя:
   "Что-то она мне скажет?"
   Сильвия не сказала ей ничего обидного, ни словом не заикнулась о при-
чинах своего раздражения. Она завела речь о том, что Аннете  надо  выйти
замуж.
   Аннета попробовала осторожно уклониться от этой темы. Но Сильвия нас-
тойчиво сватала ей одного приятеля Леопольда. Он  был  немножко  маклер,
немножко журналист, человек, не лишенный некоторого "блеска", со  светс-
кими манерами и разнообразными (слишком  разнообразными!)  доходами:  он
перепродавал автомобили,  сочинял  рекламы,  занимался  посредничеством,
вербуя для разных предприятий клиентуру в светских салонах  и  клубах  и
получая комиссионные от обеих сторон. Насколько же изменилось  отношение
Сильвии к сестре, если она могла сватать ей такого человека! Аннету  за-
дело это сознательное неуважение к ней, свидетельствовавшее о полном от-
сутствии любви. Она жестом остановила Сильвию, расписывавшую достоинства
кандидата. Сильвия рассердилась и ворчливо спросила, какого же еще  мужа
ей нужно. Аннета ответила, что никакого, что она хочет жить одна и  быть
самостоятельной. На это Сильвия возразила, что сказать  легко,  но  надо
еще уметь быть самостоятельной.
   - Разве я не умею?
   - Ты? Сильно сомневаюсь!
   - Ты ко мне несправедлива. Я могу сама прокормить себя.
   - Да, с помощью других! В тоне, каким это было сказано,  еще  больше,
чем в словах, чувствовалось желание оскорбить. Аннета вспыхнула, но про-
молчала - она не хотела доводить дело до ссоры.
   С этого дня дурное настроение Сильвии проявлялось  уже  открыто.  Все
давало повод к вспышкам: малейшее возражение  во  время  разговора,  ка-
кая-нибудь деталь туалета, опоздание Аннеты к обеду, шумная беготня  ма-
ленького Марка по лестнице. Совместные прогулки прекратились.  Если  они
уговаривались поехать куданибудь в воскресенье всей семьей, Сильвия уез-
жала вдвоем с Леопольдом, не предупредив сестру, а потом ее же винила  в
том, что она якобы не пришла вовремя. Или в последнюю минуту  задуманная
прогулка отменялась.
   Аннета видела, что ее присутствие тяготит Сильвию. Она робко намекну-
ла, что думает поискать квартиру в другом квартале поближе к своим  уче-
никам. Она надеялась, что против этого громко запротестуют, что ее будут
уговаривать остаться. Но ее как будто и не слышали.
   Аннета проявила малодушие - осталась. Она цеплялась за этого близкого
ей человека, чувствуя, что теряет его.  Ей  тяжело  было  расстаться  не
только с Сильвией: она привязалась к маленькой Одетте.  Не  одну  тяжкую
обиду стерпела она молча, делая вид, что ничего не  замечает.  Но  стала
приходить реже.
   Однако Сильвия считала, что и это слишком часто. Она все еще не приш-
ла в нормальное состояние, ее мучила болезненная  ревность.  Раз,  когда
Аннета весело играла с Одеттой, не обратив внимания на сухое  требование
Сильвии оставить ребенка в покое, Сильвия, выйдя из себя, вскочила, выр-
вала у нее девочку и крикнула:
   - Убирайся! В ее взгляде было столько враждебности,  что  потрясенная
Аннета спросила:
   - Да что я тебе сделала, скажи, пожалуйста? Не смотри  на  меня  так,
это ужасно! Ты хочешь, чтобы я ушла? Чтобы совсем ушла и никогда  больше
не приходила?
   - Наконец-то догадалась! - сказала Сильвия злобно.
   Аннета побледнела:
   - Сильвия! Но та с холодной яростью продолжала:
   - Ты живешь на мои деньги. Ну ладно, пускай. Но довольно и  этого!  А
мой муж и моя дочь - только мои. От них руки прочь, понятно?
   Аннета побелевшими губами тоскливо твердила:
   - Сильвия! Сильвия!..
   Но вдруг и она вышла из себя и крикнула:
   - Жалкая женщина!.. Больше ты меня никогда не увидишь!
   Она бросилась к двери и убежала.
   А Сильвия, хотя в душе ей было стыдно за  свою  грубость,  засмеялась
фальшивым смехом:
   - Да, как же! Сегодня прибежит!

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Аннета выбежала от Сильвии с твердым намерением никогда  больше  сюда
не возвращаться. Она плакала. Она сгорала от стыда и задыхалась от  гне-
ва. Женщины с таким бурным характером, как она и Сильвия, разлюбив  друг
друга, неминуемо должны были дойти до ненависти.
   Аннете казалось немыслимым оставаться с Сильвией  под  одной  крышей.
Если бы можно было, она переехала бы на другой же день.  К  счастью  для
нее, пришлось подчиниться необходимости: надо было предупредить домовла-
дельца об отказе от квартиры, найти новую. В первом порыве гнева  Аннета
готова была отвезти всю мебель на какой-нибудь склад и пока поселиться в
гостинице. Но сейчас было не время сорить деньгами. Сбережения у нее бы-
ли очень скудные - она тратила почти все, что зарабатывала. До  сих  пор
она никогда не обращалась за помощью к сестре, но сознание, что в случае
нужды есть к кому прибегнуть, придавало ей уверенности, избавляло от не-
отвязной заботы о завтрашнем дне. Теперь же, когда она вздумала  подсчи-
тать, сколько ей нужно на жизнь, она с огорчением убедилась, что  одного
ее заработка не хватит. До сих пор расходы были меньше, потому что они с
Сильвией, живя в близком соседстве, вели общее хозяйство. Весь  гардероб
мальчика состоял из подарков Сильвии, да и для Аннеты она шила платья  в
своей мастерской, беря с нее только деньги за материю. Прибавьте к  это-
му, что Аннета пользовалась вещами Сильвии, всем тем, что могло  служить
им обеим. Потом - мелкие подарки,  совместные  воскресные  прогулки,  те
скромные удовольствия, что окрашивают однообразие  будней.  Кроме  того,
Сильвия пользовалась кредитом у торговцев их квартала, а это давало воз-
можность и Аннете оттягивать платежи. Теперь надо было сообразоваться  с
тем, что за все придется платить наличными. Начало  предстояло  трудное:
переезд, уплата вперед за новую квартиру, расходы на устройство. И  надо
было решить самый главный вопрос: кто будет смотреть за ребенком?  Слож-
ный вопрос! Чтобы прокормить себя и его, ей нужно  работать,  а  значит,
уходить из дому - но на кого же тогда оставлять малыша? Аннета понимала,
что никогда не справилась бы с этими затруднениями, если бы  они  встали
перед ней раньше, когда Марк был еще совсем мал. Но как же справляются с
ними другие женщины? Аннета жалела этих несчастных и презирала себя.
   Отдать мальчика в закрытую школу, с пансионом?
   Он был уже в таком возрасте, что мог поступить в лицей. Но Аннета  ни
за что не хотела запирать его в какой-либо из этих зверинцев. После все-
го, что она слышала о закрытых учебных заведениях (в наше время  порядки
там немного улучшились), да и чутьем угадывала в физической и  моральной
атмосфере этой общей свалки, она считала преступлением бросить туда  ре-
бенка. Она уверила себя, что Марку будет там тяжело. А между тем  -  как
знать? - быть может, он был бы рад попасть туда и избавиться от нее.  Но
какая мать может себе представить, что она в тягость собственному ребен-
ку? Аннета не соглашалась отдать его даже на полупансион.  Она  твердила
себе, что у мальчика слабое здоровье, что он нуждается в  особой  диете,
что за его питанием надо следить самой. Но прибегать домой  в  те  часы,
когда Марку полагалось есть, было очень утомительно, иногда ей  требова-
лось как раз в эти часы идти на другой конец Парижа. Приходить, уходить,
постоянно быть в движении! Того, что она зарабатывала уроками, на  жизнь
не хватало. Постоянно бывали какие-нибудь  экстренные  расходы,  которых
она не предвидела. Мальчик рос быстро, а Аннете хотелось бы, чтобы он не
вырастал из своих костюмчиков, как боб не вырастает из  своего  стручка:
ведь так трудно было его одевать! Не могла она  не  обновлять  и  своего
гардероба - этого требовала если не ее гордость, так ее профессия.  Сле-
довательно, приходилось искать добавочных заработков: переписку на дому,
переводы, редактирование переводов (труд неблагодарный, плохо оплачивае-
мый), секретарскую работу в учреждениях один-два дня в  неделю.  За  это
платили мало, но все вместе могло давать порядочный приработок. Приходи-
лось хвататься за любую работу. Аннета так и делала.  Ее  ненавидели  за
это изголодавшиеся конкурентки, с которыми она теперь снова сталкивалась
в погоне за куском хлеба. "Но с сентиментальностями кончено! -  говорила
себе Аннета. - Надо идти своей дорогой. В нашей жизни никто не  оборачи-
вается, чтобы поднять упавших". Порой она  мельком  замечала  искаженное
злобой лицо, враждебный взгляд оттесненной соперницы, которой она в дру-
гое время охотно помогла бы. Но сейчас нельзя, надо поспеть первой!  Те-
перь Аннета знала, где искать работу, и умела  избирать  самый  короткий
путь к ней. Ее диплом и ученая степень давали ей преимущество перед дру-
гими. И она знала, что преимущество ей дает еще и  уверенность  в  себе,
глаза, голос, костюм, умение пленять нанимателей. Когда нужно было  выб-
рать между ней и другими кандидатками, наниматели  редко  колебались.  А
оставшиеся за бортом не прощали ей этого.
   Аннета распределяла свой день разумно и строго. Ни минуты на праздные
размышления! Жить изо дня в день! Каждый день  был  заполнен  до  краев.
Первые недели она прожила в постоянном трепете, не зная, сможет ли  про-
кормить себя и сына. Затем она приспособилась к новой жизни, успокоилась
и даже начала находить удовольствие в преодолении трудностей. Конечно, в
те редкие минуты, когда необходимость действовать не держала ее в напря-
жении, по вечерам, когда она опускала голову на подушку, в мозгу ее тес-
нились мысли о том, как свести концы с концами, и всякие заботы: "А что,
если я свалюсь?..  Заболею?..  Нет,  не  хочу  об  этом  думать!  Спать,
спать!.." К счастью, она за день очень уставала, и сон не заставлял себя
долго ждать. А там наступал новый день, в котором не было места подобным
страхам и всяким "если", не было места всему тому, что отнимает у  чело-
века силы, расстраивает нервы, иссушает душу. Труд и нужда  ставили  все
на свое место, указывали, что необходимость, а что роскошь.
   Необходимостью был хлеб насущный. Роскошью  -  потребности  сердца...
Ну, могла ли Аннета раньше представить себе, что когда-нибудь они  будут
казаться ей чем-то второстепенным!.. А сейчас  было  именно  так.  Пусть
прислушиваются к ним те, у кого много свободного времени! А у нее време-
ни в обрез, едва хватает на все. На каждое  действие  одна  мысль  -  не
больше!
   Она ощущала полноту сил, она была в безопасности, как прочно  сидящая
в воде лодка, пущенная по волнам.
   Аннете шел тридцать третий год, ее энергия еще не иссякла. Она  убеж-
далась, что не только не нуждается в опеке, но без чужой поддержки стала
еще сильнее. Суровая жизнь ее закалила. И первым  благодеянием,  которое
эта жизнь ей оказала, было освобождение от навязчивых мыслей о  Жюльене,
от любовной тоски, то глухой, то неистовой, отравившей ей предыдущие го-
ды. Она вдруг увидела всю приторность  своих  сентиментальных  мечтаний,
этой нежности, мягкости, лицемерно скрываемой чувствительности:  ей  те-
перь и вспоминать о  них  было  противно.  Нет,  воевать  с  беспощадной
жизнью, выдерживать ее ранящие  прикосновения,  поневоле  и  самой  быть
жесткой - это хорошо, это живит и укрепляет! Возрождалась к жизни значи-
тельная часть ее души, лучшая, быть может, и, конечно, более здоровая.
   Аннета больше не уходила в мечты и не мучила себя... Она не  тревожи-
лась даже о здоровье сына. Когда он заболевал, она делала все нужное, но
не беспокоилась заранее и не вспоминала об этом потом. Она была ко всему
готова, смела и верила в себя. И это оказалось лучшим средством от  всех
бед. За первые годы упорного труда она ни одного дня  не  болела.  Да  и
мальчик не давал ей больше никогда повода к серьезному беспокойству.
   Ее умственная жизнь была теперь так же строго ограничена, как и жизнь
сердца. Почти не оставалось времени для чтения. Казалось, это должно бы-
ло бы ее огорчать... Нисколько! Ум ее заполнял пустоту  из  собственного
запаса. У него хватало работы: надо было разобраться во  всех  сделанных
открытиях. А за первые месяцы новой жизни Аннета сделала множество  отк-
рытий. Можно сказать,  все  было  для  нее  открытием.  Однако  что  же,
собственно, изменилось в ее жизни? Что было ново? Труд? Но она уже знала
его и раньше (так ей казалось). И город и люди были сегодня те же, что и
вчера...
   А между тем все в один день переменилось. С того часа, как Аннета на-
чала погоню за куском хлеба, началось для нее и подлинное открытие мира.
Любовь и даже материнские чувства не были открытием. Они были заложены в
ней, а жизнь только выявила какую-то малую долю того и другого. Но  едва
Аннета перешла в лагерь бедняков, ей открылся мир.
   Мир представляется нам разным, в зависимости от того,  откуда  мы  на
него смотрим - сверху или снизу. Аннета как бы шла сейчас по улице, меж-
ду длинными рядами домов: на улице видишь только асфальт, грязь, угрожа-
ющие твоей жизни автомобили, поток пешеходов. Видишь  небо  над  головой
(изредка ясное), если у тебя есть время поглядеть вверх. А все остальное
исчезает из поля зрения: все содержание прежней жизни, общество, беседы,
театры, книги, все, что тешило сердце и ум. Знаешь хорошо, что оно есть,
и, быть может, еще любишь все это, но приходится думать о другом:  смот-
реть под ноги и вперед, осторожно лавировать, шагать быстро. Как  спешат
все люди!.. Но, глядя сверху, видишь только ленивое колыхание этой реки;
она кажется спокойной, потому что мы не замечаем  ее  быстрого  течения.
Погоня, погоня за хлебом!..
   Аннета и раньше тысячу раз думала о мире труда и нужды, о той  жизни,
какую теперь вела и она. Но ее тогдашние мысли не имели решительно ниче-
го общего с тем, что она думала сейчас, когда стала частицей  этого  ми-
ра...
   Прежде она верила в демократическую истину о правах человека и счита-
ла несправедливым, что массы обманным образом лишены этих  прав.  Теперь
ей казалось несправедливым (если еще можно было говорить о справедливос-
ти и несправедливости) то, что правами пользуются привилегированные.  Не
существует никаких прав человека! Человек ни на что не имеет права. Нич-
то ему не принадлежит. Приходится  все  решительно  отвоевывать  сызнова
каждый день. Так заповедал господь: "В поте лица твоего будешь есть хлеб
твой". А права - это хитрая выдумка  изнемогшего  борца,  который  хочет
закрепить за собой трофеи былой победы. Права Человека - это накопленная
сила вчерашнего дня. Но единственное реально существующее  право  -  это
право на труд. Завоевания каждого дня... Как неожиданно  предстало  пред
Аннетой это зрелище - поле битвы за существование! Но оно ничуть не уст-
рашило ее. Мужественная женщина принимала бой, как необходимость,  нахо-
дила это в порядке вещей. Она была к нему готова, она была молода и пол-
на сил. Победит - тем лучше! Будет побеждена - тем хуже для нее! (Но та-
кая не будет побеждена!..) Аннета не отвергала  жалости,  она  отвергала
лишь слабость. Первейший долг человека - не быть малодушным!
   Этот закон труда по-новому все объяснял. Аннета проверяла свои  преж-
ние верования, и на обломках старой морали воздвигалась новая  мораль  -
искренности и силы, а не фарисейства и слабости... Рассматривая в  свете
этой новой морали мучившие ее сомнения, в особенности  то,  которое  она
таила на самом дне души: "Имела ли я право родить ребенка? - Аннета  от-
вечала себе:
   "Да, если я смогу его вырастить, если сумею сделать из него человека.
Сумею - значит, я хорошо поступила. А не  сумею  -  значит,  плохо.  Вот
единственная мораль, остальное все-лицемерие..."
   Этот окончательный приговор удваивал ее силы и радость борьбы...
   Вот о чем размышляла Аннета, шагая по улицам Парижа,  спеша  с  одной
работы на другую. Ходьба както подстегивала мысли. Сейчас, когда ее день
был строго распределен, мечты опять предъявили свои права. Но теперь это
были мечты бодрые, светлые, четкие, без всякого тумана. Чем меньше  вре-
мени она им уделяла, тем настойчивее они заполняли каждую свободную  ми-
нутку, подобно плющу, который, разрастаясь, покрывает стены. Свои новые,
более широкие понятия об истинной человеческой морали  Аннета  проверяла
опытом каждого дня. Труд и бедность открыли ей глаза. По-новому  обнажа-
лась перед ней ложь современной жизни, которой она не замечала, пока са-
ма была ею опутана, чудовищная бесполезность этой жизни - девяти десятых
этой жизни, в особенности женской...  Есть,  спать,  рожать...  Впрочем,
последнее - как раз та десятая часть, которая полезна. А все  остальное?
Так называемая цивилизация? То, что именуют "умственной деятельностью?..
Да создан ли действительно человек, vulgus umbrarum [43], для того, что-
бы мыслить? Он хочет себя в этом убедить, он внушил себе эту идею и дер-
жится за нее, как за все, освященное традицией. На самом же деле он  ни-
когда не мыслит. Не мыслит, читая газету,  сидя  за  письменным  столом,
вертясь в колесе повседневной работы. Колесо вертится вместе с ним  -  и
все впустую. Мыслят ли девушки, которых она, Аннета,  обучает?  Что  они
понимают в тех словах, которые слышат, читают, говорят? К чему  сводится
их существование? Кое-какие сильные и мрачные инстинкты тлеют под  воро-
хом мишуры. Желать и наслаждаться... Мысль - тоже  мишура,  которой  они
украшают себя. Кого люди обманывают? Самих себя... Что кроется под  обо-
лочкой современной цивилизации с ее роскошью, ее  искусством,  суетой  и
шумихой? Ах эта шумиха! Она - одна из масок цивилизации, надеваемых  для
того, чтобы думали, будто она стремится к какой-то цели! Какой цели? Она
летит вперед только для того, чтобы забыться... Под ее оболочкой -  пус-
тота. А люди кичатся ею. Они кичатся этой мишурой, пустыми словами, поб-
рякушками. Как редки люди, жизнь которых - осуществление закона  необхо-
димости! Тысячелетний зверь ничего не понимает и не внемлет голосу своих
богов и мудрецов: для него они только еще одна побрякушка. Он не выходит
из замкнутого круга желаний и скуки... До чего непрочно  здание  челове-
ческого общества! Оно держится лишь силой привычки. Оно рухнет сразу...
   Трагические мысли. Но они не омрачали горячей души Аннеты.  Ведь  ра-
дость и горе рождаются в человеке не под влиянием отвлеченных идей, а по
каким-то глубоким внутренним причинам. Душа немощная может зачахнуть  от
тоски и под безоблачным небом, а душа здоровая и сильная бодро  выдержи-
вает шквалы, укрываясь за тучами, как солнце, и твердо  веря,  что  буря
минет. Иногда Аннета приходила домой разбитая,  и  будущее  казалось  ей
беспросветным. Она ложилась в постель, засыпала -  а  проснувшись  среди
ночи, способна была беспечно смеяться, вспоминая забавный сон. Или  иной
раз сидит она вечером, согнувшись над работой,  и,  пока  пальцы  делают
свое дело, мозг делает свое. Вдруг ей придет в голову какая-нибудь смеш-
ная мысль - и вот уже ей весело! Она старается сдержать смех,  чтобы  не
разбудить Марка. Она твердит себе: "Какая я глупая!" - и утирает  глаза.
А на душе уже легче. Эти ребяческие внезапные переходы от печали  к  ве-
селью были спасительным наследием предков. Когда сердце заволакивали ту-
чи, вдруг налетал ветер радости и разгонял их.
   Нет, Аннете не нужны были ни развлечения, ни книги! У  нее  было  что
читать в собственной душе. А самой увлекательной книгой был ее сын.
   Ему скоро должно было исполниться семь лет.  Перемену  обстановки  он
перенес гораздо легче, чем можно было ожидать: ведь каждая  перемена,  к
лучшему она или к худшему, все-таки перемена. Малыш и сам при этом менял
кожу, подобно змейке... Как дети неблагодарны! Марк теперь отлично обхо-
дился без ласк и баловства Сильвии (а она-то была так  уверена  в  своей
власти над ним!). Дня через два он перестал и вспоминать тетку.
   Взрослые неверно себе представляют, что нравится и  что  не  нравится
детям. Из того нового, что появилось в его жизни. Марка больше всего ра-
довал лицей, куда мать посылала его скрепя сердце, да еще те часы, когда
он оставался в квартире один и когда некому было им заниматься.
   Аннета поселилась на густо населенной улице Монж.
   Крутая лестница, тесная квартирка на шестом этаже, шум  города.  Зато
из окон открывался широкий вид, простор над крышами, и Аннете больше ни-
чего не нужно было. Шум ей не мешал: как истая парижанка, она привыкла к
шуму и движению, она в них почти нуждалась. Ей даже как-то лучше  мечта-
лось среди этой сутолоки. Да и характер ее, может быть, изменился с нас-
туплением зрелости. Полнота физической жизни и регулярный  труд  придали
ей уверенности в себе; она обрела то душевное равновесие, которое раньше
посещало ее не всегда, а если посещало, то ненадолго.
   Часть квартиры - окнами на улицу - состояла из комнаты  Аннеты,  слу-
жившей одновременно и гостиной (вместо кровати здесь стоял диван),  ком-
натушки Марка и фонаря, выходившего на угол двух улиц. По другую сторону
коридора, в котором было темно даже среди бела дня, находились  столовая
окнами во двор и кухня, где почти все пространство было занято плитой  и
раковиной.
   Дверь из комнаты матери в комнату сына всегда оставалась открытой,  и
Марк был еще слишком мал, чтобы протестовать. Он был в  переходном  воз-
расте между бесполым детством и первым неясным пробуждением  в  мальчике
мужчины: он вышел из детства и еще не достиг зрелости. Марк иногда воск-
ресным утром по-прежнему забирался в постель к матери и в  торжественные
дни позволял ей одевать себя. Правда, в другое время у него бывали прис-
тупы даже чрезмерной стыдливости, всякие причуды и в особенности периоды
скрытности, когда он не терпел вмешательства в свои дела. Он  потихоньку
закрывал дверь в свою комнату. Аннета ее опять открывала. Он не мог сде-
лать ни одного движения, чтобы она не услышала. Это было невыносимо. Ос-
тавалось только не шевелиться - тогда она о нем забывала, но  ненадолго,
ненадолго!..
   К его удовольствию, Аннета мало сидела дома: ей нужно было  выходить.
Лицей, в котором учился Марк, находился поблизости. Аннета отводила туда
сына по утрам, а когда бывала свободна (что случалось редко), то и днем.
Но приходить за ним в лицей она не могла - в эти часы она давала  уроки.
Марк возвращался домой один, и мать это беспокоило. Попробовала она уго-
вориться с соседями, чтобы служанка, которую они  посылали  в  лицей  за
своим мальчиком, приводила домой и Марка. Но Марку это не  нравилось,  и
он постоянно удирал, не дождавшись служанки. Гордый  собой,  но  немного
труся в душе, он шел домой один и запирался в пустой квартире.  Пока  не
вернулась мать, бывало так хорошо! Аннета бранила его за своеволие и не-
зависимость. Но, не признаваясь себе в этом дурном чувстве, она была до-
вольна, что у него нет товарищей. Она не  доверяла  товарищам,  боялась,
как бы ей не испортили сына... Ее сына! Значит, она была твердо уверена,
что он принадлежит ей? Конечно, она старалась умерить эгоизм своей  люб-
ви. Когда Марк был еще совсем мал, она испытывала слепую и  жадную  пот-
ребность как бы поглотить, растворить в  себе  это  крохотное  существо.
Сейчас было уже не так - сейчас она признавала в нем  личность.  Но  она
убедила себя, что у нее есть ключ к душе мальчика, Что она лучше его са-
мого знает, в чем его счастье и чего он хочет. Она стремилась лепить эту
душу по образу и подобию того  бога,  которому  тайно  поклонялась.  Как
большинство матерей, считая себя неспособной создать в  жизни  то,  чего
хочет, она мечтала, что это будет создано тем, в  ком  течет  ее  кровь.
(Вечная мечта Вотана, которая вечно остается неосуществимой!)
   Однако, чтобы формировать душу сына, нужно было крепко держать  ее  в
руках. Не дать ему вырваться!.. И Аннета делала для  этого,  что  могла,
делала больше, чем следовало! А Марк с каждым днем все дальше отходил от
нее. Она в унынии замечала, что все меньше и меньше понимает его. Хорошо
знала она только одно: его тело, состояние его  здоровья,  его  болезни,
все малейшие их симптомы - тут чутье никогда ее не обманывало. Это доро-
гое, хрупкое тельце было у нее на глазах, она его касалась, мыла, ухажи-
вала за ним... Казалось, его можно видеть насквозь... Но что  кроется  в
его душе? Она пожирала глазами мальчика, обнимала ненасытными руками, он
весь принадлежал ей...
   - Боже! Как я тебя люблю, звереныш! А ты любишь меня?
   Марк вежливо отвечал:
   - Люблю, мама.
   Но что было у него на уме?
   В семь лет Марк не обнаруживал ни единой  фамильной  черты.  Напрасно
изучала его Аннета, ища хоть какого-нибудь  сходства,  стараясь  убедить
себя, что оно есть... Нет, он не походил на нее: не тот лоб, не тот раз-
рез глаз. Он не унаследовал от Ривьеров и характеры ной формы рта,  осо-
бенно заметной у Аннеты: губы у них были несколько выпячены, - казалось,
напор внутренней силы, напряжение воли приподнимает их, как дрожжи  под-
нимают тесто. Единственное, что Марк взял от матери, - цвет глаз, -  те-
рялось среди всего чужого. Но откуда же это чужое?  От  отца?  От  семьи
Бриссо? Тоже нет! Во всяком случае, пока это было  незаметно,  и  Аннета
ревниво твердила про себя:
   "Никогда!"
   Но разве ей так уж неприятно было бы увидеть в лице сына какую-нибудь
черту Рожэ? Разве это не доставило бы ей тайной радости? Вспоминая чело-
века, которому она когда-то отдалась, Аннета, не сознаваясь себе в этом,
испытывала не только горечь, но и  тоску.  Тосковала  она,  впрочем,  не
столько по настоящему Рожэ, сколько по тому, которого она себе выдумала,
и в сущности этому-то, созданному ее мечтой, Рожэ она  и  отдалась  ког-
да-то. Если бы она увидела его вновь в сыне,  она  испытала  бы  чувство
своеобразной гордости, как будто, взяв от Рожэ ту форму, которую любила,
и вселив в нее свою душу, она одержала над ним победу.  Да,  она  хотела
бы, чтобы Марк наружностью походил на Рожэ, а душой - на нее.
   Однако Марк был не похож ни на отца, ни на мать. Лицу Рожэ недостава-
ло своеобразия и выразительности, свойственных Ривьерам, но оно  отлича-
лось красотой простых и правильных черт; это была книга, в которой легко
было читать. А выражение детского лица Марка  было  неуловимо.  Как  его
разгадать?
   Красивые и тонкие, но неправильные черты, узкий лоб, женственный под-
бородок, немного прищуренные глаза, нос...  Откуда  у  него  такой  нос,
длинный и острый, с тонкими ноздрями? А большой, немного  кривой  рот  с
узкими и бледными губами? Все в этом лице было неопределенно, изменчиво:
оно напоминало неподвижную на вид, но зыбкую почву... Конечно,  характер
мальчика еще не сформировался, в нем ничего еще не  определилось.  Но  в
каком направлении пойдет это формирование? Или так все и останется неоп-
ределенным?
   Со времени перенесенной им тяжелой болезни  этот  ребенок  на  первый
взгляд казался (а может быть, и был?) нервным и впечатлительным. Но  при
более внимательном наблюдении он поражал спокойной сдержанностью, равно-
душным и замкнутым выражением лица. Никакой строптивости, угрюмости; ни-
когда от него не услышишь "нет! ".
   - Хорошо, мама...
   Но затем оказывалось, что он совершенно не принял во  внимание  того,
что ему говорили: он просто не слушал... В самом деле не слушал?  Трудно
сказать! Он смотрел на Аннету, ожидая, что будет дальше. А она  смотрела
на него и думала: "Маленький сфинкс!" Он был сфинксом для всех, тем  бо-
лее, что сам себя не знал. Он и для себя был такой же загадкой, как  для
матери. Невелика забота! В семь лет мы уже не стремимся и еще не пытаем-
ся познать себя. Зато Марк стремился узнать ее, свою госпожу и  рабу.  И
времени для этого у него было достаточно, потому что Аннета целыми днями
держала его при себе. Мать и сын наблюдали друг друга. Но ей это  наблю-
дение ничего не давало.
   Аннета ошибалась, думая, что мальчик не похож ни на кого из ее  близ-
ких. Свойствами своего ума он удивительно напоминал деда, Рауля Ривьера.
Но Аннета очень мало знала отца, хотя и была уверена, что знает его  хо-
рошо. Она была слишком очарована им и поэтому за  всю  жизнь  так  и  не
разглядела настоящего Рауля. Иногда у нее мелькали кое-какие догадки,  в
особенности после того, как она прочла его знаменитую переписку. Но  она
не позволяла себе думать об этом. Ей хотелось сохранить об отце нежные и
благоговейные воспоминания, пусть омраченные на мгновение и  приукрашен-
ные. К тому же она знала Рауля только таким, каким он  был  в  последние
годы жизни. Но если бы старик Ривьер мог вернуться с  того  света  и  со
свойственной ему зоркостью рассмотреть своего незаконнорожденного внука,
он сказал бы:
   "Я начинаю жить снова".
   Это было не совсем так. Ничто никогда не повторяется. В  Марке  ожили
только некоторые черты деда.
   Коварная игра природы! Через голову Аннеты эти два сообщника протяги-
вали друг другу руки. И поразительнее всего было то, что прямодушная Ан-
нета среди других черт передала внуку от деда замечательное умение прит-
воряться. Делалось это не из необходимости  лгать  людям.  Рауль  Ривьер
чувствовал себя достаточно сильным, у  него  было  достаточно  снисходи-
тельного презрения к своим современникам, и он ничуть не побоялся бы по-
казаться им во всей своей наготе. Такое желание бывало у него  часто,  и
все потом повторяли его жестокие и насмешливые словечки... Нет, то  была
не  лживость,  а  потребность  развлекаться,  безнаказанно   паясничать.
Чувство юмора, озорное желание играть роль,  гримировать  свои  чувства,
мистифицировать людей. У малыша такая наследственная черта  проявлялась,
конечно, в невинной форме. Это неустойчивая и очень сложная душа, в сущ-
ности совсем не проказливая и не легкомысленная, попала при  рождении  в
оболочку с определенными наследственными чертами и пользовалась тем ору-
жием, которым снабдила ее природа. Точно так же, если бы  она  попала  в
тело животного, покрытого шерстью или перьями, она пустила бы в ход свой
клюв, когти, крылья. Но ее облекли в ветхие обноски старика  Ривьера,  и
она инстинктивно переняла лукавство и хитрость деда.
   В обществе взрослых Марк был всегда начеку и  умел  подмечать  в  них
все, что его касалось: на это была направлена вся его природная наблюда-
тельность. И если он угадывал, каким его считают взрослые,  он  инстинк-
тивно входил в эту роль, если только у него не являлось желания противо-
речить. А такое желание появлялось, когда его раздражали или  когда  ему
хотелось позабавиться.
   Одним из его любимых занятий было мысленно разбирать на части эти жи-
вые игрушки, отыскивать в них скрытые пружины, слабые места,  испытывать
их, играть ими, пускать их в ход. Это было не так уже  трудно:  взрослые
были довольно примитивны и притом доверчивы, в особенности его мать.
   Она возбуждала в нем любопытство. У нее была какая-то  тайна.  Намеки
на эту тайну Марк слышал в мастерской Сильвии, когда сиживал у ног  мас-
териц, не обращавших на него внимания. Он не очень-то много понимал,  но
тем интереснее и таинственнее казались ему их слова, и он пытался истол-
ковать их. Гадал, фантазировал... У  этого  насторожившегося  зверька  с
блестящими глазами голова постоянно работала.
   Теперь, когда он часто сидел дома вдвоем с матерью  (иногда  по  нес-
кольку дней, потому что у него было слабое здоровье, он легко  простужи-
вался зимою, и мать постоянно дрожала  над  ним),  Аннета  была  главным
предметом его наблюдений: распевал ли он, играл или мастерил  что-нибудь
- он в то же время с любопытством следил за матерью. У ребенка ум  такой
же быстрый и неугомонный, как его резвые ножки. Хотя бы он стоял  к  вам
спиной, он все равно вас видит, словно у него на затылке  глаза,  и  его
кошачьи ушки, как флюгер, повертываются на звук голоса во все стороны. И
пусть его внимание подобно вращающемуся маяку, пусть он и гонится  сразу
за несколькими зайцами, он никогда не теряет следа и не  унывает,  зная,
что завтра начнет снова... Заяц, за которым охотился Марк,  легко  попа-
дался. Увлекающаяся, любвеобильная, общительная Аннета  не  скряжничала:
она расточала себя без оглядки.
   Она то обращалась с Марком, как с маленьким, - и тогда он обижался  и
находил ее смешной; то разговаривала с ним, как  с  взрослым  товарищем,
равным ей по уму, - и мальчику становилось скучно, он про  себя  называл
ее "надоедой". Иногда она при нем начинала думать вслух, произносить це-
лые монологи, как будто он способен был что-нибудь  понять!  Тогда  Марк
решал, что она чудачка, и наблюдал за ней сердито и  насмешливо.  Он  не
понимал ее, но это ведь никому не мешает судить другого человека.
   Марк придумал себе очень удобную манеру, которая  годилась  для  всех
случаев: наглую и рассеянную вежливость благовоспитанного мальчика,  ко-
торый делает вид, будто слушает то, что он  обязан  слушать,  но  ничуть
этим не интересуется (у него свои дела) и только  ждет,  чтобы  взрослые
поскорей замолчали. Иногда он в угоду матери разыгрывал ласкового и неж-
ного сына. Он знал, что мать сейчас же так и загорится радостью.  Аннета
всем сердцем откликалась на его ласку, а он испытывал  к  ней  снисходи-
тельное презрение за то, что она так легко  попадается  на  эту  удочку.
Когда же она вела себя не так, как он ожидал, он злился,  но  уважал  ее
больше.
   Марк был не способен долго выдерживать роль.
   Дети для этого слишком гибки и неустойчивы. Он изображал любящего сы-
на и умилял Аннету нежностями, а через минуту бесстыдно  показывал  свое
равнодушие к ней, и Аннета терялась, не знала, что думать.
   Случалось, что, не стерпев разочарования и досады (особенно в те ред-
кие минуты, когда у нее являлось смутное подозрение, что Марк упорно ра-
зыгрывает какую-то роль), Аннета со свойственной ей  вспыльчивостью  (да
простят ее современные педагоги!) в раздражении шлепала его...  Конечно,
это было против всех правил и оскорбляло ребенка. В глазах англосаксонки
Аннета, разумеется, навеки себя этим позорила. Но нам, старым французам,
такие вещи не в диковинку... "Qui bene amat..." [44]. Поговорку эту мож-
но всегда услышать в буржуазных семьях, где еще не совсем забыли латынь.
   Всем нам в детстве взрослые таким способом доказывали свою любовь.  И
мы, как и сын Аннеты, в глубине души считали, что в трех случаях из  че-
тырех шлепки получены за дело. Но если мы, как Марк,  и  не  переставали
любить ту, которая нас ими награждала, то, по правде говоря, после  этих
шлепков она несколько теряла свой авторитет в наших глазах. Быть  может,
именно поэтому мы, как и Марк, чаще давали ей повод шлепать нас.
   Отшлепанному представлялся удобный случай изображать из себя несчаст-
ную жертву. И Аннета, раскаиваясь в том, что злоупотребила своей  силой,
чувствовала себя виноватой. Приходилось умилостивлять Марка. А он только
и ждал, чтобы она первая подошла.
   Торжество слабости! Этим оружием особенно умеют пользоваться женщины.
Но здесь в роли женщины оказывался ребенок. Это дитя, у которого еще  не
обсохло на губах материнское молоко, было более чем наполовину женствен-
но, обладало хитростью и уловками девочек. Аннета была  безоружна  перед
маленьким плутом. В столкновениях с ним она  представляла  сильный  пол,
этот глупый сильный пол, который стыдится своей силы и  готов,  кажется,
просить за нее прощения. Борьба была неравная. Малыш издевался над нею.
   Не надо думать, что Марк был просто  хитрый  комедиант,  потешавшийся
над людьми. В нем, так же как в его деде, уживались противоположные чер-
ты. Очень немногие способны были увидеть то, что скрывалось за шутовской
маской старого Ривьера, ту драму, которую таят иногда под веселым циниз-
мом и жаждой наслаждений некоторые "завоеватели". В душе Рауля были тем-
ные провалы, куда никому не разрешалось заглянуть. Такие тайны скрывают-
ся за галльским смехом гораздо чаще, чем мы думаем, но  люди  хранят  их
про себя. У Аннеты они тоже были, и никогда она не посвящала в них отца.
Однако и его тайн она не знала точно так же, как теперь  не  знала  души
сына. Каждый из них оставался всегда замкнутым в себе. Странная  стыдли-
вость! Люди меньше стыдятся выставлять напоказ свои пороки  и  низменные
аппетиты (а Рауль даже щеголял ими!),  чем  обнаруживать  свою  душевную
трагедию.
   У Марка была своя трагедия.  У  ребенка,  который  растет  один,  без
братьев и товарищей, достаточно досуга, чтобы блуждать в погребах жизни.
А погреба Ривьеров были глубоки и обширны.  Мать  и  сын  могли  бы  там
встретиться, но они не видели друг друга. Нередко, думая, что они  очень
далеко друг от друга, они шли рядом, минуя один другого, потому что  оба
брели в потемках, с  завязанными  глазами:  Аннете  мешал  видеть  демон
страсти, все еще владевший ею, мальчику -  эгоизм,  естественный  в  его
возрасте. Но Марк был еще только у входа в пещеру и не искал выхода, как
искала его Аннета, натыкаясь на стены. Он притаился на одной  из  первых
ступенек и грезил о будущем. Еще неспособный понять жизнь, он уже творил
ее в мечтах.
   Ему не пришлось далеко идти, он скоро наткнулся  на  страшную  стену,
перед которой душа человеческая встает на дыбы, объятая ужасом: он  уви-
дел близко смерть. Стена эта росла, а болезнь ее опоясывала. Тщетно было
искать выхода. Стена была сплошная - ни единого просвета. Не было надоб-
ности говорить Марку, что тут стена: он тотчас почуял ее в темноте и за-
фыркал, как лошадь, весь ощетинившись. Он ни с кем не говорил о  смерти,
и никто не говорил ему о ней. Все как будто условились молчать об этом.
   Аннета, как все нынешние молодые женщины, была плохим педагогом. Ког-
да она еще была молоденькой девушкой, она слышала вокруг много  разгово-
ров о педагогике и сама охотно с  усиленной  серьезностью  рассуждала  о
ней, придавая методам воспитания гораздо  больше  значения,  чем  матери
прежних времен, растившие детей вслепую. Но когда у нее родился ребенок,
она оказалась безоружной против тысячи и одной неожиданностей, преподне-
сенных ей жизнью, и во многих случаях не знала,  на  что  решиться.  Она
строила теории, но не применяла их или отвергала после первых же опытов,
и в конце концов, положившись на инстинкт, предоставила всему идти своим
чередом.
   Религия была одним из тех вопросов, которые особенно ее заботили: она
не знала, как практически решить его  для  своего  ребенка.  Большинство
подруг ее юности, девушки из  богатой  республиканской  буржуазии,  были
воспитаны религиозными матерями и нерелигиозными отцами, но не  страдали
от столкновения двух мировоззрений: в светском обществе они отлично ужи-
ваются, как и многие другие противоречия, ибо здесь ни одно  чувство  не
имеет третьего измерения. Аннета тоже ходила в церковь - по обязанности,
как в лицей. К первому причастию она готовилась, точно к экзамену,  доб-
росовестно, но без всякого душевного волнения. Торжественные  богослуже-
ния, на которых она присутствовала в церкви их богатого прихода, были  в
ее глазах чем-то вроде светских развлечений. Порвав со своей средой, она
забросила и все религиозные обязанности.
   Современное общество (а церковь - одна из его опор) сумело так извра-
тить и опошлить великие человеческие чувства, что  Аннета,  хранившая  в
душе сокровища веры, которых с избытком хватило бы на сотню святош, счи-
тала себя неверующей. Было это потому, что она отождествляла  религию  с
бормотанием молитв и устарелой экзотикой церковных обрядов. Религия была
роскошью для богачей и утешительным обманом для глаз и сердец  бедняков,
утверждающим существующий порядок, а следовательно, их нищету.
   С тех пор как Аннета перестала ходить в церковь, она ни разу не  ощу-
щала в этом потребности. Она не сознавала, что ее страстные порывы,  са-
мобичевания, бурные разговоры со своей совестью - это те  же  богослуже-
ния.
   Она не хотела внушать своему сыну то, без чего сама прекрасно обходи-
лась. Быть может, у нее и не возник бы даже этот вопрос, если бы  (какой
парадокс!) его не подняла Сильвия. Да, Сильвия, которая была не  религи-
ознее парижского воробья и в то же время не считала бы  себя  порядочной
замужней женщиной, если бы дело обошлось без благословения церкви. И она
находила неприличным, что Аннета не крестила сына. Аннета  была  другого
мнения, но всетаки согласилась сделать это, чтобы  Сильвия  могла  стать
крестной матерью Марка, - и больше об этом не думала. Так обстояло дело,
пока не появился Жюльен. То, что Жюльен был верующий и соблюдал все  об-
ряды, не сделало верующей Аннету, но внушило  ей  некоторое  уважение  к
этим обрядам, и она задумалась над вопросом, которому до тех пор не при-
давала значения: что делать с Марком? Посылать его в церковь? Учить  то-
му, во что она не верила сама? Она задала этот вопрос Жюльену, и он воз-
мутился. Он стал горячо убеждать ее, что ребенку надо открыть божествен-
ные истины.
   - Но если для меня это не истины? Значит, я должна лгать, когда  Марк
начнет задавать мне вопросы?
   - Нет, не лгать, но не мешать ему веровать, потому что это нужно  для
его блага.
   - Нет, обман не может быть для него благом! И, когда он узнает, что я
его обманывала, сможет ли он меня уважать? Не вправе ли он  будет  упре-
кать меня? Он перестанет мне верить, и, как знать, не  помешает  ли  эта
навязанная ему религия его дальнейшему разумному развитию?
   Тут Жюльен насупился, и Аннета поспешила переменить разговор.
   Но как же все-таки быть? Ее друзья, протестанты, советовали ей заста-
вить Марка изучать все религии, и пусть сам выбирает,  когда  ему  минет
шестнадцать лет! Аннета хохотала: какие странные понятия о религии!  Как
будто это предмет, по которому сдают экзамен.
   Ока так ничего и не решила. Гуляя с Марком, заходила в церковь, сади-
лась в уголке, и они любовались лесом уходящих  ввысь  каменных  колонн,
бликами света, просачивавшегося в эту чащу сквозь цветные стекла,  взле-
том сводов и белыми хорами. Они наслаждались тихим,  монотонным  пением.
Здесь душа словно омывалась в грезах и сосредоточенности...
   Марку, пожалуй, нравилось сидеть так, держа мать за руку,  слушать  и
тихонько перешептываться с нею. Было тепло, уютно, почти  сладострастное
блаженство разливалось по телу...
   Да, если бы это продолжалось не слишком долго! Ему  быстро  надоедала
дремотная, разнеживающая тишина. Он испытывал потребность двигаться,  он
думал о конкретных вещах. Мозг его работал: наблюдал, подмечал. Марк ви-
дел, что все в церкви молятся, а его мать - нет. И делал выводы про  се-
бя, не высказывая их вслух. Он вообще задавал вопросы редко, гораздо ре-
же, чем другие дети: он был очень самолюбив и  боялся,  что  его  сочтут
глупым.
   Но однажды он все-таки спросил:
   - Мама, что такое бог? Аннета ответила:
   - Не знаю, милый.
   - Так что же ты знаешь? Она засмеялась и притянула его к себе:
   - Вот, например, знаю, что люблю тебя.
   Ну, это для Марка была не новость, ради этого не стоило ходить в цер-
ковь!
   Натура у него была не очень впечатлительная, и он не имел ни малейшей
склонности ко всем тем смутным волнениям сердца, которыми  тешатся  "эти
женщины".  Аннета  чувствовала  себя  совершенно  счастливой,  когда  ее
мальчик был с нею, когда ей не очень докучали материальные заботы и уда-
валось урвать час от неотвязных трудов. Ей незачем было искать бога  да-
леко - он был в ее сердце. Марк же мог бы сказать о себе, что у  него  в
сердце только он, Марк, а все остальное - чепуха. Он требовал, чтобы все
было ясно и точно. Кто такой этот бог в конце концов? Это  тот  человек,
что стоит перед алтарем в чем-то похожем на  женскую  юбку  и  золоченом
нагруднике? Или привратник у входа, с тростью, в коротких штанах и  чул-
ках, обтягивающих икры? Или намалеванные на стенах церкви люди - по  од-
ному в каждом приделе, - которые сладко улыбались,  точь-в-точь  как  те
дамы лизуньи, которых он терпеть не мог?
   - Мама, уйдем!
   - Почему? Разве тут нехорошо?
   - Хорошо... Но пойдем домой!
   Однако что же такое бог?.. Марк больше не приставал с этим вопросом к
матери. Когда взрослые признаются, что они чего-нибудь не знают,  значит
это их не интересует... И Марк самостоятельно продолжал свои  изыскания.
Слышанные не раз слова молитвы: "Отец наш небесный" (такое местопребыва-
ние казалось уже в те времена сомнительным наиболее развитым  мальчикам,
ибо небесам предстояло стать для них новой ареной спорта). Библия, кото-
рую он перелистывал с равнодушным любопытством, как всякие другие старые
книги, вопросы, с небрежным видом заданные взрослым, и  подхваченные  на
лету ответы: "Бог - это невидимое существо. Он создал мир..." Вот как!..
Но это было уж совсем не понятно! Впрочем, Марк был сыном своей  матери:
бог не занимал его воображения. Одним владыкой больше или  меньше  -  не
все ли равно!..
   Марка интересовало другое: собственное существование, и то, что этому
существованию угрожало, и то, что будет с ним после.  Глупые  разговоры,
которые велись в мастерской у Сильвии, довольно рано привлекали его вни-
мание к этим вопросам. Девушки любили страшные истории, от  которых  му-
рашки бегали по коже, и без умолку рассказывали о всяких несчастных слу-
чаях, внезапных смертях, болезнях, похоронах... Смерть возбуждала их.  А
у мальчика это слово вызывало инстинктивный животный страх,  все  в  нем
вставало на дыбы. Вот об этом ему очень хотелось  расспросить  мать!  Но
здоровая духом Аннета никогда не говорила о смерти и никогда не думала о
ней. Не до того ей было тогда! Надо было прокормить себя и  сына.  Когда
мысли с утра до ночи заняты здешним миром, то раздумывать о мире загроб-
ном - праздное занятие, недоступная роскошь. Только когда  те,  кого  мы
любим, уходят от нас в иной мир, этот  неведомый  мир  занимает  главное
место в наших мыслях. А сын Аннеты был здесь, с нею. Правда, если бы она
его лишилась, и жизнь и смерть потеряли бы  для  нее  всякую  цену.  Эту
страстную натуру не мог бы удовлетворить мир бесплотных теней,  мир  без
любимого тела!
   Марк видел, что мать сильна и смела, всегда занята и не разделяет его
страхов, и ему было стыдно обнаружить перед ней свою  слабость.  Значит,
надо самому с этим справиться. А это было не так-то просто! Но,  разуме-
ется, маленький человечек не занимался решением сложных отвлеченных воп-
росов. Ход его размышлений был таков: смерть - это  исчезновение  других
людей. Ну и пусть себе исчезают, это меня не касается. Но я сам - неуже-
ли я тоже могу исчезнуть?
   Как-то раз Сильвия при нем сказала:
   - Что поделаешь, все мы умрем!..
   Марк спросил:
   - А я? Сильвия засмеялась.
   - Ну, у тебя еще довольно времени впереди!
   - Сколько?
   - Пока не состаришься.
   Но Марк отлично знал, что хоронят и детей. И потом, когда  он  соста-
рится, все равно он будет тот же Марк. И он, Марк, когда-нибудь умрет...
Это ужасно! Неужели никак нельзя спастись? Должно же быть что-нибудь, за
что можно зацепиться, - ну вот как за гвоздь в стене? Должна же быть ру-
ка, за которую можно ухватиться... "Не хочу исчезнуть!.."
   Потребность в такой руке, естественно, могла бы привести и  его,  как
стольких других, к богу, к этой протянутой на помощь руке, которую рису-
ют людям страх и отчаяние. Но мать, по-видимому, не искала такой  опоры,
и этого было достаточно, чтобы и Марк отбросил эту мысль. При всем своем
критическом отношении к Аннете он был всецело под ее влиянием. Раз  она,
несмотря на то, что ожидало и ее, могла быть спокойна, значит и он  счи-
тал своим долгом держаться так же стойко, как она. Этот  нервный,  хруп-
кий, трусоватый мальчуган все же недаром был сыном  Аннеты.  "Если  она,
женщина, не боится, так я и подавно не должен бояться". Но не думать  об
этом, как не думают взрослые, - вот этого он не мог!  Мысль  приходит  и
уходит, и нельзя ей помешать, особенно ночью, когда не спишь...  Ну  что
ж, тогда не надо бояться думать о том, что делается с  человеком,  когда
он умирает...
   Конечно, Марк не мог это знать. Его оберегали от всяких мелочных впе-
чатлений, связанных со смертью. Он видел ее только на некоторых картинах
в музее. Цепенея от ужаса, он ощупывал свое тело... Как бы узнать,  уви-
деть? Одно неосторожное слово приоткрыло ему бездну, куда он жаждал заг-
лянуть.
   Как-то летним днем он торчал без дела у окна,  развлекаясь  тем,  что
ловил мух и обрывал им крылья. Ему смешно было смотреть, как они дрыгают
лапками. Он не думал, что делает им больно, он видел в этом просто заба-
ву. Мухи были для него живые игрушки, и их ничего не  стоило  сломать...
За таким занятием застала его мать и с запальчивостью, которой  она  ни-
когда не умела обуздывать, схватила за плечи и стала трясти, крича,  что
он дрянной, мерзкий мальчишка...
   - Хорошо было бы, если бы тебе вот так переломали руки? Разве  ты  не
понимаешь, что мухам так же больно, как тебе?
   Марк притворно захихикал, но слова матери его поразили.  Такая  мысль
ему и в голову не приходила. Значит, животные чувствуют  то  же,  что  и
он!.. Он не склонен был жалеть их, но с этих пор он смотрел на  них  уже
другими глазами, внимательно, тревожно и враждебно. Лошадь,  свалившаяся
на улице... Раздавленная, визжащая собака... Он  жадно  приглядывался  к
ним... Желание узнать было так сильно, что заглушало жалость.
   Так как за эту гнилую, серую зиму без солнца и морозов мальчик  очень
похудел и частые простуды, легкие, но предательские, выпили весь румянец
с его щек, то к Пасхе Аннета сняла на две недели комнату  у  крестьян  в
Бьеврской долине. В комнате этой была только одна широкая кровать, и они
с Марком спали на ней вместе. Марку это не очень-то  нравилось,  но  его
мнения не спрашивали. Зато весь день он, к  своему  удовольствию,  бывал
один: Аннета уезжала в Париж по делам и поручала надзор за мальчиком хо-
зяевам, а те за ним совсем не смотрели. Марк с утра убегал  в  поле.  Он
пристально вглядывался во все, ища и в живых существах, и в неодушевлен-
ных предметах чего-то, ему не известного, но близко его касающегося, ибо
во всем, что совершалось в природе, ему чудилась какая-то незримая связь
с его собственным существованием. Раз он, бродя по лесу, услышал  издали
крики мальчишек. Обычно он не участвовал в их играх,  потому  что  хотел
верховодить, но был для этого недостаточно силен. А сейчас его  потянуло
к ним. Подойдя ближе, он увидел, что пятеро или шестеро мальчиков  стоят
вокруг искалеченной кошки. Ей кто-то перешиб хребет, и мальчишки  забав-
лялись тем, что переворачивали ее, тыкали в нее палками, всячески  мучи-
ли. Марк, не раздумывая ни минуты, кинулся на сорванцов и пустил  в  ход
кулаки. Опомнившись от неожиданности, вся орава с гиканьем бросилась ту-
зить его. Марку удалось убежать, но убежал он недалеко -  остановился  в
нескольких шагах и спрятался за дерево. Он стоял, заткнув уши, а уйти не
решался... Через минуту-другую он подошел ближе. Озорники подняли его на
смех. Они кричали:
   - Эй ты, трусишка! Что, испугался? Иди сюда, посмотри, как она околе-
вает!
   Он подошел, не желая, чтобы его сочли мокрой курицей. К тому  же  ему
хотелось посмотреть. Животное с наполовину вырванным окровавленным  гла-
зом лежало на боку. Задняя часть тела, уже парализованная,  была  непод-
вижна, а бок еще вздымался от дыхания. Кошка пыталась приподнять  голову
и отчаянно хрипела. Она мучилась, а смерть не приходила. Мальчишки  кор-
чились от смеха. Марк смотрел молча, словно оцепенев. Вдруг  он  схватил
камень и начал исступленно колотить  животное  по  голове.  Хриплый  вой
пронзил его уши. Но он колотил, колотил все сильнее,  как  бешеный.  Все
было кончено, а он еще колотил...
   Мальчишки растерянно смотрели на него. Один попробовал  пошутить,  но
Марк, еще сжимая камень в окровавленных пальцах, злобно уставился на не-
го из-под нахмуренных бровей. Он был бледен как смерть, и  губы  у  него
дрожали. Мальчики обратились в бегство. Издали  до  Марка  донеслись  их
смех и пение. Стиснув зубы, он пошел домой. Дома ничего не рассказал. Но
ночью, в постели, вдруг вскрикнул. Аннета обняла его.  Все  его  хрупкое
тело дрожало...
   - Тебе страшный сон приснился? Ну, ну, тише, родной, не бойся!..
   А он думал:
   "Я ее убил. Теперь я знаю, что такое смерть".
   Какое-то жуткое чувство гордости тем, что он теперь знает, видел, что
он своими руками отнял жизнь, и еще другое чувство, которого Марк не по-
нимал, - смесь ужаса и влечения, то необъяснимое, что связывает убийцу с
его жертвой, пальцы, липкие от крови, - с  размозженной  головой...  Чья
это кровь?.. Несчастная кошка перестала дышать. А он, ее убийца, еще пе-
реживал ее предсмертные муки...
   К счастью, в этом возрасте ум не бывает долго одержим одной и той  же
мыслью. Мысль, мучившая Марка, стала бы опасна, если бы он сосредоточил-
ся на ней. Но другие образы пронеслись через мозг и проветрили его.  Все
же та мысль оставалась где-то в глубине и время от времени напоминала  о
себе мрачными вспышками, поднимавшимися в сознании, как тяжелые пузырьки
воздуха поднимаются на поверхность ручья с илистого дна. Под мягкой кор-
кой души скрыто твердое ядро: мысль о смерти, о силе, которая  уничтожа-
ет... "Меня убивают, и я тоже могу убить... Но я не хочу быть убитым..."
   Эта гордость, это темное тщеславие укрепляли его, как стальная  оков-
ка... Откуда взялась эта сталь в его характере, как не от матери,  кото-
рую он тем не менее презирал и за несдержанность, и за то,  что  ее  лю-
бовью можно было играть? Марк знал, что от нее! Даже в те времена, когда
он больше любил Сильвию, потому что она его баловала, он  чутьем  угады-
вал, что Аннета выше ее, и, быть может, пытался подражать матери. Но  он
считал нужным обороняться от захватнических стремлений этой женщины, ко-
торая слишком его любит и грозит заполнить собой всю его жизнь.  И  Марк
по-прежнему был настроен против матери и держал ее на расстоянии. В  ней
он тоже видел врага.
   Сильвия исчезла с их горизонта. Озлобление первых месяцев  прошло,  и
она испытывала уже легкие угрызения совести при мысли о сестре, которой,
должно быть, трудно теперь живется. Она ожидала, что Аннета обратится  к
ней за помощью; она не отказала бы ей, но сама предлагать не хотела. Ан-
нета скорее дала бы себя разрезать на куски,  чем  стала  бы  просить  о
чем-нибудь Сильвию. Сестры упорствовали. Встречаясь, они спешили  пройти
мимо. Но, увидев как-то раз на улице маленькую Одетту с одной из  масте-
риц, Аннета не могла сдержать порыв нежности: она взяла девочку на  руки
и крепко расцеловала. Сильвия тоже, встретив Марка, когда он  шел  домой
из школы (он сделал вид, что не замечает ее), остановила его и сказала:
   - Ты что это, не узнаешь меня?
   И, верите ли, этот звереныш сделал каменное лицо и оказал два слова:
   - Здравствуй, тетя!
   После разрыва матери с Сильвией он  самостоятельно  сделал  некоторые
выводы. И, справедливо или нет, счел нужным  принять  сторону  матери...
"My country, right or wrong" [45].
   У Сильвии от гнева даже дух захватило. Она спросила:
   - Ну как у вас, все благополучно?
   Марк ответил сухо:
   - Да, все в порядке.
   Сильвия смотрела, как он уходил, надутый и красный от напряжения.  Он
был чистенько и прилично одет. Сопляк! "Все в порядке"... Она готова бы-
ла дать ему затрещину!
   То, что Аннета сумела без ее помощи выпутаться из нужды, только  уси-
лило досаду Сильвии. Но она не упускала случая узнать что-нибудь о сест-
ре и не отказалась от желания ею командовать. Если не на деле,  то  хоть
мысленно! Ей было известно, какую строгую жизнь ведет Аннета, и  она  не
понимала, зачем та обрекла себя на воздержание. Сильвия достаточно хоро-
шо знала сестру и была уверена, что женщина ее склада не создана для ду-
шевного самоограничения и жизни без радостей. Как можно до такой степени
насиловать свою природу? Кто принуждает ее к вдовьей жизни?  Не  нашлось
мужа, так ведь немало найдется друзей, которые рады были бы скрасить  ей
жизнь. Если бы Аннета пошла на это, Сильвия, быть может, меньше  уважала
бы ее, но сестра стала бы ей ближе.
   Не одна Сильвия удивлялась. Аннета и сама не больше Сильвии понимала,
что побуждает ее вести монашескую жизнь, откуда этот дикий  страх,  зас-
тавлявший ее избегать не только всякой возможности, но и самой  мысли  о
тех естественных человеческих радостях, которых ей  не  может  запретить
никакая религия, никакие законы общественной морали. (В церковную мораль
она не верила. И разве она не была сама себе госпожа?)
   "Чего я боюсь?"
   "Себя самой..."
   Инстинкт не обманывал Аннету. Для женщины, обуреваемой страстями, же-
ланиями, слепой чувственностью, не существует беспечных наслаждений, иг-
ры без последствий: малейший толчок может отдать ее в  жертву  силам,  с
которыми она уже не сможет совладать. Аннета помнила, какое нравственное
потрясение вызвали в ней когда-то ее короткие столкновения с любовью.  А
сейчас ей грозила еще большая опасность! Сейчас она не устояла бы. Стои-
ло ей дать себе волю, и страсть захватила бы ее всю,  не  оставив  места
вере, которая ей так была нужна... Какая вера? Вера в себя. Не гордость,
нет, а вера в то непостижимое, то божественное, что заложено  в  душу  и
что она хотела неоскверненным передать сыну. Аннета понимала, что  такая
женщина, как она, если для нее исключена жизнь брачная с ее строгой упо-
рядоченностью, должна выбирать одно из двух:  либо  полное  нравственное
самообуздание, либо полную покорность своим чувственным инстинктам.  Все
или ничего... Ну, тогда ничего!
   Однако, вопреки этой гордой решимости, вот уже несколько  месяцев  на
Аннету находили приступы злой, хватающей за горло тоски, когда она гово-
рила себе:
   "Даром пропадает жизнь!"
   Опять на ее горизонте появился Марсель Франк.
   Случай столкнул его с Аннетой. Он о ней давно уже не думал, но  и  не
забыл ее. За это время у него было немало любовных  похождений.  Они  не
оставили глубокого следа в его податливом сердце, - только  мелкие  мор-
щинки вокруг лукавых глаз, словно следы коготков, да некоторую усталость
и благодушное презрение к этим легким победам и к самому победителю. Как
только он снова увидел Аннету, он испытал то  знакомое  ему  по  прошлым
встречам впечатление душевной свежести и твердости, которое странным об-
разом привлекало к ней этого пресыщенного скептика. Он внимательно  изу-
чал ее лицо: да, видимо, и для нее тоже эти годы не прошли даром! В глу-
бине ее глаз мерцало что-то затаенное, след душевных потрясений. Но  она
казалась теперь спокойнее и увереннее в себе. И Франку снова стало жаль,
что такая славная и здоровая духом подруга уже два раза  ускользнула  от
него. Впрочем, еще не поздно! Никогда, казалось, они с Аннетой  не  были
так близки к тому, чтобы найти общий язык.
   Ни о чем ее не расспрашивая, Марсель сумел узнать все о ее занятиях и
материальном положении. Скоро он предложил ей довольно хорошо оплачивае-
мую работу: нужно было составить картотеку для  каталога  одной  частной
библиотеки, которую ему было поручено привести в порядок. Таким образом,
у Марселя появился естественный предлог для того, чтобы проводить с  Ан-
нетой несколько часов в неделю. Они умудрялись и работать  и  беседовать
одновременно. Между ними быстро установилась прежняя дружеская близость.
   Марсель не спрашивал Аннету, как она жила все эти годы. Он  рассказы-
вал о себе, и это был лучший способ вызвать ее на откровенность,  узнать
ее мысли. Неистощимой темой разговора были его любовные похождения. Вос-
поминания о них тешили Марселя, и он охотно делился ими с Аннетой, а она
слушала, забавлялась, иной раз слегка журила его. Марсель  первый  готов
был посмеяться над собой, как смеялся над всем на свете. Смеялась и  Ан-
нета, слушая его нескромные признания, - в этом, как и во всем,  что  не
касалось ее самой, проявлялось ее свободомыслие. А  Марсель  понимал  ее
иначе. Ему нравились ее веселый, живой ум и ее снисходительность. Он  не
находил в ней и следа прежней чопорности в вопросах морали, нетерпимости
молодой девушки, кругозор которой ограничен ее добродетелью. В то  время
как они с Аннетой состязались в иронических суждениях,  он  думал:  "Как
чудесно было бы привязать к себе навсегда этого умного друга,  делить  с
ней все, что еще предстоит в жизни!.. В какой форме? Да в какой ей будет
угодно! Любовница, жена - пусть решает сама!" Марсель  был  человек  без
предрассудков. Он не придавал значения тому, что Аннета родила "незакон-
ного" ребенка. И так же мало интересовало его, были ли  у  нее  и  после
этого какие-нибудь романы. Он не стал бы ей докучать требовательностью и
слежкой. Ее интимная жизнь не возбуждала в нем любопытства -  у  каждого
могут быть свои тайны, каждый имеет право на известную свободу! Ему нуж-
но было от Аннеты только одно: чтобы в  их  совместной  жизни  она  была
всегда весела и рассудительна, была ему добрым товарищем, делила его ин-
тересы и удовольствия (а под удовольствиями он разумел  все:  умственную
жизнь; любовь и все остальное).
   Марсель так много об этом думал, что, наконец, высказал  Аннете  свои
мысли. Это было однажды вечером в библиотеке, когда они заканчивали  ра-
боту и заходящее солнце сквозь деревья старого сада золотило  коричневые
переплеты книг. Аннета очень удивилась. Как, он опять о том же? Разве  с
этим еще не кончено?
   - Друг мой, как это мило с вашей стороны! - сказала она. - Но не надо
больше об этом думать.
   - Нет, надо! - возразил Марсель. - А почему, собственно, не думать?
   "А в самом деле, почему? - подумала Аннета. - Мне так приятно болтать
с ним... Нет, нет это невозможно! Об этом не может быть и речи..."
   Марсель сидит прямо против нее, по другую сторону стола, и его  бело-
курая бородка освещена солнцем. Потянувшись через стол,  он  берет  руки
Аннеты в свои и говорит:
   - Ну, подумайте пять минут, хорошо? Я больше ничего вам  не  скажу...
Мы друг друга знаем... сколько лет уже? Двенадцать? Или пятнадцать? Зна-
чит, мне не нужно ничего объяснять. Все, что я мог бы сказать, вам и так
понятно.
   Аннета не пытается отнять руки, она улыбается и смотрит  на  Марселя.
Ясный взгляд ее устремлен на него, но  Марселю  не  удается  перехватить
этот взгляд, потому что он уже  где-то  далеко.  Аннета  смотрит  теперь
внутрь себя. Она размышляет.
   "Почему об этом нечего и думать?.. Обо всем  следует  думать!  Почему
это невозможно? Он мне не противен... Он красив, обаятелен, он  довольно
добрый, умный и приятный человек... Как мне легко жилось бы!.. Но ведь я
не смогу жить, как он, жить с ним... Он людям нравится,  и  ему  все  на
свете нравится, но он ничего не уважает: ни мужчин, ни  женщин,  ни  лю-
бовь, ни Аннету..." (Она думала сейчас о себе, как  о  ком-то  посторон-
нем.) "Конечно, он не скупится на тонкие знаки внимания и светской  поч-
тительности, и, может быть, это как раз и доказывает его расположение ко
мне... Но что этот милый скептик принимает всерьез? Он совсем не верит в
человека и упивается своим неверием. Он ведет счет человеческим  слабос-
тям со снисходительным любопытством соглядатая. Я думаю, он был бы разо-
чарован, если бы в один прекрасный день убедился, что человека  есть  за
что уважать... Славный малый! Да, жизнь с ним была бы легкой, такой лег-
кой, что потеряла бы для меня смысл..."
   Дальше ей уже не хватает слов для выражения мыслей. Но  мысли  текут,
хотя и не укладываются в слова, и решение крепнет.
   Марсель выпустил ее руки. Он чувствует, что проиграл. Встав, он отхо-
дит к окну и, прислонясь к раме, с философским  спокойствием  закуривает
папиросу. Он стоит за спиной Аннеты и наблюдает за ней. А она сидит  не-
подвижно, не снимая со стола вытянутых рук, как будто  Марсель  все  еще
перед ней. Марсель видит ее красивые золотистые волосы, круглые плечи...
Все потеряно... И для кого же, для чего она бережет себя? Для  какой-ни-
будь новой глупости, вроде истории с Бриссо?.. Нет, он знает, что сердце
Аннеты не занято... Так в чем же дело? Ведь не каменная она!  Ведь  есть
же у нее потребность любить и быть любимой!
   Но у Аннеты сильнее всего потребность верить... Верить в то, что  де-
лаешь, к чему стремишься, чего ищешь или о чем мечтаешь. Несмотря на все
разочарования, верить в себя и в жизнь!.. А Марсель убивает уважение  ко
всему. Аннете легче было бы утратить уважение людей, чем самой  потерять
веру в жизнь. Ведь только в ней она черпает силы. А без действенной силы
Аннета ничто. Пассивное счастье для нее смерть. Самое существенное  раз-
личие между людьми заключается в том, что одни в жизни  активны,  другие
пассивны. А из всех видов пассивности самой страшной в глазах Аннеты бы-
ла пассивность ума, который, подобно уму Марселя Франка, блаженно  успо-
коился в неверии и, не тревожа себя больше  сомнениями,  с  наслаждением
отдается безучастию, ведущему в Ничто... "Да, это не  самоубийство!..  -
думает Аннета. - Нет, я не согласна... Что меня ждет впереди?  Быть  мо-
жет, я не узнаю ни счастья, ни полного удовлетворения. Быть может, жизнь
моя будет неудачна. Но, удачна она или нет, в ней есть порыв, стремление
к цели!.. К неведомой? Обманчивой, быть может?  Ну  что  же!  Стремление
ведь не иллюзия! И пусть я упаду на пути - только бы упасть на своем пу-
ти!.."
   Аннета вдруг заметила, что оба они уже давно молчат и что Франка  нет
на месте. Она обернулась и, увидев его, с улыбкой встала.
   - Простите меня. Марсель, милый! И пусть  все  останется,  как  есть!
Быть друзьями - это так хорошо!
   - А по-другому не лучше? Она покачала головой: нет!
   - Та-а-к... - протянул Марсель. - Вот я и в третий раз провалился  на
экзамене!
   Аннета расхохоталась и, подойдя к нему, сказала лукаво:
   - Хотите получить то, в чем я вам отказала на втором экзамене?
   Обхватив руками шею Марселя, она целует его... Он нежен,  этот  поце-
луй... Но ошибиться невозможно, он только дружеский...
   И Марсель не обманывает себя. Он говорит:
   - Ну что же, есть еще надежда, что лет через двадцать я получу то,  в
чем мне было отказано на третьем.
   - Нет, - со смехом возразила Аннета. - Есть предельный возраст! Жени-
тесь, мой милый! Вам стоит лишь выбрать: все женщины этого ждут.
   - Только не вы!
   - Я останусь старым холостяком.
   - Вот увидите, судьба вас накажет, и  вы  выйдете  замуж,  когда  вам
стукнет пятьдесят.
   - "Брат, надо умирать"... А до тех пор...
   - До тех пор будете жить монахиней?..
   - А знаете, в такой жизни есть своя прелесть...
   Слова Аннеты о прелестях ее монашеской жизни  были  чистейшим  фанфа-
ронством. Вовсе не так уж хороша была эта жизнь, и Аннете часто бывало в
ней тесно. Монахине такого сорта мало управлять одним монастырем и  пок-
лоняться одному богу. Монастырь Аннеты был ограничен  стенами  квартирки
на шестом этаже, единственным богом ее был ребенок. Это было так мало  и
в то же время так безмерно много! Аннету это не  удовлетворяло,  но  она
пополняла нехватку мечтами. Этого добра у нее было  достаточно.  Повсед-
невная жизнь ее казалась пуританской и бедной, но она вознаграждала себя
в жизни воображаемой. Тут, в тиши, ничем не нарушаемое,  длилось  вечное
Очарование.
   Но как проникнуть вслед за ним в  тайники  души  человеческой?  Мечта
ведь соткана не из слов; а чтобы другие тебя поняли, чтобы самому понять
себя, нужно пользоваться словами, этой тяжелой и клейкой массой, которая
сразу высыхает на пальцах!.. Аннета тоже, чтобы понять то, что  происхо-
дило в ней, бывала иногда вынуждена тихонько пересказывать себе  словами
свои грезы. Такого рода пересказы неточны, их  даже  переделкой  назвать
нельзя: они подменяют мечту, но никак не отображают ее. Мозг,  неспособ-
ный настигнуть душу в ее взлете, сочиняет сказки, и сказки его занимают,
однако они дают обманчивое представление  об  этой  великой  феерии  или
внутренней драме...
   Необозримое водное пространство, затопленная до краев  долина,  безб-
режные реки огня, воды, облаков. Здесь еще смешаны все стихии, и  тысячи
течений перепутаны, как волосы, но единая сила свивает  и  развивает  их
длинные темные пряди, усеянные бликами света. Такова неуемная сила  души
человеческой, и безмолвный пастух. Желание, властитель миров, гонит ста-
до ее грез на туманные пастбища Надежды. А непреодолимая сила  тяготения
увлекает их вниз по скату, то крутому, то  предательски  незаметному,  и
жадная бездна поглощает их.
   Аннета ощущает в себе течение очарованной реки, наматывает и разматы-
вает сплетения ее извилистых струй, отдается этому течению, играет с ко-
варной силой, которая ее уносит... Когда же  разум,  внезапно  пробудив-
шись, пытается направлять эту игру, то Аннета, оторванная от своей  гре-
зы, уже ищет другую, чтобы в нее уйти. И вот она мудро создает ее из за-
печатлевшихся в памяти мгновений своей жизни, из  образов  прошлого,  из
романа, уже пережитого, или того, который, быть может, еще суждено пере-
жить... И Аннета как будто верит, что великая Мечта продолжается.  Но  в
то же время знает, что она улетела. Это ее не волнует. Как  евангельский
жених, Мечта вернется в час, когда ее не ждут.
   Сколько есть женских душ, которые,  подобно  душе  Аннеты,  проявляют
свои скрытые силы и устремления лишь в этой внутренней жизни грез!  Тот,
кто сумеет читать в их глубине, откроет там  темные  страсти,  восторги,
видения бездны. А между тем в мирном течении будней эти женщины - добро-
детельные мещанки, занятые своими делами, холодные, рассудительные, вла-
деющие собой и даже в силу внутренней реакции  (иногда  слишком  резкой,
как у Аннеты), щеголяющие перед своими  учениками  или  детьми  холодной
рассудочностью и склонностью к нравоучениям.
   Но сын Аннеты не даст себя провести. Нет, этого мальчика ей не  обма-
нуть! У него зоркие глаза. Он умеет читать то, что кроется под  словами.
И он тоже любит мечтать. Каждый день бывают часы, когда он чувствует се-
бя королем: он один в квартире, наедине со своими мечтами. Аннета, - как
всегда, неосторожная, - легкомысленно оставляет в  распоряжении  ребенка
кучу сохранившихся у нее книг из библиотеки деда и ее  собственной.  Тут
есть все, что хочешь. Вот уже несколько лет, как у  Аннеты  нет  времени
совершать набеги на книжные полки. Этим  занимается  ее  маленький  сын.
Каждый день по возвращении из лицея, когда матери нет дома, он отправля-
ется на охоту. Марк читает беспорядочно, что попадается под руку. Он ра-
но научился читать быстро, очень быстро и галопом мчится по страницам  в
погоне за дичью. Это чтение очень мешает его  школьным  занятиям,  и  он
считается плохим учеником, рассеянным, - он не знает уроков  и  небрежно
относится к своим обязанностям. Учитель был бы очень  удивлен,  если  бы
юный браконьер рассказал ему, что глаза его добыли на охоте в заповедных
лесах. Ему попадаются на полках и "классики", но здесь у них совсем иной
аромат, чем в школе. Все, что Марк таким образом собирает на  свободе  в
новом для него мире, имеет вкус чудесного запретного плода. Тут нет пока
ничего, что могло бы загрязнить его воображение или даже  грубо  просве-
тить его насчет некоторых вещей. В опасных местах глаза мальчика загора-
ются, но бегут дальше, не замечая в западне приманки, тревожащей  плотс-
кие инстинкты. Он беззаботно счастлив, горячее дыхание жизни обдает  его
лицо, и в этом лесу книг ноздри его чуют увлекательную опасность, извеч-
ную борьбу: любовь...
   Любовь... Но что такое  любовь  для  десятилетнего  ребенка?  Все  то
счастье, которого еще нет, но которое будет, и он его  возьмет...  Какое
же оно будет? Из обрывков того, что он видел и читал,  мальчик  пытается
создать его в своем воображении. Он не видит ничего - и  видит  все.  Он
хочет все. Все иметь. Все любить. (Быть любимым - вот в чем для него ис-
тинный смысл любви: "Я люблю себя. И меня должны любить... Но кто?..  ")
То, что он хранит в памяти, ничуть не  помогает  ему.  Все  это  слишком
близко и потому неясно видно. В его возрасте прошлого еще не  существует
или оно так незначительно! Для него существует лишь настоящее -  тема  с
тысячью вариаций...
   Настоящее? Мальчик поднимает глаза и видит мать. За  круглым  столом,
при жарком свете керосиновой лампы они сидят вдвоем. Вечером после обеда
Марк учит (предполагается, что  учит)  уроки  на  завтра.  Аннета  чинит
платье. Ни он, ни она не думают о том, что делают. Они отдаются  привыч-
ной работе воображения, всегда готового им служить. Мечты текут, и Анне-
ту уносит течением. А мальчик глядит на замечтавшуюся мать...  Наблюдать
за ней интересно, гораздо интереснее, чем учить уроки!..
   Казалось, Марк не видит того, что происходит вокруг все эти  годы,  и
не должен понимать переживания матери. А между тем от него ничто не  ус-
кользало! Любовь Жюльена к Анкете, любовь ее к  Жюльену  -  все  это  он
смутно угадывал. И, бессознательно  ревнуя  мать,  радовался  неудачному
концу ее романа, как маленький каннибал, пляшущий вокруг  столба  пыток.
Мать осталась за ним. Это его собственность! Значит, он дорожил ею?  Да,
начал дорожить с тех пор, как другой хотел ее отнять у него. Он всматри-
вался в нее - в ее глаза, губы, руки. Он упивался  каждой  черточкой  со
свойственной детям способностью находить  в  какой-нибудь  детали  целый
мир... И не всегда они ошибаются... Тень от ресниц, изгиб рта  были  для
него таинственными необозримыми ландшафтами, зачаровавшими душу.  Взгляд
его, как пчелка, порхал над полуоткрытым ртом Аннеты, влетал в эту  алую
дверь, вылетал обратно... Увлеченный исследованием, Марк забывал о  той,
кого изучал... На него находило блаженное оцепенение... Очнувшись от не-
го, он вспоминал (брр!) о завтрашних уроках,  о  каком-нибудь  нелюбимом
товарище, о плохой отметке, которую скрыл от матери... А там  опять  его
зачаровывал свет лампы в полумраке, тишина их  комнаты  среди  гудевшего
Парижа, ощущение, словно он на островке или плывет в  лодке  по  морю  в
сладком ожидании берегов и того, что он там найдет, что увезет  в  своей
лодке. В эту лодку, нагруженную сокровищами его надежд, всем тем, что он
отвоюет у жизни, маленький викинг сажал и свою мать с ее изогнутыми бро-
вями и красивыми пушистыми волосами... Как она вдруг становилась ему ми-
ла! Пылкость влюбленного соединялась в нем с божественной детской невин-
ностью... По ночам он не спал, прислушиваясь к дыханию Аннеты... Эта та-
инственная жизнь волновала, захватывала его...
   Так грезят они оба. Но Аннета уже в открытом море и привыкла к долгим
плаваниям, а Марк только что отчалил, и все для него ново. И потому, что
все для него ново, он вглядывается пристальнее и часто видит дальше  ма-
тери. У него бывают моменты удивительной серьезности. Правда, они недол-
ги. Как у животных, его напряженно-внимательный  взгляд  вдруг  начинает
блуждать: он уже не видит никого! Но в те минуты, когда он  сосредоточи-
вает всю непочатую силу внимания и любви на матери,  своей  единственной
подруге, замкнутой вместе с ним в этой знойной тишине. Он весь  пропиты-
вается ароматом ее души, он угадывает, не понимая, малейший ее трепет, и
бывает минута озарения, когда он касается ее тайн.
   Он скоро потеряет ключ к сердцу Аннеты. Пропадет интерес, а с  ним  и
способность видеть. В душе ребенка борются свет и тень: свет -  изнутри,
тень - извне. Когда тело развивается, тень растет вместе с ним и  засло-
няет свет. Человек тянется вверх - и отворачивается от солнца. Он  более
всего кажется ребенком, когда в нем меньше всего детского. Когда он  вы-
растает, его внутреннее зрение становится ограниченным. Сейчас Марк, ни-
мало того не подозревая, еще обладал волшебной способностью ясновидения.
Никогда мать не была так близка ему, как в эту пору жизни. И должно было
пройти много лет, прежде чем он снова ощутил такую же близость к ней.
   Но сейчас влечение к матери победило в нем недоверие. Он не противил-
ся больше порывам нежности, заставлявшим его вдруг бросаться  к  ней  на
шею, приниматься лицом к ее груди. Аннета с  восторгом  убеждалась,  что
сын любит ее. А она уже потеряла было надежду на это...
   Прошло несколько месяцев, упоительных, как юная и счастливая  любовь.
Медовый месяц близости между матерью и сыном. Любовь эта, плотская,  как
всякая любовь, была безгрешной и божественно чистой. Живая роза...
   Оно проходит, оно миновало, это неповторимо прекрасное время... Мино-
вали годы тесной близости, замкнутой жизни  вдвоем,  строгой  внутренней
дисциплины. Щедрые годы... Аннета - в расцвете сил, безмятежная, непоко-
ренная. Ребенок - во всем блеске и прелести своего детского мирка.
   Но достаточно легкого колебания воздуха, чтобы нарушить гармонию душ.
Плотно ли заперты двери?..
   Как-то воскресным утром Аннета была дома одна - Марк ушел с товарищем
в Люксембургский сад играть в мяч. Аннета ничего не делала: она была ра-
да, что в свободный день можно посидеть в  кресле  молча,  не  двигаясь.
Мысли ее перескакивали с одного на другое, и она покорно и устало  отда-
валась их течению. Постучали в дверь. Ей не хотелось открывать. Нарушить
этот час покоя?.. Она не двинулась с места.  Постучали  еще  раз,  потом
стали настойчиво звонить. Аннета неохотно  поднялась,  отперла  дверь...
Сильвия! Они не виделись уже много месяцев... Первым чувством Аннеты бы-
ла радость, и на ее сердечное приветствие Сильвия ответила  тем  же.  Но
затем они вспомнили старые обиды, вспомнили о своих натянутых  отношени-
ях, и обе смутились. Пошли вежливые вопросы о здоровье. Сестры  по-преж-
нему говорили друг другу "ты", и тон разговора был такой же, как прежде,
но не было прежней сердечности. Аннета думала: "Зачем она пришла? Что ей
нужно?" А Сильвия не торопилась объяснить причину своего посещения. Бол-
тая о том о сем, она, казалось, была занята какой-то тайной мыслью,  ко-
торую не хотела высказать сразу.  Но  в  конце  концов  все  выяснилось.
Сильвия неожиданно сказала:
   - Аннета, давай кончим это! Обе мы виноваты.
   Но Аннета была горда и не признавала за собой вины. Уверенная - слиш-
ком уверенная - в своей правоте и не склонная забывать несправедливость,
она сказала:
   - Нет, я тебя ничем не обидела.
   Сильвии не понравилось, что, хотя она сделала первый шаг,  Аннета  не
идет ей навстречу. Она сказала с раздражением:
   - Когда человек виноват, надо по крайней мере иметь мужество  в  этом
сознаться.
   - Виновата не я, а ты, - упрямо возразила Аннета.
   Тут Сильвия окончательно рассердилась и в сердцах выложила  все  свои
старые претензии. Аннета отвечала ей заносчиво. Они уже готовы были выс-
казать друг другу самые жестокие истины. Сильвия, не отличавшаяся терпе-
нием, поднялась, собираясь уйти, но снова села и сказала:
   - Деревянная башка! Никак не заставишь ее сознаться, что она не  пра-
ва!
   - С какой стати я буду говорить неправду! - возразила неумолимая  Ан-
нета.
   - Могла бы согласиться хоть из вежливости, чтобы не я одна  оказалась
во всем виновата!
   Обе расхохотались.
   Теперь они смотрели друг на друга уже весело  и  примиренно.  Сильвия
скорчила гримасу, Аннета ей подмигнула. Но обе еще не сложили оружия.
   - Чертовка! - сказала Сильвия.
   - Я ни в чем не виновата, - повторила Аннета. - Это ты...
   - Ладно, не будем начинать все сначала!.. Слушай, я тебе скажу откро-
венно: права я или нет, я не пришла бы сюда по  собственному  почину.  Я
тоже не из забывчивых!..
   И опять, полусмеясь, полусерьезно, со смесью злости и шутливости, она
начала ревниво уверять, что Аннета хотела вскружить голову ее мужу.  Ан-
нета только плечами пожала.
   - Словом, можешь мне поверить, я не пришла бы к тебе по своей воле! -
заключила Сильвия.
   Аннета воспросительно взглянула на нее. Сильвия пояснила:
   - Это Одетта меня заставила.
   - Одетта!
   - Да. Она спрашивает, почему тетя Аннета больше не приходит к нам.
   - Как! Неужели она меня не забыла? - удивилась Аннета. -  Кто  же  ей
обо мне напомнил?
   - Не знаю... Она видела у меня твою фотографию. Кроме того, ее, види-
мо, очень взволновала встреча с тобой на улице. Или, может быть, она бы-
ла у тебя дома? Ах ты интриганка! На вид недотрога, сухарь, а как  умеет
покорять сердца!
   (Сильвия шутила не совсем искренне.)
   Аннета вспомнила нежное тельце ребенка, которого она  взяла  на  руки
при случайной встрече, влажный ротик, прильнувший  к  ее  щеке.  Сильвия
продолжала:
   - Пришлось сказать, что мы с тобой в ссоре. Она спросила из-за  чего.
Я ей ответила: "Не приставай!" Но сегодня утром, когда я  подошла  к  ее
кроватке и хотела ее поцеловать, она вдруг говорит: "Мама,  я  не  хочу,
чтобы ты была в ссоре с тетей Аннетой". Я на  нее  прикрикнула:  "Оставь
меня в покое!" Вижу, девочка расстроена. Ну, я ее обняла и спрашиваю: "И
что это ты выдумала? Разве тебе так понравилась эта тетя? На что она те-
бе? Ну хорошо, раз тебе так хочется, мы с нею помиримся". Она  захлопала
в ладоши: "А когда тетя Аннета к нам придет?" - "Когда ей вздумается". -
"Нет, ты сейчас пойди к ней и позови ее..." И я пошла...  Эта  маленькая
негодница делает со мной все, что хочет!.. Так ты приходи! Мы тебя  ждем
сегодня к обеду!
   Аннета сидела, потупив глаза и не говоря ни "да", ни  "нет".  Сильвия
возмутилась:
   - Надеюсь, ты не заставишь себя упрашивать?
   - Нет, - сказала Аннета, не пряча больше от сестры  сияющих  глаз,  в
которых стояли слезы.
   Они крепко поцеловались. В приливе  нежности,  смешанной  с  досадой,
Сильвия куснула Аннету за ухо. Аннета ахнула.
   - Ах ты! Еще и кусаешься? А меня же  называет  сумасшедшей!  Ты  что,
взбесилась?
   - Да, да! Как же мне не беситься, когда ты отбила у  меня  и  мужа  и
дочь!
   Аннета от души расхохоталась.
   - Мужа можешь оставить себе! За ним я не гонюсь.
   - Я тоже. Но он мой, и я запрещаю его трогать!
   - А ты повесь на него дощечку с надписью!
   - Нет, я на тебя повешу дощечку с надписью! Урод! Что в тебе  такого?
За что тебя все любят?
   - Не выдумывай!
   - Да, да, все! И Одетта, и этот простофиля Леопольд, и другие...  Все
решительно... И я тоже!.. Я тебя терпеть не могу. Хочу отделаться от те-
бя, а не удается! Никакими силами! Ты держишь крепко!
   Они взялись за руки и засмеялись, глядя друг  другу  в  глаза  уже  с
сестринской лаской.
   - Ах ты, моя старушка!
   - Да, это ты верно сказала! Они действительно постарели.  И  обе  это
заметили. Сильвия по секрету показала сестре фальшивый зуб, который  она
вставила, скрыв это от всех. У Аннеты на висках появилась седина, но она
ее не прятала. Сильвия обозвала ее за это кокеткой.
   Они опять были близки друг другу, как прежде...  И  подумать  только,
что, если бы не девочка, они никогда бы не увиделись больше!..
   Вечером Аннета с Марком пришли к обеду. Одетта спряталась, ее не мог-
ли найти. Аннета отправилась на поиски и отыскала ее за  портьерой.  Она
нагнулась, чтобы поднять девочку, присела на корточки и протянула  руки,
ласково, уговаривая ее. Одетта отвернулась, упорно  не  поднимала  глаз.
Потом в неожиданном порыве бросилась к ней на шею. За  столом,  где  она
имела счастье сидеть рядом со своей тетей, она от волнения не могла  вы-
молвить ни слова и оживилась только к концу обеда, когда подали сладкое.
Взрослые пили за восстановленную дружбу, потом Леопольд в шутку  предло-
жил тост за будущий брак Марка и Одетты.
   Марк обиделся - он метил выше, а Одетта приняла  это  всерьез.  После
обеда дети затеяли игру, но не поладили между собой.  Марк  обращался  с
девочкой пренебрежительно, и она была обижена. Скоро  родители,  занятые
разговором, услышали шлепки и плач. Дерущихся разняли. Оба еще долго ду-
лись. Одетта была взбудоражена впечатлениями дня. Пришло  время  уклады-
вать ее, но она капризничала и не хотела идти спать. Аннета сказала, что
отнесет ее в постельку, и девочка согласилась. Аннета раздела ее, уложи-
ла, целуя пухленькие ножки. Одетта была в восторге. Аннета сидела  подле
нее, пока она не уснула (этого не пришлось долго ждать), а когда  верну-
лась в столовую и увидела Марка на коленях у Сильвии, шутя сказала сест-
ре:
   - Давай меняться! Хочешь?
   - Идет! - ответила Сильвия.
   Но в душе ни та, ни другая не хотели меняться. Между тем Марк,  пожа-
луй, больше подошел бы Сильвии, а девочка  -  Аннете.  Но  свой  ребенок
всегда останется своим.
   Зато детям идея обмена гораздо больше пришлась по вкусу. Услышав этот
шутливый разговор, они стали приставать к родителям. И, чтобы  доставить
им удовольствие, те согласились. Каждую субботу вечером  между  матерями
происходила мена: ночь субботы и весь воскресный день Одетта проводила у
Аннеты, а Марк - у Сильвии. В воскресенье вечером  детей  возвращали  по
принадлежности. В этот период междуцарствия их безбожно баловали. И, ра-
зумеется, они возвращались домой неохотно, капризничали и всю свою  неж-
ность сберегали для той, которая только в праздничные дни  была  и"  ма-
терью.
   Одетта умиляла Аннету своими детскими  ласками,  маленькими  тайнами,
которые она ей поверяла, неутомимой болтовней. Всего этого  Аннета  была
лишена. Марк, унаследовав пылкий темперамент матери, умел его сдерживать
лучше, чем она. Он не любил откровенничать, в особенности с родными, по-
тому что они могли злоупотребить его доверием. С чужими это не так опас-
но, они многое пропускают мимо ушей... А Одетта была, как Сильвия,  экс-
пансивна, ласкова, и притом сердечко у нее было  любящее.  Она  выражала
вслух то, что Аннете хотелось услышать. Заметив, как это ей приятно, ма-
ленькая плутовка стала удваивать дозу нежностей. Она будила в душе Анне-
ты отголоски ее собственных переживаний в детстве. Так по  крайней  мере
казалось Аннете, и отчасти за это она любила  девочку.  Слушая  ее,  она
вспоминала свои детские годы, которые в жарком свете ее нынешних  мыслей
представлялись ей совсем иными.
   Как радостны были эти воскресные утра! Малышка лежала на широкой кро-
вати (для нее было праздником спать вместе с теткой,  удобно  примостив-
шись в ее объятиях, а та безропотно терпела пинки ее ножек и боялась ды-
шать, чтобы не разбудить девочку), наблюдала за  одевавшейся  Аннетой  и
чирикала, как воробышек. Оставшись полной хозяйкой в кровати, она  вытя-
гивалась поперек, чтобы закрепить за собой эту собственность, и за  спи-
ной Аннеты проказничала  вовсю.  Аннета,  причесываясь  перед  зеркалом,
только посмеивалась, когда видела в нем болтавшиеся в воздухе голые нож-
ки и взлохмаченную черную головку на подушке. Шалости не  мешали  Одетте
следить за каждым движением тетки, и она пускалась в забавные  рассужде-
ния насчет ее туалета. В этой болтовне проскальзывали  иной  раз  совсем
неожиданные серьезные замечания, заставлявшие Аннету насторожиться:
   - Что ты сказала? Ну-ка повтори! Но Одетта не помнила, что сказала, и
придумывала что-нибудь другое, уже не такое интересное. По  временам  на
нее находили бурные порывы нежности.
   - Тетя Аннета! Тетя Аннета!
   - Ну что?
   - Я тебя так люблю, так люблю!..
   Аннету смешила горячность, с какой Одетта об этом заявляла.
   - Не может быть!
   - Ну да! Я тебя люблю до безумия!
   (Конечно, к искренности Одетты примешивалась и доля актерства  -  это
было у нее в крови.)
   - Вот как!.. А лучше было бы без всякого безумия.
   - Тетя Аннета! Я хочу тебя поцеловать.
   - Сейчас. Подожди.
   - Нет, я хочу сию минуту! Иди сюда!
   - Хорошо.
   И Аннета спокойно продолжала расчесывать волосы.
   Одетта с досады кувыркалась в постели,  разбрасывая  во  все  стороны
простыни.
   - Ах, какая бесчувственная женщина! Аннета с хохотом роняла гребень и
подбегала к кровати:
   - Обезьянка! Где ты это подцепила? Одетта бешено целовала ее.
   - Будет, будет!.. Ты меня задушишь!.. Уф!.. Ну вот, совсем растрепала
прическу!.. Этак я никогда не кончу одеваться!.. Оставь  меня  в  покое,
разбойница!
   В голосе девочки уже слышался испуг, она готова была расплакаться.
   - Тетя Аннета, ты ведь меня любишь? Я хочу, чтобы ты меня любила! Ну,
пожалуйста, люби меня!
   Аннета прижимала ее к себе.
   - Ах! - восторженно говорила Одетта. - Я с  радостью  отдам  за  тебя
жизнь!
   (Фраза из бульварного романа, который при ней читали вслух в мастерс-
кой.)
   Если Марк бывал свидетелем таких сцен, он презрительно поджимал  губы
и с видом превосходства, засунув руки в карманы и подняв  плечи,  уходил
из комнаты. Он презирал женскую болтливость и сентиментальность. Как это
можно выбалтывать все, что чувствуешь! Марк говорил своему товарищу:
   - Какие все женщины глупые! В глубине души Марку было обидно, что его
мать осыпает Одетту нежными ласками. Сам он от этих нежностей отмахивал-
ся, но ему не нравилось, что их расточают кому-то другому.
   Разумеется, он мог отплатить матери тем же - и он  это  делал:  чтобы
наказать ее за неблагодарность, он был с Сильвией в десять раз ласковее,
чем когда-либо с Аннетой. Однако, по правде говоря, как ни баловала  его
тетка, он был ею недоволен: она обращалась с ним, как с маленьким, а  он
этого не выносил. Каждое воскресенье Сильвия, желая доставить  ему  удо-
вольствие, водила его в кондитерскую. К сладостям он, конечно,  был  не-
равнодушен, но ему не нравилось, что она думает, будто это для него  так
важно. Это было оскорбительно. И потом он очень хорошо понимал, что  те-
тушка его ни в грош не ставит. Она ничуть его не стеснялась, и это дава-
ло Марку возможность удовлетворять свое любопытство,  но  самолюбие  его
страдало, так как он улавливал в этом оттенок пренебрежения. Да, ему бы-
ло бы лестно, если бы Сильвия видела в нем настоящего взрослого мужчину,
а не мальчишку. Наконец (в этом Марк неохотно себе сознавался), наблюдая
Сильвию в интимной обстановке, он утратил всякие иллюзии. Беспечная жен-
щина и не подозревала обо всем, что пробуждается в чистой и  беспокойной
душе десятилетнего мальчика, о созданном его воображением сказочном  об-
разе женщины, о том, как болезненны первые  разочарования.  Сильвия  при
Марке совсем не следила за своими жестами и словами, как  будто  он  был
домашней собачкой или кошкой. (А в сущности мы ведь не знаем, не оскорб-
ляет ли часто наше поведение и домашних  животных!..)  Инстинктивно  ища
самозащиты от разочарования, которое вызвал в нем  его  разбитый  кумир,
Марк приходил к скороспелым выводам, проникнутым очень наивным цинизмом,
выводам, о которых лучше не говорить. Он усиленно разыгрывал перед самим
собой (о других он тогда не думал) пресыщенного мужчину. И в то же время
с волнением и слепой жадностью невинного  ребенка  впивал  загадочное  и
чувственное очарование женщины. Женщина возбуждала в нем и отвращение  и
влечение.
   Влечение, смешанное с отвращением... Какому мужчине оно не знакомо? В
эту пору жизни в Марке сильнее говорило отвращение. Но  даже  отвращение
имело острый привкус, по сравнению с которым все другие переживания  его
сверстников казались пресными. Одетту он презирал и считал, что дружба с
такой маленькой девочкой унижает его достоинство.
   Да, Одетта была маленькая девочка, но, как ни  странно,  в  маленькой
девочке уже проявлялась женщина. Вопреки  теориям  известных  педагогов,
которые делят детство на резко разграниченные периоды, приписывая каждо-
му периоду какую-нибудь характерную черту, уже в детстве, уже  в  раннем
детстве проявляются все задатки человека, становится  ясен  его  двойной
облик - настоящий и будущий (не говоря уже о Прошлом, огромном и непрог-
лядном, определяющем собой тот и другой). Но, чтобы различить  этот  об-
лик, надо быть очень внимательным: в  предутреннем  сумраке  детства  он
возникает только проблесками.
   Эти проблески у Одетты бывали заметны чаще, чем у большинства  детей.
Она была скороспелка. Очень здоровая  физически  девочка  таила  в  себе
чувственные инстинкты, не соответствовавшие ее  возрасту.  От  кого  она
унаследовала их? От Аннеты или от Сильвии? Аннете казалось, что она  уз-
навала в этой девочке себя, какой она была в ее годы. Но она  ошибалась:
она была далеко не такой скороспелкой. Наблюдая Одетту,  она  вспоминала
свое детство и в простоте души приписывала этому возрасту страсти, пере-
житые ею в четырнадцать-пятнадцать лет.
   Душа Одетты походила на  птичник,  полный  шума  трепещущих  крыльев.
Здесь птицами проносились первые неуловимые вспышки любви, рождая свет и
тени. Минуты безмятежного довольства сменялись  нервной  взвинченностью;
девочке иногда без причины хотелось плакать, а иногда  громко  смеяться.
На смену приходили усталость, вялое безразличие ко всему. А  там,  смот-
ришь, неизвестно почему, чье-нибудь слово  или  жест,  истолкованные  ею
по-своему, снова развеселят ее, и она счастлива!.. Изнемогая от счастья,
опьяненная им, как дрозд, наглотавшийся винограду, она  болтала,  болта-
ла... И вдруг - бац!.. Одетта исчезла, никто не знал, куда она девалась,
а потом ее находили спрятавшейся в углу чулана, где она упивалась своей,
неведомо откуда налетевшей, радостью, которую ей самой трудно  было  по-
нять. Словно стая птиц прилетали и улетали в  ее  душе,  быстрее  молнии
сменяя одна другую...
   Неизвестно, до какого момента дети вполне искренни в своих  чувствах:
эти чувства, существовавшие задолго до них, приходят к ним из  неведомой
дали прошлого, дети первые им удивляются и,  словно  стремясь  проверить
их, превращаются в актеров, изображающих эти переживания. Такая  способ-
ность бессознательно раздваиваться - инстинктивное средство  самозащиты,
ибо она помогает им нести бремя, непосильное для их хрупких плеч.
   На Одетту находили порывы влюбленности то в одного, то в  другого,  а
иногда и вовсе ни в кого, и влюбленность эту она невольно выражала с не-
которой театральностью, не всегда громогласно, иногда тихонько, в  моно-
логах, которые она произносила наедине, только для  того,  чтобы  излить
душу. Выражая свои чувства в словах и жестах, она как  бы  ослабляла  их
напор. Такие приливы нежности чаще всего бывали у нее к  Аннете,  или  к
Марку, или к обоим вместе, и часто, думая о  Марке,  она  объяснялась  в
любви не ему, а Аннете, потому что Марк насмехался над ней. Марк ее пре-
зирал, и она его за это ненавидела. Она страдала от унижения и  ревности
и жаждала ему отомстить... Но как? Как сделать ему  больно?  Очень-очень
больно? Чем его уязвить? Увы, коготки у нее были еще детские! Какая  до-
сада!.. Понимая, что она ничего не может  ему  сделать  (пока!),  Одетта
притворялась равнодушной... Но очень обидно сознавать  свое  бессилие  и
трудно притворяться равнодушной, когда постоянно хочется то смеяться, то
плакать! Такое самообуздание было не в характере Одетты, оно ее  угнета-
ло. Она впадала в апатию, пока властная детская резвость, потребность  в
веселье и движении не заставляли ее снова приниматься за игры.
   Аннета наблюдала, угадывала (иногда дополняя воображением) эти  прис-
тупы детского отчаяния и, вспоминая свои, жалела Одетту. Сколько она са-
ма растратила сердечного жара, любя, желая, терзаясь, - и для кого,  для
чего? Зачем это было нужно?  Какое  несоответствие  с  той  ограниченной
целью, которую нам ставит природа! Как она расточительна, эта природа, и
как наобум распределяет она способность любить! Одним дает слишком  мно-
го, другим - слишком мало. Себя и Одетту Аннета причисляла к  тем,  кому
дано слишком много, а сына своего - к обделенным. Тем  лучше  для  него!
Бедный мальчик!..
   Но мальчик был вовсе не такой уж бедный! Его духовная жизнь  была  не
менее богата, чем у Одетты, в  голове  мысли  бурлили  так  же  неистово
(только он их не высказывал), а чувства были не менее сильны, но  сосре-
доточены на другом. Да, к тому, что занимало "этих женщин", он был  глу-
боко равнодушен. Его волновали иные страсти. Более  развитой  умственно,
чем Одетта, и гораздо меньше поглощенный жизнью чувств, просыпавшихся  у
него медленнее, чем у нее, этот мальчик, уже познавший прилив темных же-
ланий, стремился, как настоящий мужчина, действовать и  властвовать.  Он
мечтал о таких победах, по сравнению с которыми победа над женским серд-
цем (если бы в эту пору детства он мог думать о ней!) показалась бы  ему
жалкой. Мальчиков прошлых поколений увлекали  солдаты,  дикари,  пираты,
Наполеон, морские приключения. А Марк бредил автомобилями,  аэропланами,
радио. Идеи, занимавшие тогда мир, плясали вокруг  него  в  головокружи-
тельном хороводе. Планету нашу сотрясала лихорадка  движения;  все  мча-
лось, летело, рассекая воздух и воды, вертелось, кружилось. Чудеса неис-
тового изобретательства преображали стихии. Не было больше границ  чело-
веческой мощи, а значит, не было преград и воле человека! Пространства и
времени не существовало, они исчезли, вытесненные скоростью. Они, как  и
люди, больше не принимались в расчет. Одно имело значение: Воля, неогра-
ниченная Воля!
   Марк имел очень слабое представление о зачатках современной науки. Он
читал, ничего не понимая, научный журнал, который выписывала мать. Но он
уже с рождения жил в атмосфере чудес науки. Аннета атмосферы этой не за-
мечала, потому что она постигала науку путем схоластическим, она не вды-
хала ее вместе с воздухом. Написанные мелом на доске цифры, геометричес-
кие фигуры, выводы - вот что была для нее наука. А Марку она представля-
лась сказочной силой. Именно потому, что разум его еще молчал и не  свя-
зывал его, он отдавался восторгу воображения, такому же туманному и пла-
менному, как тот, что надувал паруса аргонавтов. Он мечтал о самых  нео-
бычайных подвигах: прорыть туннель сквозь весь земной шар,  подняться  в
воздух без аэроплана, соединить Марс с  Землей,  одним  нажатием  кнопки
взорвать Германию или какоенибудь другое государство (ему было все равно
какое). За таинственными словами "вольты", "амперы", "радий",  "карбюра-
тор", которые он употреблял с апломбом, но наобум, ему  чудились  сказки
тысячи и одной ночи. Неужели же он с таких высот спустился бы на землю и
унизился бы до мыслей о глупой девчонке?
   Однако, хотя тело и мысль - близнецы, они никогда не шагают  в  ногу.
Всегда кто-нибудь из двух (не всегда один и тот же) отстает в  росте,  а
другой спешит его опередить. Физически Марк был еще  ребенком,  и  в  то
время, как ум его витал в облаках, какая-то ниточка держала его на  при-
вязи, тянула вниз, где так весело играть! И порой он, за неимением  луч-
шего, снисходил до детских забав, а то и без  всякого  высокомерия  всей
душой отдавался играм с "глупой девчонкой".
   Это были приятные передышки. Однако они  никогда  не  длились  долго.
Одетта и Марк были слишком разные дети, и разница  между  ними  была  не
только в возрасте и в том, что Одетта была девочка, - нет, все дело было
в разнице темпераментов. Одетта, некрасивая, походившая больше  на  отца
(только глаза у нее были, как у Аннеты), круглолицая, толстощекая и кур-
носенькая, росла крепким, здоровым ребенком, и пылкость ее характера ни-
чуть не нарушала равновесия, - наоборот, как бы давала естественный  вы-
ход избытку жизненных сил. Одетта не болела ни одной из легких  болезней
детского возраста. В организме Марка, напротив, тяжелая болезнь, перене-
сенная им на первом году жизни, оставила заметный след. Правда,  позднее
врожденное здоровье взяло верх, но часть детства была испорчена постоян-
ной борьбой организма с болезнями, в которой он нередко  оказывался  по-
бежденным. Марк очень часто простужался, и  малейшая  простуда  вызывала
бронхит и жар. Самолюбие мальчика страдало от этого, так как он инстинк-
тивно уважал только гордых и сильных людей.
   В конце 1911 года, то есть через год после примирения  сестер,  Марк,
как это часто с ним бывало зимой, схватил простуду, осложнившуюся инфлю-
энцей и потому встревожившую родных. Одетта пришла к нему. Ей это запре-
щали, боясь, как бы она не заразилась, но она  ухитрилась  пробраться  к
нему вечером, когда обе матери были чем-то заняты  в  соседней  комнате.
Она очень жалела Марка, и Марку на этот раз изменила его  обычная  сдер-
жанность. Он был в сильной тревоге.
   - Одетта, что они говорят?
   (Он думал, что болезнь его опасна и от него это скрывают.)
   - Не знаю. Ничего не говорят.
   - А доктор?
   - Доктор сказал, что это пустяки.
   У Марка немного отлегло от сердца, но он все еще не верил.
   - А ты правду говоришь? Нет, не верю! От меня скрывают... Я очень хо-
рошо знаю, что у меня...
   - Что? Марк молчал.
   - Марк, что у тебя?
   Но он замкнулся в гордом и враждебном молчании. Одетта  всполошилась.
Она сразу поверила, что он тяжело болен, и  ее  беспокойство  передалось
Марку. Со свойственной ей склонностью к преувеличениям и  мелодраматизму
Одетта всплеснула руками:
   - Ах, Марк, пожалуйста, не будь так болен! Я не хочу, чтобы ты умер!
   Марк не имел ни малейшего желания умирать. Он любил, чтобы его  жале-
ли, но так много жалости он не требовал. Услышав от Одетты то,  чего  он
сам боялся, он оцепенел от страха. Он не хотел это показывать, но не вы-
держал:
   - Ага, значит, ты от меня скрывала! Ты знаешь, что я очень болен?..
   - Нет, нет, я ничего не знаю, я не хочу, я не хочу, чтобы ты был  так
болен!.. Ох, Марк, не умирай! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой!
   Она с плачем бросилась к нему на шею. Марк был  сильно  взволнован  и
тоже заплакал, сам не зная, кого он жалеет, себя или Одетту. На шум при-
бежали обе мамаши, разбранили их и увели Одетту.  Но  эта  минута  очень
сблизила детей.
   Впрочем, утром настроение у Марка уже изменилось. Тревога  прошла,  и
он даже был зол на себя за то, что накануне оказался трусишкой (старшие,
чтобы рассеять его страхи, посмеялись над ним). Он злился и  на  Одетту,
которая своим дурацким волнением довела его до такого малодушия. И кроме
того... он слышал ее смех, видел ее издали, пышущую здоровьем, и сердил-
ся на нее за это. Марк завидовал этому избытку здоровья и чувствовал се-
бя униженным.
   Долгое время после выздоровления его мучило то, что  он  выдал  себя,
осрамился перед двоюродной сестренкой. Еще неприятнее было сознание, что
он и в самом деле тогда перепугался и Одетта это видела. А Одетта, успо-
коившись, все-таки коварно запомнила ту минуту. Она увидела тогда  Марка
без ходуль - просто трусливого маленького мальчика. Таким  она  его  еще
больше любила. Но он никак не мог ей это простить.
   Марк поправился. Одетта расцвела. Прошлым летом она в первый раз пош-
ла к причастию и очень этим гордилась. (В то время церковь, подобно Джо-
конде, искала невинные души и, почуяв своим длинным подозрительным носом
дух времени, решила, что чистота и невинность сохраняются лишь до  семи-
летнего возраста.) Отныне Одетта считала себя уже взрослой  женщиной  и,
стараясь всем это доказать, сдерживала свою резвость, напоминая козленка
на привязи. Но этот козленок каждую минуту мог одним прыжком вырваться у
вас из рук... Дела Сильвии шли хорошо, она чувствовала себя  счастливой.
Да и Аннета в семье сестры удовлетворяла свою потребность любви, уже  не
такую острую, как когда-то, умеренную испытаниями и годами.
   Для нее, казалось, наступила безбурная полоса жизни.
   Все говорило о прочном благополучии.
   Стоял конец октября. В один из тех жарких и ослепительных дней, когда
не затененный ни единым облачком солнечный свет кажется обнаженным,  как
и деревья, с которых облетела листва: в четвертом часу Аннета  сидела  у
Сильвии. Окна, выходившие во двор, были открыты,  чтобы  дать  доступ  в
комнату лучам осеннего солнца, золотым и сладким, как мед.  Обе  женщины
внимательно рассматривали и щупали образцы новых материй и, всецело пог-
руженные в свое занятие, вели оживленный разговор. Одетта - ей  уже  ис-
полнилось восемь лет, накануне праздновался день ее рождения  -  была  в
одной из дальних комнат по другую сторону коридора, которые выходили ок-
нами на улицу. Она только что просунула в полуоткрытую дверь свой  любо-
пытный носик, желая узнать, что делают мать и тетка. Ее прогнали, строго
приказав до обеда кончить уроки. Марк был в лицее и  должен  был  прийти
через полчаса.
   Время текло неторопливо и ровно, без единой заминки, без малейшей ря-
би, и казалось, так будет продолжаться всю жизнь. Сестры чувствовали се-
бя хорошо, но и не думали этому радоваться,  это  было  естественно!  Во
дворе, в плюще, покрывавшем стену, весело чирикали воробьи. Осенние мухи
жужжали от удовольствия, наслаждаясь последними теплыми днями и  отогре-
вая на солнышке цепенеющие крылья.
   Сестры ничего не слышали... Ничего. И все-таки обе замолчали сразу, в
одно и то же мгновение, как будто почувствовав, что порвалась тонкая ни-
точка, на которой держалось их счастье...
   У входной двери раздался звонок.
   - Неужели Марк? Нет, ему еще рано.
   Опять звонок. Потом забарабанили в дверь... Есть же такие торопыги!..
Сейчас!..
   Сильвия пошла открывать, Аннета за ней, в нескольких шагах.  У  двери
запыхавшаяся привратница что-то кричала,  размахивая  руками.  В  первое
мгновение они не поняли...
   - Вы еще ничего не знаете, сударыня? Случилось несчастье... Маленькая
барышня...
   - Кто?
   - Ваша Одетта... Бедная девочка!..
   - Что? Что?
   - Упала...
   - Упала!
   - Да, она внизу.
   Сильвия взвыла. Оттолкнув привратницу, она стремглав  помчалась  вниз
по лестнице. Аннета хотела бежать за нею, но  у  нее  подкосились  ноги,
сильное сердцебиение мешало идти. Пришлось ждать. Она еще стояла  навер-
ху, перегнувшись через перила,  когда  с  улицы  донеслись  дикие  крики
Сильвии...
   Но что же случилось? Одетта была непоседа; готовя уроки, она постоян-
но вскакивала с места и всюду совала нос, и теперь она, вероятно,  высу-
нулась из окна посмотреть, не идет ли Марк,  и  слишком  низко  наклони-
лась... Бедная девочка не успела даже сообразить, что случилось...
   Когда Аннета, шатаясь, сошла наконец вниз, она увидела толпу людей на
улице, обезумевшую Сильвию и на руках у нее истерзанное тельце с безжиз-
ненно повисшими руками и головой - точь-в-точь зарезанный  ягненок.  Под
темной шапкой волос не видно было разбитого черепа. Только из  носу  вы-
текло немного крови. Глаза, еще открытые, словно спрашивали... Ответ да-
ла смерть.
   Аннета упала бы на землю с криком ужаса, если бы ее  не  парализовало
дикое исступление Сильвии, и воплях которой  слышалась  вся  безмерность
человеческих мук. Сильвия, стоя на коленях, почти легла грудью на ребен-
ка, поднятого ею с мостовой. Она с неистовыми криками трясла его и  зва-
ла, звала Одетту. Она проклинала - кого, что? Небо, землю... Она сходила
с ума от ненависти и отчаяния...
   Впервые увидела Аннета, что и  сестра  одержима  сильными  страстями.
Сильвия сама их в себе никогда не подозревала, так как жизнь до сих  пор
щадила ее, не давая им повода проявиться. Теперь Аннета узнавала  в  ней
свою кровь.
   Отчаяние сестры не позволяло Аннете дать волю своему.  Чтобы  поддер-
жать Сильвию, она должна была быть сильной и спокойной, и она это  суме-
ла. Она взяла Сильвию за плечи. Та вырывалась и  продолжала  вопить,  но
Аннета наклонилась и подняла ее. И  Сильвия,  покорившись  наконец  этой
властной нежности, затихла, подняла голову. Увидев  столпившихся  вокруг
людей, она обвела их суровым взглядом и, не вымолвив ни слова, с  ребен-
ком на руках пошла к дому.
   Она только что переступила порог, как шедшая за ней  Аннета  заметила
на углу Марка, который возвращался из школы. И, как ни  сильно  было  ее
горе и любовь к несчастной девочке, сердце запрыгало у нее в груди:
   "Какое счастье, что не он!"
   Она побежала навстречу Марку, чтобы помешать ему увидеть. При  первых
же ее словах он побледнел и стиснул зубы. Аннета отвела его подальше  от
места, где произошло несчастье, и сказала, что Одетта сильно расшиблась.
Но он, со свойственным детям чутьем, понял, что  она  умерла.  Судорожно
сжав руки, он пытался отогнать эту страшную мысль. Однако,  несмотря  на
волнение, он все время был занят собой, следил за  своими  движениями  и
выражением лица, за проходившими мимо людьми. Он смутился, заметив,  что
мать на улице без шляпы и что на них оглядываются. Эта неприятность отв-
лекла его и помогла успокоиться. Видя, что он  держится  стойко,  Аннета
рассталась с ним на полдороге, велев ему идти домой, а сама поспешила  к
Сильвии. Сильвия, в полном изнеможении упав на стул,  сидела  в  углу  у
кровати покойницы, ничего не слыша и не понимая, дыша  тяжело  и  шумно,
как загнанная лошадь. Мастерицы хлопотали около девочки.  Аннета  обмыла
маленькое тело Одетты, надела на нее чистое белье и уложила  в  постель,
как в те далекие вечера (только вчера, а как бесконечно далеко было  это
время!), когда она приходила выслушивать поверяемые ей тихонько  детские
тайны! Сделав все, что нужно, она подошла к Сильвии и взяла ее за  руку.
Влажные и холодные пальцы лежали безвольно в ее руке. Аннета сжимала эти
пальцы, из которых, казалось, ушла жизнь. У нее не хватало духу  шептать
сестре слова утешения, они все равно не прошли бы сквозь стену отчаяния.
Одно только физическое прикосновение, полное сестринской любви и состра-
дания, могло постепенно дойти до сердца Сильвии. Аннета обняла  Сильвию,
прижалась лбом к ее щеке. Слезы ее капали на шею и грудь сестры,  словно
для того, чтобы растопить ледяную кору, сковавшую  это  сердце.  Сильвия
молчала и не двигалась. Но пальцы ее уже начали слабо отвечать на  пожа-
тие Аннеты. Когда пришел Леопольд, Аннета оставила их вдвоем.
   Она пошла домой к Марку и сказала ему всю правду. Но он уже знал  ее.
Он скрывал свое волнение, потому что оно его пугало, и  старался  сохра-
нять спокойный и уверенный вид. Это удавалось ему только до тех пор, по-
ка он молчал. Стоило ему заговорить, как голос его дрогнул и  оборвался.
Он убежал в другую комнату, чтобы выплакаться наедине. Аннета  материнс-
ким чутьем угадывала тоску детского сердца при  первом  столкновении  со
смертью и не стала говорить с сыном на эту опасную тему. Она просто  по-
садила его к себе на колени, как бывало в раннем детстве. Марк и не  по-
думал обидеться на то, что с ним обращаются, как с  малышом,  и,  словно
ища спасения, прильнул к ее теплой груди. Так оба они успокоились, убаю-
кав свой страх сознанием, что они не одиноки, что они  вдвоем  могут  от
него защищаться. Потом Аннета заставила мальчика лечь спать,  уговаривая
его быть храбрым, как подобает мужчине, и не бояться, если  ей  придется
на ночь уйти и оставить его одного. Марк обещал.
   И Аннета поздно ночью опять пошла в дом, где произошла  трагедия.  Ей
хотелось посидеть около умершей. Сильвия уже вышла  из  своего  мрачного
бесчувствия. Не вернулось к ней и бурное отчаяние первых  минут.  Но  на
нее тяжело было смотреть. Аннета, войдя,  увидела,  что  она  улыбается.
Должно быть, у нее помутилось в голове. Услышав шаги Аннеты, она подняла
глаза, посмотрела на сестру и, подойдя к ней, сказала:
   - Она уснула.
   Взяв Аннету за руку, она подвела ее к кровати.
   - Смотри, какая она хорошенькая! Сильвия говорила это, сияя от радос-
ти, но Аннета приметила в ее лице тень тайной тревоги. И, когда  Сильвия
через минуту опять сказала вполголоса: "Она сладко  спит,  правда?.."  -
Аннета, встретив лихорадочный взгляд, ожидавший ответа, ответила то, что
от нее хотели услышать:
   - Да, она спит.
   Она прошла с Сильвией в соседнюю комнату. Там сидели Леопольд и  одна
из мастериц. Они пытались завязать разговор, чтобы отвлечь  Сильвию.  Но
мысль ее металась, как раненая, перескакивала с одного на другое, ни  на
чем не задерживаясь. Она взялась за какое-то  рукоделье,  каждую  минуту
бросала его, потом брала снова и снова бросала,  точно  прислушиваясь  к
дыханию в соседней комнате, и все твердила:
   - Как крепко она спит! При этом  она  обводила  взглядом  окружающих,
чтобы их... нет, чтобы себя убедить в этом. Один раз, подойдя к кровати,
она нагнулась над мертвой девочкой и стала говорить ей  ласковые  слова.
Для Аннеты было пыткой слушать это, ей хотелось, чтобы сестра замолчала.
Но Леопольд тихонько умолял ее не мешать Сильвии - пусть утешается иллю-
зией.
   Иллюзия рассеялась сама собой. Сильвия вернулась на место, опять взя-
лась за работу и ничего больше не говорила. Вокруг нее разговаривали, но
она не слушала. Скоро умолкли и остальные. В комнате нависло унылое мол-
чание... Вдруг Сильвия закричала. Это был протяжный крик без слов.  Упав
грудью на стол, она стала биться об него головой. Быстро убрали иголки и
ножницы. Когда Сильвия смогла заговорить, она стала проклинать бога. Она
в него никогда не верила, но надо же отвести  душу!  И,  грозно  сверкая
глазами, она осыпала бога грубыми ругательствами...
   Она скоро обессилела, и ее отнесли в постель. Она лежала  неподвижно.
Аннета не отходила от нее, пока она не заснула.
   Домой Аннета возвращалась совсем разбитая. Над  улицами  уже  вставал
белесый рассвет... Марк не спал. Она стала раздеваться, дрожа от холода.
Но в последнюю минуту, когда уже собиралась лечь в постель, она босиком,
в одной рубашке бросилась в комнату сына. Слишком много она за этот день
перестрадала, слишком, долго крепилась! Она страстно целовала мальчика в
губы, в глаза, в уши и шею, целовала ему руки и ноги, твердя:
   - Родной мой, маленький мой... Ты не оставишь меня, не оставишь?..
   Марк был испуган, смущен, сильно взволнован. Он плакал вместе с  нею,
жалея больше себя, чем других. Но и других тоже. Сейчас он  почувствовал
горечь своей утраты, он оплакивал эту любовь, которую раньше отвергал. С
нежностью и грустью он вспоминал тот вечер, когда  был  болен  и  Одетта
пробралась к нему. И подумал:
   "А все же умер не я! Я жив!.."
   Аннета дрожала при мысли, что предстоит еще такой же день. У  нее  на
это не хватило бы сил. Но все дальнейшее переживалось  уже  не  с  такой
ужасающей остротой, как в первые часы. Когда страдание доходит до высшей
точки, оно неизбежно начинает спадать. От него либо умирают, либо привы-
кают к нему.
   Сильвия взяла себя в руки. Лицо ее было мертвенно-бледно, у носа и  в
углах рта залегли жесткие складки (они, хотя потом и сгладились немного,
навсегда оставили след на лице Сильвии).  Но  она  была  спокойна,  дея-
тельна, занялась вместе с мастерицами кройкой и шитьем траурных платьев.
Она отдавала распоряжения, надзирала за всем, работала сама, движения ее
рук были точны и так же уверенны, как и взгляд. Когда она примеряла  Ан-
нете платье, та боялась проронить  слово,  которое  могло  бы  напомнить
Сильвии о похоронах. Но Сильвия сама о них заговорила - спокойно,  хлад-
нокровно. Она никому не хотела поручить связанные с ними хлопоты и  рас-
порядилась всем до мелочей. Это искусственное спокойствие Сильвия сохра-
няла до конца похорон. И только выполнению религиозных обрядов воспроти-
вилась с холодной, сосредоточенной злобой. Она не  прощала  богу  смерть
девочки!.. До этого несчастья Сильвия была безотчетно неверующей,  но  к
религии относилась только безразлично, а не враждебно. Не признаваясь  в
этом, слегка посмеиваясь над собой, она даже была растрогана, когда уви-
дела свою хорошенькую дочку в белом платье причастницы... А  теперь  она
знала, что все - обман, да, да!.. Подлый бог!.. Никогда она  не  простит
ему!
   Аннета боялась, что нечеловеческие усилия, которые делает  над  собой
Сильвия, разрешатся новым приступом отчаяния, когда она вернется домой с
кладбища. Но ей не удалось остаться с сестрой. Сильвия резким тоном  ве-
лела ей идти домой. Присутствие Аннеты было для нее нестерпимо:  ведь  у
Аннеты есть сын!..
   На другой день встревоженный Леопольд пришел к  Аннете  и  рассказал,
что Сильвия не ложилась всю ночь. Она не плакала, не жаловалась, страда-
ла молча. Не щадя себя, она начала по-прежнему  работать  в  мастерской.
Привычные обязанности требовали своего настоятельнее,  чем  сама  жизнь.
Тяжелое душевное состояние Сильвии сказывалось только в некоторых  мело-
чах: раз она криво скроила платье (таких промахов за нею никогда не  во-
дилось) и, не сказав ни слова, выбросила  его.  В  другой  раз  порезала
пальцы ножницами. По вечерам ее уговаривали лечь. Но она все ночи напро-
лет сидела в постели без сна, не отвечая тем, кто с нею заговаривал.
   И каждое утро до работы в мастерской она ходила на кладбище.
   Так прошли две недели. Однажды Сильвия вдруг среди бела  дня  куда-то
скрылась. Приходили заказчицы, ждали. Подошел час ужина - ее все не  бы-
ло. Пробило десять, одиннадцать. Муж боялся, что она в отчаянии покончи-
ла с собой. Наконец в час ночи она вернулась домой и эту ночь  спала  до
утра. Узнать у нее ничего не удалось. Следующие вечера она опять  где-то
пропадала. Теперь она уже стала разговаривать с окружающими и, казалось,
оттаяла, но упорно скрывала, куда ходит по вечерам. Мастерицы начали шу-
шукаться. Добрый муж жалел ее и, пожимая плечами, говорил Аннете:
   - Если даже она изменяет мне, я не могу на  нее  сердиться:  она  так
настрадалась!.. Если это может ее отвлечь от навязчивых мыслей... что ж,
пускай!
   Аннета как-то подстерегла Сильвию, когда та выходила из дому, и осто-
рожно дала ей понять, какое беспокойство и какие подозрения вызывают  ее
отлучки, как они огорчают ее близких. Сильвия сперва не хотела даже  ос-
тановиться и проявила полное равнодушие к тому, что о  ней  могут  поду-
мать. Но, узнав о доброте мужа, она растрогалась  и,  уступив  внезапной
потребности излить душу, увела Аннету к себе в комнату. Здесь она запер-
ла дверь и, сев рядом с сестрой, вполголоса, с таинственным видом, блес-
тя глазами, рассказала ей, что каждый вечер  посещает  кружок  спиритов,
которые собираются у стола, и там она беседует со своей умершей  дочкой.
Аннета, не смея выдать свои чувства, с ужасом слушала  Сильвию,  которая
умиленно пересказывала ей ответы Одетты. Сильвию теперь уже не нужно бы-
ло заставлять говорить - ей радостно было повторять вслух слова девочки,
в эти слова она вкладывала всю душу. Аннета не решалась разрушить  иллю-
зию, которой только и жила теперь сестра. А Леопольд -  тот  даже  готов
был поощрять Сильвию. В глазах этого простого и здравомыслящего человека
самовнушение Сильвии было не хуже всякой другой религии. Аннета  посове-
товалась с врачом, и тот сказал, что не надо трогать Сильвию,  пока  она
не изживет свое горе.
   Теперь Сильвия ходила сияющая. Глядя на нее, Аннета мысленно  спраши-
вала себя, не лучше ли священная материнская скорбь, чем эта нелепая ра-
дость, оскорбляющая таинство смерти. В мастерской Сильвия уже не скрыва-
ла своих сношений с потусторонним миром. Девушки расспрашивали ее о  се-
ансах - ее рассказы доставляли им такое же удовольствие, как те  романы,
что печатаются в газетах. Заходя в мастерскую, Аннета слышала,  как  они
оживленно обсуждали последнюю беседу Сильвии с умершей  Одеттой.  А  раз
она видела, как одна из учениц хихикала, пряча лицо за материю,  которая
была у нее в руках. Сильвия, еще недавно столь чуткая к иронии  и  умело
пускавшая ее в ход, теперь болтала, ничего не замечая, всецело поглощен-
ная своей бредовой идеей.
   На этом дело не кончилось. Однажды вечером, ничего не сказав  Аннете,
она повела на сеанс Марка. Она опять воспылала к нему  восторженной  лю-
бовью, и лицо ее светлело, когда он приходил. Не застав Марка дома,  Ан-
нета сразу догадалась, в чем дело. Но когда он вернулся  поздно  вечером
взвинченный и расстроенный, она удержалась от расспросов. Ночью  мальчик
кричал во сне. Аннета встала и успокоила его, нежно гладя по голове.
   Утром она сурово поговорила с Сильвией. Когда дело касалось ее  сына,
она не могла щадить сестру. На этот раз она не скрыла  своего  глубокого
отвращения к ее опасным сумасбродствам и категорически запретила ей вов-
лекать в них ребенка. В другое время Сильвия отвечала бы не менее резко,
но теперь она только загадочно  усмехалась,  потупив  голову,  чтобы  не
встречаться с гневным взглядом Аннеты. У нее не было прочной  внутренней
уверенности в истинности своих откровений, и она  опасалась  беспощадной
критики сестры. Она не стала спорить с Аннетой и  ничего  не  обещала  -
словом, вела себя, как нашкодившая кошка,  которая  лукаво  и  вкрадчиво
слушает, как ее журят, а все-таки делает по-своему.
   Она не решалась больше брать Марка с собой, но поверяла ему все,  что
слышала на спиритических сеансах, и очень трудно было помешать этим  бе-
седам, которые Марк хранил в тайне с такой же осторожностью, как и  тет-
ка. Она рассказывала Марку, что Одетта говорит с нею  о  нем.  Это-то  и
привязывало Сильвию к мальчику: Одетта как бы завещала ей Марка. Она иг-
рала роль посредницы между обоими детьми, передавая каждому, что  сказал
другой. Марк, в сущности, ей не верил; критический ум, унаследованный от
деда, защищал его от веры в такую бессмыслицу, но она волновала его  во-
ображение. Он слушал с любопытством и каким-то смутным отвращением.  Ув-
лекаясь этой нездоровой игрой, он в то же время строго осуждал  Сильвию,
распространяя свое презрение на всех женщин. Эта могильная атмосфера бы-
ла опасна для мальчика его лет. Слишком  рано  было  ему  навязано  зна-
комство с жуткой комедией жизни и смерти. Он как бы ощущал вокруг  запах
гниющих тел, он задыхался от этого запаха. И так как ум его не был  нас-
только развит, чтобы защищать его, то бурные жизненные силы юности  про-
являлись в смутных инстинктах, которые бродили в нем, как звери в  ночи.
Страшная стая! Можно подумать, что в силу какого-то  закона  эмбриологии
психический организм человека в процессе  развития  проходит  ряд  самых
низменных животных стадий, прежде, чем вознестись на высокую ступень ума
и воли. К счастью, он короток, этот период, напоминающий о нашем  проис-
хождении от диких животных. Это - шествие призраков. Самое лучшее - дать
им пройти как можно быстрее и, отойдя в сторону, ничем не пробуждать  их
темного сознания. Но период этот не безопасен,  и  самая  любовная  бди-
тельность не может уберечь от него ребенка, ибо  маленький  Макбет  один
видит эти призраки. Всем другим, даже самым близким, место Банко кажется
пустым. Взрослые слышат бодрый голос ребенка, смотрят в его невинное ли-
цо, не замечая опасных теней, пробегающих в глубине ясных глаз. Да и сам
он, любознательный наблюдатель, едва ли подозревает о них. Как ему  рас-
познать эти инстинкты жадности, жестокость и даже... склонность к  прес-
туплению, если они явились из чужого мира, в котором он не  был  рожден?
Нет ни одной порочной мысли, которая не коснулась бы его в  этот  период
жизни, которой он не попробовал бы на вкус!
   Две женщины опекали Марка, и обе не подозревали,  каким  нравственным
уродом бывает в иные минуты этот баловень, который всегда у них на  гла-
зах.
   Сильвия понемногу успокаивалась. Ее рассказы о спиритических  сеансах
уже не звучали так таинственно, она сообщала о них теперь без  волнения,
мельком, без всякой навязчивости. Скоро в тоне ее даже стала заметна ка-
кая-то принужденность, а там она и совсем перестала об этом  говорить  и
больше не отвечала на расспросы... Разочаровалась ли она и не  хотела  в
этом сознаваться? Или усталость ее одолела? Этого Сильвия никому не отк-
рыла. Но в долгих беседах, которые она по-прежнему вела с Марком, потус-
торонний мир занимал все меньше места и в конце концов отошел на  задний
план. Казалось, Сильвия снова обрела душевное  равновесие.  О  пережитом
испытании говорили постороннему глазу только некоторые перемены в ее на-
ружности. Она постарела, и горе не только не одухотворило ее  черты,  а,
напротив, придало им какую-то грубую телесность. Формы стали  пышнее,  в
ней была та же грация, но больше блеска. Мощный инстинкт  жизни  победил
мучительную тоску. И новые горести и  радости,  опадающие  листья  дней,
пыль исхоженных дорог мало-помалу засыпали зияющую могилу в ее сердце.
   Видимость бывает обманчива.
   В семье Ривьеров жизнь опять шла обычным порядком. Но катастрофа  ос-
тавила в сердцах трещину.
   В жизни вселенной исчезновение ребенка - весьма малое событие. Смерть
ходит среди нас и не должна была бы никого удивлять. С того дня, как  мы
приходим в мир, мы видим смерть за работой и привыкаем к мысли о ней. По
крайней мере думаем, что привыкли. Мы знаем, что  рано  или  поздно  она
придет и к нам и сделает свое дело. Мы предвидим горе. Но это не  только
горе, это нечто гораздо большее! Пусть каждый спросит себя, так ли  это.
И большинство согласится, что чья-то смерть произвела  переворот  в  его
жизни. Это как смена эр: Ante, Post Mortem [46]. Исчез человек - и  всей
нашей жизни нанесен удар, весь мир живых, вчера бывший  царством  света,
сегодня одевается мраком... Камешек, один камешек выпал  из  свода  -  и
свод рушится! Небытие поглощает все, оно не знает  пределов.  Если  одно
малое "я" - ничто, то и всякое "я" теряет значение. Если того, что я лю-
бил, больше нет, то и я, любивший, тоже превратился в ничто, ибо  я  су-
ществую лишь в том, что люблю... И с его смертью внезапно обнаруживается
нереальность всего, что живет и дышит вокруг нас. И все приходят к  это-
му, но каждый по-своему: кто инстинктом, кто разумом, кто смотрит  этому
прямо в лицо, кто трусливо отводит глаза в сторону.
   От семейного древа отломилась маленькая веточка - Одетта. Другие вет-
ви продолжали расти и давать побеги. Но из четырех три росли  искалечен-
ными.
   Меньше всего катастрофа отразилась на отце. В день  похорон  на  него
больно было смотреть, он напоминал загнанную и свалившуюся лошадь, у ко-
торой тяжело поднимаются грудь и бока. Но прошло две недели - и  он  уже
был снова поглощен своими делами, властные жизненные  потребности  взяли
верх над горем, он работал, ел за двоих, разъезжал - и забывал.
   Из двух женщин Аннету скорее можно было принять за осиротевшую  мать.
Она была безутешна. Чем больше стирался в окружающей жизни след погибшей
девочки, тем ее скорбь  становилась  острее.  Одетта  была  ее  ребенком
больше, чем ребенком Сильвии. Эта дочь, не созданная ею из своей  плоти,
но избранница ее души, на которую она изливала весь свой запас нежности,
была ей ближе родного сына. Теперь она корила себя за то,  что  недоста-
точно сильно любила Одетту, что скупилась на  ласки,  которые  были  так
нужны этому ненасытному сердечку. Она внушала себе, что  должна  хранить
память о девочке, потому что другие понемногу забывают ее.
   Сильвия проявляла теперь странную веселость, суетливую и беспокойную.
Говорила громко, пересыпала утомительный поток  слов  остротами  и  фри-
вольными замечаниями, которые ее народец в мастерской встречал  взрывами
хохота, а Марк ловил на лету и тайно смаковал. Он тоже отбился  от  рук.
Стал хуже учиться, слонялся без дела, повесничал, не упускал случая  по-
дурачиться: это была реакция души, защищавшейся от овладевшего ею ужаса.
Но кто из окружающих мог угадать это? Ведь каждый из нас  для  других  -
закрытая книга. Тебя считают равнодушным, а между тем  ты  жаждешь  отк-
рыться - и не можешь... "Нет общности страданий..."
   Любовь к умершей делала Аннету несправедливой к живым. Она  видела  в
них эгоистов, которые всячески цепляются за жизнь, столкнув воспоминания
на дно души, и сердилась на них за это.
   Но вот однажды в воскресенье, когда Марк отправился с  Леопольдом  на
спортивные состязания, Аннета, придя к Сильвии, нашла входную дверь отк-
рытой. Из прихожей она слышала тяжкий долгий стон. Это Сильвия,  сидя  в
своей комнате, говорила сама с собой и плакала. Аннета на цыпочках вышла
опять на лестницу, закрыла входную дверь и позвонила. Сильвия ей отвори-
ла. У нее были красные глаза. Она пояснила, что это от насморка, и  тот-
час принялась болтать с шумной и грубоватой веселостью. Начала рассказы-
вать один из скабрезных анекдотов, которых у нее всегда  было  в  запасе
множество. У Аннеты щемило сердце. Значит, все это  только  притворство?
Но это было притворство лишь наполовину. Сильвия прежде всего  старалась
обмануть себя. Отчаяние, глубокое, беспросветное, безысходное, довело ее
до какого-то шутовского, наигранного презрения к жизни. У нее  оставался
один выход: забыть и носить маску беспечного цинизма,  которая  в  конце
концов подменила ее истинное лицо. "Все на свете - трын-трава и  выеден-
ного яйца не стоит. Честность, благородство - пустые  слова!..  Не  надо
ничего принимать всерьез. Нет! Пользоваться жизнью и смеяться  над  нею!
Одно необходимо - труд, потому что он потребность и потому что без  него
не проживешь..."
   Еще многое сохранилось в этой разрушенной жизни. Инстинкты у  Сильвии
были сильнее разума. И хотя она как будто отметала все, Аннета и сын Ан-
неты крепко пустили корни в ее сердце. Они все трое были как бы слиты  в
одно существо. Впрочем, эта инстинктивная, почти животная любовь отлично
уживалась в Сильвии с недобрыми чувствами. Сильвия, безжалостная к себе,
была безжалостна и к Аннете. Она разговаривала с ней резко и насмешливо,
потому что серьезность и нравственная требовательность Аннеты,  ее  без-
молвная печаль, полная воспоминаний, раздражали Сильвию, как немой укор.
   И это в самом деле был укор. Аннета была  не  настолько  великодушна,
чтобы щадить сестру. Правда, она видела, что Сильвия бежит от горя,  как
дичь от собаки, и жалела ее. Она сетовала на слабость человеческую  и  в
то же время презирала людей за то, что  они,  ради  исцеления  от  горя,
жертвуют самым дорогим  и  всегда  готовы  изменить  своим  священнейшим
чувствам, чтобы усыпить жестокую неотвязную боль. Это так сильно уязвля-
ло Аннету еще потому, что в ней самой громко говорила  малодушная  жажда
жизни, и она осуждала себя за это.
   Вот чем объяснялась ее суровая сосредоточенность в первые месяцы пос-
ле несчастья, ее нетерпимость, пессимистическая и надменная, под которой
она скрывала рану сердца...
   После печальной зимы снова пришла Пасха. В одно воскресное утро Анне-
та бродила по Парижу. Небо было ярко,  воздух  недвижим.  Погруженная  в
свое горе, Аннета слушала унылый перезвон колоколов. Звуки сплетались  в
звенящую сеть, оплетали ее душу, увлекали из  потока  беспечных  лет  на
песчаный берег, где лежал распростертый мертвый бог. Она  вошла  в  цер-
ковь. И с первой же минуты почувствовала,  что  ее  душат  слезы.  Долго
сдерживаемые, они хлынули теперь ручьями. Она дала им волю. Никогда  еще
ей не был так понятен трагический смысл этого дня Пасхи. Стоя на коленях
в углу придела, низко опустив голову, она слушала орган, слушала  пение,
гимны радости... Ах, эта радость!.. Вот так же Сильвия смеется, а сердце
плачет там, в глубине... Да, теперь она твердо знала: страдалец  Христос
мертв, он не воскрес! А скорбная любовь всех его близких,  любовь  сотен
поколений тщетно стремится отрицать его смертность... Но  насколько  го-
рестная правда выше мифа о воскресении, насколько больше в ней подлинной
религиозности! Ах, этот вечный  печальный  самообман  страстно  любящего
сердца, которое не может примириться с утратой любимого!..
   Аннете не с кем было поделиться своими мыслями. И, замкнувшись в себе
наедине с маленькой умершей, она спасала ее от второй и  более  страшной
смерти: забвения. Она была тверда в этой борьбе с самой собой и с други-
ми. А так как всякая попытка насильственного воздействия на чужие  мысли
вызывает противодействие, то люди, которых осуждала Аннета, чувствуя се-
бя задетыми, суровее, чем следует, порицали ее. И отчуждение между  ними
и ею росло.
   С Марком они стали почти совсем чужие. Марк все дальше и дальше отхо-
дил от Аннеты. Разлад этот назревал уже давно. Но до последнего  времени
мальчик скрывал свое отношение, был сдержан и осторожен. Все  то  долгое
время, которое он прожил вдвоем с Аннетой, он остерегался спорить с нею:
силы были неравны, а он прежде всего хотел, чтобы его оставили в  покое.
И он покорно давал матери высказываться. Таким образом,  она  постепенно
обнаруживала перед ним все свои слабости, а он не выдавал своих. Теперь,
найдя союзницу в тетке, Марк уже не боялся раскрыть карты. Сколько  раз,
бывало, мать, сердясь на него за то, что при малейшей попытке узнать его
мысли он, как улитка, уходит в свою раковину, говорила ему:
   - Ну, вылезай из своей норки! Покажи хоть раз, что у  тебя  в  башке!
Или ты не умеешь говорить?
   О, он умел говорить - на этот счет Аннета могла быть спокойна! И  те-
перь он говорил... Лучше бы он молчал, как прежде!.. Что это был за  уп-
рямый спорщик! Он больше не боялся противоречить матери. Нет, он  приди-
рался к каждому ее слову. И каким дерзким тоном он возражал ей!
   Это началось как-то вдруг, сразу, и, несомненно, отчасти виновата бы-
ла Сильвия, коварно поощрявшая бунт племянника. Но была и более глубокая
причина поведения Марка. Перемена в нем объяснялась приближением половой
зрелости. Мальчик за несколько месяцев словно переродился: у него  обна-
ружился совсем другой характер, капризные, резкие манеры. Прежняя молча-
ливость находила на него только приступами, и это было уже не  миролюби-
вое, вежливое, немного лукавое молчание ребенка, желающего нравиться,  -
теперь в нем чувствовались враждебность  и  строптивость.  Его  невежли-
вость, доходившая до грубости, резкий тон, необъяснимая жестокость,  ка-
кой он отвечал на материнскую нежность Аннеты, больно ранили ее  сердце.
Достаточно вооруженная против света, она была безоружна против тех, кого
любила. Каждое грубое слово сына расстраивало ее до слез. Она  этого  не
показывала, но Марк все отлично понимал. Все-таки он не  изменил  своего
поведения: казалось, он старался делать матери назло.
   Он, конечно, постыдился бы вести себя как с чужими  людьми.  Но  мать
была ему не чужая. Он был связан с нею, и еще как! Как живой плод, кото-
рый, когда придет время, выходит из материнского чрева. Он создан из  ее
плоти, и, когда эта плоть становится его плотью, он разрывает ее.
   В Марке было много черт, унаследованных не от матери и чуждых ей. Но,
как это ни странно, не они были причиной разлада между ним и ею, а имен-
но те черты, которые были у них общими. Ревнивая жажда  независимости  у
Марка не была еще результатом ярко выраженной индивидуальности. В малей-
шем сходстве с матерью ему чудилось опасное посягательство. Защищаясь от
него, он старался во всем отличаться от Аннеты. Что бы она ни  говорила,
что бы она ни делала, он говорил и делал все наоборот. Она была нежна  -
он разыгрывал бесчувственного, она была откровенна - он уходил  в  себя.
Ее горячности он противопоставлял холодность и резкость. И то, с чем Ан-
нета боролась, то, что ее отталкивало (ах, как хорошо он знал  ее  нату-
ру!), - все это его привлекало, и он спешил сообщить ей об этом. Так как
мать стояла за нравственность, этот сопляк щеголял  аморальностью  перед
самим собой, а главное - перед другими.
   - Нравственность-это выдумка! - объявил он как-то матери.
   И доверчивая мать приняла это всерьез. Она  приписывала  все  дурному
влиянию Сильвии, которой нравилось вносить сумятицу в мозг  этого  юнца,
так разумно воспитанного матерью. Бац - и горсть диких семян брошена  на
грядку, и разворошены тщательно выскобленные дорожки!.. Сильвия находила
достаточно доводов, чтобы убедить себя, что она  действует  в  интересах
мальчика. "Бедняжка растет, как оранжерейное деревцо в  тесной  кадке!..
Вот мы его пересадим!.." И, при всей своей любви к сестре, она с  острым
и жестоким удовольствием крала у нее это сердце, ее побег.
   Марк, как все дети, чуткий к тому, что его касалось, подметил  тайный
поединок между сестрами и, конечно, старался извлечь из него выгоду  для
себя. С тонким коварством он оказывал явное предпочтение Сильвии и радо-
вался, видя, что мать ревнует. Аннета уже не скрывала своей ревности.  И
(с большим основанием, чем Сильвия) объясняла эту ревность  тревогой  за
сына. Сильвия любила племянника, и у нее было достаточно здравого  смыс-
ла: ее легковесная житейская мудрость стоила всякой другой, более  тяже-
ловесной. Но мудрость эта не годилась для тринадцатилетнего мальчика, он
извлекал из нее опасные уроки. Она обостряла в нем аппетит  к  жизни,  а
уважения не внушала. Когда же уважение к жизни исчезает слишком рано,  -
тогда беда! Сильвия никак не могла привить Марку хороший  вкус  -  разве
только умение одеваться. Она водила его в кино на дурацкие  фильмы  и  в
мюзик-холлы, а он приносил оттуда ужасающие куплеты и впечатления, кото-
рые оставляли мало места для серьезных мыслей. Это  сказывалось  на  его
занятиях. Аннета сердилась и запрещала Сильвии брать Марка с  собой.  Но
то был лучший способ укрепить союз между теткой и племянником. Марк счи-
тал, что мать его тиранит, и скоро сделал открытие, что в наши дни  роль
угнетенного очень выгодна. Аннета же на горьком опыте узнала, что  поло-
жение тирана не так уж безопасно и приятно.
   Теперь Марк на каждом шагу давал ей почувствовать, что он - жертва, а
она злоупотребляет своей властью. Ну что ж, пусть так! Аннета твердо ре-
шила употребить свою власть на то, чтобы образумить сына. Она не  желала
больше выносить его легкомыслие,  наглую  рисовку,  непристойное  зубос-
кальство. Чтобы его обуздать, она в противовес этой распущенности  стала
подчеркивать свои нравственные правила. А Марку это  было  на  руку:  он
давно поджидал случая поговорить с матерью на эту тему.
   Однажды, возражая против какого-то запрещения матери, он сослался  на
мнение тетки. Аннета вспылила и сказала, что Сильвия вправе думать и де-
лать, что хочет, и судить ее не следует, но что годится для нее, то  ни-
как не годится для него и он не должен ей подражать. Не во всем она  мо-
жет служить примером.
   Марк выслушал эту тираду и небрежно заметил:
   - Да, но у нее по крайней мере есть муж...
   В первую минуту Аннета не нашла, что  ответить:  она  не  хотела  по-
нять... Что такое он сказал? Нет, не может быть!.. Затем кровь бросилась
ей в лицо. Она сидела неподвижно, руки ее, только что  занятые  работой,
праздно лежали на коленях. Марк тоже не шелохнулся. Ему уже стало немно-
го стыдно, и он ждал, что будет... Молчание длилось долго.  Волна  гнева
прилила к горячему сердцу Аннеты. Но она дала  ей  схлынуть.  Возмущение
сменилось презрительной жалостью. Она иронически усмехнулась.
   "Несчастный мальчик! - подумала она и, наконец, сказала вслух,  снова
принимаясь за работу:
   - Ты, очевидно, думаешь, что женщина, у которой нет  мужа  и  которая
сама работает, чтобы прокормить своего ребенка, менее достойна уважения?
   Марк утратил всю свою самоуверенность. Он ничего не ответил, не изви-
нился. Но он был расстроен.
   В эту ночь Аннета не могла уснуть... Значит,  напрасно  она  принесла
себя в жертву! То, что ее осудил свет, было в порядке вещей! Но он,  он,
которому она отдала всю себя! И как он узнал? Кто внушил ему эту  мысль?
Аннета не могла на него сердиться, но была удручена.
   А Марк спал спокойно. У него были некоторые угрызения совести, но сон
оказался сильнее их. Хорошо выспавшись, он забыл бы и думать о них, если
бы тревожный взгляд матери не вызвал их снова. Марку было неприятно, что
мать не забыла о вчерашнем. Но он не мог решиться сказать  ей,  что  ему
совестно. Его это мучило, и он, по детской логике, злился на мать.
   Оба не обмолвились больше ни словом о вчерашней сцене. Но с этого дня
что-то изменилось в их отношениях. В  привычных  поцелуях  чувствовалась
какая-то принужденность. Аннета перестала обращаться с Марком, как с ре-
бенком...
   Откуда Марк узнал? Разговоры в лицее  заставили  его  задуматься  над
тем, почему он носит фамилию матери. Давнишние намеки, подслушанные ког-
да-то в мастерской и тогда непонятные, теперь стали ему яснее.  Запомнил
он и несколько замечаний Сильвии, неосторожно  высказанных  в  его  при-
сутствии... Мать была для него загадкой; она его раздражала, и вместе  с
тем его волновала окружавшая ее атмосфера страстей, которых он не  пони-
мал, но чуял своим щенячьим нюхом... На всем этом он строил  туманные  и
фантастические догадки, которые не вязались одна с другой. Марка  сильно
занимала тайна его рождения. Как узнать ее?.. Его  оскорбительный  ответ
на замечание матери о Сильвии был отчасти ловушкой, которую он ей  расс-
тавил... Неизвестное ему прошлое матери вызывало в нем смесь любопытства
и злобы. Ни за что на свете не решился бы он спросить об  этом  Сильвию:
подозревая, что мать в чем-то  провинилась,  он  по-своему  оберегал  ее
честь. Но он был обижен тем, что она скрывает от  него  какую-то  важную
тайну. Эта тайна стояла между ними, как кто-то третий.
   Между ними и в самом деле стоял кто-то третий. Марк и не  подозревал,
что в иные минуты он вызывал в памяти  Аннеты  образ  этого  "третьего",
своего отца... нет, хуже, - всех Бриссо!.. В глухой борьбе, которая  за-
вязалась между матерью и сыном, мальчик инстинктивно вооружался тем, что
находил в себе противоположного Аннете. И, таким образом, он,  сам  того
не зная, откапывал иногда и пускал в ход все  черты,  заимствованные  из
арсенала Бриссо:  знаменитую  снисходительную  усмешку,  самодовольство,
легкомыслие и ханжество, неприязненное упорство, которого ничто не могло
поколебать. В Марке эти черты проступали неясно, как тень, как отражение
в воде. Но Аннета узнавала их и думала:
   "Бриссо отняли его у меня!.."
   Неужели Марк и в самом деле был ей чужой?  Унаследованные  от  Бриссо
черты, то, что служило ему оружием против нее, делали его чужим. Но  ру-
ка, державшая это оружие, была плотью от плоти Аннеты. Здесь шла  борьба
между двумя существами, слишком родственными, слишком близкими друг дру-
гу, и борьба эта была попросту одной из тысячи прихотей Любви и Судьбы.
   У него не было друга. Этот тринадцатилетний мальчик целые дни  прово-
дил в классе с тремя десятками других детей, но держался  в  стороне  от
товарищей. Когда он был моложе, он охотно болтал, играл,  бегал,  шумел.
Но вот уже года два на него находили приступы молчаливости, стремление к
одиночеству. Это вовсе не означало, что ему не нужны товарищи: он в  них
нуждался, пожалуй, больше прежнего. Да, именно так! Потребность эта была
слишком сильна, он слишком многого от них требовал и слишком  много  мог
дать... Этот весенний куст был весь в шипах! Самолюбие его всегда готово
было встать на дыбы. Всякая мелочь больно задевала его, и он этого боял-
ся, а главное - боялся, как бы этого не заметили другие; нельзя  обнару-
жить свою слабость и тем дать врагу козыри в руки (ведь в  каждом  друге
скрывается враг).
   То, что он угадал (или, вернее, вообразил) относительно своего рожде-
ния и прошлого матери, держало его в нелепом состоянии какой-то  угрюмой
неловкости. Почерпнув из книг  некоторые  сведения,  он  понял,  что  он
"внебрачный" ребенок. (В романтических книгах, которые он  читал,  упот-
реблялось другое слово, грубее и выразительнее.) В конце концов незакон-
ное рождение стало для Марка предметом гордости, и он уже готов был уви-
деть в этом обидном архаизме оттенок благородства. Он считал себя не та-
ким, как все, интересным, одиноким, даже обреченным. Он не прочь был за-
нять место среди демонических героев Шиллера и Шекспира, таких же  неза-
коннорожденных, как и он. Это обстоятельство давало и ему  право  прези-
рать "свет" и выражать свое презрение в высокомерных тирадах -  конечно,
in petto [47].
   Но когда Марк оказывался в "свете", то есть в классе,  среди  товари-
щей, он был робок, подозрителен, угнетен своей тайной и боялся,  как  бы
ее не узнали. Его странное поведение, "роковое" выражение  лица,  тонкий
ломающийся голос, легко краснеющее девичье личико и задор  молодого  пе-
тушка - все привлекало внимание других мальчиков  и  вызывало  насмешки.
Один из этих шалопаев даже стал полушутя, полусерьезно приставать к нему
с гнусными предложениями. Марка это потрясло. Его ярость и омерзение бы-
ли так сильны, что от волнения он ночью заболел. Он не хотел больше  хо-
дить в лицей, но как объяснить матери причину? Он решил, что сам, без ее
помощи, заставит себя уважать. В смятении он твердил мысленно:
   "Я его убью".
   Марк был в том возрасте, когда у мальчиков пробуждаются половые  инс-
тинкты. Они его волновали и пугали. Мать, до  странности  целомудренная,
ничего не видела и не знала. А он умер бы со стыда, если бы она  узнала.
И, одинокий, презирая себя, теряя голову, он покорялся ужасным  требова-
ниям постыдного инстинкта... Что может сделать ребенок, бедный  ребенок,
отданный во власть этим стихийным силам?  Жестокая  мучительница-природа
зажигает в теле тринадцатилетнего человека пожар, и огонь этот, не нахо-
дя пищи, пожирает его самого... Если у мальчика хорошие задатки, он  мо-
жет спастись, впав в другую крайность:  аскетическую  экзальтацию  души,
которая часто разрушает тело. Молодежь того времени была счастливее сво-
их отцов - она уже начала прибегать к  мужественному  искусству  спорта.
Марк был бы рад последовать примеру других, но и тут природа была против
него: она не наделила его нужными для этого физическими силами. Ах,  как
он завидовал здоровым и сильным! Как ревниво ими любовался! Его восхище-
ние походило на ненависть... Никогда ему не быть таким, как они!..
   Желания, всякие желания, чистые, нечистые, -  полнейший  хаос...  Они
терзали его, как злые духи... И он стал бы  игрушкой  судьбы,  ничто  не
могло бы спасти его, если бы не заложенные в нем здоровая нравственность
и честность, более того - бессознательное благородство, искра священного
огня, результат трудов, мужества и долготерпения  лучших  представителей
рода, то, что не выносит грязи и бесчестия, не допускает позорного паде-
ния, то, что помогает человеку распознавать обостренным чутьем все  дур-
ное и низкое и вытравлять его в себе, извлекая из самых сокровенных тай-
ников мысли. А если он не всегда может уберечься  от  грязи,  то  всегда
осуждает ее, осуждает, бичует и карает себя...
   Да здравствует Гордость!.. Sanctus!.. [48] Для таких натур, как Марк,
гордость - залог душевного здоровья. Это - утверждение божественного на-
чала в самой низменной натуре, это - источник спасения. Если бы не  гор-
дость, разве человек одинокий, не знающий любви, стал бы бороться с низ-
менными желаниями? К чему было бы бороться, если бы  он  не  верил,  что
должен оберегать какие-то высшие ценности и ради них победить  или  уме-
реть?
   Марк хотел победить. Победить то, что ему было и понятно и непонятно.
Победить нечто, еще не узнанное, но внушающее ему  отвращение.  Победить
загадку жизни и то низменное, что есть в нем самом... Увы, и тут, как  и
во всем, он терпел бесчисленные  поражения!  Пытался  работать,  читать,
взять себя в руки, но изменял себе, чувствовал, что распускается. Все то
же проклятое слабоволие!.. Нет, сила воли у него есть,  но  она  еще  не
развита, ее недостаточно, чтобы добиться того, чего он хочет, что поста-
вил себе целью. То его мучает любопытство и желания, здоровые и нездоро-
вые, и со всех сторон осаждают соблазны, то он впадает в  какое-то  бес-
чувствие и ничем не способен заняться, ни  на  чем  сосредоточиться.  Он
упускает настоящее, забегая слишком далеко вперед. Его уже заботит буду-
щее, выбор профессии. Он знает, что это надо решить как можно раньше, но
он еще не может остановиться ни на чем, мечется между всеми возможностя-
ми, все ему интересно, - и в то же время безразлично, все влечет  и  от-
талкивает. Он сам не знает, чего хочет, он даже не способен  хотеть  или
не хотеть. Внутренний механизм еще не налажен. Он бросается вперед  -  и
вдруг застревает на месте или натыкается на что-то и  снова  оказывается
на дне.
   Тогда он исследует дно. Этот страдающий мальчик скорее, чем кто бы то
ни было, способен  почувствовать  пустоту  и  скуку  эпохи,  стремящейся
навстречу гибели. Он испытывает острое ощущение, что  у  ног  его  зияет
пропасть...
   А мать ничего не замечает. Она видит перед собой подростка, в котором
еще много ребяческого. Видит угрюмого, требовательного, строптивого, бо-
лезненнообидчивого ломаку и любителя громких фраз. То он  щеголяет  неп-
ристойными выражениями, то вдруг пугается малейшей скабрезности.  Больше
всего раздражает Аннету его зубоскальство. Она и не подозревает, сколько
горечи в этих насмешках. Она не догадывается, что это с его стороны  вы-
зов обидчице-судьбе. Мальчик остро чувствует себя  обделенным:  ведь  он
слаб, некрасив, он - бездарное ничтожество! Таким  он  себя  считает  и,
окончательно пав духом, прибавляет к  действительным  своим  недостаткам
кучу выдуманных. Он словно ищет, чем бы еще  себя  унизить...  Вот  мимо
проходят две молоденькие работницы. Они смеются -  и  Марк  уверен,  что
смеются над ним. Ему и в голову не приходит, что  девушки  заигрывают  с
ним, что его покрасневшая рожица, рожица испуганной  девочки,  вовсе  не
кажется им такой уж некрасивой... Он читает  в  глазах  учителей  мнимую
презрительную жалость к посредственному ученику... Он уверен, что те его
товарищи, которые крепче и сильнее, презирают его за слабость и  догады-
ваются с его трусости. Из-за своей крайней нервности  он  бывает  иногда
малодушен и со свойственной ему честностью признается себе в этом и счи-
тает себя опозоренным. Чтобы себя наказать, он тайно от других  затевает
всякие опасные безрассудства, - при этом его прошибает холодный пот,  но
зато он чуточку реабилитирован в собственных глазах. Этот  юный  Никомед
часто смеется над собой и своими поражениями. Но он зол на  жизнь,  сде-
лавшую его таким, каков он есть, и больше всего зол на мать.
   А мать не понимает, откуда эта враждебность. "Какой эгоист! Он думает
только о себе..."
   Только о себе? Но если он не будет думать о себе, что из него выйдет?
Если он не будет защищаться сам, кто же его защитит?
   Так мать и сын живут рядом, одинокие,  замурованные  каждый  в  себе.
Время нежностей миновало. Аннета начинает повторять жалобу всех матерей.
   - Он гораздо сильнее меня любил, когда был маленьким!
   А Марк приходит к заключению, что матери любят детей для собственного
удовольствия, что каждый любит только себя...
   Нет, каждый из них хотел любить другого! Но когда человек в  опаснос-
ти, он вынужден думать о себе. О других он будет думать потом. Как  спа-
сешь другого, если не спасешься сам? А спастись самому невозможно,  если
другой висит у тебя на шее.
   Когда сын стал ее чуждаться, Аннета, как и он,  ожесточилась.  Созна-
тельно закрыв сердце для любви, раз не на кого было ее излить, она стре-
милась теперь утолять умственный голод и  потребность  действовать.  Она
работала весь день, по вечерам читала, а ночью крепко спала. Озлобленный
Марк и завидовал этой спокойной женщине и презирал ее  за  здоровье,  за
то, что она, как ему казалось, не способна ничем терзаться.
   А между тем Аннета страдала оттого, что ей не с кем делиться мыслями.
Она заполняла пустоту работой, искала забвения в деятельности... Но  ра-
бота ради работы не заполняет пустоты в душе... И на что  отдать  беспо-
лезные силы, которые она ощущала в себе?
   Отдавать!.. Ах, эта потребность отдавать  себя,  жертвовать  собой!..
Аннета встречала ее на каждом шагу, и часто она вызывала  в  ней  только
жалость, а иногда бывала просто нелепа. Наблюдательная Аннета  постоянно
изучала лица и характеры. Она отвлекалась от своих  горестей,  вникая  в
горести других людей. Впрочем, быть может, в этот период ее жизни, когда
сердце ее окаменело (так она воображала), зрелище  человеческих  страда-
ний, а в особенности поражений и отречений, возбуждало в ней скорее  лю-
бопытство, чем жалость.
   Среди женщин, которые, как и она, вели борьбу  с  обществом,  пытаясь
вырвать у него хотя бы скудные средства к существованию, было много  за-
губленных не столько жестокостью жизни, сколько собственной слабостью  и
самоотречением. Почти все жертвовали собой ради  какой-нибудь  привязан-
ности и не могли без этого жить. Можно было подумать, что в  самоотрече-
нии весь смысл их жизни, но оно же сводило их в могилу...
   Одна жертвовала собой ради старой матери или эгоистичного отца.  Дру-
гая - ради пошляка-мужа или неверного любовника. Третья ("Вот как  я!  -
думала Аннета) - ради ребенка, который ее совсем не любит, который забу-
дет ее, который завтра, быть может, от нее отвернется... "Ну так что же?
Если даже быть обманутой, брошенной, забытой им -  для  меня  радость!..
Если мне приятно получать от него колотушки!.." О  насмешка,  о  самооб-
ман!.. "А другие женщины, те, которым не для кого жить, как еще нам  за-
видуют! Им семью заменяют собака, кошка, птичка - у каждой  свой  кумир!
Уж если им непременно нужно кому-нибудь поклоняться, так лучше богу!  По
крайней мере высшее существо... У меня тоже есть свое божество,  неведо-
мый бог, моя собственная правда, и эта страсть, которая заставляет  меня
ее искать, может быть, тоже самообман? Но это я узнаю только тогда, ког-
да приду к цели. Если  даже  это  обман,  то  возвышенный,  -  он  стоит
жертв..."
   Аннета восставала против бессмысленности некоторых жертв. "Нет,  при-
рода не хочет, чтобы лучший приносил себя в жертву менее  достойному!  А
если она этого и хочет, зачем я буду ей подчиняться? Нет, нет, она этого
не требует! Она учит нас отрекаться от себя во имя  лучшего,  высшего  и
сильнейшего..."
   Жертвовать собой во что бы то ни стало, ради достойного или недостой-
ного - пожалуй, даже лучше ради недостойного, потому что тогда эта жерт-
ва значительнее, тогда это жертва ради  жертвы...  Да,  это  согласно  с
представлением некоторых людей о боге... Credo quia absurdum... [49] Ка-
ков господин, таковы и слуги!.. Это тот самый бог, что  уже  на  седьмой
день почил от трудов, считая, что сделал все и сделал  хорошо.  Если  бы
люди его слушались, воз жизни остановился бы после первого оборота коле-
са. Весь прогресс в мире происходит против воли этого бога... Fiat [50].
Будем толкать вперед свой воз! И даже под страхом, что он нас  раздавит,
я хочу, чтобы он двигался!
   Одно печальное знакомство еще усилило возмущение Аннеты против  бесс-
мысленных жертв (что она знала о них?),  которые  люди  более  достойные
приносят менее достойным.
   Хлопоча в свое время о месте преподавательницы на курсах для иностра-
нок в Нейи, она оказалась конкуренткой одной молодой женщины, и ей  пон-
равилось лицо этой женщины, грубоватое, но энергичное. Аннета  пробовала
завязать разговор, но та отнеслась к ней недоверчиво и,  видимо,  думала
только о том, как бы устранить соперницу с дороги. В то время Аннета еще
не привыкла к такого рода борьбе, глубоко ей противной, и не умела защи-
щаться. Желая расположить к себе соперницу и  приобрести  нового  друга,
она даже уступила ей место. Та не выразила никакой благодарности, все ее
мысли были заняты погоней за заработком. Она напоминала муравья, который
вечно спешит, хлопочет, занят только накоплением. Аннета  ее  ничуть  не
интересовала.
   После этой встречи Аннета потеряла ее из  виду.  А  когда  шесть  лет
спустя случай снова столкнул их, обе были уже не те, что прежде.  Аннета
теперь не склонна была проявлять великодушие к конкурентам или  излишнюю
щепетильность. Она говорила себе: "Такова жизнь, и я не  могу  ее  изме-
нить. Я хочу жить и в первую очередь должна думать о себе..."
   Началась борьба. Она была недолгой. После первого же выпада противни-
ца Аннеты получила нокаут... Как она постарела за эти шесть лет!  Аннету
поразило столь быстрое разрушение. Она помнила брюнетку с розовыми щека-
ми, на которых две-три родинки чернели, как изюминки в  булке,  крепкую,
коренастую крестьянку с резкими, торопливыми движениями, с тонкими,  су-
ховатыми чертами, которые были бы довольно приятны, если  бы  не  хмурое
выражение и упрямый лоб. А теперь она увидела худое,  морщинистое  лицо,
суровый взгляд, горькие складки у рта, впавшие щеки  -  молодая  женщина
увяла, как спаленная солнцем трава.
   Обе - и Аннета и Рут Гильон - добивались места секретаря у одного ин-
женера. Здесь нужно было работать два дня в неделю -  разбирать  деловую
корреспонденцию и принимать посетителей. Аннета застала Рут в  прихожей,
они обменялись враждебными взглядами. Рут спросила:
   - Вы насчет места? Оно обещано мне.
   Аннета ответила:
   - Мне оно не обещано, но я пришла предложить свои услуги.
   - Напрасно. Место достанется мне.
   - Напрасно или нет, но я поговорю. А там пусть берут, кого захотят.
   Через несколько минут Аннету позвали в кабинет, и инженер выбрал  ее.
Ее уже знали как добросовестную и толковую работницу.
   Выходя, она наткнулась на Рут и с холодным видом прошла мимо. Та  ос-
тановила ее, спросила:
   - Приняты?
   - Да.
   Аннета видела, как вспыхнуло лицо Рут, и ожидала резких слов. Но  Рут
ничего не сказала. Она вышла вслед за Аннетой, спустилась вниз. На улице
Аннета обернулась и бросила быстрый  взгляд  на  побежденную  соперницу.
Убитый вид побежденной тронул ее. И, вопреки своему решению  быть  жест-
кой, она подошла к Рут и сказала:
   - Мне очень жаль... Но что делать, жить-то надо!
   - Ну, конечно! - отозвалась Рут. - Другим везет, а мне нет.
   Она говорила уже совсем другим тоном - уныло, но без всякой  неприяз-
ни. Когда Аннета хотела взять ее за руку. Рут отодвинулась.
   - Полно, не огорчайтесь! Сегодня не повезло, завтра повезет.
   - Нет, мне никогда не везет.
   Аннета напомнила ей об их первой встрече, когда работу получила  Рут.
Рут молчала и с мрачным видом шла рядом с Аннетой.
   - Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? - спросила Аннета.
   Снова краска залила лицо Рут. От оскорбленного самолюбия или от  вол-
нения? Она сказала сухо:
   - Нет.
   Аннета настойчиво продолжала:
   - Я была бы очень рада...
   И дружески взяла ее под руку. Рут, захваченная врасплох, нервно  при-
жала к себе ее руку и отвернулась, закусив губу. Потом сердито вырвалась
и ушла.
   Аннета дала ей уйти, но долго еще следила за ней глазами. Она понима-
ла эту женщину. Да, мы не имеем права навязывать свою жалость тому,  кто
ее не просит...
   Через несколько дней, войдя в молочную, Аннета  увидела  Рут  Гильон,
что-то покупавшую, и протянула ей руку. На этот раз Рут Гильон подала ей
свою, но с ледяным видом. Впрочем, она пыталась быть  любезной,  сказала
несколько обычных фраз. Аннета, довольная уже и этим  скромным  успехом,
поддержала разговор. Они говорили о ценах на продукты. Аннета в душе бы-
ла удивлена тем, что Рут истратила больше, чем она,  на  свежие  яйца  и
сгущенное молоко. Рут, точно хвастаясь, платила деньги у нее на  глазах.
Выходя, Аннета заметила:
   - Как все стало дорого! И, как бы оправдываясь в  том,  что  покупает
яйца, добавила:
   - Это для моего мальчика.
   Рут все с тем же оттенком хвастовства отозвалась:
   - А я покупаю для мужа.
   Аннета, ничего не зная о жизни Рут, спросила:
   - Что, он хворает?
   - Нет, но у него очень слабое здоровье.
   И с гордостью стала объяснять, как много заботы требует  здоровье  ее
мужа. Зная, что она подозрительна и самолюбива, Аннета не задавала ника-
ких вопросов и ждала, пока Рут сама станет откровеннее.  Но  Рут  больше
ничего не рассказала, и они уже стали прощаться, как вдруг Аннета вспом-
нила, что может предложить  Рут  работу  -  редактирование  книги  одной
иностранки. Работу эту поручили ей, но у нее не было свободного времени.
Рут сразу стала с живостью благодарить ее, сказав, что деньги  ей  очень
нужны. Аннета спросила ее адрес на случай, если для нее найдется еще ка-
кая-нибудь работа. Рут, казалось, была в нерешимости, ответила  уклончи-
во. Тогда Аннета уже с раздражением сказала:
   - Ведь это для вашей же пользы! Ну хорошо, тогда запомните на  всякий
случай, где живу я...
   И она сказала ей свой адрес. Рут очень неохотно сообщила свой.  Анне-
та, задетая за живое, решила больше не хлопотать о ней.
   Однако спустя несколько недель Рут сама пришла к ней. Сначала извини-
лась за свою нелюбезность. И в  этот  день  рассказала  кое-что  о  себе
(правда, немного).
   Она была дочь богатого крестьянина, но с отцом поссорилась,  так  как
он противился ее желанию уехать  в  Париж  и  стать  учительницей.  Отец
больно задел ее самолюбие, и она поклялась, что, никогда  не  примет  от
него никакой помощи. Она хотела жить своим трудом. И надорвалась.  Энер-
гии у нее было много, но умственная работа ее  утомляла.  Она  трудилась
над книгами, как лошадь на пахоте. Кровь приливала к голове,  стучала  в
висках, часто приходилось бросать занятия. В конце концов у  нее  разви-
лась неврастения, помешавшая ей держать экзамены. Пришлось  ограничиться
частными уроками. Она с трудом ухитрялась зарабатывать ими столько, что-
бы кое-как прожить. Потом она влюбилась и вышла замуж за человека, кото-
рый стал для нее лишней обузой. Впрочем, об этом она и словом не  обмол-
вилась. Аннета узнала это позднее и не от нее, но была достаточно  умна,
чтобы уже во время первого посещения Рут угадать часть правды. Осторожно
расспросив новую знакомую, она узнала, что ее муж - человек без  опреде-
ленных занятий. Рут объясняла, что он  "интеллигент",  "артист",  "писа-
тель", но так и осталось неясным, что же именно он пишет. Стихи? В  поэ-
зии Рут понимала не больше, чем любая провинциальная мещаночка, но отно-
силась к ней с почтением.
   Рут не стремилась познакомить Аннету со своим "артистом". Она держала
его взаперти. Сама же с этого дня стала бывать у Аннеты чаще, даже слиш-
ком часто. В конце концов она начала надоедать ей доказательствами своей
дружбы, приносила цветы, оказывала  всякие  знаки  внимания,  далеко  не
всегда удачные и только раздражавшие Аннету. Страстная душа Рут в  своих
чувствах не знала меры: все или ничего! У нее никогда не  было  подруги,
она никогда никому до сих пор не открывала сердца. И решив подружиться с
Аннетой, совершенно ею завладела. А той эта привязанность скоро стала  в
тягость, и она поняла, что и для мужа любовь Рут, должно быть,  нелегкое
бремя.
   Наконец ей неожиданно удалось узреть сокровище Рут:  в  этом  жалком,
бесцветном субъекте с мутными голубыми  глазами  она  сразу  заподозрила
тайного любителя абсента. Очень тщеславный, но не  уверенный  в  себе  и
весьма недалекий, он явно волновался, не зная, какое впечатление  произ-
вел на гостью. Жену он совсем не любил, но  находил,  что  очень  удобно
быть предметом нежных забот, и, делая унылую мину,  томно  жаловался  на
здоровье, с горечью распространялся о своем непризнанном таланте, о чер-
ной зависти собратьев по перу... Аннета своими  проницательными  глазами
видела его насквозь. С нею он был осторожен и, уловив иронию в ее молча-
нии, быстро умерил свои иеремиады. Но Рут внимала ему с  открытым  ртом,
неспособная ни на какую критику, гордая, как Артабан... "Пусть себе  те-
шится своими иллюзиями! Ей нужно кого-нибудь любить,  нужен  муж,  чтобы
нянчиться с ним. У нее душа преданной служанки, она готова лежать у  его
ног..." Однако между Рут и ее мужем  происходили  иногда  бурные  ссоры.
Раз, поднимаясь по лестнице, Аннета услышала плачущий голос "поэта".  Он
стонал и охал, а Рут била его по щекам.
   Аннета уже не сомневалась, что этот  бездельник  проматывает  большую
часть заработков Рут. Он пил, играл на скачках. Но Рут никогда не  жало-
валась. Она отказывала себе во всем, чтобы  накопить  денег  на  издание
книжки его стихов. Но он не очень-то спешил их написать. И однажды, сос-
читав свои сбережения, Рут обнаружила, что Жозе украл три  четверти:  он
сам себя обокрал!
   В тот день гордость ее была сломлена, и она откровенно рассказала Ан-
нете о своем горе. Она не стала бы жаловаться, если бы дело  шло  о  ней
одной. Но столько лет она выбивалась из сил ради него (она сказала "ради
его славы"), а он своими руками все разрушил!..
   Одно признание влечет за собой другое. Скоро Аннета узнала почти  все
о тяжкой жизни Рут. Здоровье ее было надорвано, она таяла с каждым днем.
Она уже не могла больше скрывать от Аннеты свои мысли. Перед  смертью  у
нее открылись глаза, она поняла, что этот человек - ничтожество, что  он
никогда не любил ее. Жозе теперь почти не бывал дома, он старался  улиз-
нуть - общество больной и печальной жены не доставляло ему никакого удо-
вольствия.
   Когда настали ее последние дни, Рут уже больше  себя  не  обманывала.
Все-таки она с искренней гордостью уверяла, что ни о чем не жалеет,  что
готова была бы все пережить снова...
   - Это меня убило. Но я этим жила.
   Она ни во что не верила, ничего не ждала ни на этом, ни на  том  све-
те...
   Рут умерла от кровоизлияния в мозг. Аннета была одна у постели умира-
ющей.
   Жозе, увидев, что конец близок, убежал и только через некоторое время
с испуганным видом появился в комнате. Огорчение  его  длилось  недолго.
Похныкав, он первым делом оказал:
   - Господи, что же теперь будет со мной? Аннета ответила:
   - Найдете себе другую, которая будет вас содержать...
   Жозе посмотрел на нее с ненавистью.
   Тем не менее он не возражал, когда Аннета из своего кармана заплатила
за похороны.
   Сидя у изголовья умершей, Аннета думала:
   "Вот! Сколько в ней было гордости, силы воли, аскетической самоотвер-
женности!.. А для чего? Что за нелепость!  Отдать  все  такому  скоту!..
Бедная Рут! В ней было мало жестокости... Надо быть жестче!.."
   То была реакция против обольщений сердца, проклятого сердца,  которое
только и делает, что обманывает нас!.. Ум и тело знают,  чего  хотят,  а
сердце слепо. Аннета говорила себе, что должна быть его поводырем... Она
восстала против любви, против самоотречения, против доброты...
   В жизни каждого из нас, как и в жизни  общества;  сменяются  моды  на
чувства. Они не повторяются - можно сказать, что их неодинаковость явля-
ется основным законом. Пока господствует та или  иная  мода,  все  свято
следуют ей и с презрением относятся к нелепым устаревшим  модам,  твердо
веря, что та, которой они следуют, есть и всегда будет самая лучшая. Ан-
нета в этот период увлекалась модой на жестокость...
   Но по какой моде ни одевайся, человек всегда  остается  тем,  что  он
есть. Он не может обходиться без других людей. Самый гордый нуждается  в
привязанности. И чем неутолимее обстоятельства вынуждают его  замыкаться
в себе, тем скорее коварная злодейкамысль готова его предать.
   Аннета казалась себе очень сильной. Сильной жизненным  опытом,  твер-
достью и умом, трезвой практичностью. Теперь она была уверена, что живет
именно так, как хотела; конечно, приходится трудиться, но ведь и на  это
она пошла по доброй воле. Она больше не боялась остаться без работы,  не
нуждалась ни в чьей помощи. И ей было решительно все равно, нравится это
людям или не нравится.
   В последнее время Аннете приходилось конкурировать уже не с  женщина-
ми, а с мужчинами, потому что она стала давать уроки мальчикам, готовить
их к вступительным и переходным экзаменам в  лицее.  С  этим  делом  она
справлялась хорошо, но вместе с ее успехами росла и вражда  к  ней  тех,
кто из-за нее оставался за бортом. Эти люди считали себя  обворованными.
Тут уж было не до рыцарской галантности! Бесцеремоннее и  грубее  других
были женатые мужчины: их подзуживали жены. Против Аннеты пускали  в  ход
всякую клевету: чего только про нее не выдумывали, объясняя, какими спо-
собами она захватывает самые выгодные уроки!  А  она  улыбалась  строгой
пленительной улыбкой и шла своей дорогой, презирая мнение людей.
   Но на дне души незаметно скоплялась усталость от долгих лет беспощад-
ного труда и борьбы. Ей давно пошел четвертый десяток.  Годы  протекали,
ничто не могло удержать их. И глухое возмущение поднималось в душе Анне-
ты... Пропала жизнь, прошла без любви, без настоящего дела, без красоты,
без могучей радости!.. А ведь она была создана для того, чтобы всем этим
наслаждаться!..
   Но к чему об этом думать? Слишком поздно!
   Так ли это? Поздно ли?

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   У Соланж было круглое, простодушное личико, как у мадонн на старинных
картинах, немного старообразное и в то же время детское. Смеющиеся  гла-
за, окруженные морщинками, милый носик  и  губки  бантиком,  тяжеловатый
подбородок, нежная кожа и яркий румянец на щеках. Она любила  рассуждать
о серьезных вещах с усиленным глубокомыслием,  таким  забавным  на  этом
добродушном смеющемся лице, с которого Соланж усердно старалась  согнать
веселое выражение. Говорила она всегда быстро, боясь потерять нить своих
важных мыслей. И действительно, случалось, что она  вдруг  умолкала,  не
докончив фразы, с ощущением пустоты в голове:
   "Что я хотела сказать?.."
   И слушатели редко подсказывали, потому что они ее совсем не  слушали.
Но болтовня ее никого не раздражала. Соланж была не  из  тех  говорунов,
которые настойчиво требуют внимания к своим нудным рассуждениям. Она бы-
ла не спесива и готова даже кротко извиняться перед другими, что нагоня-
ет на них скуку. Неспособная продумать до конца ни одной мысли, она име-
ла наивную склонность к умствованиям и отличалась огромным усердием.  Из
ее усилий ничего путного не выходило:  мысли  застревали  на  полдороге,
серьезные книги - Платон, Гюйо, Фулье - неделями, а то и месяцами лежали
раскрытыми на той же самой странице. Книги, в которых  излагались  прек-
расные и великие мысли, идеальные альтруистические проекты  общественной
помощи или новые системы воспитания, были для Соланж игрушками, которыми
она тешила ум. Она быстро о них забывала, и они валялись по углам и  под
стульями, пока случайно не попадались ей опять на глаза. Эта добрая  ме-
щаночка, всегда приветливая, милая и хорошенькая, рассудительная и урав-
новешенная, чуточку чопорная, но никого этим не  стеснявшая,  -  словом,
очень приятная, искренне воображала себя женщиной с широкими умственными
запросами, на самом же деле она только любила рассуждать  об  идеалах  и
тому подобных вещах в одних и тех же выражениях, всегда  одинаково  спо-
койно, тактично, благопристойно, гладко и совершенно бессодержательно.
   Соланж была на три-четыре года моложе Аннеты и когда-то питала к  ней
ту необъяснимую симпатию, которая влечет людей безобидных  и  простых  к
опасным  натурам.  Правда,  это  обычно  бывает  любовь  на  расстоянии.
Действительно, в лицее Соланж мало общалась с Аннетой, так как они  учи-
лись в разных классах. Но достаточно было встреч в коридоре и  некоторых
отголосков жизни "старших", доходивших до маленькой  Соланж,  чтобы  она
стала издали робко обожать Аннету. А та об этом и не подозревала. По вы-
ходе из лицея Соланж совершенно забыла Аннету. Она вышла  замуж  и  была
счастлива - ей для счастья немного было нужно: только, чтобы муж не  был
ни уродом, ни человеком с сильными страстями,  а  Виктор  Мутон-Шевалье,
благодаря богу, не был ни тем, ни другим. Он был скульптором по  профес-
сии, но, имея ренту и богатую жену, отводил немного места в жизни  мукам
творчества. Не лишенный вкуса, он не испытывал, однако,  особой  потреб-
ности воплощать в своем искусстве что-либо иное или в  иной  форме,  чем
это делали его знаменитые собратья всех эпох. Ему чужды были  честолюбие
и мелкие чувства (а быть может, и всякие другие),  и  потому  он  вполне
удовлетворялся сознанием (во всяком случае, льстил себя  надеждой),  что
его идеи с такой полнотой и совершенством выражены другими - Микеландже-
ло, Роденом, Бурделем или менее крупными мастерами (он  был  эклектик  и
заимствовал от всех понемногу). При такой счастливой судьбе, в сущности,
не стоило бы утруждать себя и творить самому, но лестная иллюзия, что  и
он - член великого братства художников, обостряла вкус к  жизни.  Виктор
тешил себя мыслью, что и к нему люди питают то умиленное почтение, какое
он считал своим долгом выказывать корифеям искусства, сожалея о  невзго-
дах, которые они встречали на своем пути. Такие невзгоды знавал и  он  -
правда, больше понаслышке. И он силился придать своей веселой физиономии
выражение суровой меланхолии, когда слушал "Патетическую сонату",  кото-
рую усердно бренчала на пианино его жена (ведь Бетховен тоже принадлежал
к великому братству). Соланж дала ему все то, чего он  искал  в  брачной
жизни. Спокойная привязанность, нетребовательная доброта, кроткий и ров-
ный характера терпимость, комнатный идеализм,  который  боится  ветра  и
дурной погоды, склонность всем восторгаться, которая делает жизнь  такой
удобной! Короче говоря, тайным идеалом Соланж и ее супруга было то,  что
можно выразить одним словом "покой". И денежные средства и душевные осо-
бенности обеспечивали им этот покой. Никакие материальные заботы не гро-
зили им, и можно было не опасаться, что они впустят какую-либо иную  за-
боту в свой мирный дом.
   Однако они впустили в дом Аннету. Если бы они могли подозревать,  ка-
кие бури таила в себе эта Frau Sorge [51], они бы  всполошились.  Но  об
этом супруги Мутон-Шевалье так ничего и не узнали: они, как дети, играли
с динамитом. Знай они, что держат в руках, они обезумели бы  от  страха.
Но, ничего не подозревая и вволю наигравшись, они без всяких дурных  на-
мерений любезно подбросили этот динамит в сад к друзьям. Они  подбросили
Аннету в сад Вилларов.
   Встретившись с Аннетой, Соланж сразу убедилась, что в ней ожили преж-
ние чувства: она снова влюбилась в Аннету. Ей, как и всем, была известна
"недопустимая" история Аннеты. Но Соланж была добра, и если  в  чувствах
ее не было глубины, зато не было в ней и чрезмерного ханжества,  поэтому
она не осуждала Анкету. Надо сказать, что она не совсем ее  понимала.  С
той снисходительностью, которая была самой симпатичной чертой этой милой
женщины, Соланж решила, что Аннета либо была обманута  и  брошена,  либо
имела серьезные причины поступить так, как она поступила. Во всяком слу-
чае, это ее личное дело и никого не касается. Решив  так,  Соланж  пошла
против течения. После встречи с Аннетой она все разузнала о ней и пришла
в восторг от ее мужества и самоотверженности. Это было одно из тех  оче-
редных увлечений, которые на время вытесняли из сердца Соланж все другие
чувства. Для ее мужа, с которым она поделилась  своими  восторгами,  это
был лишний повод к умилению - он умилялся благородному сердцу Аннеты,  а
заодно и благородству своей жены и  своему  собственному.  (Восторгаться
нравственной  красотой  ближнего  -  это  лучший  способ  доказать  свою
собственную.) Оба супруга полны были самых благих намерений. Между  ними
было решено, что нельзя оставлять в одиночестве, без моральной поддержки
эту бедную женщину, жертву общественной несправедливости. И супруги  Му-
тон-Шевалье, одолев шесть этажей, пришли навестить Аннету.  Они  застали
ее врасплох, в хлопотах по хозяйству, и этим она их еще больше растрога-
ла. А ее холодность они приписали благородному чувству собственного дос-
тоинства. Они ушли только после того, как добились от  Аннеты  обещания,
что она с мальчиком придет к ним запросто к обеду в ближайший вечер.
   Аннета не очень-то радовалась этому  возобновленному  знакомству.  Ее
раздражала всякая пошлость и  приторность.  Годы  душевного  одиночества
развили в ней чутье дикарки. Надолго удаляться от общества вредно; потом
трудно бывает в него вернуться, слишком остро различаешь под цветами за-
пах тления. В уютном мирке Мутон-Шевалье Аннете было как-то не по  себе,
их семейное счастье не вызывало в ней зависти.  "Благодушный,  благодуш-
ный, благодушный", - как говорит Мольер. "Нет спасибо, это  не  для  ме-
ня!.." Аннета была в том состоянии, когда жаждешь ощутить резкое дыхание
жизни...
   И желанию ее суждено было исполниться! Добренькая Соланж  скоро  пре-
доставила ей такую возможность.
   Аннета одевалась, чтобы идти на обед к Соланж. В этот вечер ей предс-
тояло встретиться там с друзьями четы Мутон-Шевалье,  о  которых  Соланж
успела прожужжать ей  все  уши,  -  врачом  Вилларом,  модным  хирургом,
пользовавшимся в Париже громкой известностью, и его  прелестной  молодой
женой. Аннета волновалась: "А может, не пойти?.." Она  уже  хотела  было
послать Соланж записку с извинениями. Но Марк, которому наскучило сидеть
дома с глазу на глаз с матерью, радовался всякой возможности  пойти  ку-
да-нибудь, и Аннете не хотелось лишать его развлечения. Притом она нахо-
дила свое волнение нелепым. "В чем дело? Что меня тревожит?.." Ее мучило
дурное предчувствие. Какой вздор! Она пожала  плечами.  Победил  трезвый
ум, уживавшийся в ней с непокорными инстинктами. Аннета  оделась  и  под
руку с сыном отправилась к Соланж.
   Суеверное предчувствие скоро  оправдалось.  В  том,  что  наши  пред-
чувствия сбываются, нет никакого чуда. Ведь предчувствие - это  предрас-
положение к чему-то, что мы боимся пережить. Следовательно, предупреждая
нас о будущем переживании, инстинкт действует не как чародей,  а  скорее
как искатель подземных родников, который по легкому сотрясению почвы уз-
нает, что в этом месте подпочвенные воды прорывают земную кору.
   На пороге гостиной предчувствие опять кольнуло Аннету. Но она  только
сдвинула брови и, войдя,  сразу  успокоилась.  Еще  раньше,  чем  Соланж
представила ей Филиппа Виллара, она с первого взгляда решила, что  он  -
неприятный человек. И почувствовала облегчение.
   Филипп был далеко не красавец: мужчина небольшого роста,  коренастый,
с выпуклым лбом, нависшим над глазами стальной синевы, с сильно развиты-
ми челюстями и остроконечной бородкой. Он хорошо владел собой, в его хо-
лодной учтивости было что-то властное. За столом он сидел рядом с  Анне-
той и, участвуя в общем разговоре, который поддерживала Соланж (по обык-
новению перескакивая с одного предмета на другой), в промежутках беседо-
вал со своей соседкой. Говорил он обо всем коротко, четко и  решительно:
никакой заминки ни в словах, ни в мыслях. Чем больше слушала его Аннета,
тем больше росла в ней неприязнь к этому человеку. Отвечая ему, она ста-
ралась скрыть ее под маской холодного равнодушия.  А  он,  казалось,  не
придавал большого значения тому, что она говорила, - вероятно, он  судил
о ней по глупым похвалам Соланж. Его манера держать себя граничила с не-
вежливостью. Это никого не удивляло: все привыкли к его резкости. Но Ан-
нету она раздражала. Делая вид, что не смотрит на  Виллара,  она  искоса
наблюдала за ним, изучала черту за чертой - и ни одна ей  не  нравилась.
Но общее впечатление не слагалось из отдельных  наблюдений,  и,  окончив
свой спокойный, хладнокровный осмотр, она вдруг ощутила  прежнее  беспо-
койство. Движение руки Филиппа, морщина на лбу... Да, она боялась  этого
человека! Она подумала: "Хоть бы он не смотрел на меня!"
   Соланж заговорила об одном писателе,  который,  как  она  выразилась,
"обладает даром вызывать слезы".
   - Хорош дар! - заметил Филипп. - Слезы и в жизни теперь недорого сто-
ят. А уж в искусстве нет ничего противнее слезливости!
   Дамы шумно запротестовали. Г-жа Виллар сказала, что слезы -  одно  из
утешений жизни, а Соланж - что это "алмазы, украшающие душу".
   - Ну, а вы что же не возражаете? - спросил Филипп у  Аннеты.  -  Тоже
запасаетесь слезами от поставщиков?
   - С меня своих довольно, я в чужих не нуждаюсь.
   - Питаетесь, значит, из собственного запаса?
   - А вы знаете средство избавить меня от них?
   - Будьте жестки!
   - Учусь! - ответила она.
   Филипп искоса глянул на нее.
   Разговор вокруг продолжался.
   - Вот кого надо этому научить! - сказал Филипп Аннете, взглядом  ука-
зывая на Марка, чье подвижное лицо простодушно выдавало чувства, которые
возбуждала в нем соседка за столом, красивая г-жа Виллар.
   - Боюсь, что он и так уж чересчур к этому склонен, - отозвалась Анне-
та.
   - Тем лучше!
   - Но не для тех, кто стоит у него на дороге.
   - Пусть шагает через них!
   - Вам легко говорить!
   - А вы отойдите в сторонку, вот и все.
   - Ну нет, это было бы противоестественно.
   - Вовсе нет. Противоестественно как раз обратное - слишком сильно лю-
бить.
   - Как? Своего ребенка?
   - Кого бы то ни было, а своего ребенка в особенности.
   - Но я ему нужна!
   - Посмотрите на него! О вас ли он думает! Он готов отказаться от  вас
за одну крошку, которую моя жена позволит ему съесть из ее рук.
   Лежавшие на скатерти пальцы Аннеты судорожно сжались... О, как она  в
эту минуту ненавидела Филиппа!.. Он смотрел на ее пальцы...
   - Но я его создала и не могу отречься от него, - сказала она.
   - Не вы его создали, - возразил Виллар. - Его создала природа. Вы бы-
ли только ее орудием, и теперь она вас отбрасывает прочь.
   - А я не дам себя оттеснить!
   - Значит, война?
   - Война! На этот раз он посмотрел ей прямо в лицо.
   - Вы будете побеждены, - сказал он.
   - Знаю. Так всегда бывает. Но все-таки мы еще поборемся!
   Сквозь маску холодного безразличия ее глаза блестели веселым вызовом.
Но Виллар видел ее насквозь. Она себя выдала.
   Филипп был сильный человек.  Сильная  воля  была  одним  из  основных
свойств его одаренной натуры. Воля эта проявлялась в его работе врача, в
его молниеносных диагнозах, она придавала уверенность его руке во  время
операций, а в личной жизни сказывалась во всех его поступках и решениях.
Привыкнув проникать взглядом в глубины человеческого тела, он сразу раз-
гадал Аннету всю целиком, с ее страстями, гордостью, тревогами, с бурным
ее темпераментом и стойкой душой. И Аннета почувствовала, что она пойма-
на. Надвинув шлем и опустив забрало, она, кипя гневом, отгородилась  ле-
дяной броней от взглядов противника. По тому, как сжалось ее сердце, она
знала теперь, что враг близко. Враг? Да, любовь!.. (Ох, как это опошлен-
ное слово далеко от той жестокой силы, которую оно обозначает!..)  Заме-
тив в Филиппе внезапно пробудившийся интерес к ней, Аннета противопоста-
вила ему ироническую чопорность, плохо скрытую враждебность.  Но  это-то
ее и выдало. Прямодушная и пылкая, она не умела притворяться. Даже враж-
дебность выдавала ее с головой. Филипп понял все, он не делал больше по-
пыток возобновить разговор: он узнал достаточно. И, с равнодушным  видом
рассказывая всем какой-то и смешной и горестный случай из своей  практи-
ки, он украдкой измерял взглядом ту, которой ему предстояло овладеть.
   Никто из присутствующих ничего не заметил.  Супруги  Мутон-Шевалье  с
сожалением констатировали, что Аннета и  Филипп  совсем  не  понравились
друг другу: видно, очень уж разные натуры!  Впрочем,  знакомя  Аннету  с
Вилларами, они рассчитывали больше на то, что  она  подружится  с  г-жой
Виллар, так как "они просто созданы друг для друга". И  с  удовольствием
отметили, что в этом они не ошиблись.
   Ноэми Виллар была миниатюрная креолка, с телом нежным  и  золотистым,
как у жареного голубя. Все в ней было прелестно: узкое  лицо  с  глазами
лани, изящным носиком и губами, вытянутыми в трубочку, как будто они хо-
тели схватить что-то, откровенно обнаженные молодые округлые  груди  бе-
зупречной формы, нежные руки, тонкая  талия,  маленькая  ножка,  хрупкое
сложение. Ноэми разыгрывала женщину-ребенка, иногда восторженную, иногда
томную, легко переходящую от резвости и смеха к слезам и  мило  сюсюкаю-
щую. Она всем казалась существом слабым, впечатлительным, экспансивным и
не особенно умным. На самом же деле все было наоборот.  В  этой  женщине
холодная расчетливость сочеталась с чувственностью, сильные страсти -  с
черствым сердцем. Она все подмечала, взвешивала, рассчитывала, неутомимо
и неуклонно, а слабость ее была слабостью камыша,  который  гнется  -  и
вдруг как распрямится да хлестнет вас! Под оболочкой хрупкой эмали (Ноэ-
ми одна знала, сколько усилий стоила эта художественная  лакировка)  она
была создана из бетона. Ну, а ума ей было не занимать, у  нее  его  было
более чем достаточно, но она им пользовалась только для того, чтобы сох-
ранить единственное, чем дорожила, чем ревниво желала владеть одна:  му-
жа. Это был брак и по расчету и по взаимной страсти - каждый из них  ис-
кал в нем удовлетворения своему тщеславию и чувственности. Ноэми  решила
стать женой Филиппа задолго до того, как сделал выбор он, и даже до  то-
го, как и его знаменитых парижских собратьев, одинаково увлекали  и  его
изнурительная профессия, и шумная светская жизнь, находил время заводить
многочисленные романы. Его репутация сердцееда немало способствовала то-
му, что Ноэми влюбилась в него без памяти и решила во что бы то ни стало
завладеть им и удержать для себя одной. Филипп  не  искал  в  любовницах
ума. Ему нужны были женщины хорошо сложенные, здоровые, изящные  и  глу-
пые. Он любил говорить: чем женщина глупее, тем она приятнее. Ноэми была
вовсе не глупа, но какое это имело значение? Когда женщина хочет пленить
мужчину, она может не только сделать перед зеркалом такие  глаза,  какие
ему нравятся, но и ум свой приноровить к его вкусу. Ноэми  опьянила  Фи-
липпа своим молодым телом и пылким обожанием - и жадно завладела им.
   Но карьера любовницы - не синекура. Для нее нужен своего рода талант.
И никогда не знаешь покоя! Филипп после долгого периода любовной  кабалы
начал уставать. Ноэми с поразительной быстротой угадывала  признаки  ма-
лейшей перемены в сердце своего мужа-любовника и всегда была начеку. Не-
заметно для Филиппа, благодаря своей ревнивой  бдительности,  она  умела
колкой критикой и насмешками  над  предполагаемой  соперницей  отвратить
опасность и, пуская в ход всякие хитрости, разжигая в нем чувственность,
снова заманивала в свои сети готового ускользнуть мужа. Вначале она  ви-
дела в этом своего рода игру, но так было недолго. Еще  больше,  чем  за
Филиппом, приходилось следить за собой, быть всегда внимательной, всегда
готовой исправить или замаскировать неминуемые изъяны, которые оставляет
после себя каждое предательское мгновение жизни, каждый прожитый день  и
год. Ноэми была женщиной уже не первой свежести, - краски тускнели, тон-
кие черты лица стали острее, суше, грудь располнела, и шея грозила поте-
рять свою стройность. На помощь находившемуся  в  опасности  прекрасному
творению природы спешило искусство и не только спасало, а даже прибавля-
ло ему очарования. Но зато вечное напряжение! Малейшая небрежность,  ми-
нута слабости могли выдать ее тайну зоркому глазу повелителя,  и  Филипп
не забыл бы того, что раз увидел. Только не дать захватить  себя  врасп-
лох!.. Какую драму пережила Ноэми однажды утром, когда  у  нее  сломался
верхний зуб! Она полдня укрывалась у зубного врача,  а  когда  вернулась
домой, Филипп увидел все ту же безмятежную улыбку и не заподозрил  ниче-
го, кроме измены (а это не так страшно, как сломанный зуб!..). Игру нуж-
но было вести очень осторожно. Филипп был не из тех  мужей,  кого  легко
обмануть, всучив ему плохой тос-ар, - он был знатоком.  У  Ноэми  всегда
сердце екало, когда он останавливал на ней взгляд, который она,  подбад-
ривая себя шуткой, называла "икс-лучами", взгляд, под которым она чувст-
вовала себя, как солдат на смотру. Она спрашивала себя: "Заметил?.." Фи-
липп замечал и знал все, но не показывал виду, что знает. Искусство, ко-
торое Ноэми пускала в ход, в его глазах было как бы частью ее  природных
данных. Пока результат его удовлетворял, все было в порядке. Но горе ей,
если эффект не удастся! Ноэми и двух ночей не могла почивать на  лаврах.
Приходилось каждый раз наново их завоевывать. И при этом надо было скры-
вать свою озабоченность. Чтобы нравиться  повелителю,  она  должна  была
всегда казаться веселой, юной, сияющей.  Иногда  это  бывало  мучительно
трудно! В минуты усталости, когда ее никто не видел, Ноэми тяжело  опус-
калась на диван, резкая складка появлялась между бровями, судорожная ус-
мешка кривила густо накрашенные, словно кровоточащие губы... Но  приступ
слабости длился две-три минуты. Надо было быстро подтянуться. И она под-
тягивалась. Молодая, веселая, прелестная... А что ж?  Она  всегда  будет
такой, и Филипп принадлежит ей, она его не выпустит из рук!..  И,  нако-
нец, если тиран, без которого она жить не может, ей изменит, она  сумеет
отомстить... Да, да! У нее есть свои секреты, и об этом можно будет  по-
говорить, когда только он этого пожелает... А сейчас она смеется, и вов-
се не притворно, - она довольна и собой и  Филиппом,  она  уверена,  что
держит его крепко! И, конечно, как раз в этот час Филипп от  нее  и  ус-
кользнул! Не помогло ее искусство! Напрасны были  все  труды  и  усилия!
Всегда наступает минута, когда бдительность ослабевает. Даже Аргус  -  и
тот уснул. Сердце возлюбленного, которое держали в плену, вырывается  на
волю, как зверь из клетки.
   Природа любит нас одурачивать, когда это выгодно ей,  старой  сводне.
Ноэми единственный раз в жизни посмотрела на другую женщину  без  всяких
ревнивых опасений. И этой женщиной была Аннета.
   Ноэми всегда была уверена, что Филипп терпеть  не  может  мыслящих  и
развитых женщин. Меньше всего ее могла тревожить мысль об  Аннете.  Судя
по тем женщинам, которые до сих пор бывали ее соперницами, и по себе са-
мой, Ноэми рисовала себе женщину, которая может отнять у нее мужа, мини-
атюрной, как она сама, скорее  всего  брюнеткой  и,  конечно,  красивой,
изящной, кокетливой, умеющей пользоваться своей красотой. Филипп не  раз
шутливо утверждал, что женщина создана исключительно на потребу мужчине,
и в наше время должна быть чем-то вроде комнатной  безделушки,  не  гро-
моздкой, не занимающей много места, тщательно оберегаемой и служащей ук-
рашением гостиной и спальни. Он не любил крупных женщин и  ценил  грацию
больше красоты. Он говорил, что духовного общения, когда у него бывает в
нем потребность, он ищет у мужчин. От женщины же требует только одного -
"одухотворенной плоти". Ноэми с ним не спорила: ведь она была именно та-
кая женщина, о какой говорил Филипп. Аннета никак не подходила  под  эту
мерку. Рослая и сильная, красивая, но несколько  тяжеловесной  красотой,
когда ничто ее не воодушевляло, лишенная всякой  грации  (когда  она  не
стремилась быть грациозной), - словом Юнона - телка, дремлющая на  лугу,
Аннета казалась Ноэми совсем не опасной. А тем, что она была с  Филиппом
холодна как лед, Аннета еще больше расположила к себе  Ноэми.  Со  своей
стороны, Аннета восхищалась Ноэми, так как была  очень  чувствительна  к
красоте и ее привлекали женщины, не похожие на нее. Разговаривая с  Ноэ-
ми, она показала, что умеет, когда хочет, пленительно улыбаться. От  Фи-
липпа ничто не ускользнуло. И в нем рождалось влечение к этим двум ликам
Аннеты, из которых один был обращен не к нему... (Так ли это?..  Любовь,
когда мы гоним ее от себя, пускает в ход такие искусные  маневры!..)  Не
давая Филиппу проникнуть в ее мысли, укрываясь от него за самой  неприв-
лекательной из своих масок, Аннета была все же  не  прочь  показать  ему
сквозь ограду самый чарующий свой облик... И Филипп его увидел.  Расска-
зывая хозяевам какую-то новость, он с другого конца гостиной наблюдал за
женой, которая, сама того не зная, помогала ему. Аннета и Ноэми расточа-
ли друг другу любезности, которые у Ноэми всегда были  наготове.  Аннета
при этом испытывала сложное чувство, не свободное от влечения к Филиппу.
Ухо ее все время ловило звуки резкого голоса,  доносившегося  с  другого
конца гостиной, и Филипп знал, что его слушают...
   Она ненавидела его, ненавидела... В нем  было  воплощено  то  злое  и
сильное, что она подавляла в себе, хотела подавить: властная  и  суровая
гордость, стремление господствовать, требования  воли,  ума  и  жадного,
чувственного тела, страсть без любви, более сильная, чем любовь. Все это
она давно ненавидела в себе и теперь ненавидела в нем. Но она вступила в
неравный бой: против нее были двое - Филипп и она сама.
   Филипп Виллар вышел из среды мелких буржуа  Верхней  Бургундии.  Отец
его, владелец типографии в маленьком провинциальном городке, был человек
энергичный, живой, смелый  и  при  своей  энергии  и  неразборчивости  в
средствах мог бы преуспевать на более широком поприще. Однако для  этого
мало было дерзости - надо было еще уметь удержаться в определенных  гра-
ницах, а Виллар постоянно переходил эти границы. Ответственный  редактор
местной бульварной газетки, которая носилась по мутным волнам  политики,
республиканец-гамбеттист, ярый антиклерикал, воротила,  усиленно  орудо-
вавший на выборах, он в конце концов превысил размеры диффамации и  шан-
тажа, допускаемые законом (нет, обычаем!), и попал под суд.  Осужденный,
брошенный теми, кому он служил, он в довершение всего заболел и  оконча-
тельно разорился. Имущество его пошло с молотка, и теперь, когда он  ни-
кому уже не мог быть полезен и никому не был опасен, на него  обрушилась
разнузданная ненависть всего города. Он с волчьей яростью  отбивался  от
болезни, нищеты, людской злобы. Отчаяние и ожесточение окончательно под-
точили его здоровье, и  он  умер,  до  последнего  вздоха  с  неутолимой
злостью проклиная прежних товарищей за измену. Сыну его в ту  пору  было
уже десять лет, и он запомнил все.
   Мать Филиппа, женщина неукротимого духа, крестьянка юрских  плоского-
рий, где люди привыкли к борьбе с бесплодной землей,  иссушаемой  резким
ветром, работала, не жалея рук, поденщицей, прачкой,  бралась  за  любой
тяжелый труд, выносливая, как ломовая лошадь, жадная до денег, но  чест-
ная, добросовестная и строгая к себе. Ее боялись, перед ней  заискивали:
все знали, что покойный муж поведал ей немало скандальных тайн.  Правда,
она свой опасный язык держала за зубами и никого  не  шантажировала,  но
все-таки она что-то знала и потому благоразумнее было платить ей за  ус-
луги, чем обходиться без них. В женщине этой, никогда  в  своей  трудной
жизни не знавшей колебаний и сомнений, горел мрачный огонь  неистовой  и
неистощимой душевной энергии (ведь она была из тех мест, где в жилах лю-
дей есть примесь испанской крови), сочетавшейся с чисто галльской  трез-
востью ума. Такие люди ни во что не веруют, а действуют всегда так,  как
будто дело идет о спасении или гибели души.
   Мать Филиппа любила только своего сына. И какая же это была  жестокая
любовь! От него она не скрывала того, о чем молчала при других: она  ви-
дела в нем союзника. Все ее честолюбивые надежды сосредоточены  были  на
нем одном. Но, жертвуя собой, она требовала того же и от  сына.  Во  имя
чего он должен был принести себя в жертву? Во имя мести  за  себя.  (Да,
мести за себя и за нее - ведь это одно и то же!) Никаких нежностей,  ни-
какого баловства, а главное - никакого нытья. "Ограничивай себя во всем!
Придет время - всем натешишься..." Когда сын  приходил  домой  из  школы
(она одна знала, сколько ей понадобилось труда и дипломатии,  чтобы  до-
биться для него стипендии в школе, а потом и в лицее большого  города!),
приходил побитый или обиженный озорными сынками буржуа,  унаследовавшими
от отцов тайное недоброжелательство к этой семье, мать говорила ему:
   - А ты постарайся со временем стать сильнее их! Тогда они  будут  ли-
зать тебе ноги.
   Она постоянно твердила Филиппу:
   - Надейся только на себя! Больше ни на кого! И он ни на кого не расс-
читывал и вскоре заставил себя уважать. Мать цеплялась за жизнь и сумела
продержаться до того времени, когда Филипп, блестяще окончив лицей,  по-
дал заявление о приеме на медицинский факультет в  Париже.  Он  как  раз
держал экзамены, когда мать слегла, заболев воспалением легких.  Но  она
не написала ему о своей болезни, чтобы его  не  тревожить,  пока  он  не
сдаст всех экзаменов. И умерла без него. Своим неуклюжим почерком с  за-
витушками, похожими на весенние побеги винограда, тщательно соблюдая все
знаки препинания, она написала на чистом листке бумаги, аккуратно  отре-
занном от письма сына, который не экономил бумагу:
   "Я умираю. Держись крепко, мой мальчик, не сдавайся!"
   И Филипп не сдался. Приехав домой из Парижа, чтобы  похоронить  мать,
он нашел небольшие сбережения, которые она откладывала для него изо  дня
в день. На эти деньги он прожил год. Потом, предоставленный самому себе,
он тратил половину дня, а иногда и ночи, чтобы заработать  то,  что  ему
нужно было на жизнь и учение. Никакой труд его не  страшил.  Он  набивал
чучела, был натурщиком у скульптора, нанимался по воскресеньям  помогать
лакеям в загородных кафе, а в субботние вечера  прислуживал  в  увесели-
тельных заведениях. Ему случилось даже как-то зимой,  в  голодное  утро,
поработать в артели чистильщиком снега. Он  не  останавливался  и  перед
наглым попрошайничеством, прибегал к благотворительной помощи, к  унизи-
тельным займам, дающим право всякому ничтожеству из-за каких-то ста  су,
которые ты не можешь ему вернуть, обращаться с тобой грубо и пренебрежи-
тельно. (Правда, встретив его взгляд, кредиторы не отваживались  на  это
больше, но зато вознаграждали себя другим способом, мстили ему  если  не
презрением, то ненавистью, обливали за спиной грязью.) Филипп  дошел  до
того, что в течение нескольких месяцев (когда он работал как  одержимый)
брал деньги у одной уличной девки. И ничуть не стыдился: ведь это он де-
лал не для себя (он не боялся лишений и не щадил себя),  а  для  будущей
карьеры. Конечно, и у него были всякие потребности - он хотел бы наслаж-
даться всем, - но он их подавлял в себе. Потом!  Сперва  -  победить!  А
чтобы победить, надо выжить. Выжить во что бы то ни  стало!  Победа  все
смывает. И она будет за ним! Филипп чувствовал в себе искру гения.
   На него обратили внимание профессора, товарищи. Ему  поручали  разные
научные работы, а потом люди, уже достигшие известности, ставили под ни-
ми свое имя, внеся для приличия какие-нибудь поправки.  Филипп  позволял
себя эксплуатировать, чтобы иметь право на покровительство тех,  кто  не
давал дороги молодым, шедшим им на смену. Однако эти господа не очень-то
спешили дать ему дорогу. Они относились к нему с уважением. Но  уважение
- это монета, которая освобождает от всякой другой расплаты. Его ценили,
конечно, - отчего бы и нет! Но этим сыт не будешь. Несмотря на всю  свою
физическую выносливость горца, Филипп от переутомления и недоедания  уже
едва держался на ногах и тут он встретился с Соланж. Это было в одном из
тех многочисленных благотворительных учреждений, которые она  опекала  с
искренним, хотя и непостоянным великодушием и  щедростью,  -  в  детской
клинике. Здесь Соланж увидела, как  Филипп  отдавал  все  силы  спасению
больных  малышей,  которые  считались  обреченными.   С   тем   яростным
упорством, с каким он добивался победы везде, где на победу был хотя  бы
один шанс, Филипп проводил ночи у их кроваток и выходил из этих битв  за
человеческую жизнь бледный, обессиленный, но с лихорадочно и вдохновенно
блестевшими глазами. После таких побед он даже как-то  хорошел  и  бывал
удивительно добр к только что спасенному маленькому пациенту.  Любил  ли
он этих детей? Быть может. С уверенностью этого  сказать  нельзя.  Но  в
борьбе с их болезнями последнее слово оставалось за ним!
   Узнав о положении Филиппа, Соланж переживала, как это с нею часто бы-
вало, период той "одержимости", когда предмет ее восторгов  заслонял  от
нее все горизонты. Тому, кто хотел этим  воспользоваться,  следовало  не
терять времени. А Филипп никогда его не терял. Этот утопающий крепко ух-
ватился за протянутую ему руку. Он завладел не  только  пальцами,  но  и
всей рукой до самого плеча, завладел бы и всем  остальным,  если  бы  не
сделал открытия, что Соланж, увлекшись кем-нибудь, вовсе не стремится  к
интимным отношениям. Она легко загоралась, но эти восторги ничуть не на-
рушали ее душевного покоя. В первый раз Филипп встретил женщину, которая
заинтересовалась им бескорыстно. Милейшая Соланж находила  источник  ра-
достей в себе самой. От других же она требовала  только,  чтобы  они  не
разрушали иллюзий, которые она себе создает. В сущности,  она  вовсе  не
стремилась ближе узнать людей. Она не хотела видеть  в  другом  человеке
всего того, что могло бы ей не понравиться, и отмахивалась от этого  под
предлогом, что это "не истинное его "я". А "истинным" она  считала  все,
что было ей по душе. Так она сочиняла себе  мир,  населенный  приятными,
бесцветными людьми вроде нее. Филипп не мешал ей воображать его таким  -
к легкому презрению, которое внушала ему Соланж, примешивалась доля  не-
вольного уважения. Он терпеть не мог глупцов, а глупцами считал тех, кто
видит мир не таким, каким он есть. Но доброта Соланж,  которая  действи-
тельно творила добро, а не только болтала о нем, была для него новостью.
Каковы бы ни были качества и недостатки человека, прежде всего они долж-
ны быть настоящими. Соланж была добра по-настоящему. Когда  она  узнала,
как нуждается Филипп и как много он работает, она обещала  выдавать  ему
пособие до тех пор, пока он не окончит университета и не сдаст выпускных
экзаменов, и тем дала ему возможность спокойно работать. Она  воспользо-
валась своими обширными связями и заставила одного из  влиятельных  про-
фессоров медицинского факультета заинтересоваться Филиппом  или,  вернее
(так как этот догадливый человек не мог еще раньше не заметить  беспоко-
ившие его способности голодного волчонка), проявить этот интерес  откры-
то, а не держать его про себя - intus et in cute  [52].  Наконец  Соланж
свела Филиппа с американским  нефтяным  королем,  желавшим  обессмертить
свое имя чужими трудами, и это открыло Филиппу быстрый путь к славе, ко-
торую он завоевал себе сначала за океаном смелыми  подвигами  в  больни-
це-дворце этого фараона.
   В трудные для Филиппа годы учения случалось иногда, что Соланж совер-
шенно забывала о нуждах своего протеже и по рассеянности несколько меся-
цев не посылала ему пособия. Богачи при  всех  своих  благих  намерениях
неспособны понять,  что  другим  людям  приходится  постоянно  думать  о
деньгах. Деньги - забота бедняков. Соланж  посылала  Филиппу  билеты  на
концерты. Чтобы напомнить этой очаровательной даме в ложе театра  о  за-
держанном пособии, нужно было  порядком  наглотаться  стыда.  То  бывала
иногда единственная пища, которую Филипп глотал за целый день. Соланж от
удивления широко раскрывала глаза:
   - Да неужели?.. Ах, милый друг, какая же я рассеянная!..  Как  только
вернусь домой...
   Она обещала, опять забывала на день-два и наконец посылала  деньги  с
самыми милыми извинениями. Филипп,  бесясь  от  нетерпения  и  унижения,
клялся, что скорее подохнет с голоду, чем снова попросит у нее денег. Но
умереть - это легко тем, кому не хочется жить! А ему  хотелось...  И  он
напоминал Соланж о деньгах всякий раз, когда это бывало нужно. А она ни-
чуть не сердилась на него.  Если  она  и  забывала  часто  ("Вы  знаете,
сколько у меня забот!.. "), то, когда ей напоминали, давала деньги всег-
да охотно...
   Какие необычные отношения существовали между этим молодым и страстным
мужчиной, изголодавшимся по всем земным благам, и женщиной,  только  чу-
точку старше его, красивой, изящной, ласковой - словом, что  называется,
лакомым кусочком! За эти годы они часто виделись наедине, и ни малейшего
подозрительного оттенка не закралось в их дружбу! Соланж спокойно, пома-
терински, давала Филиппу советы, помогала ему разрешать вопросы туалета,
светского этикета и практической жизни. Гордость Филиппа ничуть не стра-
дала от этого, напротив - он и сам часто спрашивал у нее совета  и  даже
поверял ей свои честолюбивые замыслы и свои разочарования. Он  ничем  не
рисковал - Соланж была глуха ко всему дурному, ко всему грубо реальному.
Что за важность! Она его выслушивала, а затем говорила со  своей  доброй
улыбкой:
   - Вы просто хотите меня напугать! Но я вам не верю.
   Она верила лишь тому, что не соответствовало действительности.
   И Филипп, беспощадный ко всякой  посредственности,  делал  исключение
только для Соланж. Он попросту воздерживался от всяких суждений о ней.
   Семь или восемь лет назад он вернулся из Америки в  Париж,  куда  еще
раньше дошла его слава, поамерикански шумная,  но  прочная  и  бесспорно
заслуженная. Помощь его неизменной попечительницы Соланж, благодаря  ко-
торой к наглым долларам прибавилось покровительство власть имущих,  рас-
чистила ему путь, несмотря на тройной барьер, воздвигнутый людской  кос-
ностью, завистью и справедливыми притязаниями тех, кто давно ждал  своей
очереди выдвинуться. Бесспорны были их права или нет - Филипп шагнул че-
рез них. Он не принял бы незаслуженных почестей и преимуществ. Но,  соз-
навая, что они им заслужены, он не останавливался ни перед чем, чтобы их
добиться. Филипп настолько презирал людей, что не стеснялся в случае не-
обходимости пользоваться их же презренным оружием для того, чтобы  побе-
дить их. Он не брезгал газетной рекламой, раздирающей уши, как вой  мед-
ных труб, которым некогда сопровождалось появление  зубодеров  на  дере-
венских ярмарочных подмостках. Он  стал  неизменным  посетителем  модных
выставок, генеральных репетиций, вернисажей,  официальных  торжеств.  Не
уклонялся от сенсационных интервью, писал и сам (защищать свои  интересы
лучше всего самому) и двумя-тремя выступлениями в печати  доказал  своим
оппонентам, что владеет пером не хуже, чем ланцетом. Предостережение лю-
бителям! Никаких недомолвок! Филипп так протягивал человеку руку, словно
хотел спросить: "Союз или война? ". Он не давал ему никакой  возможности
прикрыться нейтралитетом.
   И в то же время - бешеная работа, никаких поблажек ни себе,  ни  дру-
гим, никакого страха перед риском, блестящие достижения, которых  нельзя
было отрицать и которые всех врачей больницы сделали его  горячими  сто-
ронниками; смелые доклады в академии, возбуждавшие ожесточенное  недове-
рие уравновешенных умов, которые не любят, чтобы их будоражили;  гомери-
ческие битвы, в которых почти всегда последнее, решающее  слово  остава-
лось за ним.
   Филипп внушал ужас робким. Он ни во что не ставил  человеческую  лич-
ность, когда ему казалось, что дело касается интересов науки или челове-
чества. Он готов был экспериментировать на преступниках, уничтожать уро-
дов, кастрировать ненормальных, производить  опасные  опыты  над  живыми
людьми. Он ненавидел всякую сентиментальность, не  сочувствовал  пациен-
там, не позволял им ныть и жаловаться. Их стоны и оханье его не трогали.
Но когда человека можно было спасти, он спасал его, хотя бы и  жестокими
способами: чтобы исцелить, резал по живому месту. У  него  было  суровое
сердце и нежные руки. Его боялись, но все непременно хотели  лечиться  у
него. А он драл большие деньги с богатых, бедных же лечил бесплатно.
   Филипп жил теперь широко, войдя во вкус роскоши. Он мог бы без  сожа-
ления в любой момент отказаться от нее, но считал, что, пока можно, надо
все брать от жизни. На жену он смотрел, как на часть  этой  роскоши,  и,
наслаждаясь и той и другой, не требовал от них  больше,  чем  они  могут
дать. Он не ждал от Ноэми участия в его умственной жизни  и  не  пытался
вовлечь ее в эту жизнь. Ноэми тоже за этим не гналась: она считала, что,
владея всем, кроме его мыслей, владеет львиной долей. Филипп же был того
мнения, что мужчина обязан отводить женщине не больше места в своей жиз-
ни, чем он отводил Ноэми: мыслящая жена - все равно что  громоздкая  ме-
бель.
   Но чем же в таком случае его сразу пленила Аннета?
   Тем, что Аннета походила на него.
   Тем, что у них было общего и что он один мог прочесть в ее душе. Ког-
да они в первый раз скрестили взгляды, как клинки, когда прозвучали пер-
вые слова, как удар стали о сталь, Филипп сказал себе:
   "Она смотрит на всех этих людей так же, как я. Мы с ней  одной  поро-
ды".
   Одной породы? Факты говорили другое: Аннета спустилась вниз по  соци-
альной лестнице из тех сфер, куда Филипп как раз взбирался, напрягая все
силы, и они встретились на одной из ступенек. Правда, в этот момент  они
оказались на одном уровне: оба чувствовали себя чужими в своей среде, ее
врагами, оба как бы принадлежали к другой расе, некогда владевшей миром,
а ныне лишенной власти, рассеянной по всему свету, почти  уже  исчезнув-
шей. В конце концов кому ведомы тайны поколений, их смены на земле, тай-
ны той тысячелетней борьбы, в которой  человечество  как  будто  идет  к
окончательному  торжеству  посредственности?..   Но   бывают   внезапные
подъемы, когда былой властитель мира на один день снова овладевает своей
собственностью. Его ли это была собственность, или нет, Филипп  предъяв-
лял на нее права. Он признал Аннету своей и решил ею завладеть.
   Аннета вернулась домой в плохом настроении, с тяжестью в голове и, не
разговаривая с Марком, тотчас легла. Она чувствовала себя  опустошенной.
Уснуть она не могла. Приходилось быть настороже  и  все  время  отгонять
один образ: как только она впадала в сонное оцепенение, он появлялся пе-
ред ней. Чтобы забыть о нем, она пыталась думать о делах, но они утрати-
ли для нее интерес. Ища спасения от грозной опасности, она  призвала  на
помощь союзника, о котором в другое время боялась и вспоминать, так  как
он мог расшевелить в ее душе  пережитые  волнения.  Союзником  этим  был
Жюльен и те мысли, которыми тоска и мечта окружили ими возлюбленного,  -
скорее воображаемого, чем действительного. Однако мысли о  Жюльене  воз-
никли лишь на мгновение и были холоднее льда. Аннета  хотела  непременно
удержать их. Но в руках у нее остался лишь пучок увядших цветов. Внезап-
но выглянувшее яркое солнце выпило из них все соки. Пытаясь их  оживить,
Аннета своими лихорадочно горячими руками только  окончательно  засушила
их. Она металась в постели, то и дело переворачивая подушку. Однако надо
было поспать - утром ее ожидала работа. Она приняла порошок  и  погрузи-
лась в забытье. Но, когда она через несколько часов проснулась,  тревога
все еще была тут, с нею. Аннете казалось, что и во время сна она  ее  не
оставляла.
   Волнение Аннеты не улеглось ни в тот день, ни в следующие. Она уходи-
ла и приходила, давала уроки, разговаривала, смеялась -  все  было,  как
всегда. Хорошо заведенная машина продолжала работать сама. Но душа  была
неспокойна.
   В один серенький день, когда она шла по Парижу, все  вдруг  озарилось
светом... По другой стороне улицы прошел Филипп Виллар... Аннета  верну-
лась домой, окрыленная радостью.
   Когда она попробовала отдать себе отчет в том, что  вызвало  эту  ра-
дость, она так пала духом, как будто открыла у себя  раковую  опухоль...
Значит, опять, опять попалась! "Любовь? Любовь к мужчине, который  будет
для нее новым источником ненужных мучений, к человеку, ей почти незнако-
мому, но несомненно опасному и недоброму, мужу другой женщины... И  ведь
она его не любит, нет, потому что любит другого! Другого? Ну да, она все
еще любит Жюльена! Как же она, любя Жюльена, могла влюбиться в  другого?
А она влюблена, это ясно... Но как же, как же сердце может  принадлежать
двоим сразу? Нет, отдаться можно лишь одному целиком, безраздельно!"
   Так она думала, ибо когда сердце  Аннеты  отдавалось,  то  отдавалось
все... И сейчас она - казалась себе хуже проститутки: та отдает тело,  а
она сердце отдала двум сразу, - разве это не позорнее?
   Была ли Аннета искренна, честна с самой собой? Несомненно. Она не по-
нимала, что у нее не одно сердце, что в ней живет не  одно  существо.  В
дремучем лесу человеческой души растут рядом и высокие, строевые деревья
мыслей и густые заросли желаний - двадцать различных  пород.  В  обычное
время, когда они дремлют, их и не различишь. Но стоит ветру пролететь по
лесу, и ветви их сталкиваются... Столкновение страстей давно уже  разбу-
дило в Аннете ее многоликость. Она была человеком долга и неуемной  гор-
дости, и страстно любящей матерью, и страстно влюбленной женщиной, влюб-
ленной не в одного, а во многих... Она была как лес в бурю,  разметавший
руки по всему огромному небу, во все стороны... Но, униженная, почти уг-
нетенная присутствием в себе этой силы, которая распоряжалась ею  помимо
ее воли, Аннета думала:
   "К чему было укреплять в себе волю и бороться долгие годы, если  дос-
таточно одного мгновения, чтобы все рухнуло? И откуда она, эта сила?"
   Аннета яростно отвергала эту неизвестную силу, как что-то чуждое. Не-
ужели она не узнала в ней себя, свою подлинную натуру? Да, узнала, и это
было всего тяжелее: от самой себя как убежишь?
   Но Аннета была не такая женщина, чтобы покорно уступить роковой внут-
ренней силе, которую она презирала. Она решила задушить  в  себе  унизи-
тельную страсть. И напряженная работа помогла бы ей этого добиться, если
бы не Ноэми.
   Аннета получила от нее письмецо  -  эта  миниатюрная  женщина  писала
крупным почерком, в котором под светской изысканностью чувствовались су-
хость и решительность. В нескольких любезных словах Ноэми приглашала Ан-
нету к обеду. Аннета вежливо отказалась, написав, что очень занята. Ноэ-
ми вторично пригласила ее и на этот раз написала, что очень  хочет  уви-
деться с ней и просит прийти в любой вечер, когда Аннете удобно. Аннета,
твердо решив не подвергать себя опасности, которую она  предчувствовала,
снова отклонила приглашение, ссылаясь на сильную усталость после рабоче-
го дня. Она думала, что теперь окончательно отделалась от Ноэми. Но  ма-
ленький Пандар, который в часы скуки и коварных проказ надевает одну  из
тысячи личин Амура, не давал покоя Ноэми, пока она  не  ввела  Аннету  в
свою овчарню. И раз вечером, когда Аннета, вернувшись с уроков, готовила
обед (именно этот час всегда выбирают для своих  посещений  люди  празд-
ные), явилась Ноэми и принялась щебетать, пересыпая болтовню  уверениями
в вечной дружбе. Аннета, сконфуженная тем, что ее застали в такой обста-
новке, и невольно подкупленная нежностями той, в которой  она  бессозна-
тельно искала как бы отражения другого человека,  решительно  отказалась
обедать у Вилларов, но вынуждена была обещать, что навестит  Ноэми;  при
этом она осторожно спросила, в какое время наверняка можно застать Ноэми
одну. Ноэми подметила нежелание Аннеты встречаться с  ее  супругом.  Она
объяснила это застенчивостью Аннеты и  антипатией  к  Филиппу.  Это  еще
больше расположило ее к новой приятельнице. Вернувшись домой, она  имела
Неосторожность рассказать Филиппу о своем посещении и с милым коварством
всех верных подружек усердно расписала ему все, что, по ее мнению, могло
окончательно уронить женщину в глазах Филиппа:  беспорядок  и  нищенскую
обстановку, запах чернил и кухни, Аннету у плиты. Филипп знал об ее  му-
жественной борьбе, а еще лучше знал он запах бедности,  поэтому  рассказ
жены навел его на совсем иные мысли - не те, на какие она  рассчитывала.
Но он не стал их высказывать вслух.
   И совсем не случайно несколько дней спустя Аннета, выходя  от  Ноэми,
встретила на улице Филиппа, который шел домой. Так  как  она  не  искала
этой встречи, она не сочла нужным бороться с охватившей  ее  тайной  ра-
достью. Они обменялись несколькими словами. В то время как они стояли  и
разговаривали, мимо прошла молодая женщина, и Филипп с ней поздоровался.
Аннета узнала талантливую актрису, которая в ту зиму играла Катюшу  Мас-
лову. Актриса эта очень нравилась ей, и Аннета посмотрела на нее с  вос-
хищением.
   - Вы ее знаете? - спросил Филипп.
   - Я видела ее в "Воскресении".
   - А! - Филипп пренебрежительно скривил ротАннета удивилась:
   - Неужели вам ее игра не нравится?
   - Дело не в игре.
   - Значит, в пьесе? Вы ее не любите?
   - Нет, - сказал Филипп.
   И, видя, что Аннета с любопытством ждет объяснения, продолжал:
   - Пройдемся немножко, хотите? Это довольно бесцеремонно с моей сторо-
ны, но, право, всякие церемонии не для таких, как мы с вами.
   Она шла рядом. Аннета была и смущена и довольна. Филипп  заговорил  о
пьесе со смесью шутливости и раздражения, совсем так,  как  сам  Толстой
(поделом ему!) частенько разговаривал с тем, кого недолюбливал. Но вдруг
его самого рассмешил этот суровый тон, и он сказал, перебив себя:
   - Я не прав... Когда я смотрю пьесу, я одновременно  вижу  всех  тех,
кто ее смотрит, вижу ее как бы сквозь их мозговые  оболочки.  И  зрелище
получается не из красивых.
   - У некоторых оно красиво, - возразила Аннета.
   - Да, некоторые обладают даром приукрашивать убожество жизни. Это из-
бавляет их от обязанности бороться с ним.  Несчастья  других  доставляют
этим милейшим идеалистам отрадные минуты, давая повод для безопасных эс-
тетических и филантропических эмоций. Но еще  лучшие  минуты  доставляют
страдания людей пиратам, которые  их  эксплуатируют.  Сентиментальностью
прикрываются, как знаменем, всякие патриотические лиги  и  общества  со-
действия увеличению народонаселения, ею оправдывают выпуски займов,  ко-
лониальные войны и всякие филантропические затеи... Век слезливости!.. И
вместе с тем не бывало века корыстнее и черствее! Век добрых хозяев (чи-
тали Пьера Ампа?),  которые  строят  рядом  с  заводом  церковь,  кабак,
больницу и публичный дом... Эти хозяева делят жизнь свою на  две  части:
одна проходит в разглагольствованиях о цивилизации, прогрессе,  демокра-
тии; другая - в гнусной эксплуатации и  разрушении  нашего  будущего,  в
развращении нашего народа, истреблении других народов в Азии и Африке...
А после этого они идут в театр вздыхать над участью Масловой или дремлют
после обеда под сладкие мелодии Дебюсси... Нерадостно будет их пробужде-
ние! Бешеная ненависть "растет, накопляется!  Катастрофа  близка...  Тем
лучше! Их гнусные лекарства служат лишь для того, чтобы поддерживать бо-
лезни. Придется прибегнуть к хирургическому вмешательству!
   - А больной-то при этом уцелеет?
   - Я штурмую болезнь. Не уцелеет - тем хуже для него!
   Это было сказано в пылу гнева. Аннета улыбнулась. Филипп искоса  гля-
нул на нее.
   - Вас это не страшит?
   - А я не больна, - сказала Аннета.
   Он остановился и уже внимательно посмотрел на нее.
   - Это видно. От вас так и веет здоровьем... С вами я отдыхаю от смра-
да физического и морального разложения. Нестерпимее  всего  моральное...
Простите мне эту желчную тираду! Я иду с заседания, где  шайка  тартюфов
обсуждала вопрос об официальном содействии болезням, то есть о  гигиене.
Я задыхался от гнева и омерзения. И когда я увидел вас, такую  гордую  и
здоровую духом, увидел ваши ясные глаза, вашу смелую осанку, у меня поя-
вилось эгоистическое желание надышаться тем свежим воздухом, который вас
окружает. Ну, вот теперь мне легче. Спасибо!
   - Ого! Вы уже и меня произвели в лекари! И это после  всего,  что  вы
тут о них наговорили?
   - Вы не лекарь. Вы - лекарство. Кислород.
   - Любопытный у вас подход к людям!
   - Я их разделяю на две категории: вдыхание и выдыхание, то  есть  те,
кто оздоровляет жизнь, и те, кто ее  отравляет.  Вторую  категорию  надо
убивать.
   - Кого еще вы собираетесь убивать?
   - Еще! - подхватил Филипп. - Вы находите, что достаточно с меня  уби-
вать пациентов?
   - Нет, нет, это у меня нечаянно вырвалось, - со смехом  оправдывалась
Аннета. - Старая классическая закваска... А можно узнать,  кто  это  вас
так рассердил сегодня?
   - Не хочется и вспоминать об этом сейчас, когда мы вместе. Ну, я  вам
расскажу в двух словах. Дело идет о целом квартале опасных домов,  кото-
рые со времен нечистоплотного короля Генриха, сулившего крестьянину  ку-
риный суп, являются рассадниками рака и туберкулеза. Результаты  замеча-
тельные: за последние двадцать лет - восемьдесят процентов смертности! Я
сообщил об этом Санитарному комитету и потребовал радикальных  мер:  эти
дома государство должно выкупить у владельцев и снести. Сперва  со  мной
как будто согласились, предложили подать докладную записку. Я  ее  напи-
сал, прихожу - оказывается, оракулы уже на попятный: "Ваш доклад,  доро-
гой и уважаемый коллега, производит сильное впечатление... Замечательный
документ... Надо будет об этом подумать... Посмотрим,  посмотрим...  Ко-
нечно, в этих домах умерло много людей, но действительно ли дома винова-
ты в их смерти?" Один показывает мне свидетельство (и  когда  только  их
успели сфабриковать?), в котором подкупленные домовладельцем родственни-
ки умерших удостоверяют, что покойник получил билет на  кладбище,  когда
еще только сидел в пассажирском зале, или что рак  был  следствием  нес-
частного случая. Другой не согласен с тем, что старые дома  вреднее  для
здоровья, чем новые, и уверяет, что они просторнее и в них больше возду-
ха, а в пример приводит свой собственный дом...  Твердят,  что  не  надо
крайностей: оздоровить дома - да, но снести - нет! Достаточно будет  хо-
рошей очистки, и  домовладельцы  берутся  сами  произвести  дезинфекцию.
"Притом мы бедны, ни гроша за душой, где взять деньги для выкупа домов?"
Небось нашлись бы деньги, если бы дело шло о новых пушках!.. А ведь  рак
убивает лучше всякой пушки... Наконец, в довершение балаган, один из ав-
гуров заговорил о красоте: оказывается, лачуги, которые стоят со  времен
этой старой свиньи Генриха, необходимо сохранить для искусства  и  исто-
рии!.. Я и сам люблю искусство, вы у меня можете увидеть немало прекрас-
ных картин и старых и новых мастеров. Но  для  меня  древность  не  есть
признак красоты (если только речь идет не о какой-нибудь из наших  прек-
расных дам). И все равно, если даже в старом прошлом есть своя  красота,
я: не допущу, чтобы оно отравляло настоящее. Из всех видов лицемерия мне
больше всего противно лицемерие так называемых эстетов,  которые  выдают
свое бесплодие за высокое благородство. Насчет этого  я  тоже  наговорил
там достаточно резкостей... В разгаре дебатов один коллега незаметно де-
лает мне знак, отводит в сторону и говорит: "Вы, видно, не  знаете,  что
этот домовладелец, этот червь, который питается трупами своих жильцов, -
близкий приятель председателя Главного комитета торговли и снабжения? Он
командует на выборах и создает коалиции. Он один из тех "серых  кардина-
лов", которые царят во всяких демократических объединениях и на демокра-
тических банкетах, невидимый  глава  грязной  клики  франкмасонов,  этих
"вольных каменщиков", которые не строят, а расшатывают здание нашей рес-
публики. И этот Друг народа не желает, чтобы народ переселяли из его мо-
гилы..." Слушайте, слушайте дальше, самое интересное: все  это  делается
под флагом филантропии. Под конец мне суют под нос петицию квартиронани-
мателей, весьма бойко написанную: протест против проекта их  переселения
в другие дома! Ну, скажите, что я могу поделать один против всех?  Гово-
рят, авгуры улыбаются. Что же, и я улыбался. Но я им заявил, что хорошую
шутку не следует держать про себя, и, так как я не эгоист, я  завтра  же
поделюсь ею с читателями "Матэн". Они подняли крик.  Но  я  это  сделаю.
Знаю, что будет! На меня накинутся все эти масоны.  И  уж,  конечно,  не
упустят случая и те наследники Гиппократа, которым недавно от меня  дос-
талось. Они знают, чем мне насолить. Ну ничего, будем драться! Ведь  так
вы сказали, госпожа воительница?.. Помните, тогда  вечером  у  Соланж?..
Вам это, кажется, по душе?
   - Да, бороться против несправедливости - это замечательно! Это я люб-
лю. Как жаль, что я не мужчина!
   - Для этого не нужно быть мужчиной. Ведь вот и вам тоже пришлось  бо-
роться...
   - Да, и я на это ничуть не жалуюсь. Но я  не  хочу  задыхаться.  Удел
женщин - борьба в погребе. А вы - вы сражаетесь на открытом воздухе,  на
вершине горы.
   - Эге! У вас раздуваются ноздри, как у боевого коня,  почуявшего  по-
рох... Я так и знал... Я это заметил еще в тот вечер.
   - В тот вечер вы насмехались надо мной.
   - Вовсе нет. Мне это все знакомо и близко - как же я мог бы над  вами
смеяться?
   - Вы меня дразнили. И пробовали вызвать на откровенность...
   - Да я сразу все увидел... И не ошибся.
   - А все-таки сначала вы отнеслись ко мне с некоторым презрением.
   - Черт возьми, как я мог думать, что у Соланж встречу такую, как вы?
   - Ну, а вы-то сами? Вы как туда попали?
   - Я - другое дело.
   - Должно быть, вам нравится сентиментальность?
   - Ага, теперь вы начинаете издеваться!.. Бедная Соланж! Не будем  го-
ворить о ней! Я знаю все, что вы могли бы о ней сказать. Но Соланж - это
табу!
   Аннета ничего больше не спросила, только посмотрела на него.
   - Когда-нибудь я вам расскажу... Я ей многим обязан...
   Они остановились. Пора было разойтись. Аннета сказала с улыбкой:
   - Вы не такой злой, как кажетесь.
   - А вы, может быть, не такая добрая!
   - Значит, из нас двух получилась бы хорошая средняя величина.
   Филипп заглянул ей в глаза:
   - Хотите? Он не шутил. Кровь бросилась Аннете в лицо.  Она  не  нашла
ответа. Взгляд Филиппа приковал ее и не отпускал. Сказал он  что-нибудь?
Или не сказал ничего? Она не знала, но на его губах она прочла: "Я  хочу
вас..."
   Он поклонился и ушел.
   Аннета осталась одна, вся в огне. Она шла, не  замечая  дороги,  куда
глаза глядят, и через десять минут очутилась снова на том же месте,  где
рассталась с Филиппом. Тут только она очнулась  и  увидела,  что  обошла
Люксембургский сад. Голова ее горела, три слова стояли в мозгу  так  от-
четливо, словно пылали огнем на черном фоне. Она сделала  усилие,  чтобы
стереть их... Произнес ли он эти слова?..  Ей  вспомнилось  бесстрастное
лицо Филиппа, и она попробовала в этом усомниться, но слова не исчезали.
Ее внутреннее сопротивление ослабло и вдруг сразу сломилось... Она поду-
мала: "Значит, судьба... Ну что ж!.. Я знала, что так будет..." Час  на-
зад она восстала бы против таких мыслей, а сейчас почувствовала облегче-
ние. Жребий был брошен...
   Она пришла к себе с ясной головой.  Лихорадочное  волнение  сменилось
спокойной решимостью.
   Она знала: если Филипп хочет, он своего добьется. Да и она ведь хочет
того же. Она свободна, ничто ее не связывает... Ноэми?  По  отношению  к
Ноэми у нее есть только одна обязанность: не обманывать ее. И она  обма-
нывать не станет. Она открыто возьмет... Свое?.. Это  чужого-то  мужа?..
Но слепая страсть нашептывала ей, что Ноэми его у нее украла.
   Аннета не делала ничего, чтобы ускорить неизбежное. Она  не  сомнева-
лась, что Филипп придет. Она ждала.
   И он пришел. Он выбрал такой час, когда ее можно было  застать  одну.
Идя отворять дверь, Аннета вдруг почувствовала, что ей страшно.  Но  она
сказала себе: "Так нужно!" - и отперла.  Только  бледность  выдавала  ее
волнение. Филипп вошел в комнату. Они стояли в нескольких шагах друг  от
друга, и Филипп исподлобья смотрел на нее с серьезным выражением.  После
некоторого молчания он сказал:
   - Я люблю вас, Ривьер.
   Слово "Ривьер" он произносил так, что в уме возникало представление о
речной волне.
   Дрожа и не двигаясь с места, Аннета ответила:
   - А я не знаю, люблю ли я вас... Думаю, что нет... Знаю только  одно:
я ваша.
   Улыбка осветила серьезное лицо Филиппа.
   - Это хорошо, что вы не хитрите и не лжете. Я тоже сказал вам правду.
   Он шагнул к ней. Аннета инстинктивно отступила и, наткнувшись на сте-
ну, беспомощно прижалась к ней спиной и ладонями обеих рук. Ноги  у  нее
подкашивались. Филипп остановился и в упор посмотрел на нее.
   - Не бойтесь! - промолвил он, и в его суровых глазах  мелькнула  неж-
ность.
   Спокойно, с оттенком презрения, тоном побежденного, который  сдается,
Аннета сказала:
   - Чего вы хотите от меня? Вам нужно мое тело? Я вам в этом не откажу.
Вам только оно и нужно?
   Филипп сделал еще шаг и сел в низенькое кресло у ее ног. Платье Анке-
ты касалось его щеки. Он взял ее руку, безвольно  покорную,  вдохнул  ее
запах, коснулся ее губами и, наклонясь, приложил эту руку сначала к сво-
ему лбу, потом к глазам.
   - Вот чего я хочу.
   Аннета ощутила под пальцами жесткую щетку коротко остриженных  волос,
выпуклость лба, биение пульса в виске. Этот властный  человек  отдавался
под ее защиту... Она склонилась к нему, Филипп поднял голову. Это был их
первый поцелуй.
   В следующее мгновение он крепко обнял Аннету; Аннета упала подле него
на колени, не сопротивляясь, едва дыша.  Но  Филипп,  несмотря  на  свою
страстность, не спешил воспользоваться победой. Он сказал:
   - Хочу все. Ты мне нужна, как любовница, друг, товарищ,  как  жена...
вся целиком.
   Аннета высвободилась из его рук. Перед ней вдруг встал  образ  Ноэми.
Только что она вычеркнула ее из своих мыслей. Но когда Филипп сделал  то
же самое, она почувствовала что-то вроде возмущения. В ней  было  задето
чувство франкмасонской солидарности, объединяющее всех женщин, даже  со-
перниц, против мужчины, который в лице одной оскорбляет их всех...
   Она сказала:
   - Этого вам хотеть нельзя. Вы принадлежите другой.
   Филипп пожал плечами.
   - Ничего ей не принадлежит.
   - Ваше имя и верность.
   - На что вам мое имя? Вы владеете всем остальным.
   - Я за именем и не гонюсь, но верность мне нужна: я ее вам  обещаю  и
требую ее от вас.
   - Что ж, я принимаю ваше условие.
   Но Аннета, только что требовавшая от него  верности,  вдруг  возмути-
лась:
   - Нет, нет! Вы хотите изменить той, которая много лет  делит  с  вами
жизнь, и обещаете верность мне, хотя видите меня всего в третий раз?
   - Чтобы вас узнать, мне достаточно было вас увидеть даже не три раза,
а меньше.
   - Нет, вы меня не знаете.
   - Знаю. Жизнь научила меня быстро разбираться в людях. Ведь она  про-
ходит, и ни одно мгновение не повторяется. Надо сразу решать,  чего  хо-
чешь, или ничего не хотеть. Вы проходите мимо, Ривьер, и после я вас  не
возьму, я потеряю вас. Вот я вас и беру!
   - А вдруг ошибетесь?
   - Может, и ошибусь. Я знаю: желание нас ослепляет, и мы часто обманы-
ваемся. Но если бы мы отказались от желаний, вся жизнь была бы  ошибкой.
Увидеть вас и не пожелать было бы такой ошибкой, которой  я  никогда  не
простил бы себе.
   - Да что вы знаете обо мне?
   - Больше, чем вы думаете. Мне известно, что вы были богаты  и  теперь
бедны. Что у вас была счастливая молодость и что вы потеряли  все,  были
изгнаны из вашей среды, но не пали духом и боролись. Уж я-то знаю, како-
во это, - вести такую борьбу: я сам в течение тридцати  лет  изо  дня  в
день вел ее врукопашную и двадцать раз вот-вот готов был сдаться, хотя я
ко всему привык и с колыбели узнал гнусную нищету. А у вас нежная  кожа,
вас в детстве баловали и ласкали. И все-таки вы держались стойко. Вы  не
сдались, не пошли ни на какой малодушный  компромисс.  Вы  не  старались
увильнуть от борьбы каким-нибудь женским способом - прельщая мужчин  или
избрав честный выход: брак по расчету.
   - А вы думаете, что мне так уж часто его предлагали?
   - Если нет, значит, даже самые ограниченные мужчины понимают, что  вы
не из тех, кого покупают по контракту.
   - Непродажная, да.
   - Мне еще известно, что вы любили и родили ребенка,  но  не  захотели
стать женой его отца. Какие чувства вами руководили - это ваше дело. Для
меня важно то, что вы посмели перед лицом  трусливого  света  отстаивать
свое право - не на наслаждение, а на труд, право иметь сына, и, несмотря
на бедность, воспитали его сами, без чужой помощи. Вы не только отстояли
свои права - вы их осуществляли целых тринадцать лет. Я знаю  по  опыту,
что такое тринадцать лет труда и постоянных забот, а между тем вы стоите
предо мной несломленная, гордая, честная, без малейшего  следа  душевной
усталости. Есть два вида поражения: полная апатия и горечь... От  второй
и я не спасся, а вы сумели избежать обеих...  Мне,  хорошо  знакомому  с
борьбой за жизнь, ясно, чего стоит такая женщина, как вы. Эта  серьезная
улыбка, ясные глаза, спокойная линия бровей, эти неутомимые, честные ру-
ки, светлая гармония во всем, а внутри - палящий огонь, радостный трепет
борьбы всегда, даже когда вы бываете побеждены... "Ничего, мы еще повою-
ем!.." Неужели вы думаете, что такой человек, как я, не способен оценить
такую женщину, как вы, а оценив, не пой  дет  на  все:  чтобы  завоевать
ее?.. Ривьер, вы мне нужны. Я хочу, чтобы вы были моей. Послушайте, я не
стану вас обманывать: хотя я и желаю вам добра, я не ради  вас,  а  ради
себя хочу любить вас. И со мной вас ждут не радости, а скорее новые  ис-
пытания... Вы не знаете моей жизни... Сядьте вот здесь подле  меня,  моя
прекраснобровая!..
   Аннета села на пол и подняла глаза на Филиппа.
   Он взял ее за руки и уже не выпускал их все время, пока говорил.
   - Я завоевал себе имя, успех, у меня есть деньги и то, что они  могут
дать. Но вы не знаете, как я этого добился и как теперь удерживаю за со-
бой. Я все вырывал силой и силой удерживаю. Я совершил насилие над своей
судьбой, - если верно, что  есть  судьба.  Я  пробился  вопреки  обстоя-
тельствам и воле людей. И никогда я не умел (да и  не  хотел)  врачевать
раны, нанесенные мною чужому самолюбию, не старался, чтобы люди простили
мне мои удачи и растоптанные на ходу чужие интересы. Мои милейшие колле-
ги рассчитывали, что успех наконец подействует на меня как наркоз. Ниче-
го подобного не случилось. Они чувствуют, что  я  человек  им  чужой  и,
сколько ни умасливай меня, не стану для них своим. Это потому, что я  не
могу забыть чудовищный обман и несправедливость,  которые  видел  по  ту
сторону перегородки. У меня было достаточно времени, чтобы  поразмыслить
о лжи, царящей в нашем обществе, лжи, которую каста интеллигенции всегда
охраняла как самый верный пес, вопреки всему тому, чего от  нее  ждут  и
что она сама себе приписывает. Не стоит говорить о тех  немногих  ловка-
чах, которые, замкнувшись в башне своего искусства и теорий,  слывут  за
людей, ничего не уважающих, но, выходя из своей  башни,  весьма  вежливо
снимают шляпу перед царящей в мире глупостью. Я же совершаю  неслыханное
безумие: не желаю с нею заигрывать! Я даже сейчас собираюсь в поход про-
тив некоторых священных обманов, которые тяжелым грузом ложатся на  пле-
чи, и так уже согбенные нищетой, и обрекают тысячи людей на  безысходные
муки. Меня, конечно, встретит лаем цербер о трех  пастях,  имя  которым:
лицемерная мораль, лицемерный патриотизм, религиозное ханжество.  Но  об
этом я вам расскажу потом... Меня тоже ждет поражение, я  это  знаю,  но
все-таки дерусь, потому что это нужно и еще потому, что люблю радость  и
муки борьбы... Теперь вы понимаете, почему ваши слова в тот  вечер  были
для меня вестью, которую сердце подает сердцу... А вы этого и не  подоз-
ревали! Да, ваши слова были предназначены для меня, и я хочу, чтобы  гу-
бы, которые их произносили, тоже стали моими.
   Аннета подставила ему губы. Он ласково сжал ее щеки  своими  сильными
руками.
   - Ривьер, вы мне нужны. Я не надеялся, что найду  вас.  А  теперь  вы
моя, я вас не выпущу.
   - Держите крепко! Смотрите, как бы я от вас не ускользнула!
   - А я знаю, чем вас привязать: я предлагаю вам  делить  со  мной  мою
трудную жизнь, опасности, борьбу с врагами.
   - Да, вы меня знаете... Но как вы можете предлагать мне то, что отда-
ли вашей Ноэми? Вы не имеете на это права!
   - На что оно ей? Она ни о чем таком и слышать не хочет. Она  изгоняет
из жизни правду, труд и страдания.
   Аннета молча посмотрела на Филиппа, и он прочел в ее  глазах  вопрос,
которого она не задала.
   - Вы думаете: "Так зачем же он на ней женился?.. ". Эта женщина всег-
да лжет, да, да, в ней все ложь, от корней волос до кончиков ногтей... А
самое главное, я ведь именно за это ее и  взял!  Я  ее  почти  люблю  за
это... Когда ложь - искусство, доведенное до совершенства, она стоит хо-
рошего театра... Разве мы не знаем, что  театр,  что  почти  всякое  ис-
кусство лжет? Исключение составляют разве только несколько чудаков,  ко-
торые смущают своим поведением собратьев по ремеслу,  и  те  утверждают,
что эти люди не художники, что они только портят марку и сбивают цену...
Ну, а если в нашем обществе все ложь, так  мы  вправе  требовать,  чтобы
ложь была хотя бы приятна. Поэтому я предпочитаю жить и общаться с  тем,
кто лжет красиво. Им меня не обмануть, я все вижу. Прелести Ноэми так же
поддельны, как ее чувства. Но подделка удалась! Она делает честь  Ноэми.
Я наслаждаюсь ею по вечерам, когда прихожу домой со своей живодерни, где
вид и запах гнилого мяса оскорбляет глаз и отравляет  дыхание.  Ноэми  -
весело журчащий ручей, и я в нем омываюсь. Пусть себе  лжет!  Какое  это
имеет значение? Если бы она вдруг вздумала говорить  правду,  ей  нечего
было бы сказать.
   - Как вы жестоки! Она вас любит.
   - Несомненно. Я ее тоже.
   - А если вы ее любите, для чего вам я?
   - Я люблю ее только так, как ей нужно.
   - Это много.
   - Много? Для нее, быть может. Но не для меня.
   - Но смогу ли я дать вам то, что дает она?
   - Вы? Вы не игрушка.
   - А я жалею, что не могу быть игрушкой. Вся жизнь - игра.
   - Да, но вы-то ведь верите в нее! Вы из тех  игроков,  которые  очень
серьезно относятся к игре.
   - И вы тоже.
   - Ну, я сознательно иду на серьезную игру.
   - А кто вам сказал, что я на нее не иду?
   - Вот и отлично, будем вместе играть серьезно!
   - Нет, я не хочу счастья, построенного на развалинах. Я сама страдала
и не хочу, чтобы из-за меня страдали другие.
   - В жизни все покупается страданием. Таков уж закон природы - счастье
всегда строится на развалинах. И все в конце концов превращается в  раз-
валины - по крайней мере все то, что построено!
   - Не могу я на это решиться - сделать несчастной другую женщину. Бед-
ная Ноэми!
   - Она меньше жалела бы вас, если бы ей нужно было вас растоптать.
   - Я тоже так думаю. Но она вас любит. А убить любовь - преступление.
   - Хотите вы или нет, с этим все кончено. Вы ее убили одним своим  по-
явлением.
   - Вы думаете только о себе!
   - Когда любишь, всегда так бывает!
   - Неправда! Вот я думаю и о себе, и о вас, и о женщине,  которая  вас
любит, и обо всем, что вам дорого, и о том, что дорого мне. Я хотела бы,
чтобы моя любовь для всех была радостью и благом.
   - Любовь - поединок. Нельзя смотреть по  сторонам,  иначе  ты  погиб.
Смотрите прямо в глаза противнику, который стоит перед вами!
   - Противнику? Это кому же?
   - Мне.
   - Ах, вам!.. Это меня не пугает. А вот Ноэми... Она мне не враг,  она
не сделала мне ничего дурного. Как я могу разбить ей жизнь?
   - Что же, по-вашему, лучше ее обманывать?
   - Обманывать? Нет, уж лучше разбить жизнь ей... или себе:  отказаться
от вас.
   - Вы не откажетесь.
   - Почем вы знаете?
   - Такая женщина, как вы, не отступает из слабости.
   - Почему из слабости? Может, это не слабость, а сила?
   - Не вижу силы в отречении. Мы с вами любим друг друга. Я уверен, что
вы не уйдете от меня.
   - Не ручайтесь!
   - Но ведь вы меня любите?
   - Люблю.
   - Значит?..
   - Значит... Вы правы, я не могу... я не в силах от вас отказаться!
   - Значит?..
   - Значит, будь что будет!..
   Они все еще ничего не сказали "ей".
   Аннета давала себе клятву, что не будет принадлежать Филиппу, пока не
поговорит с Ноэми. Но сила страсти взяла верх над ее решимостью. Страсти
нельзя назначать час, она сама его выбирает. И теперь уже Аннета удержи-
вала Филиппа от объяснения с женой. Ее страшила его неумолимость.
   Филипп без зазрения совести мог бы обманывать Ноэми. Он не  настолько
ее уважал, чтобы считать себя обязанным сказать ей правду.  Но  если  бы
ему пришлось сказать правду, он сказал бы ее без всякой пощады. Когда им
владела страсть, он становился страшным человеком, до  ужаса  безжалост-
ным. Ничто, кроме его страсти, для него не существовало.  Любовь  его  к
Ноэми была любовью господина к дорого стоящей рабыне - в сущности, Ноэми
ничем другим и не была для него. Как многие женщины, она  с  этим  мири-
лась: когда рабыня держит в руках своего хозяина, что может сравниться с
ее властью? Она - все, до того дня, когда становится  ничем.  Ноэми  это
понимала, но она твердо рассчитывала на свою молодость и красоту и наде-
ялась, что так будет еще много лет. А там - хоть  потоп!..  Кроме  того,
она была постоянно настороже. Она знала о мимолетных изменах Филиппа, но
не придавала им большого значения, потому что правильно их  расценивала:
это были связи без завтрашнего дня. В отместку она тоже  позволяла  себе
легкие "развлечения", скрывая это от мужа. Только один-единственный раз,
когда неверность Филиппа причинила ей жгучую боль, она в бешенстве изме-
нила ему по-настоящему. Это доставило ей мало удовольствия и  даже  было
немного противно, но зато она поквиталась с мужем. После этого она стала
к нему еще нежнее. И в его объятиях она со злорадным удовольствием гово-
рила ему мысленно:
   "А ведь я тебе изменяю, миленький! Да, да, ты теперь рогат! Так  тебе
и надо!.."
   Боязнь, как бы Филипп не узнал правды, обостряла удовольствие. А  Фи-
липп не знал ничего определенного, никаких фактов, но читал по лицу  же-
ны, что она ему лжет, и понимал, что если она еще не  изменила,  то,  во
всяком случае, замышляет измену. Ноэми подмечала молнии во взглядах  му-
жа. Эти руки способны были ее  растерзать!..  Но  она  успокаивала  себя
мыслью, что он ничего не знает и никогда не узнает. И закрывала глаза  с
томностью кроткой голубки. Филипп говорил грубо:
   - Посмотри на меня! Но она успевала уже придать глазам выражение спо-
койное и невинное. Он знал, что эти глаза лгут, и все же  не  противился
их очарованию.
   Он не сердился на Ноэми, но если бы застал ее с другим, переломал  бы
ей кости. Он никогда не ждал от этой женщины того, чего она не могла ему
дать: искренности и верности. Так как она нравилась ему, то пока она ему
нравилась, все было в порядке. Но он считал себя вправе порвать  с  нею,
как только она перестанет ему нравиться.
   Аннета была совестливее. Она, как женщина, лучше понимала,  что  тво-
рится в душе Ноэми. Может быть, Ноэми лжива и суетна,  может  быть,  она
неверна Филиппу, но она его любит! Нет, для Ноэми это была не игра,  как
уверял Филипп. Она вросла в него, словно часть его тела. Она  вложила  в
свою любовь не только чувственность, но и всю глубину сердца,  какое  бы
оно ни было, доброе или злое. Да, каково бы ни было это сердце, в  любви
имеет значение только одно: ее сила, этот властный магнит, который  зас-
тавляет одного человека телом и душой врастать в другого.  Ноэми  цепля-
лась за Филиппа, как за цель своей жизни, за то, чего она хотела,  хоте-
ла, хотела столько лет! Женщина не всегда знает, почему  она  влюбилась.
Но когда она уже влюбилась, она не может оторваться. Слишком много раст-
рачено ею сил и желаний, чтобы можно было их перенести на новый  объект.
Она, как паразитическое растение, обвивается вокруг  своего  избранника.
И, чтобы ее отделить, пришлось бы резать по живому.
   Ноэми начали мучить подозрения.  Сначала  едва  заметные,  словно  на
сердце тихонько кошки скребли. В их семейной жизни ничто не  изменилось:
Филипп был такой же, как всегда, - резкий, неразговорчивый. Вечно он ку-
да-то спешил, слушал ее, не слыша, и думал о чем-то  своем  со  странным
огнем в глазах. Он в это время был всецело поглощен довольно  неприятным
делом - беспощадной полемикой в печати, которую сам же вызвал. Ноэми это
знала и вовсе не жаждала, чтобы он посвящал ее в свои заботы.  Когда  он
вот так бывал чем-нибудь увлечен, он ни о чем другом не мог думать и же-
ны не замечал. Ей оставалось только ждать,  предоставив  ему  поститься:
после такого поста он возвращался к ней с еще большим аппетитом.  Однако
на этот раз пост чтото уж очень затянулся! Прежде Ноэми в таких  случаях
начинала для развлечения заигрывать с мужем, а Филипп, раздраженный тем,
что его отвлекают от важных мыслей, давал ей резкий отпор. И хотя  Ноэми
очень громко возмущалась его нелюбезностью, она вовсе не сердилась;  она
была похожа на ребенка, играющего с хлопушкой: чем  больше  треску,  тем
больше удовольствия... Но на этот раз (катастрофа!) хлопушка не разрыва-
лась... Все ухищрения кокетства разбивались о полное равнодушие Филиппа.
Он их даже не замечал... Подозрение, как мышь, пробежало в  душе  Ноэми,
вернулось, водворилось в ней прочно. Оно  потихоньку  грызло,  грызло  и
добралось до тела. Наконец однажды Ноэми взвыла...
   Как-то утром они лежали рядом в постели. У Филиппа глаза были  откры-
ты. Ноэми только что проснулась, но притворялась спящей и незаметно наб-
людала за ним. Она инстинктом улавливала в  его  лице  словно  отражение
другого лица (мысль без нашего ведома принимает форму того образа, кото-
рый в ней живет). Ноэми тотчас ревниво насторожилась и, лежа неподвижно,
стараясь дышать ровно, как дышат спящие, из-под опущенных ресниц  так  и
впилась взглядом в мужа. Жадно изучала она лицо этого  человека,  такого
близкого и такого далекого, человека, который принадлежал ей и оставался
всегда чужим. Его бедро касалось ее бедра, а между тем их разделяла про-
пасть... Да, да, она не ошиблась, у Филиппа какие-то новые заботы, и  не
деловые, нет!.. Заботы ли? Она увидела, что он улыбнулся... Он  думал  о
другой!.. Чтобы вырвать его у этого призрака и испытать свою власть  над
ним, Ноэми застонала как бы во сне и обняла его  обеими  руками.  Филипп
холодно отодвинулся от прильнувшего к нему тела и, думая, что жена спит,
тихо встал, оделся и вышел. Ноэми не шелохнулась... Но, как  только  Фи-
липп закрыл за собой дверь, она вскочила с постели. Лицо ее  исказилось,
она била себя кулачками в грудь, с трудом сдерживая крики тоски и гнева.
   С этой минуты она начала слежку. Напряженно, трепетно стерегла,  раз-
нюхивала. У нее чесались руки, она сгорала от желания разорвать на части
соперницу... О, тихонько, без шума!.. Впиться когтями ей в сердце!.. Од-
нако Ноэми не находила этого сердца. В чьей груди  оно  скрывалось?..  С
лихорадочным усердием охотника, выслеживающего в лесу зверя, она  обсле-
довала круг знакомых и, скрывая острые зубки под молодой улыбкой  накра-
шенного рта, изучала каждую черточку в лице Филиппа, когда он  находился
в обществе женщин, подстерегала взгляды, жесты, оттенки голоса каждой из
них. Она словно удерживала внутри себя на сворке  насторожившихся  псов,
которые почуяли зверя... Но след всякий раз оказывался ложным. Зверь ус-
кользал...
   Странное ослепление, из-за которого Ноэми с самого  начала  устранила
из поля своих наблюдений Аннету, продолжалось. За последние  недели  она
совсем забыла об Аннете. Та не показывалась у них в доме: она чувствова-
ла себя виноватой и не только не гордилась, но, наоборот, стыдилась сво-
ей тайной победы, своего украденного счастья. Она избегала Ноэми.  Пред-
логов для этого нашлось бы достаточно, если бы  Ноэми  выразила  желание
увидеться с ней. А Ноэми такого желания не выражала, у нее было  слишком
много тревог, и ей было не до Аннеты.
   Напрасно Ноэми старалась себя убедить, что прихоть  Филиппа  пройдет.
Явные симптомы его охлаждения не только не исчезали, но стали еще замет-
нее: равнодушное невнимание к словам, к выражению лица,  к  самому  при-
сутствию жены, полнейшее безразличие. Более того: когда Ноэми настойчиво
пыталась напомнить ему о своем существовании, она замечала на  его  лице
выражение скуки, досады и плохо скрытого отвращения, мину человека,  ко-
торый хочет избежать тягостного общения.
   Ноэми трепетала от ярости и от боли, которую ей причиняла ее  оскорб-
ленная любовь. Она не могла больше скрывать от себя всей серьезности об-
рушившейся на нее беды. Она сходила с ума. Притом еще нужно было  посто-
янно делать усилия, чтобы не выдать себя... Всегда, всегда казаться  ве-
селой, уверенной, постоянно ловить его на приманку... на которую он и не
смотрел! Ноэми изводила мысль о неуловимой, неизвестной сопернице. В ней
поднималась бешеная ненависть к этой женщине... Хотелось биться  головой
о стену с досады, что она не может поймать ее... Напрасно следила она за
всеми знакомыми женщинами. За всеми... кроме Аннеты.  Меньше  всего  она
подозревала Аннету.
   Аннета сама себя выдала.
   Как-то раз на улице, шагах в двадцати от себя, она заметила Ноэми,  -
та шла ей навстречу. Ноэми ее не видела, она шла, опустив голову и  рас-
сеянно глядя по сторонам. Ее красивое лицо было мертвенно-бледно и каза-
лось постаревшим. В эту минуту она не следила за собой и не замечала ни-
кого вокруг. За последнее время она превратилась в маньячку,  которая  с
подавленной яростью непрерывно вращает в уме  жернова  навязчивой  идеи.
Аннета была поражена ее видом. Она могла бы незаметно пройти мимо  Ноэми
или повернуть обратно. Но, торопясь избегнуть встречи, она сделала  про-
мах: сошла с тротуара и перешла через улицу. Это нарушило движение пеше-
ходов и привлекло внимание Ноэми. Она узнала Аннету и поняла, что та хо-
тела уклониться от встречи с ней. Проводив ее глазами, она увидела,  что
Аннета, дойдя до противоположного тротуара, украдкой глянула  на  нее  и
отвернулась. В голове Ноэми ослепительной молнией вспыхнула догадка: это
она!..
   Ноэми остановилась, задыхаясь, вонзив ногти в  ладони,  сжав  зубы  и
ощетинившись. Она напоминала разозленную кошку, выгнувшую спину.  В  эту
минуту у нее были глаза убийцы. Взгляд прохожего напомнил  ей,  что  она
живет в мире, где надо притворяться и лгать, и что она  на  одну  минуту
изменила этому правилу. Ноэми вернулась к действительности.  Но,  пройдя
десять шагов, не выдержала и разразилась злобным смехом. Враг  найден...
Тайна у нее в руках!..
   Аннета была очень расстроена встречей с Ноэми.
   С того дня, как она отдалась Филиппу, ее не  переставала  мучить  со-
весть. Не потому, что она считала грехом принадлежать любимому человеку.
Их связывала любовь настоящая, здоровая, сильная. Она не нуждалась ни  в
оправдании, ни в притворстве. Никакие общественные условности  не  могли
взять верх над нею. В горячке страсти Аннета и мысли не допускала, что у
нее есть какой-то долг перед Ноэми; подлинной женой  Филиппа  была  она,
Аннета, и она не признавала той, другой, которая  неспособна  была  быть
ему товарищем в его труде и борьбе, не сумела дать ему  счастья.  Однако
эта уверенность не мешала Аннете помнить, что счастье  ее  добыто  ценой
чужого горя. Она уговаривала себя, что  такая  пустая  и  легкомысленная
женщина, как Ноэми, не способна сильно страдать, что она легко откажется
от Филиппа. Но чутье подсказывало обратное, и все, что  она  могла  сде-
лать, это просто перестать думать о Ноэми. В первые дни  эгоизм  счастья
помог ей.
   Однако после встречи с Ноэми это стало уже невозможно Аннета обладала
несчастной способностью  отрешаться  от  себя  и  наперекор  собственным
чувствам проникаться чувствами других, в особенности их страданиями, ко-
торые она угадывала с первого взгляда.
   Аннета пришла домой, потрясенная горем Ноэми, переживая его почти так
же остро, как сама Ноэми. Она не могла больше отделываться  рассуждения-
ми, вооружаться правами любви. "Ноэми тоже любит.  И  страдает  Разве  у
любви страдающей меньше прав, чем у любви, причиняющей страдания?..  Ни-
каких прав нет! Одной из нас придется страдать. Ей или мне!.."
   "Ей!" Страсть к Филиппу не оставляла Аннете  выбора...  Но  это  было
совсем не весело.
   Она думала: "Надо хотя бы не отягчать ее  горя!  Это  преступление  -
длить его так долго, как мы это делаем, давать ране гноиться, вместо то-
го чтобы твердой рукой сделать операцию и перевязать.  Мы  увиливаем  от
честного признания и предоставляем Ноэми самой догадаться о  своем  нес-
частье - это и трусость и жестокость!"
   Аннета в первый же день объявила Филиппу:
   - Я не хочу прятаться.
   Как она могла, откладывая со дня на день, допустить такое недостойное
положение?.. В этом виновата была все та же ее душевная мягкость...  Она
говорила Филиппу не раз:
   - Надо сказать ей.
   Но когда Филипп решался, она его удерживала, боясь его грубой  прямо-
ты. Филипп бросал то, что разлюбил, как выжатый лимон.  Старые  узы  его
стесняли. Он говорил:
   - Давай покончим с этим! Аннета отвечала:
   - Нет, нет, только не сегодня! Она понимала, какую боль  он  причинит
Ноэми. Боже, как тяжело убивать человеческую душу!
   У Филиппа и без того было о чем подумать. Дни его проходили в ожесто-
ченной борьбе с обрушившимися на него печатью  и  общественным  мнением.
Аннета видела, что сейчас не время докучать ему своими заботами.  Филипп
затеял опасную кампанию. Он взял на себя почин в деле создания Лиги  ог-
раничения рождаемости. Ему было  ненавистно  бесстыдное  лицемерие  гос-
подствующей буржуазии, которая, ничуть не заботясь об улучшении гигиени-
ческих условий  жизни  и  облегчении  нужды  трудящихся,  заинтересована
только в том, чтобы они размножались, поставляли ей пушечное мясо и  ра-
бочие руки для ее предприятий. Сами-то они, эти господа, не хотят  иметь
много детей, чтобы не усложнять себе жизнь и не нарушать  ее  благополу-
чия. А то, что неумеренное деторождение упрочивает нищету, болезни,  по-
рабощение народа, их это не беспокоит. Они объявили деторождение религи-
озным и патриотическим долгом. Филипп не сомневался, что, выступая  про-
тив этого, наживет себе врагов. Но опасность  никогда  не  останавливала
его. Он ринулся вперед. Ярость противников превзошла его ожидания.
   Он стал ненавистен множеству людей: прежде всего - собратьям по  про-
фессии, жрецам науки, чье самолюбие, интересы и  ученый  авторитет  были
задеты, затем вытесненным им соперникам и даже кое-кому из его сторонни-
ков, которым он беспощадно говорил правду в глаза, ибо не такой  он  был
человек, чтобы платить за похвалы любезностями, и благодарность не  при-
надлежала к числу его добродетелей. Он принимал все одобрения как  долж-
ное, другим воздавал по заслугам - и только, а это было немного! К  бла-
годетелям он относился без всякого почтения -  единственным  исключением
была Соланж. Никому никаких льгот! Таким образом, следовало ожидать, что
нападки на него будут сильные, а защитников найдется мало. Филипп  мешал
маневрам тех, кто спекулировал на идеалах.  Всякий  раз,  как  возникала
очередная организация благородных  жуликов-филантропов,  можно  было  не
сомневаться, что он выступит против нее. Он с циничным удовольствием ра-
зоблачал хитрости добродетельных лицемеров. Это уже создало  ему  (sotto
voce [53]) в почтенных кругах репутацию сумасброда анархиста,  потрясаю-
щего основы. Эти шушуканья пока не дошли еще до  публики,  до  страшного
уха Пасквино - продажной прессы.  Враги  выжидали  подходящего  момента.
Eccolo! [54] Теперь подвернулся очень удобный случай...
   Произошел взрыв патриотического негодования. Вмешались газеты.  Отго-
лоски всеобщего возмущения дошли до парламента, и там  были  произнесены
бессмертные речи в защиту прав  бедняков  на  многочисленное  потомство.
Несколько энтузиастов внесли проект закона, строго карающего всякую про-
паганду, которая прямо или косвенно ратует за  уменьшение  народонаселе-
ния. Свободомыслящая пресса утрировала доводы Филиппа за ограничение де-
торождения и в своем изложении выдвинула на первый план  мотив  эгоисти-
ческого наслаждения, умолчав о соображениях гуманности. Это  дискредити-
ровало все выступления Филиппа. Он обрел сторонников  среди  врагов  об-
щества. Своим противникам он отвечал на страницах одной крупной  газеты,
отвечал очень резко и прямо. Но в редакцию посыпались письма с протеста-
ми, и Филипп рисковал потерять эту трибуну. Он читал  публичные  лекции,
выступал на бурных собраниях. Он атаковал своих врагов с такой же  неис-
товой страстностью, как они - его. Они зорко следили за каждым его  сло-
вом, ожидая, что какая-нибудь неосторожность Филиппа даст им в руки ору-
жие и поможет его погубить. Но их суровый противник сдерживал свои поры-
вы и не позволял увлечь себя ни на шаг за пределы того, что  хотел  ска-
зать. Он завоевал себе громкое имя,  вызвал  восторги,  насмешки,  нена-
висть. В дыму сражений он дышал полной грудью.
   Среди таких бурь мог ли он думать о Ноэми?
   Ноэми спешила домой. Она припоминала первые встречи Филиппа и Аннеты,
которые происходили у нее на глазах, и проклинала свою глупость и их ко-
варство. Едва она очутилась в своей квартире, она дала  волю  бешенству.
То был настоящий смерч. В одно мгновение все было сметено им. Кто увидел
бы сейчас Ноэми, в слезах, в судорогах отчаяния, тот с трудом  узнал  бы
ее. Хорошенькое личико было искажено, она кусала и рвала носовой платок,
произвела полный разгром среди бумаг на письменном столе  мужа,  сорвала
злость на своей собачке, вздумавшей к ней ластиться, и на попугае, кото-
рого чуть не задушила... Конечно,  она  предусмотрительно  заперлась  на
ключ: разыгрывать фурию можно было только при закрытых  дверях,  -  ведь
это ее не красило! Лицо приняло жесткое выражение, казалось  постаревшим
и измятым. Но, увидев себя в зеркале такой злющей и некрасивой, Ноэми не
только не огорчилась, а испытала что-то вроде облегчения: это была свое-
го рода месть Филиппу. Потом ей стало себя жалко, обидно за  подурневшее
лицо. Эта жалость растопила злобу, и  Ноэми,  свернувшись  калачиком  на
ковре, громко зарыдала... Времени у нее оставалось немного - Филипп дол-
жен был скоро вернуться, и она спешила выплакаться до его прихода:  зах-
лебывалась, рыдала вдвое громче, судорожно и бурно... Она еще  бушевала,
но гроза шла на убыль. Незлопамятная собачонка подошла и лизнула хозяйку
в ухо. Ноэми поцеловала ее, причитая, потом приподнялась, села на ковре,
поглаживая ногу, и затихла. Она размышляла. Вдруг, приняв  решение,  она
вскочила, отбросила волосы, свисающие ей на глаза, подобрала  разбросан-
ные по комнате вещи, привела в порядок бумаги  на  столе,  затем  стара-
тельно напудрила и подкрасила лицо, оправила платье и стала ждать.
   Филиппа она встретила спокойно и  ласково.  Она  сначала  испробовала
простейшее оружие. В разговоре с невинным видом ловко вставила несколько
гадостей о ненавистной сопернице. Сладеньким  голоском  сделала  два-три
каверзных замечания об Аннете. Об ее внешности, разумеется. Ноэми счита-
ла, что нравственные качества - дело второстепенное: душа душой,  а  лю-
бовьто все-таки поддерживается влечением к телу! Ноэми была великая мас-
терица выискивать в красоте других женщин изъяны, которые, когда их тебе
укажут, уже невозможно забыть. На этот раз она превзошла себя: ведь  по-
казать соперницу ее любовнику в  отталкивающем  виде  -  задача  увлека-
тельная, что и говорить!
   Филипп выслушал, но и глазом не моргнул.  Ноэми  переменила  тактику.
Стала защищать Аннету, опровергая людские толки, восхвалять ее  доброде-
тели (такие похвалы ни к чему не обязывают). Она хотела вызвать  Филиппа
на разговор, заставить его выдать себя, завлечь его в расставленную  ло-
вушку. Но к похвалам ее, как и к злословию, Филипп отнесся равнодушно.
   Она пустила в ход кокетство и заигрывания, пыталась разжечь в Филиппе
ревность, со смехом пригрозив, что, если он ее когда-нибудь обманет, она
ему отплатит с лихвой. Филипп даже не усмехнулся и,  сославшись  на  ка-
кое-то дело, собрался уходить.
   Тут Ноэми снова вышла из себя. Она крикнула, что знает  все,  что  ей
известно о его связи с Аннетой. Она грозила, бранилась, умоляла, тверди-
ла, что покончит с собой. Филипп только плечами пожал и,  не  говоря  ни
слова, шагнул к двери. Она побежала за ним, схватила его за плечи,  зас-
тавила обернуться и, глядя ему в глаза, не своим голосом спросила:
   - Филипп! Ты меня больше не любишь?..
   Он посмотрел ей в лицо:
   - Нет! И вышел.
   Ноэми совсем обезумела. В течение нескольких часов  она  была  как  в
бреду. Она перебирала всевозможные способы мщения, один нелепее и страш-
нее другого. Убить Филиппа. Убить Аннету. Убить себя. Осрамить  Филиппа.
Оклеветать Аннету. Изувечить ее. Облить серной кислотой... О, какое  это
будет наслаждение - обезобразить ее!.. Задеть  ее  честь.  Заставить  ее
страдать из-за сына. Написать и разослать анонимные письма... С  лихора-
дочной поспешностью Ноэми нацарапала несколько строк, разорвала  письмо,
начала снова, опять разорвала... Она способна была поджечь дом...
   Но ничего такого она не сделала, постепенно успокоилась, собралась  с
силами. И пустила в ход гениальную изобретательность влюбленной женщины.
   Она поняла, что с Филиппом ей ничего не сделать...  Когда-нибудь  она
отомстит ему за все!.. Но сейчас он неуязвим. Значит, надо приняться  за
Аннету. И Ноэми отправилась к Аннете.
   Она еще не знала, что будет делать, но была готова на все. Положила в
сумочку револьвер. Дорогой придумывала всякие сцены, но потом от них от-
казывалась. Инстинктом предугадывала ответы Аннеты и применительно к ним
исправляла свой план, а потом, в последний момент, вдруг совершенно  из-
менила его. Ярость захлестывала ее, когда она, почти  бегом,  задыхаясь,
поднималась по лестнице к Аннете. Сквозь  ткань  сумочки  она  судорожно
сжимала револьвер. Но когда дверь открылась и она очутилась лицом к лицу
с Аннетой; ей сразу стало ясно: один жест, одно резкое слово с ее сторо-
ны - и раздраженная Аннета еще неумолимее встанет на защиту своей любви.
   Злость Ноэми мгновенно испарилась. Красная и запыхавшаяся от  быстрой
ходьбы, она со смехом бросилась обнимать Аннету. Удивленная этим вторже-
нием, смущенная ее нежностями, Аннета проявляла сдержанность. Но  неожи-
данная гостья, войдя, сразу  без  Уремоний  прошла  в  спальню.  Быстрым
взглядом удостоверившись, что Филиппа там  нет,  она  уселась  на  ручке
кресла и засыпала ласковыми словами Аннету, с натянутым  видом  стоявшую
перед ней. Не переставая болтать, Ноэми одной рукой даже  обняла  Аннету
за талию, другой теребила ее косынку. И неожиданно залилась слезами... В
первый момент Аннете показалось, что это  тоже  игра...  Но  нет!  Ноэми
расплакалась не на шутку, это были настоящие слезы...
   - Ноэми! Что с вами? Та не отвечала и, припав лицом к  груди  Аннеты,
продолжала плакать. Аннета, тронутая этим великим  горем,  пробовала  ее
успокоить. Наконец Ноэми подняла голову и, всхлипывая, простонала:
   - Отдайте мне его!
   - Кого? - спросила захваченная врасплох Аннета.
   - Вы знаете!
   - Но, право...
   - Да, знаете, знаете! И я знаю, что вы его любите. И что он  вас  лю-
бит... Зачем вы отняли его у меня?
   И опять слезы. Аннета с тяжелым сердцем слушала,  как  Ноэми  жалобно
напоминала ей о своем доверии и расположении к ней. Она не в силах  была
ничего возразить, потому что и сама себя осуждала. Эти горестные упреки,
лишенные всякой запальчивости, попадали в цель.  Только  когда  Ноэми  с
укором сказала, что Аннета злоупотребила ее дружбой для того,  чтобы  ее
обмануть, Аннета сделала попытку оправдаться. Она возразила, что  любовь
пришла помимо ее воли и завладела ею. Ноэми эти признания не тронули,  и
она старалась придать им другой смысл: она притворилась,  будто  и  сама
оправдывает Аннету, а главным виновником считает Филиппа. Она говорила о
нем оскорбительные вещи. Таким способом она не только дала выход  злобе,
но и хотела внушить Аннете отвращение или хотя бы недоверие  к  Филиппу.
Но Аннета стала защищать его. Она не могла допустить, чтобы Филиппа  на-
зывали обманщиком и соблазнителем. Он хотел действовать честно. Это  она
виновата, она не давала ему поговорить с Ноэми. Ноэми в  пылу  ненависти
еще настойчивее стала его обвинять, но Аннета не сдавалась. Спор  принял
ожесточенный и резкий характер. Можно было подумать,  что  из  них  двух
настоящая жена Филиппа - Аннета. И Ноэми вдруг это поняла. Забыв  всякую
осторожность, она крикнула вне себя:
   - Я запрещаю вам говорить о нем! Да, запрещаю!.. Он мой.
   Аннета пожала плечами.
   - Он не ваш и не мой. Он сам себе господин.
   Ноэми запальчиво повторила:
   - Он мой! И заговорила о своих правах.
   Аннета сказала сухо:
   - В любви не может быть никаких прав.
   Ноэми опять крикнула:
   - Он мой, и я его не отдам! Аннета возразила:
   - Он любит меня, и вам его не удержать.
   Женщины враждебно смотрели друг на друга: Аннета - в броне эгоизма  и
твердой решимости, Ноэми - сгорая от желания дать ей пощечину. Она нена-
видела ее всю с головы до ног. Она готова была издеваться над ее  некра-
сивостью, исхлестать ее самыми жестокими словами, словами непоправимыми.
Какое это было бы наслаждение!.. Но она сообразила, что это обойдется ей
слишком дорого - и сдержалась.
   Она проворно нагнулась, подобрала упавшую на пол сумочку и  выхватила
револьвер... В кого его направить? Она еще сама не  знала...  В  себя!..
Сперва это было притворно. Но когда Аннета бросилась к ней и схватила ее
за руку, Ноэми увлеклась игрой. Между ними завязалась борьба. Ноэми упа-
ла на колени, Аннета стояла, нагнувшись над ней.
   Нелегко было удержать эту сумасшедшую. Сейчас она уже и в самом  деле
хотела застрелиться... Однако, если бы револьвер коснулся груди  Аннеты,
с каким сладострастием она спустила бы курок!.. Но  Аннета  толкнула  ее
руку, выстрел раздался, и пуля засела в стене. И Ноэми так и не  узнала,
в кого же она, собственно, целилась - в себя или соперницу...
   Она бросила револьвер, перестала бороться. Наступила нервная реакция.
Она сползла на пол к ногам Аннеты, обессиленная, плача  навзрыд.  С  ней
сделалась истерика. Чуткая Аннета вначале заподозрила, что Ноэми  разыг-
рывает сцену (но разве подобных случаях узнаешь, где  кончается  игра  и
начинается истинная драма?). Этот  шантаж,  эта  мнимая  попытка  самоу-
бийства вызвали у нее в первую минуту глухое  раздражение...  Но  сейчас
уже невозможно было сомневаться в страданиях этой  бедняжки,  сломленной
горем. Аннета старалась сохранить твердость, отвернулась, но  ничего  не
помогало. Ей стало стыдно за свои подозрения, и она с чувством  глубокой
жалости опустилась на колени подле Ноэми,  поддерживая  ей  голову.  Она
пробовала ее успокоить, приговаривая совсем по-матерински:
   - Ну, ну, деточка... Не надо! Перестаньте!..
   Она обхватила Ноэми своими сильными руками и подняла с полу. Ощутив в
своих объятиях покорное молодое тело, сотрясаемое рыданиями, она подума-
ла:
   "Неужели, неужели это из-за меня так страдает человек?"
   Но другой, внутренний голос возражал:
   "А разве ты не согласилась бы за свою любовь заплатить какими  угодно
муками?"
   "Да, своими, но не чужими!"
   "И своими и чужими. С какой стати щадить других больше, чем себя?"
   Аннета посмотрела на Ноэми, которая в полуобмороке лежала  у  нее  на
руках... Какая она легонькая!.. Точно птичка!.. Ей вдруг  представилось,
что это ее дочь. И она невольно крепче прижала ее к себе. Ноэми  открыла
глаза, и Аннета подумала:
   "А будь она на моем месте, разве она пожалела бы меня?"
   Ноэми смотрела на нее с убитым видом. Аннета усадила ее в  кресло  и,
стоя подле нее, положив ей руку на лоб (Ноэми внутренне задрожала от не-
навистного прикосновения, но и виду не показала), спросила таким  тоном,
каким говорят с плачущим ребенком:
   - Значит, вы очень его любите?
   - Да, его одного всю жизнь!
   - Я тоже его люблю.
   Ноэми так и вскинулась, ужаленная ревностью, и сказала резко:
   - Да, но я молода. А вы... (она запнулась) вы уже свое от жизни взяли
и можете обойтись без него.
   Аннета с горечью досказала мысленно слово, которого Ноэми  не  произ-
несла вслух. Она думала:
   "Да, мне уже недалеко до старости. Вот поэтому-то я так и цепляюсь за
последний час молодости, за этот последний луч счастья. И не  упущу  его
ни за что... Эх, если бы у меня, как у тебя, драгоценная молодость  была
впереди!.."
   И добавила с грустью:
   "Я бы, наверное, опять ее прожила не так, как надо".
   Ноэми, видя омраченное лицо Аннеты, испугалась, как бы  не  испортить
дела и не потерять то немногое, чего она уже добилась. Она торопливо за-
говорила:
   - Я понимаю, что он вас любит... Вы хороши собой... (Аннета подумала:
"Лгунья! ") Я знаю, что вы во многих отношениях выше меня... И как раз в
том, что он так ценит... И даже не могу на  вас  сердиться,  потому  что
все-таки очень вас люблю!..
   ("Лгунья! Лгунья! - мысленно твердила Аннета.)
   - Наши силы неравны. Это несправедливо, нет, нет!.. Я несчастная жен-
щина и могу только плакать. Я ничто. Я это знаю... Но я его люблю,  люб-
лю, я не могу жить без него! Что будет со мной, если вы его у меня отни-
мете? Зачем же он на мне женился, - неужели только для того, чтобы  бро-
сить? Не могу, не могу я! Вся жизнь в нем, больше у меня ничего нет  до-
рогого на свете...
   На этот раз она не лгала, и Аннете опять стало жаль ее. Аннету ничуть
не трогали заявления Ноэми об ее правах на мужа: она не признавала  прав
одного человека на другого, этих контрактов на вечное владение,  которые
заключают муж и жена. Но ей больно было видеть  издевательства  жестокой
природы, которая, разлучая двух любящих, никогда  не  убивает  любовь  в
обоих сердцах одновременно, а делает так, чтобы один разлюбил раньше,  и
тот, кто любит сильнее, всегда оказывается жертвой.  Ей  было  противно,
что она, Аннета, оказалась орудием этой великой мучительницы. Да,  жизнь
принадлежит сильным. И любовь не знает колебаний. Чтобы  добиться  цели,
она попирает все. "Горе слабым!.. Но почему же я не могу этого  сказать?
Хочу, а слова застревают в горле! Противно, не могу!.. Может быть, я не-
достаточно сильно люблю его? Или я уже стара, как сказала  Ноэми?  Я  на
стороне слабых... Нет, нет! Нет! Все это ложь!..  По  какому  праву  она
становится между моим счастьем и мной? Я не уступлю ей его.  Пусть  пла-
чет, что мне за дело до ее слез?.. Я перешагну через нее!"
   Но когда она злобно посмотрела на распростертую Ноэми, та,  и  сквозь
слезы зорко следившая за соперницей, схватила ее за  руку,  лежавшую  на
спинке кресла, прижала эту руку к своей щеке и сказала с мольбой:
   - Не отнимайте его у меня! Аннета хотела вырвать руку, но Ноэми  дер-
жала крепко. Приподнявшись с кресла, она уже обеими руками ухватилась за
Аннету и заставила ее наклониться и взглянуть на нее.
   - Не отнимайте его у меня! Аннета оторвала вцепившиеся в нее пальцы и
крикнула с возмущением:
   - Нет! Нет... Не хочу! Я ему нужна.
   Ноэми сказала с горечью:
   - Ему никто не нужен. Он и любит-то одного себя.
   Раньше он тешился мной, теперь вами. Он и вас бросит, как меня. Он ни
к кому не способен привязаться.
   Она заговорила о Филиппе. Суждения ее были резки, но очень глубоки  и
метки. Аннета была поражена остротой ее ума. Эта маленькая женщина,  ка-
залось, такая легкомысленная и пустая, читала в душе мужа с тонкой  про-
ницательностью, рожденной злобой и страданием. И некоторые  ее  жестокие
замечания о Филиппе очень уж совпадали с теми  опасениями,  которые  еще
раньше зародились у Аннеты. Аннета сказала Ноэми:
   - И все-таки вы его любите?
   - Люблю. Я ему не нужна, но он мне нужен... Думаете, это легко -  так
нуждаться в человеке и при этом знать, что ты для него ничто, знать, что
он презирает тебя?.. Да и я его презираю, презираю! Но не могу без  него
жить... И зачем я его встретила! Это я сама  захотела  его.  Захотела  и
взяла... А теперь не он у меня - я у него в руках... Ах, если бы я могла
забыть его, как будто никогда и не знала!.. Нет, не хочу!..  У  меня  не
хватит сил. Я слишком вросла в него. Всем нутром. Ненавижу его! Ненавижу
любовь! И зачем, зачем люди влюбляются?
   Ноэми в изнеможении умолкла, бегая глазами по сторонам, как загнанный
зверь, ищущий спасения. Обе женщины опустили  головы,  словно  покоряясь
какой-то стихийной жестокой силе.
   Ноэми настойчиво и уныло опять затянула ту же песню:
   - Оставьте его мне! Аннета ощущала эту чужую упорную волю, как липкие
щупальца спрута, присосавшиеся к ее телу. У нее  еще  хватило  сил  выр-
ваться и крикнуть:
   - Не хочу! В глазах Ноэми сверкнул злой огонек, пальцы судорожно сжа-
лись. Но она сказала кротко и жалобно:
   - Ну хорошо, любите его! И пусть он вас любит! Но не отнимайте его  у
меня! Сохраним его обе, вы и я!
   Аннета только отмахнулась с отвращением, и это привело  Ноэми  в  бе-
шенство:
   - Думаете, мне самой не тошно об этом думать? Вы мне противны! Я  вас
ненавижу! Но я не хочу его терять...
   Аннета отвернулась от нее и сказала:
   - А я к вам никакой ненависти не чувствую. Вам тяжело, и мне тоже. Но
делиться любимым человеком - это гнусно! Это преступление против  любви!
Пусть я буду жертвой или палачом, но низкой и малодушной быть не хочу. Я
не уступлю половины, чтобы сохранить того, кого люблю. Я отдаю все и хо-
чу иметь все. Или ничего.
   Ноэми, стиснув зубы, крикнула мысленно:
   "Так не будет же тебе ничего!"
   (Впрочем, даже предлагая этот дележ, она рассчитывала снова завладеть
всем.)
   Вскочив с кресла, она подбежала к Аннете, упала на колени, обняла  ее
ноги:
   - Простите!.. Я сама не знаю, что говорю, не знаю, чего хочу! Я  нес-
частна и не могу этого вынести... Что же мне делать?  Скажите,  что  де-
лать? Помогите мне!..
   - Помочь вам? Вы просите помощи у меня?
   - Да, у вас! А к кому же мне идти, кто мне поможет?..  Я  одинока.  У
меня нет никого, кроме этого человека, который, даже когда любил, не ин-
тересовался мной. Ему я не могу открыть душу... А до него  была  у  меня
мать, занятая только собой и своими развлечениями... Мне не с кем  посо-
ветоваться... У меня нет ни одной подруги... Когда я с  вами  познакоми-
лась, я думала, что нашла друга. А вы стали мне злейшим врагом... За что
вы сделали мне столько зла?
   - Бедная моя девочка, разве я виновата? Я этого не хотела... - сказа-
ла удрученная Аннета.
   Ноэми тотчас ухватилась за вырвавшееся у Аннеты ласковое слово:
   - Вы сказали: "моя девочка"!.. Да, будьте мне матерью, старшей  сест-
рой! Не губите меня! Научите, что делать! Я не  хочу  терять  Филиппа...
Дайте мне совет, дайте мне совет!.. Я сделаю все, что вы скажете...
   Ноэми лгала только наполовину. Она так привыкла  вечно  играть  роль,
настолько в эту роль входила, что уже и чувствовала то, что  изображала.
Во всяком случае, ее любовь, боль, ее надежда тронуть Аннету, от которой
все зависело, были искренни. Все, вплоть до доверия, которое она выража-
ла Аннете, - ведь это была последняя карта, которую она в отчаянии  пос-
тавила! И от нее не укрылось  волнение  Аннеты,  которого  та  не  умела
скрыть. Аннета слабела. Беспомощность и покорность Ноэми ее обезоружили.
Она не находила в себе сил возражать. Правда, Ноэми не удалось  обмануть
ее. В слащавых интонациях соперницы Аннета чуяла фальшь. Она  не  мешала
ей говорить, но, слушая, читала в ее душе. Она думала: "Что  же  делать?
Принести себя в жертву? Какая бессмыслица! Не хочу! Я не люблю эту  жен-
щину. Она лжет, она меня ненавидит. Да, но она мучается..." И она глади-
ла по голове стоявшую подле нее на коленях Ноэми, а та все всхлипывала и
причитала, в то же время наблюдала за Аннетой,  угадывая  ее  колебания,
подстерегая ее, как дичь, задыхаясь и трепеща то от беспокойства, то  от
острой радости. Время от времени она прижимала к губам руки своей сопер-
ницы, которые охотно искусала бы, и без устали твердила свое:
   - Верните мне его! Аннета, хмуря брови, попыталась ее оттолкнуть. Она
видела в глазах Ноэми хитрость и боль, ложь и любовь, напряженное ожида-
ние... Наконец, поддавшись минутной слабости, она  усмехнулась  (в  этой
усмешке были и усталость, и сострадание, и отвращение к себе,  к  Ноэми,
ко всему) и, отвернувшись, сказала:
   - Что ж, берите его себе! Едва выговорив эти слова, она уже пожалела,
что сказала их. Ноэми вскочила и бросилась ее целовать,  осыпая  бурными
ласками... (Никогда еще ее ненависть к Аннете не была так сильна!  Нако-
нец-то она сдалась!.. Но сдалась ли?..)
   Аннета уже говорила:
   - Нет, нет!..
   Ноэми как будто не слышала. Она называла Аннету своим дорогим, верным
другом, клялась ей в вечной благодарности и любви. Она смеялась и плака-
ла.
   Однако Ноэми недолго теряла время на бесплодные излияния. Она захоте-
ла узнать, что Аннета сделает, чтобы удалить  от  себя  Филиппа,  Аннета
возмутилась:
   - Ничего подобного я вам не обещала!
   - Нет, обещали, обещали!..
   - У меня просто вырвалось слово...
   - Но вы же сами сказали...
   - Вы у меня силой вырвали это слово...
   - Нет, Аннета, вы не такой человек, чтобы взять свое обещание  обрат-
но! Вы сказали: "Возьмите его себе". Да, да, Аннета, вы так сказали!  Ну
подтвердите же, что вы так сказали! Вы не можете это отрицать...
   - Ах, оставьте меня, оставьте! - твердила Аннета устало. - Я не могу,
не хочу! Довольно вам мучить меня...
   Она села, чувствуя себя совершенно разбитой. А  Ноэми  продолжала  ее
терзать. Роли переменились. Аннета не могла отказаться от Филиппа -  лю-
бовь пустила в ней крепкие корни. А Ноэми знать ничего не хотела:  пусть
себе Аннета любит сколько ей угодно, лишь бы рассталась с Филиппом!  Она
хотела, чтобы Аннета порвала с ним сейчас же, не откладывая. А способов,
как это сделать, она могла подсказать сколько угодно.  Она  наседала  на
Аннету, пуская в ход лесть, мольбы, поцелуи,  она  оглушала  ее  потоком
слез, взывала к ее великодушному сердцу, просила, заклинала,  требовала,
торопила, диктовала ответы...
   Аннета сидела в каком-то оцепенении, не говоря ни слова. Она даже  не
пробовала остановить этот поток. Сжатые губы, угрюмый взгляд...  Наконец
Ноэми замолкла, озадаченная ее неподвижностью. Она взяла Аннету за  руки
- они были холодные, влажные.
   - Да отвечайте же, отвечайте! Аннета, не глядя на нее, пробормотала:
   - Оставьте меня!..
   Это было сказано так тихо, что Ноэми скорее угадала по движению  губ,
чем расслышала ее слова. Она переспросила:
   - Вы хотите, чтобы я ушла? Аннета кивнула головой.
   - Я уйду. Но вы обещаете?
   Анкета повторила устало:
   - Оставьте меня, оставьте меня... Мне надо побыть одной.
   Ноэми быстро поправила перед зеркалом прическу  и,  шагнув  к  двери,
сказала:
   - Прощайте... Помните же: вы обещали!..
   Аннета в последний раз попробовала протестовать:
   - Нет! Ничего я не обещала...
   Ноэми почувствовала новый прилив ярости. После всех ее  усилий!..  Но
инстинкт ей подсказал, что не стоит слишком сильно натягивать  струну...
Все равно дело сделано!
   Она ушла.
   Она узнала слабость соперницы и была уверена, что растопчет ее.
   Некоторое время после ухода Ноэми Аннета не двигалась  с  места.  Она
была вконец измучена этой затянувшейся сценой. Ей было бы  легче  сопро-
тивляться внезапной атаке, если бы силы ее не были уже подточены двойным
бременем страсти и напряженной работы, а главное - непрерывной  лихорад-
кой, в которой она жила, лихорадкой, вызванной участием в борьбе Филиппа
и близостью к этой буйной душе. При таком физическом и душевном  изнемо-
жении как ей было бороться с мучившими ее тайными угрызениями совести? А
слабость Аннеты была на руку Ноэми. Она застала почву подготовленной и в
своей сопернице нашла союзницу.
   Сама по себе Ноэми не играла большой роли в тревогах Аннеты. Как  че-
ловек, она ей не очень нравилась. Как соперница, была и совсем  неприят-
на. Аннета считала Ноэми лживой, коварной, недоброй. Ревность делала  ее
несправедливой, и она теперь даже не находила Ноэми красивой, хотя преж-
де восхищалась ею. Все в этой женщине казалось ей поддельным - все, кро-
ме ее горя. "Ноэми или другая - все равно это страдающий человек,  стра-
дающий из-за меня..." И странная жалость щемила сердце Аннеты.
   Эту отзывчивость развило в ней за последние годы зрелище человеческих
страданий и нужды и две смерти - Одетты и Рут. Они оставили в душе неяс-
ную трещину. Аннета считала это слабостью, чем-то вроде болезни и, пожа-
луй, была права. Нельзя было бы жить, если  бы  мы  принимали  близко  к
сердцу  все  человеческие  горести.  Счастье  всегда  покупается   ценой
чьего-то страдания. Одна жизнь питается другой, как личинки,  отложенные
в теле живой добычи. И каждый пьет чужую кровь. Еще недавно  пила  ее  и
Аннета, не задумываясь над этим. И с чужой кровью вливались  в  нее  ра-
дость и тепло. Пока она была молода, она не думала о своих жертвах.  Тот
день, когда она о них задумалась и сказала себе:  "Надо  быть  жесткой",
был началом слабости и душевного надлома. Теперь она это  почувствовала:
она уже не могла быть жесткой. Она старела. Десять лет  тому  назад  она
перешагнула бы через Ноэми без малейшего колебания:  "Я  имею  право  на
счастье. Горе тому, кто протянет к моему счастью руку!.." Тогда  она  не
нуждалась в самоопределении. А сейчас, для того чтобы  вырвать  у  жизни
свою долю счастья, ей уже надо было оправдываться перед  своей  совестью
не только потребностью в нем, а еще чем-то. Бороться во имя самой себя -
этого теперь было мало. В погоне за куском хлеба она еще находила в себе
силы без колебаний устранять с дороги менее удачливых конкуренток:  ведь
этот кусок хлеба нужен был ей для сына Ее поддерживал животный инстинкт,
заставляющий зверя защищать своих детенышей и кормить  их  мясом  других
зверей. Другой же инстинкт - чувство самосохранения, заставляющее  брать
и удерживать нужное для себя, - ослабел и проявлялся  только  вспышками.
Отчасти его вытеснило материнство, заняв его место.
   Но сейчас, когда в жизни Аннеты наступил перелом, сын не был для  нее
поддержкой. Напротив, он был причиной новых тревог и угрызений  совести.
Аннета не могла себя обманывать: страсть к Филиппу вытесняла мысли о сы-
не. Она чувствовала себя виноватой перед Марком и пыталась скрыть от не-
го все. Она знала своего мальчика, она замечала и раньше, что он из рев-
ности всегда выпускает когти в присутствии людей, которых она любит. Она
не ставила ему этого в вину, радуясь, что он не хочет ни с кем делить ее
любовь. Но теперь она защищала свое  счастье  -  от  кого?..  От  своего
счастья! Одна любовь восстала против другой. А она не хотела  жертвовать
ни одной из них. И так как обе были ревнивы, властны  и  захватывали  ее
целиком, то Аннете приходилось от каждой из них скрывать другую. Но уда-
валось ли ей это? Марк терпеть не мог Филиппа. Он ничего не знал  об  их
связи (в этом Аннета была уверена),  но,  может  быть,  чутьем  угадывал
что-то?.. Аннете стыдно было хитрить с ним, а еще стыднее было при  мыс-
ли, что сын может заподозрить истину. На самом же деле Марк ни о чем  не
догадывался и Филиппа ненавидел совсем по другим причинам.
   А Филипп не удостаивал Марка вниманием. Разумеется, женясь на Аннете,
он взял бы в качестве бесплатного приложения не только одного, но и двух
или трех ее детей: ни психологически, ни материально это не  играло  для
него никакой роли, так что и благодарить его было бы не за  что.  Он  не
питал к Марку никакой неприязни, считал его неглупым, но ленивым  и  не-
достаточно развитым. Он, без сомнения, сумел бы живо забрать Марка в ру-
ки, но его ничто не привязывало к мальчику, и он этого вовсе не скрывал.
Говорил он о Марке  и  с  Марком  тоном  добродушно-грубоватым,  который
больно задевал Аннету. Привыкнув к грубости  жизни,  Филипп  понятия  не
имел о том, какого бережного внимания требует натура утонченная и гордая
и как легко оскорбить ее целомудренную стыдливость. Не стесняясь в выра-
жениях, он в присутствии матери давал Марку медицинские  советы  и  гру-
бо-прямолинейные наставления, которые  заставляли  краснеть  и  юношу  и
мать-мать еще больше, чем сына. Филипп был того мнения, что от детей  не
следует ничего скрывать. Так думала и Аннета. И Марк тоже. Но не так на-
до было все это говорить, как говорил Филипп! Аннета испытывала при этом
почти физическую боль, а Марк чувствовал себя униженным, и  в  душе  его
накапливалась злоба. Между ним и Филиппом не могло быть никакого  взаим-
ного согласия - слишком уж различные были у них темпераменты. Легко было
предвидеть в будущем  столкновения  и  постоянные  нелады.  Для  Аннеты,
страстной любовницы и нежной матери, эта мысль была ужасна.
   Ей не от кого было ждать поддержки и совета, надо было решать  самой.
И она приняла решение эгоистическое. Что же, разве она не  вправе  поду-
мать и о себе? Но иметь право еще мало, если не можешь за него постоять.
А она боролась ли за него? Да, иногда боролась, как львица, когда  виде-
ла, что молодость, счастье, жизнь уходят  безвозвратно...  Счастье?..  О
счастье с таким человеком, как Филипп, нечего было и думать. Но  он  мог
дать ей нечто большее, неизмеримо больше, чем счастье: жизнь полную, бо-
гатую умственными интересами и дерзаниями, не праздный покой, не дремот-
ное благополучие, а мир буйных вихрей и гроз, мир деятельности, борьбы и
с обществом и с ним, Филиппом, жизнь трудную и утомительную, но вдвоем с
ним, жизнь настоящую, которую стоит прожить. А когда истощатся силы, она
умрет счастливой от сознания, что ей дано было  прожить  эти  суровые  и
плодотворные годы, умрет, не жалея, что расстается с  ними...  Это  было
чудесно! Но для этого нужны были силы... У Аннеты их хватило бы  на  то,
чтобы до конца, не вешая головы, нести взятую на себя ношу. Но  как  эту
ношу поднять? Нужно было, чтобы кто-нибудь помог и даже немного подтолк-
нул ее. Вот если бы Филипп, взвалив ей эту ношу на плечи, внушил ей, что
так нужно! Если бы он сказал: "Неси! Ради меня!  Ты  мне  необходима..."
Это слово дало бы ей силы побороть угрызения совести... А нужна  ли  она
Филиппу? Он сказал ей это в первые дни,  когда  хотел  ею  обладать.  Но
больше не повторял. А ей хотелось бы слышать это снова  и  снова,  чтобы
поверить накрепко. Она видела, что Филипп полон собой,  привык  работать
один, бороться один, преодолевать препятствия один и что он этим гордит-
ся. Он счел бы для себя унижением прибегнуть к чужой  помощи.  И  Аннета
спрашивала себя: "Так на что же я ему?" Благодеяние любви  не  только  в
том, что она внушает нам веру в другого человека, но и в том, что мы об-
ретаем веру в себя. Да не лишит же нас любовь этой  малости!  Но  Филипп
плохо разбирался в психологических тонкостях. Этот  великий  врачеватель
тела, как большинство ему подобных, не интересовался недугами  души.  Он
не догадывался о сомнениях, которые грызли  женщину,  лежавшую  рядом  с
ним. А между тем ему не следовало бы наводить ее на такие тревожные мыс-
ли. Надо было положить им конец, женившись на ней!  Аннета  шептала  ему
чуть слышно:
   - Уедем вместе! Чтобы мне не было пути назад! Но Филиппу теперь  было
уже не к спеху. Он был увлечен, да, но не только страстью к Аннете, а  и
всякими другими страстями, которые были для  него  куда  важнее:  своими
идеями, борьбой за них, полемикой, которая занимала все его мысли даже в
те часы, когда Аннете хотелось, чтобы он думал только о ней. Он вовсе не
желал вызвать семейный скандал и связать себе руки громким  бракоразвод-
ным процессом, пока он не выйдет из боя. Он был твердо намерен выполнить
свой долг перед Аннетой, но только не сейчас, а позднее. Пусть  она  по-
терпит! Ведь он же терпел! Теперь, когда он обладал Аннетой, он был  до-
волен положением вещей и не склонен скоро менять его. Он воображал,  что
приучит и Ноэми к кротости и долготерпению. Он был очень уверен в  себе.
И он не хотел видеть, что такое ожидание невыносимо для обеих женщин.
   "Что ж, это естественно! - думала Аннета. - В жизни мужчины, - и при-
том мужчины, достойного любви, - мы, женщины, никогда не занимаем такого
места, как его идеи и его дело: наука, искусство, политика. Свой просто-
душный эгоизм он считает бескорыстием, потому что эгоизм  этот  порожден
преданностью идеям. Такой рассудочный эгоизм  убийственнее,  чем  эгоизм
сердца. Сколько он разбил жизней!.."
   Аннету не удивляло поведение Филиппа, потому что она знала жизнь.  Но
ей было больно. С этой болью она бы примирилась, даже, быть может,  тер-
пела бы ее с тайным сладострастием самоотречения, к которому женщины так
склонны, считая это расплатой за любовь. Однако тут дело шло  о  другом:
об ее самоуважении, о чести ее  сына,  положение  которого  было  унизи-
тельно. То, что Филипп этого не понимал,  сильно  огорчало  Аннету.  Да,
чуткостью он не отличался! Аннете было известно, что он думал о женщинах
и о любви. Думать иначе он не мог. Полученное им  воспитание  и  суровый
жизненный опыт сделали его таким, и таким она его полюбила. Но она тогда
надеялась, что переделает его. А теперь видела, что с каждым днем теряет
власть над ним.
   Хуже всего было то, что она теряла власть и над собой. Она чувствова-
ла, что в нее вселился демон страсти и отнимает у нее  волю,  порабощает
ее. Поединок влюбленных ведется честно только до тех пор, пока существу-
ет равенство между противниками. Когда же один  сдается,  другой  всегда
злоупотребляет своей победой, и побежденного ждут унижения. Аннета пере-
живала этот мучительный момент борьбы, который предшествует поражению  и
предрешает его: она знала, что сил у нее хватит ненадолго. Поведение Фи-
липпа показывало, что и он это понимает. Он все так  же  (а  может,  еще
больше) дорожил Аннетой, но был к ней  теперь  менее  внимателен,  грубо
пользовался плодами своей победы и вел себя, как завоеватель в  покорен-
ной области. Все его дни поглощала энергичная и  размеренная  работа,  а
ночи он проводил с Ноэми, желая соблюдать приличия. Таким образом,  сви-
дания с Аннетой бывали коротки. Никакой душевной близости - только  бур-
ные ласки и объятия. Филипп цинично уверял, будто Аннете досталось самое
лучшее из того, что он может дать.
   Аннета стремилась освободиться от унизительного рабства,  на  которое
ее обрекла любовь. Но любовь эта с каждым днем все  сильнее  завладевала
ею. И когда Аннета захотела избавиться от ее тирании, она встала на дыбы
так бурно, что Аннета пришла в ужас. Когда женщина с таким пылким темпе-
раментом десять долгих лет держит в узде свои страсти, укрощая их  суро-
вым воздержанием, и вдруг в самый знойный час грозового лета дает им во-
лю, они могут погубить ее.
   Аннета видела спасение в том, чтобы заставить Филиппа уважать ее  как
будущую жену, как подругу "rei humanae atque divinae" [55], как  равную.
Она просила, она в тоске умоляла его оставить ее до тех пор, пока они не
смогут любить друг друга открыто, стать мужем и женой. Филипп и  слышать
об этом не хотел. Он был так же неукротим в любви, как и в своей общест-
венной деятельности. Он не хотел отказаться от любовных  свиданий  и  не
хотел жениться на ней раньше, чем ему это будет удобно.  Он  делал  вид,
будто считает сопротивление Аннеты недостойной  хитростью,  которой  она
хочет крепче привязать его к себе. А между тем он знал, как самозабвенно
и бескорыстно она любит его. На Аннету его оскорбительное подозрение по-
действовало, как пощечина, и она покорилась Филиппу, отдаваясь ему с от-
чаянием страсти и с отвращением. А Филипп ничего не хотел видеть: прихо-
дил, эгоистически предъявлял свои права любовника,  не  задумываясь  над
тем, что каждая такая плотская победа оставляет в душе покорной ему жен-
щины словно позорное клеймо.
   Аннета чувствовала себя обесчещенной Ей казалось, что она  отдала  на
поругание свою любовь и что, если она не спрыгнет с наклонной плоскости,
по которой катилось вниз ее одержимое страстью тело, она погибла...
   И в один прекрасный день она бежала. Пошла к Сильвии и  попросила  ее
на несколько дней взять к себе Марка, так как ей  необходимо  уехать  из
Парижа. Сильвия ни о чем не расспрашивала;  ей  достаточно  было  одного
взгляда на Аннету. Эта женщина, любопытная часто до нескромности  и  так
мало понимавшая душевную жизнь сестры, проявляла тонкое чутье, когда де-
ло касалось любви и ее трагических шуток. В дни близости с  Аннетой  она
никогда не поверяла ей своих любовных тайн (она  рассказывала  только  о
мимолетных увлечениях) и не ждала, что Аннета будет  ей  поверять  свои.
Сильвия понимала, что у каждой женщины бывают свои великие часы, о кото-
рых она вправе молчать. И никто не может помочь ей  их  пережить  -  она
должна сама себя спасти или погибнуть. И Сильвия предложила  сестре  по-
жить у нее на даче в окрестностях Парижа, недалеко от Жун-ан-Жоза. Анне-
та была тронута, она поцеловала Сильвию и согласилась.
   Две недели укрывалась Аннета в этом деревенском домике на опушке  ле-
са. Она даже Марку не сказала, куда едет. Только Сильвии было  известно,
где она.
   Как только Аннета покинула Париж, этот заколдованный круг,  она  ясно
увидела, какое безумие владело ею последние недели, и пришла в ужас. Не-
ужели эта одержимая, эта жалкая раба, опьяненная своим рабством, -  она,
Аннета? Ведь такая страсть убивает душу!.. Цепь разомкнулась. В этот ве-
чер Аннета дышала свободно, она словно в первый раз увидела луга,  леса,
ощутила тишину земли. Два месяца густой красный туман  застилал  от  нее
живой мир. Даже самое близкое - сын - стал каким-то далеким... Но стоило
ей очутиться в этом домике среди полей, как туман рассеялся в лучах  за-
ходящего солнца. Она  услышала  колокольный  звон,  пение  птиц,  голоса
крестьян и заплакала от облегчения... Вечером она уснула, разбитая уста-
лостью, но среди ночи вдруг проснулась. Тоска душила  ее.  Ей  казалось,
что вокруг шеи сжимаются кольца змеи.
   Дни проходили в унизительных муках, слепых порывах, сменявшихся часа-
ми внезапного прозрения, полнейшей ясности мысли,  рассеивавшей  дурман.
Аннету постоянно томило предчувствие опасности. И хотя она была насторо-
же и вооружена решимостью, достаточно было пустяка, чтобы снова сбить ее
с ног.
   Она решила пожить здесь еще некоторое  время.  Это  было  рискованно:
из-за своего внезапного отъезда она уже и так потеряла несколько уроков.
Небольшая клиентура, которую она себе с таким  трудом  завоевала,  могла
перейти к другим. Сильвия пересылала ей письма и всякие извещения, но от
себя ничего не прибавляла, кроме добрых вестей  о  здоровье  Марка.  Она
воздерживалась от советов, считая, что Аннета сама знает, что ей делать.
   Аннета отлично понимала, что пора вернуться в Париж, но все  отклады-
вала день отъезда... Сколько бы она ни оставалась здесь,  она  не  могла
запретить своим мыслям лететь к Филиппу. Что он делает? Ищет ли  ее?  От
него не было никаких вестей. Аннета и боялась и жаждала их. Она  изгнала
его из своих мыслей и думала, что освободилась. Но он ее не оставлял.  И
вдруг он появился.
   Раз вечером, когда Аннета, поглощенная  своими  неотвязными  мыслями,
бродила без дела по грабовой аллее сада, которая тянулась вдоль  невысо-
кого забора, она увидела сквозь ветви на белой дороге приближавшийся ав-
томобиль. Она тотчас подумала: "Это он!.." - и  спряталась  за  деревья.
Автомобиль проехал вдоль забора до конца сада. Аннета с бьющимся сердцем
прислушивалась к его гудению и поняла, что он замедлил ход.  В  тридцати
шагах от сада дорога разветвлялась, и там автомобиль остановился. Аннета
решилась выглянуть из-за ветвей и увидела спину человека, который, види-
мо, в нерешимости, смотрел по сторонам и вдаль. Она его узнала. Ужас ох-
ватил ее; она бросилась на буксовую изгородь, упала на землю, впилась  в
нее ногтями. Она подумала: "Он опять возьмет меня", - и кровь  бросилась
ей в голову. Хотела крикнуть: "Нет! ", а кровь  кричала:  "Да!"  Под  ее
пальцами крошились комья сухой земли, и, зарываясь лицом  в  кусты,  она
вдыхала горьковатый запах разогретого солнцем букса. Тщетно пыталась она
сквозь шум в ушах расслышать шаги по ту сторону забора. Наконец загудел,
отъезжая, автомобиль. Аннета помчалась в другой конец сада, выбежала  на
дорогу и крикнула:
   - Филипп!..
   Автомобиль скрылся за поворотом...
   На другой день Аннета уехала в Париж. Знала ли она, чего  хочет,  что
станет делать? Сильвия сочувственно всмотрелась в нее, сказала только:
   - Не полегчало, видно?..
   И больше ничего не  спросила.  Аннета  была  ей  за  это  благодарна.
Чувствуя себя разбитой, она молча сидела в  углу,  согреваясь  близостью
сестры. А Сильвия ходила по комнате, не заговаривая с ней, чтобы дать ей
успокоиться. Наконец Аннета встала, собираясь идти домой. Когда они про-
щались, Сильвия сжала руками ее щеки, посмотрела на нее долгим  взглядом
и, тряхнув головой, сказала:
   - Если не можешь иначе, сдайся, не насилуй  себя!  Это  пройдет.  Все
проходит - и хорошее, и дурное, и мы сами... Так стоит ли мучиться из-за
пустяков?..
   Но для Аннеты это был совсем не пустяк. Дело шло не только об ее  от-
ношениях с Филиппом, но и об ее отношении к самой себе. Мысль  вернуться
к Филиппу, признать себя побежденной втайне доставляла ей  горькое  нас-
лаждение. Но ее страшило другое поражение, более глубокое, - внутреннее,
о котором знала только она. Она носила в себе самой смертельного  врага.
В течение многих лет она никогда не забывала о нем и только из  гордости
или, быть может, из осторожности не хотела думать об этом омуте вожделе-
ний, унаследованных от людей, живших до нее (быть  может,  от  отца?..).
Все, что составляло ее силу и гордость, ее волю, ее здоровую душу,  сво-
бодное и чистое дыхание, омывавшее ее легкие, - все всасывал в себя этот
омут. Mors animae... [56] Аннета умом, быть может, и не верила в сущест-
вование души, но не хотела, чтобы душа ее умерла.
   Страсть привела ее обратно в Париж, к Филиппу, словно пленницу на ве-
ревке, - таких пленников она видела на ассирийских барельефах. Но она не
встретилась с Филиппом: она его избегала.
   Филипп, так же одержимый страстью, как и она, в ее отсутствие  прихо-
дил и стучался в дверь. Он был возмущен внезапным отъездом Аннеты. Он не
допускал мысли, что она может уйти от него. Чтобы узнать ее адрес, спра-
вился, где живет Сильвия, и пошел к ней. Сильвия с первого взгляда поня-
ла все и объявила Филиппу войну. Закованная в броню злобного  недоверия,
она смотрела на Филиппа не глазами Аннеты, а  своими  собственными:  это
человек опасный как враг и еще более опасный как любовник, ибо он терза-
ет то, что любит. Сильвия знала эту породу мужчин и никогда с такими  не
связывалась. На настойчивые вопросы Филиппа, куда девалась  Аннета,  она
отвечала сухо, что ничего не знает, но при этом намеками  дала  ему  по-
нять, что ей отлично это известно. Филипп делал усилия скрыть  раздраже-
ние, пробовал ее умаслить. Сильвия оставалась каменной. И он ушел в  бе-
шенстве.
   Филипп не собирался гоняться за Аннетой, ему и в голову не пришло  бы
мчаться в автомобиле в Жуиан-Жоза и глотать дорожную пыль. Он не  разыс-
кивал Аннету, не намерен был тратить дни на бесплодные  поиски.  Он  был
уверен, что Аннета вернется. Но ему недоставало ее, и он  не  прощал  ей
того, что она позволила себе его встревожить в такое  трудное  для  него
время. Досада на Аннету и в такой же мере сильная потребность рассеяться
толкнули его к жене. Это было сближение временное и довольно-таки унизи-
тельное для заместительницы. Филипп брал ее за неимением лучшего и  ожи-
дал другую.
   Однако Ноэми умела прятать свое самолюбие в карман, когда ей это было
выгодно. Она не теряла времени. Наученная  горьким  опытом,  она  теперь
знала, какую ошибку сделала в прошлом. Она поняла: чтобы удержать мужчи-
ну, мало одних любовных сетей. Нужно тешить его тщеславие и  приноравли-
ваться к его пунктикам". И Ноэми удивила  Филиппа,  проявив  неожиданный
интерес к затеянной им кампании, и даже не поленилась  вникнуть  во  все
подробности. Филипп догадывался об ее тайных целях.  Но  участие  Ноэми,
искреннее или притворное, было ему приятно. Он с удовольствием  убеждал-
ся, что она умна: Теперь Ноэми больше не прятала  свой  ум,  помня,  что
именно этим оружием победила ее Анкета. Она пустила его в ход и еще  от-
точила. Она не стремилась, как  Аннета,  понять  сущность  этой  борьбы,
иметь суждение о ней. Это было дело ее супруга и господина. Она  ограни-
чила свою роль тем, что подсказывала Филиппу ловкие ходы, которые  могли
обеспечить ему успех. Филипп восхищался ее изобретательностью.
   К этому времени полемика в газетах приняла крайне ожесточенный харак-
тер. Ноэми поборола скуку и отвращение, которые в ней вызывали эти мужс-
кие споры, - она поняла, что ей следует решительно вмешаться. Она приня-
лась с дерзким остроумием защищать в светских гостиных смелые идеи мужа.
Ее грация, юмор, веселая пылкость, сочетание мальчишеского задора с  на-
пускной серьезностью немного шокировали, но и очень  забавляли  светское
общество. Она привлекла на свою сторону несколько молодых  дам,  которым
очень хотелось доказать, что они лишены предрассудков.  А  хитрая  Ноэми
остерегалась рвать с предрассудками.  Щедро  угощая  их  непочтительными
щелчками, она в то же время запасалась индульгенциями в лагере блюстите-
лей нравственности и почтенных людей. Она с важным видом  проповедовала,
что бедняки вправе не иметь детей, но зато долг богатых снабжать ими го-
сударство и общество. Нужно было иметь немало  апломба,  чтобы  заявлять
такие вещи, ибо сама Ноэми за семь лет брака  не  удосужилась  выполнить
этот долг. Но сейчас она пришла к выводу, что пора проявить такой  геро-
изм.
   Филиппу очень скоро стало известно о возвращении Аннеты.  Он  пытался
застать ее дома в те часы, когда она обычно бывала одна. Но Аннета  при-
няла необходимые предосторожности: он всякий раз находил дверь запертой.
Ни обида, ни развлечения не ослабили страсти Филиппа к Аннете. Ее сопро-
тивление только ожесточило его. Не такой он был человек, чтобы ему можно
было легко дать отставку...
   Они случайно встретились на улице. Увидев его за несколько шагов, Ан-
нета побледнела, но не уклонилась от встречи. Подойдя, Филипп сказал ре-
шительно:
   - Ты идешь домой? Пойдем вместе.
   - Нет, - сказала Аннета.
   Они зашли в садик у церкви. Запыленное деревцо едва заслонило  их  от
глаз многочисленных прохожих. Приходилось  сдерживаться.  Филипп  сказал
резко:
   - Ты боишься меня.
   - Нет, не тебя, а себя.
   В душе Филиппа боролись гнев и любовь. Но когда  его  суровый  взгляд
встретился со взглядом Аннеты, не избегавшим его, он прочел в нем  такую
стойко подавленную муку, что гнев его растаял. Он спросил уже мягче:
   - Почему ты от меня сбежала?
   - Потому что ты меня убиваешь.
   - Что же, ты совсем не умеешь любить?
   - Умею. Потому-то я и убежала. Я боюсь, что возненавижу тебя.
   - Ненавидь сколько твоей душе угодно! Ненависть-та же любовь.
   - Это не для меня, - возразила Аннета. - Не могу я этого вынести.
   - Ты не такая слабая, чтобы не могла снести все то хорошее и  дурное,
что дает любовь.
   - Я не слабая, Филипп. Но я хочу, чтобы  меня  любили  по-настоящему:
душой и телом. Не хочу половинчатой любви.
   - Душа - это вздор! - сказал Филипп.
   - Вот как? А чему же ты отдаешь все силы? Чему ты посвятил себя  чуть
не с колыбели - разве не своей идее?
   Он пожал плечами:
   - Самообман!
   - Но ты же этим живешь! У меня тоже есть свой идеал, не убивай его!
   - Чего ты, собственно, от меня хочешь?
   - Хочу, чтобы до того дня, когда мы решим, быть нам мужем и женой или
нет, мы не встречались.
   - Да почему же?
   - Потому что я не хочу, не хочу больше прятаться,  не  хочу  никакого
дележа, не хочу, не хочу!..
   Аннета утаила от него главную причину. Себе она говорила:
   "Если я опять сдамся, меня скоро не хватит даже на то,  чтобы  хотеть
чего-то иного. Я перестану себе принадлежать, я стану игрушкой,  которую
загрязнят, а затем сломают".
   Неспособный понять этот инстинктивный бунт  души  против  губительных
плотских страстей, Филипп все еще хотел видеть в упорстве Аннеты  только
недоверие и хитрость женщины, которая  навязывает  ему  свою  волю.  Он,
правда, не говорил этого прямо, но и не скрывал, что так думает.  Прочтя
это в его лице, Аннета порывисто встала и хотела уйти. Но Филипп,  дрожа
от нетерпения и усилий, которые он делал над собой,  чтобы  не  привлечь
внимания прохожих, сильно сжал ее руку и сказал, стараясь смягчить гнев-
ные ноты в голосе:
   - А я не соглашусь, ни за что не соглашусь с тобой расстаться! Хочу с
тобой видеться... Молчи, не спорь!.. Здесь невозможно разговаривать... Я
приду к тебе вечером.
   - Нет! Нет! Филипп повторил:
   - Да! Приду. Я не могу жить без тебя. Да и ты без меня тоже.
   Аннета возмутилась:
   - Я могу.
   - Лжешь! Они спорили без жестов, тихим, но резким шепотом, в  котором
звучали вопли души. Они скрестили взгляды. Филипп первый сдался и сказал
с мольбой:
   - Аннета!..
   Но у Аннеты еще горели щеки от стыда, что ее так грубо изобличили  во
лжи, от стыда за себя, потому что она действительно солгала. Она вырвала
у Филиппа руку и ушла.
   Вечером Филипп пришел к ней. Весь день она с ужасом ждала этой  мину-
ты, боялась, что у нее не хватит твердости запереться от  него.  Она  не
хотела больше столкновений с этой безжалостной страстью. Она  убедилась,
что невозможно жить с горящим факелом в груди. Надо было  оторвать  его,
отшвырнуть, пока еще не изменила сила воли. А сможет ли  она?  Ведь  она
любит Филиппа. Она любит этот огонь, который ее сжигает. Завтра она  по-
любит и свой позор и тяжкие оскорбления. Краснея от стыда, она признава-
лась себе, что и сегодня утром в ее бунте против Филиппа  была  какая-то
доля сладострастия...
   Она узнала его шаги на лестнице. Услышала звонок у двери, но не  дви-
нулась с места. Филипп позвонил вторично, потом  стал  стучать.  Аннета,
уронив руки, откинувшись на спинку стула, твердила себе:
   - Нет, нет...
   Да если бы она и решила встать и отпереть ему, - она не могла  бы:  у
нее захватило дух...
   За дверью тишина. Ушел?
   Аннета невольно встала, еще не успев принять решение. Пошатываясь, на
цыпочках подкралась к двери. Скрипнул паркет под ногой. Аннета останови-
лась. Прошло несколько секунд, ничто не шелохнулось. Но она чувствовала,
что Филипп притаился за дверью и ждет. И Филипп тоже  знал,  что  Аннета
стоит по другую сторону двери и вслушивается... Нависло  тяжелое  молча-
ние. Оба следили друг за другом... Наконец голос Филиппа вплотную у две-
ри произнес:
   - Аннета, ты дома. Открой!
   Аннета стояла, прижавшись к стене, чувствуя, как у нее замирает серд-
це, и не отзывалась.
   - Я знаю, что ты дома. Нечего прятаться... Аннета, отопри! Мне надо с
тобой поговорить!..
   Филипп понижал голос, чтобы его не услышали на  лестнице.  Но  бурная
волна смешанных чувств поднималась в нем, он сейчас способен  был  взло-
мать дверь.
   - Мне непременно нужно тебя видеть... Как хочешь, я  все  равно  вой-
ду...
   Молчание.
   - Аннета, я тебя обидел сегодня утром. Прости!.. Ты мне  нужна.  Чего
ты хочешь? Скажи - я все сделаю...
   Молчание. Молчание.
   Филипп сжимает кулаки. Он готов задушить ее.
   Прильнув губами к замочной скважине, он рычит:
   - Ты моя... Ты не имеешь права уйти...
   Потом:
   - Подумай хорошенько! Если ты сейчас не откроешь, -  между  нами  все
кончено!
   Потом:
   - Аннета! Дорогая! Он опять выходит из себя:
   - Трусиха! Боишься посмотреть мне в глаза! Ты сильна только за запер-
той дверью!
   Голос из-за двери отвечает:
   - За что вы меня мучаете? Филипп растерянно умолк.
   Голос устало повторяет:
   - Мой друг, вы меня измучили.
   Филипп взволнован, но уязвленное самолюбие мешает ему  это  показать.
Он спрашивает:
   - Чего вы хотите? Аннета отвечает:
   - Жалости.
   Тон, которым это сказано, тронул Филиппа. Но он все еще не понимает:
   - Ах, боже мой, к чему вам она? Аннета говорит:
   - Оставьте меня! Филипп снова вскипает:
   - Вы меня гоните?
   - Я умоляю дать мне покой... Покой!.. Дайте мне побыть одной  некото-
рое время!..
   - Значит, вы меня разлюбили?
   - Я защищаю свою любовь.
   - От чего? От кого?
   - От вас.
   - Сумасбродство!.. Отопри!..
   - Нет.
   - Я так хочу! Ты мне нужна.
   - Я не твоя собственность! Она стояла, дрожа, но гордо  выпрямившись,
и взглядом бросала ему вызов сквозь дверь. Филипп, хоть и не мог ее  ви-
деть, словно почувствовал этот взгляд. Он крикнул:
   - Прощай!
   Аннета слышала, как он уходит, и кровь стыла у нее в жилах. Она  зна-
ла, что он не простит. И Филипп не простил. Он не приходил больше. Анне-
та твердила себе: "Так нужно было. Так нужно было..."
   Но не могла примириться. Хотелось еще раз увидеть Филиппа и объяснить
ему на этот раз мягко (и зачем она тогда так горячилась?), - что она  не
бросить его хочет, а только ревниво защищает свою любовь,  их  любовь  и
гордость, которую он, сам того не сознавая, грубо  топчет.  Она  хотела,
чтобы они оба имели возможность собраться с  мыслями,  опомниться  среди
потока страсти, который уносил их вместе с пеной и  грязью,  обсудить  и
решить все свободно, трезво, с ясной головой. И если Филипп сделает  вы-
бор, он должен уважать и свою будущую жену и себя самого...
   Филипп не прощал женщинам, сопротивлявшимся его желаниям. Будь Аннета
женщина другого круга, он взял бы ее насильно. Но в том кругу, к которо-
му они оба принадлежали, у него были связаны руки, он был  вынужден  ла-
дить с обществом, в котором хотел  господствовать.  И  его  оскорбленная
страсть перешла в яростное отрицание этой страсти: если женщина для него
потеряна-с корнем вырвать из сердца любовь к ней! Он знал, что это будет
для Аннеты ударом. Инстинкт ему подсказывал, что  она,  несмотря  ни  на
что, любит его...
   После трехмесячного иссушающего душу одиночества, после горьких и му-
чительных споров с собой, после борьбы отречения с надеждой, гордости  с
раскаянием, после трехмесячного упорного и бесплодного  ожидания  Аннета
однажды встретила Соланж, и та, сияя, сообщила ей о счастье, которое по-
сетило наконец чету Вилларов: Ноэми забеременела.
   Аннета искала прибежища наболевшему сердцу в сыне, в сыновней  любви,
которая, как говорят, никогда не изменяет. Увы! И она изменяет, как вся-
кая другая. От Марка нечего было ждать каких-либо  проявлений  нежности,
даже простого интереса к матери. Никогда еще он не казался Аннете  таким
холодным, черствым, равнодушным. Он не замечал ее страданий. Правда, она
старалась их от него скрывать. Но ей это так плохо удавалось!  Марк  мог
бы прочитать их в глазах, запавших от бессонницы, в ее побледневшем  ли-
це. О них говорили исхудавшие руки,  все  ее  тело,  снедаемое  жестокой
страстью. Но Марк не видел ничего. Он и не глядел на мать. Он был  занят
собой. И все, что с ним происходило, таил от нее. Мать встречалась с ним
лишь за столом во время еды, да и тогда он молчал,  как  немой.  Попытки
Анкеты завести разговор приводили к тому, что Марк еще упорнее замыкался
в своем молчании. Она с трудом добилась, чтобы он по утрам здоровался, а
приходя из лицея, говорил: "Добрый вечер"; Марк считал это кривляньем  и
делал уступку матери (да и то не каждый день!), только чтобы его остави-
ли в покое. Он торопливо, со скучающим видом подставлял матери  лоб  для
поцелуя, а когда не уходил в лицей или по своим делам (добиться от него,
что это за дела, было нелегко), запирался у себя в комнате-чуланчике, не
больше шкафа, между столовой и спальней, и тут уж его лучше было не тро-
гать! За столом или у камина он сидел подле матери, как чужой. Аннета  с
горечью говорила себе:
   "Умри я - он и не заплачет!"
   И вспоминала, как она когда-то мечтала о родном человеке, о  сыне-то-
варище, созданном из ее плоти и крови, который, живя подле нее, без слов
угадывал бы и делил все тайны ее сердца. Как мало в этом  мальчике  неж-
ности! И почему он такой черствый! Иногда можно было подумать, что он за
что-то на нее сердится. Но за что же? За то, что она слишком сильно  его
любит?
   "Да, это моя болезнь - в любви я не знаю меры!
   А любить слишком сильно не следует. Людям это не нужно. Это их только
стесняет... Родной сын меня не любит! Он жаждет уйти от  меня...  Я  его
родила, но в нем так мало от меня! Он чувствует не так, как я... Он  ни-
чего не чувствует!.."
   А в это время сердце Марка было озарено поэзией первой любви. Он  бе-
зумно влюбился в Ноэми. Это была детская любовь, безрассудная и  всепог-
лощающая. Мальчик вряд ли отдает себе отчет, чего ему  надо  от  любимой
женщины: видеть ее, ощущать ее присутствие, прикасаться к ней или насла-
диться ею. Он, конечно, не думает об обладании любимой - он просто одер-
жим ею. Марк почти лишался чувств, когда Ноэми протягивала ему маленькую
ручку и он приникал к ней губами, вдыхая жадным  носом  щенка  вместе  с
ароматом этой ручки, нежной,  как  цветок,  пьянящую  тайну  сладостного
женского тела. Ноэми вся была для него живым цветком или плодом. Он уми-
рал от желания надкусить зубами этот плод - осторожно, чуть-чуть - и  от
страха, что не выдержит, поддастся этому желанию. И вот однажды  (о  по-
зор!) он ему поддался... Что-то теперь будет? Красный,  весь  дрожа,  он
ждал самого худшего: что его при всех  пристыдят,  разбранят  и  выгонят
вон. Но Ноэми только звонко расхохоталась, крикнула:
   - Ах ты щенок! И, дернув Марка за ухо, ткнула его раз, другой и  тре-
тий носом в укушенное место, приговаривая:
   - Проси прощения, дрянной мальчишка!..
   С этого дня Ноэми затеяла игру с молодым зверьком. У нее не было дур-
ных намерений. Ей просто нравилось дразнить влюбленного мальчика, и  она
не придавала этому никакого значения. Ей и в голову  не  приходило,  что
мальчик примет это всерьез. А Марк (до какой же степени он все-таки  был
истинным сыном Аннеты!) - Марк воспринимал это не только серьезно, но  и
трагически.
   С того самого вечера, когда он в первый раз увидел Ноэми,  она  стала
для него запретным раем, тем чудным видением,  каким  предстает  женщина
перед пробуждающимся взором невинного юнца. Чарующий образ ее создан  им
из того, что есть, и того, чего нет в действительности, из того, что  он
видит, и того, чего он не видит, не знает, чего он желает  и  боится,  и
хочет и не хочет. Мечта рождена тем пугающим его влечением, которое зас-
тавляет юное тело подростка отзываться на победный и грубый зов природы.
Быть может, Марк и не разглядел как следует ни единой  черты  Ноэми.  Но
все, из чего слагался ее облик, каждое движение, складки платья, локоны,
голос, аромат ее духов и блеск глаз, - все вызывало в его жаждущем  теле
и сердце бурные волны радости и надежды, безмолвные крики счастья, и  от
счастья хотелось плакать.
   В тот самый день, когда глубоко расстроенная Аннета  почувствовала  в
нем особенно черствую и холодную враждебность и  с  неуклюжей  настойчи-
востью пыталась узнать причину, вырвать у него хоть слово, одно ласковое
слово, а вызвала только обидный отпор, - в тог день ее сын пережил самое
волнующее откровение своей волшебной мечты. Целую неделю он жил словно в
чаду. Он без ведома матери продолжал видеться с Ноэми, а  она  пользова-
лась им, как шпионом: мальчик в простоте души осведомлял ее о  всех  пе-
редвижениях в неприятельском лагере. Раз он застал ее в гостиной, и она,
болтая и глядясь в зеркальце, спрятанное в носовом платке, в шутку  маз-
нула его по бледным губам палочкой губной помады. Марк ощутил вкус люби-
мых губ. С этих пор он не переставал ощущать его  на  языке,  он  словно
весь пропитался их запахом. Этот алый  гранат,  всегда  полуоткрытый,  с
вздернутой верхней губкой, слишком короткой или слишком подвижной и  по-
тому не сходившейся с нижней, сочной, как вишня, мерещился ему всюду.  И
в то утро, когда, выйдя от матери и грубо  хлопнув  дверью,  Марк  решил
улизнуть из лицея и пойти гулять, этот рот носился перед ним,  расцветал
в саду облаков на дивном июльском небе, мелькал в резвых струйках фонта-
на, в рассеянной улыбке проходивших мимо женщин. Этот  полуоткрытый  рот
вбирал в себя всю его душу, все его мысли.
   Он шел куда глаза глядят, подставляя белокурую голову летнему  ветру.
Но, как ни был он рассеян и поглощен своими  безумными  фантазиями,  его
зоркие, как у рыси, глаза заметили на другом тротуаре  тетушку  Сильвию.
Марк поспешно завернул за угол. Ему вовсе не хотелось с ней встречаться.
Он не боялся, что она  будет  его  журить  за  отлынивание  от  занятий:
Сильвия только посмеялась бы над этим. Но у Марка сейчас была своя  тай-
на, а в таких случаях он при тетушке никогда не чувствовал себя в  безо-
пасности. Она не то, что мать: инстинкт подсказывал ему, что Сильвия ма-
стерица угадывать такого рода секреты.
   Она его не заметила. Марк вздохнул с облегчением.
   Теперь можно будет все утро бродить и упиваться мыслями о своей  люб-
ви. Слоняясь без дела по улицам (любовь не мешала ему останавливаться  у
витрин, чтобы полюбоваться тут галстуком, там тросточкой или  посмотреть
иллюстрированный журнал), он незаметно для себя шел прямо к цели  -  как
парижские голуби, которые каждое утро пролетают над  кварталами  пыльных
домов, ища свежести тенистых парков. Мальчик искал того же,  его  тянуло
под своды старых деревьев, где так хорошо мечтать под  голубиное  ворко-
ванье.
   Он спустился с холма св. Женевьевы и, выбравшись из лабиринта старин-
ных и людных улиц, очутился среди светлых просторов тихого Ботанического
сада раньше, чем сообразил, что он именно сюда и хотел прийти.
   Здесь, как всегда в эти часы, было мало народу. Только изредка  попа-
дались навстречу гуляющие. Париж гудел вдали, как шершень. Вокруг разли-
валась лазурь ясного летнего утра. Марк отыскал уединенную скамейку сре-
ди группы деревьев; сел, закрыл  глаза,  наслаждаясь  своей  драгоценной
тайной. Длинные нервные руки юноши были прижаты к груди, словно он хотел
закрыть свое сердце от нескромных глаз. Что же это  было  за  сокровище,
которое он хранил так бережно, о котором едва осмеливался думать?  Слова
Ноэми - она их сказала, не думая, а он жадно подхватил и создал  из  них
целый мир... Когда он был у нее в прошлый раз, Ноэми почти  не  замечала
присутствия мальчика и только время от времени машинально улыбалась ему:
она была всецело занята мыслями о великих  событиях.  (Филипп  отвоеван,
Аннета унижена - полная победа!.. Но никогда ни за что нельзя  ручаться.
Завтра все может измениться. Что же, хоть день, да мой!..) При этой мыс-
ли Ноэми вздохнула удовлетворенно и устало.  Марк  спросил,  отчего  она
вздыхает. Ее позабавила искренняя тревога мальчика, и, чтобы  заинтриго-
вать его, она, вздохнув еще раз, проговорила:
   - Это секрет...
   - Какой секрет? В голове Ноэми мелькнула коварная мысль. Она  ответи-
ла:
   - Не могу сказать. Догадайся сам!
   Дрожа от волнения, Марк попросил:
   - Скажите! Я не знаю.
   Полуопустив веки, Ноэми метнула на него томный взгляд:
   - Нет, нет, нет!..
   Марк, краснея, бормотал что-то - он уже боялся узнать эту тайну. Что-
бы продлить забаву, Ноэми сделала таинственную мину и сказала.
   - Хочешь знать? Волнение Марка было так  велико,  что  он  готов  был
крикнуть:
   "Нет, не хочу!"
   - Ну хорошо, но только не сегодня!.. Я тебе  все  расскажу  в  другой
раз.
   - Когда?
   - Скоро.
   - Ну когда же?
   - Скоро... На будущей неделе, когда ты придешь к нам обедать.
   Неделя прошла. И вот сегодня вечером Марк надеялся увидеть Ноэми.  Он
жил ожиданием этой минуты. Он переживал ее в своем воображении. Но никак
не решался дойти до конца: это слишком сильно волновало его... А  угады-
вать наполовину было так сладостно! И, сидя на скамейке в парке, мальчик
изнемогал от блаженного томления. Где-то колокол прозвонил  полдень.  За
деревьями, на залитой солнцем аллее, хрустел песок под ножками маленькой
девочки. Девочка напевала. Дальше какие-то экзотические птицы в  вольере
щебетали на своем странном и трогательном языке. А совсем далеко, на Се-
не, протяжно выла сирена буксирного парохода. Не замечая Марка, бесшумно
и медленно прошли мимо него, обнявшись, влюбленные-высокая  темноволосая
девушка и молодой бледный рабочий. Они на ходу целовались и жадно гляде-
ли в глаза друг другу. Мальчик, затаив дыхание, проводил их взглядом  до
поворота аллеи, а когда они скрылись из виду, всхлипнул от счастья, того
счастья, которое только что прошло рядом, и того, которое придет для не-
го, - от счастья, которое было воплощено в этой  молодой  паре,  которым
дышал июльский полдень и все вокруг,  которое  переполняло  его  сердце,
сгоравшее от любви и открытое для всего.
   Марк вернулся домой, окрыленный этими  минутами  экстаза,  бесконечно
более прекрасного, чем породивший его женский образ. Тень Ноэми  раство-
рилась в золотом потоке, и снова вызвать ее можно было лишь усилием  во-
ли. Марк хотел этого, но тень от него ускользала; он хитрил с собой, во-
ображая, будто узнает ее в облике счастья острого до боли, во всем,  что
наполняло его душу, - в безбрежных надеждах, в героических  решениях,  в
том сознании своей силы и доброты, которое несло его,  как  на  крыльях,
когда он мчался по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки. Но ед-
ва он встретил суровый взгляд матери (он на три четверти часа опоздал  к
завтраку), как золотое сияние погасло, и он снова укрылся в тучу хмурого
молчания.
   Аннета и не пыталась с ним заговаривать. У нее было свое бремя  печа-
ли, которым она ни с кем не могла поделиться. Сын, сидевший  против  нее
за столом, казался ей холодным эгоистом. Он жадно ел, потому  что  очень
проголодался и еще потому, что ему хотелось поскорее уйти в свои  мечты.
Аннета смотрела на него и думала:
   "Я для него только человек, который его кормит, - и больше ничего".
   У нее уже не хватало мужества протестовать. Она чувствовала себя бро-
шенной всеми. К концу завтрака Марк спохватился, что не сказал матери ни
одного слова. Ему стало неловко, совестно, но заговорить он боялся, что-
бы не вызвать расспросов. Кое-как сложив салфетку и сунув ее  в  кольцо,
он торопливо встал, избегая глаз матери, и пошел к  двери...  Хотел  уже
выйти, но вдруг его остановила мысль... Он спросил:
   - Мы сегодня идем к Вилларам? Он был в этом уверен - ведь так сказала
Ноэми, но ему хотелось еще раз убедиться.
   Аннета все еще сидела за столом в унылом оцепенении. Не глядя на  сы-
на, она ответила:
   - Никуда мы не пойдем.
   Ошеломленный Марк застыл на пороге.
   - Как! А мне сказали...
   - Кто тебе сказал? Мальчик в замешательстве молчал:  мать  не  знала,
что он бывает у Ноэми. Не ответив, он поспешил отвлечь ее внимание  дру-
гим вопросом.
   - А когда же мы к ним пойдем? - спросил он разочарованно.
   Аннета пожала плечами. Теперь не могло быть и речи об обедах у Вилла-
ров. Ноэми сказала Марку в шутку: "на будущей неделе", как могла бы ска-
зать: "через сто лет"...
   Марк выпустил ручку двери и с беспокойством шагнул  к  столу.  Аннета
посмотрела на него и, заметив, что он огорчен, ответила:
   - Не знаю.
   - Как не знаешь?
   - Виллары уехали, - пояснила она.
   Марк крикнул:
   - Неправда! Аннета, казалось, не слышала. Марк нетерпеливо дотронулся
до ее рук, лежавших на столе, и взмолился:
   - Ведь это же неправда! Аннета, выйдя из оцепенения, встала и  приня-
лась убирать со стола.
   - Да куда же? Куда они уехали? - допытывался потрясенный Марк.
   - Не знаю, - повторила Аннета.
   Она собрала посуду и вышла.
   Марк стоял в полной растерянности. Рушилась его мечта! Он  ничего  не
понимал... Этот внезапный отъезд без предупреждения... Не может быть! Он
чуть было не побежал за матерью, чтобы вырвать у  нее  объяснение...  Но
вдруг остановился... Нет, это неправда! Сейчас только он сообразил: мать
заметила, что он влюблен, и хочет их разлучить. Она  лжет,  лжет!  Ноэми
никуда не уезжала... В эту минуту Марк ненавидел мать.
   Он выбежал из комнаты, кубарем скатился с лестницы и с бьющимся серд-
цем не пошел, а побежал к Вилларам: хотел убедиться, что они не  уехали.
Они действительно были в Париже. Лакей сказал, что г-н Виллар только что
уехал, а г-жа Виллар устала и никого не принимает. Марк попросил все-та-
ки узнать, не уделит ли ему Ноэми одну минутку. Слуга ушел  и  вернулся:
"Мадам, к сожалению, никак не может принять". Мальчик настаивал: ему не-
обходимо ее увидеть хотя бы на минутку, он должен  ей  сообщить  кое-что
очень важное... Не теряя еще надежды, он бормотал бессвязные слова своим
ломающимся, сдавленным голосом, краснея и неловко жестикулируя,  готовый
расплакаться. Под любопытным и насмешливым взглядом лакея он терял  нить
мыслей. Его подталкивали к двери, но он глупо упирался, крича, что лакей
не смеет его трогать. Наконец лакей велел ему убираться вон и пригрозил,
если он не замолчит, вызвать швейцара, чтобы тот спустил его  с  лестни-
цы... Дверь захлопнулась. Терзаемый стыдом, взбешенный, Марк  все  стоял
на площадке, не решаясь уйти. И вдруг" машинально прислонившись к створ-
ке двери, почувствовал, что она плохо закрыта и  подается  под  его  тя-
жестью. Он толкнул ее и снова очутился в прихожей. Он хотел во что бы то
ни стало пробраться к Ноэми. В прихожей не было никого. Марк  знал,  где
комната Ноэми, и шмыгнул в коридор. Откуда-то из глубины его донесся го-
лос Ноэми. Она говорила слуге:
   - Как этот мальчишка мне надоел!.. Ну его к черту! Очень хорошо,  что
вы ему утерли нос...
   Марк опомнился только на площадке  лестницы.  Он  бежал.  Он  плакал,
скрежетал зубами, у него мутилось в голове. Задыхаясь, он присел на сту-
пеньке. Он не хотел, чтобы его на улице увидели плачущим. Отерев глаза и
успокоившись (под этим внешним спокойствием скрывались ярость  и  боль),
он машинально зашагал домой. Он был в полном  отчаянии...  Умереть!  Да,
надо умереть! Жить больше нельзя!  В  жизни  все  так  пошло  и  мерзко,
все-ложь, все, все лгут!.. Человеку нечем дышать... Переходя через Сену,
Марк подумал, не броситься ли ему в воду. Но его уже предупредил  другой
несчастный. Набережные чернели, словно усеянные мухами: мужчины,  женщи-
ны, дети, перегнувшись через перила, жадно глядели, как  тащат  из  воды
утопленника. Какие чувства привлекли их сюда? Очень немногих  -  садизм,
кое-кого - жалость, громадное большинство  -  интерес  к  происшествиям,
праздное любопытство. А немало, вероятно, было здесь  и  таких,  которые
смотрят на чужие страдания и смерть, чтобы вообразить себя  в  таком  же
положении: "Вот так и я мучился бы", "Вот так и я  буду  умирать".  Марк
видел только низменное любопытство зевак, и оно приводило  его  в  ужас.
Убить себя? Да, но только не на людях! Сын Аннеты был похож на  нее:  та
же дикая стыдливость и гордость. Он не хотел, чтобы на него глазел  этот
сброд, чтобы его, мертвого, тормошили чужие руки, чтобы  липкие  взгляды
оскверняли его наготу. Стиснув зубы, он быстро-быстро зашагал домой, ре-
шив покончить с собою там.
   Во время одной из тех тщательных разведок, которые Марк производил  в
квартире, когда матери не бывало дома, он нашел револьвер. Это  был  ре-
вольвер Ноэми, который Аннета после ее ухода подобрала с пола и  с  неп-
ростительной беспечностью сунула в открытый ящик стола.  Марк  взял  его
себе и спрятал подальше. Решение было принято. А так как дети всегда что
задумают, то сразу и сделают, Марк решил тотчас осуществить свое намере-
ние. Войдя в квартиру так же бесшумно, как и вышел, он заперся у себя  в
комнате и зарядил револьвер - он видел, как это делал один его лицейский
товарищ, немногим его старше, который таскал в кармане эту  опасную  иг-
рушку и на уроке греческого языка, держа револьвер под партой в  зажатом
между колен портфеле, украдкой показывал заинтересованным соседям, как с
ним надо обращаться. Итак, оружие было заряжено. Марк был готов  выстре-
лить... Но где? Надо так, чтобы не промахнуться. Самое лучшее - стрелять
стоя перед зеркалом... Но куда же он тогда упадет?.. Нет, лучше сесть за
стол, а зеркало поставить перед собой... Он снял зеркало с крюка и  пос-
тавил на стол, подперев словарем. Вот так будет хорошо видно, куда стре-
лять. Он взял револьвер... Но в какое место целиться? В висок,  -  гово-
рят, это самое верное... Знать бы, очень ли будет больно...
   Марк и не вспомнил о матери. Он был весь поглощен своей обманутой лю-
бовью, душевной мукой, приготовлениями. Он посмотрел на себя в зеркало и
расчувствовался: бедный Марк!.. Ему захотелось,  раньше  чем  исчезнуть,
поведать людям, сколько он выстрадал из-за них и как он их  презирает...
Хотелось отомстить за себя, вызвать сожаления, восхищение...  Он  вырвал
страницу из ученической тетради, сложил ее криво (он торопился) и  своим
нетвердым, детским почерком начал старательно выводить:
   "Не могу больше жить, потому что она меня обманула. Все люди  злы.  Я
ничего больше не люблю, и лучше мне умереть.  Все  женщины  лгуньи.  Они
подлые. Они не умеют любить. Я ее презираю. Когда будете меня  хоронить,
положите мне на грудь бумагу и напишите на ней: "Я умираю из-за Ноэми".
   Написав это дорогое имя, Марк расплакался и зажал рот платком,  чтобы
заглушить всхлипывания. Потом вытер слезы, перечел написанное и серьезно
сказал себе:
   - Я не должен ее компрометировать.
   Он разорвал листок и стал писать другую записку. Как он  ни  старался
писать ровно, полные отчаяния строчки ракетами взлетали вверх. Дойдя  до
фразы: "Они не умеют любить", он добавил: "А я умели потому умираю".
   Несмотря на все свое горе, он был очень доволен этой фразой, она  его
почти утешила. Он стал добрее к тем, кого оставлял на земле, и  закончил
письмо великодушными словами:
   "Я прощаю всем вам".
   Потом подписался. Через несколько секунд все будет кончено, он  изба-
вится от всего! Марк заранее представлял себе, какое сильное впечатление
произведет его смерть.
   Но в то время, как он старательно выводил пером росчерк своей  подпи-
си, который в первый раз вышел плохо, за его спиной  внезапно  распахну-
лась дверь. Он едва успел прикрыть руками  револьвер  и  бумагу.  Аннета
увидела только зеркало, прислоненное к словарю, и подумала, что Марк лю-
буется собой. Она не сделала ему никакого замечания. Видимо, страшно ус-
талая, она слабым голосом сказала Марку, что забыла купить молока к обе-
ду и было бы очень хорошо, если бы он за ним сбегал, чтобы ей  не  приш-
лось спускаться и опять подниматься на  шестой  этаж.  А  у  Марка  была
только одна мысль: как бы мать не увидела того, что он закрывал  руками.
И, боясь двинуться с места, он ответил резко, что ему некогда, он занят.
Аннета, грустно усмехнувшись, вышла и закрыла за собой дверь.
   Марк слышал, как она медленно шла вниз по лестнице. Он вспомнил,  ка-
кой у нее был убитый вид, и почувствовал угрызения совести.  Ее  усталое
лицо и голос хватали за сердце. Марк торопливо бросил револьвер  в  ящик
стола, спрятал под грудой книг свое "прощание с  жизнью"  и  выбежал  на
лестницу. Он догнал мать и сердито крикнул ей, что сам пойдет  за  моло-
ком. Аннета вернулась. Она подумала, что мальчик не такой уж  бессердеч-
ный, как ей кажется, и на душе у нее стало легче. Но ее  очень  огорчала
грубость и резкость Марка. Боже, как мало в нем  нежности!  Что  ж,  тем
лучше для него! Он меньше будет страдать в жизни.
   К тому времени, когда Марк вернулся, он уже совсем забыл о своем  ре-
шении покончить жизнь самоубийством. Он без всякого удовольствия  увидел
на столе плохо прикрытое знаменитое "завещание" и поспешно сунул его  на
дно какой-то коробки. Теперь он гнал от себя  гнетущую  мысль  о  самоу-
бийстве. Он чувствовал, какой низостью и жестокостью это было бы по  от-
ношению к матери, состояние которой его встревожило.  Но  свою  заботли-
вость он проявлял в довольно неуклюжей форме. Он не сумел спросить  так,
как следовало бы, Аннета не сумела ответить. Из ложного  самолюбия  Марк
скрывал свои истинные чувства, и могло показаться, что вопросы о ее здо-
ровье он задает, неохотно выполняя долг  вежливости.  Аннета,  такая  же
гордая, как и он, не хотела его тревожить  и  уклонилась  от  разговора.
Снова оба замкнулись в молчании.  Успокоившись,  Марк  уже  считал  себя
вправе сердиться на мать за то, что ради нее отказался от  самоубийства.
В глубине души он отлично знал, что у него нет больше ни малейшего жела-
ния стреляться, но надо же было выместить на ком-нибудь пережитую  обиду
и боль! А срывать злость удобнее всего на матери: она ведь  всегда  тут,
под рукой, и она все стерпит.
   Так мать и сын оставались замурованными каждый в своем горе. И  Марк,
которого собственное горе уже начинало тяготить, чувствовал, как  в  нем
растет досада на мать за ее печальный вид. Он очень обрадовался, услышав
в прихожей звонок Сильвии (ему хорошо знакома была ее  манера  звонить).
Сильвия пришла, чтобы взять его с собой на вечер  Айседоры  Дункан:  она
теперь увлекалась балетом. Хотя Марк считал своим долгом отныне  хранить
и в душе и на лице (прежде всего  на  лице)  роковую  печать  пережитого
страдания, он не мог скрыть удовольствие,  когда  представилась  возмож-
ность вырваться из дому. Он побежал одеваться, оставив  дверь  открытой,
чтобы не пропустить ничего  из  веселой  болтовни  тетки,  которая,  как
только вошла, принялась рассказывать какую-то скабрезную историю. Аннета
слушала и, как ни тяжело было у нее на душе, заставляла себя  улыбаться,
а про себя думала:
   "И эта самая женщина только год назад рыдала над трупом своего ребен-
ка! Неужели она все забыла?"
   Аннета не завидовала этой душевной гибкости. А смех ее сына, из  дру-
гой комнаты вторивший остротам Сильвии, свидетельствовал, что Марк  спо-
собен так же легко забывать. Огорченная таким бездушием, Аннета не  зна-
ла, что она тоже обладает этим чудесным и жестоким даром. Когда Марк по-
явился из своей комнаты, сияющий, совсем одетый, она не могла скрыть су-
ровое неодобрение. Марка выражение ее лица задело больше, чем самый рез-
кий выговор. Мстя матери преувеличенной веселостью, он  вел  себя  очень
шумно и так торопился уйти, что забыл даже попрощаться с нею. Он  вспом-
нил об этом уже на лестнице. Не вернуться ли? Нет, поделом ей! Он был на
нее сердит. Какое облегчение весь вечер  не  встречать  ее  укоризненных
взглядов, а главное - оставить позади гнетущую атмосферу их дома  и  все
тягостные треволнения сегодняшнего  дня!..  Какой  это  был  бесконечный
день!.. За несколько часов Марк прожил целую жизнь, нет, несколько  жиз-
ней, познал верх блаженства и бездну отчаяния... Такое бремя могло  хоть
кого раздавить! Но для гибкой натуры этого юнца оно было не тяжелее, чем
птица для ветки. Вспорхнет птица - и вот уже ветка распрямилась и весело
качается на ветру. Отлетели и радости и горести минувшего дня.  Остается
лишь воспоминание. Мальчик спешит отогнать и его, открывая сердце  новым
радостям и печалям.
   Но Аннета не могла знать, что происходит в душе Марка, и так как  она
тоже была человеком с сильными страстями и поэтому  все  преувеличивала,
то поведение Марка целиком отнесла на свой счет.  Радость,  с  какой  он
убежал от нее, поразила ее в самое сердце. Прислушиваясь к его смеху  на
лестнице, она решила, что сын ее ненавидит, что он ею тяготится. Да, да,
это по всему видно! Он жаждет от нее избавиться. Если бы она умерла,  он
был бы счастливее, чем теперь... Счастливее!.. Да и для нее смерть  была
бы счастьем. Нелепая мысль, что ее сын, ее мальчик, мог желать ее  смер-
ти, больно резнула Аннету по сердцу. (Нелепая ли? Как знать? Какой ребе-
нок в минуту исступления не желал смерти своей матери?..)  Эта  страшная
мысль пришла в час, когда Аннета держалась за жизнь уже слабеющей рукой,
и была для нее смертельным ударом.
   Она и без того была сегодня истерзана любовной горячкой. Сейчас, ког-
да решение было принято и осуществлено, когда она выполнила  долг  перед
собой и непоправимое свершилось, у нее не хватало сил выдерживать натиск
внутреннего врага. И вражеские полчища ринулись на нее.
   Она была их сообщницей. Она открыла им ворота.  Когда  все  потеряно,
человек имеет право хотя бы упиваться своим  отчаянием!  "Мое  страдание
никого не касается, оно только мое, так отдамся же я ему целиком!  Серд-
це, истекай кровью! Я вонзаю в тебя нож, заставляю  снова  увидеть  все,
что ты утратило!" Воображение Анкеты лихорадочно работало, рисуя ей  Фи-
липпа как живого. Он был тут, перед ней, она говорила  с  ним,  касалась
его. Видела снова все то, что любила в нем, что привлекало ее  сходством
с ней и противоположностью. Вспоминала их встречи, этот  союз  противни-
ков, двойной пыл страсти и борьбы. Разве объятия и борьба не одно  и  то
же? И в этих воображаемых объятиях была такая чувственная сила, что обе-
зумевшая от любви Аннета изнемогала, как Леда, настигнутая лебедем. Бур-
ный поток страсти снова уносил ее, но теперь в нем крылось отчаяние. Она
переживала тот страх, который каждая женщина, созданная  для  любви,  но
обделенная ею в жизни, познает на переломе лет: разрыв с любимым челове-
ком кажется ей прощанием с любовью навеки. В этот вечер  Аннета,  остав-
шись после ухода сына наедине со своей искалеченной любовью, металась  в
муках душевной опустошенности. Неотступные думы об умершей навсегда люб-
ви, о напрасно прожитой жизни душили ее. Упорно возвращаясь, они не  да-
вали ни минуты покоя. Напрасно Аннета пыталась чем-нибудь заняться:  она
бралась за работу, бросала ее, вставала, садилась. Упав головой на стол,
она ломала руки. Навязчивая мысль сводила ее с ума. Она  дошла  до  того
предела страданий, когда женщина готова на любые  безумства,  только  бы
убежать от себя. Чувствуя, что теряет рассудок, Аннета в этом бреду ощу-
тила вдруг дикий порыв, страшное желание выбежать на улицу и,  в  ярости
самоунижения, надругаться над своей измученной душой и телом,  отдавшись
первому встречному. Когда до ее сознания дошла эта чудовищная мысль, она
вскрикнула от ужаса. Но ужас как будто еще подстегнул  постыдную  мысль,
она не хотела отступать. Тогда Аннета так же, как ее сын, подумала о са-
моубийстве. Она знала, что уже не в силах будет отделаться от этого  на-
важдения...
   Она встала и пошла к двери. Но, проходя мимо  открытого  окна,  вдруг
решила выброситься из него. В ней заговорил инстинкт  целомудрия,  стре-
мившийся спасти душу от осквернения. Ах эта мечтательная душа! Ум Аннеты
не был отуманен общепринятой моралью.  Но  инстинкт  оказывался  сильнее
ума, он судил вернее... Вся во власти противоречивых стремлений - к окну
или к двери, - она не смотрела  по  сторонам.  Метнувшись  к  окну,  она
сильно ударилась животом об угол буфета. Боль была так сильна, что у нее
захватило дух. Согнувшись, она схватилась обеими  руками  за  ушибленное
место, испытывая какое-то острое злорадство от того, что  удар  пришелся
именно по животу, словно она хотела раздавить в своем теле распоряжавшу-
юся ею слепую и пьяную силу, бога-тигра... Затем наступила реакция.  Без
сил упала Аннета в низенькое кресло между буфетом и окном.  Руки  у  нее
были ледяные, лицо в поту. Сердце билось неровными толчками, все  слабее
и слабее. Ей чудилось, что она летит куда-то в пропасть, в голове стуча-
ла одна мысль:
   "Скорее! Скорее!.."
   Она потеряла сознание.
   Когда Аннета открыла глаза (сколько  времени  прошло?  Несколько  се-
кунд?.. Вечность?..), она лежала, запрокинув голову, как на плахе,  упи-
раясь затылком в подоконник. Тело было втиснуто в угол между  буфетом  и
окном. И первое, что она увидела, были июльские звезды над темными  кры-
шами... Божественный свет одной из них проник к ней в сердце...
   Молчание ночи, непостижимое, бескрайнее, как убегающая  вдаль  равни-
на... Внизу на улице проезжали экипажи, в буфете  дребезжали  стаканы...
Аннета ничего не слышала... Она висела между небом и землей...  "Бесшум-
ный полет"... "Она все не могла окончательно проснуться"...
   Аннета медлила. Ей страшно было вернуться к тому, что она на миг  ос-
тавила, - к безмерной усталости, мукам в тисках любви... "Любовь,  мате-
ринство. Ожесточенный эгоизм, эгоизм природы, которой мало дела до  моих
страданий, которая подстерегает мое пробуждение, чтобы терзать мне серд-
це... Ах, не просыпаться бы больше!.."
   Но она все-таки очнулась. И увидела, что враг исчез. Отчаяния  больше
не было... Нет, было, но уже не в ней, а  вне  ее,  она  словно  слышала
его... О волшебство!.. О грозная музыка, открывающая  неведомые  просто-
ры!.. Аннета, как зачарованная, слушала звучавшие в воздухе  рыдания,  -
казалось, невидимые руки играют прелюдию Шопена "Судьба". Сердце ее  пе-
реполнилось еще не изведанной радостью. Ничего общего не было между жал-
кой радостью нашей повседневной жизни, радостью, которая боится  страда-
ний и держится только тем, что отвергает их, - и этой новой огромной ра-
достью, которая рождена страданием... Аннета слушала, закрыв глаза.  Го-
лос смолк. Наступила тишина ожидания. И  вдруг  из  глубины  замученного
сердца вырвался дикий  крик  освобождения...  Подобно  алмазу,  режущему
стекло, прочертил он светлой бороздой свод ночи. Аннета разбитая,  изне-
могшая, на исходе ночи мук родила в себе новую душу...
   Безмолвный крик улетел, кружась и исчез в бездне мысли. Аннета лежала
неподвижная и немая. Лежала долго. Наконец она поднялась. Шея болела  от
твердого изголовья, ломило все кости. Но душа была освобождена.
   Непреодолимая сила толкнула ее к столу. Она и сама еще не знала,  что
будет делать. Сердце ширилось в груди. Она не могла хранить в  себе  то,
чем оно было полно. Она схватила перо и в неудержимом порыве стала изли-
вать свою скорбь в нескладных стихах:
   Ты пришла, ты схватила меня - целую руку твою.
   С любовью, с содроганием - целую руку твою.
   Ты пришла меня уничтожить, Любовь, я это сознаю.
   Мои колени дрожат! Приди! Уничтожь! - Целую руку твою.
   Ты надкусишь плод и бросишь его: я сердце тебе отдаю!
   Благословенны язвы укусов твоих! - Целую руку твою.
   Ты хочешь всю меня: все взяв, все разгромив в бою.
   Ты оставляешь одни обломки. - Целую руку твою.
   В твоей руке, меня ласкающей, я гибель мою узнаю,
   И я целую в предсмертный миг смертоносную руку твою.
   Рази меня! Убей меня! Я в страданье отраду пью,
   Я в разрушенье пью свободу. - Целую руку твою.
   Ты каждым взмахом рассекаешь старинных пут змею,
   Ты мясо рвешь, ты цепи рвешь. - Целую руку твою.
   О мой убийца, сквозь раны тела я жизнь мою струю,
   Она вырывается из темницы. - Целую руку твою.
   Я нива, взрытая тобой, я новую жизнь даю
   Тобой посеянным зернам муки. - Целую руку твою.
   О, сей щедрее святую муку! Я семя в груди затаю,
   Чтоб в ней созрела вся мука мира. - Целую руку твою.
   Целую руку твою. [57]
   Буря. Волны морские разбиваются о скалы, душа полнится брызгами и ог-
нями, взлетает к небу пенной пылью страстей и слез...
   Последний крик диких птиц - и душа снова на земле. Измученная  Аннета
падает на кровать и засыпает.
   Наутро от вчерашних горестей почти не осталось следа - они  растаяли,
как снег на солнце...
   Cosi la neve al sol si disigilla [58]
   О них напоминала только блаженная боль во всем теле - усталость чело-
века, который боролся и знает, что победил!
   Аннета чувствовала, что пресытилась страданиями. Горе - как  страсть:
чтобы оно прошло, нужно им упиться, пережить его до конца. Но мало у ко-
го хватает на это мужества. Этот пес всегда голоден и  зол,  потому  что
люди кормят его только крошками со своего стола. Побеждают страдание те,
кто дерзнул отдаться ему целиком, дерзнул сказать ему:
   "Я принимаю тебя. И оплодотворю тебя".
   Это мощное объятие творящей души грубо и плодотворно, как  физическое
обладание...
   Аннета увидела на столе написанные вчера строки и разорвала бумагу  в
клочки. Эти бессвязные слова были ей сейчас так  же  нестерпимы,  как  и
чувства, в них выраженные. Ей не хотелось нарушать  охватившее  ее  бла-
женство. Она испытывала такое облегчение, как будто  путы  ее  ослабели,
как будто цепь только что разомкнулась... И,  словно  в  блеске  молнии,
встала в ее воображении эта цепь тягот, которые душа сбрасывает  медлен-
но, одну за другой, проходя через ряд существовании, своих,  чужих  (это
одно и то же)... Аннета спрашивала себя:
   "К чему, к чему это вечное влечение,  привязанности,  которые  всегда
рвутся? К  какому  освобождению  ведет  меня  путь  желаний,  обагренный
кровью?.."
   Но это длилось мгновение. Зачем тревожиться о  том,  что  будет?  Оно
пройдет, как и все то, что было. Мы хорошо знаем: что бы  ни  случилось,
мы переживем! Есть народная поговорка, старые, полные героизма слова,  в
которых звучат и мольба и вызов: "Да не взвалит  нам  господь  на  плечи
столько, сколько мы можем вынести!"
   Она, Аннета, прошла через испытание, пережив его в один  день!..  Те-
перь она отдыхала душой и телом...
   То strive, to seek, not to lind, and not to yield.
   "Это хорошо. Хорошо... Дни мои не прошли бесследно... А продолжение -
завтра!.."
   Аннета встала с постели голая. Утреннее солнце над крышами, яркое ав-
густовское солнце заливало ее тело и всю комнату... Она чувствовала себя
счастливой... Да, счастливой, несмотря ни на что!
   Все было такое же, как вчера: земля и небо, прошлое и будущее. Но то,
что вчера угнетало, сегодня излучало радость.
   Марк вернулся поздно, была уже ночь. Повеселившись без матери, он те-
перь чувствовал себя виноватым в том, что оставил  ее  одну  и  что  она
из-за него, должно быть, не спит до сих пор. Он знал, что Аннета не  ля-
жет, пока он не вернется, и ждал ледяной встречи. Хотя ему было совестно
- или, вернее, именно поэтому - он уже на лестнице приготовился к оборо-
не. С вызывающим видом, с дерзкой усмешкой, но в глубине души далеко  не
уверенный в себе, он достал из-под циновки ключ и отпер дверь. В кварти-
ре ничто не шелохнулось. Повесив в прихожей пальто, Марк подождал  мину-
ту. Тишина. На цыпочках прошел он к себе в комнату и стал бесшумно  раз-
деваться. У него отлегло от сердца. Утро вечера мудренее! Но,  не  успев
еще совсем раздеться, он вдруг встревожился. Тишина в комнате матери по-
казалась ему неестественной... (У него, как и у Аннеты, было живое вооб-
ражение, и он легко поддавался тревоге.) Что случилось?..  Он,  конечно,
был за тысячу миль от каких бы то ни  было  подозрений  о  той  сокруши-
тельной буре, которая разразилась в соседней комнате. Но он  не  понимал
мать, и она всегда вызывала в нем некоторое беспокойство: он никогда  не
знал, что она думает. В страхе он, как был, босиком и в  одной  рубашке,
подошел к двери в комнату Аннеты, но, приложив ухо к скважине, сразу ус-
покоился. Мать была там и спала, тяжело и неровно дыша. Боясь, не  забо-
лела ли она, Марк приоткрыл дверь и подошел к кровати. При свете уличных
фонарей он увидел, что Аннета лежит на спине. Распущенные волосы  закры-
вали ей щеки, а лицо приняло то трагическое выражение, которое  когда-то
по ночам так удивляло ночевавшую у нее Сильвию. Грудь бурно  поднималась
и опускалась от тяжелого и шумного дыхания. Марк испытывал и страх и жа-
лость, глядя на это тело и смутно угадывая его  страдания  и  усталость.
Нагнувшись к подушке, он позвал дрожащим шепотом:
   - Мама!..
   Услышав в глубоком сне этот зов, шедший словно  издалека,  Аннета  на
миг очнулась и застонала. Мальчик испугался, отошел. Она снова  затихла.
Марк вернулся к себе  и  лег.  Усталость  от  треволнений  этого  дня  и
свойственная его возрасту беззаботность взяли свое, и он проспал крепким
сном до утра.
   Но, как только он открыл глаза, вернулись вчерашние мысли и  тревога.
Его удивило, что так поздно, а матери не видно.  Обычно  она  по  утрам,
когда он был еще в постели, входила к нему в  комнату  (что  его  всегда
раздражало) - поздороваться и поцеловать его. Сегодня она не пришла,  но
он услышал ее шаги в соседней комнате. И открыл дверь. Стоя на  коленях,
Аннета вытирала пыль с мебели и не обернулась.  Марк  поздоровался;  она
весело взглянула на него и сказала:
   - Доброе утро, мой мальчик! И опять занялась своим делом, не  обращая
на него внимания. Марк ожидал расспросов о вчерашнем вечере. Он  терпеть
не мог этих расспросов. Но сегодня то, что Аннета ни о чем не  спросила,
злило его. Она ходила по комнате, наводя порядок и  одновременно  одева-
ясь: ей пора было идти на уроки. Марк наблюдал мать в зеркале, перед ко-
торым она остановилась: под глазами круги, лицо еще утомленное, но глаза
блестят, губы улыбаются. Марк был поражен: он ожидал, что увидит ее  пе-
чальной, и даже готов был в душе пожалеть ее,  а  неожиданная  веселость
Аннеты сбила его с толку и даже рассердила, - такова была  логика  этого
юного мужчины!..
   У Аннеты же была своя логика. "У сердца есть свои законы", и познают-
ся они тем чутьем, которое выше разума. Аннете было уже все  равно,  что
подумают другие. Она теперь знала, что не надо требовать от людей  пони-
мания. Если они тебя любят, то любят с закрытыми глазами. И не часто они
их закрывают! "Пусть себе будут, какими хотят. Я их все равно  люблю.  Я
не могу жить без любви. А если меня не любят, я буду любить и за себя  и
за них - в моем сердце достаточно любви".
   Заглядевшись в зеркало, словно она видела в нем что-то  далекое,  она
улыбалась, и глаза ее сияли, как две капли огня - огня вечной любви.
   Причесавшись, она опустила руки, обернулась  и,  увидев  хмурое  лицо
Марка, вспомнив о вечере, на который он ходил с Сильвией, взяла  его  за
подбородок и сказала весело, скандируя слоги:
   - "Вы плясали? Очень рада! Ну так спойте же теперь!"
   Засмеялась, глядя в его ошеломленное лицо, приласкала  его  взглядом,
поцеловала и, взяв со стола сумочку, вышла, говоря на ходу:
   - До свиданья, мой кузнечик! Марк слышал, как она в передней  насвис-
тывала веселую песенку (презирая ее за это, он в то же время невольно ей
завидовал, так как она свистела гораздо лучше его).
   Он был возмущен. После вчерашних тревог  -  такая  неприличная  весе-
лость! Мать была для него загадкой. И, подражая  взрослым  мужчинам,  он
все приписал вечным женским причудам: "La donna mobile..." [59].
   Он уже собирался уходить, как вдруг ему бросился в глаза клочок бума-
ги в корзинке. Взгляд его, острый и жадный, как у хищного зверька, оста-
новился на этой разорванной бумажке сперва бессознательно. Но,  разобрав
несколько слов, Марк застыл на месте... Эти слова... Почерк матери... Он
с лихорадочной торопливостью собрал клочки и стал читать... Сначала хва-
тал то один клочок, то другой, как попало...  Какие  пламенные  стихи!..
Разорванные на части, они, как оборвавшаяся песня, еще больше  волновали
и зачаровывали... Марк перерыл корзинку и собрал все клочки до  единого.
Он терпеливо сложил их, чтобы можно было прочесть. У него дрожали руки -
так взволновала его эта случайно открытая тайна. Прочитанные стихи  пот-
рясли его. Он не все в них понимал, но дикая страстность  этой  одинокой
песни раскрывала перед ним неведомые источники любви и скорби, восхищала
и ошеломляла его. Неужели эта буря вырвалась из груди его  матери?  Нет,
нет, не может быть! Ему не хотелось верить. Он  убеждал  себя,  что  она
списала стихи из какой-нибудь книги. Но из какой? И спросить ведь у  нее
нельзя... А что, если это все-таки не из книги?.. Слезы подступили к его
глазам, хотелось крикнуть о своем волнении и нежности, броситься к мате-
ри на шею или упасть к ее ногам, открыть ей душу, читать в ее душе... Но
он не мог этого сделать.
   А когда в полдень мать пришла завтракать, мальчик, все утро  читавший
и переписывавший ее стихи и спрятавший их в конверте у себя на груди, не
сказал ей ничего. Он сидел за столом и даже не встал, головы  не  повер-
нул, когда она вошла. Он горел желанием все  узнать,  но  его  сковывала
застенчивость, и он старался скрыть волнение под маской бесстрастия... А
вдруг эти трагические стихи сочинила не она! Его снова одолели сомнения,
когда он увидел спокойное лицо Аннеты... Однако то, другое, ошеломляющее
подозрение не уходило: "А что, если это все-таки она?..  Вот  эта  самая
женщина, моя мать, что сидит против меня за столом?.." Он не смел взгля-
нуть на нее... Но, когда Аннета спиной к нему ходила по комнате, унося и
принося блюда, он следил за ней инквизиторским взглядом, словно  спраши-
вая:
   "Кто же ты?"
   Он не мог разобраться в этих  смутных  и  тревожных  впечатлениях.  А
мать, всецело поглощенная своей новой жизнью, ничего не замечала.
   После завтрака оба вышли из дому и разошлись в разные  стороны.  Марк
смотрел матери вслед. Его раздирали противоположные чувства: он  и  вос-
торгался ею, и злился на нее... Женщина, настоящая женщина!  Иногда  она
бывает такая близкая, а иногда совсем далекая, как будто существо другой
породы... Ничем они не похожи на нас, мужчин! Непонятно, что у нее в ду-
ше творится, отчего она смеется, отчего плачет. Он ее презирает, ненави-
дит - и тянется к ней, она нужна ему. Он зол на все  за  ее  власть  над
ним. Он охотно укусил бы ее в мальчишеский затылок, еще мелькавший  впе-
реди, как укусил руку Ноэми (ах, как тогда хотелось кусать  ее  руку  до
крови!) При этом неожиданном воспоминании у Марка  дрогнуло  сердце.  Он
остановился, сильно побледнев, и плюнул от омерзения.
   Марк проходил через Люксембургский сад, где  молодые  люди  играли  в
спортивные игры. Он смотрел на них с завистью. Все лучшее в нем, все его
тайные желания влекли его к делам, подобающим мужчине, - не к любви,  не
к женщинам, а к спорту, к подвигам, которые требуют героической смелости
и силы. Но он был мальчик  хилый;  жестокая  судьба,  болезнь  в  раннем
детстве были причиной того, что физически он был менее развит,  чем  его
сверстники. А сидячий образ жизни, книги, мечтательность, то, что он рос
в обществе женщин, - все это отравило его любовным  ядом,  перешедшим  к
нему от матери, тетки, деда: из крови Ривьеров. Он был  бы  рад  вскрыть
себе вены и выпустить из них всю эту кровь! Ах как он завидовал прекрас-
но сложенным юношам без мыслей в голове, но с радостью в сердце!
   Он презирал те дары, что послала ему судьба, и думал только о тех,  в
которых она ему отказала. Он видел игры и борьбу сильных и стройных тел.
И в своем эгоизме не замечал подле себя иной борьбы - той, которую  вела
его мать...
   Аннета шла по улицам Парижа. Лето заливало город потоками света. Небо
гляделось в крыши домов, омывая их лучистой синевой своих взоров...  Как
хорошо в такое утро очутиться среди полей, далеко  от  города!..  Но  об
этом нечего было и мечтать. У Аннеты не было денег, она не могла  уехать
из Парижа. Предполагалось, что Марк проведет несколько недель  с  теткой
на нормандском побережье, а она останется в городе. Гордость не позволя-
ла ей жить в Нормандии на средства сестры, а, кроме того, она еще с  тех
времен, когда ездила туда с отцом, питала отвращение  к  этим  ярмаркам,
кишевшим скучающими и флиртующими бездельниками. Да, ей  предстояло  ос-
таться одной в городе, и это ее вовсе не огорчало. Она носила в  себе  и
море, и небо, и солнечные закаты за холмами, и молочные туманы, и  поля,
одетые саваном лунного света, и тихо тающие летние ночи. Дыша  раскален-
ным воздухом августовского дня, среди оглушительного уличного шума и по-
токов людей, Аннета шла по Парижу уверенным и быстрым шагом, той же лег-
кой, плавной походкой, что и в былые годы, все замечая на ходу, - и в то
же время такая далекая от всего окружающего... На пыльной  мостовой,  по
которой грохотали колеса тяжелых автобусов,  она  мысленно  бродила  под
сводами бургундских лесов,  в  тех  местах,  где  прошло  ее  счастливое
детство, вдыхала запах мха и древесной коры. Она шла  по  ковру  осенних
листьев; меж обнаженных ветвей зашумел ветер с дождем и, пролетая,  мок-
рым крылом коснулся ее щеки; звенела где-то  песня  птицы,  волшебная  в
этой тишине. Ветер и дождь пронеслись... В этих самых лесах бродили ког-
да-то молодая Аннета и ее плачущий возлюбленный, и была там живая  изго-
родь из боярышника, и жужжали пчелы вокруг заброшенного дома... Радости,
страдания... Как это все далеко!.. Аннета улыбалась  той  юной  девушке,
для которой страдания были внове... "Подожди, бедняжка! Это  еще  только
начало!.."
   "Ты ни о чем не жалеешь?"
   "Нет".
   "Ни о том, что сделал, ни о том, что не сделано?"
   "Ни о чем. О коварный ум, ты хочешь уличить меня в  сожалениях?  Нап-
расный труд! Я принимаю все, все, что было в моей жизни, и все, чего  не
было. Принимаю целиком свою судьбу, ее мудрость и безумие.  Все  было  в
ней подлинным - мудрое и безумное.  Человеку  свойственно  заблуждаться,
такова жизнь... Но любовь никогда не бывает заблуждением. Пусть старость
близка, - сердце мое не тронули морщины... И сколько бы оно ни страдало,
оно счастливо тем, что любило..."
   Аннета улыбалась, с благодарностью думая о тех, кого она в жизни  лю-
била.
   В этой улыбке было много нежности,  но  немало  и  чисто  французской
беззлобной иронии. Аннета с интересом подмечала не только  трогательное,
но и смешное во всех этих мучениях, своих и чужих, в этой горячке  жела-
ний и ожидания. "Чего я еще жду?.. С любовью кончено! Теперь  ваша  оче-
редь!.."
   Она думала о других - о сыне своем, который весь  горел  и  трепетал,
протягивая руки к неизвестному будущему. О Филиппе,  не  удовлетворенном
той жалкой пищей, которой общество пыталось утолить его  ненасытный  го-
лод. О Сильвии, ищущей забвения и ждущей события, которое  заполнило  бы
зияющую пустоту в ее сердце. Она думала о целой армии людишек, всю жизнь
зевающих от скуки. И о беспокойной молодости, которая мечется и  ждет...
Чего? К чему она протягивает руки?
   Отрешаясь от себя, Аннета наблюдает уличную толпу, всю эту массу  лю-
дей, которые тянут лямку... Стадо, которое бежит, спешит, словно его го-
нят овчарки. В этом стаде никто не замечает других. Все воображают,  что
движутся по своей воле, а на самом деле ими движет посторонняя сила, и в
этом кажущемся беспорядке есть предначертанный ритм... Но куда их  ведет
невидимый пастырь? И добрый ли это пастырь? Нет! Он по ту сторону  добра
и зла...
   Аннета занималась с ученицами, как  всегда,  терпеливая  и  ласковая,
внимательно выслушивала их, объясняла толково, не сбиваясь. Но в  то  же
время продолжала думать о своем. Тому, у кого это вошло в привычку, нет-
рудно жить двойной жизнью: одна - внешняя, среди людей, другая - в  глу-
бинах души, озаренных мечтой. Одна не мешает другой. Человек  видит  обе
одновременно, как музыкант, читающий глазами партитуру. Жизнь-та же сим-
фония: каждое ее мгновение поет на разные голоса.  Отраженный  жар  этой
страстной гармонии окрасил нежным румянцем лицо Аннеты. В этот  день  ее
ученицы, удивляясь, что она так молодо выглядит, чувствовали  к  ней  то
сильное влечение, которое подростки, не смея в этом признаться,  испыты-
вают к старшим подругам, к Провозвестницам. Аннета и не подозревала, ка-
кой след оставляет она сегодня в сердцах всех, к кому приближается.
   Она вернулась домой под вечер, все такая же окрыленная, не чуя  земли
под собой... Она не могла бы объяснить, отчего у нее сегодня  так  легко
на душе. Великая тайна женщины, излучающей сияние радости без всякой ви-
димой причины и даже вопреки всему! Все окружающее, весь внешний  мир  в
эти минуты для нее лишь тема для свободного творчества  мечты  и  пылкой
фантазии.
   На улицах мимо нее проходило  множество  озабоченных  людей.  Мчались
мальчишки-газетчики, выкрикивая новости, которые тут же обсуждались про-
хожими. Она не обращала на них внимания. Из  встречного  трамвая  кто-то
окликнул ее. Она не сразу сообразила, что это муж Сильвии.  Не  разобрав
слов, она весело помахала ему рукой... Как все вокруг суетятся!..  Снова
на короткий миг предстало ей видение головокружительного потока, который
с силой вырывается из трещины небосвода, подобный текучей звездной  мас-
се, и низвергается в зовущую его бездну... В какую?..
   Она поднялась по лестнице в свою квартиру. В дверях ее ждал  Марк,  у
которого глаза так и сверкали, а за ним стояла Сильвия, тоже сильно воз-
бужденная. Им, видно, не терпелось сообщить ей какую-то  новость...  Что
случилось?.. Оба заговорили разом - каждому хотелось быть первым...
   - Да о чем вы шумите? - спросила Аннета со смехом.
   Она разобрала только одно слово:
   - Война...
   - Война? Какая война? Впрочем, она не удивилась... Вот она, бездна!..
   "Так это ты? Давно я чувствовала твое губительное дыхание".
   Марк и Сильвия все еще кричали что-то наперебой.
   Чтобы доставить им удовольствие, Аннета усилием воли стряхнула с себя
на минуту оцепенение...
   "Война? Ну что же! Война, мир-все это жизнь, все это ее игра...  И  я
приму в ней участие!.."
   Она была азартным игроком, эта очарованная душа! "Я бросаю вызов  бо-
гу!"

   КНИГА ТРЕТЬЯ
   МАТЬ И СЫН

   Ибо мир - не есть отсутствие войны, а добродетель, родившаяся из  ду-
шевной силы.
   Спиноза, "Трактат о политике", V, 4.

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Войной нельзя было испугать Аннету.
   Она думала:
   "Все - война".
   Война под маской...
   "... Мне нисколько не страшно взглянуть тебе прямо в лицо".

   Все близкие Аннеты, как и она, как и многие, приняли это событие  без
особого протеста. Аннета - с той покорностью судьбе, которую она вынесла
из своего последнего испытания.
   "Я готова. Будь что будет!.."
   Ее сестра Сильвия - с тайным ожиданием, едва сдерживая крик  нетерпе-
ния:
   "Наконец-то!.."
   Наконец! Однообразная река дней  разольется  шире.  Шире  раздвинется
круг любви и ненависти...
   Сын Аннеты Марк - с мрачным восторгом; он не говорит ни слова, но  за
него говорят глаза, лихорадочные движения рук... Так вот он, этот траги-
ческий идеал, которого Марк в своей слабости страшился,  но  к  которому
тянулся всеми  своими  темными  инстинктами,  обычно  отрицаемыми  моло-
достью!.. Сигнал к пробуждению скованных сил, дремлющих под спудом в эту
скучную, лишенную смысла жизни эпоху! Марк видел, как  уходят  на  фронт
старшие, опьяняясь жаждой действия и жертвенным порывом,  -  этот  поток
очень скоро загрязнится, но теперь, вначале, источник его еще чист, нас-
колько он может быть чистым в душе юношей, где осело много мути.  Накло-
нившись над ним, Марк словно пробует кончиком языка и то и другое:  пыл-
кую чистоту самоотречения и грязную тину со дна. Завтрашний день,  кото-
рым упьются старшие, вызывает в нем и зависть и страх...  Подняв  глаза,
он встречается взглядом с матерью. Они отворачиваются друг от друга. Они
друг друга поняли, но не позволяют заглянуть в себя еще  глубже.  И  оба
знают, что они окутаны одним и тем же облаком.
   Один только Леопольд, муж Сильвии, не захвачен этой волной  воодушев-
ления: из всей семьи он один отправляется на фронт. А он-то  думал,  что
его год, почти последний год призыва, возьмут не скоро, - ведь запас бу-
дет призываться постепенно. Леопольд не торопился. Но он предчувствовал,
что за него поторопится война, что она не минет его. И война вспомнила о
нем скорее, чем он ожидал. Леопольд был из Камбре. Он очутился на  пере-
довых позициях. В его годы это была честь, без которой он вполне мог  бы
обойтись. Однако, уезжая,  Леопольд  бодрился.  Что  поделаешь!  Сильвия
настроена героически, да и от других женщин вряд ли можно ждать участли-
вого взгляда. Каждая из них провожает на фронт мужчину-мужа,  возлюблен-
ного, сына или брата. То, что они уезжают скопом, придает этому противо-
естественному явлению оттенок закономерности. Как переполошились бы жен-
щины, вздумай кто-нибудь из отъезжающих протестовать! Но никто не  осме-
лился. Леопольду это в голову не пришло. В настроении  близких  было  не
меньше решимости, чем в приказе о мобилизации. А волчонок Марк, недовер-
чиво и ревниво следивший за ним, подстерегая минуту слабости!.. Леопольд
хорохорился. За прощальным ужином добродушный толстяк  чокался  со  всей
мастерской. Однако ему тяжело было расставаться с ней. За  свои  деловые
интересы он спокоен - Сильвия сумеет их блюсти. Остальное?.. Лучше,  по-
жалуй, об этом не раздумывать... Сейчас Сильвия - настоящая  Лукреция...
Вот женщина!.. В минуту расставания он облил слезами ее щеки. Она сказа-
ла:
   - Это будет прогулка. Какое чудесное лето! Смотри не простудись!
   Аннета поцеловала его. (И то пожива!) В душе она жалела зятя,  но  не
показывала виду, чтобы не расстраивать его... "Что ж! Раз  это  неизбеж-
но!.." И его неуверенный взгляд прочел в дружеском взгляде старшей сест-
ры лишь непреклонное:
   "Так надо".
   Стена. И один только путь - вперед.
   Он уехал.
   Дом, сверху донизу, подобно улью, выбрасывал свой рой. Дань  принесли
все соты. Каждой семье пришлось расстаться со своими мужчинами.
   Наверху, в мансардах, - двое рабочих, отцы семейств. На шестом -  сын
вдовы, тридцатипятилетний холостяк. Против квартиры  Аннеты  -  молодой,
недавно женившийся банковский  служащий.  Этажом  ниже  -  двое  сыновей
судьи. Еще ниже - единственный сын профессораправоведа. В самом  низу  -
сын угольщика, он же владелец винного погребка. Всего восемь воинов,  не
по собственной воле вступивших на этот путь; но их не спрашивали; в наше
время государство избавляет свободных граждан от  труда  действовать  по
собственной воле. А они и рады; еще одну заботу с плеч долой.
   Весь дом, сверху донизу, приемлет совершившееся. За  одним  никем  не
замеченным  исключением:  это  юная  г-жа  Шардонне,   соседка   Аннеты,
только-только вышедшая замуж, особа слишком незначительная, - ей не при-
стало выражать возмущение. Из остальных очень немногие уясняют себе,  по
какой причине вся их свобода, их право  на  жизнь  отданы  таинственному
властелину, который обрекает их на заклание. За  исключением  одногодвух
никто и не пытается разобраться в этом: чтобы покориться, нет  необходи-
мости понимать; всем своим воспитанием они приучены заранее  соглашаться
на все. А уж если тысячи людей согласны подчиниться,  то  рассуждать  не
имеет смысла. Остается лишь поглядывать на других и поступать, как  дру-
гие. Весь механизм души и тела заводится сам собой, без всякого труда...
Боже мой, как легко вести гурт скота на рынок! Приставьте к нему  скудо-
умного пастуха да двух-трех собак. Чем больше животных в стаде, тем лег-
че им управлять: они составляют массу, и отдельные  единицы  теряются  в
целом. Народ-тесто, замешанное на крови, которая свертывается. И таковым
остается до роковых мгновений великого взрыва, время от времени обновля-
ющего народы и эпохи; тогда замерзшая река разбивает сковывающий ее  лед
и опустошает страну, ринувшись на нее всей своей расплавленной плотью...
   Жильцы дома ничуть не похожи друг на друга. У них все разное: верова-
ния, привычки, характер. Эти духовные клеточки,  эти  семьи,  отличаются
друг от друга своей химической формулой. Но все  одинаково  преисполнены
покорности.
   Они любят своих сыновей, на которых основаны все их чаяния, как в де-
вяти десятых французских семей. Едва войдя в жизнь, в возрасте  двадцати
пяти или тридцати лет, они переносят на детей, изо дня в день  незаметно
жертвуя собой, ожидание радостей, которых сами не изведали, честолюбивые
замыслы, от которых сами отступились. И они же по первому требованию без
единого слова протеста отдают этих сыновей.
   На шестом этаже - вдова, г-жа Кайе. Ей уже под шестьдесят. Когда  она
овдовела, ей было тридцать три, а ее мальчику шел десятый год. С тех пор
мать и сын не разлучались. Вряд ли им за десять лет  случилось  провести
хоть один день под разными кровлями. Их можно принять за  старую  супру-
жескую чету. Кайе - сын, Гектор, которому еще не минуло сорока, уже  по-
хож на отставного чиновника; жизнь его увяла,  не  успев  расцвести.  На
судьбу он не сетует. Да он и не желал бы другой.
   Отец его был почтовым чиновником. Сын пошел по его стопам. Из поколе-
ния в поколение - ни шага вперед, все тот же бег на месте.  Но  известно
ли вам, сколько труда надо положить, чтобы не упасть ниже?  При  скудных
средствах и слабых силах выигрывает тот, кто ничего не  теряет.  Матери,
оставшейся без средств, пришлось идти в поденщицы, чтобы вырастить сына.
Тяжелый крест для женщины, привыкшей к мелкобуржуазному уюту. Она не жа-
ловалась. Теперь они снова стали на ноги - вернулись в свой скромный по-
терянный рай. Работая на себя и на сына, вдова отдыхает: его дом-это  ее
дом. К ее добродушному, беррийского типа, лицу, в  котором  есть  что-то
коровье, больше идет белый чепец в оборках, чем дамская шляпка,  которую
она в праздники напяливает на свою седую голову с жидким узелком  волос.
Она никогда не говорит громко; ее крупный беззубый рот улыбается сыну  и
знакомым нежной и усталой улыбкой. Старушка чуть-чуть  сутулится.  Утром
она поднимается первая и подает сыну в постель кофе с молоком. Пока  сын
работает в конторе, мать тщательно убирает квартиру. Потом готовит обед;
она искусная повариха, а он любит хорошо поесть. По вечерам он  переска-
зывает ей все, что узнал в течение дня. Она не очень-то  вникает  в  его
слова, но ей приятно слышать голос сына. В воскресные дни она  бывает  у
обедни, он не ходит в церковь. По взаимному уговору. Бога он не  отрица-
ет, но и к верующим не принадлежит. Религия - это для женщин. И старушка
усердствует за двоих. После обеда они вместе прогуливаются, но редко вы-
ходят за пределы своего квартала. Сын преждевременно состарился. Они до-
вольствуются маленькими радостями, которые чередуются в привычном поряд-
ке и не требуют затрат. Мать и сын так крепко привязаны  друг  к  другу,
что сын не женился, да никогда и не женится: он не ощущает в этом надоб-
ности. Нету у него ни друзей, ни возлюбленных; он почти ничего не  чита-
ет, ему никогда не бывает скучно. Он выписывает ту  же  газету,  которую
некогда выписывал его отец. Ее направление не раз менялось. Но он-то  не
менялся, он всегда был тех же взглядов, что его газета. Не любопытен он.
Живет автоматически. Для матери и сына вся отрада - в однообразных бесе-
дах или безмолвном чередовании, по заведенному порядку, изо дня в  день,
одних и тех же малозначительных действий и обрядов. Страстей у них  нет,
кроме их близости, превратившейся в милую сердцу привычку.  Пусть  ничто
не нарушает ее! Поменьше перемен. Поменьше раздумий. Жить вместе, в мире
и покое...
   Но это скромное желание не услышано. Война, призыв несут с собой раз-
луку. Старушка вздыхает, она спешит уложить вещи сына. Ни мать,  ни  сын
не выражают возмущения. Право на стороне сильного. Великая сила  сказала
свое слово.
   Кайе живут этажом выше Аннеты, а под нею - семья Бернарденов. Родите-
ли, два сына, две дочери. Это католики и роялисты. В Париж они пересели-
лись с юга, из Аквитании.
   Отец-судья; низенький дородный, плотно сбитый, обросший щетиной,  как
кабан, с густой бородой, покрывшей почти все лицо; этот горячий, полнок-
ровный человек вечно кипятится. Ведь по натуре это весельчак,  рожденный
для деревенского приволья; в городе он задыхается, ему тесно. Он большой
чревоугодник и любит "галльские" шуточки. Малейшее противоречие  выводит
из себя эту "старую каракатицу": пригнув по-кабаньи голову, судья топает
ногами в порыве ярости, столь же бурном, сколь и  кратковременном;  вне-
запно он берет себя в руки, вспомнив о своем звании, об исповеди, перес-
тает браниться и сразу переходит на приторно-гладкий тон.
   Младший из двух его сыновей,  двадцатидвухлетний  юноша,  только  что
поступил в Школу хартий. Он носит клинообразную  бородку,  он  выработал
себе острую, лукавую улыбочку, томный и  двусмысленный  взгляд  в  стиле
конца XVI века. Это добродушнейший молодой человек, но ему нравится  ра-
зыгрывать из себя этакого порочного  фаворита  из  компании  д'Эпернона.
Второй сын двадцати восьми лет, полнолицый, бритый с  копной  волнистых,
живописно откинутых назад волос, как у Берье, -  адвокат,  выдвинувшийся
на процессах "королевских молодчиков". Стоит только королю вернуться  на
трон Франции, и молодой адвокат получит пост министра юстиции.
   Три женщины, мать и две дочери, держатся в тени. (Впоследствии Аннета
познакомится с ними.) Своего лица у них нет; они мало читают, редко  на-
вещают знакомых, совсем не бывают в театре, зато часто ходят в  церковь,
все свое время посвящают благотворительности.
   Мужчины, все трое, получили основательное и строго классическое обра-
зование. "Рим, единственный"... Говорить по-латыни им легче, чем во вре-
мя поездки за границу спросить дорогу по-немецки или  по-английски.  Это
ниже их достоинства. Пусть северные варвары  учатся  нашему  языку.  Все
трое живут идеалами прошлого. Эти добрые христиане без  всяких  оговорок
восхищаются язычеством Морраса. Вот это подлинный римлянин! Все они  ве-
селы, умеют пожить в свое удовольствие и не прочь развлечься  в  мужской
компании вольными анекдотами. К обедне они  ходят  вшестером,  всем  се-
мейством - крайне умилительная картина. Кругозор их узок,  но  обрисован
четко, как французские пейзажи с чистыми,  гармоническими  линиями,  где
холмы охватывают кольцом древний, но не  меняющийся  городок.  Парижский
приход ничем не отличается от такого захолустного городка. То, что нахо-
дится за его чертой, не вызывает у парижан вражды, а только легкую  нас-
мешку, предубеждение, ни на чем не основанное, но прочно засевшее; живут
маленьким тесным мирком - остального не знают и не замечают. А наверху -
бог, клочок неба и белые колокольни церкви Сен-Сюльпис, где поют колоко-
ла.
   Но когда правительство Республики призвало обоих сыновей, чтобы скор-
мить их вражеским пулеметам, никто из семьи даже не пикнул:  "Негодяйка"
стала священной. Все шестеро горюют, но они затаили свою боль. Они хоро-
шо усвоили, что кесарю - кесарево. Бог не взыскателен. С  него  довольно
души. Тела ему не нужно. Он даже отказывается от права судить  поступки.
Он судит только намерения. Кесарю это на руку. Он завладевает всем.
   На третьем этаже живет вместе с сыном г-н Жирер,  профессор-правовед,
уже несколько лет как овдовевший. Жирер тоже с Юга,  но  совсем  другого
Юга - это севенский протестант. Он мнит себя свободомыслящим (этим само-
обманом тешит себя не один ученый колпак в  нашем  университете).  Но  в
глубине души это "парпальот", как выражаются молодые Бернардены, потеша-
ясь в своем кругу над его деревянной фигурой и миной проповедника времен
Адмирала. Человек он очень порядочный. До крайности суровый  в  вопросах
долга и начиненный моральными предрассудками (самыми  худшими  из  всех,
так как они беспощадны). При всем своем почтении  к  верхним  жильцам  и
несколько натянутой, но изысканной вежливости, никогда ему  не  изменяю-
щей, он воздает им, что называется, той же мерой. Он искренне  стремится
быть беспристрастным, но в его глазах католицизм - это своего  рода  по-
рок, органический изъян, который накладывает свой отпечаток даже на  са-
мых честных людей, что бы они ни делали. И он нисколько не  сомневается,
что именно католицизм-причина заката латинских наций. А между тем  Жирер
- добросовестный историк, он старается вытравить всякий намек на страсть
из всего, что он говорит и пишет, рискуя показаться скучным и пресным. И
Жирер действительно скучен в своих лекциях,  подкрепленных  документами,
уснащенных цитатами, окаймленных сносками и к тому же произносимых моно-
тонным гнусавым голосом. Свою историческую критику он незаметно для себя
обесценил предупреждениями, в которых даже не отдает себе отчета,  -  до
такой степени они кажутся ему непреложными, - и полным отсутствием  гиб-
кости, неумением правильно ориентироваться среди разнообразных взглядов.
Этот начетчик, все перевидавший в книгах и многое видевший в жизни, сох-
ранил под своими сединами комическую, трогательную, ужасающую наивность,
а она является благоприятной почвой для всех  разновидностей  фанатизма.
Нравственное чутье у него высоко развито.  Но  психологическое  отмерло.
Тех, кто на него не походит, он понять не в состоянии.
   Его сын - в том же роде. Это историк, молодой доктор с дипломом  Сор-
бонны; недавно, в тридцать лет, он превосходно защитил диссертацию и те-
перь смотрит на мир сквозь очки теорий. Своих собственных, разумеется. А
не мешало бы проверить стекла у оптика. Но он далек от такой мысли.  Он,
как и отец его, не согласен, что "вначале было дело". "Вначале  -  прин-
цип". Республика - это принцип. Завоевания первой Революции  непреложны,
как теорема. Начавшаяся война есть следствие, неизбежно из нее  вытекаю-
щее. Цель войны - установить демократию и мир во всем мире. Им не прихо-
дит в голову, что было бы, пожалуй, умнее начать с сохранения этого  ми-
ра. Но они не сомневаются, что нарушители мира - те отсталые народы, ко-
торые не желают понять и принять истину. И, стало  быть,  для  всеобщего
блага - и их собственного - надо навязать им эту истину силой.
   Можно подумать, что эти два человека, отец и сын, - братья, старший и
младший; во всем похожие, любящие друг друга, высокие и прямые,  сухопа-
рые и гордые, они замуровали себя в своей идеологии: в ней нет ни единой
бреши, куда могло бы проникнуть сомнение. Наука - лишь преданная служан-
ка их демократических верований. Они не сознают этого.  Их  сознание-это
их вера. Они верят. Они верят. И верили бы даже на костре. (Сын и  будет
на этом костре - в окопах! И отец будет там же - своим истекающим кровью
сердцем...) Они верят... И эти люди именуют себя свободомыслящими!..
   Молодой Жирер - жених Лидии Мюризье, обаятельной и смелой девушки  из
богатой женевской семьи; она влюбилась в него, да и он любит ее  религи-
озной любовью. Любовь Лидии нельзя назвать  религиозной  -  это  глубоко
мирское чувство, но, стремясь походить на любимого, Лидия подражает  ему
и в любви: она силится придать серьезное выражение своим улыбчивым синим
глазам. А по натуре своей она чужда религии и ничего не требовала бы  от
жизни, кроме естественных радостей: земли, воздуха, воды и во все време-
на года - здоровья, солнца и любви своего возлюбленного, если бы  только
сам он не искал счастья жизни вне жизни, в идеях. И  вот  она  старается
вместе с ним искать его в том же. Эта скромная дочь Гельвеции, у которой
нет причин участвовать в распрях народов, послушно затверживает наизусть
республиканский катехизис французов (Революция I года и Права  вооружен-
ного человека) - символ веры своего жениха... Ах, будь на  то  ее  воля,
она унесла бы его на руках подальше от этой  схватки!  Как  удручает  ее
война! Как далека эта война от всего строя ее мыслей! Но Лидия совестит-
ся этого - ведь ее любимый смотрит и судит  иначе:  она  малодушна,  она
ошибается. Надо закрыть глаза и смотреть на мир его глазами, чтобы стать
достойной его. О любовь моя, я хочу верить, оттого что  веришь  ты!..  Я
верю...
   Не желает верить одна во всем доме - Кларисса Шардонне, соседка Анне-
ты, живущая с ней дверь в дверь. Нет, нет, она  любит  не  той  любовью,
когда приносишь в жертву и себя и возлюбленного во имя  призрачной  веры
возлюбленного!.. Да и вздор это! Какая там вера! Есть лишь робость перед
людьми, страх перед общественным мнением. Ее избранник - банковский слу-
жащий, заурядный молодой человек, славный, миловидный, с тонкими белоку-
рыми усиками и тусклыми глазами, довольно бесцветный.  Мировые  события,
банк, политики и, откровенно говоря, родина - ко всему этому он вполне и
безгранично равнодушен. Во всем мире для него  существует  только  милая
маленькая женщина, которой он овладел (или это она овладела им?) три ме-
сяца назад. Какие это были месяцы!.. Но они не пресытились. У них вздра-
гивают пальцы, когда они вспоминают, прильнув друг к другу,  проведенные
вместе ночи. Как она властвует над ним, эта упоенная страстью женщина!..
Обыкновенная парижская работница, поклоняющаяся ему,  как  богу,  своему
собственному богу, боготворящая его, как свое добро, свою игрушку,  свою
кошку, своего ручного зверька, свою душу, если только у нее  есть  душа,
свои внутренности, свое все, свою собственность!.. Она худенькая,  хруп-
кая, порывистая брюнетка; глаза у нее с поволокой. На  бескровном  лице,
которое она тщательно  подрумянивает,  красной  нитью  прочерчены  губы.
Страсть высосала из нее всю кровь. А он милостиво разрешает  боготворить
себя и не удивляется: он отдается той, которая пожирает его; и каждый из
них в свой черед становится добычей другого. Ни он, ни она не  думают  о
том, что этой игре должен прийти конец. Иного смысла они в жизни не  ви-
дят...
   Но когда война стучится к нему, он поднимается не споря. Невесело это
- ведь удалью он не отличается. Чуть не со слезами думает он о том,  что
покидает и что найдет взамен. Но боится показаться смешным, боится  зас-
лужить презрение, если выкажет  слабость.  Мужчине  не  пристало  любить
слишком сильно. Кларисса видит его насквозь. Она кричит:
   - Трус! Трус! И всхлипывает.
   Задетый, он сердито отшучивается:
   - "Трус... Вот уж невпопад! Обозвать трусом человека, который собира-
ется стать героем! "Умереть за родину!"
   Она умоляет его замолчать. От одного слова "смерть"  ее  прохватывает
дрожь. И она просит у него прощения. Пусть себе щеголяет  своим  патрио-
тизмом - ведь это он для храбрости. И она не смеет продолжать спор;  она
слишком одинока и не может высказать вслух свои мысли: весь свет (это  -
ничто!) и он сам (это-все!) назовут их ересью. Но она знает, что  втихо-
молку, в глубине души, он, несчастный, думает то же, что и она!..  "Уме-
реть за родину!.." Нет, нет, это говорится для галерки!.. Люди  малодуш-
ны. Постоять за свое счастье - на это у них  нет  мужества.  Жалки  они!
Жалки!.. Кларисса вытирает глаза. Ведь жизнь -  сцена.  Надо  улыбаться,
раз он этого хочет. Уж она поплачет за кулисами... "Да и ты  тоже!  Меня
не проведешь. Ведь и у тебя в душе - смерть. О трус, трус, зачем ты уез-
жаешь?"
   А он читает ее мысли и думает вслух:
   - Что же делать?
   Но она женщина, и страстная женщина. Она не может примириться. Прими-
риться с тем, что мешает ей жить...
   - Что делать? Остаться.
   Он устало пожимает плечами.
   Ах! На нее ополчился весь свет!.. И на него тоже. Но  она  злится  на
своего возлюбленного! Он вместе со "всем светом". Он смиряется. Зачем?
   Двое рабочих, живущих в мансардах, тоже смирились: это Перрэ (седла и
сафьяновые изделия) и Пельтье (электромонтер). Они готовы были  бороться
против войны. Но раз никто против нее не борется, приходится идти в ногу
с ней. Иного выбора нет... Оба они социалисты, и точка отправления у них
одна и та же. Но люди отправляются вместе, а потом расходятся  в  разные
стороны. И вот их пути разошлись.
   Еще неделю назад Перрэ твердо решил, что войны не будет:
   - Все это газетная труха, досужий вымысел игроков в покер,  министров
и дипломатов, заседающих за зеленым столом. А если бы даже эти  междуна-
родные маклеры и напакостили нам, их поставили бы на место. Мы еще  свое
слово скажем! Мы - Интернационал, Жорес, Вайян, Гед, Ренодель, Вивиани и
профсоюзы. Железная дивизия. И все товарищи за границей, особенно в Гер-
мании... Слушай, Пельтье! На днях мы (наши) встретились с ними, все  уже
организовано, лозунг дан. Пусть только эти негодяи посмеют объявить  мо-
билизацию... Мы им покажем мобилизацию: никто с места не тронется!..
   Но Пельтье посмеивается и посвистывает себе в бороду; он говорит Пер-
рэ:
   - Молодо-зелено, товарищ!  Перрэ  запальчиво  возражает.  Ему  минуло
тридцать семь, а тридцать семь лет тяжелого труда  сойдут  за  пятьдесят
лет жизни какого-нибудь лежебоки. Но Пельтье спокойно отзывается:
   - Вот именно! Ты тянул свою лямку, а думать было некогда.
   Перрэ вступает в спор, подавая приятелю "с пылу, с жару" статью, про-
читанную в последнем номере газеты, - единственной газеты, которая  лжет
в тон его мнениям. Пельтье пожимает плечами и устало отвечает:
   - Да, говорить-то легко!.. А вот делать!.. Все улетучатся.
   И они "улетучились". Когда подлый матадор, прячась за ставень, свалил
Жореса одним ударом, точно быка, в замершем от ужаса Париже было великое
шествие, зловещее торжество похорон - и речи,  речи,  ливень  речей  над
тем, кто навсегда умолк. Все были тут - и те, кто оплакивал  сраженного,
и те, кто думал:
   "Ему куда лучше в гробу".
   Народ ожидал призыва к отмщению, сигнала, который рассеял бы тревогу,
молнии во мраке. А погребальное красноречие, которое  изливали  все  эти
уста, дышало лишь смертью и предательством. Ораторы говорили:
   - Поклянемся отметить за Жореса! Но еще не отзвучали эти клятвы,  как
они сами же нарушили их. Они стали подрядчиками той войны, которая  сра-
зила Жореса. Они внушали народу:
   - Идите убивать! Сплотимся же в священном единении над  телами  наших
братьев!
   И то же твердили их единомышленники в Германии.
   Народ в замешательстве молчал. Но потом зашумел и  пошел  следом.  Не
его забота думать. Раз те, кого он поставил думать за себя, его  вожаки,
повели его на войну, остается только идти. И Перрэ уже уверил себя,  что
это и есть служение делу народа и Интернационала. Вот кончится война - и
настанет золотой век!.. Надо же позолотить себе пилюлю!
   Но Пельтье, уже утративший свои иллюзии, сказал:
   - Как же, пойдут они на войну! Дело  народа...  Осточертели  мне  эти
слова. Устрою-ка я лучше свои дела. Возьму пример с них (они - это  аку-
лы, предавшие социализм): устроюсь...
   И Пельтье устроился...
   Во всем доме, сверху донизу, не чувствуется вражды. Немцами  возмуща-
ются - ведь они нападающая сторона (конечно, они! Тут и спорить нечего).
Воевать не хотят, но идут на войну, чтобы проучить  немцев.  Из  глубины
страдания, затаенного, немого, сосредоточенного, из  сознания  необходи-
мости жертв рождается энтузиазм. Но ненависть не родилась.
   Выказывает ее разве только Равусса (Нюма) - хозяин "дровяного  склада
и винного погребка", живущий в нижнем этаже. Тучный,  растрепанный  ста-
рик, еле-еле таскающий свои подагрические ноги, обутые в грязные  туфли,
болтает о бошах, изливая на них потоки брани; он  завидует  своему  сыну
Кловису, который отправляется потрошить колбасников. А сын  ликует:  это
будет приятная прогулка! У бошей он вдосталь побалуется пивом  и  ихними
Гретхен... Хохочут... Галдят... Но на лице твоем, толстяк, я читаю  тре-
вогу, заглушаемую громкой болтовней, и гнев при мысли об опасностях,  на
которые ты волей-неволей посылаешь своего сына, своего единственного сы-
на...
   - Если он!.. Если они его!..  А,  черт!..  Если  они  его  искалечат,
убьют!..
   Как бы то ни было, на всем доме - печать спокойного достоинства,  без
ярости, без малодушия, печать благоговейной и  мужественной  покорности.
Каждый выставляет, точно натянутый лук, свое доверие, обращенное к неве-
домому богу. А тревоги запрятывает поглубже.
   Всех ли я обошел? Не пропустил ли кого-нибудь?
   Ах да! В маленькой квартирке напротив Кайе, на  шестом  этаже,  живет
молодой писатель Жозефен Клапье. Ему двадцать девять лет, у него больное
сердце, и он освобожден от военной службы. Он  прячется  в  своей  норе.
Инстинктивно старается не быть на виду. Пока что его жалеют. Но  жалость
- даяние, которым было бы неосторожно злоупотреблять. А  Клапье  осторо-
жен. На душе у него кошки скребут... Внизу есть недреманное око: Брошон,
о котором я забыл упомянуть... А его неудобно обойти: это муж привратни-
цы, полицейский агент. Онто не уезжает - его глаза, его кулаки пригодят-
ся здесь; долг его - остаться на  этом  берегу.  Но  задору  у  него  не
меньше, чем у завзятого вояки; он зорко следит за  подозрительными  лич-
ностями, за врагами в тылу. Брошон обнимает свой дом  отеческим  взором;
это дом благонадежный, он делает ему  честь.  К  обитателям  его  Брошон
очень благоволит. Но ведь долг на первом месте! А Клапье у него на  при-
мете. Клапье - пацифист.
   На этот раз довольно - этим дворнягой я заканчиваю свой смотр. Я обо-
шел все этажи, кроме второго. Второй этаж закрыт. Второй этаж  неприкос-
новенен. Его занимает домовладелец. Г-н и г-жа Поньон, богатые, пожилые,
скучающие люди, уехали отдыхать. Квартирную плату они собрали с  жильцов
в июле. В октябре они вернутся... Канет в вечность целый триместр...
   И миллион жизней.
   Они уехали, все восемь воинов. А оставшиеся затаивают дыхание,  чтобы
уловить звук их удаляющихся шагов. На улицах шумно. Но по ночам на чело-
веческие сердца, на дом ложится трагическая тишина.
   Аннета спокойна. Невелика, впрочем, заслуга - ведь ей ничто не  угро-
жает. И это кажется ей унизительным. Будь она мужчиной, она, разумеется,
не задумываясь, отправилась бы на войну. Но что сталось бы  с  ее  реши-
мостью, если бы ее сын был пятью годами старше? Кто знает?  Она  сказала
бы, что уже одна эта мысль обидна для нее. Ведь такие, как Аннета,  спо-
собны, рассердившись на себя, пылая румянцем, поставить на карту и самое
себя и своих любимых... Способна? Может быть, и так... Но поставит ли?..
Она в этом убеждена... Сделаем вид, что верим ей! Если мы не согласимся,
она насупится, как разгневанная Юнона. Но когда ее  мальчик  подходит  к
ней, она с трудом удерживается, чтобы не задушить  его  в  своих  пылких
объятиях. Он принадлежит ей. Она его крепко держит...
   Несмотря на дремлющую в ней жажду деятельности, Аннета  волей-неволей
бездействует. Она (вместе с сыном)  на  время  защищена  от  опасностей.
Судьба даровала ей отсрочку, и у нее есть время наблюдать. Она пользует-
ся этим. Она смотрит на мир свободным взглядом,  не  застланным  никакой
теорией. Над вопросами войны и мира она никогда еще не задумывалась. Вот
уже пятнадцать лет как ее целиком захватывает более знакомый ей конфликт
- борьба за хлеб и еще более жгучий - борьба с самой собой. Это  и  есть
настоящая война; каждый день она начинается сызнова; перемирие  на  этом
фронте - жалкий клочок бумаги. Что касается войны внешней и  международ-
ной политики вообще, то Аннета от них далека.  Целых  сорок  лет  (сорок
лет, прожитых Аннетой) Третьей республике удавалось поддерживать  безоб-
лачный мир - скорее благодаря тому, что Европе везло, хотя она  этого  и
не заслуживала, чем благодаря стараниям самой республики (ибо этот дряб-
лый режим, как и его противник - болтливый император никогда не произно-
сил "да", но не говорил "нет", и козырял  то  сухим  порохом,  то  сухой
оливковой ветвью). Для целого поколения  война  была  чем-то  далеким  и
смутным, декорацией или отвлеченной идеей,  романтическим  зрелищем  или
вопросом морали и метафизики.
   Аннета спокойно впитавшая в себя официальное мировоззрение в те  вре-
мена, когда теория относительности еще не расшатала всех  устоев  науки,
привыкла воспринимать бытие как навеки данную действительность,  которой
управляют законы природы. И тем же законам, казалось ей, подчинена  вой-
на. Отрицать законы природы или восставать против них ей даже не  прихо-
дило на ум. Они не подвластны сердцу, они не подвластны даже разуму; они
сами властвуют и над тем и над другим: надо им покориться. И Аннета при-
емлет войну, как она приемлет смерть и жизнь.  Из  всех  необходимостей,
навязанных нам природой вместе с таинственным и  жестоким  даром  жизни,
война еще не самая бессмысленная и, пожалуй, не самая свирепая.
   В чувстве, которое Аннета питает к родине, нет ничего из ряда вон вы-
ходящего; в нем нет особой страстности, но и сомнений оно не вызывает. В
обыкновенное время она никогда не размышляла об этом  чувстве,  не  имея
желания щеголять им или вникать в его природу. Она и его  принимала  как
факт.
   И в первый же час, который пробила, словно молоточек башенных  часов,
война, Аннета чувствует, что это встрепенулась часть ее самой, целый об-
ширный край, погруженный в спячку. У Аннеты появляется  ощущение  роста.
Она была втиснута в клетку своего индивидуализма. И вот она вырвалась на
простор и разминает онемевшие члены. Пробуждается от сна, на который  ее
обрекло одиночество. Теперь она - весь народ...
   И каждое движение народа находит в ней отзыв. С первой же  минуты  ей
чудится, что распахнулась широкая дверь Души, обычно запертая, как  храм
Януса... Природа без покровов, оголенные, без  всяких  прикрас,  силы...
Что она увидит? Что явится ей? Что бы то ни было, она готова, она  ждет,
она в своей стихии.
   Большинство окружающих ее людей плохо переносит этот зной. В их душах
происходит брожение. Еще не минула первая неделя августа, а их уже треп-
лет лихорадка. Она разрушает эти незащищенные организмы. От прилива кро-
ви, отравленной внезапным нашествием ядовитых  и  тлетворных  зародышей,
кожа испещряется. Больные замыкаются в себе, безмолвствуют. Каждый уеди-
няется в своей комнате. Сыпь еще не выступила.
   Аннета спокойна. Она одна из всех окружающих не потеряла равновесия -
напротив, вошла в "нормальную" колею.  Страшно  выговорить:  ей  дышится
легко. Она походит на женщин - своих праматерей - времен великих нашест-
вий. Когда воины неприятельских орд ломились в ограды их временных посе-
лений, они взбирались на повозки, чтобы обороняться вместе со всеми.  На
просторах равнин их нагие груди дышали глубже. Сердца, бившиеся спокойно
и сильно, вбирали в себя воздух войны и брызги от вала нахлынувших  пол-
чищ; они обнимали взглядом пустые поля, изборожденные колесами их телег,
темное полукружие  леса,  горизонт,  извилистую  линию  холмов  и  купол
вольного неба, которое ждет освобожденные души.
   Аннета со своей повозки озирает горизонт и узнает:
   "Да; вот оно..."
   Как говорят в Индии:
   "То, что ты видишь, - это и есть ты, мое дитя".
   На мировую сцену выступила завоевательницаДуша. Она  узнает  во  всем
этом себя. Эти лихорадочные души - я... Эти притаившиеся  силы,  распоя-
савшиеся? демоны, жертвы, жестокости, восторг, насилие - это я... Подни-
мающиеся со дна могучие порывы, проклятые и священные, - это я...
   Что в других, то и во мне. Я пряталась. А  теперь  сбрасываю  с  себя
покровы. До сих пор я была лишь тенью самой себя. До сих пор дни мои бы-
ли наполнены мечтой, и мечта, которую  я  глушила,  была  моей  действи-
тельностью. А действительность - вот она! Мир, в котором властвует  вой-
на... Я...
   Какими словами описать то неуловимое, что всходит, как сусло в виног-
радном чане: тишину и мечту в этой душе вакханки? Это  кипение,  которое
она наблюдает, чувствует, и это тихое головокружение?
   Разыгрывается страшная драма; она одно  из  действующих  лиц.  Однако
выйти на сцену еще не пора: она готова, но ее черед не пришел; в  ожида-
нии можно вглядеться в стремительный поток действия. Она впитывает в се-
бя все, что происходит в это единственное  мгновение.  Наклонившись  над
потолком, она смотрит, и у нее рябит в глазах, но она будет удерживаться
на краю, пока не прозвучит возглас:
   - Теперь пора! Бросайся! Поток бурлит и  пенится.  Плотина  прорвана.
Наводнение... Бегство, бойня, пылающие города... За какихнибудь  пятнад-
цать дней человечество Запада нырнуло на дно истории - пятнадцати столе-
тий как не бывало. И вот, как в глубокой древности, закружило вихрем на-
роды, и, вырванные из родной почвы, они отступают перед нашествием...
   Нескончаемый прилив беженцев с севера хлынул на Париж, как дождь пеп-
ла, предвещающий лаву. Северный вокзал, словно водосток,  извергал  день
за днем целые потоки этого жалкого люда.  Большими  неопрятными  толпами
скоплялись грязные, измученные беженцы по краям Страсбургской площади.
   Аннета, не имевшая в то время работы,  снедаемая  жаждой  расходовать
свои неистраченные силы, бродила среди этого человеческого  стада,  этих
грудившихся усталых людей, которые вдруг, точно в припадке,  разражались
бурей криков и беспорядочных телодвижений. От возмущения и жалости у нее
сжималось сердце. В этом море безымянных бедствий, где она терялась,  ей
хотелось отыскать кого-нибудь, на ком она могла бы задержать взгляд сво-
их близоруких глаз, кому она могла бы с присущей ей страстностью  прийти
на помощь.
   Войдя в помещение вокзала, Аннета сразу увидела,  или,  вернее,  инс-
тинктивно выбрала двух человек, расположившихся в нише между  двумя  ко-
лоннами: возле распростертого на полу мужчины тут  же  на  земле  сидела
женщина, державшая его голову у себя на коленях. Тотчас по  приезде  они
свалились у входа в полном изнеможении. Поток пассажиров катился на жен-
щину, которая заслоняла собой мужчину. Она не обращала внимания  на  то,
что ее топчут. Она неотрывно глядела на лицо с сомкнутыми веками.  Оста-
новившись и загородив  женщину  своим  телом,  Аннета  нагнулась,  чтобы
всмотреться в нее. Она увидела затылок, сильную молочно-белую шею, жест-
кую рыжую гриву волос, всю в грязных разводах, точно в подтеках сажи,  и
руки, впившиеся в восковые щеки распростертого мужчины. Мужчины? Чуть ли
не мальчика восемнадцати - двадцати лет, почти не дышавшего. Аннете  по-
казалось, что он уже кончился. Она услышала  низкий  и  страстный  голос
женщины, растерянно твердившей:
   - Не умирай! Я не хочу!..
   Руки ее, испещренные грязными пятнами и  синяками,  ощупывали  глаза,
щеки, рот на застывшем лице. Аннета коснулась ее плеча. Женщина не отоз-
валась. Аннета, став на колени, отвела ее пальцы и положила руку на лицо
юноши. Женщина как будто не замечала ее. Аннета сказала:
   - Да он еще жив! Его надо спасти! Тогда женщина  вцепилась  в  нее  и
крикнула:
   - Спаси его! Теперь Аннета увидела веснушчатое лицо с крупными и рез-
кими чертами; особенно поражали толстые губы и короткий нос, линия кото-
рого, продолженная оттопыренными губами, напоминала очерк звериной  мор-
ды. Некрасивое лицо: низкий лоб, выдающиеся скулы и челюсти. Жадный рот,
копна рыжих волос, придававшая черепу сходство с башней, поставленной на
узкий лоб... Обращали на себя внимание и глаза, большие  голубые,  чисто
фламандские глаза, в которых кричала плоть.
   Аннета спросила:
   - Но он не ранен? Женщина еле слышно произнесла:
   - Мы шли, шли без конца. Он выбился из сил.
   - Откуда вы?
   - Из С... Это на самом севере. Они пришли,  все  пожгли.  Я  убила...
Сорвала со стены ружье. И пальнула изза забора в первого попавшегося. Мы
бросились бежать. Когда мы останавливались перевести дух, мы слышали то-
пот их ног. Они катятся, катятся...  Все  небо  чернымчерно...  Это  как
град... И мы бежали, бежали... Он упал... Я его понесла.
   - Кто он?
   - Мой брат.
   - Нельзя же тут валяться в пыли. Вас топчут. Встаньте. Есть у  вас  в
Париже знакомые?
   - Никого нет. И ничего у меня нет. Все разорено. Мы бежали без гроша,
в чем были.
   Аннета решительно сказала:
   - Идемте.
   - Куда?
   - Ко мне.
   Они подняли лежавшего: сестра за плечи, Аннета за ноги.
   Обе были сильные, а исхудавшее тело весило немного. На  площади  наш-
лись носилки; старик рабочий и какойто  мальчуган  вызвались  нести  их.
Сестра упрямо цеплялась за руку брата, путалась в ногах  у  носильщиков,
натыкалась на прохожих. Аннета взяла ее под руку и крепко прижала ее ло-
коть к себе. Когда носилки подскакивали, пальцы женщины судорожно сжима-
лись, а когда носильщики на минуту поставили на  землю  свою  ношу,  она
опустилась на колени тут же, на тротуаре; она гладила брата по лицу, и с
губ ее лился поток слов, суровых  и  нежных,  то  французских,  то  фла-
мандских.
   Добрались до дома. Аннета поместила своих новых жильцов  в  столовой.
Бернардены одолжили ей кровать одного из своих сыновей. Второе ложе уст-
роили на полу, постелив матрац Аннеты. Больной не приходил в  себя;  его
раздели; послали за врачом. Еще до его появления сестра,  и  слышать  не
хотевшая об отдыхе, свалилась как подкошенная на постель, и сон поглотил
ее на целых пятнадцать часов.
   У постели больного осталась Аннета.
   Она переводила взгляд с одного лица на другое: с лица брата, восково-
го, опавшего, будто жизнь понемногу покидала его, на лицо  сестры,  гру-
бое, распухшее, с широко раскрытым ртом, откуда вместе с дыханием вытал-
кивались, точно порывом ветра, невнятные слова. Аннета, оберегая в  ноч-
ной тишине сон этих двух существ - сон смерти и сон безумия,  впадала  в
дремоту. И, содрогаясь, спрашивала себя, ради чего впустила она  в  свой
дом это бредовое видение.
   До войны между квартирами не было ни малейшего соприкосновения.  Бли-
жайших соседей, в лучшем случае, знали по фамилии. В  первые  же  недели
войны это расстояние сократилось. Отбросив таможенные рогатки, маленькие
провинции соединились в одну нацию. Их чаяния, их  страхи  перемешались.
Встречаясь на лестнице, жильцы уже не отворачивались друг от друга.  Они
научились прямо смотреть в лицо один другому и раскланиваться. Перекиды-
вались двумя-тремя словами. Отрешились от своего пугливого индивидуализ-
ма, от своей самолюбивой замкнутости и перестали уклоняться от ответа на
участливые вопросы. Обменивались новостями об ушедших на фронт родных  и
о великой родственнице - родине, над которой нависла угроза. У  лестницы
в ожидании почты собиралась кучка людей; делясь  своими  тревогами,  они
согревались теплом взаимного доверия. Они научились быть снисходительны-
ми - при случае забывать свои предубеждения с такой же легкостью, с  ка-
кой эти предубеждения создавались, и молчаливо отбрасывали на  время  те
из них, которые стеной вставали, отделяя их  от  соседей.  Теперь  Жирер
вступал в разговор с Бернарденом. А благочестивые дамы  Бернарден,  при-
ветливые, но робкие, мило улыбались Аннете, когда она заговаривала с ни-
ми: они решили забыть - до нового поворота  событий  -  свои  подозрения
насчет таинственной соседки и ее материнства, быть может  незаконного...
Жильцы не сблизились между собой, не сделались более терпимыми: то,  что
они считали недопустимым вчера, не стало допустимым сегодня. Но они ста-
рались не видеть того, чего не хотели принять.
   Одна лишь маленькая г-жа Шардонне вся ушла в свое горе; она упорно не
замечала ласкового взгляда Лидии Мюризье, которая чувствовала,  как  она
страдает, и безмолвно предлагала ей страдать и надеяться вместе.
   Все жильцы сверху донизу были пассажирами одного и того  же  корабля;
надвигался тайфун. Опасность сравняла всех... Почему не весь мир в опас-
ности? (Будет еще и это...) Тогда все народы, наперекор своему естеству,
слились бы в единое человечество! Но при двух условиях: первое  -  чтобы
никто не рассчитывал уйти от опасности в одиночку; второе - чтобы надеж-
да на спасение оставалась у всех; если она окончательно исчезнет,  чело-
век перестанет быть человеком. Эти два условия никогда не сочетаются на-
долго. Но в то время оба эти условия были налицо.
   Мощный вал немецких орд ударился почти о самые стены  Парижа.  Прави-
тельство удрало. Весь дом говорил о его бегстве в Бордо с негодованием и
презрением. Сильвия была вне себя от злости. Ей пришли на память  праде-
довские времена, когда король Людовик дал тягу. Несдобровать  бы  героям
Шато-Марго, подвернись они только ей под ножницы! Но уж с ними  сочтутся
потом. Теперь есть дела поважнее. Тетушка и племянник,  Марк  и  Сильвия
рыли землю, возили ее в тачках, возводили насыпи по распоряжению Галлие-
ни, который старался чем-нибудь занять лихорадочно возбужденных парижан.
Паники не было. Выжидали, надеялись на  лучшее,  готовились  к  худшему.
Марк с нежностью ощупывал в кармане свой знаменитый револьвер;  он  чуть
ли не желал вторжения немцев в Париж - только чтобы испытать  свое  ору-
жие. Аннета, у которой от волнения горели руки, была внешне  спокойна  и
чувствовала себя как нельзя лучше: наконец-то  и  ей  с  сыном  угрожает
опасность! Это уже облегчение... Другие испытывали то же самое.  Терзае-
мым тревогой родителям становилось легче при мысли, что они хоть отчасти
разделяют опасность, нависшую над их сыновьями.
   Лидия Мюризье бывает у Аннеты, читает ей письма  своего  жениха.  Эти
две женщины потянулись друг к другу еще раньше, чем познакомились. Анне-
та подслушала тайную песню ручья, бегущего по лугу.  А  Лидия  прочла  в
нежной улыбке старшей сестры, что у нее есть ключ к этой музыке, - у нее
одной во всем доме. И Лидии приятно быть понятой. Но они ни слова не го-
ворят друг другу об этой песне сердца. Среди  грохота  орудий  запрещено
вслушиваться в музыку мирных дней, в мелодию флейты, оплакивающей  прош-
лое счастье. Лидия читает письма возлюбленного, славящего  высокий  долг
солдат Цивилизации. Молодой стоик изливает на нее  холодный  свет  своих
идей. Влюбленная Лидия купается в нем с трепетной радостью. От ее душев-
ного тепла снег этих идей тает. Лидия еще дитя; мрачную жертву она скра-
шивает иллюзией, для нее героизм - наполовину игра. Она  знает,  что  он
чреват опасностями, но верит, хочет верить в покровительство бога  -  ее
бога, оберегающего ее любовь. (Ведь ее бог и ее любовь - на одно  лицо!)
Лидия кажется жизнерадостной, счастливой, она смеется приятным  горловым
смехом, как смеются дети. И неожиданно разражается плачем: тогда  уж  от
нее не добьешься ни слова.  Аннета  жалеет  ее.  Она  видит,  что  Лидия
опьяняет себя мыслями, которые выпаливает горячо, одним духом,  пока  не
собьется и не остановится... (Не напутала ли  она  чего-нибудь?  Мило  и
застенчиво улыбаясь, она  просит  извинения  взглядом.)  Аннета  с  удо-
вольствием взяла бы ее на руки и сказала бы:
   "Все это, детка, с чужого голоса. Прижми свой лоб к моим губам! Когда
ты молчишь, я слышу биение твоего сердца..."
   Но не надо говорить ей об этом. Она поступает правильно. Пусть декла-
мирует затверженные слова, лишь бы найти в них забвение! Мысли убаюкива-
ют сердце.
   Весь дом упивается ими. И это упоение совсем уже не знает границ в те
дни, в те пять дней, когда  развертывается  битва  народов.  Обостряются
врожденные инстинкты обороны, взаимопомощи,  славы,  жертвы...  Приходит
день, когда на площади Нотр-Дам толпа молит о заступничестве Девственни-
цу. С одной из галерей базилики кардинал бросает слово:
   - Победа! И все замирает. Взлет прервался. Душа снова  опускается  на
землю.
   С октября война топчется на месте. Самая  страшная  угроза  миновала.
Заноза впилась в тело надолго, и в него проникает яд. Надо  устраиваться
так, чтобы продержаться годы. Но у кого хватит твердости взглянуть в ли-
цо этим годам? И мы обманываем себя. Нас обманывают. Для поддержания эн-
тузиазма прибегают к искусственным возбудителям: к "шумихе" в печати - к
ее "уткам" и страшным сказкам. (Уж это неотъемлемая  привилегия  печати:
она подбирает то, что есть, да еще с радостью людоеда измышляет сама.) И
публика пробуждается от своего оцепенения, сотрясаемая,  точно  пьяница,
порывами бешеной ненависти.
   Дом варится в собственном соку-скорби, гнева нетерпения, тоски.  Зима
ползет медленно. В ее сумеречном свете мечутся люди, охваченные  лихора-
дочным брожением.
   Беженцы с севера, Аполлина и Алексис Кьерси, так и остались у Аннеты.
Она взяла их к себе на несколько недель, до выздоровления брата  Аполли-
ны, до приискания квартиры и работы. А они и не собираются заняться  по-
исками. Они находили вполне естественным, что Аннета приютила их. К чему
церемониться? Не их забота, сколько она тратит  на  своих  жильцов.  Они
считают себя жертвами, перед которыми в долгу вся Франция. Аполлина  пе-
няет на неудобства: в столовой, мол, тесно. Она не заявляет претензий на
комнату Аннеты, но если бы ей предложили занять ее, она без околичностей
сказала бы: "Спасибо". Марк был вне себя.  Он  чувствовал  непреодолимое
отвращение к этой женщине.
   Странные это были гости. Алексис по целым  дням  валялся  в  постели.
Аполлина не выходила за порог, заставить их проветрить комнату было  не-
легким делом. Они сидели в четырех стенах без движения. Алексис  был  от
природы увальнем, а сейчас он все еще чувствовал себя разбитым после ав-
густовского бегства. У него были курчавые русые волосы, низко спускавши-
еся на узкий выпуклый  лоб,  маленькие  блекло-голубые  глаза,  толстые,
всегда полуоткрытые губы: Алексис дышал ртом. Он был похож на сестру, но
роль мужчины играла она. Алексис мало говорил и всегда  был  погружен  в
какие-то смутные мечты или бормотал молитвы, перебирая четки. Молитвы  -
это как люлька, в которой дремлет убаюканная душа. Брат  и  сестра  были
набожны на свой лад. Бог был их собственностью; они расположились в нем,
как в доме Аннеты: пусть другие кочуют с квартиры на квартиру. Вялый, но
упорный Алексис, казалось, прирастал к месту. Двигаться он  предоставлял
Аполлине.
   В этой девушке таилась звериная энергия, но она ее душила в себе. Це-
лыми часами сидела - она, вся скрючившись за шитьем, по  которому  ловко
двигались ее нетерпеливые пальцы. Внезапно она бросала работу куда попа-
ло, вскакивала и, потоптавшись на месте, принималась  ходить:  шагала  и
шагала по кругу, на тесном пространстве между кроватью и окном; останав-
ливалась, чтобы показать кулак невидимому  врагу;  грозилась  выцарапать
ему глаза - и говорила, говорила, то стеная, то рыча,  то  угрожая,  без
конца пережевывая одно и то же. Потом  неожиданно  бросалась  в  постель
брата и начинала душить его в объятиях; изливала на него поток страстных
слов, в котором тонули плаксивые и монотонные возгласы Алексиса. И,  на-
конец, - наконец, наступала тишина! Казалось, в комнате была смерть.
   Довольно беспокойное соседство. Но Аннета не смела выказывать  неудо-
вольствие. Она жалела своих жильцов: надо терпеливо  относиться  друг  к
другу. Страдали, правда, все, но на их долю выпало особенно много  стра-
даний. У них на глазах сгорел дом вместе с дряхлой  матерью,  у  них  на
глазах расстреляли старого слугу; неудивительно, что их ум все еще  пот-
рясен. Аннета считала себя обязанной, раз ее миновали подобные  напасти,
сносить тягостное присутствие жильцов. С ней одной Аполлина  еще  готова
была общаться. Впрочем, тесной близости между ними не возникло.  Необуз-
данная Аполлина внезапно переходила от мрачной злобы к проблескам симпа-
тии, а затем опять отшатывалась от Аннеты. В редкие минуты общения каза-
лось, что она угадывает в характере своей хозяйки некоторые  родственные
черты. И как раз не те, которые Анкете приятно было бы в себе видеть,  -
это ее  раздражало.  Когда  между  ними  снова  вставала  стена,  Аннета
чувствовала облегчение. Но попытки сблизиться были редки. Чаще  эгоистка
Аполлина погружалась в мутное и бурливое болото своей души. От него  ис-
ходили испарения, вызывающие лихорадку. Марк втягивал их в себя, как мо-
лодой пес, делающий стойку, - в нем боролись влечение и брезгливость. Он
ненавидел Аполлину и выслеживал ее. В бессонные ночи Аннету угнетала эта
атмосфера удушливой страсти.
   Можно было подумать, что миазмы болотной  лихорадки,  распространяясь
по всей лестнице, просачиваются из-под дверей. На той же площадке,  про-
тив Аннеты, билась в лихорадочном ознобе Кларисса. Запершись  в  четырех
стенах, она никого не хотела видеть и злилась на весь свет.  В  душе  ее
был холод, была ночь. Клариссе казалось, что вся кровь  в  ней  застыла,
что она постепенно каменеет, как кора замерзшего дерева.  Только  письма
ушедшего изредка обдавали ее волной тепла. Она читала их с сухими глаза-
ми, с оледеневшим сердцем: расставшись с Клариссой, он украл у нее солн-
це ее ночей. Смяв прочитанное письмо, она зажимала его, как шарик, в ку-
лаке. И, однако, Кларисса отвечала коротким и пустым письмом,  не  отра-
жавшим того, что она выстрадала, что она хотела и его заставить  выстра-
дать. Она ничего не скрывала; она была из тех, для  кого  писать  значит
говорить обо всем, что происходит вокруг, но только не внутри них: о де-
лах, но не о мыслях. О своем заветном Кларисса не вела беседы даже с са-
мой собой. Чтобы говорить со своим сердцем, надо чувствовать его биение.
Ее же сердце застыло. Она, как стеной, отгородилась от мира злобой.
   Но весна растопила лед. Однажды до Марка донесся ее смех. Она  двига-
лась по комнате, смотрелась в зеркало. Ее стали встречать  на  лестнице.
Выходила она из дому поздно. Кларисса всегда была одета со  вкусом:  эта
дочь Парижа инстинктивно понимала, что ей к лицу; линии ее хрупкого  те-
ла, все ее движения отличались кошачьей гибкостью, и в глазах у нее мер-
цал тот холодный тлеющий огонек, какой бывает  у  кошек.  Двигалась  она
бесшумно, старалась не останавливаться; в виде приветствия только накло-
няла голову, а если к ней обращались, ограничивалась двумя-тремя учтивы-
ми словами и проходила мимо. У нее не было охоты говорить о себе или вы-
слушивать других.
   "Я иду своим путем, а вы идите своим!"
   Она держала себя как чужая. А люди простят вам все, но не простят от-
каза есть из одной тарелки с ними. Вокруг молодой женщины ткалась паути-
на недоброжелательства. Ей это было безразлично. Впрочем, все были заня-
ты и не следили за ней. Лишь один человек ждал ее возвращения по  ночам,
и воображение его кипело, - Марк. Все тот  же  Марк...  Нечего  сказать,
приятное у него окружение! Справа и слева от его постели  -  обезумевшие
девы. Их распаленные тела... Над Парижем носится ветер сладострастия.  А
сладострастие сродни ненависти.
   Ненависть тоже может быть целомудренной. В семье Бернарденов она  пе-
реплелась с мыслью о том, кто претерпел все муки. Когда святейший влады-
ка разослал во все христианские страны "Молитву о мире",  государство  и
духовенство распорядились ею по-своему. Оба "эти куманька спелись друг с
другом: голос всевышнего они решили пропустить  через  фильтр.  Верующие
возмутились. В них закипела галликанская кровь.  Бернарденотец,  человек
набожный, но вспыльчивый, метал громы и молнии против  иноземца-папы.  К
счастью, во Франции есть святые люди, которые умеют подать  слово  божие
под любым соусом.
   "Ваше святейшество, вы призываете нас молиться о мире... Очень  хоро-
шо! Сейчас мы все это объясним... Да будет воля твоя,  если  только  она
совпадает с нашей!.. Мир, мир, братья мои..."
   "Мир-это победа", - послушно вторят кардиналуархиепископу своды Собо-
ра Богоматери.
   А золоченые часы церкви св. Магдалины откликаются:
   "Да будет мир, о боже, истинный мир, твой мир, то есть наш, но не мир
врага, которого мы хотим сокрушить!.."
   Вся суть - только в определении...
   И христианская совесть уже чиста. Бернардены, говоря  о  папе  и  его
пастырях, выражают полнейшее  удовлетворение.  У  старого  судьи  поучи-
тельный тон забавно окрашивается ноткой коварной радости,  которую  дос-
тавляет ему выворачивание наизнанку текста закона. Когда  он  склоняется
перед алтарем, его взгляд выражает и благочестие и упрямство; он  украд-
кой улыбается в свою жесткую бороду:
   "Чистая работа... Fiat voluntas tua!.. [60] Святейший владыка, с вами
сыграли шуточку..."
   А отец Сертильянж исторгает слезы  исступленного  восторга  у  бедных
женщин, которым видится Христос в солдатской шинели среди их  сыновей  в
траншее Гефсиманской. Произошло ужасное перевоплощение, и воспаленным от
слез глазам, отчаявшимся душам поле бойни явилось алтарем, где в чаше из
грязи и золота, из страдания и славы приносится  в  жертву  божественная
кровь.
   И первым испил ее - до упоения отчаянием - юный, созданный для  поце-
луев рот Лидии Мюризье.
   Ее любимый пал. В первые же дни сентября. Это стало известно не  сра-
зу. В сумятице, среди сшибавшихся полчищ, которые нападали, отступали  и
снова, опустив голову и топча тела мертвых, шли на стену живой плоти, не
было времени подсчитывать потери.  Лидия  еще  читала,  полная  надежды,
письма живого, а он уже две недели как бесследно исчез с лица земли. Ро-
дина была спасена; невозможно было вообразить  себе,  что  спасители  не
спаслись... В октябре на дом обрушился смертный приговор. Он был тем бо-
лее жесток, что не оставлял никаких сомнений.  Товарищ  умершего  указал
день, час, место. Приговор обрушился. А дом продолжал стоять, как  преж-
де. Жирер заперся у себя. Если бы не привратник, которому было  известно
все, никто не узнал бы о свершившемся. Лидия проскользнула по  лестнице,
как тень; она пришла к своему свекру; она теперь жила у него. Но кварти-
ра, казалось, вымерла. Оттуда не доносилось ни звука. Аннета,  спускаясь
по лестнице, проходила мимо этой квартиры. Молчание душило ее, но она не
смела его прервать...
   Наконец она постучалась; спустя некоторое время Лидия отворила дверь.
В полутемном коридоре нельзя было разглядеть ее лицо. Женщины  безмолвно
обнялись. Лидия молча плакала. Аннета чувствовала на своей  щеке  влагу,
струившуюся из-под воспаленных век. Лидия взяла ее за руку  и  повела  к
себе. Было шесть часов вечера; свет проникал  сюда  только  из  соседней
комнаты. Там, вероятно, находился Жирер, но его не было слышно. Аннета и
Лидия сели; они держались за руки и говорили вполголоса; Лидия сказала:
   - Сегодня вечером я уезжаю.
   - Куда?
   - На поиски.
   Аннета не смела подробно расспрашивать.
   - Куда же?
   - Туда, где спит мой любимый.
   - Куда же именно?
   - Ведь место боя сегодня отбито.
   - Но как же вы сумеете среди стольких тысяч...
   - Он укажет мне путь. Я знаю, что найду его.
   Аннете хотелось крикнуть:
   "Не надо вам ехать! Не надо!.. Он живет в вас.  Зачем  искать  его  в
смраде бойни?"
   Но она сознавала, что Лидия уже не свободна; Аннета касалась ее  рук,
но эти руки держал покойник.
   - Бедная моя детка, не проводить ли мне вас? - спросила Аннета.
   Лидия ответила:
   - Спасибо.
   И, указывая на освещенную дверь, прибавила:
   - Со мной едет отец.
   Они простились.
   Вечером Аннета расслышала на лестнице легкие, усталые шаги уезжающих.
   Через десять дней они вернулись к себе так же бесшумно,  как  уехали.
Аннета об этом не знала. Услышав звонок, она отворила дверь и на  пороге
увидела Лидию в трауре, ее скорбную улыбку. Ей показалось, что это Эври-
дика, возвращающаяся без Орфея. Аннета обняла ее и почти унесла  в  свою
комнату. Потом заперла дверь. Маленькая невеста торопливо рассказала  ей
о своем путешествии в страну мертвых. Она не плакала; в ее  глазах  была
восторженная радость, но это еще больше надрывало душу. Она тихо  сказа-
ла:
   - Я его нашла... Он вел меня... Мы блуждали по  развороченным  полям,
среди могил. Устали, отчаялись... Когда мы вошли в небольшую рощицу, мне
показалось, что я услышала его голос:  "Иди!.."  Рощица  карликовых  ду-
бов... Повсюду валялось окровавленное белье, письма,  лоскутья...  Здесь
был окружен целый полк. Я вошла. Он вел меня. Отец сказал  мне:  "Зачем?
Довольно. Пойдемте назад". У подножия дуба, стоявшего в стороне от  дру-
гих, я нагнулась и подобрала во мху клочок бумаги... Я взглянула...  Мое
письмо! Последнее, которое он вскрыл!.. И на нем его кровь.  Я  целовала
траву, я легла на том месте, где он лежал, распростертый; это была  наша
постель; я почувствовала себя счастливой, - хорошо бы уснуть так навеки!
Все, даже самый воздух насыщен там героизмом...
   В ее улыбке были экстаз и отчаяние. Аннета не  смела  на  нее  взгля-
нуть...
   А Жирер словно окаменел. Этот несгибаемый человек вернулся к  работе.
Он не разговаривал ни с кем. Но в своих лекциях, речах,  пылких  статьях
Жирер призывал к беспощадному крестовому походу, он ожесточенно нападал,
убивал душу врага, хлестал ее, отсекал от человечества. В доме все  кла-
нялись ему, но старались не попадаться на глаза; когда  он  проходил  по
лестнице, его взгляд, казалось, порицал тех, кто еще остался жив. И  жи-
вые чувствовали себя в чем-то виноватыми перед ним.  Чтобы  найти  козла
отпущения, они инстинктивно накапливали какие-то неопределенные  обвине-
ния, - по молчаливому уговору они собирались нанести удар человеку, жив-
шему наверху, - тому, который не ушел на фронт.
   Клапье (Жозефену), человеку с больным сердцем...  Очень  удобная  бо-
лезнь, чтобы увильнуть от призыва. У истинного  француза  сердце  всегда
должно быть достаточно крепким, чтобы умереть в бою... Но он из тех, кто
накликал на нас войну и нашествие врага, - пацифист!..
   Это был благовоспитанный, застенчивый юноша, хороший писатель,  кото-
рому хотелось одного: мирно жить наедине со своим пером и старыми книга-
ми. Стоило Клапье наклониться над пролетом лестницы,  как  ему  начинало
казаться, что он вдыхает поднимающиеся снизу миазмы подозрения. Все две-
ри на его пути приотворялись: за ним следили. Когда же он раскланивался,
люди делали вид, что не замечают его. Брошон, забившись  в  свою  будку,
отворачивался, но на улице Клапье чувствовал, что  Брошон  идет  за  ним
следом, шагах в тридцати. Встречаясь с  соседками,  женами  рабочих,  на
площадке своего этажа, он читал в их глазах обидные мысли, издевку...
   Все это Клапье сочинял больше чем наполовину сам. Ведь сочинять  было
его ремеслом. Он был одарен воображением, которое  жужжало,  как  стекло
горелки Ауэра. И Клапье впал в отчаяние. Он жил в  одиночестве,  а  ведь
одного эстетизма недостаточно, чтобы долго выносить  одиночество  мысли.
Нужен еще и характер, но этот товар не сыщешь на дне чернильницы.  Прав-
да, красивые слова обязывают держаться стойко. Когда же не хватает стой-
кости, красивые слова обязывают лгать. Клапье нетрудно было с их помощью
приспособить себя и свой пацифизм к мужественной задаче, которой  требо-
вал свирепый дух дома. Он поступил в цензуру. Он перлюстрировал  письма.
Клапье не был негодяем. Он никому не желал зла. Но так как слабые  люди,
сойдя с пути, заходят всегда дальше, чем сильные,  он  переусердствовал,
перегнул палку. Клапье стал разоблачать козни пацифистов.  Он  решил  не
складывать рук до тех пор, пока не заставит своих старых соратников,  по
его примеру, отправиться в Каноссу. Ренегат жаждет каяться вкупе с  дру-
гими. Горе тем, кто сопротивляется ему! Этот добродушный человек с  неж-
ными руками чувствовал, как у него отрастают на кончиках  пальцев  когти
Государства. Его дряблое сердце забилось так бурно, что он возомнил себя
Корнелем. Он сделался римлянином. Он готов был, поскольку  это  от  него
зависело, повести на заклание всех своих.
   Этой ценой он снискал благоволение Брошона. Но он никак  не  мог  по-
нять, почему добрые патриоты вроде Аннеты, теперь, завидя его, поворачи-
ваются к нему спиной.
   Аннета была смущена. Она утратила уверенность, которую ощущала в  на-
чале войны. Шли дни, месяцы - тревога росла. Работы у нее было мало -  и
слишком много досуга для раздумья. И она почуяла тот чудовищный Дух, ко-
торый завладевал всеми окружающими ее людьми - самыми грубыми  и  самыми
обаятельными. Все было неестественно: и пороки и добродетели. Все - тор-
жественая любовь, геройство и страх, вера в  себялюбие,  самоотверженная
жертва - на всем была печать болезни. И болезнь развивалась, она не  об-
ходила никого.
   Это тем больше удручало Аннету, что она не сводила болезнь к  случай-
ности: она и не думала винить в ней чью-то злую волю, чьи-то  козни,  ни
на кого не возлагала ответственности; она не знала, что такое эта война;
она знала, что такое война вообще. Бои,  совещания  протекали  вдали  от
нее, она не могла разглядеть морду Зверя, но ощущала на своем  лице  его
отравленное дыхание. Более чем когда-либо война  представала  перед  ней
как явление природы (разложение не менее естественно,  чем  органическое
соединение), но явление патологическое, вроде  духовной  заразы.  Обычно
никто не выставляет напоказ свою болезнь, а эту выставляют, точно святые
дары; ее украшают фразами об идеале и боге, как мясник украшает  говяжьи
туши позолоченными бумажными цветами. Любая из  этих  идей,  даже  самых
искренних, была не свободна от фальши, от низкопоклонства перед  чудови-
щем, заражавшим их проказой. Аннета узнавала ее симптомы в  себе  самой.
Она горела той же страстью к убийству и жертвоприношению,  -  всем  тем,
что не признает сердце и чувство, но что окружает ореолом лицемерный ра-
зум. Ее ночи были заполнены тяжелой и преступной жизнью сновидений.
   Но, быть может, Аннета, если бы дело шло только о ней, и не  боролась
бы с этим ядом. Ведь он отравлял ее наравне со всеми другими. Ей  причи-
талась некая доля его, как и доля опасностей. Зачем же  ей  устраняться?
Она переносила бы его высокомерно, с отвращением, запрещая себе лишь од-
но: прибегать к румянам. Она уступила бы, если б не видела его ужасающе-
го действия на того, кто был ей дороже света очей.
   Болезнь захватила и Марка. Гораздо сильнее, чем взрослых, так как его
организм был менее защищен. Ничто из того, что совершалось в доме  и  за
его стенами, не укрывалось от Марка. Его глаза и уши, его обоняние,  все
его тело, как резонатор, ловило нервные токи, исходившие от  этих  насы-
щенных электричеством душ. Он был одарен беспокойным, более зрелым,  чем
его ум, инстинктом, помогавшим ему угадывать таинственные драмы совести.
   Раньше других он прозрел судьбу своих соседей, брата и сестры, сквозь
обволакивавшую их черную тучу, - прозрел до конца, хотя и не  все  пони-
мая. Он почуял перемену в Клариссе Шардонне задолго до того, как  о  ней
узнала мать. Аннета все еще думала, что Кларисса в отчаянии от разлуки с
мужем, а Марк уже заметил, что птица линяет и облекается в новые  перья.
Он следил за ней через стену. Стоило ей выйти за дверь, и он уже  спешил
на лестницу, чтобы вдохнуть струившийся от нее запах мускуса. Он  подме-
чал малейшие перемены в ее одежде, во всей ее повадке. Будь он ее  мужем
или любовником, он не уделял бы ей больше внимания. Не то чтобы он любил
ее. Но Марка мучило любопытство, далеко не невинное. Эти души, эти  тела
женщин... Подсмотреть бы, что делается внутри!.. Он угадал ее виновность
еще раньше, чем она провинилась. От  этого  влечение  к  ней  стало  еще
сильнее. Ему хотелось всюду следовать за ней - нет! проникнуть в ее  ду-
шу!.. Что происходит под этой грудью?.. Узнать  ее  желания,  ее  тайный
трепет, ее запретные мысли... Его чувства только еще формировались. Юно-
ша он или девушка?.. И он еще не постигал смысла своего влечения  к  де-
вушке - хочет ли он быть таким, как она, или хочет обладать ею.
   Как-то вечером - было уже довольно поздно - Марк  возвращался  с  ма-
терью домой. На скудно освещенной улице он заметил два блестящих  зрачка
- или они померещились ему?.. Это Кларисса прошла с  мужчиной.  У  Марка
вырвался возглас удивления:
   - А!
   И он опустил глаза из непонятного ему самому  чувства  стыдливости  -
пусть Кларисса не знает, что он видел ее. Аннета, расслышавшая его возг-
лас, осведомилась, чем он вызван. Марк поспешил отвлечь ее внимание. Ему
казалось в ту минуту, что его долг - охранять Клариссу. Но после он  уп-
рекал себя за то, что не разглядел как следует, она ли  это.  Теперь  он
уже был не уверен. Он пожирал ее глазами... Ее? Нет, неведомую.
   Это наваждение преследовало его по ночам. Оно сочилось  из  всех  пор
этого дома, из атмосферы этого города, отравленного войной,  из  горячей
земли, накрытой добела раскаленным грозовым  небом.  Ожидание,  тревога,
скука, траур, смерть разжигали сладострастные желания. Кларисса была  не
единственной среди этих душ, оказавшихся во власти наваждения.
   Дочь Перрэ не бывает дома: нет отца, который  берег  бы  ее  от  бра-
коньеров, а мать, поймав дочь, не нашла ничего лучшего, как раскричаться
и выставить ее за дверь. Все это тоже не ускользнуло от внимания  Марка.
Ее зовут Марселина. Почти так же, как и его... Эта дерзкая девчонка гля-
дит на него исподлобья своими смеющимися глазами с припухшими веками;  у
нее вздернутый носик, маленький, полный подбородок  и  губы  козлоногого
Пана, выпяченные наподобие мундштука духовых инструментов... Он не прочь
поиграть на них, но от одной мысли, что он к ним прикоснется, дрожь про-
бегает по всему его телу - от колен до плеч. Когда  они  встречаются  на
лестнице, она называет Марка по имени и бесцеремонно  разглядывает  его,
чтобы вогнать в краску. А он хорохорится и, пряча смущение, называет  ее
Перрэттой. Она смеется. Они обмениваются взглядами, как заговорщики.
   У Пельтье нет дочери. Но и он не менее обесчещен, - если только  счи-
тает это бесчестьем. Его жена, хорошенькая болтушка, ловкая,  разбитная,
носит шелковые чулки и высокие ботинки, зашнурованные  на  двадцать  пе-
тель. Она их купила на свои трудовые деньги. Она работает на заводе,  но
- "сегодня нажил - завтра по ветру пустил..." Вот пословица,  как  будто
созданная для военного времени! Г-н Пельтье  -  истинный  патриот.  Г-жа
Пельтье - тоже. Она обманывает мужа только с  союзниками.  Разве  он  от
этого в убытке? Это значит сражаться вместе с ним. Говоря это, она хохо-
чет. Эта задорная галльская женщина лжет себе  только  наполовину.  Боже
мой, ведь бедняга муж не в проигрыше от того, что в выигрыше она!.. И не
вечно же думать об отсутствующих! Или о прошлом и будущем. У  настоящего
- большая пасть. Оно все заглатывает, на все зарится. Оно - все.  Оно  -
ничто. Это бездна.
   Марк катится в нее. Безумен тот, кого гложет забота  о  будущем!  Еще
будет ли оно, это будущее! Кто на него надеется, тот окажется обокраден-
ным. Бери! Угощайся скорей, не дожидаясь, пока тебя станут угощать! Тебе
даны зубы, руки, глаза, чудесное тело, усеянное глазками,  как  павлиний
хвост, вбирающее в себя жизнь всеми порами. Бери и бери!.. Люби и позна-
вай, упивайся и ненавидь!..
   Марк слонялся по Парижу, забросив школу, взбудораженный,  любопытный,
выбитый из колеи. Война, женщина, враг, желание -  огненный  тысячеликий
Протей - сколько хмельных напитков, которые  можно  лакать  до  тошноты!
Сколько вещей, приводящих в восторг, - до того мгновения, когда падаешь,
изнуренный, измученный, во славу жизни!.. Уследить за сорвавшимся с при-
вязи жеребенком было очень трудно. Все были  поглощены  своими  мыслями.
Аннета не скоро заподозрила, что не все благополучно. В своем  смятении,
которое все усиливалось, она не могла оставаться праздной. Уроки, запол-
нявшие ее досуг, прекратились. Буржуазные семьи сжимались, экономничали,
лишая куска хлеба учительниц, - какой от них толк? Аннета  пошла  месяца
на два сменной сестрой в один из парижских  госпиталей,  на  ночные  де-
журства.
   Марк воспользовался этим. Он стал пропадать из дому и блуждал по  го-
роду с бьющимся сердцем, принюхиваясь ко всему, стремясь не столько  пе-
режить, сколько увидеть, слишком неопытный, чтобы посметь, слишком само-
любивый, чтобы навлечь на себя насмешки, выдав свое неведение.  Он  шел,
не останавливаясь, не чувствуя под собою ног от усталости, с сухими  гу-
бами и горячими ладонями, шел наугад, возвращаясь и кружа на одном  мес-
те... И очень скоро угодил бы в ловушку, если бы, к счастью,  на  второй
же вечер этих скитаний, когда он сидел в каком-то подозрительном баре  в
самом неподобающем обществе, в плечо ему не вцепилась маленькая  крепкая
рука. Чей-то голос не то сердито, не то смеясь сказал ему:
   - Ты что тут делаешь? Сильвия, его тетка... А она-то что здесь  дела-
ет? И так как Марк за словом в карман не лез, он спросил:
   - А ты? Она расхохоталась, обозвала его шалопаем и, зажав его  локоть
у себя под мышкой, сказала:
   - По твоей милости у меня пропадает вечер. Но долг превыше всего!  Ты
пойман, я доставлю тебя домой.
   Он возражал, но тщетно. Она все же согласилась погулять с ним, прежде
чем отправиться домой. Тетушка и племянник,  очутившись  наедине,  стали
перебрасываться колкостями. Сильвия хорошо понимала, что зверенышу охота
побегать, но она была не лишена здравого смысла  и  знала,  как  чревата
опасностями преждевременная свобода.
   - Ты что думаешь, теленок? Я, мол, сам по себе, что хочу, то и делаю?
Нет, погоди! Ты наш. Ты мамин. Музейное сокровище. Хранится под замком.
   Сильвия шутила и бранилась. А Марк сердито брыкался. Он не  свободен?
А она почему свободна?
   - Да ведь я замужняя женщина, друг мой  сердечный!  Дерзость  Сильвии
поставила его в тупик. Она лукаво взглянула на него.  Он  хотел  рассер-
диться, но засмеялся.
   - Ладно, я пойман! Но и тебя поймал! Она расхохоталась.  Придется  им
разделить вину пополам. Они погрозили друг другу пальцем,  глазами.  Она
отвела его домой. Но Аннете  не  выдала.  Сильвию  отпугивала  суровость
старшей сестры, ее серьезное отношение к жизни. Она думала:
   "Ручью ведь не помешаешь течь. Перегороди его камнем  -  он  заиграет
еще веселее".
   И вдруг у Аннеты открылись глаза. Она поняла, что неразумно  покидать
птенца одного в гнезде. Она бросила работу. Да и тошно ей становилось от
этого влечения женщин к раненому мужчине, от любви,  которая  примешива-
лась к жалости, любви на крови, любви к крови!..
   "Не будь гордячкой! И ты это пережила..."
   Самый дикий из всех  видов  лицемерия.  Цивилизованный  человек-зверь
приправляет свои свирепые инстинкты запахом лжи. И этот запах она почуя-
ла в своем сыне. Его, казалось, источала даже одежда, волосы, нежный пу-
шок на теле мальчика... Лишь бы этот запах смерти не успел подобраться к
самому его сердцу.
   Она страшилась не только смутного пробуждения мужской  зрелости,  на-
тиска чувств, опьянения маленького фавна, которого Марк не умел  скрыть.
Мать, знающая жизнь, ждет этого часа; и если не без трепета сторожит его
приход, то и не удивляется: она молча бодрствует  и  ждет-с  грустью,  с
гордостью, с жалостью - ждет, когда юный мужчина пройдет через  неотвра-
тимый искус, когда разорвутся обволакивающие его покровы  и  он  оконча-
тельно отделится от материнского организма. Но этот час, который в  мир-
ное время мог бы прозвонить, как в тишине полей в нежный апрельский пол-
день звонят колокола, теперь хрипло бил среди воя бури, закружившей исс-
тупленные народы.
   Однажды вечером Аннета, уставшая за день от работы и беготни,  сидела
в Люксембургском саду. Мимо проходил вместе с  товарищами  по  лицею  ее
сын. Увлеченные спором, они задержались посреди  аллеи.  Стена  деревьев
отделяла их от скамьи, на которой сидела невидимая Аннета. Она  услышала
страстный и насмешливый голос сына, с восторгом говорившего о том  близ-
ком будущем, когда у "бошей" потребуют за одно око целых  два,  за  один
зуб - всю пасть. Мальчуганы уже сейчас втягивали в  себя  запах  добычи,
запах пота и крови растерзанного зверя: они корчили из себя сильных  лю-
дей, не знающих излишней  щепетильности,  не  знающих  слабостей.  Марк,
хвастаясь своей кровожадностью, говорил:
   - Боши насильничали, душили, жгли - и правильно! А мы будем вести се-
бя еще почище их. Война есть война. Это будет пиршество. В газетах, само
собой, мы будем писать, на утешение дурачкам, о цивилизации. Мы  понесем
немцам свою цивилизацию.
   Ему поддакивали. Он гордился своим успехом. Мальчики без конца  обли-
зывались, предвкушая свои будущие деяния, говоря о  женщинах,  девушках,
которых они "оплодотворят (вот это, впрочем, жалко!)  благородным  фран-
цузским семенем!.." Эти повесы сами не знали, что болтают. Это были муж-
чины. А мужчины не знают, какое зло они творят. Но они его творят.
   Аннете казалось, что ее оглушили пощечиной.  Оскорбление,  вылетевшее
из улыбающихся уст ее мальчика, ударило ее прямо в  сердце,  в  живот...
Feri ventrem!.. Вот кого она произвела на свет! Волчонка! "Он еще не по-
нимает..." Но не станет ли он еще хуже, когда поймет? Как спасти его  от
гнусного зова Джунглей?
   В другой раз она слышала, как он бесстыдно потешался, уже в  ее  при-
сутствии, над лакировщиками войны и мира, жрецами бога и  права.  Своими
зоркими глазами он хорошо разглядел героическое лицемерие Жиреров,  Бер-
нарденов, плутовавших в своей игре с Крестом и Идеей, лишь  бы  выиграть
начатую партию. Он-то в них никогда не верил; он ни во что не  верил  (в
ту минуту!). Этим детям претили слова, которые без конца  мололи  своими
большими ртами и нечистыми языками старшие: "Справедливость, Республика,
Господь Бог..." Слова, слова, духовные, мирские, замешанные на  одних  и
тех же дрожжах...
   - О, это фальшивые векселя!.. Меня на них не подденешь!..
   Вместо того чтобы возмущаться, Марк громко хохотал. Он  находил  этот
маскарад остроумным, он участвовал в игре.  Идеализм  и  религия  вполне
пригодны, чтобы застлать глаза пылью или отравить удушливым газом. Самый
сильный - это самый коварный...
   - Да здравствуем мы! У нас есть все: проповедники и профессора,  шар-
латаны от религии, печати, парламента!.. Очень полезно лгать "во имя бо-
га, царя и отечества!" ("Михаил Строгов"). Из всех человеческих  изобре-
тений самое остроумное - это господь бог во всех его разновидностях!..
   Этот желторотый Макиавелли щеголял  своим  веселым  цинизмом.  Аннета
вышла из себя. А разумнее было бы сохранить самообладание. Но Марк  зат-
ронул ее самое чувствительное место. Вспылив, она крикнула:
   - Довольно! Марк удивился.
   - Почему?
   - Такими вещами не шутят! Он насмешливо уронил:
   - Только это и делают!
   - За них умирают!
   - Ах, я и забыл, что в твое время они были в моде! Извини.
   - Нет, я тебя не извиняю, - придя в ярость,  сказала  Аннета.  -  До-
вольно глумиться!
   - Это мой способ быть серьезным, - сказал Марк.
   У него был недобрый взгляд, натянутая полуулыбка. Он продолжал:
   - И прошу тебя заметить, что я отношусь с уважением к этим вещам.
   (Он сделал ударение на последнем слове.)
   - Вот этого я тебе и не прощаю, - сказала Аннета.  -  Все  эти  вещи:
бог, религия - я в них не верю. Это мое несчастье. Но я уважаю тех,  кто
верует в них. И при виде лукавых людей, которые плутуют со своей  верой,
- верой, которой у меня нет, - я готова чуть ли не отстаивать ее,  я  за
нее страдаю.
   - От нечего делать, - заметил Марк. - А не лучше ли было бы найти  ей
применение? Это-сила, такая же, как  человеческая  глупость.  Используем
ее! Используем обе эти силы! Пусть все служит победе. Я имею право  изв-
лекать пользу из веры, раз я не верю сам!
   Аннета, пригнув голову, взглянула ему в глаза и сказала:
   - Не заставляй меня презирать тебя! Марк отступил на шаг.
   Она продолжала смотреть на него блестящими от гнева глазами,  пригнув
голову: это все еще была телка Юнона, готовая  ринуться  в  бой,  Аннета
прежних дней. Ноздри ее трепетали. Она отчеканила:
   - Я могу стерпеть многое: семь смертных грехов, всевозможные  пороки,
даже жестокость. Но единственно, чего я не прощаю, это лицемерия. Играть
верой, не веря, плутовать с самим собой и со своими идеями, быть  Тартю-
фом - нет, лучше уж не родиться на свет! В тот день, когда я увижу,  что
ты так опустился, я стряхну тебя как пыль с моих туфель.  Даже  если  ты
безобразен, низок - будь правдив! Уж лучше ненавидеть тебя,  чем  прези-
рать.
   Марк молчал; он задыхался. Оба дрожали от гнева. Гневные слова хлест-
нули его по щекам; он хотел ответить тем же, больно хлестнуть ее в  свою
очередь, но у него захватило дыхание. Эта  буря  застала  его  врасплох.
Мать и сын впились друг в друга взглядом, как два врага. Но сын,  помимо
своей воли, сдался первый: он опустил глаза, пряча слезы затаенной ярос-
ти; он заставил себя ухмыльнуться; он собрал все силы, чтобы не дать  ей
заметить свою слабость... Аннета повернулась и ушла. Он скрипнул зубами.
Он готов был убить ее!..
   Слова, как раскаленное железо, оставили ожог. Аннета, едва очутившись
за дверью, уже раскаялась в своей резкой выходке. А она-то  думала,  что
преодолела свою вспыльчивость! Но буря собиралась уже несколько месяцев;
Аннета чувствовала, что вспышка эта не последняя. Теперь ее слова  пока-
зались ей ужасными. От их резкости ей стало почти так же стыдно, как  ее
сыну. Она попыталась получить прощение и при следующей встрече заговори-
ла с ним ласково и нежно, как будто все уже было забыто.
   Но Марк не забыл. Он держал ее на расстоянии. Он счел себя оскорблен-
ным. В отместку он старался - раз ее так прельщала искренность  -  гово-
рить и делать все, что могло ее ранить...
   ("А! Ты предпочитаешь жестокость!.. ")
   Он умышленно оставлял на столе письма и заметки для своей газеты, где
говорил ужасные вещи о войне и неприятеле, иногда  даже  непристойности.
Марк старался подметить, какое впечатление это произведет на мать. Анне-
та мучилась; она понимала его игру и сдерживалась, но вдруг теряла само-
обладание. Марк с торжеством объявлял:
   - Я говорю правду.
   Однажды вечером, когда мать заснула, Марк ушел.  Он  вернулся  утром,
ровно в двенадцать, к завтраку. Аннета за это  время  прошла  через  все
стадии тревоги, гнева, боли. Когда он явился, она не сказала ему ни сло-
ва. Они позавтракали. Марк с удивлением и облегчением подумал:
   "Она смирилась".
   Молчание нарушила Аннета:
   - Сегодня ночью ты удрал, как вор. Я тебе доверяла. Теперь я это  до-
верие утратила. Ты обманул его не впервые, я  знаю.  Унижаться,  унижать
тебя, днем и ночью заниматься слежкой - этого я делать не стану. Ты пус-
тишься на хитрости и вконец изолжешься. Я увезу тебя отсюда.  Здесь  мне
тебя не уберечь. Здесь зараза носится в воздухе. Ты недостаточно крепок,
у тебя нет сопротивляемости. Все твои слова и поступки за последние  ме-
сяцы показывают, что ты восприимчив ко всяким  микробам.  Ты  уедешь  со
мной.
   - Куда?
   - В провинцию. Я хочу поступить учительницей в коллеж.
   Марк крикнул:
   - Нет! Самонадеянность сразу соскочила с него. У него не  было  охоты
расставаться с Парижем. Пришлось перейти на  просительный  тон.  Положив
свою руку на руку матери, он сказал нежно и настойчиво:
   - Не уезжай!
   - Я уже получила назначение.
   Он отдернул руку, взбешенный тем, что даром унижался. А между тем Ан-
нета уже начала сдаваться. Лаской из нее можно было веревки вить.
   Она сказала:
   - Если бы ты пообещал мне...
   Он сухо прервал ее:
   - Никаких обещаний. Прежде всего ты мне не веришь; ты  сама  сказала,
что я буду лгать... Очень мне нужно лгать! Говорю тебе прямо: это  будет
повторяться и впредь. Ты не имеешь права насиловать мою волю.
   - Вот как! - сказала Аннета. - Я не имею права знать, где  ты  прово-
дишь ночь?
   - Ты меньше, чем кто-либо!.. Мои ночи, моя жизнь - это мое!
   С языка сорвалось страшное слово. Понял ли он это? Аннета побледнела.
Марк тоже. У обоих слова были беспощаднее, чем мысли, но, быть может, не
так беспощадны, как мрачная и дикая злоба инстинкта, который знает,  ка-
кие наносит удары, и бьет уверенно. Это молниеносные, немые ошибки; рука
разит прежде, чем мозг успеет рассчитать, и по безмолвному уговору никто
не говорит:
   "Я ранен!"
   Но удар нанесен, и душа отравлена.
   Теперь при каждом слове, которое они бросали друг  другу,  расстояние
все увеличивалось. Аннета слишком ясно видела недостатки мальчика и уни-
жала его, указывая на них. И тогда он начинал кичиться ими. Он не  приз-
навал за ней ни малейшего авторитета. Этот высокомерный тон, эта обидная
строгость могли толкнуть его на самые нелепые слова и действия. Нет,  он
не покорится... Аннета предложила ему одно из двух: либо он поедет с ней
в провинцию, либо она отдаст его в закрытый парижский лицей. У него выр-
вался крик гнева. Неограниченная власть, которой мать воспользовалась  в
борьбе против него, казалась ему ужасной. И, взбешенный, он выбрал,  на-
перекор ей, затворничество.
   - Что же ты предпочитаешь?
   - Все, что угодно, только не быть с тобой! Простились холодно.  Между
ними стояла ненависть... Где-то в  глубине  притаилась  любовь.  Любовь,
опьяненная злобой. Любовь раненая: она страдает, истекает кровью и  меч-
тает о мести...

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Ведомство народного образования, растеряв учителей-мужчин, обратилось
за помощью к женщинам. Аннета, с ее двумя дипломами, была  направлена  в
мужской коллеж, в один из городов Центральной Франции.
   Она уехала в начале октября 1915 года.
   Как хороша была осень! Поезд подолгу стоял среди полей, и тогда слыш-
но было, как заливались в виноградниках дрозды; тихие реки плавно  кати-
лись по лугам и словно волочили за собой длинный шлейф, обшитый золотыми
листьями. Аннете были знакомы этот  край  и  его  обитатели,  их  медли-
тельная, чуть-чуть насмешливая речь. Ей казалось, что отравленная  Душа,
от которой она бежала, уже невластна над ней. Она корила себя за то, что
не вырвала у нее сына.
   Но Аннета очень скоро опять встретилась с ней. И до этих  плодородных
сонных провинций дотянулась грозовая туча. В Артуа и в Шампани шли в  то
время ожесточенные бои. В тыл отводили партии пленных.
   На одной из остановок Аннета увидела  возле  станции  толпу,  которая
сгрудилась, галдя, вокруг частокола, огораживавшего строительную площад-
ку. Туда загнали, как скот, на несколько часов или несколько дней  целый
гурт немцев, которых уже около недели возили с места на место,  не  зная
точно, куда и когда их доставить: у всех были заботы поважнее. Все насе-
ление городка - от мала до велика - устремилось на вокзал, чтобы  погла-
зеть на загнанных в клетку зверей. Это был своего  рода  бродячий  цирк.
Бесплатное зрелище. Пленные в полном изнеможении валялись на песке.  Не-
мые, ко всему равнодушные, они обводили тусклым взглядом круг  насмешли-
вых глаз, которые смотрели на них сквозь щели ограды. Весело  оскаленные
рты стреляли в них плевками. Некоторые из пленных были в жару. Они  дро-
жали, как побитые собаки, измученные стыдом, злобой, страхом.  Холодные,
ненастные ночи вызвали среди них эпидемию дизентерии.  Пленные  облегча-
лись на куче навоза, в уголке загона, на самом виду. И каждый раз зрите-
ли разражались оглушительным хохотом. Отчетливо были слышны взвизгивания
женщин и звонкие голоса детей. Хлопая себя  по  ляжкам,  виляя  бедрами,
корчась, женщины широко разевали рот в приступе смеха. Это была не  зло-
ба. Полное отсутствие человечности. Животное  забавлялось...  Смех  тор-
жествующей толпы всегда напоминает рев зверя. На этот раз сходство  было
до ужаса полное. По обе стороны ограды осталась только горилла.  Человек
исчез.
   Вернувшись в вагон,  Аннета,  точно  во  власти  галлюцинации,  стала
брезгливо рассматривать бородатые лица соседей  и  золотистый  пушок  на
своих руках.
   Эта картина первое время неотвязно преследовала ее и в старом  колле-
же, где ей предстояло преподавать. Он был расположен  в  низине.  Раньше
там помещался Ботанический сад... Ботанический  сад!  Какая  ирония!  Из
шершавой и желтой, как Толедская пустыня, земли была вырвана вся  расти-
тельность до последней травинки. Среди длинного двора, куда вела  узкая,
как отверстие гильотины, калитка, на клочке пространства, сдавленном  со
всех сторон тюремными стенами, с которых  глядели  гнойные  глаза  окон,
росло единственное, упорно цеплявшееся за жизнь дерево - старый  платан,
захиревший, немощный и кривой. Маленькие звереныши ногтями  сцарапали  с
него всю кору: куда только доставали их лапки, там не росло ни листка, а
ствол был весь в рубцах от ударов ногами. Казалось, все - и стар и  млад
- сговорились укорачивать жизнь. Государство укорачивает  жизнь  челове-
ческих детенышей, а они вымещают это на природе. Разрушать! Разрушать!..
Вот задача, которую берут на себя и мир и война. Это составляет половину
воспитания.
   За одной из четырех стен струился  ручеек,  загрязненный  кожевенными
заводами. Тошнотворный запах просачивался в сырые классы,  где,  в  свою
очередь, распространяло зловоние загнанное туда стадо малышей. Их ноздри
были, казалось, закупорены. Всего  их  было  человек  двенадцать,  самое
большее - двадцать; они корчились на жестких партах в желтом  от  копоти
воздухе, проникавшем в комнату через зеленоватые оконные стекла со  дво-
ра, где дымился туман поздней осени. Хрипела раскаленная добела чугунная
печка (дрова имелись в изобилии); когда духота становилась  нестерпимой,
открывали дверь (окон не открывали никогда): в  комнату  врывался  туман
вместе с запахом кожи - кожи, которую дубят. После запаха живой кожи его
находили освежающим.
   Но женщина, как бы она ни привыкла к изысканной обстановке, к  здоро-
вому аромату чистоты, легче мужчины умеет притерпеться к  самым  ужасным
условиям. Это особенно заметно у постели больного: ее глазам, ее пальцам
неведомо отвращение. Обоняние Аннеты покорилось необходимости. Она,  как
и другие, вдыхала, не морщась, запахи этой норы. Притерпеться  к  запаху
душ было труднее. Ее ум был не так уступчив, как чувства.
   Но зато здесь не было Души, охваченной лихорадкой страстей -  борьбы,
ненависти, скорби. Аннета скрылась от нее... Чего же  ей  еще!  Казалось
бы, надо радоваться. Она нашла покой бесстрастия.
   Мягкая земля не знает здесь горя. Тучная, плодородная, она дремлет  в
долине, словно зарывшись в пуховик и положив голову на  подушку  холмов,
чтобы слаще храпеть; она не грезит о мире, который раскинулся за ее  из-
головьем. Спокойная земля, воздержанный народ,  трезвые,  уравновешенные
умы. Не на этой земле бог умер за всех людей. Не за эту  землю  страдает
распятое человечество.
   Аннете она знакома с детства: отсюда родом ее отец. Некогда она  нас-
лаждалась этим покоем, этой неподвижностью.  А  теперь?  Она  завидовала
этому здоровью. А теперь?..
   Ей вспоминаются слова Толстого, но они применимы не только  к  женщи-
нам: "Существо, не знавшее страданий и болезней, здоровый, слишком  здо-
ровый, всегда здоровый народ - да ведь это чудовище!.."  Жить  -  значит
умирать каждый день и каждый день сражаться. Провинция умирает,  но  она
не сражается. Она трезва, себялюбива, насмешлива, и дни  ее  блаженно  и
плавно текут - так же как ее безмятежные реки, не выходя из берегов.
   Были, однако, времена, когда эта земля была охвачена пламенем.  Древ-
ний бургундский город... Три горделивые церкви с остроконечными готичес-
кими башнями из белого камня, покрытого бронзовым налетом и  источенного
временем, как ржавый панцирь, - церкви, чьи силуэты воинов Христовых вы-
сятся над змеящейся рекой; их безголовые,  выстроившиеся  в  ряд  статуи
святых; их разбитые, как бы в сгустках запекшейся крови, окна; сокровища
собора, ковры Гаруна и тяжелые  драгоценности  императоров  Карла,  сына
Карла, отцов и дедов Карла; развалины  стрельчатых  башен  и  крепостных
стен времен английского владычества-все говорит о былой  могучей  жизни,
об алой крови, о золотом посохе знаменитых епископов, об эпических  сра-
жениях, о Герцоге, о Короле - о королях (который из них  настоящий?),  о
том, что здесь побывали войска Орлеанской девственницы.
   Теперь улицы пустынны. Среди стен городских домов с  узкими  проемами
дверей, поднятых на одну ступеньку и запертых на крепкие  запоры,  можно
издали услышать гулкий шаг прохожего, неторопливо идущего по старой мос-
товой, а в небе - крики грачей, в своем тяжелом  лете  обводящих  черным
ореолом церковные башни.
   Раса вымирает. И блаженствует. Места у нее достаточно.  Земля  богата
соками, потребности удовлетворены, стремления  ограниченны.  Беспокойные
искатели счастья из поколения в поколение отправлялись на завоевание Па-
рижа. Оставшиеся находят, что им стало просторнее. Постель свободна: во-
рочайся сколько хочешь. После войны простору будет еще больше. Она берет
сыновей. Но не всех. А беспокоиться заранее - для этого не хватает вооб-
ражения. Между тем трезвый рассудок уже прикидывает, велики  ли  выгоды.
Легкая жизнь, вкусная еда, кинематограф и кафе; в виде идеала  -  казар-
менный рожок, а для будничного обихода - конный базар. Люди веселы,  ни-
кого не волнует чехарда новостей, наступлений, отступлений: здесь  знают
этому цену. О русских, отступающих перед немцами, говорят:
   "Ну, если эти парни будут продолжать в том же духе, они соединятся  с
нами кружным путем, через Сибирь и Америку!.."
   Благоденствие сгладило острые углы, смягчило твердость, жестокость...
(Стой! Берегись, брат! Не очень-то доверяйся!..)
   Спокойствие... Сонная истома... Аннета, ты недовольна? Ведь ты искала
мира?
   "Мира?.. Не знаю. Мира?.. Пожалуй. Но не мой это мир.  И  не  в  этом
мир..."
   "Ибо мир не есть отсутствие войны. Это добродетель, родившаяся из ду-
шевной силы".
   От сонного царства старой провинции, замыкаемой кольцом холмов  с  их
виноградниками и пашнями, удобно расположившейся в самом центре Франции,
куда гул военных орудий доносится глухо, куда не докатился поток  войск,
сделав петлю, как река, огибающая незыблемый  горный  массив  (два  года
спустя здесь раскинут лагерь американцы и внесут оживление в сонный  го-
родок, но скоро прискучат ему), - от этого сонного царства несет тем  же
душком, что и от школьных классов, где за плотно запертыми дверями и ок-
нами, под  гудением  печки,  души  и  тела  маленьких  людей  варятся  в
собственном соку.
   На три четверти это сыновья мелких буржуа  или  зажиточных  крестьян,
владельцев пригородных усадеб; некоторые (двое-трое на класс) -  сыновья
знатных горожан, принадлежащих к "сливкам" местного общества: старой су-
дейской буржуазии или чиновничеству. Их нетрудно отличить, хотя на  всех
лежит отпечаток замкнутости, накладываемой на лица малышей школьным вос-
питанием и молчаливым сговором против учителей, и хотя эти мордочки  при
всем их разнообразии носят на себе следы пальцев скульптора,  создавшего
эту породу людей из местной глины. Того же  скульптора,  который  изваял
каменные статуи в их церквах. Сходство бросается в  глаза.  Эти  кабаньи
головы можно было бы без особого ущерба насадить  на  статуи  безголовых
святых (ну и святые!), приютившихся в нишах. Малыши - самые  доподлинные
правнуки своего собора. Это отрадно: "Жив курилка!" Но не очень успокои-
тельно. По совести говоря, наши святые из собора порой бывают порядочные
жулики. Или ханжи... У Аннеты в ее загоне можно было найти оба сорта, но
в разжиженном виде. Когда старое вино разливают по бутылкам,  букет  уже
не тот.
   В лицах мальчиков самого неблагодарного возраста  -  лицах  костлявых
или пухлых, неправильных, нескладных, перекошенных, Аннету особенно  по-
ражали две черты: грубость и хитрость. Внешность - типичная для  местных
уроженцев: длинный, кривой нос - характерный нос Валуа, маленькие  блес-
тящие настороженные глазки, при смехе - преждевременные морщинки на вис-
ках, мордочка лисенка с желтыми клыками, склоненная набок  и  вытянутая,
чтобы посмеяться или погрызть - резинку, ногти, бумажный шарик... Аннета
на своей кафедре чувствует себя охотником, стоящим у самого логова  зве-
ря. Охотником или добычей? Кто окажется дичью - она или они? И она и они
подкарауливают друг друга. Надо держать палец на курке. Кто первый опус-
тит глаза - берегись!
   Сдаться пришлось им... После первого осмотра, бесцеремонного  разгля-
дыванья, хихиканья, шушуканья и жестоких тычков в бок соседу веки  опус-
тились. Но изпод них - притаившийся, коварный взгляд. И это еще опаснее!
Вы не можете поймать взгляд, а сами пойманы. Малейшее ваше движение  бу-
дет подмечено и подчеркнуто гримасой, которую  мигом  состроят  все  как
один. Настоящий беспроволочный телеграф! Все кажутся  неподвижными,  не-
винными (в буквальном и в переносном смысле слова), но под партой ерзают
ноги, башмаки царапают пол, руки шарят в глубине кармана или щиплют  со-
седа за ногу, глаза подмигивают, а язык упирается в щеку, образуя на ней
бугор. Они ничего не видят - и видят все. Минутная рассеянность  учителя
- и по всему классу проходит зыбь.
   Все это хорошо знакомо учителям, и хотя Аннета впервые подвизается на
этом поприще (до сих пор она давала только частные уроки), она с  первых
же шагов чувствует себя  уверенно:  у  нее  прирожденное  педагогическое
чутье. Даже замечтавшись, она при первом же сигнале опасности берется за
оружие, и эти волчата, эти лисята, готовые воспользоваться рассеянностью
и с перекошенной пастью подкрасться к добыче, останавливаются перед  ог-
нем ее властного взгляда... А они-то надеялись вдосталь  потешиться  над
этой женщиной, назначенной им в пастыри!..
   По мнению этих маленьких мужчин, место женщины - дома или за  контор-
кой. Там - ее царство; там они замечают и голову ее (она у нее неплохая)
и порой ее ладони (она скора на руку!). Но когда женщина выходит на ули-
цу,  их  интересуют  другие  ее  стати.  Как  они  рассматривают   ее!..
Большинство ничего не знает - или почти ничего. Немногие получили боевое
крещение. Но никто не хочет сознаться в своем неведенье. А как они гово-
рят об этом, как они грубы, эти малыши! Если бы женщины подозревали, что
о них можно услышать среди табуна подростков - о них, обо всех тех, кого
может поймать и ощупать взбаламученное воображение  подростков  в  узком
кругу повседневной жизни - о сестрах, замужних и незамужних женщинах,  о
госпожах и служанках, обо всех, кто носит юбку, будто  то  юбка  господа
бога! Щадят по безмолвному соглашению мать, да и то не  всегда.  И  если
является женщина, которая не связана ни с кем, которую никто не охраняет
(которой никто не обладает: ведь ничто не делается даром), у которой нет
ни мужа, ни сына, ни брата, то эта женщина, всем чужая, - добыча. Тут уж
полный простор и умам и речам!
   Да, но такую добычу, как Аннета, голыми руками не возьмешь. Кто  нач-
нет? И с чего начать?
   Странная женщина! Вот они украдкой зубоскалят, шаря по ней глазами, а
она смотрит на них своим уверенным, жестким или насмешливым взглядом, от
которого соленое словцо застревает в глотке; она ставит их в тупик своей
дьявольской догадливостью.
   - А ну, Пилуа, - говорит она, - вытри рот. Запашок, знаешь ли, не  из
приятных!
   Он спрашивает, от чего запашок.
   - От того, что ты сказал.
   Он уверяет, что ничего не говорил, а если что и сказал, то  тихонько,
- она не могла расслышать.
   - Не слышала, так угадала... Уходите из класса, когда вам надо облег-
читься! Я не могу почистить ваши мозги, но пусть по крайней мере рот ос-
тается чистым.
   Они озадачены. На минуту. Откуда у нее эта смелость тона  и  взгляда,
эти замечания, падающие на них как шлепки? Она раздает их без  запальчи-
вости, уверенной рукой, которой она сейчас так спокойно проводит по сво-
им золотистым бровям... Кольцо снова смыкается вокруг нее - глаза, смот-
рящие украдкой, исподлобья. Аннета чувствует, что ее исследуют  всю,  от
головы до пят. Она не опускает взора и, не давая мальчуганам  передышки,
сыплет неожиданными вопросами направо и налево, держа их мысль в  посто-
янном напряжении. Она хорошо знает, что жужжит  внутри  этих  маленьких,
ничем не занятых мозгов, жужжит, как рой мух, вылетающих весной из густо
разросшихся глициний. Знает... А если не знает, то  уж  они  постараются
открыть ей глаза.
   Вот сын торговца лошадьми, пятнадцатилетний толстяк Шануа, - хотя ему
можно дать все семнадцать, - приземистый, плотный, веснушчатый, с  квад-
ратным черепом, белесыми и короткими, как у свиньи, волосами,  огромными
лапищами и обгрызенными до мяса ногтями, грубый и  лукавый,  зубоскал  и
задира. Когда он шепчется, внутри у него что-то гудит, точно большая му-
ха на дне горшка. Он впивается взглядом в Аннету, оценивает все ее стати
и прелести, причмокивает языком, как знаток: он бьется об  заклад  (уви-
дишь, старина!), что объяснится ей в любви. Когда она обращается  к  Ша-
нуа, он таращит на нее свои рыбьи гляделки. Она высмеивает его. Раздоса-
дованный Шануа клянется, что еще поиздевается  над  этой  красоткой.  Он
подстраивает так, что она застает его как раз когда он занимается  рисо-
ванием непристойных сценок. И ждет: что будет?  Он  делает  бесстрастное
лицо, но жилет у него трясется от смеха, ушедшего  куда-то  в  живот.  А
другие щенята с ним в заговоре и заранее тявкают от удовольствия, устре-
мив взгляд на жертву, на ее лоб, на ее глаза, на ее длинные пальцы, сжи-
мающие листок бумаги. Аннета, однако, и глазом не моргнула. Она  сложила
листок и продолжает диктовать. Шануа, хихикая, пишет вместе со всеми.
   Кончив, Аннета говорит:
   - Шануа, вы вернетесь на несколько недель на ферму, к  отцу.  Здешний
воздух вам не впрок. Ваше место - в поле, среди лошадей.
   Шануа уже не смеется. Его зад не стремится возобновить  знакомство  с
сапогами отца. Мальчик протестует, спорит. Но Аннета неумолима:
   - Ну же, собирайтесь, да попроворней, молодой человек!  Здесь  у  вас
слишком тесное стойло. А там - приволье. Да и скребницей по вас пройдут-
ся. Вот пропуск для инспектора.
   Она пишет на листке бумаги:
   "Временно исключается. Отправить домой".
   Она говорит ученикам (а те слушают, разинув рот):
   - Дети мои, не трудитесь понапрасну. Вы хотите запугать меня,  потому
что я женщина. Вы отстали на несколько столетий. В  наше  время  женщина
выполняет тот же труд, что и мужчина. Она заменяет его на тяжелой  рабо-
те. Она живет той же жизнью. Она не опускает глаз перед... Вы корчите из
себя мужчин? Не торопитесь! Этого достигнут все, даже  самые  недалекие.
Весь вопрос в том, будете ли вы разумными людьми, мастерами  в  ремесле,
которое себе изберете. Наша задача - помочь вам в этом. Но мы вам не на-
вязываемся. Давайте говорить начистоту! Мы работаем для вас.  Хотите  вы
или не хотите понять это? Да или нет? Если да, значит, так себя и  веди-
те!
   После нескольких неудачных попыток они убеждаются, что перевес не  на
их стороне. И вот молчаливый договор заключен. Границы, разумеется, надо
зорко охранять. Иначе договор превратится в клочок бумаги. И они охраня-
ются. Но при этом складываются нормальные отношения. Мальчики  перестают
спорить с поставленной над ними силой. И так как их союз становится бес-
цельным, они, естественно, распадаются на отдельные единицы. Среди  пле-
мени Аннета начинает различать индивидуальности. Немногие из них -  трое
или четверо на все шесть классов - вызывают в ней симпатию,  но  показы-
вать ее нельзя. Это мальчики с более тонкой душой и более развитым умом;
чувствуется, что в них, где-то глубоко, начинают вызревать более сложные
мысли; они отзываются на слово, на проблеск внимания, на взгляд;  другие
почти всегда относятся к ним подозрительно или преследуют  их.  Эта  из-
вестная аристократичность, естественно, навлекает на  них  вражду  всего
племени: раз они чувствительны, значит, надо заставить их страдать.  Нет
смысла выказывать им предпочтение - они за это отплатят. И, что еще  ху-
же, они постараются извлечь из него выгоду; эти  маленькие  актеры,  как
только почувствуют интерес к своей особе, начинают и сами  считать  себя
интересными, хотят производить впечатление, и в душу  их  прокрадывается
фальшь: ведь все они из той же породы - наивных и бесстыдных циников.  И
Аннета принуждает себя казаться бесстрастной. Как хотелось бы  ей  взять
кого-нибудь из них на руки - за отсутствием того, кого ей так не  хвата-
ет!.. Далекий Марк всегда с нею. Она ищет его в каждом из  своих  учени-
ков. Она сравнивает его с ними. И хотя Аннета - на то она и  мать  -  не
находит никого, кто мог бы сравниться с Марком, она силится обмануть се-
бя, живо воображает его на их месте, перед собой, видит его; хочет  раз-
гадать их, чтобы разгадать его. За неимением лучшего - это  зеркала,  не
слишком сильно искажающие образ потерянного сына, блудного сына, который
вернется. Что же они отражают?..
   Увы, они отражают взрослых! Их идеал ограничен: быть тем же, чем были
их предшественники, люди предыдущего поколения (и эту силу прошлого, ко-
торая пятится назад, определяют  словом  "пред-шествовать"!).  Рождаются
они каждый со своими чертами, но еще до поступления в школу  эти  особые
черты становятся едва уловимыми: дети отмечены  печатью,  наложенной  их
владельцами-отцами, которые, в свою очередь, носят на себе штамп родства
со своими предками, общности породы. Они уже не  принадлежат  себе.  Они
принадлежат безыменной Силе, которая целые века собирала в городах  этих
степных собак, повторявших все одни и те же движения, лаявших одинаково,
наново строивших одни и те же конуры мысли. Коллеж - это мастерская, где
обучают технике обращения с машиной мысли. Что могут  сделать  одиночки,
стремящиеся освободить этих детей? Прежде всего их следовало бы  отучить
от привычки напяливать на себя мысли взрослых. А между тем вся  их  гор-
дость и состоит в том, чтобы разыгрывать из себя "больших". Чем меньше у
них собственных мыслей, тем больше они гордятся и радуются...  Ах,  боже
мой! Ведь так же ведут себя и взрослые. Они приходят в восторг, если мо-
гут освободиться от личного мнения (какая обуза!), утопить его в  мышле-
нии оптом, в мнении массы, именуется ли она Школой, Академией, Церковью,
Государством, Родиной, или никак не называется, а является  Видом,  этим
подслеповатым чудовищем, которому приписывают божественную мудрость... А
оно ползет наудачу, шаря прожорливым хоботом в  илистом  болоте,  откуда
оно некогда вышло и где оно потонет... (Сколько тысяч видов уже бесслед-
но кануло в него! Но неужели и мы не в силах будем отстоять наш вид?)
   Над болотом светятся блуждающие огни. И кажется, что отсвет их мерца-
ет в глазах некоторых из этих малышей... Аннета старается его уловить...
Что они думают о жизни? Что они думают о смерти? Эта война, этот  шквал,
бушующий у подножия холмов, там, вдали, на горизонте, -  как  отзываются
они под этими маленькими непроницаемыми лбами?
   Отзыв находит у них только тра-та-та, звон литавров, грохот  взрывов,
картинки из "Иллюстрасьон" - далекое зрелище, которое  становится  скуч-
ным, если оно затягивается: уж очень все это приедается!.. Гораздо силь-
нее захватывают школьников бильярд или пари, которые они заключают.  Или
их классные интриги. А когда они вырастут, их увлекут домашние дела, ба-
рыши, потери.
   Однако там, в окопах, у них есть родственники. Многие уже пострадали.
Разве дети не вспоминают о них?
   Если и вспоминают, то без волнения. Зато они не прочь хвастнуть  ими.
Они тогда и сами чувствуют себя героями, так сказать,  по  доверенности.
Известия, приходящие с фронта, предварительно фильтруются.  Ужасы  войны
рассматриваются с комической точки зрения. Будэн говорит, громко смеясь:
   - Да, друг ты мой! Брат пишет, что они  там  сидят  по  самую  шею  в
дерьме.
   Корво говорит, что бошей закалывают ножами. Он  показывает,  как  это
делается. Он видел, как бьют свиней.
   Когда они описывают друг другу, как  рвутся  снаряды,  у  них  весело
блестят глаза. Колокольни, деревья, кишки и головы летают в их воображе-
нии, словно какието варварские игрушки. Их занимает только  декоративная
сторона событий. Да, раненая плоть, кровь, - они  все  это  представляют
себе, и даже с некоторым удовольствием, порой  испытываемым  мальчиками,
когда они шлепают по грязи. Но крик души, который в  этом  слышится,  не
достигает их ушей.
   Вернувшиеся с фронта ничего не делают для того,  чтобы  они  услышали
этот крик. Старший  брат  Корво  приехал  на  побывку.  Он  рассказывает
мальчуганам:
   - Был у меня приятель, он загребал деньги - продавал  трубки  невзор-
вавшихся снарядов. Он ловко отвинчивал их  своими  десятью  пальцами,  -
проворен был, как обезьяна, - и подбирал их еще не совсем  остывшими.  Я
говорил ему: "Осторожнее!" А он мне: "Что там! Дело привычное!"  Однажды
я был в двадцати шагах от него, за деревом. "Брось! -  кричу.  -  Добром
это не кончится..." А он: "Всего  бояться!.."  Бац!  Снаряд  разрывается
прямо ему в лицо... Пропал бедняга!.. Гляжу - и звания не осталось...
   Он смеялся до упаду. И мальчуганы вместе с ним. Аннета, ошеломленная,
слушала. Что крылось под этим смехом? Воспоминание об уморительной  шут-
ке? Нервное возбуждение? Или ровно ничего?
   Она отозвала смешливого рассказчика в сторону и спросила:
   - Скажите, Корво: что, там и в самом деле так весело?
   Он посмотрел на нее и стал опять балаганить. Но она не смеялась.
   - По правде говоря, хорошего там мало, - сказал он и разразился пото-
ком горьких признаний.
   Аннета спросила:
   - Но почему же вы не говорите им все как есть? Он махнул рукой:
   - Нельзя. Не поймут... Да и слушать не захотят... И потом -  к  чему?
Ведь сделать мы ничего не можем.
   - Потому что не хотим.
   - Не наше дело - хотеть.
   - Если не ваше, то чье же? Озадаченный Корво ответил:
   - Да вот... Начальства...
   Не было смысла продолжать этот разговор, не  было  смысла  напоминать
ему:
   "Начальство существует благодаря вам. Вы и создаете его".
   Корво продолжал врать и бахвалиться, как в тот же вечер убедилась Ан-
нета. Это было для него потребностью. Одурачить он стремился не  других,
а себя.
   Если люди, побывавшие на фронте, не способны  видеть  правду,  желать
ее, так чего же ждать от тех, кого это испытание пока миновало, - от де-
тей?
   Они не знают жизни. Они зачарованы словами. В звонком  слове  они  не
ищут смысла. Аннета задала им сочинение на тему:  кто  кем  хочет  быть.
Бран мечтает стать офицером - один из его дедушек был военным. Мальчик с
гордостью пишет:
   "Разве река не возвращается всегда к своим истокам?"
   Война служит им поводом  для  зубоскальства.  Старшие-те,  кто  будет
призван, если она затянется на годдругой, - повторяют пустые речи, кото-
рые они слышали от каких-нибудь старых шутов:
   - Если вас пронзит пуля, вы и не почувствуете боли? Вставайте,  мерт-
вецы!..
   Будущий героизм освобождает их от всяких усилий в настоящем.  Они  не
желают "пальцем шевельнуть". Они говорят:
   - После войны не придется тянуть из себя жилы. За  все  заплатят  бо-
ши... О, их уж запрягут!.. Но-но, лошадка!.. Мой отец сказал, что  купит
с полдюжины этих стервецов и подкует их... Но-но, живей!..
   Кто пограмотнее - сын председателя суда, сын адвоката -  наслаждается
напыщенным красноречием газет. Лаведан - это их Корнель. Капюс  -  Гюго.
Остальные пробавляются поддельными снимками в иллюстрированных листках.
   Аннета делает опыт. Она забрасывает  удочку.  Читает  своим  ученикам
главу из "Войны и мира" - о смерти юного Пети - чудесные страницы, насы-
щенные октябрьским туманом и мечтами деревца, которому не расцвести...
   "Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были  одного  и
того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг  припускал
косой, крупный дождь".
   Сначала они слушают плохо. Русские имена их смешат, а имя юного героя
вызывает бурю веселья. Наконец они стихают, как рой мух, спокойно  усев-
шихся на край чашки. Умолкают и шикают на болтунов, и  только  у  одного
надуваются щеки каждый раз, когда Аннета произносит имя юноши, - так  до
конца и не удается пробить броню его  тупоумия.  Остальные  не  спускают
глаз с Аннеты... Когда она дочла, послышались зевки.  Некоторые  вознаг-
раждают себя за продолжительную неподвижность шумной возней. Есть и  та-
кие, которым не по себе, они чем-то недовольны, они глубокомысленно бор-
мочут:
   - У русских не все дома!..
   А некоторые, не умея выразить свои чувства, говорят:
   - Здорово!..
   Остальные не говорят ничего. Это те, которых проняло. Но в какой мере
и чем? Трудно сказать. Ведь из них нельзя извлечь ни одного звука,  иду-
щего от сердца.
   Аннета приглядывается к одному из своих слушателей - щуплому блондину
с длинным носом, тонкими чертами лица и старательно приглаженными  воло-
сами; у него впалая грудь, он покашливает и смотрит искоса.  Это  умный,
робкий мальчик, довольно замкнутый, как все дети, которые чувствуют свою
слабость и боятся открыть свою душу. Аннете показалось, что чтение заде-
ло его за живое. Поднимая глаза от книги, она замечала  взгляд  взволно-
ванного мальчика, который спешил снова уткнуться носом в  тетради.  Этот
ребенок способен думать о страдании, потому что сам он - хилое,  нервное
существо, - часто ведь ключом к жалости является  эгоизм.  Кто  страдает
сам, тот скорее откликается на страдания других.
   По окончании занятий Аннета подзывает его  к  себе.  Она  спрашивает,
понравился ли ему Петя, его юный брат. Мальчик  заливается  краской,  он
смущен. Аннета напоминает ему о сне, который приснился в последнюю  ночь
чуткому к поэзии ребенку. Как прекрасна была эта жизнь! Могучая и  хруп-
кая жизнь! Жизнь, которая могла бы быть! Жизнь, которой не будет!..  По-
нял ли он?.. Мальчик отвечает кивком, опускает глаза. Но она  уловила  в
них засиявший луч...
   - А тебе не приходило в голову, что и ты мог бы быть на месте Пети?
   Он возражает:
   - О, я не буду воевать! Я слабого здоровья. Мне сказали, что я  оста-
нусь в тылу.
   Он утешается и как будто хвастает своим слабым здоровьем.
   - А остальные? Твои товарищи? Это ему безразлично! Он торопливо отыс-
кивает в своей памяти фразы, которые полагается приводить в таких случа-
ях: "Умереть за родину..." Другие могут идти на смерть. К нему возврати-
лась самоуверенность. Казалось, кто-то задул свет...
   Впрочем, кто знает?
   Аннета несправедлива. Она не видит оснований для надежды. А их  нема-
ло.
   Это племя славных людей, эти эгоисты, спокойно  жующие  свою  жвачку,
имеют право поспать. Они проделали долгий путь. За плечами у них Кресто-
вые походы и Столетняя война. Это не молодит их, но говорит  о  крепости
породы. Они так много видели, так много действовали, вынесли,  выстрада-
ли!.. И они смеются! Не чудо ли это? Кто смеется - тот живет и не  скло-
нен отрекаться от жизни...
   В мире, который недоволен существующим, это племя приемлет существую-
щее. Оно не знает ненависти и зависти к соседу: для него нет ничего луч-
ше собственного дома, ничего заманчивее, как оставаться у себя;  привык-
нув к удобной жизни за сорок пять лет мира и спокойствия, оно испытывает
отвращение к войне... Но если надо, оно без промедления и без ропота об-
лекается в военные доспехи... Как они послушны, эти забияки! Они  готовы
пожертвовать всем - без особого, правда, пыла, - потому что "так полага-
ется", "так повелось спокон веку"... В зависимости от точки  зрения  они
кажутся то нелепыми, то трогательными.  Это  добродушное  и  равнодушное
приятие действительности - черта, присущая мелким людям, но есть в ней и
некоторое величие.
   А дети - что мы о них знаем? То, что вырывается  наружу,  это  только
игра. Настоящая работа происходит внутри.  Учителям  и  родителям  видна
лишь молодая кора. О ребенке вам известно только то, что делает его  ре-
бенком. Вы не видите вечной Сущности, у которой нет возраста и огонь ко-
торой тлеет в сокровенных глубинах души, будь то душа взрослого или  ре-
бенка. Вы не можете знать, не вырвется ли оттуда этот огонь...  Побольше
веры!.. Побольше терпения!..
   Но у Аннеты их не было.
   Она напоминала сильного пловца, который хочет перебраться через  реку
и бросается вплавь против течения. Или перелетных птиц,  летящих  против
ветра.
   В Париже она чувствовала вокруг себя миазмы лихорадки и искала свеже-
го воздуха, а пока выставляла заслон: волю и  спокойствие...  Здесь  же,
натолкнувшись на стену равнодушия, она услышала зов страдания.
   Аннету снедает тревога. Она недовольна другими, но лишь  потому,  что
недовольна собой. Они именно то, чем должны быть, они в  ладу  со  своей
природой. А она? В ладу ли она со своей? Что она делает здесь?  Вот  уже
год, как она покорно отдается на волю судеб, куда-то влекущих ее  народ.
Сначала она находила в этом острое наслаждение; потом это стало  привыч-
кой. Теперь появилась усталость. Какая-то внутренняя сила в ней - прита-
ившаяся, далекая - возмущается. Аннета не совсем ясно понимает эту  силу
и бессознательно мучается своей виной перед ней.  И  это  неопределенное
чувство вины окрашивает все, что она видит, - маленький мирок,  замыкаю-
щим ее горизонт, человечество в миниатюре. На лицах детей она улавливает
печать пороков, которыми наделены взрослые. Видит их судьбу, их бесцвет-
ное будущее, задворки, куда загонит их жизнь. Видит  собственного  сына,
затерявшегося в толпе безвестных людей, в этом муравейнике, этом потоке,
который движется неизвестно  куда.  Видит  самое  себя,  бездетного  му-
равья-рабочего, уныло выполняющего свою механическую работу. Ей кажется,
что все эти дети - даже ее сын - родились от чудовищной и бездарной мат-
ки-Природы... Душа Аннеты иссушена, во рту у нее горечь.
   Все ускользает от нее. Не только сын, отсутствие  которого  причиняет
ей жестокую боль... Она сама от себя ускользает.
   И сын страдает от ее отсутствия... Но  он  никогда  не  признается  в
этом.
   Он расстался с ней, взбешенный тем, что она отреклась от него, броси-
ла его в тюрьму, сковала... Сковала?.. Но мы еще посмотрим!..
   Целый месяц он не писал ей. Она написала  ему  одно,  второе,  третье
письмо, сначала в матерински-нежном, но строгом тоне, намекая, что, если
он исправится, она его простит (простить! Простить его!.. Этого  он  ни-
когда не простит!), потом сердито  выговаривая  ему  за  продолжительное
молчание, наконец, в тревоге, измученная страхом... Он  стискивал  зубы.
Он собрался ответить ей только после того, как Сильвия,  которую  Аннета
просила написать, что случилось с мальчиком, явилась в приемную лицея  и
разбранила Марка. Но уж он постарался состряпать  произведение,  которое
могло бы служить образцом сухости. Ни намека на упрек или жалобу. Ни од-
ного горького слова. (Это значило бы хоть скольконибудь излить свою  ду-
шу!) Холодная вежливость. Словом, сочинение на заданную тему:  он  делал
вид, что лишь против воли принуждает себя с этих пор  писать  аккуратно,
два раза в месяц, повествуя только о внешней стороне жизни  и  вытравляя
из своих писем всякий личный оттенок, вкус, цвет. Напрасно Аннета повто-
ряла просьбу писать подробнее. Она отлично сознавала, что он хочет, что-
бы она почувствовала его враждебность. Она то пыталась смягчить его,  то
силилась выказать такую же неумолимую суровость. Но затем наступала  ми-
нута, когда заглушенная любовь бурно прорывалась  наружу.  Мальчик  ждал
этих мгновений и торжествовал. Аннета потом жалела о своей несдержаннос-
ти. Ведь после этого тон его писем становился еще более  безразличным  и
сухим. Теперь она  распечатывала  эти  письма  с  мучительным  чувством:
что-то она прочтет в них? И все же ее не  оставляла  надежда.  И  всегда
постигало разочарование. Она устала страдать и  ждать.  Когда  приходило
время писать сыну (сам он писал только в ответ на письма матери), Аннета
пропускала день, два, три... И вдруг - взрыв, один из тех взрывов, с ко-
торыми она не могла совладать: и упреки и слова любви!.. Потом она опять
молчала целый месяц. Раз его это не трогает!..
   А он чуть не заболел от этого месяца молчания. Напрасно он корчил  из
себя непреклонного мужчину и прикидывался, что ему нет дела до ее писем.
Как он их ждал! Теперь в нем говорили не только гордость, не только зло-
радство: "Она не может обойтись без меня!.."
   Теперь он уже не мог обходиться без этих излучений любви,  приносимых
ветром из далекого края. Пока они аккуратно приходили в положенные  дни,
он делал вид, что принимает их безучастно, как должное. Когда они  стали
запаздывать, Марк почувствовал, что ему не хватает их. Ему уже не терпе-
лось, он желал их... Когда же, наконец, приходило  долгожданное  письмо,
он наслаждался им... Марк, разумеется, не  признавался  себе  в  этом...
(Плут!..) Он старался объяснить это удовольствие гордостью, дерзко заяв-
лявшей:
   "И на этот раз моя взяла!.."
   Но когда Аннета совсем замолчала, Марк  волей-неволей  понял  обидную
истину: он нуждался в ней! Признаться себе в этом? Нет! Нет!.. "Я ничего
не знаю, и признаваться мне не в чем..."
   Ночами она ему снилась. В этих снах она  приходила  к  нему  вновь  и
вновь, - не с любовью, не с лаской, а высокомерная,  жесткая,  насмешли-
вая; она оскорбляла, она унижала его... Он просыпался, охваченный  нена-
вистью, в лихорадке злых желаний... Чего он хотел? Говорить ей  жестокие
вещи, схватить ее, причинить боль, отомстить... Но от  прикосновения  ее
руки он трепетал. Гнал от себя ее образ... Но  образ  возникал  снова...
Эти красивые, презрительно сжатые губы...  В  своих  воспоминаниях  Марк
старался оскорбить его. Он рисовал себе привольную жизнь,  которой  она,
быть может, живет, а ему запрещает... Он видел в этих сновидениях и дру-
гих женщин, которые нисколько не походили на нее ни лицом, ни  повадкой,
ни возрастом, - и, однако, он слепо отождествлял их с ней: это позволяло
ему утолять в черной бездне свои подавленные чувства  -  стоглавую  гид-
ру...
   Какие страшные месяцы! Снедаемый лихорадкой, связанный, в этом загоне
для скота!.. На цепи!
   Они на цепи - эти мысли и эти юные распаленные  тела!  Тюрьма-пансион
для них еще опаснее улицы. Скука развращает  ум.  Этих  зверьков  мучают
беспокойство, ожидание, похоть, страх, жестокость. Серная  туча,  тяжело
нависшая над осажденным Городом, сковывает их мысль, отравляет тела. Она
навалилась на дортуары, на обливающихся потом детей. Надзор здесь ослаб-
лен. Пример подал один из воспитателей. Он уходит каждую третью  ночь  с
ведома сторожа. В соседней комнате храпит старший надзиратель. До утрен-
ней зари на галере сняты цепи; только бы не было шума. Марк,  задыхаясь,
слушает и в порыве отвращения убегает. Выскакивает в окно, в сад пансио-
на-тюрьмы...
   Черная ночь. Четыре стены. В вышине мутное небо.
   Луч прожектора скользит, шарит во тьме... Из одной тюрьмы - в другую.
   Марк бежит к стене, которая тянется вдоль пустынной улицы.  Погружен-
ные во мрак дома. В этом буржуазном квартале, далеком от центра, от  шу-
ма, все спит. Часть жителей  покинула  Париж.  Марк  пригибается,  чтобы
прыгнуть... Слишком высоко! Как бы не сломать себе ноги.  Но  его  гонит
ярость... Бежать наперекор всему!.. И вот он уже сидит верхом на  гребне
стены! Повиснув на руках, он ищет ногами щель, чтобы можно было бы заце-
питься... Со стороны улицы слышатся  приближающиеся  шаги;  он  пытается
вновь подняться... Слишком поздно! Его увидели. Внизу, в темноте, разда-
ется голос:
   - Хочешь спрыгнуть? Марк спрашивает:
   - Кто вы? Но две поднятые руки схватили его за ногу, и голос произно-
сит:
   - Ну же! Я держу!..
   И вот Марк на улице, на тротуаре. Вокруг - унылые стены домов. А  над
ними - ночь... Третья тюрьма. Словно в кошмаре. Коробка  с  отделениями.
Входишь, выходишь, перебираешься из одного в другое, но все вместе  при-
давлено одной большой крышкой...
   Незнакомец стал рядом, он ощупывает Марка. Они  почти  одного  роста.
Чиркнула спичка, и на мгновение огонек осветил обоих. Это молодой  рабо-
чий, едва ли не старше Марка. Безбородое землистое лицо, тонко  очерчен-
ное, умное, из-под усталых  век  смотрят  подвижные  зрачки;  любопытный
взгляд скользит, шарит, но не останавливается; в уголках бескровных  губ
- что-то вроде улыбки... Снова упала между ними завеса тьмы. Но они  хо-
рошо рассмотрели друг друга. Незнакомец, взяв Марка под руку,  спрашива-
ет:
   - Ты куда? Марк говорит:
   - Не знаю.
   - Ну так идем вместе! Марк отвечает не сразу. Он инстинктивно  насто-
раживается. Ему известно, что джунгли полны опасностей. О незнакомце  он
ничего не знает, но чутьем угадывает, что он из джунглей. У Марка бьется
сердце. Однако любопытство берет верх над страхом. Кроме того, в нем го-
ворит если не храбрость, то удальство. (Храбрость приходит позже,  когда
человек уже взвесил свои силы или слабость, а Марк пока  еще  не  знает,
силен он или слаб). Опасность манит его... Он высвобождает локоть из ох-
вативших его пальцев и, взяв незнакомца обеими руками за руку, но  держа
ее на расстоянии, говорит:
   - Идем! Куда - он не спрашивает.
   Они пробегали всю ночь. Ощупывали друг друга умом, как раньше - рука-
ми. Неловко, угловато. Они побаиваются друг друга, но ни один из них  не
знает, что другой тоже боится... Это не физический страх. Он почти  рас-
сеялся у Марка от первого же прикосновения.  Он  возвращается  порывами,
когда они молча шагают плечо к плечу. Марк ощупывает в кармане  ножик  -
безвредное оружие, с которым он, однако, не умеет обращаться. Им хочется
поскорее завязать разговор. Когда они разговаривают, страх проходит.
   При свете дня они сблизились бы не скоро. А ночью, на этих  печальных
улицах, где фонари затемнены, как на катафалках, различия стираются: оба
они из одного стада. Их гонят те же стремления. Им угрожают те же  опас-
ности. Усталость ли их одолела, или,  может  быть,  захотелось  присмот-
реться друг к другу, прежде чем снова пуститься в путь, но они  усажива-
ются на скамье, на одной из темных площадей.
   Его зовут Казимир. Скрутив папиросу, он подает ее Марку. Марк не  лю-
бит курить, табак ему претит, но он закуривает... О стыд!  В  кармане  у
него пустота - ни табаку, ни денег. Что же делать?.. Он озабочен и плохо
слушает. Но все-таки слышит, и любопытство просыпается снова. Доверие за
доверие! Они рассказывают о себе друг другу...
   Он - электротехник. Работает на военном заводе.
   Маленький буржуа, у которого ничего нет, который ничего не  зарабаты-
вает и способен лишь тратить, ошарашен цифрой  его  дневного  заработка.
Казимир не очень козыряет своим превосходством;  он  уже  давно  осознал
его; он бы, пожалуй, не прочь променять его на эту неполноценность  бур-
жуа, - предмет его презрения и зависти с самого рождения. Но в этот  ве-
чер он не презирает и не завидует. Сильнее говорит в нем  влечение.  Это
лицо, только что промелькнувшее перед ним... Этот  неизведанный  челове-
ческий мир... И те же чувства волнуют Марка. Им хочется узнать друг дру-
га. Преграды снесены. Разве Марк не бежал от своего класса? (Да и к  ка-
кому он принадлежит классу, этот ребенок без отца?) Они равны.
   Но Казимир старше Марка. Не годами.  Каких-нибудь  два-три  месяца  -
пустяк, о котором не стоит говорить. Он старше жизненным опытом,  накоп-
ленным в перенаселенных парижских предместьях.
   Оробевший Марк слушает молча и жадно. И от этого молчания только  вы-
игрывает. Он словно бы знает нечто неведомое его спутнику. Заговорив на-
конец, Марк бросает несколько сжатых, отрывистых,  полных  иронии  фраз,
создающих у Казимира обманчивое впечатление.
   Но впечатление это удерживается ненадолго. Достаточно приглядеться  к
девичьему лицу Марка при свете лампы в кафе, куда  его  привел  Казимир!
Тут он сразу улавливает робость и наивность Марка своим беглым и острым,
как ус виноградной лозы, взглядом, который  подбирается  сбоку,  следит,
выпытывает, который раздражает Марка, и стесняя и притягивая  его...  Он
хочет бежать от этого взгляда или ответить ему вызовом, но колеблется, -
у него не выходит ни то, ни другое; он выдает себя; он выдан с головой.
   С этой ночи начались скитания Марка по джунглям вместе  с  Казимиром.
Если бы Аннета подозревала!.. Чего только не коснулись глаза, руки, тело
ее ребенка! Но судьба милостива к этим юным твердым душам, и  скрытое  в
их глубине ядро остается нетронутым. Спасает их то,  что,  казалось  бы,
должно действовать на них пагубно:  любопытство.  Они  жаждут  видеть  и
знать, они жаждут дотронуться. Да. Но noli me  tangere!..  [61]  Они  не
позволяют прикоснуться к себе...
   "Я коснулся тебя. И прохожу мимо. Я остаюсь чужим тебе. Я  был  чужим
до того, как узнал тебя. А узнав, стал еще более чужим.  Какое  отвраще-
ние! К тебе. К себе. Особенно к себе. Я загрязнил тело, руки,  глаза.  И
яростно смываю с них грязь. Но сердце мое осталось нетронутым. Грязь  не
пристала к нему..."
   "... И какие крупинки драгоценного металла  я  подобрал  в  парижской
грязи!.."
   У этого сына улицы и фабрики, у его товарищей, в этом сплетении  душ,
образующем население городов, добродетели и пороки слились друг  с  дру-
гом. Зловоние - и соляной воздух.
   Половой инстинкт, обостренный лихорадочным возбуждением стада,  преж-
девременно взвинченные, изношенные, пресыщенные чувства, неистовое любо-
пытство, которое обгоняет желания, возбуждает и гасит  их,  исступленная
страсть, которая потухает, не успев оплодотворить, - все это  испробова-
но, все изжито; увядшая в самом цвету плоть, грубо стертый  пушок  души,
вытоптанная трава; и на всем теле - печать оскверненного и безрадостного
наслаждения; картина, напоминающая пригородный лес, весной, после  воск-
ресных гуляний... Картина опустошения!.. Демон плоти, иссушающий, выдаи-
вающий вымя нации. Язва, поражающая ее лоно, ее действенную силу и  пло-
дородие...
   Но усталую землю обдувают ветры; после опаляющих - те, что  воскреша-
ют. Достаточно одного ливня, чтобы увядшая трава поднялась волнами, что-
бы снова зазеленели колосья и чертополох. Свобода - это копье  Ахиллеса.
Она и убивает и живит.
   Преждевременно обожженный жарким дыханием социальной кузницы, куда он
брошен с самого рождения, в зловонии этого хаотического сплава наслажде-
ний и мук, одинаково грубых, одинаково разрушительных,  среди  пагубного
уклада жизни с дикарскими представлениями о чистоте, грязным жильем, фи-
зической и нравственной распущенностью, нездоровой пищей, пьянством, не-
посильным трудом и блужданиями. Казимир горел с обоих концов.
   Болезненное возбуждение ума было не менее опасно,  чем  телесное.  Но
более живительно. Вместе они создавали  чудовищное  равновесие,  которое
изнуряло человека еще до наступления зрелости и делало его бессильным  в
тот час, когда он нуждался в силе, чтобы действовать. Зато оно не давало
ему погрязнуть в болоте низменных страстей. Этот яростный накал всех же-
ланий, эта бесшабашная свобода без нравственной узды, но и без  предрас-
судков, которыми приходится расплачиваться за  обывательскую  нравствен-
ность, заставляли работать живой ум,  заставляли  добираться  внезапными
скачками до зеленевших на свету кустов, где набухали почки зреющей  мыс-
ли. Коза паслась здесь недолго; она спускалась вниз одним прыжком, но на
ее языке оставался возбуждающий горький привкус здоровой пищи.
   Казимир был анархистом. Гордость самоучки, начиненного плохо отобран-
ными и еще хуже усвоенными знаниями, возведенный в  теорию  эгоизм,  по-
зерство, пустословие, половые извращения, маниакальное уничтожение  всех
установленных ценностей, рисовка безнравственностью, грызня между сопер-
ничающими кружками и отдельными личностями - все это разрушало  гордели-
вое здание, для сооружения которого нужны люди с чистыми руками и с чис-
тым сердцем, подобные Реклю и Кропоткину. Обитать  в  нем  могут  только
избранные, только подвижники. Толпа, ринувшись сюда, заплевывает здание,
как она заплевала храмы Христа, водворив  здесь  отвратительных  божков,
посредников бога.
   Но самое слово "Свобода" оказывает волшебное действие даже  на  души,
которые засасывает омут вожделений. Оно - как дуновение героизма. (Иллю-
зия... Не все ли равно!); в нем отрицание рабства,  всех  форм  рабства,
сковывающего эти души... Бледные копии Титана, возмутившегося против ти-
ранического "Sic volo, sic jubeo!.." [62] И все же в этих обломках снова
находишь священный огонь Прометеев.
   Марк увидел искру этого огня, вылетевшего из-под его ног.
   Это было в ту недолгую и необыкновенную пору,  когда  братья  -  вра-
ги-анархисты, социалисты, синдикалисты - восстали против войны и,  забыв
свои распри, сплотились. Их было так мало! Едва набралась горстка!  Про-
чие перебежали в лагерь врага - из боязни общественного мнения, из стра-
ха перед репрессиями, повинуясь древним,  вновь  разожженным  инстинктам
национальной гордости или кровожадности, а главным образом под  влиянием
путаницы, ужасающей путаницы идей и слов, которыми "демократии"  начине-
ны, как индейки. Никогда иезуиты во времена расцвета казуистики не  поз-
воляли себе так чудовищно злоупотреблять понятием  "distinguo"  [63],  а
ведь когда его применяют ко всему, оно запутывает все: мир и войну, пра-
во и неправду, свободу и отречение  от  всех  свобод.  Естественно,  что
меньшинство, страстно стремившееся вырваться  на  волю,  вновь  занимало
места на скамьях своей галеры и, согнув спину, гребло под бичом. К концу
1914 года в Париже едва ли можно было насчитать десяток  непримиримых  -
тех, кто отказался впрячься в ярмо. С тех пор их численность  постепенно
возрастала; они создали две-три группы. Наиболее прозорливой из них ока-
залась та, что была связана с журналом "Ви увриер".
   Марк по воскресеньям иногда бывал на их собраниях. Услышанное  ошело-
мило его.
   До сих пор он еще ни разу не усомнился в необходимости войны. Он  был
слишком зорок, чтобы не понижать ее жестокости, несправедливости и,  по-
жалуй, даже бессмысленности. Но тем более мужественным казалось ему  ре-
шение принять войну. В его возрасте высшую добродетель  видишь  в  одном
слове: "мужество", и сила неправая втайне влечет к себе еще больше,  чем
правая, - жестокая, оголенная, она вся насквозь сила, и  она  связана  с
большей опасностью. Марк только из гордости восторгался беспощадным  за-
коном борьбы за существование, обрекающей людей на вечную ошибку, словно
раков в запертой корзине. Только не хныкать! Надо быть самым  сильным!..
Именно потому, что Марк был слаб он рисовался насмешливым цинизмом, выз-
вавшим негодование у Аннеты:
   - Может быть, несладко будет мне и другим!  Несладко  будет  упавшим!
Что ж, мое дело устроиться так, чтобы силой или хитростью очутиться  на-
верху!..
   Ему доставляло удовольствие отвечать презрительной улыбкой на  возму-
щение и протест Аннеты против  этого  хвастовства  бесчеловечностью.  Он
свысока ставил на чувствительности клеймо  "сентиментальность",  и  этим
для него было сказано все!
   - Безвкусица и пошлость! Товар для дам! Подкрашивай свою рожицу! А  я
буду оттачивать зубы...
   Правда, что и Аннета в то время совсем запуталась.
   Она еще принимала войну, но отказывалась принимать ее  отвратительные
жестокости, тлетворный запах бойни. В своих  мыслях  она  застревала  на
полпути, а вглубь смотреть не смела. Да она и не могла  обосновать  свое
негодование логическими доводами. Ею руководило только внутреннее чутье.
Для Марка этого было недостаточно. Мужчине нужны точные идеи,  -  верные
или неверные, - чтобы дать определение своим страстям.
   Эти точные идеи Марк мог черпать пригоршнями  у  теоретиков  рабочего
класса. Их возмущение строго выводилось из множества цифр и фактов,  оно
строилось на них. Безыскусственная, медлительная,  однообразная,  ощупью
бредущая речь Мергейма, который ищет точных выражений, эта гордая фокио-
новская честность-острая секира красноречия; спокойное добродушие Монат-
та, которому важны не он сам, не вы, а изучаемые факты в  их  последова-
тельном развитии; железная точность,  подавленная  страстность  Росмера,
который остерегается увлечений, чтобы остаться верным идее, - это  ледя-
ное пламя приводило в трепет, потрясало недоверчивого, страстного, лихо-
радочно возбужденного юношу. Обстановка подполья, в которой  происходили
собрания, опасность, непрестанно угрожавшая этим  маленьким  катакомбам,
постоянное ощущение того, что огромные массы народов  давят  всей  своей
тяжестью на этих искателей правды, этих глашатаев справедливости, держа-
щих в руках фонарь с затененным светом, - все придавало их "бунту", воп-
реки холодности вожаков, дух  религиозного  культа.  Он,  как  мерцающий
огонь маяка, преображал эти серые лица и утомленные глаза.
   И гордый маленький буржуа чувствовал, что он ниже иных из этих  рабо-
чих, что они превосходят его своей смелостью.
   Питан-папаша Питан, как его прозвали, хотя ему не было еще  и  сорока
лет, - был тщедушный, проворный человечек с большой, не по туловищу, го-
ловой. Бросалась в глаза его черная борода, покрывавшая почти все лицо и
полные губы, окаймленные густой растительностью. Цвет лица  у  него  был
желтоватый, нос приплюснутый, а глаза, в которых зрачок сливался  с  ра-
дужной оболочкой, как у пуделя, были карие, бархатные.
   Когда Марк, сидя на  собрании,  всматривался  в  зал,  он  встречался
взглядом с этими глазами, освещенными серьезной улыбкой. Питан - один из
немногих в этой среде - интересовался людьми не только потому,  что  они
разделяли его идеи (или интересовали его лично), а потому, что это люди,
из любви к людям, - как льнущий к человеку пес.  Его  потянуло  к  юному
буржуа: он угадал, в каком смятении находится Марк. А Марк  инстинктивно
почуял, что этот ньюфаундленд плывет к нему на помощь через поток. И они
встретились.
   Питан чинил на дому фаянсовую и фарфоровую посуду. В одном из  приго-
родов Парижа он снимал лавчонку - там он исполнял более  тонкую  работу;
он был на все руки мастер; помимо своего основного ремесла, он занимался
починкой предметов из любого материала, дерева или камня,  даже  хрупких
безделушек. Как самостоятельный ремесленник, он распоряжался своим  вре-
менем свободнее, чем его товарищи, работавшие на заводах и в мастерских,
и щедро отдавал его "делу". Питан брался разносить во все  концы  Парижа
воззвания и брошюры, встряхивать забывчивых,  будить  уснувших,  трубить
сбор. Марк отправлялся вместе с ним, пользуясь отпусками, которые иногда
можно было получить в лицее после занятий. Но это скоро утомило его. Пи-
тан не считался ни с расстоянием, ни с погодой. Он шел и шел,  чуть-чуть
прихрамывая, - твердым, звонким шагом старого солдата. Он не  останавли-
вался до тех пор, пока не выполнял задания, и ничего  не  пил.  Над  ним
подтрунивали: уж не дал ли он обет трезвости  и  целомудрия?  Что-то  не
слыхать о его связях с женщинами, и не женат он.  Питан  жил  вместе  со
старухой матерью, которую старательно прятал от товарищей и которая  его
тиранила. Сын алкоголика" он с детства знал, какие опустошения  произво-
дит этот недуг; он испытал его последствия на себе -  организм  его  был
подточен. Это избавило Питана от военной службы. И это же заставило  его
отказаться от женитьбы. Не  слишком  веселая  жизнь,  но  Питан  казался
счастливым. Иногда, впрочем, его взгляд  затуманивался  грустью.  Бывали
периоды, когда он чувствовал себя бесконечно усталым, прятался от  людей
и, впадая в оцепенение, не имея сил ни говорить, ни думать, зарывался  в
свою нору. Проходило несколько недель, и он появлялся снова - улыбающий-
ся, преданный, неутомимый. И тогда те самые товарищи, которые ничуть  не
беспокоились о нем во время его отсутствия,  не  задумываясь,  нагружали
его всевозможными заданиями, от которых сами увиливали.  И  Питан  снова
пускался в странствия и возвращался домой с наступлением темноты, а то и
поздно ночью, раздав все до последнего листка,  -  разбитый  усталостью,
измокший, но довольный.
   Марк был недостаточно силен для такой работы. Питан жалел его: он как
будто ничего не замечал, но находил предлоги, чтобы остановиться,  пере-
вести дух.
   Речь у Питана была медлительная, спокойная, плавная; она разливалась,
как тихая вода канала между двумя шлюзами-периодами молчания; нетерпели-
вый Марк тщетно пытался перебить его; Питан, улыбаясь, давал ему выгово-
риться, а затем все же досказывал до конца свою мысль. К иронии  он  был
нечувствителен. Он не приписывал особого значения своим словам. Они  вы-
текали из потребности уяснить свою мысль. Для этого надо было извлечь ее
из глины молчания, где увязал его ум. Надо было впустить  струю  свежего
воздуха в застоявшуюся душевную жизнь, которая как бы затягивалась  илом
в периоды душевного отупения, повторявшиеся каждые два года. Для  Питана
мыслить означало мыслить вслух. И, чтобы выразить себя,  ему  нужен  был
слушатель. Этот отшельник родился со стремлением к братству.
   Когда Питан говорил, это не мешало ему наблюдать и слушать. Марк мно-
го спустя убедился, что Питан удержал в памяти все сказанное  им  и  обо
всем поразмыслил, и так и сяк, точно лопатой, переворачивая каждое  сло-
во.
   Марк думал, что произведет на Питана выгодное впечатление,  если  ще-
гольнет перед ним и перед другими своими огорчениями маленького  буржуа,
бунтом школьника, который освобождается от предрассудков и  обязательств
своего класса. Казимир и его товарищи" вменяли ему это в заслугу, сохра-
няя, впрочем, тон превосходства. Они как будто  выставляли  ему  хорошую
отметку: это было лестно и в то же время уязвляло  самолюбие.  Питан  не
выражал ни одобрения, ни презрения. Он качал  головой,  слушая  излияния
Марка, а затем возвращался к своему монологу. Но несколько дней  спустя,
ожидая конца смены неподалеку от одного завода, между высоких и  длинных
стен, из-за которых высовывались красные шеи гигантских труб,  выпускав-
ших тяжелые кольца дыма. Питан вдруг, без всяких предисловий, сказал:
   - Все-таки было бы гораздо лучше, если оставались  у  себя,  господин
Ривьер.
   (Только он не был с Марком на "ты".)
   Эти слова огорошили Марка.
   - У себя! Где это?
   - В своей школе.
   Марк возразил:
   - Что вы, Питан! Выходит, что я зря к вам прихожу,  что  мне  незачем
узнавать вашу жизнь, ваши мысли?
   - Да нет же! Конечно, вам не мешает узнать, чем дышит наш брат...  Но
только, господин Ривьер, ведь вот какая вещь: вы никогда этого не узнае-
те.
   - Почему?
   - Потому что вы - не наш.
   - И это говорите вы, Питан? Я иду к вам, а вы меня отталкиваете!
   - Нет, нет, господин Ривьер, вы пришли, и я рад вас видеть. Мы  приз-
нательны вам за сочувствие... Но это не меняет того, что в  нашей  среде
вы чужак и чужаком останетесь.
   - А вы для меня не чужие.
   - Разве? Вот за этими стенами - рабочие. Что вам известно об их  жиз-
ни? Можно рассказать вам, что они делают,  описать  их  мысли,  даже  их
страдания. Но разве вы их почувствуете? Когда меня мучает  зубная  боль,
вам меня жалко, но если у вас зубы не болят, вы моей боли не почувствуе-
те.
   - Но ведь у меня своя боль...
   - Конечно. Я над этим не смеюсь, как другие, - те, кто  говорит,  что
настоящие муки - это муки нищеты, а буржуа только с  жиру  бесится,  его
страдания - роскошь. Может быть, это и роскошь - за исключением  болезни
и смерти, разумеется, - хотя даже болезнь и смерть не  у  всех  одинако-
вы...
   - Не одинаковы?
   - Нет, дружок. Болеть и умирать спокойно, на своей постели, не трево-
жась о судьбе близких, - это тоже роскошь. Но кто живет в  роскоши,  тот
уж не замечает ее, и по какой бы причине он ни  страдал,  настоящей  или
выдуманной, это несладко. И мне жалко всех - и ваших и наших. У  каждого
человека свои горести, скроенные по его мерке... Но не похожие  друг  на
друга.
   - Люди одинаковы. Питан.
   - Да жизнь не одинакова... Вот, например, труд - что он для  вас?  Вы
уверяете (вы и ваши, и лучшие и худшие из вас, да, даже пиявки,  живущие
чужим трудом) - вы уверяете, что труд прекрасен, труд свят и кто не зна-
ет труда, тот не имеет права существовать... Отлично. Но разве вы можете
представить себе, что такое труд по нужде, без просвета, без мысли,  без
надежды когда-нибудь избавиться от него, труд, берущий за глотку, ослеп-
ляющий, отравляющий, когда человек привязан к жернову, как скотина,  ко-
торая ходит по кругу, пока не освободится, то есть  не  околеет?  И  вот
этот труд прекрасен? Он свят? А те, кто живет плодами этого труда, кото-
рый они обесчестили, - разве они не останутся для нас навсегда чужими?
   - Но я-то не живу плодами этого труда!
   - Живете. Ваша молодость, не ведающая ни забот, ни голода, ваша  шко-
ла, досуг... Учись себе спокойно" годами не заботясь о хлебе насущном...
   Вдруг Марка, искавшего, чем бы  защититься,  осенила  мысль,  которая
прежде никогда не приходила ему в голову.
   - Все это добыто не вашим трудом, а трудом моей матери.
   Питан заинтересовался, и Марк рассказал ему о жизни матери и  ее  му-
жестве. Повествуя об этой жизни, Марк впервые открыл  ее  для  себя:  он
чувствовал и гордость и какое-то смущение,  причину  которого  он  понял
после одного оброненного Питаном замечания.
   - Что ж, мой друг, - спокойно сказал Питан, когда  Марк  кончил  свой
рассказ, - значит, эксплуатируемая - это она.
   Но Марку пришлось не по вкусу, что ему указали на его долг.
   - Это мое дело, Питан. Это вас не касается.
   Питан не возражал. Он усмехался.
   Рабочие высыпали с завода. Он встал и подошел к ним. У него были сре-
ди них знакомые; раздавая листовки, он перебрасывался с ними  замечания-
ми. Но они поспешно садились на велосипеды, -  пора  было  ужинать.  Они
небрежно развертывали листовки. Некоторые, засунув руки в карманы, отка-
зывались брать их.
   - Да ну их, - говорили они.
   Трое или четверо остановились перемолвиться словечком с Питаном. Марк
остался поодаль, - сейчас он отчетливо сознавал: "Я - чужой".
   Когда Питан вернулся. Марк, шагая с ним рядом, после короткого молча-
ния сказал:
   - Вы не открыли мне ничего нового. Питан. Все это мне и  самому  было
видно. Казимир и другие никогда не обращаются со мной как  с  товарищем.
Они то льстят мне, то унижают меня. Они как будто гордятся и мною и  пе-
редо мною. Гордятся, что могут презирать меня как заложника буржуазии.
   - Хе-хе! - Питан тихонько засмеялся. - Теперь вы хватили через край-с
другого конца. Но крупица правды тут есть. Я потому и  сказал  вам,  что
сам это чувствовал.
   Марк остановился, топнул ногой и крикнул:
   - Это несправедливо! Он отвернулся, чтобы не выдать своей слабости; у
него чуть не полились слезы из глаз. Питан взял его под руку;  они  про-
должали идти.
   - Да, - задумчиво проговорил Питан, - на свете много несправедливого.
В нашем обществе почти все несправедливо. Вот почему и надо его  перест-
роить.
   - Разве не могу и я внести свою лепту?
   - Можете и должны. Как и мы. Каждый в меру своих сил, каждый на своем
месте. Но новое общество, пролетарский строй (извините, господин Ривьер)
вас не примет. Мне очень за вас больно, но это так!.. Да и  меня,  впро-
чем, не примет, так как меня уже не будет в живых.
   - А ваших, людей вашего класса?..
   - Людей моего класса - да. Их примут.
   Марк высвободил свою руку и промолвил:
   - Питан, вы и ваши - те же националисты. Вы сражаетесь с  отечеством.
Но сражаетесь во имя другого отечества. А оно так же нетерпимо, как ста-
рое.
   Питан добродушно ответил:
   - У меня нетерпимости нет, мальчик. Один человек блондин, другой брю-
нет, один высок ростом, другой мал, один белого, другой желтого цвета, -
для меня это все едино,  все  они  одинаково  любят,  одинаково  исходят
кровью, умирают. Я - за все отечества. Ни одно из них мне  не  мешает...
Только вот за нашим пролетарским отечеством не признают права на  жизнь.
Придется ему силой взять это право у ваших.
   - И заодно - жизнь?
   - Мы не питаем к вам злобы. Но ваш класс лишает нас солнца.
   - Не много я вижу солнца, - грустно сказал Марк.
   - Вы можете искать его. В ваших книгах, в  занятиях,  в  свободной  и
спокойной работе ума. Что ж, ищите его, а затем дайте нам, нам,  которые
не могут позволить себе таких дорогостоящих экскурсий! Это самое лучшее,
что вы можете сделать. Возвращайтесь к себе и работайте для нас!
   - Невесело это! - сказал Марк. - Жить без товарищей!
   - Будьте товарищем всех, а не товарищем одного!
   - Значит, опять одиночество! - воскликнул Марк.
   Питан остановился и посмотрел, сочувственно улыбаясь, в  лицо  юноши,
но Марк отвел глаза. Питан распрямил спину, набрал в легкие воздуха, ис-
порченного фабричными запахами, и сказал:
   - Да, это хорошо. Это закаляет.
   Марк насупился. Питан хлопнул его по плечу:
   - Взгляни!..
   (Он впервые обратился к нему на "ты".)
   С высоты укреплений они увидели широкую голую равнину, столбы фабрич-
ного дыма - ледяной зимний ветер тяжело  выкручивал  их,  как  белье,  в
грязной лохани неба, - а позади - муравейник, дома и дома, миллионы жиз-
ней, город - эту мрачную трагедию. Питан, счастливый и серьезный,  дышал
полной грудью. Он сказал:
   - Одиночество со всеми - это когда все братья всех.
   - И все поедом едят друг друга, - горько вымолвил Марк.
   - Им нужно есть! - просто сказал Питан. - Это закон... И, значит, на-
до накормить их! Для этого мы родились - чтобы кормить собой  других.  И
из всех хороших вещей это наилучшая!
   Марк смотрел на землистое лицо тщедушного ремесленника, как бы  осве-
щенное огнем изнутри, и ему передалась безмолвная радость человека,  ко-
торый мечтал послужить пищей для других. Он подумал о том, что и христи-
анский бог пришел, чтобы дать себя съесть... О, какая  варварская  чело-
вечность!.. Он хорошо понимал ее величие, но еще был слишком  юн,  чтобы
стремиться к нему...
   "Нет! Не быть съеденным!.. Уж лучше есть самому!"
   Марка всколыхнули, но разочаровали эти люди с другого берега, где  он
не мог высадиться, но он был теперь как птица, которая висит между небом
и землей, не зная, где найти прибежище. Из родного гнезда  он  вырвался,
возвращаться в него не желает, но он еще слишком молод, чтобы  построить
собственное гнездо, да и где? Где найти приют до той поры, когда  наста-
нет время заложить собственный очаг? На какой сук опереться? Предрассуд-
ки, еще накануне владевшие им, разъедены сомнением; все еще цепляясь  за
них и не зная, чем их заменить, он чувствует, что они уже рассыпаются  в
прах. В мире идей, который так много значит для распаленного мозга,  го-
родского подростка, этот пятнадцатилетний мальчуган  одинок  и  затерян,
ему не за что ухватиться.
   Марк снова столкнулся с Перреттой-Марселиной, такой  же,  как  и  он,
беглянкой, девушкой с губами козлоногого Пана. На сей раз он их  вкусил.
Их былые встречи на лестнице возобновились, но на более близком расстоя-
нии. Он искал ее объятий, чтобы укрыться в них. Как ни далеко она отошла
от всего, что покинула, Марк был для нее вестником из родного края. Ведь
они изпод одной кровли. Они чирикали на краешке одного я того же желоба.
Затерянные в беспредельности города, беглецы  прильнули  друг  к  другу,
чтобы отогреть свои перышки. Марселина клюет вздрагивающие  губы  своего
юного возлюбленного. И горяч же этот мальчуган! Он может вспыхнуть,  как
спичка. Он с каким-то неистовством отдается миру наслаждений - миру  му-
чений, только что им открытому. Марселину это забавляет, но  эта  далеко
не совестливая девушка питает к застенчивому и бесстыдному Керубино, ко-
торый пожирает ее, какоето непонятное, почти материнское чувство:  ей  и
чудно и тревожно. Как ни мало дорожит она семейными привязанностями,  но
за этого мальчугана считает себя ответственной. Марселина прижимает  его
к груди, впивается взглядом в его бледные щеки, в его воспаленные глаза;
ее сначала смешат, а потом пугают его исчезновения по ночам; он  возвра-
щается в холодные предрассветные  часы  мокрый,  окоченевший.  Он  легко
одет, он неосторожен; у него появился сухой кашель. Он порывист, он весь
горит; первый же ветер сможет его унести. Марселина беспокоится и  в  то
же время раздувает огонь; она играет им. Марк ревнив. Марселина его  из-
водит, она не признает никаких стеснений. Ее мучит совесть, но  она  до-
канчивает начатое - она попросту убивает его.
   Тут на сцене появляется Питан, и как раз вовремя.
   Он знает всех, все знают его; его доброта и прямота, над которыми по-
тешаются, дают старому чудаку право высказывать  неприятные  истины;  их
выслушивают; считаются с ними или нет, но никому не приходит в голову на
них обижаться. Питан сказал девушке:
   - Марселина, если вы оставите вашего братишку у себя, он  пробудет  с
вами недолго: ему приходит конец.
   - Я знаю, и мне его очень жаль, папаша Питан, - отвечает Марселина. -
Он себя доконает! Но что делать? Этот мальчуган ничего  не  слушает.  Он
слеп и глух, у него голодный, жадный рот, у этого сосунка. И  разве  его
насытишь? Он несчастен. Мечется как безумный. Страдает, а как  его  уте-
шить - не знаешь.
   - Здесь он не на своем месте. Ему нужно быть у себя дома.
   - Не хочет он.
   - Знаю, знаю, это же бунтарский возраст.
   - Все мы в этом возрасте.
   - Не обманывайте себя, Марселина! В глубине души вы  мечтаете  о  том
возрасте, когда сами будете раздавать шлепки выводку маленьких бунтарей.
   Марселина рассмеялась и сказала:
   - Что ж, я только возвращу долг.
   - Вернемся к мальчику!
   - О, его нельзя гладить против шерсти! При малейшем выговоре он  бры-
кается, как лошадка.
   - Ведь вы с ним давно знакомы, - нет ли кого-нибудь, кто взял бы  его
на свое попечение?
   - Его мать далеко.
   - Я знаю. Это храбрая женщина, она кормит своим трудом сына. Она ведь
ни о чем даже не подозревает. Я думал написать ей. Но, насколько я пони-
маю, отношения у них плохие, они в ссоре. Мне это знакомо: вероятно, они
слишком близки, чтобы понять друг друга. У нее  тяжелая  работа  и  свои
неприятности. Не стоило бы ее пугать, если бы можно было придумать  что-
нибудь другое. Нет ли у нашего паренька здесь,  на  месте,  какой-нибудь
родственницы, которая могла бы взять его к себе и присмотреть за ним?
   - Есть, верно!.. Подожди, Питан! У него есть тетка, я ее знаю, она не
строит из себя святошу, она может понять...
   - Что ж, - сказал Питан, - надо с ней поговорить.
   Марселина скорчила гримасу. Ей не хотелось расставаться со своим  го-
лубком. Но это была славная девушка, она сказала себе:
   "Ведь матери его здесь нет, и я как бы замещаю ее. Что бы  я  сделала
на месте матери? Нет, я не могу оставить его здесь! Милый мой мальчик!..
Есть одно только средство спасти его, и надо на него решиться..."
   Еще на одну ночь она оставила его у себя,  в  своих  объятиях.  Потом
отправилась к Сильвии и отдала его ей.
   Сильвия переживала кризис, самый мучительный в ее  жизни  со  времени
трагической смерти ее дочурки. На эту женщину, которая делала  отчаянные
усилия забыться и в которой война пробудила жажду развлечений и  наслаж-
дений, обрушился удар, вернувший ее к  действительности.  Она,  пожалуй,
предвидела его - и без особой тревоги, но никогда не думала, что он  от-
зовется в ней с такой силой... Ее муж Леопольд скончался в плену, в  не-
мецком госпитале. Бедняга заранее известил ее об этом письмом:
   "Дорогая моя! Прости меня, если я причиняю тебе боль. Я чувствую себя
не очень хорошо. Меня положили в госпиталь, и я тебя уверяю,  что  немцы
хорошо ухаживают за мной. Грех жаловаться. Палату отапливают.  Ведь  еще
стоят холода. Говорят, что вас там плохо снабжают топливом, угля не хва-
тает. Как хотелось бы вам помочь! Вижу отсюда, как вы сидите в  мастерс-
кой; стекла покрыты инеем. У Селестины зябнут руки, она  трет  пальцы  о
спину кота. Тебе-то никогда не бывает холодно и ты ходишь по мастерской,
постукиваешь каблучками и тормошишь  мастериц,  чтобы  разогнать  в  них
кровь. Но приходит время ложиться: простыни в нашей большой кровати  от-
сырели. Что ж делать? Зато днем вы можете  гулять,  двигаться,  а  когда
можно двигаться - это уже много. Если бы я мог хотя бы  пошевелиться!  Я
вынужден сказать тебе, что врачи сочли нужным отрезать мне ногу. И вот -
что ж поделаешь! - ведь я ничего в этом не смыслю, пришлось  покориться.
Но так как я очень слаб и боюсь, что  не  выживу,  я  и  решил  написать
письмо, чтобы перед смертью поцеловать вас. Впрочем, никогда не надо те-
рять надежды на спасение. Может быть, я еще вернусь к вам. А может быть,
и не вернусь. Прошу тебя, моя дорогая, не сердись - ведь я не виноват  -
и знай, что я всеми силами постараюсь справиться. Но если беда случится,
- ну что же, ты еще молода, ты можешь снова выйти замуж, я не  такая  уж
редкая птица - таким людям, как я, легко найти замену. Лишь  бы  он  был
честен, трудолюбив и уважал тебя. Не очень-то меня радует мысль, что  ты
будешь с другим, но я хочу, чтобы ты была счастлива.  Как  это  уже  все
равно, я наперед этому радуюсь. Милая моя Сильвия, было у  нас  с  тобой
много плохого и много хорошего; мм без  устали  работали,  случалось,  и
ссорились, но мы всегда были добрыми товарищами. Я тебя часто раздражала
я не был - это я хорошо понимаю - тем мужем, какого тебе надо, ну да  уж
какой есть; я изо всех сил старался не досаждать тебе. Не сердись на ме-
ня, если это мне не всегда удавалось. Поцелуй  Аннету  и  Марка.  Мы  не
всегда были для них, чем должны были быть. Хотелось бы, чтобы ты  больше
занималась малышом, - ведь у нас нет детей.  Следовало  бы  впоследствии
привлечь его к участию в нашем деле... Писать больше не могу. Не оченьто
много у меня сил. Да и что можно сказать на бумаге?..  Целую  тебя.  Ах,
Сильвия, как хотелось бы мне подержать тебя за руку!  Прощай  -  или  до
свидания. Твой верный муж, который думает о тебе, о вас, и будет в  мыс-
лях своих стремиться к вам из самого дальнего  далека  -  из-под  земли.
Вблизи или вдали от тебя, я говорю себе, что это та же земля, по которой
ступают твои ножки. Прощай, моя женка, моя  дорогая  старушка,  моя  ма-
ленькая красавица, моя любовь. Благодарю тебя за все. Мужайся. Мне тяже-
ло уходить. Ах, боже мой!
   Леопольд.
   У меня есть расписка Гриблена на сто пятнадцать франков от 11 июня 14
года; она не погашена".
   Последние строки были смазаны. На них упала слеза, стертая пальцем.
   Вместе с письмом пришло извещение о смерти Леопольда.
   Тут только Сильвия открыла, что она любила того, с кем  прожила  две-
надцать лет. До сих пор она видела в нем  славного  человека,  надежного
компаньона, и больше ничего. Смерть открыла ей, что их союз  был  далеко
не чисто деловым. Совместная жизнь связала их  друг  с  другом  в  такой
крепкий узел, что пальцы искусной портнихи не могли  бы  распутать  его;
когда нить порвалась. Сильвия уже не могла отличить, чья же  это  -  его
или ее. Весь моток размотался.
   И теперь она спохватилась: как она была несправедлива к тому, кто был
частью ее самой!.. Как она скупилась, отмеряя  любовь  этому  преданному
сердцу! Измены, о которых он, может быть, не знал, хотя и догадывался...
Но если бы даже они остались от него скрытыми, это не избавило бы ее  от
угрызений совести: она-то ведь об этих изменах знала, а теперь она  была
он. Ее мучило суеверное ощущение, что, умирая, он повернул ключ и,  про-
никнув в ее душу, прочел в ней все. Но когда она  вспомнила,  сопоставив
числа, чем была наполнена для нее та ночь, когда он в смертельной  тоске
искал ее руку, это доконало ее. Напрасно она говорила себе:
   "Могла ли я знать..."
   Напрасно она говорила себе:
   "Он от этого не страдал... ".
   Напрасно она говорила себе:
   "Что толку думать об этом! Ведь прошлого не изменишь..."
   Вот в этом-то и беда! Зло, причиненное живому, можно загладить...
   "Мой бедный друг, если бы ты вернулся, я бы не укоряла себя! Меня му-
чает не то, что я сделала! Это не так уж важно! Если бы ты  вернулся,  я
искупила бы свою вину любовью. Но ты умер, и долг мой не оплачен.  Я  не
могу возвратить его тебе. Что бы я ни  делала,  вина  моя  останется  со
мной. Я кажусь себе воровкой..."
   Сильвия, как это свойственно парижскому простолюдину, была очень чут-
ка к несправедливости. В особенности, разумеется, к той, которую  совер-
шали по отношению к ней. Но так же искренне - к той, которую она  совер-
шала по отношению к другим. Мучительно было сознавать, что на ней так  и
останется вина перед ее лучшим другом.
   Будь Сильвия помоложе, она легче и скорее справилась бы и примирилась
с тем, чего не могла уже изменить. Когда перед тобой еще  долгая  жизнь,
то, сделав неверный шаг, утешаешь себя тем, что все  еще  можно  наверс-
тать: сознав свою вину перед одним, будешь справедливее  к  другому.  Но
теперь, когда большая часть дороги позади, ты никуда не уйдешь от  своих
ошибок. Ты вступила на неверный путь, но искать другой  слишком  поздно,
тебе его не пройти...
   Она оглянулась в суровом раздумье на свое  прошлое.  Перед  ней  про-
мелькнуло все, что было, начиная с первых дней замужества: рождение  ре-
бенка, ссора с Аннетой, Одетта, катастрофа, возвращение к жизни, доброта
Леопольда, такая простая и естественная, что даже не приходило на ум за-
мечать ее, война, любовники, - и бедняга,  который  умирал  там,  вдали,
одинокий, преданный ею... Невесело... Чтобы согреться, она  инстинктивно
остановила свой мысленный взор на двоих оставшихся у нее: Аннете и  Мар-
ке...
   Не успела она подойти в своих мыслях к ним, как явилась  Марселина  и
рассказала ей все начистоту и без прикрас.
   А вечером того дня, когда Сильвия,  испуганная  рассказом  Марселины,
собиралась поехать за мальчиком в лицей, он явился сам: его исключили.
   События шли своим чередом. Однажды ночью, когда Марк украдкой  проби-
рался в пансион, он столкнулся нос к носу с нарушавшим правила  надзира-
телем, который тоже откуда-то возвращался. На его  резкий  выговор  Марк
ответил как равный равному, холодно и вызывающе.  Надзиратель  колебался
между долгом покарать виновного и опасением, как бы мальчик, готовый  на
все и смотревший на него с угрозой, в случае доноса не потянул за  собой
и его. У надзирателя совесть была нечиста. Но чувство долга и  самолюбие
взяли верх. Марка вызвали к директору и исключили. Он даже рта не  раск-
рыл. Не соблаговолил хотя бы слово проронить - не оправдывался, не обви-
нял. В душе он стал больше уважать надзирателя за то, что тот  не  стру-
сил.
   Появление Марка ошеломило Сильвию. Ведь и за него она была в  ответе.
Аннета доверила ей мальчика. Она просила следить за ним, сообщать о  его
здоровье, о его поведении в лицее, брать его к себе  на  свободные  дни,
держать в узде. Сильвия, порицавшая сестру за ее пуританскую суровость и
молча ставшая на сторону ребенка против матери, отпустила  поводья.  Она
говорила, что молодости надо самой накапливать опыт, что  лучший  способ
поумнеть - это наделать глупостей, что это только  полезно  -  оставлять
клочья своей шерсти в колючем кустарнике и что молодость не так уж глупа
- покувыркается и станет на ноги. Она даже имела неосторожность  сказать
об этом Марку:
   - Я выбилась на дорогу без посторонней помощи. У тебя тоже есть  клюв
и когти, и ты не глупее меня. Ты за себя постоишь. У  тебя  есть  глаза,
чтобы видеть, а в своем зверинце ты созерцаешь только  обезьян,  которые
сидят на кафедрах, уставившись в черную доску. У тебя есть  ноги,  чтобы
бегать, но шесть дней из семи они привязаны к скамье: сиди и глотай свою
порцию греческого и латыни. Ну так хоть на седьмой-то день дай волю сво-
им глазам, своим ногам! Побегай, мой друг, и гляди на все, что тебе нра-
вится! Познакомься с жизнью! А  если  получишь  легкий  ожог,  подуй  на
пальцы - и все. По крайней мере узнаешь, что такое  огонь.  И  застраху-
ешься от пожара.
   Сильвия упускала из виду, что страховать свое  имущество,  когда  дом
уже горит, - способ довольно странный. Она повторяла  то,  что  говорили
вокруг нее в народе: "Не спорь с природой".
   И она не без удовольствия сбросила с себя заботы о племяннике,  чтобы
отдаться собственным делам. А в делах у нее недостатка не было,  и  Марк
знал, какого они свойства. Она ничего о них не говорила, но и не скрыва-
ла. Случалось, что Марк, явившись к тетке в воскресенье утром, не заста-
вал ее, - она не ночевала дома. Если они не видались, Сильвия  оставляла
ему письмо и считала, что этого достаточно. Она снабжала  его  деньгами:
пусть развлекается. Иногда они не встречались по три недели.
   Сильвия не корчила из себя святую, она вообще не отличалась лицемери-
ем - в этом ее меньше всего можно было упрекнуть. Сегодня, думая о  том,
как она выполняла наказ сестры, она не  тешила  себя  доводами,  которые
прежде преподносила племяннику, вроде только что упомянутых: она говори-
ла себе, что за последние полгода потеряла голову, что она  была  занята
собой и в водовороте развлечений забыла о том, кто был ей доверен.
   Увидев Марка, его мертвенно-бледное лицо, его нервные движения, услы-
шав наигранный смех, с каким он поведал ей, чем кончились  его  похожде-
ния, она сказала себе: "Меа culpa" [64], Марк ждал  выговора,  насмешек,
того и другого одновременно. Ее молчание удивило его:
   - Что же ты на это скажешь? Она ответила:
   - Сейчас я ничего не могу тебе сказать. Слишком  много  надо  сказать
самой себе.
   Марк не привык, чтобы Сильвия тратила время на раздумье.
   - Что это с тобой?
   - Со мной то, что я исковеркала свою жизнь. Исковеркала жизнь  своего
мужа. И, боюсь, испорчу твою.
   - Но при чем тут ты? Моя жизнь принадлежит мне. Что хочу, то и сделаю
из нее. И потом, знаешь, не многого она стоит!
   - Твоя жизнь стоит того, чего стоишь ты сам... Ах не то  я  говорю!..
Даже для самого нестоящего это громадная ценность.
   - А ты посмотри, что делают с жизнью на фронте! Побывала бы ты в око-
пах! Недорого она там стоит.
   - Знаю. Ничего не стоит! Вот они и взяли у меня жизнь Леопольда.
   - Леопольда!..
   Марк еще ничего не знал. Это известие ошеломило его. Так  вот  почему
Сильвия так серьезна! Но ему казалось, что умерший никогда не занимал  в
ее сердце много места. Его удивили слова Сильвии:
   - Потому я и говорю, что знаю теперь цену этой жизни, знаю,  что  они
совершили убийство, - и я тоже.
   - Ты?
   - Да. Что я сделала из нее - из этой жизни, из этой  привязанности?..
Какой позор!.. Ну, будет! Теперь уж не стоит говорить о том, чего не из-
менишь. Но что можно исправить, надо исправить. Ты еще здесь. И мой долг
- искупить свою вину.
   - Какую?
   - Зло, которое я сделала тебе - которое ты сделал себе с моего позво-
ления (это одно и то же: не перебивай меня!). И потом  знаешь,  мальчик,
будет тебе ломаться передо мной! Я ведь не Аннета. Все  эти  дурачества,
которыми ты щеголяешь, - я им цену знаю. Хвастать нечем.
   - И краснеть не от чего.
   - Может быть. Я не хочу тебя обижать. Да и права не имею. Ведь я пос-
тупила хуже тебя. Я знаю, что не всегда можно устоять  перед  соблазном;
на то мы и люди. Но я не закрываю глаза на опасности, я всегда умела во-
время  остановиться.  А  ты  вот  не  сумеешь;  ты  -  другого   чекана,
точь-в-точь как твоя мать, у тебя все всерьез.
   - Я? Я ни во что не верю, - сказал Марк, выпятив грудь.
   - Это и есть серьезное отношение к жизни, донельзя серьезное! Я, нап-
ример, решительно ни над чем не задумываюсь; я вся в настоящем, мне  его
вполне достаточно, и поэтому я всегда смотрю себе под ноги. И если  слу-
чается, падаю, то не с большой высоты. А ты - нет: ты ничего не  делаешь
наполовину; и если уж губишь себя, то загубишь вконец.
   - Если я таков, то не могу этому помешать. И мне, знаешь, все равно!
   - Но мне-то не все равно! И я этому помешаю.
   - По какому праву?
   - А по такому, что ты мой. Да, мой! Твоей матери и мой. Она  тебе  не
скажет этого, она, которая жертвует собой для тебя, а я  скажу:  не  для
того мы тебя пестовали, не для того работали на  тебя  шестнадцать  лет,
чтобы ты, как глупец, разрушил в один день сотворенное нами.  Когда  бу-
дешь мужчиной, когда уплатишь сполна свой долг, вот тогда ты  волен  де-
лать с собой все что угодно. А до тех пор, мой друг,  помни,  что  ты  в
долгу. Знаешь, как свистит перепел? "Плати долги!"
   Марк вышел из себя; он кричал, что не просил давать ему  в  долг,  не
просил давать ему жизнь...
   - Ты живешь, мой друг. Бесись! Но шагай прямо!
   Я здесь, чтобы за тобой последить.
   И, подводя черту, она отрезала:
   - Довольно об этом! Точка...
   И начала деловито обсуждать в присутствии  юноши,  содрогавшегося  от
бессильной злобы, что с ним делать.
   - Лучше всего, конечно, было бы поехать к матери.
   Марк крикнул:
   - Нет! Ни за что! Я ее ненавижу.
   Сильвия с любопытством взглянула на него, пожала плечами  и  даже  не
ответила. Она думала:
   "Сумасшедший!.. Все они сумасшедшие!.. Что она ему  сделала,  что  он
так любит ее?"
   Она холодно сказала:
   - Значит, остается одно: будешь жить у меня. Поступишь в  другой  ли-
цей, но приходящим... А насчет прошлого - ты, я думаю, не жаждешь, чтобы
я обо всем написала твоей матери? Хорошо, я  что-нибудь  придумаю...  На
будущее время запомни, что теперь правительство - это я! Я знаю  напере-
чет все твои уловки. Не пытайся провести меня! У  тебя  будут  свободные
часы, то есть те, которые я сочту возможным предоставить тебе. Я не  со-
бираюсь тебя угнетать. Я знаю твои нужды, твои права. Больше  того,  что
ты можешь дать, с тебя и не спросится. Но то, что ты можешь, - все,  что
ты можешь, ты мне дашь, мой друг, за это я ручаюсь! Я - твой кредитор.
   Анкете она написала, что лицеистов распустили  изза  эпидемии  и  она
взяла племянника к себе. То, что Марк находится под кровом  тетки,  лишь
наполовину успокоило Аннету, и она вырвалась  из  своего  захолустья  на
воскресный день, чтобы посмотреть  своими  глазами  на  их  житье-бытье.
Сильвия хорошо понимала причину ее приезда. Она  вполне  допускала,  что
Аннета может сомневаться в ее педагогических талантах, в ее умении руко-
водить подростком. Но она так искренне покаялась в своих ошибках,  выка-
зала такое жгучее чувство ответственности, что Аннета  успокоилась.  Они
долго говорили о Леопольде; и, перебирая грустные  воспоминания,  сестры
почувствовали, что они ближе друг другу, чем когда-либо за многие годы.
   В сыне Аннета не обнаружила таких же причин для успокоения.  Его  бо-
лезненный вид ужаснул ее. Но Сильвия взялась поправить  его  здоровье  в
какие-нибудь три месяца. Добиться от мальчика хотя бы проблеска нежности
нечего было и думать. В его тоне слышался все  тот  же  холодный  отпор.
Сильвия посоветовала Аннете ничего не добиваться от него. Ей стоило  не-
малого труда уговорить Марка остаться дома в воскресенье - он хотел  уй-
ти, чтобы ему не пришлось разговаривать с матерью; она  чуть  не  силком
заставила его дать слово, что по крайней  мере  внешние  приличия  будут
соблюдены. Остальное... Там видно будет! Инстинкт подсказывал ей, что  к
некоторым проявлениям детского упорства нужен осторожный подход. Ведь  у
Марка это своего рода болезнь. Сильвия рассчитывала побороть  ее,  но  в
таких случаях первое условие успеха - не проявлять к  ней  ни  малейшего
интереса. Аннета, слишком горячая, не могла понять благоразумную полити-
ку сестры. Сильвия и не делилась с ней своими выводами; она  считала  ее
тоже раненой и не менее Марка нуждающейся в уходе, но лечить ее  она  не
могла. Аннета должна была сама исцелить себя.  Все,  что  могла  сделать
Сильвия в ту минуту, это добиться, чтобы неприязнь между сыном и матерью
не разгорелась еще сильнее.
   Аннета покорилась необходимости - она решила  не  выведывать  у  сына
тайну его враждебности. В воскресенье вечером она уехала из Парижа.  Как
ей ни было горько, она все же успокоилась" увидев, что мальчик, за кото-
рого она так боялась, находится в надежных руках.
   Сильвии пришлось вооружиться всем своим опытом, чутьем, коварной дип-
ломатией, цепкой хваткой энергичной и видавшей виды парижанки,  чтобы  в
последующие три месяца, удержать на привязи тигренка, которого она  пок-
лялась выдрессировать.
   Она выбрала ему комнату по соседству со своей,  в  глубине  квартиры.
Одна из дверей этой комнаты вела в переднюю, к выходу,  но  ключ  был  у
Сильвии, отпиравшей эту дверь только в те дни и часы,  когда  племяннику
разрешалось принимать у себя товарищей. И тогда Марк  мог  быть  уверен,
что ничей нескромный глаз не будет подглядывать за его гостями: это  был
"мир божий" или, быть может, мир сатанинский, - Сильвия никогда не нару-
шала его. И она не допытывалась, что он делает, читает,  пишет  в  своей
комнате: здесь он был на своей территории, и она уважала ее  неприкосно-
венность. Но, за исключением часов "мира", он мог выходить из своей ком-
наты лишь через спальню Сильвии. Все прочие выходы были заперты... Прав-
да, вырвавшись, он мог бы и не вернуться. Он даже как-то пригрозил  этим
своему церберу полушутя, полусерьезно, чтобы  позондировать  почву.  Она
ответила ему таким же насмешливым тоном, вздернув верхнюю губку:
   - Милый мой друг, тебе бы за это попало.
   - Э! Что бы ты сделала?
   - Дала бы о тебе объявление, вроде тех, что печатают о пропавших  со-
баках. И можешь быть спокоен: где бы ты ни был, у меня везде свои  люди,
я тебя сыщу и велю задержать.
   - У тебя, значит, есть связи с полицией?
   - Если бы понадобилось, обратилась бы и в полицию. Не погнушалась  бы
ничем... Но она мне не нужна. У меня есть собственная полиция. Твои под-
руги, милый мой, ни в чем мне не откажут.
   Марк, негодуя, вскочил:
   - Кто? Кто? Неправда!.. Значит, меня предают?  Значит,  нельзя  иметь
друга - он выдаст! Никого, ни одного человека, которому  можно  было  бы
довериться!..
   - Есть, дружок. У тебя под рукой.
   - Кто же это?
   - Я.
   Марк сделал гневное движение, как бы отталкивая кого-то.
   - Маловато?.. Понимаю, маленький паша!.. Что ж  делать!  Надо  попос-
титься... Видишь ли, я не отнимаю у тебя права любить  и  быть  любимым.
Это хлеб насущный для всякой живой души. Но этот хлеб надо  еще  зарабо-
тать. Трудись! Будь человеком!.. Не хочешь же ты быть из  трех  Ривьеров
единственным никчемным созданием, паразитом? Видишь мои пальцы? Они  ис-
колоты иглой. Как я ни люблю свои руки, как я ни люблю, чтобы их любили,
но я не пожалела их. Я не святоша. Жизнью я пользовалась,  но  никто  не
давал мне ее даром. Я покупала ее день за днем.  Я  здорово  поработала.
Поработай и ты!.. Не надо мне этих надутых физиономий! Этой головомойкой
я делаю тебе честь! Я обращаюсь с тобой, как с равным! Поблагодари!..  И
будет! Шалопай!..
   Марк весь кипел от такого развязного обращения.  Он  с  удовольствием
укусил бы руку, которая так  бесцеремонно  натягивала  вожжи,  напоминая
ему, что он в долгу у этих двух женщин, ест их хлеб и не имеет  никакого
права сбросить с себя унизительное ярмо, пока не сквитается с  ними.  Но
больше всего Марка бесило то, что и в нем было развито чувство  справед-
ливости - это нелепое чувство, крепко сидевшее в  Ривьерах:  он  считал,
что Сильвия права. Что сказать в ответ на ее дерзости? Надо спасать свою
мужскую честь...
   Была и другая причина, которую он сознавал не так отчетливо:  в  этой
руке, которую ему хотелось укусить, была своя прелесть. Сильвия  раздра-
жала его и в то же время очаровывала.
   Она это знала. Это был один из видов ее оружия. И она им не брезгала.
   У парижанок бывают две или три молодости. И было бы еще больше,  если
б эти истые француженки не умели себя ограничивать.  Сильвия  переживала
вторую молодость. Вторая  была  не  менее  привлекательна,  чем  первая.
Сильвия вскружила бы голову кому угодно. Марка ей  было  угодно  пленить
ровно настолько, насколько это было  необходимо,  чтобы  утвердить  свою
власть над ним. Мера была честная. Еще капля - и она уже была бы нечест-
ной. Надо было быть Сильвией, чтобы удержаться на этой грани.
   Она знала, как томится душа подростка, накаленная вожделениями,  гор-
достью и всем тем умственным хламом, которым ее набивают  в  школе;  как
она жаждет ласки, тени, родника, который раздражает и утишает;  как  хо-
чется подростку хотя бы в мечтах приникнуть пылающим лбом  к  сладостной
округлой груди, от которой веет и теплом, и прохладой, и ароматами  веш-
него сада, ароматом царицы цветов - прекрасного женского тела!  Ей  было
известно, какое ненасытное любопытство к жизни мучает этих волчат.  Нас-
лаждаться - для них на три четверти значит познавать. И часто знание за-
меняет им наслаждение. Знать!.. Охотиться!.. Дичь-это жизнь...
   "Так и быть, побегай, дружок! Я тебя погоняю. Носись, пока не позабу-
дешь о дичи..."
   Они сидят в комнате Сильвии, за столом.  Вечер.  Уроки  уже  сделаны.
Спать еще не хочется. Сильвия своими неутомимыми пальцами формует  круг-
лую поверхность воинственной и кокетливой каски. Она не смотрит на  Мар-
ка, но знает, что он на нее смотрит.
   "Ну и гляди на здоровье! На меня поглядеть  приятно...  А  еще  лучше
послушать меня..."
   Мальчик пожирал ее взглядом от кончика туфель до кончика уха (оно бы-
ло у нее чуть-чуть удлиненное и заостренное, как у козочки). Но  Сильвия
не давала его мыслям времени вынашивать в тишине запретные  плоды.  Язык
ее не умолкал; она держала и вела Марка на золотой цепочке.  Она  решила
не допрашивать юношу,  не  выпытывать  его  секретов:  не  приставать  с
расспросами  было  лучшим  средством  добиться  от  него  откровенности.
Сильвия сама принималась перебирать свои былые  увлечения,  рассказывала
ему в юмористическом тоне о какой-нибудь из своих безрассудных и  вместе
с тем осторожных шалостей, в которых она иногда теряла свою добродетель,
но никогда не теряла компас. Смачивая нитку своим коварным язычком и пе-
рекусывая ее зубами, она схватывала на лету силуэты людей, их жесты,  их
смешные черточки, не щадя и себя. Сильвия делала вид, что посвящает Мар-
ка в свои тайны. Она рисовала перед ним довольно рискованные картины. Но
все спасали ее жизнерадостность и ее веселый ум, знавший цену этим дура-
чествам, этому смятению чувств. Тон у нее был неповторимо  естественный,
и слушатель забывал прилагать к ее рассказам мерку нравственности; перед
ним развевалось увлекательное зрелище: ум оказывался сильнее, чем сердце
и чувства. Марк, захваченный ее рассказом,  негодуя,  смеясь,  смущаясь,
поддаваясь, обольщаясь, следил за комическим романом жизни,  набросанным
этой неподражаемой наблюдательницей. Казалось, она была одинаково равно-
душна и к своим приключениям и к злоключениям - все было для нее предме-
том для повествования... До чего же славный у него появился товарищ!.. В
такие вечера ему иногда отчаянно хотелось расцеловать  Сильвию!  Но  эта
фантазия исчезала прежде, чем он успевал осознать ее. Порыв  остывал  от
быстрого и иронического взгляда, которым она просверливала его, убивая в
нем всякую иллюзию. Его бесило, что под этим взглядом он не мог серьезно
относиться к самому себе. И, бесясь, он смеялся. Смеяться вместе и пони-
мать друг друга-какое это  наслаждение!..  Смехсредство  от  болезненной
гордости, от болезненной подавленности подростков, которые  то  наделяют
свое "я" всеми правами, то отрицают самое его существование... Преувели-
ченные страсти Марка, слишком рано созревшие вместе с его телом, в кото-
ром ребенок и мужчина, нарушая должные пропорции, вытесняли друг  друга;
трагическая складка, прочерченная на его лице природой  и  еще  развитая
упражнениями перед зеркалом, - все  сглаживалось,  как  изгиб  бархатной
шляпы под пальцами умелой модельщицы, по собственному опыту знавшей, как
освежает умный смех... Рекомендовать ее метод  другим  мы  не  решаемся!
Всякий метод хорош или плох, смотря по тому, кто применяет его. А подра-
жать приемам Сильвии, не обладая ее сноровкой, - как  бы  не  уколоться!
Это парижский товар... "Без ручательства".
   И тетка и племянник были парижане. Они хорошо спелись друг с  другом.
Спокойная непринужденность и здоровая  ирония,  составлявшие  основу  ее
откровенности, ничем не омрачаемой, - а ведь свет всегда здоровее мрака,
- мало-помалу вызвали на откровенность и юношу. У него развязался  язык,
и он стал рассказывать о своих похождениях и даже  изображать  их  в  не
особенно выгодном для себя свете. И щепетильный юноша не обижался, когда
Сильвия смеялась над ним. Вскоре он стал поверять ей не только  прошлое,
но и настоящее, он спрашивал совета, когда собирался  сделать  глупость.
Это не значило, что он удерживался от нее, но по крайней мере он уже  не
сомневался, что поступает глупо. Видя, что Марка не отговоришь,  Сильвия
напутствовала его:
   - Что ж, пусть будет так! Но смотри в оба, дуралей!
   И после, когда все уже было позади, спрашивала:
   - Ну что, видел дурака? Он отвечал:
   - Видел - это я. Ты была права.
   Они много гуляли вдвоем по Парижу. Сильвия здесь все знала  и  ничего
не скрывала от Марка.
   Кота зову котом...
   Она не знала ложной стыдливости. Ее смелый язык, трудолюбие и  безус-
ловная честность создали равновесие между порядком  и  свободой,  и  оно
действовало оздоровляюще на беспорядочный ум мальчика, помогало ему  ук-
репить свою власть над собой. Так из этой постоянной близости, в которой
боязливый взгляд мог бы усмотреть опасность, выросла  искренняя  дружба,
свободная от всякой двусмысленности, дружба между старшей и младшим, но-
вичком.
   Эта привязанность не наполняла жизни мальчика. Но она  отвлекала  его
от других мыслей.
   Сильвия не говорила с Марком об Аннете. Сестры переписывались. Подоз-
рительному Марку мерещилось, что  Сильвия  еженедельно  посылает  Аннете
подробные донесения о нем. Но лукавая Сильвия, зная, как любопытен Марк,
сыграла с ним шутку: она нарочно оставила на столе незапечатанное письмо
к Аннете, нисколько не сомневаясь, что оно будет прочтено. И  Марк  убе-
дился, что в письме не было ни слова о нем.  Ему  следовало  бы  порадо-
ваться, а он огорчился. Совсем не идти в счет - это было больше, чем  он
требовал. Он с досадой спросил у Сильвии:
   - Да о чем же вы вечно пишете друг другу?
   - Мы любим друг друга, - ответила Сильвия.
   - Ну и вкус! Сильвия расхохоталась.
   - У кого?
   - У обеих.
   Сильвия дернула его за ухо:
   - Ты ревнуешь?
   Он бурно запротестовал.
   - Нет? Вот и отлично. А ведь твоему горю и пособить было бы трудно.
   Марк пожал плечами. Он лишь наполовину поверил словам Сильвии, но они
возбудили его любопытство. Как это две такие разные женщины  могут  быть
сестрами и любить друг друга?.. Да, мать была для него загадкой,  и  эта
загадка снова стала занимать его.
   Аннета смиренно решила не донимать Марка своей  беспокойной  любовью.
По совету Сильвии она всецело доверила мальчика ей. А когда мать  перес-
тала "приставать" к Марку, он смутно почувствовал, что этих  приставаний
ему не хватает. Благосклонно уступив настояниям Сильвии, он поехал к Ан-
нете на летние каникулы.
   Но это испытание оказалось преждевременным для обоих. Аннета еще мог-
ла обуздывать свою любовь издали. Но не  умела  сдерживать  себя,  когда
Марк был возле нее. Слишком безрадостную жизнь она  вела.  Целые  месяцы
умирала от жажды. Душа ее тянулась к единой капле - нет! - к целому  по-
току любви. Напрасно она вспоминала мудрые назидания Сильвии:
   "Если хочешь, чтобы тебя любили, не слишком показывай свою любовь!"
   Скрывать любовь! Ведь это значит - любить наполовину! Нет, только  не
наполовину! Обоим, и матери и сыну, нужно было все или ничего.
   А так как Аннета отдавала все, то Марк не давал ничего.
   Как бы то ни было, он приехал, полный противоречивых чувств, отталки-
вания и притяжения, одинаково жгучих и ждавших разряда, будто насыщенная
электричеством туча. Но едва он встретился с этой женщиной, почувствовал
ее душу, беспокойную, как мощное дыхание бури, - пламя снова ушло в  ту-
чу, небо очистилось. Стоило им соприкоснуться руками, словами, взглядами
- и эта требовательная любовь, это стремление взять его в плен заставили
его отшатнуться... Нет, нет!.. Казалось, еще  раз  прозвучали  слова  из
Евангелия: "Не прикасайся ко мне!"
   - Как! И ты говоришь это даже тем, кто любит тебя?
   - Им особенно!..
   Он не сумел бы этого объяснить. Но за него действовала  природа.  Ему
еще рано сдаваться. Еще не время.
   Аннета пила жадно...
   "Ищи! Вода ушла. Твои пальцы, твои уста роют только песок..."
   Она слишком внимательно приглядывалась к сыну; он чувствовал на  себе
этот беспокойный взгляд, изучавший каждую черточку его лица; как все ма-
тери, она прежде всего боялась за его здоровье Бесконечные вопросы выво-
дили Марка из терпения. Он отмалчивался, презрительно улыбаясь,  -  и  в
самом деле, при всей внешней хрупкости Марка его  здоровье  устояло.  Он
вытянулся, похудел, у него было бледное, голодное, измученное лицо;  над
верхней, беспокойно двигавшейся губой уже начинали проступать усики, на-
поминавшие травинки лишая. Его болезненный вид объяснялся смятенным сос-
тоянием духа. Мать разучилась читать в его душе: связь между ними порва-
лась. Она видела на этих губах, на этом лице подростка следы ранней  из-
ношенности, ранней усталости, следы черствости, иронии; сердце ее сжима-
лось, и она спрашивала себя:
   "Что он делал? Что видел?"
   Аннету бросало в дрожь при одной мысли, что  это  священное  для  нее
юное тело осквернено. Она чувствовала  себя  виноватой.  Как  она  могла
расстаться с сыном? Но он не хотел жить с ней. Можно ли оберегать  того,
у кого душа на запоре? Ворваться насильно? Она уже ломилась, но потерпе-
ла неудачу. Замок выдержал! Твердый металл, тот самый, из которого  сде-
лана она сама... А войди она - какое зрелище представилось  бы  ей?  Она
боялась об этом и думать.
   Марк, чувствуя, что за ним наблюдают, снова отгородился от  нее.  Да,
то, что подметили глаза матери,  было  правдой.  Пятна  грязи.  Тень  на
девственно-чистой коже - от древа познания. Да, он слишком рано  увидел,
изведал... Но она не знала, как сопротивлялась душа ее  сына  упавшим  в
нее семенам, не замечала здоровой брезгливости, честной скорби, - бунта,
слитого с порывом страсти, который прячется в стыдливом сердце,  мужест-
венного инстинкта, повелевающего, чтобы детеныш человека  сражался  сам,
без посторонней помощи.
   Итак, раз он отказывался впустить ее в свою жизнь, приходилось подчи-
няться необходимости и жить рядом, дверь в дверь, не домогаясь близости.
И это было невесело. Аннета уже не замечала, какую суровую жизнь она ве-
дет, но у Марка от этой жизни натирало кожу, как от шершавого белья.  Ее
трагическая серьезность, которой сама Аннета не чувствовала,  раздражала
Марка. Он не сознавал, что отнимает у Аннеты единственный  луч,  который
мог бы озарить эту жизнь, что он заморозил распускающийся  цветок  мате-
ринской любви. Отброшенная назад, к той внутренней драме, от которой она
пыталась уйти, Аннета, помимо своей воли, выдала всколыхнувшее ее смяте-
ние мысли, и Марк, почуяв в нем, быть  может,  слишком  много  общего  с
собственным настроением, бежал от него.
   В затхлой атмосфере, в  сереньком  существовании  маленького  городка
Марк не мог найти ничего такого, что отвлекло бы его от мрачной домашней
обстановки. Поля, тучные и яркие, дремали во всей своей золотой зрелости
на августовском солнце. Хорошо бы обнять мать-природу пылким,  юношеским
объятием! Но юный парижанин был нечувствителен к природе. Слишком  много
других вещей посягали на его ум и чувства! Еще не пробил час, когда гла-
за открываются, чтобы читать немую музыку,  написанную  в  книге  полей.
Только в  более  зрелом  возрасте  начинаешь  понимать  прелесть  безыс-
кусственного пейзажа с ароматом фиалок. Этот аромат не замечаешь и  тог-
да, когда он насквозь пропитывает тебя: очарование его сказывается  поз-
же...
   Аннета тащила сына с собой на прогулки. Но от близости другого  чело-
века общение с природой нарушалось. Аннета думала вслух;  она  наслажда-
лась землей и воздухом. Она становилась между ними и мальчиком.
   "Не застилай же солнца!.."
   Аннета любила ходить пешком. Марк видел, как от быстрого ритма  шагов
и пульсирующей крови в ней пробуждаются сила и молодость. Он видел,  как
она бегает, кричит, радуется цветку, насекомому... Когда он  вернется  в
Париж, все эти образы понесутся за ним вдогонку: эта радость, этот поток
жизни, этот рот, эти глаза, эта влажная шея (однажды Аннета, развеселив-
шись, крепко обхватила его руками; он отшатнулся,  показывая,  что  его,
мужчину, коробит подобная фамильярность)... Сейчас все ему не по  вкусу.
Эта женщина его утомляет. Он скоро начинает задыхаться. И чувствует себя
униженным. А если она замедляет шаг, чтобы он мог догнать ее, это  уж  и
вовсе несносно... Марк положил конец прогулкам: он решительно  отказался
от них.
   Ему осталось одно: скучать. И он не стеснялся показывать матери,  что
он скучает. Не жалобами, нет! Марк не промолвил ни  слова.  Он  приносил
себя в жертву...
   С таким положением Аннета примириться не могла...
   "Жертва, дружок? Жертвы мне не надо. Уж как-нибудь обойдусь  без  те-
бя!.."
   Она сделала последнюю попытку...
   "Ему не хватает Парижа? Значит, едем в Париж!"
   Как ни противна была ей парижская жизнь, она прожила с ним дома  пос-
ледние три недели каникул.
   Уже около года Аннета из всех своих парижских знакомых, если не  счи-
тать Сильвии, поддерживала связь только с овдовевшей Лидией Мюризье,  но
письма Лидии становились все более редкими и скупыми. Обе женщины  полю-
били друг друга, и, однако обмениваясь мыслями, они как бы спотыкались о
слова - барьеры сердца; им не хотелось еще углублять  появившуюся  в  их
отношениях принужденность. Обе хранили друг о друге нежное воспоминание;
с удовольствием обняли бы друг друга; и все-таки не желали встречи,  ко-
торая волейневолей заставила бы их объясниться. Когда Аннета, по приезде
в Париж, узнала, что Лидия отлучилась на две недели  из  города,  она  и
огорчилась и обрадовалась.
   И все же это была наименьшая из забот, обступивших  ее  при  мысли  о
возвращении в Париж. Было еще столько других! Она предпочитала не думать
о них заранее... Но то, что она нашла в Париже, оказалось хуже, чем  она
предполагала...
   Какую картину она застала у себя в квартире!.. На время своего отъез-
да она отдала ее двум беженцам, Алексису и Аполлине,  оставив  за  собой
только спальню и комнату сына.  Но  жильцы  захватили  все.  Владельцами
квартиры они считали теперь себя. Аннета показалась им  самозванкой  Они
как будто делали ей милость, разрешая поселиться под их кровом...  Впро-
чем, слово "милость" не вязалось с угрюмым лицом Аполлины, прояснившимся
лишь тогда, когда она узнала, что Аннета пробудет здесь недели  три,  не
больше. И все же она имела дерзость заявить, что может уступить  хозяйке
квартиры только одну комнату. Она находила, что на три недели сын и мать
могут отлично устроиться вместе. Возмущенный  Марк  отстоял  свои  права
manu militari [65], вышвырнув  из  своей  комнаты  тряпье  Алексиса.  Но
больше всего Аннета была огорчена тем, что застала  квартиру  в  ужасном
состоянии. Беспорядок, грязь, разворованная посуда,  полусгоревшая,  за-
копченная кухонная утварь, стены в пятнах и разводах  от  воды,  кое-где
натекавшей лужами, так что прогнил паркет, замызганные, порванные  зана-
веси, испорченная обивка мебели... Жильцы  не  пощадили  ничего.  Лучшие
одеяла, постельное белье были без всякого стеснения взяты из комнаты Ан-
неты и использованы захватчиками. Портреты, гравюры,  которые  сделались
для Аннеты как бы горизонтом ее домашнего мира, были сняты со стен,  за-
менены другими; одни составлены на пол, лицом к  стене,  Другие  свалены
как попало в чулан. Аполлина повесила на их  месте  семейные  фотографии
каких-то невероятных уродов и изображения святых. Даже книги  и  бумаги,
кроме спрятанных в немногие запертые ящики, жильцы перерыли  не  столько
из любопытства (Аполлина не умела читать), сколько от нечего делать,  от
того, что руки чесались. Следы мокрых пальцев оставались на листках  пи-
сем, на загнутых страницах книг. Всюду чувствовался запах звериной норы.
Марк, задыхаясь от негодования и отвращения, говорил, что надо выставить
этих разбойников за дверь. Аннета старалась его успокоить.  Она  сердито
выговаривала Аполлине, но ее замечания плохо принимались, да и сама  она
с первых же слов запнулась, удрученная мыслью, что  свалилась  на  своих
жильцов как раз в ту минуту, когда они переживали особенно  сильное  ду-
шевное смятение, трагический кризис.
   Брат и сестра избегали друг друга. Между ними, казалось, выросла сте-
на вражды, отвращения, гнева, страха. После неожиданного приезда  Аннеты
им снова пришлось поселиться в одной комнате. По ночам они грубо  ссори-
лись, приглушая голоса; слышалось однообразное, но запальчивое  бормота-
ние - и вдруг раздавался крик Аполлины, ясно доносилось  ее  прерывистое
дыхание. Затем - тяжелая тишина.  Так  прошла  неделя...  Однажды  ночью
Аполлина с воплем  выбежала  из  комнаты.  Аннета  встала,  чтобы  унять
жильцов. В коридоре она застала Аполлину, почти голую; та раздирала себе
кожу ногтями и стонала, как помешанная. Аннета позвала ее к себе и попы-
талась успокоить. Потом снова улеглась. Обезумевшая Аполлина, стоя у  ее
постели, разразилась потоком дикой брани. Аннета зажала  ей  рот  рукой,
чтобы не проснулся Марк, спавший в соседней комнате (он давно уже  прис-
лушивался!..), и из этих  бессвязных  речей  оледеневшая  Аннета  узнала
правду...
   Ночь проходила. Аполлина, присев на ковре у изголовья постели, выкри-
кивала проклятья, умолкала, с какой-то яростью молилась. Наконец она ус-
нула, открыв рот и всхрапывая. Аннета так и не сомкнула глаз. Когда заб-
резжил свет, она свесилась с кровати и стала рассматривать Аполлину, ко-
торая спала, приткнувшись тут же, - ее запрокинутую голову, ее  испуган-
ную морду травимого зверя. Античная маска с крупными чертами,  страшными
и комическими, безглазая маска Горгоны, со ртом, как бы застывшим в  не-
мом крике. Под взглядом Аннеты Горгона проснулась. Увидев  глаза,  смот-
ревшие на нее сверху и изучавшие ее, она угрюмо поднялась и хотела уйти.
Аннета удержала ее за руку. Аполлина пробормотала:
   - Что вам от меня надо?.. Пустите!.. Вы вырвали у меня  изо  рта  мой
вонючий хлеб, мое бесчестье, мое добро... Что вам еще нужно? Вы меня не-
навидите, презираете. А я - вас. Я - негодяйка. Но я все же лучше вас!
   - Ненависть, презрение - у меня их нет... -  сказала  Аннета.  -  Мне
жаль вас.
   - Плюньте на меня!
   - Судить вас - не мое дело. Это дело вашего бога.
   Вы сошли с ума, и мне вас жаль. Безумие теперь носится в воздухе. Мо-
жет быть, завтра оно поразит и меня... Но вы не можете больше оставаться
в этом доме.
   - Вы гоните меня?
   - Мой долг - охранять сына.
   - Куда же мне податься?
   - Работайте! Подыщите себе место! Как вы можете  сидеть  сложа  руки,
без дела, когда страна в беде?
   - А наша беда разве мала? Пусть платят и другие!
   - Кто вам поможет, если вы сами себе  не  поможете?  Ваше  несчастье,
опухоль, которая вас подтачивает, - все это от безделья. Только труд мо-
жет вас спасти.
   - Я не могу работать.
   - Как, вы, здоровая, приученная к тяжелой деревенской работе, вы, ко-
торой некуда девать свою силу, вы упрятываете ее, как волка в клетку,  и
томитесь от безделья?.. И за прутьями этой клетки воете на бога!.. Бог -
это труд.
   - Я уже не могу работать. Мне нужно мое добро, Мне нужна  моя  земля.
Они все взяли у меня. Все прахом пошло, мое имущество, земля, родные.  У
меня ничего не осталось. Ничего, кроме него. (Она  показала  на  комнату
Алексиса.) А я ненавижу его! И ненавижу себя! И ненавижу бога за то, что
все это - по его воле.
   - А я жалею бога, - я, неверующая. Да, мне его жаль. Вы его предаете.
Ненавидеть, ненавидеть - только это слово у вас и осталось. Ничего  дру-
гого вы не знаете. Если есть бог, он дал вам волю. Что вы с ней делаете?
   - Я душу ее в этой норе, в этой плоти, которую он мне дал. Я мщу ему.
Он во мне? Ну так я его уничтожу!
   - Ваш бог-это какой-то скорпион. Если он не может уничтожить  других,
он сам себя уничтожает.
   - Это верденский бог - нынешний.
   - Мне больно от ваших слов. Оставьте меня! Вы хотите и  меня  уничто-
жить?
   - Я недолго буду вам досаждать! И она убежала.
   В тот же день они покинули квартиру Аннеты. Весь  дом  с  облегчением
вздохнул. Жильцы вечно жаловались на это  семейство.  Аннету,  мечтавшую
избавиться от них, этот отъезд встревожил. Она попыталась узнать их  но-
вый адрес. Аполлина наотрез отказалась  сообщить  его,  а  когда  Аннета
предложила ей денег, бросила ей такое же грубое "нет".
   На той же неделе их сосед по площадке, молодой Шардонне,  приехал  на
два дня в отпуск. Эти два дня он провел в своей квартире, взаперти. Ник-
то не видел его. Но до Марка доносились шаги, раздававшиеся за стеной, и
он прослеживал острым взглядом немую драму возвращения.
   Кларисса была уже не той Клариссой, что в прошлом году.  Вихрь  безу-
мия, закруживший ее, умчался... Тихая, молчаливая, она вернулась в  свою
овчарню и замуровала себя в четырех стенах своей квартиры и в еще  более
непроницаемых стенах своей мысли. Она ходила взад и вперед, из комнаты в
комнату, так бесшумно, что не слышно было ни стука мебели, ни скрипа по-
ловиц... Как кошка... Ни в ее глазах, без зрачков, как бы сплошь бархат-
ных, блестящих, но без внутреннего света, ни под слоем румян, наложенных
на бледные щеки, никто не мог бы прочесть ее воспоминания, мечты. Но ал-
чущий муж, который вернулся, чтобы вкусить от плода своего сада, не  уз-
навал вкуса этого плода - не узнавал душу своей жены; вообще не  одарен-
ный наблюдательностью, он, однако, с первой же минуты  заметил,  что  за
фасадом дом уже не тот. Что-то случилось... Но что? И как узнать? Улыба-
ющийся фасад не выдает своих тайн. Напрасно муж сжимает в объятиях жену.
Он держит не мысль. Он держит только тело. Но что оно сделало, это тело?
А мысль, немой свидетель - что она видела, чего хотела? Что  она  знает?
Что скрывает от всех?.. Она никогда ничего не скажет. Он никогда  ничего
не узнает.
   Они спокойно говорят о самых обыденных вещах. И вдруг  голос  мужчины
начинает звенеть гневной ноткой. Без видимого повода. Он сам это  созна-
ет. И голос снова падает. Они молчат. Ему стыдно, что он выдал себя; при
мысли, что он никакими силами не сможет вырвать у жены ее тайну,  в  нем
закипает гнев. Они как склеенные, они замурованы вместе. Он молча подни-
мается и выходит, хлопнув дверью. Кларисса  сидит  неподвижно,  но  Марк
слышит немного спустя, как она сморкается: значит, плакала.
   Когда муж, по окончании отпуска, уезжает, им нечего сказать друг дру-
гу; то, что они могли бы сказать, взорвало бы фасад жизни,  который  они
так боятся расшатать. Как жить среди  развалин,  на  разрытой  снарядами
равнине, которой уподобилась теперь их жизнь, если у  них  не  останется
даже фасада прошлого, к которому они могли бы прислониться  и  прилепить
свое гнездо, - этого обманчивого воспоминания о том, чем они были?.. Они
прощаются. Целуют друг друга сухими губами. Они любят  друг  друга.  Они
чужие.
   И на той же неделе, последней неделе отпуска Аннеты, вернулась  Лидия
Мюризье.
   Обе женщины, встретившись, снова почувствовали волнение  и  нежность.
Они приникли друг к другу губами, раньше чем успели обменяться хоть сло-
вом. Но когда слово прозвучало, им показалось, что оно  доносится  из-за
стены. И обе поняли, что, владей они даже ключом от единственной  двери,
разделявшей их, они не отперли бы ее. Это было  самое  тягостное:  между
ними - барьер, они рвутся друг к другу, но ничего не хотят сделать, что-
бы сломать этот барьер.
   Лидия утратила аромат искренности, естественности, придававший поэти-
ческую грацию ее движениям. Она сурово глушила его, прикрывала  траурным
вуалем. Свою натуру она принесла в жертву покойному другу. Хмель горест-
ного мистицизма первых дней был непрочен. Его  печальное  и  болезненное
очарование рассеялось. Такие  переживания  можно  подогревать  лишь  ис-
кусственно. Сердце просит пощады, сердце хочет забыть. Чтобы приневолить
его, надо посадить его на цепь и мучить. Теперь это раб,  привязанный  к
жернову, подстегиваемый волей. Лидия судорожно старалась думать о  мерт-
вом:
   "Думай о нем! Думай о нем!.."
   Но и этого было недостаточно:
   "Думай, как он!.."
   И она отреклась от собственной мысли, чтобы до  конца  усвоить  мысль
существа, которое она хотела спасти от  забвения  -  своего  забвения...
(Трагическая борьба души в безмолвии ночи - борьба со смертью,  уносящей
сокровище ее любви!..) Она заковала себя в панцирь того  идеализма,  тех
сухих и палящих идей, с которыми срослась душа Жиреров: теперь они гово-
рили ее устами, юными ее устами, дрожавшими от мучительной нежности.
   Это было так странно, так  тягостно  слушать!..  Но  Аннета  слушала,
ежась от холода и не находя слов для ответа. Она чувствовала напряженную
неискренность, героические и фальшивые потуги милой девушки уверовать  в
то, во что ей не верилось, мыслить так, как не мыслилось. Нет, Аннета не
могла отвечать ей! Она знала, что разубедить ее было бы слишком жестоко.
Нежный, надломленный цветок... Ведь только этот  панцирь  не  давал  ему
упасть!.. Но хотя Аннета ни словом не обмолвилась о том, что думала, Ли-
дия читала ее мысли на сомкнутых губах. И она закрыла уже запертую дверь
в выросшей между ними стене еще на засов.
   О войне, взявшей у нее счастье и жизнь, Лидия говорила  с  восторгом;
она судорожно славила сомнительное будущее, которое подготовляли  сраже-
ния: сумбурный мессианизм, сулящий справедливость и мир, но строящий  их
на сегодняшней несправедливости, на бойне, на миллионах утрат, на ее ут-
рате, на трупе се возлюбленного, освятившего своей кровью (единственной,
которая шла в счет!) смехотворное наступление царства бога -  бесформен-
ного бога тех, которые лишились его, бога людей Запада, потерявших  бога
и во что бы то ни стало стремящихся обзавестись им, - бога всеобщей  Де-
мократии...
   О, как фальшиво звучат эти слова в твоих нежных  и  печальных  устах!
Лихорадочная улыбка твоя - точно рана...
   Лидия поднимала, как знамя, свою веру,  выставляла  ее  напоказ;  она
чувствовала, что Аннета потеряла эту веру (да и была ли она у  нее  ког-
да-нибудь?), чувствовала, что Аннета разочаровалась во всех этих  идеях,
отреклась от страстей, волновавших в те дни всевозможные отечества. Если
самой Аннете это было еще не совсем ясно, то ей помог разобраться взбун-
товавшийся инстинкт, который отдалял друг от друга двух  женщин,  говоря
обеим:
   "Увы! На этой земле мы уже не встретимся!.."
   Но куда бежать на этой земле? Что сделали с этой землей?..
   Нестерпимо удушлива была атмосфера Парижа - атмосфера всего мира -  в
эти последние дни лета 1916 года. Земля была как разверстая пасть,  тре-
бующая жертв. От ее яростного дыхания несло трупом - трупом  человечест-
ва. Горы растерзанного мяса с Соммы и Вердена не могли утолить  ее  алч-
ности. Со времен принесения в жертву ацтеками целых народов к  небу  еще
не возносились запахи подобных гекатомб. Еще две  страны-соседки  весело
вошли в хоровод смерти. За два года это было тридцать второе  объявление
войны. Плясуны топали и притаптывали. Пресса, присев на корточки  вокруг
танцующих, щелкала пальцами, ударяла костями о котлы, улюлюкала. В  Гер-
мании она горланила новый псалом святого Франциска, псалом в честь нашей
сестры - Ненависти:
   "Нам были дарованы Вера, Надежда и Ненависть. Но  Ненависть  -  самая
великая из трех..."
   Во  Франции  наука,  завидуя  "девяноста  трем",  пожелала  выставить
собственный список и опубликовала памятник бесчестия: "Немцы и наука"; в
этом документе самые видные представители  мысли,  за  исключением  двух
имен, не только отлучали немцев от европейской семьи, но, исходя из  на-
учного (настоящие Марфуриус и Панкрас) анализа их мозга, их  костей,  их
испражнений, отлучили немцев от человеческого рода. Один из столпов уче-
ности пожелал, чтобы Берлин был сровнен с землей, "дабы оставить в цент-
ре этой чванливой страны остров мести [66], покрытый развалинами".  Один
ученый-юрист доказывал право вести войну любыми средствами. Один из гла-
шатаев французского либерального католицизма, человек честный и  почтен-
ный, поздравил французских католиков с тем, что они "во имя  Христа  без
всяких колебаний отказались простить немецких католиков". Другой засева-
ла в этом хоре требовал, чтобы ему выдали кайзера как часть причитающей-
ся ему добычи - он собирался посадить его в медвежий ров  Зоологического
сада. Смешное переплеталось с ужасным. Тартюф и король  Юбю.  У  главных
певцов и плясунов этого хоровода наглость и лицемерие достигли гималайс-
ких вершин. Ханжа министр на заседании парламента, под аплодисменты вос-
хищенных дурачков, со слезами умиления славил священное бескорыстие под-
купленной им печати. А уэльский враль Ллойд-Джордж, эта помесь маленько-
го, малюсенького Кромвеля с Сирано, держа в одной руке. Библию, а в дру-
гой шпагу (чужую шпагу),  проповедовал  братьям-баптистам  новое  Бытие.
Сравнивая творение первых дней с тем, что сотворила война, - тут  госпо-
дом богом был он, - Ллойд-Джордж обрушивал громы и молнии на сынов греха
- пацифистов: "Никакая бесчеловечность, никакая безжалостность не  могут
идти о сравнение с их жестокостью, то есть стремлением прекратить войну"
на полпути. А в это время Америка спокойно округляла свой счет и  навод-
няла Старый Свет орудиями смерти. Правой руке ведь не полагается  знать,
что делает левая. И если начертано: "Не убий", то  нигде  не  начертано,
что ты не должен заниматься столь почтенным делом, как производство ору-
дий убийства, лишь бы они были доброкачественными и лишь бы за них хоро-
шо платили.
   Аннета, затыкая себе уши, полная презрения  и  гадливости,  прибегала
отогреться к сестре. Но Сильвии было мало дела до  счастья  и  несчастья
ближних - вне тесного круга родных, тех, кого она  любила,  кто  был  ее
добром. Эта милая женщина говорила:
   - Дорогая, не расстраивайся! Надо заластить терпением. Бери пример  с
меня! Я жду. Ведь это когданибудь да кончится. Так  не  будем  же  торо-
питься! Нужно еще время... Видишь ли, один мой знакомый, красивый мужчи-
на, три нашивки, орден (его недавно убили), сказал мне: "Нам надо истре-
бить еще миллион немцев".
   Аннета во все глаза смотрела на Сильвию. Уж не шутит ли она? Да  нет,
она серьезна... О! Не слишком глубоко! Без  горячности.  Она  не  питала
злобы к тем, кого уже заранее обрекала... Но раз так надо!..
   - А ты знаешь, - возразила Аннета, - что на этот миллион придется  по
крайней мере полмиллиона наших...
   - Ах! Что же делать, дружок! Если на это есть причина!
   Причина! Уж за этим-то дело не стало! Они могли бы набрать их с деся-
ток...
   Светская жизнь возобновилась. Tea rooms [67] были  битком  набиты,  и
прекрасные заказчицы снова хлынули к Сильвии. Напряжение первых лет вой-
ны, мужественная сдержанность первоначальной  поры  испытаний,  припадки
ненависти и жажды наслаждений, - своего рода  перемежающаяся  лихорадка,
подхлестывавшая чувства, - все это миновало. На смену пришло  нечто  го-
раздо более страшное. Человеческая природа стала привыкать. В новых обс-
тоятельствах она проявила ту приспособляемость, ту невероятную и гнусную
гибкость, которая тысячелетиями позволяла человеку, подобно червяку, за-
бираться в малейшие щели, где можно было  спастись  во  времена  родовых
схваток земли, между тем как виды,  менее  способные  стлаться  и  изги-
баться, а потому не сумевшие проползти, вымирали. Если искусство восста-
навливать нормальный быт в самых противоестественных условиях заслужива-
ет восхищения, то Париж в ту пору был восхитителен.
   Но Аннета отнюдь не была склонна петь хвалу  Парижу.  Она  улавливала
его отражение на лице своего сына, и это зеркало приводило  ее  в  ужас.
Марк не выказывал прежнего возбуждения; не было у него больше судорожных
порывов, не было прежней резкости, смеха, похожего на гримасу,  -  всего
того, что беспокоило его мать в прошлом году. Он вообще ничего не  выка-
зывал. Он был ко всему безразличен. Казалось, лихорадку, прежде отражав-
шуюся на его бледном лице, теперь загнало внутрь, и это лицо походило на
спящий пруд. Мутная, но без единой рябинки, вода. Недвижная поверхность.
Не видно глубины. Нет отражений, Марк спит...
   Да, Марк, казалось, спал. Он как будто не видел,  не  чувствовал,  не
слышал того, что происходит вокруг, - урагана, сокрушавшего лес,  треска
валившихся деревьев, дыхания смерти, зловония, грохота  -  и  матери,  с
тревогой склонившейся над ним. Но кто знает?  Под  маслянистой  глазурью
пруда работает жизнь... Еще не время показывать ее при свете дня. А если
бы он и показал ее, то уж, во всяком случае, не умоляющим глазам матери.
   Только в разговорах с Сильвией Марк проявлял некоторую откровенность.
С теткой ему было легко, он спокойно болтал с ней. Оставаясь с  Аннетой,
он следил за собой и за ней. Впрочем, прежней заносчивости  и  раздражи-
тельности уже не было. Марк был вежлив. Он, слушал  без  возражений.  Он
ждал без нетерпения. Ждал без нетерпения, чтобы она уехала.
   Она уехала, удрученная и растерянная. Теперь Марк был  ей  еще  более
чужим, чем в ту пору, когда у них происходили столкновения. С  противни-
ком тебя еще может соединять какая-то нить, но  только  не  с  человеком
равнодушным. Аннета стала не нужна Марку. Ему достаточно других,  напри-
мер, Сильвии. С глаз долой, из сердца вон. Для Аннеты  уже  не  осталось
места в сердце сына.
   Ни в сердце сына, ни в мире. Всюду видела она далеких и чужих  людей.
И нигде не видела людей, которым она была бы близка. Все, что  побуждало
окружающих жить и хотеть жить, верить и хотеть верить, сражаться и стре-
миться к победе, - все это с нее уже спало, как  истлевшая  одежда,  как
опадают с дерева прошлогодние листья. И, однако, стремления у нее  оста-
вались. Ей были неведомы те неврастенические  состояния,  когда  энергия
куда-то уходит, боязливо прячется. Энергией она была заряжена вся. Угне-
тенное состояние Аннеты происходило оттого, что ей не к чему было прило-
жить свои силы. На что обратить эту жажду дела, жажду борьбы, жажду люб-
ви, жажду ("Да, и она есть у меня!.. ") ненависти? Любить то, что  любят
все окружающие? Нет! Ненавидеть то, что  ненавистно  им?  Никогда!  Сра-
жаться? Но за что? Совсем одна, посреди этой схватки, - к кому,  к  чему
она пристанет?
   Вот уже неделя, как Аннета опять начала работать в  коллеже.  В  один
октябрьский вечер, ненастный и холодный, она возвращалась  домой,  уста-
лая, углубившись в свои мысли. Подходя к  дому,  она  заметила  какое-то
непривычное оживление на улицах.
   Недалеко от ее дома был оборудован временный (ох,  и  злосчастное  же
это было время!) госпиталь. Верденская бойня извергала раненых. Тела му-
чеников уже некуда было сваливать. Впервые маленький забытый городок по-
лучал свою долю этого груза. И в первый же раз ему прислали немцев!
   В городе до войны не было порядочной больницы даже для старых инвали-
дов труда или безделья (в конечном счете все они идут в одну и ту же ку-
чу хлама!). Их запихивали в тесные,  душные,  полусгнившие  здания,  где
столетиями наслаивались грязь и зараза. Ни больные,  ни  врачи  этим  не
смущались. Дело привычное... Но вот с началом "прогресса" (то есть  вой-
ны) в воздухе стали носиться новые идеи (или, вернее,  слова):  гигиена,
антисептика... Решили, плодя смерть, все-таки поставить ее в гигиеничес-
кие условия. В новом госпитале - бывшем пансионе - навели лоск на грязь,
к запаху плесени прибавили запах фенола, классные комнаты оборудовали по
рецепту Амбруаза Парэ и снабдили новое учреждение ванной - большая  ред-
кость!..
   Слишком роскошная обновка для немцев!.. Городок зашумел.  Он  перенес
тяжелые испытания. За последние месяцы в боях полегло много молодежи  из
этого края. Почти не было семьи, где не носили бы траур по близким. Горе
всколыхнуло жителей городка, их привычное равнодушие сменилось ожесточе-
нием. Даже среди больничного персонала произошел раскол, и часть его хо-
тела отказаться от ухода за врагом. По рукам ходила написанная  в  соот-
ветствующем духе петиция. Но эшелон раненых прибыл раньше, чем вышло ре-
шение. О его прибытии госпиталь уведомили, только когда эшелон  был  уже
на месте. Весь городок высыпал на улицы при этом известии...
   Несчастное стадо вытолкали с перрона. В несколько минут оно  затопило
привокзальную улицу - так заливает ливень сточную канаву. В обычное вре-
мя это были безобидные, приветливые, равнодушные, грубоватые, незлобивые
люди. Но в них тотчас же заговорили самые низменные инстинкты. О прибли-
жении процессии раненых можно было узнать издали по рычанию  толпы.  Вот
они: две телеги, нагруженные живыми обломками; на носилках  -  прикрытые
тряпьем тела, запрокинутые головы; у одного свешивалась рука, ногти  ца-
рапали дорожную пыль. Впереди шла небольшая группа легкораненых,  с  за-
бинтованными лицами или руками. В первом ряду - высокая и  тощая  фигура
немецкого офицера. Затем немногочисленный конвой. Толпа кинулась напере-
рез с поднятыми кулаками - женщины со скрюченными,  как  когти,  пальца-
ми... Священное единение! Вместе с простонародьем бежали лавочники, бур-
жуа и даже - в нескольких шагах - дамы из общества. Несчастные на  мгно-
вение остановились, но задние ряды напирали, подгоняли. Раненые  прибли-
жались с выражением ужаса на лицах: они ждали, что их  перебьют.  В  них
полетели камни. Толпа ощетинилась палками, зонтиками. Раздались  призывы
к убийству, свистки. Разумеется, прежде  всего  обрушились  на  офицера.
Кто-то ударил его кулаком, чья-то рука, сорвав с него каску, швырнула ее
наземь, какая-то женщина с визгом плюнула ему в лицо. Под ударами он за-
шатался.
   Аннета ринулась вперед.
   "Она была уже в толпе, стоявшей в три ряда.  Смотрела,  ошеломленная.
Ничего не замышляла, ничего не желала. Да и не имела времени понять, что
происходит в ней... Нагнув голову, расталкивая исступленных людей, кото-
рые мешали ей пройти, Аннета расчищала себе дорогу и протискивалась впе-
ред. Они узнали, чего стоит кулак той, что носит фамилию  Ривьер!  И  ее
рык!.. Она подбежала к немецкому офицеру и, вскинув руки, обернувшись  к
толпе, завопила:
   - Негодяи! И это французы! Эти два возгласа стегнули толпу,  как  два
удара хлыста.
   Не переводя дыхания, Аннета, продолжала:
   - И это люди? Всякий раненый священен. Все, кто страдает, - это  наши
братья.
   Ее голос, ее руки приковали к себе внимание толпы. Она обводила  всех
неистовым взглядом, который был точно удар в лоб. Толпа отхлынула, рыча.
Аннета нагнулась поднять каску офицера. Этого мгновения было достаточно,
чтобы порвать ее связь с окружающими. Поостывшая было злоба опять  нака-
лилась: казалось, вот-вот толпа вцепится в горло Аннете... В  это  время
молодая женщина в костюме сестры милосердия подошла к ней  и  произнесла
тихим, но твердым голосом:
   - Эта женщина говорит, как подобает всякому порядочному человеку. Ра-
неные враги находятся под защитой Франции. Неуважение к ним - это неува-
жение к Франции.
   Ее знали все. Она принадлежала к одному из самых  влиятельных  в  том
краю аристократических семейств Муж ее, офицер, недавно пал  под  Верде-
ном. Ее вмешательство решило дело. К ней  подошли  еще  две  дамы,  тоже
сестры милосердия. Два-три человека из местных буржуа поспешили призвать
толпу к спокойствию. Та самая женщина, которая только что плевала в лицо
пленным, стала громко причитать над раненым  солдатом.  Ворчавшая  толпа
раздалась и пропустила весь эшелон во главе с молодой вдовой и  Аннетой,
взявшей за локоть едва державшегося на ногах офицера.
   До госпиталя дошли благополучно.  А  там  уже  заговорили  профессио-
нальный долг и человечность. Но изза кутерьмы, которая поднялась в  пер-
вые часы по прибытии раненых и еще усилилась потому, что не хватало  са-
нитаров (колеблющиеся вернулись один за другим в течение ночи), оставши-
еся на месте оказались перегруженными работой, и Аннета, на которую ник-
то не обращал внимания, пробыла  в  госпитале  до  полуночи.  С  помощью
только что бесновавшейся фурии, буйной особы, которая оказалась  предоб-
родушной кумушкой, устыдившейся своей  свирепой  выходки  и  старавшейся
загладить ее, Аннета раздела и обмыла раненых. Один из  этих  несчастных
был признан безнадежным, оперировать его уже не имело смысла,  и  Аннета
провела с ним последние часы.
   Это был смуглый юноша, тщедушный и нервный:  полусемитского,  полула-
тинского типа, характерного для побережья Рейна. Рана - страшная. Откры-
тый живот... "Jam foetebat" [68]. В ране уже копошились черви.  Все  его
тело содрогалось, он стискивал зубы, но  по  временам  протяжно  стонал.
Глаза его то смыкались, то снова открывались, ища какой-нибудь  предмет,
какое-нибудь существо, что-нибудь живое, точку опоры, за которую он  мог
бы ухватиться на краю бездны. Они встретились с глазами Аннеты и впились
в них... В эти глаза, горевшие состраданием... О, какой  нежданный  свет
среди мучений! Захлебнувшаяся надежда поднялась со дна. Он крикнул:
   - Hilfe! [69] Аннета наклонилась и подсунула руку под  приподнявшуюся
голову. Она зашептала ему на ухо по-немецки нежные слова. На  его  сухую
горячую кожу они упали как дождевые капли. Он ухватился за другую ее ру-
ку и вдавил в нее пальцы. В ее теле отдавалось каждое содрогание умираю-
щего. Она вливала в него терпение. Мужественный юноша затаивал  дыхание,
стараясь" подавить крик. Он все стискивал руку, державшую его  над  про-
пастью. В эту пропасть он погружался все глубже, а глаза Аннеты все ярче
сияли нежностью. Она говорила:
   - Sonchen! Knabelein! Mein armer lieber Kleine!.. [70]
   Тело его содрогнулось в последний раз. Юноша открыл рот,  чтобы  поз-
вать ее. Аннета поцеловала его. И не отняла руки,  которая  сжимала  его
вздрагивающие пальцы, пока не увидела, что он отмучился.
   Аннета ушла. Было три часа ночи. Ледяной туман. Угасшее небо. Безлюд-
ные улицы. Нетопленая комната. Она не ложилась до света. Весь ужас  мира
был теперь сосредоточен в ней. Сердце было полно скорби. И всетаки Анне-
те дышалось легче. Она снова обрела свое место в трагедии человечества.
   Все, что душило Аннету, отошло. Она сбросила тяжелую  ношу  движением
плеча. И только теперь, видя ее у своих ног, поняла, что ее душило...
   Она лгала. Лгала себе. Пряталась от собственного  взгляда.  Не  смела
смотреть в лицо чудовищным идеям, давившим  ее.  Безвольно  соглашалась,
что война неизбежна и нужно защищать отечество. Боязливо мирилась с  оп-
равданием войны как явления природы. И вдруг против этой  дикой  природы
восстала ее собственная природа, отвергнутая и  скованная,  преданная  и
неутоленная природа, которая мстит за себя и вырывается на  волю.  Грудь
Аннеты, сжатая жестокими тисками, сбрасывает их, дышит. И Аннета взывает
к своему праву, к своему закону, к своей радости  -  а  также  к  своему
страданию, но к собственному страданию, к материнству.
   Материнству всеобъемлющему. Она чувствует себя матерью не только сво-
его сына!.. "Вы все - мои сыновья. Сыновья  счастливые,  несчастные,  вы
раздираете друг друга, но я обнимаю вас всех. Ваш первый сон,  ваш  пос-
ледний сон я баюкаю в своих объятиях. Спите! Я ваша общая мать..."
   Когда рассвело, она написала другой матери, матери умершего  ребенка,
которому она закрыла глаза. Ей Аннета передала последний поцелуй сына.
   А затем вернулась к учебникам и тетрадям. И, не отдохнув, но со  све-
жими силами и миром в сердце начала трудовой день.

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Поступок Анкеты вызвал много толков. О нем заговорили в каждом  доме.
Не будь он во всеуслышанье одобрен молодой г-жой  де  Марей,  его  реши-
тельно осудили бы. Но под влиянием ее заступничества кое-кто сменил гнев
на милость. Многие были возмущены. И все затаили раздражение. Пусть даже
правда на стороне этой женщины, все же трудно  стерпеть,  чтобы  чужачка
дала вам урок чести - и каким тоном!
   Однако все споры умолкли, как только разнесся слух (в маленьком горо-
де все узнается в какие-нибудь два-три часа), что г-жа де Марей на  сле-
дующий день побывала у Аннеты и, не застав ее дома,  пригласила  к  себе
запиской. Аннета находилась под защитой. Обыватели заглушили в себе зло-
бу до первого случая. Директор коллежа, вызвав г-жу Ривьер, удовольство-
вался скромным увещанием: никто, мол, не сомневается в  ее  патриотизме,
но пусть она воздержится выказывать его extra muros [71]. Следует испол-
нять свой долг в должное время и в должной форме. Ne quid nimis!..  [72]
He успела Аннета открыть рот для отповеди директору, как он поклонился и
остановил ее приветливым жестом: "Это не выговор: это  только  совет!.."
Но Аннета знала, что совет начальника - это первый сигнал.
   В данную минуту ей оставалось только снова надеть на себя  ошейник  и
вернуться в свою конуру. То, что она обязана была сделать, было сделано.
Завтрашний день подскажет ей завтрашний долг. Но сегодняшний день  изба-
вил ее от необходимости выбора между двумя велениями  долга.  Когда  она
снова явилась в госпиталь, дверь перед  ней  оказалась  закрытой.  Вышел
приказ не пускать в палаты посторонних, то есть тех, кто  не  состоял  в
двух местных организациях - Красного Креста и Союза  французских  женщин
(кстати сказать, враждовавших как кошка с собакой). Впоследствии  Аннета
узнала, что новый приказ был направлен против нее.
   Хотя Аннета со своей жаждой служения людям и очутилась перед запертой
дверью, но перед ней тут же открылась другая: за ее  порогом  она  нашла
возможность утолить свою новую потребность - в материнстве. И  никто  не
мог предвидеть опасные пути, на которые толкнули  Аннету  обязательства,
наложенные на нее обновленной совестью.
   При первом же свидании Аннеты с г-жой де Марей молодая вдова засвиде-
тельствовала ей свое глубокое уважение - не меняя, впрочем, своего сдер-
жанного, с холодком, тона, - и сказала, что один из  ее  зятьев,  тяжело
раненный и лечащийся дома, выразил желание встретиться с  г-жой  Ривьер.
Аннета тотчас же приняла это приглашение.
   Жермен Шаванн состоял в родстве с г-жой де Марей,  урожденной  Сейжи;
его сестра вышла замуж за одного из братьев Сейжи. Обе семьи поддержива-
ли тесную связь, основанную на общих деловых интересах и взаимной симпа-
тии. Обе очень давно пустили корни в том краю. Их  земли  соприкасались.
Взгляды же расходились скорее по форме, чем по содержанию. Шаванны  дер-
жались республиканских взглядов  довольно  неопределенного  оттенка:  их
красный цвет - и в самом-то начале весьма умеренных тонов  -  постепенно
вылинял; остался розовый тон, и если он еще не перешел в белый,  то,  во
всяком случае, приятно оттенял его. Богатство, честно нажитое и прочное,
немало способствовало тому, что межи, скорее отграничивавшие, чем разде-
лявшие владения двух семейств, почти стерлись. (Во все времена и в любом
месте собственность всегда тяготеет к собственности.)  Любовь  к  земле,
которой они сами управляли, - им принадлежало десятка два  ферм,  рассы-
павшихся по округе, точно выводок цыплят, - привязанность к своему  краю
и культ порядка, наполовину, если не целиком, заменяющий религию (конеч-
но, мы имеем в виду религию Рима, единственную, которая является на  За-
паде мощной силой порядка), - все эти характерные черты были у  Шаваннов
общим" с де Марей, де Тезэ, де Сейжи и с мелкопоместными дворянами; раз-
личий же осталось ровно столько, сколько необходимо, чтобы льстить само-
любие каждого; именно в этом видели они знак  своего  превосходства  над
соседом. Слабость, присущая всем людям... Де Сейжи и Шаванны были  слиш-
ком хорошо воспитаны, чтобы обнаруживать сознание своего  превосходства.
Надо хранить его в себе и тешиться им втайне.
   То, что Аннета Ривьер была допущена в этот круг, могло вызвать вполне
понятное удивление. Не у самой Аннеты - она не замечала социальных пере-
городок. Но у провинциального городка. Правда, пригласили ее только  два
члена семей Шаваннов и де Сейжи, волей обстоятельств наделенные  у  себя
дома неоспоримыми правами: Луиза де Марей и Жермен  Шаванн.  Оба  они  с
лихвой выплатили долг своему имени и отечеству. И оба были в своей среде
исключением. Аннета очень скоро в этом убедилась.
   Дом Шаваннов, старинное серое здание, стоял на  извилистой  улице,  у
подножия собора. Он был окутан тишиной, нарушаемой лишь печальным перез-
воном колоколов да криками грачей. Войдя в узкие ворота из полированного
дуба с ярко начищенной оковкой, - на фоне пыльного фасада она одна свер-
кала холодным блеском, - надо было пересечь на пути  к  главному  зданию
выложенный плитами двор. Комнаты выходили окнами на этот обнесенный  че-
тырьмя серыми стенами двор - двор без сада, без единого стебелька травы.
Можно подумать, что провинциальные буржуа, вернувшись в город после дол-
гого пребывания на деревенском приволье, стараются так закупорить  себя,
чтобы природа не нашла к ним  доступа.  Обычно  Шаванны  приезжали  сюда
только на зимние месяцы, но события, война, обязанность  участвовать  во
всех общественных начинаниях, болезнь сына вынуждали их жить  в  городе,
пока будущее не примет более ясных очертаний...
   В то время семья состояла почти исключительно из женщин.  Отец  умер.
Все здоровые мужчины, сыновья и зятья, находились на  фронте.  Дома  был
лишь семилетний мальчик, сын молодой г-жи Шаванн де Сейжи;  сплющив  нос
об оконное стекло, изнывая от скуки, он следил, не откроется ли  входная
дверь, не войдет ли какой-нибудь редкий посетитель, или дремал под коло-
кольный звон, под крики грачей. Ему виделись знамена, траншеи, могилы...
Он первый встретился Аннете, когда она вошла в дом. И впоследствии, при-
ходя сюда, она каждый раз встречала ребенка с жадными, скучающими глаза-
ми; дотронувшись до нее, он исчезал.
   Полумрак окутывал комнату второго этажа с высоким потолком и  вмести-
тельным альковом. Молодой человек, расположившийся у единственного окна,
через которое проникал свет серенького ноябрьского дня, встал с  кресла,
чтобы поздороваться с г-жой де Марей и гостьей, которую она  представила
ему. Но хотя при входе сразу рождалось ощущение, что здесь  плетет  свою
паутину смерть, сумрак не затенял лица раненого. Это было  одно  из  тех
лиц, часто встречающихся в средней Франции, которые  словно  сотканы  из
света. Приятное лицо с правильными чертами, орлиным носом, красиво очер-
ченным ртом, синими глазами и белокурой бородкой. Он улыбнулся Аннете, а
невестку ласково поблагодарил взглядом.
   Обменялись ничего не значащими фразами о здоровье и погоде, не перес-
тупая за рамки осторожного светского разговора. Но вскоре г-жа де  Марей
незаметно вышла.
   Тогда Жермен Шаванн, быстро скользивший по лицу Аннеты своим проница-
тельным взглядом и изучавший его, протянул ей руку и сказал:
   - Милая Луиза рассказала мне о вашем героическом поступке.  Вы,  зна-
чит, не из тех, кто после сражения продолжает бить поверженного врага. И
имеете слабость щадить побежденного. Смею надеяться, что вы  распростра-
ните ее и на того побежденного, который сейчас перед вами.
   - Вы имеете в виду себя? - спросила Аннета.
   - Да. Тяжелое ранение. Крушение всех надежд. Есть чем  потешить  свое
тщеславие.
   - Вы поправитесь.
   - Нет. Оставьте иллюзии другим, - хотя бы и мне! На это мы все масте-
ра. Вы мне нужны для другого. Поражение, к которому  я  прошу  вас  быть
снисходительной, нанесено не телу моему, а душе. Быть побежденным -  это
еще полгоря, когда веришь в победителя.
   - Какого победителя?
   - В судьбу, которая обрекла нас... Вернее сказать, в судьбу,  которой
мы сами обрекли себя...
   - Вы хотите сказать - отечество?
   - Это лишь одно из ее обличий. Маска сегодняшнего дня.
   - Я тоже побежденная и тоже не верю в победителя. Но не сдаюсь.  Пос-
леднее слово еще не сказано.
   - Вы женщина. Вы игрок. Женщина, даже проигрывая, верит, что в конеч-
ном счете выиграет.
   - Нет, я в это не верю. Но буду ли я в выигрыше или в проигрыше, пока
у меня останется в игре жизни хоть фунт мяса для ставки, я его поставлю.
   Жермен с улыбкой взглянул на Аннету.
   - Вы не из наших мест.
   - Из Франции. Откуда же еще?
   - Из какой провинции?
   - Бургундка.
   - В вашей крови вино.
   - В нашем вине - кровь.
   - Ну что ж. Время от времени я с радостью буду утолять жажду  бокалом
такого вина. Не можете ли вы иной раз - когда почувствуете в себе  избы-
ток энергии и немножко терпения, - уделять мне четверть часа для беседы?
   Аннета обещала и стала бывать у Жермена. Между ними возникла дружба.
   Они говорили обо всем, кроме войны. После первого же вопроса  раненый
жестом прервал Аннету. Вход - воспрещен. Путь закрыт!..
   - Нет, не будем о ней говорить! Вы все равно не поймете... Я не гово-
рю, что только вы... Все вы, находящиеся здесь...  Здесь...  Там...  Два
мира - этот свет, тот свет... Два разных языка.
   - Не могу ли я научиться этому новому языку? - спросила Аннета.
   - Нет. Даже вы, несмотря на весь пыл вашей симпатии. Любовь не  может
восполнить отсутствие опыта. Написанное в книге тела не поддается  пере-
воду.
   - Почему не попытаться? Я так жажду понять! Это же не  любопытство...
Хотелось бы помочь! Хотелось бы смиренно приблизиться к пережитому вами.
   - Благодарю вас. Помогите нам забыть его - это и будет наилучшая  по-
мощь. Даже с товарищами "оттуда" мы уговариваемся не поминать о том, что
было "там". Рассказы о войне - а книгах, в газетах - нам претят. Война -
не литература.
   - Да ведь и жизнь тоже.
   - Верно. Но у человека есть потребность петь. А жизнь-это тема, бога-
тая вариациями. Так давайте петь!
   Он вдруг замолчал: перехватило дыхание. Аннета поддержала ему голову.
Отдышавшись, Жермен извинился, поблагодарил.  На  его  осунувшемся  лице
снова появилась улыбка. На лбу блестела капля пота. Они молча  ждали.  И
ласково смотрели друг на друга...
   Жермену Шаванну было под тридцать. Он вырос  в  кругу  провинциальной
буржуазии,  благонамеренной,  либеральной,   но   насквозь   пропитанной
умственными предрассудками, впрочем, здоровыми и крепкими; вместе с Тру-
дом и любовью к земле они дают твердую опору этим  слоям  в  центральных
провинциях. (Не будь у здешних буржуа этих предрассудков, их засосала бы
слишком беспечальная жизнь.) Жермен хорошо знал их свойства - и плохие и
хорошие. Он сам был из того же теста. Но неведомый пекарь положил в  это
тесто иные дрожжи.
   Молодой богатый буржуа, будущность которого, казалось, была начертана
уже при его рождении, жизнерадостный и беспечный, пасшийся на тучных лу-
гах своих поместий, уехал в Париж и поступил в  Школу  востоковедения  и
дипломатии. Его привлекала не столько карьера консула, сколько  перспек-
тива путешествий. Родину свою он любил, как лакомка: небо и воздух,  го-
вор и стол, добрую землю и милых людей... А мечтал об  одном  -  уехать!
Дожидаясь назначения в далекие страны, он изъездил Европу из конца в ко-
нец. Странное влечение - на взгляд его земляков, больших  домоседов!  Но
что толку спорить о вкусах и цветах (с богатыми людьми в  особенности!).
Война сорвала план путешествия. А теперь - болезнь. Жермен был  отравлен
газами; организм его постепенно разлагался. Теперь  ему  осталось  одно:
путешествие вокруг своей комнаты (да и то нет! Уже несколько дней он  не
мог подняться с постели), путешествие внутри себя. Не менее далекое,  не
менее  таинственное...  Неизведанный  край...  Он  добросовестно  изучал
его... Но откуда у него это призвание, это стремление бежать?..
   Он объяснил это Аннете тем шутливым, насмешливым тоном, каким  обычно
излагал свои мысли:
   - Я жил в деревне. И пристрастился к охоте - не  столько  ради  самой
охоты, сколько ради общения с землей и живыми  существами,  животными  и
растениями. При всей моей любви к животным я убивал их.  Но  то,  что  я
убивал животных, не мешало мне их любить. Держа в руках еще не  остывшую
куропатку, нажимая на брюшко белозадого кролика, чтобы  выжать  из  него
его завтрак, я чувствовал, что, пожалуй, стою ближе к ним, чем к себе  -
к человеку. Но это еще не значит разжалобиться.  Меткий  выстрел  всегда
радует. И думаю, что, поменяйся мы местами, они не промахнулись бы. Но я
старался познать их и себя. А затем съедал их... Зачем вы сморщили  нос?
Чтобы сильнее втянуть их запах? Куропатка с капустой и  ломтиками  золо-
тистого сала - пища богов. От такого блюда и вы бы не  отказались...  Но
боги, надо признаться, весьма странные животные.
   - Ужасные.
   - Не будем их судить! Будем есть! Ведь съедят и нас! (Теперь  очередь
моя.) И будем познавать!.. Богов? До них не дотянешься. Тех, кто  у  нас
под рукой. Животных и людей... Первое мое открытие состояло в  том,  что
люди и животные, тысячелетиями живя в непосредственной близости, не ста-
рались узнать друг друга... Да, шерсть, мясо - в этом мы  разбираемся...
Но что они думают, что чувствуют, чем являются - до этого людям нет  де-
ла. Нелюбопытны они! Не любят, чтоб"! нарушали их покой. Не желая утруж-
дать свою мысль, они не допускают ее присутствия в животных...  Но  вот,
открыв глаза, я с удивлением убеждаюсь, что и друг друга люди  знают  не
лучше. Как ни тесно связаны они, каждый полон собой  и  не  заботится  о
другом. Сосед мой! Если ритм твоей жизни согласуется с моим,  -  превос-
ходно, ты мой ближний. Если он не соответствует моему, ты чужой. Если же
он сталкивается с моим, ты враг. Первому я великодушно  приписываю  свою
собственную мысль. Второй имеет право только на мысль  второго  разряда.
Что касается третьего, то, как поется в "Мальбрук" - "третий  не  принес
ничего" и никаких прав не имеет: я начисто отрицаю  за  ним  способность
мыслить, как и за животными. (Разве боши-люди?)  Впрочем,  к  какому  бы
разряду я ни отнес "другого" - к первому, второму или третьему, во  всех
трех случаях он для меня незнакомец, и я даже  не  пытаюсь  узнать  его.
Только себя я вижу, себя слышу и с  собой  разговариваю.  Я  -  лягушка:
ква-а!..  Когда  я  надуваюсь  под  влиянием  страсти  или  от  сознания
собственного величия, лягушка превращается в вола, и я нарекаюсь Нацией,
Отечеством, Разумом или Богом. Но такое  состояние  опасно.  Вернемся-ка
лучше в свою лужу!.. Увы! Я никогда не обладал способностью  мирно  ква-
кать в луже, защищаясь своим наглухо закрытым  непромокаемым  плащом,  -
своей кожей. С того мгновения, когда  меня  коснулся  демон  любопытства
(или симпатии?), я захотел изучать людей (я не говорю - понять: кто име-
ет право похвастаться этим?), но  по  крайней  мере  потрогать  их,  по-
чувствовать живое тепло их души, как я чувствовал  под  своими  пальцами
теплое и нежное тело куропатки. И я ощутил эту теплоту. Я насладился ею.
Любя их. Убивая их. Я ведь и убивал.
   - Вы убивали? - отшатнувшись, спросила Аннета.
   - Надо было. Не вините меня! Они воздали мне тем же!
   Так он повествовал о себе, облекая галльской иронией трагическую сущ-
ность своей мысли. Казалось, эта мысль не знала ни надежды, ни  жалости.
Она была подобна стране теней. Но над землей сияло радостное солнце  жи-
вых. От этого контраста его видение мира становилось еще более  мрачным.
Он видел первородный грех творения, но не допускал, что его можно  иску-
пить. Страстный инстинкт Аннеты взбунтовался. Она верила в добро и  зло,
она пылко переносила их из своего сердца на экран  звездных  пространств
жизни. И она заняла место в великой схватке. Она не ждала  победы  и  не
победу считала своей целью - цель она видела в борьбе. То, что она  счи-
тала злом, было для нее злом, было врагом. А с врагом она не шла на  ми-
ровую.
   Но сражаться легко, когда все зло помещаешь на стороне врага,  а  все
добро - на своей. Синие глаза Жермена, ласково смотревшие как бы в самую
душу Аннеты, эту цельную и страстную душу, видели перед собой иное  поле
сражения! Кришна сражается с Кришной, и неизвестно, чем увенчается битва
- жизнью или смертью, всеобщим разрушением. Жермен видел взаимное  непо-
нимание, он видел его во всем мире, он видел его в веках. И, на свою бе-
ду, он не мог приобщиться к нему. У него был опасный дар  признавать  не
только свою мысль, но и мысль других, ибо он и не  понимал.  Ему  больше
нравилось проникать в нее, чем изменять ее.
   Жермен не всегда был таким. Он вошел в жизнь со  своим  цельным  "я",
которое тоже стремилось не понимать, а брать. Его глаза открылись, когда
на него посыпались удары судьбы. Он спокойно рассказал Аннете  об  одном
из них. (С ней он говорил без всякого стеснения, как с умным  товарищем,
который знает жизнь и, по-видимому, прошел через такие же испытания.)
   Он любил женщину и любил тиранически. Он хотел любить ее  по  законам
своего, а не ее сердца. То, что он признавал хорошим для себя, было,  по
его мнению, хорошо и для нее. Любя друг друга, разве не были они  единым
существом? Она любила, но устала от этой любви.  Однажды,  вернувшись  к
себе, Жермен нашел клетку опустевшей. Его подруга ушла.  Несколько  про-
щальных строк объяснили ему - почему.  Жестокое  испытание,  но  оно  не
прошло даром. Теперь Жермен понял: люди хотят, чтобы вы любили в них  не
себя, а их самих...
   - Преувеличенные требования, не правда ли? Но надо их принять... И  с
тех пор я старался, как мог...
   Он рассказывал о пережитом своим обычным шутливым тоном.
   - Принимать все от тех, кого любишь, - сказала  Аннета,  -  нетрудно,
если несешь издержки один. Но, если расплачиваются они или соседи, можно
ли с этим примириться?
   - Вы говорите о войне?
   - Война, мир, не все ли равно? Дремучий  лес,  где  сильные  пожирают
слабых, пока еще более сильные не съедят их!
   - Есть только слабые, вы сами это сказали. В конечном счете все будут
съедены.
   - Я с теми, которых едят!
   - Э! Вы живете, и зубы у вас превосходные?
   - Хотелось бы мне иметь только губы, чтобы целовать все живое. Но раз
Неназываемое вложило мне в рот эти ножи, пусть у  них  будет  одно  лишь
назначение: защищать моих детей!
   - И вот вы уже воплощение войны!
   - Да нет же, от войны я их и защищаю.
   - Все они такие, как вы... Скажем: девять из десяти! И  десятый,  без
девяти остальных, будет бессилен.
   - Да, война во имя мира... Ах, не то я говорю!..
   Не верите же вы в этот мрачный маскарад?
   - Не верю. Нет. Но они-то верят. Я уважаю их веру.
   - Их веру? Личина, под которой  прячутся  инстинкты  злобы,  зависти,
гордости, жадности, разбоя, похоти...
   - Не продолжайте!
   - Список еще не исчерпан.
   - А вы что знаете обо всех этих товарах?
   - Знаю все сорта. Они у меня есть. Полный короб.
   Жермен умолк; взглядом знатока он окинул сидевшую у его постели  жен-
щину, которая говорила о мире и раздувала огонь. Затем он сказал (не  со
всем то, что думал):
   - В вас есть порода. И все, что полагается этой породе!..  Но  знаете
ли, госпожа Юдифь, раз вы приписываете филистимлянину часть ваших добро-
детелей, не останавливайтесь на полпути, наделите его столь же  щедро  и
другими, лучшими!..
   - Что вы хотите сказать?
   - Ну да, - вашей любовью, верой, искренностью... Вы  отвергаете  всех
этих людей, вы отвергаете их сплошь, как злодеев и  лжецов.  Легко  ска-
зать! Если б это было так, жизнь была бы слишком проста, а они не забра-
ли бы такую силу! Присмотритесь к ним поближе!
   - Я не хочу их видеть.
   - Почему?
   - Потому что не хочу.
   - Потому что вы видели.
   - Да, видела.
   - Но видели пристрастными глазами... Я вас понимаю: видеть правду-это
связывает руки, когда действуешь... Но действовать ли, нет ли...  Прежде
всего надо видеть! Я уступаю вам свои очки. Смотрите! А после  -  живите
как знаете...
   Она видела - волей-неволей. Жермен не говорил громких слов о  челове-
честве. Этот стиль был ему чужд, и Человек, человек вообще, в его глазах
не стоил ломаного гроша. Его занимало только преходящее, будь  то  живое
существо или мгновенье. Непреходящее, неумирающее, по его мнению,  и  не
живет: оно мертво.
   Говорил он с ней о своем родном городе, родном крае. С детских лет он
собирал в своих папках вороха карандашных эскизов в старинном  французс-
ком стиле: портреты, беглые зарисовки, к которым  художник  возвращается
снова и снова, пока в них не проглянет душа. Городские, деревенские  жи-
тели, так хорошо ему знакомые... Ах, он знал их вдоль и поперек, с  лица
и с изнанки! Было из чего выбирать. Жермен извлек из этой коллекции нес-
колько портретов: тип людей, как будто известных Аннете,  выводивших  ее
из себя своей узостью и эгоизмом. Вот такие - и мужчины и  женщины  -  в
день прибытия пленных вели себя, как бешеные волки. Они по-своему добры,
у них есть свои домашние добродетели. Эти неуклюжие души под своей  неп-
роницаемой броней не были неспособны к самоотверженным поступкам. И каж-
дый из этих мешков с костями - кто поверит, что за них умирал бог? - нес
свой крест. Аннета это хорошо знала. Но она несла свой крест и,  подобно
им, склонялась к мысли, что только ее крест и есть настоящий. Она видела
на одной стороне палачей, на другой - жертвы. Жермен заставил ее разгля-
деть в каждом и жертву и палача. Этот неверующий  галл  развернул  перед
ней картину удивительного восхождения на Голгофу целого народа: все  не-
сут крест, и все бросают проклятия и камни в человека на кресте!..
   - Но ведь это ужасно! - говорила она. - Неужели они не  возьмутся  за
ум? Вместо того чтобы побивать камнями друг  друга,  пусть  сплотятся  и
вместе нападают...
   - На кого?
   - На великого палача!
   - Как он называется?
   - Природа!
   - Не понимаю, что это значит...
   Жермен пожал плечами.
   - Природа?.. - переспросил он. - Уж лучше бог!
   От бога еще можно ожидать чего-то разумного... (по крайней мере  при-
ятно лелеять такую надежду!) Но природа - что это? Кто ее видел?  Где  у
нее голова? Где у нее сердце? Где у нее глаза?
   - Вот они. Это мои глаза. Мое тело. Мое сердце.
   Это я и мой ближний.
   - Ваш ближний? Будет вам!.. Вглядитесь-ка  в  него  повнимательней!..
Нет, не уходите! Подождите!..
   Вошел гость. Молодой человек - толстый, румяный, в  синей  солдатской
шинели. Кукольное, наивное лицо полнощекого ангела с  портала  буржского
собора. Это был приятель Жермена, сын богатого помещика, жившего непода-
леку от главного города смежного кантона. Он приехал, в отпуск и  прошел
пять миль, чтобы  навестить  Жермена.  Молодой  человек  расцеловался  с
больным, учтиво поклонился Аннете. И затараторил.  Здоровье  и  жизнера-
достность били в нем через край. Он рассказывал об общих знакомых, назы-
вая фамилии, звучавшие весело и добродушно, как имена слуг  в  комедиях.
Товарищи "оттуда". Некоторые из них погибли. Другие были еще живы. Певу-
чий местный говор, с носовым произношением, придавал его рассказам весе-
лый колорит. Гость старался причесать свою чересчур  вольную  речь  ради
Аннеты (из уважения к дамам!). Он следил за собой. Разговаривая  с  ней,
он впадал в изысканно любезный тон, елейный и старомодный. Зато, расска-
зывая пространно и со вкусом о своих - о матери,  о  сестренке,  которую
обожал, он опять становился искренним. В общем, он производил  впечатле-
ние большого ребенка, ласкового, послушного; душа нараспашку.
   Когда гость ушел, Жермен спросил у Аннеты:
   - Что вы о нем скажете? Мягок, как масло, не так ли? Хоть мажь его на
хлеб.
   - В нем все без обмана, - ответила Аннета. - Цельное, неснятое  моло-
ко. От него пахнет травой ваших тучных пастбищ.
   - Что сказали бы вы, увидев этого пухлого ангелочка, доброго  малого,
хорошего сына, брата и товарища (если бы ему предложили причаститься без
исповеди, он согласился бы без околичностей; он никогда  не  лжет:  весь
как на ладони), что бы вы сказали, увидев его таким, каким я видел его в
окопах, в рукопашном бою, когда он орудовал, как мясник ножом, да еще  и
пошучивал?
   У Аннеты вырвался жест отвращения.
   - Не волнуйтесь! Вы ничего не увидите, я вас щажу, я  закрыл  ставни.
Все заперто. На улице тьма. А в комнате только мы двое.
   Аннета, все еще озадаченная, сказала.
   - И этот человек может смеяться! Он спокоен!
   - Да он уже ничего и не помнит.
   - Быть не может!
   - Я видел других таких же: после своих дневных трудов - а  труды  эти
не поддаются описанию - они спали ночью,  как  дети.  Со  спокойной  со-
вестью. И заметьте, что часом позже они были бы готовы обнять врага, ко-
торому перерезали горло! Приступ доброты у них проходит также скоро, как
приступ злобы. Согласовать эти противоречия было бы трудно, да у  них  и
времени нет. Надо беречь силы для настоящей минуты, жить по  мере  того,
как живешь, случайно выхваченными кусками, наугад и без связи... так бы-
вает в причудливой головоломке...
   - Несчастные!
   - Не жалейте их! Им хорошо живется.
   - Я жалею в них себя.
   - Все тот же старый эгоизм!  Ваше  "я"  оставьте  себе,  а  им  -  их
собственное!
   - Не верится мне, что это и есть их подлинная природа...
   - Homo additus naturae... [73] Природа, но издание  пересмотренное  и
исправленное обществом. По-видимому, война - это естественное проявление
врожденного инстинкта, освященное обычаем. И - кто знает? - может  быть,
это выход для разрушительных сил, заложенных в человеке, разряд,  прино-
сящий ему облегчение.
   - И вам?
   - Обо мне что говорить! Я вычеркнут из списка.
   - Нет! О вас-то я и хочу услышать.
   - Еще не время! Погодите! Очередь Жермена Шавакна придет...  И  потом
ведь, для того, чтобы его знать, надо смотреть его глазами.
   - Хотелось бы заглянуть в середку.
   - Терпение! Я же был терпелив!.. Вообразите,  сколько  надо  терпения
пойманному в западню, чтобы не дать обмануть себя тому, кто поймал его!
   - Как же тогда вы могли ввязаться в эту схватку?
   - Я мог бы сказать: "Мне не оставили выбора..." Но если бы и  остави-
ли, было бы то же самое: я выбрал бы западню. Не  хочу  хвастать:  того,
что я думаю сегодня, я не думал тогда. В моем характере  есть  одна  пе-
чальная особенность: я весь в порах, через которые в меня вливаются изв-
не чужие души, и поэтому  я  слишком  часто  забываю  о  своей.  Ведь  я
чувствую себя французом, живу одной жизнью с другими  французами;  мы  с
любопытством вглядываемся друг в друга, слушаем, как  другие  размышляют
вслух, думаем вдвоем, вместе с двадцатью, с тысячью других,  и  в  конце
концов становимся каким-то резонатором для любого эха. Ни вы, да и никто
другой не может даже вообразить  себе  чудесный  подъем  первых  дней...
Песнь уходящих... Не мы ее создали. Она создала нас. Этот горластый  ан-
гел парил над нами, как ангел Рюда парит над площадью Звезды. Но он  был
в тысячу раз прекраснее. И мы готовы были отдать  свою  шкуру,  лишь  бы
коснуться его. Он осенил нас своими крылами. Мы не шли,  нас  несло,  мы
реяли над миром, отправляясь в поход во имя свободы всего мира. Это  был
хмель, как в любви, перед объятием... Какое  объятие!  Ужасный  обман!..
Все обман. И любовь тоже. Она приносит нас в жертву. Тем,  которые  при-
дут: будущему. Что же означает эта опьяняющая вера в войну? Где ее цель?
Кому, чему она приносит нас в жертву? Когда хмель рассеялся и мы  задаем
себе этот вопрос, жертвоприношение уже совершилось. Тело уже  втянуто  в
машину. Остается только душа. Измученная душа. А что можно сделать с ду-
шой без тела, с душой, идущей против тела? Терзать ее?  Довольно  и  так
палачей! Остается только смотреть, знать, подчиняться. Ты сделал прыжок.
Ты свалял дурака. Раз, два... Иди же! До конца! Жизнь не  дает  обратных
билетов. Раз ты уезжаешь, то возврата нет... Но я не  захотел  вернуться
один, если бы даже и мог! Мы шли вместе, вместе и умирали... Я знаю, что
это нелепо, что это смерть - ради ничего. Но спасаться одному - нет! Так
нельзя! Я - из стада. Я - стадо.
   - И за вами - стадо.
   - Панурговы бараны.
   - Когда же найдется среди вас хоть один, который откажется прыгать?
   - Он будет не с наших лугов.
   - Кто знает?
   - Может быть, с вашего, Аннета? Ваш барашек?
   - Мой сын!.. О боже!.. Не напоминайте мне о нем!
   - Видите? Вы не смели бы дать ему такой совет.
   - Да минет его - и меня - война!
   - Аминь! Но обедню служим не мы. Наше дело маленькое. Кровавый  обряд
совершается. И мы оказываемся пойманными.
   - Пусть пойманной буду я, но не он!
   - Вы научитесь смиренномудрию добрых матерей Франции, Германии,  веч-
ного человечества. Они покоряются, склонившись к  ногам  другой  матери,
Скорбящей...
   - Никогда! У меня - мое дитя. Я не отпущу его.
   - Вопреки всем?
   - Вопреки всем.
   - И вопреки ему? Аннета опустила голову, у нее  перехватило  дыхание.
Жермен задел ее за живое. Разбередил ее тревоги, страхи,  тайные  сомне-
ния, в которых она не решалась сознаться себе, которых никому  ничем  не
выдавала. Жермену Аннета никогда не рассказывала о сыне; он знал только,
что этот сын существует. Но ее молчание было красноречиво. Жермен прики-
нулся, что не понимает его.
   - Знаю я нашу молодежь! Набор восемнадцатого года... А что еще  будет
в двадцатом?.. Они не связывают себя иллюзиями, как связывали себя стар-
шие, эти комнатные растения! От разочарований  они  застрахованы.  Война
для них - дело. На что им такая чепуха, как право, справедливость,  сво-
бода и прочий вздор! Цель - выиграть. Каждый за себя. За свое "я - цели-
ком, как оно есть. Плотоядное "я". Life for struggle, struggle for  life
[74]. Запах женщины, запах славы, запах крови.  И  презрение  ко  всему.
Мечта пробужденного тигра.
   - Вы - дьявол! - сказала Аннета.
   - Несчастный дьявол, - сказал Жермен. - Я ухожу из-за стола голодный.
   - Вы сожалеете об этом?
   - Нет. Я принадлежу к поколению, которое отжило свой век. Я не ропщу.
Надо понимать. Понимать все.
   - Это тяжело! Все понять - значит отказаться от действия. Мое  сердце
просит действия. Я женщина. Что же мне остается?
   - Снисхождение.
   - Этого мне мало! Я хочу оказывать помощь, спасать.
   - Кого же? Если они не хотят, чтобы их спасали?
   - Пусть не хотят! Зато я хочу. Мне хорошо известно, что я ничто,  что
я ничего не достигну. Но я хочу всего. Надо хотеть. Если даже все  боги,
и все черти, и наихудшие из всех чертей - люди, если целый  мир  скажет:
"Нет!" - я скажу: "Да!"
   - Вы - Мартина, которой нравится быть побитой!..
   - Не очень доверяйтесь своему впечатлению! Я даю сдачи.
   - Как бы вы ни тужились, вы не сдвинете пылинки с твердой скалы рока.
   - Может быть, и не сдвину... Но мне так легче.
   - Я уже сказал вам: вы -Беллона. Ваше имя Анна - вымышленное.
   - Так звали бабку того, кто победил смерть.
   - И умер.
   - Но восстал из мертвых на третий день.
   - Вы в это верите? Аннета оторопела и замялась.
   - Я не верила - раньше...
   - А теперь?
   - Не знаю... Эта мысль вдруг пронзила меня.
   Жермен всматривался в странную женщину, которую посещали нежданные  и
таинственные гости. Сидя возле кровати, на низком  стуле,  она  приникла
склоненной головой к одеялу, как бы простершись на нем. Он тихо  положил
руку на золотистую каску ее волос. Она подняла голову. Во взгляде ее бы-
ло удивление, но и спокойствие. Жермен вполголоса спросил:
   - Значит, верите?
   - Во что? Ее недоумение было искренним. Она не знала, что ответить.
   - Я верю, что должна действовать, оказывать помощь, любить.
   - Хорошо, - сказал Жермен. - Для того я вас и позвал. Я не  хотел  до
времени об этом с вами говорить. Хотел видеть вас, заглянуть  в  вас.  И
заглянул. Довольно говорить о том, что не я! За иронию прошу прощения  -
это мой защитный покров! Я отворяю дверь. Сестра Анна, войдите!
   - Если пламя бушует, угрожая целому кварталу, и люди бессильны спасти
все, огню уступают часть добычи, оставляют то, что обречено, рубят мосты
и укрываются в каменной башне, где спрятано все  самое  ценное.  Спасают
свою жизнь, именно жизнь, и ждут, пока огонь уничтожит дом, оставив одно
пепелище... Я отстоял свой дом, но огонь подбирается и к нему. Анна,  на
помощь!
   Он не мог сразу отбросить насмешливый тон, но в голосе его  слышалось
волнение. Аннета сжала его руку.
   - Вот мои руки! Что нужно спасать? Они не побоятся огня.
   - Мою радость, мою веру, мое "я". Того, кого я люблю.
   - Ту?
   - Того... Моего друга.
   - Где он? Почему его здесь нет?
   - Он - пленный.
   - В Германии?
   - Во Франции.
   - Он - враг"?
   - Так выходит. Мой брат, мой друг, мой лучший друг. Они взяли  его  у
меня и сказали: "Забудь, убей! Это враг".
   - И вы дрались?
   - Никогда не дрался против него. Когда я шел к границе, я  знал,  что
по ту сторону его нет. Прежде чем уйти на фронт, я обнял его - здесь, во
Франции. Он остался здесь.
   - Его арестовали?
   - Он на западе, в лагере для военнопленных. Целых три года! Так близ-
ко и так далеко! Я не получаю вестей, не знаю о нем ничего. Жив ли он? А
я, я умираю...
   - Как? Разве нельзя навести справки?
   - Могу ли я спрашивать о нем здесь!
   - Ваши любят вас. Разве они решились бы в чемнибудь отказать вам?
   - Нет, с ними я не могу говорить об этом.
   - Не понимаю.
   - После поймете... Теперь я нашел вас. Мне дарована радость  говорить
с вами о нем. Говорить о нем с человеком, который может его полюбить,  -
это почти все равное что говорить с ним. Вы полюбите его?
   - Я люблю его в вас. Покажите мне его! Расскажите о нем!..
   - Его зовут Франц, а меня Жермен... Жермен  -  француз,  а  Франц-не-
мец!.. Познакомились мы года за два до войны. Франц  уже  несколько  лет
как поселился в Париже. Занимался живописью. Мы жили близко друг от дру-
га: наши комнаты выходили окнами в один и тот же сад. Много  месяцев  мы
прожили почти рядом, ни разу не заговорив друг с другом. Как-то вечером,
задумавшись, мы столкнулись на перекрестке.  Но  вспомнилось  это  позд-
нее... В вихре парижской жизни, который  кружит  мужчин  и  женщин,  как
листья, можно встречаться, соприкасаться задолго до того, как по-настоя-
щему приметишь друг друга. Но какой-нибудь случайный толчок  -  и  вдруг
вспоминаешь: мы уже виделись... Однажды его привел ко мне  общий  знако-
мый. И я узнал его...
   Ему уже минуло тогда двадцать три года, но он казался  совсем  юнцом.
На нем еще лежал отпечаток женщины, матери, которую он потерял ребенком.
Тонко очерченное лицо, взволнованное, беспокойное, открытое всем  ветрам
надежд и подозрений. Свет и тени скользят по нему без перехода. От  бес-
печной доверчивости сразу к разочарованию и подавленности.  То  он  весь
нараспашку, то замыкается в себе, враждебный, неприступный.  Но  я  один
это замечал и старался объяснить себе. Никто из приятелей Франца не  ин-
тересовался этим. Люди любят или не любят, но им некогда  приглядываться
к тем, кого они любят. Да и я тоже долго не обращал на это внимания.  Но
жизнь заставила меня дорого заплатить за это (я вам уже рассказывал).  И
я узнал на горьком опыте, что никогда не следует  любить  ближнего,  как
самого себя, - люби в нем того, кого он собой представляет, кем он хочет
быть, кого ты должен открыть...
   Нет, между мной и этим юным иностранцем не было сходства... И  именно
поэтому... я нуждался в нем! А он нуждался во мне...
   Свое детство и годы учения он провел в среде, жестоко угнетавшей его:
среде дворянчиков, военных, клерикалов с их узкими нравственными  прави-
лами и всеми ненормальностями замкнутой касты. Для его женственной нату-
ры эта среда была чрезмерно груба.  Слишком  слабый,  слишком  одинокий,
чтобы давать отпор, он волей-неволей подчинился этим правам и  мировозз-
рению. Но на всю жизнь у него осталась от этого рана, как у изнасилован-
ной девушки. Он навсегда остался застенчивым, подозрительным,  неуверен-
ным, безвольным, плохо приспособленным к жизни, нелюдимым, с неутоленной
потребностью любить, быть любимым, отдавать себя - с вечной болью  разо-
чарования. Ведь люди этого склада как будто для того  и  созданы,  чтобы
ими злоупотребляли. Они слишком легко обнаруживают свое наиболее  уязви-
мое место. Люди не могут устоять перед соблазном вонзить в такого  чело-
века острие ножа, чтобы исторгнуть у него крик  боли.  Лучше  не  воору-
жаться вовсе, чем вооружаться наполовину...
   После смерти отца Франц уехал за границу. Он поселился в Париже и по-
пытался забыть дурной сон своего  детства.  Но  мучительное  прошлое-все
равно что шагреневая кожа, которая стягивается от времени.  И  причиняет
все более острую боль. Однако Париж очаровал  юношу,  утолил  его  жажду
пластической красоты. Ведь пластическая красота - стихия  этого  города,
ее вдыхаешь там в чистом виде; даже аморальность там ощущается как новое
очарование. Но Франц привык жить внутренней  жизнью  и  не  мог  не  по-
чувствовать, как мало дорожат ею окружающие; он страдал от их  насмешек,
черствости. У него были свои верования; в них завелась  червоточина.  Он
был неспособен в одиночку обороняться от неверия, от притягательной силы
наслаждений. А друзья не видели в них  ничего  опасного,  им  доставляло
удовольствие учить уму-разуму этого варвара. Да и что может быть  опасно
для тех, которые никого и ничего не принимают всерьез, коль скоро их са-
мих никто и ничто всерьез не принимает! Но Франц, как ни боролся с этим,
ко всему относился серьезно... Он шел ко дну,  ненавидя  свою  беззащит-
ность.
   В это-то время я и повстречался с ним. Приятели,  познакомившие  нас,
люди милые, но далеко не чуткие, любили его, а такого сорта народ счита-
ет это достаточной причиной для бесцеремонного  обращения.  Их  потешали
признания, которые они вырывали у него и по доброте душевной  передавали
другим: это была пожива для всею их кружка. В  обществе  они  показывали
Франца, как милую и забавную  редкость.  Разумеется,  его  "покровители"
(таковыми они считали себя)  злоупотребляли  услужливостью  и  застенчи-
востью Франца. Мадам давала ему поручения, как мальчику  на  побегушках,
или же таскала с  собой  по  большим  магазинам,  чтобы  советоваться  и
навьючивать на него свои покупки. Хозяин дома читал ему свои  литератур-
ные упражнения и возлагал на него неприятную обязанность ходить  по  ре-
дакциям. Франц был слуга, которого можно нагрузить до отказа.  Зато  его
шлифовали, муштровали, давали кучу советов, которых он не просил,  крали
его мысли, выпытывали целомудренно скрытые чувства и  выставляли  их  на
всеобщее обозрение, смешные, оголенные, - для его же блага. Сетовать  на
это было бы черной неблагодарностью.
   Он и не сетовал, но, слава богу, он был, на свое счастье, неблагодар-
ным... Это мне стало ясно тотчас же. В натянутой улыбке, которую он  вы-
мучивал из себя в ответ на лестные и иронические слова представивших его
приятелей, я подметил боль, досаду, мрачную подавленность. Мне не  пона-
добилось объяснений, чтобы почуять это. Одним взглядом я обнял  расстоя-
ние между ним и его "покровителем". И когда "покровитель" заговорил,  я,
не отвечая, обратился к тому, кто молчал, - с сочувствием  и  уважением,
которые я испытывал бы к юному Оресту, попавшему в руки варваров  Таври-
ды. Жаль, что вы не видели, как ярко засветились его глаза при первых же
моих словах. Он узнал язык своей родины. Родины, которая  переживет  все
Трои, - Дружбы... И уважение, которое душа  человека  должна  выказывать
такой же человеческой душе, но которое отпускается столь  скупой  мерой,
взволновало его до слез. Я не подал виду, что замечаю  их,  и  продолжал
говорить, чтобы дать ему время совладать со своим смятением. Франц  уга-
дал мой умысел, и, как только он пересилил себя, между  нами  завязалась
беседа, вдумчивая и нежная, на глазах у недоумевающего Фоанта. Мы  гово-
рили о всяких пустяках. Но все выражал голос, Взгляд спрашивал:
   "Ты ли это?"
   Голос отвечал:
   "Это я, брат мой".
   Вернувшись к себе, Франц тотчас же написал мне теплое письмо. На сле-
дующий день мы увиделись наедине... Да, я не мог себе даже  представить,
какой отклик вызовет в этом изголодавшемся сердце порыв  выказанной  ему
симпатии. И уж совсем не мог вообразить, какое место этот пришелец  зай-
мет в моей жизни. У меня, как у всех, было два-три друга. Я не  ждал  от
них многого, не давал им много и сам. Мы с искренней  радостью  встреча-
лись, оказывали услуги друг другу, но молча соблюдали  границы,  которые
было бы неосторожно переступать. Молодежь, в своем эгоизме,  считает  их
естественными. От других не ждешь того, чего они не ждут от тебя.  Фран-
цуз мерит жизнь и людей собственной мерой. И ничего - сверх  меры!  Надо
уметь вовремя сдержать себя...
   Но юный Орест, раскованный мною, не сдерживайся! Он никогда не  мерил
своих чувств мерой, которой требовала жизнь. Он принес мне дружбу, кото-
рая пришлась бы по плечу уже исчезнувшей породе людей. И мне  надо  было
вырасти, чтобы стать достойной ее. Я не очень в  этом  успел,  но  делал
все, что было в моих силах, потому что этого хотел Франц. Ведь он  отда-
вал мне все. И требовал всего... И, боже мой, думается мне, что -  много
ли это, мало ли, - он взял все...
   После этого длинного повествования - Жермен говорил не спеша,  больше
для себя, чем для Аннеты, временами замедляя речь, чтобы еще  раз  пере-
жить некоторые мгновения, - Жермен умолк и впал в раздумье.
   Аннета, нагнувшись к нему, старалась не шевелиться, чтобы не спугнуть
очарования. Ее глаза, в которых мелькали тени проходивших перед ней кар-
тин, продолжали слушать и после того, как он замолчал. Жермен смотрел  в
них. Минуты текли в немой беседе. Аннета отлично  понимала  его.  Жермен
сказал несколько смущенно, как бы в ответ на мысль Аннеты (он словно из-
винялся):
   - Не занятно ли это? С рождения живешь в собственном обществе, знаешь
себя или думаешь, что знаешь... Человек на вид совсем прост, вытесан  из
одного куска. Все люди как будто на один фасон, как будто вышли  готовы-
ми, законченными из магазина... Но стоит столкнуться с любым - и сколько
различных существ откроешь под его оболочкой! Кто бы мог подумать, что я
обнаружу в себе тоскующую душу любящей матери  или  сестры?..  Вы  смее-
тесь?..
   - Смеюсь над собой, - сказала Аннета. - У меня тоже немало этих  тос-
кующих душ.
   - Да, я вижу некоторые из них. Вы - пастушка целого маленького стада.
   - И хорошо еще, - сказала Аннета, - если я веду своих баранов,  а  не
они меня!
   - Все хотят жить, - сказал Жермен. - Пусть их пасутся!
   - А полевой сторож? Они рассмеялись.
   - Черт бы побрал наше общество! - сказал Жермен. - Оно признает  лишь
одно: свод законов.
   Подумав, он продолжал:
   - Так я, значит, говорил о нашей бедной дружбе.  Когда  видишь  живое
существо, которое тонет, что может быть человечнее,  чем  протянуть  ему
руку и, как только оно уцепилось за нее, унести его в своих  объятиях  и
печься о нем! Франц с детских лет не знал настоящей привязанности, и  за
оградой страдания у него накопилось  много  неизжитой  любви.  Когда  он
встретился со мной, шлюзы открылись: поток рванулся наружу. Я  попытался
оказать сопротивление. Но кто откажется принять дар благородного и живо-
го сердца, которое верит в тебя? Благодаришь его за эту веру, которой  у
тебя не было. Стараешься заслужить ее. И вот, столкнувшись с этой  вели-
кой привязанностью, я почувствовал, насколько и мне не хватало ее!.. Ес-
ли она не была тебе дана, приучаешься жить впроголодь; нужда умудряет, и
ничего уже не ждешь от жизни. Но когда  возникает  такая  привязанность,
сливая два ума в единое гармоническое целое, начинаешь понимать, как  ты
тосковал по ней; не постигаешь, как это ты жил без нее -  без  Дружбы!..
Но о таком открытии можно поведать только тому, кто и  сам  сделал  его.
Никто из моих не мог уяснить себе причины нашей близости... Причины?  Их
нет! Друг нужен для того, чтобы ты мог быть самим собой.  Только  вдвоем
составляешь полное существо... И вот этого не могут простить окружающие!
Если ты составляешь полного человека вместе с другим, остальные  считают
себя оскорбленными.
   - Мне это чуждо, - сказала Аннета. - За  отсутствием  любви,  которой
мне всегда не хватало, я усыновляю любовь других. Кто любит своего  дру-
га, любит меня.
   - Жадная же вы! - сказал Жермен.
   - Мне нечего есть, - возразила Аннета.
   - Отсюда и жадность. Блаженны неимущие, ибо псе дается им!
   Аннета разочарованно покачала головой:
   - Так всегда говорят богачи. Они уверяют бедняка, что ему-то  и  дано
больше, чем всем.
   Жермен коснулся ее руки.
   - Не так уж вы бедны! В вашей риге много добра.
   - Какого?
   - Любви, которую вы можете дать.
   - Она никому не нужна.
   - Подарите мне хоть сноп! Уж я сумею распорядиться им.
   - Берите. Чем я могу вам помочь?
   Семья Шаваннов никогда не одобряла этой неестественной дружбы, не ос-
нованной на слитности социальных интересов - родины, среды, карьеры -  и
дерзко показывавшей, что она обойдется без них. Провинциальное  общество
еще до войны считало, что такая тесная близость с немцем есть проявление
дурного вкуса. Ее приписывали, как и многое в характере Жермена,  стрем-
лению пооригинальничать. В этом краю обыватели с их непреоборимой  ленью
и привычкой к зубоскальству склонны объяснять рисовкой всякое  отступле-
ние от шаблона у своих земляков, лишь бы не утруждать себя, не стараться
понять. Впрочем, до войны было принято,  посмеявшись,  проявлять  терпи-
мость ко всему непонятному: кому какое дело! А с 1914 года - прощай пре-
красное безразличие, облегчавшее жизнь в обществе!  Все  присвоили  себе
право надзора над другими, даже чувства подвергались проверке. На любовь
без паспорта был наложен запрет! Открыто дружить с немцем считалось  не-
позволительным. На взгляд зятя и сестры Жермена, любовная связь с атама-
ном какой-нибудь разбойничьей шайки была  бы  менее  противоестественна.
Это были премилые люди, почтенные и ограниченные.
   Госпожа де Сейжи, урожденная Шаванн, была старше брата лет  на  семь,
на восемь; она обладала той решительностью  мысли,  которой  не  хватало
Жермену. Ей незачем было утруждать себя выбором: на каждый случай у  нее
имелась в запасе одна-единственная мысль, ясная и точно отграниченная, и
она сразу читалась на лице г-жи де Сейжи, очерченном твердо и правильно,
но в один прием, без доработки: длинный и  тонкий  нос  идет  совершенно
прямо, без малейшего изгиба, а когда  останавливается,  то  уж  ни  шагу
дальше, даже ноздри поджал. Лоб выпуклый, без  единой  морщинки.  Волосы
стянуты, ни одной выбившейся пряди, уши и виски открыты.  Брови  тонкие,
дугой, глаз зоркий. Крошечным рот: узкая дверь, будто для того и создан-
ная, чтобы оставаться на запоре. Жирный подбородок, но кожа туго натяну-
та; ничто не дрогнет, не шевельнется на этом лице;  ни  единой  бороздки
нет на нем, кроме прямых волевых  линий.  Будто  написано  сверху  вниз:
"Спорить бесполезно!" Впрочем, г-жа де Сейжи очень сдержанна  и  учтива.
Вам не удастся вывести ее из себя! Это воплощенная самоуверенность. Сте-
на. Со стеной не вступают в пререкания, ее обходят; стена  отрезывает  и
замыкает: это ее назначение. И то, что ею отрезано, - не  про  вас:  это
частное владение, частная собственность. Каждый - у себя дома, а вы - за
порогом!..
   Под этим "своим" домом подразумевались  первым  делом  Сейжи-Шаванны,
затем город, затем провинция и, наконец,  вся  Франция.  Война  все  это
сплавила в единое целое: в отечество. Но г-жа Сейжи была в  центре.  Как
председательница местной организации Союза французских женщин, она  счи-
тала себя правомочной говорить от имени всех женщин. А во Франции женщи-
на - значит  весь  дом.  Г-жа  де  Сейжи  не  была  феминисткой,  как  и
большинство француженок, - ведь фактическая власть в их руках; права  им
ни к чему - это, по их мнению, костыль для хромых. Г-жа де  Сейжи-Шаванн
считала, что она отвечает за всех мужчин, принадлежащих к ее дому. И они
ее не посрамили: один дал себя убить (г-н де Марей), другой получил  тя-
желое ранение (ее брат), а что касается ее мужа, артиллерийского капита-
на, то он вот уже полгода как находился под верденским ураганом. Это  не
значит, что она была героиней в духе Корнеля. Она любила своих Горациев.
Она не стремилась к тому, чтобы они умирали. Она ходила за ними, не щадя
сил. Будь на то ее воля, она разделила бы их судьбу. Но перенесенных ис-
пытаний она бы от них не отвратила. Франция, родной край, родной  город,
Сейжи - они всегда правы. И эту правоту надо доказать делом. Без дела  -
правота ничто. Мое право (справедливо или несправедливо) и есть  настоя-
щее право. Пусть погибнут все Сейжи и Франция, но от своего права  я  не
отступлюсь... Г-жа де Сейжи была потомком  героических  сутяг  прошлого.
Война, жизнь, смерть - это тяжба. Лучше просудить последнее, но не  идти
на мировую...
   Понятно, что такого сорта женщине не стоит и говорить о  правах  про-
тивной стороны!.. Она гордится своим братом: он оборонял Францию, а  она
энергично обороняет его от приближающейся смерти. Но  она  предпочла  бы
дать ему умереть, чем потворствовать его позорной слабости  -  дружбе  с
немцем. Она знает об этой дружбе, но ей не угодно знать. И Жермен подпи-
сывается под этим. Между ними - безмолвный уговор. Кто любит, тот не хо-
чет оскорблять - не только словами (г-жа де Сейжи - воплощенное  самооб-
ладание), но и мысленно (это еще хуже) - дорогое ему имя.
   Одной лишь г-же де Шаванн-матери известно, как  живуча  привязанность
сына, и, любя его, она закрывает на это глаза, но  отнюдь  не  одобряет.
Своим молчанием она показывает, что не хочет  признаний,  да  Жермен  не
стремится к ним. Г-жа де Шаванн прожила долгую жизнь и всегда  держалась
благоразумного закона осторожности: не спорь с господствующими  взгляда-
ми, обычаями, предубеждениями. Быть может, сердце ее свободно, или было,
или могло быть свободным. Но она так давно заглушает  его  голос!  После
деятельной жизни, в которой сердцу было мало простора, нравственная  ус-
талость располагает к покою, уводит от всего, что может смутить этот по-
кой. Сердце не потеряло своей глубокой нежности, но  громче  заявляет  о
себе властная потребность в  спокойствии.  И  она  сжимает  руку  своего
взрослого больного сына, показывая, что знает его мысли и просит не  го-
ворить о них.
   Анкета - первая, кому Жермен  может  открыться,  рассказать  о  своей
дружбе с Францем, о своих волнениях, о том,  что  занимает  его  гораздо
больше, чем исход сражений. Аннета удивленно спрашивает:
   - А как же госпожа де Марей?
   (Ей нравится эта молодая женщина, такая далекая и замкнутая, нравится
ее грустная улыбка.)
   Жермен слабо, безнадежно машет рукой.
   - К ней и вовсе не подступишься.
   Она добра. Она чиста. Жермен связан со своей молодой свояченицей  це-
ломудренным чувством, которое не ищет словесного выражения. Но их разде-
ляет целый мир...
   - Вглядитесь-ка в нее повнимательней! - говорит он.
   - Я гляжу, - говорит Аннета. - Она  напоминает  мне  кроткую  мадонну
Мартюре.
   Жермен улыбается.
   - Эту нежную птичку с изогнутой шеей, которая ласкает младенца взгля-
дом своих мягких, чуть-чуть прищуренных,  близоруких  глаз,  гладит  его
ножку? Да, у госпожи де Марей тот же выпуклый лоб, изящный нос, удлинен-
ный подбородок, умная улыбка юных глаз, тонкие губы. Но вся она  окутана
печалью. Где младенец? Она его ищет. Она его ждет. Но он на  небесах,  и
вся ее любовь - там. Что остается для нас, земных созданий? Она терпели-
ва, не ропщет, верна своему земному долгу. Но против воли показывает (ей
было бы грустно расстроить нас), что сия юдоль для нее лишь переход. Да,
и мы для нее прохожие.
   - Ну и что ж? Ведь она подает этим прохожим милостыню своей улыбки!
   - Она подает эту милостыню. И я знаю ей цену. Но пусть она не вводит,
вас в заблуждение! Аннета, эта улыбка означает: "Примиритесь!"
   - Это мудрость.
   - Но не ваша.
   - Я не мудра.
   - Эта улыбка говорит: "Примите все: любой удел, смерть, разлуку с ми-
лыми и любимыми!" Ненависть ей чужда, но она верит, что, раз  война  су-
ществует, значит она от бога, и почитает ее. Она не позволит (вы сами  в
этом убедились), чтобы войну запятнали свирепостью, вероломством,  наси-
лием над побежденным. В ней есть подлинное благородство. Но благородство
в старинном понимании этого слова. То, что было, должно быть.  И  всегда
будет. Ибо все, что было "зло" или "добро", облагорожено временем. Освя-
щено родом. Освящено богом. Она пальцем не шевельнет,  чтобы  это  изме-
нить. Она понимает честь как примирение.
   - Я не примирюсь. И не думаю о роде. Я отвергаю или принимаю.
   - Возьмитесь за мое дело! Оно безнадежно.
   - Я люблю безнадежные дела.
   - Значит - пораженка!
   - Ничуть не бывало! Выиграть наперекор судьбе - как это согревает!
   - А если проигрыш?
   - Начну сначала.
   - Но я, Аннета, спешу, я не могу ждать, пока вы начнете сначала. Впе-
реди у меня нет, как у вас, неограниченных сроков жизни.
   - Кто может это знать?
   - Нет. Не хочу самообмана. Я живу на земле. Но не долго  останусь  на
ней. Получить свое мне нужно сегодня или никогда.
   - Что же, ставим все на сегодня. И ставкой буду я.
   Показывайте игру!
   Аннета связала себя неосторожным обязательством.
   Эта женщина, которая рвалась к деятельности, не довольствуясь  одними
мыслями и намерениями, с начала войны не находила себе дела -  и,  нако-
нец, открыла его здесь: от нее требовали, чтобы она всю себя отдала делу
самой священной и бескорыстной любви-дружбы между двумя молодыми  людьми
разных национальностей. Кипевшие в ней силы она отдала им с обычной сво-
ей страстностью, которая граничила, не будем этого скрывать,  с  безрас-
судством. Она это понимала, разум говорил ей:
   "Ты за это заплатишь!"
   "Заплачу позже. Теперь я покупаю..."
   "Не по средствам..."
   "Там видно будет!.."
   Безумие! Но что поделаешь? У нее была потребность отдавать себя;  она
ничего не требовала, не ждала награды. Чтобы быть счастливой, ей  доста-
точно было дарить счастье - и рисковать... Рисковать!.. Аннета была  иг-
рок... (Жермен отлично понял это.) В другие времена она с восторгом рис-
ковала бы жизнью.
   И скажем правду: Жермен, почуяв это, стал этим злоупотреблять. Он уже
не щадил ее. Он забыл об опасностях, которым подвергал ее. Больные  без-
жалостны.
   Аннета начала действовать; ей удалось отыскать след юноши военноплен-
ного. Он находился в концентрационном лагере под  Анжером.  Она  послала
ему письмо через Международное бюро по  делам  военнопленных,  правление
которого находилось в Женеве. И между друзьями снова  протянулась  нить,
связывавшая их жизнь. Аннета отсылала и получала на свое имя их  письма.
Она приходила к Жермену, чтобы тайком брать или передавать их.
   Скользнув взглядом по первым строчкам первого письма Франца, она  уже
не могла оторваться от них: этот крик  любви  обвился  вокруг  нее,  как
объятие. Высвободиться из этого объятия у нее не хватило сил; она прочла
письмо до конца. И, прочитав, сидела с письмом  на  коленях,  задыхаясь,
словно после шквала. Немало усилий понадобилось ей, чтобы скрыть от  Ша-
ваннов сияние, которое она излучала. Но, оставшись с  глазу  на  глаз  с
Жерменом, она вся засветилась такой непритворной радостью, что он тотчас
все понял. И, протянув руку, срывающимся от нетерпения  голосом  повели-
тельно сказал:
   - Дайте! Пока он читал, Аннета держалась поодаль. Комната была объята
тишиной. Аннета стояла и смотрела, ничего не видя; в окно, на двор, куда
не проникало солнце. Она прислушивалась к шороху бумаги  и  прерывистому
дыханию. Вдруг все замерло. По улице,  за  оградой,  медленно  проезжала
запряженная волами телега. Казалось, она катилась, не двигаясь, - вопло-
щенная неподвижность равнин центральной Франции; время словно  останови-
лось. Впереди несся крик возницы - птичий крик. Медленно затихал шум ко-
лес. Дрогнувшие старые стены теперь стояли недвижно.  И  вот  уже  вновь
ощущается полет времени. Голос Жермена окликнул ее:
   - Аннета! Она обернулась, подошла. Жермен лежал против окна, лицом  к
стене. На постели - развернутое письмо.
   - Прочтите! - сказал он.
   Она созналась:
   - Извините меня! Я уже прочла.
   Жермен, не глядя, протянул ей руку.
   - Это ваше право. Письмо принадлежит вам. Если бы не вы... - Ни  сло-
вом не выдав своего волнения, он взял край  платья  Аннеты  и  поцеловал
его.
   С этого дня она стала читать по его просьбе письмадрузей.  Через  нее
проходил этот поток нежности. Она подбавляла в него краски и пламя своей
души. Каждый из друзей любил только за себя. Аннета любила за себя и  за
них. Как дерево, на которое слетались две птицы, она слушала песнь горя-
чей дружбы, звеневшую в листве. Ветви оживали, омываемые струями свежего
воздуха, светом помолодевшего неба. Возраст, война - все изгладилось  из
памяти.
   Удивительный и чудесный дуэт! Когда Аннета закрывала глаза,  стараясь
лучше расслышать, ей чудилось, что один голос принадлежит молодой девуш-
ке, а другой - женщине-матери. Женщина простирала руки.  Девушка  броса-
лась в ее объятия.
   Первая песнь Франца была самозабвенной песнью освобождения. Наконец -
пристанище! Три года он задыхался от омерзительной близости сбитых в од-
ну кучу тел и душ. Никто так не страдал от этой аристократической брезг-
ливости, как он... Никогда не быть наедине с собой! Наихудшее одиночест-
во!.. Теряешь самого себя!.. Он  был  чужд  бьющей  ключом  человечности
слишком богатых сердец, которые изливают на окружающих этот свой  преиз-
быток... Пусть даже будут потери... "Пейте вволю, стада, шлепайте по лу-
жам... Не вы, так земля все вберет в себя!.." Франц боялся показать свое
видение жизни чужим глазам, бессильным воспринять его. Но ему не хватало
и великолепной полноты сил, присущей великим одиноким художникам,  кото-
рым достаточно самих себя: они сами - мир.  Это  был  хрупкий  юноша,  в
двадцать семь лет все еще  остававшийся  девочкой-подростком,  снедаемый
потребностью излить в душу другого, ласковую и сильную, родник своих по-
давленных душевных сил. Ручей слишком мелководен, он затеняется в  пути,
если только не встретит реку любви, которая унесет его. Он  отдает  себя
из эгоизма. Быть взятым - это значит взять. Обогатить своей струей душу,
которая пророет для тебя ложе в долине... Он вновь обрел  эту  душу.  Он
был счастлив.
   Но недолго... В течение нескольких дней эта первая радость была изжи-
та, и нетерпеливое сердце чувствовало лишь одно: друг далек. Франц  кри-
чал от тоски и неутоленной жажды. В его письмах  не  было  подробностей,
они мало описывали, они звали. Да к тому же цензура выбросила  бы  любую
подробность о жизни лагеря. Но из всех видов насилия  молодого  военноп-
ленного меньше всего тяготила цензура. Он был слишком поглощен собствен-
ным "я", чтобы думать о других. Он рассказывал о себе с наивной,  трога-
тельной, беспредельной  доверчивостью.  В  нем  проглядывала  порывистая
чувствительность, ленивая и жалобная, нередко присущая австрийцам и впа-
дающая в жеманность и нытье, - эти черты искупались  в  нем  очарованием
молодости. Песня Франца была типичной Lied, бесконечным рондо, проникну-
тым элегической нежностью. Соловей пел до потери сил. Но он слушал себя.
Его сердце кровоточило. Он оплакивал свое сердце.  Любя  другого  больше
себя, он любил в нем самого себя - живое эхо, отклик, который  поглощает
и продолжает его хрупкую песнь.
   Песня Жермена звучала мужественнее. Мелодия текла непрерывной струей.
Чистая линия не была украшена трелями, вокализами. Жермен  был  сдержан.
Он мало говорил о себе. О своем самочувствии умалчивал или почти умалчи-
вал; заботился о друге и боялся всполошить его. Но его  письма  пестрели
вопросами о здоровье Франца, о том, какой у него режим, какие  отношения
с начальством и товарищами. Он утешал, давал советы, успокаивал, он  без
устали повторял свои мягкие, терпеливые и  настойчивые  наказы  большому
ребенку, который слушал его краем уха. Эта мелочная настойчивость  могла
показаться смешной. Но этому насмешнику не было дела до того,  будут  ли
над ним насмехаться. И если Аннета посмеивалась  над  его  письмами,  то
лишь потому, что находила в этом мужчине чувства,  которыми  жила  сама,
материнское сердце, не знающее удержу в своем беспокойном стремлении за-
щищать. Она открыла в этих двух мужчинах то вечно женственное, что живет
в каждом человеке; в мужчине оно задушено всем строем воспитания, и  ему
было бы стыдно в нем сознаться. Аннету волновало  чувство  Жермена,  она
понимала его чистоту.
   Ни малейшей двусмысленности. Прозрачность кристалла.  Страсть,  такая
же естественная и неизбежная, как закон тяготения. Две души,  два  мира,
орбиты которых сплелись вокруг солнца, как сплетаются нити в  руках  вя-
зальщика сетей. Два одиночества, которые сливаются, чтобы  найти  единый
ритм и вместе дышать. Одиночество того, кому все непонятно в  человечес-
ком стаде, кто заблудился в лесу, полном обезьян и тигров, кто зовет  на
помощь; одиночество того, кто понимает все, понимает слишком  много:  он
ничем не дорожит, ничем не скован, и то, что его жизнь нужна хотя бы од-
ному-единственному человеку, по его мнению, искупает ее. Спасая другого,
он спасается сам.
   Но почему же они не искали пристанища в объятиях той, кого  дала  нам
природа, чтобы излить на нее жгучую волну нашил желаний  и  скорбей  или
слить их с ее желаниями и скорбями? В объятиях женщины?.. Это их  тайна.
Аннета поняла ее лишь отчасти. У Франца это происходит от застенчивости,
робости. У Жермена, быть может, раннее  разочарование,  затаенная  обида
(это чувство, должно быть, не редкость у его товарищей,  в  окопах!).  У
обоих - могучий инстинкт, верный или  ложный,  но  предупреждающий,  что
женщина - это другой, чуждый мир. Жермен привязан к Аннете, уважает  ее,
доверяется ей. Но Аннета не строит себе иллюзий: он доверяется ей  пото-
му, что она единственный человек, к помощи которого он может прибегнуть;
он уверен в ее искреннем желании помочь ему, но у него нет  уверенности,
что она понимает его. Аннета угадывает, что иной раз его слова - не  для
нее, что они через ее голову  идут  к  невидимому  другу.  И,  читая  их
письма, она измеряет разницу между гармоническим строем  своих  бесед  с
Жерменом, этим контрапунктом  различных  мотивов,  ласково  сплетающихся
друг с другом, и мелодичным дуэтом дружбы, где каждая нота с ее созвучи-
ями создает братский аккорд. Аннета не ревнует. Это облегчение для  нее.
В иные часы больше наслаждаешься, слушая прекрасный концерт, чем  участ-
вуя в нем.
   И, однако, она в нем участвует - сама того не зная: ведь  оба  голоса
соединяются в ней. Она - душа скрипки.
   Семья Шаваннов не желала знать об этом  тайном  обмене  мыслями.  Они
проскальзывали украдкой, через вестницу, которая являлась и исчезала.
   Острые глазки скучающего семилетнего мальчугана, который  наблюдал  и
мечтал, выследили тайную передачу писем. Он никому не сказал об этом  ни
слова. Ребенок жил своей особой жизнью, которую скрывал от взрослых.  Он
складывал в своей душе, не понимая, все, что видел, строя на этом  зани-
мательные истории. Ему казалось, что Аннета и Жермен  тайно  любят  друг
друга; от этой мысли у него оставалась какая-то странная боль в  сердце;
золотоволосая женщина, вносившая свет в этот дом, притягивала его к  се-
бе; он ее ненавидел, он яростно любил ее.
   Высокомерная г-жа де Сейжи-Шаванн отводила глаза. Она ничего не жела-
ла замечать.
   Госпожа де Марей действительно ничего не знала.
   Эта честная душа не могла бы даже заподозрить то, что ей пришлось  бы
осудить как нарушение долга. Она ставила Жермена  слишком  высоко  и  не
сомневалась, что он, как и она, всегда готов отречься от жизни сердца  в
угоду исключительным требованиям родины. А между тем из всех его  родных
она была наиболее способна понять властные и сладостные узы  дружбы.  Но
разве Жермен дерзнул бы говорить с ней о своем праве на эту дружбу  -  с
ней, потерявшей все, что было ей дорого, и спокойно,  безропотно  прино-
сившей своему богу печаль и самоотвержение?
   Госпожа де Шаванн-мать одна только знала тайну Жермена. Прятаться  от
нее было невозможно. Она видела, что сын пишет и читает письма; она сде-
лалась их безмолвной хранительницей. У нее не было сил  ни  оправдывать,
ни осуждать. Матери было ясно, что болезнь разрушает ее взрослого  сына.
Она уже не судила. Пусть ему будет дана хоть эта  единственная  радость!
Она боялась, что тайна будет отгадана, что между Жерменом и семьей  воз-
никнет разлад и обе стороны будет топтать ее сердце.  Ведь  она  думала,
что правда на стороне семьи, что неправ ее сын. Но, с другой стороны, ее
сын - это ее сын. Есть закон. И есть то, что выше закона.
   Госпожа де Сейжи-Шаванн при всей своей непреклонности тоже знала,  не
признаваясь себе в этом, что есть права особые, противоречащие  обычным.
Она была сестрой Жермена. Она видела смерть в каждой черточке его  лица.
И немела перед той, шаги которой приближались. Сестра не могла не  заме-
чать, что от нее таятся. Но она принимала меры,  чтобы  тайное  осталось
тайным. Она старалась, входя в комнату больного,  предупредить  о  своем
приходе громким возгласом: пусть вовремя уберут то, чего ей  не  следует
видеть.
   Свое недовольство она перенесла на Аннету, которая стала чаще  бывать
у Жермена. Она выказывала гостье ледяную холодность, ни на минуту не ме-
няя сдержанноучтивого тона. Этого было достаточно - обе женщины  отлично
понимали, что именно хотят сказать, когда ничего не говорят. Эту чужачку
считали ответственной за сомнительную затею, в которой она  была  только
орудием. И Аннета, принимая на себя эту ответственности, даже бровью  не
повела. Она приходила исключительно ради Жермена. Все прочее не  трогало
ее.
   Но когда она убедилась в своем бессилии помочь друзьям, это затронуло
ее чувствительна.
   Жермен вдруг перестал получать письма от Франца.  Переписка  была  на
несколько дней запрещена ввиду эпидемии в лагере, а также в  карательных
целях. Жермен, как путник в безводной пустыне, стал  жаждать  еще  мучи-
тельнее, после того как вновь найденный источник  внезапно  иссяк.  Душа
его горела. Аннету он встречал требовательным и неприязненным  взглядом.
Он досадовал на нее за то, что она обманула его ожидания.  Эти  волнения
подстегнули болезнь, а болезнь разжигала волнения. После мнимого перело-
ма, когда разложение организма как будто приостановилось, болезнь заяви-
ла о себе с новой силой, поразив внутренние органы. Всего лишь несколько
дней обманчивого покоя - и вдруг резкая вспышка: неизвестно было, откуда
ждать новых разрушений, принимавших всевозможные формы. Не успевали  за-
держать процесс в одном месте, как он начинался в другом. Пламя пожирает
самое сердце дома. Принимаются тушить выбивающиеся наружу языки огня.  А
к очагу проникают лишь после того, как рухнул весь дом. Всем было  ясно,
что болезнь уже не осилить.
   Жермен знал это лучше, чем кто-либо. Он изо всех сил боролся с прита-
ившимся врагом и чувствовал себя побежденным. От этой  бесплодной  битвы
его характер испортился. Больной, все мысли  которого  сосредоточены  на
самом себе, который вынужден постоянно обороняться, уже не думает об ок-
ружающих; эгоизм - его единственное оружие. Он уже не думает ни  о  чем,
кроме себя, своего недуга, своих желаний. По ночам, когда Жермен на сво-
ем костре бессильно следил, как подбирается к  нему  пламя,  его  томило
страстное желание: еще раз свидеться, прежде чем  он  сгорит,  со  своим
другом.
   Его мать скрепя сердце впускала Аннету в комнату больного -  ведь  он
этого требовал, только теперь беседа уже не завязывалась, время проходи-
ло в молчании. Не успевала Аннета войти, как  Жермен  устремлял  на  нее
жадный взгляд, но глаза его вскоре потухали, выражая лишь разочарование,
и все его силы сосредоточивались на терзавших его муках. Аннета пыталась
рассеять больного, но безуспешно. Он был ко всему безучастен. Она сбива-
лась и умолкала посреди фразы. Но когда Аннета, сознавая свою  беспомощ-
ность, хотела уйти, он с горьким упреком останавливал ее движением руки.
И на этот упрек Аннете нечего было ответить. Она корила себя: зачем было
пробуждать в нем надежду, раз она бессильна сделать так, чтобы она  сбы-
лась?"
   Однажды они остались в комнате одни: мать  провожала  врача,  который
попробовал еще раз обмануть больного; Жермен взял руку Аннеты и оказал:
   - Мне конец.
   Она пыталась возразить. Он повторил:
   - Мне конец. Я знаю. Я хочу, хочу свидеться с ним.
   Она безнадежно махнула рукой. Он не дал ей времени заговорить.
   - Я хочу, - сказал он жестко.
   - Что толку хотеть? - спросила она.
   - И это говорите вы? Вы? Аннета беспомощно  склонила  голову.  Жермен
резко и зло продолжал:
   - А все ваши уверения! Женская болтовня! Вы лгали?
   Она не оправдывалась.
   - Мой бедный друг, скажите, что делать, - я сделаю все. Но что? Каки-
ми средствами?
   - Найдите их! Вы не дадите мне умереть раньше, чем  я  не  увижусь  с
ним.
   - Вы не умрете.
   - Я умираю. И не смерть меня возмущает. Тут человек бессилен. Это за-
кон... Но людская глупость - нет, с ней  я  примириться  не  могу!..  Он
здесь, совсем близко, он, единственный мой друг, и мне не дано его  уви-
деть, притронуться к его руке, в последний раз обнять его!.. Это уже бы-
ло бы чудовищно!
   Аннета молчала. Ее мысленный взор видел в окопах  тысячи  несчастных,
из которых по капле уходила жизнь, они протягивали руки к далекому дому,
где на одинокой постели ворочались без сна, в тоске и отчаянии, их люби-
мые... Жермен читал в ее душе. Он сказал:
   - Другие пусть покоряются. Я - нет! У меня есть только одна жизнь,  а
теперь остался один краткий миг. Я не могу ждать. Я хочу того, что  при-
надлежит мне по праву.
   У Аннеты больно сжималось сердце; она молчала и  -  только  старалась
утишить его боль ласковым прикосновением руки. Он сердито оттолкнул ее и
повернулся к ней спиной. Она вышла.
   На следующий день Аннета, всю ночь судорожно проискав выход,  застала
больного в состоянии полной неподвижности; он сказал ей хмуро и спокойно
(это спокойствие угнетало ее сильнее, чем вчерашний гнев):
   - Извините меня. Я сошел с ума. Говорил  о  справедливости,  о  своем
праве. Справедливость - пустой звук, и никаких прав  у  меня  нет.  Горе
тем, кто падает! Им ничего не остается, как зарыться лицом в землю и на-
бить себе рот, чтобы не слышно было крика. Червяк извивается под  ногой,
которая давит его. Глупо! Я умолкаю и складываю оружие.
   Аннета, положив руку на его потный лоб, сказала:
   - Нет! Надо драться. Еще ничто не упущено.  Я  только  что  встретила
доктора. Он советует вашей матери поместить вас в какой-нибудь швейцарс-
кий санаторий. Здесь слишком изнеживающий, теплый, влажный воздух, здесь
можно захиреть, да и нравственная атмосфера давит не меньше: что ни  де-
лай, война отравляет своим ядом. Там - горный ветер, от  вершин  исходит
забвение, там вы, конечно, поправитесь. Так сказал мне доктор.
   - Ложь! Да, он и мне это говорил. Знает, что я безнадежен, и посылает
меня околевать подальше отсюда. Чтобы сбыть с рук... А я говорю:  "Нет!"
Я умру здесь!
   Аннета пыталась его уговорить. Но он твердил свое:
   - Нет! И стискивал зубы, отказываясь говорить, упрямо  уходя  в  свое
озлобление.
   Аннета, нагнувшись над кроватью, спросила с грустной улыбкой:
   - Из-за него?
   - Да. Вне Франции я буду от него еще дальше.
   - Как знать! - сказала Аннета.
   - Что? Она нагнулась еще ниже:
   - А если это, напротив, приблизит вас к нему? Он схватил ее за  руку,
так что она не могла распрямиться.
   - Что это значит? Она хотела высвободить руку, но он не отпускал  ее.
Их лица почти соприкасались.
   - Надо ехать в Швейцарию. Друг мой, соглашайтесь!
   - Говорите! Что вы хотите сказать?
   - Мне больно. Пустите меня!
   - Нет. Сначала объясните!
   Склонившись над подушкой, в неудобной позе, упершись ладонями в  тело
больного, чтобы не упасть, она тихо и быстро заговорила:
   - Слушайте!.. Я еще не уверена... Это только возможность... Быть  мо-
жет, я зря это говорю вам... Но я хочу  попытаться.  Я  готова  рискнуть
всем...
   Он сжимал ей кисти рук:
   - Говорите, говорите!
   - Я думала, думала ночью... И, входя сюда, когда я услышала о предпо-
лагаемой поездке в Швейцарию... Что, если устроить ему побег?..
   Жермен крепко обнял Аннету. Она упала на  кровать,  коснувшись  лицом
его лица. Он начал яростно целовать ее в глаза, в нос, в шею, куда попа-
ло. Пораженная Аннета несколько секунд не  в  силах  была  шевельнуться.
Соскользнув с кровати, она очутилась на коленях. И, наконец, встала.  Он
был вне себя. Сидя на постели, среди беспорядочно сбившихся простынь, он
кричал:
   - Вы поможете ему бежать! Вы привезете его в Швейцарию!
   - Молчите! Он умолк. Оба, потрясенные, перевели дух.
   Когда к Аннете вернулась способность двигаться и говорить, она сдела-
ла ему знак лечь. Он покорился. Она привела в порядок смятые простыни  и
подушку. Он лежал, не шевелясь, как послушный ребенок. Она села на  кро-
вать, в ногах у Жермена, и оба, не думая о том, что произошло (стоило ли
толковать о ней, о нем!), принялись тихонько обсуждать только что родив-
шийся замысел.
   Аннета отправилась в Париж. Она пошла к своему старому приятелю  Мар-
селю Франку, который теперь облачился в блестящую  военную  форму.  Этот
высокопоставленный чиновник министерства изящных искусств  недавно  вер-
нулся из Рима, куда он ездил с каким-то таинственным поручением,  -  оно
сулило ему славу, не подвергая опасностям; сейчас  он  состоял  при  ка-
ком-то удобном комитете, который занимался в тылу и не  спеша  спасением
художественных богатств страны. Франк служил, но без  чрезмерного  усер-
дия, войне, которую считал глупой, то есть  естественной,  ибо  глупость
казалась ему нормальной меркой человечества. К просьбе Аннеты он выказал
интерес, опять-таки в границах умеренности.
   Марсель принял ее немедленно с улыбкой тайного  понимания,  сохранив-
шейся с былых времен. Он обзавелся великолепной лысиной - она  подчерки-
вала его щегольскую внешность. У него было моложавое лицо, живой взгляд,
прекрасные зубы; он отлично чувствовал  себя  в  бледно-голубой  военной
форме, обтягивавшей его, как перчатка.
   Они были одни. После обмена  приветствиями  Аннета  начала  излагать,
несколько издалека, свою просьбу. Она смотрела на зубы Марселя,  на  его
смеющийся рот. Он слушал дружелюбно и  рассеянно,  скользя  взглядом  по
всей ее фигуре, сверху донизу. Она остановилась:
   - Вы же меня не слушаете!
   - Конечно, нет, - сказал он. - До того ли, когда вас,  наконец,  уви-
дишь! Извините! Все же я слушаю. Я хорошо понимаю, что если  вы  пришли,
то не потому, что жаждете лицезреть мою особу. У вас какая-то просьба ко
мне, и я буду счастлив, если смогу ее исполнить. И раз это  заранее  из-
вестно, я смотрю на вас, я авансом беру с вас плату.
   - Не очень присматривайтесь! Я уже старушка.
   - "О полдень, лета царь..."
   - Вернее сказать - осени.
   - Что может быть богаче гаммы осенней листвы!
   - Мне цветы нравятся больше.
   - А я люблю и цветы и плоды.
   - Да, да, вы любите все. Будете вы меня слушать?
   - Говорите! Я буду слушать глазами.
   - Вы угадали, что я явилась к вам просительницей. Мы не видались  це-
лый век, и я постеснялась бы прийти к вам сразу же с просьбой. Но я про-
шу не за себя.
   - Тогда это непростительно.
   - Пусть! - сказала она. - Когда дело идет о лице, которым я интересу-
юсь, я готова испить чашу стыда.
   - Лицо, которым вы интересуетесь, это почти что вы.
   - Может быть. Неизвестно, где начинается "я" и где оно кончается.
   - Коммунизм, распространенный на свое "я"! Значит, то, что  принадле-
жит вам, принадлежит и мне. Поделимся! Выкладывайте вашу историю.
   Аннета рассказала ему о юноше-военнопленном.  Марселю  была  известна
его фамилия. Ему даже попадались на какой-то выставке две  или  три  его
"вещицы", оставившие в нем довольно смутное воспоминание.  Но  художник,
кто бы он ни был, это уж по его ведомству. Ему приятно было блеснуть пе-
ред Аннетой не только своим влиянием, но и широтой ума. Он добыл ей про-
пуск в лагерь военнопленных для свидания с Францем.
   Аннета воспользовалась пасхальными каникулами и  побывала  в  лагере.
Вместо того чтобы посвятить их сыну, как он ожидал, она съездила  в  Ан-
жер. Надо было для начала изучить обстановку и прежде всего Франца: ведь
в своих планах ей придется исходить из того, что он собой представляет.
   Аннета так давно видела Франца сквозь любовь друга, что не без смуще-
ния думала о встрече с ним. Разделяя мысли Жермена, она впитала в себя и
его чувства; она приехала, заряженная ими; ее глаза были несвободны: Ан-
нета смотрела глазами Жермена. Мягкость и податливость  женского  ума  -
свойство, которое женщина сознает в себе, которое она стремится  преодо-
леть и вместе с тем лелеет, зная, как оно опасно и как сладостно;  стоит
ослабеть нажиму воли, и она уступает, отдается влекущей ее под уклон си-
ле...
   Усевшись в купе поезда, который мчал ее  в  Анжер,  Аннета  старалась
утишить биение сердца - нетерпеливого сердца Жермена.
   Жизнь в плену была для  Франца  не  так  уж  мучительна.  Его  лагерь
пользовался некоторыми льготами. Немало пленных  работало  в  городе,  и
все, что от них требовалось, это аккуратно являться утром и  вечером  на
перекличку. Наблюдение было поверхностное: пленных не считали  опасными,
а побег, если бы им взбрела на ум такая мысль, за дальностью  расстояния
от границы казался невозможным. И в самом  деле,  никто  не  помышлял  о
бегстве. В большинстве своем эти честные люди, поселившиеся  во  Франции
до 1914 года, хоть и тосковали по  родным,  оставшимся  в  Гешиании,  не
стремились делить с ними опасности и участвовать в боях. Местные  мелкие
буржуа, сыны этого обильного и сонного западного края, прекрасно их  по-
нимали. И говорили им об этом без обиняков.
   Франца поставили на малярную работу. Он был на  побегушках  у  комен-
дантши. Он белил простенки в ее гостиной и освежал выцветшие розовые за-
ды пастушек, игравших с амурами, которых разбросал по  потолку  один  из
старых учеников Буше. Работа эта не была бы ему неприятна, если  бы  ко-
мендантша не помыкала им, как лакеем, считая это одним из своих неотъем-
лемых преимуществ перед подневольным "бошем". Гордый и робкий юноша, на-
деленный обостренной аристократической чувствительностью, страдал от та-
ких обид, которые ничуть не задели бы его товарищей. Может быть,  именно
поэтому милая дама все более входила во вкус. У самки, даже  самой  гру-
бой, когда в ней разгораются жестокие инстинкты, всегда хватит тонкости,
чтобы разобраться в чувствах своей жертвы.
   Франц по окончании работы вышел на улицу в таком состоянии,  точно  с
него содрали кожу. Ему бы насладиться добрым глотком воздуха и  трубкой,
произнести "уф" и вместе с дымом выдохнуть все свои заботы в мягкий  су-
мерки (небо в этот вечер было нежным и теплым, как щечка абрикоса), а он
плелся подавленный и удрученный. В это время к нему подошла Аннета.
   - Франц шарахнулся. Женщин он боялся до дикости,  хотя  и  тянулся  к
ним. Аннета окликнула его. Не останавливаясь, встревоженный и раздражен-
ный, он бросил на нее искоса хмурый взгляд и сдвинул  брови,  как  будто
она посягала на его невинность. Аннета с улыбкой смотрела на юного Иоси-
фа, защищавшего свою одежду. Она сказала:
   - Меня послал Жермен.
   Франц, растерявшись, остановился.
   - Жермен Шаванн... - прошептал он.
   Он искал ответа в ее глазах. Аннета движением век подтвердила:
   "Да".
   Франц схватил ее за руку и потащил за собой.
   Он шел впереди и волочил ее, как  нетерпеливый  ребенок,  озадаченная
Аннета не пыталась высвободить руку, хотя и боялась, как бы их не запри-
метили. Но час был поздний; никто не попался  им  навстречу,  кроме  ма-
ленькой крестьянки, которая, увидев их, рассмеялась, Франц вышел по  ка-
кой-то глухой улочке в поле. Вокруг фруктового сада шла  полуразрушенная
стена. Они уселись рядом, касаясь друг друга коленями, в проломе,  защи-
щенном от глаз прохожих выступом стены. Наклонившись к Аннете и  не  вы-
пуская ее рук, Франц спросил с мольбою в голосе:
   - Жермен? В сумеречном свете Аннета видела пронзавшие ее глаза, глаза
требовательного нищего. Они торопили ее и мешали заговорить. Она смотре-
ла в эти изменчивые глаза: они то недоверчиво ускользали от нее, то  по-
рывисто отдавались и вдруг меркли, как бы погруженные в дремоту. У  него
были светло-каштановые волосы, выпуклый лоб, тонко очерченный нос,  пух-
лые губы и ребяческое выражение лица: постоянное смутное ожидание радос-
ти или боли. Ребенок. Ставя его рядом с тем образом,  который  нарисовал
ей Жермен, Аннета не могла понять, чем этот юноша мог внушить ему  такое
чувство...
   Франц нетерпеливо стискивал ей пальцы, напоминая, что он ждет ответа.
Она заговорила о далеком друге, но Франц то и дело перебивал ее вопроса-
ми, а когда Аннета стала рассказывать о болезни Жермена, ей самой  приш-
лось прервать свой рассказ: она увидела, что Франц взволнован, и  поста-
ралась успокоить его, - скрыть тревогу об отсутствующем, щадя того,  кто
был здесь...
   Из лагеря донесся звук рожка, и тут оба вспомнили, что он уже однажды
протрубил. Пришлось расстаться. Аннета не  без  труда  уговорила  Франца
вернуться, посулив ему назавтра продолжительную встречу. Они уже собира-
лись разойтись, как вдруг Франц увидел руки Аннеты, за которые  все  еще
крепко держался. И посмотрел на них. Посмотрел на свои.
   - Эти руки касались его... - сказал он и, прильнув лицом к  ее  ладо-
ням, стал вбирать в себя их запах.
   Аннета очень скоро поняла,  что  Франц  не  способен  составить  план
действий и выполнить его. Не то чтобы ему не хватало  мужества:  он  был
готов поставить на карту все; скорее приходилось опасаться, как бы он не
принял очертя голову какое-нибудь (нечаянное решение, Едва Аннета намек-
нула на возможность побега, он сразу так загорелся, выказал  такое  без-
рассудство, что Аннета осеклась и решила таить в себе  задуманное:  ведь
один опрометчивый шаг - и дело может сорваться. Надо все подготовить по-
мимо него, а ему открыться лишь тогда, когда придет пора действовать.  И
то еще ее брало сомнение, способен  ли  он  действовать  самостоятельно.
Придется водить его за руку, шаг за шагом. Надежда на успех, и без  того
шаткая, при таких условиях почти равнялась нулю. Однако Аннета не думала
отступать. Она была верна  своему  обещанию,  она  была  захвачена  этой
страстью, этой удивительной дружбой, двойным потоком, который бил в нее,
как в островок, лежащий на слиянии двух рек. Островок недвижим, но в во-
довороте именно он кажется движущимся. Во всей этой буре чувств она  как
будто была посторонним лицом, но испытывала от нее головокружение.
   Два друга, казалось, охмелели и  утратили  всякое  ощущение  действи-
тельности; их соединяли узы рыцарства, созданного  страстной  душой  как
оружие против мира, который их отрицает, как своеобразный  мятеж  против
своеобразной формы гнета. Это рыцарство доходило до героизма у  старшего
и более сильного, у Жермена, который заслонял собой в битве более слабо-
го и на пороге смерти переносил на своего молодого товарища всю оставшу-
юся у него любовь к жизни. У младшего, запертого во враждебном ему мире,
дружба переходила - в мистическое обоготворение друга-покровителя, кото-
рый на расстоянии рисовался ему почти сверхъестественным существом,  как
святые в храмах. Нужна была война,  чтобы  так  раздвинуть  естественные
границы чувств и придать им необыкновенное величие. В обычное время  они
удержались бы на средней высоте, в рамках повседневной жизни.  Опасность
и лихорадочное напряжение подняли их на вершины, куда  можно  вознестись
лишь на крыльях молитвы. Для цельных душ, уже наполовину отрешившихся от
жизни, дружба, как и молитва, один из путей к божеству. Из  трех  друзей
ни один - ни Жермен, ни Франц, ни Аннета - не верили в бога. И никто  из
них не видел, что бог, как Юпитер в своих  превращениях,  принял  в  них
форму дружбы. Они были полны им. Они сгорали от нетерпения  пожертвовать
ему собой.
   Из всех троих в самом странном положении находилась  Аннета.  Она  не
испытывала пока ни к тому, ни к другому ничего похожего на  любовь.  Она
не переходила границ братского сочувствия, этого влечения настоящей жен-
щины ко всякому обездоленному существу, если оно страдает, если оно нуж-
дается в ней; в особенности когда это существо - мужчина, ибо его сокру-
шенная мощь еще больше волнует и притягивает. Но  так  как  -  Жермен  и
Франц не могли встретиться и действовать, она испытывала те чувства, ко-
торыми они обменивались через нее. Они любили друг друга  в  ней,  своей
поверенной, а действовать предоставили ей одной.
   Опасная затея! Не безумие ли браться за ее осуществление?  Да,  безу-
мие, думала Аннета, оставшись наедине с собой, и  ей  хотелось  затормо-
зить. Но машина двинулась, и с каждым оборотом колеса Аннета увязала все
глубже.
   Очутившись в поезде, снова уносившем ее в Париж, Аннета  содрогнулась
от ужаса. Она вдруг увидела все необоримые препятствия и опасности.  Она
не находила способа выполнить молчаливый договор,  который  заключила  с
двумя друзьями. Аннета казалась самой себе муравьем, который силится вы-
тащить соломинку из-под каменной громады. Если даже он ухитрится  высво-
бодить соломинку, не расплющит ли его вместе с его добычей нависшая  над
ним глыба? Но подобная опасность не останавливает муравья. А для  Аннеты
она, пожалуй, была еще одним двигателем. Для той частицы ее души,  кото-
рая не выносит грубой угрозы. Но на ее другое "я", более слабое, минута-
ми нападал страх.
   "Боже мой, во что это я ввязалась? Нельзя ли  отказаться,  отступить,
убежать? Кто меня толкает на это?"
   "Я сама".
   Аннета  одиноко  стояла  перед  громадой,  которая  называлась  Госу-
дарством. Она смотрела в грозное лицо отечества. Она очутилась под пятой
разгневанных великих Богинь. Они могли ее уничтожить, но не могли  поко-
рить. Она утратила веру в них. Как только она вновь обрела  первичные  и
священные чувства, попранные бесчеловечными колоссами, - любовь и  друж-
бу, - все прочее для нее померкло, ото прочее - сила. А  против  силы  -
душа!
   Безумие? Пусть. Но, значит, безумие-это тоже  душа.  Благодаря  этому
безумию я живу, я иду вперед над пропастью, как апостол шел по волнам.
   Она приехала во вторник на Пасхе; в Париже она могла  пробыть  только
последние пять дней своего отпуска. У равнодушного  Марка  это  вызывало
горькое разочарование. Полгода назад можно было  бы  подумать,  что  ему
нужна жертва, - нужно причинять  страдания.  (Вполне  человеческая  сла-
бость! Любящее сердце для того и создано, чтобы им злоупотребляли...)
   Но Марк потерял охоту злоупотреблять им. Да Аннета теперь и не допус-
тила бы этого. Положение изменилось. За последние полгода  Марк  основа-
тельно провеял свои привязанности - и  любовные  и  дружеские.  Осталось
больше трухи, чем зерна.  У  него  был  жесткий,  до  странности  острый
взгляд, безжалостный к тому, на ком он останавливался, - к  себе  самому
или другим, не все ли равно! Это были не глаза его матери, немного  бли-
зорукие, горячие, блестящие. И не глаза его тетки, напоминавшие озорного
воробышка, который на лету подбирает все смешное, которому все без  раз-
бора годится для смеха и еды. Марк не был так неприхотлив, все найденное
он разрубал на части; после этой операции  от  его  случайных  приятелей
редко оставалось что-нибудь ценное и полновесное. Марк упорно  добирался
до самой середки и находил в ней червяка, пустоту  или  грязь.  И  среди
всей этой трухи устояло лишь одно-единственное зерно: сердце его матери.
Как он ни изощрялся, оно оставалось нетронутым.  Он  еще  не  знал,  что
внутри этого зерна. Но то, что оно осталось цельным, без следа какой-ли-
бо порчи, внушало ему уважение, и тайное желание проникнуть  туда...  Он
очень любил Сильвию, но в этом чувстве была примесь ласкового презрения.
Впрочем, Сильвия платила ему той же монетой" Марк мог полагаться на нее,
как на сообщницу, и был ей за это признателен: когда справедливость  на-
рушали ради него, он не возражал. (только чтобы из него не  строили  ду-
рачка - к дуракам он был безжалостен). Но Марк  по-разному  относился  к
Сильвии и Аннете. Чтобы завоевать душу Аннеты, стоило потрудиться.  Ведь
за последние полгода ему стало ясно еще кое-что: мать любит его, но вла-
сти над ней у него нет. Материнская любовь -  сильный  и  надежный  инс-
тинкт, однако Марк хочет большего: не только любить, но  узнать  и  быть
узнанным, владеть самым потаенным, лучшим, не матерью, а человеком. Мать
- она и есть мать: безыменная наседка. Но у каждого человека своя  скры-
тая сущность, неповторимая, источающая свой особый аромат.  Марк  почуял
этот аромат. Он хотел добраться сквозь скорлупу до душистого ядра:  "Ты,
которая есть, ты, существующая один только раз! Я хочу  вырвать  у  тебя
твою тайну...
   Зачем? Чтобы отбросить ее, насытившись?  Души  подростков,  этих  ма-
леньких грызунов, жаждут обладать, но ничего не умеют  хранить.  Хорошо,
если сокровище, на которое они зарятся, защищено от их зубов.
   У Аннеты оно было под надежной охраной. Пусть в улыбке ее  прекрасных
губ читалась готовность отдать себя всю, "о она сама не  владела  ключом
от шкатулки, где хранилась тайна ее существа, и не могла принести  ее  в
дар. К счастью для нее. Сколько было случаев расточить  этот  клад!  Это
неприкосновенное убежище влекло к себе Марка; маленькому норманну  хоте-
лось силой ворваться в святилище.
   Он возлагал надежды на пасхальные каникулы. Но мать не  приезжала,  и
он с досады грыз себе ногти. Когда, наконец, она явилась, больше  недели
было потеряно зря! Надо было поскорее восстановить близость, которую она
столько раз предлагала ему и от которой он открещивался.  Он  ждал,  что
она снова, как в прошлые каникулы, даст ему для этого повод, и если  его
хорошенько попросят, он на сей раз соблаговолят откликнуться...
   Но на сей раз у Аннеты голова была занята Другим. Мать не делала пер-
вого шага к сближению. У него свои тайны? Превосходно! Пусть хранит  их.
У нее свои, и она тоже хранит их.
   Марку ничего не оставалось, как наблюдать эту "чужую" женщину,  самую
близкую - и такую далекую - свою мать. Разве попытаться подсмотреть сна-
ружи, сквозь ставни? Еще так недавно подсмотреть хотелось ей, а он отго-
раживался от нее. Унизительная перемена ролей!
   Она нисколько не отгораживалась...
   "Смотри, если хочешь!"
   Она не обращала на него внимания. И это  было  всего  оскорбительнее!
Волей-неволей он проглотил эту бессознательно нанесенную ему обиду:  лю-
бопытство и сила притяжения перевешивали самолюбие.
   В этой женщине его теперь изумляли покой и  равновесие,  которые  она
сумела сохранить среди пыльного вихря душ, кружившихся  по  воле  ветра.
Дом походил на разбитый корабль. Сломанные машины, изнемогающий  экипаж,
в душах - тайфун. На дверях снова был отпечатан -  красным  и  черным  -
знак смерти. Аполлина покончила с собой  спустя  некоторое  время  после
отъезда Аннеты, но Аннете это  стало  известно  только  сейчас:  Сильвия
умышленно молчала. В конце ноября в Сене было найдено тело  этой  обезу-
мевшей женщины. Никто не знал, куда девался Алексис: он канул  в  бездну
забвения... Братья Бернарден канули  в  другую  бездну,  именуемую  доб-
лестью, - подобную тем эпическим рвам, куда сваливают в  Андалусии  туши
растерзанных быками лошадей. Они остались на глинистом дне Соммы,  кото-
рое так долго месили адские пальцы своей и вражеской артиллерии: на  по-
верхность не всплыло ничего. Горе, как смерч, обрушилось на  семью  Бер-
нарденов. Несколько секунд - и род их уничтожен. Свежая рана еще  горела
- ведь с тех пор прошло всего каких-нибудь  две  недели.  Бернарден-отец
походил на раненого быка, глаза его налились кровью, его  ярость  я  его
вера вступили друг с другом в жестокий бой; были минуты, когда он  схва-
тывался с богом. Но бог был могущественнее, и раздавленный человек,  по-
нурив голову, сдался.
   В первую же ночь после своего приезда Аннета оказалась вместе со всем
поредевшим стадом в подвале дома,  где  их  собрала  воздушная  тревога.
Здесь не было и следа любезности и оживления первой поры, когда люди жа-
лись друг к другу, стремясь слить воедино свою веру и свои надежды и тем
еще укрепить их. Правда, все старались соблюдать внешние приличия и  ви-
димость взаимного участия, но чувствовалось, что  каждая  семья  -  а  в
семье каждый человек - замыкается в своей, высохшей ячейке. Все казались
утомленными, раздраженными. Нотки гнева, страдания прорывались при самом
невинном обмене учтивостями. Почти у всех этих бедных людей было на сче-
ту немало обид, разочарований, утрат, горечи... Но кому предъявите  этот
счет? Где прячется Должник?.. Не находя его, каждый срывал свое горе  на
ближнем.
   В апреле 1917 года по всей Франции шло глухое брожение. Грянула Русс-
кая Революция. От северного сияния окрасилось кровью небо. Первые  вести
о Революции получились в Париже три недели назад, а на прошлой неделе, в
Вербное воскресенье, ее бурно приветствовал на митинге народ Парижа.  Но
у него не было вождей, никто им  не  руководил,  ни  малейшего  единства
действий; множество противоречивых откликов, множество одиночек, которые
страдали, но не знали, как им сплотиться; разбить их не представляло  бы
никакого труда. Дух революции распылялся на отдельные  вспышки  возмуще-
ния. Они разъедали армию. Эти полки, эти бунтари сами не знали, чего хо-
тят, как и несчастные обитатели дома, и их палачам это было на руку. Все
хорошо знали одно: они страдают - и искали, на ком выместить это страда-
ние.
   Озлобление сквозило в  жестах,  в  голосах  (больше,  чем  в  словах)
жильцов, когда они "отсиживались" в подвале. Им не  приходило  в  голосу
сложить вместе свои ноши; каждый как будто сравнивал свою ношу с  чужой,
как будто упрекал соседей в том, что ему досталось влачить  самую  тяже-
лую. Бернарден и Жирер несли бремя своей утраты, сторонясь  друг  друга.
Они не разговаривали, только холодно  раскланивались.  Горе  имело  свои
пределы. Они их не переступали.
   Аннета выразила горячее сочувствие Урсуле и Жюстине Бернарден. Робких
девушек, которые никогда ни словом не перекидывались с ней, поразил этот
порыв симпатии; они покраснели от волнения, но застенчивость и недоверие
взяли свое, и, отойдя от Аннеты, они спрятались за своей траурной вуалью
- ушли в свою раковину. Аннета не настаивала. Если  другие  нуждались  в
ней, она была готова протянуть им руку, но сама в других не нуждалась. У
нее не было желания навязывать себя или свои идеи.
   В подвале шел разговор,  в  котором  проглядывал  холодный  фанатизм.
Клапье излагал содержание нового фильма: "Восстаньте,  мертвые!  ",  где
разоблачались преступления немцев. Одна из надписей гласила:
   "Кто бы ни был твой враг - брат, родственник, друг, - убей его! Знай,
что, если ты убил немца, у человечества стало одним бичом меньше! ".
   Госпожа Бернарден с доброй улыбкой рассказывала одной соседке об  ос-
новании лиги "Помните! ", благочестиво стремившейся навеки внедрить  не-
нависть к врагу. Аннета молча слушала. Марк следил за выражением ее  ли-
ца. Она и бровью не повела. Она молчала и тогда, когда Сильвия по  своей
привычке преподносила ей, вперемежку со скандальной  хроникой  квартала,
какие-нибудь шовинистические бредни. Аннета слушала,  улыбалась,  но  не
отвечала и заговаривала о другом. Она ни с кем не делилась тем, что про-
исходило в ней. Даже известие о смерти Аполлины, которое,  казалось  бы,
своею жесткостью не могло не вызвать у нее невольного  трепета,  отрази-
лось в ее глазах только лучом сострадания.
   Марк, которого эта трагедия потрясла, был раздражен сдержанностью ма-
тери и решил пронять ее; он взволнованно и без обиняков начал  рассказы-
вать обо всем, что видел и слышал. Аннета остановила его жестом. В  раз-
говор она вступала только тогда, когда ей хотелось этого.  Все  старания
вовлечь ее в спор ни к чему не приводили. Однако у нее были свои опреде-
ленные взгляды, - Марк в этом нисколько не сомневался.  Двух-трех  слов,
спокойно произнесенных ею, было достаточно: он понял, как чужда она  то-
му, что захватывает других, - войне, отечеству. Ему  хотелось  знать  об
этом побольше... Почему она не высказывается?
   Русская Революция всколыхнула Марка. Он был на митинге первого  апре-
ля. Пришел он из любопытства, но его захватило настроение толпы; он  ап-
лодировал Северин и освистал Жуо. Марк видел русских, которые заплакали,
услышав гимн своей Революции, и хотя он презирал  слезы,  однако  нашел,
что на этот раз они не лишены мужественного величия. Но как  разобраться
во всем, что он слышит? Попытки вступить в разговор с русскими кончились
тем, что он почувствовал себя возмущенным, раздраженным, сбитым с толку;
эта геометрическая прямолинейность, это национальное тщеславие, выпирав-
шее из-под красного колпака, обидно ироническое отношение  к  Франции  и
французам...
   "Э, нет! С меня довольно!"
   Марк, охотно смеявшийся над своими соотечественниками, не любил, ког-
да этим занимались другие и когда он сам становился мишенью  для  насме-
шек. А эта оскорбительная фамильярность, эта бесцеремонность!.. Марк был
по духу аристократом: его нисколько не  прельщало  смешение  со  стадами
"иудео-азиатов" (так он их называл, осел этакий). После первого  увлече-
ния он отступает; его обуревают  противоречивые  чувства,  -  среди  них
есть, пожалуй, и вполне естественные, есть и определенно ложные,  но  он
над ними не задумывается: уж таковы его чувства и таков он сам. Диктату-
ра отечества или диктатура пролетариата - он видит и тут и там лишь  ти-
ранию: можно ли выбирать между двумя видами безумия, двумя крайними  ре-
шениями? И в сердце его еще нет той человечности,  той  щедрости,  когда
принимаешь решение в пользу народа - даже во вред  себе.  Чтобы  сделать
выбор, ему нужно прежде всего разобраться. И уж, конечно, не Питан и его
товарищи помогут ему в этом! Питан,  разумеется,  без  всяких  колебаний
расположился на новом плоту, но его доводы так туманны, что  они  скорее
отталкивают юного Ривьера, чем привлекают его; это какой-то  мистический
восторг перед катастрофой и  разрушением,  ликующий  пессимизм,  упоение
жертвой...
   "Ну ее, эту жертву! Жертвует собой, ни в чем  не  разбираясь,  только
тот, кому нечего терять! Мне же надо отстоять великие ценности: свое  я,
свой ум, свою будущность, свою добычу... Когда я завладею всем, что  мне
причитается, когда я все увижу и все изживу, тогда!.. Пожертвовать собою
при свете дня... Да, может быть... Но во мраке, с завязанными глазами?..
Спасибо, друг! Жертва кротов - это не  для  меня.  "Царство  пролетариа-
та"... Нашел светоч!.."
   Есть ли у Аннеты другой источник света? Марк напрасно  пытается  уви-
деть ее без маски. Чтобы подзадорить ее, он говорит в ее присутствии чу-
довищные глупости... Она будто не слышит, и камень падает в  пустоту.  А
Марку становится стыдно от того, что он наговорил. Значит,  эта  женщина
ни о чем не размышляет?.. Мыслить - это всегда  было  для  Марка  чем-то
вроде приступа крапивной лихорадки, раздражения кожи. Облегчение получа-
ешь, только почесавшись, потершись о других. Мышление  всегда  было  для
него равносильно атаке. Мыслить - значит метнуть своей мыслью в другого,
обрушиться на него. Пусть она войдет в него - все равно как: с его  сог-
ласия или силой?.. Аннета же, казалось, была равнодушна к  тому,  что  и
как думают другие...
   Нет, она далеко не равнодушна, но она инстинктивно понимает, что мыс-
ли - это своего рода ростки. Пусть спокойно набираются сил! Если они вы-
растут до времени, первые же заморозки убьют их. Вокруг нее - в этих ду-
шах - еще царит зима. Не время еще им пробудиться от спячки. Она  заглу-
шает муки, боль сомнений. Преждевременное пробуждение будет пагубным для
таких душ.
   Аннета слышит, как этажом выше кричит на пороге своей  двери  рабочий
Перрэ. Он увлечен спором с товарищем. Он получил на несколько  дней  от-
пуск и приехал домой, измученный, озлобленный. Все, чего он  насмотрелся
на фронте, все, что он застал в тылу, -  расточение  жизней,  расточение
ценностей, развеянные иллюзии, разложившийся семейный  очаг,  его  дочь,
ставшая проституткой, женщины, которые кутят на деньги, заработанные  на
фабриках смерти и тотчас пущенные на ветер, - все это наполняет его зло-
бой и гневом на товарищей и начальников, на весь мир. Но он  с  каким-то
бешеным упрямством продолжает твердить: "До конца!" В  ответ  на  доводы
своего товарища-анархиста, который смеется над ним и старается  переубе-
дить его, он кричит:
   - Замолчи! Не то я спущу тебя с лестницы! Чего ты от меня хочешь? Ма-
ло, что ли, у меня горя? Какой будет толк, если ты, дурень,  даже  дока-
жешь мне, что нас всех околпачили, что отечество, как и  все  остальное,
отвратительная ложь, что нас убивали зря? Во что же мне верить? Я уже не
верю в революцию. Я не верю в религию. Я не верю в человечество (это еще
глупее и еще более плоско, чем все остальное!). Но если у меня отнимут и
отечество, за что же мне ухватиться, скажи? Остается только одно: пуля в
лоб!
   Аннета понимает Перрэ. Марк не понял бы его:
   "Ну и пустил бы себе пулю в лоб!.."
   Юность не ведает сострадания к мукам слабых, которым приходится  плу-
товать с жизнью, чтобы жить. Марк не плутует. Но юность жаждет жить  на-
перекор всему, и вот он вкупе со своими товарищами - анархистами,  дада-
истами - мстит безудержной, бесшабашной насмешкой над всем существующим,
доводит смешное до бредового, до последних границ нелепости; он мстит за
убийственное бессилие ума, предпочитая ему заумь...
   Но вот что ему уж совсем непонятно: его мать,  не  поддающаяся  чужим
влияниям (в этом-то он готов поклясться!),  не  испытывает  ни  малейшей
потребности ни нападать, ни защищаться. Она ничего не критикует. Не  за-
тевает тяжбы с чужими мыслями. У нее есть собственные мысли, есть разум,
есть дом, и она держится за них. Она выстроила для себя фундамент...  На
чем?
   Аннета - женщина. Ее душа живет одной страстной мыслью. Она и не  по-
мышляет распространить ее на весь мир. Поле ее  зрения  заполнено  одним
делом, трудным, точно отграниченным. Она не занимается  решением  траги-
ческой загадки, над которой бьется мир. Эта загадка и эта трагедия  сво-
дятся для нее к задаче, которая стоит перед ней, которую она  сама  себе
поставила: спасти завладевшее  ею  священное  чувствоДружбу...  Нет,  не
то!.. Спасти двух друзей, с судьбой которых сплелась ее судьба.  Она  не
смешивает ее с судьбой других людей. У нее свой удел, данный ей роком, и
она довольствуется им. Она всецело отдается ему. Чтобы ответить на обра-
щенный к ней зов, она готова преступить все чтимое людьми, любой челове-
ческий закон: в ней говорит закон высший...
   Если бы каждый в своей области действовал так же, это была  бы  вели-
чайшая Революция человечества.
   Она уехала из Парижа, никого не посвятив в свою тайну, - сына меньше,
чем кого бы то ни было. Ведь Марк, несмотря на свое желание сблизиться с
ней, по своей привычке к самообороне всегда старался задеть чувства, ко-
торые предполагал в Аннете: он подчеркнуто и оскорбительно глумился  над
пацифизмом, который приписывал ей.
   У Аннеты не было ни малейшего желания спорить с ним. Мир, война -  не
этим она занята. Это слишком далеко! Она держит в своих руках руки  двух
людей, которые положились на нее и которых ей предстоит  соединить.  Это
не идеи. Это жизнь - их и ее жизнь. Да, на карту поставлена и ее  жизнь.
Безрассудная игра! Если слушаться ума - да. Но у сердца есть свой ум.  И
сердце сказало свое слово.
   Побывав в Париже, Анкета уловила там лишь одно слово, полезное для ее
дела. Марк случайно заговорил при "ней о русских революционерах,  живших
во Франции, о том, что союзники отказывают им в паспортах, лишая их воз-
можности вернуться на родину и занять свое место в борьбе. И тем не  ме-
нее они уезжают. Говорят также, что французские противники войны,  живу-
щие в Швейцарии, поддерживают разными обходными путями  тайные  сношения
со своими товарищами во Франции. В сети проволочных заграждений, которые
зажимают и душат французскую мысль, некоторые узлы подались, и через них
еще каплями просачивается жизнь: письма и газеты уходят и приходят через
эти мышиные лазейки на границе. В руках Питана сосредоточились нити этой
рискованной игры, которая ничем не угрожает только хозяевам жизни:  ведь
не этими вольными речами можно пробить забетонированные  уши  и  толстый
панцирь великого ящера - вооруженной нации. Они лишь подогревают иллюзии
у тех, кто, влача цепи, все еще пытается уверить, что они свободны.  Ан-
нета запомнила фамилию Питана. Надо будет с ним поговорить. Но не  Марка
она попросит устроить эту встречу.
   Аннета вернулась в провинцию,  к  своей  работе.  Начались  продолжи-
тельные и тайные совещания с Жерменом. Она принесла ему  живую  весточку
от друга, его невидимое присутствие. Они вместе изучали смелый план. Ан-
нета не делится с Жерменом своими сомнениями. Пока она еще не видит  ни-
чего реального. Но пусть Жермен остается в неведении.  В  данную  минуту
важно подстегнуть в нем волю к жизни, вырвать у него согласие на отъезд:
как ни мало сулит перемена климата, это последний шанс, и его необходимо
использовать. Жермен тянет; он хотел бы уехать накануне решительного ша-
га, когда успех будет обеспечен. Пока их план все еще неясен. Нужен весь
эгоизм страсти, чтобы не замечать смертельной опасности, которую  Жермен
навлекает на Аннету и своего друга. А если бы он и видел ее, то не  гла-
зами живого человека: ведь он уже наполовину  мертвец.  Ради  успокоения
Жермена Аннета старается создать видимость  подготовки  к  осуществлению
сомнительной затеи. Через Марселя Франка она добивается некоторых  льгот
для молодого австрийца. Францу по болезни разрешают жить вне лагеря. Ему
даже разрешают поселиться в городе, где надзор не так строг,  якобы  для
занятий, представляющих интерес для  французского  искусства.  Некоторым
военнопленным давались льготы во время войны, и это  было  не  таким  уж
редким исключением. Какой-нибудь берлинский приват-доцент живет же  себе
на воле, без всякого надзора, в одном из городов Центральной Франции.  А
шестьдесят интернированных немцев, до войны занимавших видное положение,
живут в Карнаке, в приличном пансионе, вместе с женами или  любовницами,
и пользуются полной свободой на территории в сто гектаров. После  первых
лет войны, когда озлобление к врагу притупилось, с военнопленными в  не-
которых местах свыклись: они понемногу вошли в нормальную колею  провин-
циальной жизни; по молчаливому соглашению устанавливается новый порядок,
и надзор за пленными почти уже не ощутим.  Для  Франца  такое  положение
очень выгодно. Жермен считает, что это первые вехи на пути к  освобожде-
нию.
   По настоянию врача, семьи, Аннеты, Жермен дает  согласие  на  отъезд.
Аннета уверяет его, что медлить больше нельзя,  что  надо  поселиться  в
Швейцарии: ведь ему придется приютить Франца после побега. Жермен слуша-
ет ее недоверчиво:
   - Аннета, только не лгите мне! Уж лучше дайте мне умереть здесь. Было
бы непростительно втереть очки умирающему, сплавить его отсюда,  усыпить
несбыточными надеждами.
   - Кто может отвечать за успех? - говорит Аннета. - Но я  иду  на  все
ради вас. Вы мне верите?
   Он верит.
   Накануне отъезда Жермен понял, что она рискует погубить себя ради не-
го. У него чуть было не вырвалось:
   "Аннета, я вас освобождаю... Я отступаюсь..."
   Но страсть побеждает... Нет! Он не  отступится!  Пока  остается  хоть
проблеск надежды!..
   Расставаясь с ней, он говорит только одно слово:
   - Простите!..
   Но не объясняет - за что.
   Пусть она погибнет за него! Ведь еще час-другой - и день окончательно
померкнет...
   Жермен уехал в начале августа в сопровождении матери и г-жи де Марей.
   Аннета осталась одна со своим дерзким замыслом, который она обязалась
осуществить.
   Время для тайных планов было самое неподходящее. Опасность усилилась.
Правда, в первые месяцы 1917 года  французское  правительство  вынуждено
было отпустить вожжи, но за этим последовали крутые меры, волна доносов.
Власти, трусливо спасовавшие перед революционными стачками  и  весенними
беспорядками, мстят после их подавления за свой страх, за свою трусость.
Начинается период борьбы с мнимыми заговорами "пораженцев" - период про-
вокаций, применявшихся во всех союзных странах. Огромная фабрика клеветы
заволакивает своим зловонным чадом небеса Европы и Америки. Немаловажная
отрасль военной промышленности! "Сговор с врагом" - вот  готовый  лживый
трафарет, оправдание любого гнусного доноса! "Священное единение  против
измены" - так именовалась новая лига, основанная в сентябре; она позорно
насаждала бациллы взаимной ненависти, подозрений. Каждый вооружается для
борьбы против своего соседа; люди боятся собственной тени.
   Все лето Аннета нащупывает почву, не подвигаясь вперед ни на шаг. Все
у нее срывается. Еще раз поехать к Францу - значит обратить на себя вни-
мание. А письма читают. Как же сговориться с ним насчет плана бегства? И
какого плана? Нечего и думать о том, чтобы пешком пройти через всю Фран-
цию: он будет арестован завтра же. Надо  двигаться  быстро,  надо  брать
хитростью. По пути Францу придется сесть в один из поездов прямого сооб-
щения, где состоится его встреча с Аннетой, - она проводит его до грани-
цы. Но поезда на Швейцарию проверяются при отходе и по прибытии.  А  кто
выведет Франца из городка, где он интернирован, и доведет до поезда, су-
лящего ему свободу? Кто будет его проводником через границу? Одному  че-
ловеку не под силу все  это  осуществить.  А  ведь  Анкете  некому  отк-
рыться...
   Ее выручает случай. На каникулы она возвращается в  Париж.  Она  -  в
своей квартире и держит в руках треснувшее блюдо из китайского  фарфора,
одну из немногих вещей, оставшихся ей на память  об  изящной  обстановке
старого булонского дома, где две сестры провели  медовый  месяц  дружбы.
Сейчас Сильвия как раз у Аннеты. Красивое  блюдо,  нарисованный  на  нем
альпийский вид, глубокие синие тона горных вершин и горизонта - все  это
воскрешает в их памяти, картины прошлого. Сильвия дает сестре адрес  хо-
рошего мастера, который сумеет починить блюдо. Фамилия знакомая: Питан.
   Аннета решила отыскать его. Застать его дома нелегко. Сильвия предуп-
редила ее, что Питан постоянно в отлучке и лавка  чаще  бывает  закрыта,
чем открыта. Однако Аннета отправилась по  данному  ей  адресу  в  пред-
местье. Ей повезло: Питан дома.
   Он очень удивился гостье. Предлог кажется ему не  особенно  правдопо-
добным, однако его грубые руки, как только в них попадают осколки фарфо-
ра, нежно, почти благоговейно касаются опавших лепестков  этого  ломкого
цветка, рожденного огнем... Но кто же отправляется в такое далекое путе-
шествие ради починки? Впустив Аннету, Питан не обнаруживает ни  торопли-
вости, ни удивления. Он вежливо усаживает ее и, стоя перед ней (стоя, он
только чуть-чуть выше сидящей Аннеты), выслушивает гостью,  устремив  на
нее мягкие, бархатные глаза. Этот человек, в жизни которого,  по-видимо-
му, женщине не было места, никогда не смущается, разговаривая с женщина-
ми. Он без всяких затруднений находит с ними простой и естественный тон.
То детское, инстинктивное, что свойственно каждой из них, даже самой ис-
порченной, сближает его с ними. Этот простодушный человек сразу угадыва-
ет все их уловки, их желания, как бы искусно они их ни замазывали, и ни-
чему не удивляется. Он их не осуждает и не вступает в  пререкания,  даже
если они ему лгут, если они говорят "да" вместо "нет". Он слушает,  бла-
гожелательно кивая головой, хотя его серьезный взгляд показывает, что он
слышит "нет", но, глядя на его добродушную улыбку, им не приходит в  го-
лову сердиться. Они видят в нем товарища, - на удочку его не поймаешь  и
сообщником не сделаешь, - сердечного и снисходительного товарища,  кото-
рый принимает их такими, как они есть, и уважает.
   Между глазами Питана, который смотрит, как пудель на стойке, и ясными
глазами Аннеты, этими ОКНА, - ми без занавесей,  быстро  устанавливается
доверие. А имя Марка, произнесенное Аннетой,  окончательно  растапливает
лед молчания. Желтое лицо Питана сияет, он усмехается в бороду.
   - Вы госпожа Ривьер? Все, что Питан о ней слышал и  что  угадал  сам,
внушает ему уважение к матери Марка, и Питан спешит его засвидетельство-
вать.
   - Вы меня знаете? - спрашивает Аннета.
   - Знаю вашего мальчугана.
   - Он на меня не похож.
   - Конечно, нет. Он - как все мальчики. Он изо всех сил  старается  не
походить на вас. Оттого-то я вас и знаю.
   - Я его стесняю. Он от меня бежит.
   - Не бегайте за ним! Жизнь - вроде как стежка. Она петляет. Вам  надо
только выждать. Чем дальше он от вас уходит, тем ближе к вам подходит.
   Питан расцвел. Аннета смеется. Нашлось звено, которое  сразу  связало
их: Марк. Они - друзья. Поговорив о Марке, Питан спрашивает Аннету:
   - Чем могу вам служить, госпожа Ривьер? Вы пришли по поводу Марка?
   Аннета слегка покраснела, смущенная тем, что он не поверил выдуманно-
му ею предлогу.
   - Нет, дело не в нем. Но вы угадали: я пришла к вам за советом. Прос-
тите, что я пошла окольным путем, вместо того чтобы сказать напрямик.
   - О, я сразу смекнул! Не извиняйтесь. С ихним  "священным  единением"
они добились того, что все теперь подозревают друг друга. "Поменьше  го-
ворите! Молчок! Берегитесь тех, кто  вас  слушает!.."  Когда  вы  пришли
(откровенность за откровенность!), я тоже решил держать язык на привязи.
   - Я уже не держу его на привязи, - сказала Аннета, - делайте со  мной
что хотите.
   Питану не свойственно самодовольство. Он добродушно говорит:
   - Со мной можете не стесняться. Говорите, госпожа Ривьер! Мы  с  вами
не того покроя, чтобы играть друг с другом в прятки.
   Аннета просто, ничего не скрывая, выкладывает ему все. Питан, слушая,
слегка вздрагивает, но не прерывает ее. Он дает ей досказать. Затек, по-
кашливая, обращается к ней:
   - А вы знаете, госпожа Ривьер, на что вы идете?
   - Это неважно, - спокойно говорит Анкета.
   Питан скова откашливается. Он мысленно спрашивает себя, что побуждает
эту женщину поставить на карту свою жизнь, свою честь. У пего не хватает
духа спросить ее об этом. Она догадывается.
   - Вы хотите, господин Питан, задать мне какой-то вопрос?
   - Извините, госпожа Ривьер! Но если вас интересует судьба этого воен-
нопленного, то не лучше ли для него оставаться в безопасности, чем  идти
на риск?
   - Дело не в его и не в моей безопасности.
   Питан без околичностей спрашивает:
   - Значит, вы любите того, другого? Щеки Аннеты снова окрашиваются ру-
мянцем. (Как еще молода ее кровь!)
   - Нет, любовь тут ни при чем. Питан, уверяю вас! Ведь  я  уже  стара.
Это мне не по возрасту. У меня этого и в мыслях нет. Я думаю  только  об
их дружбе - не о дружбе со мной: что я для них? - об их взаимной дружбе.
   - И ради этого?..
   Питан не договаривает. Аннета спрашивает:
   - Неужели не стоит ради нее пожертвовать собой?  Питан  окидывает  ее
взглядом. Она говорит, как бы в свое оправдание:
   - Один из них умирает... И, значит, - не правда ли, Питан? -  спорить
тут не приходится.
   Питан не спорит. Он понял. Самое безумие этого великодушного  замысла
такого свойства, что оно убеждает его. Он смотрит на Аннету,  и  в  этом
взгляде - глубокое уважение.
   - Вы не осилите этого сами, - говорит он после некоторого раздумья.
   - Если надо, постараюсь, - отвечает она.
   Питан продолжает раздумывать:  затем  нагибается,  -  собирает  двумя
пальцами щепотку пыли с полу и подносит ко лбу.
   - Что вы делаете? - спрашивает Аннета.
   - Записываюсь в ваш батальон... Видите ли, госпожа Ривьер  (он  берет
табурет, садится подле нее и переходит на шепот), у вас  нет  физической
возможности сделать все сразу, поспеть одновременно  туда  и  сюда.  Вам
нужна подмога... Не говоря уже о том, что у вас есть и другие обязаннос-
ти: ваш сын. Тут нельзя рисковать, если есть другой выход.  Попасться  -
значит набросить тень на его имя, на его будущность. Он вас  за  это  не
поблагодарит. Я же рискую только собой. О таком бобыле, как  я,  в  наше
время и задумываться не стоит. Разрешите уж мне - ведь я знаю все ходы и
выходы - устроить вам это дело! На свой страх и риск! Сделаем, что  смо-
жем.
   - Но, Питан, - взволнованно заговорила Аннета, - вы  даже  не  знаете
тех, для кого идете на риск!
   - Я знаю, что такое дружба, - отозвался Питан. - Эти двое  -  друзья.
Вместе с вами друзей уже трое. А со мной - четверо. Дружба - это магнит.
Надо быть крепче железа, чтобы устоять перед ним.
   - Нынешнему миру не так уж трудно устоять перед ним, - заметила Анне-
та.
   - Всем известно, - сказал Питан, - что нынешний мир-это мир гигантов.
Но мы, госпожа Ривьер, мы с вами не заносимся так высоко. Мы люди  прос-
тые.
   Они занялись разработкой плана бегства. Питан, не  задумываясь,  взял
на себя львиную долю. Уговорились, что именно он будет сноситься с плен-
ным. И, когда наступит время, будет его проводником и сдаст его на  руки
Анкете в женевском поезде. Через своих друзей он наладит  переход  через
границу. Но прежде всего надо изучить обстановку. Не спеша. В  ближайшее
время Питан под каким-нибудь предлогом съездит на место, соберет  сведе-
ния; он встретится с Францем и осторожно расставит  первые  вехи.  Питан
призывал к осторожности, но сам разгорячился. Громадный риск этого пред-
приятия его ничуть не смущал, хотя в случае провала  его  судили  бы  за
шпионаж и государственную измену. Разумеется, он понимал,  что  рискует,
но совершенно с этим не считался. (Кто знает, может быть, в глубине души
этот риск даже привлекал его... Мы уже  видели,  что  Питан  хотел  быть
"съеденным"...) Его раззадорила фантастическая трудность этого  замысла.
Он весь загорелся; он пригнул голову, глаза у него блестели, ноздри раз-
дувались, но вдруг он рассмеялся в бороду и сказал:
   - Госпожа Ривьер, прошу прощения! Оба мы с вами помешанные.  В  такое
время, когда все идет прахом, и города и люди, я увлекаюсь починкой раз-
битого фарфора, а вы стараетесь склеить осколки дружбы... Ну  не  потеха
ли? Что ж, посмеемся вместе! Кум Кола сказал: "Чем  безумнее  люди,  тем
они мудрее..." Как знать? Пожалуй, когда-нибудь окажется,  что  мы-то  и
есть мудрецы!..
   На другой же день Питан занялся предварительной подготовкой.  Но  его
ремесло, требовавшее выдержки, приучило его размерять свои движения.  Он
подвигался медленным шагом. Прошло лето. Когда Аннета вернулась из Пари-
жа в школу, еще нельзя было установить точный срок  побега.  Заговорщики
были связаны между собой крепкими нитями. Аннета уехала в свой  городок,
а Питан в тот же день отправился на швейцарскую границу, чтобы  подгото-
вить осуществление второй части плана.
   Жермену, который находился в санатории близ Шато  д'Экс,  разумеется,
было невтерпеж. В письмах он не мог быть вполне откровенным.  И  все  же
тревога и волнение прорывались в них слишком явно. Аннета писала ему:
   "Вы хотите все провалить?"
   Он двадцать раз напоминал ей про ее обещание:
   "Клянитесь! Вы поклялись!.. ""
   "... Я поклялась. Да. Ты крепко держишь меня. Ты, умирающий,  увлека-
ешь нас за собою!.. Не дорого ты ценишь нашу жизнь...  Бедняга!  Я  тебя
понимаю... Я не отлыниваю..."
   Она преподавала в школе уже третий год. Но ее  положение  изменилось.
Дом Шаваннов опустел. Она лишилась не только общества друзей, которые ей
полюбились. Самое их присутствие ограждало Аннету помимо ее ведома.  То,
что она была допущена в их круг, может быть, только еще разожгло  ревни-
вее злопыхательство городка. Но  это  злопыхательство  не  могло  прояв-
ляться. Теперь же, когда щит, прикрывавший Аннету, исчез, не было  необ-
ходимости ее щадить. Стало известно, что сестра Жермена,  г-жа  де  Сей-
жи-Шаванн. одна из всей семьи оставшаяся в городе, не  жаловала  Аннету;
после отъезда ее брата они перестали встречаться. Теперь можно было дать
волю временно притаившемуся злословию. Уже два года кумушки,  точно  му-
равьи, собирали по зернышку терпеливые и злые наблюдения. Каждая  прино-
сила в общественный амбар свою лепту: их складывали в общую кучу. Сопос-
тавляли все данные об Аннете: странная личная  жизнь,  загадочное  мате-
ринство, непонятная  холодность  патриотических  чувств  и  подчеркнутая
снисходительность к врагу. Не нападая на след,  все  же  судачили  о  ее
прошлогодних поездках, о каких-то таинственных  делах.  Аннете  пришлось
передать Питану всю активную часть операций, так как за каждым ее движе-
нием следили. Она ничего не замечала, только чувствовала, что окружающие
относятся к ней все холоднее. Это нисколько не мешало  им  встречать  ее
елейной улыбкой; с искривленных губ слетали приторно вежливые слова.
   Но всегда найдутся друзья, готовые передать нам сплетни,  распростра-
няемые о нас. Рассказать неприятную новость человеку, который еще ничего
не знает, - редкостное удовольствие. Ведь ему желают добра! Приятное со-
четается с полезным, с чувством исполненного долга.
   И этот долг храбро взяла на себя Тротте. Тротте  (вдова  Тротта,  или
еще точнее, Тортра) была та самая прачка, которая  напала  на  немецкого
офицера и вдруг, пораженная энергичным вмешательством Аннеты, выказала в
госпитале шумливое раскаяние. Ей было под сорок; это была женщина добро-
душная, вспыльчивая, любившая прикладываться к бутылочке. С того  памят-
ного дня она стала выказывать воинственный пацифизм под носом у  снисхо-
дительных жандармов; Аннете она выражала бурную симпатию, без которой та
прекрасно обошлась бы. Но они жили дверь в дверь; у Тротте был свой круг
заказчиков; приходилось терпеть прачку и ее валек.
   Аннета на многое закрывала глаза ради старой свекрови, жившей у прач-
ки. Между этими двумя женщинами не было ни малейшего  сходства.  Тротте,
крикливая и нескладная, широкая в  кости  и  мясистая,  с  длинным  бур-
гундским носом, смахивавшим на орудие взлома, была полной  противополож-
ностью матушки Гильметт, худенькой, тихой, хлипкой. Старушке было уже за
семьдесят. Она была замужем вторым браком за крестьянином из-под Арраса.
Во время войны она получила страшное крещение огнем.  Ей  скромное  иму-
щество, ее дом - все погибло; старый муж с горя захирел. Но она  с  этим
горем свыклась. Две недели она прожила  одна-одинешенька  среди  неприя-
тельских солдат, под бомбами, которыми осыпали местность  ее  соотечест-
венники. Она не проявляла ни малейшей вражды ни к тем, кто уничтожил  ее
добро, ни к тем, кто накликал на ее голову  это  несчастье.  Она  жалела
своих постояльцев - неприятельских солдат, разделявших с ней  опасность,
и удивляла их своим чувством собственного достоинства.  Убедившись,  что
никакими усилиями не отвратить ударов судьбы и что вся ее жизнь, ее тру-
долюбие, ее бережливость были напрасны, она  показала  солдатам  тайник,
где ей удалось спрятать остатки съестного, свой убогий клад; она сказала
им:
   - Бедные мои дети, вот, берите! Пользуйтесь, пока вы еще  живы!  А  я
стара стала. Мне это уже не нужно.
   Аннета об этом узнала от одного из раненых немцев, лежавших в  госпи-
тале; он выздоравливал, и ему разрешалось делать маленькие  прогулки  по
городу. Он был одним из постояльцев старой Гильметт под Аррасом и теперь
очень обрадовался встрече со старушкой, которая вызывала в нем  уважение
и удивление. Он говорил:
   - Пусть себе ваши газеты болтают все что угодно от имени  Франции!  И
ваши пугала - Баррес, Пуанкаре. - Истинную Фракцию я знаю лучше их!
   Аннета охотно разговаривала с Гильметт, насколько им давала  говорить
до ужаса болтливая Тротте.  Старушке,  обладавшей  врожденным  тактом  и
скромностью, ее болтовня доставляла не больше удовольствия, чем  Аннете.
Но она помалкивала, позволяя себе лишь лукавую усмешку, придававшую это-
му старому лицу прелесть молодости. Она не считала себя вправе  предъяв-
лять какие-нибудь требования. Всякая птица поет на свой лад!
   То, что Аннета посещает Тротте и Гильметт, тотчас  же  сделалось  из-
вестным всему городу и вызвало пересуды. Из этих двух женщин  одна  была
на плохом счету, другая считалась подозрительной по  той  причине,  что,
прожив три года в оккупированной местности, не питала вражды  к  немцам,
ушедшим оттуда. Было, кроме того, известно, что иногда к Гильметт загля-
дывает мимоходом немецкий военнопленный и что Аннета раза два-три  всту-
пала с ним в беседу. Это тоже ставилось ей в счет. Но Аннета, перед  ко-
торой Тротте разложила весь свой запас сплетен, решила, что одной сплет-
ней больше или меньше - это не имеет значения.
   Приближался день Поминовения усопших. Священный день. Во Франции  это
подлинный культ. Все остальное - это  только  наслоения,  образовавшиеся
позже; они будут развеяны временем. Но  к  этому  единственному  культу,
связанному с утробой земли, приобщаются все, кто вышел из нее и кто  уй-
дет в нее, люди всех вероисповеданий и все неверующие. Аннета  была  ему
не более чужда, чем г-жа де Сейжи-Шаванн или Тротте. И в этот  день  она
машинально присоединилась к потоку людей,  которые  отправлялись  целыми
семьями на кладбище.
   Почти у  самых  кладбищенских  ворот  Аннета  увидела  прихрамывавшую
Гильметт и взяла ее под руку. Они вошли вместе. Все могилы  были  убраны
цветами, аллеи расчищены. Но на краю кладбища, у полуразрушенной  стены,
среди чертополоха, лежала куча перекопанной земли,  голой,  без  единого
венка, и на ней - деревянные кресты. Место  упокоения  отверженных.  Это
были мертвые враги, вывезенные из госпиталя. Как христиан их впустили  в
Иосафатову долину, но положили в сторонке от  всех  остальных,  опережая
решение страшного суда, который отделит "овец от козлищ".
   Старая Гильметт не заказала себе заранее местечка в раю. Она  сказала
Аннете:
   - Здесь похоронен один из моих парней. Такой низенький, белокурый,  в
очках. Очень почтительный. Когда я готовила обед, он приносил  мне  воду
из колодца. Бывало, рассказывает о своем отце, о невесте. Пойду-ка я по-
говорю с ним немножко.
   Аннета проводила ее. Старуха не могла прочесть имени на крестах.  Ан-
нета помогла ей. Наконец они нашли того, кого искали. Гильметт сказала:
   - Вот ты где, бедняга. Горькая твоя доля!.. Но здесь ли, там ли - ко-
нец у всех один!.. Ты видишь, твоя старушка не  забыла  тебя...  Правда,
она не догадалась принести тебе цветов!.. Но зато я немножко помолюсь за
тебя.
   Анкета оставила старушку, опустившуюся на колени у холмика. Ее  пора-
зила холодная  нагота  этих  могил,  -  казалось,  здесь  лежали  бедные
родственники, нарочно забытые семьей мертвецов на своем  празднике.  Она
направилась к выходу, купила у кладбищенского сторожа сноп цветов и,  не
думая о том, что ее неожиданный порыв может показаться  вызовом,  верну-
лась к заброшенным покойникам, лежавшим под неубранной землей, и разбро-
сала по ней цветы. Старушка тихо дочитывала молитву. Когда она  кончила,
Аннета опять взяла ее под руку, и они направились к выходу.
   Тут только им бросилось в глаза, что на краю проклятого участка  сто-
ит, наблюдая за ними, кучка людей. Бедно одетые женщины с детьми, мелкие
буржуа галдели, указывая на них. Поодаль стояли две-три дамы, молча сле-
дившие за этой сценой. Гильметт и ее спутница,  волей-неволей  прошедшие
вдоль этой живой изгороди, почувствовали, что она не без  колючек.  Одна
кумушка воскликнула:
   - Носить наши цветы этой падали! У  Аннеты  закипела  кровь.  Но  она
сдержалась и прошла молча, гордо подняв голову. Ее не смели трогать. А с
Гильметт церемониться не стали. Ее осыпали бранью:
   - Старая подлюга! Продалась!
   - Ясное дело! - сказала та же кумушка. - Кто же не знает, что она на-
жилась на торговле с бошами?
   Старушка тихонько посмеивалась... Хороша нажива! Ведь она все потеря-
ла... Аннета была менее мудра. Она взяла Гильметт под защиту - по  своей
привычке атакуя. Она сказала, что гнусно давать волю злобе  перед  лицом
смерти, что под землей все" равны: нет никакой разницы между  теми,  кто
покоится здесь или там! В ответ посыпались возражения.  Аннета,  потеряв
самообладание, -  заявила,  что  она  почитает  немецких  покойников  не
меньше, чем тех, кто погиб за Францию: все  одинаково  обречены,  все  -
жертвы...
   Она наговорила достаточно, чтобы все три местные газеты трех  цветов,
от красного до белого, почтили ее в  следующем  же  номере  язвительными
статьями. В них были  изложены  возмутительные  речи  преподавательницы,
присланной университетом и состоящей на государственной  службе;  прави-
тельству предлагалось воздать ей по заслугам.
   Развязка наступила быстро. Аннету вызвали "к  директору  коллежа.  Ей
учинили краткий и строгий допрос; она даже не пыталась оправдываться. Ее
уволили. Аннета без всяких возражений стала готовиться  к  отъезду.  Она
устала.
   К тому же пришла пора действовать. Ей нужна была свобода.
   Питан был готов. Он тщательно продумал свой план. Проверил  на  месте
все подробности. Он решил, что сам поедет за Францем и посадит его в по-
езд, а Аннета будет сопровождать его до последней  станции  перед  фран-
цузской таможней. Там за птичкой явится друг Питана - он отведет его об-
ходным путем к границе. На самой границе стояла  гостиница,  которая  по
странной и счастливой случайности находилась на  территории  двух  госу-
дарств: одна дверь выходила во Францию, а другая в Швейцарию. Перейти  в
этом месте границу было легче легкого. Самую опасную часть  плана  Питан
взял на себя. Аннету щадили. Но и ее роль была сопряжена  с  опасностью.
Ей предстояло купить в Париже два билета в Швейцарию; чтобы получить их,
следовало представить в кассу два паспорта со штампами, на которых прос-
тавлялись место назначения и точная дата выезда.  Питан  взялся  достать
паспорт с указанием примет, совпадающих с приметами Франца. Но Аннета по
каким-то причинам паспорта не получила. Время летело. Срок  приближался,
Аннета решила затребовать два паспорта, один на свое имя, другой на  имя
сына. Безрассудная затея. Другой возраст,  другая  внешность.  Но  ждать
нельзя было. Смелость города берет! Аннета, впрочем,  рассчитывала,  что
паспорт придется предъявить лишь при покупке билетов.
   Паспорт она без труда получила  в  Париже  через  посредство  Марселя
Франка, тогда как многие другие имевшие больше прав  на  такую  поездку,
теряли недели на хлопоты и в конечном итоге получали отказ. Хороши  пра-
вила! Они ударяют как раз по людям ни в чем не  повинным.  В  оправдание
Аннеты надо сказать, что она даже не понимала, как ей повезло. Если  она
чегонибудь хотела, то уж хотела так страстно, что не сомневалась в успе-
хе, и ее вера сообщалась тем, от кого зависело исполнить ее просьбу. Как
на причину ходатайства она указала на слабое здоровье сына, которого она
хочет повезти в Швейцарию. Марсель не углублялся в подробности и занялся
хлопотами.
   Аннета покинула провинциальный городок накануне назначенного  Питаном
дня. Она приняла все меры, чтобы за ее отъездом из провинции  немедленно
последовал отъезд из Парижа. В промежутке она нигде не  задерживалась  и
жила, как птица в листве; она ускользнула от надзора и в провинции  и  в
Париже, так как не известила о своем проезде через Париж никого из  сво-
их. Сильвии было известно, что сестру уволили и по какой причине, но  не
было известно о дне ее возвращения. Аннета решила пробыть в Париже ровно
столько времени, сколько необходимо для подготовки экспедиции; лишь пос-
ле успешного окончания дела она подаст о себе весточку родным. (А в слу-
чае провала они узнают о нем очень скоро!)
   Итак, она приехала, никого не известив, вечером  девятого  ноября,  с
наступлением темноты; остановилась в маленькой гостинице близко от  вок-
зала железной дороги Париж - Лион - Средиземное море. И опять ее выручил
счастливый случай. Швейцарская граница все время была  закрыта.  Закрыли
ее в конце октября посла катастрофы на итальянском фронте. Еще  девятого
ноября в Швейцарию никого не пропускали. И вот  десятого  граница  снова
открылась - говорили, что только на один день. А это и был день,  назна-
ченный Питаном. Лихорадочно возбужденная, Аннета потратила утро и  днев-
ные часы на получение паспортов и виз, на выполнение  всевозможных  фор-
мальностей, ожидание в бесконечных очередях то в полицейском управлении,
то в министерстве иностранных дел. Затем она купила на  вокзале  билеты.
После того как все было сделано (ненастный день склонялся к вечеру,  мо-
росил дождь). Аннета, в предвидении трудной ночи, вернулась в  гостиницу
отдохнуть. Но в номере стоял адский холод. Теперь, когда с  делами  было
покончено, Аннета начала волноваться. Разбитая усталостью, она  невольно
стала подумывать о возможности провала. Не разошлют ли сразу  оповещение
о бегстве Франца? Не опоздает ли он к отходу поезда? А  ее  пропустят  с
двумя билетами? Ну, довольно! Там видно будет... Все хорошо в свое  вре-
мя! Сейчас думать воспрещается!.. Она вспомнила, что не запаслась прови-
зией. Франц приедет истомленный. Она вышла на несколько минут.
   Был пятый час. Дневной свет угасал.  Казалось,  над  городом  носится
чье-то влажное и вялое дыхание. Безостановочно  моросил  мелкий  дождик,
ровный и пронизывающий, как будто сочившийся не только из невидимого не-
ба, но даже из стен и мостовой. Париж был закутан в  туман,  как  спящий
человек в одеяло. В четырех шагах не было видно ни  зги.  От  струящейся
завесы вдруг отделялись фигуры прохожих; натыкаясь друг  на  друга,  они
снова ныряли в облако тумана. Для тех, кто не хочет быть замеченным, это
не только укрытие, но и западня...
   И вдруг стена тумана раздалась, в щель  просунулось  юное  удивленное
лицо, послышался крик, и как ни быстро сердце Аннеты  узнало  это  лицо,
чья-то рука еще быстрее схватила ее за локоть: перед ней был Марк.
   - Мама!.. Ты!..
   Аннета оцепенела от удивления... Уж эту встречу она  никак  не  могла
предугадать!.. Марк смотрел на нее с радостью и любопытством. И, забрав-
шись под зонтик Аннеты, поцеловал ее. Их губы и щеки были мокры от  дож-
дя. Она с трудом пришла в себя. Марк спросил:
   - Ты, значит, вернулась? Ты - домой? Она ответила:
   - Нет. Я здесь только проездом.
   Марк удивился:
   - Как?.. Ноты заночуешь здесь?
   - Нет, я опять уеду вечером.
   Он ничего не понимал.
   - Как?.. Вечером уедешь? Куда, почему, на сколько времени?.. Когда ты
приехала?.. Ты только - проездом? И даже не известила меня!
   Она взяла себя в руки.
   - Извини меня, мальчик! Я сама узнала об этом в последнюю минуту.
   Он снова стал осыпать ее вопросами, настойчиво и раздраженно.
   - Я объясню тебе потом. На улице, под дождем - как тут разговаривать?
   - Ну так идем домой! Ведь до вечера есть еще время.
   - Нет, мне надо идти на вокзал.
   Марк смотрел на нее нахмурившись.
   - Ну что ж, я провожу тебя на вокзал.
   Аннете надо было еще вернуться в гостиницу. Она  хотела,  чтобы  сыну
стало известно, где она остановилась. Посвятить его в свои планы она  не
могла. По тысяче причин! Нельзя впутывать его в это дело. Да  и  что  он
подумает? Она не была уверена в нем, в твердости его характера; она счи-
тала, что он не способен проникнуться ее идеями, что он относится к  ним
враждебно. Нет, она ничего не может ему сказать! На карте - жизнь друго-
го... Но не говорить - значит только укрепить в нем  подозрения.  Они  и
так уже зашевелились. Что он думает о ее таинственной поездке. Она  пок-
раснела.
   - Иди домой, мальчик, - сказала она. - Видишь, как  припустил  дождь.
Ты промокнешь.
   Он пожал плечами:
   - Ты же не приехала без багажа. Где ты оставила чемодан? Я сбегаю  за
ним, понесу.
   - Мне никто не нужен.
   Он обиделся, но сделал вид будто не расслышал, что  она  сказала.  Он
хотел знать, куда она едет:
   - Ты уже взяла билет? Аннета не ответила. Он шел за ней  следом.  Она
чувствовала, что он наблюдает за ней.  Искала  благоприятного  предлога,
чтобы расстаться с ним, и ничего не могла придумать. На перекрестке  она
остановилась и заставила себя заговорить повелительным тоном:
   - Расстанемся здесь! Он упрямо сказал:
   - На перроне.
   Аннета сухо сказала:
   - Прошу тебя, оставь меня.
   Он продолжал шагать с ней рядом. Аннета вспыхнула. Она взяла  его  за
плечо:
   - Довольно! Я запрещаю тебе идти за мной.
   Он остановился, восприняв ее слова, как пощечину.  Аннета  сознавала,
что этого оскорбления он не простит. Но она начала. И теперь  надо  идти
до конца, раз это - единственное средство устранить сына. Марк,  оскорб-
ленный, заговорил оскорбительным тоном:
   - Что ты намерена делать? Ты мне не доверяешь?
   - Нет.
   Он повернулся и ушел.
   Она позвала его:
   - Марк, поцелуй меня! Марк, уязвленный, не обернулся. Он засунул руки
в карманы, сердито поднял плечи - и ушел. Туман скрыл его.
   Аннета, стряхнув с себя минутное оцепенение, кинулась вслед за сыном.
   - Марк!.. Боже мой!..
   Он исчез. Она бежала, сталкиваясь в тумане с  прохожими.  Она  хотела
ему сказать:
   "Прости!.. Я объясню тебе... Подожди!.."
   Слишком поздно! Он был далеко. Темнота, туман  поглотили  его.  Через
несколько минут Аннета повернула обратно. Надо было позаботиться о  дру-
гом. Другой ждать не мог.
   Нахлынувшие заботы отвлекли ее от мысли о Марке. У входа на перрон ей
предстояло закомпостировать два билета. Но контролеры пропускали  входя-
щих по одному. Ни малейшей гарантии, что они согласятся  проштемпелевать
и второй билет. Случай выручил Аннету в третий раз.  Только  что  прошла
целая семья. Отец, мать, трое детей. Один был на руках у  отца,  другого
вела мать, третья, девочка лет двенадцати, немного отстала. Аннета, улы-
баясь, взяла ее за руку и подала два билета чиновнику, - тот по рассеян-
ности не заметил подмены. Она прошла, ласково болтая с девчуркой, а  за-
тем подвела ее к родителям.
   Пассажиры толпились в вагонах. Купе были набиты битком. Аннета стояла
в коридоре. Прошло много времени, прежде чем поезд  наконец  тронулся  и
умчался в ночь; огни потушили, опасаясь неприятельской авиации: было по-
лучено предупреждение о возможности воздушного налета. Поезд остановился
во мраке. Дождь стучал по крыше и оконным стеклам. А  поезд  все  стоял.
Казалось, что они забыты, затеряны среди полей. Было сыро и холодно. Ан-
нета заснула стоя - притулившись между стенкой и соседями, жавшими ее  с
двух сторон. Колени и лодыжки у нее ныли. Она умирала от  усталости.  Ей
что-то снилось, она вздрагивала от толчков и опять погружалась в грезы.
   Снились ей Марк и Франц. Она была в комнате - у  себя  в  комнате,  в
провинции. Франц пришел за ней. Они собираются вместе уехать.  Укладыва-
ются. Все уже готово... Вдруг распахнулась дверь... Марк... Франц  скры-
вается в смежную комнату. Но Марк видел его. Он улыбается злой  улыбкой,
какая иногда бывает у него; лицо его непроницаемо. Он вызывается  прово-
дить Анкету. Но Аннета знает, что он хочет выдать пленного. Он  двинулся
к дверям, за которыми скрылся Франц. Аннета становится  у  порога.  Марк
говорит:
   - Пусти же, мама! Мне хочется повидаться с милым Францем. Мне надо  с
ним побеседовать.
   Аннета кричит ему:
   - Я знаю, чего тебе хочется. Но ты не войдешь!
   Они стоят лицом к лицу и с вызовом смотрят друг на друга. Ужас  овла-
девает Аннетой. В насмешливом взгляде Марка вспыхивает жестокая искорка.
Он говорит, отталкивая мать, загородившую проход:
   - Погоди же!.. Я его накрою, твоего любовника!..
   Страх, возмущение вызывают у Аннеты взрыв бешенства. В руке у нее от-
куда-то взявшийся кухонный нож; еще секунда - и этот нож вонзится...
   Судорожно напрягая силы, чтобы вырваться из бездны преступления,  она
просыпается и видит, что стоит в вагоне, в полной  темноте.  Она  тяжело
дышит. Ужас и стыд... Ей перехватывает дыхание. Оскорбление,  нанесенное
сыном, нанесенное сыну, постыдное подозрение, запятнавшее обоих (он, она
- это же одно целое!), ветер убийства-все это оледенило ее дрожащее  те-
ло. Она говорит себе:
   "Может ли это быть? Может ли быть, чтобы такая мысль  промелькнула  у
меня, пусть даже на один миг, чтобы она была во мне?.."
   Аннета считала себя  виновной  в  двойном  преступлении  перед  своим
мальчиком: в его гнусном подозрении и своем покушении на сына... И  Анне
га не могла вытолкнуть из своего мозга назойливой мысли:
   "Если бы дело так обернулось, убила бы я его?.."
   Она подумала, что со сна, быть может, разговаривала  вслух  и  соседи
могли ее услышать, - это отрезвило ее. Она стиснула зубы и подавила  ры-
дания, от которых у нее подымалась грудь. И снова услышала грохот  катя-
щегося во мраке поезда... Нет! Никто не проник в тайну  ее  лихорадочных
видений. У каждого были свои. И в спасительном мраке она отирала  жгучие
слезы. Разговор между двумя соседями вернул ее к действительности.
   По их словам, поезд переменил маршрут, он свернул налево, вместо того
чтобы идти на Бурбоне. Аннета вздрогнула. Она  разминется  с  Францем!..
Приникнув лицом к стеклу, она смотрела, ничего не видя, на густые  тени,
бежавшие перед ней, и не узнавала местности. Но на первой  же  остановке
она задрожала от радости. Та самая станция...
   Аннета озиралась... Два крестьянина. Солдаты. Но тот, кого она ждала,
не сел в поезд. Она уже не сомневалась, что все погибло. Снедаемая  тре-
вогой, она попыталась пройти по коридору. Но трудно  было  продвигаться,
переступая через лежавшие вповалку тела. Поезд опять  тронулся  и  опять
застрял где-то между станциями: здесь чинили путь; вновь потушили  огни.
Нагнув голову, Аннета ощупью пробиралась по застывшему людскому потоку и
вдруг наткнулась на затор... Поезд дернулся, загорелись огни,  и  Аннета
увидела в белесом свете фонаря того, кого искала!.. Лицом к лицу с  ней.
От радости их глаза ярко засияли, губы встретились...  Словами  не  ска-
жешь! Когда ум изнемогает, говорит тело... Потерянный брат снова находит
сестру свою...
   Францу почудилось, что он безнадежно заблудился в каких-то дебрях. Не
зная, куда идти, когда сойти, как действовать, он совсем обезумел. Анне-
та показалась ему ангелом, ниспосланным небесами. Он обнимал  ее,  точно
малое дитя. А она, счастливая, прижалась к нему, как курица к  цыпленку.
Придвинувшись друг к другу, они рассказывали шепотом,  полусловами  свои
приключения. Хитрый Питан решил обойти станцию, эту мышеловку,  я  повел
его полями к насыпи, где поезда останавливались из-за дорожных работ,  и
здесь, во мраке. Франц сел в поезд...
   Часом позже им предстояло  пересаживаться.  Проверили  билеты.  Самая
большая опасность уже миновала. Оставался рискованный прыжок через  гра-
ницу. Но теперь они осмелели. Франц уже не сомневался в успехе. Он  бро-
сился из одной крайности в другую. И мальчишеская веселость Франца пере-
далась его спутнице. Аннета уже не раздумывала о своей усталости,  забо-
тах, дурных снах, о своем дорогом мальчике, о том, что в ее волосах поя-
вились белые нити. Взбудораженные, смеющиеся, говорливые, они напоминали
двух школьников, которые наслаждаются  удачно  разыгранной  шуткой.  Они
изображали брата и сестру. Франц потешался, разговаривая с Анкетой об их
мнимой торговле часами в маленьком городке Швейцарской Юры, о соседях  с
уморительно нелепыми фамилиями. Если бы кто-нибудь  из  пассажиров  знал
правду, он счел бы их помешанными - так весело они смеялись. Но их нервы
были слишком натянуты. Еще будет время горевать!..
   Наконец они задремали. И вдруг голова Франца приникла к лицу соседки,
а к его волосам - щека спящей Аннеты... Но посреди сновидения, шелковис-
того, мягкого, как подушка, к  которой  прильнула  Аннета,  ее  разбудил
долг:
   "Проснись! Стучат..."
   (Она сопротивлялась...)
   "Проснись. Стучат..."
   "Кто?"
   "Тот, кого ты любишь!.."
   (Аннета увидела Марка, но она называла его разными именами.)
   "... Его преследуют. Вставай! Открой!.."
   Она напрягла все силы, но тут ее снова одолела дрема - ей показалось,
что она упала на свою кровать, - и вдруг набралась храбрости и соскочила
на пол. Ее глаза открылись. Уже рассвело. Поезд остановился. Здесь Фран-
цу надо было сойти."
   Аннета поспешила разбудить его. Она сошла вместе с ним. Они  отправи-
лись, как было условлено, в трактир. К их столу подошел пожилой,  уже  с
проседью в волосах крестьянин. Он был спокоен,  нетороплив  в  словах  и
движениях. Он спросил, как поживает Питан. Все трое выпили черного кофе.
И теперь уже все выглядело так, будто двое мужчин пришли сюда из  дерев-
ни, чтобы встретиться с проезжающей Аннетой. Они попрощались с ней и по-
дошли к конторке. Крестьянин здесь, по-видимому, был  свой  человек.  Он
спокойно, своим певучим говором, обменялся двумя-тремя словами с  буфет-
чиком. Затем не спеша вышел через боковую  дверь.  Франц  нес  купленный
крестьянином ящик с пивом. Аннета вернулась в вагон. Поезд тронулся.
   Из окна купе ей была видна белая дорога под серым небом, среди  свер-
кающих, заснеженных полей, опоясанных стеной гор, и по  ней  ехала,  все
удаляясь, отыскивая брешь в кордоне государств - в кордоне тюрем, -  те-
лега, увозившая друга к умирающему другу.

   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Зимний ветер насквозь продувал большой город, раскинувшийся по  бере-
гам Женевского озера, светлый, холодный, залитый солнцем.
   Аннета вошла в ближайшую к вокзалу гостиницу и заказала на  ночь  два
номера. Она с трудом держалась на ногах, но отдыхать было не время. Тре-
вога и волнение не позволяли ей предаваться отдыху, пока она не  узнает,
что Франц спасен. Хотя он никак не мог приехать раньше вечера, она  под-
жидала его чуть не с полудня в привокзальном саду, где  они  уговорились
встретиться. В изнеможении бросаясь на скамью и тут же вскакивая, мечась
по аллеям, разбитая усталостью, продрогшая на холодном ветру, она  поки-
дала свой пост лишь потому, что боялась обратить  на  себя  внимание,  и
слонялась поблизости. День прошел, наступил вечер.  Аннета  вернулась  в
свой номер. Из окна она различала угол сада и ворота.  Напрягая  зрение,
она всматривалась при свете электричества в  силуэт  каждого  прохожего.
Около десяти часов она опять вышла. В аллеях, громыхая, как телега,  но-
сился ледяной ветер. Звезды в небе, казалось, мигали от его  дыхания,  и
Аннете чудилось, что эти огоньки вот-вот померкнут.
   В половине одиннадцатого наконец показался Франц - да, это его неуве-
ренная походка, его торопливый шаг. Он похож на заблудившегося взрослого
ребенка, который кусает губы, чтобы не заплакать. Франц прошел мимо  Ан-
неты, не видя ее. Когда она окликнула его, он завопил от радости. Аннета
жестом заставила его прикусить язык; она сияла. Франц был весь в  грязи,
- казалось, он подобрал ее на всех пройденных дорогах. На повороте аллеи
Анкета стала счищать ее рукой: ему не следовало обращать на себя  внима-
ние своим видом. Франц не возражал и не извинялся, - он весь отдался ра-
достному сознанию, что он уже не одинок, что он может все рассказать ей.
Аннета просила его подождать, пока они не придут в гостиницу, - там  они
наговорятся. Пробыв весь день и вечер на холоде,  она  простудилась,  но
была так счастлива, что не думала об этом. С вокзала катилась волна пас-
сажиров. Франц незаметно вошел в гостиницу. Аннета записала его как сво-
его брата.
   У них были смежные номера. Аннета накормила Франца. Он ел жадно  -  и
говорил, говорил, не уставая рассказывать все подробности бегства. Анне-
та, наклонившись к нему, все подсовывала ему пирожки, чтобы  он  говорил
не так громко. Она сидела полусонная, со слезящимися от насморка  глаза-
ми, с тяжелой головой, сморкаясь, чихая. Франц ничего не замечал. Он ни-
как не мог насытиться и наговориться. И как ми утомлена была Аннета,  ей
не хотелось, чтобы он замолчал. Стук в стенку напомнил им, что существу-
ют и другие. Франц умолк. И вдруг его сморила усталость: в полном  изне-
можении он бросился на постель и заснул. Но лихорадочно возбужденная Ан-
нета ворочалась с боку на бок, прислушиваясь к звукам,  доносившимся  из
соседней комнаты. Дверь была открыта.  Анна  упивалась  мирным  дыханием
своего юного спутника, радостной мыслью, что она спасла его. Горло у нее
болело, грудь заложило. Она закрывала рот одеялом, чтобы Франц  не  слы-
шал, как она кашляет.
   Наутро она поднялась рано, почистила одежду и вышла позвонить по  те-
лефону матери Жермена:
   - Едем...
   Вернувшись, она обнаружила, что Франц еще спит. Она не  решалась  бу-
дить его. Она смотрела на него. Потом взглянула в зеркало: увидела  свое
красное от насморка, обветренное лицо, припухшие глаза и нос - и огорчи-
лась. Но эта тень набежала и ушла. Пожав плечами, Аннета рассмеялась.
   Поезд в Шато д'Экс уходил утром. Она разбудила  заспавшегося  Франуа.
Он ничуть не удивился, увидев ее возле себя. Он-то, стеснявшийся женщин,
как дикарь! Аннета уже не была для него женщиной; она сушествовала, что-
бы служить ему. Она печется о нем - что же, это в порядке вещей. Доверие
свое он дарил легко и так же легко мог отнять его. Когда Аннета  сказала
ему, что сегодня же вечером он будет у своего друга,  на  его  подвижное
лицо набежала тень: ведь он уже почти у цели, как страшно!.. Но вдруг он
задрожал от нетерпения и начал одеваться на глазах у Аннеты: на нее мож-
но было не обращать внимания.
   Они ушли из гостиницы. Франц предоставил Аннете хлопотать  обо  всем:
платить, покупать билеты, искать поезд, выбирать места, он не  помог  ей
даже нести вещи. Однако задержался, чтобы купить для нее букетик фиалок.
Он был совершенно лишен практического чутья и сопротивляемости; на  пер-
роне его закружила волна пассажиров; если бы Аннета  не  обернулась,  не
ободрила его жестом, не подождала его, он бы потерялся  в  толпе.  Такие
люди, как Франц, не умеют сосредоточиться на том, что они делают в  дан-
ную минуту. Он весь был во власти чувств, вызванных предстоящим свидани-
ем.
   Аннета безуспешно пыталась отвлечь его. В дороге он ничего не видел и
плохо слушал. У Аннеты теперь было время присмотреться к  нему.  Он  жил
ожиданием и порывом, радостью и страхом. Не Аннета  была  перед  ним,  а
Жермен. Каждый оборот колеса приближал его к Жермену. Аннета видела, что
губы его шепчут, - он говорил с другом, который шел ему навстречу.
   Когда они сошли с поезда в Шато д'Экс,  она  предложила  ему  убавить
шаг. Она пришла раньше его на дачу Шаваннов - надо было подготовить Жер-
мена.
   Больной в ожидании Франца лежал в кресле на террасе,  тщательно  оде-
тый. Возле него была мать. Он хотел подняться, но у  него  подкашивались
ноги. За четыре месяца, прошедшие с тех пор,  как  Аннета  рассталась  с
ним, он изменился до неузнаваемости.  Она  ужаснулась  силе  разрушения,
произведенного болезнью, и, как ни быстро  сна  овладела  собой,  первый
взгляд сказал ему все.
   Когда Аннета вошла, Жермен попытался подняться ей навстречу,  но  по-
нял, что это невозможно, и покорился. Аннета заговорила с мим; он  смот-
рел на нее, как смотрят на ширму, заслоняющую того, кого жаждут увидеть;
он насупился, выражая этим желание удалить препятствие. Анкета отошла  в
сторону и, обернувшись к полураскрытой двери, позвала того, кого" искали
глаза Жермена. Франц, шатаясь, вошел. Он остановился, увидел, кинулся...
Друзья встретились...
   На протяжении нескольких месяцев они постоянно видели в своем вообра-
жении минуту встречи, переживали ее... И все произошло не так,  как  они
это рисовали себе...
   Они не взяли друг друга за руки. Не обнялись. Не произнесли ни одного
из тех слов, которые еще за минуту до того готовы были сорваться у них с
языка... При первом же взгляде на Жермена Франц, скованный в своем поры-
ве, рухнул на пол у кресел и зарылся лицом в одеяло. Он застыл от ужаса,
увидев друга, которого оставил в расцвете сил и  теперь  не  узнавал.  И
Жермен, уловивший эту молнию испуга, вдруг отчетливо разглядел себя в ее
свете. Между ними стояла смерть, она разлучала их.
   Жермен, мертвенно-бледный, окаменевший, чувствовал, что к  его  ногам
приникла голова друга; он гладил ее, стремясь защитить Франца от  невыс-
казанного ужаса. Но этот ужас заразил и Жермена. Оба поняли,  что  стоят
на разных берегах, принадлежат, разному  времени.  Маленькая  разница  в
возрасте разрослась до бесконечности. Один принадлежал к поколению мерт-
вых, другой - к поколению живых. Жерм без возмущения, но внутренне холо-
дея, примирился с неизбежностью: он, старший, уже наполовину ушедший ту-
да, должен утешать того, кто еще остается здесь... Боже!  Как  они  были
далеки друг от друга!.."
   Франц всхлипывал. Жермен обратился к двум женщинам, - они отошли, за-
метив вырвавшийся у него жест нетерпения, и держались теперь в  тени,  у
входа на террасу:
   - Вы же видите, что ему тяжело!.. Уведите его!
   Аннета увела Франца в дальний угол; она усадила его, она шептала  ему
слова утешения, по-матерински пробирала его. Он отер  слезы,  ему  стало
стыдно, и он утих.
   Упав на подушку, обессиленный Жермен всматривался безжизненным взором
в зловещий лик угрюмых гор; он не слушал, что говорила ему мать.
   После этого первого потрясения друзья взяли себя в руки. Применившись
к новым обстоятельствам, ум опять начал строить. И сердце кое-как  зале-
чило раненую иллюзию, которая была нужна ему, чтобы жить  и  чтобы  уме-
реть.
   Из двух друзей тот, кто больше слушался инстинкта и, значит, искуснее
обманывал себя, - Франц, - быстрее забыл то, о чем не хотел помнить. Ве-
чером, оставшись у себя в комнате (его поместили в соседнем домике),  он
излился Жермену в пылком послании; он обманывал себя и пытался  обмануть
его, придавая другой смысл волнению, которое прорвалось у него при  пер-
вой встрече. И при новом свидании ему почти удалось  увидеть  в  Жермене
тот образ, который он прежде рисовал себе. Вернулась близость, а с ней и
непринужденность. У Франца даже стала преобладать нотка молодой  беспеч-
ности. Но если он забыл, то Жермен не забывал. Он не мог забыть  прошлое
по одному тому, что впереди у него не было будущего. То,  что  понято  -
понято: никаких скидок! У него осталось жгучее воспоминание о том, что в
первое мгновение, при виде его, на лице  Франца  отпечаталось  выражение
ужаса. Этот ужас Жермен еще и сейчас порой улавливал в нем -  как  мгно-
венную вспышку молнии.  В  разгар  беседы  по  оживленному  лицу  Франца
скользила тень, он чуть-чуть морщил нос или бровь. Этого было  достаточ-
но! Обостренно чуткий взгляд Жермена проникал сквозь телесную оболочку в
самую душу: Франц чувствовал смерть и старался от  нее  уйти.  Потом  он
брал себя в руки. Слишком поздно! Он не мог  одолеть  своего  отвращения
перед могилой.
   Жермен с горечью говорил Аннете:
   - Он здоров. Он прав.
   Однако иллюзия постепенно заткала все дыры в  своей  паутине.  Францу
удавалось не замечать на лице  больного  следы  пальцев,  лепящих  маску
смерти. Он даже забыл о неминуемо надвигавшемся часе. Да и Жермен в при-
сутствии друга оживлялся; его губы казались краснее, как будто он украд-
кой подкрашивал их. Как-то Аннета сказала ему об этом шутя. Он спросил:
   - Это вы в шутку? Ну, так вы угадали. Я -  старая  кокетка...  Бедный
мальчик! Я боюсь его пугать...
   Но когда начинался приступ болей, которых Жермен не мог  осилить,  он
обычно просил Анкету увести Франца на прогулку, чтобы тот не видел его.
   Сначала предполагалось, что Аннета останется в Шато д'Экс на день, на
два. Она намеревалась сдать друга на руки другу и на следующий  же  день
вернуться в Париж. Но, увидев, в каком тяжелом состоянии находится  Жер-
мен, она отложила отъезд. Она не могла покинуть его  на  пороге  царства
мрака. Хотя Жермен ни о чем не просил ее (ему отвратительно было думать,
что он обуза), тоскливая жажда ее присутствия невольно прорывалась у не-
го наружу.  Он  теперь  опасался  остаться  наедине  с  Францем,  Аннета
чувствовала, как она нужна двум друзьям. И отложила свой отъезд, несмот-
ря на обязанности, призывавшие ее в Париж; хоть немного  облегчить  муки
странника, который расставался с нашим Старым Материком,  было  для  нее
долгом, который перевешивал все остальное.
   Тяжелую ношу взвалила на себя Аннета: она сделалась  поверенной  двух
друзей. Она была единственным человеком, с которым  они  могли  делиться
сокровеннейшими своими помыслами: ведь они уже  не  смели  открывать  их
друг другу. Особенно нескромным был Франц. С той минуты, как он уверовал
в нее, он доверил ей всего себя. Он говорил  обо  всем,  о  чем  принято
умалчивать.
   Аннета не заблуждалась. Она знала, что Франц и  Жермен  откровенны  с
ней не потому, что она - Аннета, но потому, что она, безыменная женщина,
здесь, под рукой, а им нужен благожелательный и  надежный  слушатель,  с
которым они могли бы не стесняться. Это еще не доказывало, что они  при-
вязаны к ней. Они были полны только друг другом и собой. Но,  зная  это,
Аннета все же вбирала в себя властное дуновение этой  необычной  дружбы.
Незримые лучи их любви на пути друг к другу проходили сквозь ее душу.
   Франц говорил Аннете (они гуляли вместе):
   - Я его люблю. Я люблю только его. С ним я не могу говорить об этом -
он так сурово смотрит на меня! Не разрешает. Не терпит  сентиментальнос-
ти, как он выражается... Но при чем тут сентиментальность? Он ведь и сам
знает это. Он хорошо знает, что я думаю, но ему не нравится слушать  та-
кие вещи. По его мнению, это нездорово. Я не знаю, что  такое:  здорово,
нездорово. Но я знаю, что люблю его и что это хорошо,  -  это  не  может
быть плохо. Я люблю только его и никого другого... Я не люблю женщин - и
никогда не любил их... Да, мне приятно смотреть на них, когда они  хоро-
ши, - как на искусно сделанные вещи. Но что-то в них всегда меня  оттал-
кивает. Притягивает и отталкивает. Это совсем другая порода. И меня нис-
колько не удивило бы, если бы они, по примеру некоторых насекомых, пожи-
рали самца, после того как обессилят его. Я не люблю касаться  их...  Вы
смеетесь? Что я сказал?.. А! Извините, забыл... (Он держал ее под руку.)
Вы, вы - не женщина.
   - Что же я такое?
   - Вы - это вы.
   ("Ты хочешь сказать, - думала Аннета, - что я - это ты, что я принад-
лежу тебе, что я не в счет... Пусть так, милый мой эгоист?.. ")
   Франц размышлял:
   - А забавно! С тех пор как мы знакомы, мне ни разу не пришло в  голо-
ву, что вы - женщина.
   - Сомнительный комплимент. Но после всего сказанного я все-таки  бла-
годарю вас?
   - Вы на меня не сердитесь?
   - Tone bene yu [75], - смеясь, ответила Аннета.
   - Что вы сказали?.. Я не понял.
   - Тем лучше! Надо было слушать.
   - Повторите!
   - Незачем!
   - Чудная вы! Не поймешь вас. Полагалось бы вес дичиться, а я  не  ди-
чусь. Я, кажется, все как есть могу вам выложить.
   - Оттого, что я все могу выслушать.
   - Да вы ведь самый настоящий парень.
   - Значит, той же породы, что и вы? Друзья?
   - И это самое лучшее. Единственное, чем хороша жизнь.  И  редкая  это
штука. У меня только один друг. А если я люблю друга, так уж  люблю  его
всего. И хотел бы иметь его всего. Разве непонятно? А вот изволь умалчи-
вать об этом. Даже он не хочет про это слушать. В нашем мире любить раз-
решается лишь наполовину.
   Анкета невольно прижала к себе руку Франца.
   - Вы меня понимаете? - спросил он.
   - Я понимаю всех помешанных, - сказала Аннета, - я ведь из той же по-
роды.
   Лежа на террасе, Жермен говорил Аннете, запрокинув голову и  глядя  в
холодную синеву неба:
   - Что станется с ним без меня? Он меня слишком  сильно  любит.  Он  -
женщина... Не такая, как вы, - суровая школа  жизни  сделала  вас  почти
мужчиной. А он плывет, куда несет его  изменчивое  и  плохо  управляемое
сердце. Сердце фантазера... Куда оно заведет этого  человека  со  слабой
волей и сильными страстями? Не стану вам рассказывать, от каких опаснос-
тей я его избавил. Он и не догадывался об этом, - ведь он даже не спосо-
бен видеть и взвешивать их. Это человек безнравственный и чистый. В наши
моральные ценности он вкладывает иное содержание, чем мы. Я часто стано-
вился в тупик. Мне следовало быть суровым,  но,  видя  перед  собой  эти
честные, удивленные, опечаленные глаза, я спрашивал  себя:  может  быть,
ошибаюсь-то я? Что это-извращение Природы? Или, напротив,  самая  допод-
линная Природа, которая не желает знать наши  узкие  истины?..  Но  пос-
кольку в конце концов эти истины правят миром,  который  сотворен  нашим
разумом, и поскольку нам приходится волей-неволей жить в этом мире, надо
и Францу научиться хотя бы принимать их, если уж не понимать. Понять  их
он не может; я так и не сумел объяснить ему, я  отступился  -  он  будет
притворяться в угоду мне, и кончится тем, что он перестанет быть искрен-
ним. Уж лучше заблуждаться, чем лицемерить. Это чище... Но незачем наси-
ловать его ум - сердцем он подчинится любой дисциплине, как  бы  она  ни
была для него тягостна, если только она  продиктована  любовью!..  Опора
эта ненадежная. Если она исчезнет, все сразу рухнет, - и неизвестно, ку-
да прибьет его волна. Когда меня не будет, что его  ждет?  Надо  научить
его обходиться без меня...
   Он умолк и все продолжал смотреть в темную синеву неба, жесткую, поч-
ти каменную: она казалась такой же густой и насыщенной, как его мысли. А
потом опять заговорил, горько улыбаясь, но  тем  же  твердым,  холодным,
сдержанным тоном, как бы говоря с самим собой (ни разу он не взглянул на
Аннету; он как будто забыл о ее присутствии):
   - Я отлично знаю: ничего, научится. Проживет и без меня... Мнишь себя
незаменимым... А ведь еще не родился тот человек,  без  которого  нельзя
было бы обойтись. Когда он потеряет меня, то подумает, что потеряно все.
Но потерянное уже не существует. А живой существует. Нельзя в одно и  то
же время быть и не быть. Выбор делаешь очень скоро. Живой  доволен,  что
стеснительный узел, который связывает его с мертвым, понемногу  развязы-
вается. А если этот узел упорствует, его полоснут ножичком - так,  слег-
ка, сбоку. Он, живой, ничего не видел. Мертвый упал. А живой будет жить.
Да, Франц будет жить.
   Аннета положила руку на руку человека, отвергшего все иллюзии:
   - Там, где будет жить Франц, будет жить ваша мысль.
   Он высвободил свою руку.
   - Придет забвение. Если оно запаздывает, ему идут навстречу. Но Франц
не умеет лукавить. Он и утруждать себя не будет.
   Аннета хотела возразить. Жермен сказал:
   - Я это знаю.
   Но Аннета ясно видела, что, зная, он не верит. И ей нетрудно было до-
казать ему обратное. Отвечая на ее уверения иронической усмешкой,  он  с
удовольствием их слушал. Светлый ум приходил  в  столкновение  с  жаждой
создать себе иллюзию, живущую в каждом человеке.  Поддаться  этой  жажде
было бы (он это сознавал) поражением. Но он  был  рад  поражению.  Разве
можно допустить, что правда, которая убивает, правдивей, чем надежда?
   Он сделал уступку Аннете:
   - Его сердце не забудет... Может быть... Нет, не сразу. Со  временем.
Но кто будет направлять это сердце, которому нужен кормчий? От горя  ут-
раты его растерянность еще усилится. Есть люди, которых  горе  учит.  Но
других оно губит. Они позорно поддаются ему или же бегут  от  него  куда
глаза глядят. Я боюсь за Франца. Кто любит его,  кто  сможет  направлять
его своими советами? Аннета, не покидайте его. Он верит вам.  Руководите
им! Вам придется быть снисходительной. Вы столкнетесь с неожиданностями.
Увидите в нем много такого, что, пожалуй, смутит вас. Но ведь это есть в
каждом человеке.
   - Это есть и во мне. Мой бедный друг, - сказала Аннета, -  не  так-то
легко смутить женщину! Я говорю о женщине искренней,  много  пережившей,
как я.
   Жермен недоверчиво посмотрел на нее:
   - Женщина, даже если проживет сто жизней, все равно ничему не научит-
ся.
   - Значит, неисправима?
   - С сотворения мира все та же.
   - Недалеко же вы ушли от пещерного человека! Жермен усмехнулся.
   - Что ж! Вы правы. Мы стоим не больше вашего. Мы - из того же  вывод-
ка. Считаем себя сильными перед смертью и  жизнью,  однако  и  смерть  и
жизнь всегда застигают нас врасплох. Мы ничему не научились. Мне-то сей-
час и горя мало - ведь я ухожу из школы. Но вы, Аннета, остаетесь, и вам
еще не раз дадут линейкой по рукам. Смотрите в оба! Еще не раз жизненный
опыт, которым вы так гордитесь, подшутит над вами... Но в царстве слепых
и кривой пригодится. Я вверяю вам своего мальчика. Даже при" одном  гла-
зе...
   - У меня их два, и притом недурные, - сказала Аннета, смеясь.
   - Не затем они созданы, чтобы смотреть, а затем, чтобы на них смотре-
ли... Но если вы не видите того, что касается вас, старайтесь видеть  за
него! Всегда легче быть благоразумной за другого... Руководите им! Люби-
те его!..
   - Только не слишком сильно любите! - прибавил он.
   Аннета пожала плечами.
   Аннета была ближе к Жермену, чем к Францу. С Жерменом они были одного
склада. Она лучше понимала его. Их жизненный опыт вырос на одной  и  той
же ниве; их мысли зрели под одним и тем же небом. И все было до прозрач-
ности ясно в чувствах, которые она подметила в нем или сама к нему пита-
ла. Его дружба, его страхи, стойкость в испытаниях,  суждения  о  жизни,
спокойное отношение к страданию и смерти, сожаление об  уходящей  жизни,
отрешенность - все в нем было ей понятно: была бы Аннета  мужчиной,  она
при той же судьбе думала бы, жила бы, как он. Так по крайней мере ей ка-
залось: ведь в Жермене ничто не было для нее неожиданным. (Но  могла  ли
она сказать то же о себе?..) При других условиях из них  вышла  бы  иде-
альная супружеская чета, связанная глубоким взаимным  уважением,  привя-
занностью, доверием. Они честно отдали бы друг другу все ключи от  своих
дверей, за исключением одного маленького ключика, о котором как-то и  не
вспоминалось. Но если найти ту забытую дверь и  отпереть,  то  окажется,
что оба остались чужими друг другу... К счастью, почти никогда не предс-
тавляется случай открыть эту дверь. И при искренней, хорошей дружбе  ма-
ленький ключик остается неиспользованным. Дружба Жермена и  Аннеты  была
невзыскательна и нелюбопытна. Каждый давал другому то, чего от него жда-
ли.
   Но никто не знал, чего можно ждать от Франца. Это создавало  отчужде-
ние. И притягивало. Как его ни изучай, все равно не узнаешь; он и сам не
знал себя. С виду это был совсем ребенок, совсем простой человек, -  та-
ким он и был; но кто пытался проникнуть к нему в душу, сразу терял доро-
гу и топтался вслепую на незнакомом месте. Аннета пыталась открыть дверь
в эту душу всевозможными ключами, но они не подходили к замкам. За  иск-
лючением одного: маленького, как раз того, которым не  пользовался  Жер-
мен, ключа "неизвестно от чего" (как говаривали во времена великого  ко-
роля, когда старались не слишком приглядываться  к  этому  "неизвестному
чему! "). У Аннеты тоже не было охоты заглядывать в глухие закоулки  ду-
ши. Но из этих укромных уголков, не замечаемых посторонним глазом, к ней
доносился таинственный аромат, доносилось жужжание пчелиного улья, кото-
рое она одна различала, к которому прислушивалась, наводя порядок в сво-
ем душевном хозяйстве. И то, что она слышала этот шорох крыл, очаровыва-
ющий и угрожающий, как бы делало их  сообщниками.  Это  была  отдаленная
родственная связь между двумя чужими друг другу людьми. (Когда речь идет
о породе, отдаленные связи бывают иной раз крепче близких: ветки не  так
ломки, как сучья, хотя они и дальше от ствола.)
   Это давало Аннете власть над Францем, и между ними возникло  общение.
Без слов. Так слепые насекомые цепляются друг за друга в полумраке свои-
ми усиками. Есть целая порода существ, живущих этой подземной жизнью. Но
в ярком дневном свете их способности ослабевают. Найдя случай вновь при-
менить их, они испытывают удовольствие, в котором не желают разбираться.
И они признательны тем, кто дает им возможность проявлять их.
   Разговаривая при свете дня о тысяче вещей и  почти  всегда  превратно
понимая друг друга, Аннета и Франц прислушивались к шуму вод в долине. И
соприкасались друг с другом скрытыми гранями души.
   Разрушение шло все быстрее и  быстрее.  Казалось,  рассыпается  фасад
здания. Только слепой мог не видеть этого. Никакими румянами нельзя было
освежить это истаявшее лицо. И Жермен от них отказался.  Франц  старался
не смотреть на него...
   Он входил... С ним входило дыхание жизни и полей. Он  приносил  подс-
нежники, свои последние наброски мелом и углем, холодный воздух, которым
пропитывалась его одежда, и здоровые руки, бежавшие от влажного  прикос-
новения лихорадочных рук умирающего. Он оживленно болтал, и эти токи мо-
лодой жизни гальванизировали Жермена. Друзья в беседах не  касались  бо-
лезни. Франц довольствовался двумя-тремя торопливыми вопросами, "от  ко-
торых Жермен сухо и равнодушно отмахивался. Они беседовали об  искусстве
и вечных, отвлеченных вопросах - о том, что никогда  не  существовало...
(Аннета молчала, слушала, удивлялась сумасшествию мужчин, одержимых иде-
ями.) Или же Франц, говоря за двоих, рассказывал о своей жизни в  плену,
о прожитых в лагере годах, о горестях, которые стали милы на расстоянии,
о встречах сегодняшнего дня, о своих планах, о том, что  он  Предпримет,
когда кончится война (и кто еще кончится тем временем?..). Его  рассеян-
ный взгляд, скользнув по лицу Жермена, бежал от его впалых,  обглоданных
болезнью щек, как бы прицепленных к выступам скул... Он бежал, этот  бо-
язливый взгляд, ища с неловкой торопливостью другой  точки,  на  которой
было бы отраднее задержаться. А  Жермен  стоически  улыбался  и  помогал
Францу вернуться на землю живых. Он почти всегда говорил первый:
   - Поболтали - и довольно! Теперь, Аннета, уведите ребенка на  прогул-
ку! Нельзя упустить такой прекрасный день...
   И, когда она подходила проститься, прибавлял:
   - Вечером загляните на минутку одна. Вы мне нужны...
   Аннета выходила с Францем. Франц спешил заметить:
   - Ему сегодня гораздо лучше, не правда ли?..
   Ответа он не ждал. Он шел вперед большими шагами, выпятив грудь,  во-
лосы у него развевались; всей силой легких он втягивал чистый, не отрав-
ленный гниением воздух. Крепкие ноги Аннеты, тоже помимо ее воли,  радо-
вались движению: казалось, здоровое животное вознаграждает себя  за  по-
давленность тела, онемевшего в атмосфере болезни, у изголовья  больного.
Но Франц почти всегда был  впереди,  он  впадал  в  какое-то  ребяческое
буйство, бегал, взбирался на кручи, держась за  опушенные  снегом  ветки
елей. Иногда они брали с собой лыжи и с этими крыльями на ногах  мчались
по белым полям. Когда они хмелели от свежего воздуха,  когда  ток  крови
смывал все следы мыслей, они усаживались на выступе скалы, на солнце,  и
окидывали взглядом долину. Франц, смеясь, перечислял Аннете все  ноты  и
аккорды, составлявшие гармонию павлиньего хвоста, который  развертывался
на небе при заходе солнца. Ни на минуту не умолкая, он рисовал размашис-
тыми штрихами, покрывал целые страницы  линиями,  набросками,  контурами
деревьев и вершин, похожих на лица лежащих людей с крепко сжатыми губами
и острыми носами, - рисовал, ни о чем не думая и без конца болтая. И Ан-
нета смотрела, как говорили его пальцы, слушала  глупости,  слетавшие  с
его языка. Она отвечала наобум. И молча думала о  поверженном,  которого
они покинули. Внезапно взгляд ее приковался к пальцам, машинально  рисо-
вавшим голову, которую она узнала, - голову мертвеца... Аннета  молчала,
Франц напевал. Солнце задернулось облаком. И молчание  было  как  черная
дыра на светлой ткани. Франц замер, взглянул на свои пальцы, задохнулся,
как будто увидел взвившуюся змею... Его руки  сжались,  рванули  листок,
смяли его. Альбом, который он отшвырнул, покатился вниз. Франц вскочил -
и опять начался бешеный лет по снежным полям. За ним,  не  промолвив  ни
слова, понеслась Аннета...
   Вечером, после ужина, когда Аннета зашла, как обещала, к Жермену,  он
обдал ее волной холода. У него был мучительный день. Он затаил  недоброе
чувство против тех, кто этим днем наслаждался.  Он  упрекнул  Аннету  за
опоздание и хмуро спросил, весело ли им было; отметил, что она прекрасно
выглядит, на щеках ее играет румянец - видно, под кожей здоровая  кровь.
Казалось, он корил ее за это.
   Она ничего не ответила. Она понимала.
   - Друг мой, простите! - смиренно извинилась она.
   Жермену стало стыдно. Он спросил ее, уже спокойнее, что  нового.  Она
стала рассказывать ему новости. А новости были невеселые. Война за четы-
ре года не только не выдохлась, она собралась с силами. Над Францией на-
висла угроза ожидавшегося к весне сокрушительного наступления. Они гово-
рили о трагическом будущем. Жермен переносил свою агонию  на  весь  мир.
Ему казалось, что эволюция человечества  была  лишь  временным  успехом,
следствием могучего толчка  и  исключительного  стечения  обстоятельств,
внезапной "Вариацией", гениальной и безумной (понятия, почти равнознача-
щие), и что эта эволюция не прочна. Все завоевания гения, все достижения
человека - лишь кровавые лавры его пирровых побед. А теперь  эта  эпопея
близится к концу; восходящая кривая обрывается, и Титан кувырком катится
в бездну, обессиленный потугами превзойти самого себя. Совсем как Рольф,
маннгеймская собака, которая научилась мыслить по-человечески,  а  через
два года, мочась кровью, снова низверглась в бесформенную бездну  мрака.
Ведь не только человек пускается в путь за чудесными приключениями.  Вся
природа делала такие попытки. Повсюду начиналось гигантское  восхождение
живого существа, стремившегося вырваться из ямы, где его стерегут темные
силы. Оно ползет вверх, полное отчаяния, оставляя кровавый след на  каж-
дом выступе стены. Но рано или поздно  настанет  мгновение,  когда  оно,
обессилев, покатится вниз, в объятия кошмара  -  чудища  со  стеклянными
глазами... Кошмар на обоих порогах: там, где начинается сон, там, где он
кончается...
   - Кто знает? - говорила Аннета. - Быть может, когда мы низвергаемся в
бездну, шумный сон жизни и не кончается?
   - А он еще не приелся вам?
   - Ночь долга. Я снова засыпаю. Я жду дня.
   - А если день не придет?
   - Я все же буду мечтать о нем.
   Жермен был слишком далек от всякой веры, чтобы спорить. И он еще  ук-
реплялся в безверии и фатализме, рассматривая все происходящее  во  все-
ленной в свете своего разрушения. Он ничего не отрицал,  он  не  был  ни
"за", ни "против". Все виды безумия, вдохновлявшие  человеческие  массы,
религия, отечество, все бои, в которых люди истребляют самих себя, -  во
всем этом слышится мерная поступь Рока. Все Сущее завершается  уничтоже-
нием. И цель человеческих усилий - Ничто...
   Аннета сказала ему:
   - Друг мой, не смотрите на эту зыбь, на этот головокружительный водо-
ворот, на гроздья народов, которые цепляются за выступ,  поднимаются  на
гору и падают! Смотрите в себя! "Я" - это целый мир. В моем "я" мне слы-
шится вечное "да! ".
   - Мое "я", - сказал Жермен, - это гроб. Я вижу в нем червей.
   - Вы даете - жизни сочиться из вас во вселенную. Верните ее  из  все-
ленной в себя! Соберите ее руками на своей груди!..
   - Скоро я буду "собирать" свое одеяло...
   - Но вы не только здесь, в этой постели. Вы повсюду, во всем живущем.
Эта ясная ночь, прикрывающая своим темным крылом тысячи спящих  существ,
- ведь она и в вас, она принадлежит вам; в своей нищете вы владеете  бо-
гатством тех, кого вы любите, молодостью Франца, его будущим. А у меня -
у меня ничего нет. И у меня есть все.
   - У вас есть ваша чудесная кровь, она греет вас.
   - Ах, если бы я могла отдать ее вам!
   Она сказала это так страстно, что по всему ее телу, как в наполненной
до краев чаше, бурно взыграла эта кровь, о которой с такой завистью  го-
ворил умирающий! Боже, как хотелось Аннете перелить ее в него!..
   Жермена это взволновало. Он хотел ответить, но с ним сделался  припа-
док удушья. Он чуть не умер. Аннета осталась возле него на всю ночь; она
поддерживала его голову на подушке. Ее присутствие придало ему силы  вы-
нести муки. Ведь ему нечего было скрывать от нее и нечего было открывать
ей. Бесполезно было показывать ей свое страдание:  она  чувствовала  его
под своими пальцами. Во время передышки его губы тронула судорожная  ус-
мешка. Он сказал:
   - Тяжело это все-таки - умирать.
   Она отерла ему пот со лба.
   - Да, родной. К счастью, я тоже умру. Иначе трудно было  бы  простить
себе, что живешь, когда другие умирают.
   Утром он стал просить ее уйти. За эти часы, когда он не мог говорить,
у него было время подумать о ней, о ее доброте, о том, что она  отдавала
себя всю без остатка, о том, как он этим  злоупотреблял.  Он  просил  ее
простить его. Она сказала:
   - Вы не представляете себе, как это хорошо, когда друг злоупотребляет
нами!.. Вот если любимые отказываются от нашей помощи - это  нас  убива-
ет...
   Она имела в виду сына. Но до этого она ни разу не говорила  о  нем  с
Жерменом. И бармен никогда не проявлял к нему интереса. Только в послед-
ние дни, освобождаясь шаг за шагом от своих болей вместе  с  жизнью,  он
захотел наконец узнать ту боль, которую носила в себе его подруга.
   Теперь она была его сиделкой почти каждую ночь. Приехала его  сестра,
которую вызвали телеграммой, но он не хотел никого видеть, кроме Аннеты.
Он опять злоупотреблял ею, но для своего успокоения  говорил  себе,  что
это ненадолго. И раз сама  Аннета  счастлива  этим!..  Да,  великодушное
сердце - он это знал - создано для того, чтобы нести чужое бремя, и Жер-
мен, с тревожным чувством думал  о  страданиях,  навстречу  которым  она
идет.
   Он меньше стал говорить о себе. Да и трудно  ему  было  говорить.  Он
заставлял говорить ее. Он хотел знать ее потаенную жизнь. И теперь, ког-
да он умирал, она уже не таила ее от него. Она рассказала  ему  все  без
прикрас, стараясь не выдать своего волнения.  Словно  повесть  о  другой
женщине. Он выслушал ее, не проронив ни слова. Она не смотрела на  него.
Он смотрел на ее губы и читал по ним недосказанное. И понимал его яснее,
чем она сама. Эта жизнь наполняла его по  мере  того,  как  утекала  его
жизнь. И в конце концов наполнила... Так наполнила, что, умирая, он  по-
любил ее впервые. Полюбил всю и в сокровенной глубине души  сочетался  с
ней браком. Она не узнала об этом... У нее было к нему чувство сестры, и
любовь не коснулась ее своим крылом. Смерть вызывает страстное сострада-
ние. Но любовь инстинктивно отворачивается от смерти. Жермен это знал  и
ничего не требовал... Он поборол себя.
   Эта перемена в чувствах Жермена к женщине, которая, сама того не  по-
дозревая, стала его женой, сказалась лишь в том, что он счел себя вправе
в первый и последний раз дать совет Аннете, которая не знала, как  стро-
ить свою семейную жизнь, как вести себя с сыном. Он своим мужским чутьем
понял Марка гораздо лучше, чем она, хотя никогда не видел его. Он уяснил
себе причину недоразумения, выросшего между матерью и сыном. У него  уже
не оставалось времени, чтобы помочь им преодолеть его, но он сделал  над
собой отчаянное усилие, чтобы направить их обоих на верный путь. Он ска-
зал:
   - Аннета, это хорошо, что я ухожу. Я принадлежал по своему  духовному
складу к породе людей, которым не будет места при будущем строе жизни. К
породе людей, потерявших все иллюзии, касаются ли они будущего или  про-
шедшего. Я понял все, я не верю ни во что. Слишком  много  мне  отпущено
понимания - это убило во мне способность к действию. А действовать необ-
ходимо! Держитесь! Инстинкт сердца, которым вы владеете,  надежнее,  чем
мои вечные "за" и "против". Но инстинкт - это еще не все. Вам поставлены
границы. Вы женщина. Но вы создали мужчину. У вас есть сын. Он упирается
в эти границы, как при рождении упирался в стенки вашего чрева,  ища  из
него выход. Не раз еще он нанесет вам раны. Пойте, как  Жанна  д'Альбре,
гимн его освобождению. Славьте брешь, через которую он  выйдет  из  вас!
Передайте ему от меня, что все понимать, как я, все любить, как вы,  не-
достаточно... Пусть он выбирает!.. Хорошо быть справедливым. Но истинная
справедливость не в том, чтобы сидеть перед весами, следя за колебаниями
чаш. Надо судить и приводить приговор в исполнение.  Смелее!..  Довольно
предаваться мечтам! Пусть настанет час пробуждения!.. Прощай, Сон!..
   Уже трудно было понять, говорит ли он сам с собой, или с Аннетой.
   Насмотревшись на нее в последний раз, он повернулся спиной к свету  -
расстался с живыми - и, уйдя в молчание, уперся взглядом в стену. Он  не
открыл больше рта до последнего смертного вздоха, когда тело его  перес-
тало корчиться в судорогах.
   У Аннеты не было времени думать о своих страданиях. Горе Франца цели-
ком захватило ее. Оно было беспредельно. Надо было отдаться  этому  горю
или бежать от него. И она вся отдалась ему.
   В первые часы безудержные проявления этой муки  смущали  присутствую-
щих. Франц не владел собой, как подобало бы благовоспитанному  человеку,
которого постигла утрата. Это было отчаяние ребенка  или  возлюбленного.
Он не хотел отойти от тела друга. Его любовь, его скорбь  выражали  себя
громогласно. Семейство Жермена было этим возмущено.  Чтобы  покончить  с
этими крайностями, а главное, не давать пищи злословию, надо было увести
Франца. И это поручили Аннете. Прежде чем доставить тело в вагон,  чтобы
похоронить на родине, его перенесли в маленькую местную церковь, где бы-
ло совершено отпевание.
   Шаванны уехали - и живые и покойник, самый живой из них, угасший све-
точ их рода. Невольно вспоминалась старина, когда на похоронах несли  за
колесницей и гербами опрокинутый факел. С Аннетой простились  коротко  и
чопорно. Г-жа де Сейжи-Шаванн, сестра Жермена, заставила  себя  выразить
Аннете сердечную благодарность за ее великодушные заботы; подавив  зата-
енную неприязнь, она сделала над собой усилие и даже поцеловала  Аннету.
Этим, мнилось ей, она сполна уплатила свой долг. Одна лишь г-жа  де  Ша-
ванн-мать облила слезами щеки Аннеты, назвала ее: "Дочь моя..." - но ук-
радкой. Она могла бы полюбить ее. Как ни чужды, как ни дики ей  казались
мысли Аннеты, она бы к ним привыкла; чужие мысли  не  трогали  ее,  если
только дело не касалось религии. Но г-жа де Шаванн  была  слаба...  Спо-
койствие прежде всего! Не надо делать ничего такого,  что  может  внести
рознь в семью... Они сказали друг другу: "До свиданья!" Но и она и Анне-
та знали, что этого свиданья не будет.
   Пока шло отпевание и пока тело везли на станцию, Аннета была с  Фран-
цем. Мысленно она следила за процессией, шла по обледенелой дороге,  ви-
дела по краям ее примулы, расцветавшие под сумрачным февральским  небом.
Тишину нарушал очень далекий, очень медленный, приглушенный  расстоянием
похоронный звон. И Аннета старалась занять Франца, чтобы он  не  услышал
звона; отвлекая его внимание разговором, она уловила свисток  отходящего
поезда... Укол в сердце... Жермен тронулся в путь...  И  ей  показалось,
что мертвый друг умер вторично.
   Пришлось позаботиться об оставшемся. Тот, другой, уже не нуждается  в
нас. До сих пор Аннета всю силу своей жалости обращала на  него.  Теперь
жалеть его нечего. И сострадание изливается на живого. Ведь мертвый  до-
верил ей Франца.
   "Я тебе завещаю его. Замени меня! Он твой".
   С Францем можно было дать волю жалости. Он непохож  был  на  Жермена,
который весь сжимался, когда его жалели, отвергал жалость. Франц ее тре-
бовал. Он не стыдился обнаруживать свою слабость. Аннета была ему благо-
дарна за это. Ему казалось естественным, что он просит о помощи, естест-
венным, что Аннета ее оказывает. Это была радость, от которой Аннета от-
выкла. Ее сын и Жермен скупо отпускали ей эту радость!.. Ведь они из тех
гордецов, что стискивают зубы, лишь бы не выдать своих чувств,  стыдятся
своего сердца, скрывают, как позор, ту жажду нежности, которую они  всо-
сали в себя с молоком матери!.. Франц не скрывал этой жажды.  Он  наивно
требовал своего глотка, как должного. Он походил на новорожденного  мла-
денца, который тычется в грудь и губами и ручонками, точно слепой...
   "Пусть будет так, малютка! Пей меня! Вот я кладу свой  сосок  тебе  в
рот..."
   Но этот женоненавистник, не знавший вкуса материнского  молока  (мать
он потерял вскоре после рождения), не думал о женщине, грудь которой со-
сал. Он любил не женщину - он любил только грудь. Ему надо было  утолить
свою отчаянную жажду.
   Аннета это знала. Она была для него нянькой его скорби -  не  больше;
она баюкала и усыпляла ее. И она любила его только материнской  любовью,
которая усиливалась с каждым днем по мере того, как  росла  его  потреб-
ность в ней. Впрочем, материнская любовь объемлет все виды любви.  Пусть
она не знает их всех по имени, но нет ни одного, которого она не пригре-
ла бы тайком.
   Франц ничего не скрывал от Аннеты. Он был перед ней весь  нараспашку.
Позабыв всякую стыдливость, он считал естественным, чтобы она  взяла  на
себя заботу о его особе, о его горе, утрате, тревоге, так же как и о его
теле, здоровье, питании, жилье, костюме. Кормилица и нянька,  наперсница
и прислуга-мастерица на все руки, - больше ему ничего  от  нее  не  было
нужно, и ничем больше она ему и не была; казалось, он ждет от нее  забот
и услуг, которые она обязана оказывать ему по долгу службы. Аннета,  как
и он, находила это естественным. Он благодарил ее  небрежно,  только  из
учтивости. Скорее она безмолвно благодарила его за то, что он нуждался в
ней.
   Его эгоизм восхищал ее. Эгоизм бывает иногда очарователен, и женщинам
он нравится. Если человек любит вас ради вас, нельзя не быть ему призна-
тельным. Но как лелеет женщина того, кто любит ее ради себя!  Он  думает
только о себе; не отдаваясь сам, он берет вас и проглатывает - вы  приш-
лись ему по вкусу...
   "Какой он добрый!" - говорит устрица.
   Франц очень мило пожирал Аннету - и притом в полнейшей душевной прос-
тоте; он был приветлив, нежен, обаятелен; он позволял  жалеть  и  холить
себя; он благоволил выражать свои желания, которые она торопилась испол-
нить, если - только не угадывала и не выполняла их раньше;  она  спуска-
лась и поднималась по лестнице раз  десять  в  день,  чтобы  купить  ему
апельсинов, газеты, какую-нибудь понадобившуюся ему вещь или отнести  на
вокзал спешное письмо. Если она видела, вернувшись после  недолгого  от-
сутствия, что он полон нетерпения и выговаривает ей  за  опоздание,  это
было ей щедрой наградой. Если он садился возле нее в сумерки на балконе,
печальный, подавленный, и приникал к ней так, будто хотел согреться у ее
ног, и вдруг начинал плакать, Аннета, уронив работу, клала голову взрос-
лого младенца себе на плечо... А наплакавшись всласть (как  хорошо,  что
этот человек, не стыдясь, разрешает отирать себе слезы!), Франц  начинал
говорить. Он облегчал сердце, поверял Аннете свои тайные  муки,  начиная
от пережитых в детстве - о них он не решался рассказать все даже Жермену
- и кончая последней раной, кровоточившей и днем и ночью: теперь он  ви-
нил себя в том, что мало бывал с другом во время его болезни, что недос-
таточно любил его и не  сумел  это  скрыть...  Она  слушала  так  внима-
тельно!.. Ему становилось легче от одного прикосновения  нежной  женской
щеки к его голове, от ласкающих звуков ее  голоса,  от  сладостных  слов
сострадания, которые она осторожно вкрапливала в его жалобу. И он  испо-
ведовался в том, чего никогда еще не смел высказать вслух. Она не  удив-
лялась. Она принимала без возмущения, как будто сама уже все это пережи-
ла, ничем не прикрашенный рассказ о его душевной жизни, все его  призна-
ния, подчас непристойные, прегрешения  против  нравственности,  которые,
быть может, оттолкнули бы ее, если бы она прочла о них в книге. Она слу-
шала его, как на исповеди, тайна которой  священна;  тот,  кто  слушает,
очищен божественной любовью - милосердием: ни загрязнить, ни  разгневать
его эти признания не могут; он причастен к слабостям человеческой приро-
ды; слабость того, кто исповедуется, - это его слабость; жалея  его,  он
принимает вину на себя. И теперь, омыв ему ноги своими руками, он  любит
его еще сильнее.
   Первые две недели Франц был весь охвачен скорбью; он то впадал в пол-
ное безразличие, то предавался внезапно нахлынувшему отчаянию,  которое,
казалось, хватало его за глотку и душило (по ночам, уткнувшись в  подуш-
ку, он задыхался от рыданий, и Аннета не раз прибегала из соседней  ком-
наты утешать его), а затем наступила разрядка... Сначала болезненное из-
неможение и тихие слезы - как небо на перевале между зимой и весной, не-
подвижное и утомленное, с задернутым пеленою солнцем и неслышными дождя-
ми... Потом стыдливое пробуждение и восстановление сил: больной  стесня-
ется выздоравливать и хотел бы утаить от посторонних  глаз  дерзкую  ра-
дость возврата к жизни; долгие разговоры вполголоса часами, когда сердце
стремится излить на кого-нибудь волну обновленной жизни, но признается в
этом шепотом верному другу...
   Затем начались прогулки вдвоем - в теплые серенькие дни, когда из-под
мертвых листьев, под сухими кустами выглядывают первые фиалки и в  горах
уже робко крадется весна, между тем как озябшая  долина  еще  дремлет  в
густой сини туманов и сумрака. Франц медленно шел, опираясь на руку  Ан-
неты. Оба думали о друге. Он был с ними. Он как будто  ждал,  когда  они
встретятся, чтобы быть с каждым из них. Каждый чувствовал его в  другом.
Но когда они оставались один на один  с  самим  собой,  Жермен  отступал
вдаль; его незримое присутствие ощущалось, как далекая  тень.  Франц  во
время этих прогулок жался поближе к Аннете, чтобы снова  найти  Жермена.
Из страха потерять руку ушедшего, он цеплялся за руку той, которая оста-
лась на земле. Теперь он был щедр на тепло и ласку, а врожденное обаяние
его благородной натуры придавало им особую прелесть. Он дорожил  Аннетой
и старался выказать ей это; он уже не мог без нее обходиться. Аннету это
трогало, однако она не заблуждалась. Она была француженка и умела разби-
раться в" людях, даже когда относилась к ним пристрастно. Но француженка
- это женщина, а женщина меньше всего понимает (потому что не хочет  по-
нимать) самое себя.
   Долг звал ее в Париж, к сыну. Она совсем забросила его. Все  ее  силы
были поглощены продолжительной агонией Жермена,  требовательной  скорбью
Франца. Три долгих месяца она была этим занята всецело;  уйти  от  этого
было бы бесчеловечно (этим по крайней  мере  она  успокаивала  свою  со-
весть). Но теперь уже долг не удерживал ее здесь. Он призывал  ее  туда,
на противоположный берег... Сын смотрел на нее с  укоризной...  Мысль  о
нем никогда не покидала ее. День ее был наполнен другими заботами, но не
было ночи, когда бы она не думала о нем и не казнилась. Ее мучила  мысль
о грозивших ему опасностях. После налета авиации тридцатого  января  она
чуть было не уехала к нему. Они почти не писали друг другу, а  в  редких
письмах скупились на проявления нежности. Это объяснялось и недосугом  и
какой-то скованностью, проистекавшей от тайной неловкости: вдали от сына
Аннета чувствовала свою вину перед ним, но ей не хотелось признаться се-
бе в этом, - свою принужденность она приписывала тому,  что  он  виноват
перед ней. А он не прощал ей последней встречи, обидных слов  недоверия,
прозвучавших для него, как пощечина. По ночам, перебирая еще раз подроб-
ности всей сцены, он в ярости кусал подушку. Но, уж разумеется, он  ско-
рее согласился бы умереть, чем выдать себя хотя бы намеком. В письмах  к
матери, холодных, гордых, сухих, он силился показать ей, что она его ни-
сколько не интересует. И, что хуже всего, Аннета, отвлеченная более важ-
ными заботами, казалось, не обращала на это внимания!  В  ответ  на  его
письма она набрасывала несколько беглых, ничего не  говорящих  строк.  А
тут еще шалости почты. Ее новогоднее поздравление пробыло в пути две не-
дели. А резкий приступ болей у Жермена, целые сутки поглощавший все силы
и чувства Аннеты, изгладил из ее памяти дату рождения сына. И Марк,  как
он ни щеголял своим презрением к телячьим нежностям, чуть  не  заплакал!
Он быстро справился с подступившими слезами, но они жгли его, и  он  сам
не мог бы сказать, говорит ли в  нем  разочарование,  обида  или  другое
чувство, в котором обида-то и не позволяет ему сознаться. От Аннеты  все
это было скрыто. Когда она заметила свою оплошность, ей стало больно, но
она не сочла нужным признаться в этом сыну... Ведь он (еще одно  доказа-
тельство его равнодушия к ней!), по-видимому, не очень-то этим  огорчил-
ся!.. Ах, если бы он был общительным и нежным, как Франц!.. Несмотря  на
разницу в возрасте, она часто сравнивала их. Франца ей хотелось  считать
своим сыном. Этим она оправдывала привязанность, которой отдала все  си-
лы, даже ту долю, что должна была бы принадлежать Марку. Но это оправда-
ние было надуманным: Аннета плутовала в  игре.  Повинуясь  спасительному
инстинкту, к несчастью, пришедшему на выручку с запозданием, она  корила
себя за то, что слишком много думала о горе, которое причинит ей  разлу-
ка. Однако демон женского сердца умеет найти для себя лазейку. Он шептал
ей на ухо, что, оставшись, она раскаивалась бы в том, что не  уехала,  а
уехав - в том, что не осталась. Но раз она не остается, то уж  она  даст
волю своему тайному чувству. Подавляешь в себе желание, в котором не хо-
чешь признаться, чтобы затем без стеснения взять свое.
   Для Франца всех этих сложностей не существовало. Когда Аннета загово-
рила об отъезде, он встал на дыбы. Он и слышать не хотел о  том,  что  у
нее есть какие-то другие обязанности. Он почувствовал себя оскорбленным.
Присутствие Аннеты сделалось для Франца привычным и необходимым. Он едва
не обезумел при мысли, что лишится ее. Аннета,  ничуть  не  рассерженная
этими требованиями, вылившимися из самого сердца, втайне даже польщенная
властностью Франца, сопротивлялась не очень стойко.  Она  оттягивала  со
дня на день окончательное решение. Франц коварно прятал от нее газеты, и
Аннета забывала их требовать. Восьмого и одиннадцатого марта Париж снова
подвергся разрушительным воздушным налетам; Франц, знавший о них,  решил
ничего не говорить Аннете. Он уверил ее, что отсутствие известий  объяс-
няется тем, что франко-швейцарскую границу закрыли  на  первую  половину
марта. Но со стороны Аннеты было непростительно, что она не искала  дру-
гих объяснений. И она была за это наказана. Двадцать  второго  марта  ее
как громом поразили два сообщения. В газетах она прочла о взрыве в  Кур-
тиле и налете немецкой авиации на Париж. А из письма Сильвии, бывшего  в
пути десять дней, узнала об аресте Питана.
   Аннета была потрясена. Она нисколько не сомневалась, что Питан  прив-
лечен к ответу за нее, за бегство Франца. В то время участие в таком де-
ле могло быть истолковано как государственная измена. Что  произошло  за
последние десять дней - с тех пор как было отправлено письмо? В  те  дни
жестокой диктатуры, особенно жестокой ввиду близости  врага,  суд  карал
быстро: сделавшись лишь орудием мести, он не  церемонился  с  законом...
Аннета давно не проявляла интереса к политике. Ради двух человек она за-
была обо всем на свете. Теперь это казалось ей преступлением...
   Она стала лихорадочно готовиться к отъезду. Ей было ясно, что, уезжая
в Париж, она сама идет навстречу той же опасности, которая грозила Пита-
ну. Но Аннета страшилась не столько этой опасности, сколько  мысли,  что
она предала Питана, который может подумать, будто она увиливает от своей
доли ответственности. Теперь уж никаких промедлений! Немцы  наступают  и
со дня на день могут отрезать дорогу на Париж. Если над ее сыном, над ее
родными нависла угроза, то место ее подле них.
   Напрасно Франц протестовал. Заботы о его особе  теперь  отступили  на
задний план. Теперь он мог жить и нести свое горе  один.  Скорбь  утраты
приняла более спокойные формы: на этой ступени она уже помогает  воссоз-
дать жизненную гармонию и даже входит в нее составной частью; она уже не
грозит разрушением, а дает содержание жизни, питает ее, становится това-
рищем, помогающим переносить одиночество.
   Аннета, впрочем, не оставляла своего друга на  произвол  судьбы.  Она
сознавала, что переход от полноты дружбы, которой  Франц  наслаждался  в
течение нескольких месяцев, к полному одиночеству может сделать эту бес-
покойную, неустойчивую душу жертвой опасных влияний. Она стала  подыски-
вать Францу знакомых - людей тактичных, которые, не  докучая,  могли  бы
хоть немного заботиться о нем и осведомлять ее из этого далека о состоя-
нии его здоровья.
   По соседству с ними жили две дамы. Мать и дочь. Две балтийские немки.
Они вели уединенную жизнь. Мать, высокая, полная женщина с  аристократи-
ческой осанкой, всегда носила траур. Дочь, двадцатишестилетняя  девушка,
почти не вставала с постели. У нее были густые, тонкие, стянутые и  зап-
летенные в косы бледнозолотистые волосы.  Эта  некрасивая,  болезненного
вида девушка, высокая и хорошо сложенная, как ее мать, страдала  костным
туберкулезом, от которого теперь  выздоравливала  после  нескольких  лет
строгого режима и лечения. Она слегка прихрамывала. Мать  и  дочь  после
обеда совершали непродолжительные прогулки; далеко они не уходили. Анне-
та и Франц, возвращаясь из своих походов, встречали их поблизости от до-
ма. И домой шли вместе. Хромоножка опиралась на палку и из самолюбия,  а
может быть, и безразличия, не старалась скрыть свой недостаток. Перебра-
сывались двумя-тремя незначащими фразами. Ничего не  выведывали  друг  у
друга, но по-соседски оказывали друг другу кое-какие  услуги,  обменива-
лись книгами.
   Аннета обратилась к г-же фон Винтергрюн с просьбой наблюдать хотя  бы
издалека за ее молодым другом, постараться отвлечь его мысли от горя,  о
котором она ей рассказала. Она ни словом не обмолвилась об этом  Францу,
- он не особенно расположен был встречаться с этими двумя женщинами. Ес-
ли бы она предложила ему  поддерживать  знакомство  с  соседками,  Франц
встал бы на дыбы: он был зол на Аннету за ее решение уехать и не  позво-
лил бы ей искать и навязывать ему замену.
   До последней минуты Франц надеялся, что она останется. Весь день про-
шел в сердитом молчании и настойчивых уговорах.
   - Энхен, ты не уедешь?.. Скажи: ведь ты не уедешь, не правда ли?..  Я
тебя прошу!.. Я так хочу...
   - Милый мой! - говорила Аннета, - а как же мои? Ведь они ждут меня!
   - Пусть себе ждут!.. "Синица в руках лучше, чем  журавль  в  небе..."
Эта синица - я!
   Не стоило и пытаться уговорить его! Он был как  ребенок,  заладивший:
"Пить хочу! - и не желающий слушать никаких увещаний.
   Убедившись, что Аннета не отменит своего решения, Франц заперся у се-
бя в комнате. На вопросы не отвечал. Он  предоставил  ей  одной  уклады-
ваться, убирать, возиться до изнеможения. Она уже думала,  что  придется
уехать, не простившись с ним. Но в самую  последнюю  минуту,  когда  она
вошла к нему в дорожном костюме (он сидел, насупившись в углу) и  нагну-
лась, чтобы поцеловать его в лоб, он неожиданно вскинул голову и  ударил
Аннету по губе - из губы пошла кровь. Она почувствовала это  лишь  много
спустя. Франц, разумеется, ничего не заметил; он целовал ей руки  и  жа-
лобным голосом твердил:
   - Энхен, Энхен!.. Возвращайся скорее!..
   Гладя его по голове, она обещала:
   - Да... Да, я вернусь...
   Наконец он поднялся, взял ее вещи и  вышел  вместе  с  ней.  Говорила
только она. По дороге на вокзал Аннета, чтобы отвлечь  его,  давала  ему
всевозможные хозяйственные советы. Франц слышал ее голос, но  не  слова.
Он помог Аннете подняться в вагон, вошел следом и  сел  возле  нее.  Она
беспокоилась, что он не успеет вовремя выйти и уедет вместе с ней. Но за
пять минут до отхода поезда он вдруг поднялся и ушел не простившись: бо-
ялся не совладать с волнением. Аннета смотрела в  окно,  как  он  уходит
большими шагами, все дальше и дальше.  Она  подстерегала  его  последний
взгляд. Но Франц не обернулся. И вот он уже исчез. Аннета осталась  одна
в поезде, почти пустом, неподвижном, тихом. Губа у нее горела. Она слиз-
нула с нее кровь...
   На границе ею завладело настоящее - кровавый  мрак  войны  и  опасный
долг, навстречу которому он" шла. Не получила  ли  полиция  описания  ее
примет? Не арестуют ли ее сразу, как только она окажется на  французской
земле? В осторожном письме Сильвии не было никаких подробностей, но, чи-
тая его между строк, можно было понять, что  опасность  велика.  Все  же
проверка паспортов прошла гладко; Аннету пропустили через границу.
   Наконец она в Париже. Никто ее не ждет. Она  опередила  на  несколько
дней письмо, в котором сообщала близким о своем приезде. А  ее  насторо-
женная мысль всю ночь бежала впереди поезда. Это  было  Вербное  воскре-
сенье; узнав в дороге, что Париж обстреляли из пушки, как будто  создан-
ной фантазией Жюля Верна, она испугалась за сына. Их  квартал  находился
как раз в зоне обстрела. Очутиться в Париже под жерлами вражеских  пушек
было для нее облегчением. Но ее тревога стихла совсем лишь тогда,  когда
она увидела, что дом не тронут; взбежав по  лестнице,  она  постучала  в
дверь и услышала - какое счастье! - шаги своего сына, который шел откры-
вать.
   Марк остолбенел. На минуту  оба  потеряли  самообладание,  и  от  ис-
кусственной стены, которую они воздвигли между собой, не осталось и сле-
да. Они крепко обнялись. И сила чувства, которое  каждый  вложил  в  это
объятие, поразила обоих.
   Но это длилось лишь краткий миг. Они не привыкли к откровенному выра-
жению чувства и очень смутились: выпустив друг  друга  из  объятий,  они
вернулись к прежнему тону.
   Между ними была тайна. Аннета, войдя к себе, объяснила ему свое возв-
ращение, как сочла нужным. Марк слушал, молчал и не пропускал ни  одного
ее движения. На сей раз наблюдениями занимался он. Аннета была  смущена,
но заставляла себя говорить. Ею овладело чувство  неловкости  -  боязнь,
что сын осудит ее. Она была небезупречна по отношению к нему -  небезуп-
речна во многом. Она прикидывалась менее нежной к нему и более  самоуве-
ренной, чем была на самом деле. Следя за собой, она  меньше  следила  за
сыном и не чувствовала, что перед ней уже не тот Марк, которого она  ос-
тавила три месяца назад... Да, тот, кого мы знаем, всегда отличается  от
того, кого мы знали... Ведь нам знаком только образ, уже исчезнувший.  А
вот этот человек - незнакомец, и ключа к его душе у нас нет...
   Накануне своего ареста Питан, заметив, что за ним установлена слежка,
успел переслать письмо Сильвии. Он просил ее известить Аннету, чтобы она
не тревожилась: он все берет на себя. И больше ничего. Но и  этого  было
достаточно. Сильвия, не зная ничего точно, еще летом учуяла, что творит-
ся что-то странное. И ее охватило беспокойство. В какую  историю  впута-
лась эта сумасшедшая? Узнать невозможно! Питану были запрещены свидания.
О причинах отсутствия сестры Сильвия знала лишь по ее письмам: ей  пору-
чено отвезти в Швейцарию раненого. Сильвия намекнула  о  своих  тревогах
Марку. Остальное он угадал. В его памяти всплыла таинственная встреча  у
Лионского вокзала в декабре (он никому не обмолвился  о  ней  ни  единым
словом). На этом он построил целый роман. Не говоря о своих  предположе-
ниях тетке, он старался вместе с ней восстановить ход  событий.  Сильвия
только теперь открыла ему все, что ей было известно о причинах  увольне-
ния Аннеты из коллежа, о сцене на кладбище, о том, что Аннета  интересо-
валась судьбой одного военнопленного. Марк долго размышлял над тем,  что
ему поведала Сильвия. И образ его матери теперь рисовался  ему  в  новом
свете. Он пересмотрел свои взгляды. Пацифизм, - эта, как он презрительно
называл его, пресная пища, пригодная для женщин и слабонервных людей,  -
стал притягивать Марка к себе, как только оказалось, что он опасен,  что
он захватывает. Марк создавал в уме приключение, в котором было все -  и
героизм и любовь, - целый роман; он почувствовал жгучую ревность, но бы-
ла в этом романе и какая-то беспокойная притягательная сила. Теперь  не-
доверие матери, которое так уязвило его, становилось понятным! И  в  до-
вершение всего ему пришлось признать, что как он тогда ни бунтовал и  ни
бесился, а ведь недоверие это он сам пробудил в  ней  своим  поведением.
Тяжко!.. Но не о нем теперь речь. Над его  матерью  нависла  угроза.  И,
увидев Аннету, он ни на мгновение не усомнился, что она сознательно идет
навстречу опасности. Эта мысль вытеснила в нем все остальные. Он не сво-
дил глаз с Аннеты. И про себя молил ее довериться  ему,  рассказать  обо
всем, что ей угрожает. Но он был уверен, что она ничего  не  скажет.  Он
мучился этим и восхищался ею. Восхищался ее гордостью, ее  спокойствием,
ее молчанием. Он открыл ее! Наконецто! И теперь он дрожал от страха  по-
терять ее: ведь ей грозила опасность.
   Аннета ничего не заметила. Она думала только о своем долге и  торопи-
лась. Еще не повидавшись с сестрой, кое-как  подкрепившись  и  отдохнув,
она оделась и ушла. Марк застенчиво  пробормотал,  что  хотел  бы  пойти
вместе с ней; она жестом дала понять, что не нужно, и он  не  настаивал.
Старая рана еще болела, и он боялся навлечь на себя новое оскорбление.
   Аннета пришла к Марселю Франку. Он стал важным винтиком  в  механизме
"дробилки". Он проник в личный секретариат премьер-министра.
   Не тратя времени на околичности, Аннета рассказала ему  всю  историю.
Марсель упал с высоты своего величия. Его первое чувство было далеко  не
доброе. Аннета впервые увидела Франка без его насмешливой  улыбки,  этой
косметической прикрасы, которая сделалась для него  второй  натурой.  Он
даже чуть было не отбросил всякую вежливость. В рассказе Аннеты он  уви-
дел одно: по милости этой сумасшедшей он попал в переплет! Ему ничуть не
было веселее от того, что в этот переплет вместе с ним попадет и она. Он
сердился на Аннету за то, что она впутала его  в  опасную  историю.  Но,
поймав иронический взгляд Аннеты, которая читала мысли своего собеседни-
ка, следя за игрой его лица, он снова вошел в роль светского человека  и
принял свой обычный непринужденный вид. Он подумал о твердости этой жен-
щины, явившейся, чтобы стать лицом к лицу с опасностью, и устыдился сво-
ей трусости. И Марсель - прежний Марсель - спросил ее:
   - Но скажите, ради бога, Аннета, какой бес вас попутал? Ведь вы  спо-
койно сидели в Швейцарии, никто о вас и не думал... Какой же черт подбил
вас вернуться, чтобы угодить в пасть волку?
   Аннета терпеливо объяснила, что хочет  вызволить  Питана,  заняв  его
место, или же взять на себя долю вины.
   Марсель воздел руки к небу.
   - Вы этого не сделаете!
   - Прошу вас назвать мне фамилию следователя, ведущего это дело: я по-
дам ему заявление.
   - Этого я не допущу.
   - А вы допускаете, что я дам осудить вместо себя ни в чем не повинно-
го человека?
   - Какое там неповинного! Ведь он профессионал. Через него ведется не-
легальная переписка, устраиваются побеги: это старый рецидивист. Ну, до-
несете вы на себя, а его все равно не спасете. Да ведь он  и  не  назвал
вас.
   - По своему благородству. Не вижу, почему я  должна  уступать  ему  в
этом.
   - У вас сын.
   - Вот именно! Я не хочу, чтобы он был трусом.
   - Вы совсем обезумели.
   - Да, совсем... А теперь, друг мои, назовите мне фамилию, которая мне
нужна. И будьте спокойны. Ваше имя не будет произнесено.
   Он думал:
   "Рассказывай сказки! Суд по следу постепенно доберется и до меня!"
   Но его самолюбие было задето. Он возразил:
   - Не обо мне речь. Я тревожусь за вас. Вы не  знаете  "патрона".  (Он
разумел "Человека, делавшего войну".) Одним смертным  приговором  больше
или меньше - ему все равно. Он не посмотрит, что вы  женщина!  Для  ост-
растки он готов попрать все старые условности, не признает никаких  поб-
лажек, священных традиций почтения и галантности...
   - Не возражаю. Равноправие так равноправие. Даже под угрозой  висели-
цы!
   Марсель больше не настаивал. Он знал Аннету.
   - Пусть так!.. Но дайте мне сначала ознакомиться с делом!
   - Время не терпит...
   - Оно не будет потеряно даром.
   - Надо мной тяготеет долг: дать показания.
   - Вы достаточно крепки, чтобы нести это  бремя  еще  день-два.  Может
быть, найдется возможность прекратить это дело. Зачем же  зря  губить  и
себя и Питана!
   - А кто поручится мне, что дело не кончится на этих днях! И я не  уз-
наю задним числом, что "скоропалительный" приговор уже вынесен!
   - Я знаком со следователем и буду извещать вас о ходе дела. Я не  со-
бираюсь обманывать вас. На это я не  решусь!..  Возьмем  худший  случай:
представьте себе, что решение суда неожиданно состоялось без моего ведо-
ма. Что ж, у вас остается тот же выход: отдаться в руки правосудия. Раз-
ве можно помешать женщине погубить себя?
   - Я этого не боюсь. Марсель, но и не добиваюсь. Бесполезному героизму
я не сочувствую и не уважаю его.
   - Слава богу! Наконец-то голос трезвого рассудка!.. Уф! А насчет  по-
лезного героизма... Аннета, скажите правду - я ведь все равно буду защи-
щать вас, как только смогу, - почему вы скрыли от меня, что он ваш  воз-
любленный?
   - Кто?
   - Юный красавец, которого вы спасли.
   - Какая чепуха!
   - Полноте! Неужели вы и теперь будете таиться! Что ж, я далек от  уп-
реков. Если это развлекает вас, вы правы!
   - Уверяю вас, что нет!
   - Да будет вам! Аннета покраснела:
   - Нет, нет, нет и нет! Марсель улыбнулся.
   - Ладно! Не сердитесь! Я вас ни о чем больше не спрашиваю... Но между
нами, госпожа Загадка, признайтесь, что вас очень легко поставить в  ту-
пик. Вот объясните-ка: чего ради вы спасли его, если не любите?
   - Ради того... - начала она порывисто.
   Но тут же умолкла. Она понимала, что, если начнет объяснять ему  свои
подлинные побуждения, он не поверит ни одному слову:  не  поймет...  Ну,
пусть так! Пусть думает, как ему хочется.
   Марсель победоносно усмехнулся. Его не проведешь!
   Он был славный малый... Любовь придавала всему делу острый привкус...
Эта Анкета, однако... Такое знакомство может  ему  здорово  повредить...
Но, по правде говоря, Марсель ею гордился!..
   Он сейчас же начал хлопотать.  Повидался  с  капитаном,  который  вел
следствие. Это был любезный, светский человек, без малейших усилий  под-
нявшийся на ту ступень бесчеловечности, которой требовала его роль.  На-
циональный фанатизм по обязанности и любопытство дилетанта  сливались  у
него в какое-то ласковое равнодушие. Для подследственных он был особенно
опасен в тех случаях, когда он ими интересовался.
   Питаном он заинтересовался. Почувствовал к нему расположение.  У  них
происходили продолжительные и вежливые разговоры, из которых следователь
пытался добыть пеньку для веревки, чтобы можно было повесить Питана.  Но
веревка была непрочна: следователь очень мило и с  сожалением  признавал
это. Старый мастер показался ему тихим мечтателем, на вид  безобидным  и
безусловно чуждым корысти. Он любил поговорить, с радостью излагал  свои
прекраснодушные утопии, выражал признательность за то, что его  слушают,
ожидал виселицы со сдержанным ликованием собаки, которая косится блестя-
щими глазами на кусок сахара, но выведать у него  имена  сообщников  или
подробности о деле, за которое его привлекли к  суду,  не  было  никакой
возможности. По своей болтливости или в силу наивного лукавства он всег-
да прерывал начатый рассказ, чтобы пуститься в рассуждения. По-видимому,
он не придавал никакого значения фактам, - все его внимание было  погло-
щено идеями.
   Следователь показал Франку письма, которые Питан  посылал  из  тюрьмы
одному своему юному другу, и письма этого друга - его звали Марк Ривьер.
Франк в первую минуту всполошился: неужели этот  дуралей  тоже  влип?  С
Ривьеров станется!.. Но он быстро успокоился, слушая следователя,  кото-
рый прочел ему своим мелодичным голосом отрывки из этих посланий,  напи-
санных в возвышенно-лирической манере-то под  раннего  Шиллера,  то  под
Флобера. Жан-Жака, Рембо. А Питан сочинял в стиле не  то  Бернардена  де
Сан-Пьера, не то Эдгара Кине. Юноша восторженно изливался в любви к ста-
рику, с негодованием говорил о насилии, которое над ним учинили, и горя-
чо желал разделить участь, уготованную праведнику, какова бы она ни  бы-
ла. Старик отечески старался его  успокоить,  описывая  безмятежную  ра-
дость, ощущение душевного покоя, которым он наслаждается: можно было по-
думать, что тюрьма - место отдохновения для мудреца, мирская келья, пре-
доставленная мыслителю государством. Ветер забросил в его  камеру  через
высокое решетчатое окно цветок каштана с берегов Сены, и  вместе  с  ним
ворвалась весна: Питан впал в буколический стиль. Цветок был вложен  бе-
режной рукой между листками письма, которое следователь держал в  руках.
Два парижанина обменялись насмешливой улыбкой, как бы говоря:
   "Этого старичка самого не мешает наколоть на булавку".
   Но ни старичок, ни восторженный подросток не выдали главного: юноша -
своего раскаяния и тревоги за судьбу матери, старик -  желания  рассеять
эту тревогу; они понимали друг друга с полуслова, а парижане  узрели  во
всем этом только диалог из "Эмиля".
   Следователь закрыл свое досье; Франк спросил:
   - А итог?
   - Итог тот, что все сводится к странному делу о побеге. Не совсем по-
нятно, какая была в нем корысть для старого Анахарсиса. Лично он пленно-
го не знал. Мы установили слежку за этой птицей в Швейцарии. Его пригре-
ла там одна французская провинциальная семья...
   Франк насторожился.
   - Люди почтенные, безупречные: раненый сын, все остальные мужчины  на
фронте - кто жив, а кто уже погиб; три женщины: мать,  замужняя  дочь  и
сиделка. Есть основание предполагать роман между красивым юношей  и  за-
мужней дочерью. Обыкновенная история! Муж сражается!  А  мораль  в  тылу
хромает. Приходится удивляться, что такая добрая патриотка избрала боша.
Но на безрыбье, знаете!.. Возможно, впрочем, что сближение произошло  до
войны.
   Франк, совершенно успокоившись, поднялся:
   - Ночью все кошки серы.
   - Вы понимаете, что мы не поощряем таких вещей: открыто наставить му-
жу рога в награду за его патриотический пыл. Это не в интересах  общест-
венного спасения.
   - А старик?
   - Старик? Его можно вздернуть, если заблагорассудится, а если  нет  -
выпустить на волю. Доводы "за" и "против" делятся  поровну.  Чаши  весов
уравновешены. Одна ли, другая ли перетянет, это не так уж  важно.  Слово
за Государством!
   "Государство" - тут уж Франк был у себя дома. Он отправился к "патро-
ну". Он был с ним знаком давно. Но кто мог похвастаться тем,  что  знает
его? Этот невозможный человек всегда делал противоположное тому, чего от
него ждали. Почва, усеянная терниями, капканами... Франк стал  осторожно
продвигаться.
   Все сложилось удачно. Гневливый кабан, обыкновенно награждавший своих
кабанят ударами клыков, встретил Франка ласково: "он  хорошо  выспался",
он был весел... Этот монгол (по внешнему облику) только что вернулся  из
поездки по фронту: все было в порядке; умирали на месте, по приказу,  не
артачась. Линию обороны укрепили, напор  немецких  полчищ,  по-видимому,
еще раз сдержали. Крутой старик вернулся из поездки помолодевшим. Он так
же мало поддавался усталости, как и чувствам. Он только что сбыл  с  рук
груду срочных дел, предварительно обработанных  секретарями.  Теперь  он
разрешил себе отдохнут" с полчасика перед заседанием палаты. Старик  лю-
бил сплетни, и его личная полиция, изучив его  вкусы,  всегда  припасала
для него целый букет скандальных историй, составлявших злобу дня. Он ми-
гом учуял, что Франк, сдержанно  и  многозначительно  улыбавшийся,  тоже
явился не с пустыми руками.
   - А, господин Франжипан (он произносил: Франк Джипан) со своим  това-
ром!.. Ну, сынок, открой-ка свой короб!
   Франк, польщенный  фамильярным  обращением,  но  задетый  насмешливым
прозвищем, которое очень подходило к нему, старался подделаться под шут-
ливый тон патрона; опасливо поглядывая на людоеда, он начал  набрасывать
портрет Питана, симпатичный и смешной. Он недалеко ушел бы, так как  не-
терпеливый слушатель прервал его ироническим замечанием:
   - Одним словом, чистая душа... А поинтереснее ничего нету?
   Но тут рассказчик начал вышивать по  этой  канве  причудливые  узоры,
угождая вкусам своей публики. И вот оказалось: что Питан нежно влюблен в
одну "порядочную" даму, а она страстно влюблена  в  австрийца,  которому
Питан помог бежать...
   Патрон заинтересовался.
   - Кто это?.. Кто это?.. - кричал он, схватив за руку Франка. -  Держу
пари, это знакомая!.. Жена X?.. (X. был один из его министров.)
   В его маленьких глазках сверкнул коварный и злой огонек.
   - Нет? Нет? А жаль! Я бы засадил ее в  Сен-Лазар  во  имя  священного
единения!..
   Он назвал еще две-три фамилии. И не отстал от Франка до тех пор, пока
тот не назвал наконец Аннету Ривьер. Он не сразу решился  на  это:  риск
был велик. Но отступать было поздно, и болтуну пришлось выложить все  до
конца...
   Услышав имя Аннеты Ривьер, старик удивился:
   - Ривьер... Ривьер...
   Эта фамилия была ему знакома. Архитектор Ривьер,  любитель  пожить  в
свое удовольствие, остряк, вольнодумец, дрейфусар... Они были одного по-
коления, одного чекана и не раз пускали друг в друга  стрелы  веселой  и
циничной иронии. Его дочь он щипал за щечку, когда она  была  девчонкой.
Он потерял ее из виду. Но был к ней расположен - ведь она сбежала от Ро-
жэ Бриссо, "этого идиота"... (Он  не  выносил  ораторских  талантов  се-
мейства Бриссо. У него было одно хорошее свойство: он острой  ненавистью
ненавидел лицемерие и чуял его везде, иногда даже в истине.) И он пришел
в восхищение от того, что Аннета щелкнула по носу всю эту липкую ораву и
спаслась от нее, оставив в дураках Рожэ, который сразу скис и  шлепнулся
в лужу. Патрон, подхватывавший на лету все сплетни,  немало  потрудился,
чтобы и эта сплетня разнеслась по всему Парижу и привела в ярость  семью
Бриссо, которая, однако, делала вид, что ни о чем понятия не имеет.  Как
же, это одно из его отраднейших воспоминаний! Теперь, на расстоянии, ему
казалось, что эту уморительную шутку они подстроили вдвоем с Аннетой,  и
он благодарен за это "бойкой барышне" (такой она представлялась ему).  К
ее новому приключению он отнесся благосклонно. Уж эта  Ривьер!..  Вот  в
ком течет кровь галлов!..
   - Но скажите, Франжипан, ведь она уже не первой молодости! Ей, должно
быть... Погодите... Ну что ж! Тем лучше! Я люблю таких,  она  с  изюмин-
кой... И что же, оказывается, все дело сводится к игре в горелки?..  Что
тут общего с политикой?.. Не тащить же эту  добрую  француженку  к  Фут-
рикье-Тенвилю? (Так он называл своего генерального прокурора.)  У  него,
конечно, слюнки потекут... Нет, нет! Пусть себе спит со  своим  австрий-
цем! К следующей войне будет одним бойцом за правое дело больше... А что
касается старика Питана (люблю эти чисто французские фамилии!),  "самого
счастливого из трех", пусть попытает счастье!.. Прекратите-ка,  мой  ми-
лый, все это следствие...  за  отсутствием  состава  преступления,  черт
возьми! А теперь поговорим о серьезных вещах... Мы отправляемся в  пала-
ту... Что я преподнесу этим баранам?
   Дело было положено под сукно.
   Аннету спасли, предварительно обдав грязью.
   Обдавать грязью - в джунглях это одно из проявлений симпатии.
   К счастью для Аннеты, она об этом не знала. Она получила  записку  от
Франка, который уведомлял ее, что все в порядке. На этом она не успокои-
лась. Не доверяя Франку, Аннета  все-таки  написала  следователю,  прося
принять ее. Следователь позднее,  освобождая  Питана,  показал  ему  это
письмо.
   Вернувшись домой, Аннета застала у себя Сильвию и рассказала  ей  обо
всем, что предприняла. Сильвия накинулась на сестру. Безрассудство Анне-
ты вывело ее из себя. Аннета молча слушала. И  Сильвия,  поскольку  дело
было уже сделано и оставалось только примириться, вдруг умолкла; бросив-
шись на шею сестре, она стала ее целовать. По правде говоря,  она  и  не
хотела бы, чтобы Аннета вела себя иначе. Зная, что она, Сильвия, никогда
не поступила бы так, она гордилась старшей сестрой и ее поступками.  Эта
сила воли, это спокойствие внушали ей уважение.
   Марк слушал за стеной, далеко не  все  понимая,  приглушенные  голоса
споривших сестер, раздраженные выкрики Сильвии, которой  Аннета,  должно
быть, жестом напомнила, что надо говорить потише, затем бурные поцелуи и
молчание; Сильвия сморкалась; она, не умевшая  проливать  слезы,  плака-
ла...
   Тесно обнявшись, сестры глядели в глаза друг другу, и  Аннета,  целуя
глаза Сильвии, тихонько рассказала ей всю историю - о дружбе с Жерменом,
о бегстве Франца, о смерти Жермена. Сильвия теперь уже и не думала  бра-
нить сестру за ее сумасбродное великодушие. Она уже не мерила  ее  общей
меркой; она признавала за ней, за ней одной, особое право жить и  посту-
пать по своему закону, возвышающемуся над всеми обычными законами. А  за
стеной ревнивый мальчик жестоко страдал от того, что его не посвятили  в
тайну. Вымаливать доверие он не станет. Его гордость  требует,  чтобы  к
нему сами пришли с этой тайной.
   На следующий день он все еще кипел, когда явился  Питан,  только  что
вышедший из своей Фиваиды. Аннета услышала радостное  восклицание  сына,
отворившего дверь, и уронила работу, которую держала в руках. Марк шумно
выражал свое удивление, до боли стискивая руки гостя.  Питан  смеялся  в
бороду своим обычным смешком, спокойным,  ласковым,  похожим  на  кудах-
танье. Увидев старика, Аннета поднялась и поцеловала его. Тут она вспом-
нила о присутствии сына, и это ее смутило. Марк смутился еще больше;  он
выскользнул из комнаты под тем  предлогом,  что  надо  запереть  входную
дверь, и на несколько минут оставил их наедине. Аннета и  Питан,  волну-
ясь, улыбаясь, перебросились несколькими фразами. Марк вернулся;  разго-
вор втроем уже велся намеками, полусловами. Питана просили остаться  по-
завтракать, но ему не терпелось побегать по Парижу - он хотел обойти то-
варищей. Марк ушел вместе с ним. Он сказал:
   - Питан! Мне известно, о чем ты писал моей тетке.
   - А! - отозвался старик.
   И не прибавил ни слова.
   Марк глотнул слюну.
   - Ты жертвовал собой ради нас. Ты великодушен.
   - Не так великодушен, как твоя мать.
   - А чем она рисковала?
   - Она не сказала тебе?
   - Нет.
   - Но ведь ты же не хочешь, чтобы я сказал это за нее?
   - Нет...
   Марка разбирала досада, но Питан был прав. Они все шагали  и  шагали.
Марк с усилием выговорил:
   - Я хотел бы знать по крайней мере... Ей еще угрожает опасность?
   - В данную минуту - не думаю. Но в наше время, когда  кругом  столько
трусов, столько зверья, такая женщина, как она, смелая,  прямая,  всегда
рискует.
   - И этому нельзя помешать?
   - Зачем мешать? Надо, напротив, помогать ей.
   - Но как?
   - Рискуя вместе с ней.
   Марк не мог сказать ему:
   "Рисковать - да. Но как это сделать, если я ровно ничего  не  знаю  о
ней, если она не посвящает меня в свои опасные тайны?"
   Он еще преувеличивал горькое чувство отчуждения. Он говорил себе:
   "Из всех, из всех людей она меньше всего верит мне".
   Питан, не слыша ответа, неправильно истолковал его молчание. Он  ска-
зал:
   - Мой мальчик! Ты вправе гордиться своей матерью.
   Марк, разозлившись, кликнул:
   - Ты думаешь, я дожидался твоего разрешения?
   Он повернулся к нему спиной и ушел, сердито размахивая руками.
   Аннета, почувствовав, что с плеч ее скатилось  тяжелое  бремя,  опять
спокойно, тихо зажила в своем доме. Казалось, ни бесконечная  война,  ни
смятение окружающих не трогали ее. Она приобщилась к их  опасностям,  но
не считала себя обязанной приобщаться к их взглядам.  Дела  у  нее  было
достаточно. Как ни зорок был взгляд Сильвии, смотревшей в ее  отсутствие
за Марком, есть множество мелких, но важных подробностей, которые только
глаз матери подмечает во всем, что касается ее ребенка, в состоянии  его
здоровья, в костюме. Она осматривала его белье, одежду и  лукаво  улыба-
лась, находя непорядки, ускользнувшие от бдительного ока Сильвии. Немало
труда пришлось ей затратить на уборку квартиры, где в  продолжение  двух
лет хозяйничала только моль. Сильвия всегда заставала сестру  за  шитьем
или уборкой. Вечерами они подолгу  беседовали.  Но  Марк,  работавший  в
смежной комнате, наблюдал за ними через открытую  дверь;  поглядывая  на
них глазом цыпленка, который умеет смотреть вбок, он не находил  в  этих
речах ни одного зернышка, которое можно было бы клюнуть: обо  всем  лич-
ном, задушевном было уже переговорено; теперь сестры толковали  о  самых
будничных вещах, злободневных происшествиях, о  всяком  женском  вздоре,
тряпках, ценах на продукты... Выйдя из терпения, он закрывал дверь.  Как
они могли целыми часами пережевывать эти пустяки? Сильвия - еще куда  ни
шло! Но она, эта женщина, его мать - она, которая только  что  рисковала
жизнью и, быть может, завтра снова поставит ее на карту, она, чьи  опас-
ные тайны он смутно угадывал, хотя не мог разгадать вполне, - она  выка-
зывала не меньше интереса к этим пустякам - ценам на хлеб, нехватке мас-
ла и сахара, - чем к своему тайному миру (который она утаивала  от  него
лишь наполовину)! Он уловил своим ревнивым взглядом  огонек,  лучившийся
внутри светильника. Сама Аннета, быть может, не видела его. Но  говорила
она или молчала, он безмолвно бросал на нее свет...
   "Тасе, эес, 1оо1л1иг" [76].
   Светильник бесшумно горел: среди дня его не  замечали.  Но  соколенок
неотрывно смотрел на безмолвное свечение, мерцавшее за алебастровым  эк-
раном... Откуда шли эти лучи? И для кого они сияли?..
   Другая душа, ночная, тоже заметила этот огонек светлячка,  сиявший  в
траве, и потянулась к нему...
   Урсула Бернарден, столкнувшись на лестнице с рассеянной Аннетой, роб-
ко остановила ее и, коснувшись ее руки, шепнула:
   - Извините... Нельзя ли мне как-нибудь прийти поговорить с вами?
   Аннета очень удивилась. Она знала, как  застенчивы  молодые  девушки,
сестры Бернарден, и заметила, что они старательно уклоняются от встреч с
ней. Хотя лестница была плохо освещена, она увидела краску на  смущенном
лице соседки; рука в перчатке, лежавшая на локте Аннеты, дрожала.
   - Хоть сейчас! Идемте! - решительно сказала Аннета.
   Оробевшая девушка заколебалась, предложила отложить свидание до  дру-
гого раза. Но Аннета взяла ее за руку и потащила за собой.
   - Мы будем одни. Входите.
   В комнате Аннеты Урсула Бернарден остановилась, с трудом перевела ды-
хание, вся как-то съежилась.
   - Мы слишком быстро бежали? Извините, я  всегда  забываю...  Когда  я
поднимаюсь, то всегда бегом, я беру  лестницу  приступом...  Садитесь!..
Нет, здесь, в этом углу, против света, здесь нам - будет лучше.  Отдыши-
тесь! Успокойтесь! Как вы запыхались!
   Аннета смотрела на нее с улыбкой, пытаясь успокоить девушку,  которая
сидела в принужденной позе, застыв от  переполнявшего  ее  смущения;  ее
грудь тяжело поднималась вместе с туго натянутой тканью  платья.  Аннета
впервые присмотрелась к этому лицу, к этому телу, созданным для жизни на
деревенском просторе, увядшим от заточения в четырех  стенах  городского
жилища. У нее были грубоватые черты лица, тяжелые формы, но в деревне, в
усадьбе ее легко можно было вообразить себе жизнерадостной и  деятельной
среди детей и домашних животных; это славное, юное лицо было  бы  прият-
ным, будь оно здоровым, смеющимся, озабоченным,  загорелым,  под  теплой
испариной, покрывающей лоб и щеки при свете летнего солнца... Но смех  и
солнце были на запоре. Кровь отлила. И потому особенно бросался в  глаза
курносый нос, толстые губы, неуклюжее, рыхлое, съежившееся тело, которое
боялось двигаться, боялось дышать.
   Видя, что Урсула не решается заговорить, Аннета, чтобы дать ей  время
справиться с волнением, задала ей два-три дружеских вопроса. Урсула  от-
вечала невпопад, смущалась, не находила слов. Ее мысли были  далеко.  Ей
хотелось поговорить о чем-то другом, но она боялась  и  думать  об  этом
разговоре; она страдала, у нее было только одно желание:
   "Боже мой, как бы мне убежать!"
   Она поднялась:
   - Умоляю вас... Позвольте мне уйти! Я не знаю, что  это  у  не  вдруг
пришло в голову. Простите, я вас задерживаю!..
   Аннета, рассмеявшись, взяла ее за руку:
   - Да что вы! Успокойтесь! Куда вам торопиться?.. Неужели  вы  боитесь
меня?
   - Нет, извините, я лучше уйду... Я не могу говорить... Сегодня не мо-
гу.
   - Ну и не говорите. Я ни о чем вас не спрашиваю... Прошу  вас  только
остаться еще на несколько минут. Ведь вам захотелось навестить меня?  Ну
вот я и пользуюсь случаем. Нельзя же так: только вошли - и уже убегаете.
Мы так давно живем с вами рядышком - и ни словом не  перемолвились!  На-
долго я здесь не останусь. Я опять уеду. Дайте хоть спокойно на вас пог-
лядеть! Да покажите же ваши глаза! Ведь я показываю вам свои. Что в  них
страшного?
   Урсула, сконфуженная и расстроенная, мало-помалу успокаиваясь, начала
неловко извиняться за свою застенчивость и  невежливость;  она  сказала,
что не забыла искреннего участия, которое Аннета выказала им  в  прошлом
году, когда их постигло горе, - ее это растрогало, ей  захотелось  напи-
сать Аннете, но она не посмела. В их  семье  не  любят  завязывать  зна-
комства с чужими.
   Аннета ласково говорила:
   - Конечно... Конечно... Я понимаю...
   Урсула, понемногу смелея, перестала запинаться и,  сделав  над  собой
усилие, рассказала, как она страдала все четыре года от войны,  ненавис-
ти, вражды. И хотя она не знает Аннеты, ей почему-то кажется, что ее но-
вая приятельница тоже чужда всему этому...
   (Аннета, не говоря ни слова, тихонько взяла ее за руку.)
   ...Но вокруг себя она не находит места, где бы ей легко дышалось. Да-
же ее родные - это очень добрые люди-все свои помыслы  сосредоточили  на
мести (она поправилась), - нет, на беспощадной каре!  Смерть  несчастных
сыновей озлобила их. Слово "мир" выводит их из себя. И больше всех кипит
злобой ее сестра Жюстина, с которой она с детских лет живет в одной ком-
нате; они всегда были откровенны Друг с другом. Каждый вечер перед  сном
она громко молится: "Боже, дева Мария, архангел Михаил, сотрите их с ли-
ца земли!.." От этого можно с ума сойти! А ей, Урсуле, еще надо прикиды-
ваться, будто она присоединяется к этим молитвам, иначе ее будут укорять
за равнодушие к горю родных, к смерти двух братьев...
   - Нет, я не равнодушна!.. Именно потому, что я несчастна, мне  хочет-
ся, чтобы и другие не страдали...
   Она неуклюже выражала трогательные мысли. Аннета, для которой они бы-
ли не новы, соглашалась с ними, выражала их яснее. Каждое ее слово  было
отрадой для Урсулы; она молча слушала. И, наконец, доверчиво спросила:
   - Вы христианка?
   - Нет.
   Этот ответ поразил Урсулу.
   - Ах, боже мой!.. Значит, вы не можете меня понять!..
   - Дитя мое, нет надобности быть христианкой, чтобы понимать и  любить
все человечное.
   - Человечное!.. Этого недостаточно! Разве зло не человечно? А люди?..
Я боюсь их... Посмотрите, какие жестокости, какие  ужасы  они  творят!..
Искупить их можно только кровью Христовой.
   - Или нашей. Кровью любого человека-мужчины или женщины,  -  если  он
приносит себя в жертву другим.
   - Если он делает это во имя Христа.
   - Какое значение может иметь имя?
   - Но если это имя бога?
   - А какая цена богу, если он не живет в каждом из тех,  кто  приносит
себя в жертву? Если бы хоть один из этих людей - я говорю: хотя бы один,
- был вне бога, как узки были бы пределы этого бога! Человеческое сердце
было бы шире.
   - Нет, ничто не может быть шире бога. Все добро - в нем.
   - Значит, достаточно одного добра.
   - Кто мне укажет, в чем добро, если вы отнимете у меня бога?
   - Дорогая! Ни за что на свете я не хотела бы отнять его у вас.  Пусть
он будет с вами! Я чту его в вас. Неужели вы думаете, что  у  меня  есть
желание поколебать вашу опору?
   - Тогда скажите мне, что вы тоже верите в него.
   - Дитя мое! Как же я скажу, что верю в то, чего не знаю? Ведь  вы  не
хотите, чтобы я вам солгала?
   - Нет. Но верьте, верьте, умоляю вас!
   Аннета ласково улыбнулась.
   - Я действую, дорогая. Мне нет надобности верть.
   - Действовать - значит верить.
   - Может быть. Тогда это мой способ верить.
   - Действие, если оно не освещено светом Христовым, всегда может  ока-
заться заблуждением или преступлением.
   - И вы думаете, что Христос удержал верующих от заблуждений  и  прес-
туплений? В эти четыре года?
   - Ах, не говорите! Я знаю, знаю. Так мало истинных христиан! Это  пе-
чальнее всего! Среди известных мне людей вряд ли насчитаешь и двоих. Это
меня пугает, убивает! Ужас  и  горе  обуревают  меня.  Ужас  перед  этой
жизнью. Ужас перед этими людьми. Я хотела бы искупить их страдания. Я не
могу больше оставаться среди них, я не умею действовать, как вы:  всякое
действие внушает мне страх. Я не создана для жизни в этом мире.  Я  хочу
уйти. Я уйду, я удалюсь в монастырь кармелиток. Отец согласен, мать пла-
чет, а сестра меня осуждает, но я не могу больше жить со своими: мне ка-
жется, что они каждую минуту терзают Иисуса Христа!.. Боже  мой,  что  я
говорю? Не верьте мне, госпожа Ривьер!.. Они меня любят, и я их люблю, я
не имею права судить их... Нет, не слушайте меня!.. Ах! Будь вы  христи-
анкой!..
   Она закрыла лицо руками.
   Аннета по-матерински утешала девушку, положив руку на  ее  склоненный
затылок. Она говорила:
   - Бедная крошка! Да, вы правы.
   Урсула подняла голову:
   - Вы не браните меня?
   - Нет.
   - Это хорошо, что я ухожу?
   - Может быть, так для вас будет лучше.
   - И вы не осуждаете меня за то, что я удаляюсь,  вместо  того,  чтобы
действовать, как вы?
   - Это тоже действие. Каждый действует по-своему! Я не из тех, кто  не
допускает, что молитва - действие. Хорошо, что в некоторых душах еще цел
священный огонь божественного созерцания: он открывает шлюзы  на  потоке
крови, отделяющем нас от всего вечного. Вы будете молиться за  нас,  моя
девочка, мы за вас - действовать! И, может быть, окажется, что мы с вами
- слепой и паралитик!
   Урсула склонилась и с благодарностью поцеловала ей руку. Аннета обня-
ла ее. Проводила до двери. Урсула, вздохнув, сказала:
   - Ах, зачем, зачем вы не христианка! Но в дверях прибавила:
   - Вы христианка.
   - Не думаю, - ответила Аннета улыбаясь.
   Урсула, взглянув на нее засветившимися глазами, произнесла:
   - Бог избирает тех, кого хочет. Он не спрашивает, чего хотите вы!
   Аннета не получала писем от Франца со  времени  своего  отъезда.  Это
огорчало, но не удивляло ее. Уж такой он человек, ничего  не  поделаешь!
Взрослый младенец дулся; дулся в отместку ей: молчание было его надежным
оружием, оно накажет ее и, быть может, заставит поскорее вернуться.  Ан-
нету эта тактика смешила, и (хитрость за хитрость!)  она  прикидывалась,
что не замечает ее. Она писала ему раз в  неделю  в  ровном,  сердечном,
жизнерадостном тоне и планов своих не перестраивала. У нее было  желание
свидеться с ним, но она считала безрассудным уехать теперь, когда столь-
ко обязанностей удерживало ее в Париже. Она решила дождаться лета, когда
у нее будет оправдание перед самой собой: поездка в горы принесет пользу
Марку, который слишком долго пробыл взаперти, в четырех  стенах.  Но  не
представляла себе, как будет тяготить ее это ожидание.
   После ее возвращения пошла уже четвертая неделя, когда вдруг  получи-
лось письмо от Франца... Наконецто! Аннета, улыбаясь, ушла в свою комна-
ту прочесть его. Сколько упреков, какую бурю гнева  придется  ей  выдер-
жать!..
   Нет, Франц не упрекал ее ни в чем. И не сердился на нее.  Воплощенное
спокойствие, учтивость, благовоспитанность. Чувствовал он себя хорошо. И
советовал Аннете остаться в Париже...
   Пока писем не было, Аннета была спокойна. Прочитав полученное письмо,
она встревожилась.
   Почему - она и сама не понимала. Ей следовало бы порадоваться, что он
не проявляет нетерпения. Но теперь ей самой уже  не  терпелось.  Она  не
могла удержаться, чтобы не ответить ему сейчас же.  Разумеется,  она  не
оказала ни слова о том, что ее беспокоило (да и знала ли она, что беспо-
коит ее?), - она шутила: раз он не так уж жаждет повидаться с  ней,  она
не приедет до конца года. Аннета ждала, что от Франца  получится  обрат-
ной, почтой негодующее письмо... Ни протестов, ни писем не последовало.
   Аннета потеряла покой. Она считала оставшиеся до лета недели. Она на-
писала г-же фон Винтергрюн под тем предлогом, что ей хочется  убедиться,
правду ли пишет ей Франц о своем здоровье. Г-жа фон Винтергрюн ответила,
что милый г-н фон Ленц совершенно здоров, что скорбь по ушедшим  в  этом
возрасте, слава богу, быстро улетучивается, что он любезен и жизнерадос-
тен, живет теперь в одном доме с ними и они  считают  его  членом  своей
семьи...
   Аннета успокоилась за Франца. Но это спокойствие не радовало ее. Пло-
хо ей спалось в ту ночь, да и в последующие. Она пожимала плечами и  от-
махивалась от мысли, неизвестно откуда взявшейся. Но мысль,  назойливая,
смутная, нет-нет да и возвращалась. Чувство собственного достоинства це-
лую неделю побеждало. Потом, проснувшись в  одно  прекрасное  утро,  она
сдалась. Она решила уехать. Без всяких предлогов и оправданий.  Так  на-
до...
   Как раз в эти дни Марк был полон жгучим  желанием  сблизиться  с  ма-
терью. Первые недели он упустил - надеялся на случай, но случай  все  не
подворачивался. Теперь он уже думал о том, как бы подтолкнуть случай. Но
такие вещи легко делать вдвоем. А он участвовал в игре один: мать была к
ней совершенно равнодушна. Он ходил за  ней  по  пятам,  подстерегал  ее
взгляд, угадывал ее желания. Неужели она не заметит  его  нежности,  его
забот? Ведь прежде он был не очень-то щедр на них. Быть может, она и ви-
дела их, быть может, она бессознательно отмечала эти впечатления, храни-
ла их для более благоприятных дней, когда у нее будет время... Но сейчас
у нее времени не было. Ее грызла забота. Марк безуспешно пытался вернуть
себе эту ускользающую от него душу. Он терял мужество. Нельзя без  конца
одному забегать вперед, надо, чтобы и партнер помогал вам... И  вот  он,
устроившись в каком-нибудь уголке, смотрел оттуда, забытый,  на  профиль
матери, которая пришивала оторванные пуговицы к его курткам. (Она  забо-
тилась о нем, думая о других. Ах, насколько было бы лучше, если  бы  она
думала о нем и не обращала внимания на его вещи!..)  Он  всматривался  в
это лицо, омраченное заботой... Заботой о  чем?  От  каких  воспоминаний
складки легли на ее щеки? Какой образ прошел перед ее глазами? В  другое
время зоркая Аннета уловила бы этот неотрывно следивший за  ней  взгляд.
Но ее чувства были уже не здесь. Она работала в каком-то полуоцепенении.
Когда молчание начинало ее тяготить, она обращалась к Марку с  вопросом,
какие обыкновенно задают матери, и с отсутствующим видом  слушала  ответ
или же советовала ему погулять, не упускать погожего дня. И как раз в ту
минуту, когда Марк собирался заговорить. Он вставал подавленный. Ему  не
в чем было упрекнуть ее. Да, нежная - и чужая. Ему хотелось  обнять  ее,
хорошенько встряхнуть, куснуть за щеку или  за  кончик  уха,  чтобы  она
вскрикнула от боли.
   "Я здесь! Поцелуй или ударь меня! Люби или ненавидь! Но  будь  здесь,
со мной! Вернись!.."
   Она не возвращалась.
   Марк решил взять себя в руки. Он заговорит с ней в следующее  воскре-
сенье, после обеда.
   И как раз в это воскресенье мать неожиданно заявила  ему  утром,  что
уезжает... Она уже укладывала чемодан. Смущенно сослалась на  полученные
из Швейцарии известия, приходится уехать раньше срока. Она не  вдавалась
в подробности, а Марк не расспрашивал ее... Он окаменел от удивления.
   Всю неделю Марк ждал этого дня. Он плохо  спал;  ночью,  проснувшись,
повторял в уме то, что скажет ей. И вот... Опять разлука - и прежде, чем
он заговорил с ней! Ведь в последний день, в сутолоке и спешке, это  уже
невозможно. Ему нужно время, целый вечер,  чтобы  собраться  с  мыслями,
нужно почувствовать, что мать целиком с ним. Как она будет слушать  его,
следя рассеянным взглядом за стрелкой  часов,  приближающейся  к  минуте
отъезда?..
   Марк до того привык обуздывать свои чувства, что встретил ошеломившую
его новость без внешних признаков удивления. Он молча помог матери  уло-
житься. Лишь в последнюю минуту он почувствовал, что в  силах  совладать
со своим голосом, и непринужденно сказал:
   - А ведь ты обещала мне остаться до каникул. Ты украла у меня три ме-
сяца...
   (К этой обидной мысли он так часто возвращался!)
   Аннету этот тон обманул - она приняла слова сына за обычное выражение
родственной вежливости; теперь, в час расставанья,  уверенный,  что  она
уедет, он говорит:
   "Останься!"
   Она ответила тем же дружелюбным тоном:
   - Напротив, я тебе дарю их.
   Эта несправедливость больно задела Марка, но он  ничего  не  ответил.
Какой смысл возражать? Ведь она сказала то, что он и сам думал бы полго-
да назад. Откуда ей знать, что он уже не тот?
   Позже она вспоминала, с каким серьезным выражением он смотрел на нее,
стоя у окна вагона. Сильвия тоже была на вокзале и тараторила без  умол-
ку. Аннета ей отвечала. Разговаривая с сестрой, она видела неподвижного,
немого сына, не спускавшего с нее глаз. Она все еще чувствовала на  себе
этот взгляд, когда поезд умчался в ночь, и две фигуры, из которых  рукой
махала только одна, растаяли во мраке.
   Марк вернулся домой вместе с, теткой. Она думала вслух, не очень сле-
дя за своими словами. Она привыкла (даже чересчур  привыкла!)  принимать
племянника за мужчину. Она говорила:
   - Друг мой, мы для нее уже не существуем. Она думает о ком-то другом.
У нее неистовое сердце.
   Эти слова сделали Марку больно. Он резко перебил ее:
   - Это ее право.
   Он уже слышал от Сильвии историю с военнопленным: ему было  известно,
что Сильвия, как и другие,  сводила  все  к  любовному  похождению.  Он,
единственный из всех, думал иначе. Он один верил, что его мать повинова-
лась более высокой силе. И насмешливый тон  Сильвии  оскорбил  его,  как
будто заподозрили жену Цезаря. Но, чем пускаться в споры,  он  предпочел
оправдать мать, что бы она ни сделала...
   "Это ее право... "Мы для нее уже не существуем..." Это я виноват... Я
потерял ее. Меа culpa..."
   Но если он покаялся, то лишь для того, чтобы сейчас же вскинуть голо-
ву и сказать:
   - Я верну себе потерянное рано или поздно,  с  ее  согласия  или  на-
сильно.
   В пути Аннета была спокойна. У нее теперь выработалось  инстинктивное
уменье стряхивать с себя мучительные мысли: она их не отметала - она  их
временно откладывала.
   Только у самой станции она почувствовала тревогу. Она смотрела в окно
мчавшегося поезда, как приближается знакомый  игрушечный  вокзал...  Да,
все было то же, все так, как запечатлелось в ее памяти. Игрушечный  вок-
зал стоял на своем месте. Но его не было...
   С границы Аннета послала Францу телеграмму о  своем  приезде.  Но  во
время войны у бога-вестника были на ногах вместо крылышек тяжелые сапоги
со свинцовыми подошвами... Да и можно ли полагаться на  милого  мальчика
Франца!.. Аннета не удивлялась; тем не менее она была разочарована.
   Она вышла на дорогу, ведущую к шалэ. Уже пройдя половину  расстояния,
она завидела приближающегося Франца. Чувство радости вспыхнуло и  тотчас
погасло; Франц был не один - его сопровождала барышня Винтергрюн. Франц,
несколько опередив ее, поцеловал руку Аннете  и  галантно  извинился  за
опоздание. Аннета хотела подтрунить над ним, но запнулась: за ней следи-
ли глаза чужой девушки. Она обернулась. Та, гордо  выпрямившись,  ждала.
Глаза Аннеты встретились с жесткими голубыми глазами, жадно искавшими на
ее лице следов замешательства. Обе женщины, натянуто  улыбаясь,  обменя-
лись изысканными любезностями. Пошли втроем. Все были милы друг  с  дру-
гом. Поболтали о том, о сем... Аннета после не могла  вспомнить,  о  чем
они говорили. Дома ее оставили одну, под тем весьма благовидным  предло-
гом, что она нуждается в отдыхе, а Франц из учтивости проводил домой де-
вушку. Уговорились собраться у г-жи фон Винтергрюн, пригласившей  Аннету
поужинать.
   Аннета, войдя в свою комнату, остановилась перед зеркалом. В шляпе, в
дорожном пальто. Она смотрела, не видя себя. Она думала... Нет,  она  не
думала!.. Она засмеялась нервным смешком, попыталась  стряхнуть  с  себя
гипнотическое состояние, но сейчас же снова в него впадала:  от  зеркала
она оторвалась лишь для того, чтобы замереть у окна, глядя на горы и не-
бо, которых она еще не видела; шляпы и перчаток она так и не  сняла.  На
нее навалилась усталость... Она прорыла в ней пустоту. Думать можно  бу-
дет завтра...
   Но думать пришлось уже вечером, за ужином - думать о том, как  скрыть
от других овладевшую ею мысль. Значит, сама-то она уже  все  понимала...
Как томительна была эта любезная болтовня! Аннету  осыпали  вопросами  о
поездке, о Париже, о настроениях и модах, о ценах на продукты  и  сроках
войны. Говорили, говорили, и было так ясно, что все (за исключением, мо-
жет быть, Франца) лгут! Как ни старались обе женщины не смотреть друг на
друга, взгляд Аннеты то и дело встречался с невыносимо тяжелым  взглядом
девушки, наблюдавшей за ней. Не было ни одной складочки на лице  Аннеты,
которую та не отметила бы. Но она не нашла их столько, сколько ей  хоте-
лось. Усталость Аннеты, подстегнутой задором борьбы, совершенно исчезла.
Ее нежная кожа снова сияла свежестью, золотилась. Аннета улыбалась,  она
почувствовала уверенность, точно набралась сил,  помолодела.  А  девушка
казалась старше своего возраста. Черты ее лица жестче. К  ее  горделивой
уверенности примешивалась какая-то судорожная натянутость. Она старалась
оттенить свои преимущества. Но, неумеренно оттеняя, свела на нет.
   С Францем она подчеркнуто фамильярничала. Анвета насупилась.  Это  не
укрылось от Эрики фон Винтергрюн. Она записала себе очко.  Но  этого  ей
было мало. Когда поднимались из-за стола, она, из-за  своей  самонадеян-
ности, сделала промах: увела Франца,  робкого  и  рассеянного,  от  г-жи
Ривьер, которую он рассматривал, словно только что открыл  ее.  Уединив-
шись с ним в маленькой смежной гостиной, Эрика взяла его  в  плен.  Г-жа
фон Винтергрюн старалась отвлечь Аннету, взгляд которой следовал за Эри-
кой. Нагнувшись к уху Франца с наигранным смехом, девушка, казалось, по-
веряла ему какие-то коварные тайны и  скользила  по  лицу  Аннеты  косым
блестящим взглядом. Г-жа фон Винтергрюн шептала:
   - Милые дети! Они не могут оторваться друг от друга...
   Она осторожно выспрашивала г-жу Ривьер о Франце, но при этом выказала
полную осведомленность о его денежных делах и родственных связях.
   Аннета, безмятежно спокойная во всех своих движениях, но с бурей гне-
ва в душе, до странности ясно видела все вокруг, будучи  слепа  к  тому,
что бурлило в ней самой. Она  спокойно  поднялась;  продолжая  разговор,
стала рассматривать стоявшие на пианино фотографии; машинально приподня-
ла крышку инструмента, чтобы взглянуть на марку; машинально  попробовала
его, прошлась пальцами по клавишам. И вдруг ударила по ним. И не  только
по ним. Каждый из троих принял этот удар-прямо в грудь. Чужачка  бросила
им в лицо:
   "Я здесь..."
   Властный порыв ветра... Три мощных аккорда. Три  вскрика  разбуженной
страсти... Потом молчание, жалоба... С горных вершин, уходящих в пустын-
ное небо, она струит, как гряду  облаков,  медленные  потухающие  арпед-
жио... Колдовская сеть погружается, уловляя души...
   Аннета, сама попавшая в эту сеть, слушала, наклонившись над  звучащей
бездной, как нечаянные аккорды сплетаются  в  "Ьатеп1о"  [77]  -  начало
увертюры к "Манфреду".
   Франц бросился к Аннете. Музыкант по природе, как все  немцы,  он  не
устоял перед магическим призывом. Он взволнованно смотрел на Цирцею, вы-
зывавшую духов...
   Аннета уже много лет не играла. В молодости она  была  хорошей  музы-
кантшей. Но ей пришлось продать свой старый рояль. Годы  забот,  тяжелый
труд оставляли ей мало досуга для игры. А во время войны у нее даже воз-
никло какое-то отвращение к музыке: ей казалось, что грешно играть в го-
дину всеобщих бедствий Когда ей случалось открыть рояль, она играла  ук-
радкой, как будто совершая преступление. Но власть  звуков,  оттого  что
разум осуждал ее, становилась еще сильнее. В такие минуты музыка,  каза-
лось, опрокидывала Аннету и, как возлюбленную, сжимала в своих объятиях,
неподвижную, с пылающими губами; она чувствовала кипение потока, мчавше-
го ее, и только краешком сознания следила  за  убегавшими  берегами,  за
опасными водоворотами; тело становилось связанным, скованным. А вся сила
воли сосредоточивалась во взгляде...
   Этот беспокойный, этот жесткий взгляд оторвался от клавиш, с  которых
струилась волна звуков, и медленно обвел лица всех троих: Франца, взвол-
нованного, покоренного, Эрики, снедаемой гневом и страхом, и  изумленной
матери, которая искала разгадки... Взгляд Аннеты вонзился в них, а демон
души все еще говорил руками...
   В том месте прелюдии, где элегическое "Ьатепlо" переходит  в  лихора-
дочный порыв, где ускоряется ритм, зреет страсть и набат возвещает втор-
жение грозной стихии в ту самую минуту, когда  рушится  плотина.  Аннета
прервала игру; ее пальцы посреди фразы вдруг застыли на клавишах, в нас-
тупившем безмолвии духи аккордов  еще  влачили  сломанные  крылья...  Но
крылья упали, повисли... Последние трепещущие отзвуки... Аннета  встала.
Она показалась себе смешной.
   Франц горячо и смущенно просил ее продолжать Г-жа фон Винтергрюн  без
особой горячности заставила себя учтиво поддержать  эту  просьбу.  Эрика
молчала, рот ее казался злым, губы были сжаты Аннета посмотрела на  них,
потом сказала, холодно улыбнувшись:
   - Пойду к себе. Я устала.
   Она задержалась взглядом на Франце, у которого был вид послушного ре-
бенка:
   - Проводите меня.
   Уходя, она видела во взгляде девушки тоскливый страх, ненависть...
   Они шли рядом, под холодными звездами. Молчали. Бездна  пространства,
раскинувшегося вокруг них, была как бы продолжением бездны звуков.  Ноч-
ной Эреб и огненные рыбы... Они не сказали друг другу ни слова до самого
порога... Тьма... Они были частицей этой тьмы... Он пробормотал:
   - Покойной ночи...
   Вдруг перед ним метнулась тень - и сомкнулась вокруг  него.  Их  губы
слились...
   Аннета исчезла. Он стоял один перед захлопнувшейся дверью. Он ушел  в
ночь...
   Без единой мысли в голове она поднялась в свою комнату. Нет, нет!  Не
думать! Еще нельзя!..
   Было холодно. Было темно. Усталость  давила,  как  надгробная  плита.
Густой мрак затопил сознание: Аннете казалось,  что  она  погружается  в
плотные волны нефтяного озера... Тяжелыми руками она судорожно сорвала с
себя платье и не подняла его. Опустив голову на подушку и выключив свет,
она увидела в черном небе Колесницу, и в мозгу у нее  сверкнула  молния:
это уже было, это прошлое... Как будто камень оторвался... Ах! Она  упа-
ла.
   Но как раз в это мгновение (было ли это мгновение?) сжавшееся  сердце
вздыбило сознание. Она увидела, что сидит на постели, прижав руки к гру-
ди...
   - Нет! Это невозможно!.. - кричала она.
   Что невозможно?.. Она ждала, когда пройдет сердцебиение. Но оно  про-
ходило и снова начиналось. И пока она ждала,  Колесница,  опрокинувшись,
скатилась с горизонта. Одно лишь заднее колесо еще оставалось над макуш-
кой холма... Стиснутые пальцы Аннеты царапали грудь, она продолжала  ти-
хонько стонать:
   - Нет, это невозможно...
   Что невозможно?.. Она знала - что...
   "Значит, я лгала себе? Попалась на удочку?.. Еще раз?.. Значит, я лю-
била его!.."
   Стало быть, вот что прикрывалось материнской любовью, которой она об-
манывала себя! Стало быть, они угадали - Марсель Франк, Сильвия, все эти
безнравственные парижане, учуявшие своим насмешливым умом  нечистую  по-
доплеку ее преданности!..
   "Но ведь я на самом деле забывала себя, я всю себя отдавала, не  ожи-
дая награды, я считала себя бескорыстной!.. А корысть  воровски  пробра-
лась в мой дом. Я была не сообщницей, я прикидывалась, что сплю, а  сама
слышала крадущиеся шаги страсти. Уверяла себя: "Я люблю его ради него...
- а любила ради себя! Я хочу его взять. Хочу!.. Но ведь это  же  смешно!
Кто это "я"? Кто "хочет"?..  Я,  мои  седины,  тело,  покрытое  дорожной
пылью, я, с моим никчемным опытом и муками, я, отделенная от него  расс-
тоянием в двадцать лет. На глаз этого ребенка оно, должно быть,  неизме-
римо!.. Стыдно и больно!.."
   Она была раздавлена своей униженностью.
   Но потом вдруг возмущенно вскинула голову:
   "Почему?.. Разве я этого желала? Разве я  этого  искала?..  Почему  я
сражена? Почему я вся  пылаю?  Откуда  эта  жажда  любви?  Эта  голодная
страсть? Почему мне дано нестареющее сердце в этом стареющем теле?.."
   Она стискивала руками грудь. Как настигнуть природу-этого паука,  ко-
торый держит тебя? Если он в этом теле - Аннета его истерзает. Но  разве
поймаешь в сеть океан?
   Она вскипела!
   "Я люблю... Да, люблю... Я еще  стою  любви!..  Достаточно  вспомнить
ревность, страх этой девушки... Я его взяла - и держу. Если я захочу, он
будет мой. Я хочу. Я люблю. Это мое право".
   Право? Ее вдруг удивило это смешное слово. Право - это выдумка, кото-
рую сфабриковал человек, когда создавал общество! Красное знамя взбунто-
вавшегося раба в непрерывной войне, которая еще со времен Прометея всег-
да кончалась поражением! Или же лицемерие более сильного, который  унич-
тожает более слабого, повергает его во прах,  пока  не  будет  повергнут
сам! Для природы право не существует. Эта равнодушная сила питается мил-
лионами живых существ. Аннета была ее жертвой - одной из миллионов.  Она
могла отсрочить свое поражение на один день, на один час - за счет  дру-
гих. Но поражение неминуемо. И стоит ли его оттягивать  ценою  страданий
других жертв?..
   Она крикнула:
   "А почему не стоит?.. Один день, один час обладания, пусть один  даже
миг - разве это ничто? Вечность содержится в одном мгновении,  как  все-
ленная - а одном существе... А муки одной жертвы, твоей соперницы, кото-
рой ты мстишь, - это разве ничто, разве ничто? Это ускользающее счастье,
которое похищает воровка, - ничто? Похитить его в свою  очередь,  причи-
нить ей боль, уничтожить ее, - это ничто?"
   Хищные птицы тучей обрушились на нее с хриплым клекотом. Жгучая  гор-
дость, злая радость ревности и мести... хлопанье крыльев, вопли оглушили
ее... Откуда они взялись?..
   "Все это - во мне!.."
   Она почувствовала и гордость и страх, - ожог, как  от  расплавленного
свинца, наслаждение страданием почти до обморока, мучительное удовлетво-
рение. Она ничего не делала, чтобы стряхнуть с себя эти чувства. Да и не
могла. Она была неподвижна, как покойник, под натиском алчных птиц,  ос-
паривавших друг у друга в поле ее останки. Их было две стаи,  враждебные
и родственные: Жажда обладания и Голодное самопожертвование. Самопожерт-
вование тоже, как и его соперник, было наделено острыми когтями  и  про-
жорливым клювом. И добро и зло (которое же из них - добро? И  которое  -
зло?) носили на себе клеймо свирепой бесчеловечности.
   Скрестив руки, нагая, распростертая, она ждала, - издыхающее животное
над стаей воронья...
   Ожидая, она смотрела. Ничто - ни испуг, ни страсть - не  замутило  ее
зрения. Она видела себя голой. И поняла, что дурила себя с первой же ми-
нуты. Она знала, что любит его, она всегда это знала. С каких  пор?..  С
той минуты, как Жермен предостерег ее: "Не любите его уж очень"? Задолго
до этого! Со времени бегства? Задолго до  этого!..  Что  же  значит  это
удивление, это добродетельное удивление, которое она только что разыгра-
ла, открыв ее в себе, "эту давно уже лелеемую любовь?.."
   "Комедиантка!.. Как ты лжешь!.."
   Аннета презрительно рассмеялась. Как она ни страдала, ясный ум и иро-
ния предъявляли свои права. Диалог вели чувство, которое хитрит, и суро-
вый, насмешливый судья - тот, что безжалостно изобличает и ясно видит.
   Но оттого, что видишь свою страсть, она не умирает  хотя  бы  на  час
раньше, - только горечи прибавляется.
   Ночь прошла. День спугнул диких птиц. Но они сидели на деревьях  вок-
руг, они грозили друг другу. Ни одна из стай не сдавалась. Каждая  крик-
ливо предъявляла свои права. Аннета, изнуренная, оглушенная,  поднялась.
Она ни о чем не думала. В ушах стоял шум. Она сидела и ждала.
   Пока не показался Франц. Она увидела его в окно, на дороге. Она  зна-
ла, что он придет.
   Он подошел к дверям. Он посмотрел на двери. Неуверенно потоптался  на
месте. Ушел... Сделал шагов тридцать, остановился, вернулся. Она  видела
сквозь занавески его  взволнованное  лицо,  лихорадочную  неуверенность,
смятение. У дверей он помедлил и шагнул вперед, чтобы войти. Но  не  во-
шел. Он поднял глаза и взглянул на окно Аннеты - та отшатнулась. Она уже
не слышала ничего, кроме гулкого биения двух сердец. Но ее сердце стиха-
ло: несколько медленных тяжелых ударов - и дыхание стало  выравниваться.
Она видела Франца из-под опущенных век: растерянного, полного  страстных
желаний, слабого. И почувствовала к нему признательность - сострадание -
презрение...
   Несколько минут спустя, когда она решила снова взглянуть  на  дорогу,
его уже не было. Но она не сомневалась, что он занял пост на повороте  и
наблюдает за дверью, дожидаясь, пока она выйдет...
   И тогда в небесах пронесся шум тяжкого лета. Птицы умчались.  Разбой-
ничья стая, населявшая душу Аннеты, покинула ее. И душа осталась пустой,
как дом, из которого вывезли мебель. Дверь была настежь открыта. И в нее
вошли чувства, образы. Вошла боль, искаженнее судорогой лицо  Эрики  фон
Вннтергрюн, слепое желание Франца... Аннета знала теперь, как велика  ее
власть над этими слабыми детьми. И она ею воспользовалась: в ущерб себе.
   В ущерб себе, но не ради них. Она рассматривала их холодно и  трезво,
стремясь вынести им беспристрастный приговор. Но жесток тот суд, который
чужд доброты и стремится только к справедливости. Аннета судила Эрику  и
Франца без снисхождения. Она отметала (или думала,  что  отметает)  свой
личный интерес и лишь взвешивала возможности счастья для тех двоих... Но
есть много скважин, через которые личный интерес, как его ни гони, возв-
ращается. Аннета не находила Эрику красивой. Да и доброты в ней не виде-
ла. Насчет ее здоровья она делала самые  безотрадные  предсказания.  Она
мысленно раздевала ее. Не та эта жена, которую она хотела бы дать  Фран-
цу... (Хотела бы? Какая насмешка!) Но и к нему Аннета не была  снисходи-
тельна. Она пропустила его сквозь решето. Сколько отходов!  Аннета  была
невысокого мнения о его характере. Строго осудила его за  непостоянство.
Чего ждать в будущем от такого союза?.. Но только  ли  разум  говорил  в
ней?
   Время шло. Аннета все утро оставалась у себя. Она ничего  не  решила.
Решит, когда настанет черед. Довольно думать! Пусть будет пустота.  Мол-
чание...
   В середине дня она встала и вышла. И направилась прямо  к  Эрике  фон
Винтергрюн.
   Она застала ее одну в гостиной. У Эрики екнуло сердце, но она не  по-
казала виду. Как оно сжалось!..
   Тщательно одетая, точно она ждала  гостью,  в  шапке  бледно-золотых,
приглаженных, без единого завитка, волос, оставлявших открытым  упрямый,
выпуклый лоб, всем своим видом выражая надменность и замкнутость.  Эрика
не спеша поднялась и, коротко ответив на приветствие Аннеты, с  холодной
улыбкой указала ей на стул. Она была во всеоружии. Но опытный глаз Анне-
ты умел проникать в самую душу. Обмениваясь с Эрикой обычными  светскими
любезностями, она вкинула взглядом ее худую, вздрагивающую грудь. В  ле-
вом углу рта была зажата, как задорный цветок,  злая  улыбка.  Эрика  не
могла совладать с дрожью бледных губ, прерывистой и путаной речью,  сму-
щением, обидой, испугом, горечью. Аннета медленно, сознательно, без  ма-
лейших угрызений упивалась ее замешательством: ей уже была ясна развязка
драмы... Но эта развязка зависела от нее одной, а она  не  торопилась...
Они говорили о модах, о новых танцах, об особенностях местности, о пого-
де, и Аннета смачивала себе губы кончиком языка...
   Она замолчала, она сделала долгую паузу. Эрика настороженно и  напря-
женно ждала -в этом молчании ей мерещился какой-то подвох. Аннета насла-
дилась острым привкусом последних секунд ожидания. Заранее предвидя, ка-
кое действие окажут ее слова, и упиваясь их сострадательной иронией, она
сказала:
   - Я уезжаю завтра утром.
   Кровь бросилась в лицо Эрике Винтергрюн. Даже лоб залило  краской,  а
кончики ушей заалели, как капли крови. Она уже не  владела  собой  и  не
могла скрыть бурное волнение.
   И Аннета впервые после приезда улыбнулась. Эрика, искоса следившая за
ней все еще подозрительно и опасливо, все еще боясь какого-нибудь ковар-
ного хода, поняла, что в этой улыбке нет вражды. Аннета рассматривала ее
не без насмешки, но с жалостью. Она думала:
   "Как она любит его!"
   Смущенная Эрика наклонила голову - и вдруг опустила ее на плечо Анне-
ты. Аннета положила руку сперва на ее хрупкую шею, потом на тонкие воло-
сы и, ласково смеясь, погладила их. Перед ней был только беззащитный ре-
бенок. Недоверие исчезло бесследно. Эрика подняла на  Аннету  смиренный,
благодарный, радостный взгляд. И Аннета мысленно пожелала ей:
   "Будь счастлива!"
   Каждая из них до дна видела душу другой. И обе уже не стыдились того,
что они разгаданы, - обеим надо было многое друг перед другом загладить.
   Аннета спросила:
   - Когда вы поженитесь? Не надо тянуть.
   И она заговорила о Франце. Она судила о нем с любовью,  но  бесприст-
растно и предостерегала Эрику от ожидавших ее опасностей. Эрика не  заб-
луждалась на этот счет, у нее тоже был зоркий глаз. Они взялись за  руки
и заговорили искренне, начистоту. Эрика не скрывала того, что  видела  в
своем женихе и что пугало ее, но она приняла  твердое  решение  взять  и
сберечь для себя эту обаятельную и изменчивую душу, к которой так  жадно
тянулась. Она заранее принимала все тайные битвы, бессонные ночи, беспо-
койные дни - расплату за счастье, которое ей придется снова и снова  за-
воевывать без всякой уверенности в его прочности.
   Сжимая нервную руку Эрики, Аннета ощущала яростную  энергию,  которую
влюбленная девушка минутой раньше собиралась направить против нее, стре-
мясь любой ценой отстоять свое ускользавшее счастье - счастье всей  жиз-
ни, на которое эта раненая жизнь, эта больная уже не рассчитывала. Анне-
та думала:
   "Это справедливо".
   Она говорила себе:
   "Эта рука в силах удержать и вести того, кого я вверяю ей".
   Эрика, все еще дичась, украдкой устремляла  взгляд  зеленовато-синих,
как лед, глаз, почти лишенных ресниц, с бледными бровями на  щеки,  рот,
шею, грудь, руки Аннеты. И думала:
   "Хороша она... Куда мне..."
   И созревшим за годы болезни инстинктом почуяла, что для этой  женщины
отречься было трудно и что это даже, пожалуй, несправедливо.
   Но эта мысль только промелькнула.
   "Справедливо или нет - оно мое, это счастье!.."
   Аннета поднялась. Она сказала:
   - Пришлите мне Франца. Я поговорю с ним.
   Эрика решилась не сразу. Ее снова  одолели  сомнения.  Она  испуганно
взглянула на соперницу, пристально смотревшую на нее.  Она  видела,  что
Аннета требует полного доверия. Надо было поверить -  или  порвать.  Она
поверила. И кротко сказала:
   - Я пошлю его к вам.
   В последний раз обе женщины взглянули друг на друга, как сестры. И на
пороге обменялись поцелуем мира.
   Час спустя пришел Франц.
   То, что Эрика послала его к Аннете, не удивило его. Он не привык раз-
думывать о чувствах других; его поглощали свои чувства, а, они были  из-
менчивы. Если бы он даже попытался заглянуть в душу обеим  женщинам,  то
признал бы вполне естественным, что его любят обе. Это не накладывало на
него никаких обязательств. Так он думал - и совершенно искренне! Он  был
искренен в любую минуту. Ужасная искренность человека,  у  которого  эти
минуты одна за другой бесследно испаряются!.. Но он от этого не  страда-
ет.
   Сейчас его занимало последнее открытие: руки волшебницы на клавишах и
объятие у дверей дома, под небом... Он пришел возбужденный,  разгорячен-
ный, уверенный в победе. Он выказал и робость и простодушное  тщеславие.
Но его сразу же сбила с толку холодность Аннеты.
   Она не усадила его, приняла стоя; бегло взглянув на себя  в  зеркало,
небрежно пригладила волосы и сказала:
   - Идем!
   Они поднимались в гору дорогой, по которой не раз уже гуляли. Оба бы-
ли отличными ходоками и шли широким шагом. Аннета молчала. Франц  сперва
было присмирел, но быстро оправился. Ему было легко и радостно. Он  вос-
хищался новыми игрушками сердца - этими двумя женщинами (в их  любви  он
был уверен). Как примирить между собой две любви - это уже дело десятое;
оно ничуть не занимало его. Франц так мало сознавал свой  эгоизм  и  так
был полон собой, что, нисколько не стремясь вызвать ревность  в  Аннете,
стал перебирать прекрасные качества  Эрики  и  простодушно  восторгаться
счастливым случаем, который занес его сюда, где он нашел свое счастье.
   Сердце Аннеты сжалось, у нее чуть не вырвалось:
   "За этот счастливый случай другой заплатил жизнью".
   Но она вовсе не хотела терзать его воспоминаниями. Она только  сказа-
ла:
   - Жермен был бы рад.
   Но и это было слишком. Франц огорчился. Ему было бы  приятнее  в  эту
минуту не думать о Жермене. Но раз уж он вспомнил о друге, тень  искрен-
ней печали скользнула по его лицу. И исчезла. Его ум, так искусно  помо-
гавший ему увертываться от всего, что могло  нарушить  его  спокойствие,
подхватил последнее слово Аннеты. Франц сказал:
   - Да, если бы это счастье можно было разделить с ним!
   И печаль и радость были непритворны. Но не успели отзвучать эти  сло-
ва, как уже осталась только радость. Имя друга не было произнесено.
   Аннета вспомнила трезвые слова умершего:
   "Если забвение опаздывает, ему идут навстречу".
   Франц опять заговорил, как влюбленный поэт. Влюбленный в кого? Он го-
ворил одной женщине о другой. Но присутствие Аннеты вдохновляло его  го-
раздо больше, чем образ той, о которой он говорил. Он не спускал с Анне-
ты глаз, эти глаза ласкали ее, он пил воздух, струившийся вокруг нее.  И
вдруг останавливался, пораженный видом, приковавшим к себе жадный взгляд
художника. Он восторгался линиями, оттенками, гармоническими  сочетания-
ми. Но Аннета не останавливалась. Она шла вперед, высокомерная, рассеян-
ная, не поворачивая головы, насупившись. В ней  закипало  раздражение  и
презрение к этим душам артистов, столь изменчивым, что каждое  мгновение
вытесняет у них предыдущее: жизнь и  смерть  проходят  сквозь  них,  как
сквозь сито...
   Она стала подыматься по откосу на скалистую площадку - узкую и  длин-
ную седловину. Поднялась, не переводя духа. Там,  в  вышине,  небо  было
светлое и жесткое, как зрачки Эрики Винтергрюн. Обдувавший  вершины  ве-
сенний ветер, свежий и сильный, струился по  склону,  пригибая  к  земле
длинные стебли трав. Он обжигал лица Аннеты и ее спутника. Они уселись в
ложбинке под защитой купы искривленных, низкорослых  деревьев.  Пастбища
сбегали по круче в долину, где мчался поток. Вверху - круг  белого,  как
металл, неба, обведенный бахромой темных  скучившихся  облаков,  которые
разбивались о горные вершины, как волны об утес.
   Аннета расположилась на траве - дикой мяте,  росшей  среди  жнивья  и
согретой последними лучами заходящего солнца. От бурных порывов северно-
го ветра - и гнева, который разгорался в ее душе, - щеки  ее  раскрасне-
лись. Сидя рядом с Францем, она смотрела не на него,  а  вперед,  высоко
подняв голову и презрительно улыбаясь. Она вся  лучилась  силой  и  гор-
достью. Франц смотрел на нее во все глаза - и прекратил болтовню. Молча-
ние жгло Аннету. Из своего презрительного далека она  ощущала  на  своем
теле огонь взгляда, скользившего по ней. Она  продолжала  улыбаться.  Но
последний порыв страсти налетел на нее, как вихрь на  вершины  деревьев,
распростерших над ней свои крылья. Она сказала про себя этим глазам, ко-
торые видела, не глядя в них:
   "Наконец-то ты открываешь меня!.."
   И крикнула отсутствующей сопернице, которая ждала там внизу,  под  ее
ногами, той, чьи больные ноги не могли бы одолеть крутого склона:
   "Стоит мне только захотеть... и он мой! Попробуй отнять его!.."
   Но она не захотела.
   Вместе с пожаром заката перед ее глазами прошла волна крови. И  немое
безумие погасло, как солнце за горами. Она повела плечами, поднялась  во
весь рост и, стоя на плато, на самом ветру, повернулась к Францу,  кото-
рый шел за ней, как собака. Глаза юноши жадно ждали ее взгляда, молили о
нем. Но, встретив этот взгляд, он увидел в нем только холод, отчуждение.
Аннета заметила, что он разочарован, улыбнулась  ему  и,  встряхнувшись,
посмотрела на него с выражением спокойной материнской доброты.
   - Франц, ты не злой, - сказала она, - но ты  можешь  причинить  много
зла... Ты это знаешь? Пора знать, мой друг!.. Да не ты  один.  Хороша  и
я... Все мы рождаем зло, как яблоня яблоки. Но этот плод  нашего  дерева
надо съедать самим. Уволим от него других!..
   Франц, растерявшись, попытался увернуться от смысла этих  слов  и  от
взгляда, насквозь пронзавшего его. Но взгляд  упорно  сверлил,  а  слова
впивались. Сильной руке легко было наложить отпечаток на его гибкую  на-
туру. Надолго ли? Аннета себя не обманывала. Но сейчас он был  у  нее  в
руках, и она формовала эту душу  сурово  и  нежно.  Ей  доставляло  удо-
вольствие чувствовать под своими пальцами эту мягкую, трепещущую,  живую
глину.
   - Эрика любит тебя, - сказала она, - и ты ее любишь. Это  хорошо.  Но
берегись! Ты одарен опасным уменьем мучить тех, кого любишь, - о, в пол-
ной душевной простоте!.. Это и есть верх мастерства... Надо отучиться от
этого. Ты знаешь, как я привязана к тебе, слишком привязана... Я не умею
лгать. И зачем лгать? Ты ведь и так все знаешь... Я  привязана  к  тебе,
как к сыну, а пожалуй, что и больше... И желаю тебе счастья. Но  видеть,
как ты играешь любовью и по легкомыслию наносишь раны этой девочке,  ко-
торая так предана тебе... Нет, я предпочитала бы видеть тебя  всю  жизнь
несчастным. Она приносит тебе в дар много больше, чем ты можешь дать ей.
Все, чем она владеет. Всю себя целиком. Ты же можешь  отдать  ей  только
часть себя. Вы, мужчины, берете себе лучшее, львиную долю, - для  вашего
мозга, этого чудовища в клетке, этого людоеда, для ваших мечтаний,  мыс-
лей, искусства, честолюбия, для ваших дел. Я не корю вас и на вашем мес-
те поступала бы так же... Но эта частица, которую  вы  приносите  нам  в
дар, - пусть она будет чиста! Пусть она будет прочна!  Не  отбирайте  ее
тотчас после того, как подарили! Не плутуйте в игре! От вас требуют нем-
ногого. Но уж этим немногим хотят владеть. Способен ли ты  дать  ей  эту
малость? Спроси свое тело! Спроси свое сердце! Она  твоя  желанная?  Она
твоя любимая? Так бери же ее? Но и будь взят! Дар за дар! Научись  брать
и хранить навсегда, облачная душа, воплощенный ветер!..
   Франц неподвижно стоял, опустив голову, под градом жестких слов,  под
огнем глаз, в которых теперь заискрился смех. Наконец  Аннета  выпустила
свою добычу. Она весело рассмеялась и сказала:
   - Пойдем домой.
   Они молча начали спускаться с горы. Она шла впереди. Он впился глаза-
ми в ее затылок, смуглый, золотистый. Ему хотелось, чтобы этот спуск ни-
когда не кончился.
   Когда вдали показались первые дома, Аннета остановилась.  Обернувшись
к Францу, она протянула ему руки. Как при первой встрече  в  лагере,  он
склонился и стал осыпать их поцелуями. Аннета высвободила руки, положила
их Францу на плечи, заглянула ему в глаза и сказала:
   - Прощай, дитя мое! Она вернулась к себе одна и решила не  дожидаться
завтрашнего утра, как обещала: она уехала ночью.
   На следующий день Эрика и Франц пришли к ней  проститься.  Но  клетка
уже опустела. Они почувствовали жалость... И облегчение.

   ЧАСТЬ ПЯТАЯ

   Аннета не доехала до Парижа. Она сошла на глухой станции, где  никому
не было до нее дела. В душе у нее царило смятение. Ей надо было подвести
итоги. Найти потерянное направление.
   Ее вдруг придавила усталость последних месяце", беспрерывное напряже-
ние, последний удар, пробудивший в ней жгучее сознание неотвратимо  над-
вигающейся старости и неутоленную потребность в  любви,  любви  цельной,
которой у нее никогда не было. Печаль неопределенная и опустошающая. От-
дать себя всю, без остатка - к чему? Теперь, все отдав и от всего  отка-
завшись, она почувствовала себя до ужаса свободной. Нити порваны. За что
же держаться? Не за что... А хуже всего то, что она потеряла  себя;  она
уже не верила в себя, не верила в свою веру в человечество...  Наихудшая
из катастроф! Насколько это хуже, чем просто потерять веру в человечест-
во!.. Утратив веру, мужественная душа создает себе  другую,  она  заново
отстраивает свое гнездо. Но когда сама душа изменила!.. Рассыпалась, как
песок... В своей пламенной честности непримиримая Аннета казнила себя за
ложь. На языке у нее было слово "человечество", а  жадное  сердце,  этот
паук, подстерегало добычу, раскинув свою паутину. Оказалось, что челове-
чество - это для нее человек, мужчина...  Мужчина...  Первый  встречный,
приветливый, незначительный!.. Ну не смешно ли  это!  Сколько  потрачено
сил на порывы веры и самоотречения, как она рисковала собой и другими  -
и все для того, чтобы угодить в западню! Весь восторг  самопожертвования
- ради этой приманки, ради этого мальчика (его или другого! Случай  изб-
рал орудием его!), и вот уже самопожертвование разубрано, точно кумир, а
желание облачено для полноты удовольствия в отрепья идеализма и  названо
священным именем, ложным именем человечности!..
   Она злобно стискивала зубы. Она возводила на себя  поклеп...  Съежив-
шись, опершись подбородком на кулаки, согнув локти,  она  пила  из  чаши
унижения и поражения...
   Аннета уединилась в маленьком городке, затерявшемся среди полей.  Она
даже не знала его названия. Сойдя с поезда ночью, она пошла наугад и ос-
тановилась в первой попавшейся гостинице. В большой бернской гостинице с
широкой крышей, которая нависала над маленькими, в мелких квадратах, ок-
нами, уставленными цветущей геранью.
   За этой красной ширмой, в тени широкого навеса, смятенная душа понем-
ногу успокоилась и вошла в русло. Но впоследствии она  не  раз  еще  ра-
зобьется о берега. Напрасно ты говоришь себе:
   "Довольно! Я складываю оружие, я больше не защищаюсь. Побеждена. Сми-
рилась... Разве тебе этого не достаточно?.."
   Нет, ей не довольно. Природа напоминает нежданной атакой, что договор
вступает в силу лишь после того, как подписала его она. Аннете еще долго
потом приходилось вести борьбу против тройной муки, которую причиняли ей
нелепая страсть,  вечное  рабство,  отлетевшая  молодость  -  призрачный
огонь, жалкий костер, остылый пепел жизни. По утрам она просыпалась  ус-
талая, немая, изнуренная после ночных бурь...  И  она  не  единственная.
Сколько их вокруг нас - спокойных лиц, днем таких как будто бесстрастных
и холодных - в маске, прикрывающей следы борьбы, которая идет  у  них  в
душе по ночам!
   Наконец все взвешено и подсчитано. Она признала себя банкротом.  Под-
вела итог. Раздираемому ненавистью человечеству, уже издававшему  предс-
мертные стенания, Аннета противопоставила свою душу  -  душу  свободной,
одинокой женщины, которая не поддается ненависти, не  поддается  смерти,
прославляет жизнь, не желая делать выбор между братьями, врагами,  прос-
тирает материнские объятия всем своим детям... Это была великая гордыня.
Аннета переоценила себя. Она была несвободна. Не по  плечу  ей  пришлось
одиночество. Она не была матерью,  забывающей  себя  ради  своих  детей.
Собственного ребенка, свое дитя по крови, она забыла.  Вечная  раба  она
была, лукавая раба, которая прячется  и  жадно,  как  собака,  стремится
удовлетворить свое желание. Хорошо бескорыстие! Ведь ее идеализм оказал-
ся только приманкой, которой ее соблазнила природа, чтобы  хлыстом  заг-
нать на псарню. Она не доросла до того, чтобы сбросить свою  зависимость
от псаря...
   "Ну что ж, пусть! Надо поучиться смирению... Я хотела... Я была не  в
силах... Но захотеть - это уже нечто!.. Я не могла... Может  быть,  ког-
да-нибудь другой, лучше, сильнее меня, сможет..."
   Потерпев поражение и смирившись - до  нового  мятежа,  Аннета  решила
вернуться в Париж.
   В купе она была одна с двумя мужчинами, французами: молоденьким  лей-
тенантом, раненным в лицо, с черной повязкой на глазах и с забинтованной
головой, и его провожатым, санитаром. Это был неуклюжий здоровяк, равно-
душный к страданиям, которыми он пресытился (слишком много он их насмот-
релся). Кое-как пристроив больного в углу купе, он перестал обращать  на
него внимание. Он сразу принялся за еду: уплел несколько ломтей ветчины,
прихлебывая из бутылки вино, а затем снял огромные  башмаки,  растянулся
во весь рост на скамье против больного и захрапел. Раненый сидел на  той
же стороне, что и Аннета. Она видела, как он сделал несколько  неуверен-
ных движений, с трудом поднялся и начал рыться в сетке над головой,  но,
не найдя того, что искал, снова сел и вздохнул. Она спросила:
   - Вы что-то ищете? Не могу ли я вам помочь? Он поблагодарил. Он хотел
найти порошки; его мучила дергающая боль в виске. Аннета растворила  по-
рошок в воде и подала ему. Обоим не спалось.  И  они  разговорились  под
громыхание колес. Их то и дело встряхивало. Устроившись рядом с больным,
Аннета оберегала его от тряски; она набросила  на  его  дрожащие  колени
одеяло. Теплота ее сочувствия оживила его. И раненый, как это бывает  со
всеми заброшенными людьми, когда над ними участливо склоняется  женщина,
не замедлил по-детски излиться ей. Он поверил ей то, чего не  сказал  бы
мужчине, да и ей, пожалуй, не сказал бы, если бы мог ее видеть.
   Пуля пробила ему навылет оба виска. Двое суток он пролежал слепой  на
поле битвы. Понемногу зрение вернулось. А потом опять  стало  слабеть  и
погасло навсегда. Вместе со зрением он утратил  все.  Он  был  художник.
Свет являлся его достоянием, его хлебом. Неизвестно к тому же, не  задет
ли мозг. Его мучат боли...
   И это было еще не самое худшее... Истерзалась душа. Она  плакала  без
слез в объявшей ее тьме, она исходила кровавым потом... У нее  не  оста-
лось ничего. У нее взяли все. Он ушел на войну, не испытывая  ненависти,
из любви к близким, к людям, к миру, к священным  идеям.  Он  шел  убить
войну. Он шел избавить от нее человечество. Даже врагов. В мечтах  своих
он нес им свободу. Он отдал все... И потерял все. Мир над ним насмеялся.
Слишком поздно понял он безмерную неправду, подлую корысть тех, для кого
политика была игрой, а он только пешкой на шахматной доске.  Он  уже  не
верил ни во что. Его околпачили.  И  он,  поверженный,  лежал,  даже  не
чувствуя потребности взбунтоваться... Скорее уйти, скатиться  в  бездну,
не быть и даже не помнить, что ты был) Опуститься на дно ямы,  где  тебя
обнимет вечное забвение!
   Он говорил ровно, усталым, приглушенным голосом, и голос этот  напол-
нял Аннету братским сочувствием...  Ах,  как  много  общего  было  в  их
судьбе, казалось бы такой различной. Этот человек видел в  войне  только
любовь, а она видела только ненависть - и оба принесены в жертву.  Кому?
Чему? Как трагически нелепы подобные жертвы!.. И все же и  все  же!..  В
этом избытке горечи (перед лицам такой катастрофы она едва дерзала приз-
наться себе в этом) есть трагическая радость!.. Нет, недаром мм истерза-
ны, растоптаны, растерты, как гроздья винограда! А если даже,  и  даром,
то разве эnо мало - быть вином? Это Сила, которая пьет нас, - чем бы она
была без нас? Какое устрашающее величие!..
   Наклонившись над слепым, Аннета сказала жгучим шепотом:
   - Да, возможно. Быть самоотверженным - значит  быть  обманутым...  Ну
что ж, пусть лучше обманутым! Меня тоже одурачили. Но я готова  все  на-
чать сначала. А вы?
   Эти слова поразили его:
   - Я тоже! Их руки встретились в пожатии.
   - По крайней мере мы с вами не извлекли выгоды из обмана. Быть  обма-
нутым - в этом есть своя красота!
   Поезд остановился. Дижон. Санитар, проснувшись,  отправился  в  буфет
промочить горло. Аннета заметила, что раненый старается сдвинуть бинт.
   - Что вы делаете? Не трогайте!
   - Нет, оставьте!
   - Что вы хотите сделать?
   - Увидеть вас, пока еще для меня не наступила ночь.
   Он поднял бинт. И застонал:
   - Поздно!.. Я вас не вижу.
   Он закрыл лицо руками, Аннета сказала:
   - Бедный мой мальчик! Вы видите меня яснее, чем глазами. Мне не нужно
было глаз, чтобы узнать вас. Возьмите мои  руки!  Мы  душой  почувствуем
друг друга.
   Он уцепился за ее руку, точно боясь заблудиться. Он сказал:
   - Говорите еще! Говорите со мной! Говорите!  Ее  голос  был  для  его
мертвых глаз как силуэт на стене. Он жадно вслушивался в него, пока  Ан-
нета развертывала перед ним в коротких словах историю сорока лет надежд,
желаний, отречений, поражений, возобновленных битв. Историю  сорока  лет
реальной жизни и мечты (все-мечта!), отложившихся на ее лице.
   "Да, они, должно быть, лепили это лицо, - думал  он.  -  Душа  ставит
свою мету..."
   Теперь он видел перед собой прекраснейшую из своих картин.  Но  никто
другой ее не увидит.
   Аннета умолкла. Они не говорили больше до утра. Незадолго до прибытия
она высвободила свою руку, за которую он все еще держался, и сказала:
   - Я только твой товарищ по несчастью. Но я благословляю  твои  бедные
глаза, благословляю твое тело и мысль, твою жертву  и  доброту...  А  ты
благослови меня! Когда отец бросает своих детей, детям ничего не остает-
ся, как быть отцами друг для друга.
   Марк утром получил телеграмму о приезде матери.
   От волнения его кинуло в дрожь. С тех пор как они расстались, она на-
писала ему только одну открытку из Швейцарии. А он писал ей каждый день.
Но Аннета не прочла ни одного из этих писем. Они валялись  на  почте,  в
отделении "до востребования", в маленьком швейцарском городке, где Анне-
та пробыла всего один день; по рассеянности она забыла  оставить  адрес,
куда переправлять ей письма. От  этого  молчания,  которое  Марк  считал
умышленным, на него повеяло ледяным холодом.
   Он жил в опустевшей квартире матери. Как ни звала его Сильвия, он от-
казался снова перебраться к ней. Он  считал  себя  достаточно  взрослым,
чтобы жить одному. Жить вместе с отсутствующей. Она была вокруг него  во
всем: он безуспешно пытался собрать в единый образ ее невидимые следы на
вещах, мебели, книгах, постели. Безразличие, которое выказывала ему  Ан-
нета, измучило его. Но он не сердился на мать. Впервые  в  жизни  он  не
сердился на другого за несправедливость, жертвой которой  он  был.  Марк
корил только себя; говорил себе, что она была его кладом, который он  по
собственной вине утратил. И на душе у него становилось холодно. Этот ре-
бенок подходил к кровати матери и клал голову на  подушку,  чтобы  лучше
думалось о ней. И чем больше он о ней думал, тем яснее  понимал  разницу
между нею и другими женщинами, которых он любил.
   Он пытался возобновить связь с несколькими  приятелями.  Сблизился  с
Питаном. Ему захотелось разглядеть его до самого дна...  Ах,  как  пусто
было на этом дне! Вера, героизм, достойная пуделя преданность - все было
лишено индивидуальной окраски! Все было лишь тенью, отражением! При пер-
вой попытке вызвать его на откровенную беседу, вникнуть в его недозрелую
мысль, можно было убедиться, что он, как собачка, стоящая на задних лап-
ках, заворожен звонкими словами; убейте ее на месте, она не  отведет  от
прельстившего ее предмета глаз, похожих на бочонки лото... (Нечего и го-
ворить, что Марк был несправедлив! Он был несправедлив от  природы.  Как
все, для кого любить - значит предпочитать! О  справедливости  он  думал
меньше всего.) Марк не чувствовал ни малейшей  симпатии  к  рабам  слов.
Этот маленький Диоген искал человека, который был бы человеком,  который
был бы в каждое мгновение своей жизни самим собой, а не повторял бы, как
эхо, кого-то другого.  А  о  женщинах  не  стоит  говорить!  Это  вечные
serve-pardone.
   Их так и подмывает запутать вместе с собой мужчин  в  липкую  паутину
лжи, которой пользуется Род, это безглазое чудовище с  ненасытной  утро-
бой...
   И вот Марк видел лишь одну (или, может  быть,  это  ему  так  показа-
лось?), которая, с тех пор как он помнил  ее,  билась  в  этой  паутине,
вспарывала ее, вырывалась и,  снова  пойманная,  возобновляла  борьбу...
Свою мать... В эти дни безмолвной беседы с самим собой, в четырех стенах
опустевшей квартиры, из которой она, как ему  казалось,  ушла  навсегда,
он, весь горя, проделывал обратный путь в прошлое по реке воспоминаний и
старался воскресить картину жизни этой женщины за последние годы, одино-
кой жизни с наполнявшими ее неведомыми радостями, скорбями, страстями  и
битвами. Ведь теперь он достаточно хорошо узнал эту душу, и ему было яс-
но, что она никогда не оставалась пустой. Он обрек ее на одиночество, на
замыкание в своем внутреннем мире - какие же у него теперь права на этот
мир? Она привыкла одиноко сражаться, одерживать победы или терпеть пора-
жения и одиноко идти своим путем. Куда вел ее этот путь, который  отныне
будет пролегать где-то вдали от него? Марк так много думал об этом,  так
много думал о ней, что перестал думать о себе. И хотел одного: облегчить
ей этот путь, каков бы он ни был...
   Вот что творилось в душе Марка, когда вдруг  пришла  телеграмма.  Как
один из тех взрывов, которыми отмечались дни в осажденном городе. Не до-
веряя себе, он снова и снова перечитывал телеграмму. Возвращение, на ко-
торое он уже не надеялся, вызывало в нем боязливую радость. Что ее  вело
сюда? Он не смел думать, что она приезжает ради него. Пережитые  разоча-
рования сделали его скромным. Он суеверно полагал,  что  самое  надежное
средство получить желаемое - это не ждать его.
   Аннета не нашла сына на вокзале. Поезд опоздал на  восемь  часов;  он
прибыл на Лионский вокзал в середине дня. Марк пришел и  ушел,  истомив-
шись бесконечным ожиданием. Но ему не  сиделось.  Когда  Аннета  наконец
приехала домой, она не застала его: он только что опять побежал на  вок-
зал. Она поднялась в свою квартиру и стала его дожидаться.  Аннета  была
тронута, увидев, что Марк поставил в ее комнате цветы. Она села, откинув
голову на спинку кресла. В полном изнеможении, она прислушивалась к  шу-
мам на улице и в доме. И впала в забытье... Сквозь  дрему  она  услышала
чьи-то шаги, кто-то бегом поднимался по лестнице.  Вошел  Марк.  У  него
вырвался радостный крик. Аннета, улыбаясь, думала:
   "Тал, значит, он меня любит? "
   Она сделала усилие, чтобы встать. Ноги ее не слушались. Она протянула
к нему руки. Он бросился к ней.
   - Ах, как я ждал тебя. Как ты доехала?
   Аннета не отвечала; она нежно проводила рукой по его щекам,  волосам.
Бросив взгляд на мать, он увидел на ее изнуренном лице  выражение  уста-
лости и боли м инстинктивно понял ее состояние. Вопросы, замечания,  го-
товые сорваться с языка, замерли, Обнимая мать, он поднял ее со стула...
(Какой он стал сильный! А она, как она была  слаба!)  Аннета  встала  и,
опираясь на сына, сделала несколько шагов к окну. В желтом сеете сумерек
ее лицо казалось особенно бледным. Марк сказал:
   - Тебе надо сейчас же лечь...
   Аннета воспротивилась, но голова у нее кружилась, и она позволила от-
вести, почти отнести себя на постель. Марк уложил ее, снял с нее  ботин-
ки, помог расстегнуть платье; она уже не сопротивлялась; хорошо было до-
вериться кому-то, кто хотел за нее, кто любил ее...
   Кто любил ее... Значит, он любит ее?.. Как утомительно думать!..  Она
отложила это на завтра. А Марк, быть может, обрадовался, что есть причи-
на подождать с объяснениями. Но один неотступный вопрос мучил его,  вер-
телся на кончике языка. Он еще не успел задать его, как мать,  улегшись,
извинилась за свою усталость:
   - Стыдно так нежиться!.. Извини меня, мальчик!.. Ведь  какая  я  была
крепкая!.. А сейчас просто не держусь на ногах. Не спала несколько ночей
подряд... Сядь здесь. Расскажи, что ты делал сегодня, как это мы раз ми-
нулись...
   Он стал сбивчиво рассказывать о своей беготне взад и  вперед.  Аннета
не следила за нитью его рассказа. Она перестала понимать слова, но  звук
его голоса баюкал ее. Глаза у нее слипались.  Марк  замолчал,  поднялся,
посмотрел на нее, нехотя отошел. Невысказанный вопрос все еще жег его...
Он вернулся и нерешительно наклонился над спящей. Она открыла глаза. Не-
ловко поправляя подушку, Марк вдруг выпалил:
   - Теперь ты останешься со мной? Она не поняла и с удивлением взгляну-
ла на него. Он повторил, стараясь говорить непринужденно:
   - Ты останешься? Она улыбнулась:
   - Останусь...
   И заснула.
   Марк, облегченно вздохнув, ушел.
   Дверь своей комнаты он оставил приоткрытой. Он слышал ровное  дыхание
матери.
   Марк говорил себе:
   "Она здесь... Она со мной... У меня есть время..."
   В ту же ночь произошел налет вражеской авиации на Париж. Завыли сире-
ны. И в доме началась обычная сутолока, жильцы поднимались и  спускались
по лестнице. Марк вскочил с постели и подошел к матери.  Она  спала  так
крепко, что он не решился разбудить ее. Он думал:
   "Пусть себе бомбы падают! Мы вместе".
   В те ночи, когда он был в квартире один, ему становилось  страшно  во
время воздушных тревог, как он ни храбрился. А теперь (почему?) он испы-
тывал почти удовольствие.
   Наутро Сильвия, беспокоясь о нем, пришла его проведать. Узнав о  при-
езде Аннеты, она обозвала его поросенком (он ревниво утаил от нее телег-
рамму, чтобы мать в первый день по приезде принадлежала ему). Но  Аннета
еще спала, и Марк, как дракон, никого не пропускал  в  ее  комнату.  Шум
спора разбудил Аннету, и Сильвия вошла. У нее было о  чем  поговорить  с
сестрой, но и она сразу увидела, что дождь и вихрь  взбурлили  Реку,  и,
как всегда бережная с теми, кого она любила, Сильвия стала говорить лишь
о том, что могло развлечь Аннету: опыт жизни научил Сильвию, что наилуч-
шее лекарство для смятенной души - это не трогать ее, чтобы  дно  посте-
пенно покрылось песком. Она подшучивала над  Аннетой,  которая  проспала
бомбежку, и ворчала на Марка, этого осленка, за то, что он упрямо  отка-
зывался после отъезда Аннеты покинуть квартиру  матери  и  поселиться  у
нее. Она шутливо намекала, что подозревает его в желании быть  свободным
для ночных вылазок. Марк рассердился. Он сказал, что обещал  вести  себя
благоразумно и не допускает, чтобы его словам не верили: если бы он  за-
хотел развлекаться наперекор Сильвии, так ведь он не ребенок и  не  пос-
теснялся бы сказать ей это в лицо. Потом он пожалел, что  говорит  такие
вещи в присутствии матери, и, смутившись, скрылся в свою комнату.  Когда
он вышел, Сильвия с гордостью сказала Аннете:
   - Что за упрямец! А? Как он похож на нас! Аннета думала:
   "Разве он похож на меня?"
   Она старалась снова войти в колею домашней жизни, но ощущение  душев-
ной разбитости долго не проходило. Она быстро  уставала.  Марк  старался
снять с нее часть забот. Он делал вид, что ничего не замечает, но всегда
оказывался под рукой, когда надо было избавить ее от каких-нибудь утоми-
тельных усилий - переставить мебель или взобраться  на  лестницу,  чтобы
повесить портьеры. Эта бережность была в нем новой чертой  -  новой  для
него, да и для нее; как все очень правдивые люди, он боялся, чтобы Анне-
та не усмотрела в ней  то  преувеличенное  усердие,  от  которого  несет
родственным лицемерием, и тогда он старался принять равнодушный вид. Ан-
нета, растроганная и смущенная, начинала его благодарить, но сбивалась и
кончала холоднее, чем хотела. Оба выжидали, внимательные, ласковые, мало
говоря, исподлобья следя друг за другом... Кто же заговорит? Каждый  бо-
ялся начать разговор, боялся нового разочарования. Марк ничего не  спра-
шивал у матери о ее поездке и неожиданном возвращении. И если она  иног-
да, сама того не замечая, впадала в задумчивость,  он  отворачивался  из
целомудрия, из боязни нечаянно подглядеть, что творится у нее в душе; он
даже удалялся в свою комнату, чтобы не стеснять Аннету. "А когда  Аннета
расспрашивала сына о том, что он делал в ее отсутствие, ему  становилось
больно - она задавала  вопросы,  на  которые  он  уже  ответил  в  своих
письмах. Неужели она так мало любит его, что лишь небрежно пробежала их?
   Если бы не случайное замечание Сильвии, Аннета так и не узнала  бы  о
существовании этих писем. Сильвия иногда навещала  "молодую  чету",  как
она выражалась; видя, что Аннета и Марк "открывают" друг в друге неведо-
мые им раньше чувства, она дала себе слово не вмешиваться и всецело пре-
доставить им самим труд и радость этих открытий. Но уж очень они тянули,
и Сильвия решила подтолкнуть их. Однажды в отсутствие Марка,  разговари-
вая с Аннетой,  она  назвала  их  "влюбленными".  На  возражения  Аннеты
Сильвия, смеясь, ответила:
   - Я не говорю о тебе, жестокосердная! Ты довольна, когда по тебе сох-
нут, это твоя роль.
   - Еще бы! - бросила Аннета.
   Но Сильвия знала, куда гнет.
   - Зато юный твой поклонник, который в твое отсутствие писал тебе каж-
дый день...
   Аннета уже не слушала продолжения. Он писал ей каждый  день!  Она  не
подумала оставить адрес для пересылки писем, и они валяются  там!..  Да,
Сильвия права, у нее жестокое сердце... Она тотчас же затребовала остав-
шиеся в чужом краю письма. Но не хотела, чтобы Марк знал об  этом.  Лишь
бы пакет с письмами не был вручен ему! Аннета сторожила  почтальона,  но
письма долго не приходили; все же ей удалось незаметно выхватить  их  из
рук привратника под носом у Марка, которого она опередила.  Она  дожида-
лась его ухода, чтобы прочесть их.
   Их было восемь. Целый клад!.. С первых же слов глаза Аннеты затумани-
лись слезами. Ей хотелось прочесть все, единым духом, а  читать  она  не
могла. Она попыталась подобрать их по числам, чтобы потом медленно, одно
за другим, прочесть. Но это было ей не под силу. Она проглатывала их как
попало. Выхватив письмо наудачу, Аннета читала его залпом,  перескакивая
через строчки, останавливаясь, жадно возвращаясь к особенно нежным  сло-
вам. Только утолив свой первый голод, она смогла еще раз прочесть их  по
порядку, еще раз упиться ими. От переполнившей  ее  любви,  от  смущения
кровь прихлынула к ее щекам. Как же велика ее вина перед сыном!..
   Нельзя сказать, чтобы Марк был щедр на излияния. Он ненавидел  сенти-
ментальность (тем более что сам подозревал себя в этом грехе). И в своих
письмах воздерживался от нежных слов, готовых сорваться с  его  губ.  Но
мать, которая знала малейшую складку этих губ, волновалась еще  сильнее,
почувствовав узду, которую он наложил на себя. В первом письме он писал:
   "Мама, ты не любишь меня.
   (Сердце Аннеты сжалось.)
   ...Я и сам не люблю себя. Я ничего не сделал для того, чтобы меня по-
любили. И, значит, это справедливо. Но я же твой сын! И я ближе к  тебе,
чем к кому бы то ни было. Я был не в силах сказать  тебе  об  этом.  Так
разреши мне написать! Мне нужен друг. У меня его нет. Мне нужно  думать,
что ты мой друг, даже если это не так. Не отвечай мне! Я не хочу,  чтобы
ты назвала себя моим другом по доброте, из жалости. Я ненавижу  доброту.
Не хочу унижения. Не хочу обмана. И я люблю тебя не за то, что ты добра.
Я не знаю, добра ли ты. Я люблю тебя за твою правдивость...  Не  отвечай
мне! Что бы ты обо мне ни думала, я не могу не писать  тебе.  Пусть  моя
мать не друг мне, я пишу моему другу, я не пишу матери. Надо же мне  до-
веряться кому-нибудь. Слишком многое меня тяготит... Слишком  я  одинок.
Слишком неуклюж! Помоги мне! Я знаю, что ты помогаешь другим. Ты  можешь
помочь и мне! Для этого достаточно выслушать меня. Ответа я не  прошу...
Мне надо много сказать тебе. Я уж не тот, таким был. За последний год  я
сильно, сильно изменился... Когда я взялся за перо, мне хотелось расска-
зать тебе обо всем, что я делал в этом году, о происшедшей во мне  пере-
мене. Но теперь у меня не хватает смелости - так много было  постыдного.
Мне страшно: что, если ты отдалишься от меня еще больше? Ты  и  так  уже
далека! И, однако, придется когда-нибудь открыть тебе все, даже если  ты
будешь меня презирать. Я еще больше презирал бы себя, если бы не сказал.
Я скажу. После. В другой раз. На сегодня довольно. Сегодня я уже  доста-
точно отдал тебе. Целую тебя, моя подруга".
   Этот тон властной любви объял,  взволновал,  покорил  Анкету.  Другие
письма были проникнуты той же страстностью. Марк не решался рассказать о
том, что больше всего волновало его. В каждом письме он говорил:
   "Может быть, сейчас?.. Нет, пока не могу. Не могу! Ведь надо  забыть,
что ты женщина. Друг мой... Хочешь ли ты им быть? Можешь ли?..  Ты  ведь
все-таки женщина, а женщинам я не верю. И не очень-то их уважаю. Прости!
Ты другое дело. С недавних пор! До прошлого года я считал, что ты  такая
же, как все. Я был привязан к тебе (не показывая этого),  но  доверия  у
меня не было. Теперь картина изменилась. Немало я за это  время  увидел,
узнал и, вероятно, угадал. В тебе, в себе, в других... Видишь ли, многое
мне открылось... Слишком даже!.. И, между прочим, много уродливого, отк-
рылись такие вещи, от которых больно. Но я решил, что  лучше  знать  их,
раз это правда. Да, непригляден мир. Женщин я не уважаю.  Мужчин  прези-
раю. Презираю и себя самого. Но тебя - тебя я уважаю. Я  научился  пони-
мать тебя. Я узнал о тебе кое-что, чего ты не говорила мне (не  очень-то
много ты мне говорила!) и о чем мне рассказывала Сильвия. Дошло до  меня
и другое, о чем Сильвия не говорила, о  чем  она  даже  не  подозревает;
Сильвия славная, но такие вещи она не может понять... А я их  понимаю...
(Так мне кажется... Нет, я уверен!) И от этого мне многое стало ясно  во
мне самом, чего я раньше не понимал... Ах, как это все  бессвязно,  все,
что я пишу тебе!..
   (От досады его перо вонзилось в бумагу и продырявило ее.)
   ...Как трудно рассказывать о себе и издалека и с глазу на глаз!  Язык
скован. Мне кажется, что легче было бы  объясниться,  если  бы  ты  была
здесь, передо мной... Нет, нет! Не знаю... Твой взгляд, когда  ты  смот-
ришь на меня, ласково-покровительственный или насмешливый (и то и другое
приводит меня в ярость), или же отсутствующий,  далекий...  Ты  смотришь
мимо меня... Взгляни как на сына своего, как на  друга,  как  на  мужчи-
ну!.."
   Аннета видела его глаза, неотрывно смотревшие на нее, взыскательные и
суровые. И робко отвернулась... Ее сын - мужчина!..  Этого  она  еще  не
представляла себе. Мать всегда  видит  в  своем  ребенке  дитя.  В  этих
письмах подростка, неровных, неуверенных, гневных, она  слышала  повели-
тельную ноту. И склонилась, как в старину склонялась мать, лишившись му-
жа и отдавшись под покровительство старшего сына.
   Но тотчас же опять выпрямилась...
   "Мой сын. Человек, которого я создала. Мое творение... Мы равные".
   Она все читала и читала в сумраке, не замечая, что сумрак  густеет...
Марк вошел. Она быстро смела со стола письма, и они упали на  пол.  Нет,
не надо, чтобы он застал ее за чтением. Она не могла признаться ему, что
еще не читала их до сих пор.
   Марк удивился, застав ее в темноте, и хотел включить свет. Аннета ос-
тановила его. Они подошли к окну и заговорили. Они смотрели на улицу:  в
магазинах вспыхивали огни, мимо них торопливо скользили тени. Обоих  ох-
ватило смущение. Аннета старалась разобраться в новом потоке  запутанных
чувств. Марк был настороже, его обижало, что она ни разу не намекнула на
все, в чем он открылся ей. Говорили холодно, принужденно. Часто  умолка-
ли. Марк рассказывал о том, что узнал за день: о последних  известиях  с
фронта, о боях, потерях... Ничего интересного! Аннета не слушала...
   И вдруг она молча прижала его к себе. Марк стоял  неподвижно,  онемев
от удивления.
   Она сказала:
   - Зажги свет! Он повернул выключатель. И увидел письма,  разбросанные
по полу. Она показала их ему. И призналась во всем, во всем, что  хотела
от него утаить. Попросила у него прощения. И сказала:
   - Друг мой...
   Но теперь это уже был не мужчина, в  чьих  письмах  прорывались  ноты
гнева и гордости. Это был маленький мальчик, и он скрылся к себе в  ком-
нату, чтобы совладать со своим волнением.
   Аннета не последовала за ним. Она сама не могла справиться  со  своим
волнением. Она стояла на том самом месте, где он покинул ее, и молчала.
   Приход Сильвии разрядил их  напряжение.  Пообедали  втроем.  Сильвия,
всегда такая чуткая, не поняла, что с ними происходит. В  них  была  ка-
кая-то тишина, далекость.
   Но лишь только Сильвия ушла, они сели за стол и несколько часов  под-
ряд просидели рука в руке, тихонько разговаривая. И продолжали  перебра-
сываться фразами из комнаты в комнату даже и после  того,  как  решились
наконец расстаться. Ночью Марк встал и босиком подошел к кровати Аннеты:
он уселся на низкий стул у ее изголовья. Они уже не говорили. Но жаждали
быть вместе, в тесной близости друг к другу.
   В наступившей тишине парила измученная душа дома.  Печали  и  страсти
этого дома,  охваченного  пламенем...  Этажом  ниже  семья  Бернарденов,
обезглавленная потерей сыновей, не de profundis clamat  [78]  к  вечному
молчанию... Двумя этажами ниже скорбит Жирер, осиротевший  после  смерти
единственного сына, засохший в своем патриотическом идолопоклонстве,  за
которое он отчаянно цепляется... Этажом выше, где живут молодые  супруги
Шардонне, неотвязная, позорная и невысказанная  тайна  выжигает,  словно
каленым железом, тело и душу: двух любящих людей,  навек  соединившихся,
она сделала навек чужими... Даже в квартире Аннеты через коридор, в пус-
той, боязливо запертой комнате, еще носится жаркое  дыхание  кровосмеси-
тельницы, наложившей на себя руки... Дом - как чадный,  наполовину  сго-
ревший факел. Из тех, кто остался в живых, никто не смыкает глаз в  этот
глухой полночный час. Их гложут лихорадка, боль, неотвязные мысли...
   Лишь они одни, сын и мать, плывут на гребне потока над этими пылающи-
ми душами. Несколько слов, которыми они обменялись, показывают, что  оба
подумали об этом. Им не хотелось высказать вслух свою мысль, но они взя-
лись за руки, точно страшась потерять друг друга. Они  вместе  спасались
от пламени, как на пожаре в Борго...
   В Аннете проснулась материнская тревога, и  она  сказала  своему  ма-
ленькому Энею:
   - А теперь - спать! Это неблагоразумно, мой мальчик. Ты заболеешь.
   Но он упрямо тряхнул головой:
   - Ты подежурила у моей постели. Теперь моя очередь.
   Забрезжил рассвет. Марк заснул сидя, приникнув головой к одеялу.  Ан-
нета встала и уложила его на свою постель; он не проснулся. И,  пока  не
наступил день, она просидела в кресле.
   Проговорив весь вечер и едва ли не всю ночь, они почти ничего не ска-
зали друг другу, кроме самого насущного: что они снова нашли друг  друга
и теперь пойдут рука об руку. Но подробную исповедь о том, что наполняло
их ум и сердце, они отложили на будущее и продолжали откладывать  потом.
Аннета исподволь узнавала, как за последний год менялись взгляды ее сына
на войну и общество. И она с волнением прочла между  слов  (ему  неловко
было сказать ей это в лицо, а ей неловко слушать), как он открыл и узнал
душу своей матери и как стал ее боготворить.
   Но те мучительные признания, которые камнем лежали на  сердце  Марка,
он все еще не решался сделать. Аннета не старалась вызвать его на откро-
венность. Но она поняла, что они будут неотвязно преследовать его,  пока
он не избавится от них, и пришла на помощь этой  беспокойной  душе,  как
опытная акушерка.
   Как-то в сумерки - час доверчивых признаний, час, когда уже почти  не
видно друг друга, - она, стоя возле него, сзади, произнесла:
   - У тебя на душе какое-то бремя. Дай мне понести его.
   - Хотел бы, но не могу, - напряженным голосом ответил Марк.
   Она притянула его к себе, прикрыла ему глаза рукой и сказала:
   - Теперь ты наедине с собой.
   И он заговорил, с трудом, почти шепотом. Рассказал обо всем пережитом
за последние годы, плохом и хорошим. Он решил говорить спокойно и  твер-
до, точно о ком-то другом. Но бывали тягостные минуты, когда рассказ об-
рывался и Марк не знал, найдет ли он в себе мужество продолжать.  Аннета
молчала. Она ощущала под своими пальцами воспаленные веки,  чувствовала,
как ему стыдно. Легким нажимом руки она, казалось, говорила:
   "Расскажи! Стыд я беру на себя".
   Аннета не удивлялась тому, что слышала. Она знала все, в чем он приз-
навался, все, что он обходил молчанием. Таков был мир -  мир,  куда  она
бросила своего сына и сама была брошена неведомой  силой...  Она  жалела
его, жалела себя... Но что же делать! Выше голову! Такова жизнь.  Примем
ее!..
   Когда он договорил, ему стало страшно: что она скажет? Аннета  накло-
нилась и поцеловала понурую голову сына. Он сказал:
   - Сможешь ли ты забыть?
   - Нет.
   - Так ты меня презираешь?
   - Ты - это я.
   - Но я презираю себя.
   - А ты думаешь, я себя не презираю?
   - Нет. Только не ты!
   - Я человек, значит, мне есть чем гордиться и есть чего стыдиться...
   - Нет. Не тебе!
   - Милый! Жизнь моя была небезупречна. Я блуждала, я  и  теперь  блуж-
даю... Ведь важны не только поступки! Для людей вроде нас с тобой  внут-
ренний суд не есть  какая-то  полицейская  власть,  карающая  только  за
действие. То, чего мы хотели, жаждали, что мы мысленно лелеяли, не менее
унизительно, чем то, что мы совершали. И как же это страшно - то, что мы
пережили мысленно!
   - И ты?.. Впрочем, я это знал.
   - Знал?
   - Да, и мне кажется, что за это... за это я и люблю тебя. Я не  полю-
бил бы человека, который не тянулся бы своими чувствами, мыслями,  волей
к этому запретному миру.
   Аннета, стоявшая сзади сына, безмолвно обняла  его.  Марк,  помолчав,
вздохнул и сказал:
   - Теперь я понимаю, что такое исповедь. У меня точно гора с плеч сва-
лилась.
   - Да, хорошо, когда можно высказаться и кто-то все выслушает.  Ну,  а
мне кому же исповедаться? Мне говорить не позволено...
   - И не надо...
   В ночной тишине он прочел:
   - Ты пришла, ты схватила меня, - целую руку твою...
   С любовью, с содроганием, - целую руку твою...
   Аннета задрожала... Этот голос прошлого!..
   - Боже мой! Откуда ты узнал? Марк не ответил. Он продолжал:
   - Ты пришла меня уничтожить, Любовь...
   Аннета закрыла ему рот рукой:
   - Молчи! Она смутилась... Но все это было такое далекое!
   - Неужели это я?.. Нет, это кто-то другой... Я была этой другой... Но
она умерла.
   - "Я целую руки ее", - сказал Марк.
   - Откуда же ты узнал? Он молчал.
   - С каких пор тебе известно об этом?
   - С тех пор, как она это сказала. Я выучил наизусть.
   - Ты это знал наизусть? И носил в себе все эти годы?.. Живя возле ме-
ня? Это уж предательство!
   - Прости!
   - Ты странный мальчик.
   - А как ты думаешь: ты - не странная женщина?
   - Что тебе известно о женщинах? Ты их не знаешь.
   Марк, задетый за живое, стал возражать. Аннета улыбнулась.
   - Ах ты гадкий петух! Петушок! Не чванься своей наукой!  Убогой  нау-
кой... Все твои воображаемые знания только мешают  тебе  понять  женщин.
Мужчина видит в женщине лишь наслаждение для себя. А чтобы узнать ее  до
конца, надо прежде всего забыть себя. А до этого ты еще не дорос...  То,
что ты видишь во мне, мой друг, можно увидеть в  тысячах  женщин.  Я  не
исключение. Те женщины, которые сумеют заглянуть мне в  душу"  увидят  в
ней собственный образ. Но они закрывают ставни своего дома, а  мужчинам,
живущим рядом с ними, нет дела до того, что происходит за этими  ставня-
ми. Ты-то, хитрец, видел, ты заглянул в щелку, и сделанное тобой  откры-
тие показалось тебе странным. Странно только то, что ты сумел  это  сде-
лать! Но то, что ты видел, - это и есть женщина, дружок.
   - Значит, "это - сложная штука!
   - Да и ты не прост. В одном человеке много существ.
   - Но все они образуют единое целое.
   - Не у всех.
   - У тебя. У меня. И вот это единое существо я люблю в  тебе  и  хочу,
чтобы ты любила во мне.
   - Посмотрим! Я ничего не обедаю.
   - Ты хочешь подразнить меня. Но уж я тебя заставлю!
   - Тебе известно, что деспотизм надо мной не властен.
   - Но в душе ты его любишь.
   - Если я люблю самого деспота.
   - Ты его полюбишь.
   Теперь он почуял свою силу! Пусть прикидывается, что все еще видит  в
нем ребенка - теперь ей не удастся обмануть его! Он утвердил свою власть
над ней. Она предоставила ему главенство в их совместной жизни. И  испы-
тывала тайную радость, подчиняясь ему.
   Он повел себя, как все мужчины. Не успел завоевать  власть,  как  уже
злоупотребил ею.
   Марк только что вошел. Аннета сидела и шила. Он поцеловал ее. У  него
был озабоченный вид. Он взглянул на мать, отошел, порылся в книжном шка-
фу, стал смотреть в окно; потом сел за стол рядом с  Аннетой,  открыл  и
перелистал книгу, занялся как будто чтением - и вдруг, вытянув руку, по-
ложил ее на руку матери и быстро проговорил:
   - Я хочу тебя спросить...
   Он уже давно хотел сказать ей это, но не смел. И потому сейчас  заго-
ворил порывисто и торопливо. С той минуты, как он вошел, Аннета чувство-
вала, что на губах у него горит вопрос, и ее охватил страх.  Она  стара-
лась увернуться. Она поднялась, как будто для того, чтобы  поискать  ка-
кую-то вещь, и беззаботно сказала:
   - Ну что ж, спрашивай, мальчик!..
   Но он решительным движением удержал ее на месте. Волей-неволей  приш-
лось сесть. Марк не выпускал ее руки; его глаза были опущены. Он  поста-
рался принять уверенный вид. И произнес, резко отчеканивая слова:
   - Мама! Есть одна вещь, о которой мы никогда еще с тобой  не  говори-
ли... Все прочее-это твое, и я не имею права допытываться... Но  на  это
одно я имею право, оно принадлежит мне... Расскажи мне о моем отце!..
   Марк был очень взволнован.
   Он давно уже страдал от своего незаконного рождения. В обществе у не-
го были на этой почве неприятности, уязвлявшие его самолюбие. Но  он  из
гордости не сознавался в этом.
   В лицее ему с первых же месяцев приходилось выслушивать обидные заме-
чания, хотя он в долгу не оставался. Эти обиды были не очень глубоки.  У
парижских школьников есть дела поважнее, чем вдаваться в критику родите-
лей, особенно во время войны, опрокинувшей вверх дном  все  моральные  и
общественные устои. Обычно мальчики утверждали, щеголяя циничным презре-
нием к женщинам, что они годны только для любовных утех, и не вменяли им
в вину слишком вольного поведения: боялись показаться  отсталыми.  Марку
приходилось выслушивать добродушно грубые разглагольствования юных бесс-
тыдников, которые, быть может, даже хотели польстить ему. Но он принимал
это иначе. Его бросало в дрожь от всякого намека, который  мог  хотя  бы
отдаленно касаться его матери; к чести Аннеты он относился гораздо  рев-
нивее, чем она сама. И на такие намеки у него всегда был  готов  молние-
носный ответ: он пускал в ход кулаки.
   Позже, приехав на две недели  к  матери,  в  провинцию,  он  подмечал
взгляды кумушек, которые судачили, наблюдая за ними обоими, и подчеркну-
тое пренебрежение со стороны некоторых буржуазок,  которые  при  встрече
притворялись, что не видят их. Он ничего не говорил матери о своих  впе-
чатлениях. Но они еще усилили его неприязнь к провинции и укрепили в ре-
шении не приезжать туда больше.
   Но это все пустяки. Можно не обращать внимания на мнение людей, кото-
рых не уважаешь. Они существуют для тебя не более, чем пыль,  приставшая
к твоим башмакам. Достаточно пройтись по ней щеткой, поплевав  на  кожу,
чтобы лучше отчистилась... Но те, кем дорожишь? Те, к кому жадно тянется
сердце?..
   Марку шел восемнадцатый год: вот уже несколько месяцев, как на дорогу
его легла золотая тень любви. В эту юную душу, цельную и бурную, прокра-
лось нежное чувство. Ему казалось, что он влюбился в  сестру  одного  из
своих лицейских товарищей; он видел ее на улице с братом или  одну;  оба
искали случая встретиться; обоих тянуло друг к  другу.  Марк  побывал  у
своего товарища. Но больше он ни разу не получил  приглашения.  Пожалуй,
обида была бы не так остра, если бы не легкомысленные уверения товарища,
что его пригласят. Замешательство приятеля, его  неловкие  усилия  укло-
ниться от встречи с Марком подчеркивали оскорбительность этой умышленной
забывчивости. Семья считала нужным  держать  на  расстоянии  нежеланного
гостя. Эта жгучая обида научила Марка улавливать - а может быть, и сочи-
нять - другие знаки пренебрежения, на которые он раньше не обращал  вни-
мания. Он заметил, что его не звали в буржуазные  круги,  где  вращались
его приятели. У него никогда не было серьезного стремления проникнуть  в
эту среду. Но теперь ему чудилось, что дверь  захлопнулась  перед  самым
его носом. Это было для него пощечиной. И в душе его, как судорога, под-
нялся протест против этого общества.
   И хотя он со всей страстью стал на сторону матери против общества,  в
нем зрела глухая обида на ту, которая навлекла на него эти  оскорбления.
Его раненая мысль билась над вопросом: кто его отец? Почему у него отня-
ли отца? Он знал, что эти вопросы причинят боль матери. Но  ведь  и  ему
было больно. Пусть каждый получит свою долю! Он хотел знать.
   Аннета предвидела вопрос Марка и все еще надеялась, что он его не за-
даст. Конечно, ее долг - посвятить его в эту тайну  прошлого;  она  дала
себе слово все рассказать ему прежде, чем он сам этого потребует. Но она
откладывала, она боялась... И вот он опередил ее...
   - Милый, - сказала она смущенно, - он не знает тебя. Видишь ли...  (я
как-то уже говорила тебе, что в глазах света я не безупречна)... я расс-
талась с ним еще до твоего рождения.
   - Все равно! - сказал Марк. - Я хочу знать, кто он. Имею  же  я  пра-
во...
   Его право? И он туда же! Неужели он воспользуется этим правом  против
нее?.. Она сказала:
   - Ты имеешь право.
   - Он жив?
   - Да.
   - Как его фамилия? Кто он? Где он?
   - Я скажу тебе все. Погоди...
   Аннета была удручена. Ему стало ее жаль. Но он хотел знать. Он  сдер-
жанно сказал:
   - Мама, это не так уж срочно. Можно и в другой раз.
   Она видела, что он с трудом сдерживает нетерпение. И не захотела  по-
добрать то, что он обронил из милости. Собравшись с силами, она сказала:
   - Нет, сейчас. Тебе ведь не терпится узнать. А я  хочу  поскорей  все
открыть тебе. Как ты сказал, эта тайна принадлежит тебе. Я ее хранила. Я
давно должна была отчитаться перед тобой. И ты напомнил мне о моем  дол-
ге.
   Он начал оправдываться.
   - Молчи, - сказала Аннета. - Настал мой черед говорить.
   Но теперь, когда она заговорила, ему почти хотелось, чтобы она молча-
ла.
   - Зажги свет, - приказала Аннета. - И запри дверь -  пусть  никто  не
мешает нам!
   Только она начала говорить, как кто-то в самом деле постучал. Вероят-
но, Сильвия. Но ей не открыли.
   Без внешних признаков волнения, останавливаясь только на  самом  важ-
ном, Аннета" рассказала о своем прошлом, о том, как она  была  невестой,
как расстроился ее брак. Она говорила с гордой сдержанностью, не касаясь
тех подробностей, которые принадлежали ей одной, но и не утаив ничего, о
чем она должна была и хотела говорить. Рассказывая, она старалась  отог-
нать от себя неотвязную мысль о том, что думает сын. Но он ни одним жес-
том не выдал себя. Слушал холодно. Казалось, оба они,  мать  и  сын,  не
имеют никакого отношения к тем отдаленным событиям, тени которых  прохо-
дят перед ними, как на экране. Но один бог знает, с какой  тревогой  она
старалась подметить в его взгляде искру сочувствия  (ничем  не  стараясь
вызвать ее!). Он остался непроницаемым до конца рассказа. Она лихорадоч-
но ожидала его приговора, но он сделал лишь одно замечание:
   - Ты не сказала, как его фамилия.
   (Она все время называла его только по имени.)
   Аннета ответила:
   - Рожэ Бриссо.
   (Холодность сына заморозила и ее.)
   Однако фамилия, которую произнесла мать, обратила на себя его  внима-
ние. Она была ему хорошо известна. У него вырвалось:
   - Депутат-социалист!
   В этом возгласе сквозило не только удивление, но и  плохо  скрытая  -
даже совсем не скрытая - радость.
   Бриссо завоевал себе громкую славу среди парламентских краснобаев. Он
очаровывал молодежь. Отблеск этих чар Аннета увидела  во  взгляде  сына;
она задрожала от страха. Но, слишком гордая, чтобы  дать  это  заметить,
слишком честная, чтобы умалить преимущества противника, она сказала:
   - Да, это известное имя. Краснеть тебе не придется.
   Она не успела вымолвить эти слова, как прочла на лице у сына вопрос:
   "Почему же ты отняла у меня это имя?"
   Но он ничего не сказал. Он встал и молча заходил по комнате. Она сле-
дила за ним взглядом. Она читала его мысли. И потеряла охоту защищаться.
К чему - если уж он не защищает  ее?..  Она  двинулась  прямо  навстречу
опасности не для того, чтобы ее побороть, а для того, чтобы ее впустить.
Она спросила:
   - Ты хочешь с ним познакомиться?
   - Да.
   - Что ж... Я еще не все сказала тебе. Он знает, что  ты  существуешь.
Что ты его сын. И, конечно, готов принять тебя как сына.
   Марк запальчиво крикнул:
   - И ты не сказала мне этого! Аннета, очень  бледная,  закрыла  глаза.
Потом снова открыла их и, глядя сыну прямо в глаза, сказала:
   - Я дожидалась, чтобы ты стал мужчиной. И вижу, что ты стал им.
   Марк не понял гордой горечи этих слов. Он спросил:
   - Где он живет?
   - Не знаю, но тебе легко будет найти его адрес.
   Марк продолжал мерить комнату широкими шагами. Он уже не думал о ней.
Он думал только о себе. Он считал себя ограбленным.
   И безжалостно бросил:
   - Завтра же пойду к нему.
   Откуда у юношей эта жестокость?.. В своей комнате,  наедине  с  самим
собой, Марк понял, что был жесток, но он наслаждался этим. Он знал,  что
ранил существо, которое его любит и которое любит он, и его  мучила  со-
весть. Но острота раскаяния еще усиливала наслаждение. Он мстил. За что?
За то, что она причинила ему зло? Или за то, что любила его? Если бы она
меньше любила его, он не так жестоко мстил бы ей. Он совсем не мстил бы,
если бы не любил ее вовсе. Но она была перед ним безоружна.  И  он  этим
пользовался. В таких случаях оправдание - и тайное удовольствие - видишь
в том, что вот, мол, я могу, когда захочу, положить конец этой игре.  Но
как часто бывает, что, раз начав, уже не можешь ее прекратить!
   Аннета страдала... Она слишком сильно любила Марка. Да. Слишком  эго-
истично... А бывает ли любовь без эгоизма?
   "Этого человека я создала из себя. Он - я. Можно ли забыть себя, любя
его?.. "А надо забыть. Я была не в силах. Я сейчас не могу...  И  вот  -
кара..."
   Она давно знала, что этот день наступит. И он наступил.  Она  слишком
долго ждала. Боялась потерять сына, которого ревниво присвоила одной се-
бе. И потеряла его. Какой-нибудь минуты оказалось достаточно,  чтобы  он
ушел от нее. Ее охватил ужас. Ради минуты обладания и страстной  надежды
юноша может забыть целую жизнь, наполненную материнским  самоотречением.
Она давно предчувствовала это, страшилась этого. Но действительность бы-
ла еще хуже предчувствия... У него не нашлось ни единого слова нежности,
ни единого жеста, в котором отразилось бы уважение, внимание.  Он  сразу
вышвырнул ее за борт. Что для него прошлое? Он полон только  завтрашним,
днем... Она старалась представить себе это завтра  и  следующую  за  ним
ночь, когда все рушится. И заранее, признавала себя побежденной.
   Аннета даже не делала попытки бороться. Надо дать ему полную свободу!
Как он ни решит, она будет в его распоряжении. Если не в ее  власти  на-
долго удержать его, то помогать ему она будет до последней минуты.
   Увидев его поутру, Аннета уже не возвращалась к тому, что было  реше-
но. Она приготовила ему лучший костюм, проверила, все ли в порядке,  не-
надолго вышла, чтобы подать завтрак. За завтраком  (она  заставила  себя
есть, чтобы ему не почудилось, будто она ищет в нем сочувствия, а он  ел
торопливо и жадно, полный мыслью о ближайших часах, которых  он  ждал  с
таким нетерпением!) она посоветовала ему пойти к Бриссо не на  квартиру,
а в его адвокатскую контору. Ее доводы были разумны; она  говорила  спо-
койно. Он согласился. Он был благодарен матери за то, что она, вероятно,
насилует себя ради него. Но он ничем не выразил  своей  признательности.
Он не намерен был поддаться в эту минуту  чувствам.  Прежде  всего  надо
увидеть собственными глазами и принять решение... А  что  касается  той,
которая будет ждать и страдать, что ж, пусть страдает!  -  Часом  больше
или меньше - не все ли равно!.. Она привыкла! Потом  он  будет  нежен...
Да, непременно, к какому бы решению ни пришел. А она после  перенесенных
страданий еще глубже насладится счастьем, которое он вернет ей... Теперь
он был слишком уверен в своей власти над ней. Она может ждать... У  него
есть время!..
   Рожэ Бриссо с 1900 года сделал блестящую  карьеру.  Нашумевшие  дела,
успехи на поприще адвоката, а затем в парламенте выдвинули его в  первые
ряды. В Палате он стоял на рубеже между двумя партиями -  радикальной  и
социалистической, чутко прислушиваясь, куда ветер дует,  всегда  готовый
переметнуться с одного корабля на другой. Он несколько раз  был  минист-
ром; ему вручались всевозможные портфели: народного просвещения,  труда,
юстиции и даже одно время - морского ведомства. Как и  его  коллеги,  он
чувствовал себя на месте во всех министерских креслах; любой  зад  хорош
для любого сиденья; в том ли, в другом ли ведомстве, машина  одна  и  та
же, как и приемы управления ею. Нужна сноровка, а все прочее -  те,  кем
управляют, - мало что значит. В конечном счете самое важное - это  аппа-
рат.
   Имея дело со столь разнообразными предметами,  Бриссо  обогатил  свой
идейный кругозор, или вернее свой словесный инвентарь, ничего не  изучив
глубоко: он был слишком занят произнесением речей, у него не  оставалось
времени слушать. Но говорил он очень хорошо. Впрочем,  в  одной  области
его познания значительно расширились: по части обработки и использования
избирательного стада. В этом деле некоторые из государственных  деятелей
Третьей республики считались мастерами; они до тонкости изучили  клавиа-
туру инструмента, на котором им приходилось играть, - массы, -  и  знали
тайну каждого отдельного клавиша - слабости, страстишки, чудачества сво-
их избирателей. Но никто не достиг в этом такой виртуозности,  как  поч-
тенный Бриссо, никто не заставлял звучать так нарядно и красочно велико-
лепные аккорды демократии, этой громкоголосой  идеологии,  прикрывающей,
вызывающей и разжигающей добродетели народа и его  скрытые  пороки.  Это
был великий пианист парламента. Его партия - точнее, его партии (ведь он
заигрывал с несколькими) - то и дело пользовались его талантом,  застав-
ляя его давать концерты в Палате, то есть произносить там блестящие  ре-
чи; эти музыкальные номера, значившиеся на больших белых афишах (которые
выпускались по единогласному решению Палаты за счет избирателей),  обле-
тали всю Францию. Он никогда не уклонялся; он постоянно был  во  всеору-
жии; он одинаково авторитетно говорил на любую тему-с помощью, разумеет-
ся, энергичных и осведомленных секретарей (в его распоряжении был  целый
отряд таковых). Его преданность твоей партии - партиям - и  славе  могла
идти в сравнение только с мощью его легких. Они были неутомимы.
   Это замечательное усердие и не менее замечательная сила голоса приго-
дились Республике во время мировой войны. Она их мобилизовала.  На  Рожэ
Бриссо была возложена миссия "явить миру и французскому народу  простей-
шие истины, во имя которых они обязаны умирать. И  с  этой  миссией  его
отправляли в далекие поездки. В первые дни войны он для вида облачился в
форму кавалерийского майора Запаса; он даже был в этом  качестве  прико-
мандирован на некоторое время к ставке главнокомандующего, прочно  обос-
новавшейся в Компьенском замке. Но  ему  намекнули,  что  он  мог  бы  с
большим успехом служить родине в американских траншеях, и он  надсаживал
там свою неутомимую глотку. Впрочем, во время своих многочисленных поез-
док - по морю и суше, на пути в Лондон или Нью-Йорк, в Турцию  или  Рос-
сию, почти во все нейтральные и союзные страны -  он  порой  подвергался
серьезным опасностям. Нельзя было отказать Бриссо в храбрости; он так же
усердно дрался бы в Аргоннах и во Фландрии. Но он  понимал,  что  талант
возлагает на него другие обязанности. Чтобы сберечь этот талант для  на-
ции, он позволял предохранять свою особу от опасности. Зато, служа роди-
не языком, он щедро расточал свои силы. Где только  не  гремели  раскаты
его голоса! Его слышали в Лондоне, Бордо, Чикаго, Женеве, в Риме и даже,
до революции, в Санкт-Петербурге, во всех городах Франции - на фронте  и
в тылу, на панихидах и юбилеях. За границей он  слыл  воплощением  фран-
цузского красноречия. Он принадлежал к великому кабинету  министров,  во
главе которого стоял Клемансо. Они терпеть не могли друг  друга.  Бриссо
не выносил бесстыдства и особенно беспринципности, которыми славился че-
ловек с монгольским лицом. А Клемансо глумился над "громкоговорителем":
   "Заткнись, деточка-Добродетель!.."
   Но вражда умолкла, когда началось вторжение. И  вчерашние  соперники,
объединив свои знания и поделив между собой  пирог,  образовали  сияющее
созвездие - Мильеран и Бриан, Бриссо и Клемансо  -  вокруг  неподвижного
светила, главной оси Реванша, крючкотвора Пуанкаре. О  незабвенные,  так
быстро отошедшие времена священного единения, когда политические  вожаки
всех партий и даже беспартийные, подобно сынам  Эймона,  взобрались  все
вместе на круп старой боевой и вьючной лошади, Франции, полные решимости
держаться до тех пор, пока она не победит или не околеет!
   Карьера Бриссо была без единого пятна, если не считать тех,  которыми
завистливые соперники старались замарать прошлое  великого  оратора,  то
есть нескольких вдохновенных и, надо  сказать,  опрометчивых  взлетов  в
высь международного пацифизма. Но тому, кто постоянно говорит, неминуемо
приходится говорить обо всем, и нельзя требовать, чтобы его  притягивали
к ответу за каждое произнесенное слово: его разорвало бы на  части,  это
было бы хуже четвертования. Кроме того, пацифизм,  как  показывает  само
слово, есть снадобье, которое в мирное время разрешается употреблять как
вполне безвредное, - оно становится запретным с той минуты, когда затру-
била труба войны: ведь только тогда оно могло бы оказать свое  действие.
Великому оратору, разумеется, нетрудно было доказать это всем, за исклю-
чением его бессовестных врагов, - их ничто не могло убедить, даже  чисто
корнелевский пафос, с каким Бриссо разоблачал своих  вчерашних  соратни-
ков, закоренелых пацифистов, этих переодетых  немцев,  имевших  дерзость
продолжать свою игру во время войны, рискуя взбаламутить утомленный  на-
род и отнять у нас дорогостоящие плоды победы. Такова уж судьба  великих
людей - их преследует клевета; Бриссо был  достаточно  силен,  чтобы  не
огорчаться наветами. Он смеялся над ними, смеялся тем громким  галльским
смехом, который его почитатели сравнивали со смехом  Дантона  (сравнение
неуместное: базарный стиль и бесшабашный тон, надо сказать, были  не  по
вкусу Бриссо). К тому же он  был  незлопамятен  и  готов  был  облагоде-
тельствовать своих врагов. Вся суть для него  заключалась  лишь  в  том,
чтобы предварительно надуть их.
   В земной юдоли ничто не дается даром. Бриссо  расплачивался  дома  за
успехи на политическом поприще. В семейной жизни  он  не  был  счастлив.
Женщина, на которой он женился, богатая, белолицая,  дебелая,  малокров-
ная, - пулярка, начиненная солидными процентными бумагами, - была совер-
шенно непригодной спутницей жизни для такого человека, "как Бриссо.  Она
не блистала ни умом, ни душевными качествами. Лишенная  индивидуальности
и, к несчастью, того умения держаться в тени,  которое  иногда  выручает
ничтожество, она заслоняла горизонт своим никчемным существованием.  Она
вечно жаловалась и ничему не радовалась, даже талантам  и  славе  своего
мужа. Она отличалась несчастной и, без сомнения, болезненной склонностью
замечать только темные стороны своей жизни, столь богатой  преимущества-
ми. Эта женщина брюзжала на все и на вся. Это стало для нее чуть  ли  не
призванием. Впрочем, она ровно ничего не делала, чтобы  хоть  что-нибудь
изменить в этой тусклой жизни. Казалось, от нее исходит,  все  заволаки-
вая, липкий серый туман или октябрьское ненастье. Достаточно было подой-
ти к ней, чтобы схватить насморк. Ясно, что" в этом климате здоровяк Ро-
жэ Бриссо чувствовал себя неважно. Он старался  по  возможности  урезать
сроки своего пребывания в нем и спасался бегством, громко чихая. Он отп-
равлялся на поиски более благодатного климата, и слухи об его успехах по
этой части еще усиливали тоску и мрак, воцарившиеся в его доме.
   Однако эти излишества не мешали Бриссо, человеку долга, исправно  вы-
полнять свои обязанности по отношению к супруге. Не  он  был  повинен  в
том, что скупая жена принесла ему в дар только одну дочь. Бриссо ее обо-
жал. Но девчурка - забавная, смешливая, крепкая, с  пухлыми  щечками,  с
веселыми глазками - умерла после  пустячной  операции,  вернее  от  пос-
ледствий анестезии: она не проснулась. Ей уже минуло тринадцать  лет.  И
муж и жена обезумели от горя. На этот раз у г-жи Бриссо были причины пе-
нять на судьбу. Она повергла свою скорбь к подножию алтарей, понесла  ее
в исповедальни. Она ударилась в ханжество. Оно плохо сочеталось с  поли-
тической карьерой Бриссо: мода на клерикализм еще не вернулась! У  него,
бедняги, не было бога или посредников бога,  которые  могли  бы  утешить
его. Он был сражен и горько плакал перед портретом своей девочки, стояв-
шим на его рабочем столе. Война отвлекла его.  Напряженная  работа  была
для него прибежищем, где он спасался от своих мыслей. Спасался от своего
дома, от жены, от умершей малютки. Он искал  забвения  и  в  вихре  удо-
вольствий растрачивал избыток сил, которые не мог израсходовать в  своей
политической деятельности. Льстецы видели в этом еще одну черту сходства
с Дантоном и его кутежами. Но Бриссо не находил  удовлетворения  в  этих
кутежах. Это был прирожденный семьянин, как почти все французы; он  нуж-
дался в личных привязанностях, и ничто не могло ему заменить их.  Често-
любие, слава, наслаждение, на которые, по-видимому, так падки  французы,
для них, в сущности, только Ersatzы - Бриссо горевал о том, что  у  него
нет сына.
   Он знал, что сын Аннеты - его сын. До смерти дочери он предпочитал не
останавливаться на этой мысли. Воспоминания об Аннете были не из  прият-
ных. Он старался их отгонять. Но они оставались, питаемые глухой обидой;
это был рубец от незажившей раны, нанесенной самолюбию, а быть может,  и
любви. Эта женщина исчезла с его горизонта, но несколько раз он  не  мог
удержаться, чтобы не узнать окольным путем о ее судьбе. Хотя он и не же-
лал ей зла, но ему не было неприятно услышать, что ей не повезло в  жиз-
ни. Обратись она к нему, он охотно пришел бы ей на помощь, но он слишком
хорошо знал, что никогда не получит этого тайного удовлетворения.
   За все пятнадцать лет он каких-нибудь два-три  раза  встретил  ее  на
улице, вместе с сыном. Она не делала попытки уклониться от  встречи.  Но
он притворялся, что не узнает ее. У него остался от этого мутный  осадок
- чувство, в котором он не хотел разбираться... Какое ему дело  до  этой
полузабытой истории, до этой женщины, которая ему принадлежала  и  стала
чужой, до этой безвестной, случайно промелькнувшей в его жизни личности,
- какое ему дело до нее, ему, у которого было все?..  О  боже!  Владеешь
всем, думаешь, что ты богат и силен, - и не можешь уйти от своего  прош-
лого, из глубины которого вдруг подымается тоска, жгучее сожаление о ка-
ком-нибудь потерянном пустяке! И этот пустяк становится всем. А все ста-
новится ничем. Это как царапина, незаметная трещина в сосуде  жизни,  но
через нее все уходит, все утекает...
   К счастью, эти отзвуки прошлого давали о себе знать не часто, и тако-
му неискреннему человеку, как Бриссо, легко было уверить себя, будто  он
их не слышит. Когда оставляешь позади себя бесславный час, то лучше все-
го сказать себе, что его не было. И Бриссо окончательно выбросил бы  его
из пестрой панорамы своей жизни, если бы от него осталась лишь  молчали-
вая тень этой женщины, сплетенная с его собственной тенью.  Но  был  еще
кто-то, кого нельзя было выбросить, - сын.
   С тех пор как девочка умерла, живой сын преследовал Бриссо. Он  бесп-
рестанно сталкивался с ним на путях своей мысли. Он не знал его в  лицо.
При встречах с Аннетой он не успел разглядеть его и не  знал,  насколько
точен схваченный на лету образ. Однажды в автобусе ему померещилось, что
мальчик, сидевший через несколько рядов от него, - тот  самый,  которого
он встречал с Аннетой; глаза мальчика, скользнувшие по его лицу, устави-
лись на красивую соседку, а Бриссо наблюдал за ним с нежностью во взгля-
де; да, это, должно быть, его сын... Но мог ли он быть в этом уверен?
   Как ему нужен был этот сын! Ради себя и своего  дома,  ради  утоления
своей потребности в любви, ради счастья, такого естественного и законно-
го, передать родному по крови свое имя,  завоеванную  славу,  достояние,
призвание! Ради права ответить на вопрос: "Зачем? - зловещий вопрос  Ха-
рона, который отказывается переправлять на другой берег человека без сы-
на, род без будущего, того, кто умрет и никогда не возродится...
   Но все эти горести люди обычно хранят в себе, и никто не узнал  бы  о
них, если бы в 1915 году Бриссо случайно не встретился с Сильвией на ве-
селой вечеринке, в обществе очень милых особ - благопристойных, но  пад-
ких на развлечения дам, из которых ни одна не являлась профессионалкой в
этой игре (было это в ту  довольно  короткую,  но  бурную  полосу  жизни
Сильвии, когда она "веселилась"). Со спутником Сильвии Бриссо  был  зна-
ком. За ужином мужчины обменялись дамами. Бриссо не узнал бы Сильвии, но
та взяла на себя труд освежить его воспоминания. Эта встреча  неожиданно
для него самого взбудоражила его, хотя в былые времена  он  не  особенно
дорожил бы знакомством со свояченицей-портнихой: оно было ему совсем  не
на руку. Сильвии это было понятно, но приключение забавляло ее. Собесед-
ник Сильвии находился в таком состоянии, когда человек не вполне владеет
собой и выбалтывает то, о чем следовало бы умолчать. Сильвия его  расше-
велила. Бриссо расчувствовался. Он с жадным любопытством расспрашивал ее
об Аннете, о Марке. Не утаив своей обиды на Аннету, до того жгучей,  что
поддакивавшая ему Сильвия без труда уловила в его словах досаду и  сожа-
ление, он проявил живой интерес к ребенку. Он  осведомился  о  его  здо-
ровье, учении, успехах и средствах к  существованию.  Сильвия  гордилась
своим племянником и не пожалела красок на его портрет. Это  еще  сильнее
разбередило в Бриссо отцовскую жилку. Он по секрету сообщил Сильвии, что
был бы рад повидать сына, иметь его возле себя, привязать к себе, и  вы-
разил желание обеспечить его будущность.
   На следующий день Сильвия все это пересказала сестре. Аннета  поблед-
нела. Она велела Сильвии ничего не говорить Марку. У Сильвии не было  ни
малейшего желания посвящать его в эту  тайну;  она  ревновала  Марка  не
меньше, чем сестра, и боялась потерять его.
   Она не обманывала себя:
   - Как же, стану я ему говорить! - сказала она. - Чтобы  он  нас  бро-
сил!..
   Аннета рассердилась.  Она  не  допускала  мысли,  что  "околпачивает"
мальчика. (Сильвия, посмеиваясь и без околичностей, употребила это  сло-
во: "Что же тут такого? Каждый за себя!.. ") Аннета  старалась  удержать
сына только для того, чтобы его спасти. Она хотела оберечь сына от  все-
го, что могло в нем подточить идеал, к которому она стремилась, воспиты-
вая его... Но она прекрасно понимала, что защищает  и  себя!  Пятнадцать
лет пестовать его ценою тяжелой борьбы и страданий,  более  драгоценных,
чем радости, сделать из него человека - и увидеть, что его отнял другой,
тот, кто не нес забот и пожинает лишь плоды, тот, кто никогда не думал о
своем долге, а теперь предъявит свои права, права крови... Враг!  Никог-
да!
   - Я несправедлива?.. Пусть! Несправедлива, несправедлива... Да, может
быть!.. Это ради моего сына, для его же блага!..
   Его благо - вот о нем-то юный Марк и взялся судить сам, и только сам!
Он не прощал другим, что они навязали ему готовое решение.
   В сердце у него все еще горела обида на мать, когда он холодно  расс-
тался с ней ради странной затеи - пуститься на поиски отца. Он волновал-
ся сильнее, чем это могло показаться с первого взгляда.  Что  ждет  его?
Чем кончится для него этот день? Марк был далеко не спокоен. По мере то-
го как он удалялся от дома, им овладевал соблазн повернуть обратно.  Те-
перь его замысел казался ему дерзким. Но он говорил себе:
   "Пойду! И если нужно, буду дерзок до бесстыдства!..
   К черту стыд!.. Я хочу увидеть его. И увижу".
   Он был уже недалеко от указанного в адресе места,  как  вдруг  взгляд
его упал на афишу... На ней - имя, его имя, имя того, кого он искал! Это
было объявление о митинге: выступит с речью Рожэ Бриссо.
   Марк отправился по указанному в афише адресу.
   Это был зал манежа. До начала оставалось несколько часов. Чем возвра-
щаться домой, он предпочел посидеть на скамье,  на  улице;  повернувшись
спиной к прохожим, он углубился в размышления. Как он подойдет  к  тому,
голос которого сейчас услышит? В какой момент? О чем  он  заговорит?  Не
нужно никаких предисловий. Он прямо заявит:
   "Я - ваш сын".
   Когда он выговаривал эти слова, язык прилипал у  него  к  гортани  от
ужаса. И - кто бы поверил? - несмотря на волнение, он вспомнил господина
де Пурсоньяка, этого галла в миниатюре! И рассмеялся. Хитрость подавлен-
ного инстинкта, который ищет разряда... Теперь его назойливо преследова-
ла, сплетаясь с взволнованными чувствами,  мысль  о  комической  стороне
происходящего. Он отправился, насвистывая, выпить чашку черного кофе. Но
с угла террасы, где он расположился, не терял из виду  дверь  манежа.  И
как только она открылась, вошел чуть ли не первый.
   Он прошел в первый ряд, поближе к эстраде. Но эти места были заброни-
рованы. Его выставляли раз, другой, третий - он уходил  и  ушел  бы  еще
столько раз. сколько понадобилось бы, но упорно возвращался, пока, нако-
нец, не утвердился на облюбованном месте. Чтобы лучше видеть, он  стоял,
прислонившись к литой колонне, у самой трибуны, когда  появился  Бриссо.
Марк, гордившийся своей бесчувственностью, был так взволнован, что заме-
тил Бриссо лишь тогда, когда тот уже поднялся на трибуну. Он ощутил тол-
чок, как бывает, когда вдруг совершается долгожданное событие: оно  сов-
сем не такое, каким мы воображали его, оно нисколько не похоже  на  нашу
мечту, но его реальность делает его таким отчетливым, что все воображае-
мое рушится, лопнув, как мыльный пузырь. Уже не  приходится  раскидывать
умом: "Таков ли он?.. Или, может быть, не таков?.."  Он  существует,  он
перед тобой, он облечен в кровь и плоть, как и ты, и изменить его уже не
в твоей власти, таким он и останется на веки вечные...
   "Он!.. Этот человек!.. Мой отец!.."
   Какой удар!.. Сначала внутренний голос  говорит  тебе:  "Нет!"  Бунт.
Нужно время, чтобы привыкнуть... И вдруг решение принято. Что  тут  спо-
рить! Факт есть факт. Я принимаю его. Ессе Ноте!.. [79]
   "И этот человек - я... Я?.."
   Марк с жадным любопытством впился в  это  лицо,  рассматривал  каждую
черту в отдельности, старался найти в нем себя...
   Этот высокий толстяк с широким бритым лицом,  красивым  лбом,  прямым
носом - крупным, с алчными ноздрями, готовыми вдыхать и аромат роз и за-
пах навоза, с мясистыми щеками и подбородком, представительный -  голова
откинута, а жирная грудь выпячена, - помесь актера, офицера,  священника
и фермерадворянина...
   Он пожимает руки направо и налево, посылает приветствия в зал  знако-
мым, попадающим в поле его зрения, когда он обозревает публику, и  в  то
же время слушает, по-видимому, тех, кто стоит близко к  нему,  расточает
улыбки, смеется, отвечает весело, наугад, не задумываясь, то добродушно,
то льстиво, то развязно, каждому в отдельности  и  всем  вместе...  Гул,
стоящий в зале, - точно вопит орава взрослых детей, - мешает  расслышать
его слова... Рокот, напоминающий гудение колокола... Бриссо  -  в  своей
стихии...
   "Я! Я!.. Вот это! Эта гора мяса! Этот смех, эти рукопожатия!.."
   Маленький, худощавый Марк, бледный и гордый, как аркольский  барабан-
щик, сурово взирает на этого дородного, поражающего избытком сил челове-
ка. Однако он красив! От него исходит обаяние,  которому  Марк  невольно
поддается. Но он настороже - принюхивается. Не может  определить  запах.
Ждет, чтобы тот заговорил.
   Бриссо начинает говорить... И Марк сдается в плен.
   Как всякий умелый оратор, Бриссо далеко не сразу показывает всю  силу
своего искусства. Он настраивает инструмент. И говорит спокойно, просто,
sotto voce [80]. Он знает, что для подлинного виртуоза одно  из  средств
успокоить бурлящий зал, - это играть piano. Иногда артист сразу выступа-
ет во всем блеске своего мастерства и начинает с мощных аккордов, но по-
дыматься ему уже некуда, и внимание  публики  рассеивается:  непрерывный
блеск утомляет, ее. Бриссо подходит к вам, как славный малый,  душа  на-
распашку, вроде вас, вроде меня, как ваш старый знакомый: вы протягивае-
те ему руку, и когда он вами завладел, вот тогда... тогда вы увидите!..
   Марк ничего не видел. Он упивался. Сначала он не  разбирал  слов.  Он
слушал голос. Это был теплый, задушевный голос, вызывавший представление
о благоухающей земле Франции, о запахах родных полей. Марк узнал  раска-
тистое бургундское "р", которое мать так настойчиво старалась искоренить
у него. Это была тайная нить, протянувшаяся между ними. Печать рода, за-
ложенная в строении тела, самая неизгладимая: язык. Простонародные инто-
нации, мужественные и нежные, обнимали его, как отец  обнимает  ребенка,
посадив себе на колени. Он был проникнут искренней  благодарностью.  Ему
было хорошо. Он был счастлив. От удовольствия он улыбался тому, кто  го-
ворил...
   И Бриссо приметил юношу, который пожирал его глазами.
   У него была привычка во время речи отыскивать в зале одного или  двух
слушателей, которые служили для него зеркалом его красноречия - В них он
слушал себя. Он оценивал действие своих слов, их  резонанс.  Быстро,  на
лету схватывая эти указания, он строил в соответствии с ними свою  речь,
которую обыкновенно импровизировал по заранее  составленному  плану,  за
исключением нескольких больших кусков, своего рода каденции,  напоминаю-
щих рокот оркестра в  концертах...  Взволнованное  лицо  маленького  ар-
кольского барабанщика, не сводившего с него блестящих,  смеющихся  глаз,
было великолепным зеркалом.
   Видя себя в этом зеркале, Бриссо загорелся...
   А зеркало вдруг потускнело...
   Марк стал вслушиваться в слова.
   Бриссо сам же и развеял колдовские чары. Следя за полетом его красно-
речия, юноша увидел своим зорким глазом, что крылья у  оратора  пристав-
ные. Восторг публики, которая слушала его, затаив дыхание, заставил Мар-
ка встряхнуться и побороть волнение. Он по  природе  своей  склонен  был
обороняться от заразительных настроений толпы. Ему  стало  досадно,  что
он, как эта толпа, позволил себе увлечься прекрасным  голосом,  он  весь
сжался и с этой минуты стал подвергать строгой проверке все, что излета-
ло из уст оратора, и все движения своего сердца.
   Завоевав аудиторию, Бриссо начал трубить о  "бессмертных  принципах".
Он воспевал героическую миссию Франции. Это была вечная наковальня,  где
выплавлялись миры, жертвенный алтарь, святое причастие народов.  Катала-
унские поля, Пуатье, Марна и Верден, Петен, Байар, Манжен, Карл Мартелл,
Жоффр и Орлеанская дева... Она, неутомимая, отдает свою жизнь ради  спа-
сения человечества. Принесенная в жертву двадцать раз, она двадцать  раз
возрождается. Одна во всем мире, она защищает мир, защищая себя...
   Бриссо говорил о союзниках Франции, опоясавших се золотым и  железным
кольцом. Их любовь окружает Францию, как паладины окружали Карла Велико-
го. Бриссо объездил союзные страны. Он мог говорить всем о высоком  бес-
корыстии братской республики со звездным флагом: ничего  не  требуя  для
себя, она спешит на помощь, чтобы уплатить долг Лафайету и отомстить  за
поруганное Право... Великодушная Англия... Неподкупная  Италия...  Неви-
данное со времен крестовых походов зрелище!.. Но если в эпоху  крестовых
походов борьба шла за гробницу Христа, величайший крестовый поход,  про-
исходящий в наши дни, рождает образ нового Христа, ломающего  надгробную
плиту, которая придавила порабощенное человечество... И  прочее  и  тому
подобное...
   "Ужасающая мерзость, в которой повинна и за  которую  ответит  только
чудовищная империя бошей будет стерта с лица земли вместе с ней.  Только
от нее, на этого вертепа, исходят все политические и социальные преступ-
ления: от ее гнусных деспотов и безнравственной массы,  от  ее  юнкеров,
лжесоциалистов, рабовладельцев, Пикрохолов,  Круппа,  Гегеля,  Бисмарка,
Трейчке, Вильгельма Второго. Свирепость дикого зверя, бред  Сарданапала,
Ницше, который считает себя богом и лает, ползая на четвереньках.  Вопли
народов и дым пожарищ. Невинная Бельгия и святая Польша.  Реймс,  Лувен.
черные коршуны, летающие над беззащитными городами и  безнаказанно  ист-
ребляющие женщин и детей... Но белые птицы Франции бросаются  на  хищни-
ков, разгоняют их стаи летят через Рейн, обрушивая кару на виновную  на-
цию... Грядет освобождение. Народы Европы, Азии, Африки, сбросив  оковы,
под благодетельным руководством свободной  Франции  и  свободной  Англии
припадут к роднику свободы. Рухнет последняя империя на континенте. Рес-
публика взмахивает крылами. Ангел Рюда, Гений, парящий над  Триумфальной
аркой на площади Звезды... Сыны отечества, вперед!..
   Я только что с фронта. Какое чудо! Эти дети смеются. Умирающие смеют-
ся. Они говорят: "День мой был недолог, но  богат!  Он  не  потерян  да-
ром..." Им предлагают эвакуироваться в тыл. Они протестуют: "Нет! Привя-
жите меня к колючей проволоке! Я буду живой преградой..."
   Марк краснел от стыда, его взгляд стал  холодным...  Он  "понял"  их,
этих быков!.. Пустые слова, избитые приемы,  гнусная  ложь!..  Он  прис-
тально, с холодным презрением смотрел на оратора, а тот,  обливаясь  по-
том, все извергал потоки красноречия. И Бриссо бессознательно почувство-
вал, что в душе этого слушателя происходит драма. Он  снова  расставляет
сети и пытается поймать ускользнувшую дичь. Его смущает этот взгляд, ко-
торый судит его, он уже не смеет смотреть в эти глаза. Но продолжает во-
пить:
   - Франция... Единодушная Франция...
   И, не поддаваясь смущению, со всем искусством опытного  мастера  раз-
вертывает свои арпеджио. Но он озабочен, в какой-то клетке его мозга от-
печатлелся образ юноши; этот знакомый образ; он силится  вспомнить,  где
видел его, но, увлеченный течением стройного периода, не  может  остано-
виться, чтобы идти по следам воспоминания.
   Под конец - мощный аккорд, стократно повторенный рукоплещущим  залом.
Все стоят, кричат, вызывают оратора, бросаются к эстраде,  чтобы  пожать
руку великому гражданину. Все  раскраснелись  от  возбуждения,  говорят,
смеются, а кое-кто и прослезился. Бриссо, счастливый, размякший, косится
в сторону упрямого слушателя:
   "Признал ли он себя побежденным?.."
   Но Марка уж нет. Он исчез.
   Он не в силах был вытерпеть до конца смрад этого красноречия. Он вне-
запно уходит. Но не успевает выйти за порог, как разражается буря  апло-
дисментов. Он оборачивается, презрительно ощерив рот. Смотрит на  обезу-
мевший от восторга зал, на триумфатора. Выходит на улицу и в порыве отв-
ращения плюет. Он размышляет вслух. - Он дает зарок:
   - Клянусь, гнусная толпа, что никогда не заслужу твоих аплодисментов!
   В эту минуту Бриссо, который громко смеется в зале и болтает со свои-
ми поклонниками, выхватывает, наконец. В цепи своих воспоминаний  звено,
связанное с преследующим его образом. Он узнает юношу, с которым  встре-
тился в автобусе.
   Марк шел большими шагами. Он бежал. Он бежал от того места,  где  его
постигло такое разочарование. Но разочарование бежало за ним по пятам...
Боже мой! Как изменился мир с утра, когда он проделывал этот самый путь!
Он не позволял себе надеяться, но какая  светлая  надежда  окрыляла  его
тогда! Какая радость, какое трепетное ожидание человека,  с  которым  он
встретится! Он нес этому человеку такую потребность любить, восхищаться!
При первых звуках его голоса он готов был подбежать к нему,  расцеловать
его... Расцеловать?.. Фу, какая гадость!.. Он отер губы, как  будто  они
коснулись Бриссо!
   "Омерзительный говорун, фарисей, ханжа!.. Враль, враль, враль!  Дура-
чит Францию и самого себя... Франция-это ее дело, раз она любит  вранье,
раз она хочет быть одураченной!.. Но себя!.. Тут уж прощенья нет!  Можно
ли опуститься ниже?.. Как он мне противен, как противен я  самому  себе!
Ведь я - его отпрыск, сын этой лжи, эта ложь во мне!.."
   Он бежал, как сумасшедший. Он подошел к Сене.
   (Уклонился над парапетом набережной. Ему хотелось отмывать,  отмывать
свое тело-до крови, - лишь бы отскрести эту вонючую  грязь.  Он  не  мог
рассуждать, он был безжалостен, как только может быть безжалостен в  по-
рыве страсти семнадцатилетний юноша. Ни на одно мгновение не пришло  ему
в голову, что этот человек может быть добр, может  быть  слаб,  как  все
обыкновенные люди, что, узнай он своего сына, он бы души в нем не  чаял.
Ведь, подобно всем обыкновенным людям, он - хранит под  грудой  пороков,
лжи, грязи священный тайник, где живут чистые чувства, нетронутая  прав-
да. Марк не думал о том, что это поколение старых  буквоедов,  фразеров,
пустозвонов на античный манер (подделка  под  античность,  галло-римский
хлам!) с детства привыкло к суесловию, что оно стало жертвой  этой  при-
вычки, как становятся ею комедианты... Commediante... tragediante... Оно
уже не в состоянии, даже если бы захотело,  вернуться  к  правде  жизни,
отыскать эту правду под придушившей ее глыбой слов.
   Но этого-то Марк и не мог простить! Юноша, в котором  кипит  здоровая
кровь, выходя на дорогу жизни, предпочитает даже  преступление  отврати-
тельному бессилию и его спутнику-болтовне! Если преступление убивает, то
бессилие мертворожденно...
   "Здоровая кровь..." А ведь в нем, Марке, кровь этого лжеца.
   "Нет!.."
   Он все это знает, чувствует, он узнает в себе эти уловки, он  спохва-
тывается, что воспроизводит жесты, интонации, которые подметил  у  отца,
он вспоминает, что щеголял ими прежде, чем узнал о существовании подлин-
ника, который он копирует... Как бы решительно ни вытравлял он  из  себя
наследие этого человека, он все же несет его в себе...
   "Нет! Нет!.. Мы ничем не связаны! Я ничего не возьму от  него!  Если,
помимо моей воли, я окажусь его копией, если он повторится во мне,  если
я буду продолжать его, - я убью себя!"
   Он блуждал несколько часов, усталый, голодный. Наступил вечер.  Он  и
не думал возвращаться домой. Как показаться матери? Поведать ей о  своем
разочаровании?..
   Прошел тяжелораненый, с изуродованным лицомс пустой глазницей  и  за-
павшей щекой, как будто опаленный расплавленным металлом. Простая женщи-
на, седоволосая, вела его за руку, не сводя с него  любящих  и  скорбных
глаз; он прижимался к ней...
   И в лихорадочно кружившихся мыслях Марка возникла она  -  Мать...  Ее
гордый образ, ее молчание, ее жизнь,  богатая  испытаниями  и  ничем  не
опошленными страстями, ее нетронутая, не изъеденная ложью душа, ее  отв-
ращение к словам, глубина ее одиночества на жизненном пути, который  она
прошла без спутника, и эта неподкупная воля, против которой он  взбунто-
вался, которую он проклинал и которую теперь благословляет, ее несгибае-
мый закон правды... Как она вырастала рядом с человеком, которого он се-
годня узнал и отринул, человеком толпы!.. И теперь ему стала  понятна  и
дорога ревнивая страстность, которую она проявила, оспаривая его у отца,
ее несправедливость.
   "Несправедлива! Несправедлива!" "Целую руку твою..."  Будь  благосло-
венна!"
   И вдруг его хлестнуло по лицу воспоминание о том, как он был жесток с
ней вчера вечером, сегодня утром... И он бросился домой. К ней. Он  зас-
тавил ее страдать. Он исправит свою вину. Слава богу, время еще есть...
   Он уже вбегал по ступеням. Привратница окликнула его:
   - Ваша мама была на волоске!.. Она разбилась...
   Он не дослушал. Помчался, как безумный, вверх по лестнице.
   Открыла ему Сильвия. У нее было суровое лицо... Он спросил задыхаясь:
   - Что с мамой?..
   Она сказала:
   - Соизволил, наконец, вернуться?.. Тебя ждали целый день.
   Марк бесцеремонно оттолкнул ее и прошел.
   Он открыл дверь в комнату матери Она лежала с  перевязанной  головой.
Он не то пролепетал, не то крикнул что-то. Аннета, увидев, что он взвол-
нован, быстро проговорила:
   - Пустяки, мальчик... Это все по собственной глупости. Я упала.
   Но встревоженный Марк ощупывал ее, трепеща.
   Сильвия отстранила его:
   - Да оставь же ее в покое! Так ты ее еще больше волнуешь!
   И она не без злорадства стала  рассказывать  о  происшедшем.  Аннета,
вглядываясь в лицо сына, поправляла ее, стараясь ослабить впечатление от
ее слов, пыталась шутить, во всем винила  себя.  (Вот  чего  Сильвия  не
рассказала ему.)
   После ухода сына Аннета совсем обезумела. Она твердила:
   "Он уйдет от меня".
   Она уже ни на что не надеялась. Чтобы убить время, она заставила себя
работать.
   "Уйдет или нет, а раскисать нельзя".
   И Аннета, как ни была разбита, задала себе урок: сделать  генеральную
уборку. Налощила пол, навела блеск на медную посуду и взялась  за  окна.
Стоя на маленькой стремянке, она протирала стекла открытого окна,  выхо-
дившего на улицу, потом стала прикреплять занавески... Лестница ли  сос-
кользнула, или Аннета на несколько секунд потеряла сознание? Что это бы-
лоследствие переутомления и тревоги или, быть может, один из тех  стран-
ных обмороков, какие бывали у нее иногда и проходили так быстро, что она
не успевала их заметить? Очнувшись, Аннета увидела, что лежит  на  полу.
Она чуть не выпала на улицу, но лестница скользнула, повалилась набок  и
закрыла окно, разбив стекло. Лоб и рука у Аннеты были в крови; когда она
попыталась подняться, то поняла по боли в лодыжке, что у  нее  вывихнута
правая нога. На звон разбитого стекла, осколки  которого  посыпались  на
улицу, прибежала привратница. Она позвала Сильвию.
   Аннете было больно, но сильнее боли была в ней злость на  неожиданное
происшествие Именно сегодня несчастный случай  был  для  нее  непозволи-
тельной роскошью. Сегодня ей было особенно тяжело нуждаться в помощи,  а
еще тяжелее производить впечатление, будто она молит  Марка  о  жалости:
она считала это гнусным, оскорбительным и для себя и  для  него.  Аннета
напрягала все силы, чтобы остаться на ногах, но боль  взяла  верх,  силы
изменили ей, она дала уложить себя. Это было для нее унижением. Она пов-
торяла:
   "Что он скажет, когда придет?"
   Сильвия вырвала у измученной сестры терзавшую ее тайну.  Она  узнала,
что Марк решил повидаться с отцом, и нашла, что глупо  было  со  стороны
Аннеты все открывать сыну, - она  забыла,  что  сама  приняла  косвенное
участие в этом деле. Но было бы неуместно донимать сестру упреками в та-
кую минуту, и весь ее гнев обратился на Марка. Она, как и  Аннета,  нис-
колько не сомневалась, что мальчик расстанется с ними. Она знала, что он
себялюбив, тщеславен и, не колеблясь,  ради  собственного  удовольствия,
поступится другими. От этого она любила его не меньше. Даже еще  больше.
Она узнавала в нем себя. Вот почему она ему не  прощала.  И  никогда  не
простит, если он расстанется с ними. Если?.. Дело уже сделано!  Раз  его
до сих пор нет, ясно, что он остался у Бриссо, что он  у  него  обедает.
Она не допускала никаких уважительных причин  этого  опоздания,  никаких
случайностей. Она была несправедливее, чем Аннета и Марк, вместе взятые.
   Теперь, когда Марк пришел, неприязнь сквозила в каждом ее взгляде,  в
каждом слове. Марк, не отличавшийся терпением, весь ощетинился,  отвечая
враждой на вражду. Но Аннета в своем смирении перед сыном думала  только
о том, чтобы ее простили. Можно было подумать, что она заболела по своей
вине. Тон Сильвии коробил ее больше, чем Марка. Она перебила ее.
   - Полно, полно!.. - сказала она. - Не надо говорить обо мне! Это  не-
важно...
   А что же важно?.. Марк знал. Аннета тоже. Да и Сильвия знала. Но  она
заупрямилась - не уходила, а Марк не хотел говорить  в  ее  присутствии.
Аннета молила ее взглядом, Сильвия прикидывалась, что ничего не  замеча-
ет... И вдруг швырнула полотенце, которое было у нее в руках, молча под-
нялась и ушла.
   Мать и сын остались с глазу на глаз. Они ждали. Как и с чего  начать?
Марк смотрел на Аннету. Она избегала его взгляда; она  боялась,  что  ее
глаза скажут все, и не хотела этого, не хотела оказывать давление на сы-
на.
   Марк шагал взад и вперед по комнате. У него перехватило  дыхание,  он
не мог начать рассказ о пережитом за день. Он еще раз бросил  взгляд  на
неподвижно распростертую мать, смотревшую в окно. Остановился... Подошел
к ней, бросился на колени, прижался щекой к одеялу. Целуя прикрытые ноги
Аннеты, он стиснул ее руки, вытянутые вдоль тела, обеими руками  и  ска-
зал:
   - Ты мне отец и мать. Аннета отвернулась к стене и заплакала.

   ЭПИЛОГ

   Ты владеешь кораблем Человечности.
   Переплыви же реку Скорби!
   Безумец, теперь не время спать!..

   Открыты все затворы, все шлюзы. Без конца текут людские  волны.  Ушли
уже двадцатилетние. Призваны девятнадцатилетние. Завтра будут взяты  во-
семнадцатилетние. На очереди Марк.
   Об этом думали и мать и сын. Но не говорили. Аннету пугала не  только
война, ее пугало молчание Марка. Она боялась узнать, о чем он думает.  А
если боялась - значит, знала.
   Кому поведать свой страх? Если бы он касался только ее,  она  затаила
бы его. Но дело касалось Марка. С кем  посоветоваться?  С  Сильвией?  Та
сразу по своей привычке воскликнула:
   - Война? Война кончится меньше чем через полгода. Боши выдыхаются.
   Аннета возразила:
   - Это ты говоришь каждые полгода.
   - Но теперь это уж ясно как день, - уверенно сказала Сильвия.
   - Твоей веры мне недостаточно, - сказала Аннета.
   - Да и мне, раз на карте судьба Марка, - сказала Сильвия. - Пока  ре-
шалась судьба других, можно было обманываться: это было не так уж важно.
Но когда настал черед нашего мальчика, ошибка - это преступление. Правда
твоя. Что, если война затянется?.. Разберешь разве этих  идиотов?  Дума-
ешь, дело подходит к концу, а оно начинается  сначала.  Вот  уж  и  янки
вступили в хоровод! А потом явятся Китай и папуасы! Ну и пусть  бы  себе
плясали на здоровье! Но наш Марк не будет участвовать в этой пляске!
   - Каким образом?
   - Не знаю. Но они его не возьмут. Если война  пожирает  наших  мужей,
друзей, любовников, на это еще можно согласиться: они свое от жизни взя-
ли! Но наше дитя - оно наше, для нас, оно у меня, я его держу  и  никому
не отдам...
   - Все матери отдают своих сыновей.
   - А я своего не отдам.
   - Своего?
   - Нашего. Он принадлежит нам обеим!
   - Какими же средствами ты удержишь его?
   - Средств тысячи.
   - Назови хоть одно.
   - У нас есть друзья... Скажем, твой Филипп Виллар... ведь  он  теперь
военный хирург, генеральный инспектор армии!.. Ему ничего не стоит найти
для Марка безопасное местечко.
   - И ты думаешь, я обращусь к нему с такой просьбой?
   - А почему нет? Тебе совестно? Какая гордая! Я бы не  постеснялась!..
Если бы это понадобилось для спасения моего мальчика, ты думаешь,  я  бы
не отдалась первому встречному?
   - Нет той гордости, истинной или ложной, - сказала Аннета, -  которую
я не попрала бы ради своего сына!.. Но ради сына, ради его блага.
   - А это не его благо?
   - Его благо не может быть в том, чтобы я себя обесчестила. Ведь  я  -
это он. Он не простил бы мне этого. И я не простила бы себе такой унизи-
тельной для него попытки.
   - Выходит, что спасти - значит унизить его?
   - Если бы меня спасли такой ценой, я почувствовала бы себя униженной.
   Сильвия рассердилась.
   - Хороша мать!.. Плевать мне было бы на то, унижен он или нет,  прос-
тит или нет. Лишь бы только его спасти!.. Ладно! Если ты этого не сдела-
ешь, так сделаю я...
   Аннета крикнула:
   - Я запрещаю тебе!
   - Ты ничего не можешь мне запретить.
   - А ты думаешь, этого достаточно - избавить его от опасности?
   - Чего же ты еще боишься? Аннета боялась, что Марк  сам  накличет  на
себя беду.
   Марк запирался со своими книгами, думами. Несмотря на  душевную  бли-
зость, которая теперь связывала сына с матерью, Марк проводил дни у себя
в комнате молча, и Аннета уважала его одиночество. Она ждала,  когда  он
придет к ней сам. Она понимала, какой  глубокий  процесс  совершается  в
нем. Процесс созревания и очищения. Кризис, тянувшийся целых четыре  го-
да, кончается.
   Марк упорно стремился довершить начатую им строгую самооценку; он су-
дил самого себя, как и других, безжалостно. Чтобы смирить жгучие потреб-
ности своей бунтовавшей природы,  он  подчинил  ее  суровой  дисциплине:
строгая жизнь, строгая мысль. Последние бои с самим  собой  были  не  из
легких. Он вышел из них разбитый и обожженный страстным стыдом и  муками
совести, но под пеплом осталось твердое, здоровое, неповрежденное ядро.
   Он подверг проверке все мысли, впитавшиеся в его юный, преждевременно
созревший мозг: те, которые он почерпнул в книгах, у философов, у  влас-
тителей дум его поколения. Устояло лишь очень  немногое.  Жалкие  крохи.
Остальное - пустые слова, не облеченные живой плотью. Ни  одно  из  этих
слов не стало делом. Кроме одного. Оно, это слово, отлито из железа, оно
- продукт века машин, оно превратило человечество тоже в безвольную  ма-
шину, внутри которой один класс, слепо, как молот, крушит другой. Ни од-
ного свободного действия. Ни одного действия, идущего из души. Ни  одной
свободной души, которая претворила бы в действие свои чувства. Нет воли,
которая высвободилась бы, как молния, из облака мысли, из скопления дви-
жущейся материи.
   Но огонь бежит под облаком, под остывшей корой, в воздухе, в земле  и
в воде...
   Как-то вечером Марк взял Генделя (сквозь призму его мировоззрения  он
читал священные книги). В "Израиле" он  прочел:  "Er  sprach  das  Wort"
[81].
   И он услышал это слово.
   Дом, капля за каплей, исходил кровью.
   Лихорадочная погоня за барышом вот уже четыре года поддерживала  Нюма
Равусса, владельца кабачка и дровяного склада, жившего в первом этаже. И
он преуспевал. Этот субъект нагулял тройной слой жира; багровый, потный,
шумливый, он шаркал стоптанными башмаками и, казалось, лопался от  пере-
избытка золота и здоровья. Теперь, набив свою мошну, он дожидался  возв-
ращения сына, чтобы сесть, как Филопомен, на землю, которой он  обзавел-
ся... Но сын не вернулся. Труп Кловиса повис где-то на колючей  проволо-
ке. В то утро, когда получилось это известие, снизу поднялся,  разносясь
по дому рев - рев быка, которого убивает неумелый мясник... Для чего  он
трудился, для чего накопил кучу  денег!..  Толстяк  свалился,  сраженный
апоплексическим ударом... Потом он, с затекшим глазом, еле ворочая  язы-
ком, опять появился, на дровяном складе. Но его уже не было слышно: боч-
ка рассыпалась.
   Затем в доме узнали, что кроткая Лидия умерла во время эпидемии грип-
па в Артуа, в госпитале, где она ухаживала за ранеными под  перекрестным
огнем двух армий. Давно уже она ждала этого часа!  Она  воссоединится  с
женихом... Увы! Если бы она верила в это так, как жаждала верить! Но это
не так просто, как думают эти бедные люди: захоти - и поверишь! Воля от-
пирает все двери души, но останавливается у самой последней, а в  ней-то
и вся сила для души, которая чего-нибудь стоит!.. Боже мои! Если бы уве-
ровать, что существует хотя бы ад, где ты будешь вечно -  гореть  вместе
со своим возлюбленным!.. Но верила она или  нет,  теперь  она  освободи-
лась... Или этот нежный цветок, возвращенный в землю, чтобы питать собою
другие цветы, которые тоже поглотит смерть, так и не найдет свободы?
   А затем вернулся сын Кайе (Гектор), изувеченный на  поле  славы,  без
носа и без челюсти (государство великодушно преподнесло ему другую,  па-
тентованную, с гарантией на два, самое большее на три года, при  условии
осторожного обращения). У него дрожали руки, плохо слушались ноги, как у
ребенка, который учится ходить. Зато он был награжден орденом. Мать  об-
волакивала его своим нежным, сострадательным взглядом; она все  же  была
счастлива и гордилась сыном. Он опирался на руку старушки, когда они вы-
ходили, ковыляя, на свою обычную прогулку. Им жилось трудно. Но,  запас-
шись терпением, можно было кое-как свести концы с концами.  Мать  и  сын
Кайе полагают, что все еще сложилось очень удачно.
   Жозефен Клапье, ставший блюстителем нравов в тылу, израсходовал  свое
драгоценное здоровье и даже свой разум на этой благородной  службе.  Все
отступники отличаются склонностью к преувеличению.  Клапье  так  кичился
своей новой деятельностью и так яростно преследовал своих бывших  сорат-
ников-пацифистов, их веру и взгляды, которые он еще так недавно сам  ис-
поведовал, что в конце концов вообразил гонимым себя! Он считал себя не-
винно оскорбленным, когда те, кого он преследовал, отвечали ему  презри-
тельным молчанием и поворачивались к нему спиной. Он вопил,  что  в  его
лице поругано отечество. Это было опасно для других. И для него тоже. Он
легко мог угодить в сумасшедший дом.
   А Брошон, страж дома, названный, как  Эвмениды,  в  противовес  своей
сущности, стражем мира, процветал.
   Марк, проходя мимо швейцарской, говорил матери:
   - У меня такое впечатление, что мы находимся на Пэр ла Шез. Ты видишь
этого кладбищенского стража?.. Давай, мама, скорей поднимемся в наш  ко-
лумбарий!
   - Поднимемся, голубок! - улыбаясь, говорила Аннета.
   Они иносказательно обменивались грустными мыслями, она -  с  оттенком
жалости, он - с оттенком гадливости к этой пещере Полифема - к дому, го-
роду, миру, где каждый из заключенных терпеливо ждет своей очереди  быть
съеденным.
   - А теперь, - сказал Марк, - пришел и мой черед.
   Аннета уцепилась за его руку:
   - Нет! Не говори этого!
   Но она раскаивалась, что не дала ему высказаться.
   Надо, наконец, узнать, на что он решился.
   Марк молча смотрел на мать. Сидя у ее ног на низком  табурете,  обняв
руками поднятые колени, он долго не отрывал  от  нее  полного  решимости
взгляда. А она впилась в него глазами... Боже, до чего  она  приросла  к
нему!.. Но он больше не будет злоупотреблять этим. Она - его сокровище.
   Марк улыбнулся Аннете и сказал:
   - Странно! Оба мы до войны не были пацифистами.
   - Забудь это слово! - сказала Аннета.
   - Ты права. Его осквернили. Все те, у кого оно не  сходило  с  языка,
отреклись от него.
   - Если бы у них хватило искренности отречься! Но,  изменяя  ему,  они
продолжают носить личину.
   - Пусть! - сказал Марк. - Но мы, отрицающие  войну,  прежде  не  были
против нее. Я помню, что вначале радовался ей. А ты приняла ее.  Что  же
изменило нас?
   - Ее мерзость, - сказала Аннета.
   - Ее лживость, - сказал Марк.
   - Когда я увидела, - продолжала Аннета, - это презрение к  слабым,  к
разоруженным, к пленным, к людскому горю, к священным чувствам, эту игру
на низменных инстинктах, насилие над совестью, страх перед  общественным
мнением, этих баранов, которых гримируют под героев и которые становятся
героями именно потому, что они бараны, этих добрых людей,  которых  зас-
тавляют убивать, эту безвольную массу, которая не понимает сама  себя  и
позволяет горсточке безумцев увести себя, - я содрогнулась  от  стыда  и
боли!
   - Когда я увидел, - сказал Марк, - эту омерзительную  войну,  которая
прячет свою звериную морду, это стадо оборотней, этих хищников, выступа-
ющих под маской Правд и под шумок залезающих в чужие карманы, это жесто-
кое рабство, которое рассчитывает околпачить нас,  козыряя  выхолощенным
словом "свобода", этот ханжеский героизм, я рассмеялся им в лицо!
   - Не дразни их! - сказала Аннета. - Их целое сонмище.
   - Конечно! Нет подлее тирана, чем миллион подлецов, собравшихся вмес-
те.
   - Они не ведают, что творят.
   - А пока они этого не узнают, пусть их посадят на цепь!
   - Ты слишком жесток, дорогой мой. Надо их пожалеть. Ведь они и так на
цепи! Они всегда были на цепи. Это и есть чудовищная ложь демократии. Им
твердят и под конец вдалбливают, что они - его величество народ, а обра-
щаются с ними, как со скотом, который ведут на продажу.
   - Я не могу жалеть ее величество глупость.
   - Даже самый глупый - мой брат.
   - Брат - это пустой звук! Я брат собаке, которая роется в куче  мусо-
ра. Но что общего между нею и мной?
   - Жизнь.
   - Да, то, что умирает. Этого недостаточно.
   - А что же есть помимо нее?
   - И ты еще спрашиваешь, ты, которая обладаешь этим? Есть то,  на  что
не может посягнуть ни жизнь, ни смерть: зерно вечности.
   - Где оно, это зерно? Увы! Я не нахожу в себе ничего вечного.
   - Но все, что ты делаешь, что ты собой представляешь, ты бы не  дела-
ла, ты бы не представляла, если бы в тебе не было этого зерна.
   - Это уж очень мудрено для меня, дитя мое. Я делаю то, что мне  подс-
казывает чувство. Я это делаю добросовестно и  подчас  обманываюсь.  Но,
сознаюсь, я все еще не научилась разбираться в этом. А может быть, и  не
нужно мне разбираться.
   - А мне нужно. Я должен понимать, куда я иду, чтобы идти  туда,  куда
хочу.
   - Чтобы хотеть идти, куда ты идешь...
   - Пусть так! Я хочу видеть.
   - И что же ты видишь? Чего ты хочешь? Куда идешь?
   Он не отвечал.
   Аннета собрала все свое мужество и срывающимся голосом спросила:
   - Если война придет за тобой, что ты ей скажешь?
   - Я скажу ей: "Нет!" Аннета ждала этого удара. И,  получив  его,  она
протянула руки, но слишком поздно, чтобы отвести его.
   - Только не это!
   - Ты хочешь, чтобы я сказал ей: "Да?" - спокойно спросил Марк.
   - Нет! И этого не хочу! - ответила Аннета.
   Марк смотрел на мать, охваченную смятением (а ведь пора бы ей  подго-
товиться к ответу!), с уважением, с состраданием. Он ждал, что она  раз-
берется в своих мыслях. Но вместо логических доводов она могла  ответить
ему только потоком взволнованных и страстных восклицаний:
   - Нет! Нет! Только ничего не решай! Ты еще не можешь знать, не можешь
сам составить себе мнение об этом. Подожди! Было бы преступно  поставить
под угрозу всю жизнь этим "нет", этим слишком поспешным решением,  реше-
нием ребенка, который еще не жил.
   - Но ты ведь жила?
   - Я, я женщина, я не знаю, я не уверена. Никто меня не  направлял,  я
слушалась только своего инстинкта и сердца. Этого недостаточно.
   - Да, недостаточно. Но когда же будет достаточно?  Кто  посмеет  ска-
зать, даже в конце жизни, что он знает, что он уже уверен,  что  он  все
продумал? Неужели человек обречен вечно  откладывать  свои  действия  на
завтра? Откладываешь со дня на день, но вот приходит последний день -  и
ты оказываешься униженным, опустошенным, развращенным,  как  большинство
людей. Когда же мне будет дано право существовать?
   Аннета не хотела слушать. (Она слышала слишком хорошо!)
   - Ты не имеешь права уничтожать себя.
   - Не уничтожать я хочу. Я хочу строить.
   - Строить что? И для кого?
   - Прежде всего для себя. Чистое жилище, где я мог бы дышать. Я не вы-
нес бы жизни в грязной конуре лжи, где живут многие... Я,  пожалуй,  был
резок, говоря с тобой... Ты называешь меня жестоким. Я жесток. Но как же
иначе помогать людям, которых жалеешь? Ведь дом надо строить и ради них.
   - Но его же не выстроишь в один  день.  Чтобы  строить,  надо  самому
прочно обосноваться на земле.
   - Надо создать прочный фундамент. Самое высокое здание  начинается  с
закладки камня. Eris Petrus! [82] Я - камень.
   - Ты - Марк. Ты принадлежишь мне.
   - Я - от тебя. Я тот, кого ты создала.
   - Но ты жертвуешь мною! Ты не имеешь права.
   - Мама, тут уж вина твоя. Ты требовала от меня искренности. Ты  хоте-
ла, чтобы я был настоящим человеком, человеком честным. Я не знаю,  хва-
тит ли у меня сил. Но попытаться хочу... Будем  откровенны!  Все  зло  в
том, что никто не осмеливается быть честным, перейдя тот предел, где эта
честность ставит под угрозу личные интересы и страсти. Тут уже ищут  ла-
зейку, хитрят с собой, как, скажем, наши пацифисты. Ты хотела бы,  чтобы
я был правдив, но не настолько, чтобы рисковать своим и твоим  счастьем.
Хорошо ли это? Честно ли это?
   Аннета упрямо сказала:
   - Да!
   - Что? Это честно?
   - Это хорошо.
   Он взял ее руки. Она попыталась вырвать их у него,  но  у  него  была
крепкая хватка.
   - Взгляни на меня!.. Ты говоришь не то, что думаешь!.. Я хочу,  чтобы
ты на меня взглянула... Ответь мне! Я не прав?.. Кто из нас  честен?  Ты
или я?
   Она понурилась и сказала:
   - Ты.
   И тотчас же вскрикнула:
   - Это-безумие! Я не хочу.
   Она наконец собралась с мыслями. Она попыталась  вступить  в  спор  с
Марком:
   - Честность - это значит быть честным в каждой своей мысли,  не  вво-
дить в заблуждение никого и прежде всего самого себя насчет своих  веро-
ваний. Но честность не требует от нас невозможного: всегда  руководство-
ваться своими верованиями, и только ими. Волен дух наш. А тело -  в  це-
пях. Мы впаяны в это общество, в котором живем. Мы  подчиняемся  опреде-
ленному порядку. Мы не можем разрушить его, не разрушив себя. Даже  неп-
раведный строй мы можем только осудить. Но вынуждены покориться ему.
   - Мама! Ты отрекаешься от своей жизни... Разве я не знаю, как ты бун-
товала, боролась? Ведь ты не способна терпеть несправедливость к себе  и
другим? Милая моя строптивица!.. Если бы ты не была строптивой, я бы так
тебя не любил!..
   - Нет, не бери с меня примера! Ах, вот и кара!..
   Это несправедливо... Я сказала тебе, да ты и сам знаешь, что  я  жила
вслепую, что меня вело внутреннее чутье, женские страсти,  слишком  вос-
торженное сердце, которое трепещет  ночью  при  малейшем  прикосновении.
Мужчина - мужчина, которого я создала, - не должен брать за образец жен-
щину. Он может и, значит, должен освободиться от смутных велений  приро-
ды, он должен видеть отчетливее и дальше.
   - Подожди! Мы сейчас дойдем и до этого. И, когда  дойдем,  ты,  может
быть, заставишь меня вернуться назад. А пока скажи мне: отрицаешь ли  ты
свою строптивость?
   - Бунт у меня всегда кончался поражением.
   - Но каждое поражение (признайся!) было освобождением.
   - Ах! Я только меняла цепи и наносила себе раны.
   Им счета нет, этим цепям... Я рвала одни, чтобы опутать себя другими.
Может быть, цепи нужны?..
   - Ты сама себе противоречишь. Ты рвешь одну цепь за другой -  мне  ли
этого не знать?
   - А если это ошибка? Я слушаюсь своего недальновидного инстинкта, но,
может быть, разбивая их, рискую причинить еще больше зла себе и  другим?
Что, если порядок покупается ценой отречения?
   - Мама! Не пытайся подпевать гениальному эгоисту,  тому,  кто  ставил
порядок во вселенной выше счастья своего ближнего,  а  покой  созерцания
выше опасной борьбы против существующего зла!  Что  дозволено  Гете,  не
дозволено нам. Вечного миропорядка нам недостаточно. Мы дышим  в  земной
атмосфере. И если она отравлена несправедливостью, наш  долг  -  разбить
стекла, чтобы вдохнуть свежий воздух.
   - Можно перерезать себе вены.
   - Пусть даже я упаду в пролом, ну что ж, по крайней мере пролом будет
сделан. Другим будет дышаться легче.
   - Дорогой мой! Ты же не веришь в человечество (ты мне сто раз это го-
ворил!). Почему ты теперь вознамерился принести себя в жертву ему? Разве
ты не насмехался над моей верой в него, над моей бедной  верой,  столько
раз попранной, что она уже теперь не очень горда, не очень уверена в се-
бе?..
   - Погоди!.. Над тобой я не насмехался! Во что бы ты ни верила, ты для
меня выше того, во что ты веришь... Но правда твоя: я не любитель  разг-
лагольствовать о "гуманизме" и "человечестве", я ни во что не ставлю всю
эту пустую шелуху идеологий, словесный фейерверк. Я вижу  людей,  людей,
большие стада, которые плутают, сбиваются в кучу,  сталкиваются  друг  с
другом, несутся направо, налево, вперед, назад, поднимая  пыль  идей.  В
жизни - в их и в нашей жизни, в жизни вселенной - я  вижу  трагикомедию,
развязка которой еще не известна: сюжет складывается постепенно, его со-
чиняют те, чья воля руководит штурмом. В этом штурме участвую и я, я от-
мечен его печатью, потому что я твой сын, потому что я Марк Ривьер, и  я
уже не могу отступить. Против этого взбунтовалась бы моя гордость. Побе-
дит ли, нет ли отряд, к которому я принадлежу, я буду драться до  конца,
не сдаваясь!
   - Что это за бой? К какому лагерю пристать? К новому? К старому?  Кто
знает? Как увериться? Может быть, прошлое  приказывает  будущему.  Может
быть, будущее приказывает прошлому. Кто нас просветит?.. Часто  в  своем
душевном одиночестве я чувствовала, что вся проникаюсь  уверенностью,  и
говорила себе: "Откуда же эта уверенность, если не оттого,  что  во  мне
живет победитель (бог, который грядет)?" Но  затем,  когда  видишь,  что
другие люди, целые породы тоже полны веры, той же  или  противоположной,
страстной веры в отечество или в бога, в искусство или в науку, в  поря-
док или в свободу и даже в любовь, в которой расходует себя слепая и бе-
зумная жизнь, тут уж надо иметь большое самомнение, чтобы  упрямо  твер-
дить: "Только моя вера хороша!"
   - Только моя вера - моя. У меня нет двух вер.
   - А у меня все веры  тех,  кого  я  люблю.  И  любовь  к  ним  -  это
единственное, в чем я уверена.
   - Многих ли ты любишь? Много ли таких, которых можно любить?
   - Любить или жалеть. Это одно и то же.
   - А я не хочу, чтобы меня жалели. Я хочу другой любви - той,  которая
выбирает, которая предпочитает.
   - Я и то слишком предпочитаю тебя, жестокий сын мой! Я отдала бы весь
мир, лишь бы сохранить тебя.
   - Ну вот и будь со мной, будь как я: выбирай! Ты уходишь в мечты.  Ты
все на одном месте, как прилив и отлив, который поднимается и падает, не
двигаясь вперед. Надо идти вперед во что бы то ни стало. Ломать  прегра-
ды, идти прямо, своим путем!
   - Но если этот путь заведет в тупик? Если ты будешь на этом пути оди-
нок? Если весь остальной мир - по другую сторону?
   - Кто вышел первым, идет один. Но если он идет один, это потому,  что
считает себя первооткрывателем. Каждым своим шагом вперед этот  одинокий
человек прокладывает путь всему миру.
   - Это credo. Их почти столько же, сколько людей.
   Я верю в людей больше, чем в credo. Я хотела бы обнять их, всех  этих
безумцев, всепрощающим материнским объятием.
   - Да им этого не нужно. Они отворачиваются от груди. Они  уже  отняты
от нее. Мы хотим верить, действовать, разрушать, шагать, сражаться, лишь
бы продвинуться вперед... Тебе известно определение  родины;  "Лагерь  в
пустыне"... Двинемся дальше, взвалив на спину шесты и полотно  для  шат-
ров!
   - Мой лагерь уже найден. Это законы сердца.
   Всякий общественный долг, который  видоизменяется,  отрицая  все  ос-
тальные, мало имеет значения в моих глазах, мало чего стоит в  сравнении
со священными чувствами - любовью, материнством, неизменными и  вечными.
Кто бьет по ним, бьет по мне. Я готова защищать их везде, где им угрожа-
ет опасность. Но дальше этого я не иду.
   - Отлично! А я иду дальше! Когда общественный долг оскорбляет естест-
венные чувства, надо заменить его другим, более  широким  и  человечным.
Время пришло. Все общество вместе с моралью, опирающейся на свод законов
и катехизис, надо перестроить, и оно будет перестроено. Поэтому  взывает
все мое существо: разум, страсти - все протестует против  возмутительной
лжи Общественного Договора, который уже обветшал. Великие силы,  волную-
щие человеческую душу и осуждаемые законами, становятся болезнью и порою
преступлением только в силу бесчеловечности законов и социальной  систе-
мы, которые навязывают природе рамки, превратившиеся в тиски. И если ты-
сячи молодых людей приняли войну как освобождение, если у  меня  тоже  в
первую минуту отчаянно забилось сердце, то лишь потому, что мы надеялись
вырваться из этих тисков. Тесная петля устаревшего уклада мыслей  и  ус-
ловностей, тусклого благополучия и смертной скуки, подслащенных  тошнот-
ворным идеализмом, то есть сплошной пошлостью и ханжеством (ваш  довоен-
ный пацифизм, ваш гуманизм!), калечила природу, убивала  радость  жизни,
этот могучий, здоровый и священный инстинкт Sanctus...  Мы  верили,  что
проклятая петля лопнет... Несчастные! Несчастные! Нам посулили  освобож-
дение, а навязали гнусную войну, которая швырнула нас в бездну страдания
и смерти, отвратительной и бесполезной!.. А петля еще затянулась, и  мы,
молодежь, скованные, согнутые, брошены в тесную клетку, где не можем да-
же распрямиться!.. Надо сломать,  разрушить  этот  убийственный  порядок
смерти, который хуже, чем любой беспорядок, и создать вместо него  более
возвышенный и более широкий порядок, по мерке тех людей, которые  придут
и уже пришли, - порядок, достойный нас! Воздуха! Как можно больше возду-
ха! Расширим наше представление о добре и зле! Они не прежние,  они  вы-
росли вместе с нами...
   - Где ты видишь этих людей? Я вижу возле себя  только  свое  взрослое
дитя. И трепещу за него. Зачем я дала ему жизнь в наше жестокое время?
   - Не жалей об этом! Не жалей меня! Это шквал. Да здравствует ветер! И
ты, создавшая мои легкие и мои крылья!.. Помнишь  "Последнего  викинга",
современную сагу о норвежском рыбаке, которую мы прочли вместе? Помнишь!
Он спасся от смерти, он променял бури Лофодена на недвижный воздух горо-
дов, но счастья уже не знал... Да! Я рад, что принадлежу к своему  поко-
лению, а не к твоему. Твое жило хилыми мечтами о каком-то холодном прог-
рессе человечества. Но это был фон, на котором двигались серые,  тусклые
тени, - ваше настоящее. Привилегированный класс - и тот, пользуясь  бла-
гами жизни, отмеривал их скупо,  по  крохам.  Бледные  радости,  бледные
скорби, скучная ирония и доброта... Скука, скука...  Нам  же,  тем,  кто
трудился и страдал внизу, оставалось вечно вращать во тьме  колесо...  А
теперь ревет буря, дом рушится, но вместе с ветром в наш  подвал  хлынул
свет. Подточенное здание вотвот развалится, - мы это  знаем,  но  сквозь
щели мы видим небо, плывущие облака, ветер.  И,  не  обманываясь  насчет
жизни людей и насчет будущего, мы живем полной жизнью на краю нелепой  и
прекрасной бездны. На наших плечах  мы  воздвигаем  вселенную,  которая,
быть может, просуществует только один день.
   - "Мы"? Кто их видел этих "мы"? Где они? Кто они такие?
   - Первый, кто начнет действовать. От него родятся Другие.
   - Но он умрет.
   - Да.
   - Я не хочу, чтобы это был ты!
   - Ведь ты только что говорила о материнстве, о своем стремлении расп-
ространить его на всех сынов человеческих. Вот и пища для тебя! Перенеси
на других свою любовь ко мне!
   - Я хвасталась... Но я не могу!.. Да и кто может? Для этого нужны не-
человеческие силы. Я люблю других в тебе. Я люблю тебя в других. Это те-
бя я искала в них, когда ты чуждался меня. А теперь, когда  я  с  тобой,
мне принести тебя в жертву? Теперь мне уже никто не нужен. Ты - моя все-
ленная.
   - Но вселенная подчинена закону тяготения, и у нее своя судьба.  Надо
принять ее вместе со мной. Даже если она ведет на крест.  Вспомни  Mater
dolorosa! [83]
   - Даже она не хотела! Она была приневолена.
   - Все мы приневолены. И ты и я.
   - Чем?
   - Нашим законом.
   - Зачем же мне принимать его, если он против меня? Я восстаю, я  отб-
расываю его, как и другие законы.
   - Ты не сможешь. Это будет нечестно.
   - Ну что же, я буду лгать!
   - Ты не можешь. А я не хочу.
   Он посмотрел на мать, запнулся и сказал (голос его дрогнул):
   - Видишь ли, мама, есть две вещи, которые я не хочу допустить в себе,
- это не быть честным и не быть храбрым... Может быть...
   (Он остановился.)
   - ...может быть, потому, что я не храбр и что я лгу...
   Аннета обхватила руками его голову.
   - Ты лжешь? Он закрыл глаза и сказал вполголоса:
   - Да. Потому что там, где-то глубоко во мне засел страх...
   Аннета крепко обняла его. Он стоял, не шевелясь, прижавшись  щекой  к
груди матери. Каждый из них чувствовал себя сильным слабостью другого.
   Отстранившись, Марк сказал Аннете:
   - Говори, что хочешь, но ты-то не лжешь!
   - Я обманываю себя.
   - Ты не обманываешь себя. Ты обманута.
   - Разве знаешь, как хитрит с тобой твоя мысль? Разве я не лгала  себе
много раз?
   - Если лгала, то лишь потому, что никто не может прожить без лжи.
   - Но исчезли из жизни ложь, разве не исчезла бы самая жизнь? Разве не
ложь поддерживает великую Иллюзию?
   - Если жизнь не может обойтись без лжи, если жизнь - великая Иллюзия,
значит, это не настоящая Жизнь. Настоящая Жизнь выше  иллюзий.  Надо  ее
найти.
   - Где же она?
   - Во мне. В тебе. В жажде правды. Откуда  бы  возникнуть  этой  самой
жажде, если бы в нас не жили правда?
   Голос сына вонзался глубоко в душу Аннеты. Но  она  вся  сжалась.  На
карте была его жизнь!
   - Умоляю тебя! Умоляю! Не рискуй собой понапрасну! К чему? Ты отлично
знаешь, что людей не перестроить! Что бы ты для них ни делал, это  будут
все те же люди: с теми же страстями, предрассудками,  слепотой,  которую
они называют то разумом, то верой. А ведь  это  только  стена,  раковина
улитки: она нужна им, чтобы жить. С нею они не расстанутся. Тебе не  под
силу ее сломать. Сломлен будешь ты. Оставь свою правду в себе! Пусть  не
видят ее глаза, которые она слепит! Для чего? Для чего? Она убивает тех,
кто несет ее.
   - Для чего? А для чего твою жизнь? Разве ты не жила по закону правды?
С чем ты считалась: со своей правдой или с опасностью? Разве ты  жалеешь
о том, что считалась с правдой?.. Отвечай! Отвечай!.. Жалеешь?
   Анкета боролась с собой. Наконец ответила:
   - Нет.
   Она была как в тисках. Она думала:
   "Я сама убиваю его".
   Сын нежно смотрел на мать. На его юном лице мелькнула серьезная улыб-
ка. Он сказал:
   - Мама, не мучайся!.. Может быть, ничего и не будет, ничего  не  слу-
чится, и война выдохнется прежде чем... Еще ничего не решено. Я  еще  не
знаю, что сделаю. Я ничего не знаю. Знаю только, что, когда придет пора,
я буду честен... Попытаюсь по крайней мере... Помоги мне и молись!
   - Я молюсь. Но кому?
   Моему источнику. Твоей душе. Я - струя, берущая в ней начало.
   Прошло несколько недель одинокого ожидания и волнений (они больше  не
касались этой темы, но каждый думал все о том же и тайком следил за дру-
гим, и настороженное ухо Аннеты как бы ловило колебания воздуха, гудение
мотора: приближался ужасный час, который отнимет у нее сына). И вот  од-
нажды утром со стороны ратуши прогремели пушки и с  улицы  донесся  шум,
точно рокот морского прибоя. Два сердца, еще не  зная,  что  происходит,
затрепетали. Вбежала Сильвия и, задыхаясь, крикнула:
   - Подписано перемирие!
   Они судорожно обнялись.
   Но потом вдруг Аннета отстранилась, повернулась к ним спиной и закры-
ла лицо руками, пряча свое волнение.
   Марк и Сильвия, уважая ее чувства, не сделали ни одного движения,  не
пытались откинуть этот покров: они молча ждали, чтобы ее волнение  стих-
ло. Затем оба, полные нежности, подошли к Аннете, и  Марк,  обняв  мать,
медленно повел ее к дверям балкона, усадил и сел рядом. А Сильвия распо-
ложилась на полу, подобрав под себя ноги, как Будда; она с улыбкой смот-
рела на них.
   Все трое сидят над развалинами мира.
   Аннета, закрыв глаза, слушает колокольный звон, крики, песни, донося-
щиеся с улицы, и чувствует на своей щеке  щеку  своего  мальчика...  Она
погружена в раздумье... Кошмар рассеялся. Кошмар опасности, нависший над
головой сына, и кошмар человеческой муки, нависший над ее сердцем; чудо-
вищные бедствия войны остались позади... Аннета еще не вполне  поверила.
Она робко наслаждается забытым вкусом воздуха. Она дышит...
   И у Марка тоже гора свалилась с плеч. Невесело  было  идти  навстречу
приближающейся опасности. Из гордости он не  пытался  бы  уклониться  от
нее. Но не знал, хватит ли сил, крепка ли вера. Он слушает,  как  ревет,
смеется переменчивая толпа. Ему хорошо известно,  что  испытание  только
отсрочено... Но в его возрасте выиграть несколько лет - значит  выиграть
целый мир! Он упивается передышкой. Он радуется будущему. Он мечтает...
   Сильвия видит, что они замечтались. Она не думает ни о прошлом, ни  о
будущем. Минута так хороша, и она так полно наслаждается  ею!  Все  трое
окончили опасный переход, весла брошены  на  борта  лодки,  дремлющей  в
стихшем море. Она мечтает. Какой чудесный вечер!..
   Но дом, объятый скорбью, молчит, и это трагическое молчание еще резче
оттеняется ярмарочным шумом ликующей толпы.
   На третьем этаже профессор Жирер, твердый, как  камень,  застывший  в
своей печали, украшает флагами окна. Вот и достигнута неумолимая цель, а
в пустыне его жизни другой цели нет: он  может  упасть...  На  четвертом
этаже Бернардены закрыли ставни; дочери и отец в церкви, в одном  из  ее
мрачных приделов.
   А мать прикована к постели: она медленно угасает. По пятам горя приш-
ла болезнь, и Бернарден, который в эту минуту молится, не знает, что его
изнуренное, потерявшее сопротивляемость тело сделалось добычей рака... В
первом этаже винный погребок битком набит, но за стойкой не видно  Нюма.
Хозяин заперся в задней комнате. Он один, он пьет и  смахивает  слезы  в
вино...
   Аннета слушает... В единый аккорд сливаются мука, скорбь при мысли  о
загубленных жизнях и слепое торжество муравейника. Все вместе с ней  по-
пались в сети Иллюзии. Опутанные ими,  они  бросаются,  пригнувшись,  на
красный плащ матадора. Для одних это знамя,  священная  ярость  любви  к
отечеству. Для других вера в братство, в любовь... А ее сын,  воображаю-
щий, что его не проведешь, презирающий "иллюзии слов", разве он  не  ос-
леплен иллюзиями больше других - он, готовый пожертвовать собой и ею ра-
ди призрачной мечты: стоять за правду против всех? Эта жажда правды - не
величайшая ли из всех иллюзий?.. Все они угорают от  дыма  иллюзий.  Все
мечтают!..
   И Аннета увидела как бы во внезапно взвившемся радужном облаке тумана
всемирную Мечту, в которую она ушла. На минуту она  подняла  голову  над
водой. Она стряхивает с себя сковавшую ее коварную  и  властную  силу...
Проснется ли Аннета?.. В ее сон врывается сигнал к пробуждению.  В  душу
через приоткрывшуюся щель проскальзывает полоса света.
   Но на своей щеке она чувствует тепло щеки, чувствует плоть  от  плоти
своей, - сына, который держит ее в плену силой любви и скорби, силой бу-
дущих испытаний, силой судьбы, их ожидающей и связывающей...
   "Я знаю, знаю..."
   "Это участь Mater dolorosa..." [84]
   "И я не бегу. Я снова здесь!.."
   И ее глаза приковываются к нему, к сыну, в возлюбленной своей  мечте.
Глаза живых вновь завладевают ею. Она улыбается и  снова  начинает  гре-
зить...
   "Warte nur..." [85]

   КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
   ПРОВОЗВЕСТНИЦА

   ТОМ ПЕРВЫЙ
   СМЕРТЬ ОДНОГО МИРА

   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   СЕМЕРО ПРОТИВ ФИВ

   Он резко мотнул головой:
   - Нет!..
   Но поздно вечером, после скудного ужина, за которым  они  говорили  о
посторонних вещах, Марк вспомнил, что ему надо до завтра непременно  от-
нести спешный ответ. Аннета прислушивалась к его шагам, когда  он  спус-
кался по лестнице; ей было страшновато за него, но она подумала:  "Пусть
уж лучше пойдет и пожалеет, что не остался дома, чем  останется  дома  и
пожалеет, что не пошел..." Она вернулась к лампе, и в уголках ее рта за-
легла насмешливая тень ее мудрой улыбки... "Пожалуй, худшее зло то,  ко-
торое хочешь совершить и не совершаешь..."
   Не успел Марк сделать и три шага, как его  подхватил  водоворот.  Ему
вздумалось перейти улицу, чтобы попасть на другую  сторону  бульвара.  В
один миг его стиснуло, смяло в комок и" стало бросать из одного потока в
другой, то вперед, то назад. Он опомниться не успел, как его отнесло  на
пятьдесят метров. Увлекаемый течением, растираемый в порошок, прилеплен-
ный к куче ревущих тел, он чувствовал себя так, точно его раздели,  рас-
катали и замесили вместе с этой толпой в одно человеческое тесто, и  оно
растянулось во всю - длину бульвара. Ожесточенно работая локтями, боками
и коленями, он все же вырвался, но тотчас попал во встречный поток и был
плотно прижат к группе возбужденных женщин; их грубо толкали,  они  сами
тоже толкались и кричали, как бесноватые, от наслаждения и страха.  Одну
из них, белокурую и худую, с блуждающими зрачками,  с  широко  раскрытым
ртом (так, что видно было основание языка), облапил  какой-то  парень  и
точно клещами стиснул ей бедра. Она бросилась на Марка и впилась  ему  в
рот поцелуем, полным пены. Кровь вспыхнула в мальчике, он схватил другую
самку, проносившуюся мимо, и вытер свой рот об ее губы; и так, то  обни-
мая сам, то попадая в чужие объятия, этот обезумевший маленький самец на
охоте переходил из рук в руки, срывая дань со всех женщин,  попадавшихся
на его пути. И, находясь в таком же бреду, как и вся толпа, которая  ре-
вела "Мадлон", он думал:
   "Мир. Мой мир. Это моя доля добычи".
   Он был образованнее других и потому твердил  себе  еще  более  грубую
ложь:
   "В поцелуе слейся, свет!.."
   Однако плохо было бы, если бы мир отказался от  этого  поцелуя!  Марк
наскочил на другого петуха. Тот был большого роста и вырвал у него добы-
чу из клюва. Сначала Марк не очень за нее цеплялся, но потом разъярился.
Удар в подбородок оглушил его и отшвырнул в людское море; от толчка  оно
расступилось, и Марк оказался отрезанным от человека, который оставил  у
него на зубах вкус своего кулака. Напрасно Марк  бесился,  стараясь  его
догнать...
   Ненависть сжигала его и требовала мщения - тут же, на месте, иначе он
лопнет! Случай представился мгновенно, и воспользовался им Марк  наипод-
лейшим образом. Ухватился за него без колебаний.
   Возле него отбивалась от толпы девушка. Едва взглянув на нее, он  по-
нял, что это провинциальная мещаночка: должно быть, выйдя из  гостиницы,
она заблудилась, попала в водоворот, и ее втянуло. У нее было  округлое,
наивное и растерянное лицо; она старалась выбраться на боковую улицу, но
поток играл ею. Девушка была беззащитна против грязных поползновений, ее
обезумевшие глаза звали на помощь. Марк бросился на нее, как ястреб.  Но
пока он пробивался к ней, куропатка сумела, высвободиться; она удрала по
уходившей вверх темной и узкой боковой улице. Марк пустился  за  ней  и"
схватил ее за бедра. Он почувствовал в своих  когтях  нежное  трепещущее
тело, обхватил ее всеми своими четырьмя лапами и прижался животом  к  ее
спине. Девушка едва не упала, у нее подгибались колени;  полумертвая  от
ужаса, она боязливо втянула шею в плечи и опустила  голову.  При  свете,
падавшем из чьих-то окон, Марк увидел белую хрупкую шейку и  укусил  ее.
Жертва застонала, закрыв лицо руками. Марк оторвал ее судорожно  сведен-
ные пальцы от лица (один палец вылез из дырявой перчатки),  повернул  ее
голову к себе, поднял за подбородок и впился в рот.  В  эту  секунду  он
увидел глаза, молившие о пощаде; этот взгляд ударил ему  в  сердце,  как
копье, но его жадный клюв уже прильнул к молодым девичьим губам и накла-
дывал на них свою печать. Марк почувствовал на языка кровь. И в  тот  же
миг в глаза ему вонзился ее взгляд.
   Марк отскочил, выпустил добычу, и та, высвободившись из тисков,  рух-
нула наземь. Стоя на коленях, закрыв лицо  руками,  утратив  способность
кричать, неподвижная, точно заколдованная, она  сохраняла  лишь  столько
сил, сколько было нужно, чтобы не открывать глаз. Улица  была  пустынна.
Изогнутая линия домов заслоняла соседний бульвар. Там ревел людской  по-
ток. Но, подобно тому, как  вокруг  пламенеющего  сияния  электрического
прожектора сгущается тьма, так сгущалась тишина  вокруг  этого  ревущего
потока. Было совсем тихо там, где застыли собака и ее добыча, - двое де-
тей. Марк бросил растерянный взгляд на тело, простершееся у его  ног,  и
не подумав поднять его, убежал...
   Он блуждал в лабиринте улиц, по склону холма св. Женевьевы, внезапно,
на каком-нибудь резком повороте, снова наталкивался на урчание  опьянев-
шей Победы и удирал, как удирают крысы из  канализационной  трубы.  Было
уже поздно, когда ему, наконец, удалось добраться до дому. Лестница была
погружена во мрак. В темном коридоре квартиры  на  шестом  этаже  из-под
двери в комнату матери пробивалась полоска света. Марк скользнул в  пос-
тель, не зажигая лампы. Лежа голый на ледяных  простынях,  он,  наконец,
вновь обрел среди ночной тишины свою поруганную душу. Она взяла  его  за
горло, она кричала: "Что ты сделал со  мной?"  Ведь  он  все  еще  думал
только о себе, а не о той, другой. Он лежал ничком на тюфяке, уткнувшись
лицом в подушку. И вдруг увидел себя на улице, в схватке со своей  жерт-
вой: нежную шею, оскорбленное тело девушки, насилие... И наиболее  опле-
ванный из них был он...
   Итак, значит, после всех громких слов, после исполненных  благородной
гордости дневных бесед с матерью, после  рыцарских  разглагольствований,
после бичевания лисиц и волков войны, которые раздирают  мир  на  части,
пользуясь силой и хитростью и прикрываясь правом, он тоже воспользовался
правом сильного, чтобы урвать себе кусок, и к тому же самым подлым обра-
зом... Марк снова увидел мостовую и девушку на коленях; резким движением
сбросил он с себя одеяло: мысль о том, что он бежал, как  вор,  обжигала
его; он готов был броситься туда, где оставил  ее.  Зачем?  Поднять  ее?
Глупо!.. Он продолжал сидеть голый на краю матраца. За перегородкой мать
ворочалась на кровати. Марк задержал дыхание и снова лег... Он  вспомнил
вкус пересохшего рта девушки... Он снова почувствовал эту губу... И сно-
ва на него накатила жестокость. "Все равно!.. Я на тебе оставил свою ме-
тину! И если мы встретимся, я тебя узнаю, а ты меня - нет.  Она  жива  и
судит меня..." Эта мысль, жизнь с этой мыслью была ему невыносима. "Хоть
бы она умерла!.." Не переставая вращаться вокруг одного и того  же,  его
подвижной ум перескочил с него самого на мир, и в конце концов Марк  по-
нял, почему человек, одним пальцем прикоснувшийся к преступлению, погру-
жает в него всю руку: чтобы не видеть ее...  Потом  -  волна  жалости...
"Пусть она живет, пусть она будет счастлива!.." Ему захотелось  целовать
ссадины на ее округлых коленях. Но тут он оказался совсем близко от  но-
вого приступа той самой животной страсти, которая заставила его схватить
эту девушку, и он готов был повторить жгучий круг своего бега... Так  он
весь остаток ночи переходил от одного состояния  к  другому:  жалость  и
жестокость, ненависть к самому себе и к ней, угрызения, сожаления о том,
что он сделал, и о том, чего не сделал... Бег и бег - без остановки! А в
конце - поражение. Это была единственная ясная точка  среди  хаоса.  По-
бит!.. Он не выдержал первого же испытания. Он не имеет  никакой  власти
над своими поступками и своими мыслями, первая большая волна - и его во-
ля расплылась, как медуза. Он не знает, что сделает из него жизнь  через
год... И это позорное признание было пощечиной самому себе... Нет!  Нет!
Уж лучше преступление! Он снова сел на кровати и начал колотить себя ку-
лаками в грудь.
   "Я хочу, я хочу!.. Чего я хочу?.. Быть тем, чем хочу!.."
   Нежный голос матери прошептал из другой комнаты:
   - Почему ты не спишь, мой мальчик? Он не ответил. Гнев:  "Она  следит
за мной..." Порыв "любви: "Она меня понимает..." Раздражение,  благодар-
ность, чаши весов колеблются... Ни то, ни другое! "Я одинок  и  одиноким
хочу оставаться..."
   Опустив голову на подушку, он больше не двигался.
   По обе стороны стены мать и сын лежали в темноте с открытыми глазами.
Аннета тоже думала:
   "Напрасно я с ним заговорила. Это его личное дело.
   Он сам и должен его решать".
   Но мысли их текли в одном направлении и волнами передавались от одно-
го к другому. И мало-помалу мать и сын обрели равновесие. Когда в  окнах
забрезжил рассвет, он застал их обоих готовыми вступить в новый день  со
всеми его иллюзиями, ловушками и борьбой. Потерпев еще  одно  поражение,
мать и сын смотрели этому новому дню прямо в лицо и горели желанием  на-
чать все сначала. Уж эти Ривьеры!  Какое  утро,  омраченное  поражением,
способно заставить их повернуть вспять?
   Но, стоя после бессонной ночи в тазу с ледяной водой, дрожа  и  снова
ощущая свое тело, юноша обшарил взглядом бездну эпохи и бездну  мира,  в
который был брошен, свою крайнюю слабость и подстерегавшие его  невзгоды
и падения. И он вздыхал:
   "Дойти до конца!.."
   "Дойти до конца" - то есть не упасть в дороге. Пусть даже упасть!  Но
в конце! Невзгоды и падения? Пускай! Но пройти - чего бы  это  ни  стои-
ло!.. Пройти? О боже! Пройти!.. Он потянулся, заранее предвкушая  вечный
покой. Больше не быть! Это возможно только после того, как ты был...
   Он натянул скорлупу из ткани на свою молодую  кожу,  покрасневшую  от
волосяной перчатки. И с окрепшим телом, стиснув зубы,  молодой  волчонок
снова вышел на охоту за жизнью.
   А ведь в другие времена как эта охота была увлекательна! Несмотря  на
все ловушки, расставленные природой, и на все, что  придумало  общество,
чтобы отравить молодость, приковывая ее к каторжным скамьям (лицей,  ар-
мия), какое все-таки прекрасное смятение владеет  человеком  в  двадцать
лет!
   Но в 1918 году двадцать лет не измерялись мерками  нормальной  жизни.
Они равнялись и четырнадцати у восьмидесяти. Их сколотили из плохо приг-
нанных частей и кусков разных возрастов - по мерке, которая была и слиш-
ком широкой и слишком тесной; швы лопались при первом  движении;  сквозь
дыры просвечивали голое тело и желания.
   Люди вчерашнего дня, люди, которые дали им ткань, не  узнавали  своей
поросли. И сыновьям, которые потеряли отцов, люди вчерашнего  дня  каза-
лись чуждыми, почти ненавистными, презренными. Эти юноши не находили ни-
какой возможности столковаться даже между собой! Каждый представлял  со-
бой своего рода игру в "головоломку"... Если бы хоть и  жизнь  была  иг-
рой!.. Чтобы поверить в это самим, многие старались убедить других, буд-
то оно так и есть. Но они отлично знали, что уж если жизнь  -  игра,  то
игра страшная, игра безумцев... Все было разрушено, и ветер, который бу-
шевал среди развалин, приносил зловоние бойни. Где строить новый мир?  И
из какого камня, и на какой почве, и на каких основах? Они не знали  ни-
чего, они ничего не видели среди дымящегося хаоса. Единственно, в чем не
было недостатка, это в рабочих руках. Но в двадцать  лет  трудно  обречь
себя, свою быстро проходящую giovinezza [86],  которой  отовсюду  грозят
опасности, на изнурительный труд землекопов, работающих без всякого  ру-
ководства. Были ли они уверены, что новое землетрясение не сокрушит сте-
ны раньше, чем они успеют возвести их на зыбкой почве? Кто мог верить  в
устойчивость мира, воздвигнутого на основе  преступных  и  бессмысленных
договоров? Все шаталось, не было ничего прочного, жизнь не  имела  завт-
рашнего дня, завтра бездна могла разверзнуться: война, войны  внешние  и
внутренние... Верным был только сегодняшний день. Если  не  вцепиться  в
него всеми десятью пальцами, двадцатью пальцами, руками и ногами - поги-
бель! Но как вцепиться в него, в этот  сегодняшний  день?  Куда  вонзить
ногти? Его нельзя ухватить, он лишен формы, он огромен, он  расплывается
и ускользает. Только подойди к этой крутящей массе - и тебя швырнет, как
камень из пращи, либо втянет, и ты пойдешь ко дну.
   Но если ты Марк и тебе двадцать лет (ему и двадцати не было, едва ми-
нуло девятнадцать), ты приходишь в бешенство, не хочется ни быть вышвыр-
нутым, "ни пойти на дно, хватаешь сегодняшний день за  глотку  и  врыва-
ешься в него... Обладать! А потом хоть подохнуть, как самцы насекомых!..
   И какая усталость в этой лихорадке сведенных судорогой рук! Какое чу-
довищное бремя на плечах мальчика! Невероятно трудная задача!
   Счастливы те, у кого жизнь по крайней мере ограничена,  у  кого  одна
дорога, кому надо удовлетворить только одну потребность! Но у  Марка  их
было четыре или пять, и они, как голодные звери, раздирали ему  внутрен-
ности. Ему надо было познать, ему надо было взять, ему надо было  насла-
диться, ему надо было действовать, ему надо было быть... И  эти  лисята,
которых он, как спартанский мальчик, прятал у себя под одеждой, грызлись
между собой и кусали его. Они не могли насыщаться вместе.
   Что более неотложно: насладиться или познать? Раньше  всего  познать!
Маленькому Ривьеру казалось невыносимой мысль о том, что он  может  уйти
из жизни, не увидев, не познав. Ему  представлялось,  что  весь  остаток
своего вечного бытия он будет блуждать во тьме отчаяний, худшей, чем все
муки ада, придуманные людьми. (Можно сколько угодно верить,  что  по  ту
сторону жизни не лежит ничто. Для сердца, которому двадцать лет, ничто -
самая неумолимая вечность.)
   Как узнать? И что узнать? Неизвестно. И прежде всего с  чего  начать?
Все под вопросом, и все осаждает тебя сразу. Образование,  полученное  в
годы войны, оставило колоссальные пробелы, которые никогда не заполнить.
Разум блуждал в других местах. Тело тоже. Марк чаще бывал на улице,  чем
в классе. Когда же он удостаивал школьную скамью чести опустить  на  нее
свой худенький зад, то живые и жесткие глаза отощавшего волчонка загора-
лись странным блеском; сквозь мрачные стены он искал иную добычу,  а  не
старые костяки ученья. В редкие минуты интонации учителя или же  толчок,
данный каким-нибудь словом, обнажали теплые очертания незнакомого  куска
жизни, и он бросался туда. Но он был неспособен найти  место  для  этого
куска в огромной Действительности; чтобы постичь, ему не  хватало  всего
предшествующего, которое он упустил по невниманию: добыча ускользала,  и
все последующее проваливалось в яму. Если бы начертить карту его  предс-
тавлений в любой отрасли зданий, получилось бы нечто похожее на  старин-
ные карты Африки, на которых белые пятна более многочисленны, чем разве-
данные области, а большие реки разорваны на теряющиеся в пустыне звенья,
как хвост ящерицы, которая побывала во рту у кошки. Воображение дополня-
ло карты, размещая тут и там города, горы, созданные из сказок и  песка.
Были целые исторические эпохи, целые ряды теорем, почти целые области  в
узком царстве классицизма, где преподаватели alma mater боязливо запира-
ли своих питомцев в каких-то старых, хотя и позолоченных, но  выцветших,
изъеденных молью квартирах. (Alma mater считает их лучшими в мире!) Пути
ума обрывались, в мозгу у Марка не оставалось ничего. Тем  не  менее  он
сдал выпускные экзамены, как и другие недоучки, знавшие не  больше,  чем
он; но в глазах у которых не горел, как у  него,  дерзкий  огонь  мысли.
Тогда относились снисходительно к сыновьям и братьям героев (если они  и
не были героями, то могли бы быть!). Но он, Марк, не допускал ни  малей-
шей снисходительности к тем, кто был снисходителен к нему.  Добрый  конь
не прощает глупому всаднику, который щадит его и забывает  дать  хлыста.
За эти годы был разрушен авторитет и людей и книг,  которые  властвовали
над умами предыдущего поколения. То, что в них видели, то, что в них вы-
читывали (мало и плохо!), не было созвучно с  современностью.  Присяжные
лжецы, обманутые обманщики старались скрыть правду о войне и мире, но  и
молодые люди были наделены инстинктом и еще  не  растраченной  свежестью
восприятия. Они чуяли в своих учителях пресмыкательство мысли перед  го-
сударством и старческую слабость риторики. О подлинно  свободных  силах,
которые сохранились во Франции или же за ее пределами, юноши  ничего  не
знали; были приняты меры к тому, чтобы эти свободные силы заранее  диск-
редитировать, и юноши не имели никакого желания пересмотреть  несправед-
ливые приговоры: их доверие было подорвано.  Всю  мысль  предшествующего
полувека (и "чуть ли не всех остальных времен) они объединили под  одной
общей презрительной рубрикой: "Вздор! Мехи, раздувшиеся от слов..."  Они
и не подозревали, что их молодые мехи тоже раздуются, но только от  дру-
гих слов: таковы девять десятых человеческих умов, если они не хотят ос-
таваться пустыми, а пустота приводит их в смятение; верно  сказано,  что
природа ее не терпит; она не может примириться с "я не знаю".
   Надо знать! Иначе смерть!
   Но прежде всего надо есть. А если не искать, то этакому Марку Ривьеру
кусок хлеба сам собой в рот не попадет. Разве только он его  вырвет  изо
рта у матери! А гордость говорила ему: "Довольно! Отныне ты будешь  есть
только тот хлеб, который заработаешь сам".
   Утром у него два дела. Два фонаря среди тумана, который еще  стоит  у
него в мозгу, как и в городе. Урок разговорного языка с одним рыжим  ро-
зовоглазым американцем из делегации Вильсона, живущим в районе  Ла-Мюэт.
И глупейшие стихи одного желтого господина из Рио, живущего близ Сорбон-
ны, в которых Марку пришлось яростно чистить французский язык,  исковер-
канный на бразильский лад.
   У американца дверь оказалась запертой. Сосед сказал,  что  человек  в
рубашке со звездами еще не возвращался, и, узнав, зачем именно он нужен,
прибавил с усмешкой, что Марку нечего беспокоиться: его ученик как раз в
эту минуту изучает французский язык по самому лучшему методу. Марк в бе-
шенстве бросился к клиенту номер два. Его остановила привратница: госпо-
дин с кожей цвета айвы только что умер от испанки. Никакого адреса он не
оставил. Стихи остались Марку в наследство.
   Смерть больше никого не удивляла. Однако на другой день после орудий-
ных залпов, возвещавших перемирие,  это  происшествие  вызывало  смутное
ощущение неудачи. "Значит, ничто не изменилось?.." Но  у  Марка  вызывал
раздражение умерший, который навязал ему нелепую работу  и  скрылся,  не
заплатив.
   Марк шел хмурый, взбешенный, мрачный, как туча.
   Внезапно его пронзил ясный девичий взгляд. Он узнал серые глаза своей
однокурсницы, брюнетки с матовой кожей.  Насмешливая  улыбка  этих  глаз
разрядила его скверное настроение. Девушка была уже  далеко.  Ее  тонкие
ноги спокойным и быстрым шагом направлялись к Сорбонне. После  короткого
колебания Марк пошел следом за ней. Университетская библиотека  являлась
в то время штаб-квартирой для некоторых молодых людей: сюда они приходи-
ли делиться своими сомнениями. Марк догнал Генриетту  Рюш  на  лестнице.
Лукавые глаза изучали его.
   - Понурый взгляд. Землистый цвет лица. Мрачная физиономия... И это на
другой день после торжества?
   - Вас оно, по-видимому, нисколько не  коснулось.  У  вас  отдохнувший
вид.
   - Да, я хорошо выспалась. Благодарю вас.
   - И вас не тянуло высунуть на улицу ваш остренький носик?
   - Из окна. Я насмотрелась. Звери.
   - Я - один из них.
   - Ну еще бы!
   - Благодарю, - обидевшись, сказал Марк.
   Она рассмеялась.
   - Вы думали, я в этом сомневалась?
   - Еще того лучше! Они стояли у порога библиотеки.  Девушка  поправила
волосы, глядясь в дверное стекло.
   - Одним зверем больше, одним меньше! Не стоит принимать это близко  к
сердцу.
   Она вошла в читальный зал.
   Марк увидел кое-кого из своих друзей.
   "Друзья - сказано слишком сильно. Большой дружбы не было между  этими
мальчиками. Каждый был слишком занят собой. Да  и  молодой  Ривьер  тоже
держался в стороне от своих сверстников. Его недолюбливали  за  мрачный,
замкнутый характер, за то, что он слишком часто кривил  губы  в  презри-
тельную усмешку, за то, что его суждения бывали суровы, а также за явное
его превосходство в ученье и на экзаменах. Но по тем же  самым  причинам
за ним поневоле признавали известный авторитет.  Сказывалось  и  влияние
матери: раньше всех прочих влияний оно сделало его невосприимчивым к за-
разе коллективной глупости. Он не дожидался, как  другие,  конца  войны,
чтобы постичь всеобщий обман и заявить об этом во всеуслышание. Это пре-
имущество перед ними, за которое он в свое время заплатил крайней  непо-
пулярностью, внушало к нему известное доверие  теперь,  когда  глаза  их
открылись. Они оказались достаточно  справедливы,  чтобы  признать,  что
этот упрямый кабан Марк был прав.
   А в ту пору им больше всего нужен был не  ктонибудь,  -  мужчина  или
женщина, кого можно любить (любовь, как и ненависть, стоила тогда  деше-
во), - им был необходим человек ясного ума, которому можно верить.
   Таких мальчиков было четверо или пятеро. Между ними  не  было  ничего
общего, кроме того, что все они обнаружили страшный обман и открытие это
хлестнуло каждого, как пощечина. Стыд и гнев из-за того, что они  дались
в обман, потребность мстить и в особенности защищаться от будущих  обма-
нов поневоле заставляли их держаться в стороне от стада. Им пришлось по-
кончить со своими разногласиями и  антипатиями,  чтобы  объединить  свои
слабости и свои силы; они были не друзья, а союзники. Вместе искали  они
дорогу, как слепые насекомые, которые щупальцами обшаривают темноту.  И,
стараясь не показывать этого, каждый ожидал, что кто-нибудь другой  про-
изнесет слово, которое даст толчок и выведет на дорогу.
   Все они одинаково плохо знали, что делать. Но они происходили из раз-
ных  слоев  общества,  поэтому  каждый  привносил  разнообразные  личные
свойства и коекакой опыт, которого не хватало другим.
   Адольф Шевалье, маленький, спокойный, упитанный, был молодой  провин-
циальный буржуа. Он происходил из старинного рода, по традиции принадле-
жавшего к судейскому сословию и владевшего прекрасным именьем  в  Берри.
Человек просвещенный, из породы  со  столь  же  высокой  культурой,  как
культура их полей и виноградников, самый "порядочный" из  всех  пяти  (в
старомодном, классическом смысле этого слова). Истинный француз по  уму,
он складно говорил, был педантичен и  положительно  напихан  привычками.
Они путались у него под ногами. Тем не менее он ходил,  расставляя  ноги
пошире, не очень быстро, степенно. Остальные подтрунивали над ним, наме-
кая на герб города Бурж: "Осел в кресле..."
   Фернан Верон-Кокар подавлял его своей грузностью, громогласием и пре-
небрежительностью. Высокого роста,  толстый  и  мясистый,  с  выпяченной
грудью, с такими огромными ногами, что пол дрожал при каждом его шаге, с
зычным голосом, от раскатов которого стекла  дребезжали,  как  от  коло-
кольного звона, с широким лицом, как бы сделанным из одного мяса, -  та-
кие лица появились во время войны; точно эти люди насосались вместо  мо-
лока ее крови. Не знаешь, глядя на такое лицо, кого оно больше напомина-
ет: герцогов Наполеона, вышедших из конюхов, или Коклена, когда он  тру-
бит в роли Скапена-триумфатора. Он был сыном промышленника, разжиревшего
на войне, и, нисколько не стесняясь, говорил об этом  открыто,  "не  та-
ясь", как он выражался. ("В доме укравшего, - подчеркивал он, - не гово-
рят о тех, кого обокрали! ") Уничтожающее презрение, которое он питал  к
своему отцу и всей его шайке, не вытеснило в Вероне сыновней любви  и  в
особенности не вызывало у него ни малейшего желания отказаться от жирных
кусков, которые перепадали на его долю. Он не колебался в  выборе  между
укравшими и обокраденными. "Тем хуже для дураков! И тем лучше, черт  по-
дери, для меня! Были бы у них мои силы, они бы давно  взорвали  это  об-
щество. Быть может, они так и сделают. И я им помогу. А пока я ем.  И  я
не стану отказываться от этого в пользу кого-то  другого,  кому  еда  не
доставит такого удовольствия, как мне! Плевать мы хотели на право! Знаем
мы, что это такое, насмотрелись! Для нас единственное дело чести,  нашей
сегодняшней чести, - это не лгать. Если я мерзавец, я это знаю, и я  это
говорю. Первое, с чего надо начать чистку выгребной ямы, - это выпустить
кишки глупому вранью, всякому идеализму! Вильсона - на свалку!"
   Адольф задыхался. Это был один из тех редких предметов разговора, ко-
торый лишал его прирожденного величия. Симон Бушар брызгал слюной, глаз,
а у него лезли на лоб. Ему трудно было говорить, он подыскивал слова, но
когда они вырывались, точно  выброшенные  катапультой,  они  оказывались
увесисты, крепки и сочны, и это заставляло  прощать  их  непристойность.
Казалось, он был в смертельной вражде с Вероном, но их всегда можно было
видеть вместе. Они были созданы, чтобы постоянно мериться силами друг  с
другом. Бушар, сын фермера-арендатора, стипендиат лицея, большой  труже-
ник, остававшийся и на школьной скамье трудолюбивым волом,  невыхолощен-
ным першероном, обладал телосложением циклопа и отличался умом,  состав-
ленным из тщательно подобранных и хорошо заученных аргументов; он был  -
и внешне и внутренне - толст, тяжеловесен, груб и неотесан. У него  была
твердая вера в идею войны. Теперь он не менее твердо верил в неприкосно-
венные "Четырнадцать пунктов" американского мессии. Ему  всегда,  всегда
нужно было, чтобы его водили за нос. Но те, кто это делал, дорого плати-
ли потом: раскрыв обман, Бушар никогда его не прощал, и неумолимая нена-
висть все накапливалась и накапливалась у него в суме. А суму он не  вы-
пускал из рук, когда с обычным остервенением бросался  на  поиски  новой
истины.
   Сент-Люс (Жан-Казимир) не обременял себя ни таким багажом, ни (в  еще
меньшей  степени)  такой  целью.  Пышное  имя  было   его   единственным
impedimentum'o [87] и потому казалось  смешным.  Сент-Люс  твердо  решил
расстаться с ним при первом удобном случае. Он был  им  обязан  щедротам
своего отца-поляка. Но этим отец и ограничил свою щедрость  после  того,
как посеял сына в шелковистом чреве одной  французской  кинозвезды.  Она
была креолка с Антильских островов и кичилась родством с красивой потас-
кушкой Жозефиной I, которую обессмертил Прюдон. Сент-Люс унаследовал  от
матери стройный стан, глаза с поволокой и нежные ямочки  на  щеках.  Это
был юноша живой, как ртуть, изящный и пылкий. Ему не нужно было  повода,
чтобы постоянно находиться в движении. Ничто не сдерживало его,  никакая
условность нравственного или умственного порядка. Он не  тратил  времени
на то, чтобы ломать копья. Но он смотрел, как их ломают другие, и весело
смеялся, когда удар бывал удачен. Сент-Люс родился зрителем, никогда  не
уставал от зрелищ, не жалел ног в погоне за зрелищами. Этакий Пэк, кото-
рый прогуливается по лицу земли и щекочет ей нос. Верон пренебрежительно
называл его Святой блохой [88]. Пэк мог бы ему ответить десятью  колкос-
тями на одну. Но по своей веселой беспечности он считал, что это  живот-
ное Верон и так хорош, его можно жарить в собственной свиной шкуре -  он
не нуждается в приправах...
   Так они держались вместе, не самообольщаясь и не обольщаясь друг дру-
гом. Именно это и сближало их больше всего. И они с  той  же  иронией  и
сердечностью приняли в свой  круг  бледного,  худого,  беспокойного  ац-
кольского барабанщика Марка с его встревоженной мордочкой голодного щен-
ка. У них не хватало теплоты, быть может интереса к его тревогам, к  то-
му, что могло шевелиться под этой маской: у каждого были свои тревоги, -
и каждый держал их в тайне. А то они стали  бы  стесняться  Марка,  если
только что-нибудь могло их стеснять! Даже в своей неумолимой иронии Марк
все принимал слишком всерьез. Им это казалось  не  соответствующим  духу
времени (слишком рано или слишком поздно? неважно! Часы все  врали).  Но
для общего дела, для того чтобы подкопаться под современный мир  и  выр-
ваться из него, острый взгляд Марка и жесткая складка в углах его власт-
ного рта казались им полезным подкреплением. Он был свой.
   И еще была вокруг них мелочь: славные мальчики, которые  хотели  мыс-
лить, но мыслили не самостоятельно, а слушали их  и  старались  вставить
свое слово. Однако пятерка редко снисходила до того, чтобы отвечать  им;
в пятерке разговаривали только между собой. Остальные составляли окруже-
ние. Они годились только на то, чтобы передавать и  распространять  волю
пятерки.
   В другом конце зала собралась другая, столь же многочисленная группа:
это были сторонники "Аксьон франсез". Обе группы делали вид, что не зна-
ют друг друга; они питали одна к другой глубочайшее  презрение,  припер-
ченное щепоткой ненависти. И так как  на  обоих  концах  говорили  очень
громко, слишком громко, несмотря на замечания возмущенного библиотекаря,
на которого никто не обращал внимания, вызывающие словечки летели  через
зал, и кипяток в любую минуту мог выплеснуться на огонь. Этого-то они  и
хотели. И в случае надобности всегда находилось  кому  передать  горячий
вызов из одного лагеря в другой. К счастью, молодое веселье еще не умер-
ло в сердцах этих бойцов. И остроумие обидного словца нередко обезоружи-
вало противника.
   А дальше, в стороне, особняком, с  улыбкой  превосходства  на  устах,
разбили свой лагерь те, что были равнодушны к  общественным  делам,  для
кого война, мир и договоры были политикой, от которой лучше  всего  дер-
жаться подальше, чтобы заниматься  торговлей,  карьерой,  развлечениями,
своей духовной кухней: искусством, наукой, профессией. Это были домашние
хозяйки - они презирали женщин праздных и ведущих беспутную жизнь. Среди
них были и подлинные величины: например, толстый, коротколапый, близору-
кий пудель со вздернутым носом, с обалделым видом, с узким лбом, жесткой
гривой и открытым ртом, который, казалось, всегда готов был воскликнуть:
"Эврика!.." Жокрис в ванне Архимеда...  Фелисьен  Лерон  был  счастливый
юноша: он чувствовал настоящее призвание к науке. Оно позволяло  ему  не
думать о том, что происходит вокруг. Вне своей специальности он  был  бы
круглым идиотом, если бы его не спасала хитрость французского крестьяни-
на. Рядом с ним были и мелкие эстетствующие кретины, которые мнили  себя
аристократами духа на том основании, что считали унизительным заниматься
социальными вопросами: вероятно, эти вопросы не слишком больно их  заде-
вали!  Они  любили  претенциозно  цитировать  изречение  вещего  Валери:
"Нельзя заниматься политикой, не высказываясь по вопросам, о которых  ни
один здравомыслящий человек не может сказать, что знаком с ними.  Следо-
вательно, только круглый дурак или круглый невежда может составить  себе
мнение относительно большей части  проблем,  которые  выдвигает  полити-
ка..." Они гордились тем, что не имеют никакого мнения, и питали  глубо-
кое презрение к обоим враждующим лагерям, на что те  отвечали  таким  же
презрением.
   Наконец, по другую сторону стола, прямо против пятерки, спокойно рас-
положились серые глаза под длинными ресницами,  большой  лоб,  прикрытый
волосами, тонкий, острый носик и улыбка Генриетты Рюш. Девушка  деловито
разложила вокруг себя книги, которые намеревалась  просмотреть  сегодня.
Ее длинные и худые пальцы, на которых один или два ногтя обгрызены,  бе-
гали по бумаге и точно отмечали то, что она прочитала. И вместе с тем от
нее не ускользала ни одна мелочь из того, что говорилось  вокруг.  В  ее
хорошо организованной голове с чересчур  высоким,  приоткрытым  волосами
лбом хватало даже места для потока пустых секретов, которые ей  нашепты-
вала, взгромоздясь на стол своим широким задом, пухленькая Элоди Бертен,
- правда, Генриетта их в одно ухо впускала, в другое выпускала.  Облада-
тельница имени Элоди не открывала его никому, кроме первого  встречного,
и то под секретом, ибо хранить тайны она была неспособна; она  перекрес-
тила себя в Элизабет, затем в угоду моде в Бабэт и, наконец, - для крат-
кости, в Бэт [89]. Это последнее имятут пятерка была единодушна - подхо-
дило к ней как нельзя лучше. Она говорила, говорила, говорила. Ее всегда
можно было видеть с открытым ртом и поднятым подбородком. Существуют по-
роды женщин, как, например, англичанки, которые говорят, словно не раск-
рывая рта: они начинают говорить, еще не успев раскрыть его. Но  парижс-
кая Бэт, боясь, что не успеет все рассказать, открывала рот раньше,  чем
начинала говорить, держала его открытым, когда говорила, и не закрывала,
когда переводила дыхание, перед тем как заговорить снова. Она была хоро-
шенькая, нежная, кругленькая, пухлая. Она делала честь дому, который  ее
вскормил и наследницей которого она была, - большому  продовольственному
магазину на Одесском бульваре. Она делала несколько  меньше  чести  дому
Роберта Сорбонна, хотя вбила себе в голову, - бог знает на каком основа-
нии, - что получит в этом доме ученую степень. Знания манили ее, как не-
кая далекая страна. По  правде  сказать,  сама  страна  интересовала  ее
меньше, чем обитатели, и слово "степень" вызывало у нее представление не
столько о трудных и скучных экзаменах, сколько о степени свободы, дозво-
ленной в общении с самой свободомыслящей молодежью в мире. Молодую  ком-
мерсантку это общение ошеломляло. Она была в диком восторге от Генриетты
Рюш, а Генриетта принимала ее поклонение, - при условии, чтобы оно  про-
являлось в свое время и в удобной для нее форме, - и ввела ее  в  кружок
пятерки. Там не очень присматривались к уму девушек  -  хватило  бы  ума
понравиться. А этого хватает даже у самой глупой, если она настоящая па-
рижанка. Но девушкам не следовало рассчитывать на  слишком  большую  га-
лантность со стороны молодых людей: некогда было. В делах любви  уже  не
принято было медлить. Как говорит Моран, женщине теперь надо расстегнуть
всего лишь три части туалета. Значит, как угодно. Было ясно, что  Бэт  -
угодно. А Генриетте - нет. Однако они от нее не  отказывались,  хотя  ее
худоба, худоба длинной борзой не привлекала клыки этих молодых хищников.
Верон, который, видимо, уже испробовал на ней свои зубы и  один  сломал,
затаил жгучую злобу и прозвал девушек: Уродина и Дура. Однако ни один из
пятерки не колебался в выборе. Предметом вожделений была именно  Уродина
(хотя они в этом не сознавались). И (в этом  они  тоже  не  сознавались)
сейчас, в словесном турнире, эти мальчики, вписавшие "бабий ум" в разряд
вещей презираемых, говорили громко и рисовались именно для нее. Она  это
прекрасно понимала. Но ничего не показывала, кроме иронии в уголках сво-
их покрытых легким пушком губ. Она, казалось, ничего и не слышала, одна-
ко все запоминала; она молчала и лишь изредка бросала словечко  рассеян-
ного поощрения в болтливый ручеек Бэт. Следя глазами за своими пальцами,
которые скользили по бумаге, она сквозь опущенные ресницы подробно  изу-
чала выражение лица каждого из пяти тореадоров. Единственным, кто  сразу
уловил остроту ее взгляда, прикрытого сеткой ресниц, был Пэк, чьи  вечно
бегавшие глазки вечно все обшаривали. Идейные споры занимали его  только
как возможность наблюдать за спорщиками, а пресытившись наблюдениями, он
позволял себе примыкать и к зрителям. Он эмигрировал на  другую  сторону
стола и завязал с Дурой пустую болтовню, которая, однако,  относилась  к
Уродине. Болтливый ручеек переносил острые словечки от одного к  другой.
Верон, возревновав, заметил Бушару: "Блоха бросается на деву" [90].  Они
прозвали Рюш Орлеанской девой. Она и была таковой. (Я имею в виду  место
рождения.) Утверждали, что она сохранила и другое качество.  (Я  имею  в
виду девственность.) Однако для них это обстоятельство было спорным. Они
этого нисколько не скрывали, даже от нее. Она и бровью не вела.  Ни  да,
ни нет. Обхватив подбородок рукой, холодная и насмешливая, она  смотрела
им прямо в глаза. Так как же обстояло дело? Как бы ни  обстояло,  а  они
восхищались ею. Она их держала в руках (держала  в  руках  ключи  от  их
тайн), они же никаких ее тайн не знали.
   И когда разразилась буря (чтобы вызвать скандал, Верон загремел: "До-
лой Тигра со щита! На кол его! Я его посажу на кол!.." -  а  другие,  из
"Аксьон франсез", загалдели и повскакали с  мест,  готовые  ринуться  на
врагов, после чего библиотекарь, который кричал гром всех, решился нако-
нец очистить зал), когда пятерка и ее свита  пришли  к  заключению,  что
впредь устраивать свои заседания здесь им не удастся,  и  стали  думать,
где же собираться, то никого не удивило предложение Бушара:
   - У Девы!
   Она приняла это как должное.
   Она была дочерью прокурора, человека большого ума и больших страстей,
прямого и властного, гордого, гневливого, тирана по отношению к себе и к
своим домашним, настоящего "орлеанского шмеля". "Осиный ум, - говорил  о
нем один из ветеранов Лиги, разбиравшийся в людях, - угрюмый,  придирчи-
вый, непокладистый". И вот его угораздило обзавестись на свою  беду  до-
черью. Он ее обожал, и она любила его, но была такой же "осой",  как  он
сам, и не обнаруживала ни малейшей склонности уступать ему в чем  бы  то
ни было. Все, что она думала, было прямо противоположно тому, что  думал
отец. Нельзя даже сказать с уверенностью, что она не изменила  бы  своих
взглядов, если бы он изменил свои. Однако не следует думать, будто в ней
говорил бабий дух противоречия. Ей это нужно  было,  чтобы  жить.  Когда
деспот лишает вас воздуха, когда он навязывает вам свою истину, то  даже
если вы и сами эту истину признаете, она угнетает вас, она вас душит, вы
ее ненавидите, и вас тянет броситься в противоположную сторону. Прокурор
был насквозь пропитан старыми, основанными на законах взглядами на  вос-
питание, на семью, на государство, на девушек, на женщин,  на  брак,  на
мораль. А Генриетта Рюш все это отбрасывала, как вышедшие из моды  тряп-
ки.
   У нее было время обо всем поразмыслить. Сквозь шелуху  деспотического
идеализма, которой наслаждался старый ритор, она  ясно  видела,  что  ее
ждет, - серенькая, скучная, жалкая жизнь бедной провинциальной  девушки.
То немногое, что у них было, растаяло в  течение  последних  лет  войны.
Прокурорского жалованья "едва хватало на текущие расходы. Что будет пос-
ле его смерти? Об этом он как будто не думал.  Главное,  исполнять  свой
долг! Те, кто его переживет, должны делать то  же  самое.  Найдется  ка-
кой-нибудь провинциальный молодой или старый судейский, более или  менее
невзрачный и бедный, как он сам, чтобы жениться на его  дочери.  А  дочь
смотрела иначе. Прошло то время, когда женщина, подобно ее  матери,  по-
корно ждала, чтобы ее соблаговолили взять замуж! Когда отец  изливал  на
дочь каждодневные потоки своих "принципов", она, стиснув зубы и храня на
лице холодно-ироническое выражение, слушала его молча, хотя внутри у нее
все кипело. Но в одно прекрасное утро она отчеканила спокойно, твердо  и
ясно:
   - То, что устарело, никогда не вернется.
   Он осекся.
   - А что же именно устарело?
   - Ты, - ответила она.
   Потянулись тягостные дни и месяцы, атмосфера в доме  стала  невыноси-
мой. Сильный ветер сменялся моросящим дождем. Хуже всех приходилось  ма-
тери - безоружной между двух  огней.  Всю  жизнь  она  сносила  требова-
тельность своего отца, братьев и мужа. Растерянная, не без  боязни,  но,
быть может, и не без тайной радости, смотрела она на этот бунт,  который
вместо нее подняла дочь. Весь пыл прокурора разбивался о стену насмешли-
вого равнодушия девушки, ее дочери, которая,  слушая  отца,  пронизывала
его ясным и холодным взглядом. Отец  приходил  в  замешательство.  Слова
застревали у него в горле: он чувствовал их бесполезность; этого мало, -
взгляд дочери сковывал его и говорил ему: "Ты сам себе  не  веришь".  Он
выходил из себя, только чтобы поверить. Но цели это не достигало. Она же
никогда из себя не выходила. Прокурору легче было бы отвоевать пять  го-
лов у слезливого красноречия адвокатов, чем  одну  эту  упрямую  девичью
башку, которую стриженые волосы облегали, точно каска. В  доме  разыгра-
лась целая трагедия, корда Генриетта пришла  подстриженная,  подняв  нос
кверху, с бьющимся сердцем, освобожденная Далила, снявшая волосы,  чтобы
разбить цепи Самсона! Старого буржуа едва не хватил удар. Этот дон Диего
почувствовал себя опозоренным, увидев тонкие, наконец освободившиеся  из
своей темницы ноги дочери, которые еще прикрывало куцее  платьице,  едва
доходившее до колен... О tempora, о mores! Отец не уставал  греметь,  но
дочь очень скоро устала слушать его.
   Коль гром гремел иль громыхает,
   Свой рог улитка выставляет, - гласит  народная  мудрость.  Орлеанская
Рюш выставила два рога. Она спокойно заявила, что "от спора дело не спо-
рится", что этак они только даром теряют время, а для нее самое  главное
- молодость, что никто не властен приковывать живое к мертвому и что она
будет отстаивать свое право уехать учиться в Париж,  начать  независимую
жизнь. Ничто не помогало: ни просьбы, ни угрозы, ни доводы. Отец не поз-
волил. Она уехала. Однажды вечером птички не оказалось в гнезде. От  нее
пришло письмо из Латинского квартала. Ей уступили, чтобы избежать  скан-
дальной огласки. Она ставила условия. Прокурор выставил свои. Переговоры
велись в письмах, суровых и ледяных. Отец и  дочь  любили  и  ненавидели
друг друга. Отец назначил ей нищенское содержание; из гордости дочь  от-
казалась. Потребовались мольбы матери, чтобы установить некоторый  modus
vivendi; мать доказала "шмелю", что вынуждать "осу" самой добывать  себе
средства к существованию в Париже опасно. Отец содрогнулся; бешеное  уп-
рямство заставило его забыть, на что могла решиться его дочь  из  такого
же упрямства! Он поспешил подписать договор. Скудное содержание в  обмен
на обязательство упорно трудиться -  экзамены  будут  проверкой.  Обяза-
тельство выполнялось: Генриетта Рюш, которая считала себя  свободной  от
предрассудков (а таковыми она признавала правила старой морали), облада-
ла одной добродетелью и одним пороком, заменявшим  ей  добродетель:  это
была сконцентрированная, тройной крепости, женская гордость. Между ней и
отцом, между ней и маленьким провинциальным мирком, который осуждал ее и
шпионил за ней, происходил скрытый поединок. Она держалась стойко.  Вела
себя безукоризненно. По крайней мере внешне. Она себя берегла. Что каса-
ется сущности ее жизни, это было ее личным делом: она никому не  обязана
была отчетом. Всякий мог видеть, что она успешно сдает экзамены, что, по
отзывам преподавателей, ее замечательные способности позволяли ей опере-
жать самых лучших своих коллег или по крайней мере не  отставать,  -  их
отвлекали другие мысли. Между тем далеко не один лишь рассудок  придавал
смысл ее жизни. Она оставалась загадкой для других. Быть  может,  и  для
себя самой.
   Она жила недалеко от Валь-де-Грас, в одном из самых узких мест  улицы
Сен-Жак, протянувшейся через извилины и перекрестки холма св. Женевьевы,
как скрипичная струна через кобылку. Старый  дом  изгибался,  точно  под
смычком, и сотрясался, когда мимо проезжали тяжелые автобусы. Из нижнего
этажа доносились лязг железа в скобяной лавке и звон бутылок у  винотор-
говца. Узкая дверь и темная старая каменная лестница вели на  антресоли,
придавленные выступом второго этажа. Единственная комната без  прихожей,
составлявшая всю квартиру, выходила на лестницу; раньше  прямо  из  этой
комнаты можно было пройти по внутренней лестнице в лавку, помещавшуюся в
нижнем этаже. Тяжелые, присланные из провинции портьеры отнимали послед-
ний свет. А между тем в этой длинной кособокой комнате, которой выемка в
фасаде дома придавала форму живота беременной женщины,  было  три  окна,
причем одно из них, круглое, в углу, в выступе, приподнятом на две  сту-
пеньки, походило на узел скрипичной струны; это была единственная хорошо
освещенная часть комнаты. Должно быть,  раньше  здесь  стояло  небольшое
возвышение с альковом, которое можно было отгородить занавесью на метал-
лическом пруте. Рюш устроила себе здесь уютный уголок. Она расстелила на
этом лучшем месте комнаты единственный предмет роскоши - старый персидс-
кий ковер из своей орлеанской комнаты, который попал в их семью, вероят-
но, после разгрома какой-нибудь церкви во времена Революции. Здесь  Ген-
риетта проводила то время, когда не бегала по парижским улицам; она уса-
живалась, скрестив ноги, курила сигарету за сигаретой и, предаваясь меч-
там, то хмурила брови, то смеялась  какой-нибудь  промелькнувшей  мысли.
(Ее друзья ничего об этом не знали: свой резкий смех и  свои  мысли  она
таила от всех.) Или же, устав от беготни, она ложилась, но не  вытягива-
лась во всю длину (ниша была недостаточно велика для длинного тела  этой
борзой), а, согнувшись в дугу, подтягивала колени к подбородку и  обхва-
тывала руками ноги, натруженные ходьбой. Работала она тоже на полу, сидя
на корточках, обложившись книгами, с самопишущим пером в руке.  Так  она
сидела, пока из круглого окна на ее неутомимые, стальные глаза еще пада-
ли последние капли света, меж тем как глубину комнаты уже затопляла тем-
нота. Ширмы в четырех углах скрывали разные "интимности" туалета, еды  и
прочего. Она называла эти углы своими четырьмя странами света.
   Мебель - разрозненная и в небольшом количестве.
   Несколько экономно сооруженных кушеток. Длинный, заваленный  бумагами
стол, на котором можно было и  сидеть.  Два-три  стула.  Ящик  для  дров
(огонь разводили не часто: из старого камина вечно дуло). Угрюмые  стены
были завешаны яркими тканями. Наметанный глаз Генриетты подобрал  их  со
вкусом, в оригинальных сочетаниях; краски были ее лакомством, но, подоб-
но венгерским женщинам из народа, которые держат свои самые великолепные
вышивки в сундуке, Рюш, по-видимому, больше всего наслаждалась  солнцем,
когда оно попадало в плен ее полутемной комнаты. Развешанные  по  стенам
снимки с картин Гогена, Матисса, Утрилло вызывали в памяти тех, кто знал
оригиналы, тона их световой гаммы. Посетителей встречала у входа головка
маленькой монахини из старинных фаблио, с узким разрезом глаз и  лукавым
носиком, - гипсовый слепок, снятый до войны с одной из фигур  на  фасаде
Реймского собора. Маленькая монахиня имела что-то общее с хозяйкой дома.
Тонкая улыбка этой галльской Джоконды служила посетителям предупреждени-
ем. Чтобы окончательно расположить их (а быть может, заставить  насторо-
житься), маленькая переносная библиотечка, помещенная в углублении,  под
зеркалом, у стены с круглым окном, на самом виду  и  хорошо  освещенная,
свидетельствовала, не без некоторого вызова, о французских вкусах хозяй-
ки: Вийон, сказки Вольтера, Лафонтен. Подбор был не лишен некоторой  лу-
кавой нарочитости, но зато соответствовал подлинному, неподдельному инс-
тинкту расы. Если бы орлеанский прокурор, который в жизни и в суде метал
свои картонные молнии против неуважения к своду законов, увидел на столе
дочери подлинные сокровища дерзкого галльского духа, он,  пожалуй,  при-
ветливо помахал бы им своей ермолкой. Сколько ни старались Рим  и  Иудея
заткнуть Франции рот и забить ей память, но голова-то ведь галльская и в
ней водятся хорошие штучки, - добрый француз всегда узнает их и смакует.
И на полках Рюш, как и полагается, соседствовали Расин  с  Вольтером,  а
Декарт с Лафонтеном - французская семья. А так как завтрак юной, новоис-
печенной школярки требует приправы в виде  щепотки  педантизма,  то  она
прибавила к ним Лукреция. Но хоть она и читала по-латыни чуть-чуть  луч-
ше, чем ее товарищи, - между нами говоря, я  уверен,  что  Лукреция  она
вовсе не читала и что она охотнее заглядывала в "Царевну вавилонскую". А
еще больше любила она читать в сердцах своих мальчиков. Это всегда  было
любимой книгой девушек. Но не каждой дано читать ее правильно. Рюш  при-
обрела в этом деле сноровку. Никто из них об этом и не догадывался,  она
же видела их насквозь.
   Они приходили и располагались. С бесцеремонностью  мальчишек.  Их  не
смущало, что они наносили с улицы грязь, что они наполняли комнату шумом
и табачным дымом (после них приходилось раскрывать настежь все три окна,
и тогда врывалось ледяное дыхание ночи). Они  распоряжались  временем  и
жильем Генриетты, точно она была обязана служить им, -  и  все  это  без
единого слова благодарности. Но хозяйка  вознаграждала  себя  сама,  она
умела внушать к себе уважение; если это и не бросалось в глаза, то  лишь
потому, что она сама была в этом уверена и не  требовала  особых  знаков
внимания. Вероятно, она была даже слишком уверена - таков недостаток мо-
лодых женщин. Но она жаждала знать все, что происходило в мозгу этих мо-
лодых самцов, и она позволяла им выкладывать все, ни единым  словом,  ни
единым жестом или взглядом не прерывая их излияний. Спокойно  раскачива-
ясь в садовом кресле-качалке, с  сигаретой  между  двумя  пальцами,  она
только поглядывала, как болтунья Бэт подносит им чашки кофе (на этих ве-
черах Бэт ведала снабжением: она таскала кофе у своего папы).  Генриетта
едва приоткрывала свой насмешливый рот, когда они удостаивали ее  вопро-
сом или когда она собиралась незаметно направить споры в желательную  ей
сторону, либо подогреть их, либо, наконец,  прекратить  одним  небрежным
движением лапки, двумя-тремя неожиданными, но меткими словами; затем она
снова замыкалась в свое внешнее равнодушие и принимала  рассеянный  вид,
будто вовсе и не она говорила. Но изпод ее век, собранных в складки, как
у гипсовой монахини, сверкал зоркий огонек: собака,  делающая  стойку...
Бэт была ей полезна тем, что отвлекала глаза и даже руки  товарищей.  Но
взгляд Генриетты хотя и не мешал им, однако не позволял переходить  мол-
чаливо установленные ею границы. У самого края они останавливались.  За-
кон Рюш! [91] За порогом все они - и Генриетта в том числе-были  так  же
вольны нарушать десять заповедей, как известный  англичанин  за  Суэцким
каналом.
   Но на словах они нарушали заповеди даже в комнате Рюш. В поисках  вы-
хода из мира, разгромленного Разумом и Правом, им необходимо было мстить
за себя! Оплевать все три добродетели: веру,  надежду,  любовь!  Но  это
сводилось к тому, что каждый должен был вытереть лицо самому себе.  Бед-
ные дети!
   Во все времена люди сомневались.  Каждое  новое  поколение  отвергало
бредни старших. Но была существенная разница между игрою в побоище,  ко-
торой во все времена занимались молодые интеллигенты, будущие  профессо-
ра, прокуроры, адвокаты и охранители моральных и правовых  устоев  завт-
рашнего дня, и судорожным бунтом этого нового выводка, вышедшего из  ве-
ликого Обмана, из войны за Право. В прежние времена сомнение бывало пок-
ладистым; оно примирялось с жизнью и с благоразумием; оно  даже  приятно
сочеталось с формулой: "А жизнь хорошая штука! - которая побуждала  ста-
рика Ренана облизывать свои жирные губы. Нынешнее сомнение было тайфуном
из песка и огня и сносило все начисто. Но эта tabula rasa, которая  нис-
колько не смутила бы бронзового Декарта или бескостного Анатоля  Франса,
была для этих юношей видением смертельным. Во всем, что  им  приходилось
читать, видеть, слышать, они чувствовали яд, подмешанный в пищу  цивили-
зации: в религию, мораль, историю, литературу, искусство,  философию,  в
общие места публичного красноречия, в обиходный "идеализм". Они выблевы-
вали этот яд с гримасой яростного и шутовского презрения к  глупому  ду-
шевному покрою предшествующих поколений. Под всеми видами бунта -  лите-
ратурного, умственного, социального - скрывалось  все  то  же  отрицание
ценности человеческого духа, сорока столетий цивилизации,  самой  жизни,
смысла жизни... Но поскольку эта молодежь отнюдь не была  расположена  к
самоубийству, инстинкт жизни подсказывал ей один  выход:  разрушение.  В
разрушение они вносили сатанинскую ярость. Они  приветствовали  треск  и
грохот с восторгом молодых дикарей:  чем  больше  развалин,  тем  больше
простора для их беспорядочных мыслей. А если бы они вздумали бросить эту
пляску со скальпами и встать на путь борьбы, то им очень трудно было  бы
выбрать такой путь. Когда отрицаешь все, зачем действовать?  Затем,  что
ноги, руки, все существо - в том числе голова - не могут без  этого.  Но
черт возьми, как же действовать? В каком направлении? А в 1918 году  не-
легко было найти, кому доверить действие, - слишком много было  смертей.
В спокойные эпохи всегда имеется большой выбор любимцев - писателей  или
ораторов, - на которых молодежь может положиться. А так как эти скаковые
лошади почти не скачут и им не приходится брать препятствий, то  на  них
можно ставить долго и без риска. Но во время войны почти все клячи  сва-
лились в грязь. А немногие уцелевшие, как  только  наступил  мир,  стали
спотыкаться. Никто не оправдал надежд. В несколько недель все было  кон-
чено. Старая гвардия была ликвидирована. Оба идола из  обоих  враждующих
лагерей - Клемансо и Вильсон - были выпотрошены:  из  одного  вытряхнули
опилки, из другого вылили кровь - чужую. Фальшивый  тигр  превратился  в
полицейского пса. От чистенького американского моралиста,  проповедовав-
шего Четырнадцать пунктов, ничего не осталось. В силу праведной  неспра-
ведливости обманутых народов именно против него  и  обернулось  всеобщее
негодование. Замороченные головы стали проясняться. Теперь они были пус-
ты, предельно пусты... Бездна... Чем угодно, но пустоту  надо  заполнить
снова!
   "Пятеро" (кроме Верона) исчерпали свои последние способности к  прак-
тическому действию в манифестации перед Сорбонной в честь Вильсона,  ко-
торого они на третий день от стыда выбросили в мусорный ящик. Теперь они
напрасно искали вокруг себя живые уроки и примеры деятельности, за кото-
рые можно было бы ухватиться. Единственный, к  кому  они  еще  сохранили
уважение, потому что честность его высказываний выдержала  суровую  про-
верку действием на войне и подкреплялась стоицизмом его жизни, был Алэн.
Он проповедовал опасное для недостаточно закаленных  натур  сократовское
учение о полном отделении свободы духа от долга  гражданского  повинове-
ния. Он учил - и подкреплял свое учение личным примером - идти, если на-
до, на смерть за государство, даже когда осуждаешь его. Но эта проповедь
осмысленного приложения энергии не  выходила  -  за  пределы  небольшого
кружка интеллигентов и подвергалась риску: слабые души, искавшие предло-
гов, чтобы уклониться от деятельности и сопряженных  с  ней  опасностей,
могли истолковать ее как платонический протест совести, на деле  готовой
идти на компромисс. Что это значит - повиноваться отказываясь"?  Повино-
ваться? Или отказываться? Действие несовместимо с  игрой  между  "да"  и
"нет". Действие топора разрубает Janus bifrons [92] надвое.  Чтобы  быть
понятым, учение Алэна требовало по меньшей мере  долгого  и  терпеливого
напряжения воли и неограниченного времени. Но именно этого больше  всего
и не хватало нашим мальчикам: времени и терпения. Мир, вышедший из чрева
войны, как Иона - из чрева китова, несся, несся с быстротой болида. Ско-
рей! Скорей! Алэн уже не поспевал за ним. Подобно всем лучшим из уцелев-
ших представителей довоенного поколения, он  привык  жить  и  мыслить  в
масштабе столетий. Из всей пятерки Адольф Шевалье был единственным,  чей
темперамент еще мог приспособиться к ритму этого дыхания,  медленного  и
глубокого, как дыхание крестьянина. Но, к несчастью, Шевалье был  сделан
из недостаточно крепкого морального теста, чтобы принять Алэна и не  ис-
казить его. С помощью софизмов он пытался найти у Алэна какоенибудь  оп-
равдание для своей философии, требовавшей спокойствия и комфорта.  Симон
Бушар со своей нерастраченной силой был ближе к Алэну как к  человеку  и
любил в нем человека больше, чем его идеи. Грубая,  прямолинейная  чест-
ность Алэна заставила Бушара очень скоро отойти от него и  броситься  на
поиски какого-нибудь другого учения, которое  дало  бы  ему  возможность
действовать. Действовать так, как он понимал, - кулаками. Его  влекла  к
себе революция. Но в эти первые, решающие шесть месяцев, которые  после-
довали за перемирием, здесь, на Западе, представление о  революции  было
еще неясным, бесформенным. Партии, лишенные организующего начала, топта-
лись на месте, как слепец, который тычет палкой в стенку. Еще ничего оп-
ределенного не было известно о России, блокированной войсками  Клемансо;
только через эти войска и благодаря их мятежу станет доходить  в  апреле
будущего года правда о  том,  что  государственным  деятелям,  ренегатам
французской революции, не  удалось  задушить  народисполин,  разбивающий
свои цепи.
   Из всех разочарований молодежи в эти первые  месяцы  Победы-Поражения
самым удручающим (этого не говорили вслух, -  слишком  тяжело  было  это
признать) было возвращение армии - их  старших  братьев.  От  их  опыта,
единственного опыта, который молодежь не брала под сомнение, ибо за него
было заплачено кровью, она ждала ответа на вопрос, как жить. Только в их
присутствии она держалась скромно и молчаливо. Она с тревогой ждала, что
скажут старшие. Но старшие не говорили ничего. Они тоже молчали. Они ук-
лонялись от ответов на вопросы. Они говорили только о  вновь  обретенной
жизни. Они торопились вернуться в сети повседневности, сплетенные из тех
самых цепей, из которых эти юноши так стремились вырваться.  Хуже  всего
было то, что через несколько дней или недель иные успевали вновь  прино-
ровиться к условностям лживого и трусливого тыла и,  чтобы  лучше  вклю-
читься в его жизнь, начинали хвастать и врать. И разве только  случайный
взгляд, которым на лету обменивались два фронтовых товарища, мог  выдать
их тайное взаимопонимание. Но младшим братьям, которые оставались дома и
теперь ждали, молили, чтобы им кто-нибудь сказал таинственное слово, они
не говорили ничего. (Увы! Может быть, им и нечего было сказать! Они  ра-
зучились говорить. К чему слова?) Это была великая Измена. Казалось, они
мстили за предательство своих отцов и братьев, которые сами оставались в
тылу, а их посылали умирать во имя лжи.
   Пятерка, или вернее семерка (если включить в круг их вращения, как  и
в нашей солнечной системе, две планеты женские), проделала уже  не  один
опыт, но от этих опытов у них оставалась в душе горечь.  Как-то  вечером
они привели одного из старших к Рюш. Это был друг  убитого  под  Эпаржем
брата Бушара. Он был гордостью лицея и окончил его,  увенчанный  шумными
(и обманчивыми) надеждами, обычно возникающими в кругу учителей и  това-
рищей как следствие успехов в занятиях. Но тут  его  захватила  война  и
продержала от первого дня до последнего, если не считать  трех  периодов
вынужденного отдыха и ремонта в госпиталях после ранений.  Гектор  Лассю
получил все геройские нашивки, так что можно было рассчитывать, что  для
младших он окажется мужественным и верным  советчиком.  Бушар  показывал
своей компании его письма к брату и ответы брата за первые два года вой-
ны, и в этих письмах друзья громко заявляли о  своем  твердом  намерении
навести порядок в доме, когда они вернутся.  Потом  один  замолчал:  его
убили. А тот, который остался в живых, больше не говорил.  Он  не  очень
изменился физически, хотя возмужал, повзрослел, кожа у него стала  крас-
ная, как обожженная глина; пожалуй, он даже  выглядел  окрепшим  (он  не
выставлял напоказ свои горести, трещины в организме,  который  расшатали
тревоги и ужасы землетрясения). Он был прост и сердечен,  он  умел  сме-
яться. Его манеры казались немного резкими в первые дни, пока он еще  не
освоился в мире живых людей, но они быстро вошли в норму.  Гектор  Лассю
не проявлял той циничной грубости лесных жителей, которую многие привез-
ли с фронта и в которую зачастую рядились его юные товарищи; он  смотрел
с ласковой иронией, как они разыгрывают свои роли. Мягкая, усталая улыб-
ка светилась в глубине его глаз. Ничего не упуская, они дремали и грези-
ли. Они наверстывали украденные у них часы сна,  дни  и  ночи  чистой  и
простой жизни - жизни без мысли, без цели, не имеющей прошлого, не знаю-
щей будущего, до краев заполненной настоящем, - рекой  без  берегов.  На
протяжении стольких  лет  постоянное  соседство  смерти  с  ее  гнусными
объятиями лишало их тени плакучих "в, свежести вод, всей огромности жиз-
ни, которая течет, постоянно изменяясь и оставаясь все  той  же,  тишины
миров, которые уходят, уходят, уходят и вечно возвращаются. Ни  один  из
этих мальчиков, вертевшихся и рисовавшихся перед ним, этого и не  подоз-
ревал; они не были лишены всего этого, они привыкли плескаться в воде  и
не чувствовали благотворности ее действия. Надо  ли  пытаться  объяснить
им? Слишком утомительно! Когда-нибудь поймут. Пусть каждый все испытыва-
ет на своей шкуре! Я-то ведь за свою науку сам платил... Мальчикам,  ко-
торые, уставив на него глаза, - так приставляют пистолет к  виску,  -  и
спрашивали настойчиво и гневно, как он себе мыслит будущее, что он наме-
рен делать, он отвечал насмешливо и устало:
   - Уйти.
   Они подскочили:
   - Куда?
   - Куда-нибудь! В свой угол, в свою комнату, на свое поле.
   - Что же ты там будешь делать?
   - Жить.
   - Как? И больше ничего? Даже писать не будешь?
   - У меня нет никаких других желаний.
   - Но значит ли это жить?
   - Вот именно! Это и есть жизнь...
   - Объясни!
   - Этого нельзя объяснить.
   - И это все, что ты вынес оттуда?
   - С меня довольно! Если вам нужно больше, идите  туда  сами.  Я  свою
лепту внес.
   Когда он ушел, семеро посмотрели друг на друга - бледные, раскраснев-
шиеся, разъяренные, подавленные. Бушар, вращая глазами, сказал:
   - Мерзавцы! Война выхолостила всех наших мужчин.
   Тех немногих, которые во время войны выступали  против  нее,  которые
подымали над схваткой знамя мысли, хозяева войны  сумели  с  дьявольским
бесстыдством заклеймить кличкой "пораженцы". И даже самые  свободомысля-
щие из молодых людей, те, которые  знали  всю  нелепость  этой  оскорби-
тельной клички, боялись, как бы самим не заслужить ее.  В  глубине  души
они, быть может, даже презирали тех, кого она не пугала. А надо  было  с
вызывающим и боевым жестом, с дерзкой смелостью подхватить  эту  кличку,
как знамя, по примеру нидерландских  "гезов"  или  русских  большевиков,
поступавших тогда именно так. Но слабость этих юношей заключалась в  из-
лишнем благоразумии, они боялись насильственного воздействия  мысли,  ее
крайностей. Между тем крайности были нормой для молодых людей послевоен-
ного поколения. И в глазах отравленного войной Запада, пока его  еще  не
коснулся свет индийского Христа, отказ от насилия означал отказ от смыс-
ла. Для этих молодых людей быть мужчиной  значило  "насиловать,  значило
"насилие".
   На опустошенном пастбище мира, где вновь  прорастала  тучная  зелень,
эти хлыщи, которые кичились тем, что "не были волами", эти бычки,  кото-
рых тревожило начавшееся возмужание, искали телок, чтобы случиться с ни-
ми. И, черт возьми, в двуногих телках недостатка не было. Но эти в  счет
не шли: их было слишком много. А слишком много - это  слишком  мало!  Им
хотелось другого, им хотелось схватить за  гривы  идеисилы,  идеи-телки,
идеи-производительницы, которые могли бы возродить Францию и Европу.  Но
где их найти? Напрасно шарили их руки в темноте,  -  они  с  отвращением
разжимали пальцы. Они часами блуждали в хаосе политических  и  метафизи-
ческих понятий, ибо они все сваливали в одну кучу, а так как  у  них  не
было ясности ни в одном вопросе, то они постоянно впадали в общие  места
- настолько общие, что всякий раз неизбежно увязали  по  уши.  Какой  бы
вопрос они ни пытались затронуть, они никогда не знали, откуда подойти к
нему, с чего начать, они ни в чем не умели разобраться до конца:  каждый
знал немного больше, чем другие (немного  меньше,  чем  ничего),  о  ка-
кой-нибудь частности, в которой перед остальными разверзалась бездна не-
ведения. Они утопали. Они блуждали. Им удавалось выкарабкаться из болота
только благодаря кровоточащей иронии по отношению ко всему на свете и  к
самим себе, благодаря отрицанию и насилию.  Марк  вносил  в  споры  наи-
большую серьезность и откровеннее, чем кто-либо другой,  признавал,  что
ничего не знает. Он признавал это с горечью.  За  это  Бэт  уважала  его
меньше, а Рюш больше, но втайне она наблюдала за ним. Бушар презрительно
пожимал плечами: "Прежде всего действовать! Узнать  успеем  после!"  Ше-
валье поджимал губы и молчал. Он был слишком сознательным, чтобы не  по-
нимать своего поведения, слишком гордым, чтобы признать его. Верон  бом-
бардировал пустоту. СентЛюс улыбался. Он посмеивался над  Марком  и  над
остальными. Это не мешало ему, однако, сделать между ними свой выбор.
   Вдоволь проблуждав в дебрях неведомого -  мир,  действие,  завтрашний
день, - молодые буржуазные интеллигенты возвращались, как мухи на  пато-
ку, к литературе. В этом для них был просвет. Здесь они копались в саха-
ре и объедках. Каждый имел свой любимый уголок в компотнице и,  наевшись
до отвала, превозносил его. Верон был сюрреалистом. Шевалье  преклонялся
перед Валери. Сент-Люс "открыл" Пруста, Кокто  и  Жироду.  Бушар-Золя  и
Горького, Марк-Толстого и Ибсена... Марк отставал. Но те" кто  подтруни-
вал над ним по этому поводу, были бы поставлены в  большое  затруднение,
если бы им предложили подвергнуть критике его выбор: Толстого  и  Ибсена
они знали только по именам. В те годы юные мореплаватели делали свои от-
крытия легко: для них все было  Америкой.  Рюш  только  что  преспокойно
"открыла" Стендаля и берегла его для себя. Маленькая "оса" не любила де-
литься своим медом. Бэт не "открыла" ничего, но охотно все принимала  из
чужих уст: весь сахар и все пряности. Правда, ее иной  раз  поташнивало,
но она была обжора, она смело глотала все.
   Наступал момент, когда у них появлялся приторный вкус во рту. Они за-
молкали, вялые, пресыщенные, с трудом  пережевывая,  страдая  умственной
отрыжкой, глядя друг на друга тяжелым, бессмысленным  взглядом.  Тем  не
менее они готовы были провести так всю ночь, вяло сидя за столом  в  де-
вичьей комнате, которую они в течение стольких часов отравляли  сигарным
дымом, своим дыханием, хвоей пустотой. Они сидели бы здесь всю ночь, по-
тому что изнемогали, потому что были не способны сделать  малейшее  уси-
лие. Они были привинчены к стульям вечным ожиданием того, что не  прихо-
дило, и тайным опасением, что им так и  придется  разойтись,  ничего  не
дождавшись. Именно такие минуты Рюш и выбирала для  того,  чтобы  напом-
нить, что она здесь хозяйка. Она поднимала подбородок и твердо заявляла:
   - Довольно! Я имею право жить! Вы у меня съели весь воздух. Я  откры-
ваю дверь и окна... Звери, спать!
   И решительным движением руки, длинной и худой, как у женщин  кваттро-
ченто, она выпроваживала их на лестницу.
   Они оказывались на ночном холоде, в тумане и грязи. И тут  они  снова
наталкивались на то, что их разъединяло: они начинали расслаиваться. Од-
ни могли просто пойти домой и удобно улечься в постели, другим надо было
думать о хлебе; на завтрашний день. Верон и Шевалье уходили с Бэт;  если
проезжало такси, Верой останавливал его, оставлял Шевалье на тротуаре  и
забирал Бэт, чтобы отвезти ее домой (как он уверял!). Трое  шагали  нес-
колько минут вместе. Наступало молчание. Сент-Люс ласково брал Марка под
руку. Марку это не доставляло никакого удовольствия; он холодно позволял
взять свою безвольную руку. Сент-Люс не мог устоять  перед  потребностью
молоть еще какой-нибудь вздор, в котором, однако, бывало больше  смысла,
чем казалось: ему надо было разгрузить свой колчан, и он выпускал  оста-
ток стрел в сегодняшнюю говорильню и в говорунов. Но  два  его  спутника
были хмуры, и ракеты Сент-Люса шлепались в грязь. Он чувствовал  их  от-
чужденность, но нисколько на это не сердился. Он был  слишком  далек  от
них всех и находил себе дополнительное развлечение в их страстном  жела-
нии отделаться от него. Затем совершенно неожиданно  покидал  их,  ловко
щелкнув каждого по носу; они не успевали опомниться, как Пэк уже исчезал
в темноте. Бушар, взбешенный, резко поворачивался и выпускал  наугад,  в
туман, заряд жестокой ругани по адресу Казимира.  Когда,  облегчив  себе
душу, он успокаивался, они с Марком переходили, наконец, к тайному пред-
мету, к главному предмету своих жгучих забот: "Как быть свободными,  как
стать свободными, если не знаешь, чем прокормиться?" Бушар  редко  бывал
спокоен за завтрашний день и никогда  -  за  дальнейшие.  Марка  кормила
мать, и он знал, какая это для нее трудная задача - добывать на пропита-
ние для двоих; он краснел при  мысли,  что,  несмотря  на  решение  есть
только свой хлеб, продолжает жить на ее счет: того, что он  зарабатывал,
не хватало даже на половину обеда. Ему вечно приходилось просить  поесть
у этой женщины, которая изнуряла себя непосильным  трудом...  "Довольно!
Чего бы это ни стоило, надо броситься в воду и плыть самому..."
   Ах, каким нелепым оперным представлением казались им теперь все  про-
чие умственные заботы, все эти споры об искусстве, литературе,  политике
и потустороннем мире, весь этот лязг бутафорских клинков,  которыми  они
фехтовали! Прежде красоты, прежде  мысли,  прежде  мира,  прежде  войны,
прежде будущности человечества - желудок! Он алчет пищи...  Заставь  его
замолчать! Накорми его!..
   Аннета уже не управлялась со своим двойным бременем; на это не хвата-
ло всей ее энергии! Найти средства к существованию в той среде, с  кото-
рой она была связана, становилось все труднее. Целый класс средней  тру-
довой интеллигенции старого типа - лучшая, наиболее честная  и  наиболее
бескорыстная часть либеральной буржуазии сгорала на медленном  огне.  Ее
разорили и истребили война, замаскированное банкротство, потеря с трудом
накопленных сбережений, нищенские заработки  и  невозможность  приспосо-
биться к новым условиям, которые требовали  людей  иной  породы,  породы
хищников. Как и ее сестры, интеллигенция германская и австрийская,  сра-
женные раньше нее, она угасала тихо, стоически, без  негодующих  воплей.
Уже не впервые отмечала история подобные катастрофы, поражавшие наиболее
благородные части старого человеческого Града. Такие крушения  неизбежно
наступают после больших войн и социальных потрясений. Но история не име-
ет привычки задерживаться на них. Историю делают живые люди, и они шага-
ют по мертвым телам, предварительно обобрав их. Тем хуже  для  тех,  кто
пал! Пусть их могилы зарастают травой, и - молчание!
   Аннета падать не собиралась. У нее были крепкие ноги и крепкие  руки.
Никакая работа ее не страшила. Она была  сильной  и  гибкой.  Она  умела
приспосабливаться... Но помимо того, что люди ее класса  вообще  жили  в
тяжелых условиях, Аннета наталкивалась на трудности чисто личные, касав-
шиеся ее одной. В своей собственной среде, в среде  буржуазной  интелли-
генции, которая жила скудно, Аннета на каждом шагу встречала  недоброже-
лательное отношение. Там были известны взгляды, которых она держалась во
время войны, и их-то ей и не прощали. Подробностей не знал никто,  знали
только, что она была причастна к "международному  пораженчеству"  (когда
эти два слова стоят рядом, они обозначают грех, не поддающийся  искупле-
нию). Аннета имела неосторожность уклониться от святой темы отечества  и
войны. Какое бесстыдство! Но назад дороги нет! Аннета сама себе ее отре-
зала! Ее знакомые не сговаривались между собой, но она всюду  натыкалась
на запертые двери и непроницаемые лица. Нет места для  нее  ни  в  госу-
дарственной школе, ни в частной. Никаких уроков в буржуазных домах,  ко-
торые раньше были для нее открыты. Ей не отвечали на письма.  Один  про-
фессор, которого она в свое время слушала в Сорбонне  и  который  всегда
принимал в ней участие, ответил ей визитной карточкой с буквами "Р.Р.С."
[93]. Ее бойкотировали... Ах, эти твердые и упрямые лбы старой,  замате-
релой университетской буржуазии! Им свойственны великие добродетели; дух
самоотречения роднит их с высокими образцами стоиков Рима  и  моралистов
древней Франции, которых они слишком хорошо изучили. Но они создали себе
культ непреклонной нетерпимости мышления и присягают  поочередно  только
своему Богу, своему Королю или своему Закону, своему Отечеству. Их нозд-
ри еще вдыхают запах если не тел, то душ еретиков и отступников, которых
сжигают на костре за неприятие их символа веры. Впрочем, пусть их не су-
дят за то, что сами они верят только на словах и  избегают  нести  бремя
своей веры! Мы не смешиваем их с теми борзописцами, которые  корчили  из
себя Тиртеев, сидя дома на печке и пряча свои зады от шрапнели,  способ-
ной мгновенно обратить их в бегство, и от окопных жителей, горевших  же-
ланием приложить к ним свою печать грязными сапогами.  Эти  непреклонные
буржуа отдавали войне свою кровь. Не было среди них ни одной семьи,  ко-
торая не внесла бы своей доли. Аннете это было известно. Она не осуждала
их за жестокость. Бесчеловечность скорби человечна, слишком человечна! В
особенности если скорбь не уверена, что не ошиблась. что плуты-жрецы  не
возложили жертву на сомнительный алтарь. Но так как признать это значило
бы дойти до предела отчаяния, скорбь стискивала зубы и скорей была гото-
ва пойти на смерть, чем признать свою ошибку. Горе тому, кто не поддает-
ся всеобщему увлечению, кто отказывается подчиниться, кто стоит в сторо-
не от стада и уже одним этим подрывает его символ веры!
   Аннета снова пустилась на поиски недельной или хотя бы поденной рабо-
ты, как двадцать лет назад, когда Марк еще лежал в колыбели.  Теперь  ей
перевалило за сорок, и казалось, что это будет еще  труднее.  Но  "вышло
как раз наоборот. Она чувствовала себя более гибкой, чем в двадцать пять
лет. Это ее странное возбуждение объяснялось, пожалуй, не  одним  только
душевным облегчением, вызванным окончанием войны. Оно коренилось в  сос-
тоянии физиологического равновесия, иной раз свойственного этапу  жизни,
который подобен высокому плато между двумя  крутыми  подъемами.  Человек
наслаждается восхождением, преодолением крутизны, обходом  пропастей,  в
которые мог свалиться, здоровой усталостью хорошо поработавших мускулов,
свежим воздухом вершин, который он вдыхает полной грудью. Что будет пос-
ле, об этом еще будет время подумать! "Я не спешу. Что у меня  есть,  то
мое. Этот глоток воздуха - мой. Надышимся же хорошенько! Кошмар, который
душил Европу и меня, все это нагромождение страданий рассеялось на  вре-
мя, - на время, которое пройдет слишком быстро, - но ведь все  проходит,
и я тоже уйду. А этим временем надо уметь наслаждаться. И я умею..."
   Она находится в той поре, когда люди наконец познают ценность текуще-
го часа. Он хорош, этот час, если иметь крепкие зубы.  Не  беда,  что  в
траве много колючек, - она густа и сочна, и от примешанной к ней  горечи
она даже еще вкуснее. Аннета пасется на своем лугу. Аннета знает:  будут
ли радости, будут ли горести, ей-то уже недолго  выщипывать  и  выдирать
их. Поэтому она не терзает себя, как ее сын, вопросом о том,  что  будет
завтра и даже по скончании века. (Это удел молодых, она познала его!)  В
тайниках души сын осуждал ее; об этом иногда с горечью говорили его гла-
за. Он находил, что она поступает, как все нынешние - все  эти  эгоисты,
близорукие, беспечные, все эти "после меня хоть  потоп",  все,  кого  он
проклинал. Но ее-то он ведь не проклинал. За время общих  испытаний  она
сделалась как бы частью его самого, и его озлобление отступало перед за-
гадочной ясностью голубых глаз, Которые смеялись  над  его  насупившимся
лицом. То, чего он в ней не понимал, он все же принимал, даже если -  не
принимал этого в других... Несправедливость? Слабость? Ну и что же?  Хо-
рошо быть несправедливым к тому, кого любишь! В этом и состоит  справед-
ливость. Об этом не рассуждают.
   Но почему, однако, они смеялись, эти глаза, даже над муками, тень ко-
торых набегала на лицо любимого сына, даже над горестями своего времени,
даже над трудностью собственной жизни? Жизнь, право  же,  не  давала  ей
слишком много поводов для смеха!  Когда  Аннете  случалось  подумать  об
этом, она готова была укорять себя... Но один повод у нее все-таки был -
тайный, страшный, из тех, в которых не признаются самой  себе,  ибо  они
похожи на оскорбление самой себе, своему сердцу, - на оскорбление, нане-
сенное неумолимой силой, появившейся неизвестно  откуда,  неизвестно  из
каких темных глубин... Она переживала бабье  лето  и  чувствовала,  как,
сливаясь со всей ее любовью к самым дорогим существам, со  всем  потоком
ее страстей, со всем обновлением прожитой жизни, в ней возникает  стран-
ное равнодушие... Равнодушие людей, которые и  в  страстях  своих,  и  в
страданиях, и в радостях так часто прибегали к Иллюзии, что ее путы  из-
носились и ослабели. Если все же на теле остаются их глубокие следы,  то
лишь потому, что это доставляет наслаждение, и человек сам украдкой под-
тягивает ремни. Они держат, потому что ты это любишь, потому что ты это-
го хочешь, потому что ты хочешь, чтобы они держали... А если не  хотеть?
Знаем, знаем! Лучше не думать об этом... Но что толку в  том,  чтобы  не
думать? Все равно знаешь! Ясные, грозные и  смеющиеся  глаза  Освобожде-
ния...
   Такие тайны не поверяют молодым людям, и лучше самому не  углубляться
в них, если хочешь действовать. Но когда такая сыворотка влита в  кровь,
она не вредит натуре сильной и уравновешенной, она не нарушает  равнове-
сия, а лишь устанавливает его на более прочных основаниях. И  активность
ничего от этого не теряет: она становится только  более  твердой,  более
радостной, так как освобождается и от страха и от надежды. Подобное  яв-
ление трудно объяснить, и нет для него достаточно  мудрого  толкователя,
но только с этого периода начинает человек в  полной  мере  наслаждаться
жизнью и деятельностью, ибо все его лихорадочные порывы  отныне  озарены
этим ослепительным светом, этим открытием ("Но только смотри, никому  не
выдавай своей тайны! "), что "все - Игра".
   Такой был общий дух эпохи  -  знамение  послевоенного  времени.  Дея-
тельность была так страшна, вовлеченные в нее страсти  так  сильны,  что
продолжать можно было только ослабив высокое напряжение духа: "играли" с
жизнью, "играли" с ужасом, как "играли" с радостью, как "играли"  с  лю-
бовью, с честолюбием, с ненавистью. "Играли" инстинктивно, не  признава-
ясь самим себе... Великая опасность эпохи,  которая  на  время  утратила
ощущение ценностей жизни и для которой самыми  значительными  ценностями
стали игрушки! Мало было людей, которые - одни больше, другие  меньше  -
не были бы захвачены этим духом "игры"... Аннета, восприимчивая ко  всем
проносившимся мимо дуновениям, также подвергалась заразе, но только  она
привносила в игру свой стиль. Очарованная душа, она была к  этому  пред-
расположена!..
   Но, играя в жизнь, она перестала интересоваться только своими  карта-
ми; она лучше разбиралась в картах партнеров, - не для того, чтобы выиг-
рать у них, а для того, чтобы играть за них. И если бы они выиграли, она
бы сумела сделать так, чтобы и для нее не все оказалось потеряно;  когда
их поле бывало убрано и снопы связаны, она все же  умела  подобрать  для
себя несколько колосьев смеха и забавы. Она хваталась за  то,  что  было
смешного в неприятных положениях, выпадавших в лотерее на ее долю, и  за
то, что было смешного в выигравших счастливчиках, которые эксплуатирова-
ли ее. Бургундская ее кровь победила. Куда девалось все ее  пуританство,
склонность к пессимизму, которая могла бы быть оправдана горестями эпохи
и ее личными невзгодами! Аннета идет своей дорогой, свободная  от  ярма,
ей никого не надо учить уму-разуму, ей ни до кого  нет  дела;  глаза  ее
смеются, и она говорит себе: "Мир таков, как он есть. И  я  тоже  такая,
как есть. Пусть он меня потерпит! Ведь я-то его терплю!"
   Даже этот обожаемый сын, самая дорогая Иллюзия  ("Мое  сокровище!  Ты
тоже, как все остальное! Свет очей моих... Без тебя весь  мир  для  меня
померкнет!) - она уже не требовала, чтобы он стал ее подобием, чтобы  он
думал, как думает она, любил то, что она любила... - Она смеялась,  заг-
лядывая ему в душу свободными и любопытными глазами и находя там  раска-
ленный мир и вихри дыма. О, не все там было прекрасно,  далеко  не  все!
Она видела, как копошатся довольно скверные животные, жестокие и жадные:
ненависть, гордость, похоть, все пороки, порожденные духом насилия,  од-
нако ("Слава богу!.. Но бога ли я должна славить? Слава моему чреву, ко-
торое создало тебя! ") там не было никаких  пороков  низменных...  Много
маленьких волчат... Ну что ж, в лесу молодости без них не бывает!  "Уди-
райте! Я там посадила егеря! Пусть учится своему делу!"
   Она улыбалась своему дорогому мальчику, а  тот  отвечал  ей  грозовым
взглядом... "Какая у тебя бессердечная мать! - весело думала  Аннета.  -
Не так ли, бедный мой Марк? Тебя ждет еще столько трудностей и  битв!  А
она тебя и не пожалеет! Полно, она знает (да и ты знаешь), что через это
надо пройти, и пройти одному, и ты пройдешь,  -  избитый,  измочаленный,
быть может, израненный, но закаленный! Что толку в доблести, не  знающей
риска, сохраняемой в безопасном месте? Рискуй! И бросайся в огонь семиж-
ды семь раз! Когда выберешься, ты мне скажешь спасибо".
   Вот почему она понимала, что он хочет покинуть ее и ее дом. Хотя  она
и предоставляла ему полную  свободу  и  благоразумно  воздерживалась  от
расспросов о том, о чем он сам не заговаривал, однако подозрительному  и
обидчивому Марку казалось, что мать следит за ним.  Он  чувствовал  себя
скованным, и это его раздражало, он с трудом сдерживал неукротимое жела-
ние высказать это матери. А ей и не нужно было, чтобы он сказал это; его
вспышки и предгрозовое молчание говорили за него. Она предупредила собы-
тия... Кстати, и материальные  обстоятельства  делали  совместную  жизнь
трудной. Новая квартирная плата вынуждала менять  квартиру,  а  жилищный
кризис не позволял найти в Париже чтонибудь подходящее по доступной  для
них цене. К тому же не было денег, и бесплодность погони  за  заработком
должна была, по-видимому, заставить Аннету в конце концов  покинуть  Па-
риж.
   Покажется, быть может, удивительным, что она не обратилась за помощью
к сестре. Сильвия была в состоянии помочь ей и не  отказала  бы.  Однако
надо помнить характер обеих сестер, трения, которые не прекращались меж-
ду этими двумя цельными и противоположными натурами, несмотря на их вза-
имную любовь. Они по-настоящему любили друг друга, и  каждая  признавала
за другой превосходство в какой-нибудь определенной  области.  Но  (само
собой разумеется) каждая ставила свою область выше и безотчетно  стреми-
лась одержать на жизненном поприще верх над другой. Ни одна не стала  бы
просить у другой несколько очков вперед. Они были игроки - обе, и каждой
хотелось выиграть. О, дело было не в ставке, а только в том, чтобы выиг-
рать! И все же два-три месяца тому назад Аннете пришлось обрадовать свою
самолюбивую и искренне привязанную к ней сестру и  взять  у  нее  взаймы
несколько тысяч франков, чтобы  расплатиться  с  просроченными  долгами,
чтобы внести за право учения Марка и уплатить за квартиру. Аннета  блюла
традиции старых буржуа, которые не могли спокойно спать,  если  они  ко-
му-нибудь были должны. Но на свою беду она вылезла из одного долга, что-
бы тут же залезть в другой; она не только  не  имела  возможности  скоро
вернуть деньги сестре, но видела, что  надвигается  необходимость  обра-
титься к ней снова. Сильвия была рада. Она намеревалась использовать де-
ятельный характер Аннеты в своем предприятии. Лет  двадцать  тому  назад
она сделала такую попытку, но безуспешно. Однако, несмотря  на  неудачу,
она своей мысли не оставляла. Сильвия, как и Аннета, была из тех,  кото-
рые могут молчать всю жизнь, если жизнь мешает осуществлению  их  замыс-
лов, но не уступят ни пяди в надежде, что жизнь устанет  от  своего  уп-
рямства раньше, чем они.
   Теперь обстоятельства ей благоприятствовали. Ловкой  женщине  помогал
попутный ветер, и она обладала способностью  быстро  маневрировать.  Она
сумела использовать исступленную  погоню  за  роскошью,  удовольствиями,
танцами, наслаждениями - всю вспышку безумных страстей,  охватившую  Па-
риж. Мастерская мод принесла ей огромную прибыль  в  течение  последнего
года войны, и теперь Сильвия решила ее расширить: она открывала  салоны,
в которых устраивались кабинеты красоты, выставки, литературные и  музы-
кальные вечера. В этих салонах танцевали, пили чай и даже - в таинствен-
ных и роскошно обставленных подвалах - курили опиум.  Там  делали  почти
все, что можно было делать, - в пределах хорошего вкуса и полной  свобо-
ды, ибо настоятельница этого аббатства была истинная дочь Парижа, свобо-
долюбивая, с тонким вкусом, и она не могла бы допустить в Телеме насилие
и грубость. В остальном - мудрое правило: "Делай что хочешь!" У нее было
достаточно должников в высших сферах, и она была спокойна за то, что они
позаботятся о ней и не допустят, чтобы к ее предприятию  присматривались
слишком внимательно.
   Вот уже полгода, как она вела свои дела совместно с некоей личностью,
которая, обладая двойным качеством - компаньона и любовника,  -  считала
себя незаменимой. Правда, для Сильвии незаменимых не  существовало,  за-
местителя она подыскивала легко. "Когда не хватает  одного  монаха,  аб-
батство без дела не стоит..." Но как раз этот любовник и  компаньон  был
незаменим: Сильвия получала от него и выгоду и удовольствие. Utile dulci
[94]. В области моды этот шарлатан творил чудеса. В  минуту  гениального
прозрения он открыл, что править миром можно, только держа его  за  нос.
Он чрезвычайно быстро сделался фигурой в области парфюмерии,  прославив-
шись по обе стороны Атлантического океана формой своих флаконов и их со-
держимым. Его слава соперничала со славой Фоша. Этот господинчик был да-
же недалек от мысли, что не меньше прославил Фракцию, чем Фош. Как бы то
ни было, его способ прославиться обошелся Франции дешевле. Он любил  на-
зывать себя Наполеоном женщин, то есть одной половины человечества; дру-
гую половину он оставлял Наполеону I. Он подписывал свои изделия: "Кокий
(Ги)" (его настоящая фамилия была Кокю [95]). Правда, говорят,  что  это
приносит удачу, но рекламировать подобные вещи не принято: чего доброго,
Сильвия когда-нибудь позаботиться оправдать такую фамилию!
   Пока что они держались друг за друга. Их связывали и чувственность  и
рассудок, то есть выгода. Кокий шел в гору и благодаря  некоторым  жерт-
вам, которые он благоразумно принес одному из заправил влиятельной прес-
сы, без всякого труда смог украсить свою петлицу  ленточкой,  что  сразу
подняло на пятьдесят процентов цену его флаконов.
   Сильвия была для него великолепной партнершей. Свежая зрелость ее со-
рока лет придавала ей пышное великолепие нимф  Иорданса;  кровь  слишком
бурно приливала ко лбу и груди, но Сильвия ничего не делала, чтобы охла-
дить ее пыл: в этом была одна из ее прелестей. От всего ее существа, как
и от платоядных глаз, исходило сладострастие, -  она  точно  купалась  в
нем, блистательно обнаженная. Сильвия рассматривала себя в зеркало  -  и
тут никакого тумана во взгляде!
   Глаза с подбритыми бровями, ясные, острые,  зоркие,  как  глаза  "ма-
ленького капрала", производящего смотр солдатам, мерили ее всю с  головы
до ног; она не без иронии вспоминала прежнюю  безгрудую  Сильвию,  худую
двадцатилетнюю кошечку, и пыталась найти ее формы в этих пышных  плечах,
во фруктовом саду этой груди, - прекрасный сбор, полноватые корзины; она
выставляла плоды напоказ, не стараясь прикрыть  их  горделивую  полноту.
Создавая моду, которая требовала, чтобы женщины отказались от  округлос-
тей спереди и сзади, Сильвия была, однако, достаточно  уверена  в  самой
себе и бросала этой моде вызов. Другие как  хотят!  Пусть  Венеры  будут
беззадыми! "Тебе снимут, дорогая моя, что хочешь". Только не даром!  Са-
мое скромное из дезабилье, которыми она торговала, стоило  столько,  что
на эти деньги можно было одеть целую семью. Аннета помогала ей  украшать
модели платьев знаменитыми именами, позаимствованными у красавиц  Прима-
тиччо в Фонтенбло (цена от этого повышалась). Забавы  ради  Аннета  даже
иногда по памяти рисовала их портреты. Сильвия рассыпалась  в  преувели-
ченных похвалах; она утверждала, что истинное призвание Аннеты -  стоять
во главе художественной мастерской или же - при ее организованности, при
ее умении поддерживать порядок - замещать Сильвию  в  новых  отделениях,
которые фирма, расширяясь, предполагала открыть в разных районах Парижа.
   Но Аннета вовсе не собиралась сделаться спутником звезды Сильвии. Как
бы ни были пленительны ароматы созвездия, все же этот караван-сарай туа-
летов и сладострастия издавал запах, слишком крепкий для Аннеты. Она  не
осуждала Сильвию за ее способ сколачивать себе состояние. Но ей не хоте-
лось иметь свою долю в этих деньгах; для  ее  гордости  было  достаточно
чувствительно уже то, что ей все же пришлось принять коекакие крохи: она
не будет знать покоя до тех пор, пока не вернет их.
   Прибавим (сестре она, конечно, об этом не сказала), что однажды вече-
ром в коридоре магазина флаконный Наполеон позволил "себе с ней  некото-
рые вольности. " Правда, он не смог зайти далеко, потому что  его  сразу
же заставили бить отбой. Презрение вычеркнуло этот случай из памяти  Ан-
неты, но оскорбленное тело не прощало. У женщины, которая никогда не от-
дается наполовину, тело гордо и злопамятнее рассудка.
   Одним словом, Аннета твердо решила ничего не принимать от сестры.  Но
сыну она предоставила свободу. Она считала себя не  вправе  мешать  ему,
если бы он захотел принять помощь от Сильвии. В его возрасте он сам дол-
жен отвечать за себя. Так Аннета ему и сказала, стараясь не бросать тени
на сестру, чтобы не повлиять на решение Марка.  Но  проницательный  Марк
угадывал мысли матери: они были ему близки. Он  понимал,  он  одобрял  в
глубине души эту спокойную непримиримость. Однако он был  не  расположен
подражать ей. Во всяком случае, не сейчас. Марк не представлял себе, по-
чему он должен отказаться, когда ему предлагают  яблоко,  почему  нельзя
вонзить в него зубы, почему не познать этот мир, полный приключений.  Он
прекрасно понимал, что разок укусить - это ни к чему  не  обязывает.  Но
недоверчивый мальчик (он не хуже матери знал захватчицу  Сильвию,  знал,
на какие хитрости она бывает способна, когда ей надо  завладеть  кем-ни-
будь) заранее взял себе за правило принимать от нее  как  можно  меньше:
ведь его тетка никогда не забывала о деньгах, даже если давала  их  тем,
кого любила... О, конечно, она дорожила не деньгами, а возможностью кое-
что получить за них! Ей приятно было думать, что благодаря долгу ей при-
надлежат те, кого она любит, те, кто ей нужен. Никогда в жизни она бы им
о долгах не напомнила, но она рассчитывала, что они сами помнят. Это бы-
ло как бы тайным соглашением, подписанным с нею; пусть они признают дол-
ги хотя бы молча, - ничего больше она и не хотела. И в то же  время  она
хотела слишком многого. Именно это меньше всего  мог  стерпеть  мальчик,
тяготившийся всякой уздой. В стойло он не пойдет.
   Аннета ничуть не тревожилась. Она верила, что ее жеребенка никогда не
покинет стремление к независимости. И ее подвижной  рот  заранее  лукаво
улыбался невидимой кинокартине, которую  она  развертывала  перед  своим
мысленным взором: подобрав юбки,  Сильвия  ловит  рыбу;  она  закидывает
удочку, а маленькая рыбка, любопытная, но подозрительная, трется  пастью
о крючок, а затем с презрением  уплывает  прочь.  Поплавок  вздрагивает.
Леска натягивается. Настороженная рука резким движением подсекает.  Крю-
чок пуст. Наживка пропала. Рыбка тоже пропала. Аннета смеется, представ-
ляя себе сморщенный нос Сильвии: она знает гримасу раздражения и досады,
которая появляется у сестры, когда кто-нибудь противится ее желаниям.
   Марк, в течение некоторого времени наблюдавший за матерью,  спрашива-
ет:
   - Мама, над чем ты смеешься? Она смотрит на него, на его лицо, озабо-
ченное, хмурое, вечно настороженное, точно весь мир только о том и дума-
ет, как бы его проглотить, и говорит:
   - И над тобой тоже!
   - Тоже? А над кем еще? Она не отвечает.
   Нет, совсем не об этом беспокоится она, оставляя его одного в  джунг-
лях Парижа. А ведь она уезжает, это решено. Подвернулся неожиданный слу-
чай, и она за него  ухватилась.  Испробовав  разные  способы  заработать
деньги - переписку, беготню по поручениям, этикетки для  магазинов,  вы-
писки в библиотеках для одного писателя, который изготовлял биографичес-
кие романы (она приносила ему документы, и он их искажал, чтобы развлечь
публику за счет героя, распутника с расшатанными нервами, смешного  шута
из шекспировского цирка, ибо новый класс потребителей - невежественные и
праздные сплетники - представлял себе историю именно в таком  виде:  как
сборник бабьих сплетен), Аннета зря избегала Париж и натерла себе  мозо-
ли, - вот и весь толк. Но несколько недель назад она получила,  наконец,
место секретарши и кассирши в гостинице, в районе площади Звезды.  Долго
она бы там не продержалась: к стыду своему, она убедилась, что всего  ее
образования недостаточно, чтобы  разобраться  в  путанице  бухгалтерских
книг. Но в конторе она познакомилась с одной румынской семьей, которая в
нее влюбилась. Едва обменявшись с Аннетой несколькими словами,  все  три
барышни воспылали к ней страстью; они тотчас поверили ей все тайны своих
сердечек. Мать тоже не скрывала своих тайн, а кроме того, советовалась с
ней насчет магазинов, туалетов и косметики, - это было царство  Сильвии,
в которое Аннета и ввела их (подобное родство прибавило немало блеска  к
обаянию Аннеты). И даже отец посвятил ее в свои  любовные  похождения  и
спрашивал у нее совета насчет искусства нравиться  парижанкам.  Довольно
видный мужчина, с круглым черепом, с кожей цвета ореховой кожуры,  подк-
рашенной охрой и желчью, с глазами, непроницаемыми, как черная  топь,  в
которой можно увязнуть, с низким лбом, коротким подбородком и мощной ше-
ей, он отличался жеманством манер и страшно твердо выговаривал "р".  Это
был крупный помещик из Валахии, принадлежавший к одному из  кланов  фео-
дальной буржуазии, эксплуатировавшей страну. Он  был  делегирован  своей
бандой в Репарационную комиссию. Но произошли внезапные колебания в  по-
литике, и места у кормушки заняли другие. Фердинанд  Ботилеску,  изрядно
подкормившись, еще с соломой на губах, возвращался с семьей в  Бухарест.
Внезапно им пришло в голову вместе с чемоданами тряпок, которые они уво-
зили из Парижа, прихватить и Аннету. Ее ум, ее непререкаемый вкус  пари-
жанки, ее разносторонний жизненный опыт, ее прелестная, свободная манера
держаться, прирожденное уменье вести беседу - все это было предметом  их
тайного восхищения и зависти. Меньше чем за неделю они пришли к  убежде-
нию, что Аннета является для них приобретением, без которого они не  мо-
гут обойтись. Однажды вечером барышни с шумом бросились ей на шею,  сме-
ясь и плача одновременно, звонко целуя ее и щебеча, что они не  могут  с
ней расстаться. Отец предложил ей сопровождать жену и дочерей в качестве
гувернантки, подруги,  учительницы,  компаньонки.  Ее  обязанности  были
расплывчаты, - а предложенные ей условия хотя и щедры, но тоже  недоста-
точно определенны. Однако все это  было  преподнесено  с  такой  сердеч-
ностью, что Аннета, которая стремилась  покинуть  Париж,  ухватилась  за
этот случай. Она не осталась равнодушной к бурным проявлениям любви трех
пылких девушек, которые обнажали перед ней свои душевные мирки - и  при-
митивные и сложные. Их неумеренная экспансивность составляла  счастливый
контраст со скрытным характером Марка и со сдержанностью, которую Аннета
сама старалась сохранять в отношениях с сыном.
   Итак, она решает оставить Марка. Она сознает весь риск. Он  громаден.
Но ничего не поделаешь. Тот не человек, кто боится  риска.  Кто  говорит
"жизнь", тот говорит "смерть". Это не прекращающийся ни на миг поединок.
   Аннета кладет сыну руки на плечи и внезапно заглядывает ему в глубину
души, до самого дна. В ее ясных глазах он видит себя обнаженным, у  него
инстинктивно вырывается резкое  движение,  точно  ему  хочется  прикрыть
стыдные места своих мыслей. Но она  их  увидела...  Слишком  поздно!  Он
раздраженно втягивает ноздри и весь подбирается. Она говорит ему:
   - Дорогой мой мальчик, я стала бременем на твоих плечах... Да! Я  это
вижу, я тебя понимаю, не оправдывайся! Ты меня  любишь,  но  тебе  нужна
свобода. Это законно. Постоянный свидетель стесняет тебя... Я тебя осво-
божу. Ты сможешь сам приобретать опыт в жизни.  Присутствие  посторонних
излишне - пусть они освободят место! Ошибки лучше делать без  публики...
Ну так вот, иди и делай ошибки! Ты знаешь не хуже меня, что за жизненный
опыт тебе не раз придется расплачиваться... Старайся  только,  чтобы  за
него не платили другие! Да, мой мальчик, мы беседуем с тобой, как старые
товарищи. Я могу тебе сказать это: я больше полагаюсь на прямоту  твоего
сердца, чем на прямоту твоего ума... И в  конце  концов  я  предпочитаю,
чтобы так оно и было. Ты - неистовый, ты - цельный, ты не считаешься  ни
с чем, ты на все стремительно бросаешься и легко разрушаешь... Я не могу
удержать тебя от несправедливостей и ошибок... Однако (и это  единствен-
ное, о чем я тебя прошу) огради от них слабых, маленьких,  тех,  кто  не
может защищаться! Что касается остальных - это  их  дело  и  твое  дело!
Пусть получают свое! И ты тоже! На то и зерно, чтоб его молотили!  Пусть
и тебя помолотят! По пословице: "Каждой смерти своя битва, каждому зерну
своя солома". Я еще своей соломы не растеряла. Ты - мое зерно. Пройди  и
ты через гумно! Чтобы господь замесил хлеб свой... Da nobis! [96] Не  он
его нам дает. Мы даем ему. Это мы с нашими горестями просеиваем его  му-
ку...
   - Я не дам себя съесть раньше, чем съем свою долю, - сказал Марк.
   Он прятал под внешней суровостью волнение,  которое  вызывали  в  нем
слова матери. Они глубоко в него проникли. Не надо объясняться.  Мать  и
сын понимали друг друга с полуслова.
   Они все еще стояли и смотрели друг на друга, и под их нежностью таил-
ся вызов.
   - Я тебя люблю. Но не скажу тебе этого.
   - А мне и не нужно твоих признаний.)
   Она взяла его за подбородок и рассмеялась:
   - Ну что ж, ешь свою долю, волчонок! А у меня - своя.
   Она поцеловала его.
   Они не имели обыкновения целоваться. Они избегали излияний. От  этого
прощальный поцелуй матери стал только  значительней.  Ее  уста  говорили
ему: "Гори, если хочешь! Но не грязни себя! Я накладываю  на  тебя  свою
печать".
   Так по крайней мере понял этот приказ  трепетный  юноша,  проснувшись
ночью после разговора с матерью. И он был слишком правдив с собой, чтобы
не знать, что он этот приказ нарушит. Но он знал также, что будет  изме-
ной себе: приказ исходил от него, а не от матери. И к той, которая  при-
казывала за него, он проникся в эту последнюю ночь, проведенную ими  под
одной крышей, уважением, более страстным, чем любовь. Он старался не ды-
шать, чтобы слышать дыхание, доносившееся из соседней комнаты. Его осаж-
дали смутные желания, тяжелые мысли; он хотел поделиться  с  ней  своими
мучениями, но он считал, что мать слишком пряма, слишком здорова,  чтобы
понять их, и даже доверие, которое она ему оказывала, удерживало его  от
желания раскрыться перед ней: он боялся разочаровать ее.
   Аннета спала. Она отлично знала, что ее мальчик изменит  ей,  изменит
себе. Кто живет, тот изменяет другим и себе всякий раз, как пропоет  пе-
тух. Но достаточно быть способным всегда слышать пение петуха и говорить
себе с каждой новой зарей: "Я потерпел поражение. Начну сначала..."  Она
знала, что ее мальчик никогда не сложит оружия. Большего она и не проси-
ла. Она спала.
   Свобода не облегчила жизни Марка, она скорее стесняла его. Она всегда
обходилась дороже всех прочих благ. А в ту эпоху она была  разорительна.
Надо было быть очень богатым, чтобы выдержать ее. Марк знал,  что  даром
она ему не достанется, но он считал, что сможет завоевать ее своими  си-
лами. Перед отъездом Аннете стоило некоторого труда заставить  его  при-
нять небольшую сумму,  которая  позволила  бы  ему  продержаться  недели
три-четыре, пока подвернется какой-нибудь заработок. Аннета нисколько не
заблуждалась насчет его молодой самонадеянности, однако она была не про-
тив, чтобы за эту самонадеянность жизнь сама дала ему по рукам:  в  луже
было неспокойно, ее утенка качало, но утята в луже не тонут. Впрочем,  в
одном она не сомневалась - только она отвернется, Сильвия  окажется  тут
как тут, на берегу, и станет звать его: "Малыш, малыш!.." Малыш был пре-
дупрежден. Пусть поступают, как хотят!
   Марк намеревался обойтись без посторонней помощи.
   Он небрежно отклонил первое предложение Сильвии.
   Та не настаивала. Она была уверена, не меньше чем сестра,  что  жизнь
быстро проучит этого хвастунишку. Марка задело насмешливое равнодушие, с
каким тетка отнеслась к его отказу. Но тут он  почуял  какие-то  смутные
основания для тревоги, какой-то заговор против его свободы. Это еще уси-
ливало его желание защищаться.
   А защищаться было трудно: враг появлялся там, где его не ждали.  Марк
сам был заговорщик. Но он был в заговоре только с собой.
   Он решительно не знал, что делать со своей жизнью.
   А между тем надо было на что-то решаться, и как можно скорей.  Совре-
менная жизнь-это бешеная схватка за место. Она достанется тому, кто бро-
сится на него первым. Но раньше чем бросаться, надо выбрать. Нет, раньше
хватай! Иначе, когда ты придешь, все уже будет убрано  со  стола...  "Но
если меня не прельщает ничто из того, что стоит на столе?"  "Тогда  тебе
достанется то, что валяется под столом. Ты будешь собакой". "Я бы  пред-
почел быть волком, как говорила она. Но это роскошь. Это для  эксплуата-
торов, для хозяев нынешнего дня. А для остальных, для мелкоты  -  катор-
га!"
   Где же найти себе что-нибудь по плечу?  У  торговца  платьем  никакое
тряпье больше не лезет на эти молодые фигуры. Интеллигентному и  бедному
молодому человеку, получившему высшее образование,  университет  предос-
тавляет (вернее, предоставлял еще вчера) простой выход:  стать,  в  свою
очередь, преподавателем. Но сейчас университет в упадке. Он  обнищал.  И
он принимает свою нищету безропотно. В былые времена такая безропотность
называлась благородной гордостью. А сейчас молодые рты выплевывают  этот
заплесневший хлеб. Они недалеки от того, чтобы называть его хлебом през-
ренных трусов. Между тем именно такой ценой добывали наши великие беско-
рыстные ученые все то, чем они обогатили человечество. Да, но такой  це-
ной они по крайней мере отстаивали свою независимость. Сегодня они защи-
щают свое прислужничество. Годы войны показали, что наука -  это  лучшая
прислужница власти. Быть одновременно и бедными и лакеями, и  бескорыст-
ными и раболепными - это уж чересчур в глазах таких насмешливых  молодых
людей. Им легко презирать "идеализм"! Наперекор ему они хвастают, что им
надо быть богатыми и свободными и что они своего добьются! Посмотрим  на
них через десять лет!
   Из семерки двое - не по призванию, а в силу  необходимости  -  безра-
достно готовились к преподаванию в университете: Бушар, который со  зло-
бой и гневом грыз удила и ржал, как першерон в период течки, и Рюш,  хо-
лодная, насмешливая, полная решимости и скрывавшая свои мысли -  необоз-
римые степи своей тоски: "Шагай и молчи! Если остановишься, ты  не  смо-
жешь больше тронуться с места... Но для чего все это? Где цель? Не знаю.
Есть ли какая-нибудь цель? Быть может, она обнаружится позже, уже в  пу-
ти... Если нет, обойдемся и без нее!.."
   Марк колеблясь, прошел вместе с ними часть пути, но твердо решил  ос-
тавить их на первом повороте. Предоставляя ему свободу, мать все же  со-
ветовала использовать полученную им подготовку и добиться степени лицен-
циата, независимо от того, что он решит насчет дальнейшей  своей  жизни:
это была мелкая карта, но благоразумнее не отбрасывать ни одной, когда у
тебя их так мало. Кроме того, ставя перед ним эту цель, Аннета видела  в
ней также, - правда, не очень в это веря - здоровое, сдерживающее  нача-
ло, которое могло бы оказаться благотворным для его недисциплинированно-
го характера, по крайней мере на несколько месяцев, покуда  он  научится
делать первые шаги самостоятельно. Так Марк готовился к экзаменам, -  не
только не зная, выдержит ли, но и без уверенности, что дотянет до  окон-
чания университетского курса. Его внимание отвлекало  великое  множество
вещей. Как запереть себя среди запыленных познаний, до которых не  дохо-
дит ни малейшее дуновение современности? Да  еще  когда  так  неимоверно
разросся orbis terrarum [97] разума? Если пожелать охватить его хотя  бы
мимолетным взглядом, нельзя терять ни одного  мгновения,  ибо  ничто  не
прочно, все колеблется, завтрашнего дня нет; завтра меня может поглотить
пучина войны и революций. И я сам себя приговорю к  аскетизму  схоласти-
ческого режима! Во имя веры - во что? У меня одна вера: в то, что я вижу
и ощущаю. Остальное - потом! Это не для сегодняшнего дня! Сегодня -  ви-
деть и видеть! И чувствовать в своих руках все, что удастся схватить.
   Не он один такой среди молодежи, раздражаемый  зудом  неверия,  среди
бесстыдных маленьких подобий апостола Фомы. Искатели духовных  приключе-
ний мчатся вокруг него в головокружительном беге... Бедные искатели! Они
носятся по всем широтам пространства и времени со своим  нелепым  "я"  и
его предрассудками. Они ничего не могут увидеть во внешнем мире без  то-
го, чтобы не скосить глаза на мир внутренний, на  Казбу,  на  Париж,  на
"что скажут обо мне?" Задиры, которые на всем земном шаре, от обоих  по-
люсов и до экватора, размалевывают себе рожи,  чтобы  привлечь  внимание
уличной толпы!.. Послевоенные книжные лавки заполнены развратом трепыха-
ющейся писанины, от которой воняет баром и бензином, экспрессами  и  ра-
дио. Она подрывает мысль, переворачивает вверх ногами искусство, полити-
ку, метафизику и шлепает религию по заднице. Она под хмельком, но не да-
ет себя одурачить. Она готова позубоскалить над всем, что сама  пропове-
дует или оплевывает; она искренна в своей потребности все переменить; ее
неудовлетворенная жадность зубами впивается во  все  и  все  выплевывает
после второго куска; у нее зуд в руках, зуд в ногах, жар в заднем прохо-
де. Мир, весь земной шар мелькает у нее в болтовне об искусстве, в  каб-
лограммах корреспондентов, взирающих на все с птичьего полета, в пестро-
те энциклопедии, облеченной в форму романа. Все свалено в  кучу.  Тащишь
из этой кучи не глядя, торопливо суешь руку в рукав, ногу  в  штанину  -
слишком коротко! Слишком длинно! Отбрасываешь, нахватаешься чужих мыслей
и через час не помнишь, какие же глаза были у той, с которой  ты  провел
ночь. Кто дает себе труд познать живую душу, которая  бьется  в  глубине
поруганного тела? Мир проносится перед мысленным взором, как  кинокарти-
на. Быстрей, быстрей!  Образы  наплывают,  растворяясь  один  в  другом.
Пальцы не в силах удержать ничего. Все выскальзывает из рук. Весь виног-
радник исклевали скворцы. В этом году вина не будет.
   Но скворцы пьяны. Стая стрекочет без умолку.
   Нужны нечеловеческие усилия, чтобы удержать какуюнибудь  мысль  среди
этого водоворота. Бушар, с наморщенным лбом, тратит на это все свои  си-
лы; складки над глазами наливаются кровью; он с  остервенением  пытается
втиснуть в свои тугие мозги плотную глину учебников.  Он  не  чувствует,
что в его мансарде полярный холод. У него горит мозг. Но его могучий же-
лудок рычит. Надо заткнуть волку пасть, покуда мозги не  одолеют  порции
глины, заданной на сегодняшний день. Когда он кончает урок, язык вывали-
вается у него изо рта. Он выскакивает на улицу как бешеный. Он ищет  ко-
го-нибудь, кто накормил бы его, находит Верона и грубо говорит:
   - Я хочу помочь тебе вернуть награбленные деньги.
   Именем народа я беру обратно то, что принадлежит ему.
   Сначала Верон смеется. Он думает отделаться презрением.
   - Ты хочешь Кость?
   - Я хочу мяса, - отвечает тот. - А свой скелет можешь оставить себе!
   Верон смеется, но из гордости пытается скрыть, что смех  его  принуж-
денный. Когда корчишь из себя Катилину, надо подкармливать  чернь.  Пока
еще неизвестно, не найдется ли у нее силы взобраться на развалины.
   Общество расшатано. Достаточно нескольких  энергичных  и  решительных
людей, чтобы проломить брешь и ворваться раньше,  чем  защитники  успеют
опомниться. Но единственно подлинные вожди находятся  в  России,  и  они
блокированы, они не имеют связи с массами бедняков всего мира, - те даже
не знают об их существовании. Клемансо устанавливает  на  румынско-укра-
инской границе заграждение из союзных войск, которым его  лживая  пресса
завязала глаза. На Западе "столпы общества" успеют собраться с силами.
   И все же в эти первые месяцы 1919 года  атмосфера  насыщена  электри-
чеством. Верон, который вращается в деловых кругах и благодаря этому ос-
ведомлен лучше других, нюхает воздух, желая определить, насколько велика
возможность взрыва. У него хватает ума, чтобы из всего того, что он  уз-
нает, рассказывать своим близким лишь то, что не может ему повредить,  -
то, что больше побуждает говорить, чем действовать. Он далеко не плут  и
не трус (как и ни один из этих молодых людей; никто из них  не  стал  бы
дорожить своей шкурой, но при условии, чтобы их не обманывали, как обма-
нули их старших братьев, этих несчастных, этих, по их выражению,  "дура-
ков"). Но Верон не хочет быть обманутым ни революцией, ни  реакцией.  Он
вполне согласен перевернуть общество вверх дном, если на это есть шансы;
если их нет, Верон расправится со смутьянами. Тем хуже для  них!  Побеж-
денных - ко всем чертям! Презрение к слабым - вот мораль Воронов.  Пусть
слабые не попадаются под ноги!
   Верон выжидает; он хочет посмотреть, удастся ли московским  великанам
пробить себе дорогу. А пока он с помощью Бушара прикладывает ухо к чреву
Революции в Париже. Ему не потребуется много времени - он быстро убедит-
ся, что плод мертв, ибо лишен самых важных органов. В бесформенной массе
этой революционной, или считающей себя революционной,  молодежи  нет  ни
одного человека, который был бы подготовлен к  революционному  действию.
Одни представляют себе действие просто, слишком просто: для них это зна-
чит колошматить. Колошматить не  глядя,  кого  попало.  Другим  действие
представляется в виде теоретических споров. Одному богу известно,  когда
они перестанут спорить; а впрочем, они, кажется, и не хотят этого.  Обя-
занность соблюдать чистоту доктрины избавляет самых фанатичных доктрине-
ров от необходимости действовать; действие всегда, в большей или меньшей
мере, - компромисс. Но и у тех и у других - и у людей действия и у  тео-
ретиков - одинаково грубое незнание  живой  действительности,  организма
современных гигантских государств, их  дыхательного  и  пищеварительного
аппарата, их повседневных экономических  нужд,  законов  жизни,  которым
подчинены брюхо и легкие этих Гаргантюа. Где и как могли бедные мальчики
- студенты, рабочие, участники войны - узнать все это? Верон хорошо зна-
ет брюхо: деньги, банки, дела, вечную  сутолоку  на  строительных  лесах
эксплуатации, чудовищную  машину,  которая  безостановочно  пережевывает
природу, превращая вещество природы в продукты питания,  в  испражнения,
снова в продукты питания... Он, со щучьей своей пастью, посматривает  на
этих простаков и слушает их. Кривая усмешка, жестокая жалость. И все-та-
ки он их не бросает. До  поры  до  времени!  При  благоприятных  обстоя-
тельствах его бесспорное превосходство во всех этих вопросах может  соз-
дать ему роль вожака... И к тому же он не уверен, что эти дураки  согла-
сятся тогда признать его превосходство. Там видно  будет!  Пока  что  он
глотает Маркса и называет Бушара мелким буржуа, потому что у Бушара  рот
набит Пру доном, а Прудон-мужлан! Бушар лишен чувства юмора;  сперва  он
задыхается от ярости, потом начинает орать, и, наконец,  они  на  потеху
галерке обрушиваются друг на друга, и оба вместе - на общество. Со  сто-
роны можно подумать, что они вообразили себя Дантоном  и  Робеспьером  в
Конвенте, торгуются из-за голов и каждый из них требует голову  другого.
Но Верон не так глуп. Надо быть Бушаром, чтобы все принимать всерьез.  И
чем больше Бушар говорит и беснуется, тем глубже  погружается  в  бездну
своей серьезности. Произнесенное слово нисколько не облегчает  его,  как
многих других, у которых огонь уходит вместе с дымом. Бушара слово  обя-
зывает. Для него оно крик, от которого напрягаются мускулы и  подымается
кулак, - как у всех первобытных существ. Верону  доставляет  дьявольское
удовольствие смотреть, как Бушар, разъярившись, натыкается на копье  пи-
кадора, и он подзадоривает Бушара; если ему заодно удастся свалить и са-
мого пикадора, этого жука, запутавшегося в своем панцире, будет еще луч-
ше. Прекрасное зрелище! Верон не прочь спуститься  на  арену  посмотреть
поближе. Его нельзя упрекнуть в трусости. Он с теми, кто в начале апреля
яростно агитирует за манифестацию в честь Жореса и сам участвует в ней.
   Бушар затащил Марка на собрание Общества студентов  социалистов-рево-
люционеров. Марк не сопротивлялся. Марк ходит на эти собрания нерегуляр-
но, больше из любопытства, чем из сочувствия (любознательность перешла у
него в страсть, которую он называет долгом). Он пытается читать  Маркса,
но читает плохо. Перелистывает. Его  недисциплинированный  индивидуализм
встает на дыбы перед неумолимой необходимостью исторического материализ-
ма. Тщетно пытается он, из аскетизма, укротить свое всепоглощающее  "я".
"Я" не подчиняется. На лугу марксизма "я" ко всему прикасается лишь кра-
ем своих пренебрежительных ноздрей. "Я" возмущается унизительным превос-
ходством "экономического" над "духовным".  А  ведь  Марку  следовало  бы
знать, - ему и его матери, - что это такое - столкнуться с  "экономичес-
ким" и как с ним приходится считаться. Но и он и его мать - из  тех  ро-
мантиков (как их лучше назвать:  старомодными?  вечными?),  для  которых
подлинный смысл жизни состоит в том, чтобы отстаивать  свою  независимую
душу от бессмысленного сцепления обстоятельств. Им неизвестно, удавалось
ли это гденибудь и кому-нибудь. Но они этого хотят. Они не были бы сами-
ми собой, если бы у них не было к этому воли. И даже если их воля побеж-
дена, - достаточно того, что она у них есть. Пусть Рок ее  истребляет  -
все же он должен с ней считаться: она - реальность,  которая  может  су-
ществовать столько же, сколько он сам... Не в таком  душевном  состоянии
Марк, чтобы читать книги, которые не отражают его желаний. Он смотрит на
них неприязненным взором. Он еще далек от той высокой степени  объектив-
ности, которая появляется у зрелых, закаленных бойцов, когда они сталки-
ваются с врагом. Он не выслушивает противника до  конца;  он  перебивает
его, говоря ему: "Нет!"
   Более того: он отказывается проследить не только мысль  чуждую,  хотя
это помогло бы ему лучше узнать, против чего же он борется, но и  всякую
мысль, усвоение которой требует от него известных усилий.  Он  не  может
ничего читать вдумчиво. Его внимание мгновенно утомляется. У него  лихо-
радка мысли. Он неспособен сосредоточиться ни на чем. Он начинает читать
двадцать книг сразу и не дочитывает ни одной.  С  первого  поворота  его
мысль устремляется по новому следу. Этих следов так много, и они так за-
путаны, что кто увидел; бы его ум обнаженным, тот бы увидел бешеную  со-
баку, которая кружит по лесу, раздирая на себе шкуру и  ударяясь  о  де-
ревья, пока не свалится и в глазах ее не запляшут кровавые искры. Он за-
видует возбужденному упорству Бушара и дисциплинированности Рюш, которая
ко всему равнодушна, у которой все ровно, все  разлиновано,  как  нотная
бумага; они делают то, что делают: пусть остальное ждет  своей  очереди!
Но он не хочет быть похожим на них. Бушар, который трудится на своей бо-
розде и обливается потом, внушает ему жалость. Насмешливая педантичность
Рюш его раздражает. Он не представляет себе ее в любви, но если она ког-
да-нибудь отдастся любви, то это произойдет в минуту, заранее намеченную
в ее расписании, и при этом она останется такой же равнодушной. Ему  хо-
чется выбросить ее из своей постели (ведь он, думая о ней и в думах сво-
их доходя до галлюцинаций, положил ее к себе в постель. Слава  богу,  ее
там нет). Но кровать пуста, а воображение полно. Если девушек нет в кро-
вати, ими заполнен мозг. Там у них начинается потасовка с мыслями. Марка
они приводят в ярость. Предоставленный во время войны своим  инстинктам,
он узнал женщину слишком рано и слишком грубо; ничто его не останавлива-
ло, - никакая сдержанность, никакие покровы; хрупкий и горячий,  он  был
брошен в схватку, как в чан с расплавленным  свинцом.  Он  вышел  оттуда
обожженный, израненный. Раны его не затягиваются. В  теле  торчит  копье
желания, от страха перед наслаждением  кружится  голова.  Его  натянутые
нервы стонут, как скрипка, при малейшем прикосновении. Своим рано  отто-
ченным умом, он отдает себе отчет в грозящей ему опасности, но ни с  кем
о ней не говорит. Он так одинок и так долго  был  одинок,  что  полагает
обязанностью настоящего мужчины молчать о грозящих ему опасностях и  за-
щищаться в одиночку. Вот почему, оставшись один " Париже, морально ничем
не сдерживаемый, он остерегается женщин, как огня. Он боится не  женщины
- самого себя. Он не знает, сумеет ли потом сохранить власть над  собой.
Нет, он слишком хорошо знает, что не сумеет. И, не испытывая ни малейшей
склонности к аскетизму, внутренне насмехаясь над ним,  он  себя  к  нему
принуждает, приневоливает. И скрывает. Никто об этом и  не  догадывается
(кроме глаз Рюш). И потом он горд и деспотичен, как большинство тех, кто
ревниво относится к своей независимости и кто вместе с тем не допускает,
чтобы окружающие зависели от их каприза. Марк хочет, чтобы  то,  что  он
любит, принадлежало ему одному. Он не так наивен, чтобы  не  знать,  что
никогда этого не будет. (Да и что бы он стал делать, если бы так  было?)
Он говорит: "Все или ничего! Ничего!.." Ничего - до следующего взрыва!
   Толстой утверждает, что плоть одолевает тех,  кто  слишком  сытно  ее
кормит. У Марка нашлось бы что возразить ему! Редки те дни, когда он ест
досыта. Однако на пустое брюхо огонь жжет еще сильней.
   Его скудные денежные средства таяли быстро, и к стыду своему, он  был
неспособен их пополнить. Он воображал, что сумеет выпутаться своими  си-
лами, что молодой человек, воздержанный,  энергичный,  неглупый,  всегда
заработает в Париже хоть немного на то, что ему  строго  необходимо.  Но
надо думать, это "немного" всетаки слишком много: Марк столько не  зара-
батывает. Впрочем, умеет ли он довольствоваться строго  необходимым?  Он
героически отказывает себе во всем - пять дней подряд, но на  шестой  он
устоять не в силах - кипятильник лопается: в какие-нибудь четверть  часа
он тратит то, что предназначалось на целую неделю. Слишком много соблаз-
нов для юноши! Он был бы уродом, если бы не знал искушений,  он  был  бы
сверхуродом, если бы иной раз не поддавался им. Марк, конечно, не урод и
не сверхурод! Он поддается. А потом неизбежно бывает удручен не  столько
своей слабостью, сколько нелепостью. Его всегда изумляла ненужность  то-
го, чего ему хотелось. Что нам остается, - будь то  живое  существо  или
вещь, - спустя мгновение после обладания? Ничего не  остается  в  руках!
Ничего не остается в сердце! Все ускользнуло!.. Тогда он  обрекает  себя
(очень плохое лекарство!)  на  новый  период  воздержания.  Конечно,  он
только лишний раз взорвется! Но если Марк умеет попусту тратить  деньги,
то у него нет никакого таланта зарабатывать их. У него не  хватает  гиб-
кости в позвоночнике, чтобы проложить себе дорогу к деньгам. Сын  Аннеты
не получил от природы этого дара. Он закоснел в устаревшем сознании  со-
циальной ценности интеллигента (пощечины, полученные от  жизни,  еще  не
успели сделать его более податливым). И ему казалось  недостойным  нару-
шать эту традицию. Он бесследно таскает свои дипломы и  ищет  применения
для своих маленьких знаний. Кому они нужны?
   Бушар сказал ему:
   - Поступай, как я! Возьми у Верона! Чего жалеть телячью шкуру?
   Но Марк слишком горд, чтобы поставить себя в такое  положение,  когда
вместе с подачкой пришлось бы терпеть проявления оскорбительного превос-
ходства, на которое стал бы претендовать кредитор.
   - Его превосходство? Я бы не советовал ему тыкать мне в нос свое пре-
восходство! Я ничем ему не обязан. Я у него просто беру! - рычит  Бушар,
и неизвестно, шутит он или нет.
   Марк сухо возражает, что вор, ворующий у вора, тоже вор. Бушар  отве-
чает, злобно вращая глазами:
   - Жизнь-воровство. Воруй или подыхай!..
   Да, жить - значит пережить тех, кто в вечной схватке оспаривает у вас
право дышать и занимать место на земле. Ни одно существо не живет иначе,
как за счет миллионов других, претендующих на  существование.  Марк  это
знает. Среди детей этих жестоких лет нет никого, кто бы этого  не  знал.
Но если все - кроме тех, на  ком  лежит  печать  смерти,  -  вступили  в
борьбу, то есть еще (слава богу!) и такие, которые в борьбе хотят сохра-
нить дух рыцарства. Если бы они услышали это слово, они бы запротестова-
ли: они побоялись бы показаться смешными. Но из моды вышли  одни  только
слова. Дух же при любой моде хранит нетленные доспехи своих великих доб-
лестей и своих великих пороков. Марк оставался бы Марком даже во времена
Меровингов, и он останется Марком до скончания века.
   Нет, не пойдет он просить - и даже требовать - денег у Верона,  кото-
рого он в глубине души презирает. Встречаясь с ним у Рюш, он даже не ре-
шается принимать от него билеты в театр, в концерт или на выставку,  ко-
торых у Верона всегда полны карманы и которые ничего ему не стоят. Между
тем иные программы подвергают "неприятие"  Марка  испытанию,  и  он  это
тщетно пытается скрыть, - Рюш все видит;  ее  забавляет  скрытая  борьба
между гордым и ревнивым чувством независимости и детской жаждой  развле-
чений: ей самой свойственны оба чувства, и от этого Марк  становится  ей
ближе. Однажды она доставляет себе материнское наслаждение (еще одно ус-
таревшее слово, и она бы его отвергла!):  увидев,  что  в  глазах  Марка
мелькнуло желание взять у Верона билет в концерт, - желание, которое  он
тут же с бешенством подавил, - она просит билет для себя. Когда  же  они
остаются одни, она якобы вспоминает, что не может воспользоваться  биле-
том, и отдает его Марку: от нее он может принять билет, у него нет осно-
ваний отказываться. И только в концерте у  Марка  возникает  подозрение:
действительно ли Рюш взяла билет для себя? Ведь Генриетту Рюш музыка ин-
тересует не больше, чем дождь, барабанящий в окна! Марк до того расстро-
ен, что все удовольствие от концерта для него отравлено. Другой  на  его
месте был бы благодарен Рюш, а он злится на себя за  то,  что  не  сумел
утаить от Рюш свое желание.
   Он начинает думать, что в конце концов, если уж нельзя  иначе,  менее
унизительно брать деньги у Сильвии, чем у других. Но после того, как  он
однажды отказался, не очень красив, о прийти к ней  просить.  И  хотя  в
кассе пусто со вчерашнего вечера, он держится твердо; сердце сжалось еще
больше, чем желудок. На его счастье, Сильвия в этот день проезжает  мимо
него в автомобиле, замечает его своим глазом сороки, сидящей на ветке, и
окликает... Он собирает все свои силы, чтобы удержаться и не вскочить  в
автомобиль... И все-таки вскакивает! Но по крайней  мере  он  испытывает
удовлетворение от того, что, сидя в автомобиле и слушая эту болтунью, он
снова обрел свой обычный снисходительный вид. А та,  рассказав  о  своих
делах, спрашивает, как идут дела у племянника...
   - Знаешь, у меня денег куры не клюют! Возьми! Мне их все равно девать
некуда...
   - А он отвечает непринужденным, немножко фатовским тоном:
   - Ах ты господи! Ну, если тебе так хочется! Я-то найду, куда  их  де-
вать.
   - Шалопай! - говорит она. - Ты бы лучше пришел ко мне,  развлекся  бы
немного.
   И она напихивает ему карманы. Он хочет ее поцеловать - она показывает
ему местечко на щеке, где не пострадает косметика.  Она  щиплет  его  за
мордочку, находит, что он бледен, немного  похудел,  но  красив,  взгляд
стал серьезней, интересней; он, видимо, не теряет времени с тех пор, как
пасется на свободе...
   - Обещай, что придешь! Ну, обещай! А он отвечает с дерзостью  Керуби-
но:
   - Обещаю! Ты заплатила вперед...
   Она отталкивает его мордочку, оставляя на ней  отпечатки  двух  своих
пальцев.
   - Голодранец! - говорит она, смеясь. - Нет, ты  приходи!  Увидишь:  я
никогда не плачу вперед...
   Он ждет, пока скроется автомобиль, и отправляется в ближайший  ресто-
ран съесть кусок мяса с кровью. Его деликатный  желудок  наверстывает  в
этот вечер два пропущенных обеда. И он думает о том,  что  Сильвия  была
нынче дьявольски хороша. Какой костер в глазах! И как от нее пахнет!  Он
слизывает запах со своих губ...
   Тем не менее он не торопится сдержать свое обещание. Он  притворяется
глухим, когда через две недели получает от тетки внезапное напоминание:
   "Проказник! А долг?"
   Ну нет! Если требовать таким способом, от него ничего  не  добьешься.
Но каждый день, в особенности когда он читает в прессе короля-парфюмера,
что красивая парфюмерша устроила в своих салонах  пышное  празднество  с
танцами, музыкой и самой модной пьесой для тузов финансового  и  полити-
ческого мира, их самок и сопровождающих их шутов из мира искусства и пе-
чати, он горит желанием пойти посмотреть. Чем он рискует?
   Он рискует многим, но только не признается  в  этом  себе.  Не  хочет
признаться. Он не может не чувствовать: ему  грозит  опасность.  Подобно
молодому Геркулесу, он стоит на распутье. И если сам Геркулес избрал до-
рогу прялки и подушки, то очень мало шансов, чтобы пропащее дитя  Парижа
стало на путь отречения, когда обольстительная Омфала постоянно зазывает
его. Марк мысленно измеряет наслаждения и трудности, крутые вершины,  на
которые надо будет взбираться, и уже с первых шагов чувствует себя таким
утомленным! Голова у него кружится, все тело ломит,  предательская  сла-
бость разливается в ногах. Как и у всех окружающих его молодых  людей  -
устремление вниз, в бездну забвения; забвение - самая  сильная  приманка
чувственности! Удрать от самого себя... Уклониться от  действия...  "Кто
меня заставляет? Жребий нашего бесчеловечного времени? А я  не  говорил,
что хочу жить именно теперь! Я отвергаю такой жребий! Я не могу...  Жре-
бий - это я сам. Я сам себе приказываю преодолевать крутизну... Но какие
у меня шансы достигнуть вершины? И что я там найду, когда доберусь,  из-
нуренный, измученный, утративший свою сущность? Да и  найду  ли  что-ни-
будь? А если по ту сторону перевала - небытие?"
   Всюду небытие и смерть. Война, которую считают конченной (а  она  еще
продолжается), опоясала пространство зоной удушливых газов. Она  завола-
кивает горизонт. Она - реальность, единственная реальность" которая  по-
велевает всеми этими молодыми людьми. Все идеологии, которые ее отверга-
ют или, не смея отвергать, пытаются возвеличить, все эти идеологии - по-
таскухи, которых надо бить по щекам. Я им морду набью! Вот она -  война!
Она держит меня когтями за горло, я слышу ее зловонное дыхание.  Если  я
хочу жить, мне надо освободиться и бежать или прорваться.  Прорваться  -
значит узнать, что находится по ту сторону...  Узнать,  суметь!  Удастся
ли?.. А бегство-это тоже способ узнать, но только более низкий:  узнать,
что битва проиграна! Спасайся, кто может! Но такие, как Марк Ривьер, мо-
гут опасаться, только прорываясь  сквозь  неприятельские  ряды.  Удирать
вперед! Он все время повторяет это,  чтобы  убедить  самого  себя...  Но
убежден ли он? Вокруг него полный развал, и молодежь и  старики  удирают
во все лопатки!
   Все нашли выход и ринулись к нему: дансинги, спорт, путешествия,  ку-
рильни, самки, - наслаждения, игра, забвение - бегство, бегство...
   Было двадцать способов бежать. Но ни  у  кого  не  хватало  честности
признать, что любой  из  этих  способов  -  бегство.  Нужно  быть  очень
сильным, чтобы презирать себя и все же сохранить волю к жизни!  Наиболее
изысканные, в том числе Адольф Шевалье, предлагали уход в искусство и  в
природу... Первая эклога (и вторая также). Ах, какой  прекрасный  пример
этот нежный послевоенный Вергилий, побежденный, как  и  они,  застольный
певец новых богачей, подписывающих проскрипции!.. (О, ирония! И расслаб-
ленной руке этой тени доверился суровый Дайте!) Мантуанец еще мог  возг-
лашать: "Deus nobis haec otia..." [98]. Но молодым Титирам  и  Коридонам
сегодняшнего дня никакой Deus не явился. Им потребовалась бы сильная до-
за самообмана, чтобы сообразить, будто грядущее потрясение старого  мира
пощадит тех, кто, закутавшись с головой в одеяло, старается ни о чем  не
думать; тех, кто, подобно курице перед меловой чертой, застыл за игорным
столом искусства, где роль крупье исполняет изнеженный  эстетизм  с  его
белыми, но грязными руками, которые всегда остерегались деятельности. Не
будет пощады и тем, кто надеется, что от натиска бури их защитит  старый
очаг, древний кров, традиции, вековой домашний деревенский уклад  жизни,
охранявший их отцов! Как будто хоть одна стена сможет устоять перед гря-
дущими бурями! Горе играющим на флейте, если  они  уйдут  с  поля  битвы
раньше, чем решился ее исход! Каков бы ни был исход, победитель  растоп-
чет их. И песни их развеются вместе с пылью... Но, быть может, они втай-
не надеются, что еще успеют поиграть в песочек, прежде чем их смоет  По-
топ? С них довольно и четверти дня, который им остался.  Они  обманывают
свою жизнь надеждами на ее долговечность.
   Хоть бы уж у них хватило откровенного цинизма признать: "Завтра я бу-
ду мертв. Завтра меня не будет. У меня есть только сегодняшний день. И я
ем". Но они изо всех сил стараются найти себе то или  иное  (безразлично
какое!) идеологическое оправдание... Почему они себя обманывают?  А  вот
почему: когда интеллигенты от  чего-нибудь  отрекаются,  они  испытывают
потребность прикрыть свое отречение всякими доводами.  Более  того,  они
ищут всяких доводов, чтобы восхвалить отречение. Без доводов они не  мо-
гут шагу ступить.  Их  инстинкт  разучился  действовать  самостоятельно.
Пусть это будут трусы или храбрецы, им всегда нужно  какоенибудь  "поче-
му". А если пожелать, то всегда найдешь. В 1919 году  беглецы  не  знали
недостатка в глубоких и мудрых доводах, чтобы дать стрекача!
   Марк презирает тех, кто бежит. Он презирает их с яростью, которая за-
щищает его самого от искушения бежать. И так как он заранее  дрожит  при
мысли, что не сможет устоять, он уже готовит себе некую видимость оправ-
дания, он приберегает свою непреклонность только для осуждения тех  бег-
лецов, которые лгут, которые стараются прикрыть  свое  дезертирство  ка-
ким-нибудь флером. Закон правдивости клана семерки:  "Будь  кем  хочешь!
Делай что хочешь! Если хочешь, беги! Но скажи: "Я бегу!"
   Они этого не говорили. Даже семеро начинали  вилять.  Адольф  Шевалье
первый стал ore rotundo [99]  уверять,  что  надо  "приспосабливаться  к
действительности": он собирался уехать к себе в имение.  "Устраивайтесь,
как умеете! Я устраиваюсь!  Я  -  реалист..."  (Слово  это  пользовалось
большим успехом в те времена. Оно позволяло обделывать  дела  и  утверж-
дать, что это вливает в вены страны свежую, здоровую, мужественную кровь
политического прагматизма, который сможет оказать противодействие пусто-
порожней идеологии предыдущих поколений... Однако идеология этих поколе-
ний никогда не мешала ловкачам набивать себе мошну!..)
   Верон и Бушар разоблачали добродетельную георгину Шевалье и уничтожа-
ли ее своим сарказмом. Но они и сами плутовали. Все их трескучие речи  о
Революции были игрой, которая избавляла их от необходимости действовать.
Когда они испепеляли общество, часами вопя в своем  товарищеском  кругу,
когда они набрасывали план какой-нибудь мощной  манифестации,  это  была
игра в оловянных солдатиков.
   Единственно, кто правильно оценивал положение и не старался его  при-
украсить, это тот, от кого Марк меньше всего ждал искренности: Сент-Люс.
Он готовился к консульской карьере и учился в двух школах:  Политических
наук и Восточных языков. Но он не собирался себя связывать. Он не  скры-
вал, что его цель - бегство. Только вместо того чтобы искать  выход  вне
машины, ремни и шестерни которой все равно скоро вас захватят,  Сент-Люс
намеревался найти его внутри. Устроиться в самом центре урагана и оттуда
смотреть, познавать, действовать и наслаждаться, ничем себя не связывая.
Оставаться свободным, ясно все видеть и не Отдавать себя в рабство,  ко-
торое стало всеобщим; цинично эксплуатировать интересы  хозяев  жизни  и
играть на них, но без честолюбия и без корысти; ловить мгновение, но  не
позволять ему уловить тебя; всегда быть готовым расстаться и с ним  и  с
жизнью, ибо такие люди чувствуют себя отрешенными от всего и даже от са-
мих себя. Мотыльки-однодневки, кружившиеся в вихре мгновения!..
   Сент-Люс не считал нужным объясняться с товарищами, и те подтрунивали
над ним. Верон говорил ему добродушно и грубо:
   - Ты продаешься?
   А Бушар - обращаясь к Верону:
   - Девка верна своей природе.
   Богач Адольф презрительно молчал. Он не  представлял  себе,  как  это
можно поступиться своей свободой ради государства. Марк тоже молчал,  но
его молчание не было оскорбительным: он отчасти угадывал побуждения тон-
кого, гибкого, как кошка, юноши, который не давал себе труда защищаться.
Зачем? Но, сознавая, что Марк испытывает к нему  влечение  (смешанное  с
отвращением), Люс указывал ему на трех авгуров и говорил со своей  милой
улыбкой, от которой у него появлялись ямочки на щеках:
   - Кто из нас изменит первый?
   И, мягким движением положив свою руку на руку Марка, тут же добавлял:
   - А последним будешь ты.
   Марк, ворча, отдергивал руку. Эта похвала оскорбляла его. Глаза  Люса
смотрели на него ласково. Люс знал, что  Марк  тоже  его  презирает,  но
презрение Марка его не обижало: в нем не чувствовалось  оскорбления.  Из
всех товарищей Марк был единственный, за кем Люс готов был признать пра-
во оскорблять его: Люс считал, что один только Марк честен  и  останется
честным до конца. Пожалуй, еще Бушар! Но грубая откровенность Бушара  не
привлекала Люса. Юноша-аристократ мог считать "равным" себе только чело-
века с таким же ясным и тонким умом, как у  него,  человека,  в  котором
бьется живая мысль. Это неважно, что Марк был его  противоположностью  и
относился к нему неприязненно. Каждый из них был ровня другому. Марк то-
же чувствовал это. Его злило, что Сент-Люс ему ближе всех, что среди его
товарищей это единственный близкий ему человек. И он позволял Люсу брать
его под руку и поверять ему то, чего Люс не говорил  никому:  весь  свой
юношеский и беспощадный макиавеллизм, основанный на небогатом, но не  по
летам остром и разочаровывающем жизненном опыте. И это не возмущало Мар-
ка. Он слишком давно и слишком хорошо знал эти искусительные  инстинкты.
Кровь Аннеты смешалась в нем с кровью Бриссо. Разве это несправедливо  -
презирая людей, использовать их самих и их глупых идолов? Бриссо  всегда
мастерски играл в эту игру; это  такие  тонкие  мастера,  что,  кажется,
вот-вот их самих обыграют! Но нет, в том-то и дело,  что  они  ничем  не
рискуют! Легионы Бриссо умеют вовремя уйти из игры, отдернуть руки, свои
бесчисленные руки... О, Марк хорошо знает этих Бриссо! Они у него в кро-
ви. Его часто охватывало страстное желание разыграть  этого  Вольпоне...
Но он бы плохо сыграл. Он всегда впадает в крайности, он не совладал  бы
с настойчивой потребностью выказать им свое презрение в разгаре игры  и,
растоптав других, стал бы топтать себя... Сент-Люс - тот наделен  разум-
ной дозой презрения, веселого, любезного, человечного, -  такого,  какое
нравится людям (а ведь презрение им действительно нравится, если  только
оно преподносится в пристойном виде и в умеренной дозе).
   Страшнее всего то, что в силу противоречия, которого  Марк  сам  себе
объяснить не может, он в глубине души приходит в  бешенство  при  мысли,
что кого-то надо спасать. Он не хочет признаться в этом,  и,  когда  Люс
ему об этом говорит, он раздражается. Но когда Люс насмешливо  и  учтиво
прибавляет: "Нет? Ну, тебе лучше знать. Если ты говоришь "нет", мы  тоже
скажем "нет", - Марк по своей правдивости  говорит  "да"...  Как  глупо!
Спасать, спасать других, когда так трудно спасти  себя  и  когда  другие
вовсе не хотят, чтобы их спасали! Марк знает это не хуже Люса. Но он ни-
чего с собой поделать не может: такой уж он человек. Сказываются  проти-
воречивые силы его натуры. Быть может, в той силе, которую он  унаследо-
вал от матери, и есть что-то неправильное, но мать передала ему ее вмес-
те со своей кровью. И пусть он будет откровенным: этой силой он дорожит.
Ему неловко выставлять ее на посмешище, в тайниках души он гордится  ею.
Эту неправильность он ставил выше иных истин,  которые  ее  опровергали.
Она придает ему вкус к жизни. Она позволяет ему  держать  голову  высоко
над пенящейся поверхностью. Без нее у него не было бы ничего, кроме  се-
бя, себя одного, интереса к себе одному... Конечно, была бы жажда позна-
ния, жажда видеть, брать, быть, но для себя одного... Один!  Это  страш-
но!.. Нужно быть покрепче, чем этот двадцатилетний  мальчик,  чтобы  без
содрогания нести бремя своего одиночества. Люс несет, потому что не  ду-
мает об этом, он запрещает себе думать,  он  не  останавливается,  чтобы
заглянуть вглубь; он бежит, он скользит по поверхности...
   Марк не может бежать - ни от радостей, ни от печалей.  Дно  выступает
из морской глубины, как вулканические островки, выбрасываемые  подземным
огнем и затем рушащиеся в вечную зыбкую бездну. Марк раскинул лагерь  на
минированном поле. Вот почему он ищет вокруг себя глаза, руку, руку  че-
ловека, за которую можно было бы ухватиться...  Чтобы  она  спасла  его?
Нет, он отлично знает, что ему нечего ждать от людей...
   Чтобы спасти их самих? Даже когда знаешь, что это  иллюзия,  мысль  о
том, что на тебе лежит забота о чужих душах, заполняет наше одиночество,
она придает натурам великодушным удесятеренную энергию.
   - Играй свою роль! - снисходительно говорит ему Люс. - Я  буду  твоей
публикой.
   - Такая публика, как ты, провалит пьесу, - с горечью замечает Марк.
   - Однако публика тебе нужна.
   - Я сам буду публикой. Я буду и публикой,  и  актером,  и  пьесой.  Я
знаю, я знаю, что я - только мечтатель!
   - Знать - это уже кое-что! - соглашается Люс, обмениваясь с ним пони-
мающим взглядом. - Этого никогда не поймут наши приятели.
   Тем не менее все решили принять участие в манифестации, которая  сос-
тоялась в первое апрельское воскресенье.
   В те дни умы охватило возбуждение. В марте произошло  преступное  оп-
равдание убийцы Жореса - второе убийство. Молодые  люди  восприняли  это
как пощечину. Вместе с соками весны к сердцу Парижа подступали соки гне-
ва. Даже наиболее спокойные из студентов, христианские агнцы, блея, при-
зывали доброго пастыря Революции. Даже буколические пастушки  наигрывали
на своих свирелях  боевые  ритурнели:  "Скорей  ряды  сомкните!.."  Даже
Адольф Шевалье, который не мыслил для себя действия (а злые языки уверя-
ли, что страсть тоже ему недоступна), иначе как с пером в руке,  придви-
нув к себе чернильницу, и тот решил смешаться с толпой, от соприкоснове-
ния с которой страдала его утонченность. Не следовало давать  повод  ду-
мать, что ты уклоняешься в первый же раз, когда  другие  действуют  (или
притворяются, что действуют) и когда это может быть опасным.
   Итак, шестеро из семерки (одна только равнодушная  Рюш,  все  знавшая
заранее, осталась дома) встретились на авеню Анри  Мартен,  где  ликовал
народ. Странное чествование памяти великого борца, побежденного не  раз,
а двадцать миллионов раз, побежденного в лице миллионов,  которых  убила
война, подло, как и он, пораженных врагами и подло преданных друзьями!..
Перед бюстом Жореса стоял в нерешимости Анатоль Франс.  Ведомый  безоши-
бочным инстинктом, Шевалье, об руку с Бэт, пробрался поближе  к  старцу,
присутствие которого на этой погребальной ярмарке помогало  ему  сообра-
жать и мыслить. И старец очень обрадовался, когда среди этой волнующейся
массы случайных людей, лица и крики которых были ему чужды и  непонятны,
заметил розовую, сияющую Бэт, на чьем ротике он мог  остановить  взгляд.
Он видел ее такой, какой она была, - свежей и нежной, глупенькой беспре-
дельно и действующей успокоительно. А в самых  возбужденных  группах,  в
первом ряду, Верон держал на поводке лающего Бушара  и  выжидал  минуту,
когда можно будет его опустить... В нескольких шагах Сент-Люс и Марк об-
менивались насмешливыми замечаниями, не пропуская ни одной  подробности.
Сам того не подозревая, Марк был для Люса частью этой картины: его подх-
ватывал каждый новый взрыв возбуждения, который потрясал толпу.  Он  мог
сколько угодно смеяться над толпой, смеяться горьким смехом, но он нахо-
дился в ее русле, ее содрогания проходили через него. Сент-Люс  подмечал
на лице своего приятеля судорожные сокращения мускулов,  вспышки  гнева,
злобные складки у ноздрей, он видел стиснутые челюсти и под  подбородком
поток накопившейся ярости, который Марк проглатывал  вместе  со  слюной.
Люс по-братски насторожился, чтобы удержать Марка от какой-нибудь  неос-
торожности; он умело ослаблял давление сжатых паров, открывая клапан  то
взрывом хохота, то неожиданной остротой. Он отмечал про  себя,  что  это
лицо - океанографическая карта подводных течений, проходивших  в  толпе.
На нем можно прочитать бурю за несколько секунд до того, как она  разра-
зится...
   И вдруг Сент-Люс прочел на нем надвигающийся ураган. Не успел он  ог-
лянуться, как затрещали  револьверные  выстрелы.  Полиция  бросилась  на
анархистов. Те, развернув черное знамя, ринулись на агентов Гишара,  из-
бивая их палками и забрасывая кусками чугунной решетки, Сент-Люса и Мар-
ка унесло течением; в один миг они оказались в самом центре свалки. Тес-
нимые все дальше и дальше, они прорвали полицейское заграждение и выбра-
лись на волю. На бегу они видели сверкающие ножи и  окровавленные  лица.
Впереди них Бушар бил какого-то полицейского Голиафа  головой  в  живот.
Спустившись по Елисейским полям,  сильно  поредевшая  толпа  построилась
снова. Но Шевалье здесь не было... Только его и видели! Он сумел  весьма
кстати взгромоздиться вместе со своей спутницей на насест Анатоля  Фран-
са, чтобы разыгрывать при нем роль телохранителя. В  нижней  части  Ели-
сейских полей манифестантов ждали новые бои, однако тут уже трудно  было
противостоять возросшим силам неприятеля. Толпа  вынуждена  была  рассе-
яться. Но окольными путями она стала пробираться к центру Парижа,  чтобы
потом появиться снова на площади Оперы. Марк видел,  как,  проходя  мимо
канализационного люка, Верон бросил туда  револьвер;  перехватив  взгляд
Марка, Верон сказал ему со смехом:
   - Он имеет право на отдых. Он поработал.
   А Бушар не пожелал расстаться с длинным ножом, торчавшим  у  него  из
кармана; он держал его на виду только ради бравады - он вполне мог обой-
тись своими тяжелыми кулаками. Сент-Люс не выпускал руки Марка,  но  тот
был слишком занят, чтобы ощущать эту ненавистную опеку; он был бледен  и
возбужден, громко говорил и не замечал, что благоразумный рулевой  пово-
рачивает ладью и ведет ее по газонам авеню к какому-то выходу. Он забав-
лялся, как ребенок, чувствуя под ногами запретную траву, и ему  хотелось
остановиться, чтобы сорвать ветку цветущего каштана. Но полиция  предус-
мотрела обходное движение манифестантов и приняла меры к тому, чтобы ус-
корить их беспорядочное бегство. Общее чувство достоинства  должно  было
поневоле отступить перед заботой каждого о собственном спасении;  прихо-
дилось удирать во все лопатки. Около церкви Мадлен, в конце узкой улицы,
четыре приятеля, сопровождаемые немногими уцелевшими ran nantes [100] из
колонны, наткнулись на отряд полицейских в штатском, и те с  яростью  на
них накинулись. Схватка была короткая, но ожесточенная.  Марк  не  успел
оглянуться, как Бушар уже бросился на кучку  полицейских  и  катался  по
земле, придавив одного из них. Но другой придавил его и стал бить  нога-
ми. Обширная грудная клетка Верона гудела, как барабан, под  сыпавшимися
на него ударами... Кто-то потянул Марка за рукав, да так резко,  что  он
зашатался и чуть не упал. Он увидел, как сталь - эфес шашки -  сверкнула
перед самым его лицом и оцарапала его, и вместе  с  Сент-Люсом,  который
все не отпускал его от себя и только что отвел от него смертельный удар,
они оказались отброшенными на несколько шагов. Спасаясь от  погони,  они
пустились бежать по лабиринту улиц, которые паутиной  опутывают  Большие
бульвары. Витрины магазинов поспешно закрывались. Марк не видел  ничего,
кровь текла у него по бровям, в голове гудело. Он слышал, как позади них
вопила погоня. Он доверился Сент-Люсу, и тот вел его  не  раздумывая,  -
видимо, он знал куда. Они сделали один или два крюка, а  затем  на  углу
Люс осторожно постучал в закрытые ставни мастерской дамских шляп.
   - Ани!.. - позвал он.
   Тотчас поднялся железный ставень и приоткрылся низ двери;  надо  было
пригнуться, чтобы пройти; Люс протолкнул Марка и на четвереньках  пролез
сам. Женские руки схватили обоих за уши и втащили внутрь помещения.  Же-
лезный ставень опустился. Кругом было темно, они стояли на  коленях.  За
дверью орал полицейский и барабанил в ставни, Марк,  пытаясь  подняться,
услышал возле своей щеки смеющийся шепот: "Те! - и руки его, ища  опоры,
схватили две круглые ляжки, у коленного сгиба. Все  застыли  и  онемели,
только девушки давились хохотом. Властный свисток отозвал человека,  ко-
торый колотил в дверь; он ругался,  но  ему  пришлось  присоединиться  к
главным силам: сражение продолжало греметь, у  полицейских  были  заботы
поважней. Тишина вернулась на улицу. Лихорадивший мозг Марка стал  успо-
каиваться, и он заметил, что все еще стоит в темноте  на  коленях  перед
девушкой, тоже стоявшей на коленях. Ее  теплый  рот,  пахнувший  амброй,
вдруг без стеснения прильнул к его губам. "Здравствуйте!" - сказала она.
"Добрый вечер! - ответил он. Девушка рассмеялась: "А  не  посмотреть  ли
нам теперь друг на друга?"
   Они встали и зажгли свет, - не электричество, а свечу, - ее  длинное,
коптящее пламя прикрывала ладонь. Представились. Их было  две  сестры  -
Жинетта и Мелани, - семнадцати и двадцати лет. Старшая - брюнетка, млад-
шая - рыжая с молочно-белой кожей; обе,  конечно,  накрашены;  маленькие
смеющиеся складочки в уголках живых, слегка выпученных  глаз;  вытянутые
вперед мордочки хищных зверьков. Мелани была любовницей  Сент-Люса.  Жи-
нетта, вероятно, тоже. Все хорошее,  как  и  все  плохое,  здесь  делили
по-семейному. Было много смеха и болтовни. Обе рассказывали одно и то же
- и обе одновременно, или повторяли одно и то же, одна за другой, в  од-
них и тех же выражениях, и еще веселее - смеялись, как будто от повторе-
ния рассказ становился забавнее. Они хлопали в ладоши, страшно довольные
всем случившимся. И какое счастье, что они стояли на скамеечке и смотре-
ли в щелку, когда Люс, спасаясь от преследования,  постучал  в  ставень!
Чтобы придать своей радости немного остроты, они убеждали себя, что "по-
лицейские собаки" вернутся и сделают обыск.
   - Пока нас не поволокли на эшафот, выпьем в последний раз!  -  сказал
Сент-Люс.
   И запел:
   Нет жребия прекрасней, чем смерть за Мелачи...
   А Жинетта, которая была бы не прочь, чтобы и за нее тоже  умирали,  с
любопытством разглядывала Марка, но тот досадливо отворачивался. На ско-
рую руку, в полутьме, поели. И Марк до того  смягчился,  что  под  конец
позволил кормить себя с рук и даже облизал палец Жинетты,  измазанный  в
шоколаде. Но Жинетта вскрикнула: собачонка укусила ее! Марку стало стыд-
но, он извинился, встал и сказал, что пойдет домой. Но все запротестова-
ли. На улице еще неспокойно, выходить  опасно.  Жинетта  выскользнула  в
приотворенную дверь и отправилась на разведку. Возвратившись, она начала
уверять, что полиция заняла все выходы из квартала. Марк не был убежден,
что она говорит правду, - он упорно хотел уйти. Но его не пускали. Цара-
пина на щеке выдавала его с первого взгляда. Жинетта заметила, что у не-
го на плече порван пиджак. Она заставила его снять пиджак и дать ей  за-
шить. Когда он раздевался, все увидели сквозь дыры его  разорванной  со-
рочки, что плечо у него синезелено-багрового цвета, - оказалось, что его
сильно ушибли. Почему же он молчал? Для Жинетты и  Мелани  представилась
возможность показать, что они умеют ухаживать за ранеными. Они были  до-
вольны.
   О том, чтобы уйти сегодня, не могло быть и речи.
   Занялись размещением на ночлег. За магазином была комнатка без  окон,
величиной в два стенных шкафа. Там стояла кушетка, с нее сняли  тюфяк  и
постелили на полу - стало две... На войне как на войне!..
   - А теперь выбирай себе любую!..
   Марк ужасно стеснялся, все его раздражало, все ему было противно,  он
только и думал, как бы улизнуть. Но улизнуть было невозможно. Обе хозяй-
ки предлагали себя совершенно просто и откровенно. Что  может  быть  ес-
тественнее? Не мог же он обидеть этих славных девушек и разыграть Иосифа
Прекрасного (эта роль была не в его духе)! Убедить их немыслимо. Люс уже
сделал выбор; видя смущение Марка, он, как добрый товарищ, предложил:
   - Хочешь, поменяемся? Марку хотелось дать - ему  оплеуху.  Сгорая  от
стыда и бешенства, он помогал  Жинетте  переворачивать  тюфяк.  Девчонка
шепнула ему на ухо:
   - Ладно! Если вы не хотите, мы только сделаем вид - будем спать  каж-
дый на своем краю.
   Он был тронут. Потушили свет. "Спать каждый на  своем  краю  -  легко
сказать! Лечь можно только на кушетке или на полу. И  достаточно  протя-
нуть руку, чтобы наткнуться на другое ложе, где двое других, не отклады-
вая, приступили к делу. Жинетта робко извинялась:
   - Я некрасивая.
   - Нет! - решительно возразил он.
   Нет, правда, дело было не в этом. Она старалась понять. Она предполо-
жила, что он любит другую и хочет остаться верным. Он не стал  ее  разу-
беждать. Она нашла, что это прелестно, - она не привыкла к  такой  щепе-
тильности. Она болтала, лежа на подушке, ребячливая,  трогательная,  по-
рочная, все еще чистая. Марк поневоле касался ртом этих болтливых губок,
все время находившихся в движении, и вдыхал их  сладковато-горький  мин-
дальный запах. Малейшее его движение разнуздывало  духов  земли.  Он  не
смел пошевельнуться. И, разумеется, именно в тот момент, когда он  реши-
тельно сказал себе: "Нет! - духи сказали "Да!" Потом он негодовал и стал
противен самому себе. А она, восхищенная, все еще уверенная, что он  ду-
мает о своей обманутой возлюбленной, старалась утешить его. "Она  ничего
не узнает", - твердила Жинетта. Но ему стало  невмочь.  Он  задыхался  в
этой конуре. Жинетта покорно встала, чтобы потихоньку  приоткрыть  дверь
магазина, пока те спали. Ползком выбираясь на улицу, он поцеловал ее ко-
лени.
   Марка охватил холод апрельской ночи, лицо его  было  мокро  от  пота,
смятенный мозг пылал. Марк чувствовал, что не в силах бороться с  разбу-
женной и зовущей плотью. Перед его умственным взором разматывалось,  как
кинолента, вчерашние события:  утренняя  манифестация,  натиск  полиции,
бегство, преследование.
   Потом, на другой день, он почувствовал  к  этой  провалившейся  затее
только омерзение... Глупая политическая манифестация, без плана, без ру-
ководства и без какой-либо последовательности, вылилась  в  грубый  бунт
животного, неспособного вырваться из оглоблей. Она не дала  никаких  ре-
зультатов, если не считать синяков. Животному перешибли хребет, остается
позвать живодера!..
   Бушар исчез. Беспокоился о нем только Марк.
   Других он нисколько не интересовал. Все ходили  угрюмые,  взбешенные;
каждый думал о том, как бы взвалить всю ответственность на других. Бушар
появился дня через три, через четыре с распухшим лицом и  серьезно  пов-
режденным глазом. В полиции его жестоко избили, бросили в дом  предвари-
тельного заключения, а затем, сняв допрос, временно выпустили на  свобо-
ду; дело было передано в исправительный суд, Ему грозило  несколько  лет
тюрьмы за незаконное ношение оружия, нанесение побоев  полицейским,  ос-
корбление власти, связь с анархистами и подстрекательство  к  совершению
преступлений. Отныне возможность стать преподавателем была для него зак-
рыта: его внесли в черные списки университета. Наиболее осторожные това-
рищи сторонились его. А ему так хотелось снова взяться за  подготовку  к
экзаменам - к провалу!
   А Верону было на все наплевать! Его в полиции даже не избили. Товари-
щи спрашивали, как это могло случиться. Он, смеясь, хвастал, что  подма-
зал ослам-полицейским копыта: в комиссариате упоминание о его банке  ох-
раняло лучше, чем если бы он предъявил депутатский мандат.
   - А Бушар, дурак, попался! Сам виноват. Попадаться никогда не  следу-
ет. Так ему и надо! Знай, чем рискуешь!..
   - А ты-то чем рискуешь? - строго спрашивает его Марк.
   Верон смеется ему в лицо и бросает, как бы кичась своим цинизмом:
   - Твоей шкурой! Когда тебе будет угодно!  Однако,  почувствовав,  что
позволил себе лишнее, добродушно прибавляет:
   - В конце концов ему только оказали услугу, вышвырнув из  университе-
та. Кто не трус и хочет нажить деньгу, тому стоит только нагнуться и по-
добрать.
   - Нужно иметь гибкую спину, - сухо отвечает Марк.
   - А у кого она негибкая, того жизнь дубиной научит нагибаться, -  го-
ворит Верон.
   Они поворачиваются друг к другу спиной. "Прощай!"
   Никто больше не видел Адольфа Шевалье. Но уж  за  этого  беспокоиться
нечего. Он уехал к себе в имение. Он читает Монтеня. Чего еще можно тре-
бовать от него? Глаза открыты. Рот закрыт. Ум свободен - и никакого рис-
ка. И зад в тепле... Этого чиновника никто в измене не обвинит! Пусть уж
другие низводят свой свободный дух до какой-нибудь деятельности!
   Зверинец Рюш опустел. Когда Марк приходит, они сидят вдвоем,  и  Марк
не знает, о чем с ней говорить. Положив локти на стол и подперев  подбо-
родок руками, она странно улыбается и буравит его  взглядом,  -  похоже,
что ждет... Чего? Его это раздражает. Но чем он  становится  резче,  тем
острей делается ее улыбка; ему не удается смягчить напряжение этих стро-
гих маленьких зрачков, которые обшаривают его владения. Она приводит его
в замешательство. Что-то в ней переменилось или меняется. Но она не  так
уж его интересует, он не станет тратить время на то, чтобы разбираться в
ней. И ему не нравится, что она позволяет себе разбираться в  нем.  Ведь
он волен сколько угодно убеждать себя: "Она ничего обо мне знать не  мо-
жет. Моя дверь для нее закрыта", - все-таки он не  уверен,  что  она  не
подсматривает в замочную скважину. Наконец он обрывает сам себя на поло-
вине фразы, встает, бросает на нее сердитый взгляд и,  не  попрощавшись,
уходит... Рюш не двигается с места. На улице Марк говорит себе, что если
бы он вернулся и открыл дверь, - все равно когда: сегодня, ночью,  через
неделю, - его глаза встретили бы по ту сторону стола буравчики ее  зрач-
ков из-под полуопущенных век, насмешливый клюв и струйку  голубого  дыма
от сигареты, которая сгорает между ее длинными пальцами. Он  топает  но-
гой. Он клянется, что не так-то скоро она снова увидит его у  себя.  Но,
как у раззадоренного ребенка, у него вдруг  является  страстное  желание
раскрыть ее, эту нахалку, раскрыть ее наглый взгляд, как раскрывают  но-
жом раковину, и посмотреть, что у нее там, внутри...
   Еще более одинокий, чем прежде, с пожаром  в  крови,  который  зажгла
горьковато-сладкая кожа той, ночной, девушки, Марк провел несколько дней
в состоянии физической и моральной подавленности. Он точно сбился с  до-
роги. Он пытался уйти с головой в работу - так бросаются в  воду,  -  но
вода выбрасывала этот обломок. Нет больше сил! Нет больше влечения к че-
му бы то ни было! Делать что-нибудь? Думать?  Зачем?  И  беспрерывно,  с
каждым часом, этот провал воли все расширяется и всасывает его, как вса-
сывают леденец...
   В него точно впились чьи-то толстые жадные губы. Все естество его вы-
текало, уходила вся его энергия. Наклонная плоскость, на которой  нельзя
удержаться... Бегство, бегство!.. Нет!  Он  впивается  ногтями...  "Если
упаду, то больше не подымусь!.." Внизу поток. Напрасно он закрывает пла-
за, - он слышит гул потока, а под ногтями у него скрипит осыпающийся пе-
сок, обнажается камень... Он цепляется, но за него-то никто не  цепляет-
ся.
   И вот однажды вечером входит Сильвия и, чуть топнув ножкой, сбрасыва-
ет и камень и повисшего на нем паука...
   - Идем! Живо! Я тебя забираю!.. Довольно тебе попусту время терять!..
И не смей говорить мне, что ты работаешь!.. Ты лодырничаешь, да,  лодыр-
ничаешь, я тебя поймала... Так вот: будешь лодырничать у меня! И хоть не
даром. Все самые дорогие, новейшие виды скуки, все четыре искусства  (да
нет, не четыре, их по меньшей мере двадцать четыре!), - я ими торгую!  А
художники?.. Захочешь в театр (Tutte buria! [101]), я тебе дам  ключ  от
кулис. Самые лучшие комедианты и самые худшие - не те, что на сцене. Ес-
ли тебе захочется когда-нибудь сыграть свою  роль  в  фарсе,  -  смотри,
смотри, смотри, смотри! Кто глядит, тот и царит.
   Она увезла его к себе, в особняк на проезде Антен, - в свой маленький
Лувр, где восседал на троне король Кокий. Вопреки салическому закону ко-
ролевы не раз держали в руках скипетр Франции. Сильвия держала  скипетр,
оставив своему Кокию прялку, и тот, окруженный царедворцами, покоился на
ложе своей эпохи. Его окружали женщины и интриганы; люди искусства лебе-
зили перед ним, издевались над ним и брали у него деньги, а он  полагал,
что снабжает их идеями, художественным вкусом и чувством красоты. Он да-
вал советы художникам, которые развертывали перед ним свои полотна,  по-
лосатые, как зебры, и геометрические теоремы. Его можно было  застать  в
саду погруженным в созерцание негритянских идолов. Он умел находить  еще
не созревших, но уже попорченных красавиц, перезрелые  таланты,  всевоз-
можных неудачников, индусских танцоров, ясновидящих с Менильмонтана  или
"свами" из Монтобана. Он был слащав  и  маслянист,  как  его  помада,  и
по-лакейски фамильярен с клиентурой - с важными дамами, которые не  пла-
тили, и двумя-тремя коронованными и низложенными особами, которые, буду-
чи поставлены в необходимость выбрать между головой и  головным  убором,
предпочли сохранить головы. Он совался и в политику. Поощряемый льстеца-
ми, которые выколачивали из него деньги,  он  подумывал  о  приобретении
большой газеты, где ему можно было бы сказать  свое  веское  слово  (ка-
кое?). Он оказался бы в большом затруднении, если бы ему пришлось  напи-
сать это слово или хотя бы отдать себе отчет, что именно оно должно  вы-
разить. Но эту заботу взяли бы на себя его чернильные содержанки.
   А королева  царила  в  области  туалетов  и  празднеств,  сумасшедшая
экстравагантность которых развлекала парижскую хронику.  Сильвия  охотно
взяла бы к себе племянника на роль министра отдохновений  и  забав  или,
проще говоря, руководителя по части изящных искусств. Она считала их ни-
же высокого искусства Развлечений, ибо в изящных искусствах она смыслила
меловато - у нее ведь не было ничего, кроме прирожденного вкуса  и  инс-
тинкта. Это не так уж мало: этого вполне довольно, чтобы поминутно допу-
скать забавные промахи, которые, впрочем, в атмосфере всеобщего  увлече-
ния ею сходили за остроумные шалости.  Но  сегодняшнее  увлечение  может
завтра смениться издевательством, Сильвия не обольщалась - она  чувство-
вала, что почва колеблется у нее под ногами. Она рада была опереться  на
Марка.
   Он пришел к ней недоверчивый, но соблазненный.  И,  как  и  следовало
ожидать, в этом бешеном карнавале наслаждений и распущенности, где  сме-
шались искусство, любовь, интрига и безумие, он сразу потерял голову. Он
пытался играть невозможную в его возрасте роль бесстрастного  наблюдате-
ля, который хочет все видеть, ничему не поддаваясь, чтобы сделаться  хо-
зяином жизни, - этакого Жюльена Сореля, который отощал от долгого недое-
дания и у которого кружится голова после двух глотков вина. От первых же
капель у него в голове началась пляска.
   Сильвия этого ожидала. Она ничего не сделала, чтобы погубить  его,  и
еще меньше - чтобы его уберечь. Она украдкой следила за  его  внутренней
борьбой: это ее забавляло, это ей нравилось, она узнавала в  Марке  свою
гордую Аннету. И втайне она отыгрывалась на сыне в том, в чем  не  могла
отыграться на матери: "Башня, берегись!.." Славная маленькая башня!  Она
ощетинивается в своей броне. Сильвия насмешливо аплодирует  ей.  Сильвия
настроена скептически. Она ждет, чем дело кончится. Она  отлично  знает,
что броня затрещит, что когда-нибудь эти стены в мгновение ока рухнут. И
она думает: "Ничего не поделаешь! Хочешь не хочешь, нравится не  нравит-
ся, - все равно этого не миновать! Пусть молодежь узнает! И пусть учится
на свой страх и риск! Плохо будет тем, кто погибнет. А этот крепок... Он
выберется... Но важно, чтобы он через это прошел. Тот не мужчина, кто не
прошел..." Это ее не тревожит. Это дело Марка. Если бы она стала  делать
его дела за него, это была бы ему плохая услуга. У нее свое  дело,  свои
дела, - свои дела  и  свои  удовольствия.  Ей  терять  время  понапрасну
нельзя, Она переживает разгар бабьего лета.
   Итак, Марк должен один противостоять всему, что его осаждает:  краси-
вым девушкам, шалопаям, пройдохам, - всему винегрету, которым набита са-
латница. А сам он - зеленый плод и соблазняет не один накрашенный ротик.
К тому же он племянник, ближайший фаворит султанши, им пользуются, чтобы
использовать ее. Он не так глуп, чтобы не понимать этого. Он  подозрите-
лен, этот мальчишка! Он склонен думать, что его  хотят  обработать,  что
женщины, которые бесстыдно преследуют - его, ведут с  ним  какую-то  ко-
рыстную игру, чего в действительности нет: просто  юный  дикарь  волнует
их. Волнует его угловатость, его резкость, его грубости,  которые  вдруг
озаряет смущенная обаятельная улыбка, и робкий вопрошающий взгляд из-под
насупленных бровей, взгляд, который внезапно отдается, как девушка,  как
обезумевшая девушка, которую подпоили и у  нее  помутилось  в  голове...
Этакий маленький Люсьен де Рюбампре!.. А в сущности, все  тот  же  Марк,
все тот же молодой кабан: попавшись, он сейчас же высвобождается  благо-
даря какой-нибудь неожиданной и грубой выходке... Это делает его еще бо-
лее привлекательным. Об него ушибаются. Двойное удовольствие! Охота  на-
чалась. И дичи приходится остерегаться не только сетей, но и своей  кро-
ви, которая вдруг начинает бушевать и заставляет кидаться очертя голову.
Марку очень трудно устоять. С каждым разом он становится  слабее.  И  он
предвидит, что произойдет. Ему надо бежать! Сколько раз говорил он себе:
"Уходи..." Но он не уходит: очень уж интересно! Слишком много может уви-
деть и схватить его взгляд - взгляд любопытного самца в этом  заповедни-
ке. Охота здесь запрещена, но он охотится и из  своей  засады  наблюдает
всякую дичь, и крупную и мелкую, и птиц и животных. Он захватывает мимо-
ходом и малую пташку. Но это опасно: в эти мгновения его взгляд мутится,
его  самого  могут  схватить...  Его  схватят...  Нет,  не  схватят!  Он
упорствует. Бежать - значит признать свое поражение... Он остается, и  с
каждым днем его ягдташ пополняется опытом. Но благоразумнее Марк от это-
го не становится. Теперь у него совсем пьяные глаза. И в голове -  водо-
ворот... Все, во что люди верили или во что не верили, но все же  прини-
мали, чтобы можно было жить, - все устои социальной жизни, - все  рушит-
ся. Вся мораль позавчерашнего дня (о вчерашнем не будем говорить:  вчера
была война!), - что от нее осталось? Старые грехи,  предрассудки,  цепи,
налагаемые законом, который всегда отстает  от  общественного  развития.
Мало сказать, что их попиирают ногами! Для этого уже не  приходится  де-
лать усилия. Просто по ним ходят, даже не думая о них. Что это? Крушение
человеческого здания? Разрывается общественный договор? И возвращение  в
леса?.. Нет, это истечение договорного  срока.  Раньше  чем  возобновить
его, в нем вычеркивают одни пункты и прибавляют другие. Старое,  тесное,
нездоровое жилье разваливается. Его надо  перестроить  и  сделать  более
просторным. В такие периоды возрастных  кризисов  больному  человечеству
нужно омолодить испорченную и оскудевшую кровь, и оно окунается в  опас-
ные истоки своей первобытной и грозной животной силы. Чувствительные па-
паши-трусы хнычут: "Все пропало!.." Все спасено или  будет  спасено.  Но
ничто не дается даром! Надо платить, и платить дорого...
   Марк готов платить. Но по средствам ли это ему? Смелый, слишком  сме-
лый ум увлекает его за пределы того, что он в силах выдержать.  Неважно,
что он все наблюдает, все понимает, обо всем смело судит: разум - это не
заоблачные выси, он всеми своими силами связан с брюхом; он  беззащитен,
он предан и сдается врагу...
   Но пока еще Марк защищается. Его ум и сердце бунтуют; некоторые  кар-
тины вызывают в нем вспышки гневного презрения. Марк позволяет себе дер-
зости, от которых парфюмерный король приходит в бешенство, - он  задыха-
ется в своей раковине. [102] Но маленький капрал Сильвия исподтишка сме-
ется. Она дергает племянника за ухо и лукаво,  с  напускной  казарменной
строгостью говорит:
   - Невежа! Когда ты научишься прилично держать себя в обществе?
   Но он брыкается. Он побивает ее суровыми истинами. Особенно его  воз-
мущает безудержное мотовство, та расточительность, которую она проявляет
при устройстве своих празднеств. Он прямо говорит ей, что это позор  со-
рить деньгами в такое время, когда тысячам людей  нечего  есть.  Сильвию
это ничуть не трогает. Позавчера ей самой нечего было есть. Сегодня  она
наверстывает упущенное. Она цинично отвечает:
   - "Слишком много" вознаграждает за "слишком мало".  Слишком  много  у
одних, слишком мало у других - вот и получается равновесие...  И  затем,
мой миленький, чего ты хочешь? Что легко наживается, то легко и прожива-
ется. Надо же куда-нибудь девать деньги...
   Марк разносит ее в пух и прах как за ее способ наживать деньги, так и
за способ спускать их: за ее торговлю предметами роскоши, дамскими  пан-
талонами и мазями, за - эксплуатацию клиентуры, за цены (настоящий  гра-
беж!), которые так же непостоянны, как капризы сошедших с ума  насекомых
- этих ее безмозглых клиенток! Сильвия возражает: если бы пришлось  жить
за счет мудрости людей, а не за счет их идиотизма, пришлось бы подтянуть
живот. И, наконец, она и ее Кокий кормят не только самих себя и  племян-
ника ("получил, сопляк? "), но и целую армию служащих. Марк,  обиженный,
с самым глупым видом спрашивает:
   - А зачем все это?
   - Что?
   - Все, что ты делаешь. Все, что делают они?
   - Ни за чем! Просто чтобы жить. Разве живут зачем-нибудь? Человек вы-
ходит из утробы матери, рождается - неизвестно зачем. Он  набивает  себе
брюхо, ест, любит, суетится - неизвестно зачем. Потом он умирает-возвра-
щается неизвестно куда и неизвестно зачем. Лишь одно на свете  несомнен-
но: тоска! И все, что делается в этом мире, делается  только  для  того,
чтобы не думать о том, как нас мучает тоска...
   Марк поражен горечью, которая неожиданно прозвучала в ее  словах.  Он
внезапно замечает, как в припухлости ее век, в углах мучительно  искрив-
ленных губ проступает утомление. Женщина выдала себя  в  минуту  слабос-
ти... Но Сильвия быстро овладела собой, выпрямилась. Она  сбросила  весь
тяжелый груз со своего обоза. И вот она снова выступает в поход, на лице
у нее вызывающая усмешка, молнии гнева сверкают в ее глазах. Этот глупый
племянник со своими бреднями заставил ее снова  почувствовать  боль!  Он
начинает ее злить.
   "Можешь сколько угодно пыжиться, миленький! Можешь  корчить  из  себя
Катона! Первая встречная шлюха скрутит тебя, когда ей вздумается, и сде-
лает с тобой, что ей вздумается. Тебе бы следовало  поубавить  спеси..."
Она возвращается к своей игре и к своей бешеной деятельности.
   Марка нельзя упрекнуть в том, что он к ней несправедлив. Он прекрасно
знает, что Сильвия не сидит сложа руки. Он видит, что она занята и  удо-
вольствиями и трудом. Она продолжает усердно трудиться сама и заставляет
трудиться своих служащих. Она не знает ни  минуты  покоя.  По-настоящему
она уважает только труд, любой труд и презирает расфуфыренных бездельни-
чающих самок, которых она эксплуатирует. Она им выворачивает карманы без
зазрения совести. Как во многих дочерях парижского народа,  в  ней  есть
что-то от "керосинщиц" Коммуны: она была бы способна в  один  прекрасный
день поджечь общество, мгновенно и не задумываясь! Но она  не  имеет  ни
малейшего представления об организованной  социальной  Революции.  Такая
женщина, как Сильвия, об этом; и слушать не станет. В ней мирно уживает-
ся мещанка и "керосинщица". Одним и тем же керосином можно облить  Счет-
ную палату и растопить кухонную печь. На стройность мысли Сильвия  и  не
претендует. Она анархистка по темпераменту и будет сама решать, что в ее
поступках правильно и что неправильно, без вмешательства государства или
чьего бы то ни было. Морально все, что ей нравится. При  ее  бесстыдстве
то, что ей нравится, часто бывает справедливее самого Права. Она ненави-
дит ханжеские фарсы официальной или  светской  благотворительности.  Она
сама занимается благотворительностью, и очень широко, но  только  никому
об этом ничего не говорит и ни на кого не полагается. Она держит в стро-
гости своих работниц, потому что не любит бездельниц, но она о  них  пе-
чется, она заботится об их здоровье; она устроила для  них  под  Парижем
дом отдыха, она выдает их замуж; те, кого она выделяет, получают от  нее
крупные подарки, которые в будущем составят их приданое.
   Этого мало: она завоевала их доверие, она дает им  советы,  руководит
ими, руководит по-своему - нравственно или безнравственно, но всегда че-
ловечно, понимая их слабости, но не позволяя им поддаваться этим слабос-
тям больше, чем нужно. Ей бы следовало и самой себе давать такие  советы
и сдерживать свой пыл.
   Но она считает, что имеет право на особое положение. Она слишком  до-
веряет своему инстинкту и своим силам, которыми безнаказанно злоупотреб-
ляет вот уже двадцать лет... Безнаказанность  не  может  длиться  вечно.
Сильвия должна была бы обратить внимание на  предостерегающие  симптомы,
указывающие, что здоровье ее расшатано. Она их чувствует. Но она привык-
ла рисковать... И затем в этой бешеной деятельности, в  этой  погоне  за
наслаждениями кроется, - как это в одну секунду подметил Марк, - затаен-
ная горечь равнодушия к тому, что у нее нет детей,  злоба  на  жизнь,  о
бесполезности которой ей все же не хочется слышать из уст этого  дурачка
Марка... Так пропадай же все пропадом! Но до последнего издыхания - тру-
дись и наслаждайся!
   На одном из празднеств в особняке Сильвии -  дансинг,  курильня,  ма-
ленькие луперкалии, - когда сама хозяйка, пышнотелая, вся в цветах,  де-
кольтированная, по ее собственному выражению, до самого зада и  в  конце
концов обмелевшая от коктейлей - настоящий фавн в юбке, -  зажигает  все
вокруг себя, Марк не выдерживает. При той лихорадке, которая вечно  гло-
жет его, так мало нужно, чтобы опьянеть! И ощущение приниженности, вмес-
то того чтобы делать его более осторожным, иной раз  подхлестывает  его,
заставляет бравировать. Он решил... Его глаза блуждают. Он больше ничего
не видит, больше ничего не знает, он вовлечен в самый центр круговорота,
которым управляет козлоногая богиня. Шум крови  громом  отдается  в  его
ушах, желание гудит, отупевшее сознание спотыкается и падает. Он уже  не
различает во время фарандолы, чьи это кроваво-красные губы смеются у са-
мого его рта. Но он впивается в них зубами. И странная,  дикая  ревность
зажигает в нем пожар... Он теряет сознание и приходит в себя в  подвале,
на полу. Он один. Откуда-то до него доносится гул голосов, музыка, но он
ничего не понимает, не может собраться с мыслями... Что произошло?..  Он
не может вспомнить, не знает, воспоминания это или игра воображения... И
в том, что он воображает, страх не менее силен, чем  желание...  Никаких
границ между тем, что было и что могло быть... Важно, что  он  чувствует
себя обожженным, опозоренным, заклейменным... и, уходя, удирая  "с  этой
ярмарки, которая там, наверху, неутомимо смыкает и размыкает свои круги,
он замечает кровавокрасные губы и слышит грудной смех дьяволицы  Иордан-
са. Он погружается в ночной мрак, весь дрожа, весь - лед и пламень;  его
разум бичует себя и кровоточит, не будучи в  состоянии  ни  постичь,  ни
раскаяться. Ненависть и презрение, да что бы там ни было! Огонь,  кровь!
Но только не раскаяние, он одержим... Чтобы наказать себя,  он  уползает
назад, в свою студенческую трущобу, в свою пустыню. И не возвращается.
   Сильвия не способна понять, какая буря бушует в нем. Сама-то она пос-
ле ночной вакханалии не ощущает ни малейшей неловкости. О:  а  отчетливо
помнит, какая ярость вспыхнула в глазах мальчика -  шквал  ревности,  от
которого затрещали ее кости и который оставил ей след укуса на  губах...
И все! Ей и лестно и смешно... Натура самоуверенная и беспутная,  но  не
глубоко порочная, Сильвия равнодушна к условностям - и нужным  и  ненуж-
ным. У нее галльский ум, ее насмешливый взгляд всегда улавливает смешное
в любых положениях, и она нечувствительна к тревогам, она проходит  мимо
них. Когда-то она видела старушку Сарру в "Федре"  и  теперь  вспоминала
"Ипполита"... Ах, желторотый птенец!.. Ее Ипполит со стыда  сбежал.  Она
только прыснула ему вслед... Что за важность? Боже, до  чего  мы  бываем
глупы в двадцать лет! И всегда они делают из мухи слона, эти  мечтатели,
гоняющиеся за звездами! А стоит ли так волноваться из-за лепестка  розы,
залетевшего к вам в постель, если то, что вы сжимаете в объятиях, в  са-
мом деле вечно? Она подмигивает себе в  зеркало.  Роза  в  цвету...  Она
беспристрастно смеется и над собой и над ним. Милая  распутница  смеется
также над своей дорогой сестрицей Аннетой; если бы Аннета  знала!..  Ни-
когда она не узнает! Скорее Ипполит, "едва он миновал  Трезенюкие  воро-
та", даст себя проглотить живьем... "Скатертью дорожка, Иона!"  Она  его
отпускает. Он вернется!..
   Но он не возвращается. Суровый юноша накапливает злобу. Он не прощает
себе этого поражения. Не только поражения этой ночи, о которой он никог-
да не узнает правды (и это мучительней всего! Потому что  "та"  знает...
Что она знает?), но поражения всех этих дней, которые он продал враждеб-
ному миру (разве он не был на содержании?). А хуже всего то, что в  этом
мире он испытал наслаждение. Он смешался со всей этой сволочью, со всеми
этими спекулянтами и проститутками, живущими за счет горестей  мира!  Он
клеймит себя позором: "Проститутка"! Никаких оправданий!  Слабость  нис-
колько не оправдывает. Он знал о ней лучше, чем кто бы то ни  бегло.  Он
лгал, когда убеждал себя, что окажется сильнее. Он говорил  себе  это  в
самый час предательства. Он предавал, вступив в  союз  с  сжигавшим  его
темным желанием насладиться этим цветком распутной роскоши, всеми  этими
плодами гниющего мира. Он лицемерно создавал себе оправдание в виде прав
разума все видеть и все знать, чтобы  для  того,  чтобы  закалиться  для
борьбы. Ну вот теперь он все видел и видел  себя!..  Конечно,  ничто  из
всего этого даром не пропадет. Он возвращался, нагруженный трофеями.  Но
среди них валялись обломки его собственного "я"; Марк-проститутка...  Он
топтал их ногами, как топтал весь этот мир, с которым спутался. Он  под-
верг себя наказанию. В неистовом порыве аскетизма он поклялся выжечь ог-
нем все свои предательские инстинкты, которые заставили его сдаться вра-
гу. Он присудил себя к строгой дисциплине труда,  к  строгому  режиму  и
полному воздержанию от связей с женщинами. Победить свою  природу,  дро-
бить ее тяжелым молотом и перековывать! Верное средство накопить  внутри
себя гнев насилуемого врага! Но в этом возрасте нечеловеческое часто бы-
вает единственным средством спасения. В этом  возрасте  юноши  подобного
оклада выбирают только между крайностями. Марк избрал "железные  ребра".
Он втиснул свое молодое, тщедушное тело,  изнемогавшее  от  лихорадки  и
слабости, в броню неумолимого самоотречения. Он носил на себе эту  броню
днем и ночью. Он не снимал ее, даже ложась спать, - чтобы не спать  (per
non dormire - великий девиз!), чтобы заставить себя держать глаза всегда
открытыми.
   У Сильвии в Латинском квартале были свои осведомители, и она  узнала,
что он испытывает материальные затруднения. Она бросила ему спасательный
круг. Он оттолкнул его. В течение двух-трех  месяцев  Сильвия  повторила
это несколько раз. Он не ответил ни "на одну ее записку. Она послала ему
чек, не приписав ни единого слова. Высшее оскорбление! Еще и  деньги  от
нее!.. Он перечеркнул чек гневным "не принят" и вернул его обратной поч-
той... Ей страшно хотелось пойти надрать ему уши. Идиот! Она представля-
ла себе, как откроет дверь его каморки и подойдет к нему, а он  обернет-
ся, бледный от волнения, с бешенством в глазах и стиснув зубы...  Лучше,
пожалуй, не пытаться! Еще неизвестно, чьи зубы окажутся стиснутыми. Быть
может, они обменялись бы такими жестокими словами, которых никогда потом
не загладишь...
   Но, к счастью, Сильвия была захвачена круговоротом своей жизни. Маши-
на грохотала. Ее уже нельзя было остановить. А следовало бы! Раза три  у
нее бывали сильные приливы крови. Но она не привыкла возиться со  своими
"бобо"... Танцевать, танцевать!.. И, едва касаясь земли, она снова  зак-
ружилась в фарандоле. Но теперь звуки фарандолы  слышались  гдето  дале-
ко-далеко - в течение полугода Марк узнавал о г-же Кокий только  из  га-
зет.
   Она же его забыла окончательно.
   И вот Марк снова одинок. Этого он только и желал. Если ему так уж хо-
чется жить без посторонней помощи, выпутываться из всех трудностей само-
му, - что ж, пожалуйста! Теперь ему не от кого ожидать  ни  гроша.  Мать
далеко, у нее нет денег, чтобы посылать ему. Ей  трудно  бывает  вырвать
даже то, что причитается. Переписываются они редко. Мать живет в  глухой
деревушке; связь там плохая, и письма приходят с невероятным  запоздани-
ем. Аннета переживает самое тяжелое время своего изгнания -  она  влопа-
лась! Она обо всем расскажет, если вообще станет рассказывать, когда  ей
удастся вырваться. А до тех-пор она точно воды в рот набрала, как  и  ее
сын, когда он попадает в историю. Они оба одинаково  упрямы,  и  мать  и
сын: "Это касается только меня! Никто не имеет права совать  нос  в  мои
неприятности". Они посылают друг другу раз в  две  недели  по  нескольку
строк неопределенного содержания, но всегда бодрых, - как бы только  для
того, чтобы сказать: "Я здесь!" Это скорей письма  двух  товарищей,  чем
переписка матери с сыном. Твердая рука ясноглазой женщины сжимает  быст-
рые, всегда горячие пальцы мальчика: "Будь здоров! Я с тобой!"
   У Рюш он больше не бывал. Компания распалась. Разбрелась на все четы-
ре стороны. Каждый за себя!
   Он понял в конце концов, что умственным трудом он себе на кусок хлеба
не заработает. Если он хочет жить, надо понизить требования.  Все  равно
какая работа, лишь бы прожить!.. Прийти к такому решению-это уже  много!
И в то же время это ничто. Это значит согласиться на то, чего никто  вам
пока еще не предлагает! Мир смеется вам в лицо: "Ты можешь оставить  при
себе все свое великодушие! На что ты мне нужен?.." Сотни таких, как  он,
ждут, когда им выбросят кость. Марк всегда приходит слишком поздно. И  в
этих первых столкновениях с другими его еще удерживает  некоторая  щепе-
тильность: он пропускает тех, кто стоит впереди, и тех, кто лишь  втерся
в очередь, и тех, что кажутся слабыми и вызывают жалость или,  наоборот,
слишком наглыми; в этом случае следовало бы взять за шиворот, а ему про-
тивно пачкать руки о засаленные воротники. Иногда кровь бросается ему  в
голову от ярости: не других он боится, а себя... (Хвастунишка!  "Держите
меня!.." Нет, ирония совсем не идет этому пареньку! Его швыряют внутрен-
ние волны, его тревожит сознание, что в такие минуты он может  оказаться
бессильным, что он может быть унесен ими.  Только  с  течением  времени,
только после нескольких опасных передряг он научится не то  чтобы  укро-
щать эти волны, - это грозило бы ему гибелью, - но по крайней мере  нап-
равлять их, использовать их как источник энергии, как  движущую  силу...
Дайте ему срок! Если он выживет, это ему когда-нибудь удастся. Но вот  -
жить! В этом-то и весь вопрос! Сможет ли  он  жить?  Сколько  времени  и
как?)
   Он обошел ряд издательств и книжных магазинов. После двадцати  безре-
зультатных попыток он был принят на испытание в газетную  типографию,  в
ночную смену. На неумелого новичка косо  смотрели  товарищи  по  работе,
сразу почуявшие в нем белоручку. Вместо того чтобы помочь, ему  подстав-
ляли ножку. Через три ночи он получает расчет. Раза три ему с  громадным
трудом удавалось находить переводы реклам и  коммерческой  корреспонден-
ции. Никаких перспектив! Его знание литературы  ничего  не  стоит,  надо
знать деловую терминологию. Однажды Сент-Люс встречает  его,  когда  он,
голодный, бродит по улицам, и временно устраивает билетером в кино.  Но,
постоянно переходя из теплого помещения в холодное и  обратно,  Марк  на
свою беду схватывает грипп, сначала переносит его на нотах  и,  наконец,
сваливается на несколько дней. А потом место, конечно, занято, и другого
он не находит. Сент-Люс потратил целый вечер на то, чтобы его  устроить,
но он не имеет обыкновения подолгу задерживаться на  чем-нибудь.  Оказав
однажды помощь Марку, он о нем забывает, и неизвестно, где теперь  найти
Сент-Люса. Один бог знает, как он и сам-то живет! В ту ночь, которую они
провели вместе (после кино Сент-Люс затащил его из дансинга, где он слу-
жит, в укромный утолок одного подпольного бара и там, измученные и лихо-
радочно возбужденные, они проговорили до утра), Марк был  потрясен,  уз-
нав, что элегантный Люс - почти такой же  нищий,  как  он  сам.  У  него
странные отношения с матерью, красивой кинозвездой. Он называет ее  Жозе
и говорит о ней с непостижимой фамильярностью. Она постоянно  в  разъез-
дах; изредка встречаясь, они осыпают друг друга нежностями и вместе  ша-
таются по ночным кабакам; она пичкает его конфетами,  осыпает  ненужными
подарками и долларами, если у нее еще что-нибудь остается; он же  тратит
эти доллары на ответные подарки - на драгоценности и цветы и даже на до-
рогих комнатных собачек, обезьян и попугаев или на безделушки, с которы-
ми она не знает, что делать, но которые всегда принимает охотно,  и  это
приводит их обоих в восторг. А затем она снова исчезает на несколько ме-
сяцев, оставляя его в Париже без единого су, и оба  перестают  интересо-
ваться друг другом. Внезапно она вспоминает о нем: он  получает  чек  на
крупную сумму или на какую-нибудь мелочь (обычно это бывает в такие дни,
когда ему не на что пообедать). Он смеется: такие неожиданности, в  сущ-
ности, его забавляют. Он не только не сердился на мать, он был ей благо-
дарен за то, - что она такая. Ему был приятнее сознавать, что он произо-
шел от этой красивой девушки, чем от  какой-нибудь  серьезной  и  вполне
благоразумной матери. Уж он как-нибудь и сам устроится! Он родился акро-
батом и знал тысячу приемов, чтобы в случае падения упасть  на  лапы!  А
какой у него покладистый желудок! Дни поста  нисколько  его  не  пугали!
Этому птенцу бывало довольно поклевать несколько крошек с  ладони,  лишь
бы ручка была красивая. В красивых ручках у него недостатка не было. Они
сами его находили. И неизвестно, не принимал ли  он  при  случае,  между
обедом и ночлегом, два обола из этих красивых ручек. В  ту  ночь  он  не
утаил этого от Марка, когда тот высказал удивление,  вспомнив,  как  Люс
бывал элегантен даже в черные дни. Очаровательный циник сказал ему:
   - Они меня раздевают, и они же меня одевают. Стоит тебе только  захо-
теть...
   У Марка захватило дух - он не нашелся,  что  ответить.  Рассердиться?
Это было бы бессмысленно; он понимал, что с этого гуся вода сойдет, кап-
ли не останется! Нельзя было мерить его той же меркой, что и сына  Анне-
ты. В те времена, когда еще существовала загробная жизнь и после  Страш-
ного суда души человеческие размещались в трех  отдельных  затонах,  для
Люса не нашлось бы места ни в одном из них: он попал бы туда, куда  ухо-
дят души животных - в вольеры вечности... Марк был  не  очень  уверен  в
превосходстве своей человеческой души. Но если желать -  а  он  желал  -
держаться, не теряя почвы под ногами, лучше было верить  в  это  превос-
ходство.
   Во всяком случае, он не мог забыть, что однажды вечером Люс, не заду-
мываясь, предложил ему все, что у него было в кошельке, - из всех друзей
он один сделал это. Набоб Верон, встретив его как-то изнуренного  охотой
за заработком, ограничился тем, что открыл перед ним свой портсигар.  Он
и не подумал спросить, как Марк живет. Ему было наплевать. И  Марк,  при
всей своей ненависти к Верону, был ему благодарен за то, что он и не пы-
тается скрыть свой эгоизм. А вот Марку пришлось делать  большие  усилия,
чтобы скрыть от Верона свои чувства. Верон был в тот день в убийственном
настроении; одна рука была у него на перевязи. Марк насмешливо  спросил,
не на войне ли он получил рану. Верон стал ругаться, пробормотал  что-то
насчет фурункула, кого-то, неизвестно кого, обозвал шлюхой  и  прекратил
разговор. При расставании Марк предложил ему встретиться в ближайший ве-
чер у Рюш. С таким же успехом он мог бы  назначить  ему  встречу  "после
дождика в четверг", - он и не думал ходить на эти собрания. Верон разра-
зился оскорбительным хохотом, плюнул со злостью  и  осыпал  Рюш  гнусной
бранью. А когда Марк, которого этот порыв  ярости  привел  в  изумление,
спросил, какая муха его укусила, Верон резко оборвал разговор, бросил на
него злобный взгляд и повернулся спиной.
   Марк продолжал бегать в поисках работы. Он был еще неопытен в  борьбе
за существование: гордость - плохой  помощник,  когда  надо  ужом  прос-
кальзывать в щели, чтобы пробраться в кладовую, где лежит  провизия.  Но
зато гордость придает бешеную силу сопротивления в самые тяжелые минуты,
когда телом овладевает слабость, а дух  измучен  сомнением.  Сколько  бы
Марк себе ни твердил: "Я побежден и буду побежден", - вслух он этого ни-
когда не скажет; произнести это вслух значило бы отказаться  от  борьбы.
Ни на минуту не приходила ему в голову мысль о  самоубийстве.  Разве  на
поле битвы кончают с собой? Тут за смертью дело не станет! Даже и  выби-
рать не надо. Она сама обо всем позаботится. Нет, нам действительно нуж-
на только жизнь!.. "Ведь все, что меня окружает, все эти женщины, мужчи-
ны, весь этот водоворот, все эти драки, эти случки, - это  не  жизнь,  а
плесень. Но как добраться до настоящей жизни, где ее найти? Да и сущест-
вует ли она? Не знаю! Между тем меня  неодолимо  влечет  к  северу,  как
стрелку компаса... Что такое север? Плавучая  льдина?  Провал  в  бездну
среди вечных льдов? Я ничего не знаю. Но север - там. И я должен идти на
север. Слепая сила видит за меня. Она хочет за меня. Вся моя  свобода  в
том, чтобы хотеть того, чего хочет она. Справедливо это или несправедли-
во, для меня это закон".
   В конечном счете вся его тогдашняя мудрость  сводилась  к  старинному
галльскому изречению:
   "Пока живешь, умирать не смей!"
   Днем он работал в бакалейной лавке на  улице  Комартен:  он  исполнял
обязанности приказчика, торгующего на тротуаре. В серые январские дни он
стоял перед дверью лавки, подняв воротник и стуча зубами от  холода.  По
ночам он заставлял себя несколько часов читать, писать, размышлять, ста-
рался постичь, как можно глубже, загадку бытия. Но она выскальзывала  из
его окоченевших пальцев, и голова у него качалась от желания спать. Ког-
да бывала возможность, он варил себе крепкий кофе, чтобы не спать. А по-
том он выучился не спать совсем. Он потерял ключ от озера, дающего  бла-
готворное забвение. Дни и ночи тянулись в сплошных галлюцинациях  -  без
начала, без конца; они вытягивались и снова сворачивались, точно  кольца
змеи. Марк ходил с воспаленными глазами,  всюду  влача  за  собой  смер-
тельную усталость, спазмы в желудке и навязчивые мысли. Он не платил  за
квартиру. Ему грозило выселение. Он продал все, что мог. Немногие  вещи,
которыми он дорожил, он носил с собой, в своем студенческом портфеле,  а
затем - с портфелем тоже пришлось расстаться - в  карманах:  он  боялся,
как бы их не унесли в его отсутствие.
   В один январский день, когда город был окутан влажным  ледяным  тума-
ном, Марк, втянув голову в плечи, стоял, как цапля, перед лотком магази-
на. Бессонница доводила его  теперь  до  полуобморочного  состояния.  Он
смотрел на торопливое движение призраков, не видя их, замечая их,  когда
они уже прошли, и чувствуя, как он сам, такой же призрак, плывет и раст-
воряется в общем движении. Внезапно ему  показалось  (слишком  поздно!),
что чье-то бледное  лицо  остановило  на  нем  тревожный,  настороженный
взгляд, а рука быстрым движением схватила что-то и скрылась  под  накид-
кой... Он вырвался из своего оцепенения, увидел в  нескольких  шагах  от
себя женщину, и ее образ запечатлелся в его усталых глазах: она  застыла
перед лотком, руки у нее были спрятаны под накидкой.  Марк  был  уверен,
что она почувствовала на себе его взгляд: она стояла, как куропатка, над
которой делает стойку собака, и в этот самый миг под накидкой исчезла ее
добыча - несколько помидоров, которые она украла. Она ждала,  что  будет
дальше... А что будет дальше, Марк знал не лучше, чем она. Он направился
к ней. Он был уже близко, его руки, как и у этой женщины, были прижаты к
туловищу. Марк и она почти касались друг друга. Оба были примерно одного
роста, и рот Марка находился на уровне худой щеки, на которой  судорожно
подергивались мускулы. Женщина не двигалась с места. Надо было,  однако,
на что-то решиться. Он превозмог себя и сказал сдавленным голосом:
   - Отдайте! Но в этот момент он увидел в дверях магазина старшего при-
казчика. Тот наблюдал за ними. Марк шепнул куропатке:
   - Нет, не шевелитесь! За нами следят...
   Какая неосторожность! Он прикусил губу. Ну что ж! Alea jacta... [103]
Он прошелся взад и вперед, чтобы овладеть собой. Женщина делала вид, что
рассматривает другие товары. Старший приказчик скрылся в лавке. Марк по-
дошел к женщине поближе и одним взглядом охватил худенькую спину,  круг-
лую головку, насупленную мордочку - голодная кошка. Резким движением  он
сунул ей под поношенную шаль несколько бананов и сказал, не разжимая зу-
бов:
   - Это сытнее!.. Берите, уходите!..
   Она подняла голову и бросила на него острый  взгляд  -  благодарность
была не так велика, как удивление: "Ах, значит, ты из  нашей  братии?.."
Объясняться не было времени. Женщина исчезла в  уличном  потоке...  Марк
подумал: "Я - собака, которая вновь становится волком. Я открываю  ферму
для пустых желудков... Странная игра!" Он без колебаний повторил бы  то,
что сейчас сделал. Поступок был хороший. Но ему было не по себе.
   Он возвращался домой. По дороге он встретил Бэт. Ему  показалось  за-
бавным рассказать ей эту историю. Он знал заранее, какое это  произведет
на нее впечатление. Бэт сразу позабыла все свои романтические идеи  нас-
чет бунта против буржуазии. Кровь бакалейщицы ударила ей в голову, и она
в негодовании закричала:
   - Ну нет! Ну нет!.. Это уж слишком!.. Так не поступают!..
   Марк рассмеялся ей в лицо. Она ушла от него с видом оскорбленного ве-
личия.
   В лавку он больше не вернулся. Ему даже не пришлось  отказываться  от
работы. Его просто уволили. Хотя против него не могли выдвинуть  никаких
определенных обвинений, но он показался подозрительным. Собаки учуяли  в
его шерсти запах леса.
   Он еще глубже ушел в братство голодных. Никакой работы,  нигде.  И  в
карманах ничего, что можно было бы продать.  Однажды  вечером  произошло
то, чего он опасался: он нашел дверь своей комнаты запертой, его  выгна-
ли. Его решили доконать.
   Стояла холодная февральская ночь, порывы  северного  ветра  подметали
улицы, мокрый снег, покружившись, таял на мостовой. Марк ежился в  своем
пальтишке и, опустив голову, напрягался, чтобы устоять против ветра.  Он
промок, был измучен и думал: "Сейчас я свалюсь..." И тут он столкнулся с
женщиной, проходившей мимо, но не взглянул на нее. Чья-то рука взяла его
под руку. Он встрепенулся...
   - Ривьер!..
   Рука не отпускала его. Он поднял блуждающие глаза... Рюш! Среди  шума
бульвара и бешеного рева ветра он не слышал, что она говорит. Она  пота-
щила его за угол, в защищенное место. Он не понимал, о чем она спрашива-
ет, что он ей отвечает. Но ей и так все стало ясно. И она увела его.  Он
не сопротивлялся. Он дал себя дотащить до самой двери, не  произнеся  ни
слова... А, это ее дом!..
   - Поднимайтесь!..
   Он поднялся по лестнице.
   - Входите! Он вошел... Тепло комнаты, усталость, голод... У него зак-
ружилась голова... Рюш толкнула его в единственное кресло.  Он  чувство-
вал, как она расстегивает его набухшее пальто и высвобождает его руки из
рукавов. Она что-то говорила, но он не понимал, звуки ее  голоса  слива-
лись с бульканьем чайника, стоявшего на спиртовке.  Она  ходила  взад  и
вперед, но он не пытался следить за ее движениями... Глаза у него слипа-
лись... На минуту он открыл их: около его губ находилась рука, она  вли-
вала ему в рот что-то теплое, подкрепляющее, и  ласковый  голос  говорил
ему: "Пей, мой маленький!.." У него не было сил посмотреть выше этой ру-
ки, но рука прочно засела у него в памяти. Много времени  спустя,  когда
он возвращался мыслью к доброй самаритянке, перед ним вставало  не  лицо
ее, а рука. В этом полубессознательном состоянии ему казалось, что с ним
разговаривает именно рука... Струйка молока влилась в него,  голова  его
откинулась на спинку кресла и тут же свесилась, шея затекла,  но  он  не
шевелился; он чувствовал боль во всем теле, а внутри  -  какое  тепло!..
Добрые руки приподнимали его голову, но она  снова  падала...  Еще  один
проблеск сознания, и он погрузился в забытье...
   Когда несколько часов спустя он всплыл на поверхность, то увидел, что
лежит вытянувшись, а кругом темно. На потолке, среди мрака, играл  блед-
ный отсвет улицы. Тихо, недоверчиво, не шевелясь, точно зверь, просыпаю-
щийся в лесу. Марк старался собраться с мыслями. Он медленно шарил  вок-
руг себя ногами. Он лежал на матраце, раздетый, завернутый в одеяло. Под
матрацем - плиты пола. Сверху - дыхание, шуршание простынь и голос Рюш:
   - Ты проснулся? Тут он вспомнил все и попытался встать, но руки и но-
ги у него онемели, а Рюш сказала:
   - Нет, лежи смирно! Он спросил:
   - Но где же это я? Где ты? (Он не обратил внимания, что обращается  к
ней на "ты".)
   - Не волнуйся! Ты в безопасности...
   Он продолжал ворочаться.
   - Нет, я хочу посмотреть...
   - Хочешь, я зажгу свет. Одну минуточку...
   Она повернула выключатель. Он увидел над своим  лицом  лицо  Рюш.  Ее
глаза мигали. Оказывается, она устроила ему постель рядом со своей  кро-
ватью. Он сел, и его лоб оказался на уровне ее кровати. Его глаза  забе-
гали. Рюш в постели, стена, стол, вещи... Рюш погасила свет...
   - Нет, погоди!..
   - Довольно!
   Он снова лег. Но все виденное, продолжало стоять у него перед  глаза-
ми, и теперь он старался все осмыслить. Было тихо.
   - Ой! - крикнул Марк.
   - В чем дело?
   - Мое платье!..
   - Я его сняла с тебя.
   - Ах, Рюш!..
   - Оно промокло насквозь... Ничего не поделаешь! На войне как на  вой-
не!..
   - Мне стыдно! Я к тебе навязался, я тебе  мешаю,  я  беспомощен,  как
девчонка....
   - Ну, ну! - сказал сверху смеющийся голос. - Ты мог  бы,  однако,  не
говорить гадостей про девчонок. От них тоже бывает польза иной раз.
   - Да, от тебя! Но таких, как ты, поискать надо.
   - Стоило только заглянуть в Валь-де-Грас.
   Он почувствовал на своем лице длинную руку, свисавшую  сверху;  найдя
его, она погладила ему лоб, веки, глаза, а потом шаловливо  ущипнула  за
нос. Он старался поймать ее ртом, как рыбка, не вынимая рук из-под одея-
ла. Рюш сказала:
   - Я уверена, что ты не знаешь одной нашей орлеанской поговорки.
   - Какой?
   - Кто не ночевал в Орлеане, тот не знает, что такое женщина.
   Он заерзал.
   - Я бы рад узнать...
   Рука дала ему шлепок и скрылась...
   - Нет, друг мой! Нет, друг мой! Сейчас не  время  узнавать  что-либо!
Сейчас надо спать. Погасить все огни!
   - Все?
   - Все! И те, что горят наверху, и те, что горят  внизу.  Уже  трубили
зарю. Спи!
   Он помолчал несколько минут, потом заговорил снова:
   - Рюш!
   - Я сплю...
   - Только одно слово! Что это было? Что-то блеснуло у тебя на столе?
   - Ничего!
   - Револьвер?
   - Да.
   Она рассмеялась.
   - Не против тебя, дурья голова!
   - Надеюсь! Ты уверена во мне не меньше, чем в себе.
   - Это еще не так много, - обращаясь как бы к себе  самой,  со  смехом
возразила она.
   Но он услышал только ее приглушенный смех и снова задвигался.
   - Неужели ты мне не доверяешь. Рюш?
   - Отстань! Спать! Доверяю, друг мой! Настолько, насколько можно дове-
рять мужчине...
   - Или женщине.
   - Или женщине... И знаешь что? Не жалуйся!
   Я и так много тебе сказала... Но, вообще говоря, животным вашей поро-
ды лучше доверять, когда держишь в руке оружие.
   - Para bellum! [104] Вот так пацифистка! Бьюсь об заклад, что ты  еще
никогда не играла этой игрушкой! Да и знаешь ли  ты,  как  с  ней  обра-
щаться?
   - Ну вот, миленький, если ты держал пари, ты проиграл! На что ты дер-
жал пари?
   - На что хочешь!
   - Ладно! Запомним!
   - Когда ты играла? И с кем?
   - Догадайся!
   - Я его знаю?
   - Только ты его и знаешь!
   - Кто это?
   - Я вас видела вместе на днях, на углу, возле кафе Суфло...
   В мозгу сверкнуло: рука на перевязи...
   - Верон! Она давилась хохотом, уткнувшись в подушку.
   - Верон? Верон? Этот толстый боров? [105]
   - Да! Он считает, что если имеешь дело с женщиной, то наиболее убеди-
тельный аргумент - это сила. И он попытался доказать это  мне  в  боевой
схватке. Тогда я решила убедить его, что вполне разделяю его взгляды,  и
нашпиговала ему плечо свинцом. "Ну что, дружище, кто слабей?" Если бы ты
его видел! Он обалдел! Он разинул рот... Но зато потом что было!..
   - Он все еще ругается, - прыснув, сказал Марк.
   Они оба смеялись, как дети.
   - А теперь спи! - сказала Рюш, вытирая себе глаза простыней.
   Марк повиновался. Они задремали... Потом Марк, выйдя  из  оцепенения,
приподнялся и сказал приглушенным, но страстным голосом:
   - Рюш! Рюш!
   - Ах, ты мне надоел! - ответила сонная Рюш. - Я  больше  не  могу,  я
умираю... Оставь меня в покое!
   Но он терся головой об ее закутанные ноги.
   - Рюш! Рюш! Я восхищаюсь тобой... Я тебя глубоко уважаю...
   Рюш была растрогана.
   - Глупый! Молчи и спи! - оказала она.
   Они проспали до утра.
   Луч солнца, заблудившийся на старой улице, пустил Марку стрелу в зак-
рытые глаза; Марк замигал и услышал, как Рюш полощется в тазу,  за  шир-
мой. Чтобы пробраться туда, ей пришлось перешагнуть через него. Она  все
еще смеялась по этому поводу, выжимая губку на свои  длинные  бедра,  по
которым стекала вода.
   - Рюш!
   - Мне некогда! Я занята!..
   Обнаженная рука приветствовала его из-за ширмы.
   - Что тебя так смешит?
   - Ты!
   - Смейся! Ты имеешь право! Инстинктивным движением она прижала к  гу-
бам мокрую губку, посылая ему из-за ширмы воздушный поцелуй.
   - Ах, я такая же глупая, как ты!..
   - Почему?
   - Не твое дело...
   Ему не хотелось ни спорить, ни двигаться. Какая прекрасная ночь,  ка-
кое хорошее пробуждение, какое блаженство! Он весь  был  еще  во  власти
оцепенения... Но нет! Стыдно! Он выпрямился, как тростник...
   - Я встаю...
   - Нет, нет, подожди! Уткни нос в подушку! Я выхожу. Смотреть  воспре-
щается...
   Конечно, он посмотрел и увидел эту нимфу с ног до головы. Она бросила
в него из глубины комнаты все, что попало ей под руку: подушки, полотен-
ца, его брюки, которые высохли за ночь; он лежал, погребенный под грудой
вещей.
   - Утони и задохнись!..
   Не успел он высвободиться, как она с быстротой  фокусника  оделась  и
вернула ему воздух и свет.
   - А теперь одевайся! Я иду за провизией...
   Оставшись один, он оделся. Рюш вернулась с  молоком,  хлебом  и  нес-
колькими ломтиками ветчины. Они завтракали вдвоем  и  разговаривали.  На
молодое лицо, которое ночью терлось о ее ноги, Рюш смотрела своими  гла-
зами китаянки, в которых снова залегла отчужденность... Дурачок! Они об-
менялись улыбкой, понятной только им. Не говоря этого вслух, оба, каждый
про себя, пришли к одному и тому же: "Подобную ночь повторять нельзя..."
   - Вот что, - сказала Рюш. - Ты никакой работы не боишься?..
   - Они все бессмысленны, - ответил Марк. - Но и мы сами не лучше.  Так
что нечего привередничать.
   - Вот это я в тебе и люблю: ты горд, ты  подчиняешься  необходимости,
но считаешь, что делаешь ей честь. Ты не брезгаешь.
   - Я уже не брезгаю.
   - Да, ты переменился за эти полгода! И к лучшему!
   - Да ведь и ты тоже не из привередливых.
   - Оба мы с тобой из хорошего дерева: из него делают стрелы...
   - Но куда стрела метит?
   - Да, в прошлом году я очень боялась, что твоя стрела попадет  пониже
пояса.
   - Ты меня заставляешь краснеть... Что же, ты ясновидящая? Как ты  до-
гадалась?
   - У тебя был такой вид, точно тебя стало засасывать.
   - Я вырвался.
   - Это уже немало! С тех пор я и начала тебя уважать.
   - Почему ты мне не оказала?
   - А зачем?
   - Это могло бы мне помочь в такие дни, когда сам себя не уважаешь.
   - Полгода назад это не имело бы для тебя никакого значения.
   - Зато сегодня это имеет значение.
   - Бедный парнишка! Тебя, должно быть, здорово выпотрошило!
   - Не говори мне этого как раз в такой день, когда я начинаю  наживать
новый капитал!
   - И я, конечно, кладу в него первую монетку... Ну что же, за твой бу-
дущий миллион! А пока, в ожидании чего-нибудь лучшего,  пошел  бы  ты  в
студенческую столовую подавальщиком?
   Марк проглотил слюну и храбро ответил:
   - Если ты иногда будешь приходить туда обедать.
   - Зачем?
   - Если бы я прислуживал и тебе, это бы мне помогло.
   - Ладно, поможем...
   Она представила его заведующей, с которой была знакома, и Марк в  тот
же день приступил к работе, ободряемый взглядом и  советами  Рюш.  Этого
мало: когда волна посетителей схлынула, она усадила Марка за стол и сама
подала ему обед. После этого все стало просто. Рюш дала ему взаймы, и он
смог снять себе комнату в маленькой гостинице там же, в Латинском  квар-
тале.
   Казалось бы, после всего этого они должны были встречаться часто. Ни-
чего подобного. В первое время Марк еще заходил к ней  по  вечерам  раза
два или три, но ее не было дома. А быть может, она была дома  и  сидела,
скрючившись, в своем углу, с сигаретой в зубах,  обхватив  ноги  руками?
Эта странная девушка жила своей жизнью, закрытой для посторонних, и при-
лив симпатии, который в ту ночь сблизил ее с Марком, не воздал ему  при-
вилегии. Скорее наоборот, инстинкт подсказывал Рюш:
   "Ага! Он отодвинул щеколду? Так повесим замок!"
   В ее глазах никакое удовольствие не  стоило  независимости!..  Хороша
она была, ее независимость, нечего сказать! И что она с  ней  делала,  с
этой независимостью? Смеясь над собой, она щипала себе пальцы на  ногах:
"Дура!.. Ну и пусть! Я дура и дурой хочу быть! Мои пальцы на ногах  при-
надлежат мне. И моя кожа - моя! И все мое - мое! Я вся,  сверху  донизу,
принадлежу себе, и только себе! И никому больше! Ничего, подожди  немно-
го, моя милая! Хорошо смеется тот... ого! Мы еще посмеемся!  Давай  дер-
жать пари!.."
   Это у нее была такая игра: держать пари с самой собой. Тут  наверняка
выиграешь! В особенности если сплутовать... А стесняться нечего!
   Марк был бы способен понять ее инстинкт самозащиты. "Я берегусь.  Бе-
регись и ты!.." Но с него было довольно его собственных тайн, он не  мог
интересоваться тайнами Рюш. Да и потом его мужские предрассудки  внушали
ему, что девичьи тайны стоят не больше, чем кошачий  помет.  Правда,  он
любил кошек. Но кошка есть кошка. А мужчина - это человек.
   Рюш тайком наводила о нем оправки, пока не убедилась, что он  оконча-
тельно выплыл. Тогда она перестала им интересоваться. Лишь  однажды  она
неожиданно пришла к нему. Было около полуночи. Марк  выразил  удивление,
что она бегает по крышам так поздно. Действительно, в ее глазах сверкали
какие-то кошачьи огоньки. Она была весела, держала себя непринужденно, и
все же было в ее взгляде что-то чужое, неуловимое, похожее на глаза ноч-
ных птиц, бесшумно летающих по лесу. Невозможно угадать, где  они  будут
спустя мгновение... Около часа ночи сова улетела, и  он  не  пытался  ее
удержать. Они встретились снова только через несколько месяцев.
   И как раз в это время - в начале апреля - вместе со стаями Перелетных
птиц вернулась к нему другая птица: Аннета, упорхнувшая с дунайских  бо-
лот.

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   АННЕТА В ДЖУНГЛЯХ

   Она там чуть-чуть не увязла!
   В Париже она дала себя упаковать, как тюк,  и  увезти.  Выбросить  на
время из головы все заботы - это было облегчение... На время...  Но  оно
оказалось непродолжительным. Аннета не привыкла ничего  не  делать.  Они
путешествовали в роскошных условиях (опальные вагоны, первоклассные оте-
ли, автомобили и пр.) по Северной Италии и Венецианской области. Но  са-
мым отчетливым впечатлением, оставшимся  у  Аннеты  от  этих  прекрасных
мест, знакомых ей и любимых с детства, было впечатление холода и  скуки.
Сначала это удивляло ее. Затем она поняла: роскошь изолировала ее, лиши-
ла контакта с землей. Аннета вновь обретала его лишь в те редкие минуты,
когда ей удавалось вырваться и пробежаться пешком по узким  уличкам  или
по полям. Дрожь пробирала ее иной раз, когда ее нога  утопала  в  мягких
отельных коврах, однообразных, похожих один на другой, старательно прик-
рывавших паркет и камень полов. Ей так хотелось походить босиком по  го-
лой земле! Но ее ни на минуту не оставляли в покое. Болтовня трех  попу-
гаев, не умолкавших ни днем, ни ночью, доводила ее до отупения.
   В Бухаресте в первые дни стояла суматоха и оглушительный шум  громад-
ного птичника, как в  Париже,  в  Зоологическом  саду:  огромная  семья,
родственники, знакомые - целое племя собралось после разлуки.  На  много
дней и много ночей хватило бы им восклицаний, излияний, объятий и  поце-
луев. Все двери настежь. Все нараспашку.  Все  секреты.  Полные  корзины
интриг, флиртов и большего, чем флирт, и  все  происходило  открыто,  на
глазах, в каждой комнате, коридорах. Мужчины редко говорили с  женщинами
о чем-нибудь таком, что не вертелось бы вокруг красного  фонаря.  Аннета
считала себя обязанной наблюдать за своими воспитанницами, и у нее  было
довольно забот в этой накаленной атмосфере. Она и сама была не ограждена
от преследований: она заметила это с досадой, но, пожалуй, не  без  нас-
мешливого удовлетворения (ого! в сорок три года!). Как  парижанка,  она,
несмотря на свой возраст, была для мужчин предметом внимания и  вожделе-
ния. И Фердинанд Ботилеску, который еще во время путешествия  надоел  ей
своей тяжеловесной галантностью, начинал ее немного беспокоить.
   Однако, пока они жили в городе, опасность была невелика: участок,  на
котором шла охота, был достаточно богат дичью, чтобы насытить этих Немв-
родов. И у Фердинанда были другие кошечки, не считая политики, дел,  по-
гони за почестями и деньгами.
   Но спустя два месяца они переехали  в  имение  Ботилеску,  затерянное
среди прудов и лесов унылой валашской долины, обжигаемой  то  зноем,  то
морозом. Стояла осень. Густые туманы проплывали над болотами, где  тара-
торили водяные курочки. Тяжелый автомобиль то застревал в колеях  разби-
тых дорог, то жестоко тряс, и тогда пятерых женщин и их господина и  по-
велителя обдавало грязью. Но только у одной Аннеты ныла разбитая тряской
поясница, и она изумлялась выносливости румын: им, видимо, все было  ни-
почем, они были сделаны из меди, в особенности глотки  барышень,  ни  на
одну минуту не перестававших болтать.
   Просторный, но ветхий дом - не то замок, не то ферма - стоял на  при-
горке, еле заметно возвышавшемся над тоскливым однообразием равнины. Его
строили по частям; не было ни одного этажа, который находился бы весь на
одном уровне; извилистые коридоры поднимались и спускались на каждом по-
вороте, истертые каменные ступеньки дрожали под ногами. В доме никто  не
жил в течение нескольких лет войны, и им завладела природа; дикий виног-
рад, красный на осеннем солнце, как кровь, и облысевший плющ, прикрывав-
ший фасад, пролезли сквозь щели  в  стенах,  сквозь  источенные  червями
оконные рамы в дом и привели с собой целые полчища уховерток и муравьев.
Уборка, сделанная кое-как, на скорую руку, перед самым приездом  господ,
мало потревожила пауков,  устроившихся  в  темных  углах  и  в  складках
портьер; ящерицы бегали и дремали в коридорах, а в  нижнем  этаже  можно
было иной раз услышать свист ужа. Ни барышень, ни их мать это не  трога-
ло. Они привыкли к роскоши  Западной  Европы,  но  дома  прекрасно  себя
чувствовали среди грязи и запущенности, на покрытых пылью диванах и  ку-
шетках. Аннете было стыдно сознаться себе, что ей это  внушает  отвраще-
ние, и она решила во всем видеть смешную сторону. В первый вечер  Аннета
старалась не заглядывать в углы своей комнаты, -  она  поспешила  задуть
свечу, которая коптила и пахла горелым салом; сморенная усталостью,  она
вытянулась на жесткой и скрипучей старой деревянной кровати, размалеван-
ной романтическими и батальными сценами и амурами. На этой кровати могли
бы со всеми удобствами расположиться две пары  ночлежников.  За  их  от-
сутствием ее населяли другие, не менее докучливые жильцы. Первый же  сон
Аннеты был нарушен: у нее горела вся кожа; ей пришлось покинуть сей  ис-
торический монумент и ютившееся в нем голодное население, - остаток ночи
она провела на стуле. Это значило попасть из Харибды в Сциллу.  В  окна,
которые она раскрыла, влетели крылатые эскадроны комаров. В пруду квака-
ли лягушки, а с первыми лучами рассвета где-то вдалеке  зазвонили  надт-
реснутые монастырские колокола.
   Следующие ночи, пока не прибыла из Бухареста  новая  кровать,  Аннета
спала на полу, на матраце, и это никого  не  удивляло.  Правда,  барышни
предлагали ей лечь с ними на одной постели. Они спали в огромной  сосед-
ней комнате, спали как убитые, с открытым ртом, негромко и мерно  похра-
пывая, согнув колени под раскиданными простынями. Их  голые  бедра  были
неуязвимы для насекомых. Утром они шутили по поводу того, что  у  Аннеты
распухли щеки, нос,  лоб,  вздулись  щиколотки.  Аннета  тоже  смеялась,
зверски царапая себе все тело: она платила  налог  на  иностранцев.  Как
только эта нечисть взыщет его, тотчас получишь иммунитет. Нет  худа  без
добра: пожалуй, это было благоразумно - представать перед праздными оча-
ми хозяина в непривлекательном виде. Но она заблуждалась,  если  думала,
что его могут остановить такие пустяки. Слишком уж  он  вертелся  вокруг
нее. Он постоянно старался услужить ей, постоянно проявлял к ней преуве-
личенное и назойливое внимание,  подчеркнуто  обращался  с  ней,  как  с
гостьей. Однако под его тяжелыми веками она видела сверкание быстро уга-
савших, но все же зловещих молний. В иные минуты очутиться с ним наедине
было бы небезопасно. Невелика оказалась бы цена всей  этой  его  внешней
почтительности. Он обошелся бы с ней, как с кобылицей. Именно так  обра-
щался он у себя в имении с крестьянскими девушками, которых  заставал  в
коровнике за доением или у пруда, когда, стоя в грязи, они  связывали  в
снопы срезанный камыш. Оки потом оправлялись,  бешено  и  удовлетворенно
кудахча, как куры. По-видимому, ни для жены, ни для дочерей господина  и
повелителя это не составляло тайны; они  этому  не  придавали  значения;
быть может, в душе они даже гордились своим султаном. Немало деревенских
ребятишек являло с ним разительное сходство. Зверь всегда  был  голоден.
Тяжелый, почти исключительно мясной стол (у Аннеты он  вызывал  отвраще-
ние), дорогие вина и "цуика" (сливовая водка) не могли заполнить  прорву
этого желудка: чистый воздух и праздность делали его бездонным. Г-жа Бо-
тилеску проводила целые дни в дремоте и безделье, взвалив на Аннету  за-
боты по дому. Фердинанд растрачивал силы на ходьбу пешком,  на  верховую
езду, на охоту; иногда он брал с собой всю компанию кататься верхом  или
в автомобиле. Но Аннета насторожилась после того, как однажды, собирая с
барышнями цветы в болотных зарослях, она внезапно оказалась одна и на ее
зов откликнулся гусак. Она добралась до дому другой дорогой; увидев  не-
винные личики барышень, которые бросились ей на  шею,  крича  наперебой,
что всюду искали ее, Аннета раскаялась в своем  подозрении.  Но  сколько
она ни гнала его от себя, оно не уходило; оно, как собака, легло у  две-
рей, свернувшись калачиком на подстилке. Перехваченные  ею  взгляды  ма-
леньких обожательниц заставляли ее быть все время начеку.  В  свою  оче-
редь, она с любопытством француженки пыталась установить, какие же могут
быть побуждения, у этих душонок, наивных и сложных. Аннета угадывала бе-
зотчетную, быть может, затаенную, неприязнь, которую она могла возбудить
у них в Бухаресте, мешая им флиртовать. В особенности  старшая,  которая
осыпала ее самыми нежными поцелуями, должна была иметь против нее зуб, -
она и точила на Аннету один из своих красивых острых клыков молодой  ли-
сицы, открывавшихся, когда в обольстительной улыбке подымалась  ее  пол-
ная, покрытая пушком губа. Что же, выходит,  девушки  лгали?  Нет,  если
лгать - значит, говорить противоположное тому, что думаешь. Они и  дума-
ли, что говорили, а говорили, что думали. Они были искренни и  в  то  же
время хитры. Они любили Аннету, и одновременно их забавляло толкать ее в
сети папаши. Самая младшая не видела в этом ничего худого; для  нее  это
была просто забава. Даже вторая, наиболее искушенная, только хотела пос-
мотреть, какой сердитый вид будет у гувернантки, когда она попадется. Но
старшая, Стефаника, знала, что делает. Она находила двойное удовольствие
в том, чтобы, любя Аннету, мстить, толкая ее в объятия отца. Его  похож-
дения, быть может, пробуждали запретные чувства в ней самой. Эти чувства
она скрывала и даже себе не признавалась, какую ведет игру,  но  заранее
облизывалась при мысли об успехе. Аннета не хотела этому верить, хотя  у
нее раза три мелькнули подозрения. Но она насторожилась.
   Однажды вечером, собираясь лечь спать, она заметила, что ключ  от  ее
комнаты исчез из замочной скважины. Всего каких-нибудь четверть часа на-
зад она его видела. Девочки были у нее в комнате. Они едва  не  задушили
ее в объятиях, желая ей спокойной ночи. У Аннеты не оставалось сомнения.
Шерсть вздыбилась на волчице. Она упрекала себя: "Я дура! Аннета,  милая
моя, ты фантазируешь. Ты слишком нервна. Ключ выпал. И даже если девочки
унесли его, они просто хотели пошутить. Не надо обращать внимания".  Она
легла. Но через три минуты вскочила с кровати. Из  соседней  комнаты  до
нее донесся приглушенный смех двух старших. Она пошла к ним - босиком, в
ночной рубашке. Едва она вошла, свеча погасла. Она снова ее зажгла.  Де-
вушки притворились спящими. Когда же Аннета растормошила их и заговорила
сердитым тоном, они разыграли пробуждение и с невинными глазками  покля-
лись всеми святыми, что не понимают, чего от них хотят:  они  ничего  не
знают. Аннета не стала тратить времени на пререкания. Она холодно сказа-
ла Стефанике:
   - Уходи отсюда! Я остаюсь здесь. Поди ляг на мою кровать.
   Девушка подскочила.
   - Нет, нет, нет, нет! - в ужасе закричала она.
   Аннета заглянула ей в глаза, не стала настаивать и легла с ней рядом.
Снова стало темно. Все молчали. Прошел час, и в  коридоре  под  чьими-то
шагами затрещали шаткие половицы; рядом открылась дверь, кто-то вошел  в
комнату Аннеты. Приподнявшись на локте, Аннета прислушивалась; Стефаника
притворялась спящей, но тоже прислушивалась: ее выдавало тревожное дыха-
ние. За стеной возбужденный мужчина (он  почти  каждую  ночь  бывал  по-
лупьян) пришел в бешенство от неудачи. Он сбрасывал простыни, подушки  и
ревел, как слон. Аннета тоже разозлилась; схватив  Стефанику  за  плечи,
она шепотом потребовала, чтобы та созналась; она бросала ей в лицо  неп-
риличные слова на румынском языке (на всех  языках  эти  слова  узнаются
прежде всего, одновременно с теми, которые нужны,  чтобы  попросить  по-
есть). Та, растерявшись, продолжала упорно  отрицать,  покуда  во  время
спора не упал на пол ключ, который Стефаника спрятала под подушкой.  Ра-
зочарованный волокита вышел из комнаты, хлопнув с досады дверью, и заша-
гал по коридору, топая ногами, как буйвол. Обе барышни,  пристыженные  и
взволнованные (они только теперь с ужасом  поняли  свое  предательство),
рыдая, бросились перед Аннетой на колени - они целовали и обливали  сле-
зами ее руки, просили прощения. Они были  искренни.  Стефаника  впала  в
шумное отчаяние, гулко била себя кулаками в крепкую грудь, заявила,  что
желает провести остаток ночи у ног Аннеты. Наконец, всхлипывая и  шмыгая
носами, как дети, которых высекли, девушки заснули. Невозможно  было  на
них сердиться. Но доверяться им тоже было невозможно.
   Аннета хотела уехать на другой же день. Но девочки  с  криком,  бурно
выражая ей свою любовь, умоляли ее остаться. А смущенный  Фердинанд,  ни
словом не обмолвившись о своем неудавшемся ночном  набеге,  держался  на
почтительном расстоянии, проявляя внешние признаки раскаяния. Аннета от-
менила свое решение. Впрочем, его осуществлению мешали серьезные матери-
альные причины: у нее не было денег. Когда она требовала то, что ей при-
читалось, у хозяев находились всевозможные предлоги, чтобы тянуть  и  не
платить ей. Надвигалась зима и отрезала усадьбу от остального мира:  пе-
реезды были трудны в это время года, нельзя было уехать, когда хочешь.
   Аннета решила подождать до весны. Пережитые тревоги как будто  заста-
вили всех остепениться. Наступил период сонливого покоя.  Снег,  рассте-
лившийся по полям, покрыл и сердца своим легким  пухом.  В  лунные  ночи
сверкал брильянтами замерзший пруд. Катались в  санях  с  бубенцами.  От
ветра краснели щеки, уши горели под теплыми шапками. Тело, закутанное  в
меха, чувствовало себя счастливым от притока освеженной крови. Грязь ла-
чуг с камышовыми крышами и зловоние болот прикрывала  незапятнанная  бе-
лизна зимнего покрова. Аннета не без успеха старалась обратить  внимание
своих пташек на нищету крестьян, у которых под  лохмотьями  была  волчья
шерсть. Крестьяне очаровали Аннету своими прекрасными песнями,  точеными
лицами, блестящими дикарскими украшениями, которые они надевали в празд-
ники, древними обычаями и здравым смыслом. Аннета пыталась  заговаривать
с ними, и их недоверие таяло; ей приятно было видеть,  как  под  суровым
обликом даков, прикованных к колонне Траяна, вспыхивает  веселый  огонек
иронии бургундского Кола Брюньона, который всему знает цену и  над  всем
смеется. Иногда можно было услышать и раскаты грома. Они доносились  из-
далека: слово, жест, повышение голоса. Веками накапливавшийся бунт  про-
тив господина... Господин это знал, но это  длилось  века  (со  взрывами
время от времени). И он считал, что таков  естественный  закон,  которым
должен пользоваться и пользовался сильнейший, то есть он.  "Ты  коленями
сжимаешь лошади бока. Если она лягается, рви ей рот  удилами!.."  Аннета
заметила этот молчаливый поединок и (тем, кто ее знает, говорить об этом
излишне) ставила ставку на лошадь. Когда же освободит она свою спину  от
всадника? Аннета не жалела, что осталась.  Хорошо  было  прикоснуться  к
первобытным силам, к этой древней земле. Над ней проносились зимние  бу-
ри, их внезапные порывы вздымали вместе со снежными вихрями видения битв
Марка Аврелия и других, грядущих, битв, которые еще пока дремали в серд-
цах гетов.
   Суровый климат и прогулки на свежем воздухе укрепили Аннету. Во  всем
ее теле было разлито столько цветущего, ликующего здоровья, что оно  ка-
залось вызовом, и благоразумнее было бы его скрывать: Аннета и не подоз-
ревала, что оно стало приманкой, брошенной перед самой пастью щуки.  Ан-
нета вся была охвачена пламенем своей ранней осени; она ощущала телесную
радость и душевный покой: она знала, что Марк находится под теплым  кры-
лышком Сильвии. Она с увлечением принимала участие в  народных  праздни-
ках. Барышни Ботилеску рядились сами и ее  наряжали  в  тяжелые,  пышные
крестьянские платья (отношения между господами и слугами хоть и  отлича-
лись грубостью, но не были лишены фамильярности). Сравнение  было  не  в
пользу молодых помещиц, и парни не колебались в выборе:  Аннета  плясала
со всеми щеголями, со всеми деревенскими петухами. Она не замечала  рев-
нивой злости на насупленных мордочках своих кошечек; точно так же не об-
ращала она внимания и на разгоревшиеся глаза хозяина, покуда он не  выр-
вал ее однажды из рук какого-то деревенского танцора и сам  не  обхватил
за талию. Тогда она сослалась на усталость и  после  танца  ушла  домой.
Несколько дней после этого она соблюдала прежнюю осторожность. Но  потом
тревога показалась ей напрасной. И снова все заснуло.
   Это произошло в конце марта. Медленно начинал биться пульс пробуждав-
шейся земли. Глубокий снег покрывался морщинами, под ним пробегала скры-
тая лихорадка, на пруду проламывался лед. По ночам было  слышно,  как  в
молчаливом небе проносятся стаи перелетных птиц. Пост кончился, и  поме-
щики беспрерывно ездили друг к другу в гости. Барышни Ботилеску уехали с
матерью на ужин и танцы в соседнее имение. Отец  отсутствовал  несколько
дней; говорили, что он в Бухаресте. Аннета не поехала со  своими  воспи-
танницами: легкий озноб, головная боль-начало  гриппаудержали  ее  дома.
Спускался вечер, потом наступила ночь. Аннета лежала у себя, и  ей  лень
было зажечь свет. Она слышала, как внизу в гостиной тикали старые,  зар-
жавленные, прихрамывавшие часы, а  где-то  на  окутанной  тьмой  равнине
скрипели несмазанные колеса крестьянской  телеги.  Аннета  засыпала.  Ее
разбудило щелканье ключа в замочной скважине. Она  не  обратила  на  это
внимания. Но у нее возникло какое-то  неприятное  ощущение,  похожее  на
глухое нытье в распухшей десне. Она приписала это гриппу. Потом в  десне
началось покалывание, и больное место определилось:  опасность  была  не
внутри, а вовне. Она вспомнила, что застала Стефанику у телефона,  когда
та с таинственным видом, торопясь и волнуясь, с кем-то говорила.  Аннета
тогда не поняла, о чем шел разговор, но теперь ей все  стало  ясно.  Она
вспомнила, что осталась в усадьбе одна с раболепной, глухонемой,  покор-
ной и на все способной челядью. И вдруг привскочила на кровати, вспомнив
разбудившее ее щелканье ключа. Она встала, подошла к двери и обнаружила,
что дверь заперта на ключ, но снаружи. Как раз в эту минуту она услышала
шум въезжавшего во двор автомобиля. Сомнений не оставалось. Хозяин  про-
бирался домой, как вор. Она задвинула внутреннюю щеколду, которую в свое
время велела приделать для безопасности. Он скоро придет - Аннета была в
этом уверена.
   И он пришел. Он толкнул дверь, но дверь не  подалась.  Аннета  стояла
молча, охваченная бешеной злобой, как крыса, попавшая в крысоловку.  Она
взвешивала свое положение и наконец решила, что щеколда долго не  выдер-
жит. Аннета старалась выгадать время. Холодно и отрывисто  отвечала  она
на голос за дверью, который начал переговоры. В то же время она обходила
комнату, как крыса, которая ищет щель. Щель была только одна - окно. Ан-
нета открыла его. Комната находилась на втором этаже, в  том  углу,  под
которым высился холмик, а окно с круглым  балконом  нависало  прямо  над
склоном этого холмика. Аннета перегнулась через перила и взглядом  изме-
рила высоту. Она ощупывала узловатый стебель старой, высохшей  глицинии,
змеиными кольцами обвивавшей перила, и обдумывала, как быть. Потом  оде-
лась, сунула ноги в деревенские валенки, натянула рукавицы,  но  тут  же
сняла их, чтобы свободнее действовать руками. Мигом сгребла она все свои
самые необходимые вещи и даже в такую минуту  нашла  время  отдать  дань
женскому инстинкту и посмотреться в зеркало, нахлобучивая на уши  теплую
каракулевую шапку. Она увидела свой искаженный  злобой  рот,  отвечавший
презрительными "да" и "нет" разъяренному животному, которое  расшатывало
дверь, грозя сорвать ее с петель. Наконец в последний раз обвела комнату
взглядом и решилась. Уже у самого окна она,  видимо,  вспомнила  что-то,
вернулась, схватила фотографию Марка, которая была приколота булавкой  к
стене, над изголовьем кровати, и спрятала у себя на груди.  Затем  пере-
шагнула через перила балкона и стала спускаться. Хватаясь  за  узловатый
стебель глицинии, она то тяжело скользила вниз, то задерживалась,  поми-
нутно рискуя распороть себе живот или выколоть  глаза  острыми  ветвями,
которые больно стегали ее по лицу. Внезапно  она  почувствовала  режущую
боль в предплечье и разжала пальцы. К счастью, она успела проделать  две
трети спуска, и снеговая подушка смягчила ее падение.  Она  скатилась  к
подножию холмика. Луна спряталась за помещичьим домом, стало совсем тем-
но. Платье Аннеты было изодрано, руки и ноги исцарапаны, и  все  же  она
была пела и невредима. Она перевела дыхание и  пустилась  бежать  полем,
торопясь воспользоваться последним светом заходившей луны, чтобы не заб-
лудиться. Но луна не замедлила исчезнуть. Наступила полная темнота.  Ан-
нете так легче было спастись от погони, но, с другой стороны, это мешало
ей, так как она сбивалась с дороги. Она  хотела  идти  в  Бухарест,  где
французский консул помог бы ей выехать на родину.  Но  она  плохо  знала
местность; к тому же глубокий мрак не позволял ей  ориентироваться.  Она
шла, шла, приглядываясь к земле, как собака, ищущая след, но свет, кото-
рый излучала земля, то направлял Аннету на верный путь, то  сбивал.  Она
проваливалась в сугробы, шлепала по болотам, увязала в грязи и снова  из
нее выбиралась, замерзала и тряслась, как в лихорадке. Так она  шла  всю
ночь и, обманутая несмолкавшим хором лягушек, не заметила, что все время
кружит вокруг одного и того же большого пруда. При первых лучах утренней
зари она обнаружила, что находится на шоссе, посреди болот;  сквозь  ка-
мыш, совсем близко, была видна проклятая усадьба, из которой Аннета  бе-
жала. Изнемогая от усталости, она снова тронулась в  путь.  Она  увидела
крестьянского мальчика, который срезал камыш.  Мальчик  повернул  к  ней
свою мордочку, черную от присохшей тины, оглядел ее и, вместо того чтобы
ответить на вопросы, пустился со всех ног наутек, бросив свою охапку ка-
мыша. Аннета решила, что за ней погоня и мальчик побежал донести на нее.
Она стала искать проселочные дороги, по которым можно было бы  уйти,  но
их не было: бесконечное прямое шоссе лежало, как дамба, между двумя  бо-
лотами - и ни единого поворота, за которым  можно  было  бы  спрятаться!
Напрасно ускоряла она шаг.  Пыхтение  автомобиля,  показавшегося  вдали,
предупредило ее, что погоня приближается. Догонявший тоже увидел ее. Еще
три минуты, и он будет здесь. Не колеблясь ни секунды, Аннета  бросилась
прямо в болото. Ледяная корка подломилась. Аннета попала в холодную цеп-
кую тину и ухватилась за ивовые корни. С шоссе долетел до  нее  охрипший
голос Фердинанда. Фердинанд был встревожен и раздражен, он  заклинал  ее
вернуться. Но она вскарабкалась на покрытый грязью пень и крикнула  ему:
"Нет!" - затем снова упрямо бросилась в заросли и скрылась. С шоссе было
видно, как колышутся камыши и болотные травы там, где проходит загнанная
волчица. От этого дикого упрямства волна бешенства ударила в лицо  охот-
нику. Весь багровый, он орал, что если она не  вернется  немедленно,  он
будет стрелять. Она крикнула: "Стреляй!" Она тоже вышла из себя. Она бы-
ла пьяна от ярости. Она по самую грудь стояла в грязи, по ней  скользили
зловонные водоросли, похожие на липких черных пиявок. В мутном небе мяу-
кал ястреб. Она подумала:
   "Не дамся! Уж лучше кормить болотных крыс и пауков!"
   Фердинанд пришел в ужас. Он переменил тон. Он умолял. Он клялся своей
честью (плевать ей было на его честь!), что уважает ее, что весь  отдает
себя к ее услугам, что заранее принимает все ее условия. Она  ничему  не
верила, теперь ее нельзя было провести!.. Она  упрямо  сжимала  губы,  -
чтобы не отвечать и чтобы не наглотаться зловонной жижи, в  которой  она
барахталась. Она бы ни за что не сдалась, если бы болото не обступило ее
со всех сторон и не парализовало ее движений; пытаясь высвободиться, она
еще больше запутывалась в водорослях, они душили ее. Ботилеску решил  ей
помочь. Он сам рисковал увязнуть, но в конце концов добрался до нее. Ему
удалось схватить ее под мышки, он с трудом вытащил из из тины и вывел на
берег. Она была вся черная от грязи - с головы до пят, но все  такая  же
бесстрашная. Она бросала Ботилеску вызов. Однако Ботилеску не хотел  его
принять. Он восхищался ею. Он уже говорил почтительно и жалел, что выну-
дил ее к бегству. Он умолял Аннету простить его и вернуться в имение. Он
говорил и униженно и высокопарно, но все  же  искренне,  и  это  вызвало
улыбку на лице Аннеты, казавшемся особенно суровым от  переполнявшей  ее
ненависти и от приставшей к нему грязи. Она сказала:
   - Ладно, забудем! Нам это нужно обоим... Но вернуться - нет! Об  этом
и речи быть не может... Я уезжаю.
   Ботилеску изобразил изумление, но только из приличия, - не так уж  он
был изумлен. Он предвидел это решение и даже захватил  с  собой  чемодан
Аннеты и все оставленные ею вещи. Он предложил довезти ее  до  ближайшей
станции, на которой останавливался международный экспресс,  и  просил  с
жалким видом напроказившего старого школьника, чтобы она великодушно из-
бавила его от неприятностей и написала в имение письмо, в котором объяс-
няла бы свой внезапный отъезд известиями о сыне,  срочно  потребовавшими
ее возвращения в Париж. Она согласилась и села в автомобиль.
   Они остановились в ближайшей деревушке и зашли в наименее грязную хи-
жину, чтобы Аннета могла умыться и переодеться. Вскипятили котел воды, и
Аннета вымылась с головы до ног и переменила белье.  Фердинанд,  прогнав
детвору и хозяев дома, целомудренно и свирепо караулил дверь,  повернув-
шись к ней спиной. Аннета стояла голая, кожа у нее раскраснелась от  об-
тираний, зубы стучали от холода, и внезапно на нее  напал  дикий  хохот:
она вспомнила рассказ Сен-Симона о герцоге, который  со  шпагой  в  руке
расхаживал взад и вперед перед церковью, где в это время облегчалась да-
ма его сердца. Грипп и пробравший ее до костей, холод болота выворачива-
ли ей все внутренности, и она, как истинная бургундка,  не  поколебалась
сделать во дворике, под охраной своего доблестного рыцаря, то же  самое.
Да будет стыдно тому, для кого это дурно пахнет! У Клеопатры - и то  бы-
вает расстройство желудка...
   Они снова сели в автомобиль. До ближайшей станции было далеко, а  от-
тепель испортила дорогу; когда же они наконец добрались,  то  оказалось,
что  произошла  серьезная  катастрофа  и  движение  восточноевропейского
экспресса приостановлено на несколько дней: у выхода из  Карпат  полотно
размыло наводнением. Ботилеску предложил Аннете отвезти ее  в  Бухарест,
где она могла бы переждать в гостинице, пока будет восстановлено  движе-
ние. Но она решительно отказалась - ей хотелось как можно скорее уехать.
Было бы, конечно, благоразумней полечиться от простуды, сидя в  комнате,
но лихорадка, которая бродила у нее по всему телу, и  возбуждение,  выз-
ванное бегством и погоней, гнали ее прочь из этой страны. Она была разд-
ражена и нетерпелива, ее преследовал страх, что она может здесь умереть.
Когда Аннета билась в болоте, она о страхе не думала. А теперь  ей  было
страшно; тина подступала к самому горлу (гнилостный запах преследовал ее
по ночам, она ощущала его на пальцах); она дрожала от ужаса, что захлеб-
нется болотной жижей, она задыхалась. По ее желанию Фердинанд отвез ее в
Констанцу, и там она села на первый пароход. Это было итальянское судно,
оно шло в Бриндизи по довольно длинному маршруту. Но Аннета и слушать не
хотела увещеваний Ботилеску. Она заперлась в каюте,  и  там  ее  свалила
смертельная усталость. Она была одна со своей лихорадкой и ничего не ви-
дела в течение всего переезда. Она думала только  об  одном:  живой  или
мертвой, но вернуться.
   Аннета вернулась в Париж. Она приехала раньше, чем  Марк  получил  ее
телеграмму, завалявшуюся у привратницы. Марк за это время несколько  раз
снимался с лагеря, и Аннета не успела получить его последний адрес. Най-
ти его оказалось не так легко. Сильвия не знала, где  он  живет.  Аннета
была недовольна равнодушием сестры и не скрыла от нее этого. Сильвия по-
няла, в чем дело, и ответила, что она не нянька. У нее свои заботы!  Ан-
нета тотчас ушла. Она заметила, как сильно изменилась сестра: вся  расп-
лылась, лицо опухшее, багровое, под глазами мешки.  И  Аннета  упрекнула
себя за то, что в сердцах даже не справилась о ее здоровье. Сильвия тоже
чувствовала себя виноватой.
   На след направил Аннету Сент-Люс. Но, как хороший товарищ, он не ска-
зал ей, что Марк служит рассыльным в ночном кабаке. Он  знал,  насколько
его приятель самолюбив, и предупредил его о приезде матери. Аннета прож-
дала сына всю ночь в его комнате, в гостинице,  не  ложась  спать.  Марк
пришел на рассвете и постучал. Ему так же не терпелось увидеть мать, как
ей не терпелось увидеть сына. Но когда они увиделись,  никаких  излияний
не было. Оба сразу почувствовали холодок. Они нашли друг друга не  таки-
ми, как при расставании. У каждого были потрясения, и каждый перенес  их
по-своему. К тому же оба были взвинчены бессонной  ночью.  Аннета  плохо
скрывала несколько раздраженное нетерпение, с каким она ждала сына, и те
подозрения, которые ей внушала его ночная жизнь. А Марк почувствовал это
и тоже рассердился. Ведь она приехала неожиданно, как раз  в  такой  мо-
мент, когда ему приходилось особенно туго,  и  он  был  не  уверен,  что
Сент-Люс не рассказал, какая у него унизительная должность.  Он  спросил
скорее сухо, чем нежно, почему она не легла спать. Она, быть может, мяг-
че, чем хотела, ответила вопросом на вопрос:
   - А ты, мой мальчик? Он смело мог бы рассказать матери, что  тоже  не
веселился, но он был слишком горд, чтобы объясняться. Она словно спраши-
вала у него отчета. А он и мысли не допускал, что  перед  кем-то  обязан
отчитываться. Он не удостоил ее ответом. Аннета присматривалась к  нему,
к поблекшему цвету его лица, к изможденным чертам,  к  ранним  морщинам,
залегшим вокруг ноздрей и говорившим о преждевременной изношенности,  об
отвращении к жизни. Ее сердце сжималось, она подозревала, что  он  ведет
беспутную жизнь, и подумала о том, какой отпечаток это налагает...  Марк
предоставил ей думать что угодно. Он осмотрел ее и тоже остался  недово-
лен. Она выглядела слишком здоровой, слишком упитанной, у нее был цвету-
щий вид, в ее глазах, во всех ее движениях сверкала, быть может,  помимо
ее воли, радость жизни. Никто бы не подумал, что она только что еле выр-
валась из румынского болота и перенесла тяжелый грипп. Краски на ее лице
были обманчивы. У нее все еще повторялись приливы крови.  Но  одно  было
бесспорно: несмотря на все свои злоключения, Аннета считала,  что  жизнь
совсем не так плоха.
   Нет, право же, с годами она начала приобретать к ней вкус!  Треволне-
ния, неожиданности, даже катастрофы и неуверенность в завтрашнем  дне  -
от всего этого жизнь становилась только еще полнее. Это было куда  аппе-
титнее, чем бесцветные годы ее молодости,  чем  жизнь  французского  ме-
щанства между 1890 и 1900 годами! Аннета  была  сильной  натурой.  Более
сильной, чем Марк, - она это видела ясно. Что ж делать?! Не могла же она
в самом деле, для того лишь чтобы ему понравиться, начать жаловаться  на
несварение желудка или на бледную немочь. А он был худ  и  пропитан  го-
речью, он был зол на общество, глупые кутежи и бессильные пороки которо-
го ему приходилось не только слишком близко наблюдать, но и обслуживать.
Вернувшись из этих пьяных клоак, он не мог есть без тошноты даже тот ку-
сок хлеба, который он там заработал: от хлеба несло потом гулящих девок.
Ему хотелось подложить динамитную шашку под зад всему миру. И это  жела-
ние еще усиливалось от общения с товарищами по ярму, с рабочими, с кото-
рыми он сблизился за последнее время...
   Один из них оказывал на Марка известное влияние в той мере,  в  какой
вообще можно было влиять на такого мрачного юношу, как Марк. Эжен Массой
мало чем отличался от него в этом отношении. Они познакомились  ночью  в
метро, потом часто вместе возвращались с работы, часа в два, в три ночи,
и шагали пешком через весь Париж. Массой работал в газетной типографии и
устроил туда же Марка, когда Марк был уволен из своего ночного заведения
за то, что не сумел скрыть своего презрения к посетителям  (с  одним  из
них он подрался). Газета, правда, была ультрашовинистская, она пропаган-
дировала империалистические замыслы делового мира и нападала на все идеи
Марка и Массона. Но дирекцию не интересовало, какие идеи приходят в  го-
лову рабочим за пределами типографии, да и приходят ли вообще.  Дирекции
было неважно, что они живые люди и имеют право думать. Делай свое  дело!
За это тебе платят - и аккуратно. Вот все, чего Марк и Массой могли тре-
бовать от дирекции. Восстание далеко еще не назрело. И еще меньше созре-
ла идея отказа от сотрудничества, к которому призывал  Ганди.  Кого  это
могло интересовать в Париже? И кто стал бы взывать к героизму  самоотре-
чения, к отказу от хлеба, если хлеб должен быть заработан таким  трудом,
с которым не мирится совесть? Между тем в парижском народе таится гораз-
до больше нерастраченного героизма, чем об этом подозревают его  дряблые
руководители и даже он сам! Не находя себе применения, этот героизм  пе-
реходит в горечь.
   Горечь Массона имела то преимущество перед горечью Марка, что ее  оп-
равдывал более жестокий жизненный опыт. Молодой рабочий был отравлен га-
зами на войне; смерть была у него в крови. И он весь был полон ненависти
к отвратительному эгоизму, к апатии французов, которые прошли через  та-
кие страшные испытания и ничего не делали, чтобы предотвратить их повто-
рение. Он был особенно враждебно настроен против касты Марка, против мо-
лодых буржуазных интеллигентов (и против старых тоже. Но о тех  и  гово-
рить не стоило! Смерть сама позаботится об этих старых клячах...). Он со
страстным сарказмом говорил об их умственном гедонизме (он был начитан),
об их равнодушии к страданиям мира, об этих лжеизбранниках, которые ока-
зались предателями, об этих ни на что не годных паразитах, об этой  гни-
ли, которая проедает остатки награбленного добра!.. У Марка были все ос-
нования признавать справедливость этих обвинении; он и сам (еще так  не-
давно!) жил крохами; при этом унизительном воспоминании снова вспыхивала
в нем злоба на Сильвию. Тем не менее из инстинктивного чувства  солидар-
ности - правда, уже отвергаемого его взбунтовавшимся  сознанием  -  Марк
начинал перечислять заслуги интеллигенции, отстаивал ее право на сущест-
вование. Но когда в ответ на злые и ядовитые насмешки Массона он старал-
ся вытащить лучших представителей интеллигенции из их уютного  нейтрали-
тета, охраняемого укреплениями из книг, когда он  пытался  заставить  их
действовать, ему пришлось в конце концов к стыду своему признать, что по
отношению к интеллигентскому племени самые суровые слова кажутся слишком
мягкими. Почти все эти интеллигенты имели  возможность  видеть  ясней  и
дальше, чем другие. Многие располагали и временем для этого. И  народ  с
благодарностью последовал бы за любым несвоекорыстным  вожаком.  Но  они
больше всего боялись именно того, что за ними последует  армия,  готовая
действовать слишком решительно, и она будет их подталкивать сзади и пос-
тавит в затруднительное положение. Они притворялись, что смотрят в  дру-
гую сторону: "Я ничего не видел..." Они позорно уклонялись из боязни от-
ветственности. Следовало бы выжечь у них на лбу каленым железом...  Даже
те молодые писатели из числа известных Марку, которые готовы  были  при-
нять участие в политической деятельности ради того, чтобы блеснуть своим
"гуманизмом", - даже и они по-настоящему не примыкали ни к одной партии.
Они сидели на нескольких стульях сразу, будь то  радикализм,  социализм,
интернационализм или национализм. Время от времени, под прикрытием  ста-
рого французского классицизма, они перебегали  в  ряды  литературы  роя-
листской, ибо она была хозяйкой в прессе и на выборах в академию. Пройдя
определенный стаж двусмысленного подмигивания прохожим на  самых  разных
улицах, они приступали к делу согласно обычаям этой профессии:  во  всех
случаях каждый находил себе подходящее  местечко.  Париж  являл  картину
всех ступеней интеллектуальной проституции - от газетных домов терпимос-
ти, где шарлатаны получали жирные оклады  за  то,  что  отравляли  своей
гнусной ложью неразборчивую широкую публику, вплоть до  дорогих  кокоток
из академии и литературных салонов, искусно разводивших  вирусы  "добро-
вольного", но не бескорыстного рабства и общего паралича. Короче говоря,
их скрытая функция заключалась в том, чтобы отвлекать, уводить  от  дея-
тельности. А для достижения этой цели все  средства  были  хороши.  Даже
мысль. Даже деятельность!.. Как это ни казалось парадоксальным,  страсть
к спорту приводила в конечном счете к бездействию. Опьянение  физической
активностью и движением ради движения отводило самые бурные потоки энер-
гии от их естественного русла, исчерпывало их на стадионе или же вылива-
ло в сточные трубы, прежде чем обрывался их  бешеный  бег.  Этой  заразе
поддался и народ. Когда Массон издевался над гнусностью  буржуазной  ин-
теллигенции, Марку нетрудно было отвечать ему насмешками  над  рабочими,
которые тоже тупели от спорта. Спорт довершал разрушительную работу  га-
зет. Он создавал армию людей, отравленных и бесполезных.  Большие  клубы
скупали, как скупают лошадей, целые конюшни профессионалов, которых  они
именовали любителями, и составляли из  них  футбольные  команды.  Тысячи
трудящихся в расцвете сил бесстыдно продавали свои мускулы.  В  качестве
международных футболистов они пользовались всеми благами роскошной  жиз-
ни, первоклассными отелями, спальными вагонами, вплоть  до  той  минуты,
когда они преждевременно утрачивали гибкость мускулов. Тогда их рыночная
стоимость падала до нуля и их выбрасывали на свалку, как  это  делали  в
древнем Риме с гладиатором, который превращался в падаль. Но  гладиаторы
по крайней мере были уже мертвы. А люди, загубившие жизнь на современных
аренах, переживали сами себя. Толпа, ходившая на зрелища, интересовалась
ими не больше, чем римская чернь интересовалась гладиаторами. Она требо-
вала все новых и новых атлетов. И на этих зрелищах она растрачивала  всю
страсть, всю ярость, которые при надлежащем руководстве могли бы опроки-
нуть мир социального угнетения. Она вносила в международные матчи  губи-
тельный шовинизм: игры превращались в бои. Бывали убитые.  Нападающие  в
регби вели себя так, словно они ворвались в неприятельскую траншею. Вот,
оказывается, во имя чего прошли под Триумфальной аркой те, кто не  погиб
на фронте! Вот чем кончились их клятвы взять в свои руки управление  го-
сударством и  перестроить  общество!  Они  даже  не  получили  раnеt  et
circensec [106]. Хлеб им приходилось зарабатывать. А  за  circenses  они
должны были платить. Со времен Менения Агриппы эксплуатация  ротозейства
и глупости человеческой продвинулась далеко вперед. Нет, у Массона  было
так же мало оснований гордиться рабочим людом, как у Марка  своими  бур-
жуа. Когда Массон начинал поучать своих товарищей по типографии, они от-
вечали ему солеными словцами, не давая себе труда вступать с ним в спор.
Старый фронтовой товарищ, единственный, кто еще удостаивал его  ответом,
только пожимал плечами:
   - Чего ты хочешь? Чтобы мы еще раз подставили головы? Опять за  чужие
права? Будет! С меня довольно! Теперь я уж не такой болван, заботиться о
других не стану! Я забочусь о себе. Каждый за себя!
   Им обоим, и Марку и Массону, с горечью клеймившим эгоизм своих  клас-
сов, не хватало, однако, решимости самим отказаться от врожденной склон-
ности к игре в свободу, которая представляла  собой  лишь  особую  форму
эгоизма и сводила на нет все их бунтарство. Французу, даже когда он  от-
решился от наиболее распространенных предрассудков, нужно очень  большое
усилие, чтобы заключить себя в определенные рамки, подчинить  себя  дис-
циплине какой-нибудь партии. Слабость французского довоенного социализма
была результатом непрочности и внутрипартийных связей, которые объединя-
ли членов партии лишь условно и не могли спаять их  в  решающие  минуты.
Война внушила Массону желание не подчиняться больше никогда, нигде,  ни-
кому, никакому хозяину, никакой партийной дисциплине, принадлежать одно-
му себе, только себе... А в таком случае как же рассчитывать на  других?
Допустить, что другие, даже в его собственном классе, такие же  угнетен-
ные, как он, будут действовать солидарно, оставаясь каждый сам по  себе,
не отрекаясь от своего "я" во имя добровольного подчинения какому-нибудь
приказу, диктатуре какой-нибудь партии, было самой несбыточной  из  всех
мыслимых надежд. Самые бурные коллективные порывы кратковременны,  -  их
обессиливает самая их бурность; если их не сдерживает твердая рука,  они
ослабевают на много раньше, чем достигнут цели, и тогда  происходит  еще
более глубокое падение: брошенный камень всегда падает ниже того уровня,
с которого он вылетел. Но слишком уж давно утратила революционная  Фран-
ция навыки практического действия. А война внушала ей глубочайшее отвра-
щение ко всяким правилам боя. Все, что свободным умам напоминало военную
муштру, рождало в них ненависть и отвергалось. Одни только  консерваторы
и шовинисты извлекали отсюда полезный урок. Положение было выгодным  для
Реакции. Свобода выковывала себе удила, но в то же время  не  допускала,
чтобы избранный вождь оседлал ее и повел к победе. Массон не смог  удер-
жаться ни в одной профессиональной рабочей организации: те, что  сущест-
вовали с довоенного времени, перестраивались с огромным трудом, а  новые
только тем и занимались, что ставили одна другой палки в колеса...  Марк
- он был воплощением принципа "сам по себе". Отсюда проистекала вся  его
слабость. Но и вся его сила. Казалось, он так и не сможет отрешиться  от
своей слабости, не  отрешившись  от  своей  силы  и  не  утратив  смысла
собственного существования. Не видно было никакого выхода из  тупика,  в
который обоих товарищей привела резкая критика общественного устройства.
Да и товарищами они были только по бессильному отрицанию.  Деятельности,
приносящей облегчение, они не знали. И еще неизвестно, пошли ли  бы  они
на необходимые уступки друг другу, чтобы координировать  свои  действия,
если бы даже они были способны действовать? Этому надо  научиться.  А  у
кого могли они научиться? Во Франции не было ни одной школы,  где  учили
бы действовать. Были только мастера поговорить. В  этой  отрасли  каждый
француз знает достаточно для того, чтобы учить других. Марк и Массон пи-
тали отвращение к словам. Но они все-таки говорили. За отсутствием  дея-
тельности! Они все говорили и говорили о действии, которого не  соверша-
ли, которого не могли совершить. После этого они чувствовали себя  опус-
тошенными, каждый испытывал отвращение и к  себе  и  к  другому...  Дея-
тельность! Деятельность! О чреве, ждущее оплодотворения!..
   Общество недостаточно ясно отдает себе отчет, что  эта  неутоленность
созревшей воли опасна не меньше, чем неутоленность созревшего пола. Здо-
ровый народ всегда нуждается в цели, к которой он мог бы стремиться. Ес-
ли ему не предоставить цели благородной, он найдет гнусную. Лучше  прес-
тупление, чем тошнотворная пустота существования бесплодного и  иссушаю-
щего! Сколько их, известных нам молодых людей 1914 года, бросилось очер-
тя голову в войну только для того, чтобы спастись от унизительной  скуки
жизни! Эти после кровавой оргии переживают тяжкое похмелье, а после вой-
ны пришли другие, которых тоже терзает  бешеная,  почти  физиологическая
жажда деятельности. Не находя самки, они разбивают  себе  лбы  о  прутья
клетки, как звери в зверинце, которых еще не совсем доконала пытка нево-
ли. Марк и Массон кружили в своей яме и ворчали. Сотни других были в та-
ком же положении, и каждый ворчал в одиночку в своей яме, каждый в  оди-
ночку выл от боли и ярости.
   Но тут-то сына Аннеты и поддержала его здоровая  кровь.  Быть  может,
даже не кровь его рода. Не будем забираться слишком  глубоко  в  историю
рода Ривьеров. Там были перемешаны и добро и зло. Но на протяжении своей
жизни каждый обновляет свою кровь. У Марка в крови была гордая воля  его
матери. Пусть Марк был довольно скверным мальчишкой, как  все  двадцати-
летние самцы в их естественном состоянии, если не очистить их от  грязи,
не отфильтровать их. Испытывая глубокое смятение мысли, смятение  телес-
ное и душевное, живя в такую эпоху, в таких ужасных - с моральной  точки
зрения - условиях (без веры в людей, без веры во что бы то ни было,  без
всякой опоры!), он никогда не отступал от своей инстинктивной, от  своей
нелепой, от своей героической воли преодолеть... "Преодолеть что?  Себя!
Кого это - себя? Мое "я"? Оно меньше, чем ничто. Уверен ли  я,  что  оно
действительно существует, это "я", которое от меня ускользает,  которого
я не знаю... Но уверен я или не уверен, я хочу, я хочу, я  хочу!  Я  его
преодолеваю. Я не позволю себе погибнуть вместе с ним..." В такие минуты
он говорил о себе, как о постороннем. Но этого постороннего он оберегал.
Даже когда этот посторонний выскальзывал у него из рук, шатался,  падал,
проституировал себя, Марк сохранял в полной силе, - против него, для не-
го, для того, чтобы его судить, осуждать  и  вновь  подымать,  -  гордые
чувства, которые его едкая ирония в то же  время  высмеивала  как  некую
окаменелость: честь, нравственную  гордость,  твердое  решение  остаться
верным... "Верным кому? Глупец! Глупец! Трусливому буржуа, который зачал
меня и удрал? Или этому чреву, которое отдалось и потом обрекло меня  на
эту ужасную жизнь, в которую я вовсе не хотел вступать?..  Глупец!  Пус-
кай!.. Хотел вступать или не хотел, но вступил! Она бросила меня в  бой.
И я не сдамся!"
   "Она (это чрево) не сдалась, - продолжал он рассуждать. - А я что же,
сдамся? Окажусь слабее женщины?"
   Этот молодой самец считал себя бесконечно выше женщины... Но в глубо-
ких, тщательно скрытых  тайниках  его  души  звучало  неосознанное  "Ave
Mater... Fructus ventris..." [107]. Плод никогда не  предает  свое  дре-
во...
   Но сейчас предавало древо...
   Марк строгим взглядом следил за этой женщиной, за своей матерью,  ко-
торая вернулась к нему с Востока и теперь странным  образом  менялась  в
атмосфере парижского брожения. Она казалась ему подозрительной.  Она  не
так сильно возмущалась, как ему бы хотелось, этим  миром,  который  стал
для него личным врагом. Уж не принимала ли она этот мир? Он не умел  чи-
тать в ее сердце. Но на губах ее, в глазах, во всем ее существе он обна-
руживал какую-то беззаботность, деятельную, счастливую, безмятежную,  не
знающую никаких угрызений. А какие могли быть угрызения? Из-за чего?  Уж
не из-за этого ли мира, из-за горестей и позора этих людей, из-за  того,
что она сама во всем этом участвует? Это было бы к лицу ему, новичку,  в
этой безотрадной игре, в которой высасываешь всю горечь жизни, как будто
вся эта горечь для тебя одного и приготовлена! А у нее было  время  при-
выкнуть к приятному или к неприятному вкусу: "Во всякой  пище  есть  го-
речь. Но это не мешает есть! Есть-то надо! И я принимаю жизнь. Иного вы-
бора у меня нет..."
   Он тоже принимал жизнь. Но с раздражением, со злобой, с затаенным бе-
шенством, И он не мог примириться с тем, что его мать  приспособилась  к
ней так естественно и даже как будто находит в этом некое постыдное удо-
вольствие. Но какое право он имел запрещать ей? Это право  он  сам  себе
тайно присвоил. Оно было выше прав сына. То было право мужчины.  Женщина
была его собственностью... Если бы он заявил ей об этом, она бы рассмея-
лась ему в лицо. Он это знал. Он знал, что она была бы права. И это  бе-
сило его еще больше.
   Итак, претерпев многие испытания, Аннета снова оказалась ни при  чем.
За поездку в Румынию она едва не заплатила слишком дорого,  и  на  месте
Аннеты всякая другая растеряла бы там добрую половину веры в  себя  и  в
жизнь. Но Аннета была женщиной иного склада. Веру она не рисковала поте-
рять, ибо никогда не заботилась о том, чтобы создать  себе  какую-нибудь
веру. "Верить? В кого? Во что? В себя? В жизнь? Какой вздор! Что я  знаю
обо всем этом? И что мне надо об этом знать?.. Строить на том,  что  еще
впереди, значит начинать постройку с верхушки... Это к лицу мужчинам!  А
с меня хватит и земли. Я всегда найду, куда поставить ноги. Мои крепкие,
большие ноги! Они всюду испытывают одинаковое удовольствие от ходьбы...
   На ее здоровом организме не оставило никаких следов воспаление легких
(последствие гриппа), которое она перенесла в Италии, по  дороге  домой.
Сильвия, хотя и была моложе ее, уже чувствовала свой возраст и не  мири-
лась с ним, а окружающие чувствовали его еще сильней, ибо  с  годами  ее
характер не улучшался, - он становился все беспокойнее и несноснее.  Она
проводила ядовитые параллели; она как будто бы попрекала сестру ее моло-
жавостью. Аннета говорила со смехом:
   - Вот что значит начать слишком рано! Добродетель всегда бывает  воз-
награждена.
   Сильвия ворчала:
   - Хороша добродетель! И какой тебе толк от нее сейчас?
   - А вот этого ты и не знаешь!..
   Нет, от добродетели ей не было никакого толку. И от пороков тоже. Она
действительно была до странности равнодушна и к добродетели и к  пороку.
Когда ей случалось думать об этом, она испытывала  что-то  вроде  стыда.
Она даже хотела бы пережить это, но, откровенно говоря, это ей не удава-
лось.
   "Что же со мной делается? Я даже не умею быть беспутной?..  Еще  того
хуже: аморальной?.. Какое падение! Красней! Красней!.. Ну нет, довольно!
Я и так достаточно румяная... Конечно, не такая, как бедная  Сильвия,  с
ее порывами сирокко, от которых лоб, щеки, шея становятся похожи на  по-
ле, усеянное маками... Какое у меня наглое здоровье!"
   Действительно, она отнюдь не вызывала жалости. Между тем ее положение
было не из блестящих. Она едва-едва сводила концы с концами, и  денег  у
нее было ровно столько, чтобы, в случае  нужды,  продержаться  несколько
недель при самой строгой экономии; она ела раз в день, да и то в дешевых
ресторанах, где пища не обильна и не изысканна. Но, бог знает почему, ей
все шло впрок.
   От Аннеты не укрылось, что ее здоровый вид является предметом строго-
го изучения со стороны сына всякий раз, как они  встречаются.  Он  готов
был потребовать у нее  объяснений  по  поводу  ее  возмутительного  спо-
койствия. Марк называл это безразличием, ибо ничто и никто не  могли  бы
вызвать в ней прилив страсти. Ее выпуклые и чуть близорукие глаза на все
смотрели и все видели, но ни на чью сторону не становились.  Однако  она
не теряла ничего из того, что видела; она бережно хранила все в  памяти.
Придет день, она подведет итог... Но только не сегодня!  Она  шла  своей
дорогой и впитывала в себя все, что видела.  И  продолжала  наслаждаться
странным, не прекращавшимся душевным подъемом, - надолго ли его хватит -
которого она не искала и не старалась удержать. Самое удивительное  было
не то, что она наслаждалась им несколько месяцев или несколько лет  -  с
тех пор как кончилась судорожная напряженность военного времени и пришло
облегчение, -  такова  была  эпоха,  естественное  торжество  жизни  над
смертью. Но эпоха изжила это торжество в какие-нибудь два-три года,  оно
сгорело, как солома, и овин сгорел вместе с соломой, - от него  остались
четыре стенки, да и те были расшатаны, их сотрясал ветер и мочил  дождь.
А вот у Аннеты овин уцелел: он был сделан крепко, из  хорошей  глины,  и
она сложила там все свое добро. Там хватало места и для  урожая  прошло-
годнего и для урожая будущего года. Это-то и  было  удивительно:  у  нее
подъем продолжался и тогда, когда всех охватила усталость  или  отвраще-
ние, как после опиума. Значит, она была из другого теста?
   Да нет же! Она всем была обязана своей неистощимой энергии и  поддер-
живала себя постоянной деятельностью. Никаких наркотиков! Действовать!..
(Но не является ли это тоже своего рода наркотиком?) Успешна была ее де-
ятельность или неуспешна, это уже не столь существенно. И в том и в дру-
гом случае Аннета бывала в выигрыше. На каждом шагу, хотя бы  и  ложном,
она схватывала все новые и новые частицы вселенной, бившейся в судорогах
смерти - обновления, - частицы травянистого луга,  удобряемого  гниением
мира.
   Но почему же миллионы более молодых и более живых, чем она, не  испы-
тывали такого наслаждения? Почему этих молодых людей охватывало,  напро-
тив, головокружение, ужас, доходящие до галлюцинаций ярость и  страх?  В
зелени луга они видели только зелень трупную. Но разве Аннета ее не  ви-
дела?.. Видела. Она видела и то, что лежало на поверхности,  и  то,  что
было скрыто. Что тут особенного? Это в порядке  вещей!  Много  смерти  -
много жизни. И одна - дочь другой... Значит, Аннета больше  не  осуждала
войну? Она всегда была готова возобновить борьбу  против  нее  и  против
презренных людей, для которых ужасы войны были игрой фанатизма,  тщесла-
вия и барыша... Но как уживалось все это в Аннете?  Не  требуйте  у  нее
объяснений! Про то знает ее природа, глубокая, слепая и надежная женская
природа, подчиненная тем же великим законам, что и все природы. Но  рас-
судок Аннеты не знает этого, если не считать некоторых проблесков созна-
ния, которые недавно ее озарили, только проблески эти были слишком крат-
ки. И она не поняла их ясного смысла... [108] Да, вместе со всей  приро-
дой она страстно борется против всего, что убивает. Но, как и вся приро-
да, она пылает страстью ко всему, что живет, она пылает всем, что живет,
всеми огнями новой жизни, которые поднимаются над полями  смерти.  И  ее
глаза, ее руки, ее движения, все естественное  течение  ее  жизни  прос-
то-напросто воплощают ту гармонию жизни и смерти, законов которой она не
постигает.
   Она любит видеть и любит жить. И в жизни этого нового луга, расцвета-
ющего на крови мертвых ("А я-то сама разве не умерла? И  вот  я  воскре-
саю... "), ее интересует все, даже самое худшее. Аппетит у бургундки из-
рядный.  И  она  непривередлива.  Честная  и  прямая,  она,  разумеется,
чувствует под собой твердую почву. Это свойственно всякому здоровому че-
ловеку с хорошей закваской. Но это не дает права  требовать  от  других:
"Будь таким, как я хочу!" - "Эх, друг мой, уж будь таким, каким  можешь!
Я сумею приноровиться... Я, конечно, не говорю, что не  буду  над  тобой
смеяться... Это одна из радостей жизни... Но пусть это стесняет тебя  не
больше, чем ты стесняешь меня! Ну-ка, покажись, какой ты в  естественном
виде, голый или одетый! Будь красив, будь некрасив, - все равно ты  меня
интересуешь. Не все виды пищи одинаково вкусны. Но все, что меня питает,
я принимаю. Я голодна..."
   Вот это и выводило Марка из себя... Выводил из себя  этот  непомерный
аппетит, равнодушный (как можно было подумать) ко вкусу пищи... И все же
он ничего не мог противопоставить этой спокойной, сильной, чисто  живот-
ной радости, с какой Аннета поглощала и жизнь и все живое. Так же, как и
большинство тех, кто с ней соприкасался. Даже если они бывали достаточно
умны, чтобы уловить молнии проницательной иронии в ее ясных глазах,  ко-
торые их ощупывали, они все-таки обижались. Для всех, не исключая и худ-
ших (иные старые дети не сумели бы этого объяснить, но они это  чувство-
вали), в глубине ее глаз теплилось неосознанное материнство.
   Она умело выбирала себе детей!
   Нет, она их не выбирала. Она брала тех, которых сама судьба  отдавала
ей в руки... Но это только так говорится! Хотя у нее и были  прекрасные,
полные, мускулистые руки, я себе, однако, плохо представляю,  чтобы  она
могла удержать этого овернского людоеда, или  ассирийского  быка,  этого
газетного пирата Тимона! Как раз наоборот: это он держал ее в руках. Она
сама прыгнула в его галеру.
   Однажды, когда Аннета была без работы, она встретила свою старую под-
ругу по пансиону, с которой не виделась лет двадцать пять.  Эта  женщина
происходила из буржуазной семьи, до войны зажиточной и обеспеченной.  Но
теперь, подобно многим другим людям своего класса, она  оказалась  обре-
ченной на довольно скромную жизнь, которая становилась все  скромней  из
месяца в месяц, по мере того как из несгораемого шкафа вытекали  послед-
ние струйки незначительного капитала. В свое время она холодно  отверну-
лась от бывшей подруги, - когда "неприличная" жизнь Аннеты и ее  разоре-
ние вызвали двойной скандал в добропорядочном буржуазном кругу. Но, пос-
ле того как война сделала эту женщину вдовой, разорила ее и  оставила  у
нее на руках мать и троих детей, ей пришлось спуститься с  высоты  своей
комфортабельной добропорядочности и заняться поисками пропитания, -  где
придется и какого придется. Строгие правила, дипломы и доброе имя  помо-
гали ей очень мало. Она уже больше не ставила жизни никаких условий.  Ей
приходилось соглашаться на те, какие ей ставила жизнь. И она еще  бывала
счастлива, когда жизнь ставила их. Ведь жизнь не заботится об  обломках!
Но бедная женщина хоть и склонила голову, а примириться со своей судьбой
не могла. Она держалась с прежней чопорностью. Тугой  корсет  износился,
но все еще стягивал ее. Чопорность стала как бы наследственной чертой: с
ней рождаются, с ней умирают. И она - тяжелая обуза для тех  несчастных,
которые пережили свое благополучие и за хлебом насущным  вынуждены  охо-
титься в послевоенных джунглях.
   В тот день дама как раз лишилась места.  Когда  она  увидела  Аннету,
первым ее движением было движение преследуемого животного, которое  бро-
сается в ближайшее убежище. Она, конечно, не вспомнила в ту минуту,  что
некогда осуждала Аннету! Было время, она сидела на бережку, а Аннета ба-
рахталась в воде.
   Теперь она сама свалилась в воду, и ее уносило течением.  И  вот  она
встретила эту женщину-пловца, которая сумела продержаться на воде  двад-
цать лет. Дама в отчаянии ухватилась за нее. Таково по крайней мере было
ее первое движение... Но что могла сделать для нее Аннета? Она сразу это
почувствовала. Аннета сама искала.
   Аннета заметила ее растерянность и заставила разговориться. О прошлом
обе молчали. Чтобы покончить с ним, оказалось довольно нескольких  слов.
Все было поглощено настоящим. Человеческий обломок еще сотрясался от не-
давно полученного удара и был покрыт пеной. Дама не могла ни о чем  дру-
гом думать... Она рассказала прерывающимся голосом, задыхаясь от  возму-
щения и слез, о последнем только что пережитом испытании. Она было нашла
себе место машинистки в редакции большой газеты с крупным тиражом. Газе-
та была крикливая, ее здоровенная глотка оглушала Париж.  Всякий  другой
на месте бедной женщины сообразил бы, что в этой пасти  нельзя  чувство-
вать себя спокойно. Но наивная душа ни о чем не догадывалась.  Она  при-
надлежала к той эпохе, когда буржуазия еще питала уважение  к  печатному
слову, когда еще не исчез окончательно миф (правда, уже  изрядно  потре-
панный) о прессе либеральной, сотрудничество  в  которой  представлялось
священнодействием. Дама свалилась с неба и попала прямо в пещеру  Сорока
Разбойников, где эфриты жалили языками и кололи  копьями.  И  всей  этой
шайкой верховодил царь эфритов, самый страшный из  всех,  минотавр,  рев
которого приводил в трепет миллион читателей, - Тимон (ему больше подош-
ло бы имя Юбю), всегда готовый вылить свой горшок на кого попало. Редак-
ция, стоявшая между хозяином и внешним  миром,  неукоснительно  получала
свою долю. Она уже привыкла к этой святой водице... И сверху донизу,  на
каждой ступеньке лестницы, каждый, кого хозяин полил, отряхивался, норо-
вя замочить того, кто стоял ниже. Несчастной женщине, сидевшей на  своей
табуретке в последнем ряду, доставалось больше всех. Ни  одна  капля  не
пропадала. Когда хляби разверзлись впервые, она попробовала возмутиться.
Но ничего не вышло. Жертву раскусили сразу. Она была  похожа  на  птицу,
которая, испугавшись, топорщит перья и, чтобы  спастись  от  автомобиля,
бросается прямо под колеса. Тогда это обратили в забаву. Автомобили  гу-
дели. Они появлялись со всех сторон и перебрасывали пернатый мячик  друг
другу.
   Можно себе представить, насколько затравленная женщина была  способна
работать головой и руками. В суматохе она не успевала уследить за рубле-
ными фразами, которые ей диктовали; она терялась и отставала, она больше
не понимала смысла слов, она забывала даже орфографию, а это было вопро-
сом чести pudendum [109] для буржуазной психологии!  Результат  нетрудно
угадать. Никто не щадил ни ее возраста, ни ее переживаний. Она приходила
домой больная от замечаний, которые на нее сыпались, и плакала,  добрав-
шись до постели. Грубости, которые носились над ее головой в течение це-
лого дня, продолжали оглушать ее и по ночам. Она задыхалась от оскорбле-
ний, она обезумела, о, на чувствовала себя уничтоженной. Последний  удар
был нанесен сегодня. Это было гнусное шутовство. Король Юбю решил  поте-
шить редакцию за счет одного злосчастного посетителя, старого незадачли-
вого кюре, который пришел к нему за пожертвованием... Сцена была  совер-
шенно в духе Карагеза, и мы не станем описывать ее здесь. Священник пус-
тился наутек, точно за ним гнался сам дьявол. Птица тоже упорхнула,  как
только представилась возможность. Она  решила  больше  туда  не  возвра-
щаться.
   Аннета слушала, просунув руку под  взъерошенное  крылышко,  и,  молча
поглаживая его, старалась успокоить птицу. Когда та  договорила,  Аннета
задала ей вопрос:
   - Значит, место сейчас свободно? Та поперхнулась:
   - А вы бы хотели его занять?
   - Почему бы нет? Если только я не вырываю у вас кусок хлеба изо рта.
   - Этот хлеб я больше есть не буду.
   - А мне приходилось есть всякий! Всем известно, что лучше не присмат-
риваться к рукам булочника.
   - Я их видела. И больше не могу есть.
   - А я их увижу И буду есть.
   Несмотря на все свои мрачные мысли, которые изрезали ей лоб  морщина-
ми, несчастная женщина не могла удержаться от смеха; ей невольно переда-
валось бодрое настроение Аннеты, бросавшей ей вызов.
   - У вас хороший аппетит!
   - Ничего не могу с собой поделать, - сказала Аннета. - Я не  бесплот-
ный дух. Прежде всего - есть. Душа от этого ничего не потеряет. Ручаюсь!
Душу я не продаю.
   Она навела справки: жалованье было хорошее, работа вполне по силам; к
тому же ей повезло: один из гребцов галеры, сотрудник редакции, назвался
ее старинным знакомым (она танцевала с ним в те времена, когда флиртова-
ла в салонах со своим Роже, за которого чуть-чуть не вышла  замуж).  Она
не стала ждать до завтра и сейчас же заняла еще не остывшее  место.  Она
думала:
   "Хороша бы я была, если бы стала колебаться!
   Мир - это клетка с обезьянами. В ней мы рождаемся, а убежать  не  мо-
жем. Все они одинаковы. Я их знаю, в их ужимках нет ничего нового, и ме-
ня они не пугают. А что касается главного орангутанга... Посмотрим!  Лю-
бопытно встретиться с ним..."
   Да, любопытство... Если бы Аннета была Евой, она бы  не  стала  коле-
баться и сама сорвала яблоко. Она бы не стала  исподтишка  подбивать  на
это Адама. "Я, конечно, рискую. И рискую для  того,  чтобы  лучше  знать
жизнь. Старая мораль предписывала избегать риска. А  новая  научила  нас
другому: кто ничем не рискует, ничего не получает, тот ничто. Если  меня
нет, то я буду".
   Порок ли это - быть любопытной? Возможно. Но у Аннеты любопытство бы-
ло пороком смелым, мужественным: оно сопровождалось вызовом, который Ан-
нета бросала тому неведомому, на поиски которого отправлялась.  Душа  ее
была в известной мере душой странствующего рыцаря. За неимением  велика-
нов она вступала в бой с обезьянами. И потому у нее было оправдание  пе-
ред собой (у тощего Дон Кихота этого оправдания не было).  Оно  заключа-
лось в ее прекрасных зубах: нужно есть! "Обезьяны, кормите меня!"
   Прежде чем впервые переступить порог редакции, она придала  уверенный
вид себе и своей походке. Она прекрасно понимала, что ее положение в га-
зете зависит от того, как она себя поставит, и притом - с первой минуты.
Она отвечала на вопросы холодно, точно, с легкой улыбкой. Ни одного лиш-
него слова! Но в двадцати словах она  перечислила  свои  рекомендации  и
свои познания (только те, которые были ей сейчас необходимы для  занятия
должности; об остальных лучше молчать: за них невежда вас не  поблагода-
рит). Здесь, не обращая внимания ни на взгляды и замечания по ее адресу,
ни на насмешливый тон, которым ее хотели смутить, она села за  работу  и
быстро с ней справилась.
   Они не были дураками! В Париже взгляд у людей зоркий. Парижанин  рано
научился щупать женские груди и то, что под ними, -  женское  сердце.  У
Аннеты были крепкие груди и такое же крепкое  сердце...  "Смирно!.."  Не
сговариваясь, молча ее приняли. Сотрудники не отказали себе  в  дополни-
тельном удовольствии высыпать целый короб гнуснейших  ругательств:  надо
было испытать ее уши, но добрые бургундские уши, мимо которых не  прошло
ничто, не стали от этого ни красней, ни  бледней:  "Валяйте,  милые  мои
обезьяны!.. Вы не слишком изобретательны? Больше вы - мне ничего не  по-
кажете? В таком случае не морочьте мне голову!"
   Аннета, смеясь про себя, и бровью не повела, а ее пальцы, хотя и  без
особого усердия, продолжали плясать по клавишам машинки. Она не  считала
нужным подчеркивать свое рвение и принимать для этого такой  вид,  точно
ее свела судорога. Старый помощник редактора, который, как щука,  искоса
следил за ней, просмотрел ее работу и тоже не нашел нужным  вдаваться  в
подробности. Он только сказал: "Ладно". Все подумали то же  самое.  Дело
было решено.
   Оставался еще сам хозяин. Несколько дней он  отсутствовал.  Это  была
одна из его таинственных поездок, во время которых он обделывал  дела  и
обрабатывал целые народы (а иногда и женщин; когда  какаянибудь  женщина
завладевала им, он не знал покоя, пока не овладевал ею:  он  выходил  на
охоту; ничего нельзя было с ним поделать, пока он не насытится!). На сей
раз он отсутствовал около двух недель. Аннета уже твердо сидела в седле.
Она даже успела забыть о существовании хозяина. Наконец он вернулся,  но
она узнала об этом лишь после того, как он вышел из зала, где она  рабо-
тала. Он тяжелым шагом прошел через весь зал, не проронив ни слова,  на-
супившись и злобно глядя по сторонам. Сотрудники вставали, когда он про-
ходил мимо. Аннета делала свое дело, - она читала и постукивала по  кла-
вишам машинки, не отвлекаясь и не глядя ни вправо, ни влево. Внимательно
следя за каждым словом, она мысленно перебирала воспоминания о  прошлом.
Это ее забавляло, и она улыбалась. Она не ускользнула от  глаз  хозяина.
Его тяжелый взгляд прошелся по ней. Она не смутилась, но в этом не  было
ее заслуги, потому что она ничего не видела. И только когда он  выходил,
она с некоторым запозданием заметила, что в зале стоит тишина. Она  под-
няла глаза и спросила:
   - Что случилось? Все рассмеялись.
   - Он прошел.
   - Кто - он? Аннета была так далека от мысли о хозяине! Она даже подс-
кочила, когда узнала. Ей шепнули, что он осмотрел ее с  ног  до  головы.
Старый помощник редактора зашикал. Хозяин оставил дверь своего  кабинета
открытой. И, кажется, он сегодня не в духе. Должно быть, влип в  историю
и получил трепку. Как бы не вышло беды! Стало тихо. Слышно было  только,
как стучат машинистки. А снаружи доносился уличный шум. Потом  раздались
бешеные звонки, и хозяин заколотил кулаками по столу. Аннета впервые ус-
лышала рев орангутанга. Старый помощник побежал в кабинет. Едва  он  во-
шел, там поднялся грохот. На старика обрушилась буря. А в зале все опус-
тили носы и тоже почувствовали себя неважно.  Хозяин  сразу,  с  первого
взгляда, заметил все промахи, допущенные в его отсутствие. Вскоре старый
помощник вылетел из кабинета еще быстрей, чем  входил,  точно  косточка,
пущенная из зажатых пальцев. А позади него, загораживая  двери,  выросла
огромная фигура Тимона. Держа в руках листы рукописей, он стоял на  воз-
вышении, куда вели три ступеньки, и орал:
   - Идиоты! Нате! Вот вам ваша подтирка! Он швырнул листы, и они разле-
телись.
   Все втянули головы в плечи. Одна Аннета смотрела спокойно. Глаза  Ти-
мона метали в нее молнии. А она смотрела на него, продолжая  стучать  на
машинке: быстрый взгляд на работу, потом опять лицом к  грозе.  Он  чуть
было не крикнул:
   "Опусти ставни!"
   Но Аннета не опускала. Он слышал равномерное постукивание клавиш. Вне
себя от ярости, он спустился на две ступеньки. Затем раздумал, повернул-
ся спиной и ушел в свою берлогу.
   Через некоторое время опять трезвон. Какой-то сотрудник,  трясясь  от
страха, пошел в кабинет и вернулся с кучей листков, испещренных  караку-
лями: статья "самого", перепечатать!
   Перепечатывать вязкую прозу Тимона пришлось  Аннете.  Едва  взглянув,
она содрогнулась и, наклонясь к помощнику редактора, спросила:
   - Послушайте, начальник, надо бы почистить, а? Тот подскочил:
   - Что почистить?
   - Гадости! Тут их вон сколько! Он всплеснул руками, придушенным голо-
сом сказал:
   - Несчастная! Упаси тебя бог! И прибавил с горькой усмешкой:
   - Вся ценность его статей именно в этом! И затем уже вполне серьезно:
   - Так что, пожалуйста,  без  глупостей!  Ты  бы  нам  всем  подложила
свинью! Перепечатай все как есть.
   - С орфографическими ошибками?
   - А тебе-то что?.. Ладно, так и быть, исправь самые грубые. Но  осто-
рожно! Чтобы ему не бросилось в глаза! Он тебе никогда не простит...
   - Но он тут барахтается в куче слов, которых явно не понимает!  Пирей
у него фамилия, а не название города...
   - Плевать! Это его дело. А у меня одна забота - чтобы мне не морочили
голову. И ты тоже не приставай ко мне!.. Не суйся, когда тебя не спраши-
вают!.. Ну, ну, красавица, не сердись! Но помни:  перепечатывать  точно.
Понятно?
   Аннета была упряма. Она все понимала по-своему. Она печатала с отвра-
щением. Слова были жирные, они прилипали к пальцам. Ей хотелось вытереть
руки. От текста дурно пахло. Аннета морщила нос... И  все-таки  это  был
запах мужчины! Это было написано крепко. От некоторых ударов кое у  кого
должны были трещать кости... Сильное животное... Жаль, что никто не сме-
ет не то чтобы обтесать его, - об этом и говорить нечего, - но  хотя  бы
оградить от волчьих ям, в которые он сам сдуру падает, - из-за  чудовищ-
ных ошибок в языке, в истории, в естественных науках и т.д. Какого черта
он сует во все это нос? "Но почему бы мне не посметь?..  Я  не  намерена
сидеть здесь и стучать зубами от страха, как все  эти  трусы...  Я  пос-
мею... И я смею..."
   Она посмела. Она храбро выправила  не  непристойности  (это  был  его
герб, трогать это было нельзя), но  ошибки.  Обезьяне  разрешается  быть
обезьяной, но не ослом. "Я тебе подрезаю уши. Остальное - твое!"
   Помощник редактора ничего не заметил. У него не хватило терпения све-
рять с рукописью Тимона. Но от самого Тимона ничто не ускользнуло. Долго
ждать не пришлось. Едва перепечатанные листки были ему доставлены, снова
раздался бешеный звонок. Помощник опять рысью пустился к циклопу,  выги-
бая спину, как кошка. Он мгновенно выскочил обратно, бледный от страха и
ярости, и на своих коротеньких и кривых ножках таксы бросился к  Аннете,
крича на ходу:
   - Негодяйка! Ведь я тебя предупреждал! А теперь пожалуйте, моя  доро-
гая!.. Он желает на тебя посмотреть... Вот чертова кукла!..  Ну  погоди,
сейчас тебе достанется...
   Он задыхался от злости... Анкета встала, оправила на себе  платье  и,
стараясь сохранять спокойный вид, пошла в берлогу  (сердце  ее,  однако,
билось, как птица в клетке!). Волнения ее никто не заметил. Это было са-
мое главное. Она подымалась по ступенькам не спеша.  Только  на  секунду
задержалась перед дверью - и вошла.
   Тимон сидел за столом, подавшись всем корпусом вперед и держа два мо-
гучих кулака на рукописи. У него были глаза похожие на Антонелло или Ду-
че. Аннета подошла. И остановилась в трех шагах от стола.
   - Так это ты? - насмешливо обратился он к ней. -  Кто  тебе  позволил
стирать мое белье?
   - Оно не стало чище, уверяю вас! Я только зачинила прорехи.
   Грозные кулаки ударили по столу с такой  силой,  что  струйка  чернил
выплеснулась из чернильницы и попала на платье Аннете.  И,  опираясь  на
кулаки, Тимон поднялся, точно собираясь броситься на нее.
   - Ты что, издеваешься надо мной? Аннета холодно ответила:
   - Простите! Дайте мне, пожалуйста, промокательную бумагу.
   Он машинально протянул ей промокательную бумагу. Они стояли так близ-
ко друг от друга, что она почувствовала у себя на щеке его яростное  ды-
хание. Она избегала смотреть на него. Пытаясь вывести чернильное пятно у
себя на платье, она ледяным тоном сказала:
   - Послушайте, надо же владеть собой! Он задыхался. Еще несколько  се-
кунд продолжал он раскачиваться, опираясь на кулаки, потом тяжело  опус-
тился в кресло. Аннета заканчивала чистку. Он следил за ней. Наконец она
положила пресс-бювар на стол.
   - В вашем белье были дыры, - сказала она.
   Я подумала, что лучше заштопать их. Может быть, я поступила  опромет-
чиво. Это чисто женская мания: когда женщина видит рваное белье, ей  хо-
чется его починить. Если я сделала не так, - что ж,  очень  жаль,  тогда
увольте меня. Но какой вам смысл показывать прислуге (она кивнула в сто-
рону редакции), что белье у вас грязное и все в дырах?
   При последних словах она взглянула ему прямо в лицо. Он  уже  раскрыл
рот, чтобы разразиться бранью, но вдруг на нахмуренном лбу  разгладились
морщины, свирепый рот усмехнулся и, почти развеселившись, Тимон сказал:
   - А ну-ка, прачка, садись!
   - Говорят вам, я и не думала стирать! Я  возвращаю  вам  тючок  таким
же... чистым...
   Она села.
   - Понимаю! Ты хочешь сказать, что испачкала себе руки, возясь с ним.
   - Не беспокойтесь, моим рукам не раз приходилось копаться  в  грязном
белье! Нет, я не из брезгливых.
   - В таком случае сделай милость, объясни, почему  ты  позволила  себе
внести изменения в мой текст.
   - Имею я право говорить начистоту?
   - Мне кажется, ты уже присвоила себе это право!
   - Так вот, вы написали сильную статью. Но если я вижу, что вы рискуе-
те сами испортить весь ее эффект ученическими ошибками, разве я  вам  не
оказываю услугу, незаметно их исправляя?
   Тимон покраснел до ушей.
   - Классная дама, а? - сказал он обиженным тоном. - Где ты была  репе-
титоршей?
   - В последний раз - в румынских болотах.
   - Что ты мне рассказываешь? Я их знаю. Немало я там сапог износил.
   - А я там чуть не погибла. И с тех пор все никак не могу отмыться.
   - Ты, видно, бывалая...
   - Как и вы. Как все за последние десять лет. Но в отличие  от  вас  я
мхом не обросла.
   - Ничего, ничего, ты тоже обросла. Вон у тебя каркая грива!
   - Без этого не проживешь! В наше время у кого лысая голова или  лысая
душа, тот пропал.
   - Немало их еще валяется под ногами!
   - Вряд ли это вас стесняет.
   - Ты хочешь сказать, что я по ним шагаю? Ох, они хуже, чем  дунайские
топи! В них увязаешь по самое брюхо. Ты не заметила этого в моей статье?
   - Заметила! Я видела следы ваших рук...
   - Когда копаешься в человечине, некогда прыскать на себя духами.
   - А копаетесь вы здорово!
   - Первый комплимент, который я от тебя слышу.
   - Мне платят не за то, чтобы я делала вам комплименты, а за то, чтобы
я вам служила.
   - А по-твоему, зашивать мои дырки значит служить мне?
   - Разумеется! Конечно, было бы проще пустить вас щеголять по Парижу в
дырявом платье. Однако раз я у вас служу, я служу - хорошо ли, плохо ли,
но добросовестно. И я не хочу...
   - Чтобы я показывал Парижу мой зад? Ах ты, глупышка, да я ведь только
это и делаю! И я этим горжусь! Тратить на тебя красноречие - значит  по-
пусту изводить слюну, а то бы я разыграл перед  тобой  Дантона,  который
орет во всю глотку: "Я им показываю голову медузы!.."  Но  с  тобой  это
лишнее! Садись, репетиторша, за этот стол и покажи мне  мои  ученические
ошибки.
   Она ему все объяснила просто, по-товарищески, не смущаясь, и он крот-
ко слушал ее. Потом сказал:
   - Благодарю. Я тебя оставляю. Будешь следить за моим бельем.  А  пока
что получи в возмещенье убытков! Я тебе забрызгал платье своими  лапами.
Купи себе другое!
   - Я ничего не беру из рук в руки, - возразила Аннета. - А что касает-
ся платья, то для работы оно еще достаточно хорошо. Так даже будет прак-
тичней. При случае сможете повторить!
   Она осталась на работе в качестве личной секретарши и машинистки  Ти-
мона. Ей поставили стол у него в кабинете, в углу.  Дверь  бывала  почти
всегда открыта. Люди постоянно входили и выходили. Тимон ни на минуту не
отрывался от своей машины. Он следил за всеми ее оборотами, все ее  сод-
рогания доходили до этого Дионисиева уха. Сутолока не мешала ему,  одна-
ко, принимать по пятьдесят посетителей в день, делать двадцать  дел  од-
новременно, вести разговоры по телефону, отдавать  распоряжения,  дикто-
вать статьи и болтать о чем придется с секретаршей.
   Это были странные беседы, внезапные и неожиданные. Тут уж  надо  было
держать ухо востро - подхватывать мяч на лету и сразу отсылать  его  об-
ратно. Глазу и руке Аннеты можно было довериться: в свое время она  была
чемпионкой по теннису, и ее несколько отвердевшие суставы быстро  обрели
прежнюю гибкость. Тимон делал ей по этому  поводу  комплименты,  но  до-
вольно грубо, "принимая во внимание возраст" (он знал, сколько  ей  лет:
не такая она была женщина, чтоб это скрывать). Ему самому нужно было это
фехтование, эти быстрые удары. И  она  не  сомневалась,  что,  если  она
сдаст, он в тот же день выбросит ее, как старую клячу. Жизнь у нее  была
не слишком спокойная. Тимон держал ее в напряжении  с  утра  до  вечера.
Угадывать его мысли, схватывать их на лету,  распутывать  их,  придавать
благопристойный вид его выражениям, отстукивая их на машинке, и постоян-
но быть начеку, постоянно ожидать выпада и быть готовой отразить  его...
Рука выпрямляется, как пружина, и здоровый, крепко сжатый кулак  наносит
ему прямой удар в подбородок. Тимон в таких случаях смеялся: "Попало!.."
Впрочем, попадало и ей. По вечерам она возвращалась домой без  сил...  А
завтра опять то же самое? То же самое и завтра. В сущности, это было  ей
полезно. Непрерывное умственное напряжение было для нее гимнастикой, ко-
торая не позволяла колесикам покрываться ржавчиной и  предохраняла  мозг
от засорения, приходящего с возрастом. Опасность положения  обостряла  у
нее восприятие и вкус к жизни; ее чувства становились живей и уверенней.
Она не жаловалась на трудности.
   Опасный человек, которому она служила, платил ей. Не только  деньгами
(он платил хорошо!), но и доверием. Очень скоро дошел  он  до  в  высшей
степени откровенных признаний. Впрочем, у нее он тоже  вытянул  коекакие
признания, на которые она обычно бывала скупа. И  вот  что  удивительно:
она не возражала и даже не обижалась, когда его требования бывали  неск-
ромны. Если иметь дело с животным этой породы, ничего не нужно  скрывать
(кроме, разумеется, того, что в тебе самом составляет животное начало, -
кроме того, что для Аннеты как раз и являлось самым существенным). Ну, а
все остальное неважно. Стыдливость для Тимона была пустым звуком.  Между
Аннетой и Тимоном установилась полная откровенность.
   Для всякого, кто их слышал, - для всех этих газетных  ушей,  ловивших
обрывки их разговоров, - Аннета была любовницей  хозяина.  И  сотрудники
бесились и в то же время восторгались этой пройдохой.
   А для Анкеты, так же как и для Тимона, было совершенно бесспорно, что
именно об этом никто из них и не помышляет. Об этом и речи не  было!  "И
слава богу!" - думала Аннета. "К черту!.." - думал, вероятно, Тимон.  Ни
того, ни другого это  не  прельщало.  Тимон  гонялся  за  более  молодой
дичь-ю. Аннете ухаживания надоели... Нет, нет,  их  сближала  молчаливая
уверенность, что животного начала им друг в друге  остерегаться  нечего.
Сила Аннеты была в том, что Тимон не смотрел на нее как на  искательницу
приключений, как на одну из тех машинисток, которые  постоянно  гоняются
за хозяином. Тимон был уверен, что в любую минуту, если только он скажет
лишнее слово, она способна встать из-за стола, заправить пальцами волосы
под шапочку и, вскинув голову, сказать ему: "Прощайте, хозяин!"  И  нав-
сегда. Ничто ее не удерживало. Именно поэтому он хотел ее удержать. Сот-
рудница, достоинства которой очевидны и которая, зная себе настоящую це-
ну (иначе он бы ее презирал), сочетает добросовестное отношение к делу с
полнейшим безразличием к хозяину (это и есть верх бескорыстия), -  такая
сотрудница представляла собой большую редкость, и он  был  не  настолько
глуп, чтобы потерять ее. Но она, - ее-то что удерживало? Только ли место
и жалованье? Сам Тимон тоже. В конце концов он ее все-таки  интересовал.
Оми не питали никакого влечения друг к другу, ничто их не  связывало,  и
все же оба чувствовали, что они люди незаурядные. Они смотрели  на  вещи
по-разному, но смотрели не так, как все. Каждый сам создал себе  "я",  и
оно не было взято с чужого плеча: они его выкроили из собственного мате-
риала - выкроили ножницами, которые резали грубо, но верно, - своим лич-
ным опытом. Как бы ни были у них различны и покрой и материал, Аннета  и
Тимон чувствовали друг в друге родственные души. Они понимали друг друга
с полуслова. Но они употребляли также и целые слова.
   Тимону осточертело раболепство всех тех, кто  гнул  перед  ним  спину
только потому, что боялся его брани, и подставлял зад под его пинок. На-
конец-то он увидел настоящего человека (и это была  женщина;  по-немецки
оба представителя великой породы определяются одним словом),  наконец-то
человек смотрит вам прямо в глаза, говорит вам: "Нет! ",  спокойно  зас-
тавляет вас выслушать его критику, его обоснованное порицание, и  притом
ясно, что он прав... (В этом не принято сознаваться, и этим  можно  вос-
пользоваться!) Это приятно. Это твердая почва. В ней не вязнешь. На  нее
не страшно поставить ноги. Или прислониться  головой.  Большой  головой,
которой иногда так хочется прислониться! Но  этого  не  показывают.  До-
вольно и того, что можно посмотреть на эту грудь и подумать: "Она вскор-
мила человека. У нее есть еще молоко для голодного. И на ней  можно  от-
дохнуть уставшему". С самым небрежным видом, и подчас с циничной  усмеш-
кой он рассказывал ей о своих похождениях. Он  без  стеснения  выставлял
Тимона в голом виде и показывал его "красивую душу",  которая  на  самом
деле была довольно-таки противна. Но, как все души, это была  душа  рож-
денного, и, как все души, она будет когда-нибудь душой умирающего.  Нас-
тоящая женщина всегда сумеет понять. И посочувствовать. Но  гордецу  она
никогда этого не скажет... Мужчина не знает, что ему делать с  сострада-
нием, это известно! В сострадании есть всегда нечто обидное.  Но  бывают
такие обиды (иногда даже оскорбления), за которые в глубине души не сер-
дишься. Наде только причинять обиду умело и  вовремя,  в  такой  момент,
когда, несмотря на все протесты воли, тело ждет ее. Тимон легко  мирился
с некоторыми еще уловимыми складочками, которые появлялись  у  Аннеты  в
уголках рта, когда она его слушала. В этих складочках была одна  десятая
жалости, столько же презрения и восемь десятых умного любопытства,  сво-
бодного от предрассудков. В целом из смеси получалась симпатия.  Незави-
симая симпатия. И в этом заключалась ее ценность...  Девиз  Тимона  был:
"Бей и получай удары! Но никогда не уступай! Другу ли, недругу никому не
сдавайся!.." Аннета никогда бы не сдалась. Он был в этом уверен, он про-
бовал... (Это не помешало бы ему попробовать еще раз...)
   Между ними установилось соглашение, наполовину молчаливое, наполовину
высказанное вслух. Тимон взял Аннету в качестве своего личного  секрета-
ря. Он диктовал ей начерно письма и статьи.  Она  их  обрабатывала.  Его
стилю она имела право чистить ногти, но не обрезать их. Она имела  право
исправлять некоторые ошибки, но не все, - нельзя было трогать те,  кото-
рые он делал намеренно. Ведь в борьбе не думают об истине! Думают только
о том, чтобы свалить противника. И он не давал себе труда все  объяснять
секретарше: пусть сама угадывает его намерения, да побыстрей!  У  Тимона
чернила не просыхали. Из печки - прямо на стол! Обжигай себе  пальцы!  И
берегись, если выронишь! У Аннеты руки не дрожали... Хозяин  без  утайки
посвящал ее во все свои хитрости, в скрытый смысл этих статей,  объяснял
ей свои взгляды на газету и на жизнь. Он знал, что она его не  одобряет.
Но она принимала его, как принимают зрелище. И он сам оплачивал ее  мес-
то. Она не имела права освистывать его. Так он ей и сказал:
   - Ты бы не прочь! Я вижу, как ты вытягиваешь губы... Ну,  ладно!  Ва-
ляй! Свистни разок! Я позволяю.
   Она свистнула. Он оборвал ее сразу:
   - Заткнись! А теперь отстучи то, что я сказал. В точности!
   И она отстукивала. Это кулак Тимона стучал по черепу мира. Тимону на-
до было отыграться.
   В этом у него была настоятельная потребность. Этого требовали  унизи-
тельные воспоминания его детства, прожитого в нищете и позоре. Мать  Ти-
мона была служанкой в харчевне, в Перигоре; отец - случайный проезжий; в
темноте она даже не видела его лица. Выбиваясь из сил, как загнанное жи-
вотное, эта труженица долго и упорно скрывала свою беременность,  покуда
во время уборки не родила прямо на полу. Ее нашли вместе  с  ребенком  в
луже крови. Спровадить нежеланного пришельца обратно было уже  невозмож-
но. Неистовым криком он заявлял о своем неукротимом желании жить. Но как
только мать оказалась в состоянии держаться на ногах, их прогнали обоих:
и мать и сына.
   Она никому не рассказывала, как жила после этого, да ее жизнь  никого
и не интересовала. Она ни от чего не отказывалась: пусть будет самое тя-
желое, самое унизительное, - все равно, лишь бы прокормиться. Она цепля-
лась за жизнь с необъяснимой силой, точно животное, которому и в  голову
не приходит расстаться с жизнью, хотя она и доставляет ему одни мучения.
И еще была у нее привязанность самки к своему детенышу, который так  мал
и беспомощен. Потом - на все четыре стороны! Пусть о нем заботится  при-
рода! К тому времени, когда маленький Гельдри в первый год  пошел  нани-
маться на работу, он успел уже достаточно насмотреться в жизни и был не-
чувствителен к любому унижению. Мать и не подумала скрыть от  него  свой
позор, да и могла ли она скрыть от него что-либо, когда жили они  бок  о
бок? Всю свою душу принесла она в жертву этой животной  привязанности  к
сыну, который был плотью от ее плоти, что, однако, не  мешало  ей  обра-
щаться с ним грубо. Обращаться грубо - значит сильно любить. Натурам де-
ликатным это не по вкусу. Но Тимон ни тогда, ни после к этой  породе  не
принадлежал. Он все понимал. Он понимал, что он ребенок, что он стоит на
самой низкой ступеньке, что он единственный, об кого мать может вытирать
ноги. Это было в порядке вещей - мать сама служила ступенькой  для  дру-
гих... Но ведь он вырастет! И тогда уж он сам будет вытирать ноги о спи-
ны тех, кто всей тяжестью наваливался на них обоих.
   И пришлось же ему для этого попотеть! Очень уж воротить нос не прихо-
дилось. Он начал познавать человечество с ног. Он служил на побегушках в
подозрительной" маленькой гостинице и, несмотря на  свой  невинный  вид,
отлично знал все тайны девиц и их посетителей. И вот в  один  прекрасный
день или прекрасный час ему подвернулся счастливый случай: к нему в руки
попали компрометирующие бумаги, забытые только съехавшим постояльцем.  В
одну минуту он приблизительно определил их ценность, взвесил  все  шансы
за и против и принял решение. Он догнал этого  субъекта  на  вокзале,  и
там, с глазу на глаз, без лишних слов (никакого шантажа! Но тот,  конеч-
но, понял, что влопался и что лучше идти на мировую...), проезжий  полу-
чил обратно свои бумаги, а за это обязался немедленно принять маленького
сообщника к себе на службу. Мальчишка был недоверчив и потому  решил  не
возвращаться в гостиницу за своей одежонкой. Он и его новый хозяин уеха-
ли с первым поездом.
   Под внешностью этакого кругленького, добродушного Годиссара  прятался
агент по каким-то довольно странным международным  делам:  он  доставлял
одной металлургической фирме заказы на артиллерийские орудия и постоянно
сновал между арсеналами и мишенями, иначе говоря - народами,  или,  вер-
нее, между арсеналами и теми, кто использует народы в  своих  интересах.
Ему часто приходилось ездить на Балканы и Ближний Восток, -  всюду,  где
человеческий язык снедает желанием лакать кровь соседа. Благодетели, ко-
торые снабжают человечество игрушками для игры в  смерть,  обладают  со-
бачьим нюхом, - они умеют находить себе клиентуру, которая  мечтает  эти
игрушки использовать. В случае надобности благодетели поставляют  однов-
ременно и поводы для войн. Разумеется, этот грубый, коренастый,  но  все
же мелкий агент не заглядывал так далеко! Его дело было потихоньку,  без
огласки, передавать требования и предложения  получать  комиссионные  от
обеих сторон. Политика его не интересовала. Но зато у молодого перигорс-
кого поросенка рыльце было приспособлено находить трюфели.  И  он  очень
скоро сообразил, что политика и есть то самое  дерево,  вокруг  которого
растут трюфели. Он стал ухаживать за деревом. Благодаря своим разъездам,
благодаря прощупыванию, размышлениям и знакомству с хорошо осведомленны-
ми авантюристами (рука руку моет) ему удалось уяснить себе строение  де-
рева сперва grosso modo [110], а затем и  более  подробно.  Он  научился
различать, какие ветви главные, куда уходят корни, и смекнул, что гнилые
зубы подчас благоразумнее сохранять, чем вырывать, и что иные язвы явля-
ются подлинными трюфелями для человека, понимающего толк  в  кухне.  До-
вольно быстро сообразил он и другое: что не так уж много нужно  таланта,
чтобы работать, как его хозяин, на одну фирму. Почему бы не работать  на
две фирмы? На три? Почему не на все? Разумеется, с тем  условием,  чтобы
надувать все до одной! Кто больше? А если даже и меньше - все равно: бе-
ри, хватай, суй в карман! Что на серебряном блюде, что на мельхиоровом -
трюфели одинаково хороши. Легко догадаться, что такой любитель  трюфелей
не сразу овладел опасным искусством сидеть верхом на нескольких  лошадях
одновременно. Важно то, что он этим искусством овладел. У него был широ-
кий зад, и, усевшись, он его привинчивал к седлу. Хозяин не успел  огля-
нуться - тот одним махом ликвидировал его. Как именно это произошло, ис-
тория умалчивает. Но факт тот, что в один  прекрасный  день,  где-то  на
Балканах, старик покинул поле деятельности; никто и не подумал  разыски-
вать его (зачем?).
   Но прошло не так много времени, и нашего перигорца учуял зверь той же
породы, за спиной которого стояли многие другие:  ясноглазый  человек  с
каштановыми волосами принадлежал к могущественной своре  "Интеллидженс",
чья таинственная деятельность охраняет на всем  земном  шаре  господство
Британской империи (или, пожалуй, самой этой своры, ибо те,  кто  держит
карты в руках, начинают в конце концов думать, что хозяева игры -  они).
Оба зверя долго обнюхивали друг друга и, ощетинившись, молча обдумывали,
не будет ли выгоднее одному придушить другого. Но,  все  взвесив,  более
крупный и более опытный увидел, что будет полезнее, если он приблизит  к
себе Труфальдино такого калибра. И они прямо,  без  обиняков,  поставили
друг другу условия. Условия Труфальдино были далеко не легкими, но  дру-
гой не стал тратить время на то, чтобы торговаться: свора платит настоя-
щую цену и желает держать в руках то, что купила.  А  чтобы  удержать  в
своих руках перигорца, надо было его прижать. Покупатель не строил  себе
на этот счет никаких иллюзий. И не оставлял иллюзий  тому,  кого  купил.
Гельдри знал, что его купили со - всеми потрохами. Не такой он был чело-
век, чтобы мучиться этим, - лишь бы хорошо заплатили, а там видно будет.
Он станет служить хозяину, пока это выгодно, а когда  станет  невыгодно,
он сумеет вырваться из тисков. Опасность не могла его остановить (мы уже
не говорим - мы люди серьезные! - о подписи на клочке бумаги!..)
   Каждый из них понимал, чего можно ждать от Другого, и благодаря  этой
ясности между ними установились добрые отношения. А сделка оказалась вы-
годной для обеих сторон. Если не считать нескольких мелких, второстепен-
ных и даже третьестепенных измен со стороны перигорца: время от  времени
он позволял себе эту роскошь, чтобы доказать самому себе свою  независи-
мость и просто для того, чтобы поупражняться. Тот не говорил ничего,  но
давал понять, что заметил. Это было вдвойне разумно: он не натягивал по-
водьев, но из рук не выпускал - держи, мол, ухо востро! Гельдри понимал,
что им дорожат. И хорошо делают: он знал себе цену лучше,  чем  кто-либо
другой. При правильном инструктировании и правильном руководстве он про-
являл в области интриг мастерство, в котором смелость сочеталась с  хит-
ростью. А потом его неутомимые и искусные хозяева разматывали  клубок  и
опутывали народы его длинными нитями. Хозяева скоро заметили его  особое
умение заговаривать зубы (лучший орган у сына Галлии - это тот,  что  во
рту). И они предоставили ему возможность упражняться, купив для  него  в
Париже большую французскую газету. Она называлась "Франция  прежде  все-
го!" Тут было без обмана: они действительно имели в виду содрать шкуру с
Франции прежде всего! Тимон (он тогда только что вылупился из яйца)  ци-
нично предлагал заглавие: "Наша возьмет!"
   И взяла. Много времени для этого не потребовалось. Орган, находивший-
ся у Тимона во рту, сразу поднялся, как у Гаргантюа, выше  башен  Собора
Парижской богоматери. Он затопил своими разглагольствованиями всех рото-
зеев, всех парижских зевак. Он сам выварился в их соку и  отлично  знал,
каким соком они приправляют свое жаркое. Каждое из его кушаний  обжигало
глотку. На них накинулись. Он воздерживался от лести. Он встречал клиен-
тов бранью. Людям слабым льстит, когда с ними обращаются грубо: они при-
нимают грубость как дань уважения, якобы воздаваемую их мужеству,  и  ею
они зажигают огарок своей погасшей свечи. Все дело в  том,  чтобы  знать
меру, границу, по ту сторону которой дубинка уже не чешет спину ослу,  а
бесит его. Тимон отлично знал эту границу. Никогда, даже в минуты самого
пылкого увлечения, он не переставал следить  за  манометром,  или,  если
угодно, за стрелкой, которая подскакивает на циферблате, когда бьют  ку-
лаками по голове ярмарочного чурбана. Он оставался холоден  в  гневе,  в
угрозах, в своих необузданных нападках. Едва приступая, он уже знал: "До
сих пор! Стой! Кругом!" Этому кабану предстояло  опустошить  еще  немало
полей... Объяснимся: если "до сих пор" не приносило  вожделенной  добычи
(это случалось очень редко; преследуемый  зверь  всегда  оставлял  кусок
своей шкуры в пасти преследователя; он бы даже из шкуры  выскочил,  если
бы мог, лишь бы спастись от погони), охотник знал,  что  настигнет  свою
жертву в другой раз. Тимон никогда ничего не забывал.
   В особенности он не забывал о настоящей каре - той, что идет за  шир-
мой, вдали от грохота водосточных труб:  о  крупных  международных  боях
между фирмами, боях, в которых ему  надлежало  охранять  интересы  своей
фирмы. Словесный сверхнационализм был обязательной маской  интернациона-
лизма наживы. Тимону и ему подобным (они пока еще не  были  пэрами  Анг-
лии... Терпение! Когда-нибудь они ими будут!) было в высшей степени нап-
левать на то, под каким флагом совершат они облаву на остальной рынок  и
поведет это к войне или к миру. Цвета флага не играли никакой роли в де-
лах, и дела обделывались под флагами всех цветов... Да, вначале, до  ми-
ровой войны, которая истребляла идеи в такой же мере, как и  людей,  Ти-
мон, по примеру своих хозяев, еще взращивал в  уголке  своего  хозяйства
национальный цветок - розу с шипами, красную от крови, которая  была  за
нее заплачена. И на этой почве между ним и его хозяевами даже  возникали
иногда разногласия... Война двух роз... Обе стороны надували  одна  дру-
гую. Но война показала им всем, что они были бы круглыми дураками,  если
бы ограничивались тем, что можно содрать с одного какого-нибудь  народа:
ведь они получили возможность наживаться на разорении всех народов. Если
они иногда еще проявляли некоторую щепетильность, то  авантюристы  новой
формации позаботились о том, чтобы со щепетильностью было покончено  раз
и навсегда. Выброшенные силой шторма, они вынырнули со  дна  морей.  Это
были люди без роду, без племени, подобные тем, каких изображал  Шекспир:
для них уже не было ничего святого, они попирали всех и  вся.  Они,  эти
выродки - левантинцы, малайцы, - произошли от смешения различных рас, из
смеси помоев четырех или пяти континентов. Трудно бывало установить,  из
какой они страны, из какого чрева они вышли; сами они никогда об этом не
думали и благодаря этому только еще искуснее плавали в любой воде. А вот
хищникам аристократам, которые желали выбирать добычу для своих челюстей
лишь в готовых садках, приходилось туго. Новые  щуки  хватали  все.  Или
поступай, как они, или тебя проглотят! Тимон без особых усилий зашагал с
ними в ногу. Его меньше всего беспокоил вопрос о происхождении; для него
слово "отечество" сливалось со словом "отец", а с отцом  ему  надо  было
свести счеты. Однако разум говорил, что нельзя  не  принадлежать  к  ка-
кой-нибудь расе, к ее плоти. Благодаря женщине, которая его произвела на
свет, и земле, которая произвела на свет их обоих, Тимон  принадлежал  к
расе, начиненной трюфелями грубой, дикой, прилипчивой галльской  насмеш-
ки. Поэтому Тимон обычно защищался убийственной иронией. Он рассчитывал,
что силою этой иронии он оградит себя и свою шайку от попыток  одурачить
их, как это часто бывает, увещеваниями, благочестивыми призывами к рели-
гии, морали, ссылками на общество, которыми  Тартюфы  обычно  прикрывают
своя грабежи. Насмешка делала Тимона беспощадным к лицемерию, а времена-
ми... да, она наполняла его состраданием (впрочем,  презрение  неизменно
брало верх) к эксплуатируемым народам, и ни бывал готов, чтобы  защитить
их, ринуться на эксплуататоров. Но это не  шло  дальше  вспышек,  дальше
словоизвержений, особенно яростных в такие минуты, когда вино освобожда-
ло титанов, придавленных тяжестью вулкана, и  кратер  начинал  дымиться.
Тимону было хорошо известно, что титаны побеждены: он не  принадлежал  к
числу тех простачков, которые  восклицают:  "Gloria  victis.  [111]  Его
больше устраивало: "Vae victoribus [112]. Ибо ни их знал. Все,  что  еще
оставалось в нем честного, он вкладывал в тайную, но  лютую,  бездонную,
безграничную ненависть к ним - к этим своим сообщникам  или  соперникам.
Но и побежденные были не лучше. Их он тоже знал,  этих  эксплуатируемых,
людей, среди которых прошло его полное унижений детство;  их  ноги  тоже
были не легки для тех, кого они топтали. Пусть же их тоже  топчут!  Нет,
Тимон не подставит свои широкие плечи, чтобы помочь свергнуть обществен-
ный порядок, хотя никто не смотрел на этот порядок - на этот  беспорядок
- более уничтожающим взглядом, чем он. Но этот взгляд он не  мог  скрыть
от тех, кто, подобно ему самому, умел заглянуть в тайники  души.  И  его
хозяева, извлекая из него пользу, все же присматривали за ним. Он внушал
им тревогу.
   Но именно это обстоятельство успокоительно действовало на Аннету. (Не
подумайте, однако, что от этого она  стал  а  менее  бдительной,  напро-
тив!..) И она находила некоторое, правда, слабое, но  все  же  хоть  ка-
кое-нибудь основание для снисходительности и надежды. Покуда человек ос-
тается внутренне правдивым и свободным, то, даже если он погряз в  прес-
туплениях, не все еще для него потеряно. Какая бы, самая низкая, корысть
ни руководила его поступками, у себя, в своей пещере, он еще может оста-
ваться бескорыстным. И это тайное, обособленное и в то же время  состав-
ляющее самую основу человеческого существа бескорыстие подчас  сливается
с полным отсутствием интереса к чему бы то ни было. Оно и было тем неви-
димым пробным камнем, которым Тимон и Аннета сразу, с  первого  взгляда,
без всяких объяснений, испытали друг друга и благодаря которому они  по-
няли и приняли друг друга. Они могли без малейшего волнения все  видеть,
все выслушивать о себе, о других. В глубине души они не присваивали себе
никаких преимуществ. Они были не  настолько  лицемерны,  чтобы,  подобно
всей этой сволочи, подходить с одной меркой к себе, а с другой - ко всем
прочим. Они оценивали по достоинству всю картину и самих себя в том чис-
ле. Самое важное - глаза. Говорят, что рыба начинает гнить с глаз. У Ти-
мона глаза были здоровые. Здоровые глаза были и у Аннеты.
   Хозяин в ней не ошибался. Он ничего не скрывал от этих ушей, раковины
которых бесстрастно воспринимали все содрогания моря. Он  бросал  в  них
все, что его обременяло, все, что он видел, все, что он знал о человече-
ской комедии, в которой сам был актером, и о  короляхшутах,  которые  ее
ставили. Эти уши были его несгораемым шкафом. Он говорил Аннете:
   - Береги кассу!
   - Кассир - вы, - отвечала Аннета. - Ключ у вас. Можете проверить. Все
налицо.
   - И ничего не пропало? Ничего не забыто?
   - Ни одного сантима. Счет верен.
   Да, она ничего не забывала из того, что он ей поверял. Это было опас-
но. Но для кого из них опаснее? Положение наперсника, если к нему  утра-
чено доверие, если он под подозрением, становится довольно трудным. Дос-
таточно было взглянуть на эти кулаки, кулаки палача, лежавшие на  столе,
чтобы понять все. Но Аннета смотрела на них безразличным  взглядом,  она
как будто даже о них и не думала. А Тимону было стыдно,  что  однажды  у
него Мелькнула тень подозрения. Нет, ничего не пропадет из кассы. Ключ у
него в кармане.
   Но несгораемый шкаф был набит до отказа. Благодаря этому Аннета  наб-
ралась сведений из области политики. Она проникла за кулисы.  Она  могла
бы теперь развить остроту шведского канцлера, которую повторяют  попугаи
истории: канцлер говорил о том, как мало нужно ума, чтобы управлять  ми-
ром. Но он имел в виду только те куклы, что находятся на  сцене.  Аннета
же видела, кто дергает ниточки. Конечно, государи, парламенты и  минист-
ры, все те, кого называют властями предержащими, - не больше чем  марио-
нетки с граммофонными пластинками: они существуют для  галерки.  Вся  их
мудрость не дала бы десяти лошадиных сил, чтобы привести в движение  ог-
ромную государственную машину. Но об этом заботятся  другие  -  те,  что
стоят за занавесом. Машина движется благодаря им и  благодаря  звонарям.
Главные звонари-Дела и Деньги. Время  политики  миновало.  Теперь  царит
Экономика. И, конечно, нельзя сказать, что она уж очень умна!  Ведь  она
далеко не  всегда  выступает  в  образе  человеческом.  Чаще  всего  это
octopus'ы [113], бесформенные и безыменные чудовища, которые шарят тыся-
чами рук и в темноте все хватают своими слепыми щупальцами. И те  немно-
гие из них, обычно не склонные показываться на свет божий,  которые  все
же всплывают на поверхность среди круговорота миллиардов, почти все  они
в наши дни - продукты искусственные: у них нет корней и нет  семян,  нет
предков и нет потомков, нет сыновей, нет компаньонов, нет будущего.  Они
сами и деяния их обречены на исчезновение. Поэтому они  только  и  ждут,
когда же придет час их сверхмогущества - сверхмогущества безмерного. Они
охвачены каким-то исступлением. Мудрое "завтра"  не  принимается  ими  в
расчет, не оно обеспечивает им равновесие и длительную  устойчивость,  и
они как бы говорят: "После меня хоть потоп!" Но король, который  говорил
это, - циник и провидец, - по крайней мере чувствовал приближение потопа
и высчитывал с тайным сладострастием: "Когда он наступит,  меня  уже  не
будет". А эти некоронованные короли видят только свое  "сегодня".  И  не
дальше. Они открыли бы потопу все плотины, если  бы  рассчитывали,  что,
раньше чем он их унесет, им удастся  поживиться  обломками,  которые  он
притащит. Разве не вел нефтяной король в течение десяти лет двойную  иг-
ру, поднимая мир реакции против русской революции и одновременно  стара-
ясь вступить с ней в союз против этого мира?
   Тимон показывал Аннете, какие новые силы управляют народами. С  безг-
раничным презрением говорил он о старых профессиональных политиках  и  о
том, как слепо вертятся они в  узком  кругу  страстей,  предрассудков  и
мертвых идей. Аннета с ним соглашалась. Новые хозяева действовали успеш-
нее старых: они отвергали устарелый национализм, они выбрасывали за борт
весь его тяжелый и глупый багаж-тщеславие, злобу,  ненависть,  гордость,
передававшиеся по наследству, из поколения в  поколение,  на  протяжении
столетий. Они выворачивали пограничные столбы, они трудились над  созда-
нием интернационала афер и наживы.
   Но с первого же взгляда становится  ясно,  что  старый,  заржавленный
ошейник они заменили цепями, гораздо более тяжелыми. Они сделали  тюрьму
более просторной, но лишь для того, чтобы загнать туда миллионы людей, -
не одни эти кучки профессионалов от политики, которые дрались из-за  ро-
лей в комедии, но и статистов, фигурантов, публику, весь зрительный зал!
И никому от них не уйти. Подобно тому как в  будущих  войнах  достанется
каждому: и гражданскому населению, и женщинам, и старикам, и немощным, и
детям, так и в образцовой тюрьме международного  капитализма  у  каждого
будет свой номер, там не потерпят ни одного независимого... О, разумеет-
ся, без всякого насилия! Просто механизм будет доведен до такой  степени
совершенства, что каждому придется либо подчиниться, либо умереть с  го-
лоду. Свобода печати и мнений сделается  чем-то  вроде  призраков  былых
времен. И не останется ни одной страны, где можно будет укрыться от при-
теснений. Сеть мало-помалу опутает весь земной шар.
   - Я не попадусь, - сказала Аннета. - Скорей убегу с крысами. Я перег-
рызу петли.
   - А куда ты пойдешь? - спросил Тимон. - Все опутано сетью. Уйти неку-
да.
   - Есть смерть, - возразила Анкета.
   - Это тебя устраивает?
   - Нет! Она злилась.
   Тимон, посмеиваясь над ней, утверждал, что сеть  прочна.  Прорехи  ни
одной. Он имел в виду некоторые моральные принципы, еще сковывавшие ста-
рый политический национализм. Эксплуатируемым народами и  тем,  кто  еще
недостаточно вырос в политическом отношении, новый интернационал, интер-
национал денег, оставлял старых идеалистических проституток. Этот интер-
национал делал дела без разбора, и с друзьями и с врагами. Он спекулиро-
вал на войне и на гибели того или другого народа - и твоего  и  моего...
Взять хотя бы акционерное общество по изготовлению торпед. В нем объеди-
нились князья войны, магнаты дипломатии, венгры, немцы: Бисмарк,  Гойош;
знатные англосаксонские бароны металлургии: Амстронг, Уайтхед; председа-
телем правления состоит французский адмирал, а все оно  принадлежит  ле-
вантинцу. Несколько кондотьеров от промышленности, несколько  гангстеров
из мира финансов; на шее у них болтаются не веревки висельников, как по-
добало бы, а ленты всех почетных орденов старого Запада. Они ведут  игру
не без блеска, но они ведут ее без компаса, они смешиваются с английски-
ми и американскими трестами и компаниями держателей,  чья  тяжелая  рука
давит на оба континента. Могущество этих  проконсулов,  как  и  хитрость
этих авантюристов, не мешает им быть людьми заурядными. Они  не  столько
управляют  огромными  силами,  объединенными  или   противоборствующими,
сколько сами находятся в их власти и во власти  действующих  механизмов.
Вот почему слепая игра экономических сил становится еще  тягостнее.  Она
подчинена неумолимой смене приливов и отливов и влечет за собой то  вой-
ну, то мир, то обогащение, то разорение.
   Тимон удивлял Аннету беспощадной  ясностью,  с  какой  он  прощупывал
внутренности этих хозяев мира я устанавливал бесплодность  их  случки  с
Деньгами. В нем главным  образом  говорил  игрок,  которого  переполняло
презрение к бессмысленности самой игры. Когда притязаешь на  захват  ко-
мандных высот, надо ведь знать, что ты там хочешь делать. А у них ничего
не было в голове, кроме желания командовать, то есть, говоря языком этих
денежных тузов, наживаться. Будем надеяться, что когда-нибудь им вспорют
брюхо! Хотя личные интересы Тимона были связаны с ними и вся  его  жизнь
делала его врагом Пролетарской Революции,  в  глубине  души  он  не  без
чувства жестокого удовлетворения смотрел, как в СССР широкие сплоченные,
организованные массы объединяются, чтобы броситься на приступ. И он кри-
чал им из глубины лесов: "Так их! Бей их в пузо!" Но это  были  минутные
порывы ярости. Он не мог! Он был против них! Он не хотел их понять, хотя
и был на это способен. Мало кто из людей его сорта был так способен оце-
нить их по заслугам, как Тимон. Если бы он по рождению принадлежал к  их
среде, он мог бы стать у них вожаком. Быть может, такая мысль и забреда-
ла ему в голову. Но жизнь рассудила по-иному, неудача произошла при  са-
мом рождении. Не будем больше говорить об этом! Он вел другую игру. А уж
какова бы ни была игра" надо вести ее до конца.
   Но вел ли он ее до конца? В этом был весь вопрос. Со свойственной  ей
способностью приспособляться Аннета в своих суждениях о Тимоне  приняла,
как предпосылку, его точку зрения. Она пока не думала  противопоставлять
его взглядам какую-нибудь иную социальную концепцию:  даже  если  допус-
тить, что Тимон разрешил бы ей это, у нее самой еще не было  в  ту  пору
достаточно твердых, достаточно  определенных  взглядов  на  мировое  хо-
зяйство; ее индивидуализм был наделен широким размахом, но  кругозор  ее
был ограничен, и ей еще не представлялось случая выйти за  его  пределы.
Она хорошо знала центр круга - самые глубины "я", и довольно плохо - ок-
ружность. Тимон расширял ее горизонт. И хотя зрелище раскраивалось перед
ней малоутешительное, но ее любопытный, жадный и пылкий  ум  устремлялся
туда, как ласточка. У нее не было старого мира, который надо было бы за-
щищать. Не было старой колокольни с гнездом. У нее  ничего  не  было,  -
только крылья и вольный воздух (и, конечно, птенец: Марк. Но он был  од-
ной с ней породы, он поступил бы так же, как ока). Поэтому в данный  мо-
мент она только смотрела. А смотреть было на  что!  Какие  столкновения!
Какие игрища зверей! А иные еще жалуются, что времена нынче скучные! Ду-
рачье! Эпоха насыщенная!.. Правда, не очень приятная. То и  дело  с  ко-
го-то сдирают шкуру, и кровь льется, как вода. Но зато как интересно!  О
своих болячках некогда думать. Разве что о чужих!  Захватывающее  зрели-
ще!.. Да, это вам не театральное  представление!..  Декорации  движутся,
как в "Шествии священного Грааля". Но движутся не одни только декорации.
Мои глаза в движении, в движении мои ноги, все  мое  "я",  весь  мир.  Я
чувствую, как ветер, поднятый вращением Земли, хлещет мне в  лицо.  Куда
несется Земля? Куда несемся мы? Не знаю... Но какая стремительность! Как
хорошо жить, когда стоишь на носу корабля!..
   Эта женщина сразу, с первого взгляда, и гораздо лучше,  чем  мужчины,
охватила взором круг, по которому вращалась увлекаемая  стихией  челове-
ческая масса. И, не пытаясь противостоять стихии, она инстинктивно стре-
милась слиться с нею. Для этого ей надо было слиться с той энергией, ко-
торая находилась тут же, рядом. И, отбросив в сторону всякие суждения  о
нравственных или безнравственных свойствах этой энергии, она хотела  по-
мочь ей превратиться в действие. Эта энергия - Тимон. Так пусть Тимон  и
будет Тимоном весь целиком!
   Но он им не был... Аннета скоро это  заметила.  И  первая,  кого  это
встревожило, была она. Под Тимоном ходила челядь; она  была  у  него  на
привязи, но привязанности к нему не питала. А рядом с ним стояли  только
соперники, и они больше всего опасались, как бы он не развернулся вовсю.
Да и сам он мало об этом думал, если не считать мимолетных вспышек. Этот
колосс был отравлен ядом власти. Нельзя  безнаказанно  быть  победителем
мира, который до мозга костей изъеден. Если биться с ним сорок лет  под-
ряд, поневоле наберешься от него пота, сыпнотифозных вшей. Тимон был ис-
кателем наслаждений, жадным, порывистым; он не знал удержу. Свою похоть,
свои прихоти, свою ненависть ему всегда нужно было  утолить  немедленно.
Он не хотел и не умел себя сдерживать,  как  сдерживали  себя  некоторые
знаменитые авантюристы, с которыми он соперничал или  которым  подражал:
Базиль, нефтяной король, король спичечный; их необычайное могущество как
бы уравновешивалось разумной умеренностью их домашней жизни, которую они
старались укрыть от постороннего взора. Тимон называл их  крысами,  ску-
пердяями, протирателями штанов. И действительно, они были скорее  нарос-
том на теле буржуазии, ее злокачественной опухолью, но не новыми людьми.
А Тимон, который мог бы быть новым человеком,  дал  себя  остановить  на
полпути: он был опутан водорослями по самое брюхо и увязал в зыбком  бо-
лоте. И Аннета злилась, потому что она была до странности заинтересована
в его судьбе, хотя, само собой разумеется, не питала к нему ни  малейшей
симпатии. Она не могла спокойно смотреть, как без толку  пропадает  сти-
хийная сила, которая сумела схватить победу, но теперь разжимает кулак и
упускает ее. А Тимон заметил это, и его забавляло, что секретарша больше
интересуется его судьбой, чем он сам. Он был ей благодарен  за  это.  Он
нашел в ее лице публику, которая ценила его, его силу, и  это  сделалось
для него стимулом, которого ему не хватало. Но все пришло слишком  позд-
но!
   Да, он знал не хуже, чем она, что он умней своих соперников;  он  был
дальновидней их, его взгляд был острей, глубже. Он  видел  их  слабости,
тщету их усилий и открывал это Аннете в двух-трех метких  словах,  осве-
щавших все.
   - Ну и что же, хозяин? Он смотрел на ее нервно вздрагивавший рот.
   - Говори, говори! Я вижу, ты не робкого десятка.
   - Почему бы вам не тряхнуть плечом?
   - Чтобы поддержать их?
   - Чтобы толкнуть их и свалить. И строить самому на их месте.
   - Покажи мне участок!
   - Вся земля.
   - Трясина!
   - Да разве вы с вашими руками не способны засыпать ее, осушить  боло-
та, если нужно? И если бы даже все стояло в воде, разве  не  строили  бы
люди свои жилища и новую жизнь на сваях?
   - А зачем? Плодить головастиков, как болотные жители? Нет,  нет,  до-
вольно головастиков! Я не хочу увеличивать их число, не хочу увековечить
мою породу. Довольно и одной жизни! Не хочу начинать сначала. Но  уж  из
моей жизни я выжму все соки.
   - А потом?
   - А потом - в задницу! Аннета, насупившаяся, сердитая, отвернулась.
   - Что? Оскорбил твой слух? - насмешливо спросил Тимон.
   - Нет! Просто тошнит.
   Она взглянула на него в упор:
   - Стоит в самом деле судить других и презирать их за то, что они зах-
ватывают власть в свои руки, не будучи способными воспользоваться ею,  и
самому поступать также.
   - Но я кое-что вижу, а они лопнут, да так и не увидят!
   - Что же именно?
   - Их пустоту. И мою. И твою. Всеобщую пустоту.
   - Говорите о себе, если вам угодно, - сухо сказала Аннета.  -  Но  не
обо мне.
   - Ах, вот оно что! - воскликнул Тимон, явно  заинтересованный.  -  Ты
претендуешь на особое положение?
   - Это уж мое дело.
   - А мне предоставляешь оставаться в моем положении?
   - Вы сами этого хотите. Ну как вам не стыдно? Вам под силу схватиться
со всеми опасностями жизни. А вы позорно спотыкаетесь о Пустоту!  Пфф...
(она подумала). Пустота такой же враг, как все  остальное.  Сверните  ей
шею!.. Вы усмехаетесь?.. Вы сдаете ей оружие?.. Вы мне противны.
   Тимон, очень довольный, не сводил глаз с раздраженной кошки, которая,
казалось, готова была плюнуть ему в лицо. Он обвел ее взглядом.
   - Жаль, - сказал он, - ты уже не в том возрасте,  чтобы  принять  мое
семя! Если не я, то, быть может, оно дало бы тот бой, который  тебя  так
прельщает.
   - Я в вас не нуждаюсь! У меня есть свое семя. И я  надеюсь,  что  оно
доведет борьбу до конца.
   - У тебя есть малыш. Верно! Приведи его ко мне.
   - Нет!
   Она решительно тряхнула головой.
   - Я недостоин? - подтрунивал Тимон.
   - Нет! - повторила она.
   Тимон прыснул.
   - Ты мне нравишься, - сказал он. - Ты не из боязливых. Мне  бы  такую
жену! Нет уж, поздно! Ты пропустила поезд.
   - Я еду по другой дороге, - сказала Анкета.
   - В таком случае едем вместе! Вот увидишь: я еще  повоюю!  Пусть  ус-
кользает Пустота, безыменная трусиха! Я буду бить ее мерзких детищ!
   Настало время тяжелой работы: рылись сапы, подкладывались мины,  соо-
ружались валы, - все ждало, когда горнист сыграет атаку, приступ...  Ти-
мон, все-таки задетый речами своей секретарши, снова вышел  на  арену  и
храбро дрался со своими сильными соперниками... А при чем тут Аннета?
   Она сама задавала себе этот вопрос в те редкие минуты,  когда  хозяин
давал ей передохнуть. Но в эти минуты она чувствовала  такую  усталость,
ей надо было отоспаться за столько бессонных ночей! К черту размышления!
Дайте мне поспать! Завтра поговорим...
   Но другой, тот, кем она так гордилась перед Тимоном, Марк,  не  хотел
ждать до завтра. Он не давал ей спать. То, что его мать стала доверенным
лицом, секретаршей Тимона, акулы Тимона, бандита Тимона, ошеломляло его,
вызывало у него приступы бешенства. Он узнал об этом недавно  -  он  жил
отдельно от Аннеты и дулся на нее. Об ее отношениях с Тимоном он услыхал
ее в кругу нищих, где ему приходилось гоняться за куском хлеба. Он узнал
об этом в исключительно трагическую минуту.
   Покончил с собой печатник Массой, его товарищ.
   Беднягу подтачивали сифилис и отравление удушливыми газами - два нес-
частья, которые он привез с войны. Его перегоревший организм  был  не  в
силах выдержать бешеный напор внутренней жизни. Разочарования и озлобле-
ние подливали масла в огонь. Он харкал кровью, надрываясь до хрипоты  на
митингах. Он тщетно пытался расшевелить равнодушных участников войны, но
они сердито отворачивались от него. Они на него злились: ведь он напоми-
нал им о том, что каждый из них предпочел бы забыть, и под руганью  мно-
гие прятали смущение. Массой уходил с этих собраний измученный,  задыха-
ясь от боли, от бессильной ярости, мозг у него пылал. В довершение всего
бессонница сводила его с ума. С предельной отчетливостью, точно в галлю-
цинации, видел он возвращение войны, которую делали неизбежной  лицемер-
ный и грабительский мирный договор и безучастность французского  народа,
поощрявшая зло. Он не мог примириться с мыслью о возрождении ада, из ко-
торого вырвался всего три года назад. Моральное предательство, на  кото-
рое пошел его народ, лишало его существование всякого смысла. Он  ничего
не мог сделать. А если бы и мог, то за кого стал бы он бороться? За этих
предателей? За тех, кто предал, свое дело, свой класс? За  этих  трусов?
Однажды ночью, когда его душили кашель и отчаяние, он старым  солдатским
ножом перерезал себе горло.
   Марк нашел его лежащим на тюфяке, который набух от крови, как  губка.
От Массона осталась лишь оболочка. Судорога свела его рот, все еще прок-
линавший предательство тех, кто остался в живых...
   И именно в этот день на улице, недалеко от своего дома, Марк встретил
мать. Она шла навестить его. Он не увидел печати усталости на  ее  лице,
кругов под глазами; он увидел ее улыбку. Она принесла ему два билета  на
концерт и заранее радовалась, что послушает хорошую музыку вместе с  сы-
ном. Счастливая, запыхавшись от быстрой  ходьбы,  она  сообщила  ему  об
этом.
   Он подскочил, насмешливо посмотрел на нее и, сунув  руки  в  карманы,
сказал: "Нет!" Аннета не поняла, в чем дело, - она подумала, что у  него
какая-нибудь связь и он не хочет ей рассказывать. Она сказала уступчиво:
   - Если ты хочешь пойти с кем-нибудь из друзей, так возьми оба билета,
малыш! Я пойду в другой раз.
   Он вырвал у нее билеты из рук, скомкал и бросил в  канаву.  Сдержива-
ясь, чтобы не крикнуть, он прошипел:
   - Я ничего не хочу от тебя! Улыбка у Аннеты застыла, сердце  сжалось.
Он не дал ей говорить:
   - Не хочу ничего, что идет от этого негодяя,  от  этого  убийцы...  Я
знаю, чей хлеб ты ешь...
   Она попыталась оправдаться:
   - Мальчик мой, не суди, не  выслушав!..  Я  честно  зарабатываю  свой
хлеб...
   Она ласково взяла его за руку. Он резко ее отдернул.
   - Не трогай меня!
   Она посмотрела на него. Его била нервная дрожь.
   - Мальчик мой, ты сошел с ума!
   Он крикнул (он был похож на злую собаку, которая рычит, вытянув  мор-
ду), крикнул ей прямо в лицо, чтобы не услыхали прохожие:
   - У тебя руки в крови!
   Повернулся к ней спиной и большими шагами пошел прочь.
   Аннета стояла как вкопанная, опустив руки, и смотрела ему вслед.  Ос-
толбенев, она старалась проникнуть своим ясным взглядом в этот взрыв не-
нависти и различала в нем элементы fas atque nefas... [114] Скрытая рев-
ность... Она плохо понимала этот мелодраматический выпад. Она  взглянула
на свои руки - руки машинистки: на них были чернила, а не кровь, она  не
видела крови Массона, в которой были испачканы руки ее сына...
   Она грустно улыбнулась, пожала плечами и ушла...
   Если бы он знал, какие у нее взаимоотношения с Тимоном!  Но  как  ему
объяснить? Были ли они достаточно ясны ей самой? Что она делала на  этой
галере, в чуждой ей войне корсаров, среди  хищников,  воевавших  за  то,
чтобы овладеть землей, водой и воздухом, которыми жили  они,  ее  сын  и
миллионы скромных тружеников? Ей хотелось видеть. Глаза ввели ее в  соб-
лазн, и хотя ей было противно, она все же  оказалась  втянутой  в  игру.
Когда она думала об этом (не днем - днем думать некогда было: очень ред-
ко по ночам: от усталости она спала, как пьяная; нет, изредка, время  от
времени, в бессонные минуты... Ужас, страх... "Что я  делаю?..  Куда,  я
иду?.. "), когда она думала об этом, она сама себе казалась  следопытом,
забравшимся в джунгли. Следопыт заключил соглашение с крупным  зверем  и
укрывается за его спиной. Он наблюдает, за схватками чудовищ; его судьба
связана с судьбой страшного  зверя,  который  прокладывает  себе  дорогу
сквозь лес, стоящий стеной, и топчет тигров и удавов. А она кричит  зве-
рю: "Опасность справа! Опасность слева! Подними  хобот!  Дави!  Бей!"  И
всякий раз она бывает на волосок от того, чтобы тяжелая лапа не раздави-
ла ее самое... Постоянное ощущение опасности освобождает  Аннету  от  ее
обычной щепетильности. Она думает об одном: "Выбраться бы из лесу..."  А
в этом лесу - теперь она это понимает - запуталась не она одна, но и вся
Европа, весь мир. И тогда она познает силу могучей туши и клыков  Слона,
позади которого она шагает. У нее нет времени судить его, как она бы его
судил, выбравшись из джунглей. У нее нет времени - для морали. Ей нельзя
отставать от огромных ног. Одна секунда невнимания или слабости,  и  она
будет растерзана бродячими хищниками! Она шагает, шагает, но она видит и
запоминает. Она еще сведет счеты с собой и с миром... Потом...
   Она с самого начала была уверена, что рано или поздно сын потребует у
нее объяснений. И она готовилась к этому. Она бы ему не  сказала  (таких
вещей не говорят), что когда в толпе людей  бессильных,  которые  только
наполовину, только на одну тысячную люди, которые ничего собой не предс-
тавляют, ничего не делают, ничего не умеют хотеть и  не  умеют  действо-
вать, женщине посчастливится встретить силу  цельную,  рожденную  древом
познания добра и зла, она всегда слышит Призыв, тот  самый,  с  которого
началось великое усилие, с которого началась история человечества.  Даже
самая целомудренная женщина, та, которая отдает не тело свое, а душу,  -
и она предлагает себя мужчине, который оплодотворяет,  который  хочет  и
который действует. И она надеется ввести его энергию в определенное рус-
ло, надеется направить ее... А кроме того - это уже  скромнее  -  бывает
такое чувство - чувство хорошей  работницы:  любое  порученное  ей  дело
должно быть сделано хорошо, она увлекается им. Иметь под  руками  такого
Тимона, его энергию и его  возможности  и  из  какой-то  немощной  щепе-
тильности отказаться от него, - нет, тогда она не была бы Аннетой! Хоро-
шая работница работу не упустит... Всего этого она Марку не сказала. Она
прекрасно знала, что такие объяснения ничего не объяснят ее сыну, ее су-
ровому и нетерпимому мальчику. Но она могла бы ему сказать, какая  будет
польза для общества, если такой человек, как  Тимон,  захочет  бороться,
если такую силу хорошо направить: она могла бы ему оказать, что ее служ-
ба у Тимона, быть может, не бесполезна для трудящихся масс, для  незави-
симых умов... Она предвидела довольно жаркий спор с Марком,  но  она  не
ожидала такого взрыва. Марк сам его не предвидел. Его осаждали стихийные
силы, они бродили вокруг него и в самой глубине его души. И  сейчас  они
уже не позволяли ему пересмотреть свой приговор.
   Аннета написала ему ласковую записку, без намека на его грубость, без
всякого упрека; она беспокоилась о его здоровье и  просила  прийти.  Она
хотела поговорить начистоту. И если бы ее объяснения его не удовлетвори-
ли, она ради него пожертвовала бы своим положением у Тимона. Но виновной
она себя не признавала, чего, вероятно, он потребовал бы при его резкос-
ти, - ей не в чем было раскаиваться. А его не интересовали ни ее раская-
ние, ни справедливость, ни какие бы то ни  было  соображения...  Никаких
уловок! Он решительно требовал, чтобы она немедленно, без  дальних  раз-
мышлений, порвала с человеком, которого он ненавидел, - тогда  он,  Марк
поймет, что она просит у него прощения. Он послал ей ультиматум  в  трех
повелительных строках, без единого ласкового слова. Она прочла, вздохну-
ла и улыбнулась - на этот раз уже строгой улыбкой. У нее тоже была  своя
гордость. Она не подчинялась никаким требованиям. От нее всего можно бы-
ло добиться, но только если обратиться к ее уму или сердцу. Приказами же
- ничего. Она заперла письмо и оставила его  без  ответа.  И  продолжала
хождение по джунглям, позади мамонта, который служил ей  живым  щитом...
"Когда ты захочешь поговорить со мной вежливо, мой милый  Марк,  я  тебя
буду ждать. А меня не жди!"
   Он действовал так же: он ждал... Можете ждать оба! У вас у обоих оди-
наково упрямые головы. Ни один не скажет: "Я ошибался".
   Зато Тимон не ждал. Надо было поспевать за ним.
   Не хватало времени на бесплодные препирательства, на обращение к  со-
вести. Нужно было напрягать все свои чувства, чтобы не отстать...  Идем!
"Куда ты ведешь меня?" - "Идем, идем! Там видно будет..." Да знает ли он
сам? Даже если не знает, у него безошибочное чутье. Это не  только  инс-
тинкт. Тимон накопил множество жизненных уроков; он почерпал их из  лич-
ного опыта и из книг: он читал гораздо больше, чем можно было  подумать.
Он глотал книги. Но с еще большей жадностью впитывал он в себя людей. Он
постигал их до конца. С первого взгляда он уже знал,  что  каждый  собой
представляет, знал его слабости, его возможности и за сколько его  можно
купить. Он не питал ни малейшего уважения к животным, не имеющим  панци-
ря, к мягкотелым, к безоружным: в его глазах это были низшие  твари;  он
без зазрения совести злоупотреблял ими. А что касается  здоровяков,  та-
ких, как он сам, то уж тут поединок на ножах. С ними все было дозволено,
любое оружие. Если бы только старая Европа созрела (а ее гноили, как ки-
зил в соломе), они могли бы дать не одно очко вперед чикагским  гангсте-
рам.
   Но Аннету он уважал - главным образом потому, что она не  читала  ему
бесполезных нравоучений. Он чувствовал, что она несокрушима,  недоступна
- и все же свободна от предрассудков. Ее ничем нельзя  было  смутить.  У
нее на все была своя точка зрения, и возражений она  не  допускала.  При
этом она не ссылалась на какие бы то ни было принципы. Ей не нужно  было
костылей - ни нравственных, ни религиозных. У нее  были  женские  глаза,
гордые и спокойные. Они не моргали. Они не лгали - ни ей самой, ни тому,
в кого проникал их взгляд. И то, что этим глазам были чужды иллюзии, ни-
чуть не мешало ей быть жизнерадостной и твердой. Она  любила  жизнь,  но
она не согласилась бы (Тимон был в этом уверен), чтобы ей продлили жизнь
хотя бы на час, если бы для этого ей пришлось поступиться своими  права-
ми. ("Ее права!" Тимон смеялся: "Я бы мог  раздавить  их  двумя  пальца-
ми!.." Но он знал, что даже если бы Аннета была раздавлена,  остался  бы
ее гордый и вызывающий взгляд, и этот взгляд жалил бы его,  как  пчела.)
Крепкая баба! Она не хуже, чем он, вооружена для борьбы!.. Но она не со-
биралась бороться за себя, за себя одну. Она была женщина. Чтобы заинте-
ресоваться борьбой, ей нужен был мужчина, за которого она могла  бы  бо-
роться: сын, любовник или, если их нет, хозяин. Мужчина, с  которым  она
составила бы одно целое... Так, со свойственной ему грубостью,  судил  о
ней Тимон. Ее возмутило бы подобное оскорбление. Но Тимон не видел здесь
ничего обидного. Он расценивал ее глазами самца,  для  которого  женщина
стоит того, чего она стоит лишь по сравнению с мужчиной.  Она  не  может
существовать сама по себе. Она создана для борьбы и потому  нуждается  в
мужчине, который повел бы ее на борьбу. Так лезвие ищет рукоятку и руку,
которая держит рукоятку. Размышляя об этом,  Тимон  начинал  еще  больше
уважать Аннету. Он судил о лезвии как знаток.
   Только поэтому он и обращался с ней бережно. Он не  помыкал  ею.  При
ней он вынужден был следить за собой. Ее присутствие было для него  тор-
мозом: оно останавливало его на самом краю опасных поступков.
   Однако природа останавливается только для того, чтобы сделать скачок.
Ну, а если скачок делает природа Тимона, - тогда берегись!
   В изрядной коллекции его пороков находилось и пьянство.  Он  был  не-
чувствителен к утонченным отравам. Ему была присуща грубая  невоздержан-
ность грузчика, который одинаково легко переносит и вино и бочку. Никог-
да он не бывал совершенно трезв, и его гений, если к нему применимо  это
выражение, только в пьяном виде и расцветал. Но Тимон достаточно  хорошо
владел собой и знал, до какого градуса, до какого предела ему можно  до-
водить брожение в своей бочке coram populo [115], чтобы это не только не
повредило его демагогическим  выступлениям,  но  даже  послужило  им  на
пользу: он извлекал выгоду из своих винных паров подобно тому, кто  пос-
тавил на службу нашим прихотям пар водяной. Но время от времени ему нуж-
но было освободить котел от излишнего давления, иначе котел мог лопнуть.
Обычно Тимон устраивал это при закрытых дверях, по возможности за преде-
лами Парижа, в местах укромных и тайных: если  и  выходили  какие-нибудь
неприятности, их улаживали.
   По своему еще не забытому, балканскому опыту Аннета представляла  се-
бе, что там происходило; к тому же во время отлучек хозяина до  редакции
доходило достаточно слухов - правда, трусливых и завистливых, изображав-
ших все в преувеличенном и искаженном виде. Хозяин возвращался  мрачный,
отяжелевший, как только что разорвавшаяся туча, которая вновь поднимает-
ся над землей в виде густых испарений. Аннета, враждебная, холодная  как
лед, хмурила брови и пыталась изобразить из себя безличную машину, кото-
рая исполняет то, что велит хозяин. Тимон прекрасно знал, что она  дума-
ет. Это его забавляло. Он не прочь был вызвать ее на  разговор.  Но  она
держалась начеку. Открыть дверь было бы неблагоразумно. Если  бы  она  и
вошла, то еще неизвестно, как бы она вышла. Но именно это ее и  подзадо-
ривало.
   В течение нескольких месяцев оба соблюдали молчаливое соглашение,  по
которому дверь между ними была наглухо заперта. Он не хотел вводить  Ан-
нету с ее обостренным чутьем в эти области своей жизни,  свои  охотничьи
заказники: она бы его стесняла; он ее щадил... А потом, мало-помалу уве-
рившись в ней, он стал щадить ее меньше. Ему захотелось  сделать  именно
то, чего он избегал: ткнуть ее носом в это болото  и  посмотреть,  какую
она скорчит гримасу. В сущности, это был все  тот  же  мучительный  зуд:
унизить то, что втайне уважаешь и от чего ты сам отказался.
   Сперва он стал провоцировать Аннету. Аннета упорно молчала. Он пытал-
ся возбудить ее любопытство, задеть ее самолюбие. Он говорил ей:
   - Что боишься? Предпочитаешь не видеть? Ну конечно! Добродетель  куда
удобнее... Тут уж не рискуешь соблазниться...
   - Чем это соблазниться? И кем? - возражала Аннета презрительно.
   - Слишком уж ты самоуверенна. Грош цена такой самоуверенности!  Хотел
бы я посмотреть на тебя, когда ты" теряешь голову.
   - Бывало и такое. Но, слава богу, я уже вышла из этого возраста.  Мне
не хочется возвращаться.
   - Но если ты действительно перелезла через забор, почему же  тебе  не
посмотреть, что делается по ту сторону? Чего ты боишься?
   Она бросила на него мрачный взгляд.
   - Сами знаете.
   - Возможно. Но я хотел бы услышать от тебя.
   - Я боюсь почувствовать к вам презрение.
   Он засмеялся грубым смехом.
   - А я думал, ты давно уже меня презираешь.
   - Да, но я боюсь почувствовать презрение до такой степени, что уже не
смогу его вынести.
   Она сидела, подперев подбородок  кулаками.  Она  забавляла  его...  И
все-таки ему захотелось дать ей оплеуху. Он встал и начал шагать по  ка-
бинету, чтобы побороть это желание. Он остановился перед Аннетой.
   - Так вот, я хочу убедиться, до какой степени...
   В следующий раз, когда я поеду кутить, я возьму тебя ее собой.
   - Нет, нет, хозяин, не надо! Прошу вас... Такими вещами не шутят!.. Я
сказала не подумав, я обидела вас, простите меня...
   Он усмехнулся, и они принялись за работу. Аннета решила, что  он  за-
был. Но недели две спустя Тимон сказал ей:
   - Сегодня ты дома не ночуешь. Поедешь со мной в Ла-Гарен в  автомоби-
ле.
   Она запротестовала. Он ничего и слышать не хотел.
   - Тебя дома никто не ждет. Я приказываю. Ты мне нужна.
   - Это дело серьезное, - сказала она. - Подумайте!
   Оно может дорого обойтись и вам и мне.
   - И мне? - насмешливо произнес он.
   - Да, и вам тоже. Я думаю, вы не так глупы, чтобы из-за пустяков  по-
терять помощницу, которой вы доверяете.
   - Доверяю! Но почему же я должен ее потерять?
   И затем, голубушка, если ты себя считаешь незаменимой, то  ты  ошиба-
ешься.
   - Хорошо! Как вам угодно!
   Она поджала губы и снова принялась печатать. Она твердо решила  после
работы потребовать расчет. И в то же время самолюбие нашептывало ей: "Не
такая уж ты, значит, смелая! Увиливаешь? Силенок не хватает?.." Лучше бы
она не прислушивалась. В каждой женщине сидит бес. Тимон знал этого  бе-
са. Тимон ничего не говорил, только глаза его поддразнивали: "Боишься!..
Бедненькая ты моя, чего же ты боишься?.."
   И все же она бы не уступила, если бы вечером, когда они кончили рабо-
ту, не явилась молоденькая женщина. Она была очень юна, очень  хрупка  и
очень хороша собой. По виду совсем еще девочка. Она сильно робела. Анне-
та поняла, что Тимон ее ждал. Она сверкала украшениями, как  чудотворная
икона, но казалась неискушенной и явно  смущалась  красотой  и  новизной
своего наряда. Тимон сказал Аннете:
   - На сегодня будет с нас! Собирайся!
   Он вышел на минуту. Аннета встала и надела шляпку.
   - Можете ждать меня сколько угодно, я не  поеду,  -  довольно  громко
буркнула она.
   Она быстро направилась к выходу, но тут маленькая посетительница,  на
которую она уже перестала обращать внимание, робко взяла ее  за  руку  и
прошептала:
   - Разве вы не поедете?
   Аннета взглянула на нее:
   - А вам не все равно?
   Но та, ничего не объясняя, сжала ей руку:
   - Поедемте с нами!
   Аннета, все еще хмурая, пристально посмотрела на эту девочку.  Неожи-
данно оказанное ей доверие вызвало  у  Аннеты  улыбку,  она  смягчилась,
присмотрелась к девочке повнимательней и прочитала  в  ее  глазах  немую
мольбу. И тут, вся во власти нелепого порыва, какие были ей свойственны,
она мгновенно почувствовала себя наседкой и распустила крылья. Это  про-
должалось всего одно мгновение. Но именно в это мгновение  вошел  Тимон.
Он сразу все понял и шутливо-равнодушным тоном сказал Аннете:
   - Будешь ее оберегать.
   Аннета еще ничего не успела решить, как уже оказалась на улице, перед
открытой дверцей автомобиля. Эта девочка, которая, не зная  ее,  довери-
лась ей, взывала о помощи... Аннета села в автомобиль.
   Она не запомнила, о чем говорили дорогой. Тимон сидел впереди  и  все
заслонял своей грузной фигурой. Женщины сидели в глубине. Они не  разго-
варивали между собой. Сама того не замечая, девочка судорожно  вцепилась
руками в платье Аннеты. Внезапно Тимон вспомнил, что ему надо  отправить
телеграмму, и приказал шоферу остановиться у  почтовой  конторы.  Аннета
воспользовалась этой минутой, чтобы вырвать у своей спутницы  кое-какие,
хотя бы отрывочные объяснения. Девочка была итальянка, из рабочей семьи,
иммигрировавшей из центральной Италии, из Анконы. В кондитерской ее уви-
дел агент по торговле живым товаром. Он внушил ей, что она  может  полу-
чить приз на конкурсе красоты, - такие конкурсы часто организуют крупные
торговцы, короли живого товара. Приза она не получила, но ее компенсиро-
вали ангажементом в мюзик-холл, откуда ей захотелось удрать в первый  же
вечер, когда ей пришлось впервые выйти на эстраду голой и  почувствовать
на себе плотоядные взгляды всего зрительного зала. Но, вместо того чтобы
бежать, она впала в оцепенение, похожее на паралич; ничто не действовало
на нее - ни хохот, ни грубость ее manager'а [116]. Эта смуглянка,  кото-
рая стояла, как истукан, на эстраде, свесив голову набок, прижав руки  к
бедрам, вызывала у зрителей веселый смех - и только,  но  взгляд  Тимона
остановился на ней. И Тимон выбрал себе жертву. В течение нескольких не-
дель ее уговаривали, дрессировали, наряжали в специальном заведении, ко-
торое называлось мастерской мод, и в условленный день доставили  покупа-
телю. Девочке рассказывали о Тимоне с  каким-то,  особенно  таинственным
видом, и это одно приводило ее в трепет. А внешность людоеда  ее  просто
убила. Конечно, она не могла не знать, на что шла. Да и не следует преу-
величивать ее невинность. Если, предлагая себя в жертву, она не знала  в
точности, как именно все произойдет, то, во всяком  случае  она  была  к
жертве готова. Лишь бы вырваться из нищеты! Эта новая Ифигения прекрасно
знала, что платить придется. Но ее воображение, воображение  крестьяноч-
ки, не подсказывало ей, кому именно придется платить. С испуга  (тут  же
не рассуждают!) она бросилась под защиту к первой  встречной.  Это  было
нелепо - ведь она совсем  не  знала  Аннету.  Но  затравленные  животные
чутьем улавливают малейшую крупицу жалости... Все это  было  легче  уга-
дать, чем понять: девочка говорила быстро и бессвязно, мешая французские
слова с итальянскими. Аннета отвечала ей на ее родном итальянском  языке
и этим окончательно завоевала ее доверие. На нее как бы  пахнуло  родной
Адриатикой. Она целовала ладони Аннеты:
   - Bella buona signorina,  mi  rimetto  nelle  sue  mani,  come  nelle
santissime della Madonna!... [117]
   Вернулся Тимон.
   Спустя три часа, темной ночью, они приехали в замок, стоявший в  лесу
и обнесенный оградой, тянувшейся на несколько километров. Название мест-
ности узнать было невозможно. Во Франции и за  границей  у  Тимона  было
несколько таких мест, куда он приезжал охотиться и развлекаться. Прибыв-
ших тотчас встретили и окружили молчаливые слуги. Женщин отвели в  пред-
назначенные для них отдельные апартаменты, где они смогли привести  себя
в порядок, потом за ними пришли и почтительно проводили в гостиную  ниж-
него этажа, где был накрыт ужин. За круглым столом разместилось  человек
двадцать гостей - мужчин и женщин -  разных  национальностей.  Никто  не
знакомил их между собой. Мужчины друг друга знали. А что  касается  жен-
щин, то ведь не важно, знают ли они  присутствующих,  и  знают  ли  при-
сутствующие их. Каждый знал свою даму. Аннета припомнила имена трех  или
четырех человек со строгими лицами: она встречала их в кабинете  Тимона.
Разумеется, они тоже узнали и были немало удивлены, увидев ее здесь. Они
не знали, в каких именно отношениях она с Тимоном, и  на  всякий  случай
были почтительны, хотя и довольно неловки. Аннета принимала знаки внима-
ния как должное, а неловких ставила на место.  Она  умела  придать  себе
безразличное, чуть-чуть надменное выражение и делать вид, что не слышит.
А глаза ее между тем не теряли времени даром. Они изучали  физиономии  и
старались угадать, как сложилась та или иная жизнь.  Аннета  вспоминала,
что говорил об этих людях Тимон, как он набрасывал их портреты,  и  мыс-
ленно составляла каталог. Она узнала старика с морщинами на голом  чере-
пе. Казалось, он смеется и наблюдает за окружающими не только маленькими
своими глазками с воспаленными веками, но и всеми складками кожи. Худой,
сгорбленный, зябкий, он был похож на мелкого буржуа на  покое.  Это  был
один из королей американской металлургии. А вот другой: буржуа,  крупный
буржуа, типичный француз, натянутый, чопорный, с повадками нотариуса или
майора в отставке - владелец металлургического завода, депутат...
   Дальше затянутый во фрак, загорелый, широкоплечий малый  с  обворожи-
тельной улыбкой и стальными глазами. При первом же взгляде эти глаза об-
менялись с глазами Аннеты веселым товарищеским  приветствием.  Какой  он
национальности? Он говорил на всех языках с  ирландским  акцентом;  лицо
открытое, мужественное, приятное... По одному намеку Тимона Аннета узна-
ла в нем пресловутого агента "Интеллидженс сервис", который появлялся на
Востоке то в одном обличье, то в другом и либо создавал там государства,
либо разрушал их... Среди этой почтенной компании не было недостатка и в
других агентах. Иные носили звучные имена: например, один  аристократ  с
узким и длинным черепом, высокомерный, учтивый, рассеянный, с прекрасны-
ми манерами; другие были менее высокого полета, но от них исходил  запах
доллара. На недавней конференции по разоружению в  Женеве  один  из  них
обильно оросил долларами газеты, занимающиеся  сеянием  тревоги:  амери-
канское адмиралтейство поручало им  содействовать  проведению  программы
строительства военноморского флота. Низкорослый толстячок, брызжущий юж-
ной словоохотливостью и пропахший чесноком с гвоздикой, сочетал  в  себе
Дон Кихота и Санчо Пансу. Он рассыпался перед  Аннетой  в  комплиментах,
уверял ее в своей преданности, сжимал ей  руки  своими  потными  руками,
громко чмокал ее в ладони своими толстыми губами, лебезил  перед  ней  и
высокопарно, восторженно, чуть не со слезами на глазах, отзывался о  Ти-
моне. Эротика была у него перемешана с мистикой, Аннета знала его:  шан-
тажист, газетный жулик... Трудно было сказать,  в  какую  именно  минуту
подлость уступала в нем место искренности - он и сам этого  не  знал.  В
силу какого-то неведомого божественного закона добродушие и мерзость со-
четались в нем навеки, и распутать их  сможет,  пожалуй,  лишь  Страшный
суд. А пока что здешяим хозяевам, которые соперничали друг с другом, бы-
ло выгодно использовать его таланты; во всяком случае опасно было от них
отказываться... Все общество в целом  не  внушало  особого  доверия.  Но
развлечения, подобные сегодняшнему, были для него "миром божьим". Мужчи-
не нужны передышки, ему нужно наслаждаться обществом других мужчин, хотя
бы и врагов, делить с ними любовные похождения и подвиги. В конце концов
разве смысл их существования не в соперничестве?
   Им было приятно отложить на несколько часов оружие и,  собравшись  за
столом, начать рассматривать друг  друга  поверх  тарелок  и  обнаженных
женских плеч, не пренебрегая, однако, содержимым платьев и  тарелок  (за
исключением американского металлургического короля: он страдал  несваре-
нием желудка - вино и женщины для него, по-видимому, не существовали: он
строго придерживался диеты, посасывал яйцо всмятку и запивал минеральной
водой).
   Мы не описываем женщин: они составляли часть ужина, а меню нас не ин-
тересует. Между ними были красивые и некрасивые, но все до одной отлича-
лись изысканностью, не все были молоды, но каждая могла возбудить  аппе-
тит. Одни принадлежали к миру театра, другие - к миру литературы. Не все
были продажны по профессии, но все имели к ней призвание. Юная послушни-
ца из Анконы была за столом свежей ягодкой. Присутствие Аннеты  вызывало
удивление. Да и Тимон, казалось, испытывал неловкость;  он  уже  начинал
жалеть, что привез ее.
   Но она сама разрешила все трудности. Любезная, преисполненная чувства
собственного достоинства, она приняла на себя за  столом  роль  хозяйки.
Можно было подумать, что это ее дом. И Тимон не  мешал  ей.  Она  сидела
против него; рядом с ней по одну сторону сидел старый морщинистый госпо-
дин, поглощенный заботой о своем здоровье, рассказывал ей о внучатах,  о
благотворительных обществах, о детских яслях, - этакий Венсан де Поль, а
по другую - тот красивый малый. Он без стеснения шептал ей прямо в  ухо,
что этот добрый старик - сущий крокодил, и весело рассказывал историю  с
переодеванием, которая произошла с ним не то у арабов, не  то  в  Индии;
он, видимо, был тонкий знаток нарядов и косметики. Соседи не мешали  Ан-
нете наблюдать за остальными гостями; она незаметно руководила и  разго-
вором и слугами. Слуги живо смекнули, что  за  приказаниями  надо  обра-
щаться к ней и что она будет отдавать их молча, взглядом. Но еще  удиви-
тельнее было то, что гости приняли заданный ею тон, хотя никто бы не по-
думал, что это она его задала. Чтобы придать собранию строгую,  академи-
ческую корректность, не хватало только музыки. Но  Аннета  была  женщина
хорошей галльской закваски: она признавала законные права такого вольно-
го собрания и даже сама готова была воспользоваться этими правами,  пос-
кольку она в этом собрании участвовала. Она умела спокойно, ничего  осо-
бенно не подчеркивая, рассказать  своим  теплым,  приятным  голосом  ка-
кую-нибудь игривую историю. И многие из слушавших  ее  мужчин  оказались
достаточно искушенными в остроумии, чтобы оценить  сдержанность  выраже-
ний, которые она находила для  довольно  скользкого  сюжета.  Тимон  был
втайне польщен непредвиденным успехом своей "лошадки". Она предстала пе-
ред ним в новом свете, и теперь он глазом знатока приглядывался к  "поч-
тенной даме", которая так хорошо знала меру во  всем  и,  не  переступая
границ, проявляла тонкий вкус и в разговоре и в еде: надо заметить,  что
Аннета отдавала должное и кушаньям. Она не боялась никаких состязаний  и
вовремя умела сохранить равновесие. Этого мало: не тратя усилий,  она  и
других заставляла сохранять равновесие.
   Но все-таки не для этого же они здесь собрались! И под  конец,  встав
из-за стола, Тимон отвел Аннету в сторону и с почтительностью, какой ни-
когда раньше не проявлял, не без грубых - и все же лестных, - комплимен-
тов (какая женщина не чувствительна к комплиментам?) освободил ее от ро-
ли хозяйки, так как продолжение вечера могло  стать  слишком  шумным,  и
предложил пойти отдохнуть в приготовленной для нее комнате. Аннета сразу
поняла, что ее выпроваживают для того, чтобы она  не  мешала.  Тимон  уж
очень подчеркивал, что после столь утомительного дня она имеет право  на
отдых "по возрасту". Но под этой тяжеловесной неучтивостью все же  скры-
валось заботливое внимание и даже известное уважение, что для Тимона бы-
ло необычно. Она прочитала в его глазах, что он хочет оградить ее от то-
го, чего ей видеть не подобает. За это она была ему благодарна. Тем  бо-
лее что первоначальной целью Тимона, когда он увозил ее сюда, было имен-
но заставить ее увидеть то, что ей противно... Правда, тут была эта  де-
вочка, которую она намеревалась оберегать. Однако (не будем  преувеличи-
вать ее наивность!) она понимала, насколько смешна такая роль: сюда при-
езжают не для того, чтобы оберегать девиц! И Тимон, сдаваясь, как бы го-
ворил ей: "Прости! Твое место не здесь. Ты была права". Не могла же  она
в такую минуту ответить ему: "Нет,  я  остаюсь,  чтобы  спасти  доброде-
тель..." Чью? Этих овец? Тогда ей была одна дорога - в Армию спасения...
Она рассмеялась и весело сказала:
   - Спасибо, хозяин, что вы снимаете меня с поста! Передаю вам пароль.
   - Какой?
   - "Ясная голова".
   - "Ясная голова"? Да, у тебя голова ясная! Иди спать.
   Простились они сердечно. Прежде чем  уйти  из  гостиной,  Аннета  для
очистки совести поискала глазами итальяночку и наконец увидела ее в  од-
ной группе, где смеялись и курили. Она была под хмельком  (от  двух  на-
перстков вина у нее кружилась голова) и даже не заметила, как Аннета уш-
ла.
   В дверях Аннета столкнулась со старым американцем; его тоже не  инте-
ресовало продолжение вечера: подобно ей, он тоже  добродетельно  отправ-
лялся спать. Он кивнул ей сочувственно и одобрительно. Аннета ушла к се-
бе в комнату на втором этаже, в самом отдаленном и тихом конце  дома,  с
окнами в парк. Она устала, и ей было приятно  вытянуться  на  прохладных
простынях. Она была скорее довольна проведенным вечером.  Игра  была  не
лишена опасностей, и для своих лет она справилась с ней неплохо...  "Для
своих лет!.." Именно возраст и помог ей. Но чем кончится игра  для  дру-
гих? Говорят, кто проиграл, тот и в выигрыше! "Вот еще! Стоит  думать  о
таких глупостях..." Она взяла из книжного шкафчика, стоявшего возле кро-
вати, первый попавшийся изящно переплетенный томик,  полистала,  улыбну-
лась, помечтала и так, с книгой в руках, заснула...
   Прошел час, может быть, два, - она не шевельнулась.
   Когда она всплывала на поверхность из глубины своего  сна  (еще  была
ночь, безлунная, но ясная летняя ночь), у нее было такое ощущение, точно
она слышит чей-то отдаленный призыв и голос собственной совести.  Мягкая
постель нашептывала ей: "Лежи спокойно, лежи спокойно!" Но смутная  тре-
вога все же нарастала. Аннета приподнялась на локтях... Тревога  шла  не
только изнутри. Шум доносился из ночной темноты, мелькали едва  различи-
мые огоньки. Аннета напрягла слух. Ей  не  понадобилось  много  времени,
чтобы понять все... "Ясная голова! Они  ее  потеряли!.."  Аннета  пожала
плечами и снова погрузилась в дремоту... Однако слишком уж они  там  ра-
зошлись! Из парка доносилось рычание. И дружный  собачий  лай...  Аннета
встала и открыла окно... Ее комната находилась в углу, образуемом  глав-
ным зданием и левой пристройкой, так  что  главное  здание  загораживало
сад. Все же сквозь деревья она могла видеть отсветы огней, быстро перед-
вигавшихся по саду. Она слышала пронзительные звуки охотничьего  рога  и
все более громкий лай собак... И душераздирающие крики... Аннета поспеш-
но оделась, вышла из комнаты и стала искать в коридоре окно, из которого
можно было бы все увидеть... Возле главной лестницы она нашла  балконную
дверь, выглянула, и ей показалось, что она видит сон.
   Загонщики с факелами. Лающие собаки извиваются на поводках,  точно  в
пляске св. Витта. И бегущие от собак по лужайке голые  женщины...  Охота
Дианы... Но здесь охотились за самой Дианой. Под громкий смех и  завыва-
ние фанфар из-за деревьев вышли четыре охотника в красном. Они несли  на
плечах голую нимфу, привязанную, как подстреленная лань, за  руки  и  за
ноги к жерди. Голова у нимфы свесилась, и, по правде говоря, вопли,  ко-
торые она испускала, были не к лицу особе  божественного  происхождения.
Это была крупная девица во вкусе Иорданса; она задыхалась и плевалась от
бешенства. Группа веселившихся зрителей потешалась этой картиной. Зрите-
ли держались за бока и отвечали нимфе тоже не слишком изысканными  слов-
цами...
   Увидев с балкона эту ночную охоту, Аннета подумала:
   "Идиоты! Вот что они изобрели!..  Экая  шваль!  Вздумали  разыгрывать
Борджиа!.. Какие ничтожества! Начитались  дешевых  романов  и  вдохнови-
лись... Их поэзия - Дюма-папаша и Октав Фейе... Дураки! Последние роман-
тики из "Нельской башни"...
   Размышления о глупости этих людей еще не  успели  смягчить  презрение
Аннеты, когда на лужайку вывели новую жертву,  и  вот  она-то  принимала
"Нельскую башню" всерьез!.. Это была юная наяда с берегов Адриатики. По-
лумертвая от страха, закрыв лицо руками,  она  выставляла  напоказ  свою
нежную и хрупкую наготу... Аннета прекрасно понимала, что жестокая  игра
- всетаки только игра, что рычащие псы не будут спущены и нимфы на охоте
Дианы отделаются страхом (стыд и позор в расчет не принимались:  за  это
было заплачено...). Но и это было чересчур для сжавшейся от ужаса в  ко-
мок, едва стоявшей на ногах девушки, вокруг которой прыгали собаки и хо-
хотали озверелые, пьяные мужчины. Аннета задрожала от  гнева  при  виде,
как Тимон широкой своей лапой шлепнул эту статуэтку из саксонского  фар-
фора по округлому заду и протрубил ей в ухо:
   - Беги! А не то твой зад пойдет собакам на ужин! Анкета не стала дол-
го раздумывать. Не обращая внимания на то, что вышла из комнаты босиком,
Аннета быстро спустилась по лестнице и выбежала на площадку, где  стояли
гости, в ту самую минуту, когда под восторженные крики очарованных  зри-
телей перепуганная девушка вскачь понеслась по лужайке. А  Тимон  держал
за ошейник огромную собаку и, видимо, собирался ее спустить. Аннета зна-
ла эту собаку, знала, что она не представляет никакой опасности: это был
большой, но безобидный кобель, он бросался на всех,  но  не  кусался.  А
лань, которая спасалась бегством, этого не знала. Аннета в ярости  прок-
ладывала себе дорогу между удивленными гостями и, внезапно представ  пе-
ред Тимоном, схватила его за отворот фрака:
   - Довольно! Тимон, ты пьян! Тимон выкатил на нее страшные  глаза,  и,
спустив собаку, которая бросилась за дичью, ударил Аннету кулаком в  зу-
бы. Аннета пошатнулась, но не отступила, и  среди  внезапно  наступившей
тишины отчетливо произнесла:
   - В пьяном виде ты становишься подлецом.
   Изо рта у нее шла кровь. Тимон еще раз занес свой страшный кулак.  Но
он увидел ее рот. Кулак опустился. А сзади мгновенно подскочил  красивый
малый из "Интеллидженс", схватил Тимона за руку и зажал ее, как  в  тис-
ках. Тимон стоял немой, окаменелый. На лужайке девочка выла и  звала  на
помощь. Огромный пес догнал ее, толкнул передними лапами в грудь,  пова-
лил и катал по земле, как мяч. Страшно этим довольный, пес  весело  пры-
гал, высовывал язык и лаял... Аннета, бросив Тимону последний вызов, по-
вернулась к нему спиной и побежала к итальяночке. Итальяночка лежала  на
земле. Освободить ее было нетрудно: собака не мешала  -  она  прыгала  в
полном восторге и ждала похвал. Трудней было успокоить девочку. От испу-
га ей казалось, что она мертва. Аннета подняла ее, вытерла руками и сво-
ей сорочкой молодое тело, мокрое от слез, от ночной росы, от слюны побе-
дителя. Закутав в свою накидку прильнувшую к ней, дрожащую голую  девоч-
ку, сама полуголая, Аннета повела ее в дом. Площадка почти опустела. Ти-
мон отдал какие-то приказания и исчез. Оставались лишь слуги. Они тороп-
ливо прокладывали Аннете дорогу. Да еще в вестибюле гости издали,  но  с
любопытством смотрели на необычайное возвращение Юноны, которая Проходи-
ла мимо них с окровавленным ртом и гордо поднятой головой, не удостаивая
их взглядом. Она поддерживала пичужку, забившуюся к ней под крыло.  Ста-
рый, вышколенный слуга, которого ничто уже, видимо, не удивляло,  почти-
тельно проводил Аннету в лифте до ее комнаты. Девочка умоляла не  остав-
лять ее одну, и Аннета уложила ее в свою постель. И только тогда,  поце-
ловав ее и заметив на лбу девочки красный след, Аннета догадалась, что у
нее идет кровь изо рта. Она умылась и посмотрела на себя в зеркало: один
из ее прекрасных зубов - клык - был сломан. Боевая  рана!  Еще  счастье,
что уцелели другие! Но неприятель бежал. Аннета легла спать. Для нее это
был сон на поле битвы. Она вытянулась рядом с девочкой;  девочка,  вволю
наплакавшись, заснула беспокойным сном. Но Аннета не сомкнула глаз.  Она
испытывала колющую боль во рту, огненные точки мелькали у нее перед гла-
зами. У Аннеты было достаточно времени, чтобы обдумать план действий  на
завтрашний день.
   Завтрашний день начался. Занималась заря. Еще не  было  шести,  когда
Аннета встала, оделась, позвонила, отдала распоряжение, затем  разбудила
свою спутницу, которая не могла оторвать голову от подушки:
   - Вставай! Выспишься в автомобиле...
   Ей надо было помочь одеться. Аннета потащила ее за  собой.  Внизу,  у
дверей,  их  ждал  мощный  автомобиль  Тимона.  Аннета  распоряжалась  и
действовала, как хозяйка. И потому ли, что тон у нее  был  внушительный,
или скорее всего потому, что Тимон сам так наказал, но  ей  подчинялись,
как если бы она и в самом деле была хозяйкой. Девочка, еще не оправивша-
яся от ночных треволнений и выпитого вина, почти тотчас заснула;  Аннета
поудобней положила ее голову на подушки, а сама в  полудремоте  смотрела
усталыми глазами, как пред нею, точно в кино, развертывалась белая доро-
га, мелькали изгороди, поля, города, облака дыма - и битвы ее  жизни.  В
Париже она доставила свою, наконец проснувшуюся подопечную к ней в  дом,
а затем поехала к себе отдохнуть, - она вполне заслужила этот отдых.
   Сон у нее был тяжелый и часто прерывался, и тогда сквозь ноющую  боль
во рту проступала одна-единственная, ясно осознанная мысль:  "С  Тимоном
кончено!.." И тем не менее она ничуть не была удивлена, когда к  вечеру,
уснув, наконец, спокойно, была разбужена звонком. Она не  стала  гадать,
кто бы это мог прийти. Но, отворив дверь, сочла вполне естественным  по-
явление могучей фигуры Тимона. Они не обменялись  приветствиями.  Аннета
показала движением руки: "Войдите", - и прошла вперед. Он последовал  за
ней - боком, потому что коридор был узкий. Она быстро привела в  порядок
постель. Но ни разу не взглянула на себя в зеркало. Она  лишь  запахнула
халат, указала Тимону на стул, а сама молча села в кресло  у  окна:  она
ждала. Ничто в лице Тимона не выдавало его намерений. Он  был  мрачен  и
хмур. Он знал, что ему надо сказать, что он хочет сказать. Он  не  соби-
рался приносить извинения. Но когда он увидел эти строгие глаза и разби-
тый рот, он забыл все, с чем пришел. Он видел только этот рот. И неуклю-
же, просто чтобы хоть что-нибудь  сказать,  он  спросил,  как  она  себя
чувствует. Она ответила холодно:
   "Хорошо", не давая себе труда что бы то ни было прибавить. И, так как
он все еще не мог оторвать взгляд от ее рта, она проговорила:
   - Прекрасная работа!.. Вы довольны?
   И показала сломанный зуб.
   Тимон злобно стиснул кулаки и выругал себя:
   - Мерзавец! Аннета продолжала измерять его взглядом.
   - Ругай меня! - сказал он.
   - Это лишнее. Ведь вы сами себя ругаете, -  с  презрением  произнесла
Аннета.
   - Что я могу сделать?.. Заплатить тебе за твой зуб? Этого недостаточ-
но... Если бы я мог заменить его одним из моих собачьих зубов!..
   - Нет, - возразила Аннета, - не будем говорить о собаках!
   Тимон растерялся, заерзал на стуле.
   - Чего ты хочешь? Возмещения убытков?
   - Лучше было бы для начала попросить у меня прощения.
   Просить прощения Тимон не привык. Надо или давить, или  быть  раздав-
ленным. Просить прощения или прощать - все это не имеет хождения на бир-
же, это потерянное время. Тимон счел бы более естественным, если бы  Ан-
нета, в свою очередь, выбила ему зуб. Заметив его колебания, она  сказа-
ла:
   - Не делайте этого, раз вам самому это в голову не пришло! Мне это не
нужно! И я предпочитаю сказать вам заранее, что это ничего  не  изменило
бы в моем решении.
   - В каком решении?
   - Не иметь больше дела с вами.
   Тимон задвигал своими страшными бровями. По его лицу, по его судорож-
но сжимавшимся кулакам видно было, какая в нем происходит борьба.  Нако-
нец он сказал:
   - Заставлять тебя не стану... Конечно, если бы  я  мог...  (Его  руки
снова задвигались. Аннете он на мгновение представился Ассурбанипалом, и
она увидела, как он разламывает ей хребет  своей  тяжелой  пятой...)  Но
все-таки, если бы я тебя спросил...
   Он чуть было не сказал: "Сколько ты хочешь?" Но инстинкт  предупредил
его, что заговорить в такой момент о деньгах, значит наверняка  привести
дело к разрыву. Он сказал - и сам был удивлен, услышав эти слова:
   - Если бы я тебя попросил... Если бы я...
   Аннета сидела, заложив ногу за ногу, рассеянная, высокомерная.  Тимон
с минуту смотрел, как она покачивает босой ногой, наполовину высунувшей-
ся из комнатной туфли. И внезапно нагнулся, схватил  эту  босую  ногу  и
приник к ней своими толстыми губами.
   Аннета тоже не стала раздумывать. И не стала скрывать  свое  отвраще-
ние. Резко, гневно отдернула она ногу от морды, которая позволила  себе,
пусть почтительно, но завладеть ею, и при этом сильно ударила Тимона  по
губе. Она была в ярости. Он тоже. Он прорычал:
   - Значит, я тебе очень противен? Она прошипела:
   - Да! Ах, с каким наслаждением стер бы он ее в порошок!.. Но он  себя
поборол. Склонив свою огромную побежденную голову, он проговорил:
   - Прости! На сей раз Аннета увидела в роли Ассурбанипала себя  самое.
Теперь уже она попирала бритую голову негритянского царька. Видение про-
мелькнуло мгновенно. Однако оно было так отчетливо, точно все это  прои-
зошло в действительности. По телу Анкеты пробежала дрожь удовлетворения.
Потом, успокоившись, она сказала:
   - Почести вам были возданы ногой... Охота кончилась...  Итак,  Тимон,
покончим со всей этой историей!
   Тимон поднял голову (эта проклятая женщина сбивала его с толку...)  и
увидел рот Аннеты, увидел рану, которую  озаряла  строгая  улыбка...  Но
сломанный мост был восстановлен. Он прошел по этому мосту.
   - Покончим! Ловлю тебя на слове.
   - А я никакого слова еще не сказала. Я еще не поставила  своих  усло-
вий.
   - Но ты не уходишь! - сказал он уверенно.
   - Я еще ничего не сказала.
   - Ты говоришь, у тебя есть условия? Я их принимаю. Значит, ты не ухо-
дишь.
   - Я остаюсь, - пожимая плечами, сказала Аннета, - пока не  будут  за-
кончены текущие дела.
   - Отлично! - сказал Тимон. - Это еще не скоро.
   Аннета пожалела, что неосторожные слова сорвались у нее с языка.  Ти-
мон заметил это и проявил великодушие:
   - Я не стану удерживать тебя против твоей воли. Если ты меня вознена-
видела после вчерашней сцены, - я это понимаю, - уходи! Ты мне нужна, ты
для меня гораздо больше, чем секретарша, - ты моя узда. Правда, не очень
весело обуздывать такое животное, как я. Я это признаю. Ты  вправе  ска-
зать: "Довольно с меня!.." Ты свободна. Я тебя недостоин.
   Аннета была тронута.
   - Я остаюсь, Тимон, - сказала она. - Что ж, тем хуже для тебя! И  для
нас обоих! Либо узда лопнет, либо зубы поломаются.
   - Пусть уж в следующий раз это будут мои! Внешне положение  Аннеты  в
редакции не изменилось. Она по-прежнему сидела за своим столиком,  рядом
с большим письменным столом Тимона. Но очень скоро все заметили,  что  у
хозяина изменился тон, что он стал к ней внимателен. Конечно,  распухшие
губы Аннеты привлекли всеобщее внимание, вызвали много толков о том, что
произошло ночью в замке; ходили самые фантастические  слухи.  Слухи  эти
были довольно противоречивы, но безусловно установленным  считалось  то,
что последнее слово осталось за женщиной... Ну и баба! И как же она здо-
рово скрывала свою игру!.. Она попрежнему знала свое место, так же  вни-
мательно и усердно исполняла все распоряжения хозяина, никогда не выска-
зывала ему своего мнения о чем бы то ни было при  посторонних,  если  он
сам ее не спрашивал, и на людях продолжала говорить ему "вы".  Но  стало
известно, что, как только дверь закрывалась, Аннета переходила на  "ты",
между ними возникали споры, и Тимон - самое трудное для такого  деспота!
- выслушивал ее не перебивая. Сотрудники гнусными остротами мстили Анне-
те за ее тайную власть, хотя должны были бы скорее радоваться,  ибо  она
действовала на Тимона благотворно. Аннета не знала подробностей, но  она
хорошо знала человеческое недоброжелательство и обо  всем  догадывалась:
она дошла до той степени добродушного презрения, когда человек становит-
ся безразличным к таким вещам. В глазах Тимона  это  было  не  последним
достоинством Аннеты, ибо его презрение было не добродушным, а  сокрушаю-
щим. Тайна заключалась в том, что Аннета не старалась использовать  свое
положение в своих интересах, - она принимала к сердцу интересы Тимона.
   Интересы или "интерес"? (В век классицизма  сказали  бы  высокопарно:
"Славу"...) Да, ей хотелось, чтобы эта сила, скопившаяся на пустом  мес-
те, по крайней мере возвела себе пирамиду, которая  возвышалась  бы  над
песками. Ей хотелось именно на это употребить свое влияние, которым  она
пока (надолго ли?) пользовалась. И она наметила путь, по которому стара-
лась направить Тимона. Постоянно вращаясь в самой гуще  интриг,  которые
плели бароны-разбойники из промышленного и делового мира, она  научилась
кое-как разбираться в политике. А инстинкт заставлял ее, -  правда,  бе-
зотчетно, - склоняться в пользу партий, которые  ставили  своей  задачей
защиту и освобождение эксплуатируемых. СССР, на который столько клевета-
ли - и неизвестно, кто больше: невежественные туристы, заносившие на бу-
магу свой детский лепет, поколесив две недели по стране, или  профессио-
нальные лжецы своими отравленными перьями, - оставался для Аннеты загад-
кой, но загадкой манящей. Она ясно чувствовала, что именно там находится
необходимый противовес чудовищной глыбе Реакции,  под  бременем  которой
трещали кости Запада. И, еще не имея твердого и определенного намерения,
она все же старалась перетянуть решающий вес Тимона именно на эту  чашу.
Видел ли он это? Возможно. Он, пожалуй, лучше, чем она, понимал то, чего
ощупью искала ее мысль, и знал, до каких пределов может эта мысль дойти.
Но он ее не подталкивал и делал вид, что ни о чем не  догадывается.  Он,
смеясь, говорил Аннете:
   - Ты словно погонщик, восседающий на слоне. Ты собираешься  его  выд-
рессировать. Но чему именно ты  хочешь  его  научить?  По  крайней  мере
это-то тебе ясно? Ты хочешь водить меня по улицам, чтобы всякие  болваны
ходили за мной толпой и кричали от восторга? Не стоит,  этим  я  сыт  по
горло. Ты хочешь сделать из меня оплот государства? Какого? У такого че-
ловека, как я, не может быть своего  государства.  Ты  хочешь,  чтобы  я
строил? Что? Триумфальную арку? И прошел под ней, как этот карапуз Напо-
леон? Мы строим одни могилы. А я не хочу ложиться в могилу! Пока я  жив,
мне нужно двигаться на просторе. Я брожу по лесу, я иду направо, налево,
я сокрушаю все, что стоит у меня поперек дороги. Нагнись! Береги голову!
   - Даже если ты создан только для того, чтобы разрушать, то по крайней
мере, Тимон, разрушай с умом! Не без разбора! Проложи дорогу!  Дойди  до
конца! Ты вот все топчешься на одном месте. А ты решись! Пройди вперед!
   - А куда это "вперед"?
   - Ты знаешь лучше меня. Не прикидывайся! Ты видишь, что начался вели-
кий поединок. Ты за кого?
   - За самого себя.
   - Это не так много! Но по крайней мере, Тимон, пусть это твое "я" бу-
дет цельным! Пусть будет "да", пусть будет "нет", но не наполовину!
   - Игра - это игра. Все зависит от удачи.
   - Я играю наудачу. Будь я на твоем месте, я бы села за зеленый стол.
   - Да, я воображаю тебя за зеленым столом в Монако!  С  раздувающимися
ноздрями!.. Ты бы поставила на карту все, до последней рубашки.
   - Я потому и не играю, что знаю себя. Не рубашку бы  я  поставила  на
карту, а жизнь!
   - Да ты ее уже поставила, голубушка! Ты и не подумала об этом. Но раз
ты связалась со мной, ты поставила на карту жизнь. Или еще поставишь.  Я
за тобой наблюдаю.
   - Жизнью я уже рисковала не раз. Чепуха! Я всегда выигрываю...
   - Все игроки так думают!
   - А ты разве не игрок? Ты сам только что сказал.
   - Ты рискуешь лишь своей шкурой. Это твое право. Она принадлежит  од-
ной тебе.
   - А ты кому принадлежишь?
   - Я играю не один. Во всякой игре надо считаться не только с  против-
никами (это одно удовольствие!), но и с партнерами. Дело сложное...
   - Это и есть то, что ты называешь быть свободным и ходить по лесу?
   - Это есть то, что я называю лесом.
   - Свали его!
   - Ты рассуждаешь, как  женщина.  Я  могу  лишь  чуть-чуть  расчистить
пространство вокруг себя. А лесом зарос весь мир. Лес всех нас держит...
Да мне это и не важно в конце концов.
   - А мне важно! Если бы он держал меня, я бы его подожгла.
   - И сгорела бы сама...
   - Пускай! Лишь бы он сгорел!
   - И да здравствует Революция?.. Уж не собираешься ли ты  в  Москву?..
Красный лес горит здорово!.. И я не говорю, что они неправильно поступа-
ют! Говорят, после пожара земля лучше родит... Но на той земле меня  уже
не будет. Я нахожусь на этой. И здесь я остаюсь.
   Нет, нелегко было вытащить его из социальных зарослей  старого  мира.
Он хотел урвать побольше, и у него было много дела... И кусок  он  урвал
большой. Но ему пришлось уступить большие куски и другим рыцарям  наживы
(рука руку моет). Поединок приковывал их друг к другу. Клинок к  клинку.
Аннета увидела, что можно принадлежать к хозяевам мира и быть менее сво-
бодным, чем бедняк, у которого нет ничего. Если только у  этого  бедняка
есть душа или (а это одно и то же) он думает, что она у  него  есть.  Но
такие редки.
   Большинство не знает этого. Аннета находилась под властью  души  (как
говорят иногда: под властью мужа)Не то чтобы она связывала с ней  вопрос
о загробной жизни, о страховке в потустороннем мире.  Когда  у  человека
действительно есть душа, он не трясется над ней, как  гнусный  собствен-
ник, который боится, что его обкрадут... "Не я владею  моей  душой.  Она
владеет мной". Тимон мог бы возразить Аннете: "Стало быть, и ты не  сво-
бодна!.." Верно! Кто из нас свободен? Все мы фигурки на шахматной доске.
Кто же играет нами?
   Не все фигуры одинаково ценны. Аннета  была  королевой  на  шахматной
доске, на которой Тимон был турой. Она влияла на ход игры. Под ее  влия-
нием этот минотавр становился человечней, он становился способным, - хо-
тя бы время от времени, - на великодушные порывы, а  это  уже  немало...
Конечно, он никогда не был лишен этой способности; изредка  он  позволял
себе такую роскошь. Но на свои великодушные порывы он  смотрел,  как  на
болезнь, и лечился от нее цинизмом, как лечатся хиной. В  нем  смешались
мерзавец и герой, и трудно сказать, кто был лицевой стороной, а кто  из-
нанкой, ибо он мог в любую минуту повернуться и той и другой стороной. В
общем, до Аннеты, до того, как она прибрала его к рукам, он охотнее выс-
тавлял напоказ свои мерзости. Аннета сумела заставить  его  проявлять  и
лучшие стороны своего "я". Без особых усилий она добилась того,  что  он
стал оказывать широкую поддержку многим общественно полезным начинаниям,
не столько благотворительным (им  он  не  доверял),  сколько  профессио-
нальным и просветительным. Что касается частной благотворительности,  то
он предоставил Аннете действовать по ее усмотрению; правда, она отдавала
ему полный отчет, но он просматривал ее отчеты бегло, и она знала, что к
нему не надо с этим приставать. Одной из первых,  получивших  такую  по-
мощь, была адриатическая лань: ее водворили обратно в родной городок  на
юге Франции и устроили там; она вышла замуж и теперь  кормила  детеныша,
который, засыпая у нее на груди, по временам вздрагивал: быть может,  он
слышал, как лаяли собаки в лесной чаще.
   Но самая большая услуга, какую Аннета оказала Тимону, состояла в том,
что она заставила его внести порядок в свою деятельность, отучила делать
что-либо только потому, что так ему заблагорассудилось. Она намечала для
него цель и, когда цель была достигнута, указывала дальнейшую. При  этом
она научила его не терять времени по пустякам и не оставлять подстрелен-
ного зайца другим. Разумеется, она направляла его в ту сторону, к  кото-
рой склонялась сама, и с каждым месяцем все более сознательно: в сторону
международной социальной  перестройки,  происходившей  вокруг  СССР  как
центра циклона. И уже через несколько месяцев результаты стали настолько
очевидны, что партнеры Тимона встревожились. Им не понадобилось  слишком
много времени, чтобы увидеть, откуда ветер дует. Аннете стали  оказывать
странное внимание люди, которые старались проникнуть  в  тайные  замыслы
Тимона и которые были заинтересованы в его беспорядочном  образе  жизни;
они не сомневались, что, если бы только их компаньон и союзник имел воз-
можность, он с удовольствием свернул бы шею каждому из  них;  им  внушал
страх его ум. Им было бы спокойнее, если бы он хоть половину своей энер-
гии бросал на ветер. Они, правда, в завуалированных выражениях,  но  все
же дали понять Аннете, что если она об этом позаботится, то  они  сумеют
ее отблагодарить. Но эта женщина отвечала с такой ледяной  иронией,  что
они потеряли всякую охоту настаивать. Тимон от души смеялся, когда узнал
об этом. И в глазах слона загорелся огонек  мстительности.  Аннета  вос-
пользовалась этим озлоблением, чтобы подстегнуть его с удвоенной  силой.
И с разбегу он выхватил из-под носа у своих конкурентов великолепное де-
ло, которое они уже считали своим.
   - Ты становишься опасной, - говорил Тимон Аннете. - Они тебя похитят,
чтобы сломить твою верность. Придется жениться на тебе, чтобы тебя  сох-
ранить.
   - Это самый верный способ меня потерять, - возразила она. - Только не
это, Тимон!
   - О, я за этим не гонюсь! - подтрунивал он. - Но ты можешь быть  уве-
рена, что они ни перед чем не остановятся, чтобы тебя  уничтожить.  Если
бы это было в Чикаго (а чикагские нравы у нас привьются меньше чем через
десять лет), они бы уже это сделали.
   Она не стала говорить Тимону, что дело к тому идет. Недавно она полу-
чила из Сан-Франциско коробку фиников. Имя отправителя было ей  незнако-
мо. Финики были до того хороши, что ей захотелось их съесть.  Но  у  нее
возникло сомнение... Она отнесла коробку для анализа в  бактериологичес-
кую  лабораторию  одной  польки-бактериолога,  которая  иногда  помещала
статьи в газете Тимона. Анализ обнаружил в финиках датурин. Аннета  выб-
росила коробку, не сказав ни слова Тимону. Прибыла также банка  икры  из
Турции, но тут Аннета даже не сочла нужным обращаться к  анализу.  После
этого посылки прекратились. Замысел потерпел неудачу. Аннета  насторожи-
лась и все смотрела, откуда, из какого угла  может  снова  прийти  опас-
ность. Тимон тоже насторожился, хотя ничего ей не говорил.  Ни  один  из
них не считал нужным тревожить другого. Но их бдительность была разбуже-
на, общая опасность, тайная забота друг о друге сближали их.
   Во время поездки в Вогезы, когда они после ужина выходили из рестора-
на, шофер Тимона, человек, ему преданный, служивший  у  него  уже  много
лет, внезапно захворал какой-то странной, мучительной  болезнью.  Беспо-
лезно было устанавливать причины; оставалось только  поручить  заботы  о
больном врачу. А так как Тимону необходимо было во что бы  то  ни  стало
вернуться в Париж, он нашел в указанном месте другого шофера. Но, внима-
тельно оглядев его, Тимон почувствовал к нему недоверие и  отказался  от
его услуг. Он тщательно осмотрел автомобиль и увидел, что  треснул  один
очень важный винт. Тогда он нашел единственный имевшийся в деревне авто-
мобиль, предложил за него такую цену, которая исключала  всякую  возмож-
ность отказа, и уехал с Аннетой, но уже другой дорогой. В пути они поде-
лились некоторыми наблюдениями, сделанными за последние  месяцы.  С  тех
пор Тимон никому, кроме Аннеты, не  доверял  проверку  автомобиля  перед
отправлением в свои таинственные поездки. Он  научил  ее  вести  машину,
чтобы в случае надобности она могла заменить его за рулем.
   Он видел, что угрозы скопляются над его головой, и это разжигало  его
плебейскую ярость. Он отвечал нападением. Он подкапывался под своих про-
тивников. Он с диким злорадством разоблачал  политические  и  финансовые
происки короля-нефтяника, как он называл сэра Генри Батавского. (Это бы-
ло еще самое ласковое название - обычно он прибегал к другим.) С  каждым
днем он все больше втягивался в борьбу против лагеря антисоветской  коа-
лиции. Это не исключало его неприязни к коммунизму, но  он  ненавидел  и
презирал его противников. Теперь у него уже не было иного выбора. Борьба
завязалась не на жизнь, а на смерть. Он чувствовал, что противники окру-
жили его своими шпионами, своими полицейскими, и тоже окружил их  своими
агентами, и нередко эти агенты служили обеим сторонам. За последние пят-
надцать лет политика и аферы так тесно переплелись с  государственной  и
частной полицией, что все эти звери в конце концов образовали единое це-
лое. И уже нельзя было разобрать, кто кого держит в руках. Чаще всего их
усилия сводит на нет взаимный шантаж. И это хорошо! Разве в наших  госу-
дарствах нет отважных префектов полиции, которые никого и ничего не  бо-
ятся, потому что располагают секретными документами и могут скомпромети-
ровать всех политических деятелей, из всех партий? Разве  сами  эти  ви-
сельники не держат шантажиста в петле, которая болтается под  переклади-
ной?.. Враги вступают между собой в тайные союзы, в существование  кото-
рых трудно было поверить. Но для Тимона такие союзы перестали  существо-
вать. Он разорвал эти "клочки бумаги". Он сам себя поставил  вне  закона
джунглей. Британский трест, который его  содержал,  бросил  на  произвол
судьбы его газету. Тимон немедленно  передал  ее  враждебному  лагерю  -
крупному американскому тресту, и тот поднял ее на прежнюю высоту.  Тимон
стал вести подкоп под своих вчерашних союзников. Но затея оказалась  ги-
бельной. Новые союзники пользовались им только в своих целях. Он  риско-
вал быть раздавленным  между  двумя  враждующими  лагерями.  Он  уже  не
чувствовал себя спокойно в Париже и сколотил новое предприятие -  обшир-
ный промышленный картель, который должен был повести борьбу против геге-
монии англосаксонских дельцов. Дело требовало его переселения за  грани-
цу.
   Это были месяцы напряженной работы. Аннета принимала в ней самое дея-
тельное участие. У нее не хватало времени думать о выпадах газет,  кото-
рые понемногу стали брать ее под обстрел. Тимон  больше  беспокоился  за
нее, чем она сама, и бушевал; у него были свои способы внушать головоре-
зам уважение. Но Аннета не видела никаких  оснований  ставить  наемников
Тимона выше наемников его врагов: "Капулетти!.. Монтекки!.." И те и дру-
гие - бандиты!
   - Доставь мне удовольствие, Тимон, избавь меня от опеки твоих разбой-
ников!
   - Ты предпочитаешь, чтобы тебя обливали помоями?
   - Пусть себе болтают! И она пожимала плечами. Что ей до общественного
мнения?.. Впрочем, нет, одно уязвимое место у нее было - своя ахиллесова
пята; что о ней станет думать ее мальчик? И из-за  него  презираемое  ею
общественное мнение приобретало силу. Вонь могла дойти до Марка. Ей надо
было соблюдать большую осторожность, чтобы не подать никаких поводов ду-
мать, будто из своей службы у Тимона она извлекает какие-то  неблаговид-
ные выгоды. И хотя Марк больше к ней не приходил и не мог ничего  знать,
одна мысль о том, что она может его обмануть, приводила Аннету в ужас, и
она отказывалась от всех подарков, которые ей предлагал  Тимон,  хотя  и
считала их естественными и честно заслуженными. В самом деле, что ж  тут
такого? Разве ее труд и опасности, с ним сопряженные, не окупали их сто-
рицей? Нужно ли говорить, что ей больше всего было жаль нарядов, от  ко-
торых она раза два отказалась? Кому был нужен ее отказ? Если бы дело ка-
салось только ее одной, она предоставила бы волю злым языкам. Но  однаж-
ды, всего лишь один раз, она приняла простое,  красивое,  хорошо  сшитое
платье, которое ей понравилось, и надо же было, чтобы именно в этот день
она встретила Марка! И каким взглядом он смерил ее с головы  до  ног!  У
нее от этого взгляда все тело залилось краской. Она заторопилась  домой,
чтобы поскорей снять злосчастное платье, повесила его в  шкаф  и  больше
никогда не надевала. (Иногда она открывала все-таки шкаф,  чтобы  взгля-
нуть на него - с нежностью и с досадой.) Но это не помогло. Ревнивый сын
не забыл. Она категорически запретила Тимону делать ей какие  бы  то  ни
было подарки. Она обрекла себя на скромную жизнь, какую вела  и  раньше,
все в той тесной квартирке. Она отчетливо представляла себе, каким  инк-
визиторским взглядом Марк стал бы все осматривать, если бы пришел к ней.
Она не скрывала от Тимона причину своего "воздержания", которое ей самой
было не по душе (она не отказалась бы от некоторого комфорта: в  пятьде-
сят лет ценишь его лучше, чем в молодые годы). А Тимон смеялся над ним.
   - Черт побери! - восклицал он. - Ты бы меньше церемонилась,  если  бы
собиралась наставить рога своему мужу!
   Она отвечала таким же тоном:
   - Конечно! Само собой разумеется! Муж берет то, что ему дают. То, что
бог даст, он может взять и обратно. Но чего и сам не может -  это  отор-
ваться от сына. Сын вышел из его дома, и дом принадлежит сыну. Он обязан
сыну отчетом. А я обязана отчетом моему сыну. Муж всего только жилец.  А
хозяин моего дома - сын.
   - А что он для него делает? Ничего! Я управляю твоим домом,  я  делаю
его доходным.
   Аннета смерила его взглядом:
   - Я не доходный дом... Не заботься о моем доме! Ключ у меня, и у меня
он останется... Дружище Тимон, я тебе благодарна,  но  давай  заниматься
твоим домом! Ты мне платишь за то, чтобы я им управляла. Не  будем  тра-
тить времени на болтовню!
   Бывало - после нескольких дней, а иногда и ночей, напряженной  работы
- Тимон принуждал ее хоть немного отдохнуть. Он говорил ей:
   - Кончится тем, что ты заставишь меня уважать человечество.
   Аннета возражала:
   - В уважении оно не нуждается. Ему нужен воздух и хлеб.  Старайся  не
раздавить его! Вы так тяжелы, так тяжелы, Тимон! Дышать невозможно.  За-
чем вам столько земли? Одной ямки достаточно - на кладбище.
   Тимон решил обосноваться в Брюсселе, откуда ему предстояло часто  вы-
езжать в Германию, в Лондон и т.д. Аннета не без  колебаний  согласилась
поехать с ним. Чтобы уломать ее, он поступился всей своей гордостью. Она
уже видела его в трудные минуты (быть может, они  были  лучшими),  когда
его охватывало мрачное желание все переломать, все сокрушить, опрокинуть
на себя дом, чтобы вместе с ним под развалинами погибли  и  люди.  Уста-
лость, отвращение, неудачи в личной жизни, о которых  он  не  говорил...
Покончила с собой - красивая молодая парижская актриса. Он  увлекся  ею,
решил ею овладеть, купил ее и отправился с ней  в  морскую  прогулку  на
своей яхте. Но в день, когда гнет хозяина оказался  слишком  тяжел,  она
утопилась, чтобы избавиться от него...  Этот  несокрушимый  человек  был
потрясен до глубины души. Он, который без тени раскаяния переступил  че-
рез столько разрушений, на сей раз не мог,  неизвестно  почему,  освобо-
диться от укоров совести. Быть может, удар пришелся  в  минуту  душевной
слабости. Быть может, он был слишком глубоко захвачен своей страстью,  а
сам считал ее только эпизодом и потому не оберегал, и понял ее  неповто-
римую ценность лишь после того, как сам все разрушил? Он открылся только
Аннете; затем последовали другие признания, и они  раскрыли  Аннете  все
жалкое, все лучшее, все человеческое, что таилось в этом циклопе. Выслу-
шивая его исповедь, она принимала на себя  перед  ним  известные  обяза-
тельства. Но одновременно она получала и права. Он  молчаливо  признавал
их. Благоразумие не позволяло ей злоупотреблять ими. Она и не  позволяла
себе этого, но она пользовалась ими для того, чтобы осторожно направлять
деятельность Тимона по тому пути, который считала в социальном отношении
наиболее правильным. Однако, как ни мягко было давление ее руки, оно  не
ускользало от Тимона и даже нравилось ему, - он не мешал ей: это  ничуть
не противоречило его самому затаенному желанию. Ему  недоставало  только
веры, чтобы самому хотеть того же. Аннета верила, и это не было ему неп-
риятно. Это освежало Тимона, терзаемого горьким  сознанием  бесплодности
своей бесцельно растрачиваемой воли; он вполне мог доставить Аннете удо-
вольствие и поступать так, как если бы он тоже верил.
   Мало-помалу он втягивался в игру.  В  капиталистической  крепости  он
становился той армией, которая переходит к врагу, - так варвар вступал в
римские легионы и собирался открыть ворота неприятелю. Теперь, не  давая
себе труда скрывать это, он противодействовал империалистической  коали-
ции, которая - за невозможностью организовать  интервенцию  -  старалась
задушить СССР экономической блокадой. Он срывал блокаду, заключая с Рос-
сией торговые договоры, - конечно, не ради ее прекрасных глаз: он извле-
кал из этих договоров немалую выгоду. Своих противников  он  доводил  до
отчаяния. Не желая уступать ему, они тоже добивались соглашения с проле-
тарским миром, как им ни хотелось его раздавить. Их перебежки на сторону
врага расшатывали коалицию. Вокруг Тимона сгущалась ненависть. Ему соби-
рались перебить хребет. Он это знал. И уж, конечно, в такую минуту, ког-
да Тимон намеревался ринуться в пекло, когда он сколачивал стальной кар-
тель, этот боевой механизм, при помощи которого он думал разрушить  гос-
подство всемогущего англосаксонского механизма, - в такую минуту  Аннета
не могла оставить его. Она была единственным близким человеком, которому
он мог довериться.
   Ей трудно было решиться. Она больше не хотела уезжать далеко от сына.
Хотя внутренняя отчужденность внешне еще оставалась между ними, однако у
обоих было достаточно времени, чтобы обо всем поразмыслить и  даже  ска-
зать: "Меа culра". Аннета готова была избавить Марка от первого шага. Но
с тех пор, как произошла история с платьем, мрачный дурачок не  переста-
вал дуться в своей конуре. Неужели они так  и  расстанутся,  не  рассеяв
этого глупого недоразумения? Уходило время, уходила жизнь, а потом и сам
уйдешь навсегда... Однажды утром она ему написала:
   "Дорогой мой мальчик! Я уезжаю на несколько месяцев из Парижа. На сей
раз я буду не так далеко. Не на много дальше, чем мы были с  тобой  весь
этот год. Но я больше не могу ни уехать, ни оставаться, не  обняв  тебя.
Не покажешь ли ты ко мне свой носик? Если ты считаешь, что я  в  чем-ни-
будь виновата (думаю, что ты ошибаешься, но не настаиваю  на  этом),  то
прости меня. Но, простишь или не простишь, все  равно  приходи,  поцелуй
меня!"
   Он еще не успел получить записку, как их столкнул случай. Проходя ми-
мо церкви св. Евстафия, Марк прочитал, что там будут исполнять "Заповеди
блаженства" Цезаря Франка. Он горел желанием послушать музыку. Это  была
жажда измученной души. У входа на дешевые места толпилась масса  народа.
Воспользовавшись давкой, Марк сумел проскользнуть "зайцем"; его  оклика-
ли, но он протиснулся вперед и затерялся в толпе, -  теперь  уже  другие
прорывали плотину, а о нем забыли. Вместе с сотнями слушателей он погру-
зился в озеро грустной музыки, чистой, как ребенок, и мудрой, как  глаза
старца. И бессолнечный свет потухавшего дня колыхался,  подобно  Христу,
шествующему по водам. Марку эта музыка была почти  незнакома,  она  была
слишком далека от современной молодежи. Но  сердце  его  было  правдиво,
чутье достаточно верно, и он даже еще острей мог постичь красоту  чуждой
ему души, почувствовать, что его душе не хватает надежд, не хватает хотя
бы страданий, которые облагораживали ушедший век, увенчанный  тем  самым
терновым венцом, каким был увенчан его бог. И он не без  зависти  думал:
"Блаженна скорбь, если она несет в себе обетованную радость!.." Хор пел:
"Блаженны плачущие, ибо они утешатся..."
   И внезапно, как он ни удерживался, слезы брызнули у него из глаз.  Он
повернулся лицом к колонне, возле которой стоял, и закрыл  глаза  рукой.
Никому не пришло бы в голову засмеяться, увидев его  в  эту  минуту,  но
гордец злился на себя; он всхлипывал, сопел и вытирал пальцами  слезы  -
он стыдился их... И в эту минуту, выпрямившись, он в нескольких шагах от
себя, по другую сторону колонны, увидел своими проясневшими после  дождя
глазами такую же росу, такие же слезы: они текли по скорбному  лицу  его
матери... Она была здесь. Его она не видела... Он спрятался и из-за  ко-
лонны осматривал ее, изучал, ловил каждое переживание,  отражавшееся  на
ее лице...
   А в сердце Аннеты эта музыка будила совершенно иные переживания,  чем
в сердце Марка. Она воскресала-она сама и вся ее прошлая  жизнь.  Всякое
неумирающее произведение создано из самой сущности своего  времени;  ху-
дожник был не один, когда создавал его; он вписал в него все  муки,  всю
любовь, все мечты своих современников, целого поколения. И  Аннета  тоже
внесла свою кровь в эту музыку. Она видела в  ней  самое  себя,  как  на
портрете, который сопоставляют с постаревшим  лицом,  несущим  отпечаток
долгих лет разочарования. Она различала в этой музыке вопли скорби разу-
верившегося в справедливости человека и утешающий голос Судии. Она вспо-
минала, что когда-то слышала эти звуки в Страсбурге, который  тогда  был
городом немецким, - за девять лет до войны. В ту  пору  немцы,  упоенные
гордостью, торжествующие, еще не понимали этой песни попранной  справед-
ливости. Аннета, затерянная в толпе крупных белокурых людей,  опьяненных
радостью победы, думала:
   - "Мы те, кого вы победили, - мы понимаем, мы вникаем в эти священные
слова. И через это мы, побежденные, становимся вашими победителями.  Нам
достался лучший удел..."
   А теперь положение изменилось. Народ, ранее страдавший от  несправед-
ливости, народ Аннеты, ныне сам совершал несправедливость.  И  "Заповеди
блаженства", эта песнь отчаяния и утешения, уже больше к нему не относи-
лись. Христос побежденных перешел на другой берег. Увы! Люди лишь в  той
мере чутки к справедливости, в какой она совпадает с их интересами.  Ан-
нета выросла  среди  поколения,  воспитанного  на  великодушном  лозунге
"Сlona yna". И она с  болью  в  душе  смотрела,  как  в  глубине  своего
черствого эгоизма ее народ,  народ-победитель,  безотчетно  воспринимает
лозунг галльского полководца Бренна. Невидимое колесо Судьбы  вращалось,
вращалось, и могли снова вернуться Мрачные дни... Аннету  пронзали  семь
мечей: воспоминания, отступничество, стыд, угрызения  совести,  жестокая
насмешка, страх искупления, которое все приближалось, и смиренное  отре-
чение от жизни. А ее сын прятался за колонной и ловил на лету каждую  ее
мысль. Он впивал их, он сливался с ними; все, что исходило от нее, каза-
лось ему своим, кровным, - он был в этом уверен. Он испытывал ту же  го-
речь, что и она, - и в одно и то же мгновение, и он знал,  почему  текут
эти слезы, ибо сам скрывал слезы... Внезапно бурный порыв толкнул его  к
ней. Он пробрался сквозь публику и, подойдя сзади, взял  мать  за  руку.
Она вздрогнула и, обернувшись, увидела лицо сына, который почти  касался
подбородком ее плеча. Она поцеловала его благодарными глазами, они обме-
нялись братскими взглядами и, рука в руке, не двигаясь, прослушали  ора-
торию до конца.
   Их руки разъединились, только когда они вышли из церкви. Но сердца их
уже не разъединялись. Не было сказано ни слова о прошлом, не последовало
никаких объяснений, никаких упреков, никаких просьб о прощении: оба  пе-
речеркнули все старое и поставили на нем крест. Они говорили о том,  что
перечувствовали только что, - о горечи победы... Ах, если бы побежденные
немцы догадывались об этом, если бы они догадывались, что Франции  затк-
нули рот, что ее осквернили своей несправедливостью,  своим  лицемерием,
своим хищничеством политические деятели, которые издают законы,  прикры-
ваясь ее именем! Но так обстоит дело у всех народов в послевоенную  эпо-
ху. И почти ни один из них уже не имеет сил дать отпор. Это как песок, в
котором тонут благие намерения. Марк сказал:
   - С каждым шагом увязаешь все глубже. Нас засасывает.
   Аннета положила ему руку на плечо и сказала:
   - А мы устремимся кверху и спасемся! Если увязли ноги, освободим  го-
лову и грудь! Освободиться - это дело всей жизни.  Оно  будет  завершено
только со смертью. Большинство - живые мертвецы: они позволяют могильным
червям высасывать у них кровь. А мы, мы вырвемся, мы не отдадим себя  на
съедение болотным пиявкам!.. (Она вспомнила румынские болота.) Поступай,
как я! Никогда не уставай! И помогай выбраться тем, кто увяз!
   Марк чувствовал, что болотная тина ему по грудь.
   Если бы это было не на улице, он бы, как ребенок,  обвил  руками  шею
Аннеты. Ее присутствие ободряло его. И он смотрел на нее с  любовью,  он
гордился тем, что она сказала. Как мог он ее заподозрить? Он опирался на
ее руку. Ему не было стыдно. Ведь это так приятно  -  опереться  на  нее
всей тяжестью!
   И тут Аннета сказала ему, что должна на некоторое время уехать из Па-
рижа. Он почувствовал горечь сожаления, детский страх. Она заметила, что
он вздрогнул, и спросила:
   - Я тебе нужна? Ты хочешь, чтобы я осталась? Но  гордость  немедленно
заставила его спохватиться. Он ответил:
   - Я могу быть один. Была же ты одна!
   Он думал о длительной борьбе, которую пришлось вести матери,  о  том,
как она бедствовала тогда в Париже. Она улыбнулась:
   - Я была не одна - ведь на руках я носила тебя.
   Он тоже улыбнулся и сказал:
   - Надеюсь, я тебе когда-нибудь отплачу.

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ВЕТЕР ПРЕСТУПЛЕНИЯ

   Как раз в это время Сильвия вспомнила о своем племяннике. Ее  бешеная
погоня за наживой и наслаждениями кончилась. Сразу - точно ветром сдуло.
Крах в делах и надорванное здоровье решительно напоминали ей,  что  пора
остепениться. "Что толку бегать! Нужно уметь... остановиться вовремя!.."
Она слишком вкусно ела, слишком вкусно пила. А теперь кровь приливала  к
голове. Внезапно на нее нападал буйный гнев или буйный смех... После од-
ного из таких приступов на званом ужине ее  чуть  не  хватил  удар.  Она
прекрасно все понимала, она отлично видела себя самое, без прикрас. Даже
в минуты ярости, когда она переставала владеть собой,  Сильвия  твердила
себе:
   "Без глупостей! Держи себя в руках!.."
   Но руки не держали. Жилы вздувались на шее и висках, и  она  начинала
нести околесицу... Стоп!..  Однажды  ночью  она,  наконец,  решилась,  и
предприятие было ликвидировано, особняк  продан,  все  было  обращено  в
деньги. Ее дурак Ги Кокий лопнул, как пузырь, во время одного из  кризи-
сов, которые обрушивались и на банки и на правительство. Время было  та-
кое, когда парфюмеров снедало тщеславное желание играть роль в политике.
Для этого они содержали правительство, как берут  на  содержание  девку.
Но, положив в карман то, что им причиталось, господа  министры  надували
их самым бессовестным образом... Так им и надо!  Не  это  тревожило  сон
Сильвии... А сон у нее был тревожный, машина нуждалась в отдыхе, ее надо
было всю разобрать и смазать... Сильвия приняла слабительное,  поставила
себе горчичники, пиявки. И зажила спокойной, буржуазной семейной жизнью.
   А семья у нее была. Она получила ее в готовом виде и оформила усынов-
ление. Трое детей в возрасте от четырнадцати до  семнадцати  лет.  Мать,
Перпетю Пассеро (она украсила свой бельвильский носище именем  Кармен  -
именем, за которым неизменно встает образ женщины с  цветком  граната  в
волосах, и оно ей шло, как ослице соломенная шляпка), была одной из ста-
рых подруг Сильвии по работе и похождениям. С ней были связаны  воспоми-
нания молодости, первые схватки с жизнью, трудное начало.  Двадцатипяти-
летняя дружеская верность... Сильвия не забывала своих старых собак, да-
же если это была гладко  причесанная,  немного  сумасшедшая,  неуклюжая,
бестолковая и надоедливая собака вроде Перпетю, которую она молотила ку-
лаками, а та преданно лизала ей щеку. Перпетю  глупейшим  образом  вышла
замуж, но от мужа господь ее избавил, а вот от своего сумасбродного нра-
ва она так и не избавилась. Муж, волокита и пьяница, не вернулся с  вой-
ны. Кармен поспешила заменить его другим. Она не была  наделена  опасной
рассудочностью Сильвии, но подражала ее фантазиям  и  ее  разорительному
примеру. Она стала добычей своих любовников. Один из них у игрок,  обоб-
рал ее до нитки и довел до того (довел не принуждая, а  это  особое  ис-
кусство), что она стала торговать собой, чтобы содержать  его.  Во  всем
остальном это была женщина добрая, работящая и вечно во  хмелю  жизнера-
достности. Даже в самую трудную пору не теряла она своего фаталистически
доброго расположения духа. Когда же ей пришло время уйти из  жизни,  она
спокойно умерла на руках у одного славного, отзывчивого  священника,  но
не смогла искренне раскаяться в своих грехах. Она  так  чистосердечно  и
сказала священнику, но тот сделал вид, что не слышал. Зато она  послушно
пробубнила за ним "Меа culра", "чтобы доставить ему  удовольствие",  как
она выразилась. Она знала, что умирает,  но  это  ее  не  волновало.  И,
только вспомнив о детях, она пролила слезу. Ее утешало то, что  она  ос-
тавляла их на попечение Сильвии. И до последней минуты она беседовала  с
Сильвией; они говорили о том, что жизнь все-таки хороша (несмотря на все
мерзости), говорили о том, как приятно трудиться, говорили и о  любовни-
ках.
   Троим своим детям она дала нежные имена: Бернадетта,  Коломб  и  Анж.
Каждый из них воспринимал по-своему ее безалаберную жизни,  которую  они
слишком рано увидели во всей наготе. Двое младших, Анж  и  Коломб,  были
близнецы; когда мать умерла, им было лет тринадцать-четырнадцать. Берна-
детте было шестнадцать. Анж, мальчик послушный, прилежный, привязанный к
семье, проявлял склонность к религии и мистике,  и  духовенство  уловило
его в свои сети, - он с ранних лет готовился принять сан священника.  Он
оказывал  влияние  на  свою  сестру-близнеца,  умилительно   глупенькую,
чувственную брюнетку с прекрасными глазами осленка. Брат и  сестра  жили
своей особой жизнью. Они любили друг друга в боге. Благочестивый Анж лю-
бил в своей сестре Коломб именно бога. Однако инстинкт  Коломб,  который
не покидал ее всю жизнь, уже подсказывал ей, что надо  любить  мальчика,
чтобы любить бога, ибо это его образ и подобие. Старшая смотрела на  это
целомудренное, манящее, вполне невинное таинство с насмешливым безразли-
чием. Она была создана для одиночества. У нее была своя жизнь, и  только
своя. Она никого не посвящала в нее. Да и сама не очень в  нее  вникала.
Она не хотела знать себя слишком хорошо. И никто в мире не понял бы  ее.
Она была замкнута. Такой ее сделало соприкосновение с теми кругами Пари-
жа, которые в 19191920 годах праздновали окончание войны в сплошных раз-
нузданных оргиях; она насмотрелась на этих обезумевших  птичек,  которые
сжигали себя на огне, и инстинкт оберегал ее от огня.  Она  не  осуждала
других с моральной точки зрения. Мораль была у нее  на  самом  последнем
месте. Для нее это был вопрос порядка, благоразумия, чистоты, в  особен-
ности - чистоты внешней, телесной и чистоты всего житейского  обихода...
Слишком уж она настрадалась из-за безалаберной и беспутной  жизни  своей
матери. Поэтому, не будучи по-настоящему глубоко верующей,  она  все  же
взяла от религии ее внешнюю броню. Она видела в религии некую сдерживаю-
щую силу, необходимую ей для того, чтобы оградить себя от пагубных испы-
таний, через которые прошла ее мать. Не думать ни о чем таком, чему было
бы неблагоразумно открыть доступ в свою жизнь,  -  таково  было  правило
спасения, которое она себе выработала. Оно нисколько не мешало  ей  (как
раз наоборот!) относиться к своему миру с холодным и горьким чувством, а
мир этот был узенький, простенький и размеренный, каким только и  бывает
мирок скромной мещаночки, проживающей в квартале Мэн. И на  ее  страстях
это тоже не отражалось. Эту сторону своей жизни она держала на замке,  а
ключи спрятала. Кошелек был крепко зажат в ее сухой руке. Она  была  от-
нюдь не лишена способности питать нежные чувства, и даже весьма  пылкие.
Но и самым близким людям она уделяла внимание лишь постольку,  поскольку
их жизни соприкасались с ее жизнью. Остальное ее мало трогало: мистичес-
кие игры младшей сестры и брата, сумасбродные капризы Сильвии,  духовная
жизнь Марка, которого Сильвия (мы еще к этому вернемся) нацепила на крю-
чок, водя удочкой перед самым ее носом. Бернадетта не имела ни малейшего
желания вступать с ними в какие бы то ни было споры по поводу их  образа
мыслей. Сюда она своего носа не совала, хотя этот маленький, остренький,
крючковатый носик, похожий на клюв ястреба, мог бы, если бы только захо-
тел, быстро все пронюхать. Но каждому свое! Она всецело была занята сво-
им. Впрочем, у нее хватало ума понять, что гораздо приличнее не  слишком
выпячивать исключительный интерес к своей особе. Перед людьми  надо  де-
лать вид, что тебя интересуют именно они. Даже Сильвия и та дала  ввести
себя в заблуждение, по крайней мере в том, что касалось ее лично. А  что
касается других, то Сильвия смотрела благосклонно, как ловко  ее  воспи-
танница дергает их за ниточки. (Сильвия не  любила  простачков,  которые
даются в обман, - и сама попалась.) Бернадетта смекнула, в чем  ее  сла-
бость; она делилась с  Сильвией  язвительными  замечаниями,  соразмеряя,
впрочем, их язвительность со скрытыми чувствами Сильвии к тому, кого эти
замечания касались. А для Сильвии она приберегала свои ласки - ласки ху-
денькой кошки, которая трется у ног хозяина, держащего в руках  тарелку.
Не все было фальшиво в ее мурлыкании, в ее изогнутой спине: худая  кошка
любила руку, которая держала тарелку. В шестнадцать лет Бернадетта гото-
ва была сделать своим идеалом султаншу из "Тысячи и одной  ночи",  какой
Сильвия представлялась молодым парижским портнихам. Если она Я не  имела
данных, чтобы подражать Сильвии в ее Прихотях и наслаждениях, она, одна-
ко, чувствовала себя вполне в силах подобрать ее мошну. И она была  бла-
годарна Сильвии за то, что та сколотила для нее такую мошну. Сильвия  не
скрывала, что собирается сделать ее своей главной наследницей,  так  как
Аннета и Марк упорно отказывались получить от нее что бы ТО ни  было.  А
Сильвия не менее упорно добивалась этого и в конце концов придумала, как
заставить Марка принять деньги: положить их в постель Бернадетты.
   Сильвия намеревалась поженить молодых людей. Но она имела глупость (в
таких делах самые умные женщины становятся глупыми) дать им это  понять.
Холодная Бернадетта загорелась, как хворост. Марк презрительно отвернул-
ся. Быть может (кто знает?), он бы еще оценил мускатный  виноград,  если
бы сам его нашел. Но его возмутило, что решают за него, решают, не спро-
сясь. Этого было достаточно, чтобы лисица подняла на лозу ножку. Он стал
теперь замечать лишь то, что его раздражало во внешнем и внутреннем  об-
лике Бернадетты.
   А между тем она была не лишена привлекательности. Она была  худа,  но
хорошо сложена и изящна, быть может, чересчур  смугла,  однако  приятна.
(Худоба - это в известном смысле мать сладострастия.) А главное, она от-
личалась чисто парижским умением использовать свои недостатки. Чуть-чуть
косметики, платье простое, но сшитое с большим  вкусом,  безукоризненные
линии... А это было не последним достоинством в глазах  Сильвии.  Берна-
детта была бы похожа на статуэтку из Танагры, если бы не головка,  кото-
рая напоминала головку кобчика. Но даже эта круглая головка,  в  которой
было что-то упрямое, не  нарушала  общего  впечатления:  она  сама  была
стильной и в стиле всей вещицы. Когда Бернадетте этого хотелось (но  это
бывало только, когда на нее смотрел Марк), ее иссиня-черные глаза  заго-
рались, преисполнялись нежности, в них  сверкал  живой  ум,  их  манящий
взгляд мог бы расшевелить покойника. Но на Марка они производили  обрат-
ное действие: он взвивался на дыбы. И тем стремительнее, что против  его
воли они волновали его: он со злостью вырывал жало.
   Сильвия не могла понять, почему племянник отвергает счастье,  которое
она ему предлагала, это прочное и тонкое парижское изделие (она-то знала
толк в таких вещах!). Не дешевка какая-нибудь, материал добротный, и на-
долго: скорей человек износится, чем такой  материал;  девушка  честная,
работящая, толковая, наделенная (кроме приданого) живым, ясным,  практи-
ческим умом. И, кроме всего прочего, она приносила этой жалкой  обезьяне
нетронутую девственность и сердце, не искушенное в любви, сердце, горев-
шее им одним... Вот мартышка!.. Бернадетта открылась ей во всем. И  хотя
Сильвия в глубине души была восхищена, однако она ворчала и стыдила  де-
вушку за то, что та загорелась страстью к такому скверному, такому  нек-
расивому, глупому и гордому мальчишке, нищему,  как  Иов,  и,  как  Иов,
сварливому. (Бернадетта была того же мнения и еще больше любила  его  за
это!) Сильвия убеждала Бернадетту, что Марк ее недостоин, что  для  него
было бы большой честью, если бы Бернадетта вышла за него... Однако  если
бы Бернадетта поймала ее на слове и стала  бы  это  повторять  как  свое
собственное мнение, Сильвия намылила бы ей шею! Сильвия сказала  бы  ей,
что она недостойна развязать ремень на ноге ее племянника: она чертовски
им гордилась! Сильвия считала, что поносить его может только она, потому
что она надела на него первые штанишки, когда он был малышом, и  она  же
сняла их с него. Он весь принадлежал ей, с головы  до  ног!  Но  почему,
черт побери, это животное отказывалось лечь в постель, которую  она  ему
приготовила? Сначала она стыдила Бернадетту за  любовь  к  Марку,  потом
стала стыдить ее за то, что она не умеет заставить себя полюбить. И  для
самолюбия Бернадетты этот упрек был гораздо чувствительнее. Они обсужда-
ли, как залучить этого дуралея. И так  как  цель  была  благая,  то  все
средства были хороши: можно даже подкрашивать себе мысли, как  подкраши-
вают мордочку. Сильвия внушала Бернадетте, что подцепить рыбку на крючок
можно, лишь проявляя интерес к умственной жизни Марка, к его  политичес-
ким взглядам. (Бедняжка слегка помешался, но все мужчины более или менее
таковы!..) Бернадетта добросовестно старалась  извлечь  пользу  из  этих
наставлений. Но ее похвальные усилия привели к тому,  что  положение,  и
без того неважное, стало совеем плохим. Невозможно создать себе  красоту
умственную так, как создаешь себе внешнюю  привлекательность.  Мещаночка
была далеко не глупа, но лишь в своих естественных границах. Едва перес-
тупив их, она становилась напыщенной и начинала бестолково повторять за-
ученные истины: кобчик превращался в попугая. Марк был не настолько веж-
лив, чтобы скрывать свои впечатления. Смертельно оскорбленная, Бернадет-
та решила больше не отстаивать передовых позиций. Она послала  к  черту,
про себя, конечно, Сильвию и ее поучения и отступила на прежние  рубежи.
И правильно сделала. Но в борьбе не имеет значения, прав ты или  нет;  в
борьбе нужна победа. Победы она не добилась.
   Она уже больше не служила Марку обедню, она предоставила эту  возмож-
ность ему (какую угодно обедню - ей это безразлично!). А она будет прис-
матривать за церквушкой, содержать ее в порядке, вытирать  пыль.  Ему  -
кафедра и алтарь. Ей - заботы о святой воде. Разве это не могло  бы  все
устроить к обоюдному удовольствию? Он был бы волен говорить и думать что
ему заблагорассудится. Она занялась бы материальной стороной жизни.  Это
не так уж мало! Для нее этого было бы вполне достаточно, если бы  у  нее
был муж. Остальное ее не интересовало.
   Но единственное, что интересовало Марка, было  "остальное".  Конечно,
при условии, чтобы была и девушка в объятиях - красивая или  некрасивая,
но которая нравилась бы ему. Бернадетта ему не нравилась. И материальную
обеспеченность, которую она ему предлагала, он  не  ставил  ни  в  грош.
Больше того, он насторожился, у него возникли подозрения. Для такого мо-
лодого человека, как Марк, добиться полной  материальной  обеспеченности
значило все закончить, ничего не начав. Он гонялся за тем, что  от  него
ускользало и что ловить было опасно. А благополучие такой  девушки,  как
Бернадетта, приобреталось по очень дешевой цене. Ограниченность умствен-
ных запросов заставила ее, еще не достигнув двадцати лет, огородить свой
сад, - меньше чем сад: дворик при мещанском домишке, и не думать о  том,
что происходит за пределами ее квартала... Так, в эпоху  Коммуны  мелкие
буржуа с улицы Кассет не знали, что в других кварталах идут  бои  и  что
там стреляют... Марк, наоборот, вдыхал запах пороха и чуял кровь во всех
уголках города. Он слышал, как под его ногами рушится  вселенная  мысли.
Он вынужден был жить, погруженный по горло в революции, вспыхивавшие  по
всему земному шару, вынужден был присутствовать  при  чудовищных  родах,
помогать им... Бернадетта, конечно, знала, какие в мире происходят  пот-
рясения; любая парижская девушка читает о них в газете после мелких  го-
родских новостей, происшествий, фельетона, отдела мод, спорта и объявле-
ний, если у нее есть время! Прежде всего дело: мы живем не  для  забавы!
"Пусть уж мужчины спорят часами о том, что происходит в Китае или у этих
большевиков, которые украли у нас наши русские акции!" Нам же надо зани-
маться своей работой, своими счетами, своей  кухней,  своей  постелью  и
следить, чтобы в квартире было чисто и прибрано! А о всяких чудачествах,
которые происходят в мире, и думать не стоит: как пришли они, так и  уй-
дут... Все теории Бернадетта считала вздором. Она довольствовалась  теми
моральными и социальными условностями,  которые  выработали,  проверили,
спаяли своим трудом и сберегли устойчивые поколения буржуа. Религия  за-
нимала здесь свое место - нетребовательная католическая религия, с верой
или без веры, но практичная и педантичная;  она  содействовала  порядку,
она его и укрепляла. Этим Бернадетта отличалась от  неверующей  Сильвии.
Та никак не могла воздержаться от едких штучек по адресу кюре,  особенно
молодых, - она называла их "крысятами", но Бернадетте не мешала. Снисхо-
дительно над ней подшучивая, Сильвия  бормотала  сквозь  зубы,  что  не-
большая доза ханжества со стороны жены является,  "в  общем",  для  мужа
лишним залогом семейного благополучия.
   "В общем" это было не совсем так!.. С виду уравновешенная, холодная и
рассудительная, Бернадетта, не таившая, казалось, в себе никаких  неожи-
данностей, каждый месяц переживала странное  смятение,  длившееся  целую
неделю. У нее менялся характер; она все видела  и  все  слышала  другими
глазами и другими ушами; она переставала владеть рулем. А ведь на дороге
ямы и деревья! Казалось, машина вот-вот на что-нибудь налетит... Так как
эта опасность стала  хронической,  Бернадетта  научилась  предвидеть  ее
приближение и устраивалась так, чтобы на  это  время  отойти  как  можно
дальше в сторону; в ней выработалось умение владеть собой, и это помога-
ло ей все скрывать. Но именно в эти часы подстерегали ее и бродили в ней
ненависть и любовь, желание, зависть и ревность, все порывы тела и души,
все самые низкие помыслы неутоленного и необузданного темперамента.  Она
всегда находилась на волосок от самых  непостижимых  выходок.  Но  дога-
даться об этом можно было только по розовым волнам, которые внезапно за-
ливали ей шею и, отхлынув, оставляли на щеках зеленоватую бледность. Она
трепетала, она разрывала себе рот удилами, она бывала близка к  обмороку
и овладевала собой лишь в последнее мгновение. В сущности, все эти опас-
ности и страдания сводились к одному - к сладострастию.  Она  не  делила
его ни с кем.
   Марк ни о чем не догадывался. И - кто знает? - быть  может,  если  бы
знал, то заинтересовался бы ею. Он был из тех, кто инстинктивно и  самым
нелепым образом тянется ко всему опасному, темному,  к  мрачной  бездне:
жаркая ночь сулит богатства, которые серый день обесценивает. Такие люди
больше всего в жизни боятся однообразия. В этом  отношении  он  был,  на
свою беду, истинным сыном Аннеты! Ей не раз приходилось за это расплачи-
ваться, и больше всего ее мучило, что  расплачиваться  будет  еще  и  ее
сын... Даже если бы Марк заметил, какая бесформенная,  какая  рептильная
жизнь копошится в Бернадетте, на дне лужи (она копошится в глубине почти
каждого из нас), он и тогда оказал бы ей не больше внимания, чем  оказы-
вал плоской поверхности этой лужи - холодной жизни скучной мещаночки.
   Сильвия была менее благоразумна, чем Бернадетта, которая  умоляла  ее
не вмешиваться. Она настойчиво, но тщетно расписывала племяннику  досто-
инства жены, которая с мудрой бережливостью управляла бы строго  ограни-
ченной областью домашней жизни и охотно предоставила бы ему полную  сво-
боду за пределами домашнего очага. Но для нашей эпохи  уже  не  подходит
семейный идеал хозяйчика, который ценности хранит в банке, а проценты  и
жену получает по купонам. Наша эпоха не может запираться дома, ей  нужны
постоянные перемещения, - вернулся век Wanderer'a'  [118].  Способна  ли
жена стать спутником "странника" и делить с  ним  постоянную  неустойчи-
вость жизни, каждодневную физическую и моральную неустроенность?  Вот  в
чем был вопрос... Если бы его задали Бернадетте, она  бы  вздохнула,  но
ответила твердо, что готова отказаться от домашнего  очага:  она  любила
Марка!
   - Да, я так хочу, - сказала бы она. - А значит, могу.
   И она бы могла, по крайней мере в течение известного времени. Она бы-
ла смела. Ради того, что она хотела, что любила, она пошла бы  на  любой
риск. Но как бы ни было искренне это "да", за ним последовало бы  только
тело; душа - нет. Выполнение обещания лежало бы за пределами ее  возмож-
ностей. Напрасно бы она старалась: если бы она вышла из своей  скорлупы,
она бы погибла. И неизбежно стала бы сопротивляться (это было ее право).
Она оказалась бы камнем, привязанным к ногам мужа, и тянула бы  его  на-
зад. И в конечном счете страшная сила женской инерции сломила  бы  порыв
мужчины, если бы, поднимаясь в гору, ему пришлось волочить тяжесть, при-
кованную к ногам.
   Инстинкт Марка оказался мудрее, чем все расчеты  Сильвии,  задумавшей
построить его счастье наперекор ему самому. Сильвия была не прочь  стре-
ножить его, чтобы помешать ему свернуть себе где-нибудь шею. Обе  женщи-
ны, из коих одна была весьма искушенная, а другая нисколько не была  ис-
кушена, вступили в молчаливый и тайный заговор. Своим подозрительным но-
сом Марк это учуял. И с тех пор он совсем перестал выносить  Бернадетту.
Чем больше Сильвия ее расхваливала, тем грубей  Марк  отвечал  ей.  Дело
зашло так далеко с обеих сторон, что однажды, в  минуту  апоплексической
бури, вся налившись кровью и считая, что у нее ничего не вышло,  Сильвия
хлопнула дверью перед самым носом Марка и, вылетая  как  фурия,  бросила
ему:
   - Пошел ты ко всем чертям, оборванец! Ступай подыхай с голоду!
   И молодой оборванец ушел подыхать с голоду.
   А Бернадетта так и осталась на раскаленных углях, - с героически  хо-
лодным лицом, но затаив в себе огонь и злобу.
   Однажды, когда у Марка в кармане было всего несколько франков на про-
питание, он зашел "пропить" их в кафе. Разумеется, как  можно  скромней!
Он не мог дать волю своему безрассудству: не было средств!.. Но когда он
бывал утомлен, как в это утро, когда он чувствовал отвращение ко  всему,
когда у него не было аппетита, он не мог идти в трактир, есть там плохое
мясо, да к тому же еще скверно приготовленное: это вызывало у него  тош-
ноту. Он предпочитал чашку черного кофе с рюмкой виноградной водки:  это
подбадривало, правда, во вред желудку. В кафе он находил еще  одно  воз-
буждающее средство: газеты. И вот на первой странице  одного  листка  он
внезапно увидел чей-то явно искаженный портрет. Но он моментально  узнал
этот низкий, изрытый морщинами лоб, тяжелые складки  над  глазами,  лицо
разъяренной гориллы... Симон... Симон Бушар... Это был он! Над его голо-
вой, как над стойкой мясной лавки,  хозяева  вывесили  широковещательную
рекламу:
   "Убийство в экспрессе. Бандит задержан..."
   Марк не заметил, как опрокинул рюмку. Он читал, не видя, что  читает.
Он перечел еще раз, стараясь разжевать каждое слово.  Факт  не  оставлял
никакого сомнения. В экспрессе, шедшем из Парижа в Вентимилыо, между Ди-
жоном и Маконом ночью был задушен  во  сне  пассажир  спального  вагона.
Убийца, застигнутый в момент, когда он выходил из купе, соскочил с поез-
да на ходу и упал на насыпь, где его и нашли; лицо у него было  разбито,
бедро сломано. Убитый был известный парижский финансист, член  правления
многих акционерных компаний. Убийца  -  сбившийся  с  пути  интеллигент,
анархист, коммунист... Буржуазная печать до сих пор не отличает анархис-
тов от коммунистов... (Она хочет казаться глупее, чем она есть на  самом
деле: ей выгодно путать их.) И, уж конечно, "в деле  чувствовалась  рука
Москвы"...
   Марк был потрясен. Он ушел, не допив кофе. Он не отдавал себе отчета,
что делает, и на бульваре все повторял про себя: "Симон!.. Симон!.. - не
замечая прохожих, на которых не наталкивался только потому, что им руко-
водил инстинкт лунатика. Он смутно вспоминал дни, проведенные с Бушаром,
и, безотчетно ища для него оправдания, как на допросе в суде, Марк вспо-
минал главным образом первые дни, первый период их знакомства, когда Бу-
шар только что приехал из провинции, - неотесанный, честный,  нетронутый
и твердый, как кремень. Марк почувствовал в нем  тогда  добросовестность
жеребца-першерона, который никогда не  подведет:  могучая  шея,  крепкие
бабки - хороший производитель. Каким беспомощным  чувствовал  себя  Марк
рядом с ним, каким рыхлым, каким открытым для всех видов гниения,  кото-
рые существуют в больших городах! Если бы ведьмы  из  "Макбета"  сказали
им: "Один из вас двоих сложит голову на эшафоте - Марк с испуга схватил-
ся бы своими нервными руками за шею. Он был так уверен в Симоне и так не
уверен в себе! Что сделал Симон? Что сделали с  ним?  Кто  сделал?  Все!
Весь этот ужасный послевоенный мир. И мы первые...
   Взгляд Марка наткнулся на тяжелые глаза Верон Кокара.  Тот  сидел  на
террасе кафе и усмехнулся, заметив Марка. А Марк пробрался к нему  между
столиками и, не садясь, сказал сдавленным голосом:
   - Верой! Ты знаешь? Продолжая усмехаться, Верон ответил:
   - Знаю. Этот идиот попался. Я так и думал! Ему пустят кровь...
   У Марка все поплыло перед глазами. Кровь Симона застлала ему взор. Он
ринулся на Верона, схватил его за толстую шею и прижал к стенке, крича:
   - Убийца!.. Это ты, ты его убил!..
   Верон-Кокар пришел в ярость. Он высвободился и  стал  колотить  Марка
своими здоровенными кулаками в грудь, потом  швырнул  на  стол,  и  Марк
уселся на блюдца и пивные кружки.  Посетители  шумно  запротестовали,  и
непрошеный гость был сейчас же удален. С тротуара, где  уже  стал  соби-
раться народ, Марк снова увидел Верона. У того глаза вылезали на лоб, он
потрясал кулаком и кричал Марку:
   - Смотри, мерзавец, лучше мне не попадайся! Не то я тебя потащу в по-
лицию...
   Двое полицейских переходили Бульвар. У Марка от ярости дрожали  ноги.
Он пристально посмотрел на Верона через головы тех, что стояли между ни-
ми, и сказал:
   - Осел! Значит, ты тоже служишь в полиции? Дальше идти некуда!
   Верон зарычал и принялся всех расталкивать, чтобы броситься на Марка.
А тот ждал его, скрестив руки на груди. Но тут в дело вмешалась  женская
рука. Проститутка, которая знала Марка, оттащила его.
   - Ты сошел с ума, мой милый! - сказала она. - Нечего  тебе  тут  тор-
чать! Тебя изуродуют!
   Она отпустила его, только когда они свернули за угол.  Он  не  слышал
ничего из того, что она говорила. Лишь позднее,  пройдя  две  улицы,  он
вспомнил эти усталые, припухшие веки и кроваво-красную краску на  тонких
губах, которые на прощанье братски улыбнулись ему. Он подумал:
   "Если бы эта добрая самаритянка встретила Симона, он,  вероятно,  был
бы спасен".
   Марк тщетно старался вспомнить, как ее зовут. Но жгучая мысль о  тра-
гедии Бушара затмила ее образ и ее имя. Он все продолжал повторять: "Си-
мон... Симон..." А насмешка Верона поднимала в нем неистовую  злобу.  Он
говорил себе:
   "Этот мерзавец, вот кто сбил его с пути! Он отравлял  его  алкоголем.
Он привил ему жажду золота и женщин. Так библейским лисицам  привязывали
пылающие факелы к хвостам... Потом он бросил его, обезумевшего от  муче-
ний, отпустил на все четыре стороны - в поля, поджигать хлеб.  А  теперь
ему, прохвосту, нет дела ни до казни, ни до пожара  -  он  потирает  ру-
ки..."
   И тут его длинные руки стали чесаться от желания убить... Но он заме-
тил, что на него смотрят, сделал над собой огромное усилие, вонзил ногти
в ладони и, сразу обретя хладнокровие, стал обдумывать план действий.
   Нельзя было дать Бушару погибнуть! Надо  было  трубить  сбор  товари-
щей... Всех товарищей! А  где  они?  И  остались  ли  они  товарищами?..
Жан-Казимир служил в Праге, он был вторым секретарем посольства.  Адольф
Шевалье, личный секретарь одного министра, вечно в разъездах и на банке-
тах. Очень им нужен Бушар! Но надо их заставить. Где их найти? О Жан-Ка-
зимире и думать было нечего! Марк нацарапал ему в почтовой конторе бесс-
вязную и дерзкую открытку, которая могла лишь оскорбить. Когда он  опус-
тил ее в ящик, ему захотелось вынуть ее. Поздно!.. Поздно или не поздно,
на Жан-Казимира рассчитывать нельзя... Этот не  потратит  вечера,  чтобы
спасти утопающего. Марк стал охотиться за Шевалье. Правда, он не  прояв-
лял особой симпатии к Бушару, но всегда признавал,  по  крайней  мере  в
принципе, чувство товарищества. Быть может, это чувство  подскажет  ему,
что лучше затушить скандальное дело? Кроме того, через жен министров  он
может проникнуть всюду... Марк побежал в министерство на улице  Гренель.
Там его толкнули, как бильярдный шар, и он покатился на проезд Булонско-
го леса, к Шевалье, в его роскошную квартиру. Но не застал  дома.  Тогда
он кинулся во Дворец правосудия и там нашел наконец Шевалье.  Тот  сидел
на важном совещании, окруженный разглагольствующими тогами. Репортеры  в
надежде поживиться слушали их, вытянув свои головы, как у  ржавых  селе-
док. Шевалье, не прерывая речи, сделал  Марку  покровительственный  знак
рукой, а потом, закончив тираду, увел его; широко  шагая,  слушая  одним
ухом, со страшно деловым видом он спросил:
   - В чем дело, дружище? Что ты хочешь мне рассказать?
   Но едва Марк заговорил, Шевалье сказал:
   - Прости! И подошел пожать  руку  проходившему  мимо  адвокату.  Марк
ждал. Шевалье не спешил возвращаться. Марк ждал. Шевалье пенял, что  эта
скотина будет ждать до вечера. Он вернулся, но как только Марк снова об-
ратился к нему с просьбой, остановил его,  сделав  широкий  патетический
жест и как бы говоря: "Вот несчастье!" Но этот жест вполне мог  означать
и другое: "До чего ты мне надоел!"
   - Да, да! - сказал он. - Печально! Но что мы можем сделать?..  Теперь
слово принадлежит закону...
   Он торжественно вскинул подбородок, улыбнулся направо, улыбнулся  на-
лево и пробормотал:
   - Я тороплюсь... Извини... Да, как твое здоровье? Я тебе  дам  знать,
как-нибудь на днях позавтракаем вместе... Прощай, дорогой!
   И убежал.
   Марк застыл на месте. Отвечать было нечего. Каждое животное  остается
верным своей природе. Собака - всегда собака.  Кошка  -  кошка.  Волк  -
волк. Я - волк. Что же я делаю здесь?..
   Он пошел домой... Но он не мог оставаться один на один с самим собой,
когда на душе у него была такая тяжесть. Несмотря на усталость, он искал
предлога, чтобы оттянуть момент возвращения в свою комнату. Он ухватился
за мысль о Рюш. Марк давно уже перестал с ней  встречаться.  Между  ними
был лед. Любопытно, что охлаждение началось сразу после той ночи,  когда
Рюш поддержала его и когда они, взявшись за руки, лежали каждый в  своей
постели. Они избегали друг друга. При случайных встречах Рюш делала вид,
что не замечает его, или же у нее появлялась враждебная улыбка. Марк ни-
чего не понимал, но не старался выяснить, в чем дело.
   А сейчас ему нужна была женщина, товарищ, которому он мог бы  перело-
жить на сердце (хотя бы и враждебное) то, что его  угнетало.  Женщина  -
всегда женщина: мать, сестра. Как бы ни была холодна ее голова, но серд-
це у нее теплое, и оно трепещет всеми страстями мужчины, оно  сочувству-
ет; к нему всегда можно приникнуть головой, когда бывает тяжело  ее  но-
сить. Женщина - это гнездо.
   Он поднялся на антресоли под громадой Валь-деграс и постучал.
   - Войдите!
   Было поздно. Комната была погружена во мрак. Генриетта лежала,  вытя-
нувшись, в глубине, в нише, ее короткая юбчонка задралась,  ноги,  длин-
ные, как у борзой, были обнажены; одна  нога  свешивалась  на  ступеньку
алькова. Генриетта не сделала ни малейшего движения, чтобы ее  прикрыть.
Марк медленно приближался, она смотрела на него безразличным взглядом. И
прежде чем его расширившиеся зрачки успели освоиться с темнотой, он уло-
вил своеобразный запах и услышал потрескивание: Генриетта собиралась ку-
рить опиум. Он не стал тратить время на споры по этому поводу. Ему  надо
было прежде всего выложить то, что у него было на душе. Он все  говорил,
говорил, хотя она не расспрашивала. Он рассказал о Бушаре, о  Вероне,  о
Шевалье, о пережитых за день тревогах, о своем возмущении, о своем горе,
о своем ужасе. Он ждал от нее не совета (впрочем, кто  знает?  Как  дочь
прокурора, она, пожалуй, лучше  других  понимала,  чем  все  может  кон-
читься), но хотя бы простого слова, крика жалости, даже еще меньше -  ее
руки, которая в темноте нашла бы его руку и пожала, как бы говоря:  "До-
рогой ты мой!.."
   Она ничего не сказала, она ничего не сделала, она слушала, она ждала.
Он тоже ждал. Ничего не вышло. Теперь он ее видел ясно:  она  лежала  на
спине, вытянувшись во весь рост, голова у нее была ниже живота, одна ру-
ка и нога свесились. Она лежала неподвижная,  бесстыдная,  безразличная,
уставив на него холодный взгляд. И в этом  взгляде  он  прочел  то,  что
всегда подозревал, но чему всегда отказывался верить, в особенности  пе-
ред лицом такой трагической развязки: чисто женскую антипатию к  Бушару,
безмолвную, глубокую, неумолимую, не знающую  снисхождения.  Она  всегда
его ненавидела.
   Марк задыхался... Тонкие губы лежавшей перед ним женщины, перечеркну-
тые красной чертой, холодно приоткрылись и предложили ему:
   - Хочешь трубку? Нет? Ну так уходи! Марк ушел, не сказав ни слова. Он
услышал, как заскрипел паркет под босыми ногами и в дверях дважды  щелк-
нул ключ.
   Вернувшись домой и подведя итог прожитому дню, он уже и сам не  знал,
кого из троих больше ненавидит: Верона, Шевалье или Рюш... Лишь позднее,
совсем поздно ночью, он увидел  лицо  Рюш,  которое  все  время  силился
вспомнить, чтобы еще острей его возненавидеть. Оно показалось Марку  из-
мученным. Когда он был у нее, он видел только ее жесткий взгляд, ее  ко-
лючую ненависть... Теперь он увидел ее лицо. Она тоже была  несчастна...
Тем хуже! Тем хуже!
   В последующие дни он жил в состоянии одержимости, которая не покидала
его ни на минуту. Он заставлял себя работать - ничего не поделаешь,  на-
до! И он работал, но машинально. Он переоценивал ценности, и это всецело
поглощало его, как  навязчивая  идея.  Он  ничего  не  мог  предпринять.
Единственным облегчением было бы написать матери. Но что могла  она  ему
посоветовать? Они привыкли делиться друг с другом своими  горестями.  На
этот счет у них был молчаливый уговор. Марк почувствовал прилив гордости
и благодарности, когда Аннета первая написала ему о  том,  во  что  мать
обычно сына не посвящает, - прямые, правдивые и суровые  слова  о  своей
жизни и о своих трудностях, как пишет товарищ товарищу. Марк  не  сказал
ей, как он был взволнован. Он отплатил ей тем, что  стал  состязаться  с
ней в откровенности. С его стороны откровенность заходила очень  далеко;
Аннета иной раз поражалась, но никак этого не показывала. Она  понимала,
что это не бесстыдство, а потребность в облегчении: он  раскрывал  перед
ней всю душу, до дна. И нельзя было заподозрить его в нездоровом выстав-
лении напоказ своих пороков в духе Жан-Жака. Можно было догадаться,  что
он краснеет, что он сам себе говорит: "Она будет  меня  презирать...  Ну
что ж, все равно!.. Я должен..." Зато теперь оба были уверены - ни  один
не отвергнет того, в чем  исповедуется  другой:  "Мое  -  твое.  Твое  -
мое..." Великое счастье - общность крови в хаосе жизни. Не однажды  спа-
сала она Марка и Аннету. Когда от усталости и отвращения кровь приливает
к сердцу, клапаны ритмически сжимаются и разжимаются и направляют  ее  в
артерии. Не так важно, чтсбы непременно пришел совет.  Достаточно  обра-
титься, и уже слышишь ответное биение сердца. Марк почувствовал облегче-
ние на одну ночь, после того как написал матери.
   А спустя шесть дней он  был  немало  удивлен,  когда  к  нему  пришел
Жан-Казимир. Вот уж кого он никак не ожидал!
   - Ты получил?.. - пробормотал Марк.
   - Я получил твое письмо, - сказал Жан-Казимир.  -  Я  должен  был  бы
знать из газет. Но ты хорошо сделал, что написал мне. Я как-то пропустил
это дело.
   - Откуда же ты приехал?
   - Из Праги, конечно! Я прилетел на самолете через Страсбург. Уже  три
дня как я здесь. Я к тебе не приходил раньше, потому что  сразу  занялся
тем, чего нельзя откладывать. Ты не сердишься?
   - Жан-Казимир! Марк обнял его.
   - И, кажется, не потерял времени даром, - продолжал тот. -  Но  скажу
тебе прямо: боюсь, мы ничего сделать не сможем.
   - Но мы должны сделать все, что можем.
   - Я тоже так думаю. Но мы можем так мало! Ты уже знаешь,  чего  можно
ждать от друзей.
   - Кто тебе сказал?
   - Я их всех обошел. И всюду находил твой след.
   Марк заговорил о них с возмущением.
   - Они такие, как есть, - возразил Жан-Казимир. - Ты все  еще  строишь
себе иллюзии?
   - У меня нет никаких иллюзий. Но я все надеялся, что ошибаюсь в  муж-
чинах. Но они хуже, чем я думал. А хуже всех - женщины.
   Несколько резких и горьких слов Марка показали, что он не забыл,  ка-
кую беспощадную, какую страшную ненависть он увидел и ощутил в  молчании
Рюш.
   - Да. Но, быть может, у нее есть основание  для  такой  ненависти?  -
спросил Жан-Казимир.
   Марк был поражен.
   - Что? Какие основания? Ненавидеть Симона?
   - Ненавидеть Симона или кого-нибудь другого, тебя, меня, это неважно!
Она ненавидит кого-то одного или всех мужчин вообще... Ты хорошо  к  ней
присмотрелся? У нее на лице написано, что какие-то основания она имеет.
   Марк был изумлен проницательностью  этого  человека,  который  всегда
скользил по поверхности и, казалось, ни на чем не задерживался. Он мгно-
венно увидел измученное лицо Рюш, заглянул в самую глубину и подумал: "А
ведь правда..."
   - Какие же это, по-твоему основания? - спросил он.
   Одним движением губ Жан-Казимир отвел разговор:
   - Я ничего не знаю. У меня времени нет думать о ней. Каждый когда-ни-
будь попадает в сети. Должно быть, и она где-то потеряла перышки. Это ее
дело. Выпутается! С перьями или без перьев женщины всегда  выпутываются.
Давай лучше займемся нашим делом!
   - Ты стал к ним жесток, - сказал Марк. - А ведь когда-то про тебя го-
ворили, что ты из их породы.
   - Именно поэтому. Мы надували друг дружку. Я их  знаю.  Они  надували
меня. Я надувал их. Но все мы целы и невредимы... Подумаем лучше о нашем
дураке, пока ему не свернули шею!.. Вот ты говоришь я из породы  женщин.
Стало быть, в порядке вещей, чтобы я интересовался  мужчинами,  идиотами
вроде тебя или Симона... Не спорь! Ты такой же, как он, более тонкой по-
роды, но такой же цельный и такой же ограниченный. Уж вы, когда попадае-
тесь, не перья теряете, а головы. Мне жаль вас! Вас презираешь, но пото-
му, быть может, и любишь...
   Марк с удовольствием дал бы ему пощечину. Про себя он прошипел: "Дев-
ка!.."
   Но тут же проглотил слюну: "Нет, она права... -  Марк  вспомнил,  что
кем бы ни был Жан-Казимир, - "она" или "он", - а все-таки, ни минуты  не
колеблясь, он примчался из Праги, чтобы помочь другу, попавшему в  беду.
И тут Марк погасил яростный взгляд, который уставил было на двусмысленно
улыбавшегося насмешливого молодого человека, и сказал:
   - Довольно болтать! Перейдем к делу!
   - А дело, - спокойно заявил Жан-Казимир, - заключается в том,  что  я
видел Симона... Да, для этого мне пришлось толкаться в разные  двери  (и
не всегда бывает полезно толкаться в самые  высокие),  но  мне  все-таки
приоткрыли двери тюрьмы, верней - тюремной больницы. Его  там  склеивают
из кусочков, чтобы он был в форме к великому дню. Я попытался поговорить
с ним. Но с первых же слов он стал осыпать меня проклятиями. Из-под  по-
вязки у него видна лишь часть морды и  один  глаз.  Глаз  носорога!  Ма-
ленький, жесткий, ввалившийся. И веко твердое, как рог. Но глаз все сра-
зу увидел, и носорог набросился на меня. Он всех топтал ногами, -  меня,
тебя. Верона, всех друзей. Он не хочет видеть никого из нас.  Мне  приш-
лось удалиться.
   У Марка сжалось сердце. Он спросил:
   - Меня тоже? Он меня назвал?
   - Назвал. Не огорчайся! Ты в общей куче. Среди живых. А он... у  него
на лбу уже лежит печать, печать смерти.
   - Неужели никак нельзя его спасти?
   - Вряд ли. Я видел его адвоката и еще кое-кого.
   Я пытался расположить их в его пользу. Но что можно сделать, если это
животное не хочет, чтобы его спасли? Даже со своим адвокатом он не жела-
ет разговаривать и предупредил, что обругает его на суде...
   Следствие тянулось недолго. Дело было ясное. Отрицать было нечего, да
обвиняемый ничего и не отрицал. Жан-Казимир опять приехал из Праги, что-
бы присутствовать на суде. Хотя бесполезность их выступления  была  оче-
видна, однако оба товарища считали своим  долгом  дать  на  суде  свиде-
тельские показания. Для Марка это был тяжкий  долг.  Выступать  публично
было для него невыносимо. Он знал, что всегда в таких случаях проигрыва-
ет: его сковывали нелюдимость и гордость. И страшила мысль о том, что он
встретится со старым товарищем лицом к лицу в такой мрачной обстановке и
тот, быть может, станет оскорблять его и упрекать. Ему  хотелось  удрать
или по-детски зажмурить глаза и заткнуть уши, пока "все не  кончится..."
Но чем страшней ему было, тем он становился смелей; он злился  на  себя:
"Иди, трус!.." И он пошел.
   Все вокруг него было словно подернуто туманом, он ничего не видел, не
помнил, как вошел в шумный Дворец правосудия, как попал в  свидетельскую
комнату. А Жан-Казимир чувствовал себя совершенно свободно, ведя  его  и
на ходу обмениваясь то с тем, то с другим приветствием или шуткой. Одна-
ко встречи с Бушаром он ждал почти с таким же волнением,  как  Марк.  Их
вызвали довольно скоро. Свидетелей со стороны защиты было немного. Когда
Марка ввели в улей смерти, он стиснул зубы и напряг мускулы ног, -  ноги
у него были точно набиты опилками. "Не смотреть! - твердил он себе. -  В
особенности на него! Не видеть его!.." И он сразу увидел именно  его.  И
едва увидел - конец!
   Он уже не мог отвести глаза. Раздраженный голос председателя напомнил
ему, что к нему обращаются. Марк вошел в роль свидетеля, однако его смя-
тение было так велико, что он не мог вспомнить свое имя. Сзади послышал-
ся смех. Председатель призвал смеявшихся " порядку. Он хотел приободрить
Марка. И мало-помалу Марк овладел собой; ему сделалось стыдно при мысАИ,
что его заподозрили в трусости. А ведь у него перехватило дыхание  из-за
рожи, которая на него уставилась, из-за этого знакомого лица, но оно  до
того изменялось под ударами судьбы (включая побои,  нанесенные  в  поли-
ции), что Марк усомнился бы, если бы не встретился  со  свирепым  глазом
носорога. (Жан-Казимир верно подметил сходство! Но у носорога был только
один глаз - он окривел). Их взгляды встретились, Марк заметил, что Бушар
резким движением пытается встать, но его сейчас же опять усадили жандар-
мы, и Марк  уловил  поток  ярости,  первую  струю,  которая  ударила  из
единственного глаза. Марк опустил глаза.
   Он был потрясен. Ему казалось, что виноват он и сейчас  голос  Бушара
раздавит его. Он не видел второй струи. Бешеный взгляд внезапно смягчил-
ся, и в глазу Симона уже ничего не осталось, кроме сердечного и грубова-
того презрения. Но Марк каждую минуту  ждал,  что  его  показание  будет
прервано какой-нибудь выходкой. И ему потребовалось время,  чтобы  осво-
иться. Он по-детски путался, но мало-помалу боязнь у него  прошла.  Зато
теперь его задевали приглушенные смешки, какими  публика  встречала  его
беспомощный лепет. А председатель скорей  поддерживал  слушателей  своей
иронией, чем осуждал. Наконец Марк встал на дыбы. И, как  это  бывает  с
людьми робкими, когда кровь ударяет им в голову, мгновенно стал изрыгать
огонь. Единым махом он перескочил через  все  барьеры  осторожности.  Он
произнес не только защитительную речь (которой от него не требовали), но
и вызывающее и резкое похвальное слово Симону. При первых попытках оста-
новить его он встопорщился, как молодой петух, и стал нападать на  соци-
альный строй. Сухим и хлестким вмешательством прокурор утер  ему  нос  и
осадил его. Петушок растерялся, его заставили взять свои слова  обратно.
Едва взлетев, он с подрезанными крыльями упал в лужу и стал барахтаться.
И скомканное свидетельское показание прошло  без  всякого  блеска.  Марк
уходил уничтоженный и снова бросил на Симона взгляд, полный стыда.  Глаз
Симона смотрел на него насмешливо и ласково; он как бы говорил:  "Бедный
мальчишка!.." Марк был смущен и взволнован; он смело кивнул Симону.  Си-
мон ответил покровительственным и фамильярным жестом - он поднял руку  и
послал Марку прощальный привет.
   Марк был до того расстроен, что потом даже  не  поинтересовался,  как
пошло дело дальше, какой прием Полифем оказал Жан-Казимиру. Старая нена-
висть оружия не сложила. Едва заметив тонкую Мордочку гермафродита,  Си-
мон рванулся вперед и залаял. Он оплевал бывшего друга,  бросал  в  него
грязью. Защитник изо всех сил пытался заткнуть ему глотку.  Председатель
громовым голосом предупреждал, что прикажет его вывести, если  он  будет
оскорблять свидетелей. А тот нагло отвечал, что воспрещает защищать его;
всех свидетелей он обзывал  "собаками,  которые  ползают  На  брюхе",  а
Жан-Казимира - сукой". Наконец удалось заставить его умолкнуть. Он  стал
слушать молча, но продолжал усмехаться. Жан-Казимир был бледен; он  дер-
жался надменно и давал показания четко, холодно, с расстановкой. Он  ра-
зыгрывал безразличную объективность, все заранее  рассчитанные  черточки
которой могли бы послужить на пользу обвиняемому; и вместе с тем он при-
нижал Симона, он изображал его  крестьянином,  который  сбился  с  пути,
рассматривал его как жертву благородной и глупой  демократической  иллю-
зии, которая отрывает огрубелого земледельца от пашни  и  взваливает  на
него в нашей школе непосильный и опасный  умственный  труд.  Жан-Казимир
сказал, что знаменитое выражение Барреса "люди без  корней"  устарело  и
должно быть заменено другим: "люди, выбитые из колеи", и что в беспоряд-
ке виновата система, а не орудия, которые она привела в негодность.  Та-
кая постановка вопроса льстила скрытому тщеславию буржуа, сидевших в за-
ле заседаний: им было приятно считать in petto [119], что быть носителя-
ми цивилизованного разума - их привилегия. Давая показания,  Жан-Казимир
время от времени обводил судебный зал холодными и умными глазами,  нето-
ропливо и равнодушно скользил взглядом по набухшему злобой лицу рычавше-
го Симона, точно по неодушевленному предмету, и, переходя к другим пред-
метам, разматывал клубок коротких и безупречно построенных фраз. Похвала
председателя и волна молчаливой, но явной всеобщей симпатии отметили ко-
нец его выступления.
   Тут произошла эффектная сцена. Попросил слова  отец  обвиняемого.  Он
был вызван в суд из Косе, но знавшие его не думали, что ради такого  де-
ла, не сулящего никакой прибыли, этот деревенщина оторвется от своих ка-
менистых полей. Он и решил вопрос о поездке в  самую  последнюю  минуту.
Естественно, все ждали, что он станет защищать сына. Но зал содрогнулся,
прежде чем старик успел произнести хотя бы одно слово. Оба - отец и  сын
- стояли друг против друга с перекошенными лицами, выкатив страшные гла-
за. По залу пронеслось дыхание ненависти. Среди гробового молчания  ста-
рик поднял руку, принес присягу и заговорил.
   Сын пошел в него: это был человек коренастый и грузный, точно  выруб-
ленный топором; плотное туловище сидело на коротких, как обрубки, конеч-
ностях - с каждой стороны приделано по руке - настоящие  клещи;  ног  не
видно - они словно привинчены к полу. Никто и не думал рассматривать его
лицо. Оно было такой же конечностью, как те четыре. Глыба кричала  (хри-
пота и сдерживаемое бешенство мешали ей говорить обычным голосом):
   - Господа судьи! Я не затем пришел, чтобы просить у  вас  пощады  для
этого человека. Я затем пришел, чтобы сказать вам: "Отомстите ему за ме-
ня!" С того самого дня, когда он вышел из чрева своей  покойной  матери,
которая из-за него погибла, он у меня как бельмо в глазу.  Я  ничего  не
видел от него, кроме неприятностей. Он гордец, он не желал работать  ру-
ками, он презирал труд крестьянина. Ему  больше  нравилось  валяться  на
скамейках и ничего не делать,  только  забивать  себе  мозги  проклятыми
книжками, в которых полно всякой гнили. Это они его  научили  оскорблять
все, достойное уважения. Я не понимаю, о чем вы думаете, господа парижа-
не, когда так вот отравляете наших парней. Моя бы власть, я бы  все  эти
книжонки в сортир спустил, а всю ихнюю писанину употребил на подтирку! Я
себя утешал, я все думал: когда-нибудь эта дрянь будет ему приносить до-
ход. Он похвалялся, что собирается стать каким-то там министром.  А  вот
чем он стал: висельником! Скажут: от одного до другого рукой  подать,  -
возможно! Но он застрял на полдороге. Держите его крепко! Нам он не  ну-
жен! Довольно он нам крови испортил! Нет  ни  одного  человека  в  нашей
семье, да и во всей деревне, у кого бы он не  пытался  выманить  деньги.
Чего только он, подлец, не вытворял, чтобы выудить денежки у добрых  лю-
дей! За одно это его надо было бы на каторгу. Только со мной у него  ни-
чего не вышло. Я его знаю. Меня не проведешь!
   Симон раскрыл свой огромный рот и гаркнул:
   - Нет, тебя провели!.. Старый рогоносец!..
   Зал затрясся от взрыва нервного смеха. Смех разрядил напряжение.  Ми-
шенью был старик. Мишень отметила "попадание". Напрасно старик  вопил  и
выходил из себя. Этим он только подтверждал, что удар был меткий.  Нача-
лась перебранка, и прежде чем  председателю  удалось  водворить  тишину,
приоткрылась деревенская трагикомедия - яростное  столкновение  вторично
женившегося старого Тезея с Ипполитом. Плут испачкал его гнездо, и - что
еще хуже - Федра, видимо, пустила его не только в отцовскую постель,  но
и в отцовский кошелек. Старик ни за что не хотел  это  признать.  Мысль,
что его обворовывали, приводила его в еще большее бешенство, чем  измена
жены. Но он неуклюже пытался все отрицать. А вор стоял на своем.
   С этой минуты всем стало ясно, что отец отдаст плоть от  плоти  своей
палачу. Все ждали...
   Долго ждать не пришлось. Когда слово опять было предоставлено  стари-
ку, он стал потрясать кулаками.
   - Не стану я отвечать на его мерзости. Довольно, надоело! Я знать  не
хочу этого мерзавца. Он всех нас ославил. Да простит меня бог за то, что
я его произвел на свет! Господа судьи! Теперь он принадлежит вам. Испол-
няйте свой долг! Я свой исполнил. Избавьте меня от него!
   Он в последний раз повернулся резким движением к сыну, пригнул голову
и злобно посмотрел на него. Затем плюнул себе под ноги и рысцой,  рогами
вперед, направился к выходу. Среди гула голосов слышно было, как  проку-
рор назвал его "римлянином", потом раздался рев  Симона:  Симон  давился
хохотом. Потом началась стычка между ним и  председателем.  Симон  хотел
излить злобу на отца. Симон говорил, что, когда он бедствовал, отец ско-
рее дал бы подохнуть ему, чем своей свинье. Этот сквалыга своим бездуши-
ем довел его до преступления. Чтобы  отомстить  отцу,  Симон  разоблачил
жульничества, на которые тот пускался, чтобы платить меньше  налогов,  и
без зазрения совести вписал одну игривую сцену, в духе старинных фаблио,
которую они разыграли вдвоем с мачехой. Публика слушала охотно. Но  вме-
шался суд: за отсутствием добродетели (здесь ее трудно было бы найти) он
прикрыл своим щитом свод законов. Бесноватый все не унимался: он  подни-
мал на смех председателя и избил бы своего адвоката, если бы ему не  ме-
шали ручные кандалы. Чтобы положить конец этой перепалке,  пришлось  вы-
вести его из зала суда.
   Речи прокурора и защитника уже не представляли  интереса.  К  моменту
оглашения приговора подсудимого снова ввели в зал. Никто не сомневался в
том, какой приговор будет вынесен. Единогласно: "Да, виновен", "по  чис-
той совести и убеждению". Без смягчающих  вину  обстоятельств.  Смертная
казнь.
   Симон был красен, но приговор выслушал равнодушно.  Он  уставил  свой
единственный сверкающий глаз на судей, свирепо  всех  оглядел,  а  затем
сказал:
   - Я только об одном жалею: жаль, что во Франции  нет  десятка  таких,
как я, чтобы выпустить вам всем кишки.
   Его поволокли из зала заседания, а он выл:
   - Убийцы!.. Берите мою голову! Жрите ее!
   Публика ревела вместе с ним. Она точно обезумела.
   Никогда еще не была она так захвачена зрелищем. Вот он: подлинный На-
родный театр, к которому так стремятся!  Тут  по  крайней  мере  убивают
взаправду! Псы не ошибались: они чуяли запах крови. Они лаяли. Иных  са-
мок чуть судорога не схватила. Рухнули классовые преграды. Все  братают-
ся. Марк был мертвеннобледен. Жан-Казимир увел его. Внезапно в него вце-
пилась Бэт. Она была неузнаваема, она была страшно возбуждена, смеялась,
плакала и извергала поток бессвязных слов. Жан-Казимир следил за ней, и,
когда ей сделалось дурно, подхватил ее. Он усадил ее  на  лестнице.  Она
снова обрела то немногое, что заменяло ей сознание. Но ее  затошнило.  С
Марком происходило почти то же самое. Наконец им удалось свести ее с ле-
стницы. Но внизу в углу у нее началась рвота. ЖанКазимир бережно поддер-
живал ей голову. Он хотел ее проводить, но не мог  оставить  ни  ее,  ни
Марка. Он усадил их обоих в такси и дал шоферу адрес Бэт. Но она с  нео-
жиданной резкостью запротестовала: она настаивала, чтобы  ее  отвезли  к
Рюш. Дорогой ее опять стало рвать. Жан-Казимир помог ей подняться к Рюш.
Потом спустился и отвез Марка к себе в гостиницу. Марк был до того  раз-
бит, что не сопротивлялся; он не мог разжать зубы; у него замирало серд-
це. Он сам не знал, как очутился в комнате Жан-Казимира, на шезлонге.
   - Вытянись! Полежи! - предложил ему Жан-Казнмир.
   Марку сделалось стыдно. Он сказал с напускной суровостью:
   - Здорово сыграли! Было  на  что  посмотреть!  Но  Жан-Казимира  этим
нельзя было обмануть. Он был слишком чуток, чтобы продолжать разговор на
эту тему. Посмотрев, как закипает кофе, он  обратил  внимание  Марка  на
изящный дорожный кофейник. И когда они вдыхали аромат,  подымавшийся  от
чашек, Жан-Казимир спросил с улыбкой арлекина:
   - Ты хорошо разглядел Бэт?
   - Бедная девчонка! Что-то она неважно выглядит. Похудела!
   - Только не живот! Марк ахнул... Он лишь теперь понял... Больше они в
тот день о Симоне не говорили.
   Спустя два дня, вечером, к Марку пришел молодой человек. Его некраси-
вее, невзрачное, голодное лицо показалось Марку знакомым. Марк не  успел
припомнить, кто это, как посетитель назвал себя: адвокат Симона. Он  был
небольшой мастер говорить, и в словах его не чувствовалось ничего подку-
пающего. Но он был глубоко взволнован. Он сообщил, что  его  подзащитный
отказался подписать - прошение о помиловании и неизбежная развязка долж-
на вот-вот наступить. Ему предлагали высказать последнюю волю, но  тщет-
но; однако, когда он, адвокат, уходил от Симона, тот окликнул его и ска-
зал, что ему хотелось бы повидать Марка.
   Марку этого нисколько не хотелось. Страх клубком подступил ему к гор-
лу. Сдавленным голосом Марк сказал:
   - Хорошо. Я пойду к нему, если это возможно.
   Он надеялся, что это будет невозможно.
   Адвокат сказал, что получил разрешение и  что,  если  Марк  согласен,
можно поехать в тюрьму сейчас же: внизу ждет такси. Откладывать на завт-
ра нельзя.
   Марк встал:
   - В таком случае едем! Адвокат видел, что Марк волнуется,  и  понимал
его.
   Путаясь в словах, адвокат уверял Марка, что Симон внушает ему состра-
дание. Он заранее знал, что дело будет проиграно. Впрочем, именно поэто-
му ему и подбросили такое дело, и он его принял: он понимал, как  трудно
приходится молодому крестьянскому парню, подавшему в развращенную атмос-
феру послевоенного Парижа, до какого отчаяния может его  довести  нужда,
невозможность утолить жажду наслаждений,  жестокое  равнодушие  близких.
Адвокат говорил с глубокой горечью, но то была горечь беспомощности.  Он
от рождения принадлежал к побежденным. Вверить ему свою судьбу было рис-
кованно: Марк, рассеянно слушавший, инстинктивно от него отодвинулся.
   В тюрьме было отдано соответствующее распоряжение. Их  пропустили;  у
дверей камеры адвокат пожал Марку руку и оставил его. Марк  вошел  туда,
как в могилу.
   Сверху, через матовое стекло в окне, забранном решеткой,  падал  без-
жизненный белый свет. Никаких теней. Тенью была жизнь.
   Покойник стоял в углу. Он направился к Марку.
   Тот застыл на пороге и, невольно попятившись, уперся в дверь. Она уже
захлопнулась. Симон увидел ужас на его лице и усмехнулся:
   - Боишься? Ничего, парень, успокойся! Не с тебя ведь шкуру будут сни-
мать... Ты - счастливчик, твоя шкура останется при тебе.
   Марк покраснел. Он сказал со стыдом и болью:
   - Симон! Ты думаешь, я дорожу своей шкурой? Господи,  да  сколько  же
она стоит?
   Добродушным тоном Симон ответил:
   - Дорого она не стоит, а все-таки береги ее! Она тебе подходит.
   Он стоял перед Марком, расставив ноги и болтая руками. Марк не  отва-
живался взглянуть на него, наконец поднял глаза и увидел остриженную под
машинку голову и огромное лицо, которое беззлобно "ему улыбалось.  Порыв
толкнул его к Симону. Его руки, до сих пор боязливо прятавшиеся за  спи-
ной, протянулись вперед, и Симон схватил их.
   - Гнусную работу я тебе задал!.. Что, малыш?.. Я знал! Я  это  нароч-
но... Я держал пари с самим собой, что ты не придешь. Я поставил об зак-
лад свою голову... А ты пришел. Я проиграл. Что ж, это тоже выигрыш...
   - Симон! - сказал Марк все еще дрожащим голосом. - Чем  я  могу  тебе
помочь?
   - Ничем. Тем, что ты пришел. Ты мне доказал, что в этом борделе,  ко-
торый называется жизнью и который я скоро покину, есть все-таки один ма-
ленький мальчик, который не совсем еще продался, который  не  отрекается
от себя, который не отрекается от меня... Можешь дрожать... Да, ты  дро-
жишь... как на суде... Ты держался не очень хорошо! Тебя напугали.  Тебе
стало страшно, и ты поспешил попросить прощения. Ты взял свои слова  об-
ратно... Не важно, все-таки ты сказал!.. Ты вышел  один  против  волков,
горностаев и свиней... А это не так уж плохо для маленького мальчика!  Я
был тебе благодарен. У тебя в требухе больше честности, чем у всего ста-
да.
   Марк был более унижен, чем польщен. Он отшатнулся, готовый встать  на
дыбы, и с горечью заметил:
   - Ты выдаешь мне патент на честность? Благодарю...
   - Ты, вероятно, считаешь, что я не имею права выдавать такие патенты?
Ошибаешься, дорогой мой! В честности я  толк  знаю!..  Когда  я  говорю:
"честный", я не имею в виду кастрированного барана.  Пусть  у  тебя  вся
шерсть в крови и гное, - все-таки ты честен, если не бежишь, если не го-
воришь, как трус: "Это не я", если плюешь им в рыло: "Я! Ме,  me!  adsum
qui feci", [120] если ты готов отвечать за то, что совершил...
   - А ты готов? - спросил Марк.
   - Я готов! И если бы можно было все начать сначала, я сделал бы то же
самое... Только лучше!
   Марку не хотелось спорить.
   - Зачем? - пробормотал он.
   - А жить зачем? Жить - значит либо убивать, либо быть убитым.
   - Нет! - закричал Марк и по-детски вскинул руки, как бы защищаясь.
   Симон посмотрел на него с улыбкой жалости.
   - Эх, ты, молочный теленок! Тебе бы все матку сосать!..  Полно!  Ведь
уж на лбу рожки прорезаются!
   - На арене бык всегда обречен...
   - Что из того? Постарайся, чтобы по крайней мере зрелище было  краси-
во! И выпусти кишки матадору!.. Я, как идиот, запутался рогами в лошади-
ных внутренностях... Ты это сделаешь лучше, чем я.
   - Ты затем и вызвал меня, чтобы сказать мне это?
   - А что ж тут такого? - сказал циклоп, выпрямившись во весь  рост.  -
Это мое завещание обществу!
   - Ты ему завещаешь чудовище?
   Единственный глаз загорелся веселым огоньком и смягчился. Симон стис-
нул тяжелыми руками худые руки своего молодого друга.
   - Бедное маленькое чудовище! Оно боится своей тени...  Ну  ничего,  я
тебя знаю, ты будешь бороться... Хочешь - не хочешь! Кто быком  родился,
быком умрет. У того не вырежут... Но это твое дело! Мне этим  заниматься
нечего... Я тебя вот для чего вызвал, мой  мальчик  (в  такую  минуту  я
лгать не стану): можно иметь дубленую шкуру и сердце  потверже  кулаков,
можно ненавидеть людей и жалеть, что не удалось взорвать всю лавочку,  а
все-таки, когда собираешься исчезнуть, минутами  чувствуешь  слабость  в
ногах, и язык, пересохший бычий язык, так и чешется от желания один раз,
еще один-единственный раз лизнуть шерсть другого бычка...
   Он взглянул на Марка, и Марку захотелось спрятаться.  Симон  чувство-
вал, как дрожат его руки. Он шепнул Марку с грубоватой нежностью:
   - Тебе было бы очень трудно меня поцеловать? Ни жив, ни  мертв,  Марк
поцеловал его.
   - Благодарю. Ступай! - сказал Симон. - Я любил тебя одного.
   Марк не мог найти дверь. Симон с братской заботливостью проводил его.
У Марка не хватало сил обернуться и сказать "Прощай!" человеку, обречен-
ному на смерть. Наутро голова свалилась.
   Все эти дни Марк откровеннее, чем когда-либо, делился в письмах свои-
ми мыслями с матерью. Для душ близких разлука - самое большое  благодея-
ние: она освобождает их от застенчивости, она ломает все  лежащие  между
ними преграды.
   Это была странная переписка. Никто бы не подумал, что  это  переписка
матери и сына. Оба чувствовали, что стоят вне пределов общества. В  глу-
бине души они были не только свободны от его предрассудков, от  его  ус-
ловной морали и от его законов, - к этому в наши дни пришли тысячи  муж-
чин и женщин. Безошибочный инстинкт помог им выработать  для  себя  свои
законы, свой моральный договор о союзе и единстве, тайный договор  между
матерью и ее детенышем, заключенный в джунглях  и  продиктованный  самою
природой. По мере того как детеныш  подрастал,  их  отношения  менялись,
мать незаметно превращалась просто в старшую и более близкую.  Ведь  те-
перь они на одном берегу, и водный поток больше  их  не  разделяет:  они
пьют из него рядышком. Каждый приносит другому свою добычу -  свой  опыт
жизни в джунглях; они им делятся - и новым и старым. И  нельзя  сказать,
чтобы самый старый опыт казался молодому устарелым, нельзя сказать, что-
бы старшая считала несущественным последний опыт младшего.
   Марк написал ей все о драме, с которой жизнь столкнула его так  близ-
ко, что нож гильотины, падая, казалось, просвистел над самым  его  ухом.
Он писал, что если нож упал не на его шею, то это  простая  случайность:
Симон мог быть Марком, а Марк-Симоном. Отчаяние,  безумие,  преступление
живут в каждом из нас. Одному удается устоять, другой  сваливается,  кто
может сказать - почему? "Это был он, но мог бы быть я. Я не  имею  права
никого осуждать..."
   Его не удивляет ответ Аннеты:
   "Нет, ни ты, ни я, - мы не имеем права осуждать этого несчастного..."
   Она пишет о Симоне с жалостью человека, который все понял. Однако она
прибавляет (и сердце Марка екает):
   "Но это неверно, мой дорогой, что он мог быть тобой, что ты мог  быть
им. Ты - это только ты: мой плод... Его можно сорвать с дерева. Но  чер-
вивым он быть не может... Преступление и позор живут, - да, я это  знаю,
- и в тебе и во мне. Но они никогда не обретут власти над нами.  Как  бы
тебя ни тянуло... (А тебя тянуло! Ты мне об этом не говорил, но я  дога-
дываюсь... Да и почем ты знаешь: может, меня самое тянуло?..) Но,  слава
богу, преступление и позор сами отворачиваются от нас!"
   Марку становится жарко. Он дрожит... "Тебя тянуло..." И ее,  ее  тоже
"тянуло"... Она так прямо ему об этом и  пишет...  Одним  движением  она
смела его тайный страх. Если бы она находилась у края тех же пропастей и
все-таки устояла, он, мужчина, должен устоять и подавно.  Однако,  чтобы
испытать ее, он заходит в своей откровенности дальше, чем когда бы то ни
было. Он описывает ей то безумие, которое молодые люди вынашивают  порой
в себе и от которого он очнулся внезапно,  задыхаясь,  судорожно  шевеля
пальцами, в минуту, когда был на грани подлости. "Что я ей написал!..  -
думает он. Но она ему отвечает:
   "Ты был на грани. Ты заглянул в бездну. Это хорошо. Теперь ты не  бу-
дешь застигнут врасплох. Я затем и создала своего Марка, чтобы он риско-
вал. Но я создала его и затем, чтобы он умел сопротивляться.  Рискуй!  Я
тоже рискую, и я рисковала. Погибнуть суждено не всем".
   И прибавляет со своей непринужденной, серьезной и  насмешливой  улыб-
кой:
   "Я двадцать раз пробовала. Мне это никогда не удавалось. Искуснее ме-
ня ты не будешь. Смиримся, мой мальчик, и поцелуй меня!"
   Дойдя до этих строк, Марк затрепетал от радости. Пол заходил  у  него
под ногами. Вместе с дымом сигареты он выпустил все свое затаенное, чего
он всегда стыдился.
   "Иди в другие легкие"
   В этот день на улицах он вдыхал все тот же загрязненный воздух. Но он
говорил себе с вызовом и насмешкой:
   "У меня есть и свой воздух. У меня под ногами твердая земля. В  жилах
у меня кровь моей матери, моей Ривьер".
   Но река не была золотоносной. И жизнь была трудной в ту  зиму.  Марку
ни в чем не было удачи, да и здоровье сдавало, сказывались  лишения.  Он
не хотел обращаться за помощью к матери, и даже когда она сама предложи-
ла ему деньги, он из глупого самолюбия отказался. Во-первых, он подозре-
вал, что ради него мать отказывает себе в самом необходимом.  Во-вторых,
этот глупенький петушок не считал возможным принимать деньги  от  женщи-
ны... Разве мать-женщина?.. Да, для него - женщина!.. Он сухо отказался:
"Не вздумай настаивать!" Она и не настаивала... Какие дураки эти  мужчи-
ны... она была очень рада, что Марк - мужчина.
   Денег у Аннеты он не взял, но он ухватился за ее мысли.  Без  них  он
чувствовал бы себя очень одиноко в ту суровую зиму,  он  бы  замерз.  Он
грелся у этих мыслей, как у костра, которого никто не  видит,  которого,
как он думал, не видит сама Аннета. Но мать была связана с  ним  тайными
нитями. И она не могла не видеть, что в некоторых его суровых и сдержан-
ных словах сверкает, точно в каменном угле, скрытый  огонь.  Она  смутно
догадывалась, что сделалась для сына  предметом  страстного  и  чистого,
почти религиозного преклонения. Она считала это нелепым,  но  в  глубине
души испытывала к сыну смиренную благодарность. Бойцам бывает нужна  ил-
люзия любви и почитания... "Non sum digna [121] Но я все  же  благодарна
тебе, мой маленький рыцарь..."
   Эта необычайная, невысказанная душевная  близость  помогала  молодому
бойцу в нужде и одиночестве держаться на поверхности темных  и  холодных
вод и не тонуть... Но у него мерзли ноги! Однажды поздно ночью он шел по
улице, топая ногами от холода, и вдруг увидел сквозь туман на плохо  ос-
вещенном углу тротуара словно бы знакомую фигуру.  Он  быстро  отошел  в
сторону, чтобы незаметно рассмотреть ее. Он не ошибся: это  была  она  -
Рюш. Прислонившись к закрытому газетному киоску - так, чтобы на  нее  не
падал свет электрического фонаря, - она, видимо,  подстерегала  кого-то,
кто должен был выйти из дверей дома напротив. Она прижалась к  киоску  и
лишь слегка подалась вперед из своего укрытия. Марк в изумлении  остано-
вился в нескольких шагах и спрятался. Улица была безлюдна. Часы  показы-
вали час. Рюш не двигалась. Ее взгляд был прикован к  закрытой  двери...
Наконец дверь приоткрылась. Рюш чуть не выскочила из засады.  Правая  ее
рука вынырнула из темноты и вытянулась вперед, но Рюш сейчас же  ее  от-
дернула - человек, который вышел Из дому, был не тот, кого она  ждала...
Она снова притаилась, прислушиваясь к удалявшимся  шагам  незнакомца.  И
Марк тоже притаился. Но он видел руку - и понял все. Он подкрался к  ки-
оску, обошел его и схватил Рюш за руку. Она испуганно подскочила,  затем
пришла в ярость и стала молча отбиваться, вонзаясь в Марка ногтями. Марк
крутил ей руки и в конце концов вырвал револьвер. Он прижимал ее к  сте-
не, но женщина была в бешенстве - она нагнулась и стала кусать ему руку,
а он шептал ей прямо в затылок:
   - Рюш! Это я, Марк! Рюш, милая, не бойся!.. Ну отдай же!
   После короткой, но ожесточенной борьбы бесноватая почувствовала  себя
побежденной, сдалась, перестала дергаться и разразилась  рыданиями.  Она
заливалась слезами, а Марк, прижимая к своей груди ее мокрый  рот,  шеп-
тал:
   - Да ну же! Ну же! Он взял ее за  подбородок  и,  не  найдя  носового
платка, вытер ей, как нянька, щеки и нос пальцами: она была  сломлена  и
не мешала ему. Он нахлобучил ей на лоб шляпку в форме  каски,  съехавшую
на сторону, привел в порядок расстегнувшееся пальто и,  убедившись,  что
она больше не сопротивляется, просунул руку ей под локоть,  крепко  сжал
его и потащил ее за собой. Она шла, как сомнамбула... Куда они шли?  Они
не знали. Рюш об этом не думала. Куда шел он, туда и она. Она переходила
улицы не глядя, покорно поворачивала направо, налево. Какое ей дело?  Ей
и на дне реки было бы не лучше и не хуже. Марк  говорил  машинально;  ни
он, ни она не слышали, что он говорит. Он все думал: "Что же мне  с  ней
делать"?.." Отвести ее к ней домой? Оставить ее одну в  таком  состоянии
было бы и бесчеловечно и неосторожно. Ноги сами привели его на улицу Кю-
жас, к гостинице, где он жил. У самых дверей он сказал:
   - Поднимайся!
   И подумал вслух:
   - Каждому свой черед!
   Теперь Рюш была доведена до отчаяния - пришел его черед дать ей  при-
ют.
   Она ничего ему не сказала, ни единым движением не выразила ни отказа,
ни согласия. Она поднялась по лестнице.
   Они вошли в жалкую, грязную, неприбранную комнатушку, и  Марку  стало
стыдно, что Рюш все это видит... Но она ничего не видела -  она  стояла,
точно окаменев. Он усадил ее на кровать. Она делала все движения,  какие
он заставлял ее делать, но безучастно, руки ее повисли, как плети.  Марк
хмурил брови, кусал губы и, наконец, решился. Он снял с нее шляпку, рас-
стегнул пальто, распустил шнурки на ботинках и уложил ее на кровать. Те-
перь у нее наступила реакция, нервы не выдержали, все ее  тело  сотрясал
озноб. Марк прошептал:
   - Ложись под одеяло! Дай, деточка, я тебе помогу?
   Он приподнял ее, чтобы постелить постель. Она позволила себя  раздеть
- глаза ее были открыты, но смотрела она отсутствующим взглядом. Ее  ху-
дые плечи не чувствовали прикосновения неловких пальцев, которые ее раз-
девали. Он прикрыл ее всем, что только нашлось у него в чемодане тяжело-
го и теплого из платья. И покуда на спиртовке согревалось питье, он  си-
дел возле кровати и, сунув руки под одеяло, согревал ее окоченевшие  но-
ги. Оба были измучены и оба неподвижны. Марк вышел  из  оцепенения,  как
только зашипела вода, выливавшаяся из чайника на огонь. Он встал, приго-
товил грог и приподнял Генриетте голову, чтобы заставить ее сделать нес-
колько глотков. Сначала жидкость вылилась у нее изо рта  и  побежала  по
подбородку и вдоль шеи. Горячий грог привел ее в чувство. Она посмотрела
на Марка и наконец увидела его. Она взглянула в его встревоженные глаза,
заметила дымящийся стакан в его руке, - он в это время неловким движени-
ем пытался влить ей в рот ложку горячего питья. Она открыла рот и  глот-
нула, как ребенок. Легкая краска проступила у нее на щеках. Слабым  дви-
жением руки она отвела ложку. Марк с облегчением следил за тем, как  она
возвращается к жизни. Он крепко сжал ей виски и сказал:
   - А теперь спи! Тебе тепло? Почти в тот же момент он заметил, что го-
лова ее лежит на подушке с грязной наволочкой, и ему стало ужасно нелов-
ко. Но, вместо того, чтобы скрыть свое смущение, он сказал:
   - Извини! И пошел за чистым полотенцем, чтобы положить ей под голову.
Его наивное смущение вернуло Рюш к жизни. Приподняв  краешек  полотенца,
она улыбнулась, стащила его, сбросила на пол, прижалась щекой к  подушке
и закрыла глаза.
   Марк подождал еще минуту, затем, увидев, что она успокоилась, кое-как
устроился на двух стульях и потушил свет.
   В темноте послышался голос Рюш:
   - А ты? Где же ты будешь спать?
   - Не беспокойся! Я отлично устроился.
   - Ты не уснешь на стуле.
   - Мне не впервой.
   - Подвинь по крайней мере стул к кровати. Иначе ты свалишься!
   Он устроился на двух стульях рядом с кроватью,  ногами  в  головах  у
Рюш, почти упираясь головой в ее ноги.
   - Подержи мне ноги! - сказала Рюш. - Так хорошо!
   Он опять начал греть ей ноги. Спустя некоторое время она сказала:
   - Ты хороший.
   - Не знаю... Не думаю...
   - Когда я говорю: "хороший", я тебя сравниваю...
   - С кем?
   - С другими кобелями...
   - Да ведь и я кобель...
   - А я сука.
   - Да, сегодня ты была сукой.
   - И все-таки не сумела прокусить ему брюхо! Она забила ногами по пос-
тели.
   - Ладно, ладно, довольно! Не дрыгай ногами. Не вырвешься!
   Он крепко сжал ей щиколотки.
   - Послушай, Марк: я хочу, чтобы ты знал все, раз уж судьбе угодно бы-
ло, чтобы ты попал в мою паутину...
   - Не надо мне ничего знать... Да и что тут знать? Какая-нибудь дурац-
кая история обманутой любви, если только можно это назвать любовью...
   - Да! Я это так и называю... А какая разница, так это называется  или
иначе? Он меня хотел, и я его хотела. Он меня взял, и я взяла его. А те-
перь он меня бросает, я ему надоела. Он хочет другую, он берет другую. Я
хочу его убить...
   Марк проворчал:
   - Рюш! С этими глупостями кончено! Это больше не повторится?
   Рюш проглотила слюну и, несколько раз глубоко вздохнув, сказала:
   - Кончено. Да. Сорвалось. Таких вещей два  раза  не  делают...  Но  я
должна тебе все рассказать, чтобы облегчить себе душу, чтобы отомстить.
   - Милая ты моя, да они мне противны, твои истории! Молчи!.. И потом я
больше не могу, я хочу спать. Я умираю...
   Рюш нервно рассмеялась:
   - Ну и что же?.. Умирай!.. Но только выслушай!.. Меня это не трогает,
что тебе противно. Мне тоже противно... И тут я  тебе  еще  утру  нос...
(Она схватила его за оба уха и стала возить носом по простыне.)  Ты  мой
ньюфаундлендский пес! Ты вытащил меня из воды - против моей воли, но вы-
тащил... И на свою голову! Теперь ты должен довершить спасение, ты  дол-
жен вышить всю чашу моей горечи.
   - Ладно! - покорно сказал Марк.
   И сейчас же заснул. А Рюш,  сидя  в  постели,  склонясь  над  ним,  с
яростью выкладывала ему свою историю. Чтобы привлечь его  внимание,  она
время от времени запускала дрожащие пальцы ему в волосы И трясла за  го-
лову. Но сон был сильнее. Марк воспринимал поток ее слов лишь как беспо-
койную колыбельную. Ему снилась ночь в море... И последнее, что еще  за-
держалось в его сознании, это ноги, которые он сжимал и  которые  двига-
лись, двигались и извивались, как руки, покуда она говорила...
   Хотя Рюш и знала, что Марк давно уже ничего не  слышит,  все  же  она
досказала свою историю до конца. И только вдоволь наговорившись и  опус-
тошив себя, она остановилась. Когда мельница внезапно умолкла, Марк зад-
вигался во сне. Стул, на котором лежали его ноги, опрокинулся. Рюш удер-
жала Марка за поясок и, обхватив обеими руками вокруг бедер, втащила его
спящего, в кровать, рядом с собой. Он был одет, не разут.  Она  положила
его босые ноги на подушку, рядом со своей щекой, а его  голову  к  своим
ногам. И тоже заснула. Так провели они ночь рядом, - юна под одеялом, он
на одеяле. Оба изнемогали от  усталости.  Они  спали,  как  умеют  спать
только в этом возрасте, - семь часов подряд, не  пошевельнувшись.  Около
одиннадцати утра они проснулись, - оба одновременно и в том  же  положе-
нии, как легли.
   Марк был изумлен. Одним рывком он сел на кровати и, увидев, что  щека
Рюш прижимается к его ногам, быстро подобрал их под себя, бормоча:
   - Извини, извини!..
   Рюш рассмеялась, сказала:
   - Спасибо! И тоже села на пятки, как он.
   Так они и сидели на кровати, точно китайские болванчики,  и  смотрели
друг на друга.
   - Мне стыдно перед тобой, - сказал Марк.
   Рюш потерлась носом о нос Марка.
   - Ну и стыдись, ну и стыдись, глупый мальчишка!..  Лучшей  подушки  у
меня никогда еще не было... Как я чудесно спала! Я умылась, я  освободи-
лась от всей дряни, которая меня отравляла. Ты, конечно, ничего не  слы-
шал и не запомнил из всего того, что я тебе высыпала ночью на голову...
   Марк попытался вспомнить:
   - Ни единого слова.
   - Неважно! Я тебе все вывалила. Как хочешь, друг мой, но когда-нибудь
ты все припомнишь, по кусочкам. Ведь я говорила тебе прямо в ухо, я тебе
все вдула в мозг.
   - Хорош подарок!
   - А что? Только тогда и становится легче, когда переложишь свое бремя
на кого-нибудь другого.
   - И тебе стало легче?
   - Мне стало совсем легко. Желудок пуст, сердце свободно.  Я  чиста  и
свежа.
   - Ну тогда ладно. Я молчу.
   - И отлично делаешь! Если бы ты теперь посмел  намекнуть  на  что-ни-
будь, связанное с этой ночью, я бы  стала  все  отрицать.  Я  отрицаю...
Только посмей! Ничего не было, ровно ничего.
   Она поддразнивала его. Он только рот раскрыл, глядя на  это  самоуве-
ренное, смеющееся, отдохнувшее лицо, на котором ночные судороги не оста-
вили никаких следов.
   - Чертовы бабы! - сказал он. - У них семь душ и семь лиц.
   - Это еще очень мало, - заметила Рюш.
   Она сжала ему руками лицо и ущипнула за щеку:
   - Славный ты мой мальчик!.. Маленький мой мальчик!.. Какой же ты  ху-
дой!.. Как я тебе благодарна!.. Ты не можешь себе представить!.. Даже  и
не пытайся! Пусть лучше я одна буду об этом знать.
   - Я тоже это отлично знаю.
   - Скажите, пожалуйста!.. Каков наглец! Глупый  хвастунишка!..  Теперь
он станет домогаться, чтобы я признала его услуги...  еще  чего  доброго
потребует, чтобы я ему заплатила...
   - Конечно, потребую! Плати!
   - Ростовщик!.. Говори, сколько!
   - Обещай мне никогда больше этого не делать.
   - Я буду спрашивать у тебя позволения.
   - А если я не позволю?
   - Я подчинюсь.
   Внезапно за шуткой  последовал  твердый,  серьезный  тон  и  открытый
взгляд, говоривший:
   "Довольно шуток!"
   - Ладно! - сказал Марк. - Помни, что ты обещала.
   Они взялись за руки.
   - А теперь, - сказала Рюш, вытаскивая  ноги  изпод  одеяла,  -  давай
есть! Я чертовски проголодалась...
   И она соскочила на пол...
   Марк был в затруднении. В кошельке у него было пусто. Рюш  догадалась
об этом. Она нагло заявила:
   - Беру тебя на содержание. Я плачу!
   Марк энергично запротестовал.
   - Миленький! Ты должен будешь подчиниться. Иначе наше соглашение пой-
дет прахом! Я снова становлюсь убийцей.
   Марк стоял на своем.
   - Закрой рот! Откроешь его за тарелкой.
   - Рюш! Ты хочешь меня унизить.
   - Ну разумеется! Это тебе очень полезно для здоровья. Ты же лопаешься
от спеси. Значит, надо ее сбить. Меня-то ты отмыл? Каждому свой черед!..
А скажи, пожалуйста: правда, что за тебя никогда еще не платила женщина?
   - Конечно, нет!
   - Вот и отлично! А я за тебя буду платить!  Она  потирала  руки,  она
кружилась, она взяла его за локоть и ущипнула, когда они  спускались  по
лестнице; наконец они вышли на улицу.
   В студенческом ресторане они ели мясо с кровью.
   Кроме того, что значилось в общем меню, Рюш потребовала пирога,  мас-
лянистого сыра бри и бутылку старого бонского. В ее глазах сверкала  лу-
кавая насмешка. Сопротивляться ей было бы опасно. Марк смирился. Он пре-
доставил ей делать все, что она захочет, и  был  доволен.  Его  сознание
отяжелело; оно молчало, как сторожевая собака, которую перекормили.  Хо-
рошо было все-таки хоть раз наесться досыта!
   Из ресторана Марку надо было идти на работу.
   Рюш сказала ему:
   - Дай-ка мне твой ключ! Вечером он застал ее у себя  в  комнате.  Она
чинила его рубашки и носки. Она вытряхнула все, что лежало в ящиках и  в
чемодане. Бумаги и вещи были навалены на кровати, на  двух  стульях,  на
полу. И не все было чисто, далеко не все! Марк обычно запихивал  грязное
белье в угол стенного шкафа. Рюш все вытащила, рассортировала, подсчита-
ла, пересмотрела и даже кое-что выстирала в тазу. Перед окном, на верев-
ке, сушились тельники и носовые платки.
   Марк готов был сквозь землю провалиться. Он так не  любил  показывать
кому-либо свои недуги и свое нищенское белье! Он опустился на кровать  и
прикрыл глаза рукой.
   - Не надо, не надо, не надо! - жалостно повторял он.
   Девушка произнесла добродушно:
   - Оставь, пожалуйста!.. Это вполне естественно!..
   - Эти отрепья... - простонал он.
   - Вот именно! Они уже давно нуждались во мне.
   - Нет! Нечего тебе копаться в этой грязи!
   - Ты, вероятно, думаешь, что я не привыкла! Женщина еще  и  не  такое
видела!
   - Это нехорошо! Нет, нет! Ты не имела права...
   - Я сама беру себе права. После сегодняшней ночи мне необходимо снова
взять верх над тобой... Вот я и взяла. А ведь я здорово сегодня  порабо-
тала!.. Я же сказала: "Я тебя отмою"... Вот и отмыла... Грязнуля!..
   Марк пустился наутек; он задыхался от стыда.
   Рюш отбросила работу, догнала Марка и схватила его за руку:
   - Мой милый мальчуган... За это я тебя еще больше люблю...
   Марк все еще отворачивался. Рюш взяла его за подбородок:
   - Дурень!.. Ведь мы же с тобой товарищи, товарищи по несчастью...
   - Товарищи по свинству, - сказал Марк, ворча и смеясь. Но он был тро-
нут.
   - Что может быть лучше? Он помог ей собрать белье. День угасал. Приш-
лось зажечь свет.
   - На сегодня довольно! - сказала Рюш, - Тут еще на день  работы  хва-
тит. Я приду завтра.
   - Как? Ты уходишь? - спросил он.
   - Конечно. Ухожу домой.
   Она заметила, что он огорчен.
   - Да, друг мой! Сегодня ночью было чудесное приключение, но повторять
его было бы рискованно.
   У него был растерянный вид. Она рассмеялась.
   - Ты не находишь? Если один раз каким-то чудом все сошло  благополуч-
но, то повторять - значило бы искушать дьявола.
   - Да ведь дьявол только и мечтает, чтобы его искушали!
   - Еще бы!.. И дьяволица тоже!
   - Значит?..
   - Значит, нет.
   - Ты права. То, что было, - слишком хорошо.
   Она смотрелась в зеркало, висевшее на окне, и пальцем заправляла  во-
лосы под шляпку. Позади себя она увидела Марка.
   - Все-таки ты добрый малый.
   - Да и ты не злая!
   - Для моих любовников - больше, чем достаточно, злая, уверяю тебя.
   Она задорно обернулась.
   - Ну, а мы? - спросил Марк.
   - А мы? Вот именно!.. Как хорошо, что мы не любовники!.. И, пожалуйс-
та, без вежливых гримас!
   - При чем тут вежливость?
   - Конечно, лгунишка ты этакий!.. Повторяй за мной: "Как хорошо..."
   Он протянул ей обе руки. Она взяла их.
   - Как хорошо, что ты - это ты, а я - я и что мы держимся за руки!
   И - лукаво:
   - За ноги мы уже держали друг друга.
   - Ты прошла по мне, я прошел по тебе. Если мы не друзья и не любовни-
ки, Рюш, то что же мы друг для друга?
   - Мы друг для друга твердая почва. Нас засасывала трясина, но мы  вы-
тащили ноги и снова на твердой земле. Теперь можно  идти  дальше.  Перед
уходом - один раз не в счет - можно и поцеловаться.
   И они по-детски чмокнули друг друга.
   - Но ты еще придешь? - спросил Марк.
   - А как же! Оборванец, у меня ведь все твое тряпье!.. И потом сегодня
мы ни о чем не успели поговорить. Завтра потолкуем.
   Но завтра потолковать не пришлось. Марк задержался на  работе.  Когда
он пришел домой, Рюш уже не было. Он нашел аккуратно сложенное белье,  а
на столе лежала пара носков с двумя выставленными напоказ дырами, в  ко-
торые можно было просунуть по крайней мере шесть пальцев. Это была  наг-
лая визитная карточка; она говорила: "Увидимся завтра".
   Они увиделись. Была суббота. Вся вторая половина дня была в их распо-
ряжении для разговоров. Она сидела на кровати. Он - верхом на стуле. Они
обжигали себе пальцы сигаретами,  забывая  курить.  Интимная  обстановка
создалась сама собой. Рюш освобождалась от своих тайн. Все эти ее любов-
ники - пустая болтовня! У нее никого не было, кроме одного, которого она
подстерегала в ту ночь. Она смеялась над собой и  с  напускным  цинизмом
признавалась, что хоть и вела себя в Париже очень вольно  и  не  раз  по
своей вине попадала в рискованные положения, но все же не могла  сделать
решительный шаг; нечто похожее на физическое отвращение удерживало ее  в
последнюю минуту.
   - Между тем, - говорила она, - я - натура цельная и здоровая, у  меня
есть потребности, и я не боюсь удовлетворять их: в этом  я  убедилась  с
тем идиотом!.. Но почему же надо было, чтобы это случилось именно с ним,
с этим скотом, с этим жеребцом (как бы я хотела обломать  хлыст  об  его
спину!..), а не с кем-нибудь, кто мне по душе... Например, с тобой?..
   Марк не прерывал ее. Потом он сказал:
   - В сущности, ты честная француженка, а заставляешь себя играть роль,
для которой ты не приспособлена. И все из упрямства, назло своим  стари-
кам. А твое место скорее возле них, в провинции.  (Она  запротестовала.)
Не для того ты создана, чтобы с револьвером в руке подстерегать по ночам
любовников. Тебе надо иметь мужа - хорошего, одного на всю жизнь, и доб-
росовестно делать с ним детей, целую ораву... Я даже  представляю  себе,
как ты кормишь их грудью.
   - А у меня нет груди. Потрогай!
   - Ничего, маленькие коровы дают лучшее молоко!
   - Я даже не корова! Просто худая коза носится по полю. И ты вообража-
ешь, что она даст привязать себя к забору на всю жизнь?
   - Если тебе захочется, ты мысленно сможешь оставаться все той же  ко-
зой и будешь прыгать, кусаться и щипать траву у чужого забора.  Мысленно
ты десять раз обманешь мужа... Бог ты мой, я даже не вижу  беды  в  том,
чтобы ты действительно разок-другой наставила ему рога. Разок-другой  за
всю жизнь - это пустяки!..
   - Хотела бы я на тебя посмотреть в роли такого мужа, разбойник!
   - Нет, нет, не обо мне речь!
   - Но скажи мне, Марк, скажи мне откровенно: с тех пор, как  мы  знаем
друг друга, ты никогда не думал об этом?
   - О чем?
   - О том, чтобы я тебе наставила рога?
   - Нет, право же, нет! А ты думаешь?
   - Вот как раз сейчас пытаюсь... И не могу.
   - Не созданы мы, чтобы ходить в одной упряжке.
   - Однако мы так хорошо понимаем друг друга! Ты единственный  человек,
который видит меня насквозь, а я - тебя... В этом-то все и дело!  Соеди-
няются только такие, которые ничего друг о друге не знают.
   - Нужна ночь, чтобы отдаться друг другу.
   - У тебя она будет, ты сам себе создашь ночь. Я уверена, что ты попа-
дешься в сети к такой женщине, которая сможет тебе навредить больше, чем
кто бы то ни было. Ты не захочешь женщины цельной, спокойной, в  которой
можно быть уверенным. Для тебя это было слишком ясно!
   - Пожалуй, ты права.
   - Каждый из нас лучше знает судьбу другого, знает, что именно  другой
должен сделать для своего блага. А этот другой, конечно, ничего не  сде-
лает!
   - Значит, согласись, я не так уж плохо понял, чем ты должна  была  бы
быть и чем ты стала?
   - Чем я не стала! Да, это ты верно сказал: жизнь, которую  я  веду  в
Париже, убивает меня. Я - Рюш, я - улей, мне нужно серое небо  над  моей
Луарой. А эти огромные муравейники, их ядовитые  грибы,  их  отравленные
мысли - все это наполняет меня отвращением и ужасом. Я бы хотела все это
поджечь. Пустить бы газы - и все было бы кончено с этой мерзостью!
   - Ну так уезжай! Уезжай! Вернись в свои поля!
   - Не могу.
   - Почему?
   - Из-за старика. Теперь это вопрос самолюбия.
   - Ты думаешь, ему мало того урока, который он получил от тебя? Ты ду-
маешь, он не поумнел?
   - Я, я уже его не боюсь! Он болен. Он  бы  себя  вел  смирно.  Он  бы
только одного боялся - как бы я не уехала!
   - Тогда за чем же дело стало?
   - Он должен сделать первый шаг.
   - Чтобы он у тебя попросил прощения?
   - Чтобы он протянул два пальца!
   - А если он этого не сделает, то и ты ни с места?
   - Нет, конечно, нет!
   - Ослиная голова!
   - Козлиная голова!..
   Он снова стал ее увещевать. Она молча слушала и находила теперь,  что
он прав. Но она твердо решила не признавать своей ошибки.
   Чтобы перевести разговор на другую тему (хотя ока  все  еще  пыталась
уловить ход его мысли), она заговорила о Бэт. Ее  беременность  едва  не
кончилась трагически. Обезумевшая мещаночка тщетно  пыталась  все  отри-
цать. Беременность была заметна, как нос на лице, а она так и не  сумела
ни примириться с нею, ни избавиться от нее. Но  тут  помогло  несчастье:
она свалилась с лестницы, и это ее освободило. Но она едва  не  поплати-
лась жизнью.
   - А кто этот молодец? - спросил Марк.
   - Да она и сама не знает. Она добрая, слабая, простая и глупенькая, -
они помыкали ею, как хотели.
   - Кто?
   - Все: Верон, Симон, Шевалье, вся компания. Кроме тебя.
   - Бедная ты моя Рюш! Я понимаю твою ненависть.
   - Нет, ненавидеть - это ошибка. Надо  знать,  что  в  джунглях  царит
только один закон: быть сильнее других. Горе тому, кто даст себя провес-
ти!
   - Нельзя же всегда защищаться!
   - В таком случае нападай! Иного выбора нет!
   - А как же мы с тобой, Рюш? Она опустилась перед ним на колени и при-
жалась щекой к его руке:
   - Мир божий.
   Он ласково погладил ее по голове:
   - Что же, надо им воспользоваться. Беги, Рюш! Беги из джунглей! Не то
ты сложишь здесь свои кости, свои белые косточки. А жаль! Ты стоишь  го-
раздо больше, чем думаешь. Ты все стараешься разубедить меня. Но я  тебе
не верю...
   Рюш поцеловала его ладони:
   - Но что это делается со всеми нами? Мы точно с ума посходили...
   - Все смешалось. Война, войны - дикость нашего времени! Они  разорили
все старые гнезда. Вот почему муравьи сошли с ума. Но ты  можешь  заново
построить себе гнездо! Это самое правильное. Я уверен, что ты в  нем  не
усидишь. Но гнездо тебе нужно. Чтобы строить наново, нужно начинать сна-
чала. Построй свою ячейку, свои соты, а затем и свой улей.
   Рюш встала, вздохнула, поправила волосы, свистнула, потянулась и ска-
зала:
   - Отец Марк! Тебе бы следовало быть проповедником...
   Она рассмеялась, потянула его за нос и ушла...
   Она так ничего и не построила, только даром время  потеряла.  Однажды
она появилась снова. На ней были черные перчатки.
   - Старик умер. Ты был прав. Я слишком долго ждала. Я уезжаю.  Слишком
поздно!..
   Она говорила спокойно. И все же в тоне ее слышались печаль  и  горечь
раскаяния.
   - Что прошло, того не вернешь, - сказал Марк, пожимая ей руку. - Гля-
ди вперед, милая моя Рюш!
   - Да! Ну что ж, твоя Рюш построит улей. Попытается... Я беспокоюсь за
тебя, мой мальчик: ведь ты остаешься... Обещай мне по крайней мере,  что
когданибудь ты его посетишь!
   - Кого?
   - Мой улей. Меня. Мою семью. Мой дом.
   - Обещаю, Рюш. Делай мед!
   Они крепко обнялись.
   Марк снова оказался брошенным в чан, в котором идет непрерывное  бро-
жение. Он переживал в ту пору неистовство молодости, когда "хочет в буре
слез излиться переполненное сердце, но тем оно полней грозою,  и  все  в
тебе звучит, дрожит, трепещет..." Марк приобщался к тем стихийным силам,
о которых возглашал в своей "Песне странника в бурю" молодой, с развева-
ющимися на ветру волосами, франкфуртский Прометен... Увы,  Марк  не  был
наделен его великолепным поэтическим даром! Еще меньше  обладал  он  его
преимуществами богатого молодого буржуа, который знает голод лишь духов-
ный, но не представляет себе, что такое пустой желудок, истощение, изну-
ряющий труд ради куска хлеба. Марк чувствовал, что он переполнен  бурля-
щей силой, он ощущал свое слияние с Природой, единой в доброте своей и в
своей злобе:
   Кто не брошен грозным гением,
   Ни дожди тому, ни гром
   Страхом в сердце не дохнут.
   Кто не брошен грозным гением,
   Тот потоки дождя,
   Тот гремучий град
   Окликнет песней,
   Словно жаворонок
   В темном небе.
   Кто не брошен грозным гением... [122]
   Гений-демон не покидал его... Он неистово бил крыльями. Но  (довольно
лгать, поэты!) жаворонок вьется и  поет  в  вышине  только  потому,  что
опьянел от зерен, наворованных внизу. Ты, Прометей с берегов  Майна,  ты
никогда не знал в них недостатка! Но Марку, как парижским воробьям, при-
ходилось искать зерна в лошадином помете, (Да и помет-то этот попадается
все реже: город пропах автомобильным бензином.)
   Марк безрассудно себя растрачивал, он сжигал себя, его молодой  орга-
низм не получал ни достаточного питания, ни необходимого отдыха. С  тру-
дом удалось ему найти временную, плохо оплачиваемую и утомительную долж-
ность агента по продаже и установке радиоприемников (Как все молодые лю-
ди его возраста, даже наименее способные к техническим наукам, он непло-
хо разбирался в разных механизмах.) Итак, Марк попал в  число  тех,  кто
крутит машину, изготовляющую духовное зарево на пропитание новому  чело-
вечеству. Она забивает голову смесью из шума, музыкальных звуков,  шипе-
ния, скрипа, гула, электрических разрядов, свиста, от которого  лопается
барабанная перепонка, - всем этим вавилонским столпотворением.  Пропове-
ди, рекламы аптекарей и трибунов, ярмарочные выкрики балаганных и  поли-
тических зазывал, джаз и церковное пение, модные танцы и симфонии -  все
это нагромождается одно на другое, в два, в три, в  пять  этажей,  парад
корнет-а-пистонов и рожков ("Ах, как я люблю военных! ") рядом с Девятой
симфонией Бетховена, предвыборная кампания на мотив из Дебюсси и  мощная
глотка коммивояжера из Тулузы, который состязается с vociferol [123] ка-
кого-нибудь миланского тенора... Это  всемирная  абракадабра  на  волнах
разной длины. Она обратила карту Европы в головоломку: все языки  и  все
расы смешаны, замешаны и раскатаны в единое месиво и название ему  можно
найти только в Капернауме. Но надо также подумать (нет худа без  добра!)
о доходящем до галлюцинаций экстазе бедных, старых, заброшенных,  прико-
ванных к дому Шульцев, когда из беспредельности мира к ним в кровать за-
летают божественные вестники.
   Марку приходилось целый день возиться  с  этими  эоловыми  бурдюками.
После работы его лихорадило от переутомления, от шума в  ушах.  Казалось
бы, его слуху - слуху молодого Зигфрида - открываются все содрогания ле-
са. Но это были не те прекрасные свежие леса на берегах Зиля, где  отды-
хало вещее ухо Вагнера. Марк слышал звуки грузовика,  везущего  железные
брусья; звуки рельсов, расшатываемых тяжелым трамваем; все, что его  ок-
ружало, все, к чему он прикасался, все издавало звуки, даже листик,  ко-
торый он мял между пальцами. Он подскакивал, когда звенели стекла. Самый
воздух наполнял шумом его уши... Он потерял покой!.. И нет  такой  дыры,
где можно было бы погрузиться в небытие... Вот это они и есть, те  звуки
небес, что сулили нам так мало понимавшие в музыке великие лжецы  Греции
и Рима, у которых были заткнуты уши (они ничего не слышали!).  Боже  ми-
лостивый! Кто вернет нам тишину, смерть без шума, спокойную могилу?!
   В довершение всего Марк пристрастился  к  эфиру  -  его  научил  один
субъект - и это вконец расшатало его здоровье. У него бывали судороги  и
кошмары; его обостренное сознание распадалось, он терял точку опоры,  он
терял свое "я", снова находил его по кусочкам, и они носились перед  ним
в головокружительном вихре. Впрочем, это была общая болезнь европейского
сознания, - последствие безмерного, безудержного и бесплодного  перенап-
ряжения военных лет, - и интеллигенты культивировали ее, как они культи-
вируют все болезни сознания. (Да не является ли болезнью и  само  созна-
ние?) Она встречалась всюду - от северных морей до морей Африки, у Джой-
са, у Пруста, у Пиранделло, у всех, кто умеет играть на дудке и  застав-
ляет плясать под свою дудку мещан во дворянстве, интеллигентов-выскочек.
Удивительно было не то, что они этой болезнью заболевали, а то, что про-
фессионалы мышления, профессора и критики, ограничивались тем,  что  ре-
гистрировали самый факт ее появления. Чтобы показать, что и они не  отс-
тали от века, они стали курить этой болезни фимиам, в то время как  обя-
заны были бороться с ней, обязаны  были  спасать  здоровье  европейского
мышления, - в этом-то и заключался весь смысл их существования. Марка не
очень привлекали ни неврастенический снобизм франко-семитского гермафро-
дита с бархатными глазами, ни  паралитическое  бесстыдство  ирландца.  В
глазах Марка гораздо больше очарования имел другой недуг: распад личнос-
ти, как он показан у подверженного галлюцинациям сицилийца Пиранделло. У
Пиранделло этот процесс сопровождается мощными взрывами, которые вызыва-
ют распад и сливаются с ним. Марку это было ближе по духу. Но  если  по-
добный бред не опасен для писателя, который может от него  освободиться,
- в особенности когда писатель достиг зрелости, - то для молодого  чело-
века, едва сформировавшегося, живущего в постоянной  лихорадке,  слабого
здоровьем, изнуренного трудом, недоеданием и душевными муками,  он  таит
смертельную опасность.
   Мужественный юноша боролся изо всех сил, не прося пощады, не взывая о
помощи. Задыхаясь, сжав кулаки, повиснув над бездной, он видел  страшный
распад мира, лежавшего в могиле. Он чуял запах тления,  распространяемый
трупом цивилизации От священного ужаса и от удушья он едва не свалился в
могилу. Его сотрясали мощные взрывы, и со слепой и  пламенной  верой  он
ждал, когда изо рта разлагающегося трупа прорастет прямой  зеленый  сте-
бель, несущий в себе зерна новой жизни, нового мира, который  придет.  А
он непременно придет! Он должен прийти!..
   "Я чувствую его жжение в моем чреве. Либо я умру, либо дам ему жизнь!
Даже если я умру, я все же дам ему жизнь. Он  возникнет  и  забьет  клю-
чом!.. Он и есть я, живой или мертвый, поток материи, поток обновленного
духа, вечное Возрождение..."
   Маленькая гостиница в Латинском квартале жила, как  в  лихорадке.  По
ночам ее наполняло мушиное жужжание. В доме было слышно все, сверху  до-
низу: как хлопают двери, как скрипят полы и кровати, как  глупо  хохочут
пьяные девки, как ссорятся и целуются на тюфяках. Точно ты сам  участву-
ешь во всем этом, и все участвуют за тебя. Можно  было  утонуть  в  поту
всех этих тел. Не было сухого места на простынях. Все стадо на них пере-
валялось...
   Марка загнали в эту гостиницу нужда,  усталость,  отвращение.  Бывают
минуты, когда отвращение настолько остро, что  всецело  тебя  поглощает.
Тогда уже не смотришь, что воняет больше, что меньше: все воняет... Марк
снял комнату в том углу, что подальше от лестницы, предпоследнюю в конце
коридора, - туда меньше проникало шума, но и  меньше  воздуха  и  света.
Стекла в окне пожелтели. Оно выходило на грязную стену в маленьком  дво-
рике, куда не заглядывал луч солнца. Чтобы преградить доступ  тошнотвор-
ному запаху, окон почти никогда не открывали...  Последнюю  по  коридору
комнату, рядом с комнатой Марка, занимала молчаливая особа. Ее  тоже  не
бывало по целым дням. Она приходила поздно, запиралась, работала, читала
до поздней ночи и почти не спала, - как он. (Через перегородку,  тонкую,
точно листик, Марк улавливал каждое ее движение.) Особа  не  производила
никакого шума. Он бы так и не знал ее голоса, но она говорила, стонала и
даже кричала во сне. Женский голос - легкий, прерывистый, с  разнообраз-
ными жалобными и гневными модуляциями. В первое время, когда  его  будил
поток слов на непонятном языке, он думал, что она не одна, и  возмущенно
стучал в стенку. Тогда она умолкала, и Марк слышал, как  она  еще  долго
ворочается в постели, тоже страдая бессонницей. Он раскаивался  в  своей
грубости, ибо отлично знал, что такое для труженика несколько часов сна,
и не мог не испытывать угрызений совести  оттого,  что  помешал  другому
спать. Он представлял себе (и не без оснований), как женщина, чей  моно-
лог он только что оборвал, делает судорожные усилия, чтобы не заговорить
снова. И действительно: иностранку оскорбляло грубое пробуждение, в тем-
ноте у нее горели щеки. Не потому чтобы ей было неприятно беспокоить со-
седей, - она питала полнейшее презрение ко всему окружающему.  Нет,  она
сердилась оттого, что выдала себя во сне. И до самого утра  она  нарочно
не засыпала.
   С течением времени они привыкли друг к другу. Он заставлял себя молча
терпеть эти потоки слов по ночам, и в конце концов они  даже  стали  ему
приятны. Голос был красивый, строгий,  глуховатый,  то  резкий,  то  пе-
чальный. Марк стал испытывать жалость. Еще одна душа  несла  непосильное
бремя! Он не знал, что сам был для соседки явлением того же порядка. Она
тоже слышала за стеной, как он говорил и метался во сне. Но она  его  не
будила, а он, проснувшись, уже ничего не помнил. Многие в доме  разгова-
ривали, метались во сне и сквозь храп извергали невнятные слова. Все эти
усталые тела, которые варились в котле забытья, тяжело переваривали свои
развращенные, поруганные, израненные, жадные и измученные  души,  молили
кого-то о пощаде или лаяли на приснившуюся дичь.
   Организм Марка был истощен, и ночной бред принял у  него  хроническую
форму. Бедность, недоедание, жизнь в нездоровом помещении, изнурительный
труд, мучительные и неутоляемые желания, жар  во  всех  внутренностях  и
огонь в мыслях. Марк делал непрерывные отчаянные усилия, чтобы совладать
со своим душевным хаосом, но делал их в пустыне, вдали от какого  бы  то
ни было человеческого существа. Это  убийственное  одиночество  отдавало
его во власть жгучей лихорадки, и она высасывала все соки из его тела  и
из его мозга. Он разучился спать. Он стал злоупотреблять наркотиками.  И
вот стоило теперь ему погрузиться в сон, как начинался  бред.  В  минуты
проблесков сознания он видел, что катится вниз, и изо всех сил  старался
выбраться. Он просыпался растерянный, смертельно  усталый,  с  ощущением
тошноты, преследуемый галлюцинациями слуха. Все шумело вокруг него,  шу-
мели самые ничтожные предметы, едва он их  касался,  -  железные  прутья
кровати, окно, подушка. Его лихорадочно напряженный слух  улавливал  еле
слышные колебания воздуха и безмерно их усиливал. Марк с тревогой  гово-
рил себе: "Я схожу с ума". Он боролся несколько  ночей  кряду,  а  днем,
когда лихорадка спадала, валялся на поле битвы  обессиленный,  в  полной
прострации. Он и этой ночью все  не  сдавался.  Он  вскочил  и  крикнул:
"Нет!" Он ногтями отрывал врага от своих висков и затылка...
   Дверь отворилась. К нему прикоснулись женские руки.  Сначала  он  был
удивлен, потом сердито дернулся. Но женщина держала его руки, как в тис-
ках. Марк пришел в бешенство. Он нагнулся и укусил ее. Зубы впились ей в
руку, чуть выше большого пальца. Но другая рука освободилась  и  ударила
его под подбородок. Он разжал зубы и, оглушенный, свалился  на  подушку.
Над ним склонилась молодая женщина. Упираясь  коленом  в  край  матраца,
чтобы не потерять равновесия, она обвила руками его шею и певуче  прого-
ворила:
   - Успокойся, мой мальчик!..
   У нее были карие глаза, с рыжеватыми точками.
   Марк, как загипнотизированный, уставился в эти рыжие  огоньки.  Потом
его блуждающий взгляд упал на руку, лежавшую возле его лица.  Рука  была
маленькая, мускулистая; на  золотисто-смуглой  коже,  чуть  выше  указа-
тельного пальца, бледной полоской лежал шрам. Воспаленное обоняние Марка
с жадностью и отвращением улавливало сернистый запах этой кожи. Он  сде-
лал последнее усилие, чтобы вырваться, и весь напрягся, но женщина  дер-
жала его крепко. Лицо его налилось кровью, он раскрыл  рот  и  некоторое
время ловил воздух, как рыба на песке, бросая рыжим искоркам взгляд, ис-
полненный отчаяния и мольбы; затем потерял сознание.
   Он лежал голый, поперек развороченной, грязной постели, одна  нога  у
него свесилась на пол.
   Непрошеная гостья просунула ему руку под колени и под худенькую пояс-
ницу и, положив беспомощное молодое тело на грязные простыни,  осмотрела
его и пощупала лоб. Затем пошла к себе, принесла подушку,  чтобы  подло-
жить ему под голову, и осталась возле него.
   Среднего, скорее маленького роста, она на вид казалась хрупкой, одна-
ко впечатление это было обманчиво. Худое, но крепко сколоченное, сильное
тело; плоская грудь, но крутые бедра и мускулистые руки. Лицо у нее было
бледное, широкое, круглое и скуластое, а выражение, как у кошки, которая
никогда не станет ручной. Глаза ясные, -  они  оставались  ясными,  даже
когда душу охватывало смятение: в них был кремень. Суровая складка воле-
вого рта с чуть припухшей нижней губой, которую  она  имела  обыкновение
покусывать, и в этой складке - тень горестных  воспоминаний  и  неумоли-
мость. От нее веяло силой, которая захватывает,  тревожит  и  связывает.
Особенно доверять этой силе не следовало. У нее бывали  периоды  упадка.
(Это была натура непостоянная...)
   Она была русская эмигрантка. Два года назад, когда  судьба  забросила
ее в Париж, ей было двадцать лет.  В  начале  революции  ей  исполнилось
шестнадцать. Между семнадцатью и двадцатью годами она пережила  двадцать
жизней, а сколько смертей? Ее носило по волнам гражданской войны. Восем-
надцатилетняя девочка, она уже стала матерью. На Украине, во время нале-
та банды Махно на Екатеринослав, ее ребенок, ее мальчик, был убит у  нее
на груди. В девятнадцать лет она вместе с  отступавшей  армией  Врангеля
попала в Турцию, где испытала все ужасы бегства, все жестокости  и  весь
позор той купли-продажи, какую гостеприимная Европа предложила этим  че-
ловеческим стадам: реакция сперва использовала их, толкнула в  пропасть,
а потом бросила. Эта женщина познала истерию  ненависти,  которая  хочет
мстить и, в свою очередь, заставить страдать. Жестокости приводили ее  в
содрогание, она неистовствовала при виде их и проникалась омерзением  ко
всем, кто бы их ни творил, будь то враги или люди из ее лагеря. Она поз-
нала крайности, на которые женщину толкает тело, изнуренное  страданиями
и лихорадкой страсти. Она познала часы отвращения к себе  и  к  миру,  к
своей загубленной жизни: ей казалось, что жить дальше - невозможно. И  -
что было уже вовсе непостижимо - познала полное забвение того, что виде-
ла и пережила, и беспощадный возврат к прежнему.  Страшные  годы  прошли
для нее как головокружительный водоворот, из  которого  ее  сознание  не
сохранило почти ничего. Днем - пустота, голое место! Расплата  наступала
по ночам. Прошлое было всего лишь сон, галлюцинация. Она отбрасывала его
от себя недоумевая: "Кто это?.." Она оставила позади себя столько  своих
"я", изношенных, поруганных, удушенных!.. По ним шагало  ее  новое  "я".
Как бы ни плевала она на жизнь, но жизнь жила в  ней  и  хотела  жить...
Сейчас это была крепкая двадцатидвухлетняя женщина.
   Ее отец был профессором Казанского университета, читал  курс  истории
права. Это был крупный, почтенный  представитель  старой  интеллигенции,
которая служила Революции ступенькой, но Революция скоро перешагнула че-
рез нее, разбила и толкнула навстречу самой злобной реакции. Старая  ин-
теллигенция металась, как стрелка компаса, который сошел с ума, и в  те-
чение нескольких недель перескочила от Керенского к Деникину, от  социа-
листов-революционеров к постыдному сговору с  белой  контрреволюцией.  У
нее не было времени передохнуть и одуматься. Ураган ослепил ее, она  по-
теряла голову от страха и злобы и внезапно с изумлением увидела, что на-
ходится среди тех, кого всегда  презирала,  на  кого  смотрела,  как  на
грязь, приставшую к подошвам. Она почувствовала  себя  обесчещенной,  но
было поздно, вырваться она уже не могла, - она была припаяна кровью, да-
же язык у нее был привязан. Не оставалось иного выхода, кроме как  опус-
титься на дно, чтобы больше ничего не видеть и не  слышать,  чтобы  уме-
реть. Федору Волкову посчастливилось: он  умер  в  самом  начале  своего
крестного пути. (Распятие существует не для  одних  только  праведников;
рядом с Христом было распято двое заблудших.) Его поймали при попытке  к
бегству, он дал себя расстрелять, не проронив ни слова, ничего не  прос-
тив ни друзьям, ни врагам, ни самому  себе,  стиснув  зубы  и  проклиная
мир... Наконец-то ночь!..
   Был еще младший брат, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Он  обожал
Асю, делился с ней мечтами о любви и творчестве. По первому  зову  трубы
он ушел с компанией почти безоружных гимназистов -  таких  же  безумцев,
как он, воевать с большевиками. Все эти мальчики были перебиты.
   Ася осталась одна на дорогах бегства. Каждая остановка была  отмечена
для нее муками и позором. Не однажды приходилось ей стрелять, и она рис-
ковала поплатиться жизнью всякий раз, как безумный  бег  останавливался.
Но неистовое желание жить, свойственное каждому молодому существу, лихо-
радочное возбуждение, которое оно поддерживает  в  мозгу,  застилали  ей
глаза красной пеленой и вонзали шпоры в бока. Она это знала.  Она  этого
хотела. Она задыхалась от отвращения и презрения к самой себе. И так как
надо было чем-то питаться, чтобы жить, она питалась презрением.
   Ей удалось, наконец, добраться до прибежища на Западе,  до  песчаного
берега среди скал - Парижа. На этом шумном берегу виновники  кораблекру-
шения воровали у пострадавших последние обломки. Крабы, выброшенные оке-
аном, попадали в одну корзину и пожирали друг друга. В Париже Ася отошла
в сторонку. При первом же соприкосновении с эмигрантами, которые  распо-
ложились здесь лагерем с самого начала Революции, Ася почувствовала  хо-
лод и замкнулась: они были ей еще более чужды, чем сама чужбина. Они ут-
ратили связь с жизнью; они уже ровно ничего не понимали; они  продолжали
разглагольствовать, спорить, приказывать, не замечая того, что они мерт-
вы. При встрече с ними Ася каждый раз с  омерзением  отшатывалась:  "Они
мертвецы... мертвецы... Как они этого не чувствуют?" Но они это чувство-
вали - и бились в судорогах безнадежного отчаяния. Они выли, они взывали
к богу, к черту, к царю, к смерти.  Они  желали  смерти  своих  близких,
смерти своих врагов, смерти всего человечества. Если Европа, если мир не
хотят их спасти, пусть Европа и мир погибнут вместе с ними! Кровавое бе-
зумие овладело этими мозгами, погруженными в бред мистики и в бред алко-
голя... Ася удирала от них, она ненавидела их болтовню, их  исступление,
их пустоту. Она ненавидела все, что напоминало ей  прошлое,  и  удирала.
Она утопала в одиночестве, как в бездонной пучине, -  в  большом  городе
одиночество особенно страшно. Этот город не лучше понимал русских, кото-
рым дал приют, чем русские, - да и она сама, - понимала его. Они жили  в
этом городе и презирали его. Ася  держалась  в  стороне  от  живых.  Она
чувствовала, что принадлежит к затонувшему миру.
   Но погибнуть она не могла. Она была создана из материала, не  поддаю-
щегося разрушению, - меняться может лишь форма. Как существа  подводного
царства приспосабливаются ко всякому давлению, так и  она  могла  видеть
без глаз и дышать без легких. Ничто не могло бы заставить ее уйти раньше
времени, даже ее собственная воля.
   Два года просуществовала она почти в полном одиночестве, без средств,
на случайные и непостижимые заработки. В иные дни  она  съедала  яблоко,
которое удавалось украсть с лотка, в другие не ела  ничего;  или,  когда
ей, бывало, посчастливится что-нибудь заработать, она в один  присест  с
жадностью молодой волчицы поедала то, чего могло бы хватить дня на  три:
у нее был казацкий желудок - его стягивают или распускают в  зависимости
от того, есть чем его наполнить или нет. К регулярному  труду  она  была
неспособна. Рывком она могла выполнить работу, для  которой  требовалось
несколько человек. Никакой труд не пугал ее: она мыла заплеванные полы в
кафе, по четырнадцать часов кряду проводила на своих гибких стальных но-
гах, когда служила экономкой в одном доме или когда работала разносчицей
и в рваной, промокшей обуви бегала с одного конца Парижа на другой, тас-
кая покупки, и бечевки врезались ей в пальцы. Случалось, что, придя пос-
ле такой работы домой, она уже не ложилась: она до зари читала, сидя  на
продавленном стуле, не снимая платья,  от  которого  пахло  псиной;  она
сбрасывала только обувь и ставила отекшие ноги на холодные плиты пола...
Но бывало и так, что она вдруг, без всяких объяснений, бросала работу  и
целый день проводила в постели, лежа на спине, скрестив ноги, подняв ко-
лени, грезила и ни о чем не думала или думала обо всем,  хмуря  брови  и
стряхивая пепел сигареты прямо на простыню...  А  иногда  ею  овладевала
жгучая потребность смешаться с другими человеческими существами. Она без
цели носилась целыми ночами по городу, входила всюду, где шумно, - в ка-
бачки, в дансинги, - но как одичавшая собака,  которая  все  обнюхивает,
появляется и снова исчезает в  темноте.  Кокетничать  она  не  умела,  -
только к краскам питала страсть дикарки. Мужчинам это не казалось  смеш-
ным. Выражение ее лица, ее движения - все было своеобразно. Ее появление
никогда не оставалось незамеченным. Другие женщины дулись,  находили  ее
некрасивой, разбирали ее по косточкам. Ничто не помогало. Они знали, что
не было мужчины, который не вздрогнул бы, как только она  появлялась,  и
выходили из себя. Если бы она захотела, она могла бы жить, продавая  се-
бя. Ведь никакие предрассудки не сдерживали это худое, горячее,  изголо-
давшееся тело, которое жизнь, казалось, уже ничему не может научить.  Но
ни разу не пустила она его в продажу. Но и без денег она тоже никому его
не отдавала. Немой ужас перед прошлым и дикая злоба при мысли, что этому
телу пришлось вынести. Страдание и яростный бунт против своего естества.
Невысказанная жажда искупления, незаживающая рана на теле гордого и здо-
рового существа, оскорбленного недостойной жизнью. Последствия этой раны
приближают человека к религиозному самоотречению. Он сам себя наказывает
за пережитые страдания и бесчестье. В течение двух лет страшного  одино-
чества в Париже Ася принуждала себя к аскетическому целомудрию. Ничто  в
мире не могло бы заставить ее нарушить этот безмолвный обет. Даже  судо-
роги в желудке, который не одну ночь терзали муки голода. Напротив!  Чем
сильнее угнетала ее нужда, тем упрямее бронировала она себя  самоотрече-
нием. Ее защищала суровая гордость побежденной, у которой ничего  больше
не осталось, кроме гордости, и которая  бережет  этот  последний  залог,
чтобы не коснуться земли обеими лопатками. И она поклялась  не  отдавать
его даже в случае самой крайней нужды, хотя и не признавала за  ним  той
ценности, которую ему приписывала старая мораль. Для нее это был  символ
последних остатков ее независимости. Из настороженного  страха  утратить
его эта неверующая обрекла себя на жизнь в некоей Фиваиде, лишенной воды
и любви, как на заре христианства поступали первые суровые и упорные от-
шельники.
   Для утоления голода она находила Ersatz'ы. Она утоляла им особый  вид
голода - голод духовный, приступы которого терзали ее по временам не ме-
нее жестоко. И, утоляя его, заглушала голод телесный. Она проводила  це-
лые часы под аркадами "Одеона" и читала неразрезанные книги, разложенные
на лотках перед книжными лавками. Дули ледяные зимние ветры, и  закутан-
ные продавцы, от холода топавшие ногами, не мешали ей: они уже знали ее,
- глядя на нее, им становилось теплее. Прочитав книгу, она снова вклады-
вала ее в бандероль и аккуратно клала на место. Но в рукаве у  нее  была
спрятана шпилька, которой она разрезала страницы, когда продавец отвора-
чивался. Так она прочитала от начала много книг, в том числе  научных  и
несколько брошюр Маркса. За три года скитаний, гонимая  Революцией,  она
слышала о Марксе лишь от яростных клеветников и представляла его в  виде
одной из семи голов дракона. Теперь она проводила целые дни  за  чтением
Маркса, жадно глотая страницу за страницей. Она боялась  стащить  книгу,
как таскала помидоры и картофель в мелочных лавочках.  Голый  парень,  у
постели которого она сидела сейчас в гостинице,  и  не  подозревал,  что
именно ее поймал он однажды за руку у лотка на улице  Комартен.  Она  не
постеснялась бы стащить и нужную книгу, если бы не боялась, что не  смо-
жет подойти к кормушке книготорговца в другой  раз.  Она  была  способна
вырвать одну или две страницы из книги, которую читала. Она принадлежала
к тем опасным варварам (все женщины в большей или меньшей степени варва-
ры), которые, стремясь овладеть какой-нибудь крупицей  знания,  способны
повредить ценную книгу, взятую в библиотеке, - повредить, не  колеблясь:
"А что ж тут такого? Книги на то и существуют, чтобы я их глотала..." Но
ей надо было думать о провизии и на завтра - о крошках со  стола  книго-
торговца, и осторожность подсказывала ей обращаться с  книгами,  которые
она перелистывала, не менее бережно, чем сам книгопродавец. Они оказыва-
ли друг Другу доверие.
   Затем с пустым желудком и насытившимися мозгами она шла домой перева-
ривать пищу. Чтобы заглушить резь в желудке, она сосала  сухую  корку  и
косточки от апельсина, съеденного накануне.
   За два года этого режима  героического  голодания,  нарушенного  лишь
несколькими случайными удачами,  когда  она  наедалась  досыта,  Ася  не
только не умерла - она создала себе новую жизнь. Она была наделена зага-
дочной гибкостью, свойственной славянам, которые в течение столетий учи-
лись все сносить и не умирать. И еще была  у  нее  чудесная  способность
воскресать - дар избранных душ, (Когда я говорю: "душ", я говорю  "тел";
есть тела, которых ни годы, ни сама смерть как будто не касаются - ника-
кая рана, никакое пятно не оставляют на них следа; оболочка  изнашивает-
ся, лопается и спадает, и появляется  новая,  свежая.)  Женская  душа  -
фильм. Души, точно образы, сменяют одна другую и  движутся  (вернее,  их
движут). Души нередко бывают чужими друг другу. Даже наиболее устойчивые
натуры, даже такие, как Аннета,  не  раз  наблюдали  в  самих  себе  это
мелькание кадров. Но никогда еще у такой женщины, как Аннета, смены  душ
не происходили столь внезапно. Они вообще редко случались у женщин Запа-
да. У Аси полное затмение царствующей души наступало в одну секунду: она
забывала все. И возникала новая душа, новая воля. Ее  это  нисколько  не
удивляло - она мгновенно отождествляла себя с ними; они принадлежали ей,
она принадлежала им в течение всего периода затмения. Потом  она  сразу,
без всяких толчков и нисколько не удивляясь,  обнаруживала  у  себя  ту,
первую, душу, которую скинула. Это была постоянная  опасность.  Но  были
здесь также уверенность и покой. Ибо первая душа возвращалась!  (В  этом
можно было не сомневаться.) И за время затмения она набиралась и  сил  и
свежести, - она точно восставала от крепкого сна...
   Так, без связей, без места в жизни, без веры в бога, без иллюзий, без
всего, что дает силу жить, Ася жила и не сдавалась. Каждое утро лук  бы-
вал туго натянут наново и готов к охоте. Жизненные испытания, как ни бы-
ли они тяжки для тела и для души, не оставили у нее,  однако,  гноящихся
ран на теле и не опустошили ее душу. Она была существом  глубоко  здоро-
вым. Умом она все разрушала, все взрывала. Напрасно:  инстинкт  извлекал
из-под развалин молодое будущее. Ее смелая до дерзости критика и дикарс-
ки здоровая натура, которая всегда шла  прямо  к  цели,  не  блуждая  по
окольным путям, мало-помалу приблизили девушку к пониманию новой России.
Сперва она сама не отдавала себе в этом отчета. А потом подумала: "В чем
дело? Я иду своей дорогой. Собаки - и те имеют  право  ходить  по  доро-
ге!.." Когда она сталкивалась с теми, кто приезжал оттуда, - она  встре-
тила подругу по институту, вступившую в Коммунистическую партию и  рабо-
тавшую машинисткой в советском посольстве, - она сразу чувствовала  род-
ную землю, дух родины. Гордость побежденной  не  позволяла  ей  признать
это. Но признавала она или не признавала, а  факт  остался  фактом:  эта
эмигрантка видела и эмигрантов, и Запад, и весь моральный  и  социальный
мир в целом глазами русской женщины из революционной России. Больше все-
го мешала ей примкнуть к революционной  России  ее  индивидуалистическая
гордыня, которая в изгнании и одиночестве разрослась еще  сильнее.  Сама
жизнь наложила на нее этот неизгладимый отпечаток, но в глубине души  ей
страстно хотелось слиться со сплоченными человеческими  массами  России.
Отсюда приступы лихорадочной, гнетущей тоски по родине.
   Отсюда и те дни, о которых я уже говорил, - дни, когда она лежала ча-
сами в полной прострации. Тут-то и начала мало-помалу просачиваться в ее
сознание невидимая жизнь за перегородкой. Ася  лежала  в  паралитической
неподвижности, но сквозь щели ее обостренный  слух  заползал  в  комнату
Марка, как щупальца исполинского насекомого. Ася исследовала эту  комна-
ту, обшаривала ее и постепенно воссоздавала в своем воображении и берло-
гу и самого зверя. А зверь, то есть Марк, обманутый нерушимой тишиной  в
соседней комнате, не подозревал, что прощупываются все его  движения,  и
давал себе волю. Безглазые, но цепкие щупальца обшаривали его сверху до-
низу. Марк всегда находился в возбужденном состоянии и говорил вслух сам
с собой не только во сне. Когда он полагал, что никто его не слышит,  он
не сдерживал своего кипения. В такие минуты у него вырывались обращенные
к кому-то слова - слова, полные ненависти,  обрывки  фраз  возникали  из
темноты, как гребни волн, сверкающие на солнце (то была беседа Иакова  с
ангелом). Настороженный слух нырял, как чайка, в солнечную пену  слов  и
проникал в глубину души. Сначала Ася прислушивалась лишь к тембру голоса
и представляла себе губы, как по запаху можно себе представить плод. По-
том она в темноте пыталась представить себе  все  тело.  Она  обнюхивала
его. Не по влечению, а в силу животного инстинкта самки и  от  безделья.
Наконец изучение было закончено. Существо, жившее рядом, она  уже  знала
по запаху, вкусу и слуху. Тогда у нее появилось желание  рассмотреть  не
спеша, de visu [124], тот образ, который она себе создала.  Она  его  не
искала, но однажды вечером встретила его на лестнице и  постаралась  ос-
таться незамеченной. Она его увидела и сразу узнала приказчика  с  улицы
Комартен, который уличил ее в краже; она вспомнила волчью яму, в которую
попала, и руку, которая ее выпустила. (В эту минуту, склонившись над из-
головьем Марка, который горел в лихорадке, она  смотрела  на  эту  руку,
красивую, молодую руку с длинными пальцами, которые  тогда  держали  ее,
как в тисках, и ласково погладила ее.) Что касается всего остального, то
реальный образ не показался ей очень далеким от  того,  какой  она  себе
создала. В таких случаях реальное мгновенно подменяет воображаемое и во-
ображение не может себе представить, что когда-нибудь видело его иным.
   Во всяком случае, с этого дня сосед заинтересовал се  еще  больше,  и
она стала следить за его судьбой еще более  напряженным  взором,  вернее
слухом. Ее поражала серьезность этой юной натуры, а собственный опыт по-
мог ей увидеть все сокровенные закоулки этого нечеловеческого одиночест-
ва, подобного ее одиночеству, и все  страдания,  которым  сопротивлялась
стоическая гордость Марка. Теперь, когда она порой  заставляла  себя  не
спать, чтобы во сне не выдавать своих тайн, она следила за тайнами чужо-
го сна и за приливами все усиливавшейся горячки. Она видела, что  неотв-
ратимый недуг надвигается на молодое существо, что он  кружит  над  ним,
как коршун, и круги становятся все уже. Она  знала,  что  настанет  час,
когда ей надо будет вмешаться.
   Час настал. Она пришла.
   Она видела много болезней в жестокие времена исхода, когда ее кружило
в водовороте разгромленной и бегущей армии; много приходилось ей  ухажи-
вать за ранеными, часто пользовалась она средствами, которые  предостав-
лял счастливый случай, вернее - случай несчастный, случай самый гнусный;
знала она все горести и весь стыд изувеченных тел, -  никакое  страдание
уже не могло застать ее врасплох. Она не сочла нужным пригласить  врача.
Она решила, что справится сама. Марк с таким же успехом выздоровеет либо
умрет у нее на руках, как и на руках доктора. Она судила о других по се-
бе, и пришла к мысли, что надо прежде всего уберечь его от  больницы,  а
больница - первое, что предписал бы врач... Нет, уж если умирать,  то  в
одиночку. Это последняя роскошь.
   Она применила сильнодействующие отвлекающие  средства:  горчичники  к
бедрам и лед на голову. Она ухаживала за Марком, кормила  его,  умывала.
Ничто не вызывало в ней брезгливости. Комната была грязная, воздух спер-
тый. Окно выходило во двор и упиралось в стену. Изъеденная проказой сте-
на стояла так близко, что если высунуться из  окна,  можно  было  дотро-
нуться до нее рукой. В угловой комнате, где жила Ася, окно  выходило  на
улицу. Ася открыла - взломала дверь, которая соединяла  обе  комнаты,  и
перенесла больного к себе. Он был выше ростом. Его длинные,  худые  ноги
свешивались, одна рука волочилась по земле. Он  был  похож  на  молодого
Христа, тело которого полагают во гроб. Ася несла его, согнувшись, широ-
ко расставив сильные ноги, выпятив нижнюю губу, стиснув  зубы,  нахмурив
брови и не сводя строгих глаз с доверившегося ей тела. Что-то  материнс-
кое проснулось в ее пустой груди, в которой, после того как от нее отор-
вали ротик убитого ребенка, иссякло молоко человеческой нежности.  Пере-
сохший родник оживал. Больной был в беспамятстве;  она  уложила  его  на
свою постель. Ночью, в минуту проблеска сознания, он открыл глаза и, как
утопающий, позвал: "Мама!" Он увидел, что находится в  чужой  комнате  и
над ним склонились красивые уста, от  которых  исходило  утешение.  Уста
сказали ему с жалостью: "Да, мой мальчик... - и поцеловали его  в  сухие
губы.
   Она убрала оставленную комнату. В течение  нескольких  недель,  пред-
шествовавших болезни Марка, там набралось много грязи, по всем углам ва-
лялись клочки бумаги. Во время своих ночных дежурств она подобрала их  и
привела в порядок. Среди них оказалось много писем. Ася их прочла. Чело-
век, лежавший в ее постели, был ее добычей, - пусть кратковременной,  но
ведь принимается во внимание только настоящая минута; что было раньше  и
что будет после - это не имеет значения. Все, что принадлежало пленнику,
составляло часть добычи.
   Много писем было от "мамы". Из твердого, четкого почерка, который ле-
тел вперед, как птица, знающая свой путь, - широкими и правильными взма-
хами крыльев, - возникал и запечатлевался в глубине Асиных глаз  страст-
ный образ Аннеты. С каждой страницей, которую переворачивали пальцы зах-
ватчицы, гордый и нежный образ этот становился  все  яснее.  Вскоре  обе
женщины стояли лицом к лицу и мерили друг  друга  взглядом.  Они  ничего
друг другу не сказали. Ася сложила письма и начала обнюхивать  незнаком-
ку. Она взвешивала силу ее любви и ее силу боевую -  силу  жизненную.  В
этом-то она разбиралась. И она не ошиблась. Человек, лежавший в  комнате
рядом, становился ей дороже потому, что происходил от этой женщины...
   По письмам матери Ася представляла себе письма сына. Она проникала  в
самые укромные уголки этого мрачного, вечно боровшегося  сердца,  стара-
лась уяснить себе порывы ярости, которые вызывали в нем весь  мир  и  он
сам, его врожденную чистоту и грязь его повседневной жизни,  от  которой
его самого тошнило, его слабости и его поражения, которые делали его бо-
лее близким ей, более человечным... И его  полную  откровенность  с  ма-
терью, которая с чисто мужским пониманием раскрывала человеку  его  сущ-
ность и успокаивала его. У Аси шевельнулось ревнивое чувство к этой жен-
щине... И это было для нее первым признаком того, что она полюбила.
   Она поняла этот знак. От нее не ускользнуло ничто из того, что скрыт-
ная, замкнутая натура девушки пыталась утаить от нее самой.  Она  пожала
плечами. Стоя перед кроватью, она смотрела на  Марка.  Болезнь  все  еще
держала его в тисках. Несмотря на заботливый уход,  ему  становилось  не
лучше, а хуже. Грозила роковая развязка.  Рука  Аси  погладила  пылающий
лоб, затем, под одеялом, осторожным движением сжала ноги.  Подумав,  Ася
бросила взгляд на письма, лежавшие на столе, вышла из дома и послала ма-
тери телеграмму.
   Аннета находилась с Тимоном в Англии. Когда ей подали краткую и  бес-
пощадную телеграмму без подписи, она зашаталась. Тимон взял у нее из рук
листок, прочитал. (У нее не было сил говорить.) И этот суровый  человек,
который и бровью не повел бы, если бы на его глазах погибал целый народ,
проявил неожиданную доброту. Аннета растерялась; она набросила на  плечи
пальто и хотела бежать на ближайший вокзал, забыв все - деньги, паспорт,
вещи. Он удержал ее и заботливо усадил.
   - Полно, дружок! Не теряй голову! Соберись в дорогу, но спокойно!  Не
пройдет и четырех часов, как ты увидишь своего мальчика.
   Он позвонил на аэродром и распорядился немедленно подготовить к выле-
ту его аэроплан. Он проводил Аннету в автомобиле. По дороге он ее  успо-
каивал с грубым добродушием, которое  не  успокаивало  ее,  но  трогало.
Расставаясь, он был взволнован, хотя и старался не показывать этого.
   - Ты его спасешь! - убеждал он. - Но потом возвращайся! Продержусь ли
я до тех пор?
   - Тебе-то ничто не грозит... - сказала она (его слова испугали ее, но
страх был отдаленный, она думала о другом).
   - Я сам себе буду грозить... - возразил он,  -  как  только  останусь
один. Ты это отлично знаешь. Если бы не ты, разве я  бы  продержался  до
сегодняшнего дня?
   Заметив, что мысли Аннеты уже далеко, он сказал:
   - Ну, спасибо тебе! Ты сделала больше, чем я мог ждать. И не  вспоми-
най ни о чем, что пачкало меня в твоих глазах.
   - Я помню только нашу дружбу. У нее всегда были чистые руки.
   - Ну так дай же мне твои руки! Они обменялись рукопожатьем... Загудел
мотор. Она взглянула на Тимона: лицо атлета, над которым скульптор рабо-
тал не резцом, а кулаками, с печатью грубых страстей  (и  благородных  и
низменных), с бычьим лбом и тяжелыми  глазами,  упорный  взгляд  которых
впитывал в себя ее образ, как губка. Она приблизила к нему свое  лицо  и
сказала:
   - Давай поцелуемся! Дверь комнаты была открыта. Асю нисколько не тре-
вожило, что кто-нибудь может войти. У нее нечего было  украсть.  Соседей
она не ставила ни во что. Но когда вошла мать (она узнала ее  с  первого
взгляда), Ася была удивлена: она не ждала ее так скоро. Они  не  обменя-
лись ни единым словом. Аннета прошла  прямо  к  постели,  даже  не  сняв
пальто, и бросилась к сыну. Но так, как умеет это  делать  только  мать:
она обняла его страстно и вместе с тем так нежно, что  прикосновение  ее
было похоже на легкий ветерок, который ласкает выгоревшую траву на лугу.
Пылавшее в огне тело больного почувствовало облегчение.  Губы  зашевели-
лись. Он вздохнул. Аннета приподняла его горячую голову, а  затем  снова
бережно положила на подушку. Обернувшись, чтобы снять пальто, она увиде-
ла женщину, которая продолжала стоять, полная решимости не уступать сво-
его места. Скрестились быстрые, прямые и суровые взгляды. Аннета спроси-
ла:
   - Это вы телеграфировали мне? Ася, не шевельнувшись, ответила:
   - Да, я.
   Аннета протянула ей руку. Ася пожала ее. В обеих руках не было тепло-
ты. Они заключали договор. Аннета вошла в соседнюю комнату, жестом пред-
ложив Асе следовать за ней, и попросила:
   - Расскажите! Конечно, у матери свои права. Но они столкнулись с пра-
вами, которые присвоила себе Ася. И Асю возмутило то бессознательно  по-
велительное, что было в этом голосе и жесте. Последовало  несколько  се-
кунд немой схватки между двумя волевыми женщинами. Они, пожалуй, сами не
отдавали себе в этом отчета, но каждая напряглась, как лошадь, у которой
крепко натянули поводья. Затем одна из лошадей сдалась. Ася  заговорила.
Она кратко описала ход болезни. Она не сказала, какие у нее отношения  с
Марком. Но ей доставило смутное удовольствие сообщить этой женщине,  что
ее сына она уложила в свою постель. Покуда она говорила, Аннета  быстрым
взглядом окинула обе комнаты. Она не сомневалась, что эта женщина-любов-
ница Марка. Аннета была свободна от предрассудков, и Ася тотчас переста-
ла быть для нее чужой. Аннета вдруг начала держать себя с ней менее  на-
тянуто. Ася не понимала, в чем дело. Строгие глаза, смотревшие  на  нее,
смягчились, а она продолжала держаться холодно, замкнуто.
   Обе не старались сейчас лучше понять друг друга.  Надо  было  спасать
человека. И ради этого они объединились. Каждая решила обменяться с дру-
гой своим опытом. Аннету поразила уверенность Аси. Ася все делала с  хо-
лодной точностью, быстро, не задумываясь. Ни одного лишнего движения.  В
присутствии матери она действовала так, словно  была  здесь  одна,  нис-
колько не стесняясь. Она обращалась с этим жалким и  беспомощным  телом,
точно санитар, который смотрит на больного как  на  свою  собственность.
Аннета была шокирована и вместе с тем пленена. То, что делала Ася, каза-
лось ей бесчеловечным, но она не могла не видеть, что  это  правильно  и
полезно. Она чувствовала ее превосходство и невольно покорялась ей, ког-
да та кратко, отрывисто приказывала:
   - Подержите ногу! Поднимите ему поясницу! Да вы что, не видите?
   Аннета тоже умела ухаживать за больными (какая женщина  в  Европе  не
научилась этому за годы войны?), но руки выдавали ее волнение, когда они
прикасались к сыну. Она восхищалась бесстрастной точностью всех движений
Аси. Эта бесстрастность тем более удивляла ее, что она очень скоро заме-
тила, какие страсти и какая неистовая сила наложили  свой  отпечаток  на
лицо Аси. Благодаря вспышкам молнии, которые по  этому  лицу  пробегали,
Анкета поняла лучше, чем сама Ася, и прежде, чем признала это сама  Ася,
что молодая женщина завладела ее сыном.
   Они поделили между собой ночные дежурства. Каждая по очереди сидела у
постели Марка, а затем отдыхала. Ася не спала все предшествующие ночи  и
сразу свалилась, как мертвая. У Аннеты было время о многом подумать, по-
куда она прислушивалась к лихорадочному дыханию двух существ. Одно дыша-
ло неровно и прерывисто, другое - торопливо и шумно:  так  ест  человек,
который спешит поскорее съесть свою порцию. И действительно, едва наста-
ло время смениться, Ася мгновенно проснулась. Она пришла занять место  у
изголовья Марка и заставила Аннету лечь в постель, еще теплую  после  ее
сна, полного бредовых видений.
   Прошло несколько тревожных дней - и к Марку вернулось  сознание.  Еще
затуманенные глаза его просветлели и остановились на нежном лице матери.
Он улыбнулся, и для нее это была радость. Но его  взгляд  ощупывал  все,
что было вокруг, и встретил за спиной Аннеты нахмуренные брови и сверка-
ющие глаза Аси. Взгляд застыл, удивленный, вопрошающий, и  старался  ра-
зобраться. Он вернулся к глазам матери, и она прочла в  них  недоумение.
Ася стояла за ее спиной и молчала... Стало быть, они даже не знают  друг
друга? Аннета молча наблюдала. Недоверчивая замкнутость Аси не допускала
никаких расспросов. Ася продолжала перекладывать Марка на подушках,  во-
рочать его, распоряжаться им, как если бы имела на  него  все  права.  А
Марк молча подчинялся и не смел ни о чем спрашивать: его точно  заколдо-
вало необъяснимое присутствие чужой женщины. Он силился найти разгадку и
обращался к минутам просветления, какие бывали у него в  бреду.  У  него
было странное опасение, что если он начнет расспрашивать, видение исчез-
нет. После долгих бесплодных усилий он напал на след. Луч  света  проник
во тьму. Ему, однако, надо было удостовериться. Но стесняло  присутствие
матери. Наконец он улучил минуту, когда мать отошла и Ася склонилась над
ним. Он прошептал:
   - Вы моя соседка? Вы живете рядом?
   - Это вы живете рядом, - ответила она. - Сейчас вы у меня.
   Он не заметил этого... Он обвел взглядом  комнату.  К  голове  прилил
теплый поток, порозовел лоб. Ася погладила его своей крепкой рукой:
   - Ладно! Лежи спокойно! Будет у тебя время подумать!
   Все еще склонившись над ним, как бы для того, чтобы  взбить  подушку,
она в нескольких словах, не допускавших возражений, объяснила  ему,  что
произошло:
   - В этой комнате больше воздуха. Я тебя перенесла сюда. А теперь мол-
чи! Больше ни о чем не думай.
   Она говорила вполголоса и быстро. Но Аннета услышала властное обраще-
ние на "ты", которое своей пленяющей неожиданностью точно заворожило  ее
сына и приковало его к подушке. И когда,  обернувшись,  Ася  встретилась
взглядом с глазами другой женщины, она прочла в них все. И пусть! Ей не-
чего было скрывать! Но объясняться она не собиралась! И  Аннета,  уважая
ее молчание, ждала, когда незнакомка захочет разговориться.
   Так они и жили все трое, не открываясь один другому и  наблюдая  друг
друга. Марк постепенно изучал незнакомку, и  постепенно  его  охватывало
неизъяснимое влечение к ней. Каждая ее черта в отдельности была ему чуж-
да, казалась почти враждебной. А все вместе представляло  собою  сеть  и
неумолимо, петля за петлей затягивалось над ним, над его волей. Это  его
сердило, он упорно старался понять, в чем дело, складывал все свои  кри-
тические наблюдения, но сумма отличалась от слагаемых - Он замечал,  что
ему не хочется убрать ни одной подробности и не хочется что бы то ни бы-
ло менять. Каждая подробность была необходимой петлей  в  сети.  Женщина
эта была не из тех, которых любят, потому  что  нравится  их  рот,  нос,
грудь. Ее можно было любить или ненавидеть за то,  что  она  такая,  как
есть, единственная и неповторимая, утверждающая себя, свое "я" благодаря
своей жизненной силе. И каждая ее черта, красивая или некрасивая, - быть
может, в особенности  некрасивая,  -  покоряла  тем  сильнее,  что  была
свойственна ей одной: "Ты - это ты... И никто больше..."
   По молчаливому соглашению он редко обращался непосредственно к ней. И
никогда не отваживался говорить ей  "ты",  как  с  дерзким  бесстыдством
(можно даже сказать, с некоторым вызовом) говорила она. Аннета  помогала
им узнать друг друга. У обоих был достаточно чуткий  слух;  из  соседней
комнаты нетрудно было услышать, что говорит Марк,  оставшись  наедине  с
матерью. Но Ася следила за собой. Она уклонялась от  терпеливых  попыток
Аннеты поближе узнать ее, и уклонялась весьма искусно, без грубости:  ее
покоряли честные глаза и сердечность Аннеты. Ее увертки были тонки, - на
миг они словно приоткрывали какую-то даль, но все  тотчас  же  рассеива-
лось, прежде чем удавалось хоть что-то уловить, и  она  делалась  только
еще более загадочной. Но разочарование молодого  слушателя  вознагражда-
лось наслаждением, которое доставлял ему ровный и певучий голос. Это бы-
ло прекраснее и сладостнее, чем самое прекрасное тело. Он закрывал глаза
и наслаждался ее голосом, как если бы чувствовал его на губах или в  ру-
ке. Голос был горячий, насыщенный сладострастием. А потом женщина, гово-
рившая ему "ты", подходила к его изголовью и ворочала его своими нежными
руками, которые зажигали в нем огонь. Он  поворачивался  к  ней  спиной,
чтобы избежать соблазна открыть этот властный рот и завладеть им.
   Когда он оставался наедине с матерью, притворяться ему  бывало  труд-
нее. Его простодушно выдавали восстановленное здоровье и  желание,  про-
буждавшееся в молодом теле вместе с приливом сил. Быть может, он  втайне
был даже доволен, что из-за спины матери в него впиваются  глаза  незна-
комки, хотя говорил он, казалось, только с матерью. Аннета нисколько  не
заблуждалась. Полное доверие, которое как будто бы оказывал ей сын,  от-
носилось к ней лишь наполовину: "Ах ты, хитрец!.. Вот я тебя сейчас  по-
целую за нас обеих!.. Но это тебя не устраивает..."
   Марк говорил о себе, о себе, о себе... Он не хвастал.  Он  говорил  и
плохое и хорошее. Но он говорил с жадной и ненасытной страстью. А  гово-
рить со страстью о себе значит плутовать. Можно говорить "за", можно го-
ворить "против", - все равно забираешь себе весь свет и весь воздух.  Ты
пожираешь другого. Либо говоришь ему: "Съешь меня!" (что одно и то  же).
Не желая или не умея сознаться в этом, Марк жадно, наивно предлагал себя
упрямо сомкнутым устам незнакомки: "Откройтесь! Ешьте!" А рот был  голо-
ден и не оставлял ни кусочка.
   Она разрывала зубами и жевала, как только что раскрывшуюся почку, эту
пламенную, яростную душу, горькую и нежную. Душа была свежая и здоровая.
С запальчивой искренностью, которая трогала обеих женщин  и  вызывала  у
них улыбку ("Бедный песик! "), выставлял он напоказ и осуждал  свою  еще
не расцветшую, беспорядочную и полную противоречий жизнь. Но в этой жиз-
ни не было ничего порочного. Грязь пристала только к  шерсти  ("Идем,  я
тебя умою!.. "). А тело было чистое, как у новорожденного. Выздоровление
этому способствовало: ведь это второе рождение... Непроницаемая Ася мол-
ча сидела в соседней комнате и трепетала. Ей  обжигало  руки  неодолимое
желание коснуться этого бесстыдного тела. В целомудренном и смелом юноше
она любила чистоту горного потока и неожиданные противоречия. Ася и сама
путалась в противоречиях рассудка и, еще больше,  в  противоречиях  инс-
тинктов, которые оспаривают человека друг у друга и грозят толкнуть  его
на самые опасные поступки. Но она привыкла к этому и умела  приспосабли-
ваться - такова была ее натура. А Марк яростно пытался вырваться из про-
тиворечий и только больно ушибался. Суровое безразличие Аси  объяснялось
презрением к себе и презрением к жизни, к  безумию  пережитого,  которое
наложило на нее свою  печать.  Теперь  она  была  захвачена  трагической
серьезностью этого юноши. Ей хотелось баюкать его на своей груди,  этого
большого дурачка, неистового и правдивого до нелепости и которого  можно
было полюбить именно за его нелепость.
   И он стал ей еще ближе, потому что им обоим была свойственна душевная
обособленность, потому что каждый из них оторвался от своей среды, осоз-
нав ее непоправимые заблуждения и пустоту. Ася сожгла мосты между  собой
и лагерем русской эмиграции. Но она не могла перейти в другой лагерь: он
убил ее близких, он преследовал ее и оскорблял, и она ненавидела его  со
воем пылом своей униженной гордости. Точно так же и  Марк  с  бешенством
отвергал различные движения современной французской молодежи, да и самую
эту молодежь: он видел ее нелепость, легкомыслие, эгоизм, карьеризм. Все
в ней казалось ему наивным, циничным или лицемерным: ее искусство лживо,
думал он, мысли лживы, поступки лживы, лжива политика; ложный "интеллек-
туализм", ложный "реализм", ложный "европеизм". Все это маски,  все  это
ложь сервилизма ("Интеллидженс сервис! "), бессилия и корысти...
   Марк ошибался, жестоко ошибался, и доказывать это ему не было необхо-
димости: он и сам это знал. Но он хотел быть несправедливым. Он  слишком
много страдал от всего этого, да и сам был к этому причастен. Ему  хоте-
лось мстить, хотелось соскрести с себя всю эту грязь. Аннета не пыталась
с ним спорить. Она говорила:
   - Это из тебя дурная кровь выходит. На здоровье!.. Точи зубы!  Можешь
точить их хотя бы об меня, если тебе так хочется! Ведь ты уже кусал  мне
грудь.
   Ася не отказалась бы почувствовать его зубы и на своей груди. Ей нра-
вились эти жестокие молодые зубы. Они умели так же ненавидеть и  любить,
как и ее зубы. Несправедливость Марка, которую она способна  была  приз-
нать справедливой, была ей  ближе  и  родней,  чем  эквилибристика  этих
обезьян, которые в погоне за деньгами и успехом пляшут на проволоке.  Не
часто увидишь такого зверя, как француз,  который  с  мстительным  бесс-
тыдством разоблачал бы лицемерие своей матери Франции  ("Нет!  Не  мате-
ри-мачехи!.. ") Конечно, французы (как и другие народы) всегда  кичились
тем, что они одни умеют осуждать ближнего, тогда как другие народы умеют
только восхвалять себя. Но когда французы (как и другие народы) приписы-
вают себе опасную привилегию критиковать себя, этим  они  косвенно  себя
возвеличивают. И критика у них далеко не заходит.  Они  обволакивают  ее
дымом кадильниц. И после критики от них  приятно  пахнет,  ибо,  осуждая
других, они для себя делают исключение... А Марк не делал для себя  иск-
лючения. Марк изо всех сил бичевал не только своих соотечественников, но
и самого себя. Ася, как все славяне, с пылкой страстью предавалась само-
анализу, срывающему последние покровы (исповедьмания, которая у наиболее
одаренных представителей этого народа развивает психологическое чутье за
счет нравственного чувства). Ася глазами знатока оценивала  это  самора-
зоблачение, эту обнаженную душу, это свободомыслие. У нее было ощущение,
что Марк обнажает свою душу ради нее. Так оно и было.  Смутный  животный
инстинкт побуждал Марка показывать себя той, которую он  желал.  "Вот  я
голый! А теперь ты покажи себя!.."
   Она слышала этот призыв. Горячими волнами набегало на нее желание от-
ветить, распахнуться и крикнуть ему: "На, смотри!"
   Она знала Марка гораздо ближе, чем он знал ее. В нем уже  не  остава-
лось ничего такого, что было бы скрыто от ее глаз. В них была запечатле-
на каждая частица его тела. И теперь, когда тело наполнялось  возрождаю-
щейся жизнью, жизнь приливала также и к отпечатку, который она носила  в
себе. Отпечаток обжигал ее. Пленник забирал ее в плен. Он начинал  стес-
нять ее...
   Мужчина и женщина - двое детей - выслеживали  друг  друга,  и  каждый
улавливал еле заметные движения другого. А теперь оба онемели (Марк мол-
чал, ожидая ответа на свой призыв): они прислушивались к тому, как  под-
нимается в них желание. И обострившийся слух  выздоравливающего  слышал,
как оно поднимается в женщине. Но чем выше оно поднималось, тем все  бо-
лее суровой и замкнутой становилась Ася.
   И вот наступил вечер, когда мужчина, наконец, проникся уверенностью в
том, что женщина выдаст свою тайну. Она кружила вокруг  него,  подходила
близко, потом отходила, - сумерки разливались по комнате. Аннеты не было
дома, они были одни. Женщина колебалась, потом решилась, быстро  подошла
и наклонилась, - как делала уже столько раз, - чтобы  поправить  одеяло.
Но на этот раз он был уверен, что ее руки обовьются вокруг  него  и  рот
обрушится на него, как ястреб. Он весь напрягся,  ощетинился,  он  ждал,
готовый укусить...
   Внезапно она выпрямилась, отошла к стене, прислонилась к ней и холод-
но заявила:
   - Вы здоровы. Пора нам разойтись по своим комнатам.
   Он был убит. Он был так потрясен, что в первый момент не  мог  ничего
сказать. Но злость вернула ему дар слова. Он спустил ноги  с  кровати  и
сдавленным голосом сказал:
   - Сию минуту.
   Она пожала плечами и, не двигаясь с места, сказала:
   - Можно и завтра.
   - Зачем же откладывать? Она не  сделала  ни  одного  движения,  чтобы
удержать его. Он уже топтался на полу, волоча за  собой  простыни  и  со
злости путаясь в них ногами. Вошла Аннета. Она была удивлена.
   - Это дело решенное, - сказал Марк.
   Непроницаемое молчание Аси подтверждало его слова.  Аннета  не  стала
настаивать, - она умела читать по лицам. Она сказала:
   - Хорошо! Это недолго. Только перенести постели.
   - Зачем? - спросила Ася. - Какая разница. Мы отвыкли от таких тонкос-
тей.
   Марк, дошедший до белого каления, был рад такому ответу. Он уже нахо-
дился в другой комнате. Затем, подумав, решил, что  равнодушие  Аси  еще
оскорбительнее. И он повернулся к обеим женщинам спиной.
   Аннета смотрела на эту ссору с улыбкой; она сказала Асе, которая, все
еще насупившись, стояла у стены:
   - Мы бессовестно злоупотребляли вашим гостеприимством! Простите  нас!
Никакой любовью не смогу я отплатить вам за то, что вы сделали для моего
сына...
   - Ничего я не сделала, - проворчала Ася. Ее глубоко тронули эти  сло-
ва, даже самый голос Аннеты.
   - Вы его спасли, - сказала Аннета.
   Она раскрыла объятия. Ася бросилась к ней и прижалась  лбом  к  груди
матери. Невозможно было поднять этот упрямый лоб. Аннете оставалось  це-
ловать волосы.
   - Теперь, - сказала она, - поговорим, как нам лучше устроиться.  Этот
взрослый мальчик уже может выходить, и, я думаю, ему надо подыскать дру-
гое, более здоровое помещение.
   - Я тоже так думаю, - сказала Ася.
   - Успеется! - буркнул Марк.
   - Зачем откладывать? - сказала Ася, поджав губы.
   Марк был взбешен: он заметил, что она возражает ему его же словами.
   - Очень хорошо! - сказал он. - В таком случае завтра.
   - Дай мне время поискать! - сказала Аннета.
   - Даже искать не надо, - заметила Ася. - Если хотите, я могу  указать
вам квартиру на улице Шатильон, которую на днях освободила одна моя зна-
комая.
   - Завтра же посмотрим, - сказала Аннета.
   Она протянула Асе руку; Ася вернулась в свою комнату и заперлась. Ан-
нета, бросив на сына жалостливый и насмешливый взгляд, пожелала ему спо-
койной ночи. Она сделала вид, что не замечает его скверного  настроения.
Она ушла к себе в комнату, которую снимала в  той  же  гостинице,  двумя
этажами ниже.
   Марк остался один. У него было достаточно времени, чтобы успокоиться.
У него даже хватало времени на то, чтобы утратить всякую гордость и сох-
ранить только горечь. Но желание не покидало его. Он метался,  испытывая
нестерпимую жажду. Родник был тут же, рядом, - всего лишь за  стеной.  А
стена была из плохонькой штукатурки, из мрачного недоразумения. Но завт-
ра между ними будет целый город. И он, уже не раздумывая,  постучался  в
стенку. И тут же раскаялся. Ему хотелось крикнуть:  "Не  приходите!"  Но
кричать было не к чему: она не пришла. Ни малейшего движения за  стеной.
Марк, растерянный, возмущенный, кусал себе руку... Он ждал...  Приближа-
лась ночь. Ночь пришла. Над крышами проносился звонкий бой часов из Сор-
бонны: они били одиннадцать, двенадцать. Марк мучился. Он лежал лицом  к
стене, съежившись под одеялом, подобрав колени, - как собака, свернувша-
яся калачиком. Что ему было нужно? Грубое обладание?.. Нет. Он не мог бы
сказать, что он хочет... эту женщину; то, что она таит у себя  в  груди,
то, что она прячет; то, что он чует в этой жизни, в этой душе, - все  ее
дурное, все ее хорошее. Он хочет все. Ему нужен этот поток, чтобы  слить
его со своим потоком. Что катит он в своих водах?  Марк  не  знает.  Ему
нужны эти воды. Ему нужно все... И чтобы иметь это все, необходимо  гру-
бое обладание. Это единственный путь. Но вся кровь  взбунтовалась  бы  в
этом мальчике, если бы вы сказали ему, что он хочет именно этого. Он  бы
закричал: "Нет! - и был бы совершенно искренен. Он - как ручеек, который
стремится к реке. Не к реке он стремится - к морю. И ему нужно это пере-
ливание крови, этот приток крови, чтобы не заглохнуть  в  песках...  Рот
Марка жаждет впитать в себя кровь Аси... Внезапно  этот  пересохший  рот
приник к перегородке. Он прошептал:
   - Ася! Самый тонкий слух не мог бы уловить этот  шепот.  Прошло  нес-
колько минут. Он повторил громко:
   - Ася!..
   Мертвая тишина. Марк ненавидит Асю. Он задыхается  от  ненависти.  Он
падает на постель, и руки его ищут на шее невидимую петлю, которая душит
его... И вдруг дыхание восстанавливается, приливает воздух. Еще не услы-
шав, он увидел...
   Дверь отворилась, женщина вошла.
   Уйдя из комнаты Марка, она села у себя на кровати, неподвижно и  мол-
ча, в полной темноте. Она все слышала, - начиная с первого стука в стен-
ку, от которого в душе у нее вспыхнул гнев, и кончая первым, еле  улови-
мым шепотом, когда она едва не лишилась чувств от прилива нежности. Рез-
кие толчки шли один за другим, и она почти одновременно  была  и  лед  и
пламень, жаркая кровь и полная  бесчувственность.  Она  решила  не  дви-
гаться... Но почему? Что стоит ей взять этого мужчину, если она его  хо-
чет? Она брала стольких!.. Но этого нет! Она была увлечена им. И не  хо-
тела этого. Она не хотела больше поддаваться иллюзиям... И так  как  она
любила по-настоящему (правда, она не хотела в этом сознаться), то беспо-
коилась не только за себя, - она беспокоилась и  за  него,  она  боялась
причинить ему зло. Она знала (это она признавала), что не принадлежит  к
числу существ безобидных. Кто возьмет ее, тот возьмет и ее  душу,  изму-
ченную, истерзанную, голодную душу, ее натруженные, пылающие ноги, кото-
рые не перестанут шагать до последнего вздоха,  -  возьмет  ее  прошлое,
возьмет ее будущее... Это было слишком много для неокрепшего  и  пылкого
юноши, которого она все время видела и обнимала, сидя в  темноте!..  Она
ощупывала его слабые кости. Она чувствовала их у себя в руках и боялась,
что вот-вот они хрустнут... Она отводила руку, но рука возвращалась. Она
не могла оторваться...
   Она говорила: "Нет! ", отталкивала его и все же искала  до  тех  пор,
пока, наконец, руки и ноги не увлекли ее из комнаты. Она очутилась босая
на его пороге, негодуя и возмущаясь насилием над собой,  ненавидя  того,
кто ее ненавидел, готовая со злобой крикнуть ему:
   "Что вам от меня надо?"
   Она побежала к нему и натолкнулась на него...
   Ослабевший узел их тел развязался.  Но  души  оставались  связанными.
Прижавшись друг к другу, они чувствовали, как переливается в них одна  и
та же кровь, как она разносит по всему телу свое спокойное  тепло,  свои
золотые волны. И Марк, опьяненный добычей, обнимал ее, смеялся  и  гово-
рил:
   - Ты моя, ты моя!.. Теперь ты моя!..
   Но Ася молча думала:
   "Я не твоя. Я не моя, я ничья".
   И все же она сжимала его в объятиях... Тонкий позвоночник, нежная по-
ясница... Кажется, она могла бы их сломать... Ее  переполняла  нежность.
Стремительным движением она склонилась и покрыла их поцелуями.
   Марк вздыхал, проводя по ее пылающему лицу своими дрожащими  длинными
пальцами, - она жадно ловила их ртом. А он в порыве благодарности  гово-
рил, говорил, щебетал, как птица, раскрывал всю душу в наивных  и  бесс-
вязных словах, выливал все, что у него было в самой  глубине,  с  полной
откровенностью рассказывал о своем одиночестве, о заветных тайнах своего
"я" и своей судьбы, - вручал их невидимой женщине, а она слушала,  спря-
тав лицо у него на груди. Она слушала его с нежностью, горечью и насмеш-
кой. Он отдавал себя ей, думая, что знает ее. А он ничего не знал о ней,
о ее жизни, о рубцах и неизгладимых  следах,  которые  на  ней  оставило
прошлое, о том, какие сокровища сохранились на дне  трясины,  ничего  не
знал о ее душевной глубине... Если бы он мог услышать ее исповедь, он бы
сказал:
   "Твою душевную глубину я знаю лучше, чем ты... Я не могу  подсчитать,
сколько дней и ночей пронеслось над тобой, я не знаю твоей  поверхности,
но глубины я коснулся".
   Как узнать, кто из них был прав? Шпора любви вонзается  глубоко,  она
проходит дальше сознания. Но она слепа. Чего-то она касается, за  что-то
держится - сама не знает за что, - она ничего не видит.
   И все-таки она держит... Когда в желтые окна проник дневной свет, се-
годня особенно желтый (на дворе шел дождь), Ася склонилась  над  молодым
своим другом, - под утро он, наконец, уснул. А она за всю ночь не  сомк-
нула глаз... Она смотрела на его усталое лицо, на его счастливый рот, на
его гибкое и беспомощное тело. Их ноги сплелись, и она не могла высвобо-
диться.
   "Где мое? Где его? - подумала она. - Мы теперь смешались..."
   От истомы и страсти желание вспыхнуло в ней с новой силой...  Но  она
овладела собой... "Нет, не надо! Что ему делать со мной? И мне  что  де-
лать с ним? Пусть каждый возьмет свое обратно!.."
   Она вырвалась. Это было трудно. Он открыл глаза.
   От этого взгляда она едва не рухнула на постель. Но осилила себя. Она
закрыла ему глаза поцелуями:
   - Спи... Мне надо выйти на минутку. Но я тебя не покидаю. Я тебя уно-
шу с собой и оставляю тебя...
   Он был слишком слаб и ничего не ответив ей, снова погрузился в сон...
Ася скрылась. Она говорила правду: какая-то частица Марка  вросла  в  ее
сердце, и она уносила ее с собой. Бежать было поздно.
   Ася постучалась к Аннете:
   - Я вам говорила насчет свободной квартиры. Я вам ее покажу. Идемте!
   Аннета, уже одетая, укладывала вещи в чемодан, готовясь  к  переезду.
Она повернулась лицом к Асе. Одного взгляда ей было довольно, чтобы  по-
чувствовать, какие пламенные вихри бушуют в этой груди. Это уже  был  не
вчерашний северный леденящий ветер. Буря не улеглась, но ураган  переме-
нил направление.
   - Идем! - сказала Аннета.
   Ася не услышала, что в груди этой женщины тоже бушует буря-буря скор-
би. Пылающие глаза Аси скользнули по раскрытой телеграмме:
   "Timon dead" [125].
   Бегло прочитанные слова сейчас же изгладились из памяти. Какое ей де-
ло?.. Они вышли.
   Сначала они шли, обмениваясь короткими и пустыми замечаниями о дожде,
который продолжал лить. Затем, переходя Люксембургский сад от решетчатых
ворот улицы аббата Эпе до улицы Вавен, они молчали. На  зеленые  лужайки
капал холодный дождь. Вдруг Ася остановилась, взяла стул и сказала Анне-
те:
   - Садитесь! Я хочу с вами поговорить.
   Дождь шел мелкий, упорный, пронизывающий. Ни  одного  прохожего.  Они
находились возле высеченной из камня пастушки с козочкой. Аннета не ста-
ла возражать. Она села на стул, по которому текла вода.  Ася  устроилась
рядом. На Аннете был непромокаемый плащ, на Асе - простая красная сильно
поношенная шаль, которой она даже не пыталась прикрыть себе плечи, и по-
лушерстяное серое платье с вырезом, сразу набухшее от дождя. Аннета нак-
лонилась, чтобы защитить ее зонтиком.
   - Обо мне не беспокойтесь! - сказала Ася. - Я и не  такое  видела!  И
мое платье тоже...
   Аннета все же продолжала укрывать ее от дождя.  Ася  рассказывала,  и
обе они, одинаково захваченные, все ближе придвигались друг к другу, так
что под конец они уже касались одна другой головами.
   Ася начала ex abrupto: [126]
   - Вот уже пять лет, как меня носит по всем ручьям Европы. Я не  боюсь
промокнуть лишний раз. Я хорошо изучила запах тины и сажи, которым  про-
питаны ваши дожди! Вода больших городов не омывает - она пачкает. Но мне
уже не приходится беречь свой горностай. Он давно выволочился  в  грязи.
Он пропах запахами всех стад. Чувствуете?.. (Она поднесла ей к носу свою
шаль.) Эта шаль таскалась по вязкой грязи Украины, по ее  ужасным  база-
рам, потом очутилась здесь и стала покрываться  пылью  вашего  страшного
равнодушия...
   - Моего? - прошептала Аннета.
   - Вашего Запада.
   - У меня ничего своего нет, кроме себя, - возразила Аннета.
   - Вы счастливая! - сказала Ася. - У меня и этого никогда  не  было...
Выслушайте меня! Мне надо выговориться... Если вам станет  противно  или
скучно слушать, уйдите... Я не стану вас удерживать. Я никого не удержи-
ваю... Но попытайтесь!..
   Аннета молча разглядывала профиль молодой женщины, ее выпуклый лоб  А
та, подставив голову под дождь и нахмурив брови, устремила вдаль суровый
ненавидящий взгляд. Она вся ушла в себя, в темницу своих воспоминаний.
   - Вы больше чем вдвое старше меня, - сказала Ася, - но  я  старее.  Я
уже все пережила.
   - Я - мать, - мягко сказала Аннета.
   - И я была матерью, - глухо ответила ей Ася.
   Аннета вздрогнула.
   - Его больше нет? - прошептала она осторожно.
   - Они убили его у меня на груди.
   Аннета подавила крик. Ася разглядывала пятно на своей шали:
   - Вот, вот! Смотрите!.. Мясники!.. Они зарезали его, как ягненка...
   Аннета, словно утратив дар речи, инстинктивно положила  руку  Асе  на
плечо.
   - Бедная вы моя!.. - наконец прошептала она.
   Ася высвободила плечо и сухо сказала:
   - Оставьте!.. Нам не до жалости. Быть может, я сделала бы то  же  са-
мое, что они.
   - Нет! - воскликнула Аннета.
   - А я хотела, - продолжала Ася, - я  поклялась  после  этого  убивать
всех их детей, какие только попадутся мне под руку... Но не смогла...  И
когда один человек, чтобы отомстить за меня... я чуть не убила его само-
го!
   Она умолкла. Несколько минут было слышно  только,  как  мелкий  дождь
льет, льет, льет. Аннета положила руку Асе на колено.
   - Говорите!
   - Зачем вы меня прервали? Она продолжала:
   - Я не рождена для таких испытаний. Надо было приноравливаться. Время
пришло. Оно сломало меня. Не меня одну. Нас там были тысячи  таких,  как
я: мы лежали в девичьих постелях, а из нас выпустили всю кровь... Придет
черед и девушек Запада... Всю кровь нашего сердца, наших иллюзий  выпус-
тили из нас. Многие не выжили. Я осталась жить. Почему? Не  знаю.  А  вы
знаете?.. Если бы кто-нибудь сказал мне, когда я была  при  смерти,  что
доживу до сегодняшнего дня, я бы выплюнула ему в лицо  мою  душу.  Я  бы
крикнула ему: "Нет!.." И вот я выжила!.. И я живу!.. Я хочу жить!.. Раз-
ве это не ужасно? Чего от нас хотят? Кто нас хочет, когда  мы  сами,  мы
сами себя не хотим?
   - Наша судьба, - сказала Аннета. - Судьба наших душ. Им  надо  совер-
шить длинный путь. Мне это знакомо. Судьба женщин, которые не имеют пра-
ва добраться до смерти, пока не пройдут через  тройное  таинство  любви,
отчаяния и позора. Говори!
   Ася рассказала о своем изнеженном и безмятежном детстве в  тихом  до-
машнем гнезде. Это был рассказ о том, как иной раз неожиданно и  жестоко
кончается сладость жизни... Благодушие, неустойчивость, разброд...  аро-
мат болотных лилий. Потоки слащавой, хотя и искренней любви, -  грош  ей
цена, - любви к некоему неопределенному человечеству,  потоки  душевного
холода и тайного самолюбования. А в то же время червь сознания  подтачи-
вает зрелый плод, готовый сорваться с ветки. Сил не хватает  быть  злым.
Одна мысль о жестокости вызывала судороги. Люди с наслаждением вдыхали в
себя тяжелый, расслабляющий, душный, тошнотворный запах красивых  яблок,
которые гниют в погребе... Пресыщенные гурманы называли себя  толстовца-
ми, что не мешало им смаковать Скрябина и эластичные антраша гермафроди-
та Нижинского. Принимали они и грубые откровения  Стравинского,  которые
нравились, как нравится пряность... Грянула война.  Но  она  шла  где-то
там... и это там было так далеко! Как декорация в глубине сцены. Она то-
же была своего рода пряностью... И  пятнадцатилетняя  девочка  смотрела,
как распускаются цветы ее грудей, и прислушивалась в своей рощице к неу-
веренной песне любви... Эгоистическая пастораль продолжалась. Семья  пе-
реехала в деревню, и жизнь  протекала  без  печалей  и  без  лишений.  В
большом запущенном саду было полно земляники, крыжовника и сорных  трав.
Двое детей, брат и сестра, грызли подсолнухи и делились  наблюдениями  и
мечтами. Они до тошноты объедались пирожками и стихами Блока и  Бальмон-
та. В то время было модно увлекаться эстетизмом, приправляя его щепотка-
ми теософии, и на словах поклоняться народу. Народничество [127] - расп-
лывчатая жалость и мягкотелая идиллическая вера в нищий, темный, немытый
народ, таящий в себе сокровища непостижимой мудрости и доброты,  которые
дремлют в нем, как дремлет вода подо льдом. Религией  Асиного  отца  был
кабинетный идеализм - вера в благую природу,  в  прогресс  человечества,
которое неуклонно шествует своей дорогой, в  мудрость  событий,  даже  в
мудрость войны и поражения, после которых  сам  собой  наступит  золотой
век: "святая Русь", как ее понимала просвещенная и либеральная прослойка
русской буржуазии во главе с ее добрым гением, Короленко, которого наме-
чали в президенты идеальной Республики будущего... Даже накануне велико-
го Октябрьского штурма в Петрограде не понимали, что положение серьезно.
Так были уверены в своих силах, что даже не приняли мер предосторожности
для самозащиты. И проснулись побежденными, не успев  вступить  в  бой...
Лицо мира преобразилось. Словно подземный толчок потряс всю  страну,  от
края до края. Все рушилось. Перемещение огромных воздушных масс размета-
ло в клочья тысячи гнезд. Стаи обезумевших птиц носились, сами  не  зная
куда, падали и находили друг друга в водовороте бегущих армий.  С  жизни
были мгновенно сорваны все покровы, все до единого. И тогда люди с изум-
лением увидели, сколько неистовой злобы и ненависти скопилось  в  сердце
народа, который еще вчера казался добрым и плакался на свою судьбу. Уви-
дели зверя, увидели безумные глаза, увидели морду в крови, почувствовали
его смертоносное дыхание, его похоть... Слуга, которому  привыкли  дове-
рять, на глазах у которого выросли дети, который с покорной и  добродуш-
ной заботливостью нянчил их, внезапно сделался опасен, как дикий  зверь:
он пытался изнасиловать господскую дочь... И вот началось бегство вместе
со сторонниками Керенского, а они уже смешались с белыми. И среди своих,
в своем собственном лагере, извержение тех же инстинктов. Пала последняя
линия обороны: безумие овладело молоденькой девушкой. Зверь дышал  людям
прямо в лицо. Люди становились похожи на него...
   - И я тоже была зверем! И, что страшнее всего,  я  стала  зверем  без
всяких усилий. Сразу... Значит ли это, что я  всегда  была  зверем,  что
маска культурности, которую на нас напялили, тяготила нас и  что  у  нас
чесались руки содрать ее с себя? Отец смотрел на меня с ужасом... Стари-
ки ведь не могут менять кожу. Пока он был жив, я еще кое-как  сдерживала
себя. Да и то! Он умер, когда я была уже беременна. Его счастье, что  он
так и не узнал... Вместе с ним я похоронила  ту,  которой  была  раньше.
Бросила ее вместе с ним на дороге и ушла. Я ее потеряла, я потеряла все,
даже свое имя, даже ощущение своей личности. Целых два года я  жила  без
имени, как сумасшедшая, которая бегает за стадом, а стадо неслось  беше-
ным галопом... Еще и сегодня, еще и сейчас у меня в глазах  полно  пыли.
Чего я только не видела! Чего я только не делала! Чего я только не пере-
несла!
   - Несчастная! Довольно! - сказала Аннета, сжимая рукой Асино  колено.
- Не надо бередить...
   - А я хочу! - сказала Ася. - Я себя щадить не стану.  Я  же  сказала:
если вам этот запах не нравится, - уходите!
   Она не щадила Аннету. Она не щадила себя. Она рассказала  о  страшном
бегстве, безудержном скатывании вниз, обо всех скачках и  провалах.  Она
не пропустила ни одного унижения и не выказывала при этом ни  сожаления,
ни стыда. Рассказ ее был точен, быстр и сух. Голову она  держала  прямо,
глядела строго, и, словно слезы, по ее щекам текли капли  дождя.  Аннета
была захвачена. Она слушала не дыша. В это апрельское утро, которое неп-
рерывный дождь обратил в аквариум,  перед  ней  развертывалась  бредовая
картина бегства, и она преклонялась перед суровой силой беспощадной, му-
жественной и сжатой исповеди, в которой не было ни искреннего, ни  наиг-
ранного раскаяния. Аннета была так покорена волшебной силой образов, что
даже не задумывалась над их нравственным  смыслом.  С  бьющимся  сердцем
следила она за дьявольской охотой и уже сама не  знала,  принадлежит  ли
этот курносый профиль, с которого она не сводила  глаз,  скифской  Диане
или дичи, за которой Диана охотилась. А с  зонтика,  который  она  маши-
нально держала, вода стекала ей на плечи.
   Садовый сторож прошел мимо и посмотрел на женщин, но они его не заме-
тили. Сделав несколько шагов, он обернулся, еще раз взглянул на них,  на
их застывшие позы, дернул подбородком и ушел. Мало ли на свете сумасшед-
ших? В Париже к ним привыкли...
   Ася рассказывала о жизни в изгнании, о позоре и  надругательствах,  о
рабском, губительном труде, который разбил столько душ, еще и в  эмигра-
ции сохранявших гордость, или довел их до сумасшествия. Но ее душу испы-
тания лишь закалили. Ее спасли дикий порыв гордости и презрения, суровое
одиночество, в котором она себя замуровала, откровение, которое она поз-
нала в этот ужасный период, когда она добровольно порвала  все  связи  с
жизнью и людьми, восторженное утверждение своего одинокого и потерянного
"я", непостижимая сила этого неведомого "я", которое бросало вызов  миру
и не намерено было сдаваться. Двухлетняя ожесточенная борьба, в  которой
ей удалось защититься не только от посторонних, но и от самой  себя,  от
своих ловушек и душевных бурь. Аннета угадывала в Асе огромную силу, си-
лу, не имевшую ни компаса, ни центра тяжести, силу, которая  в  одиночку
билась над тем, чтобы найти этот центр, и не находила  его.  Она  искала
себе направление, искала смысл жизни в тяжком, беспросветном  повседнев-
ном труде, полном самых гнусных унижений, в ужасах голода - она  предпо-
читала его похлебке, которую могла бы получить, если бы согласилась под-
чиниться какой-нибудь партии или какому-нибудь человеку. Аннета узнавала
тот чистый алмаз суровой гордости, то неукротимое стремление к независи-
мости, которые спасли ее самое. Она сразу распознала  их  своим  опытным
глазом в хаосе женской души, которую опустошил катаклизм. И среди  того,
что было в этой душе наносного, она сумела разглядеть залежи моральной и
духовной силы, погребенной под развалинами целого мира.  Она  видела  их
лучше, чем Ася, потому что Ася в своем исповедническом азарте  ожесточи-
лась на самое себя. Она говорила, говорила - Аннета слушала,  слушала  и
думала... Как долго это продолжалось? Час? Больше?.. В промежутке  между
двумя фразами рассыпался, как горсть дробинок, брошенных на медную чашу,
бой часов из маленького лицея... Ася остановилась, потеряла нить, прове-
ла рукой по мокрому лбу... Она вышла из бездны и уже  не  понимала,  что
она там делала, зачем она все это рассказала...
   - Что вы тут сидите и слушаете меня?.. - грубо спросила она.
   Аннета не успела ответить. Воспоминания продолжали всплывать.
   - Я уже несколько лет к этому не прикасалась... Что сегодня со  мной?
Что я наделала?..
   Она вздохнула и машинально отжала волосы, намокшие от дождя, даже  не
заметив, что вода струями побежала у нее по спине.
   - Ах, да!.. - сказала она. - Теперь вы знаете, кто я. Заберите вашего
сына и уведите его!
   - Хорошо, - сказала Аннета. - Ведь мы ищем комнату для него.
   - Но сию же минуту! Чтобы он больше меня не видел и чтобы  я  его  не
видела!
   - Это опасно?
   - Я люблю его.
   - А он вас любит? Ася пожала плечами:
   - Раз я люблю, то и меня любят.
   - Что же я могу сделать, если он вас любит?
   - Вы многое можете. Вы одна имеете на него влияние.  Я  знаю  его.  Я
знаю вас. Я знаю, что вас связывает. У вас более близкие и более  глубо-
кие отношения, чем обычные отношения матери и сына.
   - Откуда вы знаете?
   - Я читала ваши письма.
   У Аннеты перехватило дыхание.
   Но Ася и не подумала извиниться.
   - Я слишком долго ждала. Я хотела удалить его вчера  вечером.  Оказа-
лось, поздно. Теперь несчастье уже совершилось.
   - Несчастье?
   - Он бы, наверное, сказал - счастье... Я бы тоже так сказала, если бы
послушала себя, если б не знала того, что знаю, того, что  должно  прои-
зойти... Так вот, уведите его, пока не поздно! Но торопитесь!  Завтра  я
уже за себя не отвечаю... Я его заберу у вас, и он  будет  несчастен.  Я
этого не хочу. Но это неизбежно.
   - А вы? - спросила Аннета.
   - Я? Что - я?
   - В чем ваше счастье? В чем ваше несчастье?
   - Что вам до этого?
   - Я прошу вас ответить.
   - Это неважно.
   - Вы сказали, что любите его.
   - Конечно! Иначе зачем бы я с вами о нем заговорила?
   - Что же это, вы всегда гоните от себя тех, кого любите?
   - Я никого не любила до него... Да, конечно, после всего, что  я  вам
наговорила, вы будете пожимать плечами. Я тоже пожимаю плечами...  Ну  и
довольно! Это к делу не относится... Для вас это не имеет значения.
   - Как сказать! - заметила Аннета.
   Она взглянула на Асю. Ася промокла до  костей.  Платье  набухло,  как
губка, и облепило ее. У нее был такой вид, точно она сидит в халате пос-
ле купанья. Все краски сошли с ее лица. Она сидела, стиснув зубы,  блед-
ная, озябшая.
   Аннета встала:
   - Ладно, идем домой! Поговорим обо всем этом у меня.
   Она прикрыла ей плечи своим дождевиком и повела. Ася пыталась  сопро-
тивляться, но большая затрата энергий обессилила ее.
   Не следует думать, что ее намерение порвать с Марком вызывалось  бес-
корыстным, внушенным любовью, желанием спасти Марка от себя. Самая  пла-
менная любовь такой женщины, как Ася, не может  быть  бескорыстной.  Она
действительно думала спасти его, и тут она не лгала! Она сама была пора-
жена своим самоотречением: ведь это значило предать  любовь!  Но  прежде
всего она думала о том, чтобы спастись самой. Ей казалось  непостижимым,
как это она могла снова податься страсти:  ведь  она  поклялась  никогда
больше не попадать под колесо, которое по ней проехало. От былых  столк-
новений со страстью у нее остались страх и ужас, доходившие до ненависти
к этому виду рабства. Но так ли уж были сильны столкновения со страстью,
если они не оставили воспоминаний о головокружении? Страсть снова  иску-
шала ее. Она сознавала всю опасность бездны, чувствовала, как сильно  ее
притяжение. Этой бездной был Марк. Он захватил ее всю: все ее тело,  пы-
лавшее, как факел, всю ее душу, сгоравшую от нежности, от жалости к  до-
рогому мальчику, от скрытого материнского чувства,  от  сознания  своего
превосходства, дающего власть над другим человеком, и покорности,  кото-
рая молит о покровительстве. А после этой ночи Ася была уже не  в  силах
сама оторваться от него. У нее едва хватило сил обратиться за помощью  к
Аннете. Но это усилие сломило ее. Аннета, схватив ее за руку,  повела  в
гостиницу. По дороге у Аси была еще одна вспышка. На бульваре,  в  самой
сутолоке, она вдруг остановилась и остановила Аннету.
   - Избавьте меня от вашего сына! Уведите его!  -  запальчиво  крикнула
она.
   - А если вы потом придете и заберете его, что  мне  тогда  делать?  -
спросила Аннета.
   - Это меня не касается! Сделайте так, чтобы я не могла его забрать!
   Аннета чувствовала, как судорожно подергивается у Аси плечо, как про-
бегает дрожь по ее бедру. Внезапно нервное напряжение ослабло, и  Аннете
пришлось волочить за собой мокрый, тяжелый, но покорный тюк. Они вошли в
гостиницу. Аннета предложила Асе пойти переодеться. Но Асина комната бы-
ла заперта изнутри. Чтобы попасть к себе, ей надо было пройти через ком-
нату Марка, а она не хотела показываться ему в таком виде. Аннета отвела
ее к себе, а сама пошла к ней в комнату взять для нее смену  белья.  Ася
пыталась удержать ее, и у Аннеты возникло сомнение,  существует  ли  эта
смена белья. Она прошла через комнату сына на цыпочках. Он все еще  спал
блаженным сном. Аннета на мгновение задержалась, чтобы взглянуть на  не-
го. Видимо, он не пошевельнулся с тех пор, как ушла Ася. Аннета бесшумно
обследовала покрытый пятнами сырости стенной шкаф в комнате Аси.  Убогие
тряпки, которые она там обнаружила, вызвали у нее невольное чувство  жа-
лости. Но их относительная опрятность свидетельствовала об  упорстве,  с
каким Ася боролась, чтобы не захлебнуться в грязи. Аннете это было  зна-
комо!
   Вернувшись, она застала Асю на том же месте: Ася  стояла,  прислонив-
шись к стене. У ее ног образовалась небольшая лужица. Аннета взяла ее за
плечо и стала снимать с нее прилипшее платье. Очнувшись, Ася резким дви-
жением попыталась высвободиться. Но Анкета держала ее крепко:
   - Стойте спокойно!.. Подымите руку!.. Вот так! Скорей!..
   - Глупости!.. - ворчала Ася. - Мне сколько раз приходилось спать  под
таким дождем!
   Аннета заговорила о том, как спит Марк, и непокорное тело Аси  замер-
ло. В изъеденном ржавчиной зеркале Аннета увидела отражение Асиной улыб-
ки и ответила ей улыбкой. Он был их общий ребенок. В  этом  обе  женщины
сходились...
   Ловкие руки Аннеты проворно раздели Асю с  головы  до  ног.  Сильное,
гибкое тело, не отвечавшее требованиям классической красоты, было созда-
но для того, чтобы ходить, бороться, любить, рожать детей. Крепкие  сус-
тавы. Кожа очень смуглая, чистая, тугая, отливавшая старым  золотом.  От
воды она блестела... Аннета обтерла ее, Ася не сопротивлялась. Ей больше
нечего было скрывать. Она уже все показала: и то, что внутри, и то,  что
снаружи. Между тем у Аннеты с Асей шел такой разговор:
   - За что вы любите Марка?
   - Люблю, потому что люблю.
   - За что вы его любите? Ася поняла:
   - За что люблю? Как я его люблю?.. Люблю, как вообще любят, - от  го-
лода. Но этот голод не только телесный. Такой голод можно заглушить. И я
заглушала его не раз... Но есть другой голод. Его нельзя  ни  заглушить,
ни обмануть. Я изголодалась по правде, по чистоте. А ваш сын правдив,  в
мыслях своих он чист. Он чист, как вы... Ну да, я знаю, что говорю! И вы
тоже знаете... Разве можно ошибиться после того, как шесть лет барахтал-
ся среди современной душевной гнили? И если вдруг перед тобой  всплывает
чистая душа, то как можно не наброситься на нее?
   - Мой сын не безгрешнее вас, вряд ли он менее испорчен,  чем  вы.  Он
наделал много ошибок. Еще и сейчас... На его беду я наделила его  беспо-
койным характером. Я верю в его врожденную честность и в его волю, верю,
что когда-нибудь он достигнет душевной гармонии, но достанется  это  ему
нелегко, и сбудется это не завтра.
   - Знаю, знаю! Но что бы я стала делать с этой гармонией? Да,  ему  ее
не хватает! И слава богу! Я видела вашего сына голым - так, как вы  меня
сейчас видите, - голым телесно и голым душевно. С тех пор как я его наб-
людаю, да и во время болезни, он уж, кажется, все  мне  раскрыл...  Нет,
ваш ягненок не без пятен! Я это знаю... Иначе я бы его так не любила.  Я
не люблю - да и вы тоже не любите - беленьких блеющих барашков, у  кото-
рых капелька молочка висит на мордочке. Тот не человек (вы ли, я ли,  он
ли), кто не боролся с жизнью и не оставил  в  ее  логове  клочьев  своей
шерсти. Нужно, нужно пройти и по грязи и по  терниям!  Вы  прошли.  Марк
прошел. Но он не увяз. Он натура здоровая. И правдивая.  Он  искренен  в
ненависти. Он искренен в любви. В нем много здоровой горечи, гниение его
не коснется...
   - Он такой же, как вы.
   Ася умолкла. Она растерянно смотрела на Аннету, та смотрела  на  нее.
Обе женщины молча вглядывались друг  в  друга.  Аннета,  видимо,  хотела
что-то сказать. Ася сделала едва заметное движение, чтобы остановить ее.
   - Я не стану, - взвешивая каждое слово, решительно заявила Аннета,  -
я не стану разъединять вас.
   Ася пыталась перебить ее. Но Аннета жестом принудила ее к молчанию.
   - Я знаю, чем я рискую. Я рискую вдвойне. Теперь  у  меня  два  долга
вместо одного. Вы. Он. Я их беру на себя. Я доверяю вам обоим.  Оставай-
тесь вместе!
   Ася окаменела от волнения, она слушала и не понимала...  Смысл  того,
что сказала Аннета, просачивался в ее сознание по каплям, и они застыва-
ли, как сталактиты... Ее опять начал бить озноб. Она все еще стояла  го-
лая, и Аннета матерински заботливым движением надевала на  нее  рубашку.
Ася опустила голову, повернулась к стене, прислонилась  к  ней  лбом  и,
закрыв лицо руками, по-детски расплакалась.
   Аннета уложила ее на кровать и прикрыла ей голые ноги  своим  пальто.
Ася никак не могла согреться.
   - Вы простудились... - сказала Аннета.
   - Нет, это не простуда, - возразила Ася. - Позвольте мне побыть возле
вас еще немного!
   - Тогда ложитесь под одеяло.
   Ася держала ее руки. Анкета села рядом.
   - Выслушайте меня! Сегодня я уезжаю. Скоропостижно скончался один че-
ловек, мой хозяин, мой друг, - я была его помощницей. Я  возвращаюсь  на
свое прежнее место. Пробуду я там несколько недель. Марка я оставляю  на
вас. И вас оставляю на Марка. Подумайте оба!.. Вы  меня  понимаете,  моя
девочка? Не ошибаетесь ли вы? Я говорю вам: подумайте! Оставайтесь вмес-
те, но подумайте хорошенько, прежде чем связать себя окончательно. Защи-
щайте свою свободу! И защищайте его свободу, если он сам не сумеет! Доб-
росовестно разберитесь в самих себе! Потребуется немало времени для  то-
го, чтобы каждый из вас смог наконец заглянуть в самую глубь души  -  не
чужой души, а своей собственной. Не спешите! И будьте искренни!..
   - Я искренна, и я буду искренна, - сказала Ася. - Я разгадала вас.  Я
не ошиблась: вы умеете любить. Так вот, поймите: именно  потому,  что  я
его люблю, я боюсь обмануть его, обманываясь сама. Но если он меня любит
и ошибается, то хватит ли у меня сил открыть ему глаза? Быть может, бла-
горазумнее нам было бы все же расстаться?
   - А если я поймаю вас на слове? - спросила Аннета.
   - Нет, нет!.. Не надо!.. Я бы уже не могла... Теперь уже поздно.
   После минутного размышления она устыдилась своей слабости и  прибави-
ла:
   - Но я все ему расскажу. Он будет знать все.
   Аннета грустно улыбнулась:
   - Нет, девочка. Не советую.
   Ася вскочила, сбросила с себя одеяло, села на кровати и уставилась на
Аннету:
   - Как? Вы не советуете мне сказать ему всю правду?
   - Да. В устах матери это звучит странно, не так ли?
   - В ваших устах это звучит странно.
   - Благодарю вас. Да, я думаю, что я человек правдивый, и всегда  была
правдива, в особенности когда это бывало мне невыгодно. Именно поэтому я
считаю себя вправе подать вам такой совет. Вы  хотите  рассказать  Марку
все ваше прошлое...
   - Рассказать о том, какая я, - проговорила Ася.
   - Какая вы? А что, если вы прошли через все это  и  остались  чистой,
так же, как ваши ноги, которые ступали по дорожной грязи, а теперь отмы-
лись? Но допустим! Я тоже не забыла всей грязи, по которой  ступали  мои
ноги. Я не отрекаюсь от той, какой я была. И я не люблю тех, которые го-
ворят: "Я не знаю этого человека!" - когда у  них  всплывают  неприятные
воспоминания о самих себе. Но вы признаете этого человека, так велит вам
ваша совесть. Вы не обязаны посвящать в это других.
   - Других - нет, - сказала Ася. - Но его...
   - Пусть бы еще, - сказала Аннета с тонкой улыбкой, в которой была до-
ля горькой насмешки, - пусть бы еще, раскрывая ему все это,  вы  шли  на
риск отдалить его от себя! Но если он вас любит - а вы в  этом  уверены,
даже слишком уверены, - вы его не удалите, вы только причините ему боль.
И эта боль - конечно, очень сильная - только еще крепче привяжет  его  к
вам и останется в нем навсегда. Он не разлюбит вас. Он  скажет:  "Я  все
забыл". И ничего не забудет. Пройдет год, два, десять лет: рана  раскро-
ется и станет гноиться. Вы тогда уже не сможете припомнить, кто была эта
женщина, которая жила среди смертей и обессилела от страданий,  которая,
потеряв голову, отдавалась в ночной темноте, лишь бы уцепиться  хоть  за
кого-нибудь и не упасть - лишь бы уцепиться за жизнь. Вы уже о ней забу-
дете. Но он, Марк, он ее увидит совиными глазами. Любовь берет их напро-
кат у ревности. И вы его тоже увидите - в его глазах. Он  на  всю  жизнь
прикует вас к этому вашему прошлому, хотя вы его уже сбросили, как  ста-
рое платье, - так, как все мы сбрасываем с себя наше прошлое. Они хотят,
чтобы мы сохраняли наши старые, прогнившие души, от  которых  мы,  слава
богу, избавились, потому что мы обновлялись. Мужчины не способны понять,
моя милая девочка, какая сила живет в нас, а она  заставляет  нас  вечно
омоложаться.
   Она говорила, не повышая голоса, но в самом ее спокойствии  была  го-
речь. Ася молчала, не сводя с нее удивленных глаз.
   Аннета говорила, не глядя на нее, - и уже не для нее, а для себя,  но
вдруг вспомнила о ней и  обернулась.  Они  обменялись  многозначительной
улыбкой.
   - La donna e mobile - вот как они судят о нас. Вот  что  они  сказали
бы, если бы слышали меня. То настоящее, что есть в настоящей женщине, не
меняется - вот чего они не могут понять. Ничто не пропадает из пережито-
го нами, если оно питало нашу жизнь. Оно стало частицей нашей  крови,  а
мы выбрасываем из себя лишь бесполезное и нечистое...
   - Я не ожидала найти в вас союзницу, - сказала Ася.
   - У меня никогда не было союзницы, - заметила Аннета. - Поэтому  я  и
сочувствую тем, у кого их нет.
   - Так будьте же моей союзницей! Я этим злоупотреблять не стану.  И  я
прошу вас помогать мне - не в ущерб Марку, но ради него. Если вы не  хо-
тите, чтобы я рассказала ему все, - а  я  чувствую,  что  вы  правы,  но
только не ручаюсь, что смогу молчать! - я передаю вам, в ваши руки, все,
что меня гнетет. Сегодня я вам передала самое тяжкое. Но кое-что еще ос-
талось. Я вам отдам все. Вы вправе использовать это в любое время против
меня и в интересах вашего сына. Я изобличать вас не стану.
   В глазах Аннеты сверкнул лукавый огонек:
   - Прекрасно! Но уж теперь берегитесь! Вы в моих руках.
   - Вот и держите меня! Я этого и хочу. Будьте моим судьей. Ничем  иным
я не могу расплатиться с вами за то, что вы дали мне.
   - Что же я дала вам?
   - Не притворяйтесь, что не понимаете! Вы все отлично поняли...  Того,
что дали мне вы, еще никто мне не давал... Не любовь - любовь у меня бы-
ла, есть и еще будет... Вы мне дали нечто гораздо большее:  доверие.  Вы
поверили в меня. А вы понимаете, что это значит?.. Вы мне самой  вернули
веру в себя, если только она у меня когда-нибудь была... Теперь я  верю,
я верю в себя. Благодарю вас! Я воскресаю...
   Она спрыгнула с кровати и, упав на колени, начала бурно целовать  ко-
лени Аннеты.
   - И я даю вам слово, - говорила она, - что откажусь  выйти  замуж  за
Марка. Я заставлю его остаться свободным, таким же свободным, как я...
   Аннета взяла ее под мышки и, поставив на ноги, сказала с  насмешливой
улыбкой:
   - Обещать легко. А вот выполнить?..
   Она поцеловала ее, потрогала ей грудь и плечи и сказала:
   - Теперь ты обсохла... Одевайся! Он ждет нас.
   Ася твердо решила не выходить замуж за Марка. Дело  было  не  в  том,
чтобы сдержать слово, данное Аннете. Такова была ее  непреклонная  воля;
вся ее природа сопротивлялась парной упряжке: "Я люблю,  я  люблю  тебя,
сегодня я отдам тебе мою жизнь, мою смерть, но мое завтра я тебе не  от-
дам. Связать меня нельзя!.."
   У Аннеты не было Асиных оснований строить себе иллюзии, и потому  она
лучше ее понимала, чем все это может кончиться.
   Влюбленные добросовестно твердили: "Мы любим  друг  друга,  оставаясь
свободными". И вместе с тем делали все, что могли, чтобы  утратить  свою
свободу. Каждый упорно стремился связать и другого и самого себя.
   Следствие задержало Аннету в Лондоне на три недели. Тимон  погиб  при
загадочных обстоятельствах во время перелета из Лондона в  Брюссель:  он
выпал из самолета. Убийство это или самоубийство? Таинственная рука  по-
хитила все бумаги, которые могли бы помочь раскрытию  тайны.  В  течение
этих трех недель Аннета была поглощена своими обязанностями по отношению
к умершему, приведением в порядок того, что стало разваливаться без  хо-
зяина. Ее мучили угрызения совести: если бы она не уехала, если бы он не
был одинок, быть может, он бы не погиб?.. Эти мысли терзали  Аннету,  но
она ими ни с кем не делилась. Вернувшись в Париж, она увидела, что  Марк
и Ася запутались в страсти, которая изо дня в день ткала вокруг них свою
паутину. Но что теперь можно было поделать? Разлучить их? Слишком  позд-
но! Предупредить их об опасностях? Они их видели. И то, что об этих  де-
тях знала она - и, быть может, она одна, - захватывало в сети и  ее  са-
мое. В своей исповеди, неудержимой, как наводнение, Ася открыла ей все -
не только самое худшее, но и хорошее, редкостное, затаенное  -  то,  что
гордая женщина раскрывает трудней всего, и всем этим она затопила сердце
матери. Аннета сумела сразу, взглядом знатока, рассмотреть  эту  дикарку
во всей ее наготе, понять ту суровую жизнь, на которую она с такой твер-
достью обрекла себя в изгнании, ее одиночество, нищету, которую она при-
няла без колебаний, ее безусловную правдивость, ее честность по  отноше-
нию к самой себе. Ничто не могло бы сильней расположить Аннету. Рядом  с
этой нелегко дававшейся добродетелью "чистота"  в  буржуазном  понимании
этого слова представлялась ей чем-то второстепенным. Если  Ася  поддава-
лась обманам страсти, если даже это могло случиться с ней и  впредь,  то
все это лишь порывы ветра, который проносится по поверхности, не  затра-
гивая сущности, не затрагивая цельности ее правдивой и верной души.  Над
Асиным прошлым Аннета ставила крест... (Но она знала, что ее сын  креста
бы не поставил. И в этом была одна из опасностей.)
   Опасностей, разумеется, было много, даже слишком много, и не все  они
исходили от Аси. Марк тоже таил в себе опасности, хотя,  впрочем,  иного
рода. Аннета побоялась бы доверить ему (как говорила Ася, сама  тому  не
веря) девушку наивную и неопытную. Он не умел держать себя в руках,  ему
не хватало уравновешенности, осторожности, чувства  справедливости,  ему
не хватало доброты и подлинной человечности. Все это Аннета видела.  Она
знала своего сына. Он был слишком молод, и  на  нем  сказывался  слишком
ранний, неполноценный, но жестокий жизненный опыт. Он сможет стать лучше
и будет по-настоящему хорошим позже, значительно позже -  в  сорок  лет.
Тогда, пожалуй, он будет способен понимать молодую женщину и  руководить
ею. А сейчас они только сведут друг друга с ума, она замучают друг друга
и даже, чего доброго, загубят... Между тем Марку нельзя было  оставаться
одному. Длительное одиночество в ожесточенной борьбе с отравленной  сре-
дой было противоестественно, и одних его молодых и  подорванных  сил  не
хватало для такой борьбы. Ему нужна была помощница, подруга,  уже  зака-
ленная в борьбе старшая сестра - отчасти мать, отчасти брат,  -  которая
залечивала бы его раны и в случае надобности боролась рядом с ним.  Спо-
собна ли Ася быть такой женщиной? Способна. А сумеет  ли?  Это  вызывало
сомнение. Да и как можно требовать от молодой женщины бескорыстия в люб-
ви, когда мужчина не бескорыстен и когда бескорыстие может быть  затума-
нено страстью. (Страсть прямо противоположна бескорыстию; страсть распо-
ряжается другим, как самой собой.) Только годы и тяжкие испытания  могут
научить этому тех, кто способен научиться. Ну, а почему бы этим двоим не
научиться? В сына своего Аннета  верила.  А  в  ту  женщину?  А  почему,
собственно, в нее не верить? Ася завоевала право на доверие. Хотя бы тем
- и даже главным образом тем, - что рассказала о себе все, способное от-
толкнуть от нее. Во всяком случае, она шла на риск открыто, все было об-
нажено, ничто не  было  замаскировано  грошовыми  добродетелями,  как  у
стольких женщин и девушек, у которых в тихом омуте неведомо что  таится.
И то, что было в ней опасного, возмещалось значительными достоинствами -
тоже открытыми и обнаженными. Рисковать так рисковать;  если  бы  Аннета
была на месте Марка, она бы знала, что предпочесть.  Следовательно,  она
могла предвидеть выбор Марка. И осуждать этот выбор было  бы  недобросо-
вестно. Если бы мать и захотела оградить своего сына от мук, которые она
предвидела, все равно она не могла бы оградить его от его смятенной души
и от судьбы, которую она сама ему уготовила...  Итак,  милые  мои  дети,
идите навстречу своей судьбе! Не стоит пытаться преграждать  ей  дорогу.
Благоразумнее и вернее - протянуть ей руку, воззвать к ее наиболее  бла-
городным силам, поверить в них и сказать ей: "Я в тебя верю. И моя  вера
тебя обязывает".
   Вот почему Аннета молча улыбнулась и заглянула в самую  глубь  Асиных
глаз, когда та пришла к ней взволнованная и от волнения резкая и, бросая
ей вызов, но в то же время прося ее согласия или прощения,  сообщила  ей
то, чего Аннета ждала уже несколько недель:
   - Я беру свое слово обратно... Нет! Я не беру его обратно,  я  ничего
не обещала... Мне нужен ваш сын. Я нужна ему. Мы женимся...
   Ася ждала ответа - и говорила сама. Она  не  могла  снести  тревожное
молчание Аннеты. Она сказала,  что  решение  принято;  что  против  него
нельзя выдвинуть ничего такого, чего бы она не знала; что их союз не бу-
дет безмятежным и что она это отлично понимает;  что  они  будут  мучить
друг друга и что она сделает его несчастным... Да, возможно. Даже навер-
ное. Но она уже не может иначе! Значит, судьба... (Она всегда в  послед-
нюю минуту все валила на судьбу, когда силы к сопротивлению у нее  исся-
кали.) И теперь она пришла сказать это Аннете и предоставляла  ей  поме-
шать их решению, ибо знала, что Аннета все равно уже ничего поделать  не
сможет.
   - Почему вы ничего не говорите? Вы все смотрите на  меня  и  молчите!
Скажите же что-нибудь!..
   - Что же вы от меня хотите после всего, что вы  сейчас  сказали?  Вам
нужен Марк. Вы нужны Марку. Чего же еще?
   - Мне нужны вы! Мне нужно, чтобы вы сказали "да"!
   - Если бы я сказала "нет", вы бы с этим не посчитались. Вы не  потру-
дились скрыть это от меня. Скажи я "нет" - и крючок еще глубже  вонзится
вам в тело. Потому что вы проглотили крючок. Теперь уж ничего не подела-
ешь, бедные вы мои пескари! Вам остается только съесть  наживку.  Она  в
равной мере состоит из того, что вас разделяет, и из того, что вас  при-
тягивает: из различия ваших характеров, ваших рас (в этом своя доля при-
манки). И вы еще почувствуете, как крючок будет  раздирать  вам  глотку!
Пожалуй, было бы благоразумнее не повисать на  нем,  не  раздирать  себе
внутренностей. Зачем вам жениться? Без этого вы бы только еще больше лю-
били друг друга... Но что сделано, то  сделано.  Переделывать  -  значит
раздирать вам внутренности. Да и мне тоже. Скажу я  вам  что-нибудь  или
ничего не скажу - результат один. Так что, дорогие мои, любите друг дру-
га! И по-своему, а не так, как я. Я знаю, что оба вы  лучше,  чем  можно
судить по вашим поступкам. Каждый  из  вас  в  отдельности  слаб,  очень
слаб!.. Постарайтесь, чтобы ваши слабости стали силой!  Я  тебя  доверяю
моему мальчику. Я тебе доверяю моего мальчика, дочь моя!
   Ася прильнула губами к плечу Аннеты и по-русски сказала:
   - Мамочка!..
   Обе застыли, прижавшись друг к другу щекой. Со всею  ясностью  своего
ума и со всем своим умением добросовестно разбираться в  себе  (умением,
однако, бессильным перед натиском натуры) обдумывала Ася  слова  Аннеты.
Она признавала, что Аннета права, что бессмысленно связывать себя  узами
брака, когда сама считаешь брак чем-то отжившим. Если бы даже он не стал
с некоторых пор дверью без задвижки и развод не раскрывал бы  эту  дверь
так легко; если бы, как в старину, брак оставался  клеткой,  из  которой
нет выхода, - я думаю, она и Марк все равно стремились бы попасть в  эту
клетку! Бывают в любви минуты, когда мечтаешь о пожизненном  заключении.
Человек говорит дню: "Ты никогда не кончишься..." Насиловать природу бы-
ло бы безумием...
   Аннета это знала. Она слышала, как пульсирует кровь в  виске  прижав-
шейся к ней Аси, и понимала, что делается у нее в голове. Давая согласие
на то, чему она не могла помешать, Аннета в известной  мере  -  ив  силу
своего возраста - подчинялась судьбе. Подчинялась она также  тем  мощным
порывам, которые уносят нас, а сами от нас ускользают, ускользая от  на-
шего рассудка. Но, помимо всего этого, здесь  было  еще  и  таинственное
проникновение в судьбу Марка. Благодаря близости к Тимону Аннета  сумела
понять политическую обстановку, сумела понять  и  неизбежность  великого
Столкновения. И теперь она смутно различала место своего сына в  передо-
вых рядах бойцов - по ту сторону баррикады. Она  смутно  предчувствовала
это гораздо раньше, чем Марк и Ася смогли разобраться в этом  (они  были
слишком поглощены своей страстью!). Аннета опережала их и ждала. Все бы-
ло еще туманно, но она ждала, что благодаря их союзу судьба определится.
Она чувствовала, что этот союз, какие бы ему ни предстояли  испытания  и
неурядицы, будет способствовать их движению вперед. Так пусть же будут и
испытания и неурядицы! Вперед!
   Влюбленные смотрели друг на друга, и их взгляды были как  бассейн,  в
который падают струи фонтана. Каждый опустошил себя, чтобы принять струю
другого. Каждый был затоплен радостью, каждый был заполнен другим. Чтобы
вновь найти самого себя, каждый сжимал другого в объятиях. Они говорили:
   - Ты принадлежишь мне! Я принадлежу тебе! Не возвращай  меня  мне!  Я
тебя не возвращу тебе... Ах, как хорошо, что мы поменялись! И как я люб-
лю теперь жизнь, когда жизнь - это твоя жизнь! Она моя! Как я  буду  бе-
речь ее!
   Бедные дети! До сих пор каждому из них приходилось спасать только се-
бя... И это было не так уж мало! Какими боями и  какой  ценой  заплатили
они за то, чтобы выбраться из-под развалин гибнущего мира!..  Но  стоило
ли так бороться, проходить через столько  самоотречений,  через  столько
унижений, через такой позор и каждый день начинать сначала  только  ради
своего "я", ради этого жалкого "я", обездоленного, поруганного, пылающе-
го, разбитого, изнемогающего от усталости, ради этого "я", которое  вла-
деет вами, преследует вас и которое вы не любите!.. А теперь!  Может  ли
быть чувство более восторженное, более опьяняющее, может ли кровь прили-
вать сильней, чем теперь, когда говоришь  себе:  "Спасай  другого!..  Он
мой!.." Он ли мне принадлежит или я ему? Я ли присвоила его или он меня?
Не обманывает ли меня страсть, не желающая сознаться  в  своем  эгоизме?
Так или иначе это эгоизм расширенный, это индивидуализм вдвоем. Открыва-
ется выход в море. Но открывается он  из  глубины  фиорда.  Надо,  чтобы
ладья любви покинула фиорд...
   А ладью любви не тянет в открытое море. Сильный ветер внезапно  улег-
ся, в фиорде спокойно. Ладья покачивается в своей золотой лужице.
   Откуда же придет спасение? От какого непредвиденного порыва ветра, от
какого водоворота, центр которого будет проходить через любовь?  Понадо-
бится ли, чтобы борьба разгорелась между самими влюбленными? Понадобится
ли ненависть для того, чтобы любовь опомнилась, чтобы снова надулись  ее
паруса и ладья унеслась в морскую даль? Вперед, суровый  всадник,  осед-
лавший жизнь! Вонзи ей шпоры в бока! Вонзи их в  бока  этим  детям!  Мир
движется вперед, только когда его пришпоришь. Надо двигаться! Если оста-
новишься, то упадешь... Нет, ты не упадешь! Тебя поднимут страдания.
   Это был страдающий мир! Целые народы погибали от угнетения и от нище-
ты. Страшный голод пожирал народы Поволжья. Над Римом занесены секира  и
прутья черных ликторов. Из тюрем Венгрии и Балкан доносятся  придушенные
вопли истязаемых. Старые страны свободы -  Франция,  Англия,  Америка  -
позволяют насиловать свободу и поддерживают насильников. Германия  убила
своих "предтеч". И в березовом лесу под Москвой, угасает ясный взор  Ле-
нина, меркнет его сознание. Революция теряет своего  кормчего.  Кажется,
будто ночь надвигается на Европу.
   Что значат судьбы этих двух детей, их радости, и горести? Что  значат
в море судьбы двух капель воды слившихся в одну? Прислушайся к  ним!  Ты
услышишь рокот моря. Все море заключено в каждой капле. В ней отражаются
все его волнения. Если бы только каждая раз капель захотела, сумела слу-
шать!.. Иди сюда, наклонись! Приложи ухо к влажной раковине,  которую  я
подобрал на берегу! Целый мир в ней плачет. Целый мир в ней умирает...
   Но я уже слышу в ней и первый крик новорожденного.

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. "Через страдания - к радости" (нем.).
   2. "Для всех времен" (нем.).
   3. "Я подготовлял другие работы - драму и роман на современные темы -
в несколько трагической  атмосфере  "Жан-Кристофа"  ("К  читателю  "Кола
Брюньона"). - Р.Р.
   4. Заметки 1912 года. - Р.Р.
   5. Ривьер по-французски - река.
   6. Последний том "Очарованной души" ("Провозвестница").
   7. Существо это развивалось настолько независимо от  моей  воли,  что
уже в процессе работы мне пришлось изменить образ, который  я  стремился
нарисовать по собственному вкусу; оно продиктовало мне совсем иные черты
и свойства характера, неожиданные поступки, резкие душевные повороты,  -
совсем так, как это бывает в жизни, когда любимая женщина вдруг оказыва-
ется для тебя незнакомкой. - Р.Р.
   8. Кристоф умирает, достигнув  пятидесятилетнего  возраста,  и  канун
1914 года. Он был немного старше меня. Аннета умирает почти  шестидесяти
лет, в обстановке наших сегодняшних битв. Она вместе  со  своей  сестрой
принадлежит к поколению, родившемуся между 1875 и  1880  годами.  Ася  и
Марк принадлежат к поколению 1900-х годов. - Р.Р.
   9. Напоминающий галлюцинацию сон, описанный на первых страницах  "Ан-
неты и Сильвии". - Р.Р.
   10. Дозволенного и Недозволенного (лат.) - "Fas ac Nefas  -  первона-
чальный, позднее снятый подзаголовок произведения.
   11. Краткое жизнеописание, изложенное выше, полностью взято из  заме-
ток, сделанных мною в июне 1921 года, за несколько дней до начала работы
над книгой. - Р.Р.
   12. Самым существенным из этих "исправлений" первоначального  замысла
является бунт души, которая (в последнем томе "Провозвестница" -  против
упоительности головокружения, вызываемого созерцанием бездны Бесконечно-
го, - я имею в виду мужественный возглас: "Как знать? ", который,  окон-
чательно не удушая, тем не менее  обуздывает  и  направляет  мистические
устремления души. Здесь слышны отзвуки  ожесточенной  битвы,  внутренние
перипетии которой я мог бы проследить на протяжении многих лет по  своим
заметкам; исход этой битвы определяется лишь накануне развязки  произве-
дения: он звучит в вопле осиротевшей матери, которая в ночи сбрасывает с
себя очарование умиротворяющих звуков флейты: "Нет, я не хочу  пастушес-
кой свирели!.." (25 марта 1933 года). - Р.Р.
   13. "Что значит "создавать" для Аннеты? Рождать или рождаться.  Нату-
ра, подобная ей, должна непрерывно созидать либо вынашивать,  -  другими
словами, подготовлять будущее рождение. Если она этого  не  делает,  она
несчастна, она в тревоге, она во власти разрушительных  сил...  Созидать
или разрушать - разрушать самое себя..." (Заметки от 22 июня 1922 года).
- Р.Р.
   14. Запись от 2 июля 1921 года. - Р.Р.
   15. Последний том - Роды" ("Провозвестница", том второй часть III). -
Р.Р.
   16. Новой жизни (итал.).
   17. Бедняка (итал.).
   18. Она унаследовала эти свойства от отца, но у него богатство натуры
обратилось в эгоистическое легкомыслие; у Аннеты же оно сочетается с из-
бытком жизненных сил, и это защищает ее от приступов меланхолии, к кото-
рой ее мог предрасположить характер матери, склонной к депрессии и бесп-
лодным размышлениям. Но страстная натура дочери, которая на все наклады-
вает свой отпечаток, преобразует эту мрачную и расслабляющую  склонность
в бурные взрывы отчаяния, не разрушающие,  однако,  этой  сильной  души;
сотрясая, они лишь обновляют ее. (Запись 1922 года). - Р.Р.
   19. Заметки 1921 года.
   20. Там же.
   21. Ибо мир - это не отсутствие войны, А добродетель, порожденная ду-
шевной мощью (лат.).
   Эта мысль Спинозы служит эпиграфом к книге "Мать и сын". - Р.Р.
   22. Запись от 24 января 1926 года. - Р.Р.
   23. Марк говорит ей: "Ты - мой отец и моя мать. Я принадлежу лишь те-
бе". (Запись от 2 декабря 1922 года.). - Р.Р.
   24. "Подожди немного!.." (нем.)
   25. Скорбящей матери (лат.).
   26. Основной замысел и наброски многих глав "Провозвестницы" восходят
к 1922 году - к началу работы над "Очарованной душой". Таковы, возвраще-
ние Жюльена, которого переродило зло, причиненное им Аннете; образ  ста-
рого друга-итальянца; некоторые страницы, относящиеся к женитьбе  Марка.
Эпизод, посвященный Мессине, ждал своей очереди со времени землетрясения
1908 года; в своей записи от 8 апреля 1906 года, которая, как оказалось,
предвосхитила события, автор предполагал использовать стихийную  катаст-
рофу в качестве эпилога большого романа (может быть, "Жан-Кристофа"). Но
большинство заметок и основная часть работы над "Провозвестницей"  отно-
сятся к 1929-1930 годам. К описанию смерти Анкеты автор возвращался -  я
переделывал его - раз двадцать. - Р.Р.
   27. Моя "Жизнь Ганди" написана одновременно с первыми частями "Очаро-
ванной души" (последняя страница этой работы и посвящение к ней помечены
мартом 1922 года, опубликована же эта книга годом позже), а "Опыт о мис-
тических учениях и о деятельности новой Индии" (I.  "Жизнь  Рамакришны";
II. "Жизнь Вивекананда"; III. "Всемирное евангелие") был  написан  между
окончанием книги "Мать и сын" и началом работы над книгой "Провозвестни-
ца - 1927-1928 годах - и опубликован в 1929 году.
   С другой стороны, мои решительные выступления в защиту Советской  Ре-
волюции - возражение Гастону Риу: "Европа, объединись или умри!" и "Про-
щание с прошлым - помечены 1 января и 15 июня 1931 года. - Р.Р.
   28. В частности, я попытался это сделать в своих обращениях,  адресо-
ванных Международному конгрессу против империалистической войны и фашиз-
ма, происходившему в Амстердаме в 1932 году. Р.Р.
   29. "Провозвестница". - Р.Р.
   30. Умри и возродись! (нем.)
   31. "Провозвестница". - Р.Р.
   32. Против тиранов! (лат.)
   33. Священной жизни (лат.).
   34. Здесь: в смягченном виде (лат.).
   35. "Ясно!" (итал.)
   36. Буквально - трижды медь... (лат.)
   37. Слово "travail" по-французски означает и "труд" и "роды.
   38. Не золотой серединой (лат.).
   39. Что-то (лат.).
   40. Отец семейства (лат.).
   41. Душа, живущая мгновением (лат.).
   42. Бут - фамилия основательницы Армии спасения.
   43. Скопище теней (лат.).
   44. Кто горячо любит... "тот строго наказывает" (лат.).
   45. Плоха она или хороша, но это моя родина (англ.).
   46. До и после смерти (лат.).
   47. Про себя (итал.).
   48. Да святится (лат.).
   49. Верю, потому что нелепо (лат.).
   50. Да будет (лат.).
   51. Госпожа Забота (нем.).
   52. Внутри, под спудом (лат.).
   53. Под сурдинку (итал.).
   54. Вот оно! (итал.)
   55. В делах человеческих и божеских (лат.).
   56. Смерть души (лат.).
   57. Перевод М. Лозинского.
   58. Так топит снег лучами синева (итал.). - Данте "Божественная коме-
дия", "Рай", песнь XXXIII. Перевод М. Лозинского.
   59. Непостоянная женщина (итал.).
   60. Да будет воля твоя (лат.).
   61. Не прикасайся ко мне! (лат.)
   62. Так хочу, так повелеваю (лат.).
   63. а Разливаю (лат.).
   64. Моя вина (лат.).
   65. С оружием в руках (лат.).
   66. Sic! - P. Р.
   67. Кафе-кондитерские (англ.).
   68. Уже смердел (лет.).
   69. Помогите! (нем.)
   70. Сыночек! Мальчик! Бедное, милое дитя! (нем.)
   71. Здесь - публично (лат.).
   72. Не нарушай меры (лат.).
   73. Человек плюс природа (лат.).
   74. Жить, чтобы бороться, бороться, чтобы жить (англ.).
   75. Я к тебе благосклонен (итал.).
   76. Молчит, но говорит (лат.).
   77. Жалобу Сигал.).
   78. Из глубины взывает (лат.).
   79. Се человек (лат.).
   80. Вполголоса (итал.).
   81. Он изрек слово (нем.).
   82. Ты будешь Петр! (Петр - по-гречески - камень.)
   83. Скорбящую Мать (итал.).
   84. Мы скоро проснемся!
   85. Подожди немного (нем.).
   86. Молодость (итал.).
   87. Багажом (лат.).
   88. Сент-Пюс - по-французски - Святая блоха.
   89. Бэт (Bctte) созвучно слову bete - дура.
   90. Игра слов: "блоха" (рисе) и "дева" (pucelle).
   91. Рюш (ruche) по-французски улей.
   92. Двуликого Януса (лат.).
   93. Р.Р.С. - pour prendre conge; в данном случае - разрыв знакомства.
   94. Приятное с полезным (тал.).
   95. Кокю (соси) - по-французски - рогоносец.
   96. Даждь нам (лат.).
   97. Земной шар (лат.).
   98. Бог нам спокойствие это <даровал>... (лат.)
   99. Громогласно (лат.).
   100. Редкими пловцами (лат.).
   101. Сплошное шутовство (итал.).
   102. Игра слов: фамилия парфюмерного "короля" Coquille - пофранцузски
- раковина.
   103. Жребий брошен (лат.).
   104. Готовь войну (лат.).
   105. Игра слов: verrat - по-французски - боров.
   106. Хлеба и зрелищ (лат.).
   107. "Богородице Дево... Плод чрева" (лат.).
   108. Читатель найдет в следующем томе мелькавшие в сознании
   Аннеты воспоминания о ее возвращении из  Румынии  через  Италию  и  о
встречах, которые у нес там были. Сейчас не время о них рассказывать: их
следы как будто бы стерлись. Образы дремлют. Но они пробудятся. - Р. Р.
   109. Постыдным (лат.).
   110. В общих чертах (итал.).
   111. Слава побежденным (лат.).
   112. Горе победителям (лат.).
   113. Спруты (лат.).
   114. Дозволенного и недозволенного (лат.).
   115. При народе (лат.).
   116. Антрепренера (англ.).
   117. Прекрасная, добрая госпожа, я отдаю себя в ваши руки как в  свя-
тые руки Мадонны! (итал.).
   118. Странника (нем.). Имеются в виду "Годы странствий Вильгельма Ме-
истера" Гете.
   119. В глубине души (итал.).
   120. Я, я это сделал (лат.). - стих из "Энеиды" Вергилия.
   121. Я недостойна (лат.).
   122. Стихотворение Гете "Песня странника в бурю". Перевод П. Билъмон-
та.
   123. Громогласностью (итал.).
   124. Собственными глазами (лат.).
   125. Тимон умер (англ.).
   126. Без предисловий (лат.).
   127. Народничество представляло собой широкое предреволюционное  дви-
жение русской интеллигенции, входившей в народ. - Р. Р.